«Красная перчатка»

Красная перчатка (fb2) - Красная перчатка 1450K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Дмитриевич Гладкий

Виталий Гладкий Красная перчатка

Пролог

Лето 1345 года от Рождества Христова не радовало хорошей погодой. Постоянные шторма на атлантическом побережье Франции не давали возможности рыбакам выйти на своих утлых суденышках в море, непрекращающиеся дожди заливали поля, и надежда на богатый урожай таяла, как предутренний туман.

Было голодно и холодно, по городам и весям Французского королевства бродили тысячи нищих и увечных попрошаек. Леса изобиловали шайками разбойников — в основном дезертирами из армии Его Величества Филиппа VI. Рыцари закрылись в своих замках и редко кто из них рисковал заниматься охотой, любимой и весьма полезной во всех отношениях забавой аристократов, из опасения быть растерзанными не дикими зверями, а одичавшим от голода людом. В праздничные дни возле храмов собирались кликуши и дурными голосами пророчествовали: «Быть большой войне! Близится мор и глад! Молитесь во спасение!» Впрочем, никто во Франции и не сомневался, что война с Англией за Фландрию и французские провинции Гиень, Нормандию и Анжу, прежде бывшие во владении английского короля, еще не окончена.

А все начиналось с малого. В 1337 году французский наместник Фландрии арестовал торговавших здесь английских купцов и в ответ получил запрещение на ввоз в Англию фландрской шерсти, что грозило разорением городам, жившим за счет торговли. Получив открытую поддержку со стороны англичан, горожане восстали против французского владычества, и наместнику пришлось горько пожалеть о своей недальновидности.

В этом же году, в ноябре месяце, французский флот напал на английское побережье, после чего английский король Эдуард III объявил войну Франции. По материнской линии он был внуком короля Филиппа IV Красивого и претендовал на французский престол.

В июне 1340 года англичане выиграли морское сражение при Слейсе, в устье реки Шельда, обеспечив себе контроль над проливом Ла-Манш. В этом сражении французская эскадра была подкреплена кораблями, нанятыми у генуэзцев, но это не спасло ее от разгрома. Английский флот, в свою очередь, был усилен легкими фламандскими судами. Французские адмиралы надеялись, что в тесной бухте неприятельский флот не сможет свободно маневрировать. Однако королю Эдуарду удалось перестроить свой флот по ветру и прорвать линию французских кораблей. После победы при Слейсе англичане завоевали господство на море.

Английский экспедиционный корпус высадился во Фландрии, но не смог овладеть крепостью Турне, занятой французским гарнизоном. После этого Эдуард III и заключил перемирие с французским королем Филиппом VI. Это был ловкий тактический ход; английской армии требовалась передышка, и она ее получила.

Впрочем, и французский король не дремал. Королевские вербовщики рыскали по самым отдаленным уголкам Франции в поисках новобранцев, а ремесленники трудились с раннего утра и до позднего вечера, изготавливая оружие для пехоты и рыцарское снаряжение. Война, грозившая затянуться на долгие годы, была неизбежной…

* * *

Капитан небольшого нефа[1] под названием «Святая Женевьева» Бартоломью Кривой Глаз придирчиво наблюдал за погрузкой своего судна. Груз был ценный: вино, которым славилась Аквитания, и соль для армии короля Филиппа — продукт еще более дорогостоящий и жизненно необходимый. «Святая Женевьева» пришла в Ла-Рошель три дня назад, и все это время Бартоломью улаживал необходимые формальности с военным интендантом, а также сварливым и придирчивым комендантом порта.

Комендант де Бриссак не без оснований подозревал, что у Бартоломью физиономия в изрядном пуху и веры ему нет. В какой-то мере де Бриссак был прав — Бартоломью Кривой Глаз и впрямь время от времени занимался контрабандой. А что поделаешь? Жить ведь как-то надо! Война между Францией и Англией изрядно порушила морскую торговлю, и арматоры — владельцы грузовых судов — терпели большие убытки. Приходилось рисковать, а значит, кроме матросов держать на «Святой Женевьеве» отряд вольных стрелков — большей частью портовый сброд, уже хлебнувший нелегкой армейской службы и перебивающийся случайными заработками, не гнушаясь воровства и грабежей.

Правда, последние два года дела у Бартоломью пошли несколько лучше — он добился заказов на транспортировку различных грузов от военного ведомства. Сейчас кроме соли и вина для военного ведомства Бартоломью договорился с богатым купцом доставить в Нант некоторое количество дорогой материи.

После смерти в 1341 году бездетного герцога Жана III разразилась война за бретонское наследство между его сводным братом Жаном де Монфором и его племянницей Жанной де Пентьевр, бывшей замужем за племянником французского короля Шарлем де Блуа. В этой войне Монфора поддерживала Англия, а Шарля де Блуа — Франция. Поэтому Бретань, куда после погрузки должна была взять курс «Святая Женевьева», находилась в состоянии войны с французской короной, и бретонский портовый город Нант на данный момент был захвачен армией короля Франции.

Привилегию от интендантства Бартоломью получил скорее всего по той причине, что считался ветераном, а значит, имел некоторые преимущества перед другими арматорами. В битве при Слейсе вражеская стрела попала ему в глаз, да так удачно (если, конечно, считать увечье удачей), что не задела глазного яблока, а лишь пробила череп и пропахала на и так не шибко симпатичной квадратной физиономии ветерана глубокую борозду. Вследствие ранения Бартоломью окривел на левый глаз и был списан из флота Его Королевского Величества подчистую. Теперь увечный глаз утратил зоркость и был полузакрыт веком, поэтому казалось, что Бартоломью постоянно по-заговорщицки подмигивает. Однако, несмотря на то что капитан «Святой Женевьевы» смотрел на мир в полтора глаза, его взгляд, казалось, мог проникать и сквозь одежды.

— Стой! — неожиданно загремел хрипловатый бас Бартоломью. — Стой, кому говорю! Это я к тебе обращаюсь, Бельтрам, ржавый якорь в твою луженую глотку! Ну-ка, что ты там прячешь под своим плащом?

Бретонец Бельтрам, командир вольнонаемных стрелков, сделал невинную физиономию и ответил:

— Прости, хозяин. Вот… нашел… — С этими словами он показал Бартоломью большую бутылку темного стекла, изрядно припорошенную пылью.

— Нашел, говоришь? — Бартоломью зловеще прищурился, отчего его глаза, и так небольшие, превратились в две узкие щелки. — Уж не в той ли корзине, что стоит возле мачты?

— Ну… в общем, да… — Стрелок, зная крутой нрав Бартоломью, который мог в ярости и прибить кого угодно, не решился соврать; но сразу же пошел в наступление: — Хозяин, тебе что, жалко бутылки вина? Вон столько бочек загрузили в трюм. Да и запас вина у нас изрядный. Пока не вышли в море, не грех и расслабиться немного.

— Дубина! Дай! — Бартоломью вырвал бутылку из рук стрелка. — В трюме вина Сент-Фуа, Либурна, Фронсака, Бордо, а в бутылке сладкая «Кипрская Нама»[2], цены которой нет. Это вино не про твою честь. Понял, болван?

— Да понял я, понял… — огорченно буркнул Бельтрам и поплелся к остальным стрелкам, с вполне понятным интересом наблюдавшим за разыгравшейся сценкой. — Чертов скряга… — злобно прошептал он, когда капитан уже не мог его слышать.

Но Бартоломью Кривой Глаз в этот момент утратил интерес к личности вороватого стрелка. Он остолбенело уставился на захламленный причал, где неожиданно появилось сияюще-ажурное существо женского пола. Судя по пышному платью из итальянского алтабаса[3], расшитому серебряными нитями и украшенному брабантскими кружевами[4], дама, лавирующая между бочек и тюков с товаром, была аристократкой. Притом очень состоятельной. Она шла не одна: ее сопровождала молоденькая миловидная служанка и носильщик, тащивший вещи.

Остановившись возле трапа «Святой Женевьевы» (при виде дамы все погрузочные работы остановились, как по мановению волшебной палочки), пышно разодетая аристократка посмотрела на Бартоломью и, безошибочно определив в нем начальника, спросила, приятно улыбаясь:

— Мсье, не вы ли капитан этого красивого большого корабля?

У Бартоломью на какое-то мгновение перехватило горло. Пытаясь ответить, он сначала каркнул что-то невразумительное, а затем, все-таки совладав с нервами, поклонился и сказал:

— Именно так… Ваша милость.

Дама достала из красивого бархатного мешочка, украшенного вышивкой, в каком обычно хранили деньги, небольшой бумажный свиток, передала его служанке и приказала:

— Шарлотта, передай это письмо господину капитану.

Бартоломью, наконец полностью пришедший в себя, не дал подняться служанке (судя по одежде, тоже из благородных) на борт по изрядно разбитому трапу. Он быстро, словно помолодел на добрых два десятка лет, сбежал на причал и взял из рук девицы свиток. Развернув его, Бартоломью прочитал: «Капитану “Св. Женевьевы” от коменданта порта Ла-Рошель. Буду вам весьма признателен, если вы возьмете на борт графиню де Грамон и ее служанку. Они следуют до Нанта». И размашистая подпись — де Бриссак; комендант, в отличие от большинства дворян того времени, был грамотным.

Заметив, что капитан недовольно нахмурился, графиня истолковала его состояние по-своему:

— Мсье капитан, вы не сомневайтесь, я хорошо заплачу… — она тряхнула своим мешочком, и раздался мелодичный звон золотых монет.

— Ваша светлость, для меня великая честь — сделать вам одолжение, — ответил Бартоломью. — Но наше путешествие может оказаться небезопасным.

— Вы имеете в виду бури и шторма? — Графиня рассмеялась. — Какая чепуха… Я не первый раз выхожу в море. К тому же ваше судно, насколько меня просветил шевалье де Бриссак, новой постройки и может выдержать любой шторм.

Это было верно. «Святая Женевьева» и впрямь стоила тех денег, которые заплатил за нее Бартоломью. Прежде неф ходил под флагом Венеции, именовался по старинке «галерой», носил другое имя и был захвачен в качестве трофея промышлявшей в Средиземном море шайкой морских разбойников под командованием приятеля Бартоломью. Они служили на одном корабле, участвовали в сражении при Слейсе, но одного списали на берег по ранению, а второй дезертировал из королевского флота и стал пиратом. Впрочем, происхождение золотых шездоров[5], заплаченных Бартоломью за «Святую Женевьеву», тоже было весьма сомнительного свойства. Возможно, потому Кривой Глаз и назвал неф именем святой, почитаемой во Франции, — во искупление прошлых грехов (что, впрочем, не мешало ему грешить и дальше).

— Это так, — не без самодовольства ответил Бартоломью. — Но проблема заключается в другом — в пиратах. После начала войны с Англией они расплодились как навозные мухи. Король Эдуард выдает каперские патенты в больших количествах и кому угодно. Поэтому приходится держаться поближе к берегу, что тоже опасно. Лучше плыть вообще ночью, но тогда рискуешь напороться на мель.

— Ах, каперы, пираты… — графиня легкомысленно отмахнулась, словно прогоняя назойливого комара. — Разве можно сравнить утлые суденышки морских разбойников с вашим нефом? К тому же я вижу, у вас есть хорошая защита… — Она стрельнула глазами в сторону носа судна, где сгрудились стрелки; визит в порт высокородной дамы был для них сродни явлению самой святой Женевьевы.

— Если на нас нападут дьяволы Бретонской Львицы, стрелки не помогут, даже если их будет в три раза больше, — мрачно ответил Бартоломью Кривой Глаз.

— Львицы? — удивилась графиня. — Разве в море водятся львы?

Бартоломью снисходительно улыбнулся: женщина, что с нее возьмешь…

— Так прозвали супругу покойного рыцаря Оливье де Клиссона, ваша светлость. В Англии ее зовут Бретонской Львицей. Мы же называем ее клиссонской ведьмой. Говорят, что она в фаворе у самого короля Эдуарда, который лично выдал ей каперский патент.

— Да-да, теперь я что-то припоминаю… — Графиня озадаченно наморщила высокий лоб.

— Не проходит и недели, чтобы она не пустила на дно очередной французский корабль, притом вместе с командой. Львица, в отличие от других каперов, никого не оставляет в живых. Наш пресветлый король — да продлятся годы его жизни! — назвал ее бешеной ведьмой, и он прав. Так что, ваша светлость, нам есть чего опасаться.

— Тем не менее мне срочно нужно в Нант, — твердо заявила графиня де Грамон. — Там меня дожидается муж. Придется рискнуть.

— Что ж, воля ваша… — Бартоломью несколько неуклюже поклонился и сделал приглашающий жест в сторону трапа; при этом он наконец снял свою видавшую виды кожаную шляпу, тем самым показав графине, что имеет некоторое понятие о придворном этикете.

Графиня поднялась на борт без посторонней помощи и с необычайным проворством, чем здорово удивила капитана. Ему приходилось иметь дело с пассажирами слабого пола, но ни одна из дам не могла пройти по шаткому трапу без «ахов» и «охов», притом что их поддерживали служанки или кто-нибудь из команды. Правда, с графинями ему еще не довелось общаться, и Бартоломью мучительно размышлял, как ему справиться со столь сложной задачей. Ведь обслуживать высокородную аристократку — это совсем не то, что какую-нибудь мещанку или худородную дворянку.

Вскоре погрузка закончилась. Все формальности благодаря распоряжению де Бриссака свелись к пожеланию попутного ветра, высказанному удивительно вежливым таможенным досмотрщиком, который даже не поднялся на борт. При этом Кривой Глаз сильно пожалел, что не взял ко всему прочему еще и контрабандный товар — и «Святая Женевьева» покинула Ла-Рошель.

Солнце уже клонилось к горизонту, близился вечер, но обычная вечерняя тишь, когда паруса обвисают как тряпки, развешанные для просушки, к радости Бартоломью, не испортила ему настроения. Подул свежий бриз, и неф, оставив по левому борту остров Иль-де-Ре, где до недавнего времени существовало лишь цистерианское аббатство[6], а ныне, по случаю войны, в ускоренном темпе строились крепость и форт, довольно споро вышел в Кантабрийское море[7].

Графине де Грамон капитан выделил самое лучше помещение на корме, рядом со своей каютой. Обычно оно пустовало (если на борту не было женщин), и лишь изредка, когда «Святой Женевьеве» приходилось подолгу стоять у причала, дожидаясь прибыльного фрахта, Бартоломью позволял себе немного расслабиться и приводил на судно дорогих шлюх — портовые были слишком уж грязными и потасканными. Капитан общался с ними именно в этом помещении, и все из-за суеверий, свойственных всем морякам; он считал, что присутствие в его каюте падшей женщины принесет беду, ведь женщина на корабле — вообще к несчастью. Однако на борт он брал пассажиров обоих полов, потому что звон полновесных золотых шездоров в его кошельке заглушал голос здравого рассудка.

В связи с этим «дамская» каюта была обставлена с претензией на роскошь. Там находилось удобное широкое ложе, застеленное атласным покрывалом, красивый резной столик, стулья с высокой спинкой и буфет, где Бартоломью держал несколько бутылок дорогого вина и кубки.

А еще в «дамской» каюте стоял табурет с ночным горшком, что делало морское путешествие женщин более комфортным, ведь на судах тех временен не было гальюна — все шло прямо за борт. Для отправления нужды мореплаватели, крепко держась за ванты, усаживались на релинги — ограждения, препятствующие падению за борт. Бартоломью Кривой Глаз слыл приверженцем разных морских новшеств и по примеру испанцев соорудил на «Святой Женевьеве» специальный стульчак, который подвешивался над релингами. Пользование этим открытым воздушным гальюном требовало мужества и ловкости, к тому же сидевший на стульчаке служил мишенью для насмешек и острот своих неотесанных приятелей…

Ночь прошла спокойно, хотя Бартоломью Кривой Глаз и опасался дьяволов Бретонской Львицы. Он уже был наслышан, что «бешеная ведьма» начала нападать на торговые суда и по ночам, ведь штурманы старались прокладывать курс поближе к берегу, избегая не только морских разбойников — рыцарей удачи, но и пиратствующего флота короля Эдуарда. Английские капитаны никогда не упускали возможности поправить свои дела, заполучив ценный приз — судно французского торговца или какого-нибудь нейтрала, не участвующего в войне; деньги не пахнут, а морская бездна хранит тайны не хуже, чем могила на суше.

Каперы Французской Львицы таились в многочисленных бухточках, которыми изобиловал берег Кантабрийского моря. Как им удавалось рассмотреть корабль в кромешной мгле, про то никто не знал, но что в портах Франции у «ведьмы» были свои люди, в этом и арматоры, и капитаны не сомневались. Едва судно выходило в море, сигнальщики пиратов тут же получали об этом известие, а уж вычислить время появления жертвы в определенном месте не составляло особого труда. Юркие суденышки каперов, казалось, поднимались из глубин прямо возле бортов жертвы, и никакая сила не могла остановить орущую на все голоса толпу, вмиг заполнявшую палубу и сражавшуюся с диким неистовством. Спастись мог лишь тот, кто сразу прыгал за борт и пытался под покровом темноты доплыть до берега.

Графиня де Грамон как скрылась в каюте, так ни разу и не вышла на палубу, хотя море оставалось спокойным, небо очистилось от туч и вечер выдался приятным во всех отношениях. Бартоломью очень хотелось пригласить ее на ужин — ведь не каждый день простому капитану торгового судна доводится общаться со столь сиятельной персоной — но ему нечем было угостить графиню. Из-за суеты, связанной с предстоящим выходом в море, повар «Святой Женевьевы» не успел растопить печку, дабы приготовить что-нибудь вкусное, а предлагать графине обычный ужин команды — казалось верхом неприличия.

Мореплавателей того времени привередливыми в отношении пищи назвать было сложно. Сухари, вяленое мясо, сало, крупы, вино, часто дрянное; при хороших обстоятельствах — лук, чеснок, а при плохих — «потаж» (вываренные кости, хрящи), иногда сыр и рыба — вот в основном и весь продуктовый набор. Но плохие времена бывали чаще, чем хорошие, — ни капитан, ни интендантские службы не могли точно определить, сколько времени продлится плавание, потому экономили на всем.

Основной пищей на парусниках оставались сухари. Зачастую они были такими твердыми, что их едва удавалось разбить молотком. В зависимости от муки, используемой для изготовления, сухари различались по виду и по вкусу. Хранились они в специальных ларях — раздолье для крыс и червей. Поэтому бывалые матросы советовали новичкам грызть сухари в темноте — чтобы не травмировать незакаленную нервную систему. Матросы любили растирать сухари в крошки, смешивали их с салом и медом, разбавляя все это водой. Получалось сладкое кушанье, название которому дали «собачья радость».

Обычно суда бросали якорь у берега, где и готовилась похлебка, там же команде выдавался сухой паек на ужин и на завтрак. Но Бартоломью Кривой Глаз любил побаловать себя горячей едой, поэтому обустроил на нефе открытый очаг с кирпичным подом, засыпанным песком, и навесом от дождя. В большом котле над очагом варилось блюдо из гороха, чечевицы или проса и солонины, а на вертеле запекался приличный кусок мяса для капитана и его ближайших помощников. Бывалый моряк, немало прослуживший в военном флоте, хорошо знал, что похлебка, несмотря на свою дешевизну и примитивность, лучше насыщает бездонные утробы матросов, нежели дорогой сыр и вяленое мясо, считавшиеся деликатесами. А Бартоломью Кривой Глаз слыл очень экономным арматором. Говоря проще — был скрягой.

Он никогда не страдал излишней набожностью; своим богом он считал только Золотого Тельца. Поэтому, получив от графини де Грамон пять золотых монет, капитан пребывал на седьмом небе от счастья: такие деньжищи! Бартоломью рассчитывал получить за свои услуги максимум три шездора, а тут целых пять. Так что радоваться было чему. По этой причине он открыл бутылку лучшего вина и последовал примеру графини — закрылся в капитанской каюте, предоставив управление судном штурману, бретонцу Нуэлю.

Наутро, протрезвев и хорошо выспавшись, Бартоломью позвал повара и заказал ему шикарный обед — двух каплунов. Для себя капитан держал в клетках живность — кур и поросенка.

Когда стол оказался накрыт, он робко постучал в дверь соседней каюты. Отворила ему сама графиня.

— Доброе утро, ваша светлость! — Бартоломью снял черную фетровую шляпу с разноцветными перьями и поклонился с учтивостью, которую трудно ожидать от просоленного насквозь морского волка.

Одежда его заметно отличалась от той, которая была на нем вчера. Капитан щеголял в коротком пурпуэне — куртке из бархата темно-красного цвета, украшенной серебряной вышивкой. Из-под нее выглядывала белая рубаха, тоже вышитая красными и черными нитками; заправленная в короткие широкие штаны, присобранные внизу с помощью шнуров. Длинные шоссы — чулки цвета морской волны — и башмаки черной кожи с большими серебряными пряжками дополняли наряд Бартоломью. В нем он чувствовал себя не очень комфортно, тем более что обувь была тесноватой.

— Если вы не возражаете, мне хотелось бы пригласить вас отобедать вместе со мной, — продолжил капитан, изобразив одну из своих самых приятных улыбок, как ему думалось. При этом на его обветренной, изрядно загоревшей физиономии из-за увечья, вопреки желанию, появилось зверское выражение, от которого приличные дамы обычно шарахались в сторону и старались поскорее убраться с его пути.

Но графиня де Грамон, видимо, сильно проголодалась или была мужественной особой, потому что вовсе не обратила внимания на ужасную гримасу и ответила на приглашение милостивым согласием и обворожительной улыбкой, от чего капитан не только растаял, но вдруг почувствовал голос мужского естества. Он смешался и даже покраснел, хотя на его темной физиономии это никак не отразилось.

Трапезничали в каюте капитана — при всем том, что графиня была женщиной, считать ее падшей Кривой Глаз не имел никаких оснований. Правда, штурман Нуэль недовольно проворчал, узнав о намерении Бартоломью устроить праздничный обед для графини де Грамон в капитанской каюте: «Все они шлюхи, эти высокородные. Ох, дождемся мы беды…»

Оказавшись в каюте капитана, графиня, к большому удивлению Бартоломью, сначала обратила внимание не на стол, хотя тот был сервирован с грубым изыском — насколько хватило фантазии обедневшего дворянчика де ля Роша, одного из помощников Кривого Глаза. Ля Рош, чтобы избежать виселицы за какой-то неблаговидный поступок, временно подался в матросы. Что в нем подкупало капитана, так это его грамотность (Шарль де ля Рош умел с грехом пополам читать и писать, но самое главное — хорошо знал счет), а также жестокость. Когда однажды на «Святой Женевьеве» поднялся бунт, как это обычно бывает, из-за плохой кормежки, помощник, не долго думая, убил двух закоперщиков, сделав это совершенно хладнокровно и мастерски; на чем заварушка и закончилась. Уж что-что, а драться де ла Рош умел и никогда не расставался с мечом, даже на ночлег укладывая его рядом с собой.

— Ах, какая прелесть! — восхищенно воскликнула графиня, разглядывая оружие, развешанное по стенам.

Бартоломью Кривой Глаз был неравнодушен к оружию и всегда старался купить или приобрести каким-либо иным путем (нередко не совсем законным) лучшие его образцы. Один короткий бордосский меч, очень удобный в абордажных боях, влетел ему в приличную сумму, но капитан никогда не жалел о потраченных на оружие деньгах. К этому мечу прилагались еще и уроки фехтования, которые преподал ему странствующий поединщик — итальянский мастер из «Братства святого Марка»[8]. Кроме того, на стене висел и длинный двуручный рыцарский меч, которым Бартоломью никогда не пользовался — он был слишком тяжел для него. Как он попал к Кривому Глазу, про то история умалчивает, но надпись на клинке «Меч господина Эберхарда из Аахена» намекала, что немецкий рыцарь отдал его не по доброй воле.

Стену украшало новое для того времени оружие — «палица латника», или шестопер, великолепный боевой топор работы миланских оружейников с копьецом на конце и шипом на обухе. Были здесь большой английский лук и колчан, набитый стрелами, нормандский шлем-бацинет[9] и дорогие доспехи, явно принадлежавшие какому-то богатому рыцарю, возможно, все тому же Эберхарду из Аахена.

Графиня пришла вместе с девицей, которую Бартоломью Кривой Глаз поначалу принял за служанку, но графиня избавила его от этого заблуждения.

— Это моя воспитанница, баронесса Шарлотта де Туар, — сказала она. — Вы извините ее, капитан, девочка очень стеснительна…

И впрямь, баронесса как присела за стол, так ни разу и не подняла глаз. Правда, ела она за двоих, и руки у нее были большие и крепкие, словно у крестьянки. Девушка в основном помалкивала и лишь стеснительно улыбалась, когда графиня упоминала ее имя.

Впрочем, больше говорил Бартоломью. Он хотел произвести приятное впечатление на своих пассажирок и как-то незаметно свернул разговор на тему, которая больше всего беспокоила его — о каперах, о Французской Львице…

— …Каперам предписывается брать патенты и вносить залог в обеспечение того, что они не будут грабить сограждан и нападать на неприятеля во время перемирия или в нейтральных гаванях. — Прослывший среди моряков немногословным грубияном и забиякой, подогретый добрым вином и приятным женским обществом, Бартоломью витийствовал как настоящий оратор. Он даже сам немного удивился своим столь неожиданно открывшимся способностям. — А захваченные призы каперы должны приводить в порт, из которого те вышли. Со своей стороны, местным судам предписано возвращать незаконно захваченные призы их прежнему владельцу. А что творит Львица? Товары перегрузила на свои суда, команду приза — за борт, а само судно — на дно. Это же полный произвол!

— Мсье капитан, по-моему, вы несколько сгущаете краски, — отвечала графиня де Грамон, с удовольствием обгрызая крылышко жирного каплуна. — Насколько мне известно, случаи возвращения судов и груза владельцам можно сосчитать по пальцам. Судейские и прочие власть имущие весьма неохотно расстаются с деньгами, которые упали им в руки буквально с небес.

— Позвольте с вами не согласиться, ваша светлость. Беспристрастие судов гарантирует запрет судьям участвовать в арматорских[10] предприятиях.

Графиня рассмеялась:

— Конечно же, королевский суд — самый честный суд… — Бартоломью послышалась в ее голосе злая ирония. — Но разве можно переделать человеческую натуру? — Графиня взяла кубок и отхлебнула несколько глотков вина. — Должна сказать, что законники неплохо живут, хотя наш король не отличается большой щедростью и платит им сущий мизер. Уж не думаете ли вы, что благородные судьи питаются лишь вином, разбавленным водой, и черствым хлебом?

— Согласно ордонансу[11] за утайку приза, разграбление товаров и жестокое обращение с экипажем назначены строгие наказания, а за незаконное задержание нейтральных судов — возмещение убытков, — не сдавался Бартоломью. — Судьи здорово рискуют, незаконно присвоив себе приз. А что касается каперов, то они должны присягнуть, что не причинят вреда согражданам, друзьям и союзникам.

— Если вы имеете в виду Бретонскую Львицу, то она, судя по вашим словам, приносила присягу королю Англии. Так что ордонанс французского короля для нее — не более чем пустой звук.

— Но ведь в данный момент между Францией и Англией подписан мир!

— Перемирие, мсье капитан, всего лишь перемирие. Это разные вещи. Франция и Англия готовятся к большой войне и стремятся нанести друг дружке наибольший урон, притом исподтишка, пользуясь паузой в военных действиях. К тому же Львица ничем не обязана Франции.

— Попалась бы она мне в руки… — мстительно заявил Бартоломью Кривой Глаз.

— Вы так не любите женщин? — ехидно поинтересовалась графиня.

— Она не женщина, она ведьма, — мрачно ответил капитан. — Когда Львица появилась на море, с той поры у меня пропал сон. И не только у меня…

Бартоломью хотел добавить еще что-то, но тут резко распахнулась дверь и в каюту ввалился штурман Нуэль. Он был сильно взволнован, его большие глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Я же приказал меня не тревожить! — рявкнул по привычке капитан, забыв на мгновенье, что сидит в компании женщин.

— Т-там… Т-там… — Не в состоянии закончить фразу, Нуэль тыкал пальцем в сторону небольшого оконца, откуда в каюту вливался золотой солнечный свет.

— Ты что, ядовитую медузу проглотил?! — вызверился на него Бартоломью.

— Нас скоро атакуют! — наконец прорвало Нуэля.

Бартоломью будто кто ударил обухом по голове. Какое-то время он бессмысленно хлопал ресницами, а затем спросил:

— Кто?

— На черном флаге красная перчатка! Пираты!

— Это Львица… — Капитан помертвел, но его замешательство длилось недолго. Вскочив на ноги, он решительно приказал: — Всех к оружию! Поднять паруса на бизань-мачте! Бельтрама ко мне!

— Слушаюсь, капитан! — приободрился Нуэль и хотел покинуть каюту, но не успел.

Едва зашла речь о пиратах, баронесса, воспитанница графини, с нетерпением, свойственным юности, бросилась к окну, дабы посмотреть, что творится за бортом нефа. Оконца в каюте были небольшими, но достаточно прозрачными, дорогие венецианские стекла остались от прежнего владельца «Святой Женевьевы».

В свое время Бартоломью едва не сгубил отнюдь не бескорыстный интерес к тайне изготовления изделий из венецианского стекла, которая могла принести ему баснословные барыши. Триста лет назад бенедиктинские монахи решили делать стеклянные фляги для своего знаменитого ликера. Их опыты по выплавке стекла, обогащенные секретами беглых византийских стеклодувов, привели к невиданному расцвету стекольного ремесла. Приютив византийцев, Венеция не прогадала. Изделия венецианских мастеров вскоре стали цениться на вес золота, приносили немалый доход в казну, и венецианские правители, не желая ни с кем делиться доходами, наложили монополию на производство стекла. Мастеров из острова Мурано, где находилось производство, переманивали в другие страны, суля высокие заработки. В Венеции за разглашение секрета изготовления муранского стекла полагалась смертная казнь, а мастера, которым удавалось бежать с острова в другие страны, таинственным образом погибали в дороге, унося с собой в могилу тайны ремесла.

Одного из таких мастеров удалось сманить и Бартоломью. Темной ночью он вывез его на своей быстроходной галере, предшественнице «Святой Женевьевы», в открытое море, но сторожевые корабли венецианцев не дремали. Кривой Глаз спасся лишь потому, что отменно плавал. Галеру венецианцы отправили на дно, и пришлось капитану какое-то время промышлять на дорогах разбоем, чтобы не умереть с голоду.

Свою главную удачу он нашел зимой, в день памяти святой Женевьевы. Для этого ему пришлось, правда, ограбить епископа. Но, в отличие от многих соотечественников, Бартоломью не страдал религиозностью, поэтому преспокойно перебил стражу, охранявшую возок, а Его Преосвященство раздел догола и пустил прогуляться до ближайшего селения. Сам же, усевшись в возок, отправился в одно укромное местечко, где находилось его тайное убежище.

Тут-то все и случилось. Бартоломью напал на возок епископа (вообще-то, он не знал, кто в нем находится) только по одной причине — ему хотелось есть. А хорошо известно, что богатые господа никогда не отправляются в путь, не прихватив с собой добрый кус жареного или копченого мяса, сыр и несколько бутылок вина. Когда же Бартоломью открыл сундучок, находившийся под сиденьем, то едва не упал в обморок — он был доверху наполнен золотыми шездорами! С той поры его дела пошли на лад.

Но вернемся в каюту капитана «Святой Женевьевы». Едва Нуэль направился к двери, как к нему от венецианского окна стремительно бросилась юная Шарлотта де Туар и ударом ножа отправила несчастного штурмана на тот свет, да так мастерски, что Нуэль даже не успел крикнуть.

Остолбеневшему Бартоломью показалось, что он спит и ему снится кошмарный сон. Но лезвие его собственного бордосского меча у горла, который словно сам прыгнул со стены каюты в руки графини, вмиг вернуло капитана к действительности.

— Я Жанна-Луиза де Бельвиль де Клиссон из дома Монтегю, которую все называют Бретонской Львицей! — резко сказала она. — Если вам дорога жизнь, прикажите стрелкам сложить оружие, а матросам спустить паруса! Иначе все они умрут! И вы в том числе!

Бартоломью, к которому вернулась его мрачная решительность, осторожно пожал плечами и ответил:

— Какая разница, когда умирать — сейчас или несколько позже? Бретонская Львица никого не оставляет в живых. Приказ сложить оружие я не отдам. Вдруг какая-нибудь шальная стрела отмстит за меня и пронзит ваше черное сердце, госпожа.

— Дьявол! — сердито воскликнула Жанна де Бельвиль. — Черное сердце… Что вы можете знать обо мне?! Люблю храбрецов, но как это некстати… А если я дам слово, капитан, что оставлю вас в живых?

— Все равно я своих парней не предам! — с вызовом ответил Бартоломью, который уже попрощался с жизнью, а потому полностью потерял страх. — На мне и так полно грехов, и этот точно будет лишним.

— Что ж, коли так… — Жанна де Бельвиль мигнула баронессе, и на голову Бартоломью опустился пернач.

Удар был не очень сильный — как раз такой, после которого человек впадает в беспамятство; юная особа знала толк в оружии и владела им в совершенстве. Капитан упал, и Жанна де Бельвиль приказала:

— Свяжи ему руки, Морис, да покрепче! И пора переодеваться.

Баронесса обернулась молодым человеком. Когда тот связал руки капитану «Святой Женевьевы», а затем снял женское платье, то на нем оказался черный хаубергон — кольчужная рубаха до колен.

— Сними со стены шлем и надень, — распорядилась Жанна де Бельвиль. — Он должен быть тебе впору.

Юноша повиновался.

Тем временем и предводительница пиратов разоблачилась. Она оказалась в мужском, как и на Морисе, черном хаубергоне, только с кольчужным капюшоном. Освободившись от платья, Жанна де Бельвиль достала из сумки красные боевые перчатки из прочной оленьей кожи с длинными — до локтей — манжетами и натянула их на руки.

— Возьми лук и стрелы, сын! — приказала Жанна де Бельвиль.

Сама она вооружилась топором, взяла в руки сарацинский щит со стены, а бордосский меч подвесила к узкому поясу. После этого предводительница пиратов подошла к окошку и стала наблюдать за действиями своих людей.

Небольшую флотилию Бретонской Львицы составляли три юркие и быстроходные португальские одномачтовые каравеллы. Это были обычные рыболовные суда, совсем крохотные по сравнению с нефом, переделанные под нужды пиратов. Лишь поодаль и сзади, по правому борту «Святой Женевьевы», следовало большое каперское судно-матка — раундшип английской постройки — круглой формы, с высокими надводными бортами и сильно приподнятыми носовой и кормовой частью. Форма обеспечивала ему малую осадку, удобную для каботажных плаваний, но в открытое море выходить на нем было рискованно. Зато раундшип мог подниматься по рекам.

Как и все торговые суда Северной Европы в ту пору, раундшип вполне годился для боевых действий. На полуюте и полубаке размещались боевые платформы для стрелков, на мачте — марс в виде круглой корзины. На корабле стояла новинка — руль с пером, оказавшийся гораздо надежней широких рулевых весел, с которыми тяжело управляться при бортовой качке. Но самое главное: на мачте раундшипа развевался большой черный флаг с нарисованной красной перчаткой — знак того, что судно является флагманским кораблем пиратской флотилии Бретонской Львицы.

Пиратские каравеллы быстро догоняли неуклюжий тихоходный неф, на палубе которого царила суета. Бельтрам даже надорвал голос, отдавая приказания своим стрелкам, и теперь лишь хрипел. Его подчиненные были опытными, закаленными в битвах воинами, но одна мысль о том, что им придется сражаться с дьяволами Львицы, приводила их в трепет. Тем не менее они прекрасно отдавали себе отчет, что ни о какой сдаче в плен не может идти и речи — им придется сражаться до конца, каким бы тот ни был.

Приготовлениями к отражению атаки пиратов вместо капитана руководил Шарль де ля Рош.

Этот молодой дворянин прошел все стадии обучения, предполагавшие получение благородного рыцарского звания. Но одного дворянского происхождения было далеко недостаточно; требовалось с юных лет готовиться к перенесению воинских трудов. Долгими испытаниями на низших степенях кандидату в рыцари следовало доказать, что его мужество и доблесть в состоянии поддержать честь и славу сословия, в которое он желал вступить.

Сначала де ля Роша отдали на воспитание старому рыцарю, тот и начал преподавать мальчику премудрости воинской науки. По прибытии в замок патрона юноша получил звание пажа: он сопровождал рыцаря и его супругу на охоте, в путешествиях, на прогулках, был на посылках и даже прислуживал за столом. Помогая камергеру, юный Шарль обязан был зимой устилать комнату своего воспитателя соломой, а летом — тростником, содержать в порядке его снаряжение, готовить все необходимое для омовения. Ему довелось усмирять непокорных коней, бегать в тяжелых латах, бросать дротики, учиться владеть копьем и мечом. Он выучился играть в шахматы и петь под аккомпанемент лиры песни любви и военной славы.

Так протекала его жизнь до того времени, когда он стал оруженосцем одного из бретонских баронов. У оруженосца появилось гораздо больше обязанностей, чем у пажа. Он должен был в полночь обходить все комнаты и дворы замка, облачать рыцаря в доспехи, поддерживать стремя, подавать ему наручи, перчатки, шлем, щит, копье и меч. На турнире и в бою оруженосец внимательно следил за действиями своего рыцаря: подавал ему новое оружие, отражал коварные удары сзади или сбоку, поднимал его, если рыцарь падал с коня…

Все это оказалось напрасным. Шарль де ля Рош так и не стал рыцарем: барон, у которого он служил, погиб в бою, его замок был захвачен, слуги убиты — за исключением де ля Роша: его барон послал за подмогой. Возвратившись с отрядом стрелков, юноша увидел на месте замка лишь закопченные стены, а во внутреннем дворе гору трупов.

Какое-то время бывший оруженосец, чтобы выжить, служил наемником, затем, разочаровавшись в этом нелегком воинском ремесле, приносившем в основном тяготы и лишения, которые нельзя было окупить мизерным жалованьем, начал разбойничать, сколотив шайку из бродяг. А когда за ним начали охотиться не только люди Шарля де Блуа, — де ля Рош «окучивал» владения графа, потому что тот был виновен в гибели его покровителя — но и стража короля Франции, он подался в торговый флот, благо мало кого волновало прошлое матросов. Служба на судах того времени была не мед, и охотников прозябать в тесных и вонючих трюмах, недоедать и недосыпать находилось немного, потому что в любой момент на корабль мог обрушиться шторм или могли напасть пираты.

В какой-то мере де ля Рошу повезло — его взял помощником Бартоломью Кривой Глаз, хотя в морском деле дворянин мало что смыслил. В свое время, когда и тот, и другой разбойничали, им приходилось встречаться, поэтому капитан доверял Шарлю де ля Рошу всецело, тем более что бывший оруженосец был храбр, отменно владел любым оружием и мог хорошо управляться с буйным отрядом вольных стрелков, не признававших даже Бельтрама.

— Что трясешься, как собачий хвост! — рявкнул де ля Рош на одного из стрелков. — Не дрейфь, мы не дадим им забраться на борт!

На высоченный борт нефа и впрямь подняться было нелегко, тем более под обстрелом и на полном ходу.

— Мсье Жильбер, готовьте горшки с земляным маслом! — скомандовал де ля Рош, обращаясь к невзрачному человечку в изрядно засаленной одежде.

За мсье Жильбером, алхимиком, уже несколько лет гонялась святая инквизиция. Он был весьма полезным человеком для Бартоломью, потому как знал секрет горючей смеси; ее заливали в горшки, поджигали и бросали на неприятельские суда, которые шли на абордаж. За это Кривой Глаз прощал ему все: и беспробудное пьянство, и воровство (несмотря на астенический склад, Жильбер ел за двоих и часто без зазрения совести запускал руку в кладовую судового баталера[12]), и даже трусость. Алхимик боялся штормов, грозы, всякой нечисти, в том числе и морского змея, который якобы топит корабли и пожирает матросов, хотя Бартоломью никогда не доводилось видеть это мифическое страшилище за всю свою жизнь.

— Где Нуэль? И где, наконец, капитан? — спросил запыхавшийся Бельтрам; он мотался по обширной палубе нефа, как заведенный.

— Где, где… — пробурчал де ля Рош. — В своей каюте. Графиню и ее служанку ублажает.

— Пора бы ему уже и появиться на палубе.

— Пора. Иди и зови.

— А почему я?! — окрысился Бельтрам; он боялся, что несдержанный на руку капитан может попробовать на прочность его челюсть.

— Потому что я приказал! — отчеканил Шарль де ля Рош, одарив Бельтрама жестким взглядом.

Крыть было нечем, и Бельтрам, тяжело вздохнув, начал подниматься по трапу к кормовым надстройкам. Войти в каюту капитана он не успел: отворилась дверь и стрела, посланная изнутри, пробила наемнику горло. Бельтрам упал на палубу, несколько раз дернулся в конвульсиях и затих. Де ля Рош остолбенел — какого дьявола?! Неужто капитан сошел с ума?

Ответ на его мысленный вопрос последовал незамедлительно — из каюты капитана выскочили два воина в черном одеянии, явно не принадлежавшие к команде «Святой Женевьевы». Один из них начал стрелять из лука, да так метко, что каждая его стрела находила цель. Второй сбежал по трапу вниз и обрушил на голову первого попавшегося стрелка боевой топор.

Матросы пытались противостоять воину в черном хаубергоне с капюшоном, но его прочный сарацинский щит хорошо держал удары однолезвийных кракемартов — мечей с кривыми клинками, которыми обычно вооружали морских солдат, а страшный топор кромсал их с такой ловкостью, будто был в руках искусного мясника. Раздались предсмертные вопли, и кровь щедро обагрила палубу.

Тем временем каравеллы подошли вплотную к бортам нефа с обеих сторон. Полетели абордажные крючья на веревках, и пираты принялись шустро подниматься по ним наверх. Лучники «Святой Женевьевы» начали обстреливать абордажные команды, но стрелки пиратов тоже не дремали — и началось обычное в таких случаях взаимное уничтожение.

А что же Жильбер? Удивительно, но, трусливый в мирных обстоятельствах, алхимик проявлял чудеса героизма. Он начал собственноручно бросать горшки с зажигательной смесью на палубы каравелл, и вскоре одна из них запылала голубоватым пламенем. Пираты пытались потушить огонь подручными средствами, но вода его не брала; горючая жидкость протекла в трюмы. Вскоре каравелла превратилась в большой костер, а пираты стали прыгать в воду, чтобы не сгореть заживо.

Несколько вольнонаемных попытались сразить стрелами лучника в черных одеждах, который бил их на выбор, как куропаток, но не тут-то было. Лучник спрятался в капитанской каюте и время от времени постреливал оттуда, прикрываясь дверью как щитом. Что касается второго воина, то он продолжал весьма успешно орудовать своим страшным оружием, и под ударами его топора пало около десятка матросов и стрелков.

Шарль де ля Рош замешкался в некоторой растерянности; он не знал, что делать — командовать стрелками и матросами или сразиться с неизвестным воином в черном. Наконец он решился — смельчак с топором был куда опасней пиратов, которыми занимались стрелки.

Де ля Рош выхватил меч и принял боевую стойку. Воин уже изготовился нанести первый удар, но вдруг топор застыл на полпути — знакомый голос окликнул помощника капитана по имени:

— Шарль де ля Рош?! Что вы здесь делаете, дьявол вас побери?!

Упади сейчас у ног де ля Роша звезда с неба, и то он не так удивился бы. Перед ним стояла сама Жанна де Бельвиль, жена Оливье де Клиссона, друга барона, у которого он был в услужении! Они вместе с бароном часто гостили в замке де Клиссон, и сеньора Жанна была с ним очень любезна, по-матерински добра. Де ля Рош играл вместе с ее детьми в разные игры, и это были веселые, незабываемые моменты, которые скрашивали нелегкую жизнь юного оруженосца.

Первой оправилась от удивления Жанна де Бельвиль.

— Спрячьте меч в ножны и отойдите в сторону! — приказала она непререкаемым тоном. — Я дарю вам жизнь! Даю слово!

Де ля Рош повиновался; правда, без особой охоты. Бывшему оруженосцу доводилось видеть учебные бои Жанны де Бельвиль с рыцарями — многим из них потом приходилось считать синяки от ударов и охать, когда им накладывали повязки с целебной мазью. Доставалось и ей — поединки проходили безо всяких скидок на женский пол и хрупкость мадам Жанны; госпожа де Клиссон была бесстрашна, стремительна в движениях — иногда казалось, что она была сделана из железа. Поэтому, при всей его выучке, шансы выстоять против предводительницы пиратов у Шарля де ля Роша были мизерными.

Наконец абордажные команды оказались на палубе нефа и началась кровавая рубка. В основном она шла между пиратами и стрелками, которые отчаянно боролись за свою жизнь. Что касается матросов, то оставшиеся в живых предпочли бегство и посыпались в воду, как горох из рваного мешка. Часть из них погибла от стрел пиратов-лучников, но некоторым все же удалось добраться до недалекого берега.

Вскоре все было кончено. Бросив на палубу окровавленный топор, Жанна де Бельвиль устало приказала де ля Рошу:

— Идите за мной.

Тот молча повиновался, и вскоре они оказались в каюте капитана. Бартоломью Кривой Глаз уже очнулся, но в его голове все еще гудели шмели, и он пока мало что соображал.

Сын бесстрашной воительницы, увидев де ля Роша, с удивлением воскликнул:

— Шарль? Вы ли это?

— Морис?! — Де ля Рош растерялся. Мог ли он подумать, что малыш, которого качал на руках, окажется таким грозным и метким стрелком? Ведь Морису де Клиссону сейчас не более пятнадцати лет, хотя он здорово подрос и выглядит гораздо старше. И этот неоперившийся птенец сражался лучше многих профессиональных стрелков? Непостижимо!

— Морис! Развяжи руки мсье капитану! — приказала Жанна де Бельвиль и села.

Бартоломью поднялся с помощью подростка и начал растирать затекшие кисти рук. Наверное, вертикальное положение тела способствовало прояснению в его изрядно травмированных мозгах, потому что он вспомнил все и теперь старался обрести необходимое мужество, чтобы встретить свой смертный приговор как подобает старому воину — без страха и упрека.

Понимая его состояние, Жанна де Бельвиль улыбнулась, затем выражение ее лица снова стало строгим, даже жестоким.

— Мсье капитан! — сказала предводительница пиратов. — Я предлагаю вам выбор: встать под мое знамя или отправиться рыбам на корм. Хорошо подумайте, прежде чем отвечать. На этот раз снисхождения не будет.

Капитан молчал. Он не мог поверить, что отделается так легко. С другой стороны, ему совсем не хотелось опять подвергать себя большому риску и хоронить свою мечту стать всеми уважаемым и богатым арматором. Ведь большинство пиратов кончали свою скоротечную и бестолковую жизнь на мачте корабля или на виселице.

— Я знаю о вас почти все, мсье Бартоломью… — Жанна де Бельвиль достала из своей сумочки свернутый в трубку листок пергамента. — Это копия заочного приговора некоему разбойнику, который ограбил и едва не лишил жизни испанского епископа Пере де Нарбонна, гостя архиепископа Бордо… Я не слышу ответа! — повысила голос Жанна де Бельвиль.

— Да… Я согласен… — Бартоломью едва опять не потерял сознание от большого душевного напряжения.

В этот момент капитану хотелось упасть на колени и просить Жанну де Бельвиль о снисхождении. Он уже стар для боевых действий, у него один глаз почти ничего не видит, он готов помогать ей, лишь бы не болтаться по морю в хлипкой пиратской посудине. Но Бартоломью знал, что ответом ему будет удар мечом, который держал в руках вмиг помрачневший Морис де Клиссон.

— Принесете мне присягу… но несколько позже. А пока вы так и остаетесь в должности капитана «Святой Женевьевы», однако команда у вас будет новая. Вам нужно будет отвести неф в одну укромную бухту… Теперь вопрос к вам, Шарль де ля Рош: вы готовы отомстить тем, кто сделал вас изгоем, кто лишил вас надежды на рыцарские шпоры?

— Готов! — в глазах де ля Роша появился опасный блеск; Жанна де Бельвиль затронула больную струну в его душе и разожгла огонь мщения, который уже несколько лет тлел угольком внутри молодого человека, обжигая сердце.

— Что ж, для вас… и еще для кое-кого я сделаю исключение из общего правила… — сказала вдруг охрипшим голосом предводительница пиратов; при этом ее лицо сделалось мрачнее грозовой тучи. — А теперь за дело! Капитан!

— Слушаюсь, ваша светлость!

— Займитесь уборкой судна. Мертвые тела — за борт, палубу отмыть начисто. Де ля Рош! Мои люди взяли в плен алхимика Жильбера — да, да, мне известно, кто он и чем занимается! — так проследите, чтобы его не обижали. Определите мсье Жильбера в ту каюту, которую занимали мы с Морисом, и хорошо накормите.

Бартоломью и де ля Рош, поклонившись, вышли.

— Морис! — обратилась Жанна к сыну. — Проследи за ними. Если заподозришь, что они замышляют недоброе, убей их…

Оставшись в одиночестве, Жанна де Бельвиль налила полный кубок вина и выпила его одним духом. На ее бледном лице проступил румянец, но глаза предводительницы пиратов оставались пусты и безжизненны, словно их присыпали пеплом. Она вспоминала…

Глава 1 Свадебный пир

Большой шмель деловито копошился на красной головке клевера. Он словно знал, что за ним наблюдают, поэтому не торопился улетать, а принимал разные красивые позы, как паж во время рыцарского турнира. Девочка лет двенадцати спряталась в высокой траве, которая росла у источника, и с восхищением наблюдала за ним. Она находилась совсем близко от кустика клевера, где позировал шмель, поэтому различала каждую ворсинку на упитанном брюшке насекомого.

Но вот шмелю, видимо, надоело долго топтаться на одном месте, он басовито загудел и исчез в небесной синеве. Девочка проводила его взглядом, а затем улеглась на спину и начала следить за россыпью белых тучек. Они были как челядь в замке ее отца, сеньора Мориса IV де Бельвиля де Монтегю: одни бежали по небу быстро, а другие еле ползли, как сонные мухи. Вот тучки объединились в единое целое и на голубом полотнище появился рыцарь на громадном коне, у которого почему-то было шесть ног. Спустя какое-то время его сменил пастух на ослике с отарой овец, а затем и вовсе тучки превратились в птичий двор с наседками и цыплятами.

Вокруг девочки загадочно шумел лес Броселианд. Вековые дубы окружали небольшую поляну и, казалось, нашептывали древние баллады про короля Артура и рыцарей Круглого стола, совершавших свои подвиги в Броселианде. Здесь жил знаменитый волшебник Мерлин. Могила его находилась неподалеку от источника; оттуда можно было попасть в Долину-без-возврата, куда фея Моргана ссылала рыцарей, не верных своим дамам сердца…

Тут сердце девочки тревожно забилось, и она подумала: «Почему это старый Гумберт решил именно сегодня отправиться на прогулку в лес Броселианд? Похоже, к нам едут какие-то важные гости…» — вспомнила она суету с раннего утра в замке Бельвиль и загадочную ласку матери, Летисии де Бельвиль, в девичестве де Пасеней, отличавшейся суровым нравом; ее даже отец побаивался. Мать обняла дочь, поцеловала и сильно прижала к своей груди, а когда уходила из спальни, глаза ее увлажнились. «Но тогда почему меня удалили?» — подумала девочка. Это оставалось загадкой.

Приезд гостей для Жанны, так звали девочку, всегда был не очень приятным событием. Все дело заключалось в одежде — она предпочитала мужское платье. Возможно, виной тому оказался отец — тот ждал сына-первенца, а родилась дочь. Девочка появилась на свет крепенькой, жена по какой-то причине больше не беременела, и Морис де Бельвиль обратил весь пыл своего мужского сердца на шуструю малютку. Он решил воспитать ее как настоящего рыцаря.

Жанну посадили на коня, едва ей исполнилось пять лет. Росла она и наливалась силой быстро, и уже к десяти годам управлялась с оружием не хуже отцовского оруженосца. Сеньор Морис тренировал дочь с утра до вечера, почти каждый день. Но самое главное — ей это нравилось. Когда Жанна в охотничьем азарте мчалась за оленями по заповедным лугам, у отца сердце замирало. Ее конь летел, как птица, и брал такие высокие препятствия, что бывалые наездники лишь крутили головами в удивлении и восхищении…

— Мадмуазель Жанна, ау!

Задумавшаяся девочка от неожиданности вздрогнула; это был голос старого Гумберта. Он вместе с четырьмя стрелками хлопотал возле костра, на котором жарились два больших глухаря — попутная охотничья добыча. Стрелки сопровождали Жанну из-за того, что в лесу Броселианд нередко можно было встретить браконьеров, не упускавших случая проверить кошельки путешественников. Впрочем, по дороге через лесные дебри из-за разбойников редко кто ездил, разве что отряд во главе с рыцарем; все больше предпочитали объездные пути. Гумберт тоже не рискнул углубляться в чащу и устроил пикник практически на опушке леса.

Гумберт был учителем Жанны. Он оказался в замке Бельвиль по настоянию матери, сеньоры Летисии. Ей не очень нравилась настойчивость мужа в физическом воспитании дочери. Сама она тоже могла дать отпор кому угодно, ведь во время отсутствия в замке мужа сеньора Летисия обязана была защищать его с оружием в руках вместе с отрядом бретонских стрелков, вассалов дома де Монтегю. Но Жанна, как казалось матери, чересчур увлеклась воинской наукой в ущерб тому, что необходимо для хорошо воспитанной сеньоры. Этот пробел нужно было срочно исправлять, и в замке появился мсье Гумберт.

В свое время он был слугой Гильома де Машо, каноника кафедрального собора в Реймсе, и даже намеревался стать монахом, но его сгубила пытливость и тяга к знаниям, которая не ограничивалась чтением церковных книг. Он разошелся во мнениях по какому-то религиозному вопросу со своим господином, весьма ученым каноником, который был, ко всему прочему, известным композитором и поэтом, а потому, как многие творческие люди, обладал противоречивым чтобы не сказать скверным характером. И пришлось Гумберту бежать в Бретань, дабы его не достали солдаты святой инквизиции. Бретонцы относились к инквизиции весьма прохладно, и Морис де Бельвиль принял Гумберта в своем замке без лишних расспросов.

Поначалу Жанна отнеслась к учителю холодно; он был помехой в ее тренировках с оружием и частыми выездами на охоту. Но когда до нее дошло, что быть образованной — значит иметь еще одно преимущество перед мужчинами, отдававшими предпочтение военным играм и пирам, девочка накинулась на книги со страстью изголодавшегося нищего, которому подали кусок свежего хлеба. Кроме того, Гумберт оказался великолепным рассказчиком, поэтому тоскливые осенние и зимние вечера стали для Жанны окном в волшебный мир.

— Сеньора, где вы? Пора трапезничать. Дичь уже готова.

— Иду! — откликнулась Жанна и сглотнула голодную слюну; лишь теперь она вспомнила, что утром съела лишь кусочек сыра.

Глухари оказались восхитительными — жирными, ароматными. Девочка уплетала мясо за обе щеки, но уши держала открытыми — Гумберт по просьбе стрелков рассказывал историю Бретани:

— …Были у Бретани и другие имена. Когда-то она была Летавией, а во времена Юлия Цезаря стала называться Арморикой. О том, как Бретань получила свое нынешнее название, существует интересное предание. В 361 году от Рождества Христова правитель Британии Максимиан Цезарь решил отправиться в завоевательный поход. Снарядив флот, он высадился в Арморике, где ему пришлось сражаться с местными жителями-язычниками. Победа была скорой. После этого он позвал к себе одного из всадников, Конана Мериадека, и сказал: «Мы подчинили себе одно из самых сильных королевств Галлии. Может, нам удастся точно так же завоевать и другие земли. Но я должен продолжать править Британией, поэтому завоеванные земли будут принадлежать тебе. Я отнял у тебя родину, так пусть эта земля будет новой Британией, а ты станешь ее королем.

Так Арморика стала называться Бретанью — маленькой Британией, а управлять ею стал Конан Мериадек, — тут Гумберт приложился к кубку и сделал на одном дыхании поистине богатырский глоток.

Жанна улыбнулась — ее учитель был не дурак хорошо выпить. Ей часто приходилось тайком спускаться в винный погреб, чтобы принести Гумберту доброго вина, иначе у старика начинало портиться настроение, а в таком случае новых интересных историй от него не дождешься.

— Уф! — Гумберт вытер тыльной стороной руки губы и продолжил: — Поскольку солдатам Конана предстояло навсегда поселиться в Арморике, решено было, что каждый из них женится на девушке из Британии, чтобы дети солдат не смешались в будущем с галлами. Конан послал гонцов на остров к Дионоту, королю Корнубии, который правил в отсутствие Максимиана. У Дионота была дочь Урсула, которая очень нравилась Конану. Когда Дионот выслушал послов, он ответил, что выполнит просьбу Конана, и созвал в Лондон одиннадцать тысяч девушек из знатных семей и шесть тысяч простолюдинок. Те вскоре отправились на кораблях за море. Но не суждено им было больше увидеть землю — поднялся встречный ветер и большая часть флота затонула, а случайно уцелевшие суда течением вынесло к диким берегам. Всех, кто сошел на берег, встретили дикари, проживавшие в тех землях, — гунны и пикты. Ужасная смерть ожидала выживших…

Жанна, обладавшая живым воображением, невольно вздрогнула и почувствовала, как по спине побежали мурашки. Ей стало жалко несчастных девушек, и она едва не всплакнула, да вовремя вспомнила, что такая слабость в присутствии мужчин непозволительна. Жанна прикусила нижнюю губу и стоически выдержала искус пустить слезу.

— Конан и его воины тяжело пережили весть о гибели Урсулы и остальных девушек, — продолжал свой рассказ Гумберт. — С надеждой получить жен из Британии пришлось расстаться — слишком мало девушек осталось на острове. Но не хотел Конан, чтобы бритты смешались с язычниками-галлами и забыли свой родной язык. По его приказу все галльские мужчины были убиты, а их женщины стали женами или служанками бриттов. Но чтобы они не научили детей своей речи и не передали им языческую веру, каждой из этих женщин отрубили язык. Поэтому потомки Конана и его солдат и говорят по сей день на языке бриттов, который называют бретонским. До самой своей смерти Конан правил Бретанью и охранял ее от вражеских набегов. По приказу Конана в каждом городе были возведены церкви, и завоеванная страна уже ни в чем не уступала Британии.

Девочка для пробы слегка прикусила себе язык — ай! больно! — и с неожиданной горячностью воскликнула:

— Убить было мало этого негодяя Конана! Он сукин сын, изверг!

— Ах, как нехорошо, сеньора… — Гумберт сокрушенно покачал головой. — Даме ругаться вообще неприлично, а в мужском присутствии — тем более. Государственных мужей нельзя судить по общечеловеческим законам.

В голосе Гумберта Жанне послышалась ирония. Она хотела возразить ему, но тут раздался треск ветвей, и стрелки мигом похватали свои луки. На поляну выехал паж Мориса де Бельвиля в сопровождении двух стрелков.

— Сеньора! — обратился он, соскочив с коня и куртуазно расшаркавшись перед Жанной, что на траве оказалось совсем непросто. — Ваш отец, достопочтенный сеньор Морис, просит вас срочно возвратиться в замок.

Сердце девочки вдруг затрепетало в груди, как заячий хвостик; Жанна почему-то испугалась. Она бросила тревожный взгляд на Гумберта, и тот ободряюще подмигнул ей. Немного успокоившись, девочка села на коня и вскоре кавалькада уже мчалась галопом по луговине, потому как путь до замка был неблизкий…

— Вот и твоя пора пришла, девочка… — Летисия де Бельвиль пыталась скрыть грусть, но это ей плохо удавалось. — Одевайся… — Мать хлопнула в ладоши и в комнату Жанны две служанки внесли платье и украшения.

— Куда, зачем? — спросила трепещущая девочка.

Жанна уже догадалась, для чего предназначалось новое красивое платье, о котором она даже не знала. Портному замка были хорошо известны ее размеры, поэтому платье оказалась как раз впору.

— Не притворяйся дурочкой! — вдруг рассердилась мать. — Все ты уже знаешь! К нам пожаловал твой будущий супруг, виконт Жоффрей де Шатобриан. Виконт очень приятный во всех отношениях молодой человек, к тому же он богат и знатен.

— Но я не хочу замуж! — воскликнула бедная Жанна и из ее глаз полились слезы, что случалось очень редко.

Она плакала не потому, что выходит замуж, а из-за того, что ее вольной жизни пришел конец. Свободу юная Жанна ценила гораздо выше разных дорогих нарядов и побрякушек.

— Глупое дитя… — Сеньора Летисия смягчилась и обняла дочь. — Это твоя большая удача, ты еще этого не понимаешь. Твоя… и дома Монтегю. Мы сейчас из-за войны находимся в стесненных обстоятельствах, поэтому деньги, которые виконт уплатит за тебя, придутся кстати. Отец как раз подписывает необходимые документы, так что твоя судьба уже решена. Воля отца — закон! Поэтому поторопись. Познакомишься с женихом, пока идут приготовления к церемонии бракосочетания и брачному пиру. И не вздумай проявить свою обычную строптивость! Ты опозоришь не только себя, но и всю нашу семью. Тем более что виконт прибыл с родителями и большой свитой, состоящей из рыцарей и знатных дворян.

Жанна горько всхлипнула и покорно отдалась в проворные руки служанок…

Церковная церемония прошла для Жанны словно во сне. Ее впервые всенародно назвали полным именем, словно какую-то солидную мадам, — Жанна-Луиза де Бельвиль Дама де Монтегю! Она мало что соображала и механически повиновалась командам распорядителя, которые тот шептал ей на ухо. Правда, Жанна уже успела выяснить, что ее жениху девятнадцать лет, и это ее немного утешило; хотя Жоффрей де Шатобриан и казался ей старым, но не настолько, как она предполагала.

Затем начался пир, что очень воодушевило многочисленных гостей, уставших от длинной и нудной церемонии. Ведь кроме свиты жениха на бракосочетание к Морису де Бельвилю пожаловали не только родственники дома Монтегю, но и многие знатные бретонцы, замки которых находились неподалеку. Но сеньора Мориса это несильно волновало — семья де Шатобриан не пожалела денег на выкуп невесты, так что расходы на брачный пир по сравнению с остальной суммой оказались мизерными.

Жанне приходилось бывать на пирах, но те не были такими богатыми и пышными, как тот, что устроил отец для любимой дочери. В одном конце длинного церемониального — рыцарского — зала замка Бельвиль, на возвышении, под роскошным балдахином, сидел сеньор Морис, мать и родители Жоффрея. Вдоль стен были установлены столы, за которыми располагалась свита жениха и менее важные гости. Ближайший к возвышению стол по правую руку от хозяина замка считался самым почетным, за ним в гордом одиночестве томились жених и невеста. На галерее, в другом конце зала, едва поместились все музыканты; кроме вассалов дома Монтегю там находились и люди де Шатобирана, в длительном путешествии скрашивающие жизнь своих господ.

На столы накрывали старшие слуги замка. За бархатной ширмой, расшитой серебряными нитями, возле галереи, находились двери, ведущие на кухню, в кладовую, погреб и буфетную. Рядом с ними поставили сервировочные столы. Хозяину замка и невесте с женихом полагалась отдельная тарелка с едой каждому. Остальным угощение ставилось на стол в большой миске, и гости либо ели из общей тарелки, либо перекладывали часть на свои тренчеры[13]. Обычно несколько участников пира пользовались и общим кубком, но на этот раз прижимистая сеньора Летисия наступила на горло своей песне и выставила на стол все фамильное серебро. Всей церемонией управлял дворецкий, ему подчинялся распорядитель обеда — обер-церемониймейстер, взятый на три дня у доброй подруги сеньоры Летисии, вдовой графини Иоланды де Монфор.

Когда гости собрались в зале, только хозяин замка присел за стол. Все остальные отправились мыть руки к чаше для омовений, причем мажордом, резчик и виночерпий шли первыми, через плечо у них были перекинуты полотенца и салфетки.

После этого начался ритуал дегустации. Поклонившись три раза, резчик приблизился к сеньору Морису. Опустившись на колени, он открыл и пододвинул к нему солонку и отрезал по маленькому кусочку от белого хлеба и от тренчера для снятия пробы. Одновременно обер-церемониймейстер и виночерпий поднесли сеньору чашу для омовения рук, перед этим попробовав воду и поцеловав полотенце, которым ему предстояло пользоваться.

К этому времени первая перемена блюд уже находилась на сервировочных столах, ими занимался мажордом, следя за тем, чтобы все яства отведали главный повар и дворецкий из-за опасения отравления.

Сразу по окончании дегустации гости расселись по своим местам, и вперед выступил умелый резчик мяса. Он гордился скоростью и ловкостью своей работы. Дегустировать оставалось только напитки. Проба и подача эля[14] и вина должна была совпасть по времени с подачей первого мясного блюда.

Жанна следила за церемонией во все глаза. Никогда прежде ей не приходилось видеть ничего подобного. Откуда старому дворецкому, дядюшке де Сувре, который еле передвигал ноги, стали известны такие церемониальные тонкости? Раньше Жанна за ним ничего подобного не замечала. Обычно старик садился за стол сразу после того, как хозяин замка занимал свое место и, выпив кубок-другой вина, засыпал, подперев подбородок кулаком. Практически он был членом семьи, потому что служил еще при отце Мориса де Бельвиля. А сегодня дядюшка де Сувре слово помолодел на добрых два десятка лет. Он везде успевал и даже раздавал зуботычины нерадивым слугам, разбалованным неспешной и простой провинциальной жизнью, которая царила в замке Бельвиль.

Когда накрыли столы для третьей перемены, пышная процессия слуг в ярких нарядах внесла в зал десять больших серебряных блюд с запеченными и красиво украшенными лебедями. Одно такое блюдо поставили перед новобрачными, и Жанна долго не решалась притронуться к мясу — вместо резчика разделить лебедя на порции должен был жених.

— Не желаете ли, сеньора, отведать? — тихо спросил Жоффрей, указывая глазами на блюдо.

— Да… — после некоторого колебания ответила Жанна.

До этого они почти не разговаривали: Жанна стеснялась, а виконт не знал, о чем можно говорить с такой малявкой. Он злился на родителей, которые устроили этот брак, но ничего поделать не мог — дом Монтегю был весьма уважаемым в Бретани, хотя и не принадлежал к высокородной знати.

Жоффрей быстро и аккуратно отрезал несколько кусков от лебедя, что предполагало известную сноровку в таких делах (похоже, он был заядлым охотником), и положил на тарелку перед невестой. Жанна благодарно кивнула и, отбросив чинность, жадно вгрызлась в аппетитный кусок, даже не посолив его. Она сильно проголодалась, поэтому боялась, что забыла тонкости застольного этикета. Жених одобрительно хмыкнул и последовал ее примеру.

Тем временем вино сделало свое дело, и пир стал шумным и веселым. Утратившие чопорность сеньоры, бароны, виконты и мессиры[15] жаждали развлечений, и они их получили. Ради дочери Морис де Бельвиль расстарался и пригласил самых известных во всей Бретани комедиантов во главе с жонглером по имени Тибо. За короткое время он сумел из музыкантов дома Монтегю и тех, кто прибыл вместе с Шатобрианами, составить неплохой оркестр, и песни о любви наполнили старинный зал, подняв настроение гостей и хозяина замка.

Сам мэтр Тибо играл на виоле; его смычок так и порхал над струнами. Ему подыгрывали два актера — один на жиге, второй на рюбере. Двухструнный смычковый жиг не требовал большого мастерства; он вел «высокую» партию. А однострунный рюбер был предназначен для басовой партии.

Жанна сидела и дивилась: как это отец умудрился сохранить в тайне приготовления к свадебному пиру? Теперь ей стала понятна причина большой охоты, которую устроил сеньор Морис ни с того ни с сего и которая закончилась два дня назад; в охоте принимала участие и Жанна, притом самое деятельное. Охота длилась больше недели в отдаленных лесах, и, похоже, все это время мэтр Тибо упражнялся с музыкантами замка Бельвиль, а портной шил свадебное платье.

Теперь вся пойманная дичь присутствовала на пиршественных столах, гости ели да нахваливали — повар в замке и впрямь был великим мастером своего дела. Только блюд из птиц насчитывалось около двух десятков! А еще была оленина в разных видах, кабаньи окорока, рыбные блюда… Различные виды сыра и сырные пироги чизкейки (дань английской моде, издревле присутствующей в Бретани) подавали, как и оленину, только самым знатным и уважаемым гостям. Лимоны и севильские апельсины, очень дорогие привозные изюм, инжир, финики и чернослив…

У сеньора Мориса имелись и свои виноградники, но он предпочитал дорогие вина Эльзаса, а также «клареты»[16] Бордо и вина Бургундии. Он был верным приверженцем девиза: «Чем больше пьешь вина, тем собственная жена кажется красивее, друзья — вернее, будущее — надежнее, а окружающие — терпимее». Ему хотелось, чтобы свадьба любимой дочери стала для всех памятным и приятным во всех отношениях событием.

Когда мэтр Тибо закончил свои вокальные упражнения, наступил черед танцам — пока слуги готовили столы к следующей перемене блюд. Рыцарский зал замка Бельвиль был достаточно просторным для подобных увеселений, места всем хватало, но танцевала в основном молодежь. Первую пару составили жених и невеста. Жанна с удивлением и радостью почувствовала твердую руку Жоффрея и его умение правильно исполнять нужные па, что рыцарям того времени было не очень свойственно. Куртуазные века закончились, и мужчин больше привлекал звон оружия, азарт рыцарских турниров и сражений.

Гости постарше и некоторые молодые люди решили заняться разными играми. Синьор Морис лишь недовольно поморщился, когда ему высказали такое пожелание — игры, тем более на деньги, нередко приводили к ссорам и дракам, которые часто заканчивались кровопролитием. Но делать было нечего: желание званого гостя — закон для хозяина. Принесли несколько столов для игры в шахматы, наборы для «табличек» и «тремереля»[17], шахматную доску с фигурами — и подогретые вином игроки затеяли азартные сражения.

«Тремерель» и «таблички», весьма популярные не только в домах дворян, но и в трактирах, как игры азартные подлежали особым запретам. «В чьем доме будут играть в триктрак и тремерель, того ждет наказание в 60 сольдо[18] штрафа». Так гласил один из ордонансов.

Нарекания вызывали и шахматы в связи большим количеством ссор, возникавших между благородными людьми. Епископ парижский Од де Сюлли при Филиппе-Августе запретил священнослужителям играть в шахматы и даже держать их у себя. Людовик Святой хотел наложить штраф на всех, кто играет как в шахматы, так в «таблички» и «кости». Но привычка сильнее всяких наказаний, и бесконечно возобновляющиеся запреты не останавливали рьяных игроков.

Шахматы были гордостью владельца замка Бельвиль. Они достались ему от деда, участника крестового похода; это был его воинский трофей. «Королей» и «королев» в золотых коронах, украшенных крохотными бриллиантами, четыре «скалы», «слонов» и множество мелких «павлинов» искусные мастера-сарацины вырезали из слоновой кости и черного агата, а шахматная доска была окантована золотом и изготовлена из ценных пород дерева и перламутра.

Сеньор Морис де Бельвиль не находил себе места. У него вдруг появилось плохое предчувствие. Он вспомнил, что в прошлом году неподалеку от замка ему повстречались тинкеры[19], как он думал — выходцы из Византии. Но оказалось, он ошибался. Встреченные им оборванцы объявили себя христианами из какого-то Малого Египта; они спасались во Франции от преследований сарацин. Почти у всех этих «египтян» уши были проколоты, и в каждом висело серебряное кольцо, а то и два; они рассказали сеньору Морису, что на их родине это знак благородного происхождения.

Мужчины «египтян» были очень смуглыми, с вьющимися волосами. Что касается женщин, то это были чистые ведьмы — черные и страшные, с татуированными лицами. Их волосы свисали, как лошадиные хвосты, одежда состояла лишь из ветхого покрывала, сделанного из очень грубой ткани и завязанного через плечо при помощи тесьмы или веревок, а под этой пародией на одежду только и было, что убогая сорочка. Более бедных созданий сеньору Морису еще не приходилось видеть. Тем не менее «египтяне» сумели завладеть не только вниманием хозяина замка Бельвиль, но и его кошельком. Это случилось настолько неожиданно, что он не сразу и опомнился.

А началось все с того, что одна из этих страшных женщин, древняя старуха, вдруг сказала ему на ломанном бретонском языке: «Господин! Над твоим домом кружит черный ворон. У тебя есть юная дочь и ей грозит беда». Сеньора Мориса так зацепили ее слова, что он тут же пристал к ней с расспросами, как репей к длинному военному плащу. В конечном итоге старуха начала ему гадать — понятное дело, недаром.

Поначалу он не верил ее россказням, но когда она привела несколько фактов из его прошлой жизни, о которых не знала даже его всеведущая жена, сеньор Морис, что называется, проникся. Потом из всего сказанного старой колдуньей он вспомнил лишь то, что его дочь в следующем году выйдет замуж, и поначалу жизнь Жанны будет легкой и приятной, но затем на нее обрушатся большие беды. Какие именно, гадалка не сказала, но на прощанье утешила расстроенного отца тем, что его внуки будут занимать видные посты и станут богатыми. Из-за этой последней фразы он и расстался со своим кошельком.

Предсказания старой прорицательницы начали сбываться спустя полгода. Дом Монтегю не думал и не гадал, что у Жанны попросит руки виконт Жоффрей де Шатобриан. Это была большая удача для семьи. Конечно, ранние замужества во Франции не поощрялись — невесте должно было быть не менее четырнадцати лет, но Бретань уже закусила удила и неслась к независимости во всю прыть, поэтому законы короля Филиппа VI на бретонской территории игнорировались. Тем более, что род Брианов, чей замок в Бретани стал центром баронии Шатобриан, являлся очень знатным и уходил корнями в XI век. Родовой герб Жоффрея де Шатобриана украшали золотые сосновые шишки и девиз: «Я сею золото». За военные доблести в Седьмом крестовом походе король Людовик Святой пожаловал барону Жоффруа де Шатобриану герб с золотыми лилиями.

Сначала сеньор Морис де Бельвиль был на седьмом небе от счастья — его любимая голубка попадет в достойную семью. Да и сам жених производил благоприятное впечатление и не был замечен в распутстве и кутежах, чем немало грешили бретонские дворяне. Посещение проституток считалось нормальным явлением, не требующим сокрытия. Наоборот, молодой мужчина, не появлявшийся в публичном доме, порождал кривотолки, его могли заподозрить в том, что он болен или слишком стеснен в средствах. Но Жоффрей де Шатобриан все эти глупые условности отмел напрочь. Он был очень целомудренным юношей. А тех, кто пытался злословить на его счет, быстро ставил на место, благо оружием владел превосходно, несмотря на юный возраст.

В общем, спустя какое-то время после тайного сговора насчет брака дочери и Жоффрея де Шатобриана хозяин замка Бельвиль вдруг вспомнил гадалку, которая предупреждала, что судьба Жанны будет нелегкой. И теперь на свадьбе он маялся в ожидании грядущих бед, хотя понимал, как это глупо — торжество шло гладко, ничто не предвещало неприятностей.

Неожиданно в зале раздался шум, крики, что-то упало… Сеньор Морис похолодел — гвалт поднялся в той стороне, где собрались любители азартных игр! Он поторопился к месту событий и увидел, что сильно повздорили двое шахматистов — шевалье Раймон де ля Шатр, вассал сеньора Мориса, и Жерар де Гито, представитель семейства Шатобрианов. Их крепко держали за руки, но они умудрялись и в таком положении поносить друг друга на чем свет стоит.

«Я так и знал! — мысленно, в полном отчаянии, возопил отец Жанны. — Я так и знал! Теперь дуэли не избежать… И она состоится здесь, сейчас». Примириться, тем более оставить выяснение отношений на будущее, никто из поссорившихся не захочет, это не принято.

Однако, вместо того чтобы сокрушаться по поводу предстоящей дуэли, неуместной на свадебном пиру, собравшиеся в зале оживились, весело загомонили, а некоторые дамы даже зааплодировали. Ведь не каждый день можно созерцать такое развлечение, тем более что дуэлянты должны были драться не учебным — тупым — оружием, а боевым.

Но тут радостное предвкушение схватки гостям подпортил сам сеньор Морис. Грозно нахмурив брови, он сказал:

— Поединок до первой крови! Тому, кто ослушается, не жить! — и в подтверждение своих слов приказал замковой страже приготовить луки.

Пришлось смириться. Все знали, что сеньор Морис слов на ветер не бросает и назад их не берет. Гости понимали хлебосольного хозяина; ему не хотелось омрачать свадебный пир похоронным молебном.

Поединщики решили сражаться на мечах. Из защитного облачения были выбраны хаубергоны с капюшонами. Дополнительной защитой служил металлический щит-баклер круглой формы, совсем маленький — его называли «кулачным щитом».

Двор замка Бельвиль был достаточно просторным для подобных игрищ. На улицу вынесли скамьи для особо почтенных гостей, отыскался и герольд, — вернее, ученик герольда — который хоть и был здорово навеселе, но правила поединков помнил. Впрочем, собравшиеся и так их хорошо знали: поединок происходит только между равными, он служит способом отмщения за нанесенное оскорбление и не может быть заменен чем-либо другим, но вместе с тем он не вправе заменять органы судебного правосудия, служащие для восстановления или защиты нарушенного права… И самое главное — нельзя бить лежащего.

По сигналу герольда поединщики сошлись. Жанна мысленно поставила себя против Раймона де ля Шатра, который всегда был очень любезен с ней и часто демонстрировал ей оригинальные фехтовальные приемы. Девочка пожалела его противника; шевалье де ля Шатр великолепно владел полуторным мечом-бастардом. В свое время он был наемником, а затем бродячим поединщиком, бретёром, предоставлявшим услуги своего меча всем желающим. Эту тайну знали немногие, в том числе и сеньор Морис. Де ля Шатр был обедневшим дворянином, дальним родственником дома Монтегю, и сеньор Морис помогал ему, чем мог. Но, конечно же, взять его на полное обеспечение он не имел возможности. Поэтому де ля Шатр часто предпринимал «путешествия» за опасными для жизни приключениями, которые приносили ему кое-какой доход, ведь дорогие доспехи рыцаря и его боевой конь, стоившие больших денег, а также кошелек принадлежали победителю.

Как оказалось, и де Гито кое-что смыслил в поединках на мечах, судя по шраму на его лице. Но все равно Раймон де ля Шатр оказался проворней. В какой-то момент поединка он, распластавшись над землей, произвел атаку с низкой стойки и поразил де Гито в бедро. Это был необычный по тем временам прием. Удар мог быть выполнен лишь длинным мечом-бастардом с его остроконечным, зауженным клинком. Де ля Шатр сильно рисковал, потому что мог нарваться на мощный ответ с высокой стойки, от которого не спас бы и хаубергон.

Жерар де Гито упал на одно колено, а де ля Шатр крикнул:

— Сдавайтесь!

— Никогда! — Жерар де Гито взревел, как раненый бык, встал на ноги и обрушил на своего соперника град таких сильных ударов, что разрубил пополам его щит.

— Остановитесь! — сеньор Морис вклинился между противниками. — Вы забыли, что поединок до первой крови!

— К дьяволу! — зарычал де Гито и попытался оттолкнуть хозяина замка Бельвиль.

— Не сметь! — вскричал подбежавший к поединщикам Жоффрей де Шатобриан; он обхватил де Гито за плечи и воркующим голосом проговорил: — Опомнитесь! Шевалье, вы рискуете оскорбить сеньора Мориса и нарушить правила поединка! Не омрачайте мне свадебное торжество, очень прошу вас.

— Лучше смерть, чем позор! — продолжал яриться Жерар де Гито.

— Я готов принести свои извинения, — миролюбиво молвил Раймон де ля Шатр и опустил меч. Он был удовлетворен; ранение противника — его победа. А большего ему и не нужно, ведь оружие и защитное облачение по условиям поединка забрать себе он не мог.

Жерар де Гито глубоко вздохнул, стараясь совладать с эмоциями, глянул на свою рану и мрачно ответил:

— Извинения принимаю. Но мы еще встретимся, шевалье.

— Всегда к вашим услугам. — И Раймон де ля Шатр отсалютовал мечом.

Свадебный пир продолжился выступлением комедиантов. Они ставили пьесу, которая называлась «Игра о Робене и Марион»[20] с песнями и танцами. Гости, можно сказать, были полностью удовлетворены зрелищами, которые им довелось увидеть, не говоря уже о просто превосходных яствах и напитках. Лишь де Гито злобился на всех и вся из-за своего поражения, да сеньор Морис де Бельвиль никак не мог избавиться от мрачного предчувствия, хотя улыбался и даже пытался шутить.

Глава 2 Беглец

Площадь около наиболее чтимой в торговом мире Великого Новгорода церкви Святого Иоанна, что на Опоках, полнилась народом.

С берега, на котором стояла церковь всего в нескольких десятках сажен от реки Волхов, открывался великолепный вид на центральную часть города. На противоположном берегу реки возвышались каменные стены Детинца — Новгородского кремля, за которыми виднелись главы Софийского собора, Евфимьевой башни и звонницы. Проезжие (или Водяные) ворота Детинца выходили к мосту через Волхов, поставленному на «клетях» — опущенных в воду срубах, наполненных камнями. Мост соединял Детинец и всю Софийскую сторону с Торговой, на которой, во главе моста, стояла каменная башня с воротами. От моста к воротам Детинца шли низкие деревянные ряды-балаганы, где сидели торговцы всякой мелочью. Обычно во время осады мост и ряды уничтожались, но лето 1343 года пока не предвещало нападения внешних врагов, и в Новгороде шла обычная размеренная жизнь.

Правда, смута среди новгородского люда в начале года шла, и немалая. Она была связана с тем, что Господин Великий Новгород, образно выражаясь, уселся между двумя стульями, стараясь опираться на Литву против Москвы и на Москву против Литвы. Новгородские старейшины понимали, что покровительство Литвы обеспечивало им в какой-то степени независимость от великого князя Московского, но в то же время именно через Москву новгородцы получали многие товары и съестные припасы.

В таком положении долго оставаться было трудно, тем более что Новгород посадил у себя на княжение Наримонта, сына великого литовского князя Гедимина, и дал ему в потомственный удел Ладогу и Карелию. Река Волхов стала как бы границею между двумя неприятельскими станами: половина жителей Новгорода восстала на другую половину. Одни были за союз с великим князем Московским, другие — с Гедимином. На обоих берегах Волхова засверкали мечи и копья. К счастью, взаимные угрозы не закончились кровопролитием, и вскоре «зрелище ужаса обратилось в картину трогательной братской любви», как написал на бересте безвестный инок монастыря, основанного Антонием Римлянином на правом берегу Волхова.

Река Волхов, вытекающая из недалекого от города озера Ильмень, делила Новгород на две части. Правая, по восточному берегу, называлась Торговой, потому что здесь находился главный городской Торг. Левая, по западному берегу, звалась Софийской; с той поры, конечно, как там была построена соборная церковь Новгорода — храм Святой Софии. На Торговой стороне возвышалась «степень» — помост, вокруг которого собиралось новгородское вече; с этого помоста старшины обращались с речами к народу. Возле «степени» находилась вечевая башня, где висел колокол; его звон созывал новгородцев на вече. Внизу башни помещалась вечевая канцелярия, там сидели дьяки и подьячие, записывавшие постановления народных собраний и составлявшие грамоты по поручению веча и старейшин.

На торговой площади, в Великом ряду — постоянные лавки и амбары, с торгом перед ними, где с возов продают товары со всех концов обширных новгородских владений. У храма стоят городские весы, здесь собирают «весчее» — сбор за взвешивание товара; эти весы — гарант правильности взвешивания и приносят немалый доход церкви Святого Иоанна. Весь торг шумит и галдит, полный бойкого делового оживления; тут и торговцы-разносчики, и праздные гуляки, и дети, с любопытством рассматривающие важных заезжих иноземных купцов, и городская стража…

Неподалеку от городских весов, за столами-прилавками с маленькими весами для взвешивания монет, расположились менялы. Они высматривают людей, особенно иностранцев, с увесистыми кошельками, как коршуны добычу. Кроме новгородских гривен — увесистых серебряных слитков, на прилавках менял можно увидеть и редкие, а оттого очень ценные в Новгороде золотые и серебряные европейские монеты — большинство их прибыло в Новгород в кошельках ганзейских купцов…

Как раз о Ганзе[21] и шел разговор между богатым новгородским купцом Милятой Добрыниным и боярином Остафием Дворянинцем. Оба принадлежали к новгородской знати. Купцы Добрынины имели обширные вотчины под Архангельском, в Устюге и Сольвычегодске. Они занимались торговлей пушниной и солеварением. Варка соли была делом очень прибыльным. И все равно соли не хватало, поэтому ее в большом количестве везли из-за рубежа. Главными поставщиками столь ценного продукта были ганзейские купцы; но они торговали не своей солью, а в основном вывезенной из Франции и Испании.

Добрынины были столь богаты и славны, что с ними почитали за честь породниться не только бояре, но и князья. К слову, и Остафий Дворянинец имел виды на дочь Добрынина; у него как раз подрос и вошел в нужную для брачного союза пору сын Варфоломей. Остафия несколько раз избирали тысяцким и даже однажды посадником — четыре года назад. Именно под его руководством началось строительство каменных укреплений на Торговой стороне. А когда его избрали посадником, Остафий изгнал из Великого Новгорода сборщиков дани великого князя Московского и Владимирского Семена Иоанновича, сына князя Иоанна Данииловича Калиты; он правил в Новгороде с 1320 по 1340 год.

Боярин тоже был далеко не бедным; в перерывах между занимаемыми им общественными должностями он торговал с Ганзой. В какой-то мере Остафий и Милята были соперниками, потому что и Дворянинец торговал мехами. Но Остафий продавал в основном беличьи шкурки и не в таких больших количествах, как купцы Добрынины. Кроме того, он менял мед и воск на товары ганзейских купцов — сукно, железо, медь и вино. А еще Остафий на свой страх и риск снаряжал собственные суда для того, чтобы торговать с Заонежьем, а также городами Западной Европы — напрямую; так было гораздо прибыльней.

Остафий Дворянинец жаловался:

— Где это видано, што мы должны ответ держать за ограбление немецких купцов где-то в Варяжском море?! У Ганзы достаточно сил, штоб самим справиться с пиратами, а не перекладывать свою вину на чужие плечи. Торговые законы гласят, што в случае нарушения одним из купцов правил торговли предъявлять иск следует только виновному лицу. Но ить я ничего не нарушил, а мои кочи[22] с товаром арестованы в Любеке[23]. Ну и зачем тогда мы подписывали договор с немецкими купцами в 1338 году? На договоре поставили свои печати самые богатые и уважаемые купцы Ганзы — посол от Любека Маркворт фан Косфельде и посол от Готланда Венемер фан Эссен. И што? А ничего.

Милята Добрынин сокрушенно покачал головой и ответил:

— Сушший разор… Ну дык и мы не лыком шиты. — Тут он подмигнул боярину. — Третьего дни немецкий мастерманн[24] завез на Готский двор много ценного товару. Обратись к посаднику, а я поддержу, и этот товар будет конфискован в твою пользу — до выяснения причин ареста твоих судов или на покрытие убытков.

— А ежели ганзейцы снова уйдут из Новгорода? — сомневался боярин. — Они вполне могут устроить нам очередную торговую войну. Боюсь, посадник не согласится поддержать мою просьбу. Это же какой урон будет для торговли…

В торговых договорах оговаривалось, что во время войны купцам гарантировался «чистый путь», то есть свободное движение по торговым путям. Тем не менее на практике всякий раз с началом войны объявлялась торговая блокада. Иногда конфликты возникали и непосредственно между жителями Великого Новгорода и иноземными купцами, что нередко вело к приостановлению торговли.

В периоды особенно острых противостояний ганзейские купцы закрывали церковь и свои дворы, — Готский и Немецкий — забирали свое имущество, казну, архив и покидали Великий Новгород. Ключи от дворов они передавали на хранение особо доверенным лицам, высшим церковным иерархам — архиепископу Великого Новгорода и архимандриту Юрьева монастыря. В свою очередь новгородцы стремились задержать ганзейцев в городе до удовлетворения своих требований.

Купец хитро осклабился и сказал:

— Торговля с Новгородом для Ганзы — золотое дно, курица, которая несет золотые яйца. Ты думаешь, они зарежут ее собственными руками? Как бы не так! Все их выступления — это всего лишь игры. Штоб сбить цены на наши товары и получить полную свободу в торговле, желательно, беспошлинную. Поэтому нужно бить их по рукам — а еще лучше по башке — как можно чаще и больней. Так што не дрейфь, посадник будет на твоей стороне. Обещаю…

Милята Добрынин не мог признаться Остафию, почему так старается сделать ему большое одолжение — все-таки в купеческом сообществе он по праву пользовался большим уважением и серьезными связями. Просто среди бояр и именитых купцов давно шли разговоры, что пора нынешнего посадника сменить. И лучшей кандидатуры на этот пост, чем Остафий Дворянинец, нельзя было сыскать. Конечно, такие намерения держались в секрете, ведь еще существовало вече, которое нужно убедить, что Остафий — именно тот, кто нужен Великому Новгороду. А быть в дружеских отношениях с посадником дорогого стоит. Поэтому Милята уже мысленно подбирал ходоков из уважаемых купцов к посаднику, чтобы уговорить того пойти на крайние меры и прикрыть на время торговлю с Ганзой; ведь конфискацией товаров у одного мастерманна дело точно не обойдется — на Ганзу многие купцы имели зуб.

Ганза стремилась всеми силами ограничить контакты Новгорода с другими возможными покупателями с Запада, поэтому запрещалось перевозить новгородские товары на кораблях Ганзейского союза. Дело иногда доходило до того, что пираты и ганзейцы вместе грабили суда новгородцев. Немцы вывозили из Новгорода сотни тысяч беличьих шкурок, помимо большого числа соболей, куницы и бобра, и новгородцы теряли до половины дохода от торговли пушниной.

Поговорив еще немного, боярин и купец разошлись по своим делам. Впрочем, у Остафия в голове была лишь одна забота — как вызволить кочи и свой товар. Поэтому на торге он долго не задержался и направился домой.

Усадьба Остафия Дворянинца находилась на Плотницком конце и занимала большую площадь. Ее окружал крепкий высокий тын. Массивные, широкие ворота вели во двор, замощенный дубовыми плахами. В рубленом двухэтажном доме на каменном фундаменте, с сенцами и крыльцом, жил Остафий с семьей. Горница соединялась сенями с повалушей — пристроенной к дому холодной кладовой. Кроме дома, в усадьбе имелись еще и рубленые избы, в которых боярин поселил челядь и прислугу.

На подворье стояли две конюшни, в которых содержались лошади служебные и выездные, повить для сена и несколько хлевов; но основная часть скота и прочая живность, в том числе пернатая, содержалась в загородном поместье. Для хранения снеди и вин Остафий построил два просторных каменных погреба — один под домом, другой отдельно. Во втором погребе был обустроен ледник. А еще во дворе стояли добротные амбары для разного рода запасов, и в дальнем конце, за огородами, среди фруктового сада, — баня с предбанником. Все постройки и даже ворота украшала богатая резьба, на которую новгородские ремесленники были большие мастера.

Но оставим пока боярина и постараемся отыскать его младшего сына, непутевого Вышеню. Вообще-то, у него было два имени: православное Юрий, и второе — дань древней вере — Вышеня; предусмотрительный Остафий Дворянинец страховался на все случаи жизни и не забывал старые обычаи. Сын его родился в месяце жнивне — в августе, покровителем которого был Дажьбог[25] — Вышень.

Вышене минуло восемнадцать лет, и он успел заслужить недобрую славу записного драчуна и бездельника. В данный момент отрок развлекался в обществе таких же великовозрастных балбесов из боярских семей, как и сам, — компания играла в «свайку» возле ворот Ганзейского Немецкого двора.

Двор включал в себя сложенную из камня двухэтажную церковь Святого Петра, служившую также товарным складом, больницу, кладбище, жилые и хозяйственные постройки, и был огорожен тыном из очень толстых бревен. Особую популярность Ганзейскому двору приносило немецкое пиво. Дубовые ворота, окованные железом, запирались на ночь. Ночная и дневная стража обычно состояла из двух вооруженных солдат-кнехтов, в качестве которых часто выступали молодые купцы-подмастерья, охранявшие церковь (новгородцам доступ в нее запрещен был даже днем), а внутри двора на ночь спускали огромных сторожевых псов.

Срок пребывания для немцев в Новгороде был ограничен полугодом, соответственно торговавшие здесь купцы делились на «зимних» и «летних» гостей. Многие из молодых купцов проживали в новгородских семьях — для обучения русскому языку. В связи с этим пришлось даже внести изменения в устав Немецкого двора. Дело в том, что в Новгороде процветала игра в кости, и часто немцы, играя вместе с русскими, проигрывались до нитки. Поэтому в устав записали пункт, по которому купцам запрещались азартные игры под угрозой штрафа в пять марок[26]…

Свайку — кованый гвоздь весом около пяти фунтов[27] — бросал в толстое железное кольцо Бориска Побратиловец. Бросать свайку нужно было так, чтобы она упала в центр кольца или, воткнувшись в землю, оттолкнула бы его на некоторое расстояние.

— Эх, голова садовая! — с досадой воскликнул Бориска.

Он с такой силой бросил свайку, что гвоздь стал «редькой» — влез в землю по самую головку. Теперь, чтобы его вытащить, придется копать землю, а значит, подвергнуться шуточкам друзей.

— Вишь-ко, шильце к бильцу подползло! — расхохотался третий участник игры, Семка Гостятин. — Не тюрюкай тюрю, проползай в пору!

Придется взять щепку или что-нибудь другое для раскапывания земли вокруг гвоздя. В конечном итоге Семка будет сегодня в выигрыше. Если, конечно, его не обойдет Вышеня Дворянинец, у которого точный глаз и сильная рука.

Площадка, на которой они расположились, была в самый раз для игры в свайку — совершенно ровное место с мягкой землей, поросшей густой невысокой травкой. Немцы специально выращивали эту траву вокруг тына; ее даже косили хитро устроенной косой — она брала не под самый корень, а лишь сбивала верхушки, чтобы высота травы не превышала пяди[28]. Получался плотный красивый газон, издали похожий на зеленый бархат.

Продолжить игру им не довелось. Со скрипом отворились ворота и к мальчикам направились два стражника.

— Пошёль вон! — сказал один из них и с силой толкнул первого попавшегося.

Им оказался Вышеня Дворянинец, который стоял ближе всех к воротам. Он обладал горячим, даже буйным, нравом, и когда его наказывали за разные проделки, грозился, что уйдет в ватагу ушкуйников — речной вольницы Великого Новгорода.

Недолго думая, Вышеня развернулся и влепил немцу такого крепкого леща, что тот превратился в живую свайку — воткнулся головой в землю.

— Шайзе[29]! — в ярости вскричал другой стражник и выхватил меч из ножен с явным намерением зарубить нарушившего договор обидчика, ведь жителям Новгорода запрещалось даже приближаться к стенам Немецкого двора.

— Дай! — крикнул Вышеня, выхватил из рук растерявшегося Бориски гвоздь, который тот только что выкопал, и метнул его в сторону стражника, находившегося в пяти шагах от него.

В тот же миг раздался дикий вопль — свайка острым концом вонзилась точно в глаз немцу. Он выронил меч, упал на землю и начал кататься по траве, зажимая кровоточащую глазницу рукой. За стеной Немецкого двора залаяли псы, поднялся переполох, и Вышеня крикнул:

— Ходу!

Юноши помчались в сторону церковного сада и вскоре скрылись среди густого кустарника, служившего живой изгородью…

Остафий Дворянинец сидел в горнице и ужинал. Перед ним стояла большая плоская тарелка с половинкой онежского лосося — самой вкусной из всех рыб, тем более что кухарка готовила его с разными пахучими травками. А еще на столе присутствовал жбан немецкого пива — подношение от ганзейцев. Немцы всегда чуяли, куда ветер дует в новгородских делах, и старались задобрить будущих правителей заранее. А уж Дворянинца — тем более; вес у него в делах Хольмгарда, как иноземцы называли Великий Новгород, был немалый.

Услышав шорох за простенком, Остафий сказал:

— Это ты, Варфоломей? Ходь в горницу, откушаем чем Бог послал.

Скрипнула дверь и на пороге встал не старший сын боярина, а младший — непутевый Вышеня. По его виду Остафий понял, что малец опять влип в какую-то скверную историю.

— Говори, — приказал боярин, требовательно глядя на сына.

Он точно знал, что Вышеня не соврет. При всей буйной натуре тот никогда не опускался до лжи, а уж с отцом — тем более.

— Я, кажись, немчина пришиб, — тихо молвил Вышеня, опустив голову.

— Што-о?! — Остафий вскочил на ноги. — Ты в своем уме али шутишь так плохо? — боярин мысленно ужаснулся.

Даже за увечье придется платить большую виру[30], а уж если Вышеня и впрямь убил ганзейца… Это выльется в сорок гривен, не меньше. А может, присудят выплатить и двойную виру — немцы заставят. «По миру пустят ганзейцы, ей-ей!» — вспомнил Остафий арестованные в Любеке кочи с товаром. Нет, не бывать этому!

— Ты уверен, што до смерти? — упавшим голосом спросил боярин.

— Не знаю… Мне кажется, он может умереть. Свайка попала прямо в глаз. Кровишши было…

— Опять в свайку играли возле Немецкого двора?! А я предупреждал — не ходите туда!

— Виноват… прости меня…

— Ладно, виниться будешь опосля. Ну-ка, расскажи без утайки.

Вышеня выложил, как все произошло, словно на духу. На какое-то время в горнице воцарилась мертвая тишина — Остафий лихорадочно соображал. Ему не хотелось терять даже гривну, а тут целых сорок. Или восемьдесят. Нет, никогда! Выход есть — «дикая» вира. Пусть платит община. С миру по нитке, голому портки…

— Так кто был с тобой, говоришь? — спросил боярин.

— Бориска Побратиловец и Семка Гостятин.

Остафию стало немного легче; отцы обоих входили в число трехсот «золотых поясов» — наиболее влиятельных родов Великого Новгорода. Значит, виру можно раскинуть на троих… или вообще вопрос замять, если получится. Но это не решало главную проблему: боярин не хотел, чтобы его сын, даже такой беспутный, прослыл убийцей.

— Они не проболтаются? — строго спросил он сына.

— Никогда! Мы поклялись держать язык за зубами.

— По городу с утра шатался?

— Нет. Почти весь день упражнялся с Истомой. Тока к вечеру вышел…

Истома был холопом Дворянинца. Вышеня знал, что отец часто поручал ему разные рисковые дела, о которых не принято говорить вслух, а то и шепотом. Истома был быстр, как белка, и опасен, как рысь. Вышеня с ним дружил (если можно представить дружбу между боярским сыном и холопом), потому что Истома показывал ему разные «подлые» приемы драки и владения ножом — уж чем-чем, а этим простонародным оружием холоп владел как никто другой.

— Тебя многие видели?

— Из знакомых — никто.

— Это любо… — Боярин огладил бороду, подстриженную коротко — на иноземный манер. — Тебе нужно уехать из Новгорода. Немедля! И надолго. Притом не по водному пути — там будет слишком много любопытных глаз — а по суше. Мало того, все будут знать, што ты уехал еще вчера. Запомни это! А с твоими друзьями я поговорю.

— Зачем ехать?! Куда? — всполошился Вышеня.

— Затем, что так надо! А куда — скоро узнаешь. Ужинай борзо и собирайся! А я тем временем распоряжусь, абы седлали коней и приготовили харч. С тобой поедет Истома…

Лишь когда Новгород оказался далеко позади, Истома перестал отшучиваться (он вел себя достаточно вольно не только с дворянским сыном, но и с самым Остафием) и наконец сказал, куда они держат путь — на Онего. Вышеня знал, что на Онежском озере есть земли, принадлежащие отцу, но никогда там не бывал. Да и вообще, туда ездил только Истома, в основном зимой, по санному пути. Оттуда он пригонял добрый десяток саней, груженных копченой и вяленой рыбой, а ближе к весне — кипы беличьих шкурок и другие меха. Онежская белка «шёневерк», как ее называли иноземцы, стоила больших денег, и отец имел на ней хорошую прибыль.

Сам же боярин по поводу своей вотчины на Онежском озере был удивительно немногословен. В нежелании отца распространяться на тему Онеги Вышеня заподозрил какую-то тайну. Однажды он прямо спросил его об этом. Отец грозно нахмурил брови и коротко ответил: «Не твоего ума дело!»

— Держи уши на макушке, — предупредил Истома боярского сына. — Места здесь глухие, разбойные. Того и гляди попадем в переделку.

Вышеня лишь пренебрежительно хмыкнул; несмотря на юный возраст он мало чего боялся. С младых ногтей его натаскивали отменно владеть любым оружием, ведь сын тысяцкого, командовавшего новгородским ополчением, должен стоять супротив вражеской рати, если придется, рядом с отцом.

Истома настолько хорошо знал дорогу, что и в темноте легко держал нужное направление. Лошадей отец дал весьма видных, ведь путь предстоял нелегкий и дальний. Те, кто знал толк в коневодстве, были бы в восхищении от их статей.

В XIV веке русское коннозаводство из-за нашествия монголов было разорено, поэтому почти полностью прекратилось поступление благородных и очень дорогих восточных жеребцов-производителей, которые назывались «фарь». Не желая походить на быстрых татарских наездников, русские князья и бояре предпочитали ездить на грубых и медлительных лошадях.

Но наступали новые времена и представление о боярской лошади — тяжелой и неповоротливой — начало меняться. Одним из первых, кто по достоинству оценил преимущество легких татарских лошадей, стал Остафий Дворянинец. Он взял и соединил резвость лошадей приволжской вольницы — разбойников, которые называли себя татарским словом «кайсаки», то есть наездники — с выносливостью немецких клепперов. Получились невысокие, но очень быстрые, выносливые и красиво сложенные лошади для тяжеловооруженных всадников.

Именно такими были жеребчики под Вышеней и Истомой. Их обучили не пугаться диких зверей (для этого в конюшне Дворянинца стояли клетки с волками и медведями) и, если придется, сражаться с ними зубами и копытами. Это свойство лошадей из конюшни тысяцкого уже успели оценить многие видные люди Великого Новгорода, и те продавалась по очень высокой цене, почти сравнимой с теми деньгами, которыми редкие любители расплачивались за персидских жеребцов.

— А што, боярин, не пора ли нам немного перекусить и маненько отдохнуть? — спросил Истома, когда они удалились на весьма приличное расстояние от Новгорода. — Знаю тут пещерку одну, в ней и лошади поместятся.

Небо уже посветлело и раннее утро разлило над озером, мимо которого они проезжали, большой жбан белого тумана.

— Согласен! Пора, — радостно ответил Вышеня. — Я голоден, как волк. — Он и впрямь сильно проголодался; после разговора с отцом ему кусок в горло не лез.

Пещерка действительно была хороша — просторная, защищенная от ветра и влаги густым кустарником у входа. Правда, увидев посреди нее большое черное пятно пепла, Вышеня немного встревожился, но Истома успокоил его:

— Не боись, боярин. Ужо извини — эту пещеру знаю не только я. Место ведь проходное. Мне вот тоже приходилось здесь несколько раз костры жечь. Но края тут дикие, и летом по бездорожью сюда трудно добраться. Ты уж сам в этом убедился. Вот зимой — другое дело. Да и какая надобность по лесам и болотам плутать? Так и сгинуть недолго.

— А вдруг разбойники? Вишь-ко, пепел-то свежий.

— Однако ты глазастый, боярин, — с уважением сказал Истома. — И то верно — пепел точно не прошлогодний… — Он взял щепотку пепла, растер между пальцев, понюхал. — Дней десять назад костер горел. Ну дак нам-то что? Ежели и останавливались какие люди здесь, то ныне они далеко. Располагайся, боярин, а я пока лошадок обихожу да сушняк для костра соберу…

Подкрепившись, решили немного поспать. Вышеня уже с трудом держал глаза открытыми, так сильно тянуло его после сытной еды в сон. Уснули оба в один момент, едва легли на постель из веток, срезанных Истомой. Лошади стояли здесь же; они задумчиво жевали сочную траву (труды все того же Истомы) и с вожделением косились на саквы с овсом, — запас на всякий случай — лежавшие рядом с тугими переметными сумами, в которых хранились продукты.

Проснулся Вышеня от того, что его кто-то грубо пнул под ребра. Он подскочил как ошпаренный и хотел схватиться за меч, но вместо него оказалось пустое место.

Пещера полнилась народом, разбойным с виду. При виде ошеломленного лица юноши все дружно заржали.

— А птенчик-то с норовом, — вполголоса сказал разбойник, заросший черной бородищей по глаза. — Чай, богатенький. Одежонка справная. Интересно, што там у него в мошне?

— Убери руки, Ворон, — вдруг раздался хорошо знакомый Вышене голос Истомы. — А то как бы чего не вышло, — голос доносился из дальнего конца пещеры, терявшегося в темноте.

— Кто там такой храбрый? — с деланным спокойствием спросил разбойник, судя по всему, атаман шайки, но острый кадык на его длинной шее начал бегать вверх-вниз.

Подручные Ворона, поначалу несколько опешившие, схватились за оружие. Оно было у них очень разношерстным. У одного — большой тевтонский меч, совершенно бесполезный в тесноте пещеры с ее низким потолком, у второго — рогатина, у третьего — дубина, окованная железом, у четвертого сулица — метательное копье, а у остальных — ножи, топоры и кистени. У некоторых имелись и луки, но они, за отсутствием налучий, висели не у пояса, а за спиной.

— Это я, Ворон, — ответил Истома и показался на освещенном месте, готовый в любой момент спрятаться в глубокой нише.

Разбойники подбросили в затухающий костер несколько сухих веток, языки пламени поднялись высоко, и теперь пещера предстала перед глазами собравшихся во всей своей дикой красе. Порода, в которой образовалось естественное углубление, изобиловала включениями слюды, и ее крохотные пластинки заиграли-засияли, будто драгоценные камни. Разноцветные зайчики запрыгали по человеческим лицам в безумном хороводе, подчиняясь игре повелителя огня, древнего бога русичей Сварога.

— Истома?! — удивился Ворон. — Ты што здесь делаешь?

— То же самое и я хочу спросить у тебя, — дерзко ответил холоп Остафия Дворянинца. Истома стоял с луком в руках, и его стрела метила точно в сердце атамана разбойников. А уж стрелял он, как говорится, дай бог каждому; Вышеня это точно знал.

Видимо, и Ворону было известно это мастерство Истомы, потому что он осторожно сказал:

— Ты это… лук-то опусти. А то, неровен час, не удержишь тетиву…

— Всяко может случиться, — невозмутимо подтвердил Истома. — Скажи своим людишкам, абы вышли из пещеры. Надыть поговорить…

Разбойники негодующе зашумели.

— Цыц! — рявкнул на них Ворон. — Пошли все прочь!

Ворча, словно голодные псы, у которых отняли кость с мясом, разбойники удалились. Они хорошо знали буйный нрав своего предводителя, а потому даже не подумали ему перечить — себе может выйти дороже.

— Ну? — требовательно сказал Ворон.

— Меч парню отдай, — молвил ему в ответ Истома, все так же держа атамана разбойников на прицеле.

— Вона лежит… — буркнул Ворон, и Вышеня с быстротой куницы вооружился.

— А вот теперя мы и погутарим… — Истома опустил лук, подошел к Ворону и прошептал ему на ухо несколько слов.

Мрачное лицо атамана разбойников разгладилось, он заулыбался, что еле угадывалось из-за буйной поросли, и сказал:

— Так енто же другое дело… Значитца, ты сын тысяцкого Остафия Дворянинца? — спросил он у Вышени.

«Зачем сказал?!» — мысленно вознегодовал Вышеня, бросив злой взгляд на Истому. Но тот лишь ободряюще опустил веки; мол, так надо.

— Да, сын, — сухо ответил Вышеня.

— Надо же… — Ворон покачал головой. — Мы с твоим батюшкой — ого-го… — но тут же, спохватившись, умолк, и его странное и многозначительное «ого-го» осталось недоговоренным, — Однако, — продолжил он, — нам бы тоже надо схорониться в пещерке. Отдохнуть, откушать дичины… Не возражаешь? — спросил он Истому.

— Милости просим. Ты тока предупреди своих татей, штоб вели себя благоразумно.

— Не сумлевайся, они у меня смирные… — Ворон рассмеялся.

Его примеру последовал и Истома.

«Неужели Истома был разбойником?! — думал Вышеня со страхом. — А если он и теперь состоит в шайке? Да уж, удружил мне отец… Што дальше-то будет?»

Вопреки его страхам и опасениям, разбойники вели себя тихо и мирно. О них много чего было говорено в Новгороде, и Вышеня представлял их монстрами, в которых нет ничего человеческого. Но глядя, как они суетятся возле костра, где запекался добрый кусок лосятины, слушая их шутки-прибаутки, боярский сын с удивлением понял, что разбойники ничуть не хуже отцовских холопов.

В какой-то мере они походили на ушкуйников. Только те были более ухоженными да и одежонка на них была получше. Что их роднило, так это свободное поведение. Они совершенно раскованно смеялись, шутили, а когда попробовали хмельного ставленого мёда, которым угостил их Истома с согласия Вышени (отец был весьма предусмотрительным и приказал дать беглецу баклагу горячительного напитка), то и вовсе развеселились. Откуда-то появились гусли и разбойники складно запели былину про знаменитого новгородского купца Садко и его встречу с морским царем:

— Ты гой еси, Садко, купец богатыя! Ты веки, Садко, по морю хаживал, А мне-то, царю, дань не плачивал. Да хошь ли, Садко, я тебя живком сглону? Да хошь ли, Садко, тебя огнем сожгу? Да хошь ли, Садко, я тебя женю?

Когда дошло до ответа Садко морскому царю, разбойники начали петь совсем не то, о чем говорилось в былине. Вышеня засмущался; ему никогда не доводилось слышать таких острот и такого вычурного мастерского сквернословия, хотя промеж себя новгородский люд грешил матерщиной, и боярский сын поневоле запоминал разные обороты.

Грамоту, как и былины, знали не все бояре Новгорода, но Остафий Дворянинец давно уяснил, что умение читать, писать и знать, откуда пошла земля Русская, очень помогает и в общественной жизни, и в торговых делах. Поэтому для своих сыновей он нанял учителя, да не простого, а иностранца.

Правда, при этом Остафий запретил детям рассказывать, кто их обучает, что было большой загадкой. Мсье Адемар (так звали учителя) всегда ходил в черном, был замкнут, нелюдим. Он очень редко появлялся на улицах Новгорода, в таком случае надевая одежду простолюдина и стараясь отмалчиваться, когда к нему обращались, — мсье Адемар неважно владел русским языком, хотя обучался быстро и даже выучил словечки, которые не произносят в приличном обществе. В основном мсье Адемар обучал арифметике, читать и писать на латыни, а также немецкому и французскому языкам.

Первое время учеба у Вышени шла туго, а что касается старшего брата, Варфоломея, так у того она вообще не задалась. Варфоломей больше любил махать мечом и упражняться в конной выездке, все его мысли были связаны с воинскими доблестями, ожидавшими его впереди, как он мечтал.

Кроме всего прочего, мсье Адемар, уже в частном порядке, начал преподавать и историю. Он рассказывал о рыцарях-крестоносцах, о том, как они дрались с сарацинами, чтобы освободить Святую землю от неверных. О неведомых землях и чужих странах, где всегда стоит лето и где водятся диковинные животные, похожие на зверя Индрика из русских былин, который всем зверям отец и живет на Святой горе, ест и пьет из синего моря и никому обиды не делает.

Рассказчиком мсье Адемар был превосходным, особенно когда речь заходила о рыцарях. В такие моменты в его голубых глазах загорался фанатичный огонь, который завораживал Вышеню. И постепенно у него начала появляться мечта — когда-нибудь увидеть все то, о чем говорил мсье Адемар. А поскольку в заморских землях знание чужих языков обязательно, Вышеня, прежде отлынивавший от занятий, как и его брат Варфоломей, приналег на учебу со всей юношеской страстью.

Что касается русских былин и сказок, то в этом вопросе не было равных матери, которая знала их наизусть. Особенно хорошо они слушались и запоминались в зимние вечера, когда на улице вьюжило, а в печке горел огонь. Вышеня смотрел на пламя, брызжущее искрами, и ему казалось, что в печке происходит действо, о котором рассказывает мать. Нарисованные огненными языками диковинные звери и птицы, благородные витязи, побеждающие разную нечисть, хитрые и коварные враги земли Русской возникали перед его взором и тут же исчезали, уступая место другим персонажам, а он сидел, как завороженный.

Ходил Вышеня и в церковную школу, где старый дьяк Киприан учил детей русской грамоте и письму. Поначалу для Вышени казалось легкой игрой выводить буквы на длинной вощеной дощечке с бортиками. Буквы были вырезаны и заполнены воском. Чего проще — веди писалом по резьбе — и все дела, а когда дощечка исписана, загладь воск лопаточкой, что на конце писала, и пиши по-новой. Но когда начали упражняться в письме на бересте, Вышеня приуныл. Это уже был нелегкий труд, потому что для написания буквы на куске бересты приходилось прилагать гораздо больше усилий, чем на вощеной дощечке.

Но и это еще было полбеды. Настоящие страдания начались тогда, когда дьяк Киприан заставил учить священные тексты и разные молитвы. Унылое, монотонное бубнение буквально сводило Вышеню с ума. Живой и неусидчивый по натуре, он не мог выдержать многочасовых бдений над молитвословом под присмотром дьяка и сбегал с занятий. Разозленный дьяк называл его безбожником, хотя это было совсем не так — Вышеня в Бога верил и чинно-благородно посещал вместе с отцом все церковные службы.

Правда, после того как в усадьбе Дворянинца появился Истома, вера Вышени в то, что написано в Библии, несколько поколебалась. Истома был язычником, хотя и скрывал ото всех, что поклоняется древним богам, только не от Вышени — они чересчур часто и подолгу общались. Истома не склонял Вышеню в старую веру, но иногда у него получались такие удивительные штуки, что холоп казался мальчику колдуном.

Что касается мсье Адемара, то однажды тот неожиданно исчез. Когда встревоженный Вышеня спросил, куда девался учитель-иностранец, отец нахмурился и коротко ответил: «Уехал». Всем своим видом он дал понять сыну, что дальнейшие расспросы на эту тему неуместны…

Когда с завтракам было покончено и из-за дальних лесов уже показалось солнце, разбойники легли спать, а Истома начал прощаться.

— Рад был нашей встрече, — проникновенно признался Ворон, и они обнялись. — В жизни всяко быват, поэтому, ежели што, милости просим…

— Благодарствую за хорошую компанию, добрую дичину и за теплые слова, — ответил Истома, загадочно улыбаясь. — Ты прав, судьба-судьбинушка — хитрая баба, за нею нужон глаз да глаз. Поживем — увидим…

Разбойники не отстали от своего атамана, тепло проводили нечаянно встреченных путников, и вскоре Вышеня с Истомой рысили по узкой, изрядно заросшей дороге, больше похожей на звериную тропу.

Вышеня долго крепился, но затем все-таки спросил:

— Откуда знашь этого Ворона?

— Оттуда… — буркнул Истома, но сразу же спохватился, сообразив, что его ответ попахивает грубостью и хамством. — В жизни разные повороты случаются, боярин. Вот как на этой дорожке. Пока она ровная и даже без колдобин, но примерно через два поприща[31] пойдут такие страшные обрывы, што впору повернуть обратно. Ан, нельзя. Нам нужно тока вперед.

— Ты был разбойником? — прямо спросил Вышеня.

— Нет, до этого я ишшо не опускался, — спокойно ответил Истома. — Было дело, однажды я примкнул к ватаге ушкуйников и ходил в походы под началом Ворона. Это, конешно, тайна, но тебе я ить скажу: Ворон, как и ты, боярского рода.

— Не может быть!

— Ох, боярин, еще как могеть…

— Но почему?…

— Мало ли недругов у твоего отца? — вопросом на вопрос ответил Истома.

— Хватает… — Вышеня помрачнел; он понял, что Истома не склонен рассказывать историю жизни атамана разбойников.

— То-то же… Вот и у Ворона их было больше, чем надыть.

Тут Вышеня хотел спросить, что подразумевал Ворон, когда сказал ему: «Мы с твоим отцом — ого-го…», да вовремя прикусил язык. В жизни отца было много разных тайн, это Вышеня давно уяснил, но копаться в них, тем более с помощью холопа, ему не хотелось. Пусть все будет как есть…

Солнце поднялось выше и начало припекать, что редко бывает на севере. Сонно покачиваясь в седле, Вышеня думал лишь об одном — как там его друзья-товарищи Бориска Дворянинец и Семка Гостятин и не потащили ли их к посаднику, чтобы привлечь к ответу? Мысли Вышени, несмотря на красоты окружающей природы, были мрачными и безысходными — хоть в омут головой. Несмотря на свой юный возраст, парень понимал, что возврата к прежней вольной и беззаботной жизни уже не будет.

Глава 3 Засада

Виконту Жоффрею де Шатобриану семья выделила укрепленную усадьбы — манору, без привычного для Жанны донжона[32], как в замке Бельвиль, но с высокими оборонительными стенами и двумя угловыми башнями.

Усадьба представляла собой длинный двухэтажный дом с хозяйственными пристройками. На первом этаже дома находились гостевые комнаты, просторный зал с невысоким потолком, рядом с ним — кухня и подвал. На втором этаже тоже был зал примерно таких же размеров и большая гардеробная; здесь Жоффрей обустроил для себя и молодой жены просторную спальню, слуги повесили тяжелые ковры-занавеси, и получилось отдельное помещение.

Свадьба для Жоффрея де Шатобриана вылилась в немалые деньги; Жанна даже жалела бедного муженька. В те времена женитьба была делом весьма обременительным. Невесте требовалось огромное количество предметов туалета: одежды из парчи и шелка, диадема и пояс из золота, шпильки из серебра и тому подобное. А еще ей нужны были расшитые каменьями кошельки, нож с рукояткой, украшенный резьбой, резные игольницы с эмалью, часослов с богатыми миниатюрами в переплете с позолотой, камеристка, сопровождающая при выходах, конюший, прокладывающий дорогу в толпе, капеллан, чтобы служить по утрам мессу, горничная, повар…

Но и это еще далеко не все. Когда Жанна родила своего первенца, которого назвали на английский манер Джеффри, и хозяйство супругов де Шатобриан начало разрастаться, ей потребовался дворецкий и эконом. Ну и, конечно, как обойтись без добротной мебели: красивых резных кресел, длинных столов, шкафов для посуды?..

Нужно сказать, что Жанна тяготилась своими обязанностями хозяйки маноры. Постоянно быть на виду, развлекать многочисленных гостей, в основном обедневших дворян, слетавшихся в богатую усадьбу Шатобрианов, чтобы подкормиться. Слушать дурацкие песенки свиты и менестрелей было ей невмоготу. Она сама себе казалась мухой, попавшей в свежий мед — и сладко, и вкусно, но выбраться никак невозможно.

Единственным сто́ящим развлечением для молодой супруги Жоффрея де Шатобриана поначалу были лошади. Обычно дамы выбирали себе для прогулок дженетов — небольших спокойных лошадок. Но только не Жанна. Ее любимцем стал молодой рысак-палфрей[33] по имени Фалькон. Жеребец был потрясающе быстр, и за Жанной никто не мог угнаться. Фалькон летел во всю прыть: наверное, ему, как и его хозяйке, скорость доставляла истинное наслаждение.

А спустя год, после того как Жанна родила второго ребенка (девочку, которую назвали Луиза), у нее появилось время заняться тем, что она больше всего любила — упражнениями с оружием.

Однажды — совершенно неожиданно — в маноре Шатобрианов появился Раймон де ля Шатр. Жанна очень обрадовалась дорогому гостю, который не спешил покидать гостеприимных хозяев. Потом он признался Жанне, что его послал сеньор Морис де Бельвиль, дабы он служил в качестве телохранителя молодой хозяйки — времена стали смутными.

Правда, Жанну несколько удивило, что де ля Шатр — непоседа, каких поискать — вдруг превратился в одного из тех дворянчиков, полных бездельников и прихлебателей, что окружали Жоффрея. Мало того, по натуре бретёр, он вел себя тише воды, ниже травы. Разгадка его поведения оказалась совершенно тривиальной — Раймон де ля Шатр к тому же скрывался в маноре Шатобрианов от мести графа Робера д'Артуа, убив в поединке его лучшего друга и наперсника. Граф д'Артуа находился в дружеских отношениях с Филиппом Валуа, претендовавшим на корону Франции, поэтому бедняга де ля Шатр бросился к сеньору Морису де Бельвилю за помощью, а тот в свою очередь отослал его к Шатобрианам.

Вышло все как в сказке: и волки сыты, и овцы целы. Жанна получила надежного друга и телохранителя, а де ля Шатр — великолепное убежище. Уж где-где, а в маноре искать бретёра вряд ли кто догадается, да и связываться с виконтом себе дороже — вес Шатобрианов во Франции был не меньшим, чем вес семейства д'Артуа.

Для тренировок Жанна приказала отгородить высоким забором часть двора, и когда гости играли в мяч, де ля Шатр преподавал ей науку убивать. Она уже изрядно повзрослела и превратилась из нескладного худого подростка в превосходно сложенную молодую женщину. Ее платье скрывало железные мышцы, которые виконтесса тренировала совершенно необычайным способом. Ускакав в лес, она снимала одежду, и в одном трико, тесно облегающем ее гибкое тело, начинала лазать по деревьям, используя только силу рук. Лесничий Шатобрианов, однажды нечаянно подсмотревший «упражнения» госпожи, был ошеломлен — она буквально летала среди ветвей, перескакивая с ветки на ветку, как обезьяна.

Но и это было еще не все. В одной из комнат дома лежали два тяжелых металлических шара, и каждое утро, до прогулки с девушками в лес, Жанна упражнялась с ними. Первое время ей было и трудно и больно, но спустя полгода шары в ее руках уже порхали.

Раймон де ля Шатр оказался великолепным учителем. Он показывал приемы фехтования не только с мечом и щитом, но и с мечом и дагой — кинжалом для левой руки, а также с другим оружием: коротким немецким мечом брайтсаксом, дюсаком — венгерской саблей… Больше всего Жанне нравился топор. Особенно с шипом на обухе, которым легко пробивался любой шлем. Поначалу все топоры казались ей слишком тяжелыми, но затем она нашла орудие по руке, приноровилась, и успехи не замедлили сказаться. В фехтовании им Жанна иногда брала верх даже над де ля Шатром, который просто пугался хищному блеску в глазах своей ученицы и ее звериной грации.

Что касается супружеской жизни, то Жанна так и не смогла приноровиться к повадкам мужа. Для Жоффрея охота и рыцарские поединки были смыслом жизни; он даже к собственным детям относился с меньшей любовью, чем к лошадям, не говоря уже о своих ловчих соколах. Всеми хозяйскими делами ведала Жанна, виконта они мало интересовали. Тем не менее к жене он испытывал добрые чувства, никогда не позволял грубостей, оставался на удивление верен и благочестив. И все равно любви как таковой между ними не было. Существовали лишь некоторая привязанность и долг.

В принципе, Жанна жила счастливо, особенно с того момента, как в маноре появился Раймон де ля Шатр. Спокойная жизнь в провинции ее вполне устраивала. Так жили многие французские дворянки того времени. Стоило ли сетовать на отсутствие неких возвышенных чувств между мужем и женой, если жизнь была безбедной, сытой, в которой существовало множество других радостей, забот и забав…

В один из ясных весенних дней Жоффруа де Шатобриан, забрав с собой всю свою свиту, отправился на турнир, а Жанна, обрадованная возможностью быть предоставленной самой себе, заставила прислугу заниматься разными делами и выехала на прогулку вместе с де ля Шатром.

Они ехали медленно, никуда не торопясь и перебрасывались шуточками. С шевалье виконтесса чувствовала себя свободно и раскованно. Ему уже было много лет по ее понятиям, — около тридцати — поэтому он казался Жанне добрым дядюшкой.

— …Один скупой рыцарь решил сэкономить на трубадуре и пел под окнами Прекрасный Дамы до тех пор, пока она, утомившись швырять в него цветочные горшки, сама не выбросилась с балкона, — лукаво поглядывая на де ля Шатра, рассказывала Жанна одну из смешных рыцарских историй, бытовавших среди женской половины маноры Шатобрианов.

Де ля Шатр не остался в долгу:

— Ах, эти женщины… Они так требовательны к мужчинам, что те не знают, как им угодить — как вести себя, что говорить и что надевать. Мне довелось слышать страшную историю, как один храбрый рыцарь, не успев выехать на поле брани, тут же упал замертво. Оказалось, отважного сеньора хватил удар, когда ему сказали, что белый плащ с серебряной каймой, который был на нем, в этом сезоне уже не в моде.

— Бедные мужчины… — Жанна изобразила на своем свежем личике напускное страдание. — Как они мучаются от дамских капризов… — Тут она лукаво улыбнулась, а затем продолжила, нахмурив брови: — Моя дуэнья тоже как-то рассказала мне страшную историю о том, как один храбрый рыцарь так смачно делился со старым боевым конем подробностями своих любовных подвигов, что бедное животное не выдержало и само пришло на живодерню. — Жанна звонко расхохоталась.

Ее поддержал и де ля Шатр. Он тоже был в прекрасном настроении. Его вполне устраивала должность наставника в военном деле, хотя беспокойная бродячая натура шевалье постоянно напоминала о себе, особенно в тоскливые зимние вечера. Раймон де ля Шатр относился к Жанне с душевным трепетом, хотя и не знал, почему. Она не была похожа на других женщин. С виду цветочек, — скорее нераспустившийся бутон, — юная и нежная, она превращалась во время учебных поединков в львицу. Ее изящные руки становились железными, удары с каждым занятием все коварней и опасней, а передвигалась она с такой скоростью, что даже он, опытный и искушенный боец, не всегда успевал уследить за ее перемещениями.

— Скажите, шевалье, — если, конечно, это не секрет — почему вы до сих пор не женаты? — неожиданно спросила Жанна.

По ее вдруг посерьезневшему личику де ля Шатр понял, что отшутиться не удастся. Нужно или сказать правду, или уклониться от ответа, что было неприлично, или, что еще хуже, — соврать. Он выбрал первое. Ему не хотелось выглядеть в глазах дочери своего покровителя, сеньора Мориса де Бельвиля, лжецом.

— Вам не доводилось слышать историю рыцаря Ульриха фон Лихтенштейна? — спросил шевалье.

— Нет, — с некоторым удивлением и заинтересованностью ответила Жанна.

— Странно… Он сочинял прекрасные любовные песни и входил в число лучших миннезингеров прошлого века.

— Увы, мне его произведения неизвестны… — Жанна пожала плечами; она любила музыку, но слабо в ней разбиралась.

— Была у рыцаря одна особенность, — продолжил де ля Шатр. — Ульрих фон Лихтенштейн был богатым господином из Штирии[34] и почитателем женщин, какого свет не видывал. Так вот, уже в юности он влюбился в одну знатную даму, постоянно крутился возле нее и, бывая в качестве благородного пажа в ее покоях, всегда выпивал воду, в которой та мыла руки.

Когда кавалера Ульриха в Вене посвятили в рыцари, он посчитал, что пришло время предложить даме сердца, как это было принято тогда, свою службу. Но рыцарь не имел возможности так легко приблизиться к ней, как паж, поэтому ему пришлось искать посредника. Посредничество взяла на себя его тетка — подруга дамы. Рыцарь Ульрих направлял даме песни собственного сочинения; та принимала их, даже хвалила, но всегда отвечала, что господин Ульрих пусть даже не мечтает, что его услуги будут приняты. Другими словами, госпожа уверенно следовала правилам флирта: отталкивать, но при этом и поощрять, дабы несчастный влюбленный постоянно терзался сомнениями.

Однажды госпожа заявила тетушке: «Если бы твой племянник и был равен мне по рангу, все равно он мне не нужен, потому что у него очень некрасиво выпирает верхняя губа». Дело в том, что природа наградила рыцаря Ульриха фон Лихтенштейна толстой верхней губой, по размеру в два раза больше нормальной.

Когда тетушка передала ему эти слова, бедный Ульрих приказал запрячь коня и поскакал в Грац. Там он разыскал лучшего лекаря и предложил большие деньги, чтобы тот помог ему. Операция прошла успешно, от большой губы не осталось и следа. Несчастный пациент полгода провел в Граце, пока рана полностью зажила. За это время от него остались кожа да кости. Он не мог ни есть, ни пить: что бы он ни брал в рот, его сразу же тошнило, потому что губу смазывали неприятной зеленой мазью.

Весть об операции дошла и до дамы. Она написала тетушке о том, что рада увидеть подругу. «Можешь привезти с собой и племянника, — милостиво разрешила дама, — но только для того, чтобы я могла увидеть его исправленную губу; ни для чего другого». Так закончилась большая любовь рыцаря Ульриха фон Лихтенштейна.

— Простите, мсье Раймон, но какое отношение имеет эта история к вам? — спросила Жанна.

— Самое непосредственное. В свое время и я имел неосторожность влюбиться, и у меня был объект женского рода для обожания и почитания, и я вел себя почти так же глупо, как рыцарь Ульрих фон Лихтенштейн.

— И чем закончилось ваше увлечение?

Де ля Шатр саркастически хохотнул:

— В 1310 году мне довелось принять участие в Лионской войне. Когда я возвратился в свое поместье, то обнаружил, что объект моего преклонения — дама, чей платок я всю войну носил возле сердца — вышла замуж за богатого барона. Вот такая незамысловатая история приключилась с вашим покорным слугой, который с той поры перестал заниматься глупостями, связанными с женитьбой. В мире есть много других интересных вещей, уж поверьте мне, сеньора.

— Может, вы и правы… но мне кажется, что у вас все еще может измениться.

— Не исключаю такой возможности. Но только в том случае, если стану богатым. А это, сами понимаете, вряд ли возможно. И потом, уж не прикажете ли мне жениться на простолюдинке?

— Нет, нет, что вы! И в мыслях ничего подобного не было. — Тут Жанна пришпорила коня и уже на скаку прокричала: — Что-то мы застоялись на одном месте! Вперед!

— Ах, милое дитя! — невольно вырвалось у шевалье. — Ничего-то ты еще не знаешь о превратностях жизни… — Он пустил коня рысью, потому что угнаться за резвым жеребчиком виконтессы не имелось никакой возможности. — Однако простолюдинки чертовски хорошо смыслят если не в высокой любви, то в плотских утехах точно… — пробормотал себе под нос де ля Шатр, и на его длинном, резко очерченном лице появилась сальная улыбка.

Упоение полетом — а иначе стремительный бег ее скакуна никак нельзя было назвать — вызвало на щеках Жанны густой румянец. Она ликовала — свобода! По сторонам мелькали редкие деревья, из-под копыт жеребца разбегалась и разлеталась разная мелкая живность, а однажды на ее пути попалась даже семейка диких свиней, и Жанна закричала: «Ого-го! Прочь с дороги!» Полосатые поросята порскнули во все стороны, а ошеломленный кабан-секач с испугу присел на задние конечности и даже не подумал проявить свою обычную боевитость.

Так она неслась добрых полчаса, пока вместо редколесья и кустарников на ее пути не поднялся сплошной стеной густой лес. Остановив коня, Жанна развернула его и послала вперед неспешным шагом — он был взмылен, ему нужно было немного отдохнуть от бешеной скачки…

В былые времена сосновые и буковые леса покрывали почти всю Францию. Но к началу XIV века их обширное выкорчевывание коренным образом изменило внешний облик поселений и окружавший их ландшафт — прежде крохотные поляны, пригодные для строительства, расширились, воды отступили, равнины протянулись до холмов и болот. Население росло, и чтобы прокормить большее количество людей, требовалось увеличивать площадь обрабатываемых земель. Поэтому многие леса пошли под топор.

Для крестьян и вообще мелкого трудового люда лес был источником дохода. Туда выгоняли пастись стада, там набирали осенью жир свиньи — главное богатство бедного крестьянина: тот забивал животных после откорма на желудях, и это сулило ему на зиму средства к выживанию. Дома, орудия труда, очаги, печи, кузнечные горны существовали и действовали только благодаря дереву и древесному углю. В лесу собирали дикорастущие плоды, которые служили основным подспорьем в рационе сельского жителя, а в голодные времена давали ему шанс продержаться до нового урожая. Там же заготовляли дубовую кору для дубления кож, золу кустарников для отбеливания или окраски тканей, но особенно — смолистые вещества для факелов и свечей, а также мед диких пчел. Кроме того, лес снабжал мясом, шкурами и мехами.

Правда, существовали суровые законы и обычаи, ограничивавшие права крестьян на пользование древесиной и плодами, а охота предназначалась лишь для влиятельных персон. Поэтому браконьерство часто оставалось для простолюдинов единственным способом выжить. Однако в случае поимки браконьеров отправляли в тюрьму, а разбойников могли и вздернуть на ближайшем дереве без лишних разговоров.

Именно такая компания собралась в лесу, который принадлежал Шатобрианам, — браконьеры и разбойники, что называется, в одном флаконе. Они явно кого-то поджидали. Один из них забрался на дерево и вглядывался вдаль, благо шайка расположилась на краю леса, дальше тянулось редколесье и поля.

— Ну что там, Жакуй? — время от времени нетерпеливо спрашивал его верзила с темным лицом в шрамах, одетый в невообразимые лохмотья — вожак шайки. Его звали Бешеный Гиральд. Несмотря на непрезентабельную одежду, он вооружился не дубьем с металлическими шипами, а настоящим рыцарским мечом. Каким образом тот к нему попал, оставалось лишь гадать, но, похоже, судьба прежнего владельца меча, оказалась незавидной.

Остальные вооружились хуже своего предводителя, но тем не менее представляли для путника грозную силу, даже если тот будет в компании. Вместе с Жакуем, торчавшим на дереве, словно ворон, их насчитывалось пятеро.

Неожиданно в глубине леса раздался треск сучьев, и чуткий разбойник по прозвищу Бернар Рваный Нос всполошился:

— Лесничие!

— Остынь, — насмешливо сказал Бешеный Гиральд. — Лесничие далеко отсюда. Сегодня они собрались в таверне старой ведьмы Бернадетты, чтобы почтить святого Губерта, которого считают своим покровителем.

— Но день святого Губерта приходится на позднюю осень, по окончании охоты на оленей! — возразил Бернар Рваный Нос. — А сейчас лето.

— Дурачина… — Вожак шайки снисходительно ухмыльнулся. — Лесничие уже давно постановили отдавать почести святому Губерту каждый месяц. Чтобы он не оставил их в своих милостях.

— Просто они собираются раз в месяц, чтобы обсудить свои дела и наметить планы на будущее, — рассудительно сказал Плешивый Арну, который был старше остальных разбойников минимум вдвое. — А заодно и хорошо выпить.

— Знаем мы их планы… — мрачно пробурчал Гастон Отшельник. — Охота на нашего брата — вот их главный план. — Он принюхался. — А все-таки к нам кто-то едет. Я чую запах лошадиного пота. Это точно не лесничий.

— Ты чертовски догадлив, — ответил Бешеный Гиральд и хохотнул. — Это наш друг и покровитель. Прошу любить и жаловать… — И он эффектным движением указал на кусты, откуда сначала высунулась лошадиная морда, а за ней показался и сам всадник, облаченный в броню и топфхельм — немецкий шлем полностью скрывающий лицо. — Ваша милость, мы готовы! — бодро отрапортовал он рыцарю.

— Только не упустите! — Голос рыцаря прозвучал из-под шлема глухо, словно из склепа. — И запомните: мне он нужен пусть и раненым, но живым. Живым! — его одежда и доспехи были зеленовато-серого цвета, незаметного на фоне леса, а черный щит не имел обязательного для рыцарей изображения герба.

— Не сомневайтесь, мсье, исполним все в лучшем виде. Наш Гастон — стрелок, каких поискать. Сшибет с коня, как еловую шишку. А как насчет… м-м… денежек?

Рыцарь достал из сумки увесистый кошелек, тряхнул им — раздался звон серебра.

— Будет дело — будут деньги, — веско сказал он по-прежнему загробным голосом.

Разбойники повеселели, зашевелились. Только Плешивый Арну посматривал на рыцаря с подозрением — ему пришлось в свое время повоевать, и он знал, что рыцари честны только между собой, и то не всегда, а простолюдинов держат за собак. Разве можно держать слово, даденное животному?

— И еще одно условие, — продолжил рыцарь. — Даму не трогать ни в коем случае! Только связать, если будет брыкаться.

— Вижу! — вдруг крикнул дозорный Жакуй.

— Сколько их? — спросил Бешеный Гиральд.

— Один… Одна! Это женщина.

— Пропустить! — скомандовал рыцарь.

Жанна промчалась вихрем мимо сидевших в засаде, и те лишь облизнулись, узрев ее свежее румяное личико. Затем потянулось ожидание.

— Видимо, она сегодня без сопровождения… — наконец не выдержал и высказал общее мнение Бешеный Гиральд.

— Нет! Такого не может быть! — резко ответил рыцарь.

И тут, словно в подтверждение его слов, снова раздался крик Жакуя:

— Рыцарь! Близко!

Гастон Отшельник хищно ухмыльнулся и попробовал тетиву большого тисового лука; она ответила ему басовитым гудением…

Де ля Шатр неожиданно встревожился. Жанна уже скрылась вдали, его жеребец по-прежнему шел рысью, но дурное предчувствие заставило рыцаря дать ему шпоры, и курсер прибавил ходу. Однако так быстро, как палфрей Жанны, он, конечно же, скакать не мог — был для этого слишком тяжел.

Своего курсера — боевого рыцарского коня — Раймон де ля Шатр воспитывал лично, не доверяя столь серьезное дело даже своим преданным конюхам. В бою или во время рыцарского поединка жеребец де ля Шатра становился чистым зверем: дико ржал, крушил копытами всех подряд и кусался, словно лев. Видимо, ему передалось настроение хозяина, и он тоже почувствовал неладное, потому что мышцы его вдруг напряглись, а бег стал мощным и угонистым.

Когда из зарослей вылетела стрела, де ля Шатр уже был готов к чему-то подобному. Крохотная, но густая рощица на невысоком холмике, практически на опушке леса, еще издали привлекла его внимание — лучшего места для засады и желать нельзя. Рыцарь мигом закрылся щитом, но немного не успел: стрела вонзилась в хаубергон, который шевалье никогда не снимал по привычке записного бретёра. Он сам часто убивал с помощью ухищрений и коварства, готовый в любое время дня и ночи к неожиданностям, в том числе и к удару из-за угла.

Вторая стрела уже звякнула наконечником о баклер и отлетела от него, как горох от стенки. Щит де ля Шатра, изготовленный искусными мастерами Толедо, отличался большими размерами; кроме того, металл на нем был особенный, очень прочный — его не брала никакая стрела.

— Эхей! — азартно вскричал де ля Шатр и, вместо того чтобы умчаться подальше от этого места, направил курсера прямо в рощицу. Стрела, застрявшая в хаубергоне, лишь оцарапала его тело и придала рыцарю больше злости.

Разбойники не ожидали такого поворота событий. Конь де ля Шатра, проломив грудью весьма слабую естественную защиту шайки в виде кустарника и нескольких молодых деревьев, сразу же сшиб на землю стрелка, Гастона Отшельника.

Затем в дело вступил меч рыцаря. Сначала под его ударами пал Плешивый Арну, вооруженный копьем, и де ля Шатр напал на Бешеного Гиральда. В рощице размахнуться было негде, и сражающиеся постепенно выкатились на открытое место.

Гастон Отшельник все-таки смог подняться, но его лук сломался под копытами жеребца, и он взялся за моргенштерн — увесистую дубину с шипами. Бернар Рваный Нос пытался достать рыцаря коротким копьем, а Бешеный Гиральд рубился с де ля Шатром на мечах. Он и впрямь словно взбесился: на его толстых губах пузырилась пена, в глазах плескалось безумие, а руки не знали устали.

В какой-то момент де ля Шатр перебросил меч в левую руку и выхватил из-за пояса «скорпион» — тройной кистень, к трем цепочкам которого были прикреплены железные шары с шипами. От этого редкого оружия защититься было очень трудно. Одно из «жал» кистеня оплело меч Бешеного Гиральда, а два других попали в голову и грудь. Раненый вожак шайки уже падал, когда де ля Шатр резким движением выдернул оружие из его рук.

Такой поворот событий заставил опешить двух разбойников, остававшихся на ногах. Они уже вознамерились дать деру, как неожиданно на шевалье напал рыцарь со щитом без герба. Он подкрался сбоку, и казалось, его мощное копье пронзит де ля Шатра, как иголка глупую бабочку. Но нападающий не учел того, что шевалье был без тяжелого рыцарского снаряжения.

Де ля Шатра словно смело с седла, и копье врага пронзило пустоту. Конь неизвестного рыцаря налетел на курсера, и жеребец шевалье тут же показал свой норов. Он дико заржал и вцепился зубами в шею противнику. Коварный рыцарь с трудом оторвался от жеребца де ля Шатра, развернулся, взял копье под мышку и вознамерился повторить нападение. Де ля Шатр беспомощно ворочался на земле; спрыгнув с коня, он подвернул ногу и теперь пытался подняться, чтобы забраться в седло. Шансов против копья у него не было никаких…

Глава 4 Обитель изгнанников

К Онежскому озеру они добрались поутру, на десятый день. Стояло полное безветрие. Казалось, зеркальная озерная гладь дымится — густой туман клубился над водой, поднимаясь к небу.

— Старые люди бают, што на древнем языке Онего значит «дымящееся озеро», — сказал Истома. Он почему-то чувствовал себя не в своей тарелке: что-то беспокоило его, но что именно, Истома не мог бы дать отчет даже самому себе.

Вышеня забрался на высокий камень, чтобы лучше видеть, и залюбовался потрясающим по красоте пейзажем. Туман постепенно таял. Перед взором молодого человека словно разворачивалась дорогая персидская шаль с вытканными на ней узорами. Прозрачная вода, отражая небо, блистала начищенным серебром, в ней очень четко отражались мрачные прибрежные скалы и зубчатые верхушки елей, а чуть поодаль водная ткань, на которую уже упали первые солнечные лучи, светилась чистым золотом.

Неожиданно послышались глухие отдаленные раскаты грома — один за другим, почти непрерывно. На Онего быстро надвинулись серые грозовые тучи. Вскоре они закрыли небесную голубизну, и озеро потемнело, стало похожим на железо после ковки. Как ни странно, дождя не было.

И тут Вышеня вдруг заметил сине-черную тучу, внутри которой клубились темно-оранжевые вихри. Она неслась поперек движения грозовых облаков. Казалось, вот-вот страшная туча опустится ниже и сметет смерчем все на земле.

А на берегу стояла тишина, — ни ветерка, ни дуновения, — мертвый штиль. Вода у берега по-прежнему оставалась зеркально-гладкой и чистой, но в полусотне саженей от каменной глыбы, на которую забрался Вышеня, по озеру пошли огромные волны с белыми барашками. Сильный ветер сдувал с них пену и рвал в клочья остатки густого тумана.

Перед глазами боярского сына предстала ужасная картина. По озеру под всеми парусами шел корабль, похожий на поморский коч, только с двумя мачтами. Он пытался убраться подальше от берега, чтобы его не выбросило на камни, торчавшие из воды, как зубы огромного василиска-дракона, но странная буря вместе с течением тащили его обратно, несмотря на усилия искусного кормчего. В какой-то момент сильный порыв ветра сорвал один парус, и корабль лишь чудом остался на плаву. Он вздыбился на высокой волне и начал заваливаться на левую сторону. Не растерявшаяся команда в полном составе быстро перебежала на правый борт, и корабль выровнялся, а затем начал потихоньку удалятся от опасного берега.

Вышеня облегченно вздохнул, а Истома сокрушенно покачал головой.

— Эк, не повезло! — сказал он и сплюнул. — Тьфу!

— Почему «не повезло»? — удивился Вышеня. — Корабль ушел от берега, люди спаслись…

— Потому, што нам нужно было попасть именно на этот коч! Таперича жди, кады он вернется.

— А зачем его ждать?

— Затем, што нам нужно на островной погост[35]! Там для тебя наиболее безопасное место. — Истома повздыхал немного с огорчением, а затем сказал: — Садись на коня, боярин, поищем крышу над головой. А то, чую, дождь будет.

— Но тучи ведь уходят, — показал Вышеня на небо, где через прорехи в сплошном облачном покрове начало проглядывать солнце. — Да и Онего успокаивается.

— Это все видимость. Посмотришь, погодя час-другой. У Онего нрав как у взбалмошной боярышни: глядишь, стоит вёдро, а поднял башку второй раз — гроза заходит. Так что поторапливаться надыть…

Добротно срубленная изба стояла в небольшом, но глубоководном заливе. Вымощенная каменными плитами дорожка вела на самый настоящий причал — дубовые сваи, дощатый настил и толстые кованые кольца для канатов. Похоже, здесь была стоянка того корабля, который сумел уклониться от бури.

Изба оказалась просторной, с деревянным полом, неожиданно высоким потолком и дверями в человеческий рост. Поэтому рослому, несмотря на молодые годы, Вышене не пришлось нагибаться, как в отчем доме, где стояли низкие «поклонные» двери — чтобы гость невольно кланялся хозяевам и божнице с образами.

Убранство избы было простым, как в отцовской охотничьей заимке: стол, широкие скамьи с подголовниками, служившие полатями, большой сундук с запасом харчей и разной житейской необходимостью на всякий случай. Но больше всего удивил Вышеню очаг. Вместо привычной для любого русского человека печи в избе стоял большой камин с вертелом для жарки дичи и дымоходом, тогда как большинство новгородских изб обычно топилось «по-черному». Пепел в камине был свежим, значит, коч и впрямь дожидался их прибытия. А может, его команда просто охотилась в окрестных лесах и теперь везла свою добычу на острова.

— Впечатляет? — спросил Истома, заметив удивление Вышени.

Похоже, холоп уже бывал здесь, и не раз, потому что первым делом по-хозяйски разжег камин, положил туда сухие дрова. А затем достал из сундука котелок, налил в него воды, подвесил над огнем и бросил в воду добрый кусок лосятины, подаренный им в дорогу разбойниками.

— Ну… — коротко ответил Вышеня и начал было расспросы, но Истома лишь отмахнулся; позже, мол.

— Для начала сварим хлёбово, — сказал он и откупорил кувшин, запечатанный смолой, найденный в сундуке. — А што, боярин, как насчет «королевской водицы»? Ух, крепка… Но для сугрева и поднятия настроения — само то. Подставляй чару!

— Што это? — с подозрением спросил Вышеня, понюхав прозрачный напиток, от которого разило таким крепким спиртным духом, что боярин даже поморщился.

Истома весело рассмеялся:

— Аквавита[36] называется. Лекарство от всех недугов, в том числе и от душевных. Сарацины придумали.

Вышеня отхлебнул добрый глоток и закашлялся так, что даже слезы выступили.

— Ты рыбку-то пожуй, — посоветовал Истома. — Это с непривычки. Я сам, когда первый раз выпил с жадности полкружки, думал, помру… Ну как, бодрит?

— Угу, — ответил сквозь зубы молодой боярин, грызший вяленую рыбу прямо со шкуркой, благо она была тонкой, почти без чешуи.

У Вышени от одного глотка словно огонь пробежал по жилам. Он если что и пил раньше, так только мёды, больше похожие на квас, нежели на спиртное. Спустя небольшой промежуток времени молодой боярин почувствовал, что его ноги будто отделились от тела и стали непослушными. Не дожидаясь, пока сварится похлебка, он буквально рухнул на лавку и мигом уснул…

Прибытия коча, который должен был переправить их на остров, им пришлось ждать почти три недели. За это время Истома развил бурную деятельность. «Попользовался чужими гостинцами — восполни, — сказал он нравоучительно, указывая на сундук, откуда они брали продукты. — Для добытчиков это закон».

Спустя два дня им здорово повезло — они уполевали крупного лося. Пока мясо, нарезанное на длинные тонкие полоски, подвяливалось, а затем и коптилось, Истома обрабатывал лосиную шкуру — соскоблил мездру и посыпал с изнанки сухой глиной, чтобы она вобрала в себя весь оставшийся жир. Затем он сколотил раму, натянул шкуру для просушки и установил под навесом. «Не с пустыми руками в гости придешь, боярин, — приговаривал довольный Истома, любуясь своей работой. — Твои будущие охранители любят разные меха. А еще будет целый короб вяленого мяса; ведь все здесь не оставишь, только небольшой запас. Порадуешь их…».

Таких лосей Вышеня еще не видывал, хотя с отцом охотился на них не раз и не два. Обычно у лосей шерсть грубая, буровато-черная, а у этого она была коричневой, с темными подпалинами, мягкая, с густым подшерстком. «Древний зверь, — охотно объяснил Истома. — Такие водятся только здесь. Вишь, какая громадина. Весу-то у него поболе, чем у обычных. Повезло нам, боярин. Такая удача неспроста…».

Вышеня тоже не бездельничал. Он ловил рыбу. Это занятие оказалось таким увлекательным, что иногда парень забывал даже о еде. Истома сказывал, что в Онего водится форель, сомы и «княжеская» рыба — стерлядь и лосось. Лосось и стерлядь Вышене не попадались — они ходили дальше от берега. А вот другой рыбы было очень много, притом разной, — куда больше, чем в Волхове: ряпушка, сиг, хариус, корюшка, щука, елец, чехонь, плотва…. Только закинул крючок с наживкой — и сразу тащи.

Пришлось для вяления рыбы сделать сушилку — чтобы лесные звери и птицы не попользовались дармовщиной. Для этого поодаль от избы забили в землю два десятка кольев квадратом, заплели их не очень густо лозой на высоту в полтора человеческого роста, накинули крышу из коры. Получился овин, который вскоре наполнился связками рыбы. Истома лишь покрякивал от удовольствия, наблюдая, с каким азартом Вышеня пополняет рыбные запасы. Можно было даже не ходить на охоту, кормиться одной рыбой. Но природа будто нарочно подсовывала временным отшельникам все новые и новые дары.

Неподалеку от избы оказалось множество аппетитных полян, сплошь заросших ягодниками — клюквой, морошкой, голубикой, брусникой, земляникой, малиной… Здесь кормились глухари, и Вышеня с Истомой просто не могли не воспользоваться засидкой с естественными ягодными приманками. Приготовленное Истомой мясо глухаря с грибами под кисло-сладким бруснично-малиновым соусом было потрясающе вкусным.

Вышеня учился у отцовского холопа разным премудростям и только диву давался — откуда Истома все это знает?! «Поживешь с мое, боярин, помотаешься по свету, ежели придется, много чего узнаешь, — отвечал Истома. — Конешно, если проявишь любопытство и приложишь руки. Ведь оные предназначены не токмо для того, штоб мечом да ложкой махать».

— А почему сундук не на полу стоит, а закопан в землю почти по крышку?» — удивлялся Вышеня.

— Сам не кумекаешь?

— Не-а…

— Дак землица-то под полом мерзлая, потому харч в сундуке долго хранится, не плесневеет и не гниет…

Но вот пришел день, когда на горизонте показались паруса коча.

Ночь перед этим выдалась бессонной. Ближе к утру лошади подняли переполох — начали ржать и бить копытами. Коновязь была рядом с избой — напротив входа, и когда Вышеня с Истомой, похватав оружие, выскочили наружу, то едва не столкнулись с… медведем. Хорошо, что это был пестун — молодой зверь. Он испугался больше, чем люди, заорал по-медвежьи и с такой прытью рванул в лесную чащу, что хруст валежника был еще долго слышен. А Истома и Вышеня, возвратившись в избу, хохотали до колик в животе, потешаясь и над незадачливым воришкой, и над своим страхом. В общем, ни о каком сне речь уже не шла, и они стали готовить завтрак…

Корабль пришвартовался очень точно, что говорило о сноровке кормчего. Истома поймал чалку и быстро закрепил ее, привязав к кольцу. Матросы бросили сходни, и на причал сошел высокий черноволосый муж. Он был одет в русскую одежду, но та сидела на нем не очень ловко, будто с непривычки.

— Приветствую вас, мессир! — Истома поклонился. — А мы уж заждались.

— Голубь принес мне весть. Мы ждали вас, но вы прибыли не вовремя, — ответил черноволосый и острым взором, как мечом, полоснул по Вышене. — Ты бы язык-то придержал, — он говорил с едва заметным иноземным акцентом.

«Кто этот человек?» — с удивлением подумал Вышеня. Отец никогда не рассказывал о нем. Он не был похож ни на вепса, ни на корела, разве что немного смахивал на свея[37]. И то больше мощной статью, нежели внешним обликом.

— Это свой человек, сын нашего общего милостивца, боярина Остафия Дворянинца, — успокоил черноволосого Истома. — Вышеней кличут.

Взгляд «мессира», как назвал его Истома, потеплел, он улыбнулся, поклонился Вышене и сказал:

— Милости прошу, боярин, в наши суровые края…

Вскоре на причале закипела работа — матросы перетаскивали на борт вяленую рыбу и лосиное мясо. Мессир был очень доволен таким неожиданным прибытком, а когда ему преподнесли в подарок шкуру, которая уже успела подсохнуть, и огромные лосиные рога, он и вовсе растаял.

Погрузились быстро (на палубу перетащили и коней; сделать это было нелегко), и вскоре корабль уже бороздил прозрачные воды Онежского озера.

Вышеня с большим интересом осматривал судно. Оно было похоже на коч, но не совсем. Коч был приспособлен как для плавания по битому льду, так и для волока. У него была «коца» — вторая обшивка корпуса, предохранявшая основную обшивку от ледовых повреждений. Обычно ее делали из прочных дубовых или лиственных досок. Еще одной особенностью коча был корпус, по форме напоминающий скорлупу ореха. Когда судно застревало во льдах, его не сжимало, а просто выдавливало на поверхность, и оно могло дрейфовать вместе со льдами.

Этот корабль не имел ледовой обшивки, он был длиннее, чем коч, и у́же, а вместо кормового весла у него стоял руль с пером. Одна мачта несла прямой парус, а вторая — на носу — косой. Благодаря этому корабль был более маневренным, чем коч. На корме строители корабля оборудовали площадку с перилами для стрелков. Судя по тому, что команда была хорошо вооружена, «мессир» опасался нападения. Но кто мог напасть на судно, да еще такое, в мирном Онего?

Вышеня знал, что по озеру пролегал путь новгородских купцов на Восток, за Северную Двину. Но те были людьми мирными, а ушкуйники озорничали совсем в других местах, сюда заглядывали редко. И то — что возьмешь с охотника-промысловика? Сотню-другую беличьих шкурок и рваные портки. Да и попробуй найди охотника в лесах. Может, свеи? Или Тевтонский орден? Ну, это вряд ли. Сюда им дорожка заказана, потому что на их пути всегда вставали корелы а потом подтягивались новгородцы, и враг уходил в свои веси несолоно хлебавши.

Корабль шел ходко и вскоре оказался в шхерах — целом лабиринте островов, — и больших, и малых, и совсем крохотных. Здесь он и показал, что значит косой парус. Опытный кормчий вел судно «змейкой» — ловко лавируя среди каменных громад. Временами торчавшие из воды глыбы едва не касались бортов, но узкий проход всегда оставался позади, и неповрежденное судно продолжало свой путь к погосту, где Вышене предстояло провести какое-то время, пока в Новгороде не утихнут страсти из-за нападения на ганзейских купцов. Он был уверен, что отец все уладит, а потому смотрел на свое путешествие как на интересное приключение со счастливым концом в недалеком будущем.

Большой остров, казалось, вынырнул из озерных глубин — ярко-зеленый, словно дорогой смарагд.

Корабль мягко причалил, загремели сходни, и Вышеня с невольным трепетом в душе ступил на дубовые доски пристани. Чуть поодаль целая стайка лодок пританцовывала на мелкой волне, еще дальше высился остов небольшого судна, над которым трудилась артель плотников. На берегу стояло несколько добротно срубленных амбаров, а на возвышенности, куда вела вымощенная камнем дорога, мрачно темнела изгородь с воротами, башнями и бойницами.

Удивленный, озадаченный Вышеня вошел в ворота и, пораженный, застыл. Он ожидал увидеть плохонькие крестьянские избы, крытые тесом, как это обычно бывает на погостах, а перед ним возвышались двух— и трехэтажные дома на каменных фундаментах с окнами, где блестели прозрачные слюдяные пластинки. Дома окружали площадь, в дальнем конце которой высилась кирха, — точь-в-точь как на Ганзейском дворе, только меньших размеров. На площади играли дети, хозяйки развешивали белье для просушки, а в кабаке, под навесом, сидели степенные старики и пили пиво. Разговаривали они на каком-то странном языке, отдаленно напоминающим французский!

Вышеня беспомощно оглянулся и встретил взгляд Истомы. Холоп осклабился, подмигнул юноше и сказал:

— Не смущайся, боярин. Ты здесь и не такое узришь. Сейчас тебя будут определять на постой, а я пока пивком побалуюсь. У них тут пиво лучше, чем на Ганзейском дворе. Не такое густое и покрепче.

У кого это — «у них», хотел спросить Вышеня, но тут подошел «мессир».

— Позволь, боярин, представить тебе нашего брата, который будет тебе весьма полезен во время пребывания у нас, — молвил он с приятной улыбкой и показал на человека в черном одеянии, стоявшего несколько поодаль.

Вышеня посмотрел в ту сторону и в радостном удивлении воскликнул:

— Мсье Адемар?! Вы ли это?

Это был его учитель и наставник, неожиданно исчезнувший из Новгорода.

— Я, мой мальчик, я… — Видно было, что мсье Адемар тоже рад встрече.

— Ну, вы тут беседуйте, а у меня дела… — «мессир» удалился.

— Все расспросы потом! — предупредил Вышеню мсье Адемар. — А пока следуй за мной, — он направился к длинному двухэтажному строению с балкончиками и по скрипучей лестнице поднялся на второй этаж, — Здесь ты будешь жить, — сказал мсье Адемар, когда они прошли по длинному коридору в самый конец.

Наставник отворил крепкую дубовую дверь, и Вышеня оказался в просторном светлом помещении без излишеств. Кровать представляла собой массивную раму на ножках с натянутыми поперек ремнями, на которых лежал сенник, прикрытый тканью, а поверх было брошено одеяло из беличьих шкурок. Стол и два табурета, в углу — католическое распятие, над столом — полки, где теснились книги и пергаментные свитки, — вот и все убранство.

«Наверное, в этой комнате прежде жил ученый муж» — подумал Вышеня. И тут же получил подтверждение своим мыслям:

— Это келья одного нашего брата, — с почтением сказал мсье Адемар. — Он был очень уважаемым человеком, алхимиком, и почил в прошлом году. Мы здесь немного прибрались… В келье размещалась его лаборатория, и в ожидании твоего приезда отсюда вынесли все вещества, приборы и прочее имущество. Остались только книги; их просто некуда деть. Обращайся с ними осторожно — им нет цены. Хотя о чем я говорю молодому человеку, у которого бес любознательности в крови?

— Простите, мсье Адемар, кто это — «мы»? — прямо спросил Вышеня. — И вообще, куда я попал? Похоже, это не погост, а скит.

— Ну… где-то так. Скорее не скит, а обитель. Правда, монахов среди нас осталось мало. Многие из братьев предпочли мирскую суету — обзавелись семьей, детьми…

— Вы так и не ответили на главный вопрос: кто вы и почему отец поселил вас на своих землях?

— Почему поселил — про то ты у него сам спросишь, когда придет время, а вот кто мы… — Мсье Адемар на некоторое время умолк, собираясь с мыслями и пытливо глядя на Вышеню. — Что ж, тебе можно открыться… Теперь можно. Во Франции есть провинция Бретань, полуостров. Почти все мы бретонцы, рыцари Ордена Храма. Слыхал про такой?

— В общих чертах, — уклончиво ответил Вышеня. Мсье Адемар когда-то рассказывал о рыцарях Храма, но то было давно и выветрились из юной головы.

— Нас еще называют тамплиерами, по-русски — храмовниками. Орден Бедных Рыцарей Христа и Храма Соломона основал в 1128 году святой Бернар в Святой земле во время Первого крестового похода. Орден составляли три категории братьев: рыцари — все благородного происхождения, духовники-монахи и сержанты, из числа которых набирались оруженосцы и пехота и которые вели хозяйство. Мы брали под свое покровительство всех, кто примыкал к Ордену: сеньоров, торговцев, обосновавшихся на его землях, крестьян и многих других. Великий магистр избирался собранием представителей, Орден чеканил свою серебряную монету, строил храмы, замки, дороги, у нас был свой флот и свое войско… — тут голос мсье Адемара прервался, лицо его приобрело скорбное выражение. После небольшой паузы он продолжил: — В течение двухсот лет мы не боялись никого и ничего. Понятно, что некоторых государей такое положение дел не устраивало, особенно самостоятельность и независимость Ордена, но до поры до времени нас не трогали и мы жили мирно. Так продолжалось до 12 октября 1307 года — того дня, когда король Франции Филипп IV обвинил тамплиеров в ереси. Наши замки разгромили, братьев арестовали, имущество конфисковали, а папа римский издал указ о роспуске Ордена. Многих братьев сожгли на кострах инквизиции, а те, кто спасся от неправедного суда, были вынуждены бежать на чужбину. Так часть рыцарей Ордена Храма и попала на Русь. Одни ушли в Московию и поселились там, а мы остались в Новгородской земле.

Рыцари! Самые настоящие! Вышеня действительно не знал, кто такие храмовники, зато о Тевтонском ордене был наслышан немало. Около сотни лет назад новгородский князь Александр Невский разбил тевтонских рыцарей на льду Чудского озера. Но если тевтонцы в представлении юнца были темной силой, то рыцари-крестоносцы, освобождавшие Святые земли, показались ему светлыми витязями добра.

— А кто такой мессир? — спросил Вышеня.

— Это наш командор. Можешь звать его мсье Реджинальд, — несколько суховато ответил мсье Адемар. — Но лучше просто мессир. Скоро ты познакомишься со всеми жителями нашей маленькой общины. К сожалению, я не учил тебя бретонскому языку, но если захочешь, мы восполним этот пробел в твоих знаниях.

— Еще бы мне неплохо было подучиться владеть оружием…

Мсье Адемар коротко улыбнулся:

— Ты догадливый, мой мальчик. Действительно, среди нас есть большие мастера по этой части. Я переговорю кое с кем… Что касается еды, то мы столуемся все вместе, в трапезной Большого зала.

— А семейные?

— И они тоже… за редким исключением. Но женщин и детей на наши трапезы мы не допускаем…

Истома уехал в сопровождении небольшого отряда спустя три дня. Но точно не в Новгород. Он намекнул, что его хотят использовать в качестве проводника, а вот в какие земли, не сказал. Лишь приложил палец к губам и многозначительно прошептал: «Тс-с…» И потянулась для Вышени насыщенная разными занятиями, почти монашеская жизнь.

Он перезнакомился со всеми обитателями этой рыцарской крепости. Распорядок дня жителей для юноши был непривычен. Изгнанники (так он мысленно называл бывших рыцарей Ордена Храма) вставали к заутренней очень рано. Затем трапезничали и шли заниматься разными хозяйственными делами. Часть бывших храмовников отправлялась на охоту, другие рыбачили, третьи становились ремесленниками, а женщины и дети занимались птичником и огородом или собирали ягоды и грибы.

Огороды были большими, хорошо ухоженными — изгнанники знали толк в крестьянском деле. Они выращивали рожь, ячмень, горох и гречиху, благо на островах было гораздо теплее, нежели на побережье Онежского озера. Из конопли жители погоста ткали холсты и шили грубую, но практичную повседневную одежду.

В обычные дни почти все изгнанники носили длинные рубахи с капюшоном из покрашенной в серый и коричневый цвет холстины, подпоясанные ремешком или даже обычной веревкой. Однако в праздники, которых Вышеня не смог даже сосчитать, так их было много по сравнению с праздничными днями Великого Новгорода, почти все одевались в платье из дорогих разноцветных тканей. За исключением рыцарей-монахов во главе с мессиром Реджинальдом, которые во время богослужений надевали поверх шерстяных рубах белые плащи с красными крестами на левом плече.

На погосте работали разные мастерские — швейная, обувная, оружейная, кузница… Большая поварня с печью под навесом, в которой выпекали хлебы походила на церковный купол. Сначала печь хорошо протапливали, затем убирали пепел и угольки, и на горячий пол ставили формы с тестом. Хлеб получался пышным, с румяной коркой и очень вкусным.

Питались изгнанники неплохо. Правда, мясных дней в неделю было всего три, зато рыба присутствовала на столах в любое время и в любом виде — жареная, запеченная, копченая, вяленая… Особенно Вышене нравилась щука под соусом, фаршированная разными пахучими травками.

Теперь Вышеня наконец узнал, кто вялит и коптит потрясающе аппетитную рыбу— в основном стерлядь, лосось и угорь — попробовать которую к Остафию Дворянинцу набивались самые знатные бояре Великого Новгорода. А вот почему она получалась такой вкусной, этот секрет он так и не смог разгадать. Может, дело было в странной печи, дымоход которой несколько саженей пролегал под землей и дым приходил в коптильню уже изрядно охлажденным. А возможно — и скорее всего — вся изюминка заключалась в травах, добавляемых в тлеющие угольки во время копчения.

Попадались в сети бывших тамплиеров и осетры — большие, как бревна. Иногда их длина доходила до трех с половиной саженей. Они в Онего считались редкостью, поймать их было сложно, и прежде Вышене лишь несколько раз удавалось полюбоваться на «царскую» рыбу в живом виде. К Остафию Дворянинцу она доходила нечасто, а если это и случалось, то ее выставляли на торг из-за высокой цены. В основном осетров съедала сама община бывших храмовников, а точнее — женщины, малые дети, больные и старики. Мясо осетра, особенно его икра, считалось целебным и действовало на человека, как волшебный бальзам, что было немалым подспорьем в тяжелом и непривычном для южан климате.

Обычно ворота погоста всегда были закрыты. Их открывали лишь тогда, когда возвращались охотники, рыболовы и женщины с детьми, нагруженные туесами с ягодами и корзинами с грибами. Никто из бывших храмовников не покидал пределы погоста безоружным. А к женщинам приставлялась вооруженная охрана. Уж неизвестно, чего опасался мессир Реджинальд, но он даже ночью проверял дозорных на сторожевых башнях.

Оказалось, что корабль, доставивший Вышеню на погост, не один. У бывших рыцарей Храма было три военных судна и четыре вспомогательных, чисто рыбацких, размерами поменьше. Перед отъездом Истома объяснил, что корабли охраняют лодьи с товарами Остафия Дворянинца, торговавшего с корелами и вепсами. Вышеня не ведал, что воды Онежского озера не такие уж и безопасные. Оказывается, здесь разбойничали не только местные, плохо вооруженные шайки, но иногда наведывались и чужаки.

Коварный король свеев Магнус уже который год настраивал корелов против Новгорода, и его «труды» постепенно начали приносить успех. Первыми «цветочками» как раз и стали разбойники-корелы, грабившие караваны новгородских купцов в Онежском озере. Мессир Реджинальд расправлялся с ними беспощадно, никого не оставляя в живых. И вовсе не из-за своего жестокого характера, а по причине более прозаической и важной — он не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме Остафия Дворянинца, знал о пристанище беглых тамплиеров.

Вышеня тоже не сидел без дела. Физической работой его не загружали, — все-таки боярский сын, дворянин, — но что касается изучения языков, то здесь он сам проявлял недюжинное усердие. Ему хотелось как можно быстрее освоить бретонский, дабы понимать, что говорят изгнанники. Вышеня повторял и немецкий, потому что уже начал его забывать. Что касается французского, то он вскоре начал болтать на нем, как сорока, ведь с учителем они общались исключительно на языке родины мсье Адемара.

Но если для изучения языков Вышене приходилось брать себя за шиворот и тащить к столу, то на ристалище, расположенное за стенами погоста, он бежал едва ли не вприпрыжку. Мсье Адемар сдержал свое слово — он нашел молодому боярину опытного наставника. лучшего фехтовальщика поселения, которого звали мсье Гильерм. Тот был высокий, гибкий и слепленный из одних мышц. Темное, неподвижное и совершенно бесстрастное лицо наставника казалось загорелым и обветренным, словно он только что вернулся из знойной Палестины. Движения его были предельно точны, а удары — молниеносны. Против него Вышеня чувствовал себя щенком, хотя обучался владеть мечом с малых лет.

Прежде всего, мсье Гильерм убедился, что ученик способен удержать в руках полуторный меч. Поначалу меч-бастард был немного тяжеловат для боярского сына, но тот оказался достаточно подготовлен к большим физическим нагрузкам и вскоре владел оружием вполне сносно. Приемы боя, которые показал ему мсье Гильерм, были просто потрясающи — мало кто из новгородцев мог так ловко орудовать тяжелым мечом, разве что дружинники князя: те бездельники только тем и занимались, что упражнялись с оружием, пили хмельные мёды, заморские вина, и дрались.

— …Смотрите внимательно! — говорил мсье Гильерм. — Первая позиция называется «Бык». Меч направлен вверх и в сторону на уровне головы. Острие может быть опущено немного книзу или поднято кверху, обычно в лицо противника… Вторая позиция «Плуг». Меч на уровне пояса… Третья стойка — «Глупец», получается путем опускания острия и рук. При переходе делаем шаг ногой вперед или назад… Четвертая позиция — «Крыша»… Пятая — «Хвост». Это главные позиции. Меч — ядовитое жало, руки и туловище рыцаря — тело змеи, — вот чем отличается хорошо подготовленный рыцарь от неотесанного мужлана с оружием в руках. Постоянное движение! Защита — хорошо укрепленный замок! Удар — молния! Тогда противнику будет трудно угадать, с какой стороны последует нападение.

После занятий Вышеня едва доползал до своей постели. Пот лился с него ручьями, а все тело было в синяках — мсье Гильерм не очень придерживал руку. Молодому человеку даже не хотелось идти на ужин, но его поднимал прислужник, и он нехотя топал в трапезную, зная, что еда будет не очень сытная и часто невкусная, в отличие от завтрака и обеда. Поэтому мужская половина обители ложилась спать впроголодь. Как ужинали женщины и дети, Вышеня не знал, но, похоже, и их не баловали.

Женщины были в основном местными уроженками, из корел. Каким образом они попали в практически монашескую обитель, об этом никто не говорил, тема была запретной. Не исключено, что бывшие рыцаря просто взяли их в набеге на поселения корелов. А может, купили, благо деньги у них водились — Вышеня своими глазами видел, как мессир отсчитывал золотые для каких-то надобностей одному из сержантов, отправлявшемуся во внешний мир. Деньги находились в большой шкатулке, и она была заполнена ими почти доверху.

Но как бы там ни было, на судьбу женщины не жаловалось. Мало того, своих мужей они просто боготворили, а те в свою очередь относились к ним с любовью и уважением. Вышеня не видел ни одного хмурого женского, а тем более детского лица; все улыбались, шутили, а по вечерам устраивали посиделки за прялками, на которых пели песни своего народа, в основном грустные.

Особенно запомнилась Вышене одна из них: «Укко истув, куйн хукка шопешша…». Ее пели очень часто. Женщины постарше даже пускали слезу, когда звучали последние строки. Что говорилось в этой песне, Вышеня не понимал, но как-то раз мсье Адемар ответил на немой вопрос своего ученика с некоторым пренебрежением: «О чем еще могут петь женщины, как не о своей тяжелой жизни? Особенно сразу после замужества». Мсье Адемар так и остался монашествующим рыцарем, он не имел семьи, поэтому его отношение к женщинам было прохладным…

Спустя два месяца, ближе к осени, когда Вышеня уже обжился в обители храмовников, мессир Реджинальд стал брать его на корабль и обучать морскому делу. В принципе, оно было немного знакомо сыну боярина, но небольшое речное суденышко — это одно, а другое — такой корабль, как у изгнанников, который может выходить и в море. Вышеню учили измерять скорость судна, читать морские карты, управлять кораблем, ориентироваться по звездам и по компасу.

Компас храмовников юному жителю Новгорода казался диковинкой. Устройство компаса поморов, которым пользовались и новгородцы, было очень простым — магнитная стрелка, укрепленная на поплавке и опущенная в сосуд с водой, где поплавок со стрелкой вставал нужным образом. Компас рыцарей Храма представлял собой украшенную резьбой бронзовую коробку. Под стеклом, на вертикальной шпильке, вращалась магнитная стрелка, а к стрелке был прикреплен легкий круг — картушка, разбитая по окружности на шестнадцать делений; их называли румбами. Мессир Реджинальд рассказал Вышене, что этот компас дело рук сеньора Флавио Джойя, великого итальянского мастера из города Амальфи.

Корабль храмовников назывался «Святой Бернар», но никаких надписей на нем не было. Когда он выходил в плавание, на мачте поднимали флаг Великого Новгорода, узкое и длинное полотнище красного цвета с концом-клином. На флаге красовался золотой крест, такой же, как и на новгородской вечевой башне.

Так шли дни юного беглеца, заточенного волею отца в отдаленную северную обитель, и среди множества интересных дел он даже не замечал пролетающее время, а сам погост совсем не казался ему местом ссылки.

Глава 5 Постоялый двор мсье Маттео

В один из ясных майских дней 1330 года кавалькада пышно и ярко разодетых всадников ехала по ведущей к побережью Бретани древней римской дороге, держа направление на город Эннебон. Дорога была скверная — грязная, неухоженная, вся в ямах и рытвинах. Свежие и глубокие колеи свидетельствовали о том, что по ней совсем недавно проехали тяжело нагруженные телеги.

Впрочем, телеги и сейчас встречались на пути. Завидев всадников, возницы торопились свернуть на обочину, и когда кавалькада проезжала мимо, все снимали головные уборы и низко кланялись. А как было не кланяться, если путниками были роскошно одетые рыцари с пажами, оруженосцами и дамами? Кто знает, что на уме у сиятельных господ. Что-нибудь не понравится им в поведении простолюдина, и придется потом взирать на мир с высоты поднятого копья остекленевшими глазами. В лучшем случае слуги рыцарей спустят шкуру ради забавы.

Рыцари направлялись в Эннебон на турнир, устроенный по случаю майских праздников герцогом бретонским Жаном III, который держал резиденцию в городе Ванн. Ванн стал столицей герцогства совсем недавно, ввиду того что занимал более удачное положение — вдали от границы с французским королем, желавшим присоединить к своим владениям и непокорную Бретань. В городе подписывалось большинство указов герцога, здесь же проходили и заседания законодательных органов.

Над кавалькадой реяли скаковые знамена рыцарей — баннеры. Баннер отличался от флага тем, что его полотнище было украшено вышивкой с двух сторон, часто золотыми и серебряными нитями или аппликациями, и создавался он только в одном экземпляре. Поднятый баннер знаменовал личное присутствие главы и членов рода.

Несмотря на мирное время, все мужчины были в боевом облачении, даже пажи. Ведь в лесах Бретани, более богатой и мирной по сравнению с другими герцогствами и графствами Франции, довольно вольготно разгуливали разбойники, а ближе к побережью — контрабандисты.

Позади, в окружении стрелков, тянулся небольшой обоз со слугами, продуктами и вином, походной посудой, запасным оружием, сменной одеждой, шатрами и разнообразными предметами рыцарского быта. Там же, с возницей на передке, подпрыгивала на кочках и скрипела на ухабах крытая повозка лекаря, итальянца Томассо.

Хорошо известный в Бретани костоправ и хирург не обращал ни малейшего внимания на такие неудобства. Он лежал на охапке сена, прижимая к груди объемистый кувшин с добрым вином своей родины, и, выбрав момент, прикладывался к его длинному и тонкому горлышку, как голодный телок к коровьему вымени. Угостившись доброй порцией сладкой мальвазии, сеньор Томассо блаженно затихал, и спустя небольшой промежуток времени из лекарского фургона начинал доноситься богатырский храп. Лошади пугались, а возница, кряжистый бретонец с давно не чесаными черными волосами, в которых запутались соломинки, и с лисьим лицом хитреца и шельмы, лишь негодующе крякал, но будить господина не решался.

Судя по баннерам, кавалькада состояла из рыцарей дома Монтегю и Шатобрианов. Но Жоффрея де Шатобриана среди них не было. Уже минуло четыре года, как он упокоился в фамильном склепе, пораженный неизлечимой болезнью.

Все началось с того, что Жоффрей упал с лошади во время охоты и сильно ушибся. Событие это не было чем-то из ряда вон выходящим, на охоте и не такое случается, и виконт не придал падению особого значения. Спустя год место ушиба начало сильно болеть и Жоффрей стал таять на глазах. Все настойки и мази весьма искусного лекаря Томассо оказались бессильными излечить прежде крепкий организм — у виконта приключилась костогрыза. Его кости начали искривляться и стали очень хрупкими, ему нельзя было даже ходить, чтобы не сломать ноги. Болел он недолго — всего полгода, и сгорел, истаял, как восковая свеча. Так что Жанна, которой едва минуло двадцать шесть лет, стала вдовой и приняла на свои плечи все хозяйство Шатобрианов.

Все четыре года, которые прошли после смерти мужа, Жанна почти не покидала манору; она вела практически монашеский образ жизни, сосредоточившись на воспитании детей — сына Джеффри и дочери Луизы. Единственным ее утешением оставались охота и упражнения с оружием. Взяв в руки топор или меч, она преображалась и становилась страшной — настоящей фурией. Даже опытные рыцари сдерживали натиск Жанны с большим трудом. Ее приемы владения оружием были нестандартными, и защититься от них могли только бывалые храбрецы. Именно храбрецы, потому что вступить пусть и в учебный бой с владелицей маноры Шатобрианов отваживались немногие. И не из-за боязни; просто стыдно было терпеть поражение от женщины. Когда Жанна выходила на поединок, то забывала обо всем на свете; ей казалось, что она сражается с самой Судьбой…

Близился вечер, когда впереди показались грозные башни замка Эннебон и стены города. «Как давно я здесь не была!» — думала растроганная Жанна при виде знакомых пейзажей. Она несколько раз приезжала вместе с мужем на ярмарку в Ванн, поэтому зеленые холмы, окружающие Эннебон природной крепостной стеной, и спокойные воды Блаве, медленно несущие к морю рыбацкие лодки, наполнили ее душу ностальгическими воспоминаниями. Гортанные крики морских птиц и меланхолический звон вечерних колоколов дарили покой и умиротворение.

Жанна посмотрела на грозного рыцаря в темном, почти монашеском одеянии, — единственного из всех — который ехал с левой стороны от ее коня, и печально улыбнулась: Раймон де ля Шатр так и не обзавелся семьей. Будь у нее хоть искорка любви к нему, она бы вышла за него замуж, не задумываясь. Но верный, мужественный шевалье так и остался ее лучшим другом, дядюшкой, и ничего с этим нельзя было поделать.

Ей припомнилась прогулка, когда на них напали разбойники. Она вернулась, услышав шум сражения, как раз вовремя. Де ля Шатр пытался забраться на своего жеребца, а на него, наставив копье, уже несся неизвестный рыцарь в темно-зеленом одеянии, с черным щитом без герба. Жанна долго не раздумывала: пришпорив своего Фалькона, она ринулась на помощь шевалье.

Куда бы виконтесса ни направлялась, даже на невинную прогулку в окрестностях маноры Шатобрианов, она всегда брала с собой полюбившийся ей топор с шипом на обухе. Он находился в специальном чехле и висел, притороченный к седлу с правой стороны. Жоффрей посмеивался над ее привычкой, но не перечил. Что касается де ля Шатра, то он считал, что любая предосторожность нелишняя; шевалье и сам никогда и никуда не выезжал безоружным.

Конечно, ее палфрей обладал гораздо меньшей массой, чем курсер неизвестного рыцаря, и не мог сбить его с ног, но это и не требовалось. Главным козырем в этой ситуации Жанна считала внезапность. На рыцаре был немецкий шлем-топфхельм, у которого крайне ограничен обзор, и он просто не видел новой опасности. А разбойникам уже стало не до того: подхватив на руки своего обеспамятевшего главаря, они тащили его в лес.

Понимая, что у нее не хватит сил разрубить своим топором броню рыцаря, Жанна приняла единственно верное решение — нанесла удар шипом сбоку, под левую руку, туда, где защиты практически не было. Рыцаря словно поразила молния. Он дико вскрикнул, выронив копье, и едва не свалился под копыта своего коня, но все-таки удержался в седле и глянул, кто ему нанес рану. Затем, развернув курсера и склонившись к его шее, рыцарь ускакал в лесную чащу.

Де ля Шатр, ошеломленный невиданным зрелищем, — слабая, хрупкая малышка поразила сильного врага и спасла жизнь другу! — встал перед Жанной на одно колено и поклялся всеми святыми и своей честью, что всегда будет с нею рядом, и если она прикажет, то, не задумываясь, бросится в пропасть.

Жанна поняла, что на всю оставшуюся жизнь приобрела себе верного защитника. Молодую женщину клятва Раймона де ля Шатра и обрадовала, и опечалила. Получалось, что она привязала к себе невидимыми узами достойнейшего рыцаря, который больше всего на свете ценил свободу. А ей очень не хотелось видеть шевалье в роли добровольного узника…

Обширный луг возле стен Эннебона был уставлен разноцветными шатрами. Горели костры, в воздухе приятно пахло дымком, соломой, вином и чечевичной похлебкой. Сильный ветер утих и сменился свежим влажным бризом, который добавил к запахам бивака ароматы весны и миазмы гниющих водорослей.

Впрочем, простому народу, собравшемуся на лугу, все было нипочем. Здесь находился в основном мелкий служивый люд, привычный ко всему. Ему и ночевать-то придется на охапке сена или соломы, потому что шатры предназначались господам. Сами же рыцари устраивались на постой за стенами города — кто в самой крепости, а кто в домах местных жителей.

Раймон де ля Шатр сумел устроиться на постоялом дворе, что было весьма непросто — на турнир съехалось много рыцарей, и не только бретонских, но и с других земель. У шевалье везде имелись знакомые, нередко весьма подозрительные и неприятные типы, как уже не раз отмечала удивленная Жанна.

Таким оказался и хозяин постоялого двора мсье Маттео, в жилах которого текло немало испанской крови. Он был задирист и горяч и часто хватался за свой нож-наваху, поэтому прислуга постоялого двора боялась его как огня.

— Какая честь! — воскликнул он при виде Жанны и помог ей спешиться; при этом его лицо, испещренное шрамами, буквально просияло.

Раймон де ля Шатр, скромно державшийся в сторонке, не без интереса наблюдал, как встречают его госпожу. Хитрец Маттео выстроил перед входом в жилое помещение самых симпатичных своих служанок и поварят, одетых в новые, чистые одежды, и они, приветливо улыбаясь, бросали под ноги виконтессы первые весенние цветы.

— Какое счастье — лицезреть столь прелестную сеньору в нашем захолустье! — продолжал заливаться соловьем хозяин постоялого двора. — Сюда, сюда, — указывал он, — милости прошу, ваша светлость!

«Ах, шельма! — насмешливо думал де ля Шатр. — Надеется, что ему перепадет пара лишних золотых монет. Ну уж нет! Тебе, сукин сын, и так заплачено с лихвой. Не говоря уже о том, что лишь благодаря мне любезный негодяй и сластолюбец, бывший вор и разбойник Маттео, не болтается на виселице, а прикупил постоялый двор и тайно совращает горожанок, мужья которых весь день в трудах и заботах добывают хлеб насущный».

Дом для приезжих был серого, как сумерки, цвета с маленькими окнами и дверной аркой такой низкой, что приходилось нагибаться, чтобы переступить через порог. А если пройти узким проходом сбоку, то можно было очутился на заднем дворе, где находилась конюшня. Она была не очень большой, но Маттео знал, сколько рыцарей дома Монтегю и Шатобрианов остановится на постоялом дворе, поэтому попросил всех остальных постояльцев пристроить своих лошадей где-нибудь в другом месте.

Жанне с прислугой достались комнаты на втором этаже. Дом был длинным, узким, имел три этажа и высокую крышу с чердаком, где тоже ютились постояльцы рангом пониже — в основном купцы, путешественники и странствующие монахи. Каждый верхний этаж нависал над нижним, и при взгляде сбоку дом казался грибом на тонкой ножке. Все комнаты выходили на узкую улочку, вымощенную диким камнем, и имели балкончики, которые очень пригодились, ведь после прибытия на постоялый двор каждый рыцарь обязан был выставить свою гербовую накидку, а для этого лучше места, чем балкон, и придумать нельзя.

Кроме того, Жанна приказала своему герольду прикрепить к фасаду постоялого двора длинную доску с нарисованными гербами всех сопровождавших ее рыцарей. В верхних окнах были вывешены знамена дома Монтегю и Шатобрианов.

Примерно так же поступили и судьи турнира — четверо убеленных сединами рыцарей. Они вывесили на фасаде своего постоялого двора полотнище с изображением их знамен, именами хозяина турнира — герцога Жана Бретонского — и зачинщиков. А внизу, под знаменами, судьи написали свои имена, прозвища, владения, звания и должности.

Завтра, с утра пораньше, каждый участник турнира должен был принести свой герб и знамена для изучения судьями и герольдами, а также выставить возле судейского постоялого двора свои шлемы для всеобщего обозрения. Вечером предполагался пир и танцы, чтобы участники турнира и их дамы могли познакомиться друг с другом поближе. Второй день отводился рыцарям для подготовки. И лишь на третий день начинался турнир.

Спустя примерно два часа по приезду вся компания во главе с Жанной спустилась вниз, в харчевню мсье Маттео. Он уже выгнал оттуда случайных людей, и теперь достаточно просторное помещение с низким, изрядно закопченным потолком полнилось только постояльцами рыцарского звания.

Для дворян Жанны были отведены лучшие места — столы возле открытых окон, что здорово щадило обоняние виконтессы — «ароматы» в таверне Маттео были еще те. Кухонный дух, изрядно приправленный запахами чеснока, испорченного сыра, соленой сельди и крепкого мужского пота, шибал в ноздри почище доброго кулака.

Похлебка, которую подали изголодавшимся рыцарям, пажам и оруженосцам, — нечто среднее между мясным рагу, супом и соусом на основе хлебного мякиша, кислого вина, лука и орехов с небольшим количеством перца, который стоил буквально на вес золота, — была весьма вкусной, и все дружно накинулись на еду. Вино — красное бургундское, густое и крепкое, Маттео, наступив на горло своей «песне», не стал разбавлять водой, поэтому все оценили эту жертву весьма положительно.

В его таверне подавали также эль и пиво, но больше для путешественников из других земель. Пиво воспринималось скорее как женский напиток, и мужчины употребляли его лишь в том случае, когда не хватало вина. Однако у Маттео даже мысль такая не мелькнула — предложить сеньоре Жанне пиво; это было бы непростительным оскорблением столь сиятельной персоны.

Вслед за похлебкой подали запеченных на вертеле каплунов, копченую и жареную рыбу, несколько сортов сыра, а потом десерт — сладкие пироги и конфеты из меда и миндаля. В конце ужина хитроумный мсье Маттео и вовсе удивил даже де ля Шатра: по его указанию слуги поставили на стол блюда с очень дорогими лакомствами — привезенным из Святой земли тростниковым сахаром, а также финиками и инжиром.

Отправились спать пораньше — завтра у рыцарей было полно разных дел. Только Жанна долго не могла уснуть. В небольшое оконце заглядывала полная луна, и виконтесса чувствовала какое-то душевное смятение. К чему бы? За годы жизни с Жоффреем де Шатобрианом у нее выработалась привычка прислушиваться к своему сердцу и верить ему больше, чем здравым мыслям. Именно сегодня, в эту лунную ночь, оно вдруг проснулось от четырехлетней спячки под траурным флером и затрепетало в груди, как в первую брачную ночь с Жоффреем…

Время близилось к полуночи, постоялый двор Маттео погрузился в сон, прерываемый лишь храпом гостей да фырканьем лошадей в конюшне. И только в сеннике, если хорошо прислушаться, слышались шорохи и какие-то подозрительные звуки. Сенник — просторный сарай, где хранились сено и овес, — был отделен от конюшни тонкой дощатой перегородкой, в которой нельзя было найти ни единой щели, а его дверь почему-то запиралась на прочный засов.

Разгадка этой странности находилась внутри сенника. Там удобно, не без некоторого комфорта, устроилась теплая компания, состоящая из четверых подозрительных типов. Они сколотили на скорую руку из досок стол, где стояло вино в кувшине, глиняные кружки и блюдо с закуской, — добрым куском запеченной на костре оленины — и играли в кости. Ароматные запахи свежескошенной травы и винные пары заглушали запах лошадиного навоза, мягкая подстилка в виде нескольких охапок прошлогоднего сена была очень удобна для сидения, а свет толстой восковой свечи придавал сеннику некую патриархальную таинственность и умиротворенность.

Однако физиономии игроков при ближайшем рассмотрении развеивали благостную картину в прах. Будь в сеннике де ля Шатр, он сразу бы узнал в них тех разбойников, что напали на него неподалеку от маноры Шатобрианов. Отсутствовал только Плешивый Арну; он был убит шевалье, его закопали где-то в лесу слуги Жоффрея. В схватке сильно пострадал и вожак — Бешеный Гиральд: де ля Шатр оставил ему на лбу знатную отметину в виде звезды с тремя лучами от удара «скорпионом».

У другого на месте Гиральда голова точно треснула бы, но разбойник имел поистине дубовую башку. И вообще, на нем все заживало, как на собаке. Правда, после той памятной стычки Бешеный Гиральд временами становился и вовсе невменяемым. Когда он выздоровел, то чуть не убил Жакуя, который так и не слез с дерева, чтобы помочь товарищам, и сидел там до тех пор, пока Жанна и де ля Шатр не убрались восвояси.

— …А что, братцы, может, прямо сейчас и начнем щипать господ? — спросил нетерпеливый Бернар Рваный Нос. — Они устали с дороги, плотно покушали и теперь спят, как убитые. Задвижки в комнатах сами знаете какие — плюнь и дверь отворится…

— Дурень, — кратко прокомментировал его речь Гастон Отшельник.

— Это почему?! — взвился Бернар и бросил руку на пояс, поближе к ножу.

— Потому что дурень, — мрачно сказал Гиральд. — Гастон прав. И запомни: еще раз схватишься в компании за нож — пришибу. Понял?

— Понял… — обиженно буркнул Бернар. — А чего он обзывается?!

— Объясняю. Да, господ и впрямь дорога притомила, но не настолько, чтобы дрыхнуть без задних ног. Пока все они настороже, потому как спят на новом месте. А вот когда после первого дня турнира начнутся праздники и вино по вечерам польется рекой, вот тогда мы и покинем свою берлогу. Дошло до тебя наконец?

— Дошло… — Бернар сокрушенно вздохнул и нервно потер себя руками, будто его зазнобило. — Хорошо бы взять на абордаж дамочку, которая заняла лучшие комнаты на втором этаже. Богатая, шельма. Уж у нее-то денежек — куры не клюют…

— Тронешь ее — горло перережу, — вдруг раздался чей-то грубый голос.

Разбойники вздрогнули и схватились за оружие. Голос звучал откуда-то сверху.

Заскрипели сначала петли люка в потолке, затем перекладины лестницы, и в сенник с чердака спустился мсье Маттео.

Сенник только с виду казался западней. На самом деле он имел два выхода — через чердак и под землей. Подземный ход вел в центральную часть Эннебона, поэтому при надобности разбойники исчезали, словно проваливались сквозь землю, и никто найти их не мог. О ходе знали немногие, в том числе и Бешеный Гиральд, который платил Маттео за безопасный приют частью добычи.

— Дама — моя гостья, — продолжил Маттео, поставив на доски импровизированного стола полный кувшин с вином и бросив на пол большой узел. — Так же, как и сопровождающие ее рыцари. Тронете их — больше ко мне ни ногой. А до других постоялых дворов мне нет никакого дела — то ваши заботы.

— Не сердись, — миролюбиво сказал Гиральд. — В семье не без урода. Так и у нас. Гастон просто мечтал. А от мечты до дела, как от Эннебона до Парижа.

— Вот и договорились, — ответил Маттео. — Там, — он указал на узел, — одежда для вас. Переоденьтесь и хорошо умойтесь. А то сразу видно, что вы лесные бродяги. Оружие, кроме ножей, оставьте здесь. Иначе стража герцога схватит вас, едва покажетесь на улице. И запомните — вы меня не знаете! Если кого-то из вас все-таки сцапают и всплывет мое имя, валите все на моего слугу Гуго. Он глухонемой. Скажете, что Гуго ваш сообщник; от него никто никакого толку не добьется. Все понятно?

— А то как же, — ответил Бешеный Гиральд. — Выпьешь с нами?

— Мне недосуг, — бросил мсье Маттео, уже поднимаясь по лестнице. — Хлопот полон рот. Нужно хорошо подготовиться к завтрашнему дню.

— И нам тоже… — проворчал Гиральд, когда закрылась крышка люка.

— Я когда-нибудь его убью, — злобно ощерившись, сказал Бернар Рваный Нос. — Такое впечатление, что не ты, Гиральд, наш вожак, а он. Угрожать мне вздумал…

— Он нас, похоже, за слуг держит, — наконец подал голос и Жакуй — низкорослый, кривоногий бретонец, мохнатый, как шмель; у него волосы лезли не только из-под рубахи на груди, но даже из ушей.

— Терпение, мои други, терпение, — хищно ухмыльнувшись, сказал Гастон. — Придет время, мы и мошну Маттео пощупаем. Она у него приличная. В ней немало золотых монет и от наших щедрот. Не так ли, Гиральд?

— Поживем — увидим… — уклонился от прямого ответа вожак.

Маттео, который все это время подслушивал разговор разбойников, коварно ухмыльнулся и тихо прикрыл слуховое оконце. Он знал их, как облупленных, словно мог читать мысли. Знал и был готов к любому исходу весьма выгодного для него «сотрудничества».

Глава 6 Нападение на погост

На Онего пришла золотая осень. В этом году она выдалась на удивление затяжной, теплой и сухой. Обычно, как рассказал Вышене мсье Адемар, в это время на острове и в окрестностях озера преобладала пасмурная погода с дождями, а ближе к зиме начинались шторма. Но пока осень баловала жителей поселения ясным солнечным небом, ветерок дул тихий и ласковый, деревья не спешили избавляться от своих праздничных золотых одежд, а уж рыбы и дичи было столько, что все это добро едва успевали перерабатывать до очередного возвращения рыбацких суден и охотников.

Рыбу солили, коптили и вялили. Но так как соль ценилась едва не на вес золота, то приходилось рыбу еще и квасить в специальных ямах, обложенных диким камнем. Перед тем как положить рыбу в «квасник», у нее убирали потроха и жабры. Рыбные слои перекладывали пахучими травками и добавляли совсем немного соли. Заполнив яму едва не доверху, закрывали ее деревянными щитами и насыпали над ней земляной холмик. Кроме этого, в яму вставляли трубу — чтобы рыба «дышала». Трубу делали из длинных древесных чурбаков; их резали пополам, выдалбливали внутри долотом, и две половинки по всей длине склеивали рыбьим клеем, для прочности обвязывая лосиными сухожилиями.

Вышене как-то дали попробовать квашеную рыбу, которая среди храмовников считалась деликатесом — по вкусу она напоминала им сыр далекой родины. От ее запаха молодого боярина едва не стошнило, но он под любопытными и насмешливыми взглядами братии, собравшейся в трапезной, все-таки превозмог себя и съел кусок; а потом взял и второй. Вкус квашеной рыбы оказался просто потрясающим, если не принюхиваться. Тем более что в ямы закладывали в основном семгу. Ее квасили только для нужд жителей погоста.

Вышеня по-прежнему каждый день упражнялся с мсье Гильермом. Он делал большие успехи в бое на мечах. Лицо учителя при особо удачной атаке Вышени теряло резкость черт и на нем появлялось подобие одобрительной улыбки, хотя бывший храмовник, казалось, вообще был неспособен на какие-либо человеческие эмоции. За месяцы, что Вышеня пробыл в добровольном изгнании, парень сильно подрос, окреп и утратил детскую непосредственность, присущую ему совсем недавно…

Эта ночь выдалась какой-то беспокойной. Вышеня ворочался на своем жестком ложе и сначала долго не мог уснуть, а потом несколько раз просыпался. Его томило какое-то неясное предчувствие.

Последний раз он проснулся уже перед рассветом, да с такой резвостью, будто и спать не ложился. Сна не было ни в одном глазу. Он вскочил, оделся, спустился вниз и вышел во двор.

Ущербный месяц то прятался за тучами, которые быстро перемещались по небу, то снова появлялся, но свет его был призрачно-туманным. Судя по всему, приближалось ненастье. Вдруг поднялся сильный ветер и начал колобродить, — зашумел, затрещал, а на озере, до того спокойном как зеркало, поднял волну.

Юноша немного походил туда-сюда, чтобы успокоиться и привести свои чувства в надлежащий порядок. Прохладная ночь освежила его, а ветер вымел из головы дурные мысли, и он уже хотел вернуться обратно, но тут ему на глаза попалась сторожевая башня возле ворот, где черным болванчиком, едва различимым в темноте, торчал ночной страж.

Вышеня мигнул раз — стражник стоит, мигнул второй — стражник исчез, и тут же послышался шум падения на землю грузного тела, облаченного в доспехи. А затем на верхушке тына появилась одна темная человеческая фигура, затем вторая, третья… На погост напали! Мысль пронзила юношу, как стрела, и он закричал:

— Аларм!!! Аларм!!! — Вышеня уже знал, что это знак тревоги, по которому бывшие рыцари-храмовники должны немедленно вооружиться и вступить в бой с неприятелем.

Он все еще орал не своим голосом, когда к нему метнулся один из тех, кто забрался на территорию погоста. Остальные открывали ворота. Юноша увидел, как совсем рядом блеснул клинок меча, и в тот же миг бросил в нападавшего свой нож, с которым никогда не расставался. Раздался вопль и нападавший упал. «Хороший бросок! Все-таки игра в свайку здорово пригодилась», — только и подумал Вышеня, отбирая меч у неизвестного; нож, как и в случае с кнехтом из Немецкого двора, попал тому в глаз.

А потом все завертелось, закружило в каком-то диком переплясе. Вышене еще никогда не приходилось сражаться с настоящими врагами, и он дрался, словно во сне. Ему совсем не было страшно; ведь это всего лишь сон! А во сне не убивают, так что за свою жизнь опасаться нечего.

Юноша отбивал удары, нападал, уклонялся, иногда прыгая, как молодой козел, защищался, как учил его мсье Гильерм, — и разил. По крайней мере, двое из нападавших попробовали сталь его меча. Но самым удивительным было то, что ему попался полуторный меч-бастард! Разбойники им практически не пользовались, за редким исключением, — для столь тяжелого и длинного меча требовалась специальная выучка, а рыцарей на Онего, кроме храмовников, не было. Может, на погост напали свеи?

Тем временем проснулись все жители поселения и двор вскоре заполнился бывалыми вояками. Те мигом сбились в гурт и стали работать мечами, словно опытные косари хорошо наточенными косами. Нападавших было много, но они нападали разрозненными группами, достаточно бестолково, и храмовники укладывали их, как снопы, во время жатвы.

Месяц словно решил насладиться зрелищем яростной кровопролитной схватки, засиял на небе чистым золотом, и вскоре бой приобрел некоторую упорядоченность, тем более что среди нападавших нашлись опытные командиры, быстро превратившие неорганизованную толпу в отряд неплохо обученных бойцов. Ворота уже открыли, и к врагу все время подходило подкрепление, поэтому храмовникам пришлось туго.

Но мессир Реджинальд слишком хорошо знал ратное дело, чтобы проиграть бой; а уж о том, чтобы сдаться на милость победителя, и речи не могло идти. Храмовники еще помнили костры, на которых инквизиторы сжигали их братьев, поэтому не тешили себя надеждой на то, что напавшие на них неизвестные проявят к ним снисхождение.

В какой-то момент боя неожиданно открылись окна домов, окружавших площадь, где развернулись основные события, и убийственно точные выстрелы из арбалетов мигом поменяли всю картину. Многие из нападавших не имели доспехов, но и тем, у кого они имелись, спасения от арбалетных болтов не было — с такого близкого расстояния короткие толстые стрелы с массивными стальными наконечниками прошивали их насквозь. Ловушка для неизвестных врагов получилась знатная: перед ними стояла железная стена из храмовников, а по бокам располагались великолепные позиции для стрелков, которых никак не достать, потому что они находились на втором и третьем этажах.

Это был конец авантюры. Первым дрогнул сброд — многочисленные, но неважно вооруженные бойцы без защитного снаряжения. Порушив строй, они бросились бежать к воротам, невзирая на команды своих начальников, облаченных в броню. А стрелки храмовников продолжали опустошать запасы арбалетных стрел, которые настигали беглецов в любом закоулке двора.

Вскоре на территории погоста остались лишь те, кто имели панцири. Сбившись в тесную группу, они начали довольно слаженно отступать, прикрываясь щитами. Но тут храмовники, вооруженные мечами, расступились, и вперед вышли копейщики. Их длинные копья проникали в любые щели в защите и разили наповал. Спустя небольшой промежуток времени из нападавших остались только наиболее стойкие, с отменной воинской выучкой.

Чтобы не терять своих людей понапрасну, опытный в таких делах мессир Реджинальд крикнул по-немецки:

— Сдавайтесь! Иначе вы все умрете! Если не здесь, то в озере! Мы вас всех утопим!

На немецком языке и его диалектах разговаривали многие племена и народы Северной Европы, а судя по командам, начальники нападавших точно были не новгородцы, не корелы и даже не свеи. Но кто же они?

— Мы сдадимся, если вы гарантируете нам жизнь, — после короткого совещания наконец ответил один из неизвестных; он сказал это, как и ожидалось, на немецком языке.

— Даю слово, — ответил мессир Реджинальд.

— И мы уйдем отсюда с оружием… — продолжал немец.

— Нет! — отрезал мессир. — Вы побеждены. И здесь вам не торг, где можно сбить цену.

Немцы снова начали совещаться. Тем временем кто-то из храмовников догадался закрыть ворота, а на сторожевые башни поднялось десятка два арбалетчиков, так что шанс уйти живыми у нападавших превратился в неизмеримо малую величину. Они оказались в глухой западне.

— Хорошо, мы согласны, — наконец сказал старший из немцев. — Надеюсь, слово вы держать умеете.

— Умеем, — ответил мессир Реджинальд. — Хотя обычно с разбойниками у нас разговор короткий — камень на шею и в воду. Но для вас мы сделаем исключение…

Какое именно, он не уточнил, но Вышеня заметил, как храмовники переглянулись, один из них коварно ухмыльнулся.

— Мы не разбойники! — огрызнулся кто-то из немцев, но на него шикнули и он замолчал.

Враги стали разоружаться. Они сложили горкой оружие, щиты и сняли доспехи, которые были знатным и дорогим трофеем.

— Отвести пленников в келью для наказаний, запереть и приставить стражу! — приказал мессир Реджинальд.

— Вы обещали нас отпустить! Вы дали слово! — заволновались обезоруженные немцы.

— У вас плохая память. Я всего лишь обещал сохранить вам жизнь, — высокомерно ответил мессир Реджинальд. — Но мое обещание распространяется только на равных мне. Есть среди вас человек знатного происхождения? Если да, то пусть назовет свое имя и титул.

Немцы молчали, потупив головы.

— Значит, нет. Поэтому мое обещание для вас — пустой звук. Тем не менее наш разговор еще не закончен. Все будет зависеть от того, как он обернется. Вас не убьют, это точно, а что касается вашей свободы, то мы посмотрим, как честно вы будете отвечать на наши вопросы. Так что пока думайте. Уведите их!

Пленников окружили сверкающей сталью и повели в келью для наказаний — глубокую просторную яму, обложенную камнем. Там стояли скамьи, а в стены были вбиты железные штыри, к которым крепились на цепях железные ошейники. Яма закрывалась люком с оконцами и запиралась на замок. Если кто попадал сюда зимой, то поверх люка бросали овчину.

В этот момент раздались крики тех, кто стоял на башнях:

— Они уходят! На челнах!

— Матросы, на корабль! — скомандовал мессир Реджинальд. — Ворота запереть, один отряд остается охранять обитель, второй под командованием брата Гильерма должен тщательно проверить весь остров, благо уже рассвет. И чтобы ни одна змея не спряталась в какой-нибудь расщелине!

Вышеня напросился в отряд храмовников, который вышел в озеро на «Святом Бернаре». Челнов было около десятка. Гребцы старались изо всех сил, но разве может человеческая сила сравнится с силой ветра? Тем более что он дул как раз в нужном направлении.

Две лодки «Святой Бернар» просто протаранил. Гребцы на остальных оказались в роли дичи, попавшей в сеть — арбалетчики били их на выбор, как куропаток. Несчастные молили о снисхождении (оказалось, что это корелы), но храмовники с потрясающим хладнокровием и жестокостью делали свое дело, будто ничего не слыша. Вскоре о трагедии, разыгравшейся на глазах потрясенного Вышени, напоминали лишь пустые лодки, которыми играли волны, да несколько головных уборов, все еще державшихся на поверхности воды.

— Дело сделано, командор, — доложил один из помощников Реджинальда, мессир Ульфар. — Осталось собрать лодки и взять их на буксир.

— Не думаю, — ответил мессир Реджинальд, пристально вглядываясь вдаль. — Взгляни туда… — Он показал направление.

— Лодка под парусом! — воскликнул Ульфар.

— Похоже, самая хитрая змея все-таки ускользнула. Нужно не дать этой лодке добраться до берега. Поднять парус!

Лодчонка оказалась небольшой, но очень юркой. В ней сидел всего один человек. Он все время оглядывался назад и пытался поймать парусом наиболее сильные порывы ветра, ведь до берега оставалось всего ничего, а там рос густой лес, в котором он затерялся бы, как иголка в стоге сена. Но когда беглец увидел, что его догоняют, то сел спиной к кораблю и сгорбился в полной безнадеге и в ожидании незавидной участи. Арбалетчик уже приготовился поразить очередную, очень удобную, мишень, как неожиданно неуправляемая лодка развернулась и беглец показал свой профиль.

Вышеня не поверил своим глазам — не может быть!

— Стойте! — вскричал он громко, каким-то чужим голосом. — Не стреляйте! Это Истома!

— Истома?! — удивлению мессира Реджинальда не было пределов. — Как он здесь оказался?!

Ответить на этот вопрос мог только сам холоп, и командор распорядился:

— Поднять его на борт! Лодку взять на буксир!

Оказавшись на палубе, Истома угрюмо взглянул на мессира Реджинальда, а потом встал на колени перед Вышеней и сказал:

— Прости меня, Христа ради, боярин. Бес попутал…

— Так это ты привел разбойников в обитель?! — догадался мессир Реджинальд.

— Я, ваша милость. Тока оные не разбойники, а кнехты немецкие с Ганзейского двора. Корелы — да, разбойники… так, мелочь, ничтожные людишки…

— Что им было нужно в обители? Они пришли по наши души? — продолжал допытываться командор.

— На кой вы им сдались? Они хотели боярина забрать.

— Зачем?

— А затем, что боярин убил их товарища. На суд хотели его потащить.

— Кнехт все-таки умер? — чужим голосом спросил Вышеня.

— Будь он простым кнехтом, заплатили бы виру — и все дела, — мрачно ответил Истома, стараясь не встречаться взглядами с молодым боярином. — А так он оказался купеческим подмастерьем, сыном богатого купца из Любека, из главных… дай бог памяти… а, вспомнил! — Маркворта фан Косфельде. И этот купчина требует у посадника, чтобы тебя, боярин, непременно судили. Принародно. И приговор должон быть очень суровым, могеть даже смерть. А посадник, сам знаешь, живет с твоим отцом как собака с котом. Дал добро…

— А што отец?

— Разводит руками — мол, ищите его, люди добрые, сам не знаю, куда подевался. Сбежал, грит, подлец. Ну, охочих искать тебя задарма среди новгородского люда не нашлось, да никто и не знает, где ты схоронился, вот немцы и решили сами заняться поисками, да не просто так, а с подходцем.

— Но ты тут при чем?

— Я же говорю — бес попутал! Тому, кто укажет, где ты прячешься, купцы ганзейские пообещали отсыпать полпуда золота. Вот я и соблазнился… А, што теперь говорить! — Вышеня поднялся на ноги, подошел к мачте, опять опустился на колени и положил голову на стоявшую там бочку. — Руби мне голову, боярин! Виновен я перед тобой, сильно виновен. Руби! А отходную молитву я ужо прочитал… в лодке.

Вышеню переполняли разноречивые чувства; юноша и впрямь собирался убить предателя, но, с другой стороны, Истома был преданным слугой и помощником отца, а к нему он вообще относился как к младшему брату. Что ни говори, а Истому и впрямь бес попутал…

Проблему разрешил мудрый мессир Реджинальд; он отрицательно покачал головой:

— Вина твоя, холоп, безмерна, — сказал сурово командор. — Ладно бы этот юноша, но ты подверг большой опасности нас и наши семьи. Теперь все будут знать, кто мы и где нашли укрытие. Прощения тебе нет! Но об этом после… Заковать его в кандалы! — Истому увели в трюм. — Ложимся на обратный курс! — скомандовал кормчему мессир Реджинальд.

Вышеня стоял у борта и упорно глядел на воду — темную, словно каленая сталь. Он все никак не мог собраться с мыслями. Истома — предатель! Это могло присниться только в страшном сне.

Ветер стал еще сильнее, и корабль пошел галсами, тем самым значительно удлиняя себе путь к причалу. Близился шторм и все, кто находился на борту «Святого Бернара» хотели как можно быстрее оказаться в своей обители, но погода мало способствовала этому желанию…

Разбирательство с напавшими на погост отложили на сутки. Все это время в кирхе служили заупокойные службы, а небольшая команда копала могилы. Погибли два храмовника и шесть сержантов. Тела мертвых немцев и корел погрузили в лодки, отвезли подальше от острова и сбросили в воду в том месте, где была наибольшая глубина.

Госпиталь, в который превратилась ризница, полнился ранеными; их насчитывалось девять человек, не считая тех, у кого имелись легкие ранения; бывалые воины небрежно именовали их царапинами. Мессир Реджинальд, вне себя от ярости, тщательно скрывал свое состояние, когда узнал о потерях, лишь его лицо, обычно светлое, с белой кожей, неподдающейся никакому загару, потемнело, словно обуглилось.

Молодой боярин боялся показаться на глаза жителям погоста. Ведь это из-за него случился такой разор. Он сидел в своей комнате, надувшись, как сыч, и едва не плакал, что совсем уж негоже для мужчины. Утешать его никто даже не пытался — слишком большое горе пришло в обитель беглых храмовников, и они истово молились, облачившись в одежду рыцарей Ордена Храма.

Не участвовал Вышеня и в торжественной похоронной процессии, лишь подсматривал издали — он все-таки решился покинуть свое добровольное узилище ради траурной церемонии. Рыцари Ордена и сержанты, в полном боевом облачении, шли строем, а впереди них, на плечах самых знатных седовласых воинов, плыли гробы, укрытые плащами. Когда над могилами выросли холмики, храмовники трижды прокричали свой боевой клич «Босеан!» и возвратились в обитель, где их уже ждала поминальная трапеза.

Когда все ушли, Вышеня направился к могилам с охапкой последних осенних цветов. Разложив цветы по могильным холмикам, он сел на камень и задумался. Как теперь быть? В Новгороде появляться точно нельзя; похоже, и отец теперь ему не помощник. Судя по всему, среди новгородских бояр начались распри в связи с выборами нового посадника, а отец — первая кандидатура на эту должность. Значит, его попытаются любым способом «утопить». А тут такой случай подвернулся — ганзейцы затеяли смуту из-за Вышени…

Погрузившись в невеселые думы, юноша не услышал, как к нему подошел мсье Адемар. Вышеня дернулся, хотел вскочить, но учитель положил руку ему на плечо и сказал:

— Сиди. Я тоже сяду… — Он устроился рядом.

— Как вы меня нашли?

— Чего проще… — Адемар мрачно улыбнулся. — В келье тебя нет, сбежать с острова невозможно, значит, ты в лесу, а конкретно — на кладбище. Ты не мог не отдать последние почести погибшим.

— Да, не мог… Моя вина…

— О чем ты?

— На погост напали из-за меня!

— Это верно. Ну и что?

— Как это — что?! Погибли братья, притом от рук отребья. Ганзейцы шли за мной. Значит, я виноват в смерти рыцарей и сержантов.

— Эх, молодо-зелено… — Мсье Адемар тяжело вздохнул. — Жизнь каждого из нас в руках Господа нашего, боярин. Все, что с нами происходит, — происходит во искупление грехов рыцарей Храма. А их много накопилось, ох, как много… Но не об этом речь. Тебя волнует другое — как дальше жить. Верно?

— Вы угадали…

— Думаю, что оставаться на острове тебе нельзя.

— Конечно, нельзя! Теперь меня все возненавидят!

— Глупости! Совсем наоборот — мессир Реджинальд отметил твои заслуги как спасителя обители. Не подними ты тревогу, на этом кладбище покоились бы десятки наших братьев. Мало того, ты дрался наравне со всеми, не щадя живота своего. Какие могут быть к тебе претензии? Все это называется, мой мальчик, одним словом — Судьба. От нее не убежишь. Мы не могли не приютить сына нашего благодетеля. Не будь твоего отца, который помог нам на первых порах, предоставив свою защиту и кров, мы уже давно пребывали бы на небесах.

— И все равно я виноват перед вами! Знать бы, что так все обернется…

— Вот именно — знать бы… В общем, я пришел не утешать тебя, а позвать в обитель. Так приказал мессир Реджинальд.

— Меня будут… судить?

— Нет. Судить будут пленных немцев. А также Истому. Пойдем…

Вышеня поднялся и поплелся вслед за мсье Адемаром, едва переставляя ноги — будто вмиг стал столетним старцем. «Лучше бы меня убили!» — в отчаянии думал он, входя в ворота.

На площадь уже привели немцев, и те в ужасе смотрели на жителей погоста. Храмовники так и не сняли свои одежды, и только теперь кнехты ганзейцев осознали, к кому попали в руки. О жестокости рыцарей Храма ходили легенды, а после того как Орден разогнали, осудили за деяния, а затем сожгли на кострах многих братьев, в том числе и главного магистра Жака де Моле, пошли слухи, что тамплиеры продали свои души дьяволу.

В центре площади сидел мессир Реджинальд — в массивном кресле с высокой резной спинкой, по бокам — мессиры Гильерм и Ульфар. Остальные храмовники застыли в мрачном молчании, стоя слитной стеной позади этих судей. Немцев поставили возле «позорного столба», вкопанного в землю накануне суда.

— Вы обещали сохранить нам жизнь… — опять робко напомнил предводитель кнехтов.

— Имя! — глухой голос мессира Реджинальда показался немцам загробным.

— Чье? — спросил немец.

— Твое!

— М-меня з-зовут Эберхард Шаунбург, — испуганно пролепетал немец.

— Знавал я когда-то доброго немецкого рыцаря Дица фон Шаунбурга, — мрачно молвил мессир Реджинальд. — Но он никогда не нападал по подлому, из-за угла. Похоже, ты носишь эту знатную фамилию не по праву. — Мессир умолк на некоторое время, словно задумался, а затем сказал: — У меня есть только один вопрос ко всем вам. Остальное мне уже известно. Скажи, Эберхард Шаунбург, вы знали, кого идете воевать?

— Нет! Отвечаю, как на духу! — Немец перекрестился. — Этот русский негодяй, наш проводник, даже словом не обмолвился, с кем нам придется сражаться! Если бы мы знали…

— То что?

— Уверяю вас, герр рыцарь, мы не осмелились бы напасть на вашу обитель!

— Значит, Ганза не знает, что мы здесь…

— Клянусь всеми святыми — не знает!

— Что ж, придется поверить. Эберхард Шаунбург! Я обещал сохранить тебе и твоим людям жизнь. Слово свое я сдержу. Но ваше присутствие на острове нежелательно. Вы должны покинуть его немедленно. Вам дадут лодку.

— Это невозможно! — загалдели немцы. — Мы утонем!

Погост располагался на небольшой возвышенности, откуда хорошо просматривалось озеро. Там бушевал настоящий шторм. Ураганный ветер гнал высокую волну, время от времени закручивая вихри. Водяные столбы, тонкие у основания, поднимались к серому небу в виде грибов с огромными шляпками и уносились вдаль.

— Все в руках Господа нашего, — лицемерно ответил мессир Реджинальд. — Омен!

— Омен! — повторили за ним мессиры Гильерм и Ульфар.

— Омен! — прогудели остальные храмовники.

Сопротивлявшихся немцев силой увели к озеру, посадили в лодку, дали весла и оттолкнули от берега. Прозвучала команда — и в руках храмовников появились готовые к стрельбе арбалеты. Кнехты поняли, что на берегу их ждет верная смерть, совладали с эмоциями и налегли на весла. Вскоре лодке посчастливилось оказаться в узкой полоске штиля: волны там были небольшими, а ветер словно обходил это место стороной. Немцы приободрились, заработали веслами еще быстрее, торопясь уйти подальше от острова, — вдруг храмовники передумают отпускать их живыми? Стоявшие на возвышенности насельники обители заволновались: неужели убийц их братьев минует кара Божья?!

Но радость бывших пленников и горестные сожаления храмовников оказались недолгими. Едва лодка миновала тихую воду, как на нее обрушился удар волны такой силы, что старая ветхая посудина сразу не выдержала и дала течь. Немцы не знали, что им делать — продолжать грести дальше или вычерпывать воду. Словно в насмешку, в лодке нашелся крохотный керамический черпачок — игрушка, наверное, забытая детьми.

Кнехты в отчаянии возопили, обращаясь к Богу, но мрачные небеса в ответ лишь пролились дождем. Вскоре лодка утонула, и через какое-то время барахтающиеся в волнах немцы пошли ко дну.

— Ты рассудил, Господи! — торжествующе сказал мессир Реджинальд.

— Ты рассудил, Господи! — повторили за ним остальные храмовники.

Вышеня, стоявший немного в сторонке, вместе с женщинами и детьми, покаянно опустил голову. Похоже, вскоре придет и его черед выслушать приговор суда…

Глава 7 Турнир Золотого дерева

На заре возникновения турниров в Бретани существовало всего лишь три узаконенных места их проведения; два из них располагались возле Нанта и одно — возле Ренна. В более поздние времена огороженные пространства для ристалищ находились в окрестностях и других городов, где имелось достаточно просторное здание, чтобы в нем устроить банкет и танцы.

Небольшой по размерам город Эннебон не в полной мере обладал всеми этими достоинствами, но Ванн, теперь практически ставший столицей Бретани, находился неподалеку. А герцогу не хотелось далеко удаляться от своей резиденции и придворных лекарей; несмотря на то что ему было всего сорок четыре года, он часто болел и уже не мог подолгу находиться в седле. К тому же перед стенами Эннебона раскинулся удивительно ровный, почти безлесый луг, поросший мягкой шелковистой травой, на которой приятно было бы поваляться зрителям турнира.

Площадку для ристалища огородили двойным частоколом такой высоты, чтобы его не могла перепрыгнуть лошадь. Пространство между частоколами предназначалось для укрытия оруженосцев и специальных служителей. Роль последних состояла в том, чтобы быстро выскочить на поле и помочь своему хозяину удержаться в седле после сшибки. Если он окажется выбитым из седла, то вытащить его из-под коня и убрать подальше от лошадиных копыт, потому что рыцарь в тяжелых доспехах на земле беспомощен. Служба эта была опасна и трудна.

Земля на ристалище сверху посыпалась толстым слоем песка, под ним находилась своеобразная «подушка» — перемешанные с соломой очесы овечьей шерсти, чтобы смягчить падение. Все пространство ристалища было празднично расцвечено флагами и геральдическими гербами. Магистрат Эннебона построил трибуны для судей, поставил скамьи для зрителей, а также отгородил особые галереи для дам, богато украсив их гобеленами и тканями, вышитыми серебром и золотом. Посредине трибун возвышались две башни, разделенные на ложи для герцога и придворных.

Маршалы турнира, судьи, распорядители схваток, герольды и глашатаи располагались на огороженном пространстве поля для того, чтобы поближе наблюдать за всеми перипетиями схваток и отмечать различные инциденты, происходящие между сражающимися. Кроме того, маршалы должны были следить за строжайшим соблюдением правил рыцарства и общих правил проведения турниров.

Нужно сказать, что герцог решил блеснуть оригинальностью и сделать что-то среднее между турниром и венецианским карнавалом. Впрочем, мало для кого оставалось секретом, что эту идею ему подсказала (и деятельно занялась ее воплощением) его племянница, Жанна де Пентьевр, дочь Ги Бретонского — юная и очень амбициозная. Придворные дамы не без оснований предполагали, что Жанна имеет виды на корону королевы турнира, которую вручает обычно самой красивой даме бесстрашный победитель турнира. Герцог Жан поддался на ее уговоры лишь по одной причине — он был бездетным и любил Жанну, словно родную дочь.

Возле ристалища росла единственная на всем лугу старая ель; ее ствол покрыли фальшивой позолотой, а на ветках развесили золотую мишуру. Эта ель дала название будущему событию — «Турнир Золотого дерева», в своих мохнатых лапах она хранила главное сокровище ристалища — золотую корону королевы турнира. Корону окружали гирлянды цветов, и Жанна де Пентьевр при ее виде испытывала лихорадочное возбуждение — звание королевы рыцарского турнира ценилось выше приданого, а девушка очень хотела, чтобы на нее положил глаз граф Шарль де Блуа. Да и какой рыцарь посмеет обойти вниманием родственницу своего сюзерена, потратившего на этот турнир по ее просьбе много денег?

На третий день после приезда рыцарей началось главное действо. Из ворот замка вышла процессия во главе с герцогом Жаном Бретонским, окруженным свитой. Герцог в полном боевом облачении и в короне на голове восседал на коне, под балдахином из бархата желтого и пурпурного цветов. Конский налобник венчал плюмаж, а седло и вальтрап[38] были из затканной золотом парчи.

За ним герцогом ехали телохранитель с жезлом в руке, потом пятеро трубачей, а также группа придворных и герольдов. Четверо зачинщиков турнира шествовало под балдахинами вместе со своими оруженосцами. За ними следовали верхом пажи герцога и распорядитель на ристалище.

Когда герцог занял свое место на трибуне, местный священник вместе с другими духовными лицами отслужил торжественную мессу на устроенном заранее алтаре. Она была по-военному короткой и проникновенной. Участникам турнира и впрямь требовалась помощь свыше, потому что предполагались очень ценные призы — герцог Жан Бретонский не поскупился, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше рыцарей.

Один из герольдов, одетый в костюм золотого цвета, поднес ему послание от принцессы с неведомого острова, в котором та обещала свою благосклонность любому рыцарю, который сможет освободить похищенного титана, пребывавшего под покровительством ее карлика.

При этих словах на ристалище появился карлик в ярком костюме из малинового и белого атласа. Он вел за собой на цепи здоровенного полуобнаженного мужика, выкрашенного в черный цвет, — под африканца или сарацина. Приковав «титана» цепью к Золотому дереву, карлик уселся около него с трубой и песочными часами в руках. Протрубив в свою трубу, карлик перевернул песочные часы, чем дал отсчет начала турнира…

Волнение по-прежнему не покидало Жанну. Она мысленно представляла себя в одном ряду с рыцарями, вызывавшими на бой зачинщиков. Ей очень хотелось облачиться в мужскую одежду, взять в руки оружие и ввязаться в драку, да так, чтобы смешались пыль, поднятая копытами коней, пот и кровь.

Утром это желание стало просто неодолимым. Тем не менее она оделась, как полагается высокородной даме, притом с большой тщательностью (чем сильно удивила своих камеристок) и в одно из своих лучших платьев, которое надевала лишь несколько раз и то во время примерок. Сильно возбужденная, с естественным румянцем на все еще свежих щечках и ярким блеском в черных миндалевидных глазах она казалась совсем юной девочкой. Жанна практически не пользовалась мазями — какой прок от них, когда она каждый день до седьмого пота упражнялась с оружием или отдыхала у охотничьего костра, дым которого делал ее чумазой, похожей на простолюдинку?

Но отправимся на другую сторону ристалища, расположенную напротив отгороженной возвышенности, где сидела Жанна и другие дамы, в том числе и племянница герцога, мадмуазель де Пентьевр. Противоположная сторона полнилась горожанами и жителями окрестных сел. Но если городских обывателей привлекало только зрелище (за исключением лоточников и харчевников, продававших разную снедь и вино), то крестьяне приехали в Эннебон с вполне прозаической целью — продать за хорошие деньги побольше сена и овса для лошадей. Нужно сказать, их надежды оправдались — на турнир прибыло гораздо больше рыцарей, чем ожидалось. Под стенами замка образовалась самая настоящая ярмарка, где продавали все, что угодно, — от еды и напитков, до одежды, оружия и лошадей.

В городе можно было услышать не только французскую речь, но и фламандскую, английскую и даже немецкую. Некоторые рыцари Франции спешили в Бретань с единственной целью — скрестить копья с англичанами. Что касается фламандцев, то они недолюбливали бретонцев и готовились доказать свое превосходство пусть и тупым турнирным оружием. Ну, а немцам было все равно с кем драться; войны в Пруссии казались им ничтожными междусобойчиками, крестовый поход в ближайшем обозримом будущем не намечался, а немецкие рыцари любили размах и свою грозную славу лучших воителей Европы.

В толпе простонародья, бурлившей возле ристалища, стояли два нечаянных приятеля — странствующий немецкий шпильман[39] Рейнмар и его бретонский коллега — жонглер[40], фокусник и музыкант в одном лице — по имени Франсуа. Они познакомились и подружились в таверне, где подавали жуткое, зато дешевое вино. Пробуждение их стало нелегким; головы у обоих с похмелья раскалывались, поэтому Рейнмар страдал мизантропией, а Франсуа то и дело откалывал разные штуки, иногда совсем несмешные, а скорее жестокие, на которые был мастак.

— …Эй, любезный, не ты ли потерял монетку? — коварно ухмыляясь, спросил Франсуа крестьянина-бретонца, немного смущенного большим количеством людей вокруг.

— Б-бе… М-му… — сначала проблеял, затем промычал донельзя изумленный бретонец, увидев в руках жонглера золотой шездор. — Ага! Да… это я… это мои деньги! — крестьянин схватил монету, словно коршун цыпленка.

Франсуа заботливо сказал:

— Ты кулак-то сожми покрепче, иначе опять денежку потеряешь.

Совсем не понимая, что делает, бретонец сжал кулак… и во все стороны брызнули яичный белок и желток. Простофиля не заметил, как ловкий фокусник подсунул ему вместо монеты небольшое куриное яйцо. Тут бы и уйти ему от греха подальше, но вид золота помутил разум виллана[41] и он, схватив Франсуа за рукав, завопил:

— Люди добрые! Это вор! Он украл у меня золотой!

— Убери руки, наглец! — надменно ответил Франсуа. — Ты обвиняешь в краже невинного человека, между прочим — дворянина.

Бретонец несколько стушевался, но все равно не отступил. Зрители небольшого представления, устроенного Франсуа, до этого животы надрывали, а теперь, глядя на обалдевшего бретонца, посуровели и обступили фокусника.

— Нам все равно, кто ты, — строго сказал один из них, судя по одежде, горожанин, возможно, небогатый купец. — Монету мы все видели. И слова твои слышали. Не шути больше так нехорошо, верни монету бедняге.

— Я мог бы предложить вам обыскать меня, — глядя на горожанина честными глазами, ответил Франсуа. — Но этот человек — записной лгун. Монета вон она, лежит на земле… — Штукарь указал под ноги крестьянину.

— Но это медное денье[42]! — подняв монету и рассмотрев ее, снова возопил бретонец. — А у меня был шездор! Шездор! — добавил он для большей убедительности.

— У тебя было яйцо, а не шездор, — нахально заявил Франсуа.

— Я ведь не наседка, чтобы греть в своем кошельке яйца!

— Да что ты говоришь? — ухмыляясь, сказал фокусник. — А это что у тебя?

Он засунул руку за пазуху своего оппонента и, к дикому изумлению не только бедного бретонца, но и обступивших их горожан, вытащил оттуда… небольшую курицу! Она сонно похлопала веками, а затем вдруг начала кудахтать и вырываться.

— Держи свое сокровище, — сказал Франсуа, отдавая курицу крестьянину. — Это твой «шездор». И больше не обманывай добрых людей. Иди, иди отсюда… — Он развернул его кругом и подтолкнул в спину.

Потерявший способность хоть что-либо соображать, бретонец исчез в толпе, а люди вокруг штукаря снова начали хохотать — сначала неуверенно, робко, а затем, когда до них дошло, что они стали свидетелями блестящего фокуса, раздались аплодисменты и смех, заглушившие звук труб, вызывающих на ристалище первого поединщика.

Все тут же забыли о фокуснике и обратили взоры на рыцарей, готовых к сражению.

— Да-а… — протянул пораженный Рейнмар, у которого даже головная боль прошла. — Славная штука получилась.

— Еще бы, — ответил довольный Франсуа. — И стоила она мне всего лишь денье. Теперь на мои выступления в Эннебоне будут приходить целые толпы. А значит, на хлеб насущный я что-нибудь да соберу. Что касается монеты и курицы… будем считать это подачкой нищему во славу-у Го-оспода на-ашего-о! — последние слова он пропел словно клирик.

— Но ведь курица стоит гораздо дороже, — заметил Рейнмар. — Тем более сейчас, когда в Эннебоне полно приезжих.

— Да. Но я спер ее у рыночного торговца по дороге сюда. Каюсь, каюсь, пришлось прибегнуть к фокусу! Но для доброй шутки все средства хороши. Да простит меня Всевышний… — Франсуа с наигранно покаянным видом поднял глаза к небу, сложив ладони лодочкой.

Рейнмар глянул на него с подозрением и спросил:

— Уж не безбожник ли вы, мсье?

— Это для вас так важно, герр Рейнмар? — не без иронии ответил вопросом на вопрос Франсуа.

— Отнюдь. Просто близкое общение с человеком, продавшим душу нечистому, добавляет перца в кровь… и в мои произведения.

— Разве добрая шутка обозначает то, о чем вы сказали? А я и не догадывался, что вы ханжа, милостивый сударь. Мне довелось слушать вчера ваши шпрухи[43] — они не только великолепны по стилю, но мне показалось, что от них явно попахивает не только перцем, но и серой.

Приятели обменялись понимающими взглядами и весело рассмеялись. Впрочем, на них никто не обратил внимания, потому что в это время мессир Арно де Бомануар выбил из седла сеньора де Тарсе — рыцаря из Фландрии. Народ закричал, дамы захлопали в ладоши, герцог милостиво кивнул головой мессиру, и он вернулся к своему шатру, чтобы сменить копье, потому что в руках у него остался лишь короткий огрызок. Зато оруженосцу сеньора де Тарсе и его слугам пришлось изрядно потрудиться, потому что их господин был тяжелый, как буйвол, и по причине падения не мог идти самостоятельно.

— Да-а, перевелись нынче рыцари… — не без задней мысли протянул жонглер.

— Вы о чем? — остро взглянул на него Рейнмар, ожидая какого-нибудь подвоха или шутки.

Француз и вчера устроил в таверне веселый переполох, который едва не закончился полноценной дракой с ножами и дубьем. Он весьма изобретательно пошутил над каким-то англичанином, но тот не понял шутки и полез в драку. Хорошо, компаньоны английского эсквайра были еще недостаточно пьяны для больших глупостей и вовремя придержали его.

— Разве можно сравнить старые времена и нынешние? — с серьезным, и даже печальным, видом сказал Франсуа. — Кто из современных рыцарей способен на действительно тяжкий обет? Например, не надевать панцирь, когда нужно ложиться в постель к возлюбленной, не пить вино по субботам, садиться за стол только после того, как вымыты руки, и носить власяницу раз в месяц — вот уж поистине тяжелейшие испытания!

— Или, к примеру, каждое воскресенье надевать на левую ногу цепь, подобную тем, что носят пленники, только золотую, пока не отыщешь десять достойных противников, желающих сразиться с тобой в пешем бою до последнего вздоха, — подхватил Рейнмар.

— Именно так, мой друг! Да-а, были когда-то люди… Престарелый шевалье де ля Тур Ландри в поучение рассказывал своим дочерям об Ордене Влюбленных — ордене благородных рыцарей и дам, существовавшем во времена его юности в Пуату и некоторых других местах. В Ордене действовали потрясающие обеты. Например, летом рыцари, кутаясь в шубы и меховые накидки, должны были греться у зажженных каминов, а зимою не надевать ничего, кроме обычного платья без меха. Но больше всего мне понравилось правило, требующее от супруга, к которому рыцарь этого Ордена заявится в гости, тотчас же предоставить в его распоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к жене хозяина; если же хозяин этого не сделает, то он тем самым навлечет на себя величайший позор. Главное: обет нужно было принести во время пира и поклясться фазаном, поданным к столу, а затем его съесть.

— Правило, касающееся обмена женами, мне очень по душе, — со смехом сказал Рейнмар. — Но должен с вами не согласиться, милейший друг: как раз современная Бретонь тоже может похвалиться рыцарем, для которого обет — не пустой звук.

— Видимо, я сильно отстал от жизни в своих странствиях. Позвольте полюбопытствовать: кто это?

— Мессир Бертран дю Геклен. Когда некий рыцарь вызвал его на поединок, мсье Бертран объявил, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. Видите ли, он дал такой обет. И нужно сказать, что похлебка пошла ему на пользу — противник был повержен.

— Древние римляне говорили: «Истина в вине». Ваш пример наводит на мысль, что не только истину можно найти в кубке доброго вина или в миске винной похлебки, но и силу для очередного рыцарского подвига. Вчера у нас был такой момент, но мы бездарно его упустили, согласившись на мировую с англичанином и его друзьями.

— Не мы, а вы, мсье Франсуа.

— И знаете, сегодня я об этом почему-то совсем не жалею, — ухмыльнулся Франсуа. — Тот англичанин здоров, как боевой жеребец. Убить его мне не позволяли принципы, а быть побитым мешали ребра, которые до сих пор болят после одной пирушки полугодичной давности, — Рейнмар коротко хохотнул.

Франсуа его поддержал. Они хотели продолжить познавательный во всех отношениях разговор, но тут на ристалище случилось нечто невероятное: какой-то совсем молодой рыцарь поверг на землю мессира Гильома де Кримель, одного из лучших рыцарей Бретани. Народ сначала загудел, а затем раздались бешеные рукоплескания.

— Однако… — Франсуа, который и впрямь происходил из древней дворянской фамилии и хорошо разбирался в рыцарских поединках, сильно удивился. — Молодцу здорово повезло. Де Кримель в легком боевом облачении перепрыгивает лошадь, а однажды он полдня без устали махал мечом, защищая свой замок, и уложил, если мне не изменяет память, человек двадцать. Правда, среди них было всего три рыцаря, тем не менее боец он знатный.

— Удача — капризная госпожа. А кто этот молодой рыцарь?

— Сейчас узнаем… Эй, малый, поди сюда! — подозвал Франсуа юного лоточника, продававшего соленые сухарики, медовые коврижки и еще какую-то выпечку. — Кто сейчас победил?

— Ах, пресветлый господин, вы такой добрый, купите сладкую коврижку! — Хитрая мордаха мальчика подсказывала, что, несмотря на молодость, он уже прожженный плут, то есть чистокровный бретонец. — Таких вкусных коврижек нет ни у кого.

— Ты вопрос слышал?

— А то как же, я неглухой. Может, хотите соленый сухарик? Мадам Бувье — лучшая булочница во всей округе!

— Понял, — с печальным вздохом сказал Франсуа и достал из кармана медную монетку. — Держи, вымогатель. Надеюсь, денье прочистит тебе уши и освежит память. Вопрос нужно повторять?

— Ваша щедрость, мсье, выше всяких ожиданий, — ответил мальчишка, обрадованный неожиданной прибылью. — Нижайше благодарю. Да будет милостива к вам Святая Мадонна. А вы, наверное, приезжие?

— Да отвечай же, дьявол тебя дери, по существу! Иначе уши оборву.

— А если я не знаю?

— Тогда верни денье, плут.

По лицу мальчика было видно, что в нем происходит борьба между желанием выпросить у господина еще одну монетку и опасениями, что тот отберет ту, которую дал. Наконец он решил, что лучше синица в руке, нежели журавль в небе, и ответил:

— Этот храбрый рыцарь — мессир Оливье де Клиссон. — с этими словами мальчик юркнул в толпу, и был таков.

— Славный род, — заметил Франсуа. — Замок Клиссон — один из самых больших и богатых в Бретани…

Однако вернемся к Жанне де Бельвиль. Виконтесса де Шатобриан сидела, как на иголках. В храбром рыцаре она узнала скромного, застенчивого мальчика, который однажды вместе со своим отцом навестил сеньора Мориса. Их познакомили, но Оливье сказал всего несколько слов; казалось, он боялся живой, непосредственной Жанны, которая трещала, как сорока. В конечном итоге ей надоело общество застенчивого молчуна, и она ускользнула во двор замка, где принялась упражняться с мечом против манекена.

Это было изобретение де ля Шатра — набитое опилками чучело рыцаря в полном облачении с руками-перекладинами, к которым подвешены грузы. Сначала это были мешочки с овсом, затем овес заменили песком, и в конечном итоге прицепили вместо мешочков увесистые деревянные шары на цепочках. С помощью хитрого приспособления слуга вращал манекен, и приходилось немало попотеть, чтобы мешочки с песком не нанесли удар, нередко очень сильный.

Жанна увлеченно атаковала манекен, в азарте выкрикивая боевой клич, но в какой-то момент подняла голову и увидела, что стеснительный мальчик стоит возле открытого окна на втором этаже и внимательно за ней наблюдает. Жанна замешкалась на долю секунды, и мешочек с песком сшиб ее с ног, да так ловко, будто это сделал настоящий рыцарь с помощью булавы. Она отлетела в сторону и упала, некрасиво задрав ноги. И тут послышался хохот. Мальчик у окна неприлично смеялся, — и все никак не мог остановиться. Пунцовая от стыда, взбешенная, как дикая кошка, которой наступили на хвост, Жанна вскочила на ноги и убежала в свои покои, где разразилась слезами и гневными словами в адрес невежливого гостя. Нужно сказать, в выражениях она не стеснялась.

С той поры Жанна постаралась вычеркнуть произошедшее из своей памяти. Но когда Жанна увидела Оливье на ристалище без шлема и услышала его имя, громогласно объявленное герольдом, к ней на миг вернулось беззаботное детство. Она узнала его сразу, хотя он, конечно же, стал мужчиной. Красивым мужчиной. При виде его дамы заволновались, зашушукались, и с их слов Жанна поняла, что Оливье де Клиссон не женат.

Тем временем зачинщики, за исключением выбывшего из строя мессира Гильома де Кримель, продолжали свои победные бои. Но вот снова пришла очередь Оливье де Клиссона. Желающих сразиться с зачинщиками было еще хоть пруд пруди, а уже близился вечер, и маршал-распорядитель с тревогой посматривал на герцога — не поря ли на сегодня прекратить турнир?

На этот раз юноша вызвал на бой мессира Арно де Бомануара, коснувшись копьем его щита, установленного под Золотым деревом вместе со щитами остальных зачинщиков. Турнирное копье Оливье де Клиссона, как и у всех рыцарей, было сделано из легкой и мягкой древесины, с желобками, чтоб легче ломалось. Оно называлось «глейвом», что означало «ветка» или «палка». Наконечник копья был корончатым, в форме распустившейся лилии, с четырьмя зубцами.

По рыцарям прошло заметное волнение, а дамы, весьма искушенные в перипетиях подобных турниров, тревожно зашептались. Все считали, что Оливье де Клиссон замахнулся слишком высоко. Арно де Бомануар, волосы которого уже тронула седина, считался непобедимым. Редко кто отваживался вызвать его на поединок.

Когда соперники появились на ристалище, все затаили дыхание. Даже неугомонные мальчишки-разносчики вина и снеди — и те затихли. Картина была из тех, на которые стоило посмотреть.

Фламандский дестриэ Арно де Боманура — тяжеловесный жеребец — больше брал массой, нежели скоростью и напором. На его седоке доспех отливал сталью, геральдический гребень на шлеме представлял собой алый цветок с золотыми листьями, седло, поводья и кожа стремян были красными, а вальтрап — темно-голубым, с вышивкой золотыми нитями и оторочкой белым горностаевым мехом по краям.

Дестриэ Оливье де Клиссона тоже был немаленьких размеров, но в нем явно чувствовалась примесь сарацинских коней, известных своей быстротой и выносливостью. Молодой рыцарь выехал на поединок в таком же доспехе, как и Арно де Бомануар, но геральдический гребень у него играл золотом и красными перьями. Седло на жеребце было темно-желтым, вальтрап — черным с серебряным шитьем и подвешенными понизу золотыми колокольчиками. Турнирные доспехи рыцарей, за исключением более прочных и тяжелых шлемов, ничем не отличались от боевых.

Когда кони рыцарей начали разбег, многим почудилось, что задрожала земля. Треск сломанных копий был подобен разряду молнии. Арно де Бомануар даже не пошатнулся в седле, а вот молодой рыцарь, после того как копье соперника ударило ему в щит, так сильно откинулся назад, что казалось, окажется на земле. Все ахнули, и только бывалые с удивлением и одобрением покрутили головами: а парнишка-то знает толк в поединках! Лишь они заметили, что Оливье де Клиссон смягчил силу удара, подавшись назад. Тем не менее оба копья были преломлены, и поединщики вернулись к своим шатрам, чтобы взять новые.

Арно де Бомануар, что называется, закусил удила. Какой-то неоперившийся юнец — да не пропахал носом полристалища после его коронного удара! Уж ему-то хорошо известны все турнирные уловки, и он тоже сообразил, почему Оливье де Клиссон удержался в седле. Но Бомануар никак не ожидал от желторотого птенца такой прыти. Разгневанный рыцарь обозвал своего оруженосца, подавшего ему обычное копье, ослом и потребовал самое тяжелое и толстое, которое только ему было под силу — диаметром чуть меньше четырех дюймов[44] при стандартной длине четыре ярда[45].

На этот раз Арно де Бомануар целил не в щит, а в шлем своего соперника. Оливье де Клиссон как прилежный ученик не замедлил использовать этот прием, словно подслушав мысли уважаемого рыцаря. Сблизившись с соперником, он попал копьем в решетку забрала де Бомануара. Удар был столь силен, что копье расщепилось, а в голове почтенного рыцаря загудели шмели.

Но Арно де Бомануар сумел удержаться в седле. Его копье тоже попробовало на крепость бацинет Оливье де Клиссона, и тупой наконечник турнирного оружия попал в забрало. Шлем молодого рыцаря не был надежно закреплен на доспехе и держался только на одном ремешке. От удара бацинет слетел с головы и все увидели безмятежную улыбку юноши, который совсем не пострадал от мощного натиска признанного турнирного бойца. Лихо отсалютовав дамам обломком копья, Оливье галопом умчался к своему шатру, а жеребец Арно де Бомануара поплелся неспешным шагом, потому что его хозяин все еще пребывал не в лучшем состоянии и слушал звон в ушах.

Зачинщики сочли, что такое крепление шлема являлось просто уловкой. Между ними, маршалом-распорядителем и герольдами разгорелся жаркий спор, который в конечном итоге прекратил сам герцог. Он решительно заявил, что правила подобное допускают, и мессир Арно де Бомануар вполне волен сделать то же самое, если ему это заблагорассудится, а то и вообще сражаться без шлема. Последняя фраза была резкостью, но герцог Жан вдруг почувствовал в этот момент дурноту; это было верным признаком надвигающегося приступа неизвестной болезни.

Рыцари схватились снова. Но и в третий раз их оружие превратилось в щепки. К удивлению всех собравшихся бойцов, не говоря уже о публике, взревевшей в восхищении, Оливье де Клиссон выдержал и этот натиск рассвирепевшего Арно де Бомануара, который тут же вознамерился вызвать юного рыцаря на поединок, чтобы сразиться на мечах.

Благоразумный маршал-распорядитель, чтобы не доводить дело до греха и немного утихомирить страсти, воспользовался своим правом и, не оглядываясь на герцога, подал знак. Трубы пропели окончание турнирного дня — время таких поединков еще не пришло. Обычно они начинались после второго турнирного дня, самого сложного и опасного во всех отношениях — «собачьей свалки», как иронично характеризовали бродячие мейстерзингеры турнирное сражение двух отрядов. Во время этого действа находилось много обиженных и оскорбленных, требовавших немедленного удовлетворения своих претензий. Как раз их-то бои и происходили под конец турнира — в последний день. Это были схватки один на один, иногда даже боевым оружием.

Жанна сама себя не узнавала. Она не могла отвести глаз от молодого рыцаря. В какой-то момент, когда закончилась его последняя схватка с Арно де Бомануаром, Оливье снял прочный, но неудобный во всех отношениях бацинет-хундсгугель[46] — чтобы лучше рассмотреть сидевших за ограждением дам. И вдруг он что-то почувствовал, посмотрев в сторону Жанны, и заметил ее взгляд, в котором горело нечто такое, отчего по его телу пробежала странная дрожь. На этот раз Оливье не поднял коня в галоп, а поехал шагом — только для того, чтобы еще раз украдкой взглянуть на Жанну.

Трудно сказать, узнал он ее или нет. Скорее всего вряд ли. Угловатая, невзрачная девчонка с вздорным характером превратилась в изящную женщину, красота которой на фоне окружавших ее дам блистала как бриллиант среди разноцветной гальки на морском берегу. В принципе, Жанна не была настоящей красоткой, но внутренне волнение превратило ее в сказочную принцессу, а прозрачная накидка с блестками под порывом ветра окружила ее прелестную головку сверкающим облаком.

Посовещавшись, маршал-распорядитель, судьи и герольды при полном одобрении герцога вынесли единогласный вердикт: лучший рыцарь первого дня «Турнира Золотого дерева» — Оливье де Клиссон. Ему и предоставили право выбрать королеву турнира.

Оливье де Клиссон уже переоделся. Вместо шлема он надел темно-синий бархатный берет с перьями и золотым значком, а на плечи накинул черный плащ с вышитым фамильным гербом. В застежке плаща на левом плече горел большой кроваво-красный рубин. Вместо турнирного копья он взял в руки боевое, а к поясу прицепил ножны с мечом. (Обычно, во избежание схватки не на жизнь, а насмерть, прямо на турнирном поле, все боевое оружие возбужденные рыцари оставляли в своих шатрах.)

Заиграли трубы, и рыцарь направил своего коня к Золотому дереву. Ловким движением копья он поддел корону королевы турнира и поехал к огражденной возвышенности, где волновались дамы. Жанна де Пентьевр даже привстала, посылая в сторону приближающегося молодого человека недвусмысленные взгляды. Она едва не упала на ристалище, склонившись над ограждением, но ее вовремя подхватили под руки подруги.

Оливье де Клиссон ехал, как во сне. С ним творилось что-то непонятное. Наверное, и жеребец почувствовал состояние хозяина: он тихо заржал, словно вопрошая: «Что с тобой, мой повелитель?!» Рыцарь напрочь проигнорировал племянницу герцога, сидевшую в ложе, миновал и других блистательных дам и — что самое удивительное! — конь его остановился сам, притом как раз напротив Жанны де Бельвиль. Рыцарь слегка привстал в седле и с поклоном протянул ей корону. Жанна взяла ее в руки, в этот момент ей казалось, что она спит и ей снится чудесный сон. Она едва нашла в себе силы сказать Оливье де Клиссону:

— Спасибо тебе, благородный рыцарь…

Тут грянули все трубы, рожки, рога, заиграли флейты, ударили бубны и боевые барабаны… И в этой какофонии послышался громоподобный крик из многочисленных луженых глоток рыцарей:

— Королева!!!

— Королева!!! — закричали другие зрители — из простонародья, не менее громко.

— Королева!!! — пропищал карлик у Золотого дерева, дунул в свою трубу и начал танцевать какой-то странный танец, в котором были одни прыжки и кульбиты.

— Тихо! — поднял свой жезл маршал-распорядитель. — Сейчас королева будет награждать лучших рыцарей первого дня турнира!

Жанна уже взяла себя в руки, и с ее лица сошел лихорадочный румянец. Корона пришлась ей как раз впору, и когда она встала, чтобы принять из рук судей призы, в ее осанке и властном взгляде и впрямь проявились все признаки сиятельной персоны.

Приз «лучшему копью» первого дня турнира достался барону Оливье де Клиссону. Это была золотая фигурка льва. А самому искусному из зачинщиков — мессиру Жоффруа де Лакону — Жанна вручила золотой венец. Оба рыцаря встали перед королевой турнира на одно колено, но если мессир де Лакон разразился цветистой благодарственной речью в адрес королевы Жанны, то Оливье лишь что-то тихо пробормотал — язык почему-то перестал ему повиноваться.

Все это время Жанна де Пентьевр от злобы пребывала едва ли не в обмороке. Ее пытались вернуть в нормальное состояние с помощью нюхательной соли, смешанной с сухими измельченными листьями чабреца, — очень действенное снадобье при обмороках и головокружении — и терли виски холодной водой с уксусом. Взгляды, которые она бросала на Жанну де Бельвиль, ни у кого не вызывали сомнений, — вдова Жоффрея де Шатобриана приобрела в лице племянницы герцога Жана Бретонского лютого врага.

Глава 8 Столица Ганзы

Варяжское, или, как именовали его местные племена, Балтийское море встретило коч, на котором плыл Вышеня, ненастьем. Серые тучи так низко висели над водой, что, казалось, еще немного — и небо упадет на небольшое суденышко, довольно резво прыгающее по волнам. Паруса судна наполнял северо-западный ветер; кормчий коча, сержант храмовников по имени Ламбер, называл его «бернштайнвинд». Он дул с моря в сторону побережья.

Из рассказов купцов, гостивших у отца, Вышеня знал, что при этом ветре поднимается морская зыбь, которая способствует вымыванию так называемой «илектровой травы»; волны гонят водоросли вместе с кусками илектра-янтаря к берегу, где его с нетерпением ждут собиратели этого драгоценного солнечного камня, подарка древних богов. В последние годы спрос на илектр стал очень велик, и камень не только собирали, но и вылавливали большими сачками на длинных шестах вместе с водорослями. На берегу сачок вытряхивали, женщины и дети выбирали из него самоцветы.

Тевтонский орден объявил земли, где добывали илектр, своей собственностью; тевтонцы установили так называемый «регал» — право собственности на добычу самоцвета на всем побережье Варяжского моря. Законом карался каждый, кто без специального разрешения собирал камень на берегу или добывал его в море. Жители побережья давали присягу, что не будут ни собирать янтарь, ни скупать краденый. Специальные суды сурово наказывали за малейший кусок скрытого от власти самоцвета; виновных пытали, вешали, колесовали или подвергали ссылке.

Коч назывался «Ансельм» и нес на мачте флаг Новгорода. Он был меньшим по размерам, чем «Святой Бернар», но тоже приспособленным для плаваний по морям. Мало того, коч имел и «коцу» — двойную обшивку против льда. В общем, это было толково построенное и прочное во всех отношениях суденышко, единственным отличием которого от кораблей Великого Новгорода был дополнительный — косой — парус. В море преимущество парусного вооружения «Ансельма» сказывалось особенно зримо — коч шел галсами, да так быстро, как никакие другие суда, особенно тяжело груженые, брюхатые купеческие посудины.

Впрочем, и задача у «Ансельма» была иной. В его трюме, конечно, лежал груз на продажу: несколько тюков с беличьими шкурками, сорок бобровых шкур и десять бочек соленой семги — откупная мессира Реджинальда, которому волей обстоятельств пришлось отказать в приюте сыну благодетеля маленькой общины храмовников, бежавших от инквизиции на Север Руси. Но приказ командора кормчему мсье Ламберту звучал четко и недвусмысленно: торговля — это вторично, главное — доставить молодого боярина, сына Остафия Дворянинца, по месту назначения в город Любек живым и здоровым и позаботиться о его дальнейшей судьбе, насколько это возможно.

Когда Вышеня услышал, где ему предстоит прятаться от преследования ганзейцев, то его удивлению не было пределов. Ведь Любек — один из главных городов Ганзы, практически столица Ганзейского союза! Получается, что его бросают в змеиное гнездо. В ответ на недоуменный вопрос юноши мессир Реджинальд, улыбнувшись, ответил:

— Где лучше всего спрятаться камешку? На прибрежной отмели, усыпанной разноцветной галькой. В Любеке тебя даже не подумают искать. В крайнем случае, ты сможешь уехать оттуда в ту же Бретань. Наши братья, хоть их и немного, помогут тебе избежать опасности и найти надежное пристанище…

Вышеня оторвался от созерцания безбрежной и мрачной водной пустыни, бросив взгляд на Истому. Холоп сидел под мачтой с разнесчастным видом и грыз каленый сухарь — чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей. Истому словно подменили; куда и девались его веселость, живость и неусидчивость. Если раньше он вел себя с Вышеней почти как с ровней, то теперь заглядывал ему в глаза с собачьей преданностью, от которой юноше временами становилось не по себе.

Вышеня вспомнил, что случилось после суда над напавшими на обитель. Он ждал, что и ему не поздоровится, несмотря на утешительные слова мсье Адемара, — что ни говори, а в смерти храмовников была и его вина, пусть и косвенная. Когда его позвали в келью мессира Реджинальда, юноша пошел к командору с душевным трепетом и готовностью услышать в свой адрес все, что угодно.

До этого ему ни разу не приходилось бывать в комнате командора. Она оказалась гораздо просторней остальных келий братьев-храмовников, сплошь уставленная шкафами с книгами и пергаментными свитками. Мессир Реджинальд, мрачный и задумчивый, сидел возле стола и, не отрываясь, смотрел на большой хрустальный шар, лежавший на серебряной подставке в виде лодьи. Командор долго молчал, будто Вышени и не было в комнате, а затем, словно очнувшись, тяжело вздохнул, провел ладонями по лицу и сказал:

— Садись, боярин. Нужно поговорить…

Вышеня сел на край стула с высокой спинкой и потупился. Юноша понял, что командор уже принял какое-то решение, и боялся его услышать.

— Тяжкая утрата… Нас и так мало осталось… — Голос мессира был глухим и безжизненным. — Одно утешает — наши братья пали в бою, а это великая честь для любого рыцаря Ордена. Теперь они, минуя чистилище, предстанут перед Господом нашим, ибо воину, павшему на поле брани, прощаются все его грехи, — тут он снова бросил взгляд на хрустальный шар и решительно закрыл его куском черного бархата. — Твой ум в смятении, а душа жалобно плачет, боярин. Это мне понятно. Но не нужно винить себя. Все было предопределено заранее и не нами, а свыше. Теперь нужно искать приемлемый выход из создавшегося положения. Ганзейцы, конечно же, не оставят попыток достать тебя, а значит, могут прийти на остров еще раз. Теперь мы будем к этому готовы, — мессир Реджинальд поднял глаза на Вышеню. В его взгляде юноша не увидел обычной доброты; там сверкала холодная сталь. — Ты должен покинуть остров, — сказал он жестко. — Даже доброе отношение к нам твоего отца не заставит меня подвергнуть огромной опасности ни братьев, ни их семьи. О том, что тебя нет на острове, ганзейцы вскоре узнают. Как и то, что случилось с их людьми и наемниками. Единственное, что им будет неведомо, так это то, кто разбил их отряд. Мы пустим слух, что это сделали разбойники-свеи. Пусть поищут своих обидчиков… Что касается лично тебя, то в Новгороде появиться ты не можешь — пока рано и чересчур опасно. Придется тебе отправиться в далекое путешествие.

Ты хотел увидеть мир, как сказал Адемар, и у тебя появилась такая возможность. Если ты, конечно, не против… Мы обеспечим тебя на первое время деньгами, оружием, дадим имена надежных людей. А там будет видно. Истома сказал, что скорее всего твой отец станет посадником, и тогда проблема с Ганзой разрешится сама собой. Ганзейские купцы не рискнут большими прибылями из-за ссоры двух молодых людей, как это уже не раз бывало — суд постановит выплатить виру, и на том дело закроют.

— А что будет с Истомой? — спросил Вышеня.

— Ничего. Просто он станет твоим наивернейшим слугой, боярин. Твоим псом, которого ты, если захочешь, можешь забить палками до смерти. Или приказать ему прыгнуть в огонь, что он сделает с большой радостью и охотой.

— Как это может быть?!

— Очень просто. Один наш брат обладает удивительным даром учить уму-разуму разных людишек, место которых разве что на виселице. Человек после общения с ним становится как шелковый, даже если он самый страшный разбойник и негодяй. Что касается Истомы, то его вина, конечно, большая, но искушению Золотым Тельцом, увы, подвержены многие люди. Это скорее беда рода человеческого, нежели провинность. Не такие люди, как Истома, теряли честь и достоинство при виде увесистого кошелька с золотыми монетами. Короче говоря, Истома будет не просто твоим холопом, а рабом, верным псом, с которым ты будешь волен поступать, как тебе заблагорассудится… — на этом разговор с командором закончился.

А спустя неделю «Ансельм», груженный провиантом, пресной водой и товарами для торговли в Любеке, с командой, где кроме матросов были и хорошо вооруженные сержанты на случай встречи с пиратами, отправился в дальнее плавание. Он спустился по реке Свирь в Алдею[47], а оттуда по реке Нево вышел в Варяжское море. Начало пути получилось не из легких, несмотря на то что река Свирь на языке вепсов обозначала «Глубокая»; в ее срединной части из воды торчали черные клыки порогов, и лишь искусство кормчего мсье Ламбера сохранило и жизнь команды, и имущество Вышени.

Золотые шпили Любека словно выросли из воды. Утренний туман в устье реки Траве вдруг рассеялся, выглянуло солнце, и остров, на котором был построен город, показался во всем своем многоцветном великолепии. Краски осени еще больше усиливали эффект волшебной картины, представшей перед глазами Вышени. Белокаменные стены, окружавшие город, смотрелись особенно эффектно на фоне россыпи красных черепичных крыш трех— и четырехэтажных строений; а ярко-синие и зеленые кровли многочисленных башен и храмов казались ожерельем из драгоценных камней.

Со слов кормчего Ламбера, которого матросы и сержанты называли по-своему — шкипером, юноша уже знал, что сухопутным путем в Любек можно попасть через ворота Бургтор с мощными оборонительными башнями, а со стороны порта — через обычные дубовые ворота в крепостной стене Хольстентор. Она защищала город со стороны Траве. Городской магистрат намеревался и здесь построить башни, но на Любек со стороны моря пока никто не покушался, потому что флот Ганзы представлял собой немалую силу, в связи с чем планы строительства дополнительных защитных сооружений оставались невостребованными — рачительные немцы не хотели тратить деньги впустую.

На подходе к Любеку кормчий приказал матросам сменить флаг, и теперь не мачте развевалось белое полотнище о двух острых концах с черным крестом и четырьмя горностаями. Коч по всем признакам стал похож на бретонское судно; его происхождение выдавала лишь двойная обшивка бортов, но она не бросалась в глаза, к тому же Ламбер намеревался пробыть в порту Любека не более двух-трех суток.

— Переодевайтесь, мессир, — учтиво сказал он Вышене, когда были закончены таможенные формальности.

Они оказались более простыми, нежели в Новгороде, и закончились быстро. Портовый досмотр в Любеке скорее был данью традиции, нежели насущной надобностью взыскать сбор с гостей. У Ганзы практически не имелось конкурентов, поэтому на редких иноземных торговцев любекские купцы смотрели снисходительно, сквозь пальцы, и даже выпячивали свою значимость и ничтожность последних.

Любекские купцы заняли ключевые позиции в торговле и рыболовстве в Сконе[48]. Из всех ганзейских городов первые привилегии на Севере получил порт Любек, вскоре став центром немецко-ливонской и немецко-русской торговли сельдью, пивом, солью, свинцом, медью и железом, фландрскими и английскими сукнами, вином, шерстью, пушниной, воском. Любек стал богатым, процветающим городом. Жители его, прагматичные и сдержанные, демонстрировали свое благосостояние, возводя на собственные деньги церкви и другие общественные здания.

Истома, который не раз, как оказалось, хаживал в Любек с товарами Остафия Дворянинца, долго вертелся возле Вышени, стараясь, чтобы тот выглядел настоящим бретонским рыцарем: богатая европейская одежда, меч у пояса, кинжал в дорогих ножнах, берет с пером на голове и главное — взгляд.

— Ваша милость должны взирать на всех так, чтобы это торговое отродье смиренно опускало глаза, — поучал он Вышеню.

Мессир Реджинальд на прощанье оказал сыну Остафия Дворянинца великую милость — посвятил его в рыцари. Конечно, вера у Вышени была другая, но храмовники на такие мелочи не обращали особого внимания. Тем более что юноша доказал свое право носить рыцарский пояс и золотые шпоры во время боя с напавшими на обитель ганзейцами.

Церемония посвящения прошла просто. Вышеня искупался, затем надел белую рубашку, алое сюрко[49], коричневые чулки-шоссы, золотые шпоры, и мессир Реджинальд опоясал его мечом. Затем он легко ударил Вышеню ладонью по щеке и произнес краткое наставление: «Будь храбр!» Вышене объяснили, что это — единственная в жизни рыцаря пощечина, которую он мог получить, не возвращая.

Ритуал посвящения закончился демонстрацией ловкости нового рыцаря во владении оружием. Его противником оказался мессир Гильерм, что для юноши стало совершенной неожиданностью. Тем не менее он ощутил такой необычайный подъем, что его наставнику пришлось нелегко. Вышеня атаковал с разных позиций, настолько мощно и молниеносно, что мессиру Гильерму пришлось пустить в ход все свое умение, чтобы не осрамиться перед братьями. Юноша до такой степени «завелся», что мессир Реджинальд счел благоразумным прекратить ритуальный поединок. Храмовники три раза прокричали свое знаменитое «Босеан!», а мессир Гильерм, обняв юношу, шепнул ему на ухо:

— Теперь я за вас спокоен, брат…

Конечно, Вышеню не могли произвести даже в баннереты[50], он стал всего лишь рыцарем-бакалавром[51]. Но это для него не играло большой роли и даже в какой-то мере было своего рода маскировкой в чужом окружении, ведь попадись на его пути герольдмейстер, большой дока в геральдических символах, которому известны все рыцари наперечет, и инкогнито Вышени, несомненно, бы раскрылось. А так молодой рыцарь-бакалавр Готье де Брисэй, бретонец по происхождению, отправившийся в путь ради поиска приключений, ни у кого не мог вызвать подозрений. В те времена подобных странствующих храбрецов, с тощими кошельками, в которых бренчало по несколько сольдо, обычно младших сыновей дворянских семейств, по Европе слонялось немало. Они плевали на принципы, а иногда и на честь и готовы были предложить свой меч любому, кто хорошо заплатит.

Однако Вышене нищета не грозила. Во-первых, Ламбер намеревался свести его с нужными людьми, которые помогут ему обосноваться в Любеке, а во-вторых, кормчий, весьма искушенный в торговле, должен был продать меха и бочки с соленой семгой, а вырученные от продажи деньги вручить юному новгородцу. При рачительном расходовании Вышеня мог бы безбедно жить в Любеке или путешествовать по миру минимум год, а то и два. Но и он сам, и мессир Реджинальд верили, что вскоре все образуется и Вышеня сможет вернуться в родной дом.

Что касается нового имени юноши, — Готье де Брисэй — то мсье Адемар объяснил ему, что такой человек и впрямь существовал. Он был выходцем из захудалой ветви древнего дворянского рода из Бретани, ничем особо не отличившегося, все мужчины которого погибли в Крестовых походах и который фактически перестал существовать. Сам же Готье оказался несколько старше Вышени; пять лет назад он решил стать моряком и отправился в авантюрное плавание ради приличного заработка. С той поры о нем ни слуху ни духу.

О смерти де Брисэя никаких сообщений не поступало, значит, Господь взял его на небо живым, решили храмовники, тем самым освободив место для Вышени. Видимо, этот Готье был добрым другом а то и родственником кого-то из насельников обители, потому что мсье Адемар дал Вышене свиток с историей рода де Брисэй, явно писаный не впопыхах, а профессиональным каллиграфом, притом длительное время, и заставил выучить ее наизусть.

В город вышли втроем: Вышеня, Истома, изображавший слугу дворянина (он тоже приоделся в соответствии с модой), и сержант по имени Жеральд, хорошо знавший Любек. Ламбер приказал сержанту показать юному рыцарю все, что необходимо человеку, ведущему тайную жизнь: переулки, тупики, узкие низкие проходы во внутренние дворики, известные только любекцам (их называли «ганг»), откуда можно было бы попасть на параллельную улицу… И еще много другого, что обычно ускользает от внимания праздношатающихся путешественников, над чьей шеей не висит острый меч.

Сначала они направились на главную торговую площадь Любека. Она находилась на самой макушке холма, на котором построили город. Там же высились шпили церкви Девы Марии и блистала глазурованным кирпичом новенькая, еще не полностью достроенная городская ратуша.

Идти по крутым и узким улицам, вымощенным булыжниками, и для людей было непросто, а уж подъем с тяжелыми телегами и вовсе превращался на них в весьма серьезное и даже опасное мероприятие. Хотя что подъем: вот спуск обратно к городским воротам — это было зрелище еще то! Здесь повозки развивали большую скорость, и, оказавшись внизу, возницы облегченно вздыхали: «Слава богу, на этот раз обошлось!» Спуск никогда не обходился без приключений.

В этом Вышеня и его спутники убедились очень быстро. Одна из телег вдруг, как на грех, груженная горшками и другой керамической посудой, пошла вразнос. Видимо, тащившие ее лошади оказались чересчур молоды и пугливы, а может, у них просто не хватило сил удержать на скользких камнях мостовой тяжелый груз, и они понесли. Хорошо, что Жеральд, воспользовавшись отменным знанием Любека, быстро разобрался в ситуации и едва успел затащить «экскурсантов» в один из гангов. Стоя в узком проходе, Вышеня мог безбоязненно наблюдать, как мимо промчались обезумевшие лошади с остатками телеги, а затем пронеслась лавина горшков и черепков.

Вышене понравились дома любекских бюргеров. В отличие от Великого Новгорода, все строения ганзейского города были сложены из красного кирпича. Фасады домов поражали красотой и величием. А уж таких больших и светлых окон не было ни в одном новгородском доме, даже у самых богатых купцов.

Однако, присмотревшись, Вышеня понял, что фасады — это всего лишь видимость. На самом деле за ними скрывались, конечно, добротные, но довольно скромные здания. Как объяснил Жеральд, чем богаче купец-ганзеец, тем мощнее и величественнее он выстраивал фасад своего дома. Благодаря этому фокусу приезжие простофили принимали за чистую монету несравненную красоту города, подчеркнутую золочеными шпилями храмов.

Одно из святых правил, которых придерживался город, гласило: «Согласие внутри города, мир до его ворот». Любекцы очень не любили драк, кровопролития и вообще несдержанных, невоспитанных людей. Торговля и так связана с риском, поэтому торговая столица Ганзы всегда предпочитала дипломатию. На печати магистрата Любека были изображены купец и моряк в одной лодке. У обеих подняты руки, будто они в чем-то клянутся. Рука купца указывает на небо, а рука моряка — на купца. Это как бы скрепляло их союз, доверие друг к другу, без которого не мог жить торговый город. Вся деятельность горожан строго регламентировалась — начиная с торговой этики, установления цен, обучения подмастерьев и заканчивая приемами изготовления различных вещей.

«Скучный городишко… — так прокомментировал Истома порядки и нравы Любека. — Не то что наш Новгород. Эх, раззудись плечо, размахнись рука, да по хлебалу! То-то веселье у нас идет, особо по праздникам! Потеха… для души и для тела». Правда, Жеральд рассказал нечто иное — и в тавернах Любека бывали разные случаи. Оказалось, молодые любекцы — тоже хорошие бузотеры: когда перебирают лишку, они бьют стекла и тарелки, прыгают с одной винной бочки на другую, играют в кости и даже хватаются за ножи. Тем не менее даже держать пари считалось не по-любекски.

В городе бытовала поговорка, подкрепленная законом — Любекским правом: «Городской воздух — это свобода». Любой крепостной, бежавший в город и проживший за его стенами ровно год и один день, уже не считался чьим-либо имуществом, а становился свободным человеком. В основе любекского права лежали хартия, пожалованная городу императором Священной Римской империи. Она определяла границы города, давала право горожанам вести торговлю, чеканить монету, возводить крепостные стены, ловить рыбу, молоть зерно, организовывать ярмарки.

Все вопросы жители Любека решали в городском суде в здании ратуши, куда и приходили с жалобами. Они всегда могли понять без слов, какое вынесено решение. Если человек признавался невиновным, то он выходил из зала через высокую часть двери. В противном случае ему открывали низкую дверь, через которую можно было выйти, только опустив голову.

Любекские грамоты с законами разъезжались по всем городам Ганзейского союза. К примеру, немецким купцам, торговавшим с Великим Новгородом, запрещалось брать у русских товар в кредит, торговать подделкой, продавать товар по мелочам — только оптом, а также вершить самосуд. Если же новгородцы были недовольны торговлей с немцами, они должны были направлять своего посланца прямо в Любек. Любекцы в своей гордыне считали, что человек не видел мир, если не побывал в Любеке. Об этих порядках в столице Ганзы рассказал Истома, на что Жеральд лишь насмешливо фыркнул: «Эти глупцы считают, что весь мир заключен в их полной мошне. Есть и города побогаче Любека, и купечество не беднее, чем здесь».

Пока Вышеня знакомился с городом, мсье Ламбер занимался торговыми делами, да так успешно, что уже к вечеру и меха, и семга были проданы оптом. Похоже, у храмовников имелись хорошие связи среди любекских купцов. На руки юноша получил немного — всего тридцать золотых любекских гульденов[52], хотя знал, что одни лишь шкуры бобра шли по цене в десять новгородских гривен[53], или, если перевести на любекскую монету, двести гульденов. На что мсье Ламбер, снисходительно улыбнувшись, ответил:

— Носить с собой кошелек с большой суммой опасно для жизни. Здесь много лихих людей, которые даже за грош перережут горло любому и при этом не испытают никаких угрызений совести. Мой вам совет — не верьте в этих краях никому и ничему — и вы избежите опасности. А вот остальные ваши деньги… — И кормчий положил на раскрытую ладонь юноши прямоугольный кусок вычиненной кожи, на которой были хорошо видны четкие оттиски каких-то знаков.

— Что это?! — удивился Вышеня.

— Я же сказал: ваши деньги, мессир. Предъявив этот кусочек кожи нашему человеку, вы сможете получить любое необходимое вам количество монет в любом городе Европы. Естественно, в пределах тех денег, что я выручил за меха и рыбу… — Тут мсье Ламбер назвал сумму и продолжил: — Это своего рода расписка-чек. Вам лучше зашить ее в одежду, желательно в исподнее; уж его-то точно с вас не снимут, если случится какая-нибудь неприятная история. А теперь запоминайте… — и кормчий начал диктовать адреса и имена казначеев храмовников, обрисовывал их внешность.

Вышеня повторял вслед за ним, слово в слово. Спустя полчаса юноше уже казалось, что он не только давно знает этих людей, но даже видит их внутренним зрением. После того как Вышеня «сдал экзамен», подробно рассказав мсье Ламберту все, что тот вдалбливал ему в голову, кормчий с удовлетворением сказал:

— Хорошо. Повторяйте это каждый день — как молитву. Без повторений память может подвести, что для вас крайне нежелательно. И никаких записей! Завтра я сведу вас с ростовщиком, который будет оказывать вам услуги в Любеке. Спокойной ночи, мессир.

— Спокойной ночи, мсье Ламбер. Благодарю вас…

Кормчий слегка улыбнулся, кивнул на прощанье, изобразив поклон, и покинул комнату.

Едва он исчез за дверью, появился Истома с корзинкой, откуда торчали головки бутылок. Кормчий отослал его прикупить доброго вина для господина, но Вышеня теперь понял, что мсье Ламберт не хотел, чтобы холоп знал о расписке на кусочке кожи. Он поторопился спрятать ее в кошелек с намерением заняться швейными делами с утра пораньше.

— Свободен, — сухо сказал Вышеня.

И он, и Истома понимали, что о доверительных прежних отношениях не может быть и речи. За какие-то считанные месяцы юнец, беззаботный и бесшабашный сорвиголова, превратился в серьезного молодого человека, готового к любым неожиданностям. Он не мог простить Истоме предательства и держал его при себе только по настоянию мессира Реджинальда.

— Так я пошел?.. — немного помявшись, спросил Истома.

— У тебя стало плохо со слухом?

— Все, все, ухожу… Удобной постели, боярин, и хороших снов. — Истома поклонился и вышел.

Вышеня понимал, почему холоп хотел остаться в его комнате. На постоялом дворе, где мсье Ламберт приискал временное жилище для юного мессира, слугам не предусматривались отдельные помещения, и те спали в конюшне или на сеновале. Истоме, понятное дело, хотелось поспать хоть на полу в комнате хозяина, но на мягкой шкуре, в тепле. К тому же вино, которое он купил в лавке почтенного виноторговца, судя по запаху, показалось ему просто превосходным, и пить его в одиночестве, по мнению Истомы, было просто грешно.

Глава 9 Пир и «Меля»

Пиршество по случаю завершения первого дня турнира было устроено совершенно роскошное, столы накрывались с изрядной выдумкой. На одном из них высилась фигура сахарного единорога размером с пони, а стоявший у него на спине леопард, слепленный из разных орехов на меду, держал в одной лапе флаг Бретани, а в другой — букет цветов.

Уже известный нам карлик, страж «Золотого дерева», вместе с подружкой-карлицей, изображавшей пастушку, одетую в затканный золотом костюм, въехали в пиршественный зал верхом на громадном льве с гербом герцога Жана Бретонского. Лев открывал рот посредством скрытой в нем пружины и декламировал стихотворную поэму в честь «прекрасной» наездницы. Лев был выдумкой жонглера Франсуа; стихи сочинил тоже он. Новый приятель бретонца, шпильман Рейнмар, спрятавшись внутри фигуры, являлся голосом и движущей силой «говорящего» льва — его передними лапами — задние катились сами на маленьких колесиках.

Угощенье было разнообразным и обильным — герцог Жан не ударил в грязь лицом перед своими гостями. Видимо, он задался целью посрамить недоброжелателей, упрекавших его в скупости и скудном образе жизни, не подобающем столь сиятельной персоне. Зажаренные целиком олени, окорока дикого кабана, медвежатина, павлины и лебеди, громадные пироги, сладости и заморские фрукты… Под мясо — разнообразные соусы. Ну и, разумеется, знаменитые французские вина рекой, хотя на них налегали те, кому завтра не нужно появляться на ристалище.

На пиру присутствовали кроме Франсуа и Рейнмара и другие бродячие жонглеры, менестрели, а также исполнители баллад — гистрионы. Под аккомпанемент лютни и виолы они спели по единодушной просьбе всех пирующих «Песнь о Роланде», верном рыцаре Карла Великого, погибшем в Ронсевальском ущелье в битве с испанскими маврами. В ответ певцы получили одобрительный рев разгоряченных вином рыцарей и дождь серебряных монет, просыпавшихся на них, как манна небесная.

Пока другие трудились в поте лица, надрывая глотки, проныра Франсуа увел бутафорского льва в подсобное помещение, строго сказав карликам: «Брысь!» После чего он добыл Рейнмара из деревянного чрева, где, по правде говоря, было тесновато и жарко, и увлек его на поварню, освежиться добрым вином и подкрепить силы свиным окороком. При этом им пришлось выдержать настоящее сражение с буфетчиком герцога, следившим за расходованием продуктов, — тот был, как и Жан Бретонский, еще тем скрягой, и вторжение приятелей в святую святых посчитал преступлением против его высочества.

Франсуа предполагал такой поворот событий и приготовился к нему заблаговременно. В момент самых жарких дебатов заинтересованных сторон на предмет быть или не быть угощению в поварне, прибежал один из мелких служителей герцога и заявил, что буфетчика срочно требует к себе его высочество. Прервав на полуслове свой обличительный монолог, буфетчик какое-то время остолбенело смотрел на гонца, переваривая услышанное, затем грозно сказал приятелям: «Ну, я вас… прохиндеи!» — и умчался, укатился, как шар, потому что был низеньким и круглым вследствие пристрастия к чревоугодию.

Вслед за ним, получив сольдо, поспешил и осчастливленный гонец, для которого серебряная монета стала настоящим кладом.

— Что ни говори, а серебро выдумал дьявол… мням-мням… — сказал Франсуа, с аппетитом уплетая за обе щеки добрый кус свинины.

— Это почему? — заинтересованно спросил Рейнмар, не отстающий от приятеля и евший за двоих.

— Я не буду напоминать вам про тридцать иудиных сребреников. Это общеизвестный факт. Но сейчас всего лишь одно серебряное сольдо заставило недалекого малого забыть о долге и чести и ввести в заблуждение буфетчика самого герцога.

— Смотря, под каким соусом вы преподнесли этому никчемному мздоимцу свою историйку… — Рейнмар рассмеялся. — Уверен, он думает, что сделал благое дело.

— Именно так, — улыбнулся в ответ Франсуа. — Я сказал ему, что главный распорядитель пира — городской обер-церемониймейстер, чересчур вольно обходится с продуктами из буфета герцога. Но поскольку самому Жану Бретонскому неудобно при всех поставить на место вороватого прощелыгу, то это должен сделать буфетчик, которому господин, конечно же, отдаст необходимое распоряжение.

— Ловко! — восхитился Рейнмар и одним духом отправил в свою бездонную утробу добрую пинту[54] вина из вместительной керамической чаши с выщербленными краями. — Уф! — Он вытер губы рукавом и блаженно сощурился. — Хорошо-то как… Однако вы, мсье Франсуа, оказывается, большой интриган. Так недолго и голову потерять.

— Что ж, если придется — никуда не денешься. Но очень хочется, чтобы это случилось после сытного обеда с хорошим вином. Умирать все равно когда-нибудь надо, так стоит ли сокрушаться по этому поводу раньше времени и бояться сделать по жизни неверный шаг? И наконец, не отошли я этого скупердяя-буфетчика подальше отсюда, нам пришлось бы довольствоваться лишь вкусными запахами, коркой хлеба да ключевой водой. Бр-р! Это просто пытка — пить воду, когда рядом вино льется рекой! Нужно посоветовать ее отцам-инквизиторам. Не так ли, мсье Паскаль? — весело подмигнув, спросил Франсуа у повара, который вопреки строгим указаниям буфетчика гнать из кухни разных проходимцев, в особенности жонглеров и мейстерзингеров, обеспечил их едой и вином.

— Несомненно! — повар, краснощекий, хорошо упитанный бретонец, коротко хохотнул. — Грешно отправлять в желудок вкусную еду без соответствующей смазки — кусок встанет поперек горла. Воду пусть пьют святые отцы и отшельники, дабы, минуя чистилище, попасть прямиком в рай. А нам-то райские кущи уж точно не светят, больно грехов много.

Бродячие музыканты прокричали: «Виват!» и выпили за здоровье мсье Паскаля, отдав должное его философическому осмыслению бытия; при этом Рейнмар не без удивления подумал: «Как это Франсуа удается везде быть своим?! Первый раз встречаю человека, который так ловко умеет заговаривать зубы, притом любому. Ай да мастер…».

Но оставим приятелей за их весьма приятным и полезным занятием и вернемся в пиршественный зал. Нужно сказать, что после баллады рыцари, воодушевленные подвигом Роланда, налегли на вино с еще большим рвением. Не отставали от них и прекрасные дамы, хотя и пытаясь держать себя в рамках приличия и соблюдать этикет.

И если дамам это с трудом, но удавалось, то рыцарям — отнюдь. Ведь этикет предписывал не пить из общего кубка с полным ртом, чтобы не испачкать его, но кто об этом задумывается, когда пир горой? Не полагалось ковырять в зубах ножом, дуть на пищу, и вытирать губы скатертью. Нельзя было слишком глубоко залезать руками в общую тарелку и крошить туда хлеб потными руками. Ни в коем случае не разрешалось обгладывать кости и раздирать мясо на куски зубами или пальцами. Абсолютно неприемлемо было чесать голову за столом… Ах, эти законники! Создавалось впечатление, что все они были абстинентами и никогда не сиживали за пиршественным столом. Вино и обильная еда раскрепощали самых заядлых пуритан, и в зале царил шум, схожий со звуками, которые доносятся с ристалища во время групповых схваток.

Жанна де Бельвиль, королева «Турнира Золотого дерева», сидела на возвышении рядом с Жаном Бретонским. Покоренный не столько красотой, сколько изяществом и манерами молодой женщины, герцог словно помолодел и забыл о своих болезнях. Он совсем выбросил из головы первоначальное неудовольствие на предмет того, что корона королевы турнира не украсила голову его любимой племянницы, Жанны де Пентьевр, — это было вопиющей бестактностью со стороны рыцаря, получившего приз! — и беседовал с вдовой Жоффрея де Шатобриана с отменной учтивостью.

Жанна мало прислушивалась к комплиментам правителя Бретани; все ее мысли были поглощены Оливье де Клиссоном. Многие рыцари смотрели на нее с восхищением и обожанием, однако лишь взгляды Оливье проникали в самое сердце Жанны. В них она чувствовала нечто такое, о чем не имела понятия. Какие-то неведомые прежде флюиды проникали в душу молодой женщины, наполняя ее неземным сиянием. Жанна вдруг поняла, что в данный момент для нее нет никого дороже Оливье де Клиссона. «Что со мной творится?!» — в смятении мысленно спрашивала она себя и не находила ответа…

Конечно же, на пиру присутствовал и Раймон де ля Шатр. Он откровенно скучал — ел мало, пил и того меньше и в силу своей нелюдимости практически не принимал участия в застольных беседах. Рыцари, сидевшие рядом с ним, не обижались на некоторую отчужденность де ля Шатра. Мало того, они испытывали к нему уважение и даже некоторую опаску. Он попал в окружение бретонцев, а рыцари Бретани хорошо знали, что лучше поцеловать змею, — это более безопасно, нежели поссориться с Раймоном де ля Шатром. Шевалье никогда первым не затевал серьезную драку, но если до этого доходило, то исход поединка ни у кого не вызывал сомнений — сражаться с де ля Шатром на равных могли очень немногие.

Для де ля Шатра самый смак представлял второй турнирный день, когда на ристалище начинался групповой поединок. Предводителем первой группы был граф Жан де Монфор, а второй — граф Шарль де Блуа. Состав и количество участников ристалища определяли герольды. Они должны были разделить рыцарей на две партии, соблюдая при этом требования справедливости — чтобы на той и на другой стороне оказалось, по возможности, одинаковое число рыцарей и чтобы в каждой группе количество сильных и опытных воинов оказалось равным.

Но главной изюминкой второго дня турнира, главным его условием, являлся очень важный момент — побежденный рыцарь должен был отдать победителю своего боевого коня и доспехи. Все это стоило больших денег, а Раймон де ля Шатр не считал себя чересчур богатым, чтобы отказаться от такой великолепной возможности сделать свой кошелек поувесистей. Поэтому шевалье не спешил набивать брюхо всякой всячиной, и тем более — наливаться вином. Все это можно будет сделать завтра, после ристалища.

Ни для кого не являлось секретом, что турниры для бедных рыцарей являлись хорошим шансом улучшить свое материальное положение. Некоторые, чтобы приобрести себе приличное вооружение, в котором можно было без опасения появиться на турнире, брали деньги в долг у евреев-ростовщиков. Но надежда разбогатеть и вернуть ростовщику всю сумму с процентами чаще всего разбивалась, как стеклянный сосуд. Однако разные бедолаги любили сладкие сказки, где рыцарям судьба благоволила.

В одной из них герой заложил все, что имел, и отправился вместе с оруженосцем на турнир. Оруженосец, проезжая мимо озера, увидел купающихся фей и недолго думая снял с дерева их золотые одеяния, продолжив свой путь. Рыцарь, ехавший позади него, услышал крики и жалобы фей, узнал причину их горя, отнял платья у своего оруженосца и вернул их феям. Благодарные рыцарю, феи щедро наградили его, дав ему возможность принять участие в предстоявшем турнире и победить.

Эта сказка обязательно присутствовала везде, где появлялись мейстерзингеры и жонглеры. Ее и рассказывали, и пели. Особенно преуспел в этом Франсуа. Когда он проникновенным голосом выводил рулады о богатстве, свалившемся на голову счастливца, перечисляя драгоценности и богатые одежды, доставшиеся рыцарю в подарок от фей, у его слушателей на глазах появлялись счастливые слезы — будто те сами оказались на его месте. По окончании этой баллады Франсуа оставалось лишь подставлять свой берет, быстро наполнявшийся полновесными грошами, которые за милую душу принимали в любых тавернах Бретани…

Только один рыцарь из всех пирующих ел и пил еще меньше, чем Раймон де ля Шатр. Мрачный, как ночь, он сидел в конце стола, куда едва доставал свет. Это был шевалье Жерар де Гито. Он тоже не принимал участия в боях с зачинщиками и готовился завтра встать под знамя графа Шарля де Блуа. А все потому, что его злейший враг де ля Шатр будет сражаться в группе графа Жана де Монфора. В этом де Гито был уверен, потому что и дом Монтегю, и Шатобрианы являлись сторонниками Монфора.

После схватки на свадьбе Жанны, из которой де ля Шатр вышел победителем, де Гито все время искал возможность поквитаться с ним. Но крайняя бедность не позволяла шевалье подолгу находиться вдали от своего поместья (а иначе как можно совершить задуманное), потому что только его личное присутствие заставляло крутиться всех тех бездельников, которые обрабатывали его лен — земли на побережье Ла-Манша, пожалованные Шатобрианами. По правде говоря, были они скудными, сильно засоленными. Практически единственным источником дохода оставался скалистый мыс, венчавший длинную каменистую отмель, далеко врезающуюся в пролив. Так называемое «береговое право» — все то, что выбрасывало море на берег, считалось собственностью феодала, которому принадлежала эта земля.

К большому сожалению де Гито, шторма в Ла-Манше во время интенсивной навигации бушевали не так уж часто, как хотелось бы, а кораблекрушения возле его побережья случались еще реже. Но голь на выдумки хитра, и де Гито быстро нашел выход из создавшегося положения. Конечно, можно было подкупать лоцманов, чтобы те вели суда прямо на мели, но и на это у Жерара де Гито денег не хватало. Тогда он связался с шайкой разбойников, которым легкий заработок пришелся очень даже по душе.

Время от времени разбойники ставили на мысе ложный маяк, но на него попадались только неопытные шкиперы. Однако спустя какое-то время после начала прибыльного «сотрудничества» разбойники придумали оригинальную приманку для кораблей. Ночью они подвешивали к уздечке лошади зажженный фонарь, спутывали ей ноги и водили прихрамывающее животное по берегу. Проходящее мимо мыса судно, приняв колеблющийся свет фонаря за сигнальный огонь на плывущем корабле, подходило слишком близко к берегу в районе мыса и разбивалось о камни. Лучшим временем для таких «операций» были темные ночи, поэтому луну подручные де Гито считали своим злейшим врагом.

Несчастных матросов, которым удавалось добраться до спасительного берега, ждала верная смерть — де Гито не хотел, чтобы оставались живые свидетели его предприятия. Плохо было лишь одно — приходилось делиться добычей с разбойниками. Поэтому де Гито оставалось не так уж много от очередного «улова». Он лишь зубами скрежетал, но ничего поделать не мог …

Бедную Жанну словно переклинило. Первую пару в танце должна была составить королева турнира и «рыцарь — лучшее копье», а у Жанны де Бельвиль ноги стали совсем непослушными. Огромным усилием воли взяв себя в руки, она любезно улыбнулась Оливье де Клиссону, и они сделали первые па в «кароле», — танце цепочкой. Главной особенностью «кароля» являлось то, что песня не была отделена от танца; танцоры одновременно исполняли и роль хора. Как и многие другие песни, эта была о любви, но в танце разрешались только касания рук, хотя в какой-то момент Жанне до сердечной боли захотелось прислонить свою головку к широкой груди рыцаря и взмыть вместе с ним в небесные выси.

Потом танцевали «эстампи», «ротту», «сальтареллу»… И все это время партнером Жанны оставался Оливье де Клиссон. Многие рыцари понимающе улыбались и даже не делали попыток предложить себя в партнеры королеве турнира. Что касается дам, то они лишь тихо шушукались и завистливо вздыхали, когда их взгляды останавливались на Оливье де Клиссоне; он и впрямь был видным молодым человеком, к тому же богатым.

Когда пришла пора садиться за стол, рыцарей и их дам сменили профессиональные танцоры — морискьеры. Переодетые в мавров, они исполняли сложные акробатические этюды, развлекали публику шутками и прибаутками.

Но всех их затмил Франсуа. Выбрав момент, когда общество совсем развеселилось под влиянием винных паров, он спел несколько своих песенок весьма скабрезного содержания. А закончил свое выступлением своеобразным «завещанием»:

— Я желал бы умереть Не от болезни скверной, А за кружкою вина Где-нибудь в таверне. Ангелочки надо мной Забренчат на лире: «Славно этот человек прожил в грешном мире!» Но бродяг и выпивох Ждет в раю награда, Ну, а трезвенников пусть Гложут муки ада!

Наградой ему послужил громовой хохот и дождь монет, в котором посверкивали и золотые шездоры — от самого герцога и графов. Собрав с пола плату за свои труды, Франсуа вдруг разбежался и выдал великолепное двойное сальто, опустившись на одно колено как раз перед Жаном Бретонским.

— Великому герцогу — слава! — воскликнул Франсуа в великолепно сыгранном душевном порыве, и вслед ему грянули здравицы рыцарей.

Растроганный герцог не стал мелочиться и бросил хитрецу свой кошелек с золотыми монетами; правда, тот уже изрядно отощал, тем не менее с полсотни шездоров в нем все же звенело.

Ловко поймав кошелек на лету, Франсуа вскочил на ноги, низко поклонился Жану Бретонскому и поторопился исчезнуть — не только из зала, но и вообще из здания, где пировали рыцари.

— Ты куда меня тащишь?! — удивлялся Рейнмар; во время выступления бретонца он подыгрывал ему на своей лютне, и весьма удачно, несмотря на состояние приличного подпития.

— Куда, куда… — бурчал Франсуа. — Подальше от господ.

— Зачем? Мы еще не все выпили и не все съели. Паскаль обещал…

— К дьяволу этого Паскаля! Он, кстати, внимательно наблюдал, когда герцог от своих щедрот отвалил нам целое состояние. Ты же не хочешь валяться где-нибудь в канаве раздетый до исподнего, с проломленным черепом и без гроша в кармане? То-то же. У этого «добряка» Паскаля всегда найдется под рукой пара-другая добрых молодцев, которым зарезать человека — что тебе высморкаться. А уж ограбить простофилю — это вообще святое дело. Паскаль не зря так расщедрился, поил нас вином без меры; он знал, что мы сегодня будем с хорошим наваром.

— Ты убил во мне веру в человечество… — бормотал несчастный шпильман, спотыкаясь о камни мостовой. — Паскаль, добрый, приветливый толстяк — и такие дела…

— Можешь вернуться. Я тебя не держу. А что касается веры в человечество, то я потерял ее еще в младенчестве, когда родная мать, вышедшая второй раз замуж за приличного дворянина, который терпеть не мог чужих детей, отдала меня в услужение клирику-пьянчужке. Ох и натерпелся же я с ним! Правда, клирик выучил меня грамоте, пению псалмов и игре на всевозможных инструментах, но это учение выходило мне боком. Вернее, боками, которые всегда болели от его розги. В конце концов я сбежал от него и пустился в странствия. Ах, да, чуть не забыл! Благодаря клирику я теперь могу выпить хоть бочонок вина и остаться трезвым. Все-таки учеба — великое дело…

Голоса их постепенно затихали в мрачном переулке, освещенном лишь луной, которая стряхнула с себя тучи и показалась миру во всей красе. Когда приятели завернули за угол, — в той стороне находился постоялый двор, где они намеревались отвоевать себе местечке на сеновале, — из темноты выступили две черные фигуры, блеснула сталь обнаженных клинков и грубый голос не без сожаления сказал:

— Напрасно мы не пощупали их кошельки, Жакуй. У этих фигляров денег немного, но они не стали бы сопротивляться.

— Как бы не так… — ответил ему второй разбойник. — Один из них — жонглер Франсуа. Я хорошо его знаю. Он быстрый, словно молния, и дерется, как сам дьявол. Тощий, точно старая кляча, но мышцы — будто наилучшая сталь.

— Ну, коли так… — огорченно пробормотал Бернар Рваный Нос, и разбойники снова скрылись в нише, чтобы дождаться наконец вожделенной добычи в виде кошелька какого-нибудь припозднившегося горожанина или пьяненького рыцаря…

На следующий день, с утра пораньше, возле ристалища господствовало еще большее оживление, нежели во время открытия турнира. Плотники укрепляли все то, что было порушено вчера, а маршал-распорядитель, герольды и судьи проверяли и пересматривали списки приглашенных.

Правила турниров несколько отличались в разных странах, но требования к рыцарям, желавшим принять участие в турнире, оставались практически везде одинаковы. Каждый участник должен был доказать судьям и герольду свое знатное происхождение в двух поколениях как со стороны матери, так и со стороны отца. Определялось это по гербу на щите и нашлемнику. Уличенный в подделке герба не только с позором изгонялся с турнира, но также лишался вооружения и боевого коня в пользу герольдов. Понятно, что последние досконально знали родословные всех претендентов на участие.

Народу съехалось на второй день турнира еще больше, и окрестности города запестрели от массы разноцветных шатров. Городские ремесленники — оружейники, кузнецы, кожевники, золотых дел мастера — были завалены работой еще с вечера прошлого дня, на лугу дымились переносные горны, стучали молотки и дребезжали латы, отданные в починку.

Что касается торгового люда, то он не зевал. Турнир предполагал баснословную прибыль, которую можно было получить разве что за год, поэтому везде устраивались ларьки и устанавливались столы со съестными припасами и напитками. Тут же располагались в своих палатках жонглеры, фигляры и шуты всякого рода — в основном бродячие. Только Рейнмар и Франсуа, благодаря пронырливости бретонца, почивали в полной безопасности и со всеми удобствами — на мягком сене, за стенами города.

Едва окончилась месса, как герольды немедленно приступили к делу. Они разделили столпившееся рыцарство на две партии и построили его так, что образовалась целая процессия, каждый ряд которой состоял из трех всадников. По сторонам выступали жонглеры, а во главе шли герольды и судьи турнира вместе с почетным судьей — он служил как бы посредником между присутствующими дамами и участвующими в турнире рыцарями.

Как только почетный судья был избран, ему вручили богато украшенный дамский чепец. Судья должен был прикрепить его к своему копью и не снимать в продолжение всего турнира. Если во время боя дамы замечали, что кто-либо из участников в турнире ослабевал, они поручали почетному судье вступиться за него. Дамский посредник опускал на такого беднягу свое копье с чепцом, и никто уже не осмеливался тронуть облагодетельствованного рыцаря. По этой причине чепец назывался «дамской милостью».

Жанну де Бельвиль снедала тревога за Оливье де Клиссона. Вчера и рыцарь, и молодая женщина практически не разговаривали друг с другом, — так, несколько ничего не значащих слов — но в их глазах ясно читалось то, что было глубоко спрятано в сердцах. Жанна впервые в жизни полюбила. Любовь обрушилась на нее, как ураган, который сметает со своего пути все препятствия, разрушая все и вся. У нее было только одно желание — Оливье де Клиссон должен покинуть ристалище целым и невредимым! Отговорить его от сражения в «меле» (так называлась групповая схватка) она не могла; «рыцарь — лучшее копье» обязан был принять участие в этом увлекательнейшем турнирном действе. При этом Оливье подвергался огромной опасности, ведь каждый из сражающихся на ристалище горел желанием преломить с ним копье; это была большая честь, тем более, если «лучшее копье» будет повержен.

Накануне, выбрав удобный момент по окончании пира, Жанна подозвала к себе де ля Шатра.

— Дорогой Раймон! — сказала она проникновенно. — Я знаю, вы мой добрый друг, поэтому только к вам я могу обратиться с этой просьбой.

— Я внимательно слушаю вас, моя королева, — почтительно ответил де ля Шатр, но в его голосе звучало недоумение.

Шевалье видел Жанну в таком состоянии впервые. Сначала он подумал, что сильный румянец на ее щечках вызван лишним кубком вина, однако, присмотревшись повнимательней, он понял, что ошибся. Жанна была взволнована, словно испытывала сильное душевное потрясение. «Что это с ней?! — встревожился шевалье. — Уж не посмел ли кто обидеть нашу голубку?!» В глазах Раймона де ля Шатра сверкнула молния; тот, кто хорошо знал шевалье, ни на миг не усомнился бы, что обидчик Жанны долго не проживет.

— У меня сложилось такое впечатление, что вы намереваетесь примкнуть к команде графа де Монфора…

— Да, это так, — ответил де ля Шатр, невольно удивившись прозорливости сеньоры.

Он недолго выбирал, под чьим руководством выйдет на бой в «меле». Вряд ли кто-нибудь знал или даже догадывался, какие мотивы побудили такого грозного воина сражаться вместе с Монфором, хотя уже на пиру многие по пьяной лавочке высказали свои намерения на предмет того, кого они завтра желают видеть своим предводителем. В команде графа де Блуа оказались самые родовитые и богатые участники турнира. Именно это и явилось для де ля Шатра главным доводом в вопросе, к кому примкнуть. Многие из его будущих противников имели столь блистательное и дорогое вооружение, о каком бедному шевалье можно было лишь мечтать.

— И вы ни в коей мере не намерены пойти под знамя графа де Блуа? … — продолжала допытываться Жанна.

— Именно так. Конечно, если только герольды не рассудят по-другому. Но почему вас так заинтересовали эти подробности?

— С вами я могу быть вполне откровенной, поэтому скажу прямо… — Видно было, что Жанна с трудом преодолевает сильное смущение. — Мне хочется, чтобы вы попали в одну команду с рыцарем Оливье де Клиссоном.

«Вон оно что! — Шевалье облегченно вздохнул. — Госпожа положила глаз на де Клиссона! То-то он не отходил от нее весь вечер. Что ж, ее выбор можно только приветствовать. Во всех отношениях достойный рыцарь. Похоже, она желает, чтобы я выступил в качестве его защитника во время «мели», если он попадет в затруднительное положение. А что если де Клиссон выберет своим предводителем де Блуа? Вот незадача…»

— Я вас понял, сеньора, — твердо ответил шевалье. — Завтра я постараюсь быть рядом с Оливье де Клиссоном, — он низко поклонился Жанне, и они расстались.

«Вот так легко и просто разбиваются надежды о реалии бытия, — меланхолично думал де ля Шатр. — Будем надеяться, что у де Клиссона хватит ума не пойти под крыло этого напыщенного гуся Шарля де Блуа. Может, заказать мессу, чтобы мне повезло? М-да, немного поздновато… Да и, по правде говоря, мне кажется, что Господу нашему не до меня. Что ж, смиримся и будем полагаться на госпожу Удачу. Пока она меня не подводила…»

Обязательная месса перед поединком не заняла много времени. Около полудня обе партии заняли свои места, все участники поклялись перед судьями в том, что не прибегнут к непозволенным уловкам, и стали дожидаться сигнала, чтобы начать борьбу.

Де ля Шатр мысленно вознес благодарственную молитву, когда Оливье де Клиссон выбрал предводителем графа де Монфора. Шевалье постарался стать к нему поближе, хотя прекрасно понимал, что просьба Жанны быть его ангелом-хранителем в предстоящей свалке малореальна. Все зависело от самого рыцаря, от оборотистости оруженосца и слуг Оливье.

Наконец маршал-распорядитель дал отмашку, взревели трубы, и две плотные шеренги закованных в броню рыцарей, стоявших на расстоянии в сто ярдов друг от друга, закрывшись щитами и выставив тупые турнирные копья, начали стремительный разбег, от которого задрожала земля. И сшиблись посреди ристалища! Столкновение было ужасным. Треск сломанных копий, ржание лошадей, азартные крики, стоны и вопли раненых, звон и скрежет железа… Въедливая пыль летела в ноздри и глаза. От пыли, набившейся под шлем, рыцарь со слабыми легкими мог умереть во время боя, потеряв сознание, потому что становилось невозможно дышать, особенно в топфхельме. У каждого рыцаря была только одна цель — ударом копья повергнуть противника на землю и сделать это очень ловко, не задев ни седла, ни ноги противника; нарушивший требование лишался награды. Падение с лошади — тоже не очень приятное приключение; за этим часто следовало увечье или даже смерть.

Под ногами коней, увертываясь от их громадных туш, шныряли оруженосцы и служители ристалища. Можно было только дивиться их бесстрашию и ловкости. В любой момент каждый из слуг мог попасть под копыта дестриэ, которые в пылу битвы считали любого, кто встречался им на пути, врагом. Они уносили упавших рыцарей к шатрам, где их уже ждали лекари, костоправы и знахари со своими травами и примочками.

Раймон де ля Шатр был чересчур опытным бойцом, поэтому он не стал в самом начале слишком увлекаться сражением, чтобы сберечь силы и не ослабнуть преждевременно. Шевалье быстро решил свою главную задачу: заранее выбрав противника, какого-то богатого барона, ловко выбил его из седла и осадил назад, дожидаясь, пока «добычу» вынесут с поля. Мало того, де ля Шатр даже прикрывал корпусом своего коня служителей ристалища — чисто из меркантильных соображений, чтобы сражающиеся нечаянно не помяли у незадачливого барона дорогой панцирь миланской работы с золотыми насечками. При этом он зорко следил за Оливье де Клиссоном.

Молодому рыцарю пришлось несладко. С ним схватился один из зачинщиков турнира, Жоффруа де Лакон, решивший доказать, что он самый лучший турнирный боец. Свои копья они сломали сразу же, и теперь шел бой на булавах. Впрочем, уже многие рыцари лишились копий и продолжали выяснять отношения с помощью другого оружия.

Жоффруа де Лакон, убеленный сединами ветеран, громадный детина, бил булавой, как кузнец молотом. Щит Оливье де Клиссона гнулся, трещал, но выдерживал этот натиск. Де ля Шатр болезненно поморщился; с такими бойцами, как де Лакон, прочь защиту! Только нападение, притом со всех сторон! Увы, помочь де Клиссону он не мог, потому что на него самого вдруг налетел какой-то рыцарь в черном облачении, и шевалье пришлось защищаться.

Наверное, мысленный совет бывалого бретёра все-таки попал каким-то образом в голову Оливье де Клиссона. Молодой рыцарь, вместо того чтобы подставить изрядно покореженный щит под очередной удар, вдруг отбросил его в сторону, уклонился от нападения и, взяв булаву в обе руки, нанес страшный удар сбоку по шлему противника. Тот уже уверился, что победа близка, и пренебрег защитой, опустив свой щит ниже, чем должно, и непроизвольно дернув поводья. Его жеребец взвился на дыбы, и Жоффруа де Лакон, уже в полном беспамятстве, очутился хоть и на мягкой, но весьма неприветливой подстилке ристалища.

Всего этого де ля Шатр не видел. Он сам попал в переплет. Черный рыцарь дрался как сумасшедший. Противники сломали копья и взялись за булавы. Вскоре и от тех полетели одни щепки. Щитов рыцари уже лишились, и когда пришла очередь длинным и тяжелым двуручным мечам с тупыми турнирными клинками, каждый удар мог стать решающим. Приятного в таком пропущенном ударе было мало, тем более что наносились они мастерски, в самые уязвимые места. Неизвестно, чем закончился бы этот захватывающий поединок, на который уже начали обращать внимание не только герцог со своей свитой, но и дамы, но тут накатила новая волна сражающихся, разделив Раймона де ля Шатра и Черного рыцаря, где-то затерявшегося в человеческом месиве…

Сражение продолжалось почти до самого вечера. Участникам турнира позволялось на короткий срок отъезжать в сторону для отдыха. Воспользовавшиеся этим послаблением, рыцари снимали свои жаркие шлемы и жадно вдыхали воздух вперемешку с пылью, поднятой копытами лошадей.

Де ля Шатру удалось свалить еще одного богатого барона. Он был вполне доволен итогом групповой схватки, поэтому уже не рвался в самую гущу боя. Теперь главным для него было оберегать Оливье де Клиссона, обладавшего, как оказалось, чересчур горячей головой и пылким нравом. Молодой рыцарь налетал на противников, словно коршун, при этом стараясь держаться поближе к ложе, где сидела королева «Турнира Золотого дерева» Жанна де Бельвиль.

«Ах, молодость! — думал Раймон де ля Шатр, выискивая глазами Черного рыцаря — тот словно в воду канул. Неужели кто-то оказался удачливей, чем он, и победил его? — Пора забав, пора мечтаний о великих свершениях… Но драться на булавах Оливье де Клиссон все же мастер. Неплохой защитник может появиться в поместье Шатобрианов… Э-э, а вы куда, мессир?!» Де ля Шатр мигом вклинился между Оливье де Клиссоном, который в этот момент разбирался с очередным противником и каким-то хитрецом, решившим коварно напасть на молодого человека сбоку.

Но вот наконец подали голос сигнальные трубы, и герольды стали очищать арену, где, несмотря на сигнал к окончанию ристалища, продолжались свирепые схватки. Без сомнения, завтра начнутся поединки один на один, не исключено, что и боевым оружием. Гордые рыцари не любят поражений, любая неудача в турнирном ристалище видится им как оскорбление и поруганная честь.

Победила партия под предводительством графа Жана де Монфора. Изрядно помятый в схватках, Оливье де Клиссон и в «меле» отличился; ему вручили хорошо обученного сокола, который стоил не меньше, чем боевой конь. Счастливая Жанна едва не бросилась обнимать де ля Шатра — она видела момент, когда тот разделался с хитрецом, пытавшимся напасть на Оливье де Клиссона сбоку.

Но шевалье мало интересовали чувства госпожи. Еще меньше его волновала упущенная возможность получить турнирную награду, потому что к его шатру привели двух великолепных дестриэ, нагруженных доспехами. В этот день он был великодушным и вернул поверженным баронам их боевых товарищей вместе с защитным снаряжением взамен на приятную тяжесть двух кошельков — выкуп за имущество баронов.

Едва герцог вместе со своим двором покинул трибуны, а рыцари — ристалище, чтобы помыться, привести себя в порядок и отправиться на пир, турнирное поле наполнилось толпами народа. Обломки оружия, куски материи, частицы золота и серебра, выпавшие из богатых рыцарских одеяний, сделались предметами спора и драки простолюдинов. Особенно повезло уже знакомому нам мальчику-лоточнику — он нашел золотую пряжку, украшенную драгоценными каменьями. Молниеносно схватив ее и крепко зажав в кулачке, малец так проворно юркнул в толпу, что какой-то подозрительный тип, с виду бродяга, уже вознамерившийся отобрать у мальчишки его находку, лишь глупо захлопал ресницами, глядя на то место, где только что лежало целое состояние.

…На Эннебон опускался тихий вечер. Количество шатров и палаток у городских стен уменьшилось, — многих позвали домашние дела. Но самые упрямые решили дождаться следующего дня, чтобы занять лучшие места, и по всей луговине запылали костры, запахло снедью и вином, свежескошенной травой. Заржала кобыла, подзывая к себе жеребенка-сосунка. Послышались серебряные звуки лютни и кто-то запел балладу о храбром рыцаре, победившем дракона.

Но вот ударили колокола на звоннице городской церкви, призывая к вечерней мессе, городские ворота закрылись, а на башнях появилась стража. Ночь подкралась незаметно, как ловкий вор, и вскоре уставший от великолепного зрелища Эннебон погрузился во тьму.

Глава 10 Ростовщик тамплиеров

У Вышени глаза разбегались от разных чудес, которые встречались в Любеке буквально на каждом шагу.

Особенно его поразило то, что вода течет по всем улицам, заключенная в керамические трубы. Ее направляло в город огромное колесо с черпалками, размером не менее сотни сажен, устроенное на реке. Вода не только подавалась в дома зажиточных бюргеров, но и текла из медных столпов на площадях — всякий мог подойти и напиться всласть, причем совершенно бесплатно.

Как раз это «бесплатно» и было в Любеке главным чудом, потому что в городе приходилось платить даже за воздух. Хочешь полюбоваться на красивые сады вокруг города, погулять по чистым, посыпанным речным песком дорожкам между деревьев — плати. Оказался на территории порта, если ты не купец, — должен кинуть в жестяную кассу медный грош. Зашел в кирху — дай денежку на богоугодные дела.

Правда, существовало еще одно занимательное место, которое называлось «вертеп»; за него тоже не нужно было платить, но тем не менее рядом с ним постоянно отирался монах в рубище с кружкой для пожертвований. Возле Эгидиенкирхе стоял красивый игрушечный домик, в котором каждый день по многу раз происходило целое представление. Оно показывало всем желающим маленького Христа на руках Девы Марии и поклонение волхвов. Под звуки серебряных колокольчиков по синему небу в россыпях бриллиантов пролетала большая звезда, затем откуда-то прилетали крохотные ангелы с золотым венцом в руках и возлагали его на Пречистую. Появлялись самодвижущиеся фигурки: три красиво одетых волхва и два стража — один с мечом впереди процессии, а другой, что сзади, с топором в руках. (Вышеня так и не понял, в чем заключалась их роль.) Волхвы кланялись Богородице, клали дары, а младенец Христос махал ручкой, благословляя их. Маленькие фигурки на невидимых колесиках укатывались за ширму, ангелы брали венец и взлетали на небеса. Некоторые невежды из любопытствующих зевак даже полагали, что волхвам отрубят головы, но Вышеня хорошо знал Писание, поэтому лишь посмеивался над необразованными простолюдинами.

Познакомил его мсье Ламбер и с местом, которое застолбили любекские менялы. Они в тот раз как раз шли по Королевской улице к тайному помощнику тамплиеров, который жил под чужим именем и занимался ростовщичеством. Конторки менял облепили Королевскую улицу как вороньё стены Новгорода в вечерний час, когда, сбиваясь в стаи, птицы готовились к отлету на ночевку в только им известные места. А у некоторых менял вообще не было никаких помещений, лишь окованный металлом сундук с деньгами, табурет да иногда легкий тканевый навес от непогоды.

Каких только монет нельзя было найти на столиках менял! Ганзейские эстерлинги, золотые французские шездоры, прусские шиллинги[55], рейнские гульдены, венецианские флорины, кусочки солнечного камня (менялы называли его амбер) … Многие из них до этих пор не попадались на глаза Вышене ни разу, хотя на новгородском торге встречались даже монеты сарацин. Ламбер только посмеивался, глядя на юношу, ошеломленного от массы новых сведений и впечатлений.

— В иных местах бывают совсем уж странные деньги, — сказал он снисходительно, когда Вышеня немного пришел в себя, изумленный при виде кожаных схинов, похожих на те заплаты, что ставит сапожник на прохудившуюся обувь, — Например, перья птиц и ракушки.

Вышеня лишь покачал головой. Он не сомневался, что кормчий храмовников говорит правду, но все это было как-то чудно.

— Помните главное, мессир, — поучал его Ламбер, — чему равна прусская марка. Менялы, при всем их честном виде, не прочь надуть простофилю, да так ловко, что тот даже останется им за это благодарен. За марку можно купить корову, а за пять — хорошую лошадь. Бочка сладкого вина стоит в Любеке полтора ливра[56], и назовите того купца мошенником, если он попросит большую цену. Штуку шарлахового[57] сукна можно купить за три ливра, но стоит поторговаться… — мсье Ламбер долго втолковывал юноше, что за цены в Любеке, как нужно общаться с бюргерами, какие таверны посещать, а которые лучше обходить десятой дорогой. Но главное он сказал, когда они уже приближались к дому ростовщика: — Если вам, мессир, придется бежать из Любека, то лучше всего водой… — глаза кормчего стали очень серьезны, а вид — как у настороженного коршуна, чему очень способствовал его крупный крючковатый нос. — Есть в порту рыбак, его старый Кордт. В Любеке Кордта знают все матросы и купцы. Он большой мастер рассказывать разные истории с русалками, водяными и прочими чудовищами, которые водятся в морских глубинах. В любом случае, мессир, постарайтесь добраться до жилища Кордта; я покажу, где оно находится. Но знакомиться с ним пока не нужно. Вы скажете ему только одну фразу: «Не нам, Господи, не нам, но все во славу имени Твоего». А также назовете имя мессира Реджинальда и свое. Новое. Только говорите очень тихо! Не забывайте, что уши есть даже у ветра. Кордт укроет вас и поможет незаметно исчезнуть из города. Если у вас будут деньги, заплатите ему самую малость. Старина Кордт не очень нуждается, но каждая услуга должна быть оплачена. Такой у него принцип.

— Понял, благодарю вас, мсье, — ответил Вышеня, и Ламбер дернул за цепочку, висевшую на внушительного вида дубовой двери, за которой скрывался вход в жилище ростовщика.

Какое-то время никто не откликался на мелодичный звон колокольчика внутри дома, а затем в двери открылось небольшое зарешеченное окошко и сильный мужской голос спросил:

— Кто такие будете, люди добрые, и по какой надобности?

Оглянувшись — нет ли кого поблизости — и приблизившись к оконцу, Ламбер тихо ответил:

— По поручению мессира Реджинальда к герру Гартвигу Витте.

Дверь мигом отворилась и гости очутились в полутемном зальчике, у которого было две двери и лестница, ведущая наверх.

— Сюда, — сказал слуга господина Витте — высокий, широкоплечий малый с тяжелым настороженным взглядом — и указал на лестницу.

Вышеня и Ламбер, поднявшись, оказались в большом, хорошо освещенном зале с камином и высокими узкими окнами. В окнах стояли круглые и выпуклые цветные стекла в свинцовом обрамлении, они закрывались прочными дубовыми ставнями с резьбой и с бойницами в виде сердечек. Вышеня быстро смекнул, что дом ростовщика построен таким образом, чтобы выдержать длительную осаду.

Хозяин, Гартвиг Витте, оказался крепко сбитый седой мужчина, которому уже давно минуло сорок лет. Ламбер что-то шепнул ростовщику на ухо и тот сердечно улыбнулся.

— Рейнольд, — сказал он, обращаясь к слуге, — принеси нам вина и фруктов.

Вскоре, устроившись у невысокого, покрытого красивой скатертью столика возле окна, и хозяин дома, и его незваные гости с удовольствием потягивали вино из высоких чеканных кубков и лакомились заморскими засахаренными фруктами.

Вышеня с огромным интересом рассматривал помещение. Для него здесь все было внове. И огромный камин с колпаком, украшенным скульптурными фигурами диковинных животных и рыб, и красивые ковры на дощатом полу, и потолочные балки, тщательно оструганные и покрашенные темным лаком. И даже широкая удобная лавка, на которой он сидел, служившая подоконником и вмурованная в оконный проем.

Что касается Ламбера, такт тот устроился на сундуке с ручками, и только герр Витте сидел в неудобном, как казалось юноше, креслице с высокой спинкой и подлокотниками. Спинка кресла была полотняной, художник нарисовал на ней целую картину — голубое небо с белыми тучками, на красивой лесной лужайке — олень с огромными рогами и юная дева, почему-то протягивающая животному букет цветов. Или местные олени питаются в летнее время исключительно цветами?

По всему залу на уровне человеческого роста шли резные деревянные панели. А все, что находилось выше, обтягивала лазоревая материя с вышитыми цветочками, за которую новгородские модницы точно подрались бы. «Надо же, такое сокровище — и на стены! — думал удивленный Вышеня. — Видать, у ростовщика денег куры не клюют…»

Но больше всего юношу поразило оружие, развешанное по стенам: «ворон» — немецкий молот с клювом, похожим на вороний, несколько мечей, топор пешего воина на длинном древке, французская алебарда-гизарма, трезубец вил-корсека… Все это как-то не вязалось с обликом мирного ростовщика, днями и ночами думающего только о прибыли в делах и благополучии семьи.

Впрочем, все это многообразие очень полезных для воина вещей было хорошо знакомо новоиспеченному рыцарю-бакалавру Готье де Брисэю. Но вот странную штуковину, которая покоилась на двух крюках несколько поодаль от остального оружия, — насаженную на толстое древко трубу длиною чуть меньше чем полсажени, — ему довелось видеть впервые. Он настолько заинтересовался оружием (юноша не усомнился в этом ни на миг), что не выдержал и обратился к ростовщику:

— Извините, герр Витте, за нескромный вопрос… но что это? — И он указал на железную трубу.

«Однако! — подумал удивленный мсье Ламбер. — Неплохо брат Адемар обучил этого мальчика куртуазности, совсем неплохо. А я-то, старый дурень, думал, как ему преподать эту вредную для рыцаря, на мой взгляд, науку, без которой ему будет трудно».

Гартвиг Витте снисходительно улыбнулся и объяснил:

— Сия забавная штуковина называется «петриналь». Она действует примерно так, как арбалет, но только стреляет свинцовыми шариками, а тетиву ей заменяет «дымный порошок». Древко зажимается под мышкой, а заряд поджигается «палительной свечой» — деревянной палочкой, пропитанной специальным составом.

— Невероятно! — воскликнул Вышеня. — А как далеко летит шарик? И потом, мне кажется, что с этой… — он запнулся, но все-таки выговорил неизвестное доселе слово, — петринали точно не прицелишься. Я неправ?

— Вы правы, мессир. Но в ближнем бою петриналь — да если их еще и много — большое подспорье сражающимся. Свинцовый шарик, конечно, уступает арбалетному болту в пробивной силе и точности прицела, но если выстрелить из петринали в упор, то она пробьет любой панцирь и сделает такую дыру в теле, что в нее можно просунуть руку.

Однако главная ценность этого нового оружия в другом. Выстрел сопровождается грохотом, огненной вспышкой и облаком дыма, воняющим серой. Обычно рыцарские кони пугаются всего этого и сбрасывают своих всадников. Ну, а на земле, как известно, рыцарь в тяжелом облачении — не боец. Конечно, «дымный порошок» — товар редкий и дорогой… — Тут герр Витте хитро улыбнулся. — И все же шкурка стоит вычинки. Запах адской серы повергает глупых, необразованных людей в трепет, и те, кто незнаком с петриналью и ее действием, предпочитают бежать с поля боя, чтобы вместо чертогов небесных не попасть прямо в преисподнюю. — На лице ростовщика снова появилась странная улыбка, будто он насмехался не только над теми трусами, что пугались огня и дыма, но и над своими словами.

Вышеня лишь покачал головой. Умно! Действительно, какой конь может выдержать такой ужас? Но что касается княжеских дружинников, тут юноша засомневался; по его мнению, они не боялись никого и ничего, а уж коли выпьют доброго вина, то им вообще и море по колени…

Они сидели и разговаривали долго. Все это время Гартвиг Витте рассказывал о Ганзе, о Любеке и порядках в нем. Несколько позже юноша смекнул, что все это неспроста. Похоже, по просьбе мсье Ламбера ростовщик вдавался в такие детали городского бытия, которые не были известны кормчему в силу того, что он появлялся в городе нечасто. И Вышеня стал слушать еще внимательней, потому что для него все эти сведения были жизненно необходимы.

Он узнал, что Любеком руководят четыре бургомистра и советники-ратманы[58] в количестве семнадцати человек. Кроме ратманов в городском Совете были еще секретари-писцы и синдики — управляющие делами. Существовала также добровольная ночная стража. По требованию Совета ремесленные цеха обязаны в любое время выставлять определенное число вооруженных людей: маленькие — обычно двух, большие — шесть-восемь человек. Цены на рынке устанавливались все тем же Советом. А еще городской Совет был высшей судебной инстанцией.

Главным символом власти городского Совета была церковь Святой Марии — Мариенкирхе. Она располагалась рядом с ратушей. Три раза в неделю в дни собраний Совета звонил колокол Мариенкирхе. Спустя полчаса два главных бургомистра появлялись перед скамьями в церкви, чтобы получить письменные просьбы и дать неформальную аудиенцию. К ним мог свободно подойти каждый бюргер. Только после собрания в церкви, опять по звону колокола, Совет приступал к заседанию в ратуше. По словам Гартвига Витте, совещание на церковных скамейках являлось основополагающим для решения каких-либо вопросов.

Особенно много существовало разных правил и условностей, касающихся торговых дел. Иногда они были чересчур жестокими, что удивило Вышеню; ему казалось, что ганзейские купцы — сама обходительность и учтивость. Оказалось, они мужественно защищали свое имущество, сражались насмерть, но кто же из нормальных людей будет смотреть спокойно на то, как его разоряют?

— … В Любек из немецких ганзейских городов присылают купеческих подмастерьев для «дубления шкуры»… — Герр Витте покачал головой, будто сам удивлялся тому, о чем рассказывал. — Старшие подвешивают новичка за пояс и разводят рядом большой костер, чтобы «подкоптить» мальчишку, а сами в это время проводят «допрос» — задают ему издевательские вопросы. Потом несчастного ведут в гавань, насильно окунают в холодную воду и хлещут березовыми розгами. Выдержавший испытание отсылает домой окровавленную рубаху, свидетельствующую о том, что он мужественно преодолел посвящение в торговое ремесло и отныне может «вступать в дело». Сначала оно весьма грязное и нелегкое для пятнадцатилетних подростков. Чаще всего это разгрузка бочек с тресковым жиром, которым торгуют свеи и норги. Причем каждую бочку нужно перелить, чтобы убедиться, не добавили ли хитрые северяне на дно ведро-другое забортной воды.

Подождав, пока уйдет слуга, который принес еще одну бутылку вина и лесные орехи в меду, Гартвиг Витте продолжил:

— Если вы когда-нибудь в другой стране увидите узкие трехэтажные дома без очагов, значит, там живут ганзейцы, чаще всего из Любека. Дома охраняют злобные сторожевые псы и наемная стража. В каждом таком доме целый лабиринт складов, конторских комнат, помещений для лебедки и ворота, чтобы поднимать грузы, а также спальни с двухэтажными полатями. Спят купеческие ученики-подмастерья по двое на матрасе, набитом морской травой. Жизнь ганзейцев в чужих странах строго регламентируется уставом купеческой гильдии. Купцы не имеют права переселяться за территорию контор, а тем более — заводить на чужбине семью. Это считается преступлением и карается смертной казнью. Правда, нет правил без исключений, но такие случаи тщательно скрываются от окружающих…

«Зачем мне эти сведения?! — недоумевал Вышеня, слушая неторопливый, обстоятельный рассказ ростовщика о порядках в ганзейских городах. — Я не собираюсь становиться купцом! Еще чего… Добрый меч и воинская слава для меня куда как приятней звона монет. Немного пооботрусь здесь, пока в Новгороде все стихнет, а там видно будет. Уйду к ушкуйникам! Ужо повеселюсь от души… Чтобы меч не ржавел зазря в ножнах». Однако вскоре он понял, почему Гартвиг Витте ударился в пространные объяснения чуждых Вышене нравов и обычаев иноземцев.

— Мессир! Жить здесь, значит, неукоснительно соблюдать всевозможные правила, как писаные, так и те, что существуют в народе издревле, — очень серьезно сказал герр Витте. — И запомнить их нужно хорошо. Нравятся вам они или нет. Мельчайшее нарушение — и сразу же следует донос в городской Совет. А его может подать любой горожанин, даже простолюдин. И тогда придется отвечать по всей строгости. Я уже не говорю, что за вами могут учредить негласный надзор как за особо опасной персоной. Уж чего-чего, а доносчиков и шпионов в Любеке — да и в других ганзейских городах — хватает. Кто-то считает своим долгом доносить, а кто имеет с этого неплохой заработок. Учтите это, мессир. Будьте всегда настороже, особенно в тавернах. Вино имеет свойство развязывать языки…

Любезно распрощавшись с Гартвигом Витте, кормчий и новоявленный рыцарь Готье де Брисэй покинули гостеприимный дом ростовщика в приподнятом состоянии духа. Все-таки вино у герра Витте было выше всяких похвал.

— Он что, знает кто я и откуда?! — не без тревоги спросил Вышеня, напуганный рассказами об опасностях, подстерегающих иноземца в Любеке на каждом шагу.

— Не беспокойтесь, мессир, он наш человек — ответил Ламбер, мимоходом отпустив шутку в сторону идущих навстречу двух девушек; они весело рассмеялись и помахали им на прощанье, а одна вдруг подбежала к Вышене и ткнула ему в руку букетик осенних цветов.

Он даже не успел опомниться, не то что поблагодарить, как две весело щебечущие кокетки мигом исчезли в переходе.

— Похоже, в Любеке, мессир, вы будете пользоваться особым расположением девиц, — ухмыльнувшись, заметил Ламбер. — Не теряйте голову и здравый смысл. А что касается Гартвига Витте, то ему известно лишь то, что рыцарь Готье де Брисэй не в ладах со святой инквизицией и нужно поспособствовать ему во всех делах. Не более того.

— Герр Витте производит впечатление весьма проницательного человека…

— Так оно и есть. Гартвиг Витте может подозревать все, что угодно, пусть вас это не волнует. К нему вы можете обратиться по любому вопросу. Даже если он связан не только с деньгами, но и с необходимостью физической защиты. У Гартвига Витте есть надежные люди, которые без лишних слов и без лишнего шума отправят в преисподнюю ваших врагов и недоброжелателей. Но это в крайнем случае!

— Благодарю, мсье Ламбер, — с чувством сказал Вышеня.

Кормчий не без удивления ответил:

— Меня-то за что? Я всего лишь исполняю поручение мессира Реджинальда. Благодарите своего батюшку, у которого доброе сердце и широкая душа. Он не убоялся дурной славы и разных неприятностей, предоставив убежище несчастным, преследуемым всеми государями Европы братьям, рыцарям Ордена Храма. И каким образом мы должны были поступить, когда его сын попал в беду?

«Ну да, как же… — с сарказмом подумал Вышеня. — Родитель мой — сама доброта. Выгоду он себе усмотрел в этом деле, вот и приютил добрых воинов на своей землице. Теперь в случае чего и сильный отряд бывалых рыцарей под рукой, и связи с торговой Европой налажены. Один герр Витте чего стоит — и прибыток немалый: звериные шкуры, рыба… почитай, что задаром».

Он шел по улицам Любека и чувствовал себя как росток, только-только вылезший из земли. Его и так крепкое тело наливалось новой силой, подкрепленной уверенностью и знаниями о многих вещах, о которых до недавних пор он даже не подозревал. Если еще совсем недавно Вышеня невольно подгибал плечи, боясь, как та пуганая ворона, каждого куста, то теперь он, высоко подняв голову, гордо шествовал по мостовой, и ему уступали дорогу не только простолюдины, но и бюргеры. Что ни говори, какие свободы и права ни имей, а стычка с рыцарем не сулила им ничего хорошего.

Глава 11 Штукари

Заповедный лес возле города Ванна славился своими охотничьими угодьями. Если совсем недавно на оленей, косуль, ланей и кабанов здесь могли охотиться и дворяне, то теперь таким правом владел только герцог Жан Бретонский. Дворянам он оставил охоту на лисиц, волков, зайцев, куниц, кроликов и мелкую дичь, а также на фазанов, куропаток и прочих пернатых. В своих ленных владениях они могли делать все, что им заблагорассудится, но в богатых охотничьи угодьях герцога ни один, даже самый славный, рыцарь не мог поднять оружие на кабана или оленя, потому что за это полагалось очень суровое наказание.

Вилланам и вовсе было запрещено соваться в лес — разве что для заготовки хвороста, а также для сбора ягод, орехов и грибов, притом с разрешения сеньора. Жители лесных мест разводили скот, но его нельзя было пасти в лесу, когда рождались оленята. Вилланы имели право собирать хворост и рубить сухие деревья, но ни в коем случае не смели дотронуться до живого дерева. Если же крестьянин заводил собаку, то лесная стража строго следила за тем, чтобы у нее были вырваны клыки; в таком случае она не могла загнать оленя. Наказания за ослушание были жестокими, вплоть до смертной казни. Порой наказывали даже всю деревню.

И все же, несмотря на жестокие законы, изданные герцогом Жаном, бретонцы, отличающиеся независимым нравом и отменным бесстрашием, продолжали заниматься браконьерством в его охотничьих угодьях.

Именно об этом беседовали в утренний час два бродячих штукаря — Рейнмар и Франсуа. Они уполевали косулю, и теперь сидели в гуще леса, наслаждаясь запахами разнотравья и жаркого — тушка, насаженная на вертел, истекала над костром прозрачным горячим соком. При этом приятели не забывали наливать в походные чаши вино из вместительного кувшина, который запасливый Франсуа прихватил во время пира; естественно, не спрашивая разрешения буфетчика.

— Может, нам податься в Англию? — предложил Франсуа. — У англичан свободы побольше, да и привечают там нашего брата получше.

— Там то же самое, — философски ответил Рейнмар. — Убил оленя — повесят. Или четвертуют.

— Э, не скажите… — Франсуа отхлебнул добрый глоток из чаши и продолжил: — Йомены — народ ершистый, небоязливый, не то что наши бретонские олухи, королевские указы они особо не празднуют, а ежели лесничие слишком уж достают, то в запасе у вольных стрелков есть острые стрелы.

Ходят слухи, что в Англии объявился славный малый. И зовут его Робин из Локсли. Он собрал в Шервудском лесу хорошую компанию, которая ни во что ставит и королевских лесничих, и самого шерифа Ноттингема. У меня есть подозрения, что когда-то я знавал его лично. Тогда его звали Робин Гуд. Так, ничего особенного, знакомство во время застолья… Отчаянный парень! И стрелок, каких поискать. Это было восемь лет назад. Как раз когда его призвал в армию граф Томас Ланкастер, который был сюзереном графа Уоррена и в 1322 году восстал против короля Эдуарда II. Армию Ланкастера разбили, сам он попал в плен (ну, вы об этом, надеюсь, знаете) и ему отрубили голову. Большинство его сторонников уплыло через пролив в Бретань (признаюсь честно, и я был среди них), а всех рядовых объявили вне закона. Я знаю, что дом отца Робина, лесничего Адама Гуда, был конфискован, земля и скот взяты в казну, а самому Робину грозила смерть. Вот он, похоже, и ушел в леса. И нужно сказать, этот Робин из Локсли нажил себе недурную славу. Народ его просто обожает. Робин грабит господ, а деньги раздает простым людям.

— Вот уж чего не хотелось бы, так это стать разбойником.

— Вы уже им стали, любезный герр Рейнмар, — смеясь, ответил Франсуа. — Если нас застанут здесь лесничие, то тюрьмы нам точно не миновать.

— Необходимость, мсье Франсуа, всего лишь необходимость. Разве не могут два голодных творческих человека взять от щедрот герцога Бретани самую малость — эту тощую дикую козу? Надеюсь, вы не станете возражать, что таких людей, как мы с вами, очень мало, и нас нужно беречь и лелеять. Ведь ни один праздник не может обойтись без шпильманов и жонглеров.

— Не очень-то нас господа «берегут и лелеют», как вы выразились. Такие щедрые праздники, как турнир в Эннебоне, случаются редко, поэтому живем мы в основном впроголодь, спим, где и на чем придется, и не будь вилланов, истинных ценителей нашего искусства, наших кормильцев, мы уже давно сыграли бы в ящик. И как же мы благодарим их за прекрасное к нам отношение, за то, что они делятся с нами последним куском хлеба? Мы относимся к ним с пренебрежением, враждебностью или в лучшем случае со снисходительной жалостью. Вспомните пастуха из «Ивейна» Кретьена де Труа или пахаря из «Окассена и Николетты», изображенных в виде чудовищных уродов. Или виллана в «Нимской телеге», который не знает истинного Бога и ждет милости от Магомета[59]. Все это гнусная ложь!

— Да вы настоящий бунтарь, мсье!

— Я бы не настаивал на таком определении, — не согласился жонглер. — Но когда виллану, пытавшемуся после смерти проникнуть в царство небесное, в одном французском фабльо[60] святой Фома говорит, что рай — это «обитель для куртуазных», я готов собственным руками задушить сочинителя сего опуса! Кстати, наша козочка уже готова, и мне кажется, настала пора теоретические изыски перевести в практическую плоскость — вместо пустых словес, которыми сыт не будешь, займемся-ка более приятным во всех отношениях диспутом вкуса и желудка.

Шпильман и жонглер дружно накинулись на дичину, и спустя небольшой промежуток времени от нее остался один скелет. Запасливый немец спрятал заднюю ногу дикой козы в свой походный мешок (когда еще выпадет такая удача?). Быстро уничтожив следы преступления — похоронив в ямке кости и затушив костер — приятели перешли на другую полянку, с более густой и мягкой травой, поближе к дороге, где и прикорнули, чтобы жирок завязался.

Разбудил их тихий говор. Франсуа имел способность мгновенно реагировать на разные опасности, даже если разбудить его среди ночи. Поэтому он мигом зажал ладонью рот Рейнмару, который хотел что-то спросить, и выразительно приложил палец к губам — молчи!

Разговаривали неподалеку, на соседней лужайке, что была гораздо обширней той, где расположились на отдых штукари.

— …Денег с собой он везет мешок! Это точно, — горячился один из собеседников.

— Да, еврей Элиас из Везеля — богатый ростовщик, — солидно подтвердил другой.

— Жакуй, кто тебе сказал, что ростовщик будет ехать именно по этой дороге? — строго спросил третий.

— Кто, кто… А то ты, Гиральд, не знаешь, кому мы обязаны нашим благополучием. Маттео, харчевник из Эннебона. Элиас направляется в Клиссон по каким-то своим делам. А где находится самая короткая и удобная дорога до Клиссона? Здесь! К тому же Маттео сказал, что во время турнира ростовщик собрал старые долги. Многие рыцари ему задолжали за свое снаряжение. Вот он и потряс их, как пьяница грушу с созревшими плодами.

Разбойники продолжали разговаривать, и под шумок Франсуа указал Рейнмару на лесную чащу, куда они и удалились тихо — на безопасное расстояние от кровожадных грабителей.

— Это шайка Бешеного Гиральда, — уверенно сказал Франсуа, когда штукари залегли в неглубокой ложбине. — Сукин сын, каких поискать. За ним маленький должок. Неплохо бы рассчитаться…

— Я уже догадался, что с вами нужно ухо держать востро! — сердито сказал Рейнмар. — Похоже, вы знакомы со всеми разбойниками и ворами Бретани и Англии.

— Ну, не стоит преувеличивать… Не со всеми, а только с некоторыми, и не с разбойниками, а с отверженными, обиженными королями и герцогами. Правда, шайка Кривого Носа особо выделяется из всех, кто шалит на дорогах. В ней одни головорезы, которые за грош пустят кровь кому угодно. Однако о Бешеном Гиральде давно ничего не было слышно. Говорили, он со своими бандитами перебрался в Нормандию. Похоже, и там ему начало припекать.

— А что за должок, о котором вы, мой друг, говорили?

— Однажды Бешеный Гиральд поймал меня на дороге возле Нанта и ободрал, как липку. Я как раз был в хорошем настроении…

— То есть пьян вдребезги, — с иронией подхватил Рейнмар.

— Не будем углубляться в детали. В общем, я шел, пел баллады и был в весьма приподнятом состоянии духа, потому что в кошельке моем бренчали монеты, полученные за выступление в замке одного барона, а в сумке за плечами лежал кусок мяса, свежие хлебцы и бутылка доброго вина. А что еще нужно бродячему жонглеру и музыканту? Жизнь казалась мне прекрасной; природа вокруг благоухала, светило солнце, чирикали лесные птички, порхали мотыльки… и я потерял на какое-то время свою обычную бдительность. Вот тут-то разбойники Бернара меня и сцапали…

— Знакомая ситуация, — философски заметил Рейнмар. — Меня тоже не раз грабили.

— Ах, если бы это был просто грабеж! Но меня разбойники сначала заставили ублажать их песнями и разными штуками, пообещав заплатить, а потом все отобрали, раздели догола (представляешь — догола! меня, дворянина!) и пинками выгнали на дорогу. Ох, и натерпелся я сраму! Хорошо, мне попался сердобольный пастух, он нашел какое-то рванье, чтобы я мог прикрыть хотя бы причинное место. Это все к тому нашему разговору о простолюдинах, которых мы в своих произведениях изображаем бесчувственными чурбанами и дикарями… Так что Бешеный Гиральд сильно мне задолжал.

— Боюсь, ваше намерение свести счеты в данной ситуации не больше, чем надувание рыбьего пузыря.

— А что, отличная идея! — воскликнул Франсуа. — Как я мог забыть?

— Вы о чем?

— О пузырях, — загадочно ответил жонглер. — Я предполагаю, что ростовщик не мог пуститься в столь дальнее и опасное путешествие без вооруженной охраны. Конечно, она немногочисленна, но когда дело касается денег, евреи дерутся за свое богатство отчаянно. Главное, чтобы охрану ростовщика разбойники не застали врасплох. Вот здесь мы и поможем Элиасу. Глядишь, от своих щедрот он и отсыплет нам несколько шездоров. Ведь мы можем спасти ему не только деньги, но и жизнь! А уж Бешеному Гиральду и его шайке точно не поздоровится.

— Я немного не улавливаю вашу мысль… — Рейнмар нахмурился. — Мне как-то не очень хочется подставлять свою шею под меч ради какого-то презренного ростовщика. Думаю, что истребовать свой долг с этого негодяя вы сможете в другой раз, более удобный во всех отношениях.

— Мой добрый друг! Другого раза может и не быть. Наша жизнь скоротечна, увы. А уж жизнь разбойника — тем более. Я просто не имею морального права как дворянин уйти в мир иной, не наказав своего обидчика. Поверьте, мы преподнесем разбойникам такое представление, которое они никогда не забудут! Ваша помощь в нем будет просто неоценима.

— Но я не понимаю…

— Один момент! — сказал Франсуа и начал сноровисто распаковывать объемистый тюк, который носил за спиной.

В нем он держал разные приспособления для фокусов и жонглирования, а также кусок тонкого широкого войлока, служившего ему и постелью и одеялом. Вскоре Франсуа извлек из тюка страшную маску дракона, предмет из жести, похожий на большую лейку с широким раструбом, длинный конусообразный мешок из ярко-зеленой ткани с нашитыми на него блестками в виде чешуи и целую кучу выделанных бычьих и овечьих желудков. В своей широкой части мешок заканчивался курткой-пурпуэном, к которому крепились чулки-шоссы. К этому облачению тоже были пришиты чешуйки, большей частью красные.

— Надуйте желудки и набейте ими мешок. Это будет тело дракона, — распорядился Франсуа. — Самые маленькие — в хвост. Вот мешочек гороха, наполните им желудки, перед тем как надувать. Задача ясна?

— Конечно, — расплылся в довольной улыбке Рейнмар; он уже понял, что хочет сделать его приятель-жонглер, а так как и сам обладал совсем не робким характером, то опасная затея Франсуа — устроить «представление» — показалась ему привлекательной. О том, что их могут при этом убить, Рейнмар даже не стал думать. Бродячая жизнь приучила его относиться к опасностям разного рода с философским спокойствием и выдержкой.

— Я пока разведаю обстановку, — сказал Франсуа и исчез среди деревьев, чтобы найти удобный наблюдательный пост.

Ему повезло — столетний дуб с густой разлапистой кроной рос на невысоком холмике почти рядом с дорогой, на лесной опушке. Франсуа добирался до него ползком — чтобы не заметил наблюдатель разбойников. Франсуа был уверен, что дальше по дороге существовали и другие наблюдательный посты, откуда должны сигнализировать при появлении обоза ростовщика.

При первом же взгляде на «воинство» Бешеного Гиральда у него упало сердце. Тот как раз давал последние указания и наставления своим подручным, и на поляне столпилось много народа. Франсуа даже не сумел сосчитать разбойников, потому что те толпились, толкались и постоянно перемещались. Жонглер знал по первой встрече с Гиральдом, что людей в шайке немного, поэтому он и решился на дерзкий фокус. Однако, похоже, к Бешеному примкнули и другие бродяги, и Франсуа заколебался, задавая себе извечный вопрос: «Быть или не быть?»

Вдруг он увидел, что разбойники всполошились и начали устраиваться вдоль дороги на позиции, удобные для обстрела. Видимо, они получили сигнал, что обоз ростовщика Элиаса из города Везеля уже на подходе. «Если у еврея охрана слишком слаба, чтобы дать отпор шайке Бешеного Гиральда, — решил Франсуа, — то тогда они с Рейнмаром предоставят судьбе вершить свои дела без их участия».

Наконец показался и обоз; он оказался до смешного маленьким — всего две больших телеги и крытый возок, скорее всего для ростовщика. Но Франсуа это мало обеспокоило: телеги — пусть их, а вот то, что во главе охранения ехали два рыцаря в окружении слуг и оруженосцев, пролилось на сердце жонглера святым елеем.

Он быстро слез с дерева и во всю прыть помчался к шпильману, который уже надул все шары, и получилось внушительное туловище дракона. Конечно, вблизи обман легко было раскрыть, но у Франсуа имелись заготовки, позволявшие отвести глаза и запугать разбойников — несмотря на свой кровожадный нрав, они большей частью были глупы и суеверны.

— Облачайся! — сказал он Рейнмару и вручил ему конусообразную жестянку. — Это «Глас Божий». Вставляешь его в маску и орешь диким голосом. Лучше рычать, выть, свистеть… В общем, наводи страх, как умеешь. Эта штуковина усилит твой голос многократно. Так что за чудище вполне сойдешь. Но не бегай, а «выползай» — важно, с угрозой. Учти, ты будешь драконом огнедышащим, только не бойся, с тобой ничего не случится. — С этими словами Франсуа достал из своего необъятного походного мешка несколько туго набитых мешочков, из которых торчали промасленные фитили.

— Что это? — удивленно спросил Рейнмар.

— Дар одного тамплиера-алхимика. Называется «дымный порошок». Производит страшный грохот, много дыма и огонь. Можешь не сомневаться, дракон у нас получится что надо, как настоящий…

Франсуа быстро собрал кучку сушняка и сухой мох на растопку, и вскоре на полянке загорелся небольшой, почти бездымный костерок…

Но оставим штукарей с их нетривиальными заботами и познакомимся поближе с рыцарями, которые ехали вместе с обозом ростовщика Элиаса. Это были Оливье де Клиссон и Раймон де ля Шатр. Их познакомила Жанна, и они сразу же почувствовали обоюдную симпатию.

Оливье пригласил Жанну, от которой был просто без ума, погостить в его замке, и она с огромной радостью согласилась. Все дни турнира они практически не расставались, и хотя самых важных слов пока не было сказано, и молодой рыцарь, и юная вдова уже знали, что нашли друг друга. Жанна не сомневалась в цели приглашения — Оливье хотел познакомить ее со своими родственниками. Она боялась этого момента, и чтобы ее окончательно не покинуло мужество, время от времени оставляла рыцарей и присоединялась к ростовщику, благо его возок был просторным и удобным для длительных путешествий.

Скучающий Элиас был рад найти в ее лице благодарного слушателя и всю дорогу рассказывал о бедах своих соплеменников:

— Десять лет назад в Гиени нехорошие люди стали распространять слухи, будто евреи готовы помочь прокаженным отравить все колодцы, с тем чтобы отомстить бандам пастухов, разгромившим их жилища. Какие глупости! Зачем рубить сук, на котором сидишь?! В 1312 году сам Генрих Бургундский останавливался у меня на ночлег, в 1323 году базельский епископ брал у нас большие суммы денег для строительства храма, налоги мы платили исправно, в одном только Везеле сто семьдесят турских ливров в год… — Разгоряченный Элиас вытер пот со лба цветастым платком. — Тем не менее король Филипп V выпустил ордонанс о выселении евреев из Франции, и мой прекрасный дом продали придворной даме де Ламбрей. Пустили на торги даже нашу синагогу! Какие убытки, какой разор… — Элиас горестно качал головой.

Жанна слушала его вполуха, все ее мысли были заняты Оливье де Клиссоном. Она лишь согласно кивала, когда в высоком пронзительном голосе ростовщика появлялись трагические нотки.

— Имущество наше было конфисковано, на двери домов наложили печати, вещи продали с молотка, — продолжал плакаться ростовщик. — А потом, вдобавок ко всему, нас обвинили в том, что в наших домах не нашли золота и драгоценных камней, и будто бы все это мы попрятали. Откуда у бедных, всеми гонимых евреев могут быть большие ценности?! После продажи оказалось, что все наши пожитки стоили всего семьсот двенадцать флоринов. Но Бог не оставил нашу общину наедине с несправедливостью, и четыре года назад всемилостивейший герцог Гюг Бургундский снял с нас все обвинения и позволил поселиться на прежних местах…

Раймон де ля Шатр, обладавший не только острым зрением, но и великолепным слухом, лишь посмеивался про себя, когда до него долетали стенания и жалобы Элиаса. Один только праздник в Эннебоне принес ростовщику баснословную прибыль. Шевалье подозревал, что и весь турнир был обустроен на деньги, взятые у него Жаном Бретонским взаймы. Небогатые рыцари так сильно поистратились на наряды своим женам, которые жаждали блистать на пирах, и на свое вооружение, что долго не забудут о турнире, изрядно опустошившем их кошельки.

Третий день турнира едва не закончился для шевалье большой печалью. Довольный своими успехами и золотым дождем, пролитым на него поверженными баронами, он не пожелал участвовать в состязании. Начиналась джостра — поединок — но Раймону лень было возиться с каким-нибудь бедным шевалье, у которого за душой ни гроша. А забрать у такого несчастного последнюю надежду — его боевого коня и воинское облачение — де ля Шатр просто не мог; так поступали только люди низкие, у кого благородства не сыщешь и светлым днем со свечой. Поэтому он решил лишний раз не рисковать, тем более что самые богатые сеньоры и бароны или выбыли из строя или решили отказаться от джостры — по той же причине, что и шевалье. Оставались лишь молодые искатели славы, и те, кто хотел свести счеты друг с другом. Но де ля Шатр не имел личных врагов. По крайней мере, он так думал. И, как оказалось, ошибался.

Его все-таки заставили выставить свой щит под Золотым деревом. Ведь де ля Шатр считался одним из лучших рыцарей Бретани, и Жан Бретонский не желал, чтобы какие-нибудь англичане или рыцари из Фландрии взяли верх над его вассалами. Пришлось подчиниться требованию маршала-распорядителя, дабы не уронить свою честь.

Раймон де ля Шатр, сидя в полном боевом облачении на табурете в тени своего шатра, с тоской молил всех богов, чтобы сегодня ему не пришлось драться. Рыцари подъезжали к Золотому дереву, ударяли копьем о щит будущего соперника, вызывая его таким образом на бой, и начиналась очередная джостра: ломались копья, трещали щиты, звенели мечи, дико ржали боевые кони, а собравшийся на турнир честной народ в восхищении от великолепного зрелища хлопал в ладоши, свистел и орал, почти не переставая, до хрипоты.

Про де ля Шатра и впрямь словно забыли. В принципе, ничего необычного в этом не было. Многие знали его силу и не рисковали пытать судьбу в схватке с таким грозным соперником. А те, кто хотел поживиться, — как и сам шевалье — выбирали себе противников побогаче и познатней; что толку с рыцаря, у которого нет ни поместья, ни богатства?

И вдруг шум на ристалище затих, словно по мановению волшебной палочки. Раймон де ля Шатр услышал звон своего щита. Этот звук он не мог спутать ни с каким другим; оружейники Толедо потрудились на совесть — крепчайшая сталь на щите звучала, словно колокол. Он поначалу даже не поверил — его вызывали на бой, и не на обычную джостру, а с применением боевого оружия! Оруженосец шевалье, юный Анри, уже подавал ему шлем, чтобы прикрепить к кирасе, а де ля Шатр всё никак не мог прийти в себя от изумления и досады — какому идиоту пришла в голову мысль вызвать его на смертельный поединок?! Такие вещи иногда случались на турнирах, но неужели Жан Бретонский допустит на своем празднике кровопролитие? Ведь вряд ли у кого могли возникнуть сомнения, что шевалье Раймон де ля Шатр простит самоуверенному наглецу его выходку.

Он сел на коня, взял копье и направился к герольдам, где как раз шло бурное совещание. Дело в том, что рыцарь, вызвавший шевалье на смертельный поединок, был одет во все черное и нес на своем щите серебряное изображение ворона и девиз «Свободен и смертоносен», что не вписывалось ни в какие каноны геральдики — никто не знал такого герба. Похоже, Черный рыцарь по какой-то причине решил скрыть свое имя. Это было его право, но герольдам неизвестный обязан был сказать, кто он и откуда. Мало того, к участию в турнире допускался только тот, чей отец, дед и прадед были людьми свободными. Герольды и напомнили Черному рыцарю турнирные правила. Тогда тот, нагнувшись с седла, что-то прошептал на ухо маршалу-распорядителю. Маршал кивнул и слегка улыбнулся — видимо, узнал рыцаря. Подняв руку, привлекая к себе внимание, он громогласно объявил:

— Этот рыцарь имеет право вызвать на бой любого! В этом я ручаюсь!

Начались переговоры насчет выбора оружия и времени поединка. Черный рыцарь был непреклонен: драться любым оружием и сколь угодно долго, пока один из противников не признает себя побежденным.

Выбрали копье и меч; «скорпион», которым хотел вооружиться Черный рыцарь, отвергли единогласно, не слушая его возражений. Что касается Раймона де ля Шатра, то ему было все равно, с каким оружием в руках сражаться. Он все присматривался к Черному рыцарю, пытаясь узнать, кто же это. Конечно, это тот самый неистовый воин, налетевший на него в «меле». Де ля Шатру показалось, что он встречался с ним и раньше, до турнира.

Как бы там ни было, шевалье подготовился к бою со всей серьезностью. Личные счеты добавляют силы и злости, поэтому такая джостра становится непредсказуемой. Один неверный маневр или плохо поставленная защита — и ты уже в раю, чего де ля Шатру очень не хотелось бы — денег, полученных от баронов, с лихвой хватало, чтобы привести в порядок свое родовое поместье и расплатиться с долгами.

Пять раз — по уговору — они ломали копья, и пять раз никто из них даже не шелохнулся в седле. Черный рыцарь пытался попасть острием копья в решетку забрала де ля Шатра, чтобы нанести ему тяжелое увечье или покалечить, а то и убить; обычно при удачном попадании в шлем противник часто вылетал из седла. А шевалье раз за разом атаковал щит противника, чем вызывал одобрительные возгласы — так обычно поступали настоящие ревнители турнирных законов.

Разновидностей копейного поединка было две — гештех и реннен. В первом между схватками устраивались паузы, а во втором атаки следовали одна за другой. Поединщики согласились на реннен — Черный рыцарь из-за яростного нетерпения как можно скорее повергнуть своего врага, а шевалье — чтобы побыстрее убраться с ристалища. Раймон де ля Шатр не горел желанием жестоко расправиться со своим противником; слишком много встречалось на его пути таких задиристых петушков, которых хлебом не корми, а дай подраться, желательно насмерть. «Кто же он, черт возьми?!» — думал шевалье. И не находил ответа.

Но вот пришла пора спешиться. Схватка на мечах получилась настолько захватывающей, что даже герцог Жан забыл о своих болячках и привстал. Толпа ревела, подбадривая бойцов, дамы бросали на арену цветы, отдавая должное мужеству и выносливости рыцарей, а опытные воины в восхищении качали головами — бой Черного рыцаря с Раймоном де ля Шатром можно было смело вписать в рыцарские анналы.

И тут де ля Шатр допустил серьезную оплошность, которая могла стоить ему жизни. Такой конфуз случился с ним впервые. Все еще мечтая как можно быстрее расквитаться с противником, он выбрал момент и нанес ему свой коронный удар с низкой стойки — молниеносный укол мечом-бастардом в участок тела, защищенный лишь кольчугой. Но, похоже, Черный рыцарь ждал этого приема; он немного сместился в сторону, пропуская острие меча шевалье мимо, и нанес в ответ такой сокрушительный удар с верхней позиции, что будь де ля Шатр менее быстр, его противник расколол бы ему шлем вместе с черепом.

Даже потом, мысленно прокручивая в голове все перипетии джостры, шевалье удивлялся, как это ему удалось в последний момент подставить под удар даже не весь щит, а небольшую его часть. Удар противника был нанесен с такой силой, что уникальное изделие славных мастеров-оружейников Толедо не выдержало — меч Черного рыцаря отрубил от щита почти четверть. Клинок лишь скользнул по бацинету шевалье и попал по наплечнику, но и от этого, сильно ослабленного удара, Раймон де ля Шатр зашатался и удержался на ногах лишь чудом.

Зрители ахнули и на мгновение умолкли. Воцарилась такая тишина, что даже слышно было, как недовольно фыркают боевые кони, которых обихаживали оруженосцы — прислуге хотелось побыстрее управиться с делом и тоже поглазеть на джостру, а капризные дестриэ, не привычные к подобной небрежности, таким образом выражали свое недовольство.

Де ля Шатр словно проснулся. Все вдруг стало настолько серьезным, что он мигом забыл о своих мечтаниях и принялся за дело всерьез. Отбросив покореженный щит, он обрушил на Черного рыцаря град ударов, нимало не волнуясь о защите. Зная свои силу и возможности, шевалье решил надеть облегченный итальянский доспех — боевой и весивший почти в два раза меньше, чем турнирный. В нем можно было двигаться свободно и не бояться пешего боя, очутившись на земле. Единственными дополнительными элементами защитного снаряжения, которые позволил себе шевалье, были наручи — гард-бра — и подвижные набедренники. Обычно ему хватало и кольчужного хаубергона.

Вскоре Черный рыцарь перестал успевать за де ля Шатром. Тот вертелся, как белка в колесе, молниеносно атакуя противника с разных сторон. Он ловко уходил от ударов меча или перехватывал клинок на полпути к цели и тут же делал стремительный выпад. Наконец Черный рыцарь, сообразив, что щит сковывает его действия, последовал примеру шевалье — бросил его. Однако это мало помогло — сказывался большой вес турнирного облачения. Спустя какое-то время он начал дышать как загнанная лошадь, и Раймон де ля Шатр, опасаясь, что герольд прекратит схватку раньше времени, решил покончить со своими играми.

Он поймал Черного рыцаря на замахе. Тот как раз стал в позицию «бык», держа меч на уровне головы, сбоку. На этот раз шевалье уже не сдерживал силу удара. Он снова выполнил свой коронный колющий выпад, только теперь настолько стремительно и точно, что его противник поначалу ничего не понял и даже попытался сражаться дальше. Но кровь, густо окропившая арену, и мгновенная слабость, сковавшая движения, заставили Черного рыцаря сначала опуститься на колени, а затем и завалиться набок.

— Бой прекращен! — трубно вскричал герольдмейстер, заметив, что де ля Шатр снова замахивается мечом.

Но шевалье уже не слышал его. Сверкнул клинок в лучах вечернего солнца, дамы ахнули, а народ закричал в радостном предвкушении смертельного исхода (увы, жители Эннебона и окрестных деревень не страдали чрезмерным человеколюбием). Последовал удар. Раймон де ля Шатр не нанес никаких повреждений павшему рыцарю, лишь обрубил ремешки, которыми шлем крепился к кирасе. Затем он нагнулся, обрезал остальное крепление, снял шлем с поверженного противника — и отступил, пораженный до глубины души. Перед ним лежал Жерар де Гито!

* * *

Однако вернемся к месту засады разбойников. Небольшой обоз во главе с рыцарями постепенно приближался и нервы у лесных бродяг стали пошаливать. Они ожидали увидеть только немногочисленную охрану ростовщика, как уверял харчевник Маттео, но оказалось, что вместе с евреем едут еще и два рыцаря. А с ними шутки плохи.

Наконец общие опасения высказал предводителю шайки Жакуй, никогда не отличавшийся храбростью.

— Дурачье! — рявкнул Бешеный Гиральд. — К нам в руки падает золотой плод, а вы боитесь! У нас есть арбалеты, мы снимем рыцарей, как рябчиков с куста.

На том немного и успокоились. Правда, Жакуй, очутившись на своей позиции, тут же залез на дерево. Он проявлял свою храбрость и прыть лишь тогда, когда все жертвы, кто мог держать оружие, лежали на земле и наступало время грабить. Но лучше бы ему в этот день сказаться больным или отстать от шайки. То, что он увидел, потрясло его до глубины души.

Из густого перелеска, неторопливо переваливаясь с ноги на ногу, выползал на дорогу дракон! Он был страшен, как исчадие ада, и при каждом движении издавал шум, похожий на тот, который издает град, молотя по железной крыше. Жакуй протер глаза — уж не померещилось ли ему с похмелья?! Вчера они неплохо погуляли, прощаясь с неприветливым Эннебоном, где нельзя было и шагу ступить, чтобы не нарваться на ночную стражу. Навара с грабежей хватило лишь оплатить то, что они съели и выпили у Маттео, поэтому его наводка на богатого ростовщика оказалась очень кстати.

Но вот дракона увидели и остальные разбойники. И не только увидели, но и услышали — зеленое чудище издало страшный рев, от чего, казалось, задрожал весь лес, от корней деревьев до кроны. А затем случилось и вовсе страшное — дракон начал плеваться огнем! В расположении разбойников послышался ужасный грохот, полыхнул огонь и черный дым мигом заволок дорогу и подлесок.

Обезумевшие от ужаса грабители, бросая оружие, разбегались во все стороны. За ними последовал и изрядно перетрусивший Бешеный Гиральд, храбрившийся до последнего, чтобы не уронить свой престиж. Он хоть и превратился в кровожадного бандита, тем не менее был подвержен обычным суевериям и предрассудкам, впитанным с молоком матери. А Жакуй, совсем потерявший способность соображать и даже забывший, что находится на дереве, отпустил ветку, за которую держался, и грохнулся с приличной высоты на землю, где и затих в беспамятстве.

Увидели дракона и рыцари. Видение казалось столь невероятным, что де ля Шатр сначала протер глаза и только после этого схватился за меч.

Его опередил Оливье де Клиссон. Убить дракона! На глазах своей возлюбленной! Какой подвиг может быть самым великим для истинного рыцаря? Он буквально вырвал свое копье из рук перепуганного оруженосца, пришпорил коня и помчался к Рейнмару, который все еще рычал в усиливающую голос трубу, потому что и сам ошалел от переполоха, устроенного Франсуа «дымным порошком». Шпильман никак не ожидал столь потрясающего эффекта от «представления».

Увидев приближающегося рыцаря, готового нанизать его на копье, как бабочку на булавку, Рейнмар сначала попытался избавиться от своей драконьей машкары. Но и маска, и все остальное сидело на нем благодаря усилиям жонглера, как влитое. Тогда он пустился бежать, что выглядело со стороны очень комично. Однако Франсуа, наблюдавшему эту картину, стало не до смеха: у рыцаря были явно кровожадные намерения, нужно спасать друга.

Франсуа, пренебрегая безопасностью, выскочил на дорогу и закричал, размахивая над головой своим колпаком:

— Стойте, стойте! О, благородный рыцарь, остановите своего коня! Это не настоящий дракон, а всего лишь фокус!

Оливье де Клиссон сумел удержать своего огромного жеребца, только подняв его на дыбы. В какой-то момент Франсуа показалось, что эта громадина обрушится ему на голову, и присел от испуга.

— Какого дьявола ты полез под копыта?! — рявкнул Оливье, понемногу остывая, тем более что «дракон» исчез из виду — спрятался в кусты.

— Мессир, это было представление, — ответил жонглер, постепенно приобретая свой обычный нахальный вид и чересчур вольные манеры. — Просто мой напарник переоделся в дракона и наделал много шуму. Мы бродячие жонглеры.

— Представление? А куда подевались зрители? — недоверчиво спросил рыцарь. — И где твой напарник?

— Здесь я, ваша милость! — раздался веселый голос и на дороге появился Рейнмар — все еще в костюме дракона, но уже без маски. Рейнмар тащил за шиворот Жакуя, который ошалело вертел головой, не понимая, что с ним приключилось, — Вот один из наших «благодарных» зрителей, — продолжал шпильман. — Только этот несчастный находится под огромным впечатлением от выступления и пока не может говорить.

— На вас хотели напасть разбойники, шайка Бешеного Гиральда, — объяснил Франсуа. — И мы решили немножко пошуметь, чтобы вас предупредить. Фокус удался как нельзя лучше — разбойники с испугу разбежались. А это один из них.

— Разбойники… Дракон… — Оливье де Клиссон перевел взгляд на Рейнмара, который все никак не мог вылезть из своего костюма, и вдруг раскатисто расхохотался.

Он продолжал смеяться и тогда, когда к нему на выручку примчался Раймон де ля Шатр, а затем и оруженосцы. Шевалье сначала не понял причину этого гомерического смеха, но затем, узнав о «представлении», присоединился к Оливье, и приближающийся обоз встретил богатырский хохот. Вскоре смеялись и все остальные.

Только ростовщик Элиас перевел событие в практическую плоскость. Отсмеявшись, он сказал:

— Нужно отблагодарить жонглеров за их храбрость. Не будь их, разбойники могли нас ограбить… или даже убить! — Он нервно передернул плечами и полез в большой кошель, где у него лежали деньги.

Франсуа даже облизнулся, как кот при виде кувшина со сметаной, когда увидел, что ростовщик вытащил из сумки целую горсть золотых.

— Эти два храбреца совершили настоящий подвиг! — торжественно вещал Элиас. — В мире мало найдется людей, готовых пожертвовать своей жизнью ради других. Ведь разбойники могли раскрыть обман, и тогда фокусникам не поздоровилось бы…

Еврей все говорил и говорил, а Франсуа с обалделым видом пялился на его руку с монетами, которые просачивались сквозь пальцы, словно песок, и с тихим звоном падали обратно в кошель. Наконец Элиас закончил свою поучительную во всех отношениях речь, поддержанную одобрительными криками рыцарей и оруженосцев, и вручил шпильману и жонглеру по одному шездору — все, что осталось у него в ладони.

Франсуа и Рейнмар раскланялись со своим «благодетелем» и в весьма мрачном расположении духа (за что старались и рисковали?!) стали собирать пожитки.

Тем временем рыцари устроили Жакую допрос. Он рассказал им все, как на духу, умолчав лишь о роли Маттео в разбойном предприятии. Жакуй хорошо знал, что тот, кто попытается подставить харчевника, долго не заживется на свете. «Повесить мерзавца!» — вердикт импровизированного суда был единодушным, но тут за Жакуя вступилась Жанна.

— Прошу вас, мессиры, отпустите его на все четыре стороны, — обратилась она к рыцарям. — Не стоит омрачать наше столь приятное путешествие…

Оливье де Клиссон сразу понял, на что намекает возлюбленная. Действительно, висельник как-то не способствовал хорошему настроению и радужным надеждам на будущее. Посовещавшись с де ля Шатром, — а шевалье не мог не уступить своей госпоже — он решительно махнул рукой и сказал, обращаясь к помертвевшему от ужаса Жакую:

— Ты свободен. Благодари сеньору! Но если я еще раз встречу тебя на узкой дорожке, то заколю, как свинью, без лишних разговоров, где бы это ни случилось. Пошел прочь!

— Ваша милость… чтобы я… да никогда в жизни! Клянусь святой Бригиттой! — Жакуй говорил, отступая назад и кланялся, с трудом веря в свое спасение. Затем, не выбирая дороги, он бросился в заросли, откуда еще долго был слышен хруст ломающегося сухостоя.

— Эй, а вы куда? — окликнул Оливье де Клиссон штукарей, которые вновь собрались в путь.

— Нас ждет дорога, мессир, и новые впечатления, — суховато ответил Франсуа, сильно огорченный «щедростью» еврея-ростовщика.

— Если вы никуда не торопитесь, я хотел бы пригласить вас погостить в моем замке, — сказал рыцарь.

— Пожалуйста, — добавила Жанна. — Вы доставите нам огромную радость. И потом, вы наши спасители, и мы еще не отблагодарили вас как следует.

— Ах, пресветлая сеньора и вы, мессир! — воскликнул повеселевший Франсуа. — Вы так добры к нам! Можете не сомневаться, никто из вас не пожалеет о приглашении. Уж мы постараемся доставить вам и вашим домочадцам большое удовольствие и много приятных часов общения с лучшими — не побоюсь этого слова! — мастерами своего дела.

— Да уж, мастера… — проворчал про себя де ля Шатр. — Надо будет расспросить, чем они так напугали разбойников. Грохот, дым, огонь… чертовски интересно. Особенно в плане защиты крепости от вражеского нападения…

Спустя небольшой промежуток времени обоз двинулся дальше. Все оживленно обсуждали дорожное происшествие, а главные его виновники, Франсуа и Рейнмар, удобно устроившись на одной из телег, потягивали доброе винцо, втихомолку изъятое жонглером из запасов ростовщика. Возница Элиаса все-таки заметил это безобразие, но благородно помалкивал; не каждый день случаются чудеса, и тем более не каждый день можно узреть своих ангелов-хранителей во плоти.

Глава 12 Вагант

Вышене ненадолго хватило осторожности и предусмотрительности. Слишком много соблазнов для молодого человека таил в себе быт любого европейского города, а уж Любека — тем более.

Кого только не встретишь на его улицах! Многоязыкие и многоликие представители разных племен и народов в своих путешествиях никогда не обходили стороной богатеющую не по дням, а по часам столицу Ганзы. Здесь их ждали не только безопасный кров, хорошая еда и добрые вина, но и различные развлечения, иногда немыслимые в других краях.

Улицы и площади Любека, особенно в праздничные дни, представляли собой яркое, красочное зрелище. Отличались своей одеждой дворяне. Их костюмы были чрезвычайно пестры, и новоиспеченный рыцарь-бакалавр Готье де Брисэй иногда чувствовал себя неловко в своем скромном одеянии.

Обычно гостям Любека и бюргерам запрещалось носить оружие в городе (за исключением ножа, самой необходимой вещи в любом застолье), но этот запрет не касался дворян, расхаживающих по улицам с мечом у пояса. Головы щеголей-аристократов украшали небольшие шляпы с пером, к одежде были подвешены многочисленные бубенчики, и народ издали слышал, что приближается дворянин, а золотые или серебряные цепи на шее, украшенные драгоценными каменьями, вызывали зависть и нередко косые взгляды не только простолюдинов, но и вполне зажиточных бюргеров.

Многие дворяне носили короткие плащи. Вышеня не удержался и купил себе такой же — из дорогой ткани, обшитой понизу мехом. Но приобрести разноцветные шоссы, в которых одна нога голубая, а другая красная, он не решился. Так же, как и модное красное полукафтанье с необыкновенно широкими рукавами, сужающимися у кисти рук.

Первое время Вышеня, пристроившись в каком-нибудь укромном уголке, любил наблюдать за прохожими. Вскоре он уже знал, что человек в длинном платье голубого цвета, напоминающем монашескую рясу, с подбитыми мехом рукавами, на плечах которого возлежала массивная медная цепь с бубенчиками — алхимик. А важно выступающие господа в широких кафтанах до колен скромных цветов — почтенные бюргеры. Люди в полотняных шароварах и широких, подпоясанных обычной веревкой кафтанах, украшенных, как и их широкополые шляпы, раковинами, — это пилигримы, посещающие святые места. В руках они держали длинные посохи, сбоку у них висели сума и переплетенная ремнями фляжка.

Но больше всего внимание Вышени привлекали молодые люди примерно одного с ним возраста. По их любопытным взглядам и крайне рассеянному виду можно было предположить, что они неместные. Спустя какое-то время он узнал, что это странствующие школяры и студиозы — ваганты. Они блуждали по всей Европе в поисках знаний. Жили ваганты подаянием. Получив деньги, они живо проматывали их и начинали терпеть нужду в самом необходимом. Ваганты вели крайне беспорядочную жизнь, пьянствовали, волочились за девушками и были готовы на любое бесчинство. Они отличались крайней дерзостью и выдумкой, точно как нищие, которых в Любеке было полно. Однако вызвать жалость и сострадание у прагматичных бюргеров было трудно.

На площадях города часто выступали фокусники и акробаты. Их чрезвычайно пестрые одеяния тоже были увешаны колокольчиками, но звучали те по-иному, чем серебряные бубенчики дворян, — более грубо и не очень благозвучно. Потешали публику и странствующие монахи в сильно поношенных рясах, опоясанных веревкой. Иногда они рассказывали смешные истории случайным слушателям, но чаще всего продавали различные святые реликвии. Особо доверчивым монахи нашептывали на ухо, что знают, где зарыт клад, и выражали готовность за определенную сумму указать это место.

Но больше всего Вышеня любил ходить на любекский торг. Он чем-то напоминал ему новгородский, хотя был богаче и разнообразней. Торг начинался с того момента, как на ратуше вывешивали красный флаг. По торговым рядам ходили в сопровождении прислуги хозяйки и девицы, что не могло не привлекать молодого боярина.

Цветные одежды городских модниц сразу бросались в глаза. Их платья значительно отличались от сарафанов новгородских девушек. Они соблазнительно облегали тело и отличались чересчур длинными рукавами и большими шлейфами. У каждой женщины возле пояса висела кожаная сумочка, а разнообразие головных уборов потрясало… Только у девушек головы не были покрыты; они носили переплетенные лентами косы, пущенные вдоль спины или свернутые на голове в виде короны.

Однако самым удивительным было то, что за женским платьем и головными уборами зорко следил городской совет. Однажды Вышеня наблюдал, как почтенную даму, обратившую на себя внимание особенно длинным шлейфом, волокли под руки в ратушу, чтобы сравнить ее шлейф с выставленным там в качестве образца. Бюргершам нельзя было носить одежду с дорогой вышивкой и золотой оторочкой, шелковое платье и горностаевые шубы, переплетать волосы золотом или драгоценными камнями. Виновные в нарушении установленного правила подвергались штрафу и общественному порицанию. Короче говоря, вольный город Любек оказался на поверку не таким уж и свободным.

Однажды поразила Вышеню казнь фальшивомонетчика. Его подвесили над котлом с кипящим маслом и медленно опускали — так, чтобы тело сварилось постепенно, в течение долгих часов. К ногам осужденного был привязан груз, чтобы тот не мог выдернуть ноги из горячего масла. Ужасные вопли несчастного долго преследовали Вышеню по ночам; до таких жестокостей, как «цивилизованные» любекцы, жители Великого Новгорода еще не дошли…

Вышеня недолго обретался на постоялом дворе. Вскоре его любекский покровитель, Гартвиг Витте, подыскал ему жилище, подобающее истинному дворянину, не нуждающемуся в средствах. Это был каменный дом бюргера — трехэтажное кирпичное здание с высоко приподнятой черепичной кровлей. Глава семейства умер, и теперь всеми делами заправляла хозяйка, госпожа Гунильда Мюнихс. Видимо, дела у нее шли не так хорошо, как хотелось бы, и пришлось пустить постояльца. Впрочем, госпожа Мюнихс, видимо, ожидавшая в качестве жильца какого-нибудь противного типа, приятно оживилась, увидев молодого и весьма симпатичного дворянина.

Спустя два месяца после того, как Вышеня прибыл в Любек, он заскучал. Его деятельной, энергичной натуре была противна созерцательная мирная жизнь. Вышеня уже обшарил весь Любек вдоль и поперек и знал его не хуже местных жителей. Интересные события проходили мимо него, мелькая, как в калейдоскопе, а он должен был сидеть тихо, словно мышь в подполе, как поучал его Гартвиг Витте, и носа никуда не казать. Мало того, начались холода, и все нормальные люди проводили свободное время в харчевнях и портовых тавернах. Но туда Вышене путь был заказан — чересчур осторожный герр Витте предостерегал, что в таких заведениях он может встретить своих земляков, и купцы из Газейского двора Великого Новгорода узнают, где он прячется.

Нечаянная встреча с вагантом, молодым человеком двадцати пяти лет, мигом перевернула все представления Вышени о человеческой природе и выветрила из его головы многие глупости.

Все случилось в один из редких погожих осенних дней, когда небо наконец прояснилось и перестал идти надоедливый дождь, превративший узкие улочки Любека в болото. Вышеня от нечего делать глазел на недавно построенную Мариенкирхе — церковь Девы Марии. Его интересовало не столько само строение, сколько целые спектакли, которые разыгрывала у входа в церковь шайка нищих. Для большей доходности они привлекали в свои ряды школяров, переодевая их в лохмотья. Разве могли отказать в щедром подаянии богобоязненные бюргерши несчастным малюткам?

Правда, во всем этом представлении для ряженых был один малоприятный нюанс — школярам разрешалось просить милостыню, только если они добросовестно посещали школу и считались послушными учениками. Тех, кто вел себя иначе, школьные учителя имели право наказать за нищенство, причем магистрат мог оказать им в содействии — в виде доброго пучка розг, выданных бесплатно для порки нерадивых хитрецов.

— Печально видеть, как богатые швыряют деньгами, и сознавать, что ты не можешь им в этом помочь, — вдруг раздался голос неподалеку.

Вышеня повернул голову и увидел примечательную личность, в которой весьма просто было распознать ваганта — востроносого, черного, как галка, в изрядно прохудившейся одежонке и башмаках, подвязанных веревочками, чтобы не расползлись окончательно. К широкому кожаному поясу вагант прицепил на ремешках большой кошель, похожий на вымя выдоенной козы, а за плечами его висела видавшие виды лютня.

— Не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто хочет многого, — невольно улыбнувшись, парировал Вышеня, решив блеснуть перед вагантом своей «ученостью». Это изречение какого-то древнего мыслителя он хорошо запомнил, потому что его много раз повторял мсье Адемар.

— О-о, рыцарь — и разумеет грамоту? — не без иронии сказал вагант. — Это что-то новое. Мир меняется на глазах. Если уж дворяне начали читать Сенеку, — да и вообще научились разбирать те закорючки, что вырисовывает на пергаменте каллиграф, — то в обществе грядут большие перемены.

— Не знаю, как насчет перемен, а вот то, что ты в данный момент без гроша в кошельке и голоден, в этом у меня нет никаких сомнений, — ехидно ответил Вышеня.

— И каков вывод из этого постулата?

Новоиспеченный рыцарь не знал, что такое «постулат», но догадался, а потому ответил, не задумываясь:

— Он лежит на виду. Тебе со своей лютней нужно присоединиться к вон тем нищим, и тогда у них дела пойдут гораздо лучше, а ты заработаешь себе на ужин и на кров.

— А других вариантов получить ужин у меня не существует? — Вагант хитро прищурился, похоже, ему нравился разговор с молоденьким дворянчиком, пытавшимся изобразить из себя шибко грамотного.

Такие молодые задиристые петушки уже встречались ему, и он читал их, как раскрытую книгу, тем не менее что-то в молодом рыцаре ваганта настораживало. Не было в нем той хрустальной прозрачности, которой отличались примитивные, на взгляд ученого студиоза, натуры почитателей Марса — древнеримского бога войны. А еще он обратил внимание на глаза рыцаря; хотя тот и говорил шутливым тоном, но они оставались холодными и настороженными. С чего бы? Рыцари, что ни говори, по своей природе храбрый и даже наглый народ, а этот как будто чего-то опасается.

— Это намек или просьба? — Вышеня уже откровенно смеялся.

Вагант оказался весьма интересным собеседником, и парню не хотелось с ним расставаться. Очередной вечер в тоскливом одиночестве и длинная до бесконечности ночь уже достали непоседливого новгородца до печенок, а отправиться на поиски приключений он пока не решался. Может, вагант — как раз тот самый счастливый случай?

— Мессир, признаюсь честно — это нижайшая просьба о благодеянии. Ведь благодеяние состоит не в том, что дается, оно — в душе дающего. Ваша душа чиста и милостива, я это вижу. Если сегодня вы накормите меня, Господь и судьба будут к вам благосклонны.

— Однако ты плут, — ответил Вышеня. — Мой учитель по этому поводу говорил нечто иное: «Часть благодеяния состоит в том, чтобы сразу отказать, когда тебя попросят». А он мудрый человек.

Вышеня старался держаться уверенно, с некоторой снисходительностью к человеку, стоявшему ниже его на ступенях сословной лестницы. Так поучали его и мсье Адемар, и кормчий Ламбер. Впрочем, это не составляло для молодого боярина особого труда; примерно так он вел себя и с холопами в Новгороде.

— Ах, как горько я обманулся! — воскликнул вагант, успешно изображая отчаяние. — Придется мне довольствоваться коркой хлеба и кружкой родниковой воды, а спать где-нибудь на конюшне. Если, конечно, меня не прогонят оттуда.

— Да будет тебе плакаться… — Вышеня уже принял решение. — Я тоже изрядно проголодался, но так как в Любеке человек я новый, то не знаю, где здесь хорошо кормят. Может, подскажешь? А заодно и отобедаем вместе.

Вагант просиял.

— С преогромнейшим удовольствием, мессир! — воскликнул он.

Так Вышеня и познакомился с бродячим вагантом — студиозом Клаусом Тойнбургом. Несмотря на невзрачный вид, тот был умен, остроумен и даже слагал стихи и баллады, исполняя их под свою лютню. Ему удалось пройти несколько курсов в богословском коллеже Сорбонны, — там обучались дети из бедных семей — но он не сошелся во взглядах со своим наставником по каким-то теологическим вопросам, попахивающим судом инквизиции, и поспешил перебраться в более свободную Италию, где продолжил обучение в Болонском университете. Однако и Болонья не пришлась ему по вкусу, несмотря на свои древние традиции.

Тогда Клаус все бросил и перебрался в Испанию, где совсем недолго проучился в знаменитом университете Саламанки, откуда еле унес ноги — после того как сочинил фривольную песенку про монаха и веселую синьору. Песенку неожиданно начали распевать во всех тавернах Испании. Такая известность пришлась не по душе уже опытному в подобных вещах Клаусу, и он решил направить свои стопы на родину, в Германию, где благодаря Ганзейскому союзу появились ростки свободомыслия, а святая инквизиция не имела такой силы, как в других странах Европы.

Именно Клаус Тойнбург предложил Вышене вкусить тот запретный плод, о котором юноша часто мечтал, но никогда его не пробовал. Однажды вагант сказал:

— А не сходить ли нам на «веселую» улицу? Признаться, я немного истосковался по сладенькому.

— Ты о чем? — поинтересовался Вышеня. — И что это за улица?

— Ба! — весело воскликнул вагант. — Да мы еще не отведали «малинки»! На «веселой» улице, недалеко от порта, есть несколько приятных во всех отношениях домиков, где живут прелестные безотказные девицы. Дело обстоит за малым — нужны деньги. Берут недорого, а удовольствий — полон мех.

Вышеня покраснел. Он хотел было отказаться, но заметив, что Клаус смотрит на него испытующе и как бы поддразнивая, решительно сказал:

— Веди!

Пока они шли, вагант, чтобы немного успокоить молодого рыцаря, рассказал ему много интересных историй из жизни бурсаков Болонского коллежа.

— …Жениться нам во время обучения запрещалось, и начальство нашего богоугодного учебного заведения вело борьбу с девицами легкого поведения не на жизнь, а насмерть. Управляющий должен был следить, чтобы бурсаки не выходили из коллежа ночью без разрешения магистра, а уж про таверны и говорить нечего. Нас ловили там, как зайцев — густой сетью. Однако и мы были не промах. Если гора не идет к бедному бурсаку, то он должен пойти к горе. Мы переодевали девиц в мужские одежды и приводили в свои спальни. А утром спускали их на грешную землю, связав несколько поясов. Иное дело в Париже… — тут вагант развел руками, будто собрался обнять весь Любек, и воскликнул: — Эх, незабываемые парижские денечки! А уж ночи… «Веселых» домов в Париже больше, чем харчевен. И кого в них только ни встретишь! В Париже девиц легкого поведения можно найти, где угодно. И на разных праздниках их великое множество; они попадают туда по специальному приглашению магистрата — для увеселения публики.

— А как церковь смотрит на все это?

— Положительно, мессир, весьма положительно! В проповедях святые отцы, конечно, клеймят позором бедных заблудших овечек, но денежку от «веселых» домов принимают в церковную кассу без зазрения совести. Многие женщины, особенно вдовы и одинокие, чаще всего приезжие, занимаются этим делом не от хорошей жизни. Между прочим, они неплохо зарабатывают. Труженицам «веселых» домов полагается выплатить налог в размере пятидесяти восьми су[61] за год, тем не менее после нескольких лет им хватает денег для того, чтобы открыть собственное дело, чаще всего какой-нибудь притон или харчевню. Так что жрицы свободной любви в денежном отношении не обижены…

На этом месте своего весьма поучительного и интересного рассказа вагант остановился и любезно раскланялся с толстым бюргером, который едва не шарахнулся в сторону при виде Клауса. Когда они разминулись, вагант весело расхохотался и объяснил Вышене:

— Это постоянный клиент фрау Греты, которая содержит один из «веселых» домов. Мы там с ним несколько раз встречались. Похоже, он уже отметился у Греты и теперь спешит домой к своей любимой женушке. Должен сказать, что бедным девочкам временами изрядно достается. Магистрат часто проводит проверки в «веселых» домах и за нарушение норм цехового устава (например, если девушки обслужили женатого мужчину) хозяйку или саму девицу наказывают большим штрафом, кнутом, а иногда клеймением, стоянием у позорного столба и даже отрезанием носа. Так что фрау Грета изрядно рискует, пуская к себе этого борова. Наверное, он хорошо платит и имеет связи среди ратманов…

Тут Клаус снова раскланялся, теперь уже с весьма симпатичной особой, явно замужней бюргершей. При виде ваганта она густо покраснела и поторопилась исчезнуть в ближайшем переулке.

— Ах, эти женщины… — мечтательно вздохнул Клаус, провожая ее взглядом кота, увидевшего высоко подвешенное кольцо колбасы. — Это слабые, беззащитные существа, от которых невозможно спастись… Так на чем мы остановились? А! Кроме всего прочего, власти обязывают девиц легкого поведения носить особый знак, отличающий их от остальных женщин. В Аугсбурге это вуаль с зеленой полосой шириной в два пальца, в Берне и Цюрихе — красная шапочка, в Вене — желтый шарф на плече шириной в ладонь и длиною в один шаг, в Страсбурге — черная с белым шляпа…

Вышеня слушал ваганта, открыв рот. Похоже, его новый товарищ побывал во всех «веселых» домах Европы. Это обстоятельство, как ни странно, только скрепило их дружеские отношения.

Клаус водил Вышеню по таким местам, куда тот никогда бы не сунулся ни под каким видом. Истома только крякал от возмущения, когда узнавал про «шалости» хозяина, но помалкивал и дулся на Вышеню, как мышь на крупу. Ему тоже хотелось как-то скрасить скучную жизнь в Любеке, но приятели не брали его с собой. Выпросив у Вышени грош, Истома покупал жбан пива и коротал вечера в одиночестве, что было противно его живой, энергичной натуре.

Особенно часто Вышеня и Клаус бражничали в портовой таверне под названием «Красная селедка». В этом заведении, казалось, собрались все вольности Ганзы. Дворяне таверну почему-то не посещали, и на Готье де Брисэя завсегдатаи «Красной селедки» поначалу смотрели косо, но когда они узнали, что рыцарь — друг Клауса Тойнбурга, отношение к нему резко изменилось. Оказалось, вагант пользуется большим успехом не только у женщин, но и у простого люда, отдыхавшего в таверне от трудов праведных.

Вскоре Вышеня стал в «Красной селедке» своим человеком, и только хозяин таверны, герр Якоб Брувер, держался с ним настороженно, словно в любой момент ожидал какого-нибудь подвоха. Иногда Вышене даже казалось, что Якоб раскусил его и может донести в городской Совет, но хмельное пиво быстро вышибало из головы дурные предчувствия, и юноша веселился наравне со всеми, особенно когда Клаус брался за свою лютню и начинал распевать песенки весьма сомнительного содержания:

…Пусть в харчевне я помру, Но на смертном ложе Над поэтом-школяром Смилуйся, о Боже!

Больше всего Вышене нравилась песня о судьбе; ему казалось, что она написана для него:

— О, судьба! Луной изменчивой сияешь, Или растешь, иль убываешь, И ходом жизни ты повелеваешь, Которая совсем не мед. И нищета, и власть — Все тает пред тобой, как лед…[62]

Именно «Красная селедка» и стала очередным поворотным моментом в судьбе новоиспеченного рыцаря-бакалавра Готье де Брисэя. Это случилось весной, когда сошел лед, шторма затихли и грузовые суда наконец получили возможность выйти в море.

В один из весенних дней прибыло ганзейское судно из Великого Новгорода. Его команда, а также купеческие подмастерья первым делом решили отметиться в любимой таверне, чтобы выпить кружку-другую превосходного пива у всеми уважаемого Якоба Брувера; уж что-что, а этот напиток он варил просто превосходно. И надо же такому случиться, что у Клауса после посещения «веселого» дома фрау Греты сильно пересохло в горле, и он предложил зайти именно в «Красную селедку», хотя по пути к дому госпожи Мюнихс, где Вышеня приютил беспутного ваганта, было, по меньшей мере, пять питейных заведений!

Их встретил привычный кухонный чад, крепкие запахи мужского пота и свежего пива, гвалт изрядно подпивших морячков. Перебивая друг друга на полуслове, те взахлеб рассказывали разные морские истории, в которых большей частью присутствовали коварные девы-никсы[63] и разные другие морские чудища.

Все моряки были очень суеверны, и Клаус нередко посмеивался над их чудачествами. Вышеня много чего наслушался, сидя за столом в таверне Якоба Брувера. Нельзя было выходить в море тринадцатого числа, особенно в пятницу, так как в этот день был распят Христос. Если моряк чихнул на левом борту — это признак предстоящего кораблекрушения, на правом — удача в плавании. Ветер в штиль вызывали высвистыванием, повернувшись в ту сторону, откуда его ждали, а еще в запасе оставалось самое надежное средство — хорошенько выпороть юнгу, так, чтобы он визжал на все море…

Заказав себе и Вышене пиво, Клаус быстро выпил первую кружку и отправился путешествовать со своей лютней между столами. Таверну герр Брувер построил очень вместительную, — ее потолок поддерживало несколько столбов — поэтому людей было много, и все они жаждали услышать песни разбитного малого. Нередко хозяин даже приглашал Клауса повеселить клиентов, выставляя ему за это угощение бесплатно. После каждой песни вагант не стеснялся пускать по кругу свой берет, и в него тут же начинали сыпаться монеты разного достоинства. Так что на содержание приятеля Вышеня почти не тратился.

Задумавшись, Вышеня и не заметил, как беседа за соседним столом, где сидели ганзейцы, прибывшие из Новгорода, вдруг стихла, а на него уставились недоброжелательные взгляды.

— Это он, точно он! — утверждал купеческий подмастерье.

— Ты ошибаешься, Зиман, — осадил его один из моряков, мужчина в годах. — Рыцарь просто похож на убийцу твоего брата Клейса. Так иногда бывает. Тот русский не может быть в Любеке. Тем более, под личиной рыцаря.

— А я говорю — он! — горячился Зиман. — Я и на смертном одре не забуду его лица!

— Может, спросить этого малого напрямую? — высказал свое мнение другой подмастерье — рыжий и конопатый, с хитрой лисьей мордахой.

— Ну да, так он тебе и ответит… — прогудел боцман, который даже не снял просоленного морского кафтана, шуршавшего словно пересушенный пергамент. — Не будь наивным, Хунрад. А ты, Зиман, успокойся. Выпей еще кружку, и в твоей башке все станет на свои места. Это не тот человек. Только похожий на него. Ганс верно говорит.

— Вы как знаете, — не унимался Зиман, — но я все-таки спрошу!

— Постой! — Рыжий Хунрад придержал его за рукав. — Я сделаю это лучше. Как звали убийцу Клейса?

— Вышеня, боярский сын.

— Запомнил. А вы наблюдайте… — Хунрад прокашлялся и вдруг звонким голосом, перекрывшим шум таверны, крикнул: — Вышеня!

Молодого боярина словно ткнули раскаленным гвоздем в мягкое место; он подскочил на лавке и помимо своей воли резко обернулся на зов. Вышеня почти год ждал, что ганзейцы могут его узнать, несмотря на авторитетные заверения мессира Джеральда, утверждавшего, что Любек — самое безопасное место для беглеца. Он страшился этого момента, но когда тот наступил, юноша оказался совсем не готов к нему. Пьянки-гулянки дни и ночи напролет в обществе ваганта усыпили бдительность, притупили чувство опасности, и когда раздалось его имя, Вышеня растерялся.

Зато неистовый Зиман, выхватив нож, перескочил через стол и с криком «Смерть убийце!» бросился на новгородца. Но если по части психологии Вышеня не выдержал испытания, то уроки мсье Гильерма вошли ему в плоть и кров. Он механически выхватил меч и быстрым движением вспорол руку Зимана с ножом от кисти до локтя. Подмастерье закричал от боли, из раны хлынула кровь… и вокруг молодого рыцаря завертелась стальная круговерть — разъяренные товарищи Зимана набросились на него с ножами, как стая псов на одинокого волка.

Нужно сказать, моряки управлялись с ножами мастерски. В этом деле они могли дать фору даже пиратам. Да и ножи у них были длиннее, чем положено, больше напоминая тесаки. Вышене пришлось очень туго. Он не хотел никого убивать, но когда рыжий Хунрад схватил скамейку с намерением сбить его с ног, Вышеня с неведомым прежде мстительным чувством вогнал ему клинок под ребро. Отмахиваясь мечом от наседавших на него моряков и подмастерьев, он медленно отступал к выходу.

Уже у самой двери Вышеня заметил, как сквозь толпу к нему продирается Клаус. Вагант мимоходом своротил скулу одному моряку, затем выбил нож из рук другого, ну а третьему разбил о голову тяжелую пивную кружку. Дальнейшие «подвиги» Клауса он уже не видел. Выскочив наружу, Вышеня со всех ног рванул прочь от таверны, и вскоре ночная темень укрыла его от погони своим черным спасительным плащом.

Он бежал, не выбирая дороги, не зная, куда и зачем, и только мысленно благодарил магистрат за отменную скупость: из-за экономии средств город практически не освещался. Только в редких случаях — если в Любек приезжал император — у домов вывешивались фонари или зажигались смоляные факелы, которые вставлялись в специальные металлические держатели на стенах. Обычно бюргеры ходили по ночам с фонарями в руках, но Вышеня интуитивно выбирал самые темные улицы и переулки, где не встретишь и собаку.

Глава 13 Замок Клиссон

Свадьба состоялась спустя три месяца после «Турнира Золотого дерева» в Эннебоне.

Все это время Жанна и Оливье были вместе; время для них остановилось. Оливье де Клиссон не обладал целомудрием первого супруга Жанны, Жоффрея де Шатобриана, у молодого рыцаря были женщины и до нее, но теперь окружающий мир со всеми соблазнами перестал для него существовать. Внезапная любовь поймала Жанну и Оливье в крепкие сети, и разорвать их мог только тот, кто дал им жизнь, — Творец всего сущего. На столь большую любовь способны лишь сильные и цельные натуры, а Жанна де Бельвиль и Оливье де Клиссон как раз и были именно такими.

Молодожены поселились в родовом замке Оливье — Клиссоне, построенном в XI веке, на реке Севр-Нантез, в восьми сухопутных лье[64] от Нанта. Рядом с замком раскинулся небольшой городок. Долина реки была частью графства Эрбоже. В 851 году Клиссон, как и все графство, согласно Анжерскому договору между франкским королем Карлом II Лысым и бретонским королем Эриспоэ, отошел к Бретани. Основной доход семейство Клиссонов получало от пограничной торговли с Англией и от таможенных сборов, потому что почва в долине Севр-Нантез была болотистой и неплодородной.

Замок Клиссон стоял на высоком гранитном плато и представлял собой замкнутую крепостную стену со множеством оборонительных башен. Он служил стратегическим пунктом на границе герцогства Бретань и обеспечивал его безопасность в ходе войн с сеньорами Анжу и Пуату. Главные ворота защищал надвратный донжон. По соседству с ним находилась башня Святого Людовика, построенная в прошлом веке и названная так в честь короля Людовика IX, останавливавшегося в замке в 1230 году. К воротам вел подъемный мост, перекинутый через глубокий ров.

Сводчатые ворота вели на передний двор. Здесь находился колодец, каменный бассейн с водой, кузница, мельница и жилища слуг, обитающих в замке. Затем следовала внутренняя стена и еще одни ворота. На втором дворе располагались конюшни, погреба и другие службы, а также жилой дом и еще один донжон. Если в надвратных башнях размещалась стража, то хозяйский донжон в мирное время обычно пустовал. Уж больно он был мрачным и неприветливым. Внутри его стены всегда казались сырыми, даже в самую сухую погоду, оконца-бойницы пропускали мало света, а мебель была хоть и добротной, но безо всяких изысков. Она осталась от дедов-прадедов.

На верхнем этаже надвратного донжона жил башенный сторож. Сторожить замок было тяжелой повинностью. Сторожу приходилось испытывать холод, непогоду, необходимо было с постоянным вниманием следить со своего наблюдательного поста за всем происходящим как в замке, так и в его окрестностях. Сторож обязан был трубить в рог на восходе и на закате солнца, когда сеньор отправлялся на охоту и когда возвращался в замок, при приезде гостей, и тем более — при появлении врага.

К глубокому сожалению Жанны, внутренние дворы замка Клиссон так плотно застроили, что там негде было посадить даже одно деревце. Поэтому молодая хозяйка прежде всего разбила за стеной, перед главными воротами, прелестный фруктовый садик и цветник. Розы, лилии, лекарственные травы, виноградная лоза, вьющаяся по стене замка и заплетающая решетчатые стены беседки, создавали неповторимый уют, и спустя некоторое время этот кусочек рая на скалистом бесплодном плато стал излюбленным местом отдыха Жанны, Оливье и детей.

Парадный зал не пользовался большой любовью Жанны. Он был таким же неуютным, как и другие помещения — больших размеров, с тремя рядами колонн. Малое количество спрятанных в нишах узких окон с цветными стеклами предполагали не комфорт, а возможность устроиться как можно безопаснее. Только пол в зале немного скрашивал общую мрачную картину, составленный из разноцветных плит, правильно чередующихся между собой.

Конечно, зал мог и преображаться, особенно в праздники или когда приезжали гости. Его украшали древесными ветками и цветами, по стенам, на свободных местах от оружия и охотничьих трофеев, развешивали ковры и гобелены с изображениями красивых рощ, ручьев и разнообразных животных, а также героев и героинь рыцарских баллад. Посредине зала ставили громадный дубовый стол, покрытый скатертью; вокруг стола и вдоль стен — скамьи с богато расшитыми подушками. Столовые приборы и посуда в основном из золота и серебра украшала застолье. Раньше во главе стола возвышалось на помосте большое кресло с ручками под шелковым балдахином. Обычно в нем сидел владелец замка, Оливье де Клиссон, но с появлением Жанны рядом поставили кресло чуть поменьше — для молодой госпожи.

Единственное, что нравилось Жанне в парадном зале — это камин. Он помещался между двумя окнами. Основанием его внешней части служили толстые колонны почти в человеческий рост, державшие каменный колпак, выдвинутый вперед и постепенно сужающийся к потолку. Он был расписан изображениями рыцарей и прекрасных дам. Жанна очень любила сидеть возле пылающего камина в суровые осенние и зимние вечера, когда за стенами зала с воем носилась буря или трещал мороз, смотреть на огонь и мечтать. В такие моменты ей казалось, что ее счастье будет длиться вечно, и она теснее прижималась к плечу Оливье, который старался быть с нею рядом всегда и везде.

На верхнем этаже располагались жилые помещения. Там была и спальня супружеской четы Клиссонов, которая стараниями Жанны превратилась в очень уютное гнездышко для любви и отдохновения. В спальне тоже стоял камин, только небольшой. Стены Жанна велела раскрасить в приятные глазу цвета и повесила на них картины и ковры. Но главным предметом в спальне, конечно же, была низкая, просторная кровать с балдахином, поставленная изголовьем к стене. Шитые шелками мягкие подушки, богатые узорчатые занавесы, передвигающиеся на бронзовых прутьях, горностаевое одеяло, звериные шкуры на узорчатом каменном полу…

Жанна ныряла под одеяло и превращалась в одно большое ухо — она боялась пропустить момент, когда на лестнице зазвучат шаги мужа. Тогда тело Жанны вдруг начинал палить жар, дыхание учащалось, и когда Оливье ложился рядом, ее огненная страсть пробуждала в нем ответное чувство, и мир вокруг них исчезал…

Первое время Оливье даже не принимал приглашения на турниры, все возился со своей женушкой. Тем более что спустя девять месяцев после свадьбы у де Клиссонов появился первенец, которого назвали Морис. Затем Жанна родила своему любимому Гийома, Оливье-младшего, Изабо и крошку Жанну. Дети от прежнего брака, Джеффри и Луиза, жили вместе с матерью, и замок полнился веселыми детскими голосами.

Так шли годы, наполненные счастьем, как кубок добрым вином, — до краев. Клиссонов не зацепила даже война между Францией и Англией, начавшаяся в 1337 году. Оливье де Клиссон отсиделся в хорошо укрепленном замке Ла-Рош-Перьон, куда его назначили комендантом гарнизона. Одиннадцать лет счастливой супружеской жизни пролетели как один день, пока не пришел проклятый 1341 год.

Для четы Клиссонов он начался с трагедии — на исходе зимы заболел и умер Изабо. Мальчик с рождения был слабеньким, часто простужался, и слуги давно шушукались между собой, что он не жилец на этом свете, но любая мать никогда не поверит, что ее дитя обречено. Жанна была хорошей матерью — она мужественно сражалась за его жизнь до конца, но этот бой проиграла.

А затем большие неприятности обрушились и на Бретань. 30 апреля 1341 года, на обратном пути от двора короля Франции в Кане скончался герцог Жан III Бретонский. Он был бездетным, но даже на смертном одре отказался назвать имя своего преемника. Будучи верным союзником французской короны, он пытался завещать права на герцогство королю, однако возмущение бретонских баронов не позволило ему это сделать.

В Бретань пришли смутные времена. Два возможных кандидата на корону герцога выявились быстро; это были сводный брат покойного герцога — Жан де Монфор и Жанна де Пентьевр — племянница Жана Бретонского. Набивший руку в «брачной дипломатии», французский король Филипп VI, предвосхищая грядущие события, еще в 1337 году посодействовал Жанне де Пентьевр в ее страстном желании выйти замуж за Шарля де Блуа, своего племянника. Этим браком хитроумный Филипп лишний раз подтвердил свой контроль над делами герцогства.

Шли переговоры, напряжение нарастало, и уже стало ясно, что Бретань, после целого века спокойствия, вполне готова к династической войне. Рыцарям Бретани предстоял нелегкий выбор, к кому присоединиться. Дело оставалось за малым — нужен был легкий толчок, чтобы камень, наконец, сдвинулся с места и покатился вниз, круша все на своем пути, ибо цель оправдывает средства, как учили отцы-иезуиты…

* * *

В замке Клиссон царило оживление — предстояла большая охота. Простой народ Бретани находился в мрачном предчувствии неминуемого разорения от войны, — в любой войне больше всего достается не тем, кто ее затеял, а крестьянам, чьи поля обязательно вытопчет конница, сыновей погонят на убой и дочерей изнасилуют. Но большая охота для дворян оставалась святым делом, которому никакие войны не считались помехой.

Рыцари, приглашенные Оливье де Клиссоном, веселились от всей души, благо их развлекали выдающиеся мастера своего дела — жонглер Франсуа, шпильман Рейнмар и группа акробатов. После того как два штукаря спасли жизнь будущим супругам Клиссон, они стали в замке желанными гостями. Рейнмар появлялся нечасто, он больше путешествовал по Германии, а вот у Франсуа даже комната в жилом доме имелась своя; он считался едва ли не членом семьи. Что касается детей, то появление в замке жонглера и шпильмана было для них большим праздником. А какой матери не нравится, когда ее дети веселы и счастливы?

Утро выдалось прохладным. Дворяне только покинули свои постели, а возле опущенного моста уже собралась шумная веселая компания следопытов и псарей, готовых пуститься в путь. Шоссы следопытов и псарей были предусмотрительно сшиты из толстой материи, через плечо перекинута перевязь с рогом, а на голове — невысокая шапочка, украшенная перьями.

Среди них находились и Франсуа с Рейнмаром; для веселых и беззаботных штукарей охота сеньора — великолепный случай хорошо провести время. Но если шпильман по своей привычке оделся во все темное, то Франсуа выглядел щеголем: синие облегающие шоссы, коричневые башмаки с высокой шнуровкой и красная туника-котта с узкими рукавами. Поверх котты он надел отороченный мехом выдры эскофль[65] из темно-бордового сукна, перехваченный у талии черным кожаным поясом, к которому был подвешен черный с золотом эскарсель[66]. Капюшон-шаперон того же цвета, что и эскофль, закрывал ему плечи, а на голове красовался небольшой зеленый колпак, украшенный вышивкой.

— Пир во время чумы… — мрачно брюзжал Рейнмар.

Он плохо выспался, потому что жонглер и шпильман легли спать далеко за полночь, приятно коротая время в обществе эконома замка, мсье Дезире — тоже мастака хорошо поесть и выпить.

— Вы о чем? — спросил Франсуа, внимательно наблюдавший за стаей ворон, круживших над донжоном.

— Все о том же — о войне. В любой момент каждого из собравшихся здесь рыцарей могут убить, а все почему-то радуются и веселятся.

— Ну, нашего брата часто поджидают не меньшие опасности. Месяц назад меня едва не вздернули на первом попавшемся суку браконьеры. И знаете, по какой причине?

— Как обычно, вы над ними подшутили…

— Если бы. Просто я совершил страшный грех — отрезал от подстреленного ими оленя добрый кусок окорока. Олень был ранен и успел отбежать от места засады на четверть лье, пока не упал замертво. Тут-то я на него и наткнулся — думал, по счастливой случайности. Но браконьеры быстро разубедили меня в обратном…

— И как же вы спаслись?

— Истинным чудом. Пока они искали веревку и дерево с надежной веткой, — чтобы не обломилась под моим весом — подоспели лесничие. Так что веревка как раз и пригодилась. Только для других. Правда, лесничие хотели и меня вздернуть за компанию — посчитали, что я принадлежу к шайке браконьеров, но Господь не оставил бедного жонглера в своих милостях. Среди лесничих оказался человек, который узнал меня, и мы разошлись миром. Мало того, мне оставили кусок мяса и хорошо накормили, после того как я устроил им небольшое представление.

— Такие чудеса и впрямь в нашей кочевой жизни случаются… Вы что там высматриваете?

— Ворон.

— Зачем?

— Я не очень суеверен, но мне эта стая не нравится… — Франсуа указал на приц, которые вдруг резко спикировали вниз, и расселись на стенах замка.

— При чем здесь суеверия? Это всего лишь вороны, а не гарпии.

— Лучше бы это были гарпии. Присутствие ворон в данный момент — предзнаменование неудачи на охоте, не исключено, что и со смертельным исходом. Посмотрите на следопытов. Еще совсем недавно они ржали, как лошади, а сейчас почему-то притихли и тоже пялятся на ворон. А уж они-то в охотничьих забавах собаку съели.

— Не думаю, что какие-то вороны способны расстроить охоту.

— Открою вам, мой друг, маленький секрет… — Тут Франсуа оглянулся, понизил голос и тихо продолжил: — Рыцари собрались у Клиссонов не только ради охоты. Я тут нечаянно подслушал…

— Нечаянно? — Рейнмар скептически ухмыльнулся.

— Какая разница! Пусть простит меня пресветлая сеньора Жанна, но так уж вышло… В общем пришло известие, что граф Жан де Монфор, назначивший себя герцогом Бретани, требует от бретонского рыцарства принести ему оммаж[67]. Вассалы Клиссонов, а также близкие друзья рода собрались в замке, чтобы решить, что им делать. Ведь племянник французского короля Шарль де Блуа без боя бретонский трон не отдаст, несмотря на свой кроткий и отнюдь не воинственный нрав. За него все решает его женушка, в девичестве Жанна де Пентьевр. Вот уж где стерва!

— Супруга Монфора, Жанна Фландрская, ей под стать. Та еще ведьма. Эту свару затеяли именно они, а не их мужья-подкаблучники.

— Как бы там ни было, а вороны над замком — это дурной знак. Сеньору придется выбирать, с кем идти, но итог все равно один — война, грязь, кровь, ранения и прочие «прелести» походной жизни, вплоть до безвременной кончины.

Франсуа хотел еще что-то сказать, но тут приветственно взревели рога, и по мосту застучали копыта коней рыцарей и их оруженосцев. Во главе кавалькады ехали Оливье де Клиссон и его близкие друзья мессир Жоффруа де Малетруа, комендант гарнизона замка Орэ, и мессир Ив де Тризигвид. Жонглер поднял глаза на донжон и увидел в одной из бойниц бледное лицо сеньоры Жанны.

— Да, верно говорят, что женское сердце чует беду задолго до того, как она случится, — тихо пробормотал он себе под нос.

— Что вы сказали, мой друг? — спросил Рейнман.

— Поберегите свой зад, — уклонился от ответа Франсуа. — Вам достался норовистый конек. Уж не знаю, кто из конюхов его подсунул вашей милости, но он иногда совсем не слушается узды и летит как сумасшедший, притом куда попало, не выбирая дороги.

— Ничего, справлюсь, — бодро сказал шпильман.

— Ну-ну…

На этом их беседа закончилась, и они влились в общую группу охотников, где находились следопыты, загонщики и псари с собаками породы алан.

Охота и впрямь оказалась не очень удачной («Вороны, это все вороны накаркали!» — шушукались между собой следопыты и псари), и не случись трагикомического происшествия с Рейнмаром, рыцарям пришлось бы довольствоваться двумя десятками зайцев и одной косулей. Они нацелились на кабана, но дикие свиньи, похоже, были предупреждены лесным божеством и куда-то попрятались, да так, что их не могли найти ни следопыты, ни собаки.

Франсуа присоединился к дворянам (они время от времени прикладывались к фляжкам с вином, а этот момент штукарь никак не мог упустить; рыцари угощали его с удовольствием, так как знали, что он — ровня им по происхождению) и совсем забыл про Рейнмара.

Но шпильман не скучал; его неожиданно посетила муза, и он вдохновенно декламировал строки нового стихотворения, совсем не замечая, куда его везет конь. Нужно сказать, что конек Рейнмару достался и впрямь необычный. С виду совсем непородистый — низкорослый, лохматый, с крупной головой и непропорциональным туловищем — он обладал замечательной способностью передвигаться по любой местности, даже по болоту и скалам. Это была лошадь викингов. Главными достоинствами жеребчика являлись выносливость и огромные копыта. Они-то как раз и осчастливили компанию охотников.

Наверное, конек тоже кое-что смыслил в поэзии; заслушавшись речистого седока, он страшно испугался зайца, который выскочил буквально из-под его копыт, и понес.

— Стой! Стой! — кричал Рейнмар, изо всех сил натягивая поводья, но жеребец, казалось, сошел с ума, и мчался по лесу, как ураган.

Так они проскочили низкорослый подлесок и оказались на берегу одного из притоков реки Севр-Нантез, берега которого изрядно заросли камышом. Не снижая скорости, конек влетел в камыши… и его копыта обрушились на секача, устроившего себе хитрую лежку в камышовых зарослях. Конечно, убить дикого кабана лошадиным копытом невозможно, и секач сразу это доказал — дико завизжал и выскочил на берег. Но он был оглушен и ранен, поэтому не смог сразу убежать, а тут как раз на шум подоспел сам хозяин замка Оливье де Клиссон с оруженосцем. Оливье соскочил с коня и метким ударом меча поразил кабана прямо в сердце.

Сам же виновник охотничьей удачи сеньора так и не увидел финальную часть своих злоключений. Конек, напуганный появлением кабана пуще прежнего, встал на дыбы, и Рейнмар плюхнулся в речку, на мелководье, где благополучно и потерял сознание.

Очнулся он от громогласного хохота. Бедолагу вытащили на сухое место и осмотрели. Убедившись, что с ним все в порядке, быстро восстановили всю картину произошедшего, после чего начали хохотать как сумасшедшие. Это же надо — практически сразить огромного секача безо всякого оружия!

— Лучшему охотнику — знатный приз! — продолжая смеяться, решили развеселившиеся рыцари и, не откладывая дело в долгий ящик, выдрали у кабана его внушительные клыки длиной не менее двенадцати дюймов и торжественно вручили их совсем обалдевшему Рейнмару.

В связи с такой необычной охотничьей удачей возвращение в замок превратилось в карнавальное шествие. Впереди, вместе с Оливье де Клиссоном и самыми уважаемыми рыцарями, ехал Франсуа, играющий на своей лютне, а ему подпевал хор — два десятка луженых рыцарских глоток. Жанна, пребывавшая в тревоге, даже несколько опешила, увидев такое веселье. Но когда ей все рассказали, то и она присоединилась к славословиям в адрес «великого охотника» Рейнмара. Тот ехал уже не на своем норовистом жеребчике, а на смирной лошадке одного из следопытов, но по-прежнему в несколько заторможенном состоянии.

Пир после охоты длился недолго — чересчур серьезный вопрос ради которого, собственно говоря, все и собрались, нужно было обсудить дотемна, покуда гости Оливье де Клиссона не начали разъезжаться по домам — времени настали смутные, и лучше находиться в собственном замке под охраной своих слуг, нежели предаваться не очень уместным в данный момент развлечениям.

Главным блюдом стал предмет «героического подвига» шпильмана Рейнмара — жареный кабан под перцовым соусом с добавлением имбиря. Но сам пир сильно отличался от себе подобных — в зале не было ни единой дамы, за исключением сеньоры Жанны. Не пригласили и музыкантов, хотя Франсуа и Рейнмар несильно пострадали от такого невнимания к их искусству. Они сидели на поварне, отдавая должное доброму вину.

Когда подали десерт, Жанна удалилась, а Оливье де Клиссон приказал наполнить до краев большой серебряный ковш в виде корабля, который стоял перед ним на позолоченной подставке.

— Мессиры! — звонкий голос хозяина замка отразился от сводов и разнесся гулким эхом по всему залу. — Всем вам известно, для чего мы собрались. Я предлагаю пустить этот ковш по кругу, чтобы каждый из присутствующих отпил глоток вина. Это будет нашей клятвой хранить в тайне все то, о чем мы здесь будем говорить. Вы согласны?

— Да! Конечно! И да пребудет с нами Господь! — раздались крики.

— Что ж, я рад, что у меня такие добрые и верные товарищи… — с этими словами Оливье глотнул из чаши и передал ее Жоффруа де Малетруа.

Тот в свою очередь вручил ее Иву де Тризигвиду, затем чаша попала в руки братьев хозяина замка, Амори и Готье, они передали ее мессиру Гильому де Кадудалю… Таким образом чаша совершила круг и вернулась к хозяину замка.

— А теперь все мы хотели бы послушать Анри де Спинфора, — сказал Оливье. — У него есть интересные новости.

Анри де Спинфор поднялся.

— Уважаемые мессиры! — Видно было, что он волнуется. — Всем нам известно, что на корону герцога Бретани претендуют два человека. Де Монфор не теряет времени: он заявился в Нант, и, оказав сильное давление на горожан и жителей окрестных деревень, был признан их сеньором. Все они поклялись ему в верности и принесли оммаж. Затем он и его жена, — в этом месте раздались многозначительные смешки и покрякивания, — созвали совет относительно организации большого праздника в Нанте. Было приказано послать извещения всем баронам и ноблям Бретани, а также советам больших городов, с приглашениями прибыть в Нант, чтобы засвидетельствовать свою верность и принести оммаж графу Монфору, как своему истинному сеньору.

— Приглашение мы получили, — мрачно молвил Амори де Клиссон. — Вот и думай теперь, как быть… За Шарлем де Блуа стоит король Филипп, а у него армия большей численности, чем у Монфора.

— Для того мы здесь и собрались, чтобы хорошо подумать, прежде чем принять какое-либо решение, — веско сказал Ив де Тризигвид. — Продолжайте, мессир, — повернулся он к Анри де Спинфору.

— Но вы еще не знаете, что граф Монфор отправился в Лимож, где находилась казна герцога Жана, упокой, Господи, его душу… — Все рыцари при этих словах перекрестились. — Жители Лиможа принесли ему оммаж, как своему законному сеньору, и богатая казна была отдана Монфору с согласия знатных горожан, которых он убедил подарками и обещаниями. Теперь граф находится в Нанте, обустраивает свой двор и ждет наступления назначенного дня, когда состоится праздник. Должен сказать вам, мессиры, что пока единственным человеком, согласившимся принять приглашение де Монфора, является хорошо вам известный мессир Анри де Леон.

— Это храбрый и могущественный рыцарь, — загудели собравшиеся.

При упоминании богатой казны они сильно оживились и начали многозначительно переглядываться.

— Итак, уважаемые сеньоры, кто хочет высказаться по этому поводу? — спросил Оливье де Клиссон.

— Позвольте мне, — поднялся Ив де Тризигвид. — Я думаю, нам не стоит торопиться с оммажем графу де Монфору.

— Почему? — спросил Готье де Клиссон. — Граф имеет все права на корону герцога Бретани, да и вообще он достойный муж. По крайней мере, лучше Шарля де Блуа, который, чтобы преломить свое копье, всегда ищет самых слабых противников. И наконец, безвластие никогда к добру не приводит. А противостояние де Монфора и де Блуа, похоже, будет длиться долго.

— Да, граф Монфор имеет такие права, — согласился Гильом де Кадудаль. — Но чтобы выстоять против графа Блуаского, ему придется заручиться поддержкой серьезного союзника, какого-нибудь государя…

— Искать его далеко не придется, — подхватил мысль де Кадудаля мессир Жоффруа де Малетруа. — Это будет означать только одно: оммаж графа де Монфора английскому королю Эдуарду и присоединение Бретани к Англии. Разве мы хотим, чтобы бретонские земли оказались под иноземной короной?

— Тогда нашим свободам точно придет конец, — снова вступил в разговор по-прежнему мрачный, как грозовая туча, Амори де Клиссон. — Хотя лично я ничего не имею против короля Эдуарда, а тем более — графа де Монфора. А что скажете вы, Оливье?

— Я считаю, что Ив де Тризигвид прав, — ответил Оливье. — В таком важном деле торопиться не стоит. Разве что следует поспешить к вверенным нам гарнизонам, потому что дело пахнет большой войной. Говоря откровенно, я тоже склоняюсь к мнению, что де Монфор вполне достоин быть герцогом Бретани, но, думаю, с этим не согласится Филипп де Валуа, король Франции.

На том и порешили — подождать. После такого уговора все облегченно вздохнули — никому не хотелось участвовать в братоубийственной войне. Никто не сомневался, что в Бретани найдутся и сторонники Шарля де Блуа, а значит, бретонским рыцарям придется сражаться с теми, кого еще недавно они называли друзьями и товарищами…

После пира, закончившегося тайным совещанием, все гости Оливье де Клиссона разъехались. Хозяин замка вышел на галерею и встретил там Жанну. Она посмотрела в глаза мужу и молча припала к его груди. Тяжелое чувство, томившее ее весь день, вдруг прорвалось бурными слезами. Жанна плакала беззвучно, пожалуй, впервые за все время совместной жизни с Оливье, а он лишь тяжело вздыхал и молча гладил ее по голове — словно ребенка.

Взошла луна — огромная, кроваво-красная.

— Не к добру…, — перешептывались служанки и горничные сеньоры Жанны.

— Быть беде, — сокрушенно качали головами конюхи, собравшись возле водопоя.

Франсуа, уложив спать Рейнмара, чуток перебравшего из-за своего охотничьего приключения, сидел на большом камне, который служил подставкой для рыцарей, когда они взбирались на коней, и тихо наигрывал мелодию новой, только что придуманной песни. Она почему-то получалась у него совсем не радостной.

Глава 14 Тайна старого Кордта

Вышеня попал в свое съемное жилище только к утру. Сначала он, опасаясь погони, заплутал в хитросплетении улиц и переулков Любека, хотя изучил город достаточно хорошо — ночью все строения и предметы приобретают незнакомые очертания. К тому же он находился в изрядном смятении и не знал, что ему делать. Конечно, можно было сразу пойти к старому Кордту (Вышеня уже знал, где тот живет и какой он с виду), но его снедала тревога за судьбу Истомы, а также ваганта. Если стража доберется до них, то тюрьмы ни тому, ни другому не избежать. А виноват будет он, новоиспеченный рыцарь Готье де Брисэй.

В конце концов Вышеня разобрался в своих чувствах, отыскал Королевскую улицу, служившую своеобразным стержнем Любека, на который словно нанизывались все остальные улицы города, и вышел к дому фрау Мюнихс. Поднятый с постели привратник, зевая, словно голодный лев, пробурчал:

— Нету от вас покоя ни днем, ни ночью… Только впустил этого беспутного бродягу-ваганта, а тут и вы появились.

Вышеня обрадовался — значит, Клаус все-таки вырвался из таверны! Это была отличная новость. У него есть теперь время до утра, пока Зиман не заявит в магистрат о присутствии в Любеке убийцы его брата и не начнутся поиски. А в многолюдной столице Ганзы это дело нелегкое, тем более что никто не знает, где живут беспутные гуляки — некий рыцарь непонятно из каких краев и недоучившийся студиоз.

— Прошу извинить меня, герр Гойстен. Это вам за беспокойство…

Серебряная монета перекочевала в широкую ладонь привратника, который тут же сменил гнев на милость и благодарно поклонился рыцарю-постояльцу.

Вышеня взлетел на свой этаж, как на крыльях. В его комнате царил ералаш. Истома и Клаус быстро собирали пожитки, не забывая прикладываться к объемистой бутыли с вином — не пропадать же добру, ведь с собой не унесешь, больно тяжелая.

— Хозяин! — радостно воскликнул Истома при виде Вышени. — Убег-таки! Слава те Господи! — Он истово перекрестился на православный манер.

Вышеня посмотрел на него, как рублем одарил, и смущенный холоп сразу понял, что хотел сказать ему боярский сын, но не смог в присутствии Клауса. Он бросил опасливый взгляд на ваганта но тому не было никакого дела до того, по какому обряду крестится Истома. Студиоз лишь глянул на Вышеню, радостно осклабился и продолжил набивать походные сумы всякой всячиной.

Вся проблема заключалась в том, что вместе с Вышеней пришлось переименовать и холопа. Он достаточно сносно говорил на немецком языке, правда, иногда коверкая слова. Но это не могло привлечь особого внимания: примерно на таком диалекте общались друг с другом практически все племена и народности Sacrum Romanum Imperium — Священной Римской империи, населявшие берега Балтийского моря. В том числе и чистокровные немцы. В немецком языке, на котором разговаривали ганзейские купцы, присутствовало столько иноземных слов, что иногда казалось, будто Ганза — это неизвестное государство, а не часть германского мира. Впрочем, почти каждый город в Саксонии, Баварии и Швабии имел свое особое произношение, не говоря уже о Любеке.

Теперь Истому звали Вент Фишгорст. Конечно, у рыцаря и оруженосец должен быть представителем дворянского сословия, но мессир Реджинальд, посмотрев на физиономию холопа, лишь сокрушенно покачал головой — этот номер не пройдет. Чисто русская курносая мордаха с голубыми глазами никак не тянула на аристократический облик представителя высшего западноевропейского сословия. Поэтому Истоме придумали сказку, будто он родился в городе Штральзунд, который находится в Мекленбургском герцогстве. Там проживало много онемеченных славян, и Вент Фишгорст вполне мог сойти за одного из них. А в том, что у бретонского рыцаря оруженосец — немец, не было ничего предосудительного и странного; обедневший представитель рода де Брисэй просто не имел финансовых возможностей содержать в своих ближайших помощниках дворянина из Бретани.

— Что за суета? — стараясь быть спокойным, спросил Вышеня.

Ответил вагант:

— Мессир, нам нужно ноги в руки — и бежать подальше от Любека! Вы проткнули своим мечом рыжего Хунрада, сына любекского бургомистра Хинрика Папа! Его папаша не успокоится, пока нас не вздернут на рыночной площади. Да и я, нужно сказать, тоже хорош. Пробиваясь к выходу, мне пришлось порезать кое-кого своим ножичком, — а что оставалось делать в такой заварухе?! — и теперь дорога в Любек мне навсегда заказана. Собственно, и отсюда тоже, если не успею вовремя удрать. Так что, мессир, принимайте решение. Куда вы, туда и я.

— Может, вам, дорогой мой Клаус, не стоит так сильно рисковать? Одно дело — моя провинность, а другое — несколько легких ранений вашим ножом по пьяному делу.

— Не такие уж они и легкие… — буркнул вагант. — Меня здорово прижали, пришлось потрудиться на славу. Поэтому мне совсем не улыбается участь опасного буяна и бродяжки, посмевшего поднять руку на уважаемых любекцев.

— Что ж, ваша правда… Уходим! Только тихо. Чтобы не проснулся всеми уважаемый герр Гойстен, наш привратник. Но, думаю, сейчас он спит без задних ног — время уже близится к утру, когда сон наиболее крепок.

Им и впрямь удалось выскользнуть из дома фрау Мюнихс незамеченными.

— Идем к воротам! — сказал Клаус.

— И там нас поймают, как глупых куропаток, — насмешливо ответил Вышеня, который наконец обрел способность здраво рассуждать и действовать. — Я уверен, что Зиман уже сообщил городской страже о сражении в «Красной селедке». Несомненно, что и бургомистр знает о гибели сына. Отсюда вывод — именно возле городских ворот нас и будут ждать в первую очередь. Так что поменьше шумите и топайте за мной.

— Куда? — спросил вагант.

— Узнаете, — коротко ответил Вышеня. — Всему свое время…

К жилищу Кордта они подошли, когда начало светать. Его приземистая хижина была расположена весьма удачно, с точки зрения контрабандистов — неподалеку от порта но в некотором отдалении от таких же строений, где влачила жалкое существование любекская портовая голытьба — на берегу крохотного заливчика, скрытого от посторонних глаз густыми зарослями. Рядом был сооружен примитивный причал — несколько досок, положенных на тонкие сваи — и тихо покачивалась на мелкой волне приличная с виду лодка с мачтой под парус. Она сильно отличалась от обычных рыбачьих посудин подобного рода большей длиной и изящными обводами. Похоже, лодка старика Кордта могла стремительно мчаться по волнам при хорошем попутном ветре.

— Постойте вон там, — сказал Вышеня, указывая своим попутчикам на свободный от зарослей участок; место не просматривалось со стороны хижины. — И ждите меня, сколько потребуется.

— Хозяин, а ежели случится какая-нибудь заваруха? — спросил Истома, который вооружился, как на войну: у пояса короткий меч, обязательный для любого новгородца засапожный нож, лук и колчан со стрелами.

— Держи лук наготове, — коротко бросил Вышеня и размашистым шагом, уже не скрываясь, направился к жилищу Кордта.

— Да понял я, понял… — пробурчал Истома. — С вами, мессир, я постоянно влипаю в разные переделки. Так и башки недолго лишиться.

Истома уже научился обращаться к Вышене «мессир», и это возвышало его в собственных глазах. Еще недавно он был холопом, а теперь — оруженосец рыцаря! Когда Истома при полном параде сопровождал своего господина по улицам Любека, его просто распирало от гордости. Народ — в особенности незамужние девицы — пялился на них с большим интересом. Конечно, любекцев женского пола в большей степени волновал молодой симпатичный рыцарь, но Истома принимал девичьи взгляды на свой счет и выступал гоголем, гордо выпятив грудь.

На удивление, дверь мало соответствовала внешнему виду хижины. Была она дубовой, с металлической оковкой, а потому очень крепкой. Вышеня взял молоточек, висевший на цепочке рядом с дверью, и негромко постучал. Дальнейшие события развивались настолько быстро и непредсказуемо, что юноша даже опомниться не успел, как очутился в хижине.

Дверь открылась стремительно, на пороге появились два дюжих молодца, и без лишних слов затащили Вышеню внутрь. Он попытался выхватить нож, — с рыцарским мечом в тесноте не развернешься — но его обезоружили так ловко, что юноша даже ахнуть не успел.

Внутри хижина оказалась довольно просторной. Она являлась одновременно и сараем для хранения разных рыбацких принадлежностей, в том числе сетей, и жилищем. Похоже, в ней была только одна большая комната. Кроме разного барахла здесь находились грубый стол, две скамьи вдоль стены, несколько табуретов и ложе хозяина, прикрытое одеялом из овчины. На столе горела толстая свеча, чьей подставкой служило красиво обработанное корневище, а сам Кордт сидел в рыцарском кресле с высокой резной спинкой, которому явно было не место в рыбацкой хижине, и остро смотрел на Вышеню.

Ему было уже много лет. Вышеня несколько раз наблюдал за ним и мысленно удивлялся, с какой легкостью старик ворочает тяжелые бочки с рыбой. Узловатая ладонь его руки захватила бы две Вышениных. Кордт был высок, костист и зарос бородищей по самые глаза, что в Любеке не приветствовалось; почти все любекцы ходили с бритыми подбородками, а усы носила в основном городская стража.

— Отпустите его! — приказал Кордт. — Ты кто? — спросил он немного глуховатым, но сильным голосом.

— Рыцарь! — независимо ответил Вышеня, гордо вздернув подбородок.

— Надо же! — Старик криво улыбнулся, а два молодца радостно хохотнули. — Рыцарь — и гость старого Кордта. Это что-то новое. Какая надобность занесла тебя в мою скромную халупу? Любопытство или что другое?

— Прошу обращаться ко мне, как положено! — отчеканил Вышеня. Именно так, по его уразумению, должен был вести себя настоящий рыцарь.

— Простите, мессир, — ответил Кордт. — Мы народ простой, не обученный разным куртуазным штучкам… — он принял смиренный вид, но в его голосе явно звучала ирония.

— Мне нужно поговорить с вами наедине. — Вышеня сделал вид, что принял слова старика всерьез.

— У меня нет секретов от моих друзей.

— Много ушей — много лишних хлопот, — резко сказал юноша. — А они ни мне, ни вам не нужны.

— Я от своих слов не откажусь, — грубо ответил посуровевший Кордт.

— Что ж, коли так… — Вышеня стремительно шагнул вперед («друзья» Кордта несколько опешили от такой прыти и не успели его задержать), наклонился к уху старика и прошептал: — Не нам, Господи, не нам, но все во славу имени твоего…

Кордт встрепенулся и повелительным движением руки остановил молодцев, уже готовых проучить дерзкого нахала.

— Выйдите за дверь, — приказал он тоном, не терпящим возражений.

Парни повиновались, но едва оказались снаружи, как их тут же пинками загнали обратно — в хижину ворвались Истома и Клаус. Вагант приставил меч к горлу одного, второго держал на прицеле холоп.

— Хозяин, ты жив! — радостно возопил Истома. — А мы думали…

— Плохо думали. Пошли вон. Все!

Клаус недоуменно захлопал ресницами, хотел что-то сказать, но, встретив жесткий, требовательный взгляд Вышени, недоуменно пожал плечами, вышел за дверь и плотно ее прикрыл за собой.

Юноша обернулся к старику.

— Вам передает привет мессир Джеральд, — молвил он уже мягко, будто не замечая длинного ножа, приставленного к его животу: старый Кордт оказался на удивление проворным…

— Уф! — облегченно вздохнул старик и спрятал нож. — А я уж думал, что таможенная стража до меня наконец добралась.

— Меня зовут Готье де Брисэй, — представился Вышеня. — Мне нужна ваша помощь, герр Кордт.

— К вашим услугам, мессир, — вежливо ответил старик. — Присаживайтесь… — Он встал с кресла и предложил его гостю.

— Нет-нет, благодарю. Мне и здесь будет удобно. — Вышеня присел на лавку.

— Так что вас привело ко мне?

— Меня проинформировали, что я могу к вам обратиться только в крайнем случае…

— И он, как я понимаю, не за горами.

— Именно так. Мне и моим друзьям нужно как можно скорее убраться из Любека. Куда угодно и любым способом.

— М-да… — Кордт, испытующе глядя на Вышеню, пожевал губами. — Никак, святая инквизиция упала на хвост?

— Нет. Я нечаянно порезал в «Красной селедке» сына любекского бургомистра. Но даю честное слово, не я первым начал драку!

— Эк вас угораздило… — Старик сокрушенно покачал головой. — Это гораздо хуже, нежели святая инквизиция. Теперь его отец, Хинрик Пап, спустит на вас всех собак. А у него связи везде. По суше вам точно не уйти… Остается море.

— Ну и отлично!

— Отлично, да не совсем. Порт тоже будет под жестким контролем. Да, это сложный вопрос… — старик задумался.

Вышеня ждал, что он предложит, с душевным трепетом. Наконец Кордт глубоко вздохнул, еще раз сокрушенно покачал головой и молвил:

— Придется вам, мессир, и вашим друзьям какое-то время отсидеться у меня. Пока в городе не утихнут страсти. А потом мы найдем нужное решение.

— Но ведь к вам могут прийти!

— Могут. И я даже уверен, что придут. Но это не беда. У меня есть хороший тайник… правда, он немного тесноват для троих, но лучше временные неудобства в глухой каморке, нежели посреди вольного простора болтаться на виселице.

— А как те двое? — Вышеня кивком головы указал на дверь. — Ведь они скоро узнают, кто я и зачем явился.

— Считайте, что они уже все забыли, — твердо ответил Кордт.

— Сомневаюсь. Я уверен, что бургомистр — и не только он (тут Вышеня вспомнил про Зимана) — назначит за мою голову солидную сумму. Выдержат ли ваши парни такой большой искус?

— Во-первых, тайник им неизвестен, а во-вторых… — Старик невесело улыбнулся. — Во-вторых, предательство будет стоить им головы. И они это знают. На худой конец, я как-нибудь отбрешусь. Мало ли по какой причине могли заявиться ко мне чужестранцы. Меня никто не тронет. Уж поверьте.

— Что ж, хотелось бы верить.

— Сейчас вам придется уйти и пересидеть где-нибудь в кустах, неподалеку отсюда, а спустя какое-то время, когда мои парни уйдут, я подам знак — посвищу, и вы вернетесь…

Тайник Кордта оказался подземным складом контрабандного товара. «Так вот почему Ламбер сказал, что старик не шибко нуждается в деньгах!», — подумал Вышеня, рассматривая мешки, тюки и бочки. Убежище и впрямь было тесноватым, но никуда не денешься — ради сохранения жизни можно вытерпеть все, что угодно.

— А старичок-то твой оказался с двойным дном, — весело прокомментировал ситуацию вагант. — И товар здесь недешевый: нидерландское сукно — это контрабанда. А янтарь в бочках, тюки с мехами и любекской кожей «кордуан» (очень ценный товар, между прочим), похоже, ждут не дождутся, когда их тайком погрузят на судно и тихо отправят куда требуется, здорово сэкономив на таможенных пошлинах. Ловко!

— До этого нам нет никакого дела, — угрюмо сказал Истома и нервно вздрогнул.

Взращенный на вольном просторе, он очень не любил замкнутые пространства, и подземелье сильно его угнетало. Склад старика казался Истоме гробом, откуда ему уже никогда не выбраться. Несмотря на заверения боярина, что опасаться нечего, ситуация, в которую они попали, казалась ему западней. «Лучше погибнуть на свободе, нежели в этой яме, — брюзжал он. — Нас загнали сюда, как крыс в ловушку, того и гляди кипятком ошпарят…».

В голове Вышени тоже бродили разные нехорошие мысли. Можно ли доверять Кордту? Мессир Джеральд далеко, а любекская городская стража вон она, рукой подать. Даже Гартвиг Витте не поможет — он просто не знает, где находится беглый рыцарь Готье де Брисэй. А дать знак ему, послать гонца, чтобы он передал ростовщику письмо, Вышеня не мог, не имел права. Если гонца перехватят, то пострадает не только Гартвиг Витте, но и тамплиеры, скрывающиеся от инквизиции. Этого уж точно допустить нельзя ни в коем случае.

Что касается Клауса Тойнбурга, то ему все было нипочем. Он спал, как сурок — и ночью, и днем, пребывая в полной уверенности, что его приятель-рыцарь обязательно найдет выход из создавшегося положения. Вагант пребывал в восхищении, оказавшись в безопасном подземелье. Особенно понравилось ему то, как оказался замаскирован тайник. Кордт проделал какие-то манипуляции со своим массивным ложем, и оно легко сдвинулось с места (само!), открыв люк в полу. Но еще больше пришлось ему по душе, что Кордт кормил и поил их, как на убой. У беглецов всегда имелось и мясо, и рыба, и свежий хлеб, а главное — доброе вино и пиво.

Вышеня сразу, без лишних разговоров, достал свой кошелек и отсчитал старику ровно половину золотых, которые в нем находились, — за услугу. Кордт улыбнулся, увидев стопку монет на столе, но ничего не сказал, лишь одобрительно кивнул головой.

Им пришлось сидеть в подземном убежище около двух недель. Все это время старик приносил неутешительные новости — рыцаря Готье де Брисэя искали везде, на море и на суше. Во все города Ганзейского союза были направлены гонцы с описанием его внешности, так что бежать требовалось подальше от Балтики.

Вспоминали недобрым словом и Клауса, но его «шалости» с ножом были восприняты достаточно спокойно — чего еще можно ждать от беспутного бродяги? Ваганты всегда отличались буйным нравом и часто участвовали в пьяных потасовках. Так что его проступок считался в Любеке обыденностью, своего рода представлением, которое вносило в пресную монотонную жизнь бюргеров какую-то новизну и малую толику острых ощущений. Даже те, кого он зацепил в драке, не испытывали к нему чувства мести.

А вот Готье де Брисэя бургомистр Любека поклялся достать хоть из-под земли. Так он всем и объявил, не догадываясь, что очень близок к истине. Богатый любекский купец Маркворт фан Косфельде, отец убитого Вышеней купеческого подмастерья, и вся его родня тоже не остались в стороне от поисков. Как Вышеня и предполагал, за его голову было назначено приличное вознаграждение, и, естественно, нашлись охотники из местных нищих и бродяг, которые тоже подключились к поискам. Кому не хочется поживиться на дармовщину? А некоторые из них могли знать, чем занимается старина Кордт. И на него могло пасть подозрение, как на укрывателя беглецов, в первую очередь.

Поэтому, когда наступило с таким нетерпением ожидаемое освобождение из добровольного заточения, Вышеня почувствовал огромное облегчение. А уж про Истому и говорить нечего. Когда холоп наконец-то ступил на борт судна контрабандистов, готовящегося отвезти их в Нидерланды, то он готов был целовать палубу.

Судно оказалось небольшим, но довольно шустрым. Грузили его ночью, в полной темноте, с потрясающей оперативностью. Вышеня не знал подробностей договора старого Кордта со шкипером, но когда беглецы поднялись на палубу, их немедленно заточили в трюм и приказали выходить на свежий воздух только по ночам. Вскоре судно подняло якорь, и волны Траве приняли его в свои ласковые объятия, как мать родное дитя.

Контрабандисты очень боялись пиратов, и шкипер молил всех святых, чтобы проскочить самый опасный участок пути — «кошачью дыру». Так моряки называли пролив Каттегат. Мало того, что там встречались морские разбойники, так еще и коварные отмели сильно затрудняли судоходство. Но контрабандистам приходилось рисковать — ночь была их помощницей и защитницей.

Наконец судно, которое называлось «Морской конек», вышло в пролив Скагеррак и все свободно вздохнули. «Пролив выступающего мыса», как значился на карте шкипера Скагеррак, был куда безопасней Каттегата. По крайней мере, в его водах шкипер мог не опасаться судов ганзейцев, которые терпеть не могли контрабандистов, мешавших торговле, и преследовали их как святая инквизиция богохульников.

Что касается пиратов, то эти разбойники рыскали везде. Особенно отличались английские — своей жестокостью и нахрапистостью. До поры до времени они орудовали главным образом в проливе Ла-Манш и в окрестных водах, нападая на корабли, курсирующие между Британскими островами и континентом, но уже начали добираться и до северных морей.

После смерти в 1327 году короля Англии Эдуарда II английский флот пришел в упадок, и пираты, почувствовав слабину, расплодились в неимоверном количестве. Тогда английские купцы, следуя примеру Ганзы, создали собственные средства обороны от морских разбойников. Возникла Лига пяти портов, в состав которой вошли города Гастингс, Ромней, Хаит, Дувр и Сандуич. Совместная флотилия содержалась за счет особой подати, взимавшейся с членов Лиги, и должна была обеспечить безопасность торговых судов английского купечества. В компенсацию за оказываемые услуги британская корона дала право кораблям Лиги обыскивать все суда, проходившие через Ла-Манш.

Предоставление Лиге таких прав привело к катастрофическим результатам. За короткий срок ее высшие должностные лица превратились в обыкновенных пиратов, грабивших корабли своих конкурентов под охраной королевского эдикта. Многие порты поддерживали дружественные отношения с пиратами, предоставляя им убежище, взамен чего морские разбойники щадили их корабли. Поэтому шкипер «Морского конька» не без основания опасался, что на пути к Нидерландам, куда он держал курс, ему могут повстречаться английские «борцы с пиратами». С контрабандистами те вообще не церемонились: груз изымали, а судно вместе с экипажем отправляли на дно.

И все-таки, несмотря на молитвы шкипера и моряков, «Морской конек» нарвался на большие неприятности. Откуда появился корабль пиратов, не мог сказать даже впередсмотрящий — моряк с орлиным зрением, с утра до ночи не покидающий мостик, все вглядывающийся вдаль. Шкипер в отчаянии хотел было направить судно к берегу, да вовремя вспомнил, что как раз в этом месте находится самая коварная мель Скагеррака. Осталось уповать только на попутный ветер и течение, добавляющее скорости. Однако вскоре стало ясно, что корабль пиратов более ходкий, чем сильно загруженный «Морской конек».

— Если это англичане, мы пропали, — угрюмо сказал шкипер своим пассажирам, которые после Каттегата получили право находиться на палубе в любое время суток.

— Мы будем драться! — запальчиво заявил Вышеня.

Шкипер лишь тяжело вздохнул ему в ответ. В отличие от ганзейских судов, контрабандисты не держали вооруженную охрану, и хоть сами были вооружены, но по части храбрости и презрения к смерти не шли ни в какое сравнение с морскими псами, готовыми ради добычи перегрызть горло любому противнику, даже если он сильнее их.

— Это датчане! — вдруг прокричал впередсмотрящий, рассмотрев как следует пиратский корабль.

Шкипер оживился.

— Флаг! Какой у них флаг? — спросил он моряка.

— Красный!

Шкипер криво улыбнулся и приказал:

— Спустить парус!

— Зачем?! — в один голос воскликнули пассажиры «Морского конька».

— Это датские пираты. Слава Господу! Они хоть и ограбят нас до нитки, зато отпустят живыми. Им невыгодно чересчур пугать торговый люд, иначе не будет никакого дохода. А парус я приказал спустить, чтобы не злить пиратов. Иначе мне точно не сносить головы.

Пришлось Вышене смириться, хотя он и горел страстным желанием попробовать в настоящей драке чего стоит его обучение у мсье Гильерма.

Вскоре корабль пиратов приблизился настолько, что стали видны даже мелкие детали оснастки и лица разбойников. Они сгрудились у левого борта и довольно скалили зубы.

Корабль пиратов своими обводами был похож на гончую — узкий, стремительный. Он мало напоминал суда ганзейцев. Вышеня разглядывал его с интересом. Пиратская посудина походила на судно викингов — обшивка внакрой, резко скошенный форштевень и навесной руль. Мачта с большим прямоугольным парусом стояла посередине и удерживалась вантами. На ней было закреплено «воронье гнездо» для наблюдателя и лучников, а клотик венчало изображение креста. Боевая палуба занимала около половины длины корабля и поднималась над основным корпусом на стойках. На носу и корме скалили клыки какие-то диковинные звери со страшными мордами, видимо, драконы.

Все произошло так, как и предполагал шкипер «Морского конька». Датские пираты оказались на удивление обходительны. Они никого из команды не тронули, только заставили перенести груз на свой корабль да изъяли монеты из кассы шкипера и все оружие (оно тоже стоило денег), в том числе и меч Вышени. Когда все «формальности» были закончены, капитан пиратов неожиданно обратил внимание на пассажиров ограбленного судна.

— А это кто? — спросил он шкипера.

Тот на какое-то мгновение замялся, возможно, даже хотел соврать, вспомнив, кто попросил доставить рыцаря в Нидерланды. Но затем решил ответить честно, опасаясь, что пират раскусит подвох и одним взмахом меча перечеркнет все его надежды вернуться домой, к любимой Гретхен, которой он давно обещал на вырученные деньги разбить розовый садик.

— Бретонский рыцарь, его оруженосец и странствующий мейстерзингер, — мрачно сказал шкипер.

— Мейстерзингер? — На загорелом, обветренном лице пиратского капитана появилась широкая улыбка. — Отлично! Вот он-то нам и нужен. Должен же кто повеселить нас на пиру. Верно я говорю, друзья? — обратился он к пиратам.

— Виват нашему капитану! — закричали в один голос морские разбойники и вверх полетели их вязаные колпаки.

— Да и рыцарь нам пригодится, — продолжил капитан по имени Хавард, остро глянув на Вышеню. — Ведь за него могут дать хороший выкуп. Ингирид, Тори, взять их!

Пираты во главе с Ингиридом, помощником Хаварда, гурьбой накинулись на пассажиров «Морского конька», хотя те и не думали сопротивляться, и поволокли их на свой корабль. Шкипер, глядя им вслед, лишь горестно прикусил губу — он представил, как ему придется отчитываться за пассажиров перед Кордтом, который при всей своей покладистости временами бывал беспощаден. Похоже, премилый садик, мечта его Гретхен, может совсем удалиться туда, где находится Нифльгейм, — царство вечного холода и тумана…

Шкипер, несмотря на то что время от времени приходил молиться в кирху, был тайным язычником и приносил жертвы морским и прочим божествам. Практичный человек, он мудро рассудил, что боги — как старые, так и тот, которому он поклоняется в церкви, — сами разберутся, кому что полагается.

Глава 15 Париж

Раймон де ля Шатр придержал лошадей, запряженных в тяжелую повозку, на возвышенности, откуда открывался великолепный вид на Париж. Утренняя дымка все еще висела над Сеной, немного смазывая очертания домов, но солнце уже показало свой божественный лик, и мягкие волны солнечного розоватого света, растворив остатки ночных теней, разлились по городу, сделав его необычайно привлекательным. Даже мрачный городской вал, состоящий из двух стен — вертикальной внешней и внутренней, слегка наклонной, — не портил общего впечатления от красоты утреннего Парижа.

Шевалье приходилось бывать на валу, и он знал, что промежуток между стенами из тщательно подогнанных камней засыпан щебенкой и залит известью, а сверху него проходит дозорный путь, вымощенный каменными плитами и огороженный парапетом с бойницами. С внешней стороны над валом возвышались круглые башни, отстоявшие друг от друга на расстоянии полета стрелы — примерно тридцать туазов. Ворот у Парижа насчитывалось одиннадцать — шесть на правом берегу и пять на левом; днем проход в город был свободен, а по ночам ворота запирали.

В одни из этих ворот и намеревался въехать де ля Шатр, чтобы потом перебраться на правый берег Сены — тот был наиболее оживленным. Там находился главный парижский рынок — зерновые, хлебные и мучные ряды, лавки, где торговали птицей, обширный молочный ряд и живодерня, где жили и работали мясники. На Сен-Жан-ан-Грев продавали сено, а на Веннери торговали овсом, и шевалье просто обязан был туда заехать, потому что корм для его лошадей был на исходе. На правом берегу реки находились дома мастеров и ремесленников и самые известные в Париже улицы, где проживали «веселые девушки», готовые обслужить клиента в любое время дня и ночи.

Вспомнив о девушках, Раймон де ля Шатр сладко потянулся и на его лице появилась улыбка мартовского кота — конечно, если она существует в природе. Он так и остался холостым, поэтому никогда не упускал случая при посещении Парижа отправиться в квартал, где у него были, если можно так выразиться, верные подружки. Правда, когда он узнал, что девицы сравнивают его со знаменитым Мишо по прозвищу Трахаль, который прославился своей неутомимостью в любовных играх, но недавно отправился в мир иной, шевалье несколько поумерил свой пыл. Хотя, по здравому размышлению, и годы брали свое, а тут еще война, будь она неладна…

Де ля Шатр озабоченно нахмурился и хлестнул кнутом своих одров[68], чтобы они прибавили шаг. Именно война и погнала шевалье в Париж. Вряд ли кто сейчас смог бы узнать одного из лучших рыцарей Бретани в образе виноторговца-провинциала. Одежда шевалье была чистой, но изрядно поношенной, широкополая шляпа закрывала лицо, покрытое густым загаром, а борода, отпущенная им ради маскировки совсем недавно, делала его неузнаваемым. Повозка, на которой Раймон де ля Шатр собирался въехать в Париж, полнилась бочками и бутылками с вином, а под соломой, устилавшей ее дно, лежало оружие.

Бутылки можно было бы и не брать, но шевалье — битый гусь: знал, что вино — самый лучший пропуск в город соблазнов, куда стремились попасть не только порядочные люди, но и разные смутьяны, мошенники и проходимцы. И он угадал — возле ворот стояла стража, проверявшая всех, кто въезжал в Париж. Де ля Шатр не стал устраивать представление, а сразу же тупо ткнул в руки сержанта четыре вместительные бутылки с добрым бургундским вином. Стражники тут же сменили гнев на милость, даже не попытавшись пошарить в соломе, и копыта лошадей зацокали по изрядно загаженной городской брусчатке…

* * *

Таверна «Пегий осел» пользовалась большим успехом у воров и грабителей. Этого «добра» в Париже хватало: город представлял собой идеальное место для существования банд. На его улицах можно было встретить кого угодно. Сюда тянулись торговцы и ремесленники, разорившиеся в войну крестьяне и бывшие солдаты особенно охотно пополнявшие ряды профессиональных преступников. Один приводил приятеля, другой — брата, у третьего был знакомый слесарь или ювелир — и дело постепенно налаживалось. В городе всегда легче найти сбыт для краденого и затеряться в случае опасности в толпе.

Для того чтобы проще находить друг друга, члены банды пользовались целой системой опознавательных знаков: метками на одежде, жестами и, конечно, жаргоном. Воровство среди грабителей и воров именовалось «ремеслом», дающим стабильный заработок. Члены банд клялись, что не станут заниматься никакими иными ремеслами всю свою жизнь, а только «заработком» — везде, где найдут. Поэтому представители преступного мира — парижского «дна» — ни в коей мере не исключали себя из общества добропорядочных граждан. Воры и грабители считались достойными людьми, имеющими профессию, а вовсе не какими-то отщепенцами.

Присутствие в городе профессиональных преступников не вызывало страх у прочих горожан. Это были «свои» люди — знакомые, соседи по дому, прихожане той же церкви, с ними доводилось пропустить стаканчик в ближайшей таверне и поболтать о том, о сем. Боялись горожане чужаков — тех, кто приходил неизвестно откуда, например, цыган, которых все поголовно считали ворами. Преступник, совершивший злое дело и заслуживающий наказания, по мнению жителей Парижа, сам горожанином не мог быть. Его представляли как шпиона, лесного разбойника, грабителя с большой дороги. Он являлся выходцем из мира, лежащего за пределами городских стен.

Воровских «профессий» имелось много: «взломщик» — специалист по открыванию замков, «насмешник» — вор, заманивающий простофиль в азартную игру, «отправитель» — убийца с целью грабежа… «Сборщик» срезал кошельки, «кидала» продавал подделки, а просто вор прозывался «бретонцем». Почему о бретонцах пошла такая дурная слава, трудно сказать. Ведь на улицах Парижа их насчитывалось совсем немного, а уж воровством вообще занимались единицы. Тем не менее любой житель Бретани, приезжая в Париж, старался не распространяться на тему, кто он и откуда. Иначе бретонца могли просто не взять на постоялый двор, а ночевать за пределами парижских стен было опасно и для кошелька путешественника, и для его жизни. Поэтому Раймон де ля Шатр и надел на себя личину виноторговца из Бургундии, благо хорошо владел бургундским диалектом.

Несмотря на раннее время, таверна «Пегий осел» полнилась народом. Вернее, подозрительными типами, для которых убить человека, что раздавить клопа. Здесь отдыхали от «трудов праведных» представители «ночных» воровских профессий. Между столов прохаживался, подобострастно скаля зубы, папаша Берто, скупщик краденого. Он ненадолго садился за какой-нибудь стол и, пошептавшись, снова отправлялся в путешествие по таверне. Папаша Берто своими хождениями напоминал ткацкий челнок. Хозяин таверны, Ришар из Витри недовольно хмурил лоб — скупщик краденого, человек отнюдь небедный, был настолько скуп, что никогда не тратил в его заведении ни единого денье; обычно он напрашивался на угощение, и воры охотно поили его своим вином.

Жонглер Франсуа зашел в таверну «Пегий осел» и наморщил нос. Улицы Парижа не отличались благоуханием, но в таверне стоял такой крепкий дух, что слезу вышибало. Он огляделся. Помещение таверны было просторным, со множеством столов и высокой стойкой, за которой восседал Ришар. С высоты своего положения он зорко наблюдал за клиентами, чтобы в нужный момент кликнуть двух верзил, вмиг наводящих порядок, если воры начинали выяснять отношения и пускать в ход ножи. Франсуа знал, что и сам Ришар мог объяснить буянам, что в «Пегом осле» нужно вести себя прилично, дабы не накликать гнев сержанта городской стражи, отвечающего за порядок в этом квартале — у Ришара под стойкой хранилась увесистая дубинка, с которой он обращался весьма виртуозно.

Жонглера мигом заметили — воры были народом зорким и всегда находились настороже. Раздались приветственные крики. Франсуа, музыканта и большого шутника, хорошо знали в Париже, а его скабрезные песенки с изрядной долей богохульства распевали даже вполне приличные господа, не говоря уже о завсегдатаях «Пегого осла».

— Франсуа, иди к нам! Спой что-нибудь! — весело закричали клиенты Ришара.

Сам хозяин таверны тоже расплылся в широкой улыбке — он сильно обрадовался. Когда появлялся жонглер, его выручка многократно вырастала, — Франсуа мог развеселить даже покойника. А где веселье, там вино льется рекой. Поэтому мсье Ришар угощал его бесплатно, с большим удовольствием.

— Привет, Альбан! Как поживаешь, Жано? — здоровался Франсуа со знакомыми ворами. — Почему такой грустный, Ксавье? Неужто сегодня тебе не подфартило?

— Бывает… — мрачно буркнул Ксавье, туповатый детина и грабитель.

Его предполагаемая жертва оказалась хорошо вооруженным дворянином, одетым в простое платье. Ксавье и компания едва унесли ноги, отделавшись только царапинами, а срезанном кошельке жертвы оказался сущий пустяк. Какая нужда привела этого дворянчика в ночное время к «Камню святого Бенедикта», служившему своего рода пограничным столбом, за которым начинались владения аббатства Святой Женевьевы? Обычно возле «Камня» парижане назначили свидания, а Ксавье с бандой подростков, частенько промышлял там, обирая глупцов, рискнувших появиться на его территории в неурочное время.

Просьбы что-нибудь «сбацать» неслись со всех сторон, но прежде Франсуа нужно было промочить горло, чтобы привыкнуть к запахам таверны. Мсье Ришар быстренько нашел ему самое козырное место, возле канделябра (в «Пегом осле» всегда царил полумрак, поэтому день и ночь в таверне горели свечи), принес кувшин с вином и еду. Франсуа не торопился — он ждал нужного ему человека — поэтому не спеша выпил две чаши вина под нетерпеливыми взглядами завсегдатаев, пожевал неплохо приготовленную буженину, и наконец взялся за свою лютню.

Глянув на мсье Ришара, который ждал его песен с огромным нетерпением — жонглер ударил по струнам и запел про кабацкое житье:

— … Пьет народ мужской и женский, Городской и деревенский, Пьют глупцы и мудрецы, Бьют транжиры и скупцы. Пьет монахиня и шлюха, Пьет столетняя старуха, Пьет столетний старый дед, — Словом, пьет весь белый свет! Все пропьем мы без остатка. Горек хмель, а пьется сладко. Сладко горькое питье! Горько постное житье!

Таверна оживилась, заказы последовали один за другим, и веселье начало перехлестывать через край. Но Франсуа быстро разочаровал воров и прочих проходимцев — свое выступление он сделал недолгим и закончил его, словно в назидание собравшимся, песенкой про плута и мошенника:

— …Ах, как истина свята, Что есть на каждого плута Свой плут — еще хитрее вдвое!

Краем глаза он уже заметил, что к его столу приближается тот человек, которого он ждал. Воры криками выразили недовольство столь кратким представлением, но когда они увидели, кто появился в таверне и присел за стол жонглера, недовольный гул затих, и все дружно начали наливаться вином. Представителям парижского «дна» очень понравилась песенка Франсуа о выпивохах; они смаковали ее строфы, как самое вкусное лакомство, повторяя их по многу раз.

Человека, составившего компанию жонглеру, звали Жак ле Брюн по кличке Серый Жак. Главарь банды, сколоченной из бывших военных и представляющей большую силу, он был уже стар и семьи не имел. Его молодая жена умерла при родах, и для новорожденного сына, которого назвали Жан, пришлось ему нанимать кормилицу. Франсуа знал, что «воспитанием» сына главаря банды занимаются лучшие воры Парижа — папаша ле Брюн готовил себе достойную смену. Ведь любое ремесло, чтобы добиться в нем успехов, нужно знать досконально.

— Зачем звал? — без всякого предисловия грубо и нетерпеливо спросил Жак ле Брюн.

Жак ле Брюн был давно знаком с Франсуа, причем это знакомство едва не вышло ему боком. Однажды они столкнулись на узкой дорожке. Жонглер оказался гораздо проворней и искусней Серого Жака во владении оружием и мог бы убить его, но он великодушно отпустил будущего главаря банды на все четыре стороны, лишь забрав у него кошелек с монетами. Вор и грабитель этот жест оценил больше, чем милосердие, и с той поры сильно зауважал непоседливого бродягу. Все в Париже знали, что Франсуа находится под защитой Жака ле Брюна, поэтому жонглер мог хоть преспокойно уснуть посреди мостовой, и ни один вор не покусился бы на его кошелек.

— Есть дело, — коротко ответил Франсуа.

— Да ну? — удивился Жак ле Брюн.

Это было что-то новое. Неужели жонглер решил примкнуть к воровскому сообществу? А иначе как трактовать его предложение дать «наколку».

— И в чем оно состоит? — спросил удивленный Серый Жак.

— Не спеши. Посиди, выпей… А потом мы выйдем, найдем укромное местечко и поговорим. Дело стоящее, тебе должно понравиться. На кону большие деньги.

Жак ле Брюн с пониманием кивнул: ни для кого не тайна, что среди представителей парижского «дна» есть «крысы» — осведомители городской стражи. Могли они находиться и в «Пегом осле», поэтому осторожность Франсуа была понятна.

Покинув таверну, они направились к одному из старых мостов — Малому, который вел с левого берега на остров Сите, где можно было потолковать без лишних ушей и глаз. Вообще-то, возле Малого моста всегда толпился народ — там находились лавки с разнообразными товарами, но парижские мазурики, а с ними и Франсуа, знали места, куда никто не заходил, разве что вездесущие мальчишки-сорванцы.

Потаенное место называлось Малый Шатле; это был замок с двумя башнями, построенный для защиты моста. Он разрушился в конце прошлого века во время большого наводнения, и теперь в его развалинах ютились лишь коты и одичавшие собаки, да по ночам из разных нор вылетали на охоту стаи летучих мышей.

Франсуа и Жак ле Брюн, весьма заинтересованный намеками жонглера на большой куш, расположились в развалинах на чисто отмытой дождями плите. Жонглер аккуратно расстелил салфетку, поставил на нее две бутылки вина, чаши, и разложил немудреную закуску — несколько кусочков сыра и фрукты, предусмотрительно прихваченные из таверны. При взгляде со стороны любой парижанин решил бы, что это двое друзей решили пображничать на природе, вдали от злых жен.

Осушив свою чашу, ле Брюн сердито спросил:

— Может, ты уже начнешь звонить? Все темнишь, темнишь… Или хочешь предложить мне способ, как взять королевскую казну?

— Почти что, — серьезно ответил Франсуа. — Но сейчас из-за недавно закончившейся войны она пуста, а я хочу предложить тебе тысячу шездоров.

— Сколько?! — У ле Брюна глаза полезли на лоб — это была немыслимая сумма.

— По-моему, ты никогда не страдал глухотой. Повторяю — тысячу полновесных золотых монет. Таких денег тебе с твоей «профессией» не добыть и за сто лет.

Какое-то время главарь банды воров и убийц молча рассматривал Франсуа — будто впервые его увидел. И лихорадочно размышлял. Он сразу понял, что жонглер не врет. При всей своей несерьезности и безалаберном образе жизни Франсуа оставался честен, никогда и никого не подводил, и тем более — не сдавал королевскому правосудию. Он был кровь от крови, плоть от плоти истинным парижанином, хотя и родился в Бретани (правда, об этом мало кто знал). Но тысяча шездоров?! Это выше понимания Жака ле Брюна! Кто предлагает такие огромные деньжищи и за что? Они не могут покоиться в тайнике у какого-нибудь ростовщика или еще где — за это он ручался головой. Значит, Франсуа хочет, чтобы в дело вступил не только сам ле Брюн, но и его люди, что предполагает знатную драчку, море крови и гору трупов — такие большие деньги просто так не даются.

— Говори, что нужно сделать, — наконец хриплым голосом вымолвил Серый Жак.

— Прежде поклянись, что этот разговор останется между нами, даже если ты не согласишься. — Франсуа просмотрел на главаря шайки таким страшным взглядом, что тот невольно отшатнулся назад. — Проболтаешься — умрешь. Тебя найдут даже под землей. Не я, так другие.

— Не нужно меня пугать! — окрысился ле Брюн.

— Я не пугаю, а предупреждаю. Ты законы знаешь.

— Знаю… — буркнул старый вор. — Что ж, если ты настаиваешь…

— Именно так — настаиваю.

Жак ле Брюн поклялся на кресте. При всей своей жестокости и кровожадности воры и грабители Парижа были весьма богобоязненны и посещали церковь наравне с другими горожанами. Что не мешало им при случае потрясти церковную кассу или ограбить кюре.

— Доволен? — спросил ле Брюн.

— Вполне, — ответил Франсуа.

— Тогда я слушаю.

— Нужно помочь бежать одному человеку из Большого Шатле. — Жонглер сказал это очень тихо.

Главаря банды словно ударили кнутом. Он вздрогнул, резко дернулся и посмотрел на Франсуа, как на сумасшедшего:

— Ты в своем уме?!

— В своем. Кстати, прежде, чем дать ответ, подумай о награде, которая тебя ждет. Целый мешок золотых монет!

— Но это же Большой Шатле! — воскликнул главарь шайки. — Оттуда еще никто не смог сбежать! А какие люди там были заключены…

Большой Шатле был построен на севере острова Сите. Этот парижский замок охранял подходы к мосту Гранд-Понт. А на юге, возле второго моста, находился Малый Шатле. В конце прошлого века по приказу короля Филиппа II Августа вокруг Парижа возвели новые оборонительные стены. В связи с этим Большой Шатле потерял стратегическое значение. Король отремонтировал его и передал в распоряжение парижского прево[69], который сделал из замка свою резиденцию. В последующие годы замок использовался в основном как место заключения преступников. Он представлял собой здание квадратной формы с большим двором в середине и двумя башнями, выходившими в сторону пригородов.

— Тысяча шездоров, Жак, тысяча шездоров! — напомнил Франсуа.

— Ты дьявол-искуситель! — простонал Жак ле Брюн и схватился обеими руками за голову.

В этот момент жадность в нем боролась со здравым смыслом. Жонглер был прав — такие деньги главарю шайки воров и грабителей даже не снились.

— И потом, — продолжал гнуть свою линию Франсуа, — нет таких крепостей, которых нельзя взять приступом. Конечно, мы не пойдем напролом; я думаю, сделаем дело с помощью хитрости и смекалки. А подумай, какая слава тебя ждет! Если ты, конечно, захочешь, чтобы парижский прево узнал, кто организовал побег.

— Меня сгноят в тюрьме!

— Тысяча шездоров, Жак, тысяча шездоров! — Франсуа был неумолим, как палач. — Ты уже не молод, а вскоре и вовсе станешь старой развалиной. Увы, увы, всех нас это ждет… А на такие деньги ты мог бы отойти от дел, и зажить припеваючи где-нибудь в провинции, куда парижскому прево не дотянуться, — да хоть в Бретани. Приобрести поместье и обеспечить своему сыну достойную жизнь, купив дворянский титул.

Жак ле Брюн пристально посмотрел на жонглера, тяжело вздохнул и сказал с таким видом, будто ему предстояло броситься в пропасть:

— Согласен…

* * *

Определившись с жильем, Раймон де ля Шатр оставил повозку и лошадей на постоялом дворе под присмотром слуг хозяина заведения и отправился побродить по Парижу, переодевшись в более приличную одежду горожанина и вооружившись тесаком, с которым он обращался так же ловко, как и с мечом. Уже вечерело, и на улицы города начали выползать обитатели парижского «дна», не сильно щепетильные со своими жертвами, но шевалье особо не волновался на этот счет. Его мысли были заняты совсем другими проблемами.

Жоффруа де Малетруа оказался прав — граф Жан де Монфор, претендент на герцогскую корону Бретани, принес вассальную клятву Эдуарду III Английскому, объявившему себя королем Франции. Филиппа IV Валуа это обстоятельство сильно огорчило, если не сказать больше. К тому времени он уже четыре года воевал с Англией и успел потерпеть позорное поражение при Слейсе. Поэтому действия графа Монфора Филипп расценил как предательство, тем более, что на роль герцога Бретонского у короля имелся свой претендент — племянник Шарль де Блуа.

Снова начались военные действия, теперь уже против войска самозваного герцога Бретани, и в конечном итоге командующий французской армией Иоанн Нормандский, сын короля Филиппа IV, взял в плен графа де Монфора. Если бы Иоанн Нормандский предпринял хоть какое-то усилие, чтобы обеспечить своему отцу-королю власть над герцогством, и если бы дело сразу не переплелось с конфликтом между Валуа и Плантагенетом, вопрос Бретани был бы, несомненно, решен.

Однако наступала зима, содержать наемное войско оказалось чересчур накладно, и Иоанн Нормандский удовольствовался сделанным. Он полагал, что в Бретани все дело лишь в соперничестве личностей и что захват узурпатора в плен положит этому конец. Даже не дойдя до Ренна, Иоанн повернул обратно в Париж, гордясь тем, что везет пленника, чтобы посадить его под стражу в башню Лувра. Но в Рене осталась женщина, политические достоинства которой он недооценил: Жанна Фландрская, графиня де Монфор, выступила против Жанны де Пентьевр, жены графа Шарля де Блуа. Началась «война двух Жанн» и раскол Бретани усугубился.

Лагерь Шарля Блуаского, ссылавшегося на право Жанны де Пентьевр, привлекал тех, кому сильная королевская власть гарантировала минимум свободы от власти герцога. Это были бароны, епископы, аббаты, крестьяне из Восточной Бретани.

За Жанной Фландрской, сражавшейся за своего супруга, стояла Западная Бретань: экономическая мощь бретонских городов, не желавших, чтобы их интересы были принесены в жертву городов Франции, масса сельских нотаблей, деревенских землевладельцев и приходских священников, которых не беспокоил герцог, но постоянно раздражали королевские налоги, особенно «десятина». Это была партия англичан, ведь Жанна Фландрская знала, что ей одной не справиться.

Оставив Ренн на верного капитана Гильома де Кадудаля, она обосновалась в Эннебоне. Такой умный выбор позволил ей благодаря выходу к морю контролировать внешние связи. Летом 1342 года Жанна послала гонцов к английскому королю Эдуарду с настоятельной просьбой о помощи, которая дошла до Лондона почти в то же время, что и призыв гасконцев, враждебно настроенных против Валуа.

Эдуард III лично прибыл в Бретань, попытался взять Ренн и Нант, разорил Динан… Но английская армия теряла время и силы с противником, постоянно уходившим от решительного сражения. Приходилось забирать у вилланов и землевладельцев последнее, чтобы прокормиться, а грабя Бретань, англичане лишь увеличивали свою непопулярность, чем успешно пользовались сторонники графа Шарля Блуасского. В конечном итоге легатам папы римского Климента VI не составило особого труда добиться в Малетруа перемирия, заключенного 19 января 1343 года.

Англичане убрались на свой остров. Бретань все равно осталась в сфере интересов Эдуарда III. А всю знать Франции и Бретани пригласили на праздник по случаю свадьбы сына короля, Филиппа Орлеанского. Пропустить такое веселье бретонские дворяне, понятное дело, не могли и, предвкушая турниры, пиры и прочие радости бытия, отправились в Париж, нарядившись в самые красивые и дорогие одежды, взяв с собой лучшие доспехи и оружие.

Филипп оказался коварным и мстительным государем. По обвинению в предательстве, сговоре с англичанами и подготовке покушения на короля Франции бретонцы (и не только они) были в Париже арестованы и брошены в крепость Большой Шатле. Что касается Оливье де Клиссона, то его обвинили в предательстве за сдачу англичанам города Ванн.

Приглашение короля казалось искренним и вначале не преследовало никаких тайных целей. Но пока съезжались гости, он получил доказательство сговора де Клиссона и прочих рыцарей с королем английским. Улики предоставил граф Солсбери, отомстивший таким образом королю Эдуарду, совратившему его супругу. В эту официальную версию многие рыцари не верили и считали ее компроматом.

Узнав о коварном пленении дорогого супруга, Жанна едва не сошла с ума. Хорошо зная, что собой представляет Филипп Валуа, она не сомневалась, что королевский суд будет быстрым и безжалостным. Взять приступом Большой Шатле, конечно же, не имелось никакой возможности. А просьба о милости вряд ли подействует на короля Франции. Ведь еще его дед, Филипп IV Красивый, недрогнувшей рукой отправил на костер Жака де Моле — Великого магистра ордена тамплиеров. А отец, Филипп V Длинный, чтобы оставить трон за собой, оказался причастен к смерти наследника-младенца, рожденного вдовствующей королевой. Требовалось найти какие-то другие пути и средства, чтобы вызволить горячо любимого Оливье из темницы!

И тогда свои услуги, не сговариваясь, предложили Раймон де ля Шатр и жонглер Франсуа. Жанна собрала нужную сумму — для этого ей пришлось опустошить казну и де Клиссонов и де Бельвилей, да еще взять взаймы у еврея-ростовщика Элиаса из Везеля — и храбрецы отправились в Париж. Если Франсуа надеялся на свои связи среди обитателей парижского «дна», то де ля Шатр предпочитал довериться верным товарищам, вместе с которыми ему пришлось в свое время повоевать. Именно сейчас он и направлялся на встречу с одним из них возле «Камня святого Бенедикта».

Как обычно в вечерний час, возле «Камня» было людно. Несколько молодых жуиров дожидались ветреных кокоток, щеголяя в узких башмаках, недавно вошедших в моду, Две бегинки[70] делились тайнами рукодельного мастерства, прислушиваясь, когда колокол позовет на анжелюс — вечернюю молитву…

Раймон де ля Шатр, чтобы не привлекать к своей персоне внимания, скромно стал под стеной бани, хозяином которой был известный всем парижанам Берто из Лотарингии. Баня служила местом тайных встреч женатых мужчин и замужних женщин, и Берто часто попадал под суд за сводничество, хотя, скользкий, как угорь, всегда выходил сухим из воды, отделываясь незначительными штрафами.

— Приветствую вас, дорогой Раймон…

Тихий голос почти над ухом заставил вздрогнуть задумавшегося де ля Шатра. Он резко обернулся и увидел улыбающегося Шарля де ля Роша. В свое время они служили наемниками в одном полку, потом пути их разошлись. Когда случилась скверная история с Оливье де Клиссоном, шевалье вспомнил о боевом товарище, молодом, но бывалом вояке без разных дурацких принципов и вызвал его в Париж, пообещав приличное вознаграждение.

— Шарль… Чертовски рад вас видеть! — они обнялись, затем де ля Шатр спросил: — Вы голодны, мой друг?

— Как волк, — признался де ля Рош. — Со вчерашнего дня ничего не ел. Я ждал вас на этом месте прошлым вечером, так меня едва не ограбили парижские мазурики. Еле отбился. Мой кошелек они все-таки сперли.

— Прошу меня простить, — покаянно ответил Раймон де ля Шатр. — Вышла небольшая задержка… Но я искуплю свою вину! Здесь неподалеку есть вполне приличная таверна, «Трюмильер». В «Трюмильере» никто нам не помешает.

Они ушли. На Париж опускался тихий июльский вечер.

Глава 16 Брест

Капитан французского военного корабля «Сен-Мишель» шевалье Жерар де Вьенн сидел в своей каюте и с восхищением слушал мессира Готье де Брисэя.

Рыцарю, его оруженосцу и бродячему поэту-музыканту удалось бежать из плена у датских пиратов! В другое время и при иных обстоятельствах капитан никогда бы не поверил мрачноватому и не очень разговорчивому молодому бретонцу, не будь захваченного беглецами пиратского корабля, который тащился позади «Сен-Мишеля» на буксире. Это был настоящий подвиг и невероятно захватывающая история — втроем захватить такое большое судно!

Неразговорчивость Готье де Брисэя с лихвой компенсировал вагант Клаус Тойнбург. Он просто соловьем заливался, живописуя приключения беглецов. Вагант и сейчас находился на палубе в окружении матросов и залихватски наяривал на своей лютне веселую песенку:

— …Без возлюбленной бутылки Тяжесть чувствую в затылке. Без любезного винца Я тоскливей мертвеца. Но когда я пьян мертвецки, Веселюсь по-молодецки, И, горланя во хмелю, Бога истово хвалю!

Судя по возгласам матросов, песня пришлась им по душе. Некоторые даже начали подпевать.

В обществе капитана Вышеня чувствовал себя неловко и скованно. Конечно, он не мог рассказать ему, как все приключилось на самом деле, в особенности то, из-за чего им пришлось бежать из Любека. Поэтому юноша в который раз повторял историю, на скорую руку сварганенную хитроумным Клаусом, когда стало понятно, что общение с французами неизбежно. Впрочем, все, что касалось бегства из плена, было правдой, видимо, Вышене покровительствовала удача или сам Всевышний.

Когда наступил вечер, пиратский корабль пристал к берегу в укромной бухточке, и почти вся команда за исключением трех вахтенных, прихватив Клауса с его лютней, сошла на берег — чтобы приготовить ужин и отметить добрым вином богатый приз, который покоился в трюме захваченного судна. Вышеню и Истому пираты благоразумно заперли в трюме. Те с тоской принюхивались к аппетитным запахам, доносившимся с берега, слушали, как вагант развлекает пиратов скабрезными песенками и обсуждали, сколь скоро их вздернут на мачте, когда узнают, что рыцарь липовый, и выкуп за него не получить.

Конечно, у Вышени оставалась надежда на деньги у ростовщиков тамплиеров, но тех могло не хватить, и самое главное — он должен лично предъявить к оплате кожаный чек, зашитый в исподнем, а это невозможно. Гартвиг Витте предупредил его строго-настрого, чтобы он даже под пыткой не упоминал своих благодетелей, иначе ему не жить, потому что для всего остального мира Орден Храма перестал существовать, что не совсем соответствовало истине. Угроза была серьезной; Вышеня уже понял, что у рыцарей Храма руки есть где угодно.

Идея отправить гонца к отцу в Новгород умерла, едва родившись. Во-первых, неизвестно, что там и как. А во-вторых, датчане точно в Великий Новгород не сунутся, потому как издревле враждуют с новгородцами. Был еще вариант — отправить с письмом Истому, но Вышеня не доверял ему. Хитрый и оборотистый холоп мог просто сбежать и затеряться где-нибудь на просторах Западной Европы. Короче говоря, отчаявшийся Вышеня сказал: «Будь, что будет!» и оставил размышления до следующего дня, потому что спать хотелось больше, чем есть.

Ближе к утру их разбудил веселый голос Клауса. Вышене показалось, что он звучит с небес:

— Просыпайтесь, мессир! И ты, Вент, протри зенки. Ну вы и лежебоки…

— Клаус?! — удивлению Вышени не было пределов.

— А то кто же! Вылезайте. Пора сматываться.

Все еще не осознавая происходящего, они выбрались на палубу и увидели вахтенных, опутанных веревкой. Оказалось, что пираты на берегу здорово перепились и крепко уснули, в отличие от ваганта. Его даже не удосужились связать. А зачем? Бухточка находилась на крохотном островке, откуда сбежать не имелось никакой возможности.

Клаус потихоньку добрался до лодки и отчалил от берега. Как оказалось, вахтенные спали мертвецким сном, тоже отметив добычу добрым вином и жареным мясом, доставленным с берега. Поэтому ваганту не составило особого труда разобраться с ними при помощи вымбовки. Оглушив вахтенных, он связал их и каждому вставил в рот кляп — чтобы не начали звать на помощь.

Где и силы взялись у пленников? Вот тут-то и пригодились Вышене уроки судовождения мессира Джеральда. Кроме того, самое деятельное участие в подготовке судна к отплытию принимал Истома. Ему было знакомо морское дело — холоп несколько раз ходил в походы вместе с ушкуйниками. Потихоньку выбрав якорь, они подняли парус, и свежий ветер погнал судно на открытую воду, в пролив Скагеррак. И только когда корабль удалился на изрядное расстояние от островка, оттуда раздались яростные крики пиратов, обнаруживших пропажу. Плененных вахтенных матросов беглецы высадили на ближайшем острове, от которого до материковой части было рукой подать, оставив им надежду на спасение.

Поначалу все шло хорошо, кроме одного — на борту не нашлось запасов еды. отсутствовал даже обычный для любых судов неприкосновенный запас сухарей. Неизвестно, на что рассчитывал капитан пиратов, отправляясь в плавание, зато вина он припас — хоть залейся. Кроме того, нести вахты командой в количестве трех человек было очень трудно, к тому же Клаус Тойнбург оказался никудышным матросом. Поэтому и Вышеня, и Истома постоянно взбадривали себя вином, заменявшим им хлеб и воду.

А затем небо затянуло тучами и стало сильно штормить. Беглецы к этому моменту уже вышли в Западное море[71] и держали курс на пролив Па-де-Кале. Где примерно они находятся, Вышене сначала подсказывал образованный вагант, а затем приятели нашли в каюте капитана карту и общими усилиями разобрались в ней. До этого Вышеня ориентировался по звездному небу, а во время шторма единственным его помощником стала магнитная стрелка компаса.

Главная проблема заключалась в другом — в шторм, спустив парус, они не могли уснуть ни на миг. Хорошо, хоть корабль был построен добротно — какая-нибудь старая посудина на его месте давно бы уже развалилась. Он несся по морю, словно молодой горячий скакун, и его пассажиры с ужасом взлетали на гребень очередной волны и проваливались в бездну снова и снова.

На третьи сутки штормовой ветер стал ураганным. Истома вдруг бросил румпель, оставив товарищей наедине со стихией, и начал истово молиться святому Николаю, покровителю моряков, что для холопа было совершенно несвойственно, — он не шибко праздновал церковь, тайком приносил жертвы старым богам и часто богохульничал. Так делали многие новгородцы, у которых язычество укоренилось в крови.

Увидев, что творит Истома и заметив очередную волну, которая показалась ему горой, Вышеня бросился к холопу и накинул на него петлю с веревкой, прикрепленной к мачте. Это нехитрое приспособление — подсказка Клауса, чтобы не оказаться за бортом — и спасло жизнь Истоме, когда волна обрушилась на корабль.

— На место! Держать руль! — заорал Вышеня. — Убью! — И для большей убедительности съездил холопа несколько раз по лицу.

Удивительно, но трепка мигом привела Истому в осмысленное состояние.

— Прости, боярин… — сказал он покаянно и бросился на помощь изнемогающему ваганту, который с огромным трудом сражался с непослушным румпелем.

Шторм закончился неожиданно — как отрезало. Корабль выскочил на относительно тихую волну, и над головами товарищей по несчастью засияло солнце. Вышеня оглянулся назад и невольно вздрогнул — небо за кормой оставалось черным, будто там находилась сама преисподняя. Он истово перекрестился, все еще не веря в чудесное спасение. Спустя совсем небольшой промежуток времени море и вовсе успокоилось, стало ласковым и игривым, как щенок. Сильный ветер превратился в легкий бриз, мореплаватели подняли парус и без сил повалились на палубу, предварительно закрепив руль…

Французы им встретились на исходе дня. Это был один из военных кораблей флота короля Филиппа, патрулирующий проливы Ла-Манш, Па-де-Кале и часть Западного моря; между Францией и Англией наступило перемирие, но оно не касалось английских пиратов, которые начали разбойничать в проливах пуще прежнего. Оказалось, что шторм принес беглецов к берегам Фландрии.

Если уж начинается везение, то это надолго, — пока изменчивой Фортуне не надоест очередной каприз и она не сменит добродушное настроение на опалу. Так случилось и с беглецами. «Сен-Мишель» сначала зашел в Кале по какой-то военной надобности, — команде даже запретили сойти на берег — а затем взял курс на Бретань, в крепость Брест. Именно там находился один из тайных казначеев тамплиеров, адреса которых дал Вышене кормчий Ламбер. Юноша почему-то был уверен, что тот поспособствует ему в дальнейшей жизни, и не только деньгами. По крайней мере, подскажет, где поселиться и что делать дальше.

Капитан французов Жерар де Вьенн настолько проникся участием к судьбе трех героев, что быстро нашел в Кале покупателей на корабль пиратов и на груз в его трюме. Скорее всего именно за этим он и заходил сюда, хотя нельзя отрицать, что у него и впрямь имелись дела военные. Вышеня лишь мысленно расхохотался — он видел шевалье насквозь, поэтому, когда принесли целую гору вырученных от продажи монет, разделил ее на глазах капитана пополам и сказал:

— Мсье капитан! Прошу вас принять от меня эти деньги в знак благодарности за наше чудесное спасение. Можете распоряжаться ими, как вам угодно.

— Ах, мессир, вы так щедры! — растроганно ответил шевалье. — Благодарю вас. Я разделю их между своими офицерами и командой. Мне очень приятно, что нам придется общаться до самого Бреста.

Вышеня понимающе улыбнулся в ответ: как же, поделишься ты с матросами… Юноша был уверен, что шевалье Жерар де Вьенн, выходец из обедневшего дворянского рода, присвоит себе почти всю сумму. В разговорах капитан несколько раз упоминал бедственное положение своей семьи из-за войны, и Вышеня понял прозрачный намек. Главное — теперь он спокоен за свою жизнь: не поделись Вышеня деньгами с капитаном, в одну прекрасную ночь беглецы могли бы оказаться за бортом — что поделаешь, на море часто бывают несчастные случаи…

Путь к Бресту не изобиловал приключениями. Лишь однажды, когда они вошли в Ла-Манш, за «Сен-Мишелем» погнался английский капер. Увидев на мачте флаг с лилиями, англичане поняли, что перед ними — не безобидная овечка, а зубастый волк — военный корабль короля Филиппа. Они быстро сменили курс и исчезли в серо-голубой дали. Жерар де Вьенн не стал устраивать погоню: когда имеешь в руках синицу, лучше оставить в покое журавля в небе. Он очень хотел благополучно и побыстрее доставить деньги, полученные от рыцаря Готье де Брисэя, своей семье, а в сражении с пиратами, могло случиться все, что угодно.

К брестской гавани «Сен-Мишель» подошел в вечерний час. Она оказалась очень удобной; с юга и с севера ее прикрывали два полуострова, а шесть рукавов залива будто специально были созданы природой для якорных стоянок судов разного типа — от крохотных рыбацких посудин до огромных грузовых нефов. В залив несла свои воды река Пенфелд, берега которой поросли кудрявыми деревьями. Вечернее солнце ярко высветило стены и башни крепости, окрасив их в нежно-розовые пастельные тона, поэтому они казались веселыми, праздничными. «Это добрый знак», — немного приободрившись, подумал Вышеня.

Он ждал встречи с Бретанью с невольной дрожью. Что ждет его на чужой земле? Сможет ли он сойти за чистокровного бретонца? Одно дело — притворяться бретонским рыцарем в Любеке, а другое — жить в самой Бретани. Вышеня сомневался, что хорошо усвоил бретонский язык, хотя, опытный в таких вопросах, мессир Реджинальд успокаивал его: если человек долго находится в чужих землях, то приобретает акцент. Но самым скверным происшествием могла стать встреча с людьми, знавшими настоящего Готье де Брисэя, ведь вряд ли мессир Реджинальд предполагал, что Вышеня в конечном итоге очутится в Бретани…

Комендант Бреста, мессир Эрве де Леон, которому капитан «Сен-Мишеля» представил спасенного рыцаря, оказался очень строгим и придирчивым. Он внимательно изучил документы Вышени, полученные им от храмовников, что-то буркнул себе под нос и сухо сказал:

— Вам придется какое-то время пожить в Бресте, пока мы не утрясем кое-какие формальности. Для вас будет лучше, если вы поселитесь в замке. Времена неспокойные, в округе водятся разбойники, а в городе полно дезертиров, наглых нищих и больных. Недолго и заразиться какой-нибудь гадостью или быть прирезанным в темном углу.

— Благодарю, мессир, за заботу, — ответил Вышеня. — Я непременно воспользуюсь вашим советом. К тому же я никуда не тороплюсь. Хочу отдохнуть от тягот и опасностей, которые мне довелось испытать. А где же лучше это сделать, как не за стенами такого сильного замка, как Брест?

На том они и расстались. Недоверчивость коменданта Бреста поселила в душе юноши тревогу. Похоже, его не оставят без присмотра. Неужели в документах что-то не так? Хорошо, что они вообще остались невредимы. Документы лежали в поясной сумке, на которую пираты не обратили внимания, так как денег в ней не было.

Тем не менее уйти прямо сейчас из Бреста равнялось бы бегству. Знать бы, куда… Однако тогда его начнут ловить по всей Бретани — как вражеского лазутчика. Вышеня тяжело вздохнул и решил — будь что будет! Придется какое-то время пожить в Бресте. По здравому размышлению, у коменданта полно забот, и тратить драгоценное время на странствующего рыцаря он не станет. Разве что поспрашивает знающих людей, существует ли род де Брисэй, а если да, то знают ли родственники Готье о своей «заблудшей овечке».

Когда «Сен-Мишель» причалил, Вышеня увидел, что и стены замка, и деревянный палисад вокруг него, и некоторые городские дома изрядно разрушены. Наверное, здесь совсем недавно шли военные действия, так что мессиру Эрве де Леону есть чем заниматься.

Вышене с Истомой выделили небольшое, скудно обставленное помещение в одной из башен замка. Оно обладало лишь одним достоинством — за него не нужно было платить. Ваганту не разрешили остаться вместе с рыцарем и его оруженосцем, и пришлось бедняге Клаусу искать постоялый двор в городе. Но он не унывал, тем более что расходы по его содержанию взял на себя Вышеня.

Как и предполагалось, комендант не оставил рыцаря Готье де Брисэя без тайного надзора, хотя в город выходить ему не запрещалось. Вскоре еще тот хитрец Истома вычислил скверно одетого малого, придурковатого на вид, который ходил за ними как привязанный. Это обстоятельство несколько напрягало — из-за слежки Вышеня не мог обратиться к тайному казначею тамплиеров. Конечно, денег у него было вполне достаточно, чтобы жить припеваючи и содержать двух нахлебников в лице Истомы и Клауса хоть целый год. Но он хотел покинуть владения подозрительного мессира Эрве де Леона как можно скорее, чтобы затеряться если не в Бретани, то во Франции.

— Делов-то… — равнодушно ответил Истома, когда Вышеня сказал, что тайный соглядатай действует ему на нервы. — Чик ножичком по горлу — и в реку. Тока прикажи, боярин.

— Сколько раз говорил тебе, не боярин, а мессир! — взвился Вышеня. — Ты што, дурак?! Мы, чай, не в Новгороде. Одно неосторожное словцо — и нас потащат на виселицу как шпионов — время-то неспокойное. Или колесуют, как разбойников. Но прежде будут пытать. Тебе хочется, чтобы твою живую плоть рвали щипцами?

— Упаси Господь! — Истома перекрестился, причем дважды: первый раз — по православному обряду, а второй, спохватившись, — по католическому, как приказывал Вышеня. — Прости, хозяин! Пардон — мессир. Ужо еного мне совсем не хотелось бы. Лучше сразу каюк.

— То-то же…

Тем не менее с этим положением нужно было что-то делать. Прежде требовалось усыпить бдительность соглядатая, который, как оказалось, обладал удивительным свойством исчезать, словно нечистый дух, прямо на глазах. Не будь востроглазого Истомы, — холоп сам был еще тот жох — Вышеня точно не заметил бы серого, невзрачного малого. Поэтому рыцарь Готье де Брисэй и его оруженосец часами болтались по городу и по берегу реки, с интересом рассматривая одно— и двухэтажные домики, старинную церковь, корабли в гавани, любовались природой, а когда приходило обеденное время, спешили на постоялый двор, где находилась таверна «Сосновая шишка». Там их уже ждал Клаус, и они начинали бражничать — до позднего вечера.

Вскоре почти все жители Бреста и солдаты гарнизона уже знали, что в городе появился веселый музыкант, и «Сосновая шишка» по вечерам стала напоминать рыбацкую сеть после хорошего улова — так много захаживало сюда людей. Хозяин таверны не мог нарадоваться притоку клиентов. Спустя неделю он поставил Клауса на довольствие, договорившись, что ни в какой иной таверне вагант выступать не будет.

Народ, раскрепощенный вином и песенками Клауса, болтал о разных вещах, весьма интересных для Вышени. Так, он узнал, что прежде комендантом Бреста был мессир Готье де Клиссон, наиблагороднейший рыцарь и один из самых великих баронов Бретани. Когда войско графа Жана де Монфора, претендующего на герцогскую корону Бретани, подошло к Бресту, де Монфор приказал вызвать коменданта де Клиссона и потребовал от него повиновения своей пресветлой личности как герцогу Бретани, а также сдать город и замок Брест. Но Готье де Клиссон ответил, что ничего этого не будет делать, пока не получит приказа от сеньора, которому замок принадлежит по праву. Тогда следующим утром, прослушав мессу, граф приказал своим людям предпринять штурм замка.

Мессир Готье де Клиссон со своей стороны также не бездействовал. Он вооружил весь гарнизон, триста добрых бойцов, и расставил каждого на предназначенный ему пост, а затем взял с собой около сорока самых храбрых воинов и вышел из замка к палисаду. Комендант показал чудеса доблести, но вынужден был отступить в замок с большими потерями.

После этого граф де Монфор приказал сделать осадные машины и подготовиться к штурму замка более энергично, объявив, что ничто не заставит его отступить от Бреста. Ведь всем известно старое правило — кто владеет Брестом, тот владеет Бретанью. На третий день мессир Готье де Клиссон умер от полученных ран и в связи с этим штурм возобновился с новыми силами.

Замок защищали семь башен, соединяющихся между собой проходами и мощные, высокие стены с зубцами. Внутри возвышалась другая крепость, окруженная рвом. Даже палисад представлял собой ряд вкопанных в землю толстых столбов высотой в сажень, заостренных при вершине, и насыпь со стороны замка для защитников.

Чтобы подойти к стенам, через рвы были перекинуты большие бревна. Осажденные защищались с помощью арбалетов и копий, бросали на штурмующих камни, зажженные ветки и горшки с горячей известью, но в конце концов сдались. Жан де Монфор вместе с несколькими приближенными вошел в замок, принял присягу на верность от оставшихся и назначил комендантом какого-то безвестного рыцаря, не оставившего в памяти горожан ни следа.

Вскоре Жана де Монфора пленил Иоанн Нормандский и власть переменилась. Новым временным комендантом Бреста стал бывший приближенный де Монфора, мессир Эрве де Леон. Поговаривали, что он не только предал графа, но еще и поспособствовал его пленению. Поэтому коменданта невзлюбили, а некоторые вообще плевали ему вслед: предательство всегда считалось наиболее омерзительным из всех человеческих поступков.

Таверна «Сосновая шишка» была примечательна во всех отношениях. Она служила для жителей Бреста скорее клубом, нежели просто харчевней или питейным заведением. В ней собирались семьями, — благо городок был небольшим и все друг друга знали — чтобы посудачить о житье-бытье и повеселиться. В «Сосновой шишке» имелись и свои музыканты, но они не шли ни в какое сравнение с Клаусом Тойнбургом. Правда, вагант старался не обижать собратьев по ремеслу: местные музыканты начинали играть, когда разгоряченный пивом и вином народ жаждал потанцевать.

Танцевали в «Сосновой шишке», к удивлению даже видавшего виды ваганта, не жалея ног. Пол здесь был не глиняный, хорошо утоптанный, как обычно, а выложенный каменными плитами. В римскую эпоху на месте Бреста находилось укрепление, материал из которого в более поздние времена пошел на новое строительство. Видимо, и эти плиты имели римское происхождение, потому что на некоторых из них сохранились латинские буквы, изрядно стертые подошвами башмаков.

Помещение таверны прежний хозяин соорудил очень просторным. Наверху, над ним, находилась гостиница, куда постояльцы поднимались по крутой лестнице. Зал, где веселился и бражничал народ, был отделен от кухни, в отличие от многих других таверн. Небольшие оконца, грубая мебель, такие же примитивные миски и чаши ни в коей мере не отбивали охоту у клиентов почти каждый день заглядывать на огонек к папаше Жилону — хозяину «Сосновой шишки». Он умел создавать в своем заведении атмосферу непринужденного веселья даже в самые тяжелые дни невзгод и лишений.

Папаша Жилон появился в Бресте около двадцати лет назад, выкупил таверну у прежнего хозяина, у которого дела шли совсем худо, и за короткий срок сделал ее и постоялый двор лучшими в округе. Он не боялся кормить и поить своих клиентов в долг, и еще никогда не было случая, чтобы кто-то ему не заплатил. Случалось, что папаша Жилон даже ссужал деньгами горожан, за что те были ему очень благодарны, потому что у него проценты по ссуде были гораздо ниже, чем у ростовщиков.

Днем он редко появлялся в своем заведении, больше отсиживался дома где кроме него жили две кошки и певчие птички в клетке — папаша Жилон не имел ни жены, ни детей. Кроме того, хозяин таверны прослыл как любитель голубей — у него была небольшая голубятня. Всеми делами в отсутствие хозяина заправлял шустрый малый Этьен Пикардиец.

Вышеня старался подолгу не засиживаться в таверне, потому как, едва вечерело, ворота замка закрывались и мост поднимали. Остаться на темных улицах городка, где, как и предупреждал мессир Эрве де Леон, слонялось немало подозрительных личностей, юноша не рисковал. Все складывалось так, что к нужному человеку ему придется идти светлым днем. А как это сделать, чтобы не навлечь на него подозрение и отвязаться от цепкого, как репей, соглядатая?

— Сделаем, — уверенно заявил Истома. — Все в наших руках.

— Только не вздумай пришибить его насмерть!

— Што ты, бояр… э-э… мессир! Я к нему даже не приближусь. Тут есть такие людишки, которые за грош любого удавят. Дам им деньгу, и они все состряпают в лучшем виде.

— Ой, смотри… У тебя появились какие-то странные дружки, я уже заметил.

— Так ить с рыцарями мне водиться как-то не с руки, хозяин. А «дружки» эти как раз и пригодятся.

Вышеня по-прежнему сторонился Истомы. Да и холоп, чувствуя свою вину, старался поменьше бывать в обществе молодого боярина. У него завелась своя компания, состоящая преимущественно из дезертиров. Он подкармливал их и поил скверным пивом, которое шло за милую душу, — в Бресте, как и во всей Бретани не очень уважали этот напиток, предпочитая вино, поэтому хороших пивоваров в городе не было.

Все вышло прямо по задумке Истомы. В этот день они, как это часто бывало, захватили корзинку с едой, две бутылки вина и отправились на холм Менез-Ом, который находился на полуострове Крозон и защищал акваторию Бреста с юга. Вышене очень нравилось это место. С холма открывался потрясающий вид. Но главным было то, что соглядатай, при всей его скрытности, никак не мог подобраться к ним поближе, и Вышеня чувствовал себя на холме восхитительно.

Конечно же, шпион коменданта и в этот раз затаился где-нибудь поблизости, но в том-то и заключался замысел Истомы. Отправляясь на Крозон, они, как всегда, вооружились, словно на войну, а Истома прихватил еще и арбалет. В этом не было ничего удивительного — в окрестностях Бреста пошаливали разбойники и грабители.

Спустя какое-то время, когда они, налюбовавшись видом, с удовольствием потягивали доброе бургундское, в зарослях у подножья горушки раздались крики и шум драки. Истома хитро осклабился:

— Вишь, как народ озорует… Поди, раздевают кого-то.

— Бывает… — улыбнулся в ответ Вышеня.

Отобедав, они начали спускаться вниз по едва приметной тропинке.

«Друзья» Истомы, ограбив и раздев соглядатая до исподнего, положили его возле большого камня, где и «наткнулись» на него возвращавшиеся с прогулки рыцарь с оруженосцем. Лицо шпиона было в кровоподтеках, он находился без сознания, но дышал — Вышеня удостоверился в этом лично и заторопился в Брест, где, оставив Истому в таверне, отправился по адресу, указанному кормчим Ламбером.

Нужный ему дом располагался на окраине города. Он был небольшим, правда, двухэтажным, с крохотным палисадником, в котором росли цветы, а на заднем дворе высилась премиленькая голубятня, украшенная деревянной резьбой. Вышеня подергал за цепочку дверного звонка и застыл в тревожном ожидании.

Спустя какое-то время дверь дома отворилась и на пороге встал… папаша Жилон! Он приветливо улыбнулся и сказал:

— Я давно вас жду, мессир. Входите, милости прошу…

Глава 17 Казнь

Мал Тинктус шел домой в приподнятом настроении. Как здорово, что в свое время он выручил из беды нынешнего парижского прево Гийома де Гурмона, остановив его взбесившуюся лошадь! Прево оказался настолько порядочным человеком, что не ограничился монеткой за свое спасение (грохнуться с коня на брусчатку — скверная штука; можно и шею свернуть), а взял Тинктуса в свое ведомство и назначил на весьма прибыльную должность тюремного надзирателя в Шатле. Там содержались в основном лица дворянского происхождения. Родственники передавали через Тинктуса деньги на содержание заключенных, и часть монет оседала в руках надзирателя.

А сегодня у него вообще праздник! Недавно мессиру де Лавалю, брошенному за решетку вместе с мятежными бретонскими рыцарями, какая-то добрая душа прислала в Шатл три шездора. Но Мал Тинктус, здраво рассудив, что деньги заключенному уже не понадобятся — завтра рыцарей должны были казнить — со спокойной совестью положил золотые монеты в свой кошелек. Теперь он радовался, что пятеро его детишкек получат гору сладостей, а любимая женушка Жюстин наконец сможет пошить себе новое платье — почти такое, как у придворных дам. Это была ее мечта.

Свой недавно построенный дом Мал Тинктус обожал. Дом получился на загляденье: светлый, просторный, с небольшим садиком. Надзиратель хотел уже дернуть за цепочку с колокольцем, чтобы Жюстин впустила его в дом, как неожиданно заметил, что дверь не заперта. «Ах, эти негодники!», — разозлился Мал Тинктус на детей: они были очень беспечны и забывали, что дверь нужно всегда держать на засове, ведь в Париже за последние годы расплодилось столько убийц, воров и грабителей, что большая виселица в Монфоконе никогда не пустовала.

Тинктус решительно отворил дверь, заглянул на кухню, — никого, но запах приятный; похоже, на обед жена приготовила тушеного кролика. Затем по лестнице (ее дубовые ступеньки и резные перильца были его гордостью) он поднялся на второй этаж и зашел в детскую, где обычно находились Жюстин и дети. Здесь Тинктус застыл в оцепенении, открыв от изумления рот.

Комната оказалась пуста. Если, конечно, не считать некоего господина с очень неприятным, изрытым оспинами лицом. Он сидел развалившись в любимом кресле хозяина дома и задумчиво грыз ногти.

— Кто?.. Как… какого дьвола?! — вскричал Мал Тинктус. — Кто вы и что здесь делаете?!

— Ай-яй-яй… — господин (правда, одетый не очень презентабельно) укоризненно покачал головой. — Разве можно вот так, с порога, не поприветствовав гостя, поднимать крик?

Мал Тинктус, который уже начал кое-что соображать, схватился за свой короткий меч, висевший у пояса, но тут чья-то сильная рука сжала его за запястье и грубый голос прогудел над ухом:

— Ни к чему это, господин надзиратель. Ножик у вас острый, можно и порезаться нечаянно…

Надзиратель попытался вырваться, но хватка у человека, преградившего выход, оказалась поистине железной. Тогда Мал Тинктус, вдруг осознавший, в какой попал переплет, возопил в отчаянии:

— Дети?! Где мои дети и жена?!

— Вот с этого и нужно было начинать, — рассудительно сказал тот, кто сидел в кресле. — Но для начала нам нужно познакомиться поближе. Ваше имя и ваша должность, — это было сказано с нажимом, — нам известны, мсье Тинктус. А меня зовут Жак ле Брюн. Что касается того молодого человека, который стоит позади вас, то его имя вам ничего не скажет. Считайте, что его здесь нет и мы с вами находимся вдвоем.

Жак ле Брюн? Серый Жак! Самый страшный и кровожадный бандит Парижа! Мал Тинктус помертвел. Неужели это конец?… Его пришли убить! Жака ле Брюна, главаря банды, почти никто не знал в лицо, а тут он показался во всей своей красе. Надзирателю захотелось кричать, плакать, просить не лишать его жизни, но он прекрасно понимал, что это всё бесполезно — Серый Жак был беспощаден.

Тинктус собрал в кулак всю свою волю, выпрямился и сказал, стараясь, чтобы голос не дрогнул:

— Меня можете убить, но семью не трогайте. Иначе Господь вам не простит этого злодеяния.

— Мсье Тинктус, как вы могли подумать, что мы пришли вас убивать?! — искренне удивился Жак ле Брюн. — Зачем? Для этого у нас нет причин.

— Тогда не понимаю…

— А вы присаживайтесь, присаживайтесь, я сейчас все вам объясню. — Серый Жак был сама любезность.

Мал Тинктус сел на скамью — точнее, рухнул на нее, потому что ноги вдруг стали непослушными и не держали тело. Он уставился на главаря банды, как лягушка на удава.

— Я хочу обговорить с вами одно денежное дельце, — непринужденно продолжил Серый Жак. — Ваше ведомство содержит некоего рыцаря, который нам очень интересен. Хотелось бы видеть его на свободе. Вы поможете ему бежать.

— Это невозможно! — вскричал Тинктус.

— При наших возможностях нет ничего невозможного, — скаламбурил Жак ле Брюн. — Я ведь сказал, что дело денежное. — С этими словами он бросил на скамью рядом с хозяином дома кошелек, в котором приятно зазвенели золотые. — Здесь двадцать флоринов. Когда все будет исполнено, вы получите еще столько же. Игра стоит свеч, не правда ли, мсье Тинктус? Вам нужно передать рыцарю записку, а также веревку и два напильника. И этой ночью закрыть глаза и заткнуть уши. Всего лишь. Мы знаем, что рыцаря содержат в одиночной камере. Также нам известно, что прутья решетки в ней тонкие и изрядно проржавевшие. Так что пилить ее узник будет недолго.

Сорок флоринов! Огромные деньги для надзирателя! Но ведь потом его могут выгнать с должности! Или вообще посадят…

— Я… я не смогу… — пролепетал Мал Тинктус.

— М-да… — Жак ле Брюн пожевал губами. — Печально… Что ж, придется эти деньги отдать вашему напарнику, — уж он-то точно согласится — а вас мы убьем, так как вам стала известна наша тайна.

— Нет! — Тинктус лихорадочно соображал. — Хорошо, я согласен!

— Ну вот как здорово… — Жак ле Брюн изобразил приязненную улыбку. — Значит, мы договорились?

— Да!

«Главное, выбраться из дому живым и невредимым, — думал приободрившийся Тинктус. — А там я сообщу все начальнику стражи, и Жаку ле Брюну придет конец…».

Главарь банды словно подслушал мысли хозяина дома. Криво ухмыльнувшись, он сказал:

— А что же вы теперь не спрашиваете, где ваша семья?

— Где моя семья? — машинально повторил Тинктус почти слово в слово вопрос Серого Жака. У надзирателя вдруг екнуло под ложечкой, и он сильно побледнел.

— Она у нас, — ответил ле Брюн. — Если вам вздумается нарушить уговор, мы пришлем вам детей и жену по кусочкам. — Ледяной, беспощадный взгляд главаря банды ужалил тюремщика прямо в сердце. — А затем доберемся и до вас. Должен сказать, что умирать вы будете долго и мучительно. Среди нас есть бывший палач, он хорошо знает свое ремесло.

— Я вас не предам и все исполню, как должно, — твердо сказал Мал Тинктус.

* * *

Оливье де Клиссон нервно расхаживал по своему узилищу. Если раньше он был в ярости, то теперь его постигли глубокая печаль и сожаление. Ну почему, почему он не послушался своей любимой Жанны?! Она как чувствовала, что его поездка в Париж обернется несчастьем и уговаривала остаться в замке. Но он настоял на своем; разве может рыцарь отказаться от участия в королевском турнире? Тем более когда приглашение прислал сам сюзерен.

Последнюю ночь Жанна не уснула ни на миг. Оливье спал беспокойно, часто просыпался и каждый раз видел бледное лицо жены, озаренное лунным светом. Она сидела на постели неподвижно и безмолвно, словно беломраморное изваяние. Он не увидел слез жены, когда они прощались возле ворот замка, хотя та очень хотела разрыдаться. Жанна взяла себя в руки, и, может, поэтому в ее глазах сверкала холодная сталь. Это немного напугало Оливье, но жребий уже был брошен…

Как она оказалась права! Оливье не мог поверить, что его товарищ по детским играм, Филипп Валуа, ставший королем, оказался способен на такой низкий поступок. Бросить в темницу и осудить рыцарей, которые приехали на турнир! Такой подлости свет не видывал. Даже во время войны противоборствующие стороны нередко устраивали турниры с боевым оружием, но ни один военачальник не пытался пленить противников, как бы близко к позициям его войск ни располагалось ристалище.

Жоффруа де Малетруа, Ив де Тризигвид, Жан де Монтобан, Ален де Кедийяк, Гийом де Бриё, Дени дю Плесси… Цвет бретонского рыцарства в темнице! И завтра всех поведут на казнь. Только большой хитрец Годфруа д'Аркур оказался умнее всех: он притворился больным и проигнорировал турнир.

Камера, в которой находился Оливье де Клиссон, не впечатляла размерами, но в ней были настоящая кровать и постель, столик с Библией, распятие на стене, а каменные плиты пола покрывал изрядно потертый коврик. Узилище предназначалось для лиц дворянского происхождения. В одиночные камеры «повезло» попасть лишь трем рыцарям, в том числе и Оливье. С чем это было связано, никто не знал. Наверное, король опасался заговора и побега, и по его приказу отделили тех, кто способен был встать во главе заговорщиков. Что не говори, а пятнадцать рыцарей с оружием в руках (вдруг они его получат?) — большая сила.

Звякнул засов, заскрипела массивная дверь и в узилище вошел надзиратель Мал Тинктус. Он держал в руках глиняную миску с едой — приличный кусок жареного мяса и хлеб. Кувшин с вином постоянно присутствовал на столе узника, но есть приходилось руками — тюремщики не доверяли своим подопечным ножи и вилки, которые только-только начали входить в моду.

— Как ваше здоровье, мессир? — любезно поинтересовался надзиратель и угодливо улыбнулся.

Оливье посмотрел на него с вдруг проснувшимся интересом. Сегодня с Тинктусом творилось что-то странное. Еще вчера он был сух и неприступен, а теперь явно хотел поговорить. Тюремщик даже подмигнул Оливье с таинственным видом.

— Это вам… — наконец набравшись отваги, шепнул надзиратель и передал рыцарю записку.

«Мессир! Вам нужно бежать, притом немедленно, этой ночью. Завтра вас казнят. Ваш друг». Записка была краткой и по существу. Оливье вопросительно взглянул на Тинктуса, и тот шепотом пояснил:

— Веревка у меня, намотана на тело. А напильники — вот они… — С этими словами надзиратель положил на постель небольшой сверток и начал снимать сюртук.

— Не нужно, — остановил его Оливье твердой рукой. — Я не собираюсь бежать.

— Почему?! — Этот вопрос прозвучал криком души; похоже, надзиратель чего-то испугался. — Вы не верите мне?

— Верю. Спасибо за заботу. — Оливье даже не стал спрашивать, кем эта «забота» оплачена; он это и так знал. — Но я не могу оставить здесь своих друзей и товарищей.

Мал Тинктус коротко простонал, словно ему вдруг стало больно, и сказал:

— Но всем бежать не удастся! Это невозможно! В Шатле усилена охрана, здесь полно стрелков и копейщиков. А у вас нет оружия. И потом, я смогу выпустить из камер всего лишь нескольких человек. Потом меня повесят… — Он поник головой.

— Не переживайте, ничего подобного не будет. Я остаюсь. — Лицо Оливье де Клиссона словно окаменело, но глаза горели, как уголья. — На мне нет греха, король осудил невинного! Ему и ответ держать перед Господом.

— Тогда прошу вас, мессир, собственноручно дать ответ тем, кто меня к вам послал, что вы отказались бежать, — немного успокоившись, попросил надзиратель.

— Извольте… Принесите письменные принадлежности.

— Это мы мигом! — обрадовался Мал Тинктус и выскочил из камеры.

Оливье де Клиссон сел на постель и обхватил голову руками. Что ж, жребий брошен. «Прощай, моя голубка. Прощай…» — шептал он сухими губами.

* * *

Ночь клонилась к исходу. Темень постепенно уползала прочь от Парижа, и в робком предрассветье показалась вершина мелового холма с каким-то странным сооружением, похожим на трехэтажный дом с множеством больших высоких окон. Это была самая грандиозная виселица Европы, известная под названием Монфокон. Жутким силуэтом вырисовывалась она на фоне неба, особенно ночью, когда лунные блики скользили по белым черепам повешенных и ночной ветер, задевая цепи и скелеты, шевелил их во мраке.

Однажды светлую голову Ангеррана де Мариньи, занимающего пост коадъютора[72] во времена правления Филиппа IV Красивого, осенила мысль сэкономить на виселицах (хорошего дерева и так не хватало, а преступники множились, как мухи). А заодно и упростить проблему с захоронением останков казненных. За короткое время на квадратном каменном фундаменте была построена трехуровневая виселица; в плане она выглядела как русская буква «П». Три яруса давали возможность казнить сразу пятьдесят одного человека. При большой надобности в одном «окне» можно было повесить сразу двоих, что значительно повышало вместимость виселицы. Южная — открытая — сторона сооружения смотрела в сторону Парижа и представляла собой каменную лестницу, по которой поднимались в центральную часть Монфокона.

Монфокон использовался по мере надобности, однако каждый повешенный крепился цепью к «окну» до той поры, пока труп не истлеет и не высохнет, — в качестве назидания незаконопослушным королевским подданным. Когда появлялась потребность освободить «окно» для очередной казни, предыдущего висельника снимали. Поскольку большинство казненных хоронить в освященной земле запрещалось, внутри высокого фундамента находился каменный колодец, прикрытый железной решеткой, куда сбрасывали скелеты висельников. По иронии судьбы там оказалось и то, что осталось от тела «рачительного выдумщика» Ангеррана де Мариньи. Небольшие ворота — вход в Монфокон — запирались главным палачом Парижа; он же хранил и ключ.

Неподалеку, на равнине, высилось каменное распятие и эшафот. Обычно там колесовали, четвертовали и рубили головы преступникам из высшего сословия; если, конечно, они не заслуживали виселицы. Тела всех осужденных подвергались расчленению, что символизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Над всей этой юдолью скорби, высоко в небе, непрерывно кружило воронье. Таков был Монфокон, ужас всех преступников Франции.

Местность возле Монфокона — невысокие холмы, покрытые в основном кустарниками и кое-где невысокими чахлыми деревьями — казалась безжизненной. Лишь возле виселицы мелькали какое-то тени; это были бродячие псы, принюхивающиеся к запахам разлагающейся плоти.

Группа всадников, казалось, возникла из воздуха: лишь мгновение назад дорога, ведущая мимо Монфокона к воротам замка — бывшей обители храмовников — была пустынна. Похоже, путники никуда не спешили, тем более в Тампль, который теперь принадлежал Клеменции Венгерской, вдове короля Людовика. Второй сын Филиппа IV Красивого отдал ей Тампль в обмен на Венсенский замок. Их кони ступали по пыльной дороге почти неслышно и даже, как могло показаться со стороны, с опаской. Наверное, виной тому служил легкий ветерок со стороны виселицы: запах тления разносился далеко по округе, и лошади недовольно фыркали, прядали ушами и все норовили повернуть обратно.

Всадников было трое: Раймон де ля Шатр, Шарль де ля Рош и жонглер Франсуа. Вскоре они свернули с дороги и поднялись на холм, откуда все подходы к Монфокону просматривались как на ладони.

— Эх, сюда бы полсотни рыцарей! — с горечью воскликнул де ля Рош. — Мы смели бы охранение, как опавшую листву.

— Это вряд ли, — мрачно ответил более опытный в таких делах де ля Шатр. — Королевские стрелки, наученные горьким опытом боев с английскими лучниками, перещелкали бы рыцарей, как куропаток. А уж с нашими силами и думать о чем-то подобном нельзя. Увы, мы не сможем отбить приговоренных к казни.

— Но почему, черт возьми, Оливье де Клиссон отказался бежать?! — вступил в разговор и Франсуа. — Ведь все было готово к побегу! А так мы потеряли и сотню золотых монет (пришлось заплатить Жаку ле Брюну за беспокойство) и возможность помочь сеньоре Жанне. Представляю, что с ней будет, когда она узнает о смерти мужа…

— В записке Оливье все объяснил, — ответил де ля Шатр. — Де Клиссон человек с принципами. Лично я, скажу откровенно, бежал бы лишь для того, чтобы досадить королю Филиппу. Но сейчас речь не об этом. Мы проиграли начало партии, нужно признать. Однако это еще не конец игры! Зная мстительную натуру Филиппа Валуа, я уверен, что он не отдаст тело мессира Оливье де Клиссона, чтобы его родные предали, как должно, земле. Значит, оно будет висеть на Монфоконе. А уж такого надругательства точно нельзя допустить. Даже если это будет стоить мне головы. Иначе я просто перестану себя уважать.

— Я такого же мнения, — сказал де ля Рош. — Что наша жизнь? Песчинка на ладони Творца. Не стоит сильно о ней горевать, ее ведь все равно когда-нибудь унесет ветер вечности.

— Однако вы философ, — заметил де ля Шатр.

— Отнюдь. Просто у меня был учитель, которого исключили из Сорбонны за вольнодумство, как я узнал гораздо позже. Ему с трудом удалось уйти от инквизиции. Мой отец приютил его в надежде воспитать из меня что-нибудь путное. Увы, надежды моих стариков не сбылись…

— Лично я предпочитаю пожить подольше, — пробормотал Франсуа. «Ох, уж эти рыцари! — подумал он. — Их хлебом не корми, а дай подраться. Надо же — жизнь как песчинка… Но с другой стороны, мессир Оливье де Клиссон — честный, благородный муж. Лучше бы ему погибнуть в бою, нежели окончить свою жизнь на Монфоконе. О, судьба… И нищета, и власть — все тает пред тобой».

— Франсуа! — обратился к жонглеру де ля Шатр.

— Слушаю, мессир.

— Твоя задача — организовать повозку с сеном и добрых мулов. Мы можем увезти тело, только спрятав его под сеном. Но как быть с возчиком? Он не должен вызывать никаких подозрений.

— Это не проблема. У меня есть на примете один человечек, который вообще не будет задавать вопросов и никому ничего не скажет.

— Сомнительно… — буркнул де ля Рош. — Язык человеческий без костей. Иногда он болтает что ни попадя, помимо воли своего владельца.

— Однако ваш учитель, шевалье, здорово забил вам голову разными глупостями, — ухмыльнувшись, сказал Франсуа. — Конечно, в них что-то есть, но у нас случай из ряда вон выходящий. У того, кто будет управлять повозкой, в свое время парижский палач вырвал язык. Так что он сильно обижен на королевскую власть, это раз, и рассказать кому-либо, случись дорожная неприятность со стражей, не сможет — это два.

— Отлично, — резюмировал де ля Шатр. — Что ж, будем готовиться! Следующей ночью нам придется хорошо поработать. Думаю, парижский прево поставит на Монфоконе усиленную охрану; Гийом де Гурмон — хитрая бестия.

— Справимся, — уверенно ответил Шарль де ля Рош. — У меня есть двенадцать человек закаленных бойцов, из них пятеро — отличные стрелки.

— Люди надежные? — спросил де ля Шатр.

Де ля Рош улыбнулся и ответил:

— Кое-кого вы знаете… Например, Эврара Англичанина.

— Все, больше вопросов не имею, — де ля Шатр понял, что его товарищ набрал отряд из бывших наемников, с которыми им приходилось делить в свое время все невзгоды и тяготы воинского бытия.

Мрачное действо началось ближе к обеду. Впрочем, казнь для жителей Парижа была сродни празднику. Раймон де ля Шатр, переодетый клириком, пробирался в толпе, которая орала, свистела и улюлюкала. Святые отцы вызывали наименьшее подозрение у стражи и пользовались некоторыми поблажками даже в случае смертного приговора, поскольку закон запрещал применение смертной казни к людям духовного звания.

Каждый из осужденных рыцарей нес в руках грубо сработанный деревянный крест. Процессия сопровождалась криками глашатаев, звуками труб и барабанов. Время казни прево выбрал наиболее удобное для большинства жителей города — обычный рыночный день. В религиозные праздники казни не проводились, раннее утро тоже исключалось — народ должен был проснуться.

Приговоренным дворянам полагалась особая королевская «милость» — они были в своей одежде, шли пешком и без оков. Обычно того, кто был обвинен в умышленном убийстве, тащили к месту экзекуции за ноги, виновный в случайном убийстве шел сам, но его руки были связаны спереди. Королевского чиновника, уличенного в изготовлении фальшивок, клеймили цветком лилии, его голову украшала корона из сфабрикованных им же документов. А за измену королю, как в случае с бретонскими рыцарями, полагалось рубить головы; тела казненных потом цепляли на виселицу.

Эшафот для личных врагов короля Филиппа подновили. На высоком помосте, чтобы всем собравшимся было хорошо видно, поставили новую колоду. Место казни окружила городская стража; в этот день более многочисленная. Мало того, Монфокон охранял еще и конный отряд французских рыцарей, закованных в броню — как перед сражением. «Да-а, для освобождения Оливье де Клиссона и других бретонцев пятидесяти рыцарей явно было бы маловато…» — вспомнив слова де ля Роша, подумал шевалье, наблюдая за последними приготовлениями.

Все шло своим чередом — как было заведено исстари: палач, здоровенный детина в черном платье и маске-колпаке из красного сукна с прорезями для глаз и рта, встречал осужденного перед эшафотом и переодевал его в белую рубашку смертника без воротника. Расставание с одеждой символизировало окончательное прощание с жизнью и с тем местом в общественной иерархии, которое ранее занимал каждый из рыцарей. Такое переодевание было неотъемлемой частью ритуала. Затем королевский глашатай громко зачитывал собравшимся прегрешения каждого осужденного перед короной, палач брался за топор. Мощный замах… и отрубленная голова падала в лоток, а потом скатывалась на землю — чтобы не заливать кровью эшафот.

Когда пришел черед Оливье де Клиссона, он поднял голову к пасмурному небу, перекрестился и громко произнес: «Прощай, любовь моя!» — будто Жанна могла его услышать. Затем он поцеловал маленький серебряный образок на груди палача, преклонил перед ним колени и с вызовом молвил:

— В моей смерти виноват только один человек — король! Тебе же я прощаю все — ты всего лишь исполняешь свой долг.

Толпа заревела, раздалась брань в адрес рыцаря, кто-то бросил в него камень, но стража быстро успокоила буянов. Когда Оливье де Клиссон вспомнил короля, присутствующий на казни прево уже хотел приказать, чтобы ему заткнули рот кляпом, но рыцарь замолчал и положил голову на колоду. Поднялся топор палача, и душа Оливье покинула его тело.

Раймон де ля Шатр хорошо слышал последние слова рыцаря; ему даже почудилось, что он увидел некое эфемерное, прозрачное облачко, отделившееся от тела и улетевшее ввысь. Шевалье мысленно сказал: «Упокой, Господи, невинную душу!» и мрачно потупился. Увы, наказание не оканчивалось в момент смерти на эшафоте. Душа умершего осужденного должна была страдать и после нее, так как тело оставалось подвешенным, а не преданным бренной земле…

Ночь после казни возле Монфокана выдалась бурной. Ближе к вечеру поднялся сильный ветер, а затем, уже после того, как наступила темнота, началась сильная гроза. Она обошла Париж: почти до полуночи, ветер выл, как взбесившийся пес, грохотали раскаты грома, сверкала молния.

Стражники, оставленные для охраны виселицы, в страхе крестились и читали молитвы при виде огненных столбов, выраставших в ночной тьме почти рядом с Монфоконом. Увы, им негде было спрятаться, кроме как на постоялом дворе перед стенами Парижа, неподалеку от аббатства Сен-Лоран, возле старой мельницы. Там находилась премиленькая таверна под названием «Хромой мельник», которая никогда не закрывалась, даже ночью. Конечно, ее посещали разные подозрительные личности, но отряд закованных в броню копейщиков был слишком многочисленным, чтобы бояться кого-либо.

Посовещавшись, стражи единогласно решили: тела казненных никуда не убегут, а собственная жизнь дороже; кому охота попасть под огненное копье небесного громовержца? Они вообще не понимали, зачем их поставили возле виселицы в таком большом количестве — пятнадцать человек, заставив вооружиться до зубов. Сержант дал команду, и стражники дружной гурьбой, чуть ли не бегом, направились в таверну, чтобы пересидеть там непогоду.

Едва они ушли, как тени возле Монфокона сгустились еще больше, из темноты проступили фигуры вооруженных людей. Большинство из них держало в руках арбалеты, изготовленные к стрельбе.

— Счастливчики… — нервно хохотнув, сказал Франсуа, кивнув в сторону удалившихся стражников.

— Ну и славно, — ответил Раймон де ля Шатр. — Значит, Господь не хочет их гибели. Да и на нас не падет невинная кровь. Что там с замком?

Возле ворот возился известный парижский взломщик по имени Рыжий Гастон. Он ковырялся в замочной скважине какими-то железками и что-то тихо мурлыкал под нос. Гастон был счастлив — не каждому взломщику выпадает честь открыть ворота Монфокона! Тем более что замо́к здесь был большой и сложный. Вор уже мысленно смаковал, как расскажет о своем ночном приключении друзьям и насколько после этого вырастет его известность. «Славное дельце! — думал Рыжий Гастон. — А главное, безопасное». И плату за него он получил достойную — две золотые монеты.

— Готово, мсье, — наконец сообщил Гастон, обращаясь к Шарлю де ля Рошу, стоявшему рядом.

— Открывай ворота и поднимайся по лестнице, — скомандовал шевалье.

Вор безропотно и даже с радостью подчинился. Это было здорово — побывать на Монфоконе не в качестве висельника! Мало кому в Париже выпадает такая «честь».

Едва оказавшись возле решетки, прикрывающей колодец с останками казненных, де ля Рош ударил Рыжего Гастона ножом точно в сердце. Вор умер, даже не сообразив, что с ним случилось.

— Зачем?! — вскричал Франсуа, поднявшийся по лестнице вслед за ними.

— Он может нас выдать, — спокойно ответил де ля Рош, вытирая клинок ножа об одежду вора. — И некоего странствующего жонглера в первую голову. Не думаю, Франсуа, что вам понравится, когда за вами начнут гоняться по всей Франции как за преступником, оскорбившим самого короля. Ведь то, что мы делаем, — сильный удар по самолюбию Филиппа Валуа.

— Убедили… — буркнул Франсуа и срезал кошелек вора; в нем лежали монеты, которые он лично вручил взломщику за работу.

На Монфокон поднялось еще четверо стрелков. Двое из них, приподняв решетку, сбросили тело вора в колодец, а остальные вместе с де ля Рошем и Франсуа занялись тяжелой лестницей — обезглавленное тело казненного Оливье де Клиссона висело на верхнем ярусе. Спустя какое-то время «окно», где оно находилось, опустело.

К виселице сразу же подъехала повозка с сеном, на которой восседал лохматый тип в невзрачной одежонке, по наружности вылитый виллан. Завидев обезглавленное тело, он перекрестился, что-то промычал и принялся сноровисто забрасывать его сеном. О том, что какая-то часть сухой травы падала на землю, можно было не опасаться, — чтобы не оставить никаких следов, ее тут же тщательно, до соломинки, подбирали стрелки, благо при очередной вспышке молнии все вокруг хорошо освещалось.

— Шарль! Вы и Франсуа будете сопровождать повозку, — распорядился Раймон де ля Шатр. — Держитесь на всякий случай поодаль. А мы направимся вдогонку за головами казненных. Думаю, к утру нам удастся настичь телегу, на которой их везут.

Дело в том, что по указанию Филиппа головы бунтовщиков и предателей короны должны были украсить стены Нанта — чтобы все бретонцы знали, кто их повелитель, и больше не устраивали заговоров, а тем более не мечтали перейти на сторону Эдуарда, короля Англии. Куда должны везти головы, Франсуа узнал через все того же Жака ле Брюна, у которого везде имелись связи.

Де ля Шатр знал, что Жанну не устроит обезглавленное тело ее возлюбленного мужа. Оливье де Клиссон должен был упокоиться в том виде, который получил от рождения. Поэтому главной задачей для всей команды было настичь повозку с головами казненных и разобраться с конвоем…

Наудачу Раймона де ля Шатра, повозка не отъехала далеко от Парижа. Любые, самые конкретные приказы имеют свойство терять значимость, а то и вообще размываться по мере удаления от начальства. А уж про сроки и говорить нечего. Поэтому два рыцаря и десяток стрелков, несмотря на грозный приказ поскорее доставить в Нант столь необычный груз, решили, как и стража возле Монфокона, что непогоду лучше пересидеть в каком-нибудь укромном местечке.

На пути им попалась таверна в небольшой деревушке. Правда, пришлось поднять с постели хозяина заведения, старого ворчуна; однако при виде грозного воинства тот мигом перестал возмущаться и вскоре в таверне развернулся пир горой. Повозку оставили возле овина, а в качестве охраны определили болвана-пастуха, которого угораздило именно в этот момент выйти во двор по нужде. Действительно, кому нужен страшный груз на повозке в такую скверную погоду? Да и никто, как думали рыцари, кроме парижского прево Гийома де Гурмона, не знал, куда этот груз направляется.

Каково же было удивление и огорчение французских рыцарей, быстро перешедшее в ярость, когда утром, едва продрав с похмелья глаза, они обнаружили под овином связанного пастуха с кляпом во рту, а повозки и след простыл! Бедного малого едва не изрубили на куски, но потом решили, что доброй трепки ему вполне достаточно, тем более что для оправдания перед парижским прево требовался хотя бы один живой свидетель…

* * *

Жанна ждала возле открытых ворот замка. Никто ей не сказал, когда прибудет тело мужа, но она это почувствовала. Сеньора де Клиссон стояла, словно мраморный столб — бледная, как сама смерть, и неподвижная. Взгляд ее был устремлен на дорогу. Слуги боялись даже подходить к ней. Едва пришла страшная весть, что Оливье осужден на казнь, она почти перестала спать по ночам, а когда все-таки забывалась ненадолго тяжелым сном, ей виделись одни кошмары. Казалось, жизнь в ней умерла, и от живой, энергичной женщины осталась только оболочка, одетая в черное траурное платье.

Едва показалась кавалькада печальных рыцарей, ехавших позади повозки, из груди Жанны де Клиссон вырвался короткий крик, словно в вышине над замком пролетела чайка.

За повозкой следовали не только Раймон де ля Шатр, но и множество других рыцарей из самых знатных бретонских семей. Весть о том, что везут останки казненных, разлетелась по Бретани мигом. В замках зазвенело оружие — и не только в тех, где жили семьи погибших. Вся Бретань была потрясена коварным и жестоким поступком короля Филиппа, и слово «месть» теперь звучало чаще, чем молитвы.

С де ля Шатром, возглавлявшим траурную процессию, не было лишь Шарля де ля Роша и жонглера Франсуа, которые остались в Париже, чтобы уладить кое-какие дела и разведать, что предпримет король Филипп.

Оливье лежал уже не на сене, а на рыцарском плаще. Его тело и одежду отмыли от крови, а шею замотали тонким шарфом. Со стороны могло показаться, что он спит. Жанна упала на тело возлюбленного мужа и забилась в рыданиях. Рыцари сняли шлемы, некоторые смахивали слезы — плакали, не стесняясь. Все любили славного Оливье де Клиссона, отважного и честного воина. Так продолжалось довольно долго. Возле замка стояла мертвая тишина, даже лошади перестали фыркать, словно почувствовав весь трагизм происходящего.

Наконец Жанна оторвалась от тела Оливье, схватила за руки детей и подвела их к повозке.

— Смотрите, дети мои! Смотрите и запоминайте навсегда! Вот что сотворил гнусный негодяй и предатель Филипп Валуа с вашим отцом! Вы, его сыновья, поклянетесь здесь и сейчас вместе со мной, что ваш отец будет отмщен! — голос ее стал неузнаваемым — хриплым и грубым, взгляд метал молнии.

Дети испуганно смотрели на мать — такой они никогда ее не видели. Первым опомнился Морис, старший из детей Оливье де Клиссона.

— Да будет так! — сказал он решительно, подняв два пальца к небу. — Клянусь всеми святыми!

— И я… Я тоже! — подхватили младшие.

— Он заменил мне отца, — мрачно произнес Джеффри, сын Жанны от брака с де Шатобрианом. — Я никогда не забуду его доброту. Клянусь, матушка, что я всегда буду с вами. Месть королю Филиппу! — вскричал он, поднимая меч.

— Месть! Месть! — грянули рыцари в единодушном порыве.

Жанна, страшная, как фурия, и прекрасная одновременно, тоже произнесла слова клятвы:

— Перед Господом нашим, который слышит меня в эту минуту, я, Жанна де Бельвиль де Клиссон, клянусь мстить Филиппу Валуа и всем изменникам, предавшим моего мужа и славных бретонских рыцарей, пока будет биться мое сердце!

Повозка с телом Оливье де Клиссона медленно въехала в ворота. Хозяин замка прибыл, чтобы попрощаться с родовым гнездом навсегда.

Глава 18 Инквизитор

Когда постоянно думаешь о беде, она обязательно к тебе придет. Так вышло и у Вышени. Похоже, полоса везения закончилась, и снова нужно было напрягать все силы, чтобы вырваться из заколдованного круга, в который юноша попал из-за своей бесшабашности еще в Новгороде.

Пребывая в Бресте, практически под надзором коменданта, Вышеня постоянно опасался, что, несмотря на заверения мессира Реджинальда, все-таки сыщется тот, кто знал рыцаря Готье де Брисэя в лицо, или кто-нибудь из его близких родственников. Возможно, ему следовало послушаться Истомы, постоянно твердившего: «Хозяин, нужно делать отсюда ноги! Как? Да хоть пешком, лишь бы подальше от Бреста. А там купим лошадок, благо денежка у нас имеется, и рванем куда подальше от мессира Эрве де Леона. Он спит и видит во всех прибывающих в Брест подозрительных лиц. И его можно понять — времена нынче смутные…» Но теперь уже что-либо предпринимать поздно. Вышене не поможет даже хитроумный папаша Жилон, тайный тамплиер.

То, что хозяин таверны — не тот, за кого себя выдает, Вышеня определил сразу, едва вступил в его дом. Папаша Жилон сразу провел его во внутренние покои, куда, судя по всему, он никого постороннего не впускал. Все стены помещения были увешаны оружием и рыцарским снаряжением, что совсем не вязалось с добродушным обликом содержателя постоялого двора и питейного заведения. Но почему папаша Жилон относился к Вышене с таким большим доверием?

Все оказалось очень просто. Когда юноша задал папаше Жилону этот вопрос, хозяин дома поманил его рукой, и они вышли через черный ход на задний двор, к голубятне.

— Вот мои «тайные агенты», — смеясь, признался папаша Жилон, поглаживая большого красивого голубя.

Голубиная почта! Ну, конечно же! Как же иначе могли люди мессира Джеральда узнать, что судьба привела Вышеню в Брест?

— Ничего необычного в этом нет, — ответил папаша Жилон. — Голубь давно принес мне записку, что некий рыцарь по имени Готье де Брисэй может появиться в наших местах. И была описана ваша внешность, мессир. Так что я сразу признал вас, едва вы появились в «Сосновой шишке».

Теперь, когда не было необходимости притворяться, папаша Жилон выпрямился и стал выше; в его фигуре чувствовалась скрытая мощь, а широкие мозолистые руки явно были больше привычны к рукояти меча, нежели к ручке поварешки. Они обговорили дальнейшее сотрудничество, Вышеня отдал папаше часть денег, вырученных за корабль пиратов и за груз, и получил новый чек.

Но дальнейшая судьба рыцаря Готье де Брисэя казалась неопределенной. Папаша Жилон не рекомендовал пока уезжать из хорошо укрепленного Бреста, потому что Бретань бурлила после казни пятнадцати рыцарей из самых благородных семейств. Сеньора Жанна де Бельвиль де Клиссон, жена казненного рыцаря Оливье де Клиссона, подняла бунт против Франции. Она собрала вокруг себя около четырехсот рыцарей и начала громить замки тех, кого считала предателями и кто пошел под крыло графа Шарля де Блуа, ставленника короля Филиппа, претендовавшего на корону бретонского герцога.

Чего стоило только одно из первых ее нападений — на замок Монтегю. Она явилась туда вечером с несколькими слугами и попросилась на ночлег, объяснив, что заблудилась, возвращаясь с охоты. Ей был предоставлен ночлег и оказан прием, достойный дамы, носящей столь славное имя, к тому же живущей по соседству. Но обитатели замка Монтегю принадлежали к партии Шарля Блуасского, следовательно, поддерживали короля Франции. Ночью люди Жанны вышли из спален во главе со своей госпожой и устроили страшную резню. В жертву памяти своего мужа, Оливье де Клиссона, сеньора принесла тридцать несчастных, среди которых были женщины и дети.

— У меня есть сведения, — рассказывал папаша Жилон. — что против госпожи де Клиссон де Бельвиль готовят целую армию под командованием Иоанна Нормандского, ведь четыреста рыцарей с оруженосцами, да еще их вассалы, — это грозное войско. Так что вам лучше отсидеться в Бресте, за стенами замка. Иначе попадете под горячую руку Клиссонской Львицы — и поминай, как звали мессира Готье де Брисэя, — при этих словах на круглой упитанной физиономии хозяина «Сосновой шишки» появилось лукавое выражение.

«Знает он или нет, кто я на самом деле? — подумал Вышеня. — Вряд ли… Он может лишь догадываться, что я не тот, за кого себя выдаю. Но для него тайная жизнь — не новость. Под чужими именами живут многие бывшие тамплиеры. Похоже, и папаша Жилон не исключение…»

Так и остался Вышеня по совету содержателя постоялого двора в Бресте дожидаться неизвестно чего — на свое несчастье. Беда пришла совсем не с той стороны, с которой ее ждали.

Однажды ранним утром в ворота крепости вкатился возок под охраной десятка стрелков. Из него вылез худой, словно щепка, монах-доминиканец и поспешил к коменданту. Вышеня все видел — в это время он как раз проводил учебный бой на мечах с одним из помощников мессира Эрве де Леона. С некоторых пор такая «зарядка» стала для него обязательной, тем более что многие из дворян, защитников Бреста, хотели скрестить с ним оружие — уж больно ловко управлялся с мечом мессир Готье де Брисэй, несмотря на свой юный возраст.

За Вышеней пришли, когда он закончил утренний туалет, — умылся, облачился в новое, недавно купленное платье и приготовился покинуть замок, чтобы немного погулять вместе с Истомой на свежем воздухе, а затем направиться чревоугодничать в «Сосновую шишку», где их ожидал вагант. Клаус Тойнбург жил у папаши Жилона, словно у Бога за пазухой, Вышеня даже завидовал его свободе и веселым компаниям.

— Следуйте за мной, мессир! — сухо произнес сержант; он был в сопровождении двух меченосцев в панцирях.

Нехорошее предчувствие больно сдавило сердце, но Вышеня не подал виду и спокойно спросил:

— В чем дело, мсье Алар?

Так звали сержанта, с которым у Вышени были очень хорошие отношения.

— Вас приглашает комендант, — по-военному отчеканил Алар, не вдаваясь в объяснения. Когда Вышеня начал спускаться по лестнице, он тихо шепнул, — Поберегитесь, мессир. К нам пожаловала святая инквизиция…

У Вышени упало сердце. Если чего он и боялся, как огня, кроме встречи с каким-нибудь родственником Готье де Брисэя, так это проверки на знание молитв, обязательных для каждого верного сына католической церкви. Конечно, во время пребывания в обители тамплиеров Вышеня учил и «Pater noster», и «Ave Maria», и «Credo», но мсье Адемар лишь морщился, когда ученик спотыкался почти через каждую фразу. Приезжий монах-доминиканец запросто может устроить ему экзамен, если у святой инквизиции появились подозрения по поводу личности рыцаря-бакалавра Готье де Брисэя. Видимо, приезд инквизитора — дело рук коменданта Эрве де Леона, хитрого змея. Похоже, он везде разослал письма об удивительном спасении бретонского рыцаря из пиратского плена, которое чем-то его смущало, несмотря на подробный рассказ шевалье Жерара де Вьенна, записанный секретарем коменданта на бумаге и подтвержденный собственноручной подписью капитана «Сен-Мишеля».

Как и предполагал Вышеня, в кабинете коменданта замка, в неудобном кресле с высокой резной спинкой, сидел монах — тщедушный человечишко с блестящей лысиной-тонзурой на макушке. На его сморщенном лице, похожем на сухой плод груши, явственно просматривались изощренное коварство и хитрость; уж чего-чего, а разбираться в людях Вышеня немного научился за время своих скитаний. Круглые мышиные глазки монаха буквально впились в юношу, когда тот стал на пороге.

Жестом отправив сержанта восвояси, Эрве де Леон сказал, обращаясь к Вышене:

— Мессир, прошу меня извинить, что я оторвал вас от важных дел, — в голосе коменданта прозвучала ирония; он точно знал, какие «важные дела» ждут рыцаря Готье де Брисэя в «Сосновой шишке», — Но у святого отца есть к вам кое-какие вопросы.

— К вашим услугам, — стараясь выглядеть невозмутимым, ответил Вышеня.

— Мессир Готье де Брисэй! — голос инквизитора был тихий и вкрадчивый. — Позвольте спросить вас: как так получилось, что вы отправились на корабле в Океанус Атлантикус, чтобы найти новые земли для французской короны, а возвратились совсем с другой стороны?

Это был удар! Прямо под дых. Мессир Реджинальд не оговаривал с Вышеней ничего подобного! Не знал? Может быть. Хотя маловероятно. Наверное, решил, что это не столь важный эпизод в судьбе Готье де Брисэя, чтобы много о нем говорить. Уплыл куда-то — и с концами. Кому какое дело до еще одного искателя приключений, когда в мире идет жестокая кровопролитная война? Ан, нет, нашлось ведомство, которое заинтересовались странностями в судьбе рыцаря-бакалавра…

Собрав всю свою волю в кулак, Вышеня ответил ханжеским голосом, подняв глаза вверх:

— На то воля Господа нашего. Корабль наш попал в страшный шторм, длившийся очень долго. Его швыряло по волнам, как щепку… — Тут юноша дал волю фантазии и в красках живописал, что творилось с судном и матросами во время шторма (благо воспоминания о буйстве пережитой совсем недавно стихии оставались еще свежи в памяти). Он рассказал, какого цвета был океан и тучи, как случилось кораблекрушение, и его в беспамятстве выбросило на необитаемый остров, откуда беднягу забрало купеческое судно и отвезло в Любек. Как потом он спустя год уже с новым оруженосцем (прежний погиб) сел на корабль, чтобы добраться до Бретани, но опять попал в шторм. Затем судно было захвачено пиратами. — Они сразу бросили нас в трюм, и только провидение помогло нам избежать ужасной участи…

Вышеня хотел дальше продолжать свой рассказ, но инквизитор перебил его:

— Достаточно. Дальнейшее нам известно со слов любезного мессира коменданта, — сказал он нетерпеливо. — Велика сила нашего Господа, в чем мы и убедились в очередной раз. Святой Брендан Клонфертский в своем плавании в поисках Острова Блаженных[73] пережил и не такие коллизии, так что я верю вам. Однако меня смущает одна небольшая деталь: вашим кораблем командовал, как позже выяснилось, Пьер де Моди, близкий родственник визитатора[74] тамплиеров Гуго де Пейна. Правда, он выступал под другим именем… но это не суть важно. Вопрос заключается в другом: как вы, молодой человек, рыцарь, попали в общество мерзких еретиков? Для святой инквизиции уже не является секретом, что почти вся команда вашего корабля состояла из тамплиеров. Кроме Пьера де Моди на судне находились довольно известные личности, такие как Хью Даре, Жеро де Шатонеф, Шарембо де Конфлан… Их ищут уже много лет.

— В списке команды корабля такие имена не значились, — твердо заявил Вышеня. — Возможно, те люди, о которых вы говорите, и оказались каким-то образом на судне, — в команде были офицеры в годах — но то, что они тамплиеры, я не знал. И они никогда не смущали меня и остальных матросов еретическими проповедями. Клянусь в этом всеми святыми!

— А как вы попали в эту компанию? Ваш род один из самых благородных в Бретани…

Вышеня мрачно потупился, изображая уныние, и глухо сказал:

— Это так. Но род наш практически угас, из мужчин остался только я один. Должен вам признаться, что стать моряком и наняться на этот злосчастный корабль меня подвигла нищета. Увы, даже мой родовой замок был продан за долги…

По сморщенному лицу инквизитора нельзя было понять, верит он россказням Вышени или нет. Юноша с трепетом ждал ответа. Монах долго молчал, ощупывая Вышеню ничего не выражающим взглядом, как спрут пойманную добычу своим скользкими присосками, затем молвил:

— В том, что ваш корабль утонул, просматривается лишь одно — гнев Господа нашего на вероотступников. И то, что вам удалось спастись, говорит в вашу пользу. Однако некоторые моменты в этой истории меня все же смущают. Завтра я на несколько дней уеду из Бреста по делам, а затем вернусь и мы продолжим наш разговор. А пока, мессир, уж не обессудьте, вам придется побыть под стражей. — В конце фразы в мягком вкрадчивом голосе инквизитора вдруг зазвучал металл.

Вышеня молча, с показной покорностью лишь поклонился в ответ; он понимал, что никакие возражения не будут приняты во внимание. Судя по всему, его особа сильно заинтересовала инквизитора, и если до встречи тот пользовался только информацией коменданта замка, то теперь монаху есть над чем поразмыслить. Похоже, святой отец начнет копать глубже. И не исключено, что его предстоящая поездка связана именно с рыцарем Готье де Брисэем.

Эрве де Леон позвал сержанта, и Вышеню отправили под конвоем в то помещение, которое он занимал. Там юношу ждал мрачный Истома. Ему запретили покидать не только замок, но и его крохотную каморку, соединенную узким коридорчиком с комнатой рыцаря…

А что же Клаус? Вагант совсем измаялся в ожидании своих друзей. Уже подошло время обеда, а их все не было. Значит, с ними что-то случилось… Но что? Похоже, своим настроением он очень огорчал папашу Жилона, который все поглядывал в его сторону, надеясь, что вагант возьмется за музыкальный инструмент и разогреет клиентов, постепенно заполнявших таверну.

Сидя в мрачной задумчивости за своим столом, Клаус все же заметил, как к папаше Жилону подошел какой-то незнакомый тип — явно не из завсегдатаев таверны — и начал что-то нашептывать ему на ухо. Когда тип удалился, даже не выпив кружку пива, изрядно побледневший папаша Жилон властно поманил Клауса за собой на кухню, где у ваганта имелся крохотный угол — комнатушка, в которой с трудом помещались два человека.

— Вам нужно где-то затаиться на время, — безо всяких предисловий сказал папаша Жилон.

— Зачем?

— А затем, что мессир Готье де Брисэй и его оруженосец Вент Фишгорст арестованы инквизицией, — сухо ответил хозяин таверны. — Вам нужно объяснять, что это за организация?

— Нет! — поспешил ответить перепуганный вагант, уж чего-чего, а грехов перед Святым престолом у него было предостаточно. — Но куда же я пойду? Меня могут схватить на любом перекрестке!

Папаша Жилон задумался, глядя на честное открытое лицо ваганта.

— Ладно… — Он тяжело вздохнул. — Только из уважения к вашим талантам… и к мессиру Готье де Брисэю, который считает вас другом, я вам помогу. Есть у меня одно местечко…

Поздним вечером того же дня, когда папаша Жилон, снедаемый тревогой, кормил своих канареек, тихо звякнул звонок входной двери. Хозяин таверны сначала застыл, будто в столбняке, но когда звонок прозвенел еще раз, он решительно снял со стены меч, спустился на первый этаж и спросил:

— Кто там?

— Не нам, Господи, не нам, но все во славу имени твоего… — тихо ответили ему с другой стороны двери.

Все еще во власти сомнений, папажа Жилон сдвинул засов и, держа меч наготове, впустил в дом человека, закутанного в длинный темный плащ. Лишь присмотревшись, кто это, он облегченно вздохнул и приветливо улыбнулся.

— Мое почтение, мессир! — сказал поздний гость и поклонился.

Это оказался невысокий, сухощавый человек, с небольшой пегой бородкой. Гостю явно перевалило за пятьдесят, но держался он бодро, а его серые глаза сверкали остро отточенной сталью.

— Здравствуйте, брат Жак! — с чувством ответил папаша Жилон.

Они пожали друг другу руки с теплотой и сердечностью, хотя было видно, что Жак по статусу не ровня папаше Жилону.

— Вы кого-то опасаетесь? — поинтересовался Жак, завидев в руках хозяина дома меч.

— Именно так. Поднимемся наверх, и я все вам расскажу. Вы голодны?

— От доброй кружки вина и куска сыра я бы не отказался.

— Найдем…

Пока гость торопливо утолял свой аппетит, папаша Жилон с тревожными нотками в голосе рассказывал:

— В Брест пожаловал главный викарий[75] бретонской инквизиции, преподобный Жиль Пилестр. Это очень опасный и хитрый противник. Он воспитанник Бернардо Гуи, инквизитора из ордена доминиканцев, ныне покойного. Труд Бернардо Гуи «Наставление инквизиторам» был положен в основу обвинения нашим несчастным братьям. В свое время в качестве главного инквизитора Бернардо Гуи находился в Тулузе на судебных процессах против альбигойцев, и мэтр Пилестр был его первым помощником. Это еще та ищейка! Он, кстати, лучший друг Пьетро де Аквилы, главного инквизитора Флоренции, с которым пришлось столкнуться и вам, брат Жак.

— Воспоминания не из приятных… — пробормотал Жак и одним махом осушил кубок. — И что мэтр Пилестр забыл в Бресте?

— Не знаю. Но одна новость уже есть — он приказал арестовать мессира Готье де Брисэя. Уж не знаю, по какой причине. А рыцарю известно многое обо мне. Естественно, кроме имени.

— Вы думаете, что под пытками он выдаст вас?

— Увы, не все обладают железной волей и таким характером, как вы, брат Жак… Все может быть. Единственное, что меня утешает, так это то, что викарий завтра должен куда-то уехать на несколько дней. Появился шанс вызволить Готье де Брисэя из темницы, которая находится в замке.

— Именно по поводу замка, мессир, меня к вам и послали, — оживившись, сказал Жак. — В данный момент я стою на стороне сеньоры Жанны де Бельвиль де Клиссон, которая ни много ни мало затеяла войну против короля Филиппа. Дело это явно проигрышное, но, чтобы досадить внуку короля, разгромившего Орден Храма и пославшего многих наших братьев на костер, все средства хороши. Тайный совет принял решение помогать Жанне де Бельвиль. Конечная цель — отделение Бретани от Франции и помощь графу Жану де Бофору, который относится к нашим братьям с уважением и пониманием. Если он станет герцогом, инквизиторам придется поджать хвост — в Англии к ним отношение больше чем прохладное. А Жан де Бофор принес оммаж королю Эдуарду.

— Что ж, помощь Жанне де Бельвиль — дело благое во всех отношениях. Но в чем будет заключаться мое участие?

Жак понизил голос до шепота, словно их могли подслушать, и ответил:

— Помочь взять ее войскам замок Брест.

У папаши Жилона глаза полезли на лоб, и он воскликнул:

— Да вы с ума сошли! Эту твердыню с наскока взять невозможно, а для долгой осады требуется войско более значительное, нежели то количество бретонских рыцарей, которое пошло за сеньорой де Бельвиль.

Жак коварно ухмыльнулся и ответил:

— Крепости чаще всего берутся не силой, а умом и хитростью. Ополчение сеньоры Жанны уже на подходе к Бресту, но везде распущены слухи, что она направляется совсем в другую сторону. Главное — никто, как и вы, не верит, что замок Брест можно взять с таким малым количеством войск. Поэтому король Филипп не стал усиливать его гарнизон, что нам только на руку.

— И как вы мыслите взять Брест?

— Очень просто. С помощь мула, нагруженного мешком с золотом, и мудрого погонщика, в роли которого придется выступить вам, мессир. Всего-навсего нужно в определенный час открыть калитку в стене замка, а там уж все пойдет как по маслу. У вас ведь есть свои люди в замке?

— Да, — коротко ответил папаша Жилон. — Замысел хорош, ничего не скажешь. Но тот человек потребует гарантий — чтобы ему случайно не снесли голову вместе с остальными защитниками замка.

— Гарантией может служить какой-нибудь условный знак — например, белая повязка на правой руке. А чтобы у этого человека напрочь выветрились дурные мысли, заплатить ему нужно не просто много, а очень много. И главное: хорошо бы иметь еще кого-нибудь на подстраховке. Если главный исполнитель решит, что нас можно обмануть, благо денежки уже будут у него в руках, второй с помощью доброго клинка объяснит ему, что так делать нехорошо.

— Есть у меня и другой — из наших тайных братьев. Я хотел его поберечь, да, видно, не судьба. Ему деньги не нужны, он исполнит все, что ему будет приказано.

— Отлично! Что касается главного исполнителя, то его жизнь не является для нас большой ценностью… Осталось договориться о времени. Думаю, утренние часы, когда ночную стражу особенно одолевает сон, будут в самый раз.

— Несомненно…

Неожиданно за окнами завыл пес, и заговорщики невольно вздрогнули.

Тоскливые звуки понеслись над городом и достигли замка. Голодные сторожевые собаки, которых кормили лишь раз в день — утром, поддержали бродячего пса, и многоголосый вой поднялся к мрачному небу, закрытому тучами. Он проник сквозь толстые стены помещения, в которое заключили Вышеню, и юноша беспокойно заворочался во сне. Ему снился родной дом, крынка парного молока и пышный белый хлеб, какой пекли в пасхальные дни. За столом вместо отца сидел инквизитор с песьей мордой и злобно щерил большие клыки.

Глава 19 Бретонская львица

Укромная бухта на бретонском берегу Ла-Манша служила превосходным укрытием для трех боевых кораблей. Непроходимые заросли колючего кустарника огораживали ее лучше, чем каменные стены. На одном из кораблей, раундшипе под названием «Бретань», в окружении сыновей сидела Жанна де Бельвиль; они полдничали и обсуждали с Раймоном де ля Шатром свои планы.

Самый старший из детей, Джеффри, от брака с Жоффреем де Шатобрианом, командовал «Русалкой» — новенькой быстроходной каравеллой, бросившей якорь у выхода из бухты. В данный момент его корабль исполнял роль сторожевого пса, готового загрызть любого, кто появится в поле зрения впередсмотрящего, сидевшего в «вороньем гнезде».

Сыновья Морис и Гийом всегда находились при матери. Если первый уже считался настоящим воином и участвовал в абордажных боях, то малыша Гийома Жанна взяла с собой только по одной причине — он готов был на все, лишь бы остаться с нею. Гийом рос слабеньким, очень похожим на безвременно ушедшего в мир иной Изабо, но характер у него оказался отцовским — жестким и решительным. Материнскую клятву мстить за отца он воспринял очень серьезно, совсем не по-детски, и потребовал, чтобы его взяли на корабль. Жанне пришлось уступить. Тем более что Гийом спрятался, когда мать решила отправить младших детей — его, Оливье и крошку Жанну — в Англию, под покровительство короля Эдуарда, где им было бы безопасней, ведь войска Иоанна Нормандского уже шли по пятам. Решающей битвы не хотелось ни Жанне, ни окружавшим ее рыцарям — слишком большое преимущество находилось на стороне французов.

Третьим кораблем (его назвали «Эннебон» в честь места первой встречи Жанны с Оливье) — командовал Раймон де ля Шатр. Прежде он воевал только на суше, однако, на удивление всех, показал себя отличным капитаном, настоящим морским волком, и его быстроходный корабль, похожий на португальскую каравеллу Джеффри, но бо́льших размеров, наводил ужас на неуклюжие посудины торговцев, отважившихся плыть по Ла-Маншу или Па-де-Кале.

Война Жанны против короля Франции на суше закончилась быстро. Разъяренный король Филипп приказал уничтожить «клиссонскую ведьму» как можно быстрее, и войско Иоанна Нормандского обрушилось на Бретань. «Мало нам войны между Жанной Фландрской и Жанной Пентьевр, так Господь наказал Францию еще одной Жанной — бешеной ведьмой из Клиссона! — ярился Филипп. — Найти ее любой ценой и доставить в Париж живой или мертвой! Ей самое место на Монфоконе! А замки и поместья Клиссонов реквизировать!»

Король явно забыл про еще одну «напасть» Франции под таким же именем — свою жену Жанну Бургундскую, прозванную Хромоножкой. Жанна Бургундская пользовалась настолько плохой репутацией, что в народе ей дали прозвище «королева-мужик» из-за ее непривлекательной внешности и влияния, оказываемого на слабохарактерного супруга. Это была мстительная особа с дурным нравом. Ее обвиняли в покушении на жизнь нескольких нормандских вельмож, соперничавших с бургундской партией при французском дворе, и не только. Она хитростью и деньгами с помощью слуг заманивала молодых людей в свой будуар и после ночи любви приказывала их убить. Из-за поднявшегося скандала (Париж едва не восстал!) король даже вынужден был на время удалить Жанну из столицы Франции в один из бургундских замков.

Решающая битва между бретонскими и французскими рыцарями так и не состоялась. Узнав о приближении большого войска короля Филиппа, рыцари Бретани из ополчения Жанны начали уходить на защиту собственных замков. Вскоре мстительница осталась лишь со своими вассалами и немногочисленными дворянами, у которых за душой имелось лишь то, что удалось награбить во время захвата замков и поместий сторонников Шарля Блуасского.

Тогда Жанна решила перенести борьбу на море. Она продала все свои драгоценности, заняла большую сумму у ростовщика Элиаса под свое родовое поместье, и на эти деньги купила две каравеллы. А затем отправилась в Англию, где испросила аудиенции у короля Эдуарда. Английский монарх, выслушав страстную речь сеньоры Жанны-Луизы де Бельвиль де Клиссон и здраво рассудив, что даже такая малость, как ее флот, может причинить его врагу, королю Филиппу, много неприятностей, подарил ей хорошо оснащенный раундшип и выписал каперское свидетельство. Фактически Жанна де Бельвиль стала первой женщиной-корсаром в мире.

Назвав свою маленькую эскадру «Флотом возмездия в Ла-Манше», Жанна принялась пиратствовать с неистовой страстью, которой всегда отличалась в любых делах. Она сама вела свои корабли на поиски добычи, первой бросалась на абордаж, нападая на груженые корабли торговцев, на деревни у побережья Ла-Манша и на замки. От берегов Испании до Западного моря три судна Клиссонской Львицы сеяли страх и смерть по всему французскому побережью. Она появлялась внезапно из тумана или ночной темноты, как огромная хищная птица, всегда одетая в черные одежды и в перчатках цвета крови. Убивать стало для нее единственным смыслом жизни. Команды захваченных кораблей и защитники замков поголовно уничтожались. Неистовая Жанна оставляла в живых лишь пару-тройку человек, чтобы, добравшись до короля, те рассказали, что «клиссонская ведьма» нанесла очередной удар. «Флот возмездия» наносил Франции ощутимый урон — слишком много торговых путей было завязано на Ла-Манше. Придворные короля Эдуарда, а вскоре и вся Англия, пораженные и восхищенные успехами Жанны на море, прозвали мстительницу Бретонской Львицей…

Маленький флот Жанны притаился в укромной бухте в ожидании вестей от Шарля де ля Роша, который служил связующим звеном между Жанной и капитаном Бартоломью по прозвищу Кривой Глаз.

После того как Бретонская Львица захватила неф под названием «Святая Женевьева» и сохранила капитану жизнь, тот стал страстным поклонником сеньоры и ее первым помощником в тайных делах. Бартоломью, располагавший надежными осведомителями во всех портах Франции, сообщал пиратствующей госпоже де Бельвиль, какие торговые суда должны отправиться в путь, откуда, когда, по какому маршруту и что находится в их в трюмах. Со своей деятельности Кривой Глаз, особо не рискуя, получал приличный процент от добычи «Флота возмездия», чем был чрезвычайно доволен.

* * *

Вышеня — или рыцарь-бакалавр Готье де Брисэй, как его звали бретонцы, — устроился на носу «Эннебона» и задумчиво наблюдал за серебристыми рыбками, которые затеяли веселые игрища возле борта каравеллы. Он размышлял над превратностями судьбы. Мог ли юный новгородец даже подумать, что когда-нибудь примкнет к чужестранным пиратам? Такое и во сне не могло привидеться! Одно дело — ушкуйники, разбойничающие по рекам Руси и в Варяжском море; вступить в их братство было делом похвальным для любого молодого новгородца. А другое — стать английским капером, преследующим какие-то непонятные Вышене цели (если не считать откровенных грабежей). Тем не менее он неожиданно для себя стал первым помощником шевалье Раймона де ля Шатра. Все вышло само собой, будто насмешница Фортуна решила подшутить над ним в очередной раз…

Обычно в Брестском замке его будили петухи. Но в то утро он вдруг проснулся раньше голосистых певунов и в большой тревоге, которая мигом прогнала сонное состояние. Вышеня долго прислушивался, но ничего необычного не обнаружил. В конюшнях пофыркивали лошади, на башнях топала своими грубыми башмаками ночная стража, где-то во дворе выясняли отношения коты, в своей каморке храпел Истома… Все как обычно. Тем не менее Вышеня мог поклясться, что за стенами башни происходит что-то необычное. Но что именно?

Ответ пришел быстрее, чем он думал. Сначала послышался чей-то окрик, затем болезненный стон. Что-то тяжелое рухнуло в замковый двор (похоже, одного из ночных стражей сшибли со стен стрелой, сообразил Вышеня). Замок наполнился звоном железа, криками сражающихся, воплями раненых и командами сержантов. Увы, защитники замка оказались не на должной высоте; противники захватили их врасплох, многие даже не успели надеть защитное облачение, поэтому стали удобной целью для вражеских арбалетчиков.

Сражение закончилось быстро. Затем, судя по звукам, началась резня — любимое «развлечение» победителей. Но кто они? И какая участь ждет его и Истому? Запертый в своей комнате, Вышеня беспомощно оглянулся, словно пытаясь найти несуществующее оружие, но, кроме ножа, в его заточении ничего не было.

Наконец проснулся и Истома. Обычно он спал чутко, но за надежными стенами замка утратил способность просыпаться от малейшего шороха, и дрых, как убитый.

— Что случилось, мессир?! — Теперь холоп уже не забывал именовать рыцаря Готье де Брисэя как должно.

— Кто-то взял замок, — ответил Вышеня, напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся со двора.

— Не могеть такого быть!

— Еще как может… Как бы и нас под одну гребенку не причесали.

— Ах ты, мать честная! — Истома метнулся в свой закуток и принес короткий французский меч. — Держите, мессир! У меня есть добрый нож. — Он показал. — Как-нибудь прорвемся. Не впервой.

— Как он у тебя оказался?! — спросил удивленный сверх всякой меры Вышеня.

Удивление юноши имело под собой серьезную основу — его помещение и каморку Истомы на предмет оружия обыскали очень тщательно. Узникам оставили лишь тупые ножи, без которых нельзя обойтись во время приема пищи.

— Сержант Алар сделал вид, што не заметил мой тайник.

— С какой стати?

— За ним есть должок, — потупившись, признался Истома.

— Какой должок?

— Он проиграл мне в кости большую сумму. Я намекнул ему, што у него есть шанс скостить долг…

— Понятно. Ты как был мошенником, так им и остался. Но за меч спасибо. Может, он спасет нам жизни…

На этом их диалог оборвался, потому что звякнул засов и в комнату ворвались два меченосца. Без лишних разговоров они набросились на Вышеню, но не тут-то было. Отбив первый удар, он приложился кулаком к челюсти одного из непрошеных гостей с такой силой, что тот буквально упорхнул в открытую дверь. Второй из нападавших на миг опешил, но этого момента вполне хватило, чтобы на него обрушился Истома и сбил с ног.

— Не убивай! — только и успел крикнуть Вышеня, заметив, как сверкнул клинок ножа.

Истома мигом сообразил, почему Вышеня не хочет смерти меченосца. Вместо того чтобы поразить противника в неприкрытое железным воротником горло, он сел на него верхом и грозно сказал:

— Дернешься — зарежу!

Противник побледнел и притих, лишь хлопал ресницами и пытался что-то сказать. В этот момент в помещение заскочил сержант Алар и крикнул:

— Мессир, оставьте этих солдат в живых! Вам ничто не угрожает!

Вышеня осталось лишь послушно вложить меч в ножны, потому что позади Алара уже толпились другие меченосцы. Истома крякнул и последовал его примеру. При этом нож, который холоп держал в руках, исчез, будто испарился; никто не успел заметить, куда он его спрятал. Впрочем, все взгляды были направлены на рыцаря; слуга никого не интересовал.

Оказалось, что взять замок помог Алар и еще кто-то из сержантов. Но тому не повезло — он погиб во время схватки со стражей. Когда Вышеню и Истому вели к Жанне де Бельвиль, чтобы она решила их судьбу, сопровождавший их Алар прошептал:

— Не нам, Господи, не нам, но все во славу имени твоего… Мсье Жилон передавал вам привет. Не волнуйтесь, вас не тронут.

Вышеня все понял и мысленно поблагодарил судьбу, что у него есть такие защитники, как тайные братья-тамплиеры…

Воспоминания юного рыцаря Готье де Брисэя прервала залихватская песня жонглера Франсуа, который веселил матросов и немногочисленных рыцарей, составлявших экипаж «Эннебона»:

— Двенадцать яростных ветров На судно нападали — То с африканских берегов, То из турецкой дали. Был шторм свиреп и бешен, Крутил с нездешней силой… За то, что я так грешен, Господь меня помилуй! Ах, тот, кто движется вперед, Счастливейший на свете! А я все жду, когда придет Ко мне попутный ветер!

Вышеня тяжело вздохнул, вспомнив своего друга, ваганта Клауса Тойнбурга, отказавшегося примкнуть к войску сеньоры Жанны и отправившегося дальше странствовать по свету. «Я человек мирный, мое оружие — лютня, а солдаты, вместе с которыми я иду в бой, — стихи и песни». На том друзья и расстались.

Франсуа, к сожалению, оказался человеком иной породы, хотя играл и пел он не хуже ваганта. Жонглер больше был шутником и клоуном, нежели сочинителем, и не обладал познаниями Клауса. Именно благодаря общению с вагантом, Вышеня узнал много разных вещей, о которых раньше не имел представления. Для него Клаус Тойнбург стал источником житейской мудрости и учителем, хотя свои знания выкладывал чаще всего за столом в таверне, нередко в форме песенок непристойного содержания. Тем не менее из них Вышеня почерпнул знания об иноземных нравах и обычаях, в особенности простого народа, о котором учитель мсье Адемар отзывался с презрением.

Вышеня поискал глазами алхимика мсье Жильбера. Тот копошился на корме — как обычно, колдуя над составом «дымного порошка». Сеньора Жанна захватила Жильбера в плен, и с той поры он стал для «Флота возмездия» незаменимым. Кроме сосудов с горючим земляным маслом, применявшихся в ближнем бою, алхимик придумал «огненные горшки» — длинные металлические трубки, которые с помощью «дымного порошка» метали зажигательные стрелы на большое расстояние.

Теперь мсье Жильбером завладела мысль сделать такой инструмент, чтобы метать тяжелые ядра — как корабельные катапульты, только гораздо дальше. Основу — «горшок», похожий на большой колокол, только удлиненный, ему уже отлили из бронзы мастера колокольных дел. В данный момент алхимик подбирал для него состав «дымного порошка», смешивая селитру, желтую серу, толченый древесный уголь и еще что-то. Это дьявольское снадобье пахло отвратительно, и когда ветер поворачивался в сторону Вышени, юноша морщил нос.

Несмотря на свой невзрачный вид и пристрастие к спиртному, мсье Жильбер был чрезвычайно интересными собеседником. Многое из того, что он говорил, Вышеня не понимал, но некоторые научные познания все же приобрел — помимо своей воли. Особенно юношу занимало то, что мсье Жильбер был безбожником. Конечно, напрямую свои еретические мысли алхимик не выкладывал, но Вышеня быстро его раскусил и понял, почему святая инквизиция жаждет заполучить этого изобретателя для церковного суда. Тем не менее мсье Жильбер оказался очень суеверным. Какая-нибудь большая рыба странной формы в его живом воображении превращалась в морское чудовище, летучие мыши становились драконами, а бури и шторма виделись кознями коварных и злобных колдуний. Единственное, что в какой-то мере примиряло его со святой инквизицией, было аутодафе и прочие виды казней для ведьм.

Неожиданно раздался зычный голос сигнальщика из «вороньего гнезда» на каравелле «Русалка»:

— Парус! Вижу парус!

Вышеня приложил руку к голове козырьком и принялся всматриваться вдаль. Судя по спокойной реакции сеньоры Жанны, — «Эннебон» и «Бретань» стояли бок о бок, и юноша мог наблюдать за советом капитанов, — появление вблизи них неизвестного парусника не было для нее неожиданностью, грозящей осложнениями. Вскоре Вышеня смог разглядеть сначала две мачты с косыми латинскими парусами, а затем и само суденышко — крохотное, но удивительно быстрое и маневренное. Своими обводами фелюка напоминала гончую псину — узкая, остроносая, стремительная, она буквально порхала по гребням волн.

Это была фелюка под командованием Шарля де ля Роша. Когда Жанна узнала от де ля Шатра, что де ля Рош принимал самое деятельное участие в попытке освободить ее мужа из темницы, то она приблизила его к себе и стала поручать самые ответственные задания, не опасаясь предательства.

Фелюка досталась Жанне в качестве нечаянного приза. «Флот возмездия» встретил ее неподалеку от Ла-Рошели, и поначалу никто не обратил особого внимания на безобидное рыбацкое суденышко, болтающееся на волне без ветрил, с голыми мачтами. Им управляли три человека. Бес любопытства, извечный спутник Франсуа, заставил жонглера присмотреться к фелюке повнимательней и он увидел то, чего не заметили другие. Рыбаки махали руками, стараясь привлечь к себе внимание. Это у них плохо получалось, что сразу бросилось в глаза Франсуа — бедняги едва держались на ногах.

На фелюке оказались вовсе не рыбаки, а бывшие наемники-бретонцы, бежавшие из венецианского плена. Они умудрились захватить корабль и долгое время находились в море практически без еды. Хорошо, на борту нашелся бочонок молодого вина, которым беглецы утоляли жажду. Сначала их рассказу не очень поверили, но когда на них пришел посмотреть Шарль де ля Рош, бывшие наемники радостно закричали и бросились обнимать его. Оказалось, они хорошо знали шевалье, так как вместе воевали в какой-то кампании. Так у сеньоры Жанны появилось быстроходное посыльное судно и надежная команда, которую возглавил Шарль де ля Рош.

— Завтра утром мы можем перехватить возле острова Бель-Иль два грузовых судна, — доложил Жанне шевалье де ля Рош, едва оказавшись на палубе раундшипа.

— Что они везут? — спросила предводительница пиратов.

— Бартоломью не смог выяснить. Но явно, не вино и не соль. Видимо, что-то очень ценное, потому как погрузкой занимались команды судов, а подходы к порту перекрыли солдаты.

— За что мы столько платим этому одноглазому сатиру?! — возмутился Джеффри. — Те сведения, что он нам дает, может добыть простой рыбак за несколько грошей.

— А что де Гито? — не обратив внимания на реплику сына, спросила Жанна. — Ты видел его?

— Общался… — буркнул де ля Рош. — Толку с него еще меньше, чем с Бартоломью. Товар, который мы передали ему для сбыта, до сих пор лежит без движения. По-моему, он больше времени проводит в тавернах, нежели в конторах купцов.

Часть награбленного реализовывалась через капитана Бартоломью, а кое-что продавал Жерар де Гито, превращая товары в золото; ведь Жанне требовалось выплатить долг и проценты ростовщику Элиасу. Торговля для доверенных купцов была выгодна, потому что цены сеньора Жанна приказала не задирать. Немногие из них знали происхождение товаров, а кое-кто был и вовсе в неведении, но торговля с посредником де Гито приносила большую прибыль, и они закрывали глаза на невнятные разъяснения не очень разговорчивого негоцианта. Дворянин, тот слабо разбирался в тайнах торговых операций, что было только на руку прожженным дельцам.

Вражда между де Гито и де ля Шатром уже не являлась тайной ни для кого. Но Жанна не стала мириться с таким положением вещей. Несмотря на большое уважение к Раймону де ля Шатру, она отрубила зло и жестко: «Кто из вас первым поднимет оружие на другого, тому я собственноручно снесу башку!» В правдивости ее обещания не сомневался ни тот, ни другой, — сеньора всегда держала свое слово — поэтому старые счеты были отложены до поры до времени.

Возможно, Жанна и рассталась бы с де Гито, — все-таки Раймон де ля Шатр, практически ее учитель воинского искусства, оставался гораздо ближе ей по духу — но сеньоре импонировала преданность де Гито общему делу и невероятная жестокость, с которой тот расправлялся с врагами. Жерар де Гито был храбр до безумия, в бою не пас задних, а когда дело доходило до расправ, резал пленников как мясник, без малейшего сострадания — в отличие от де ля Шатра, кому подобная кровожадность претила. Рыцарь де ля Шатр не ушел от Жанны, устраивающей кровавые вакханалии, только потому, что это было бы предательством с его стороны.

Жанне не хотелось терять столь преданных бойцов, и она нашла приемлемый выход из создавшегося положения, отослав де Гито в Ла-Рошель, самый крупный и оживленный порт на атлантическом побережье Франции, где сходились практически все морские пути. Жанна постоянно держала руку на пульсе торговли в Ла-Манше.

Жерар де Гито поселился в Ла-Рошели под вымышленным именем и вскоре зажил на широкую ногу — шальные деньги вполне позволяли ему не отказывать себе ни в чем. Он даже смог втайне от Жанны скопить приличную сумму, чтобы в будущем, когда закончится война за бретонскую корону, выкупить свой замок, заложенный за долги. Но предприимчивый шевалье никогда не забывал своего обидчика — де ля Шатра. Однажды поклявшийся жестоко отомстить ему, де Гито и через годы клятвы своей не забыл. Месть присуща мелким, злобным и завистливым людишкам, а Жерар де Гито, несмотря на все свои воинские достоинства и благородное происхождение, как раз и был таковым.

Шляясь по тавернам, он жадно собирал разные слухи, касающиеся «Флота возмездия», и вскоре они стали кровно его интересовать.

Король уже посылал на борьбу с Бретонской Львицей несколько своих лучших военных кораблей, однако «Флот возмездия» (он состоял не только из трех больших кораблей, но и из четырех десятков мелких суденышек, рассредоточенных по всему побережью Бретани) разбил и потопил их. Тогда Филипп приказал построить в Руане несколько быстроходных, хорошо оснащенных кораблей, чтобы направить их на поимку неуловимой «клиссонской ведьмы». Кроме того, была обещана большая сумма тому, кто укажет, где и как ее найти, а также полное прощение доносчику всех прегрешений и преступлений, ежели тот окажется разбойником. Деньги для вознаграждения собрали богатые купцы, потому что каждый рейс торгового судна под французским флагом мог закончиться весьма печально — дошло до того, что каждый, кто собирался пересечь Ла-Манш, сразу писал завещание. Корабли Бретонской Львицы под черными флагами, на которых была нарисована красная перчатка, стали настоящим ужасом для французских мореплавателей.

После недолгих размышлений Жерар де Гито испросил аудиенцию у коменданта порта Ла-Рошель шевалье Жана де Бриссака.

Де Гито застал коменданта злым и раздраженным. Ранним утром в гавань вошли корабли, отправленные на поиски Бретонской Львицы, но опять все усилия оказались безрезультатными! А король требует ее голову, не говоря уже о купечестве, гудящем, словно потревоженный улей, — того и гляди накропает жалобу Филиппу Валуа, что комендант Ла-Рошели, которому поручено общее руководство операцией по поимке Жанны де Бельвиль, бездействует. Он, Жан де Бриссак, просто не может себе позволить потерять свою доходную должность. Ни в коем случае!

— Если вы решили побеспокоить меня из-за какой-то мелочи, я прикажу вас вышвырнуть вон! — заявил де Бриссак, бросив на стол свою шляпу. — Кто вы, представьтесь!

— Шевалье Жерар де Гито! — гордо выпрямившись, посетитель назвал свое настоящее имя; у него вдруг заиграло ретивое, и он вспомнил про дворянскую честь, хотя момент для этого был не совсем подходящий.

Теперь темнить и скрываться не имело уже никакого смысла и де Гито решил пойти ва-банк — чересчур большой была сумма, назначенная за голову Жанны де Бельвиль. Эти деньги и королевская индульгенция решали практически все его проблемы; он мог стать богатым и уважаемым сеньором, получив вознаграждение за предательство только под своим именем.

— Э, да я узнал вас! — присмотревшись, воскликнул де Бриссак. — Вы торговец и зовут вас… помилуй Бог! — Он схватился за меч. — Вы — Жерар де Гито! Ну конечно! Вассал проклятой ведьмы из Клиссона, который пролил море французской крови собственной персоной! Тебе не уйти, негодяй! Эй, люди! — крикнул он и принял оборонительную стойку. — Арестовать его!

Не обращая внимания ни на меч шевалье, ни на двух стражников, вбежавших в кабинет коменданта порта, де Гито спокойно молвил:

— Во имя короля! Господин комендант, я пришел к вам, повинуясь королевскому ордонансу. У меня есть важные сведения о местонахождении моей бывшей сеньоры Жанны-Луизы де Бельвиль де Клиссон. — Слово «бывшей» он произнес с нажимом.

На де Бриссака словно вылили бочонок холодной воды. Он вздрогнул и вытаращил на де Гито глаза, словно увидел привидение. А затем, опустив меч, приказал стражникам:

— Покиньте кабинет! Все нормально. Будьте наготове!

Дождавшись, пока за стражниками закроется дверь, де Гито произнес:

— Но прежде я хочу гарантий.

— Каких именно? — полюбопытствовал де Бриссак. Он уже совершенно успокоился и рассматривал гостя с любопытством солдата, готового раздавить вошь, найденную в собственном белье.

— Вознаграждение я хочу получить до того, как укажу бухту, где обычно находится флот сеньоры Жанны, — ответил де Гито, дерзко глядя прямо в глаза шевалье.

Де Бриссак вдруг расхохотался. Насмеявшись вдоволь, он сказал:

— Да вы дурак, мсье! Вас сейчас арестуют, и на допросе вы расскажете мне все за милую душу. У меня, знаете ли, есть большой мастер развязывать языки даже большим упрямцам.

— Ну, во-первых, я не очень разговорчивый и хорошо переношу боль. А во-вторых, арестовать меня не так-то просто.

— Да что вы говорите? Может, попробуем?

— Я бы вам не советовал это делать.

— Почему?

— Потому что, прежде чем меня убьют, я успею прикончить и этих ваших олухов, — де Гито кивнул на дверь, — и вас, шевалье.

— Извольте просветить: чем вы намереваетесь с нами расправиться? — Де Бриссак осклабился. — Уж не этим ли маленьким ножиком, что висит у вас возле пояса?

— У меня есть другое оружие, более серьезное, — ответил де Гито.

Не успел де Бриссак и глазом моргнуть, как в руках шевалье появился длинный и острый кинжал, который мигом оказался возле горла коменданта порта. Как де Гито ухитрился спрятать оружие в своей одежде, выяснять было недосуг.

— Все, все, шевалье, извините, я пошутил! — торопливо произнес де Бриссак. — Предлагаю обсудить ваше предложение в мирной обстановке. — Он не был трусом, но как человек бывалый сразу понял, что де Гито настроен решительно.

— Согласен, — ответил де Гито. — Рыцарь забрал меч коменданта, а свой кинжал вложил в ножны, спрятанные под одеждой. — Так оно будет спокойней, — сказал он, усаживаясь в кресло напротив стола де Бриссака. — Итак, вы согласны на мои условия?

Комендант порта отличался быстротой принимаемых решений. Иного варианта поймать бешеную ведьму из Клиссона у него просто не было.

— Да, — твердо ответил он.

— Когда я получу вознаграждение?

— Хоть сейчас. Но с одним условием…

— Каким условием? — насторожился де Гито.

— До выхода кораблей в плавание и до того момента, как ваша бывшая сеньора окажется в тюрьме, вас везде будут сопровождать мои люди.

— У меня нет возражений. Имеется лишь одно встречное пожелание.

— Внимательно слушаю… — взгляд де Бриссака посуровел: что еще удумал этот хитрый негодяй?

— Когда суда Его Величества выйдут в Ла-Манш для охоты на пиратов, мне хотелось бы быть на одном из них.

Де Бриссак расслабился, пристально посмотрел на де Гито и сказал:

— Похоже, у вас есть личные счеты к кому-то из своих бывших товарищей…

— Вы весьма проницательный человек, господин комендант. Именно так.

— Что ж, это даже лучше. Вас зачислят в отряд меченосцев, который усилит команды судов.

— Благодарю вас, господин комендант, — де Гито встал и церемонно поклонился.

Де Бриссак холодно кивнул в ответ и вызвал казначея…

Глава 20 Последний бой Жанны

Жан де Монфор бежал в марте 1345 года из Лувра, переодевшись торговцем. Как могло такое случиться, никто не имел понятия, кроме ростовщика Элиаса из Везеля. Тот точно знал, во сколько обошлась графу свобода и кто ему помог. После побега из заточения претендента на корону Бретани ростовщик стал в два раза богаче — Жанна Фландрская готова была отдать последний золотой, лишь бы ее любимый муженек смог продолжить борьбу.

Оказавшись на свободе, де Монфор отправился в Англию и получил там подкрепление. Вскоре он со своим наемным войском высадился в Бретани, где долго и безуспешно осаждал Кемпэ. В конечном итоге граф возвратился в Эннебон — там он и умер от полученной в боях раны. Жана де Монфора временно похоронили в аббатстве Сен-Круа де Кемперле, затем его останки были перенесены в часовню монастыря доминиканцев, расположенную в Буржнеф де Кемперле.

Бретань, разделенная на два лагеря, была опустошена постоянными стычками враждующих партий. Война истощила финансы и герцогства Бретани, и покровителей обоих претендентов. Исход борьбы оставался неясен. Несмотря на перемирие, продолжалась война засад и грабежей ограниченного масштаба, налетов на замки и деревни. Политическая география Бретани совсем запуталась: одна деревня стояла за де Монфора, вторая — за Шарля де Блуа, сосед дрался с соседом, брат с братом, все дворянские роды перессорились. Во многих уголках Бретани люди жили так, будто главного правителя у них вообще нет.

Смерть Жана де Монфора в какой-то мере прояснила ситуацию. Жанна Фландрская все больше погружалась в безумие и в конечном итоге перебралась в Англию, в манору Тикхилл. Ее сын Иоанн де Монфор, слишком молодой для политической деятельности, тоже находился в Англии, и у Эдуарда III оказались полностью развязаны руки. Пока он брал Кале и обеспечивал себе удобный плацдарм, Французскую Бретань постепенно занимала английская армия, которой командовал капитан сэр Томас Дэгуорт. У сторонников Шарля Блуасского вскоре осталось лишь графство Пентьевр. Шарль де Блуа попытался в 1347 году взять Ла-Рош-Дерьен, только что сданный англичанам его людьми, но капитан Дэгуорт напал на него с тыла глубокой ночью. Схватка была жестокой и беспорядочной; в конечном итоге племянник короля Франции попал в плен. Его отправили в Англию и заключили в Тауэр.

Теперь по логике событий в бой за бретонское наследство следовало вступить Жанне де Пентьевр, как это некогда сделала Жанна Фландрская во имя своего мужа Жана де Монфора. Но жену Шарля Блуасского сделали из другого теста; ее коньком были интриги и закулисные соглашения, но не открытый бой. А у короля Франции хватало забот в Париже; он уже не желал снова раздувать бретонское дело. Герцогство Бретань продолжало страдать, но суверены теперь оказались ни при чем — черная чума сделала на время невозможными любые военные действия.

Распространению страшной болезни способствовало бродяжничество, нищета и большое число беженцев из разрушенных войной областей, а также передвижение армий. К тому же, по представлениям того времени, забота о теле полагалась греховной, а чрезмерно частое мытье и связанное с ним созерцание нагого тела — вводящим в искушение. По этой причине страшная болезнь вскоре накрыла всю Европу черным саваном.

Европейские города были грязными, мусор горожане выбрасывали на мостовую прямо из домов. Помои выливались из окон в прорытую вдоль улицы канаву, причем статуты некоторых городов специально обязывали хозяев трижды предупреждать об этом прохожих криком: «Поберегись!» В ту же канаву стекала кровь из скотобоен, и все это затем оказывалось в ближайшей реке, из которой брали воду для питья и приготовления пищи.

От чумы погибла половина населения Авиньона — резиденции папы римского. Для захоронения тел не хватало земли, и папа Климент VI вынужден был освятить реку, куда трупы умерших сваливали с телег.

Весной 1348 года чума началась в Бордо, где от болезни умерла младшая дочь короля Эдуарда III — принцесса Джоанна, направлявшаяся в Испанию для заключения брака с принцем Педро Кастильским.

Над Парижем в июне 1348 года взошла необыкновенно яркая звезда, расцененная как предвестие чумы. Король Филипп VI предпочел оставить город, но «королева-мужик» Жанна Бургундская осталась и не пережила эпидемии. Она умерла в Нельском отеле Парижа, а на следующий год король-бедняга поторопился жениться на юной Бланке д’Эврё, принцессе Наваррской.

Казалось, что все три Жанны-воительницы — Фландрская, де Пентьевр и Бургундская — наконец успокоились по разным причинам, и «женские» войны закончились. Но тут на авансцену выступила четвертая Жанна, не признававшая никаких мирных соглашений с королем Филиппом, — Жанна де Бельвиль де Клиссон, Дама Монтегю, или Бретонская Львица.

Несмотря на войну, страшную болезнь и прочие напасти, торговля, в особенности морем, не прекращалась ни на день. Французские арматоры стремились покрыть убытки, которые принесла война между Англией и Францией за счет торговых связей с другими государствами Европы. Но Ла-Манш, прежде походивший на широкую улицу с оживленным движением, теперь напоминал узкий переулок, где на каждом шагу человека мог ждать кровожадный разбойник. Пролив оказался фактически перекрыт стараниями Бретонской Львицы, или «клиссонской ведьмы» — это как посмотреть, с каких берегов, — английских или французских.

* * *

Новым флотом короля Филиппа, отправленным на поиски Бретонской Львицы, командовал граф Готье де Бриенн, опытный военачальник. Под его началом находилось пять кораблей: флагманский когг[76] «Наварра», когги «Сан-Луис» и «Террибль», а также два хулка[77] — «Сан-Мишель» и «Вермандуа». Все они были крупнее, нежели корабли Бретонской Львицы, но уступали им в маневренности и скорости. Впрочем, этот недостаток с лихвой восполнялся великолепным оснащением и большим отрядом солдат. Главное — на кораблях установили морские бомбарды, стрелявшие каменными ядрами.

Бомбарды впервые применили арабы при осаде Сарагосы два века назад. Орудие было весьма громоздким, очень тяжелым, неудобным и могло посылать массивные каменные ядра лишь на небольшие расстояния. К тому же арабы тщательно оберегали секрет своих «громовых труб» и главное — «дымного порошка». Медленно летевшее ядро практически не причиняло никакого вреда и бомбарды использовались в основном для устрашения, поскольку каждый выстрел сопровождался сильным грохотом. Он пугал лошадей и заставлял нападавших тратить время, чтобы успокоить животных. Бомбарды изготовлялись из железных полос, скованных между собой по всей длине, для прочности их еще скрепляли железными обручами. При транспортировке бомбарду устанавливали на массивную деревянную платформу из толстых дубовых бревен и потом на еще более массивную станину, ведь при каждом выстреле орудие получало сильную отдачу и могло отлететь со своего места на несколько метров назад.

Постепенно бомбарды начали проникать и в Европу, и вот наконец нашелся умелец, изготовивший небольшие корабельные бомбарды. Готье де Бриенн в нетерпении потирал руки, предвкушая сюрприз, который он преподнесет Жанне де Клиссон.

— Мне посоветовали сразу же повесить вас на мачте, шевалье, если ваши сведения о местонахождении флота «клиссонской ведьмы» окажутся враньем, — заявил без обиняков Готье де Бриенн, едва де Гито оказался на «Наварре».

— Я постараюсь не разочаровать вас, мессир, — вспыхнув до корней волос, надменно ответил Жерар де Гито и направился в свою каюту.

Каюта оказалась под охраной, но рыцарь сделал вид, что ничего не заметил.

Его оруженосец по имени Гильберт Ловкач, немного потоптавшись возле дверей, поспешил к бездельничающим матросам, которые травили веселые байки. Ему тоже перепадали кое-какие крохи от щедрот сеньоры Жанны, поэтому он пребывал в недоумении: зачем господин оставил столь безопасное прибыльное место и полез в сущий ад? Или это какая-нибудь новая хитрость Бретонской Львицы и де Гито выступает в качестве приманки?

Оруженосец сколотил небольшое состояние на службе у де Гито (кто бы мог об этом подумать три года назад!) и вовсе не хотел подставлять свою шею под нож. Он мечтал прикупить где-нибудь домик и взять в жены пухленькую валлонку, похожую на маркитантку из того полка, где когда-то служил. Но, похоже, милостивая судьба опять повернулась к нему боком. Ловкач не был знатного происхождения, хотя и ходил в оруженосцах у рыцаря, — де Гито просто не имел денег, чтобы нанять себе дворянина, — поэтому свое место считал подарком судьбы.

* * *

Утренний туман над Ла-Маншем напоминал хлопковую вату — белый, густой, закрывавший не только горизонт, но и берег. Он скрыл даже мачты кораблей Бретонской Львицы, которые бросили якорь в скалистой глубоководной бухте — главной базе пиратского флота. Сигнальщик пиратов, сидевший на высокой скале у входа в бухту, не стал напрягать глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом белом молоке, разлитом над водной гладью рукой Всевышнего, и, устроившись поудобней на охапке сена, задумчиво жевал кусок хлеба, запивая вином из небольшого бурдючка.

Но вот повеял ветер, и хлопья тумана начали постепенно расползаться, таять, как снег весной под горячими солнечными лучами. Сигнальщик бросил взгляд на пролив — и от неожиданности едва не подавился: к бухте, охватывая ее полукольцом, направлялись большие суда. Он еще не видел их флагов, но у него уже не было ни малейшего сомнения, что это корабли французского флота.

— Тревога! Тревога! — завопил сигнальщик и, спохватившись, достал большой рог, спрятанный в чехол, чтобы не отсырел и не потерял звучность. Он начал дуть в него изо всех сил.

Громкие звуки сигнального рога вмиг разбудили пиратов. Жанна сразу поняла, что означает этот сигнал. Последовала команда, и пиратские посудины, подняв паруса, начали выбираться из бухты.

Увы, они не успели выйти на простор, чтобы использовать свои скоростные качества. Туман и слабый ветер сыграл с флотом Жанны злую шутку — обычно безопасная во всех отношениях бухта оказалась западней.

— К бою! — пронеслось по кораблям.

— За короля и Францию! — послышалось со стороны эскадры Готье де Бриенна.

— Смерть французам! — дружно проревели пираты-бретонцы. Ни у кого из них не было страха: они верили в счастливую звезду своей предводительницы, которая семь лет не знала поражений.

На палубах забряцали доспехи, арбалетчики изготовились к стрельбе, а рыцари, не успевшие облачиться как следует, прикрылись павезами[78]. Но особенно много суеты было возле «огненных горшков», которые метали зажигательные стрелы: в жаровнях раздували тлеющие угли, в горла длинных трубок закладывали мешочки с «дымным порошком», вату стрел пропитывали горючим составом — гордостью мсье Жильбера. Огонь от этих стрел алхимика — гаррот — нельзя было потушить никаким способом, кроме как накрыть его куском плотного войлока.

Сам Жильбер в это время колдовал над своим «огненным горшком». Ему не терпелось испытать его в действии. Конечно же, алхимик видел бомбарды и ранее, но то, что сотворил его гений, мало походило на примитивные железные трубы из сваренных железных полос. Кроме каменных ядер мсье Жильбер изготовил несколько металлических, полых, в которые залил свою горючую дьявольскую смесь и вставил фитили. По его замыслу эти ядра при попадании должны были раскалоться, как греческие орехи, на две половинки, а уж большое количество горючей жидкости, разлившейся по палубе, сделает свое дело.

Первыми подали голос бомбарды эскадры Готье де Бриенна. Грохот и впрямь получился ужасным, но ядра шлепнулись далеко от флагманского судна Жанны де Бельвиль. Пораженный алхимик какое-то время остолбенело смотрел на клубы дыма, поднявшиеся над «Наваррой»; он никак не ожидал, что тяжелые сухопутные бомбарды кто-то приспособит для действий на море раньше него. Наконец, осознав весь смысл происходящего, Жильбер сильно разозлился и потребовал вина. Вино ему принес Вышеня, находившийся рядом; остальной команде «Бретани», флагманского корабля «Флота возмездия», было не до капризов мсье Жильбера.

Юношу забрал на раундшип Жанны сам алхимик. Ему очень понравился рыцарь, в отличие от многих других, грамотный и любознательный. Видимо, мсье надеялся воспитать себе помощника.

Испив полный кубок, алхимик определил расстояние до ближайшего корабля французской эскадры с помощью какого-то хитрого приспособления, подбил широкий клин под основание своей бомбарды, изменив тем самым ее наклон к линии горизонта, решительно крякнул и приказал Вышене:

— Зажигай!

Юноша с опаской поджег фитиль и передал в руки алхимика тяжелый шар. Тот осторожно вложил ядро в широкое горло «огненного горшка» и, перекрестившись, поднес пальник к просверленному в бомбарде отверстию, присыпанному горкой «дымного порошка».

— Закрой уши! — крикнул он Вышене и сам последовал своей команде.

Раздался страшный грохот; многим показалось, что среди ясного неба грянул гром, расколовший палубу «Бретани» пополам. Матросы и рыцари даже присели в испуге, только сеньора Жанна как стояла неподвижно на капитанском мостике, так и осталась стоять, словно каменная статуя, будто ничего и не произошло.

Ядро, просвистев в воздухе, ударилось о мачту находившегося ближе всех хулка «Вермандуа». Оно упало на палубу и раскололось, как и задумал алхимик. Маслянистая жидкость начала растекаться по доскам, пролилась сквозь щели в трюм, а затем неожиданно вспыхнула ярким пламенем.

Спустя небольшой промежуток времени французский корабль запылал, как костер, и радостные крики бретонцев, быстро пришедших в себя после временного испуга, взметнулись к небу, все еще белому от облаков тумана. Воодушевленный первым успехом, мсье Жильбер занялся подготовкой очередного заряда, а стрелки Жанны, подбодренные видом горящего хулка, начали палить зажигательными гарротами. Вскоре густой дым полностью окутал все суда «Флота возмездия» и стрельбу пришлось прекратить, потому как цели исчезли за дымовой завесой.

Готье де Бриенн недаром считался выдающимся военачальником. Он хорошо знал военное дело и умел мыслить быстро. Не обращая внимания на крики о помощи с горящего «Вермандуа», граф приказал:

— Вперед! На абордаж!

Он делал рискованный ход — ведь страшная бомбарда пиратов могла снова выстрелить. Французской эскадре помогала дымовая завеса и узость бухты — пиратский «Флот возмездия» не мог выйти из нее незаметно, чтобы бежать, воспользовавшись своими скоростными качествами.

Тем не менее и пиратские гарроты сделали свое дело: на «Сан-Луисе» начался пожар, но его удалось потушить. Пострадал и «Террибль» — у него загорелся парус. Прочное полотнище на глазах превращалось в лоскутное одеяло с большими прорехами, на замену требовалось время, которого как раз и не имелось. Получалось, что в эскадре Готье де Бриенна для активных действий оставались пригодны только три корабля: когги «Наварра» и «Сан-Луис» и хулк «Сан-Мишель».

Вражеские суда вынырнули из дымной завесы внезапно. Жанна не ожидала такой прыти от врага; в этот момент ее флот потихоньку продвигался вперед, прижимаясь к берегам. Бухта была глубокой и хорошо изученной, поэтому Бретонская Львица не опасалась, что ее суда наткнутся на мель или на камень. Она намеревалась под прикрытием дыма выйти на простор, чтобы драться там, где ее быстрые каравеллы имели преимущество.

Но Готье де Бриенн поломал этот план своим ходом, что в других обстоятельствах показалось бы безумным — подвести близко к берегу суда с большой осадкой мог только капитан, у которого нелады с собственной головой. Французы долго думать не стали, а сразу обрушились на пиратские суда. Солдаты Готье де Бриенна, метнув крюки, чтобы привязать пиратские посудины к своим кораблям, посыпались на их палубы как горох.

Первая волна нападающих была буквально сметена арбалетчиками Бретонской Львицы. Предсмертные крики французов отразились эхом от скалистых берегов бухты, вызвав у Готье де Бриенна зубовный скрежет. Пираты бросились рубить веревки с крюками-«кошками», чтобы освободить свои суда, но не успели — новая волна вражеских солдат хлынула на корабли Жанны.

Теперь уже вступили в бой бретонские рыцари. Их было немного, но длинные мечи-бастарды косили французов, словно виллан своей косой чертополох. Кровь ручьями струилась по палубам пиратских кораблей, а несколько рыцарей под командованием Готье де Бриенна, лишь бессильно сжимали кулаки — идти на абордаж вместе с легковооруженными солдатами им не позволяло тяжелое и неудобное снаряжение. Они могли только защищать корабли эскадры, словно сторожевые башни замок сеньора.

Жерар де Гито не стал облачаться в тяжелый панцирь. Он надел только хаубергон с капюшоном, не стесняющий движений. Лицо де Гито пылало от лихорадочного возбуждения, глаза выискивали де ля Шатра. Ему здорово повезло: «Наварра», флагман эскадры Готье де Бриенна, сцепилась как раз с «Эннебоном» — каравеллой, которой командовал злейший враг де Гито.

Раймон де ля Шатр, как практически все рыцари Жанны, не успел облачиться в полный доспех, надев только кирасу и шлем. Тем не менее страшный меч бывшего наемника и бретёра устроил для французских солдат на борту «Эннебона» сущий ад. От него не было защиты, и даже опытные воины, ветераны, не раз смотревшие в лицо смерти, пугались неистового рыцаря, разящего с молниеносной быстротой, который, казалось, находился в нескольких местах одновременно.

Заметив де ля Шатра, де Гито взревел от радости и прыгнул на борт «Эннебона», даже не воспользовавшись страховочной веревкой. Он упал на палубу, ловко кувыркнулся и сразу же сразил мечом одного из пиратов. Готье де Бриенн, наблюдавший прыжок шевалье, лишь покачал головой в изумлении — такой трюк он видел впервые и точно был уверен, что никто из его рыцарей на подобное неспособен. Появление Жерара де Гито на палубе «Эннебона» воодушевило французских солдат: рыцарь дрался неистово, сметая всех на своем пути. Он прорывался к де ля Шатру, находившемуся на капитанском мостике и руководившему боем.

Наконец и де ля Шатр заметил врага, который хоть и был в своем обычном черном облачении, но лицо не скрывал.

— Предатель! — яростно вскричал де ля Шатр. Он понял, кто привел французскую эскадру на тайную базу «Флота возмездия». — Гнусный негодяй! — шевалье поднял меч и бросился навстречу де Гито.

Они сошлись посреди каравеллы. Де Гито рычал, как зверь, и в бешенстве наносил страшные по силе удары, которые могли свалить любого, менее искушенного в бое на мечах, нежели де ля Шатр. Но капитан «Эннебона» сумел справиться с охватившей его яростью и дрался с потрясающим хладнокровием, не менее эффективно, чем Жерар де Гито, что со стороны выглядело просто устрашающе. Противники перемещались по палубе с такой прытью, что в глазах двоилось. Вскоре вокруг них образовался смертоносный круг; сунуться в него не решались ни французы, ни бретонцы. Сражение за корабль стало вялым, эпизодическим: всех увлекла потрясающая по накалу страстей дуэль.

Но вот в один из моментов схватки меч Раймона де ля Шатра скользнул, как змея, к бедру де Гито; это была копия удара, который он нанес предателю во время свадьбы Жанны с Жоффреем де Шатобрианом. Кровь Жерара де Гито окропила палубу, но тот не обратил на рану никакого внимания, продолжая сражаться с прежним неистовством. Однако опытный глаз Готье де Бриенна, тоже незаурядного бойца, увлеченного картиной схватки, заметил, что движения де Гито стали менее точными и начали замедляться. Это было тревожным сигналом.

— Арбалет! — потребовал он у одного из своих офицеров.

Мысленно утешая себя, что в сражении с пиратами все средства хороши, граф прицелился и нажал на спусковую скобу. Он не промахнулся; болт попал де ля Шатру в плечо. Охнув и мучительно покривившись от боли, тот отбил очередной выпад де Гито, а затем, почувствовав, что быстро теряет силы, бросился на изменника, обхватив его руками, и прыгнул вместе с ним в воду. Французы невольно ахнули.

Круги от падения двух тел на темной глади воды постепенно исчезли, и спустя короткое время уже ничто не напоминало, что в этом месте погибли два выдающихся рыцаря. Команда «Эннебона» вскоре сдалась, но Готье де Бриенн приказал никого в плен не брать, и оставшиеся в живых пираты последовали за борт — вслед за своим капитаном.

Джеффри, сыну Жанны, который командовал «Русалкой», удалось отбиться от абордажной команды с «Сан-Луиса». Подул сильный ветер, и его каравелла наконец выбралась из бухты. Казалось, самое страшное уже позади, но, к несчастью, пираты наткнулись на «Террибль». Команда когга все еще тушила парус, но бомбарды корабля уже были наготове. Завидев каравеллу, канониры дали залп, и каменные ядра врезались в борт притивника со страшной силой. Корабль Джеффри потерял ход, и арбалетчики «Террибля» стали бить пиратов на выбор, словно куропаток на охоте. Капитан «Русалки» погиб одним из первых…

Тем временем алхимик Жильбер снова зарядил свою чудо-бомбарду, или «огненный горшок», и она, грохнув так, что у всей команды раундшипа заложило уши, послала очередное зажигательное ядро в сторону хулка «Сан-Мишель», который пытался взять на абордаж «Бретань», флагманский корабль Жанны. Борта раундшипа оказались не ниже, чем у французского корабля, и попытка абордажа провалилась. Тогда команды обоих судов начали обстреливать друг друга из арбалетов, в чем больше преуспели стрелки пиратов, защищенные щитами-павезами.

Эффект от выстрела бомбарды алхимика получился точно такой же, как и в случае с «Вермандуа» — спустя небольшой промежуток времени и «Сан-Мишель» запылал, словно костер. Пользуясь удобным моментом, «Бретань» вырвалась в пролив, и свежий ветер туго надул ее паруса.

Дым над местом сражения начал рассеиваться, и Жанна увидела, что каравелла Джеффри захвачена. Беспощадная воительница закричала от горя, словно раненая чайка, мигом превратившись в слабую, беззащитную женщину.

— Джеффри… Мой мальчик… — шептали сухие, потрескавшиеся губы.

Окружившие ее рыцари, потупившись, сняли шлемы. Всем было понятно, что капитан «Русалки» погиб. Хорошо зная Джеффри, никто не сомневался, что смерть в бою он предпочел позорному плену.

Началась погоня. Неуклюжий раундшип с мощным округлым корпусом не мог сравниться в скорости с коггами новой постройки — узкими и быстрыми. «Наварра» и «Сен-Луис» постепенно сокращали расстояние до пиратского корабля. Объятая горем Жанна приказала взять курс на Англию; теперь только там было ее спасение.

Однако ее надежды не сбылись. Первый же залп бомбард «Наварры» уничтожил добрую половину команды «Бретани». Готье де Бриенн, сообразивший, что на флагманском корабле «клиссонской ведьмы» находится какое-то неведомое и очень эффективное оружие, приказал своим канонирам бить не по корпусу, а по живой силе вражеского судна.

И все равно мсье Жильбер успел еще раз блеснуть своим мастерством. На этот раз он нацелился на когг «Сен-Мишель», удобно подставивший ему свой бок. К сожалению, поджечь его палубу не удалось, — французский корабль осторожничал, держался несколько поодаль, как и «Наварра»: Готье де Бриенн решил не рисковать с абордажем. Так что ядро врезалось в борт, над самой ватерлинией. Оно раскололось, выплеснув на обшивку «Сен-Мишеля» изрядную порцию горючей смеси, и перепуганные матросы принялись тушить огонь иными средствами, нежели их товарищи на других кораблях. Они спустили на веревках двух человек и те тряпками начали стирать с бортов маслянистую жидкость, затем бросая их в воду. Прием оказался настолько эффективным, что вскоре огонь оказался потушен и все, кто были на корабле, облегченно вздохнули.

В связи с этим происшествием «Сан-Мишель» потерял быстрый ход и отстал от пиратского судна, но его продолжал весьма удачно обстреливать флагманский когг Готье де Бриенна. Пираты и рыцари под убийственным градом арбалетных болтов и выстрелами из многочисленных бомбард гибли один за другим.

Тогда к безутешной Жанне подошел Шарль де ля Рош и тихо сказал:

— Сеньора! Мне не удалось выручить вашего мужа, но я хочу спасти вас и ваших детей. Уходите с корабля, пока есть возможность — второй французский корабль сильно отстал. Когда он подойдет к месту сражения, это будет наш конец. У нас есть шлюпка, она хоть и крохотная, но надежная. Только держитесь так, чтобы корпус «Бретани» закрывал вас от французов.

— Я не могу, не имею права!

— Сможете! Если не вы, так ваши сыновья отомстят королю Филиппу за смерть отца. Игра еще не окончена. А мы тут еще немного побарахтаемся. Есть у меня одна интересная задумка…

Как раз в этот момент выстрелили гаротты, и палубу «Бретани» снова заволокло густым дымом. Пользуясь моментом, де ля Рош и еще три матроса спустили шлюпку на воду. Жанна взяла с собой четверых гребцов из старой прислуги, своих сыновей Мориса и Гийома, и собиралась взять алхимика. (Мсье Жильбер исчерпал запасы зажигательных ядер, став в сражении бесполезным, однако мог пригодиться в будущем.) Однако алхимик запротестовал:

— Я не уйду без Готье де Брисэя! И не упрашивайте! Он мой ученик!

Спорить с упрямцем было недосуг, и вошедшего в боевой азарт Вышеню, который весьма успешно обстреливал французов из арбалета, едва ли не силком спустили на веревке в шлюпку.

Не успели беглецы отчалить от борта «Бретани», как в воду плюхнулось чье-то тело и прозвучал знакомый голос Истомы:

— Мессир! А как же я?! Возьмите и меня с собой!

Вышеня вопросительно посмотрел на сеньору Жанну, но она лишь устало махнула рукой — мол, делайте, что хотите, — и отвернулась, чтобы скрыть слезы, первые после кончины мужа.

Когда они немного удалились от «Бретани», страшный взрыв вдруг потряс ее корпус, и судно развалилось на глазах. Густой черный дым повис над морем, скрыв от французских кораблей одинокую шлюпку. Это Шарль де ля Рош взорвал изрядный запас «дымного порошка», чтобы таким образом замаскировать бегство Бретонской Львицы и ее детей. Теперь король Филипп будет считать ее погибшей…

* * *

На заре десятого дня после сражения французской эскадры с «Флотом возмездия» в Ла-Манше изумленные английские рыбаки увидели на берегу странную процессию. Впереди шла красивая и чрезвычайно бледная женщина с совершенно безжизненными глазами. На удивление, у ее пояса висел в петле боевой топор. За нею шагали двое изможденных молодых парней с мечами у пояса и малый в лохмотьях с хитрой курносой физиономией и арбалетом на плече — тоже не в лучшем состоянии. Трое мужчин за ними едва плелись и часто падали, кряхтя и охая, помогая друг другу подняться. Один из них был совсем стар. Казалось, эти люди вышли прямо из морских глубин, потому что лодки вблизи не наблюдалось, а с их одежд стекала вода и тела покрывал налет соли.

Это была Жанна де Бельвиль и ее спутники, сбежавшие с «Бретани»: сын Морис, рыцарь Готье де Брисэй, его оруженосец Вент Фишгорст, алхимик Жильбер и двое слуг. К сожалению, в живых остались не все. Девять ужасных, полных смертельной опасности дней их шлюпка блуждала под ненастным небом Ла-Манша, качаясь на серых волнах. Куда нужно плыть, никто не знал, потому что беглецы не имели никаких навигационных приборов, а сориентироваться по Солнцу мешали постоянные тучи. В спешке никто из них не позаботился о главном — воде и съестных припасах. На шлюпке нашлась лишь небольшая фляга с вином и несколько сухарей.

Было очень холодно; волны, захлестывая маленькое, но прочное суденышко, заливали беглецов. В отчаянии прижимая к себе Гийома, Жанна чувствовала, как его маленькое тельце сотрясает дрожь. Жизнь потихоньку уходила из него, и мать была в отчаянии. Она не реагировала ни на что, не пила вино, лишь слизывала влагу со своего топора, и не ела даже те крохи, что ей предлагали. Морис не знал, как помочь матери. На третий день Гийом умер на руках у Жанны. Море приняло его маленькое тельце с полным безразличием. Жанна не плакала, но на нее было страшно смотреть. Казалось, бесстрашная воительница вмиг обуглилась — ее белое лицо почернело, стало похожим на дьявольскую маску.

— Это все Божья десница, — шептала она словно в забытьи. — Божья десница… Наказание за все мои прегрешения… Я не знала жалости к своим врагам, и Господь поразил меня в самое сердце тоже без сожаления…

Спустя еще три дня ушел в мир иной старый слуга де Бельвилей, Амбруаз. Оказалось, что он был ранен арбалетным болтом, рана быстро загноилась, и Амбруаз, чтобы не обременять госпожу, бросился в волны. На другой день за ним от истощения и холода последовал и его друг по имени Ланс.

Остальные держались из последних сил. Предприимчивый Истома смастерил из булавки крючок, сплел леску из веревочной пряди от якорного каната, вместо наживки использовал крошки сухаря, завернутые в тряпицу, и неожиданно выловил какую-то глупую рыбину. Ее съели сырой и даже оставили жабры для наживки, но больше на крючок ничего не попадалось. Когда допили вино, всех начала мучить страшная жажда. Единственным спасением от обезвоживания стали ночные туманы. Ночью роса оседала на мечах, на якоре и на бортах шлюпки и ее слизывали до самого утра.

Коварное течение долго играло шлюпкой, пока наконец не вынесло ее на берег. Когда беглецы увидели землю, то все, кроме Жанны, заплакали от счастья. Бретонская Львица не проронила ни слезинки; она упала на колени и долго молилась истово и беззвучно.

Рыбаки приютили и накормили Жанну и ее спутников, которые представились как потерпевшие кораблекрушение. Спустя несколько дней к ним пожаловал сэр Уолтер Бентли, лейтенант английской армии и комендант гарнизона, защищавшего этот участок побережья Англии, к кому рыбаки направили гонца с извещением о своей находке. Жанна де Бельвиль за это время немного пришла в себя, и ее красота покорила бравого джентльмена. Узнав, что перед ним знаменитая Бретонская Львица, он и вовсе потерял дар речи…

После разгрома пиратского «Флота возмездия» о Бретонской Львице и ее деяниях осталась лишь народная молва. На какое-то время в Ла-Манше воцарились мир и порядок, но арматоры недолго радовались. Место Жанны де Бельвиль вскоре заняли притихшие из-за нее английские пираты.

Небольшой английский городок Фауэй на полуострове Корнуолл за короткое время превратился в цветущий центр мореплавания и торговли, равный таким крупным портам, как Дартмут, Пул или Плимут. Своим богатством и благосостоянием Фауэй был обязан главным образом пиратскому разбою, которым занимались его жители. Ни один из других портов не пользовался столь дурной славой, как Фауэй.

Поначалу король Эдуард всячески поощрял частную инициативу его подданных в деле борьбы с французами на море. Однако в мирное время «молодцы из Фауэя», как фривольно величали себя пираты Ла-Манша, стали доставлять монарху немало забот. Что любопытно: на их черном флаге была нарисована красная перчатка Бретонской Львицы.

Эпилог Судьбы

Весна в графство Сомерсет пришла рано. Цветущие яблоневые сады окунули небольшой тихий городок в бело-розовую пену.

Седая почтенная леди, лицо которой все еще хранило следы былой красоты, сидела на скамье у небольшого чистого ручейка и задумчиво всматривалась в его темную, загадочную глубину. Лучи ласкового весеннего солнца, пробиваясь сквозь тучи, высвечивали на дне ручья разноцветные камешки, и эта постоянно меняющая очертания мозаика, озвученная неумолчным журчанием воды, будила воспоминания…

Жанна почти месяц провалялась без памяти, ее сжигал внутренний жар, все это время она бредила и звала своего любимого мужа Оливье и умершего у нее на руках сына Гийома. Врачи опасались, что она может повредиться рассудком, однако вскоре дело пошло на поправку — Жанна обладала поистине железным здоровьем.

В Англии Бретонскую Львицу встретили как настоящую героиню. Ее приняли при дворе короля Эдуарда III и окружили уважением и почетом. Пиратский этап жизни в судьбе Жанны-Луизы де Бельвиль де Клиссон Дамы Монтегю был закончен. После страшных дней в открытом море огонь мести в ее душе выгорел, оставив лишь пепел. Она уединилась, стараясь поменьше показываться на людях, и обязательные королевские приемы становились для нее настоящей пыткой, хотя держалась она на них превосходно. Мысленно Жанна уже похоронила себя. Она даже намеревалась уйти в монастырь.

Но судьба снова сделала в ее жизни крутой поворот. Кто бы мог подумать, что ее сердечные раны с течением времени заживут, и она снова… выйдет замуж! Сеньора де Бельвиль де Клиссон стала леди Жанной-Луизой Бентли, супругой сэра Уолтера Бентли, лейтенанта армии короля Эдуарда III, воевавшего в свое время против Шарля де Блуа. Да-да, именного того самого молодого лейтенанта, коменданта гарнизона, который первым из официальных лиц Англии приветствовал Бретонскую Львицу на английском берегу…

Жанна Бентли легонько вздохнула, чему-то улыбнулась, и взяла в руки книгу, лежащую рядом, на скамье. Конечно же, она и представить не могла, что ее сын Оливье-младший вскоре после смерти матери в 1359 году перейдет на сторону французского короля. Правда, это уже будет не Филипп Валуа, казнивший его отца, а Карл V.

В сентябре 1364 года Жан де Монфор-младший, ставленник англичан, провозгласивший себя герцогом Бретонским под именем Жан IV, воспользовался тяжелой ситуацией во Франции, осадив город и замок Оре. На помощь французам двинулся его соперник Шарль Блуасский с отрядом под командованием коннетабля Франции Бертрана дю Геклена. Жан IV при поддержке англичан выиграл это сражение; Шарль де Блуа погиб, а дю Геклен попал в плен. Оливье де Клиссон, сражавшийся на стороне де Монфора, потерял в сражении за Оре глаз, получив из-за этого прозвище «Одноглазый из Оре».

Вскоре у него возник конфликт с Жаном IV, передавшим замок Гавр, на который Оливье претендовал, английскому полководцу Джону Чандосу. Взбешенный де Клиссон велел сжечь замок и перенести камни, оставшиеся от стен и башен, на несколько лье к югу, где они пошли на постройку его собственного нового замка Блен.

В 1370 году Оливье де Клиссон стал побратимом своего давнего противника — Бертрана дю Геклена; они поклялись в вечной дружбе — и выпили чашу вина, смешав в ней свою кровь. В том же году он перешел на службу к французскому королю Карлу V и вместе с дю Гекленом, к тому времени графом де Лонгвиль, нанес англичанам поражение под Пон-Валленом. После смерти Бертрана дю Геклена в 1380 году новый король Франции Карл VI назначил Оливье де Клиссона коннетаблем Франции.

Когда Карл VI впал в безумие, Оливье был лишен звания коннетабля и приговорен к вечной ссылке и огромному штрафу. Он укрылся в своем замке Жослен в Бретани и в течение трех лет защищался от Жана IV. В 1395 году враги примирились; после смерти Жана IV именно де Клиссон сопровождал его сына Иоанна в Ренн, и сам посвятил его в рыцари.

Оливье де Клиссон-младший оставил после себя добрую память и огромное состояние, большую часть которого завещал церкви. Жанна де Бельвиль, Бретонская Львица, конечно, не могла знать это будущее сына. Но она дала ему свой характер, свою железную волю. Неслучайно имя коннентабля Франции Оливье V де Клиссона, «Одноглазого из Оре», навечно занесено на скрижали истории.

* * *

Но перенесемся в июль 1358 года, на остров Котлин, — границу владений Великого Новгорода со свеями, установленную Ореховским договором.

В 1322 году князь Юрий III Данилович ходил с новгородцами на Выборгский замок, но взять его не смог. Тем не менее новгородцы перебили много свеев, а еще больше захватили пленников. В ожидании мести от шведов Юрий в истоке Невы поставил крепость на Ореховом острове. Вместо рати от свеев явились послы с мирными предложениями, и был заключен «мир по старине».

За новгородцами оставлялось право охоты и рыбной ловли на отходящих к Швеции ловищах. Для всех купцов устанавливался беспрепятственный проезд к Новгороду водою по Неве или сушей. Запрещалось строительство крепостей вблизи границы обеим сторонам. Стороны обязывались выдавать друг другу перебежчиков — должников, беглых холопов и разбойников. В случае нападения на Новгородскую землю третьих сил, из-за Нарвы, свеям запрещалось оказывать им военную помощь, а при возникновении взаимных обид предусматривалось решение мирными средствами.

Но главным приобретением Великого Новгорода стал остров Котлин. В отличие от других торговых городов Варяжского моря, находившихся либо на побережье, либо в течении судоходной реки, Новгород имел крайне неудобное расположение. Обычно иноземные купцы, плывущие в Новгород, делали остановку на острове Котлин и перегружали свой товар с морских коггов на речные лодьи. Затем, ведомые лоцманами, они поднимались вверх по Неве, проходили по Ладожскому озеру, где нередко тонули из-за частых штормов, и поднимались вверх по Волхову. На этом пути купцы дважды делали остановки. Перед волховскими порогами лодьи частично разгружали, а груз переносили по суше. Заезд купцов в Новгород, как правило, происходил два раза в год — зимой и летом. Кроме того, иногда купцы приезжали и по суше. Дорога от острова Котлин до Великого Новгорода занимала в среднем от десяти до двадцати дней.

Остров был частью великих торговых путей «из варяг в греки» и «из варяг в арабы». Прибывавшие на Котлин купцы дожидались здесь лоцманов из Новгорода, которые проводили торговые караваны через Неву и Волхов до Ильменя.

Ранее безымянный, остров получил свое название из-за истории с высадкой на него новгородской дружины. Завидев русских, свеи так быстро бежали с острова, что забыли на нем большой котел. Так это или нет, трудно судить, но не об этом речь…

— А што, Костка, ужо не гости ли к нам пожаловали? — прогудел своим басом атаман лоцманской артели Киприан Иванович. — Глядь-ко, у тебя глаза молодые… — он стоял на скалистом выступе и, щурясь, глядел на залитый солнечным светом залив, приставив ко лбу ладонь козырьком.

— Гости, дядя Купра! — спустя минуту весело откликнулся молодой парнишка, ученик лоцмана. — Четыре больших лодьи!

— Не лодьи, а когги, — проворчал атаман. — Это наши челны лодьями зовутся. Поди, снова Ганза в гости пожаловала. Флаги видать?

— Чтой-то непонятно… — Костка напряженно вглядывался вдаль. — Черный крест на белом полотне… Откель гости-то, дядя Купра?

— Узнаем. Мимо нас не пройдут. Ей, лежебоки! Хватит чесать бока, готовьте лодьи. Скоро будем груз принимать.

Народ, подремывавший на солнышке, но уже проснувшийся от гулкого баса атамана, нехотя начал подниматься. У берега на мелкой волне качались большие грузовые лодьи — около двух десятков. Предусмотрительные новгородцы, чтобы не терять время, заранее приходили на Котлин и дожидались здесь купеческих караванов. Ганзейские купцы из-за бесчинств пиратов обычно собирались в компании по пять-шесть судов, иногда под охранной военных кораблей.

Вскоре четыре иноземных судна бросили якорь возле острова. У пристани, крепко сколоченной из толстых досок и далеко на сваях выдающейся в залив, пришвартовался двухмачтовый когг новой постройки. Несмотря на то что судно было купеческим, его оснащение навевало Киприану Ивановичу несколько иные мысли. Когг грозно щетинился на все стороны стволами бомбард; их было слишком много для торгового судна. «Похоже, купец промышляет не только торговлей», — подумал атаман артели новгородских лоцманов. Впрочем, в этом не было ничего необычного: иноземные купцы при случае не упускали возможности ограбить конкурента. Особенно если тот не принадлежал к Ганзейскому союзу. А владелец четырех коггов, похоже, прибыл из более далекой страны, куда еще не дотянулись щупальца вездесущей Ганзы.

На пристань по корабельным сходням спустились двое; один из них, очевидно, был купцом, а второй — переводчиком.

— Здравствуйте, господа новгородцы! — поклонившись, сказал переводчик, немного коверкая слова. — Бьют вам челом Вент Фишгорст и мой господин, Готье де Брисэй. Мы хотим договориться с вами о доставке наших товаров в Новгород.

«Кажись, нашенский?.. — неуверенно подумал Киприан Иванович. — Больно рожа у него русская. Поди, беглец. Имя, правда, не тово… может, и иноземец. Кто знает…».

— Милости просим, — прогудел атаман. — Всегда готовы, — он перевел взгляд на купца и невольно отшатнулся.

Перед ним стоял зрелый муж — широкоплечий, высокий, с мозолистыми руками, больше привычными к оружию, нежели к перелистыванию конторской книги. Его обветренное скуластое лицо было в шрамах, но те не портили приятного впечатления от личности купца. Если бы не глаза… Они горели огнем и буквально прожигали Киприана Ивановича насквозь. Похоже, иноземец сильно волновался, но свое волнение тщательно скрывал. Его выдавал лишь взгляд.

— А из каких земель будете, гости? — спросил атаман.

— Из дальних, — ответил Вент Фишгорст. — Есть такая страна — Бретань. Слыхали?

Конечно же, это был Истома. Он тоже разволновался при встрече с соотечественниками, но, в отличие от Вышени, готового упасть на колени и целовать настил пристани — кусочек родной земли, его волнение быстро прошло. Он вполне освоился со своей ролью и даже думать начал на бретонском языке.

— Ну да, оно конешно… — неопределенно ответил Киприан Иванович и быстро перешел на тему, волнующую как гостей, так и артель — о цене на перевоз товаров.

Сговорились быстро; видно было, что Вент Фишгорст хорошо знал ценовую политику лодейщиков и лоцманов. Да и атаман не погрешил против истины, не стал драть три шкуры с купца, который лишь начинал торить путь в Новгород. Однако он все же утаил некоторые, весьма важные, моменты договора, о чем ему тут же напомнил слуга купца:

— Господин атаман! А как быть, когда не приведи господь… — Тут Истома хотел перекреститься на православный манер, да вовремя сдержался, — когда лодья потерпит крушение, не дойдя до места назначения?

— Дак это, как заведено у нас исстари, — ответил Киприан Иванович. — Купец должон уплатить полную наемную плату за лодью.

— Позволь с тобой не согласиться, — сказал Истома. — Если лодья приняла товар, то в случае крушения платится только за пройденный с грузом путь. Уважаемый Киприан Иванович, по-моему, ты забыл этот пункт.

— Мы так не согласны! — решительно заявил атаман.

— Ладно, ладно, не будем спорить, — миролюбиво произнес Истома. — Но за эту уступку придется и вам уступить. Только уже в самом Новгороде.

— Это как? — подозрительно глядя на Истому, спросил атаман.

— Очень просто. Вы получаете с каждой лодьи за доставку товаров к Немецкому двору пятнадцать кун, к Готскому — десять, а при вывозе товаров из Новгорода за доставку до берега — по полмарки с лодьи. Так?

— Знамо, так… — ответил несколько обескураженный Киприан Иванович. Откуда этому иноземцу, никогда не бывавшему в Новгороде, известны цены на перевозку товаров?

— Нам нужно доставить товар… — Истома назвал один из «концов» Великого Новгорода. — Это дальше, чем до Немецкого двора. Но мы вам заплатим по пятнадцать кун. Так будет справедливо.

Киприан Иванович немного подумал, а затем махнул рукой — где наша ни пропадала! — и решительно ответил:

— Быть по сему!

В конце концов, такая уступка совсем незначительна по сравнению с возможными неприятностями на пути в Новгород, за которые придется платить иноземному купцу.

Истома, отвернувшись, хитро ухмыльнулся; он торговался только для виду, иначе атаман лоцманов заподозрил бы их в чем-нибудь нехорошем.

Все это время Вышеня стоял, как истукан, изображая полное незнание русской речи, которая звучала для него как праздничный хорал. Если бы только мог кто-нибудь подсмотреть и подслушать, что творилось в его душе! Там царили неимоверная радость вперемешку со страхом. Нет, Вышеня уже не боялся, что ганзейцы опознают в нем того юношу, который много лет назад убил свайкой их соотечественника. Он вообще перестал чего-либо бояться. Да и трудно было в лице зрелого мужчины с усами и коротко подстриженной бородкой на английский манер разглядеть черты юного боярина Вышени Дворянинца. Он ждал встречи с родной Новгородской землей и боялся этого момента. Иногда ему начинало казаться, что никакой он не Вышеня, а и впрямь бретонский дворянин Готье де Брисэй.

После того как Жанна де Бельвиль оказалась в Англии, он стал никому не нужен. У сеньоры были свои заботы, в которых для него места не нашлось. Вышеня не обиделся на бывшую предводительницу пиратов, тем более что свою долю от награбленного, переведенную в звонкую золотую монету, хранил у тайных казначеев-храмовников, связь с которыми никогда не терял. По возвращении в Бретань он стал вполне состоятельным рыцарем. Правда, без своего родового гнезда, что, впрочем, не вызывало у него затруднения — при посредничестве еврея-ростовщика Элиаса из Везеля Вышеня прикупил себе замок обедневшего дворянина на берегу моря, в укромной бухте, что вполне соответствовало его замыслам на будущее.

На ремонт и обустройство замка ушло полтора года и почти все сбережения. Но Вышеня не горевал на этот счет. Купив на оставшиеся деньги небольшую быстроходную каравеллу, он набрал себе отчаянных бродяг, дезертировавших из флота короля Франции, и вскоре на обоих берегах пролива Ла-Манш заговорили о нем с ужасом. Вышене было все равно, кого грабить: для него все были чужими.

Стоянку для каравеллы Вышеня оборудовал в своей бухте, возле замка. А поскольку он ни с кем из соседей не общался, о нем мало кто знал. Все звали его Черный Рыцарь. И флаг его был черным. На нем была нарисована не просто перчатка в знак памяти о Бретонской Львице, а красная рука с мечом. Как и сеньора Жанна, Черный Рыцарь не брал в плен никого, захваченные суда топил. За ним охотились и англичане, и французы, но его каравелла чересчур сильно «кусалась» и топила даже хорошо оснащенные и более крупные по размерам когги и хулки.

Весь секрет неуязвимости каравеллы заключался в секретах алхимика — мсье Жильбера. Тот изобрел очередной «огненный горшок», гораздо мощнее прежнего, а главное, новый состав «дымного порошка». Орудия каравеллы стреляли на расстояния вдвое большие, нежели бомбарды военных кораблей. Кроме того, ядра в них были железные, насквозь прошивающие борта кораблей, и зажигательные. Спустя какое-то время, завидев на мачте черный парус с красной рукой, держащей меч, все без исключения старались не ввязываться в драку, а благоразумно старались уйти к берегу, под защиту крепостей. Но не всем это удавалось…

Черный Рыцарь пиратствовал почти пять лет, пока команда каравеллы не взбунтовалась — пиратам показалось, что им достается слишком малая часть от добычи. Вышеня сделал вид, что согласен с условиями, но первый же выход в море после бучи оказался для бунтовщиков последним. На этот раз капитан остался в замке, сказавшись больным, а командовать каравеллой поручил Истоме, который не страдал гуманизмом. Едва каравелла удалилась от берега, бывший холоп, ныне первый помощник Черного Рыцаря, выкатил команде бочонок вина, чтобы обмыть «мировую», и спустя час все пираты оказались мертвы. Тогда Истома спустил на воду спасательную шлюпку, а каравеллу поджег, использовав горючую смесь мсье Жильбера.

Спрятав концы в воду, изрядно разбогатевший Вышеня, то бишь, мессир Готье де Брисэй, решил заняться торговлей. Продать награбленные товары было непросто, но благо из его головы еще не выветрились уроки Гартвига Витте, ростовщика из Любека, да и опыт определенный уже имелся. Сначала он торговал с Фландрией, а затем решил отправиться в родные края, ведь торг с Великим Новгородом приносил большую прибыль, чем с другими городами Европы…

* * *

Священник недавно построенной церкви Двенадцати Апостолов на Пропасте́х, что на Десятинной улице Загородского конца, не без удивления наблюдал за иноземцем, который как встал на колени перед алтарем больше двух часов назад, так до сих пор и не поднялся. Прикрыв глаза, тот что-то шептал — наверное, молился. Странным было другое — иноземный купец (а он точно был купцом, судя по богатой одежде) крестился на православный лад!

Кто он, откуда? Священник не решался задать глубоко скорбящему купцу этот вопрос. Захочет — сам все расскажет. Нельзя отвлекать человека на посторонние разговоры в такой момент…

Вышеня, оказавшись в Новгороде, первым делом хотел разыскать отца. Но то, что он услышал от Истомы, посланного разведать обстановку, поразило его до глубины души.

Отец все-таки был избран посадником в 1344 году. Вскоре он выступил в поддержку великого князя Литовского, Евнута Гедиминовича, изгнанного с престола братом Ольгердом и бежавшего через Новгород в Москву. Эти события вызвали крупные волнения в городе и повлекли за собой вторжение войска князя Ольгерда Гедиминовича в пределы Новгородской земли. Выдвигаясь в поход против Новгорода, новый великий князь Литовский заявил новгородским послам: «Хочу с вами видеться, и если мне Бог поможет, хочу вас наказать, потому что лаял меня посадник ваш, Остафий Дворянинец, разными нехорошими словами, называя псом». Результатом этого похода стало разграбление нескольких приграничных новгородских волостей. Вину за литовское вторжение новгородцы возложили на отца Вышени, и на вече тот был убит.

Вышеня посетил его могилу, а затем отправился помолиться за душу убиенного отца в церковь Двенадцати Апостолов. Когда наконец он встал с колен, священник был поражен переменой, случившейся с иноземным купцом. Казалось, его лицо было высечено из серого камня. Молча положив на аналой тугой кошелек с золотыми монетами, Вышеня покинул церковь, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

В этот момент боярин Вышеня Дворянинец умер для Новгорода окончательно, и на свете утвердился бретонский дворянин, рыцарь Готье де Брисэй, удачливый пират и богатый купец.

Сноски

1

Неф — торговое и военно-транспортное судно X–XVI вв. Имел округлую форму корпуса и высокие борта, две мачты и латинское парусное вооружение. Позднее парусное вооружение стало смешанным. На сильно приподнятых носу и корме располагались надстройки в несколько ярусов. С XIII века весла сменил руль на корме. Неф широко использовался в торговле на Средиземном море во время Крестовых походов для перевозки пилигримов в Святую землю, а также в ходе Столетней войны (1337–1453 гг.).

(обратно)

2

«Кипрская Нама» — самое известное и самое дорогое вино Кипра. Изготавливается из сильно подвяленного прямо на лозе винограда. Очень сладкое, терпкое, душистое. Киприоты верят, что именно его Иисус использовал для бескровной жертвы. Во времена крестоносцев его изготовлением занялись тамплиеры. Они не только усовершенствовали рецепт, но и переименовали вино в честь Великого командора — «Командария».

(обратно)

3

Алтабас — разновидность парчи, плотная шелковая ткань с орнаментом или фоном из золотной волоченой или серебряной волоченой нити (тур.).

(обратно)

4

Брабантские, или брюссельские, кружева(флам. Brabant — провинция в центральной части Нидерландов)получали переплетением нитей без тканой основы.

(обратно)

5

Шездор, шез — (франц. chaise d'or — «золотой трон»); название французской золотой монеты, чеканившейся первоначально Филиппом IV в 1303 году из чистого золота. На аверсе — изображение короля на троне со скипетром в руке, на реверсе — крест и надпись.

(обратно)

6

Цистерцианцы (лат. Ordo Cisterciensis, OCist), белые монахи, бернардинцы — католический монашеский орден. Вели затворнический образ жизни, в духовной жизни большую роль играл аскетизм. Для цистерцианских церквей характерно почти полное отсутствие драгоценной утвари, живописи, роскошных интерьеров.

(обратно)

7

Кантабрийское море — так в Испании называют Бискайский залив. Лишь восточная часть моря, непосредственно примыкающая к Стране Басков, называется Бискайским заливом; название происходит от баскской провинции Бискайя.

(обратно)

8

«Братство святого Марка» — знаменитое фехтовальное братство средневековой Европы.

(обратно)

9

Бацинет — вид шлема XIV века. Представлял собой полусферическую каску, обычно с подвижным забралом и кольчугой.

(обратно)

10

Арма́торы — лица, которые снаряжали за свой счет судно и получали часть дохода от захваченных призов (и несли часть риска). Арматор мог быть одновременно капером, имеющим разрешительную грамоту от властей, с одной стороны, позволяющую воевать частному судну, а с другой — ограничивающую круг его целей только враждебными флагами (фр.).

(обратно)

11

Ордонанс — королевский, позднее — правительственный указ (фр.).

(обратно)

12

Баталер — (фр. batailleur — вояка) — в морском флоте лицо младшего командного состава, ведающее на корабле или в части продовольственным и вещевым снабжением.

(обратно)

13

Тренчеры — хлеб из ржаной муки в качестве тарелок: большие буханки хлеба нарезались крупными ломтями, в середине ломтя делали небольшое углубление для еды. Обед простого человека состоял из одного или двух таких «блюд»-тренчеров; знатному вельможе подавали целую стопку. После пира остатки тренчеров раздавали беднякам.

(обратно)

14

Эль — напиток, полученный исключительно в результате брожения без хмеля. При производстве эля обычно использовали мед и растительные компоненты, обладающие тонизирующим, легким наркотическим и афродизиакальным действиями, специи.

(обратно)

15

Мессир (от др. — фр. sire — господин, лат. senior — старейший, почетнейший) — в Средние века почетный титул.

(обратно)

16

Кларет — общее название красных бордоских вин в Западной Европе.

(обратно)

17

Таблички — аналог современной игры триктрак. Тремерель — разновидность триктрака, где игра велась тремя костями.

(обратно)

18

Сольдо — разменная итальянская серебряная монета. Чеканилась с конца XII века.

(обратно)

19

Тинкеры — люди, которые издавна кочевали по британским землям, занимаясь кузнечным делом, торговлей и гаданием; цыгане.

(обратно)

20

«Игра о Робене и Марион» — пьеса Адама де ла Аля, возможно, первая нерелигиозная пьеса европейского театра. Была написана около 1285 года в Неаполе для двора графа Артуа.

(обратно)

21

Ганза, Ганзейский союз — торговый и политический альянс городов и гильдий Северной Европы XIII–XVII вв., защищавший торговые интересы своих членов, простиравшийся от Балтийского моря до Северного. В разное время в Ганзу входило более 200 европейских городов из 10 различных государств.

(обратно)

22

Коч — старинное поморское парусно-гребное судно XI–XIX вв. Коч имел характерные обводы для ледового плавания, был оснащен мачтой, навесным рулем и веслами. Длина судна 10–15 м, ширина 3–4 м, осадка 1–1,5 м.

(обратно)

23

Лю́бек — город на севере Германии (юго-восток федеральной земли Шлезвиг-Гольштейн). Порт на Балтийском море вблизи устья реки Траве. В истории известен как крупнейший центр Ганзейского союза.

(обратно)

24

Мастерманн — купец Ганзы, заключавший сделки от своего имени; кроме мастерманна в торговых операциях принимали участие купцы-комиссионеры, действующие от имени поручителя, и молодые купцы-подмастерья.

(обратно)

25

Дажьбог, Даждьбог — один из главных богов в восточнославянской мифологии, бог плодородия и солнечного света.

(обратно)

26

Марка — первоначально единица веса серебра или золота в средневековой Западной Европе, приблизительно равная 8 унциям (249 г). Позднее марка стала использоваться как денежная единица в Англии, Шотландии, Германии и скандинавских странах (лат.).

(обратно)

27

Фунт — русская единица веса, равная 409,5 г.

(обратно)

28

Пядь — древнерусская мера длины, изначально равная расстоянию между концами растянутых пальцев руки — большого и указательного.

(обратно)

29

Шайзе — ругательство (нем.).

(обратно)

30

Вира — штраф за убийство по древнерусскому и древнегерманскому праву.

(обратно)

31

Поприще — верста; старорусская путевая мера. В XIV веке 1 поприще равнялось 1131 м.

(обратно)

32

Донжон — главная башня в европейских феодальных замках, находилась внутри крепостных стен, в самом недоступном и защищенном месте.

(обратно)

33

Палфрей — верховая лошадь, которую дрессировали специально для дамской езды.

(обратно)

34

Герцогство Штирия — одно из территориальных княжеств Священной Римской империи и коронная земля Австро-Венгрии.

(обратно)

35

Погост — здесь: небольшое селение.

(обратно)

36

Аквавита — вода жизни; винный спирт (лат.).

(обратно)

37

Свеи — шведы. Вепсы — финно-угорский народ.

(обратно)

38

Вальтрап — чепрак; толстое покрывало из сукна, меха, парчи и т. д. под седлом, иногда поверх седла.

(обратно)

39

Шпильман — средневековый бродячий артист в немецкоязычных странах.

(обратно)

40

Жонглер — странствующий сказитель, профессиональный певец, часто также музыкант, владеющий разными инструментами, или фокусник.

(обратно)

41

Вилланы — во Франции, Германии и Италии лично свободные крестьяне, несущие некоторые поземельные повинности за предоставление им феодалом земельного участка. Вилланы могли достаточно свободно отчуждать свой надел и переселяться в другие сеньории или города.

(обратно)

42

Денье — французская разменная монета. Сначала была серебряной, в XIV веке появились медные денье.

(обратно)

43

Шпрух — жанр немецкой средневековой поэзии; короткие басни, поговорки, загадки, заключающие в назидательной форме жизненную мудрость.

(обратно)

44

Дюйм (голл. — «большой палец») — мера длины, применяемая в ряде стран. Первоначально длина дюйма определялась как длина последней фаланги большого пальца мужской руки. В 1324 году король Англии Эдвард II установил «законный дюйм», равный 2,54 см.

(обратно)

45

Ярд — британская мера длины. 1 ярд = 36 дюймов = 0,914 м.

(обратно)

46

Хундсгугель (нем. hundsgugel — «собачий капюшон») — разновидность шлема типа бацинета с сильно вытянутым вперед конусовидным забралом.

(обратно)

47

Алдея — так называли Ладожское озеро жители Великого Новгорода в Средние века.

(обратно)

48

Сконе — историческая провинция в Южной Швеции.

(обратно)

49

Сюрко — длинный просторный плащ без рукавов. Часто украшался гербом владельца, был обычно длиной чуть ниже колен, имел разрезы в передней и задней части.

(обратно)

50

Баннерет — рыцарь, имеющий право вести в бой группу рыцарей под знаменем с изображением собственных геральдических символов. Статус баннерета не обязательно означал принадлежность к дворянскому сословию. Знамя баннерета имело квадратную форму, чтобы его можно было легко отличить от штандарта или вымпела рыцарей, стоящих ниже по иерархии. Рыцарь-баннерет стоял ниже по званию, чем барон или баронет.

(обратно)

51

Бакалавр — рыцарь-бакалавр стоял ниже по званию, чем рыцарь-баннерет, и имел право сражаться только под чужими знаменами.

(обратно)

52

Гульден — первоначально — золотая монета, чеканившаяся в Германии с XIV века. Первое время германские гульдены копировали флорентийскую золотую монету (флорин), позже на них стали изображать собственные сюжеты. Золотой гульден весом 3,5 г чеканили не только в Любеке; широкое хождение получили также рейнские гульдены.

(обратно)

53

Гривна — денежная и весовая единица Древней Руси и Восточной Европы. Новгородская гривна — длинный серебряный слиток весом 204 г. В Западной Европе гривна называлась «маркой».

(обратно)

54

Пинта — единица в системе английских мер. Составляет около 0,6 л.

(обратно)

55

Шиллинг — монета весом 0,7–0,95 г серебра.

(обратно)

56

Ливр — здесь имеется в виду ливр турский, счетно-денежная единица Франции. Людовик Святой (1214–1270) в результате проведенной им денежной реформы установил золотое содержание ливра в количестве 8,271 г.

(обратно)

57

Шарлаховый — ярко-красный.

(обратно)

58

Ратман (нем. rath — совет, mann — муж) — член городского магистрата или ратуши.

(обратно)

59

Имеются в виду куртуазные рыцарские романы и поэмы Средневековья.

(обратно)

60

Фабльо — короткая стихотворная повесть, обычно комического или сатирического содержания, культивируемая в среде «третьего сословия» средневековой Франции.

(обратно)

61

Су (фр. sou— соль) — французская разменная монета; первоначально чеканилась из серебра.

(обратно)

62

Песня «О, Fortuna» (пер. автора). Все стихи взяты из рукописного поэтического сборника вагантов «Carmina Burana». («Песни Бойерна», лат.), XIII век.

(обратно)

63

Никсы (нем. nixen — русалки) — русалки или водяные в западновропейском фольклоре.

(обратно)

64

Лье — старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье равно 4445 м, морское — 5557 м, почтовое — 3898 м.

(обратно)

65

Эскофль — охотничья верхняя одежда с широкими рукавами.

(обратно)

66

Эскарсель — мужская сумочка в виде крошечного портфеля из крепкой кожи, прикреплявшаяся к поясу посредством нескольких застежек или составлявшая с ним единое целое.

(обратно)

67

Оммаж — в феодальную эпоху одна из церемоний символического характера; присяга, оформлявшая заключение вассального договора.

(обратно)

68

Одёр — старая, изнуренная работой лошадь; кляча.

(обратно)

69

Прево — во Франции XI–XVIII вв. королевский чиновник или ставленник феодала, обладавший на вверенной ему территории судебной, фискальной и военной властью. Королевские прево занимали низшую ступень в иерархии королевских судей.

(обратно)

70

Бегинки — полумонашеское объединение для женщин и девушек-сирот, зарабатывавших на жизнь собственным рукоделием.

(обратно)

71

Западное море — так в Средние века называлось Северное море.

(обратно)

72

Коадъютор — в католической церкви духовное лицо, назначаемое папой для помощи епископу в случае, если тот не в состоянии выполнять свои обязанности по старости или слабости здоровья.

(обратно)

73

Существует много версий, как св. Брендан из Ирландии отправился с пилигримами в плавание по Атлантическому океану на поиски Эдема приблизительно в 530 году. Нет единого мнения о том, не был ли «Остров Блаженных», которого достиг Брендан, Америкой. Другая легенда повествует о его высадке на остров, который оказался гигантским морским чудовищем.

(обратно)

74

Визитатор — у католиков духовный контролер, ревизор духовных учреждений.

(обратно)

75

Викарий — заместитель, наместник; здесь: представитель главного инквизитора Бретани.

(обратно)

76

Когг — высокобортное, палубное, одномачтовое судно с мощным набором корпуса. Характерная особенность когга — навесной руль и прямые штевни, сильно скошенные к линии киля. Длина судна до 30 м, ширина — 7,3 м, осадка — 3 м, грузоподъемность — до 200 тонн.

(обратно)

77

Хулк — суда этого типа назывались по-разному: нефы, бузы, килсы, хулки. Их отличительными признаками являются округленные в носовой части и прямые в корме высоко поднятые штевни, а также навесной руль. Грузоподъемность хулка превышала 200 тонн. На хулке находились асимметричные пристройки к кормовым и носовым надстройкам.

(обратно)

78

Павеза — тип щита, широко применявшийся пехотой в XIV–XVI вв. Имел прямоугольную форму, часто снабжался упором, иногда на нижнем крае имел шипы, которые втыкались в землю. Ширина павезы составляла около 70 см, высота — 1–1,5 м. В зависимости от способа применения существовали ручные и стоячие павезы.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Свадебный пир

Глава 2 Беглец

Глава 3 Засада

Глава 4 Обитель изгнанников

Глава 5 Постоялый двор мсье Маттео

Глава 6 Нападение на погост

Глава 7 Турнир Золотого дерева

Глава 8 Столица Ганзы

Глава 9 Пир и «Меля»

Глава 10 Ростовщик тамплиеров

Глава 11 Штукари

Глава 12 Вагант

Глава 13 Замок Клиссон

Глава 14 Тайна старого Кордта

Глава 15 Париж

Глава 16 Брест

Глава 17 Казнь

Глава 18 Инквизитор

Глава 19 Бретонская львица

Глава 20 Последний бой Жанны

Эпилог Судьбы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg