«Жребий викинга»

Жребий викинга (fb2) - Жребий викинга 1579K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Богдан Иванович Сушинский  Жребий викинга

Часть первая. ГОНЕЦ СМЕРТИ

Трагедия земли нашей в том и состоит, что те, кому позволено править на Руси, никогда за нее не молятся; тем же, кто за нее молится, править никогда не позволяют.

Богдан Сушинский

1

Семь ладей викингов застыли в глубине узкого фьорда, словно вмерзли в его весеннюю небесно-оловянную гладь.

Увешанные огромными щитами, заставленные у бортов тяжелыми копьями и абордажными крючьями, они казались небольшими крепостями, возведенными какими-то воинами-безумцами на островах, неподалеку от затерянной посреди рыжеватых скал каменистой равнины, а затем, при первом же приближении врага, оставленными на произвол судьбы.

— Почему суда все еще не у берега? — сурово спросил король Олаф[1].

Он был одет как простой викинг — в желтоватые кожаные штаны и грубую оленью куртку, обхваченную кожаным нагрудником с двумя — на груди и на спине — металлическими ромбовидными щитами, и обут в грубые сапоги из воловьей кожи. И лишь увенчанный крутыми бычьими рогами золотистый шлем да громадный рост немного выделяли конунга конунгов из группы воинов, чьи шлемы, как и шлемы предков, были изготовлены из тюленьей шкуры и подшиты крепкими роговыми пластинами. Да и меч у короля был коротким, похожим на нечто среднее между длинным норманнским мечом и абордажным пиратским кортиком.

— Вечером недалеко отсюда рыскали волки финмаркского[2] воителя, — проскрежетал своим охрипшим голосом Скьольд Улафсон, начальник личной охраны короля, один из лучших его воинов.

— И ты решил дождаться того дня, когда они перестанут рыскать? — с грустной иронией поинтересовался Олаф.

— Хотелось бы дождаться и такого судного дня, очень хотелось бы…

Рослый, с непомерно широкими обвисающими плечами, начальник личной охраны стоял позади короля, как бы защищая его от холодного берегового ветра. Олафу не нужно было настороженно оглядываться, потому что знал: со спины его всегда прикрывает ярл[3] Улафсон. Огромный турнирный меч лежал на плече ярла, словно он только что вышел из сечи и теперь, стоя на возвышенности, поджидал новую волну врагов.

— Мне тоже, — мрачно признался король. После того как он потерял норвежский трон, Улафсон еще ни разу не видел на его лице хоть какие признаки просветления.

— Кстати, эти оборотни имеют обыкновение рыскать по ночам.

— Есть у них эта волчья привычка, есть, — устало признал король, — но стоит ли ей удивляться?

— Когда эта стая увеличится, она станет крайне опасной. Корабли — последнее, что у нас осталось и чем мы ни при каких условиях не можем рисковать, — яростно блеснул Улафсон красноватыми, навыкате, глазами. И короткая огненно-рыжая, окладистая борода его еще больше вздернулась, едва прикрывая при этом непомерно широкий волевой подбородок.

— Да, ярл, корабли — последнее, что у нас осталось, — угрюмо подтвердил Олаф.

В иной ситуации король мог бы истолковать слова знатнейшего из своих ярлов как намек и даже как грубый упрек ему, правителю, не сумевшему защитить не только свою страну, но и свой трон. Однако сейчас ему было не до толкований. Тем более что конунг был уверен: никакой неприязни к нему Улафсон не питает.

После гибели командира королевской дружины викингов Торстейна ярл Улафсон оставался единственным, кто по-настоящему способен был держать в узде многих своенравных ярлов. Свирепость Красноглазого, как чаще всего воины называли между собой Улафсона, могла быть сравнима разве что с его хитростью и коварством. А ярлы знали, что человек, соединявший в себе эти черты, да к тому же опирающийся на большой, знатный род, должен быть или предельно приближен к королю и наделен какой-то реальной властью, или же отправлен в Исландию, подальше от трона.

— Корабли — тоже воины, — напомнил Улафсон королю, — а значит, и умирать должны, как воины, и вместе с ними.

— Выполняя приказ своего короля, датчане стараются не браться за мечи без крайней на то необходимости. Причем ради собственной же безопасности. Мы тоже пока что должны избегать мелких стычек. Нужно собраться с силами, вооружиться и уж тогда вызывать их на решающую битву.

— Думаешь, что конунг русичей способен помочь нам войсками?

— Разве я что-нибудь говорил о походе к земле русичей? — резко отреагировал король, поскольку пытался превратить цель похода в свою последнюю монаршую тайну.

— Нет, не говорил. Но больше идти не к кому. Шведы к вой-не с датчанами пока не готовы, хотя по пути к земле русичей или к земле германцев нам не мешало бы погостить пару дней в Швеции.

По тому, как подбадривающе ярл смотрел на него, король понял, что тот откровенно провоцирует его на… откровенность, поэтому холодно ответил:

— К какой земле нам идти, я еще и сам не решил. Об этом поговорим уже на драккаре[4]. А пока что ты сейчас же подведешь все наши драккары к берегу, поскольку мы зря теряем время.

— Если так приказано королем… — едва заметно склонил голову Улафсон и тут же приблизился к краю плоского утеса, на котором они стояли.

Сняв шлем, ярл водрузил его на острие меча и помахал им. На кораблях знак тут же заметили и принялись поднимать паруса да налегать на весла.

По традиции викинги по-прежнему называли свои суда драккарами, на самом же деле теперь они уже мало напоминали те большие челны без палуб, кают и надпалубных надстроек, на которых обычно выходили в открытое море их предки.

— Сколько воинов пойдет с нами? — спросил конунг, наблюдая с высоты утеса, как у его подножия проходят к причалам последние груженные всевозможными припасами повозки, охраняемые отрядом Улафсона.

— Вся моя стая, все сто сорок воинов. К тому же по двадцать человек команды на каждом из судов уже есть.

Улафсон скосил огненные зрачки на конунга. Лицо тридцатипятилетнего короля викингов оставалось непроницаемым. Но как он все же осунулся! Как рано покрылась проседью его борода!

Ярл ждал, что король скажет: «Слишком мало». И тогда он напомнил бы бездомному конунгу, что это все, что осталось от его почти тысячной дружины после недавнего боя с воинами Кнуда. А еще напомнил бы, что правители норвежских общин, слишком поспешно признавшие королем чужеземца Кнуда, отказываются пополнять королевский отряд своими людьми. Они, видите ли, решили, что война кончена и что датский правитель является конунгом таких же викингов, как и они. А поскольку теперь он стал и их королем, воевать против датских викингов уже не имеет смысла.

Однако Олаф благоразумно промолчал, и Улафсон мстительно ухмыльнулся, резко, со скрежетом, поведя, словно жерновами, выступающей нижней челюстью. Если бы конунг назначил командиром своего войска его, а не Торстейна, все сложилось бы иначе. Во всяком случае, им не пришлось бы тайком уплывать теперь с остатками придворной дружины, спасаясь бегством. А еще — не нужно было бы молитвенно взывать к великодушию датского короля Кнуда, который только потому и не желает окончательно расправляться с Олафом, что намерен предстать перед норвежцами в роли собирателя скандинавских земель и народов, а не в роли их поработителя. Поэтому и делает вид, что не знает о приготовлениях их повергнутого короля.

Кнуд и в самом деле великодушно позволял им покинуть пределы Норвегии, отлично понимая, что это лучший способ избавиться от нескольких сотен опасных врагов, способных в любой момент поднять восстание против него; лучший способ хоть немного умиротворить завоеванную им землю воинственных норвежцев.

* * *

Улафсон многое мог бы высказать своему королю из того, что накипело у него на душе, но понимал: не время сейчас, не время. Он чтил святую традицию предков: уходя в море, все обиды друг на друга викинги обязаны оставлять на берегу. А потому, желая даже мысленно примириться с бывшим правителем, великодушно сообщил:

— Твоя жена, королева Астризесс, и твой брат, Гаральд Гертрада[5], присоединятся к нам на шхере[6] Ундгана.

— Я как раз хотел спросить тебя об Астризесс, — с благодарностью взглянул на старого полководца Олаф.

Наблюдая за караваном повозок, король обратил внимание, что белой повозки королевы в нем нет. С вопросом же не спешил только потому, что помнил: тот не викинг, кто, собираясь в море, больше всего начинает беспокоиться о жене. Даже если этой женой является королева.

— Вчера вечером я приказал Эйрику Немому отправить ее из поселка, но не с обозом, а отдельно. И прямо в Ундгану. Там ее ждет судно «Одинокий морж».

— Но почему это судно ждет ее в Ундгане, а не здесь, под защитой остальных судов? — спросил король.

— Это я на тот случай, если бы датчане осмелились помешать нам уйти из нашей земли.

— Но они не собираются препятствовать нам.

— Тогда почему бежим из нашей земли так, словно не датчане, а мы пришли сюда как захватчики? — резко парировал Улафсон. Но, поняв, что не время сейчас разжигать страсти, тут же повинился, как можно спокойнее объяснив: — Даже если бы мы все погибли, конунг[7] Гуннар Воитель, которому приказано охранять королеву, спас бы ее.

— Гуннар — достойнейший из норманнских воинов, — признал король. — Он сделал бы все возможное, чтобы спасти Астризесс.

Он мог бы добавить, что Гуннар не позволил бы дать королеву в обиду еще и потому, что был тайно влюблен в нее, но, как говорилось в одной из древних норманнских саг, «собираясь в поход, не решайся расточать яды ревности, которыми сам же и будешь отравлен».

— Тем более что вместе с ним — сотня лучших наших воинов. Впрочем, в Ундгану «Одинокий морж» подался еще и потому, что перед выходом Гуннара Воителя в море жрец решил послать «гонца к Одину»[8].

— Я должен был догадаться, что в Ундгану отряд Гуннара был направлен жрецом, — раздосадованно покачал головой Олаф, — поскольку там расположен высший из наших жертвенников.

Напоминать Улафсону о своем запрете на этот безумный языческий обряд жертвоприношения, во время которого жертвой, а значит «гонцом к Одину», становился лучший из воинов, избранный жребием, конунг не стал. Коль уж он не сумел искоренить этот обряд, будучи королем, то стоит ли укорять своих подданных, что теперь, когда в стране правит датский король, они, христиане, по-прежнему позволяют вести себя, как закоренелые язычники?

Правда, вину за живучесть этого языческого обряда можно было возлагать и на священников, особенно на епископа, который как наместник папы римского обязан был просвещать свою паству. Но Олаф все еще оставался достаточно трезвомыслящим правителем, чтобы понимать: так или иначе, а добиться реального запрета на этот обряд они с епископом и не смогли бы. Не провоцировать же из-за этого племенные бунты!

— Воины решились на проведение этого, запрещенного вами, обряда только потому, что жрец настоял на нем, — пощадил ярл своего повелителя.

— Но ведь зря потеряем еще одного достойного воина, которых у нас и так очень мало.

— Лучшего, только лучшего, — и себе сокрушенно покачал головой Улафсон. — Однако теперь уже ничего изменить нельзя.

— Мне давно следовало бы отправить «гонцом к Одину» самого этого жреца, — поиграл желваками король.

— То же самое сказал Гуннар: вам давно следовало бы убрать этого Торлейфа. — Они какое-то время угрюмо помолчали, чтобы как-то уйти от этого неприятного разговора, и король спросил:

— Гуннар знает, куда вести «Одинокого моржа»?

— Я велел ему идти к германскому берегу, — пожал плечами Улафсон, но, уже произнеся это, он вдруг настороженно взглянул на короля. — В конце концов, его команда поведет судно туда, куда будет приказано королем. Кстати, мы ведь пойдем в Германию, разве не так, конунг конунгов Олаф?

2

— …Вот он, жребий викинга! — расколол тишину холодного весеннего фьорда мощный бас предводителя норманнов[9]Гуннара Воителя.

— Жребий викинга! — ритуально прохрипели-прогрохотали сотни просоленных, огрубевших на пронизывающих северных ветрах, охрипших от боевого клича глоток.

— Жребий викинга пал на Бьярна Кровавую Секиру!

— Он пал на доблестного викинга Бьярна Кровавую Секиру из рода Эйрика Кровавой Секиры, — воинственно вторил конунгу жрец Торлейф, и после каждого его слова студеную синеву фьорда рассекали лезвия мечей и боевых секир гигантов-викингов из отборной дружины короля Олафа Харальдсона.

— Жребий пал на храбрейшего из храбрейших викингов, доблестных воинов Норвегии! — поднял над головой свой огромный меч Гуннар Воитель, сжимая его за рукоять и острие. — А значит, таковой была воля бога нашего Одина!

— Один вновь избрал храбрейшего и достойнейшего из нас! — потянулись взглядами в небо увенчанные шрамами и ранней сединой пышнобородые викинги.

— Такова воля Одина и Тора! — камнепадом отозвалось эхо, возникавшее где-то в глубинах фьорда — там, где кончается узкий залив и в глубоком мрачном ущелье зарождается холодная, настоянная на пламени вечных ледников речушка.

Викинги уже расступились, и теперь избранник богов остался один — посреди неширокого, пропахшего запахом кожаных курток да мускусным мужским потом ритуального круга, у большого, слегка накрененного к заливу плоского замшелого камня. В том-то и дело, что, совершенно ошеломленный выбором жребия, воин Бьярн остался теперь наедине со своей смертью, и хотя он по-прежнему находился в плотном кольце соплеменников, но уже не мог чувствовать себя защищенным этими мощными плечами, как обычно чувствовал в бою.

Наоборот, в эти минуты кольцо воинов напоминало петлю, готовую сомкнуться вокруг него по первому жесту жреца Торлейфа, который, умолкнув, отрешенно стоял за ритуальным кругом, на высоком Вещем Камне, и, казалось, не принимал никакого участия в том, что здесь происходит. Хотя всем было ясно, что творился весь этот жуткий ритуал исключительно по его властной прихоти. И вопреки воле короля Олафа.

Каждый из этих людей хорошо помнил, что в свое время конунг конунгов Олаф привел Норвегию к чужеземному Богу Христу и что их новый Бог не требует жертвоприношений, а значит, и не требует проведения всех этих ритуальных жеребьевок. Вот только Христос и король по-прежнему оставались далекими от них, а жрец — вот он, рядом. И, внемля его советам, викинги по-прежнему поклоняются своим норманнским богам Одину и Тору. Точно так же, как по-прежнему верят в чертог мертвых — Валгаллу, куда после гибели викинга его заводят прекрасные валькирии и где все они, храбрецы, будут пировать за одним столом с богами. Их, норманнскими, а не какими-то там чужеземными богами!

Жрец все еще безучастно стоял на своем Вещем Камне, являвшемся священным камнем Одина. Точно так же, как безучастно стояли на нем во время подобных ритуалов жрецы норманнских племен сто, двести, а возможно, и тысячу лет назад. Это он, внешне оставаясь все таким же безучастным, полчаса назад сказал командиру королевского отряда, роль которого исполнял теперь Гуннар Воитель: «Один ждет жребия викинга. Такова воля покровителя нашего!».

И Гуннар ответил то, что надлежало отвечать в подобной ситуации всякому конунгу: «Ты — мудрейший среди нас, жрец. Бог Один слышит тебя лучше всех нас. Так назови же четверых достойнейших воинов, и пусть они, разбившись на пары, метнут жребий».

«Назови!» — мрачно поддержало его полтораста викингов.

И все они услышали, что первым жрец назвал именно его, Бьярна Кровавую Секиру. И никто не удивился этому. Разве был в отряде кто-либо, кто выдержал бы поединок с Бьярном на секирах? Разве посмел бы кто-либо из них объявить, что в бою он бывает храбрее Бьярна Кровавой Секиры?!

Впрочем, все это уже в прошлом. Бьярн прошел через «жеребьевку жертвенника», и все видели, что третий жребий пал именно на него, достойнейшего из достойнейших, поскольку на смертном одре жребий еще никогда не ошибался. А значит, минуты жизни его, «обреченного жребием» воина Бьярна, теперь сочтены.

О чем думал, что чувствовал в эти минуты сам Бьярн? Да кто его знает… Возможно, просто смотрел на небо и ждал? Разве гонцу еще нужно думать о чем-то земном, раз уж он является избранником жребия, а значит, богоизбранным, тем, кто уже через несколько гибельных минут предстанет на пороге Валгаллы. Другое дело, что никто почему-то ему не завидует, этому несчастному «счастливчику». Хотя, с другой стороны, чему завидовать? Все-таки настоящий воин должен гибнуть в бою, мысленно рассуждали старые, испытанные походами и побоищами рубаки, причем, желательно, от меча или от стрелы. Но уж ни в коем случае не от удара по голове бычьим ярмом, как это предусмотрено условиями древнего ритуала.

И потом, стоит ли торопиться на тот свет, даже если тебя ожидают в нем хмельные врата вечно пирующей Валгаллы, а за ними грешные — причем одинаково грешные, что на земле, что на небесах, телеса валькирий?!

Однако так могли рассуждать, жмурясь на холодное весеннее солнце, все остальные воины, кроме него, «жребием избранного» воина Бьярна Кровавой Секиры. Помутневшим взором Бьярн осмотрел лица тех воинов, которые все еще в состоянии был рассмотреть. Ближе всего к нему стояли трое воинов, участвовавших в жеребьевке.

«Пир за одним столом с богами в Валгалле?! — отрешенно ухмыльнулся он. — Ну почему и на сей раз жребий не пал на кого-то другого?!»

Возможно, в бою Бьярн первым ринулся бы на врага, зная, что рвущиеся в бой первыми не побеждают, они лишь прокладывают путь к победе тем, кто пройдет по их телам. Однако гибель в бою — это гибель в бою, что может быть почетнее и священнее для настоящего воина? Но погибать здесь, сейчас? Пасть под ударом бычьего ярма, как принесенный в жертву бык? Нет, пир в Валгалле — не тот пир, на который он торопился бы, не выпади ему этот проклятый жребий!

— Доблестный воин Бьярн Кровавая Секира, готов ли ты к своему небесному пути? — спросил Гуннар. Он и так не торопился со своим роковым вопросом, подарив избраннику судьбы эти несколько минут, отделяющих холодный жестокий мир викингов от вечного застолья Валгаллы.

— Готов, — едва пошевелил непослушными губами избранник богов.

Бьярн многое отдал бы, чтобы оказаться среди тех, кто после гибели «избранного жребием» поднимет красный парус на «Одиноком морже». Чем еще он способен был пожертвовать, кроме жизни, которой он и так жертвовал во имя удачи в очередном набеге своих воинственных, неукротимых соплеменников?

— Доблестный воин Бьярн Кровавая Секира, готов ли ты принять жребий викинга? — спросил теперь уже Торлейф, ибо этого требовал обычай предков.

Воины молча уставились на своего товарища. Они словно бы колебались, их словно бы вдруг охватило сомнение: а действительно ли Кровавая Секира готов воспринять жребий викинга как жребий судьбы, а волю случая — за волю отверг-нутого конунгом и многими норвежскими общинами бога Одина?

— Готов, — все так же вяло, едва слышно подтвердил Бьярн, но, видимо, существуют слова, которые, как бы тихо они ни произносились, все равно будут услышаны. Вот почему молчание воинов длилось недолго, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы, набрав полные легкие, они прогрохотали давно заученные ритуальные фразы:

— Он готов принять жребий викинга! Доблестный воин Бьярн Кровавая Секира готов стать «гонцом к Одину»!

И, словно по чьей-то команде, круг расступился и по образовавшемуся коридору, задевая каждого близстоящего своими громадными, покатыми, словно два скрепленных кожами валуна, плечами, протиснулся королевский палач Рагнар Лютый. Причем никакого традиционного орудия палача — веревки, меча или секиры — при нем не было. Ничего, кроме доли дубового, истертого воловьими шеями ярма. Он пронес это свое странное и страшное оружие сквозь толпу викингов и возложил его на камень перед обреченным.

Теперь Бьярн должен был положить возле ярма свой меч и кинжал, потом ступить на середину длинного плоского камня, то есть на тот самый жертвенник, который именовался жрецами Ладьей Одина. Именно там он и должен покорно опуститься на колени, отдавая себя в руки жертвенного палача и бога Одина. Ибо так велел древний обычай.

3

С ответом король Олаф не спешил. Он всегда придерживался того святого правила, что ярлы должны знать только то, что им позволено знать конунгом конунгов.

Давно решив бежать, он сначала скрывал это от своего окружения, побаиваясь, как бы цель его плавания не стала известна датчанам. Теперь же он не решался называть страну, словно побаивался, что преждевременно — до того, как суда поднимут паруса, — назвав ее, он разгневает Одина.

Свергнутому конунгу конунгов все еще не верилось, что датский завоеватель Кнуд позволит ему беспрепятственно покинуть страну, а если и позволит, то из этого еще не следует, что где-то в море его корабли не встретятся с целой флотилией воинственных датчан.

— Можно, конечно, и в Германию, — как-то неопределенно, с ноткой мечтательности в голосе, молвил Олаф, давая тем самым понять, что ответ пока еще не окончательный и что он и сам еще не решил, куда же направить теперь свои корабли-изгнанники.

— Но ведь королева должна знать, куда мы направляемся.

— И в свое время она это узнает, — проворчал Олаф, прекрасно понимая, что дело не в королеве, а в сомнениях самого ярла Улафсона, который решает в эти минуты: стоит ли ему покидать Норвегию в свите короля-изгнанника, обрекая себя на скитания по чужбине. Не лучше ли, не выгоднее ли присоединиться к свите датского короля, к свите победителя?

Тем временем конунг конунгов уже понимал, что чем скорее он взойдет на палубу судна, тем в большей безопасности будет ощущать себя. Взглянув в сторону небольшой холмистой гряды, по которой гарцевала группа норманнов-всадников, посланных ярлом в виде охранного разъезда, он тоже взобрался в седло и начал медленно спускаться пологим прибрежным склоном во фьорд. «Жаль, что моих всадников не видят датчане, — самолюбиво подумалось ему. — Пусть бы полюбовались их мастерством верховой езды».

Раньше норманны вообще не использовали в бою лошадей и, в большинстве своем, даже не умели держаться в седле. Но Ингигерда, жена конунга русичей, давно дала понять Олафу: воин, появившийся на Руси без коня, да к тому же не умеющий держаться в седле, это уже не воин, а посмешище. То же самое объясняли ему и прибывавшие из Руси норманны-наемники. Они-то и становились первыми учителями его воинов-кавалеристов, которым так удивлялись вечно пешие датчане.

Как только король начал спускаться к пристани, его примеру тут же последовали ярл Улафсон и пятеро молодых телохранителей, которые все это время почтительно держались на расстоянии от своих вождей.

Пройдя мимо трех приставших к берегу кораблей, Олаф подошел к тому, что уже стоял под прикрытием скалы и на борту которого виднелась надпись «Конунг морей». Этому, лишь недавно спущенному на воду судну, нос которого был украшен огромной головой дракона, предстояло теперь возглавить норманнскую эскадру.

— Может быть, отныне тебя, король Олаф, так и будут именовать — конунгом морей, — попытался напророчествовать ярл.

— Этот титул тоже еще нужно заслужить, — самокритично напомнил ему король. — И вообще, мне больше по душе титул «конунг конунгов».

Лишь поднявшись на его борт, Олаф произнес то, что давно хотели услышать из его уст ярл Улафсон и все прочие, кто отправлялся в это плавание.

— Мы с вами пойдем не в Германию. И не в Исландию, как об этом говорят многие воины. После непродолжительного визита в Швецию, где мне следует удостоить своим визитом короля Улафа, нам предстоит пройти по морю и по рекам, добраться до Новгорода, а уже оттуда — до столицы Гардарики[10].

Услышав это, команда «Конунга морей» и воины охраны радостно и воинственно потрясли высоко поднятыми мечами и боевыми секирами. Вообще они были бы рады любой земле, названной их королем, однако сообщение о том, что предстоит идти в далекую теплую Русь, о которой они давно были наслышаны, вызвало у викингов настоящий восторг. Единственный, кто внешне казался безразличным после этого сообщения, был Скьольд Улафсон. Он оставался единственным, кто и теперь еще не очень-то верил конунгу конунгов.

— Так мы действительно пойдем в Гардарику? — вполголоса спросил он, когда охранники немного отдалились от Олафа. И красные глаза его еще больше побагровели.

— Ибо так желает Один.

— Боги всегда желают того, чего желают конунги конунгов, — поморщился ярл, давая понять, что хотел бы поговорить откровенно, без ссылок на волю богов.

— Согласен, часто их мнения самым странным образом совпадают, — невозмутимо признал Олаф, озаряя свое крупное лицо с полными и, словно две половинки луны перед бурей, красными щеками кроткой улыбкой.

Ярл не раз ловил себя на мысли, что этот человек должен был представать перед ним не в тоге короля, а в сутане епископа или странствующего философа-монаха. Но, поди ж ты, он уже в течение многих лет предстает вождем всех норвежцев.

— Значит, нам и в самом деле придется вести свои ладьи к земле русичей?

— Сначала, как я уже сказал, мы остановимся в Новгороде, а уж оттуда путь наш проляжет к Днепру, к Киеву.

— Но примут ли вас там, в далекой, чужой норманнскому духу стране, как подобает принимать конунга конунгов Норвегии?

— Разве существует где-либо страна, в которой с нетерпением ожидали бы прибытия чужого свергнутого монарха? — вновь снисходительно улыбнулся Олаф. — Само появление при дворе местного правителя подобного беглеца подталкивает его подданных к мысли, что в других странах от своих тиранов все же избавляются.

Улафсон поморщился. Всю жизнь он ценил людей только за их прямые, однозначные ответы: «да» или «нет». Так почему конунг Олаф постоянно пытается мудрить даже там, где его «да» вполне может быть заменено кивком головы?

— Наверное, всякий правитель заранее должен заботиться о том, чтобы такая страна появилась.

— О, нет, — покачал своим рогатым шлемом конунг, — кто не верит в вечность своего правления, тот не сумеет продержаться на троне и двух весен. Отправляемся же мы в Русь, где нас примут, как подобает.

— Как я мог забыть?! — вдруг пробасил командир королевской дружины. — Ингигерда, сестра королевы Астризесс, является женой конунга русичей. Значит, в Киев мы тоже прибудем как желанные гости?

— Видит бог Один, что только стремление вернуться сюда с войсками и освободить Норвегию заставляет меня испытывать гостеприимство конунга Ярислейфа[11].

Улафсон оглянулся на воинов, словно искал у них поддержки или хотя бы совета: стоит ли ему решаться на этот путь изгнанника. Однако воины стояли, опираясь на боевые секиры, молчаливые, как каменные изваяния в долинах Раумарики. Вожди общаются с Одином и Тором, а значит, им виднее, куда вести драккары своих викингов. Они же, простые воины, всегда готовы идти туда, куда укажут бог и конунг. Тем более что все дороги, в конечном итоге, приводят в благословенную предками Валгаллу.

— Значит, мы прибудем в Русь как гости? — в голосе ярла явно проступали нотки разочарования. Он всегда помнил завет викингов-предков: «Нет боя — нет добычи!» Так есть ли смысл в том, чтобы тащиться в далекие страны, не полагаясь на щедрую добычу?

— Всякий раз, когда в Руси появляются драккары викингов, местные правители сразу же становятся воинственными, — обнадежил его конунг. — Они вспоминают старые обиды, нанесенные им соседями, и пробуждают в себе давнюю гордыню.

На службе у Ярислейфа уже давно состоят несколько сотен норманнов.

Начальник охраны знал, что два года назад в Гардарику, по просьбе княгини Ингигерды, отправился отряд в полторы тысячи мечей, который должен был пополнить поредевшую норманнскую дружину, давно пребывавшую на службе конунга русичей. Многие ли из этих воинов уцелели, этого никто в Норвегии знать не мог, но в любом случае кто-то из них выжил и зацепился при дворе конунга, а значит, и им, «королевским беглецам», тоже поможет прижиться в чуждой славянской стране.

— Что ж, если мы понадобимся конунгу русичей как воины, — пожал плечами ярл Улафсон, — тогда, пожалуй, стоит рискнуть… Где враги, там и добыча.

— Если викинги не находят себе врагов, — хитровато ухмыльнулся изгнанный конунг конунгов, — враги тут же начинают искать самих викингов, поскольку на этом стоит весь наш скандинавский мир.

4

Обреченный уже взялся было за меч, однако стоявший прямо перед ним викинг Вефф — приземистый воин, прибившийся к ним из Северной Норвегии, полуоблысевшую голову которого вспарывал еще довольно свежий кроваво-пепельный шрам, — заставил Бьярна замереть. Этот северянин вдруг указал острием кинжала, которого, казалось, вообще никогда не выпускал из рук, на спускавшуюся с холма, по распадку между двумя возвышенностями, женщину:

— Там — королева Астризесс!

— Да, действительно, Астризесс! — озадаченно повторил Гуннар Воитель, переведя взгляд на королеву, вслед за которой ступали сводный брат короля Гаральд Гертрада и трое воинов из королевской охраны.

— Разве может быть такое, чтобы королева специально пришла посмотреть, как снаряжают жертвенного «гонца к Одину»?! — поразился собственной догадке Вефф. — Когда-нибудь раньше такое случалось?

И конунг, и жрец, со всеми прочими участниками этого действа, молчали. Никто не подтверждал догадку северянина, однако же никто и не опровергал.

— Неужели сама королева, порази меня Тор?! — изумленно повторил Гуннар, вопросительно глядя на жреца. Но тот лишь оскорбленно вскинул узкий, едва выступающий подбородок.

Этому исхудавшему, нервному старцу было в чем упрекнуть своенравную шведку, никогда особо не чтившую ни языческие ритуалы, ни обычаи норвежцев. Впрочем, конунг Гуннар тоже вел себя не лучшим образом, хотя понимал, что появление королевы вообще никак не должно было бы отразиться на проведении священного обряда викингов. Вот так, прямо, и мог бы сказать об этом.

Еще недавно Торлейф Божий Меч быстро поставил бы на место и королеву, и конунга, если бы не суровый приказ короля Олафа: «Впредь никаких жребиев викинга! Мои воины достойны того, чтобы принимать смерть от вражеских мечей, а не от воловьего ярма собственных жрецов!»

— А действительно, разве такое когда-либо случалось, чтобы королева являлась к жертвенной Ладье Одина? — все никак не мог угомониться конунг Гуннар, порождая ненужное брожение в умах викингов.

— Королева? К Ладье Одина? Никогда! — решительно повертел головой Ольгер Хромой, один из тех «испытателей жребия», которым на сей раз, по утверждению жреца, повезло куда меньше, нежели избранному богом Бьярну.

Жрец даже выразил ему сочувствие и подбодрил — дескать, не последний раз мы проводим подобный ритуал, так что до тебя, Хромой, очередь тоже дойдет.

— Не было такого, не было! — заволновались воины. — Чтобы королева?.. Никогда не было! — угрюмо подтвердили сразу несколько викингов.

Но это было произнесено воинами, а Гуннар ждал, что скажет жрец. Потому что здесь, у Ладьи Одина, последнее слово всегда было за жрецом. Точно так же, как последний удар — за жертвенным палачом Рагнаром Лютым.

Но вот что странно: жрец по-прежнему продолжал стоять на своем валуне, молчаливо невозмутимый и, казалось, отрешенный от всего, что здесь происходило. Опущенные плечи, запавшая грудь и вечно дрожащие в коленках ноги выдавали в нем человека физически слабого, да к тому же морально истощенного. Не зря же прозвище Божий Меч, которым, как поговаривали, жрец одарил себя сам, воспринималось воинами как неуместная шутка.

Другое дело, что во взгляде Торлейфа, в самом его поведении, все еще улавливалось нечто такое, что явно было приобретено за время служения главным королевским жрецом. Он знал повадки толпы, знал слабинки каждого, кто способен был ему хоть в чем-то перечить, а главное, давно присвоил себе право толкователя обычаев предков, а также взаимоотношений между конунгами и жрецами.

Вот и сейчас, доведя дело до определения «избранника жребия», Торлейф всем своим видом подчеркивал, что все дальнейшее происходит без его участия и подвластно только воле богов. Поэтому просить его об отмене жертвоприношения совершенно бессмысленно. В эти святые и торжественные минуты он, жрец Торлейф Божий Меч, равнодушен и бесстрастен, как сам Один. Ибо так велит древний обычай!

Гуннар знал, что ритуал, который они сейчас совершали, освящен веками и многими поколениями его предков. Судьбу человека, на которого выпал жертвенный «жребий викинга», решал только жертвенный палач. И только с помощью ритуального ярма — наиболее странного и примитивного из когда-либо выдуманных человеком орудий казни.

Однако волновал сейчас конунга не выбор орудия. Возможно, само появление королевы у Ладьи Одина и являлось каким-то нарушением обычаев, но она все же появилась. А значит, это как-то должно было повлиять на исход ритуала. Но каким образом? Известно ли это самой королеве? И вообще, что привело ее к этому жертвенному плато?

Конунгу очень хотелось спасти несравненного рубаку Бьярна Кровавую Секиру; как никого другого, ему хотелось спасти этого воина, который, к тому же, был его другом. Именно поэтому в неожиданном появлении Астризесс он готов был узреть некий вещий знак. Вопрос заключался лишь в том, как именно им воспользоваться.

Нет, действительно, как ему, конунгу, вести себя дальше? Неужели самому предложить королеве выступить в роли заступницы Бьярна, освободив его каким-то образом от воли жребия? Или, может быть, теперь все зависело от избранника жребия, которому следовало обратиться к Астризесс, как к ревностной христианке и хранительнице новых, уже христианских, заповедей и традиций?

Правда, никто не помнит случая, чтобы кто-либо из обреченных отрекался от выпавшего ему жребия или же взывал к королю, а тем более — к королеве, о спасении. Потому что каждый знал: в данном случае воля жребия сильнее даже воли короля, конунга конунгов.

Впрочем, так было до принятия Норвегией христианства, то есть до тех пор, когда их родина — страна камней и фьордов — чтила своих исконных богов, которые в своем общении с викингами не нуждались ни в библиях-евангелиях, ни в премудрых апостолах-иудеях.

— Ты, жрец, не хочешь поинтересоваться у королевы, почему она пожаловала на жертвенное плато? — спросил Гуннар, так и не определив линии своего дальнейшего поведения.

Жрец приблизился к конунгу так, чтобы молвленные им слова не достигали ушей воинов, и озарил свое пергаментно-костлявое лицо благопристойной ухмылкой.

— Почему бы тебе самому не удовлетворить свое любопытство, конунг? — с вызовом парировал он.

— Есть повеление короля Олафа, под страхом смертной казни запрещающее ритуал жертвоприношения за жребием викинга.

— Пока Олаф действительно был королем, его повеление еще имело какой-то смысл, — процедил жрец, — но только не теперь…

— Послушай, жрец, — и голос конунга стал угрожающе-суровым, — тебе напомнить решение совета племенных конунгов и жрецов? Оно гласит: пока Олаф жив, он является королем всех викингов, всех норвежцев.

— А разве такой король, Олаф, все еще жив? Узнав об этом, король Кнуд будет очень удивлен.

— Кнуд — датчанин.

— Он такой же норманн, как и каждый из нас. Олаф всю жизнь мечтал стать настоящим конунгом конунгов, а Кнуд мечом и словом утверждает свое право стать конунгом общей державы всех норманнов.

Вот теперь все стало на свои места. Гуннар понял, что жрец окончательно переметнулся на сторону датчан, а значит, предал короля Олафа, предал Норвегию, презрел решение совета племенных конунгов и жрецов. В порыве гнева Гуннар рванул рукоять меча, но жрец проворно отступил от него на два шага и тоже взялся за рукоять короткого ритуального меча.

Однако остановил конунга не воинственный жест Торлейфа. Он не мог поднять меч на своего жреца. Это не позволено было даже конунгу. Да, обычаи предусматривали некий суд над жрецом, который могли вершить на придворном совете конунгов, ярлов и старейших воинов племени, но теперь Гуннар даже не хотел обращаться к таким тонкостям традиций. Тем более что святая заповедь предков гласила: никто не смеет сеять вражду между воинами перед походом, а его месть жрецу сразу же расколола бы королевскую дружину викингов.

— Значит, слово конунга конунгов для тебя уже ничто? — мстительно прошипел он.

— В часы жертвоприношений жрецу велено прислушиваться к воле богов, а не к воле конунгов, — блеснул жрец словами, словно мечом.

5

— И возыде над Землей новая Луна, и запустит Сатана стрелу огненную, и расколется земля и изверже из чрева своего потоки огненные! И три дня над градом Киевом висеть будет туча черная, и прольется она смертельными дождями; и, что бы ни взросло под ними, все погибельно будет для люда киевского!

До предела изможденный, косматый, с огромными глазищами, сверкавшими откуда-то из глубины четко очерченного, большого шлемоподобного черепа, юродивый стоял босыми ногами на почти раскаленной плите. Да, он каким-то непостижимым образом удерживался на горячем железе, и двое монахов, которые только что сняли с печи большой котел, слушали его, упав на колени и молитвенно сложив руки, словно внимали голосу неожиданно явившегося им мессии.

Юродивый все стоял и стоял на раскаленном железе печи, а почти ничего не понимавшая из того, что он говорит, одиннадцатилетняя великая княжна Елизавета Ярославна неотрывно смотрела на то непостижимо страшное, что представляли собой босые, словно бы вплавившиеся в горячий металл, ноги отшельника. Она всматривалась в них расширенными от ужаса зрачками в ожидании чего-то непостижимо страшного, не в состоянии при этом ни отвести глаз от этих грязных волосатых ног, ни хотя бы спасительно зажмуриться, как это делала всякий раз, когда избавляла себя от видения чего-то немыслимо страшного.

— И на полыни черной возведе Сатана печь и разведе огневище адско-ведёмское. И возойде над градом нашим звезда «полынь» неведомая[12]. И тридцать и три года извергать будет исчадие сие огонь адов, видимый и невидимый. И пламя его будет поедать ближние и дальние земли, превращая люд наш в двуглавых и четырехруких уродов, а землю — в пустынь змеинотравную.

Он стоял на печной плите летней монастырской кухни, словно на раскаленном алтаре библейской горы Сион, одетый в отребья монашеской сутаны, и плечи его, охваченные куском зашнурованной на груди недубленой козьей шкуры, вздрагивали при каждом слове. А руки, руки… — как это чудилось великой княжне — становились все длиннее и костлявее, и тянулись к открывающимся между хозяйственными постройками монастыря златоглавым куполам собора. И Елисифи[13], как называли ее и мать-шведка, и норманны-телохранители, казалось, что слова эти произносит вовсе не этот нищий, не монастырский юродивый Никоний, который словно бы создан был для всеобщего сострадания и посмешища, а кто-то другой, незримый, лишь на какое время вселившийся в немощное тело старца, мудрый и всевидящий.

— …И будете вы ходить по раскаленной земле, как я хожу; и будет земля сия пустынна и бесплодна на все, что дарено человеку для пропитания. И прорастет на ней бурьян ядушный, и трехглавые крысы во множестве великом расплодятся по всей Руси.

Кто знает, каких ужасов еще наговорил бы юродивый, если бы в провидчество его не вмешался норманн-телохранитель Эймунд. Пожалев нервы юной княжны, он решительно обошел ее, так что чуть было не сбил с ног подвешенным к поясу тяжелым мечом, а затем вроде бы и не снял Никония с печи, а просто смахнул его тщедушное тельце решительным, мощным движением руки. Но не потому, что не поверил его пророчествам, а потому, что видел, как побледнела золотоглавая Елисифь, как вдруг застыли в изумлении ее непомерно огромные, голубые — словно две весенние льдинки в освещенном солнцем куске скального янтаря — глазенки.

Эймунд, этот полупросвещенный норманн, не мог допустить, чтобы дочь королевы Ингигерды была потрясена предсказаниями какого-то там юродивого, захвачена его дьявольскими видениями. «Ведь что такое пророчество? — размышлял он. — Кто может сказать, когда именно оно сбудется и вообще сбудется ли когда-либо? Сколько поколений пройдет через этот никем и никогда не напророченный мир, и на совесть какого юродивого[14] должны возлагать потомки наши пережитые ими ужасы?»

— Смотрите, он пошел! — невольно вырвалось у Елизаветы, когда, вынесенный могучим норманном из кухни, Никоний, как ни в чем не бывало, ступил на освещенную ярким весенним солнцем дорожку. — Его ноги не горят!

— Они почему-то не горят, Елисифь, — подтвердил не менее девчушки удивленный норманн.

— Неужели ему совсем не больно?!

— Не больно, как видишь, — мрачно признал Эймунд, хотя «огнеходство» этого юродивого странника явно выходило за пределы его разумения. — А вот почему не больно, этого он и сам, очевидно, не знает, — упредил ее следующий вопрос.

Девушка давно обратила внимание, что голова этого грозного воина, которого она побаивалась каким-то мистическим страхом, почему-то всегда была склонена на правое плечо; возможно, потому, что когда-то он был ранен в шею, на правой стороне которой и пролегал неглубокий, но угрожающе багровый шрам.

— Однако же так не бывает. Огонь должен пожирать все, что подлежит горению.

Норманн тяжело перевалил голову с правого плеча на левое, как делал всегда, когда затруднялся ответить на какой-то из множества невероятных вопросов великой княжны.

— Потому и говорю, что жечь его нужно целиком, — прогромыхал он после небольшой паузы своим рокочущим басом. — На костре. Всего и сразу.

— Считаешь, что юродивых следует сжигать? — Она спросила это без ужаса и укора, со спокойствием истинной правительницы, готовой выслушать любой разумный совет своего придворного.

– Вместе с его зловонными шкурами и прочим рваньем.

– Только потому, что он умеет стоять на раскаленной печи? — все с тем же поразительным спокойствием уточнила юная княжна.

– Будь я правителем Руси, я погнал бы всех этих бездельников-монахов и всяческих юродивых на первую же сечу с врагом. Впереди войска. Не столько устрашая противника, сколько очищая от этой скверны человеческой собственную землю.

Монахи, до сих пор молчаливо внимавшие видению юродивого, поспешно поднялись и, косясь на рослого варяга, на кольчуге которого ржавели в костяных ножнах короткие кинжалы, которые тот способен был метать во врага с непостижимой силой и точностью, побрели прочь. Однако, дойдя до угла монашеской житницы, за которой начиналась усадьба одного из бояр со всевозможными флигелями и жилыми постройками для охраны и слуг, они все же остановились, чтобы дослушать пророчество Никония.

— Молитесь же мне! — словно бы именно их призывал юродивый. — Молитесь и внемлите словам моим! — всем телом содрогался инок от каждого произнесенного слова, будто бы из гортани его не звуки слетали, а изрыгались библейские каменья для избиения грешников. — Ибо не я слова сии глаголю, но силы небесные порождают их. И то, что мысленно вижу я в минуты сии, не для себя зрю, но для вас. И прозрение мое есть спасительно ангельское, вселенское…

— Истинно так, истинно так! — взволнованно подтвердил Дамиан[15], высокий, худощавый монах, с загорелым, пока еще не тронутым тленом кельи, молодым, всегда озаренным внутренней добротой лицом.

Весь облик этого инока-дулеба[16] в самом деле излучал нечто такое святостно-славянское, что пришлым грекам и норманнам не раз приходилось улавливать в ликах некоторых икон княжеского дворца и Печерской лавры, словно бы списанных с юношеского лика Дамиана.

— …Великие беды грядут для всех, на земле нашей сущих. Великие скорби земные ожидают нас, — все еще изощрялся в словесах своих заумных юродствующий странник Никоний, — поскольку, презрев языческо-божественное поклонение дереву и птице, ниве хлебной и ручью животворящему, презрели мы и саму любовь к земле нашей!

«А ведь он прав, этот провидчески юродствующий, но далеко не юродивый странник! — открывал для себя Дамиан. — Много непотребного от того и происходит, что любовь к земле своей презрели. Вот только произошло это не потому, что от языческих богов своих отреклись. Разве язычники не погрязали в войнах? Разве не шли они племя на племя, князь на князя, град на град?! О чем древние летописи твердят? О войнах? О чем сказания предков наших? Тоже о войнах! А вот с какой поры так повелось на земле — этого никто не знает: ни святые, ни юродивые».

— Почему вы не изгоните из княжьего града этого юродивого? — сурово спросил его Эймунд, нервно подергивая рукоять меча. — Почему не изгоняете их из монастырей, из городов и весей своих? Какой от них прок? Лишние рты и разносчики мора.

Монах посмотрел на воина-чужеземца с осуждающей кротостью, однако упрекать в жестокой неправедности не стал. Вместо этого со старческой мудростью вздохнул:

— Не благоговеем мы к пророкам и провидцам нашим, ох, не благоговеем! А все потому, что не способны ни понять их пророчеств, ни поверить им на слово, обращая взоры свои не только на день сегодняшний, но и во времена грядущие.

Ни Дамиан, ни телохранитель княжны не обратили внимания на то, с какой настороженностью прислушивается юродивый к их словам. И с какой признательностью смотрит на монаха. Никоний словно бы осознал, что нашелся человек, вдумчиво выслушавший его и признавший в сказанном не столько земную, сколько высшую, небесную истину. И в осознании этом, мучительно тяжком для души и тела его, вдруг рухнул на землю, а рухнув, рыча и передергиваясь всем телом, вспорол ковер едва поднявшейся весенней травы судорожно сведенными руками.

Бесовские мучения эти продолжались несколько беспредельно длинных, томительных минут, в течение которых Елизавета поначалу не поверила их искренности, решив, что юродивый попросту дурачится. А затем вдруг настолько глубоко прониклась его отрешенностью, что самой захотелось упасть рядом с этим несчастным человеком, чтобы точно так же, по-звериному, рычать, взрыхливая скрюченными пальцами монастырский двор.

Поняв весь ужас и всю неуместность того, что происходит в присутствии княжны, норманн Эймунд бросился к ней и огромной ладонью закрыл не только глаза, но и все личико, лишь тогда юродивый как-то неожиданно быстро и покорно затих.

6

Неподалеку от пристани, где стоял «Одинокий морж», королева оставила свою повозку, на которой пришлось бы долго двигаться в обход, и решила пойти напрямик. Она знала, что предстоит долгий переход морем, и не верила в то, что еще когда-нибудь сумеет вернуться в страну, в которой ее почитали не просто как жену короля, но и как мудрую правительницу.

— Что там происходит, Гладиатор? — встревоженно спросила Астризесс, увидев на прибрежной возвышенности, недалеко от пристани, толпу викингов и услышав их крики.

Римлянин-наемник Туллиан, по прозвищу Гладиатор, снисходительно передернул плечами и, цинично ухмыляясь, на латыни просветил свою королеву-беженку:

— Сейчас по велению жреца эти язычники ритуально убьют одного из лучших ваших воинов, ваше величество.

— Убьют?! — холодно вскинула брови королева. — Ради чего? Что это за ритуал у них такой?

Она была одета в кожаный брючный костюм, в котором обычно выезжала с мужем в горы на охоту, а под шерстяной накидкой на ремне висели ножны большого кинжала, специально для нее изготовленной уменьшенной копии римского меча. Астризесс никогда не скрывала своего скептического отношения к истории и традициям норманнов, как не скрывала и того, что являлась поклонницей римской культуры.

Свободно владея латинским языком, она, прозябая здесь, в отсталой, почти первобытной языческой Норвегии, зачитывалась сочинениями своего любимца, римлянина Светония Транквилла[17]: «О Риме, римских обычаях и нравах», «О знаменитых людях», «О жизни двенадцати цезарей», а еще — «Рассуждениями о морали» Плутарха, «Всемирной историей» Помпея Трога, «Историей Рима от основания города» Тита Ливия, «Историей Римской империи», составленной из трактатов Корнелия Тацита…

— По жребию викинга жрец определяет смертника, которого приносят в жертву, чтобы таким образом он становился «гонцом к Одину».

— «Гонец к Одину», — аристократично кивнула дочь шведского и супруга норвежского королей. — Я слышала о таком языческом обычае норвежцев, но считала, что он давно изжит. Разве король не запретил его?

— Увы, во всем, что касается обычаев и ритуалов, в этой стране прислушиваются не к указам короля, а к поучениям жрецов. Прежде чем ступить на корабль, викинги воловьим ярмом забивают насмерть избранного жребием, а затем умываются кровью убитого, обеспечивая себе успех, — мрачно объяснил Туллиан.

— Умываются кровью убитого? — брезгливо переспросила Астризесс.

— Таков обычай этой страны. Как полагают местные предводители язычников, очень древний и нерушимый.

— Варварские обычаи варварской страны, — с грустью молвила королева. — Почему Олаф так и не изжил их?!

Начальник королевской охраны, естественно, не ответил. Но и молчание его — одного из тех римлян и галлов, которыми королева старалась окружать себя, — казалось достаточно красноречивым. Гладиатор знал, что Астризесс никогда не была высокого мнения о своем муже как правителе. Ни в жизни королевского двора, ни в военно-государственных делах Олаф явно не соответствовал тому идеалу, которым она грезила, зачитываясь историей римских цезарей, жизнь и деяния коих явно идеализировала, извлекая из них все то, что способно было облагораживать римских императоров и воинов.

Пытаясь поскорее разглядеть воина, на которого пал жребий, Туллиан поспешил поравняться с королевой и даже на какое-то время оттеснил ее плечом с тропы, чтобы первым ступить на небольшой утес, с которого начинался спуск к заливу.

— Но ведь король все-таки отменил этот странный обычай, — воинственно заметила Астризесс. — Тогда кто из его подданных посмел?..

— Для того, чтобы издавать законы, много власти, воли и войск не нужно; они нужны, чтобы заставить и патрициев, и плебс своей страны придерживаться их.

— Если нам когда-нибудь удастся вернуть себе норвежский престол, здесь все следует устроить совершенно по-иному. Начать хотя бы с того, что нужно заложить столицу, норвежский Капитолий, храмы, цирк, с ареной для боя гладиаторов. Впрочем, от гладиаторов, возможно, придется отказаться. А что касается самой столицы… Уж чего-чего, а камня для строительства городов и крепостей в этой стране предостаточно.

— Устраивать все по-иному можно будет только тогда, когда правительницей этой страны станете вы, моя королева.

— Никогда не произноси ничего подобного вслух, Гладиатор, — предостерегающе оглянулась Астризесс. — Пока что не произноси. Норвегия — не та страна, где неукротимыми викингами, с их буйным нравом и варварскими обычаями, способна править женщина.

— А по-моему, многие ярлы только и ждут, когда власть окажется в руках королевы Астризесс. Даже если ее указы будут появляться от имени супруга.

— Укроти свой язык, Туллиан, — вновь сурово одернула его шведка. — Эй, ты слышишь меня, Гаральд? — тут же оглянулась на сводного брата короля, который держался чуть позади нее и Гладиатора.

— Слышу, Астризесс.

— Как только мы вернемся сюда, ты должен будешь возвести столицу. Где-нибудь на юге Норвегии, на берегу моря — с портом, амфитеатром и римскими термами. Не может существовать государство, у которого нет столицы. Это должен быть прекрасный город.

— Как столица Швеции? — спросил Гаральд, никогда ранее не бывавший в этой стране. С Астризесс он всегда старался говорить на латыни.

— Увы, у Швеции столицы тоже пока что нет. Я имею в виду, настоящей европейской столицы, а не того походно-королевского бивуака, в котором прозябает мой отец, король Улаф.

— Как только стану конунгом конунгов, сразу же подберу место для будущей столицы и заложу ее. Если же правительницей станешь ты, Астризесс, я превращусь в королевского мастера-строителя и коменданта столичной крепости.

Королева встретилась с ним взглядом, однако юный принц держался так, что заподозрить его в неискренности было невозможно. При воспоминании о столице принц романтическим взглядом окинул просторную бухту, окаймленную невысоким подковообразным плато. Он словно бы уже прикидывал, насколько эта местность подошла бы для строительства столицы всех норманнов. Пока что здесь были всего два символа обжитости: судно «Одинокий морж» у рыбацкого причала да хижина рыбаков, рядом с которой виднелся большой лабаз.

— Ну, если мысль о правительнице Астризесс допускаешь даже ты, будущий конунг конунгов, тогда не исключено, что я могу стать регентшей при несовершеннолетнем правителе Гаральде Суровом. Кстати, как тебе такое прозвище — Суровый?

— А почему именно «суровый»?

— Потому что ты, не по возрасту серьезный и крепкий, почти никогда не улыбаешься, даже сейчас; и вообще, посмотри на себя: вечно насупленный. Сразу видно, что правителем будешь суровым. Так что, Гаральд Суровый?..

— И все же такое прозвище… еще нужно заслужить, — ответил будущий правитель, потупив взгляд.

— Не сомневайся, заслужишь. Это прозвище Храбрый заслужить у своих подданных правителю нелегко, поскольку добывать его следует в битвах, а Суровый — несложно, — с иронической загадочностью улыбнулась Астризесс. — Суровыми правители становятся, как только почувствуют свою безнаказанность.

Услышав это, Гладиатор рассмеялся.

— При такой мудрости тебе, Астризесс, нужно было стать правительницей Рима или Германии. И прозвище Римлянка у тебя уже есть.

— Норвегия меня тоже устроит. По крайней мере, в этой жизни. Ты ведь не станешь возражать, чтобы регентшей была именно я?

— Но мой брат Олаф все еще…

— Сейчас мы не будем касаться судьбы твоего брата, мой юный конунг. Олаф — уже бывший король. Конунги способны избрать на своем совете нового короля, которым станешь ты. Если, конечно, я подскажу им, что лучшего правителя нам искать не следует. Причем произойти это может еще при жизни Олафа.

— И что, он не будет возражать против моего избрания? — с детской непосредственностью поинтересовался Гаральд.

— Принимая свое решение, конунги напомнят Олафу, что он уже правил и что у него была возможность утвердиться на престоле. Но главное, они напомнят ему, что потерять корону — для короля то же самое, что для настоящего воина — потерять в бою меч. Он же предстает сейчас перед Норвегией правителем без короны и без меча.

— Олаф уже знает, что конунги готовы лишить его этой короны?

— Только говорить ему об этом не стоит, — посоветовала Римлянка, — дабы не вгонять его в губительный гнев. И еще… Если ко времени твоего избрания Олаф все еще будет жив, то неминуемо захочет стать твоим регентом. И вот тут многое будет зависеть от твоей воли. Я же охотно поменяю титул не имеющей никакой реальной власти королевы-супруги на титул правящей королевы-регентши, оставив за Олафом право довольствоваться ролью советника при короле, если только он польстится на нее.

— Представляю, как ему будет трудно осознать, что он уже не король.

— Попадая в его ситуацию, — лучезарно улыбнулась Астризесс, — люди либо быстро свыкаются с мыслью, что они уже не короли, либо их заставляют свыкаться с мыслью, что они уже не жильцы.

7

Предав земле остатки своих кошмарных видений, вогнав в нее всю бесовскую силу своего истощенного организма вместе с сорванными ногтями и кровью израненных пальцев, юродивый как-то сразу обмяк. В последней резкой судороге он в каком-то странном броске перевернулся на спину и, задрав по-козлиному узкий, редковолосый подбородок, блаженно уставился на небо — теперь уже такое же недосягаемо высокое и таинственно чужое для него, как и для всех прочих, в мире этом сущих.

— Не забудь о его пророчестве, брат Дамиан, — крестясь на Восток, проговорил другой монах — тоже рослый, статный и бронзоволицый. Это был давно обремененный «телесной похотью» галичанин[18] Евстафий, бежавший сюда, в монастырь, как говаривали, не столько от гнева своего князя, сколько от гнева и чувственных капризов вечно чем-то недовольной княжны, у которой долгое время оставался духовником.

— Такое забыть трудно.

— И все в точности запиши. Возможно, лишь очень далекие потомки смогут по-настоящему понять их.

— А главное, проверить на правдивость, — согласно кивнул Дамиан.

— Кто еще донесет до них слова провидцев земли Русской, кроме нас, монахов-летописцев? Не варяги же эти, — кивнул в сторону Эймунда.

— У потомков появятся свои собственные пророки и юродивые, а потому в пророчествах ваших нынешних безумцев они нуждаться не станут, — презрительно рассмеялся норманн, вежливо указывая девчушке на видневшийся на холме княжеский дворец. — Пойдемте отсюда, конунг Елисифь. Эти зрелища не для вас.

— Но ведь все то, о чем только что говорил этот юродивый, наверняка сбудется? — спросила княжна.

— Кто из нас, ныне живущих, способен убедиться в этом?! — иронически хмыкнул викинг.

— Но их предсказания будут занесены в летописи и когда-нибудь…

— Запомните, конунг Елисифь: все пророчества, вплоть до скончания дней земных, содержатся в мудрых норманнских сагах. В них вы все и прочтете. Потомки наши — тоже.

— Но разве в норманнских сагах может быть правдиво сказано о том, что происходило и что будет происходить на Руси? — усомнилась Елизавета.

— Может, конунг Елисифь, может! — заверил ее викинг, плохо скрывая при этом свое раздражение. — Там сказано обо всех землях, а значит, о Руси тоже.

Каждое слово Эймунд произносил с такой суровой тяжестью, словно поднимал на уровень груди, а затем бросал себе под ноги тяжелые камни. Причем с каждым камнем движения его становились все более медлительными и вялыми.

— Но так не должно быть.

— Почему не должно? — изумился воин.

— У русичей появятся свои собственные саги, такие же мудрые, как и норманнские.

— Почему же их не было до сих пор? — саркастически ухмыльнулся Эймунд.

— Разве их совсем нет?! Кое-какие все же есть. Их называют здесь сказаниями или былинами. Несколько таких сказаний мне уже читали.

— Но их очень мало, — отрубил Эймунд, — и никаких предсказаний в них не содержится.

— Значит, монахи уже сочиняют их.

— Разве что переписывают Библию да какие-то греческие книги. У русичей нет истинных творцов саг, есть только переписчики. Кто способен написать для них новые саги, если у них нет и никогда не было древних? Истории своей они не знают, в будущее тоже заглядывать не умеют, не научились.

— Но ведь у нас, у русичей, есть свои юродивые. Сами только что видели.

— Вы, норманнка, сказали: «У нас, у русичей»?! — изумился викинг.

— Разве мы не русичи? — обратилась Елизавета к монаху.

— Кто это вам сказал?! — возмутился Дамиан. — Кто бы из нас из каких бы земель ни прибыл сюда, теперь мы уже русичи.

— Ладно-ладно, — нервно развел руками Эймунд, не желая вступать с ним в полемику. — Не в этом дело: русичи, не русичи… Что способны увидеть их юродивые, конунг Елисифь?! Чего стоят все их предсказания? Каков от них прок? Всякому уважающему себя народу нужны не юродивые, а жрецы. Разве на Руси остался хотя бы один жрец?

— Жрецы были язычниками, поэтому всех их истребили. Не знаю, правильно ли поступили при этом киевские князья, — рассудительно усомнилась Елизавета.

Эймунд давно заметил, что, несмотря на свой пока что слишком юный возраст, средняя дочь великого князя Ярослава Владимировича Елизавета отличается недетской рассудительностью и сдержанностью. В отличие от своей старшей сестры Анастасии,[19] казавшейся норманну натурой замкнутой и мечтательной, которая мало интересовалась книжными премудростями и была занята исключительно подбором женихов.

— Жрецов уже нет. Зато есть такие начитанные и мудрые монахи и священники, как наш учитель Иларион, который также служит священником церкви Святых апостолов в Берестове, где находится летняя резиденция князя-отца. Правда, об этом вам лучше поговорить с Дамианом, которого считают самым начитанным среди монахов Киево-Печерского монастыря, или со знатоком Старого Завета монахом Никитой.

— Ленивы они, конунг Елисифь, ваши монахи, — сурово произнес викинг. — И воины, и монахи — в битвах и писаниях своих — одинаково ленивы.

Эймунд потому и не нравился Елизавете, что с ним невозможно было поговорить по душам, как, например, с Дамианом, который мог долго и ненавязчиво рассуждать вместе с ней о том, зачем человеку дана жизнь; что такое грех и что такое праведность. С Дамианом она познавала такие удивительные вещи, как связь между живыми людьми и духами предков или почему все живое на земле подчинено временам года — зиме, весне, лету?.. И в чем высший, Божественный смысл такого чередования?

«Не знаю, королевой какой страны ты станешь, великая княжна киевская, — говорил инок, — но в любой из них должны поражаться твоей книжной и житейской мудрости. А потому постигай ее, постигай…»

Викинг же, в отличие от Дамиана, не только не любил ни Руси, ни русичей, но и откровенно подтрунивал над обычаями этой страны и ее людей. А еще он обо всем судил так, словно не утверждал какую-то истину, а высекал ее мечом. Правда, Елизавета тоже умела и любила проявить характер, поэтому нередко упрямилась и даже пыталась спорить с викингом. Однако в такие минуты голос Эймунда становился резким и злым. Он без конца хватался за рукоять меча, словно в самом деле, намеревался выхватить его, а холодные синие глаза источали из-под нависающих рыжих бровей такой гнев, что, казалось, уже никакая сила не способна усмирить это затянутое в одеяние из толстой бычьей кожи чудовище.

— Мне почему-то кажется, что у нас на Руси…

— Вы не русинка, а норманнка, конунг-Елисифь, — жестко прервал ее варяг, вскидывая подбородок. Теперь они отошли достаточно далеко, чтобы монах мог слышать их разговор, а потому викинг решил не сдерживать свои эмоции. — Я для того и приставлен к вам, чтобы вы никогда не забывали, что вы — норманнка. Как и ваша мать, великая княгиня Ингигерда.

Но Елизавета и без телохранителя знала, что мать ее — норманнка, а отец — русич. И вообще, княжну интересовало сейчас не это. В нее опять вселился дух противоречия, и она пыталась докопаться до того, что не давало ей покоя.

— Неужели на Руси действительно не осталось ни одного жреца? Ни с Дамианом, ни с Ларионом мы до сих пор не говорили о том, почему нельзя завести в Киеве хотя бы одного жреца.

— Потому что Норвегия — страна жрецов, страна викингов и мореплавателей, а Русь — это страна юродивых, — пробубнил себе под нос Эймунд и на всякий случай как-то по-волчьи оглянулся, не слышит ли его кто-либо из воинов-русичей или княжеских слуг.

— Но так не может быть! — вновь возразила Елизавета.

— Слушай, что тебе говорят старшие, — в очередной раз рванул Эймунд рукоять меча. — В Норвегии юродивых всегда презирали, порой жалели, но никогда не боготворили и не почитали за мудрецов и пророков. Их даже в жертву богу Одину не приносили, чтобы не обидеть его, а просто убивали. Каждая страна имеет свое предназначение. Однако саги творят воины-мореплаватели, юродивые саг не творят.

— Значит, на Руси всегда будет происходить то, что напророчат норвежские юродивые? — все еще не могла девчушка понять, что пророки не обязательно должны быть юродивыми, которых и в самом деле столь умилительно почитают в Киеве и его окрестностях.

— Сказал уже, — иссякало терпение викинга, — что саги творят не юродивые. К юродивым у нас относятся лишь как к юродивым, а не как к пророкам. Потому что и сами саги творятся не для юродивых. Однако ты — норманнка, а потому должна знать, что здесь, на Руси, — Эймунд вновь оглянулся на оставшихся позади монахов и юродствующего Никония, не слышат ли, — всегда происходило только то, чего желали мы, норманны. И впредь тоже будет происходить только то, чего мы пожелаем. Не будь я первым викингом Норвегии.

8

Гаральд давно знал, какой твердостью характера обладает королева. Другое дело, что Олаф редко прислушивался к советам супруги, ее увлечение римской культурой высмеивал и принципиально не терпел какого-либо вмешательства Астризесс в государственные дела. А тут еще обстоятельства сложились так, что на престол Норвегии взошел датчанин, из-за которого муж ее превратился в короля-изгнанника.

До сегодняшнего дня все это заставляло Римлянку вести себя крайне осторожно. А вот почему она так осмелела сегодня — этого Гаральд понять не мог. Неужели только потому, что король решил направить свои суда к родным ей шведским берегам? Теперь, под покровительством могучего шведского конунга, она могла чувствовать себя увереннее. Что же касается Олафа, то даже ему, Гаральду, мало посвященному в тайны двора, было ясно: король по существу лишился поддержки ярлов и племенных конунгов, поэтому рассчитывать ему в этой стране уже было не на кого. Воинов, готовых выступить под его знаменами, оставалось крайне мало, а викингов, по-настоящему преданных своему конунгу, еще меньше.

Зная все это, Римлянка решила, что самое время выходить на арену.

Может ли случиться такое, что они еще вернутся в Норвегию, что сумеют освободить ее от датчан? Этого никто сказать не мог. Но Гаральд Суровый действительно считал, что Астризесс была бы неплохой правительницей. Во всяком случае, у нее хватило бы воображения, чтобы попытаться устроить это государство по образу и подобию Рима, Галлии или Германии.

А еще принц помнил слова, которые королева сказала в его присутствии конунгу Гуннару Воителю, причем сразу же после того, как ее супруг потерпел поражение от датчан:

— Беда не в том, что вы с Олафом оказались слишком нерешительными или бесталанными полководцами. Вы и не могли победить, потому что нельзя создавать крепкую армию, а тем более — крепкую христианскую державу, потакая амбициозным жрецам и традициям разрозненных языческих племен.

— Ты слишком много начиталась своих «цезарей», — огрызнулся Гуннар, хотя и понимал, что королева права.

— Если бы вы с королем хоть какую-то часть своего времени отдавали знакомству с деяниями цезарей, причем не только римских, — назидательно молвила Астризесс, — Норвегия не оставалась бы до сих пор в том состоянии варварства, в котором она пребывает.

«Так, может быть, сейчас Римлянка только для того и сошла со своей королевской повозки, — вдруг осенила принца несмелая пока что догадка, — чтобы пройтись мимо жертвенной Ладьи Одина, мимо всего этого сборища язычников. Высказав мне все то, что уже высказала, она хочет посмотреть, как я стану реагировать на ее слова, как буду вести себя. А заодно продемонстрировать, как впредь намерена вести себя она сама».

Гаральд вдруг вспомнил, что ни разу не был свидетелем не то что конфликта, а хотя бы какого-то принципиального разговора своего брата с Астризесс. Как только он появлялся поблизости, королевская чета тут же благочестиво усмиряла свои эмоции и умолкала. Многое принц отдал бы, чтобы стать свидетелем такого разговора уже сегодня, когда Римлянка по существу демонстративно сжигала за собой мосты.

— А ведь в центре, у жертвенного камня, стоит Бьярн Кровавая Секира, — с какой-то мстительной иронией сообщил тем временем Гладиатор, который успел взойти на небольшую каменистую возвышенность.

— Бьярн?! — мгновенно встревожился Гаральд. — Неужели они захотят принести в жертву лучшего из своих воинов?

— А жертвуют всегда только лучшими, кхир-гар-га! — объяснил и тут же по-лошадиному заржал великан Льот из охраны королевы, потрясая при этом своими огненно-рыжими космами волос. Сколько сам Льот ни напрягал зрение, сравниться в зоркости с Римлянином и с юным принцем он не мог. Тем не менее согласился: — Похоже, это действительно Бьярн, кхир-гар-га!

— Да он это, он! — взволнованно подтвердил еще кто-то из воинов личной охраны Астризесс.

Сама королева уже находилась на спуске к заливу, но, увидев, как мужчин взволновала личность будущего «гонца к Одину», вернулась и взошла на ту же возвышенность, на которой уже стояли Гладиатор и принц Гаральд.

Когда, упираясь руками в крутые бедра, Римлянка застыла чуть в сторонке от них, Гаральд поневоле подался вперед. На несколько мгновений он буквально впился взглядом в ее одухотворенное, охваченное золотистыми локонами лицо. Нежная, немыслимо белая кожа; прямой, с божественной аккуратностью выточенный носик; выразительные, четко очерченные губы, голубые, подернутые светлой поволокой глаза… Принц давно восхищался красотой этой женщины; он давно был влюблен в нее, но такой неописуемо красивой, как теперь, не видел ее никогда. Он тоже неплохо владел латынью и не раз обращался к «римской библиотеке» Астризесс, книги которой были украшены портретами древних римлян. Так вот, в облике этой женщины воистину чудилось нечто истинно римское.

— Неужели они действительно собираются кого-то убивать? — как бы про себя проговорила Астризесс, делая вид, что не замечает пылкого взора подростка.

— В этом можете не сомневаться, королева, — пожевал нижнюю губу Гладиатор. И по воинственно-ироническому блеску в его глазах Астризесс без труда определила: ему нисколько не жаль того, кто подлежит убиению. Одним варваром больше, одним меньше. Будь его воля, он готов был не только горемыку Бьярна, но и все это языческое сборище варваров тут же отправить «гонцами к Одину».

Пологий склон возвышенности спускался прямо к большой каменной плите, известной в округе под названием Ладья Одина, а все сборище воинов-язычников располагалось на печально известном Жертвенном лугу, которого истинные христиане сторонились, как людьми и богом проклятого места.

Заметив на этом холме рослую, стройную фигуру королевы, жрец, конунг Гуннар Воитель и все прочие воины притихли и выжидающе уставились на нее. До сих пор ни одной женщине не позволено было появиться на Жертвенном лугу, ни одной из норманнок не суждено было стать свидетельницей кровавых игрищ воинов. Так что само появление здесь Астризесс уже было грубым попранием традиции. Но эта женщина была… королевой, которой всегда позволено больше, нежели любой другой норманнке. И как в такой ситуации вести себя жрецу, конунгу, да и самому «избраннику жребия»?

Понятное дело: до сих пор ни одной королеве не приходило в голову вступать на этот холм. Но Римлянка — вот она, вступила!

— Так они что, собираются отправляться в далекое плавание, к неизвестно каким берегам, без Бьярна Кровавой Секиры, кхир-гар-га?! — кажется, только теперь понял викинг Льот, на что обрекает себя этот отряд мореплавателей, решивших погубить одного из самых опытных и храбрых своих воинов.

И ржание, которым он сопровождал свою догадку, мало чем отличалось от ржания старого, но еще не отвыкшего гарцевать жеребца. Не зря же и прозвище этому великану было дано соответствующее — Ржущий Конь!

9

Прежде чем покинуть монастырь, великая княжна Елизавета настояла, чтобы воспитатель Эймунд сводил ее в Книжную келью. Провести их туда вызвался монах Дамиан, который знал, что в келье сейчас трудится над Евангелием его учитель, инок-переписчик Прокопий[20]. А тот всегда радовался появлению княжны Елизаветы больше, чем приходу кого-либо другого из детей князя Ярослава или его челяди.

Возможно, потому и радовался, что девчушка эта — с вьющимися золотистыми волосами — напоминала иноку одного из тех ангелов, которые навечно поселились в его келье вместе с византийскими иконами. Тем более что появление в мужском монастыре девиц представлялось событием почти немыслимым. Входить в «келийное» здание монастыря, да и то лишь в ту его часть, в которой располагалась библиотека, где предавались чтению монахи и сами княжьи дети, разрешалось только трем женщинам, дочерям великого князя — Анастасии, Елизавете и Анне. Но и среди них инок особо выделял Елизавету, появлению которой радовался, как первому весеннему солнцу.

Дамиан довел их до порога кельи, открыл перед княжной дверь и молча дождался, когда Прокопий оторвет взгляд от пергамента.

— Это снова ты, дитя Божье?! — радостно покачал головой переписчик. — Заходи, заходи, дщерь Господняя! Чувствовала, чувствовала душа, что сегодня мою мрачную келью должен посетить ангел.

Инок осторожно, аккуратно положил у чернильницы перо, которым писал, подошел к робко остановившейся у двери княжне и лишь в последнее мгновение удержался от того, чтобы по-отцовски погладить Елизавету. Притрагиваться к девичьему телу монаху нельзя было никогда и ни при каких обстоятельствах. Поэтому Прокопий только обвел руками вокруг ее головы, словно очерчивал над ней сияние ангельского нимба, и тяжело, с какой-то затаенной отцовской горестностью, вздохнул.

Дамиан знал, как вдохновенно любил этот пятидесятилетний монах детей и как, возможно, больше, чем любой из них, в монастыре молящихся, страдал от того, что не мог и уже никогда не сможет одарить хотя бы одно юное существо частицей своей погубленной отцовской ласки.

— Спасибо, что привел ее сюда, брат Дамиан, — с благодарностью произнес он, все еще не отводя рук от нимба и как бы благословляя вошедшую сюда.

— Таковой была воля княжны, брат Прокопий.

— Можешь считать, что отплатил мне добром за науку мою и все прочее добро, — не воспринял его объяснений переписчик святых текстов. И при этом недобро, подозрительно скосил глаза на все еще остающегося за порогом кельи варяга Эймунда, которого недолюбливал с первого дня появления этого норманна при княжеском дворе.

Дамиан молча поклонился и вышел, а переписчик усадил княжну на стул рядом с собой и попросил прочесть только что исписанную им страницу. Елизавета сначала с трудом разобрала несколько первых слов, но потом немного привыкла к почерку книжника и читала уже свободнее. Рядом лежали две покрытых воском дощечки и маленькое аккуратное стило, которым княжне разрешалось переписывать отрывки из летописей[21]. Елизавета была уверена, что и сегодня монах позволит ей немного поупражняться в переписывании Евангелия.

— Видишь, варяг, какой учености княжну растим для сына кого-то из норманнских королей?

— Вижу, давно вижу, — решительно повел плечами, словно перед схваткой разминался, Эймунд. — Она — истинная шведка.

— Да, истинная, — машинально как-то подтвердил монах, но вдруг осекся. — Почему же шведка? Из русичей она, киевская княжна.

— Она шведка, как и ее мать, ее братья, — решительно молвил викинг, сурово насупив брови. — Когда сыновья князя Ярослава займут престолы в русских городах, окажется, что всей Русью правим мы, норманны. И дружины воинские у каждого из них будут норманнские, и жены тоже.

Высказав все это, Эймунд рассмеялся настолько воинственно, словно только что поверг доселе непобедимого врага.

Прокопий поднялся, подошел к окну и какое-то время стоял спиной к варягу, осматривая открывшуюся ему часть двора, в конце которого все еще сидел на земле обессилевший после очередного провидческого экстаза юродивый Никоний.

— Неужели так желает их мать, великая княжна Ингигерда, чтобы Елизавета, сестры и братья ее осознавали себя норманнами? — доверительно поинтересовался монах.

— Достаточно того, что этого хочу я.

— Ты — это понятно. Меня интересует желание великой княгини Ингигерды. Мне ты можешь говорить правду. В дела княжеские не вмешиваюсь, поскольку не дано мне. Однако же знать хочу истину, какая она есть.

— Зачем она тебе, монах? — к монахам, как и ко всем прочим мужам, не обладающим навыками и мужеством воинов, он всегда относился с нескрываемым презрением, как обычно относятся к людям жалким, а посему недостойным.

— Да потому, что знание сие дарует мне, книжнику монастырскому, многие раздумья о судьбе земли нашей Русской.

— Ну, если эти знания нужны только тебе… — снисходительно улыбнулся норманн, — тогда поведаю.

Он прошелся по келье, остановился возле огромного сундука, на плоской, металлом обитой крышке которого лежало несколько массивных книг — лишь небольшая доля того книжного богатства, которое таилось в самом сундуке. Затем подошел к княжне Елизавете, которая, шевеля розовыми губками-лепестками, читала написанное монахом… А тем временем Прокопий внимательно, напряженно следил за каждым его движением и терпеливо ждал. И лишь когда терпение его иссякло, напомнил:

— Все, что ты скажешь, останется между нами. Если княжна что-либо и поймет-запомнит из молвленного тобой, то попытается рассказать только матери, которая тоже вряд ли станет вдумываться в ее лепет.

— То, что она порой говорит, уже далеко не лепет, — заметил викинг. — Но в общем ты прав. Так вот, неужели ты, книжник, до сих пор не понял, что мы, дружины норманнов, находимся в Новгороде и Киеве не по воле Ингигерды? И то, что делает для нас, чем жертвует ради нас, дружинников, князь, изрубивший в отместку за нападение на норманнов тысячу знатных новгородских воинов[22], тоже не только воля Ингигерды. Она всего лишь покорно делает то, что ей советуют люди, говорящие от имени короля Швеции.

— Не ведаю, известно ли сие князю, но мне известно, — пробормотал Прокопий.

— И если мы стремимся к тому, чтобы дочери князя были воспитаны как настоящие норманнки, то не только потому, что этого страстно желает их мать. Принцесса Ингигерда как раз довольно легко смирилась с тем, что ей суждено было стать княжной славян, и лучше любого из нас, воинов, сумела изучить ваш язык и ваши обряды. Для нас важно, чтобы, оставив на княжеских престолах норманнов-ярославичей, мы отдали в жены будущим королям и императорам Европы норманнок-ярославен.

Елизавета оторвалась от Святого Писания, поднялась и удивленно посматривала то на Прокопия, то на Эймунда. Она пыталась вникнуть в сущность их нежаркого спора, но пока что это было ей не под силу.

— Шведский король и собравшиеся у его престола люди заботятся о том, чтобы страна ваша со временем стала господствовать на всей огромной территории, от морей студеных до моря Русского[23] и от владений персидских до венгерских лесов.

— Но при этом понимают, что воинской силой подобного господства не достичь, — уточнил монах.

— Швеция и сама достигла бы этого, — возразил варяг, — сумей она объединить под своей короной норманнов Дании и Норвегии, а также родственных нам норманнов, осевших на землях франков и бриттов. Но это не так просто, как может казаться монаху, сидящему в монастыре на окраине столицы русичей.

— Я и не думаю, что это легко, — вознес кверху руки Прокопий, давая понять, что сомнения сии не стоят дальнейших слов. — Всего лишь хочу уяснить для себя, что, не имея достаточно большой воинской силы для покорения ближних и дальних земель, вы, норманны, пытаетесь достичь этого, постепенно расширяя влияние своих конунгов.

— Разве ваши князья используют не те же уловки?

Прокопий немного замялся, а потом честно признал:

— Те же, видит Бог. Женившись на дочери вашего короля, князь Ярослав Владимирович тут же бросился нанимать у своего тестя дружинников, чтобы пойти войной против… своего же отца! Разве решился бы Ярослав на такое, не имея поддержки норманнского правителя?[24]

— Князь нашел в Швеции то, что искал. У него и сейчас нет более надежных и преданных воинов, чем мой норманнский отряд.

— Ты прав, варяг, похоже, что нет. Вам не к кому переметнуться, вы не станете бегать от одного князя к другому, как это нередко делают воины-русичи. Ваше благополучие, само ваше спасение — в спокойном правлении великого князя Ярослава.

— А ты действительно мудрый человек, монах Прокопий. Тебе бы не монашествовать, а стать князем.

— Князь всего лишь правит Русью, — с горделивым смирением ответил инок, — я же за нее молюсь.

Викинг вцепился своими огромными жилистыми ручищами в инкрустированный серебром пояс и, покачиваясь на носках, умилительно ухмылялся.

— Так, может, вся беда в том и заключается, что те, кто правит Русью, никогда за нее не молятся; тем же, кто истинно молится за нее, не позволяют ею править?

— Сам не раз задумывался над этим, — признал Прокопий. — И всякий раз ловлю себя на мысли, что молиться нужно смиренно, а можно ли смиренно править?

— Нет, инок, — решительно покачал головой викинг, — править смиренно нельзя. Нет большей опасности для державы, чем смиренность ее правителя.

— Теперь ты понимаешь, викинг, почему нас, монахов-летописцев, так поражает смиренность некоторых наших князей, которые слишком покорно принимают покровительство, кто норманнских правителей, а кто — правителей дикой степи?

— Мы, норманны, не желаем, чтобы Русь, такая теплая и богатая земля, досталась Византии или ханам степняков.

— То есть хотите, чтобы она досталась вашим конунгам? — едко заметил монах-книжник.

— Не того опасаешься, монах. Не мы с мечом придем на Русь и подвластные ей земли. Перессорившись между собой, князья русичей сами бросятся к ногам норманнских конунгов: «Дайте нам опытных, мужественных воинов! Помогите усидеть на престоле! Спасите от коварства родных братьев и племянников!» Вам ли, монахам-летописцам, не помнить, в какую междоусобицу втягивали ваши князья своего воеводу, могучего норманнского воина Свенельда[25], других воевод и конунгов?!

— Помним, викинг, помним, — раздосадованно поморщился инок-переписчик. — Летописи помнят даже то, чего ни им, ни народу нашему помнить не следовало бы.

10

— Остановите же их! — не приказала, но и не попросила, а как бы невольно простонала королева Астризесс.

— Эй, скитальцы морские, остановитесь! — прокричал начальник охраны во всю мощь своей гортани, чувствуя, что ритуал приближается к развязке. — У Ладьи Одина стоит королева!

Воины уже заметили королеву и безропотно притихли, слабо представляя себе, что, собственно, может зависеть от них, в чем должно проявляться их повиновение? И должны ли они повиноваться в эти минуты королеве? Тем более что тут же последовало желчное замечание жреца:

— Кому в этой стране неизвестно, что даже король не вправе отменять волю жребия викинга? Бывшая королева уже позволяет себе забыть об этом?

— Конунг Гуннар, — не стала вступать в полемику с ним Римлянка, — неужели кто-то решится убить этого воина в присутствии королевы?

Гуннар ступил несколько шагов в сторону возвышенности, на которой стояла Астризесс, постоял в раздумье и сделал еще несколько шагов. Теперь он стоял почти у ног королевы, и они могли беседовать так, и жрец их не слышал.

— В вашем присутствии жрец вряд ли решится совершить этот кровавый ритуал, королева, — объяснил конунг, — но ведь не собираетесь же вы стоять здесь вечно?

— Хотите сказать, что моего слова будет недостаточно?

— Не уверен, что жрец подчинился бы сейчас даже воле короля. Свергнутого, — тут же уточнил Гуннар Воитель, — короля. Если бы с вами был хотя бы епископ, королевский духовник…

— К сожалению, королевского духовника с нами нет, — вполголоса признала Римлянка, обращаясь к начальнику охраны и к принцу.

— Да, с нами действительно нет духовника, кхир-га-га! — не поддался ее страхам телохранитель Льот. Ржание его, как всегда, оказалось некстати, однако на сей раз и жрецу, и Гуннару Воителю оно показалось еще и по-идиотски вызывающим.

— Но все-таки вы можете спасти его, — тронул Астризесс за рукав куртки юный рыцарь Гаральд. — Ведь вы же королева. А это — Бьярн Кровавая Секира, тот самый, который учил меня сражаться на боевых секирах.

Римлянка встретилась взглядом с конунгом, однако тот решительно покачал головой. «Даже не пытайтесь, королева!» — вычитала она в этом упреждающем знаке преданного ей конунга. И тут же услышала:

— Это ритуал, которому каждый воин подвергается добровольно. Любой из них мог отказаться от участия в метании жребия.

— В самом деле, они ведь не карают его, а милуют жертвенной честью, — неуверенно ухватилась за эту подсказку Астризесс.

— Но ведь так или иначе — убивают, — возразил Гаральд. И тут уж оправдать кровожадность жреца и его приверженцев Астризесс была бессильна.

Как и конунг Гуннар, она прекрасно понимала, в какую опасную западню раскола королевской дружины способен заманить жрец, отказавшись подчиниться ее распоряжению. У короля и так слишком мало воинов, чтобы, спасая одного из них, добровольно принявшего участие в ритуальной жеребьевке, потерять несколько десятков.

— С нами нет духовника, которому подвластны все высшие силы христианства, — сокрушенно покачала она головой. — А с ними — жрец. И воины все еще чтят его как жреца.

Астризесс проговорила все это вполголоса, но так, чтобы могли слышать и Гаральд, и Гладиатор. Она опасалась, как бы вспыльчивый рыцарь-римлянин не потребовал отменить ритуал, что неминуемо привело бы к стычке.

— Но ведь вы — королева! — с наивным удивлением воскликнул Гаральд, и это был возглас подростка, который разочаровывался в той, которую еще несколько минут назад готов был обожествлять.

Ничего не ответив, королева спустилась с возвышенности и пошла к Жертвенному лугу.

— Вы же действительно королева, кхир-гар-га! — поспешил вслед за ней Льот. — Этот парнишка прав.

Воины расступились и впустили королеву со свитой в свой круг, который тотчас же пугающе сомкнулся, грозно и молчаливо. Словно предупреждал, что каждый, кто ступает на Жертвенный луг, сам неминуемо становится участником его ритуального действа.

— Мы зря теряем время, Астризесс, — воинственно напомнил ей жрец, и все поняли, что в данном случае Торлейф толкует не столько о реально потерянном времени, сколько о том, что случается с людьми, мешающими викингам совершать один из самых древних и почитаемых ими обрядов. Тех ритуальных обрядов, которые отличают их, норманнов, от франков, угров, византийцев и множества иных народов. — Да, в сути своей обряд довольно жестокий, но в то же время он святой и праведный. Святой уже хотя бы потому, что является обычаем предков.

— Но эти воины приняли крещение, — напомнила ему Астризесс, — а христиане не могут позволять себе подобные языческие ритуалы. К тому же вы, как жрец язычников, уже давно не имеете права повелевать ими.

— Вас, шведку, не удивляет, что ничего подобного я ни разу не слышал от своего короля-норманна? — парировал Торлейф.

— Могу ли я быть уверена в том, что не слышали? — пожала плечами Астризесс.

— Мы ведь не раз беседовали с королем в вашем присутствии. Причем я ни разу не приходил к королю в роли просителя, это король всегда выступал в этой роли, чтобы дождаться от меня помощи в подчинении себе того или иного норманнского племени.

Астризесс понимала, что жрец прав: Олаф всегда заискивал перед ним. Раньше она не придавала этому какого-то особого значения, понимая, что так надо для усиления королевской власти. Но сегодня напоминание о слабостях короля явно задевало ее самолюбие. Тем более что происходило это унижение на глазах у королевской дружины.

Жрец, безусловно, понял ее состояние, но не стал окончательно загонять в словесную ловушку, наоборот, речь его вдруг приобрела какие-то покровительственно-отцовские оттенки.

— Идя в чужие земли, — голосом наставника поучал он королеву-чужеземку, — норвежские викинги не могут поднять паруса, пока не принесут жертву Одину и не поклонятся этой жертвой богу морских стихий и дальних странников Тору.

— Викинги не могут поднять паруса, кхир-гар-га! — сверкающий на солнце панцирь бездумного рубаки Льота едва удерживал под собой порывы его непомерно широкой, округлой, словно громадная, до предела натянутая тетива лука, груди.

Ржущий Конь никогда особо не заботился о том, кем и как будет воспринято его «ржание». Этот бесстрашный воин всегда считал, что мир значительно проще, нежели люди представляют его себе. Во всяком случае, свое собственное бытие в этом прекрасном мире он давно разделил на две одинаково желанные части: когда ему приказано рубить врага и когда позволено пить пиво и объедаться в ожидании нового приказа рубить всякого, на кого укажет король. Тому и другому храбрый, удачливый рубака Льот всегда подчинялся с огромным удовольствием.

А еще с таким же удовольствием подсмеивался над всем, что в этом мире было праведно и неправедно, что способно было вызывать гнев или восторг. Стоит ли с такой чувственностью воспринимать этот мир, в котором всегда есть возможность для того, чтобы пировать, сражаться с врагами и снова пировать? И никто уже не смог бы установить сейчас, когда и каким образом Льот завоевал себе это странное право — воспринимать мир так, словно он специально сотворен был для людей, не способных понимать ни сущности его, ни предназначения. Но каким-то образом он это право все же завоевал!

— Вам хорошо известно, жрец Торлейф, что «гонца к Одину» предки наши посылали только тогда, когда отправлялись на поиски новых земель, — решила прибегнуть королева к последнему, известному ей аргументу. — Когда они уходили в неизведанные моря, не зная, куда именно боги приведут их челны.

Это был очень сильный аргумент. По тому ропоту, который прокатился по рядам воинов, нетрудно было догадаться, что для многих из них это уточнение оказалось полной неожиданностью. С этим же ропотом на устах они уставились на жреца, требуя — пусть пока еще только мысленно — разъяснений.

— А разве теперь мы не отправляемся на поиски новой земли, которая бы приняла нас? — указал Божий Меч на открывавшуюся в конце фьорда синеву моря. — И разве кто-нибудь, пусть даже сам конунг Олаф, — указал он в сторону далекого кряжистого мыса, за которым, в большом фьорде, притаилась эскадра судов короля-изгнанника, — способен предсказать, в какой земле нас примут и где Один и Тор повелят оставить свои челны?

— Жрец тоже прав, — молвил кто-то в толпе воинов. И хотя произнесены были эти слова негромко, но все же произнесены. И они были услышаны.

Бьярн тут же отыскал жадным взглядом этого воина и признал в нем Ольгера Хромого. Это был непревзойденный метатель боевых топориков, которыми перед каждым боем он обвешивался, как африканец — пальмовыми листьями, но, из-за своей ущербной увечности, обычно предпочитавший отмалчиваться.

— Что ж, по-твоему, получается, что они оба правы? — язвительно поинтересовался у Хромого викинг Вефф, известный своей дотошностью. Тот самый северянин Вефф Лучник, который обычно позволял себе оспаривать даже то, что, при здравом уме, никакому оспариванию не подлежало.

— Выходит, что так, — уперся Хромой огромными волосатыми ручищами в лезвия своих топориков.

— Но все мы теперь христиане, — вмешался Туллиан, начальник охраны королевы. — Гоже ли нам, подобно поганым язычникам, приносить в жертву мертвым идолам лучшего из наших воинов?

— Вот и я, жрец, хочу спросить тебя о том же, — неожиданно поддержал римлянина конунг Гуннар.

— В жертву лучшего из воинов, кхир-гар-га! — потряс рыжими космами Льот. И, возможно, это был первый случай в жизни Ржущего Коня, когда ржание его показалось королеве во благо.

11

Дамиан направился в свою келью, где его ждала «Большая книга пророчеств» с двадцатью записанными им пророчествами. А еще этот фолиант хранил предсказания разных странников, а также паломников ко Гробу Господнему да озаренных благостными видениями юродивых.

Как-то Прокопий заметил, что Дамиан обладает удивительной способностью: даже через два-три дня он почти дословно воспроизводил услышанные им рассказы, полемику ученых мужей или главы прочитанной накануне книжки. Он-то и подсказал Дамиану, как, создавая собственную книгу пересказов и предсказаний, употребить этот свой редкий дар во церковную благость.

Однако Дамиана почему-то не привлекали ни поучения, ни рассказы знатных дружинников, купцов и варягов, благодаря которым можно было бы составить летопись или еще одно, мудрено осмысленное, житие святых. Единственное, что его по-настоящему увлекало, — это познание всевозможных пророчеств. Возможно, потому и увлекало, что сам Дамиан тоже пытался прибегать к ним, постигать их природу и силу, истоки и предназначение.

Время от времени он даже пытался предсказывать исход тех или иных событий, поступки людей и их судьбы. Однако не стеснялся признаться себе, что силы пророческие так до сих пор и не удостоили его ни единым сколько-нибудь серьезным предвидением. Вот и сейчас он намеревался внести в эту книгу пророчество юродивого странника Никония. При этом инок не собирался ни оценивать его видения, ни выверять на какие-то житейские реалии. Его делом было — записать, сохранить, донести до грядущих поколений. В этом он видел свое высшее призвание и предназначение, свой монашеский крест.

Вот и сейчас, когда юродствующий странник Никоний умолк, слова его все еще жили в памяти Дамиана, все еще пульсировали в его сознании. Монах-книжник даже мог воспроизвести их с теми же интонациями, с какими произносил «придворный» юродивый. Единственное, чего инок не мог понять, — откуда все эти вещие знания приходят к юродивому. Сам Дамиан знал: все, что лично он сумел постичь, было «посеяно» в него книжной мудростью, древними былинами, которые напевали гусляры, и просто живым человеческим словом. А вот кто является тем сеятелем мудрости провидческой, которая снисходит на юродивого Никония? Неужели сам Создатель?!

Нет, в это Дамиан верить отказывался. На земле хватает ученейших слуг Божьих: от патриарха Константинопольского и папы римского — до теологов и монахов-книжников, благодаря которым Господь может доносить до простых смертных волю свою. Так зачем ему прибегать к посредничеству юродивых? В чем здесь высший смысл? Но в то же время кто еще, кроме Создателя, способен знать, чтó всех, на земле сущих, ждет не только завтра, но и через множество лет?!

Сколько монах ни бился над тем, чтобы понять этот замысел Господний, однако приблизиться к его разгадке так и не сумел. Дамиан, конечно, мог бы философски одернуть себя, за-явив, что замысел потому и зовется Господним, что простому смертному понять его не дано. Однако это было слишком упрощенно. Во-первых, Дамиан уже давно простым смертным себя не считал, а во-вторых, он не принадлежал к тем монахам, которые собственное скудоумие легко привыкли списывать на Божью заумь.

Много раз потом, уже после приступов-видений Никония, инок пытался поговорить с юродивым, выпытать, как именно являются ему те видения, которые он, войдя в раж, так пространно описывал. Причем интересовало книжника буквально все: кто и как эти словеса пророческие нашептывает, какие химеры посещают странника в минуты подобного «бесовства»? Но всякий раз Никоний лишь непонимающе смотрел на него широко открытыми глазами беспамятства.

Еще не успев ни полностью впасть в свое юродство, ни окончательно отречься от мудрости пророка, он, тем не менее, не способен был не только объяснить свои предсказания, но даже повторить их. Мало того, порой Никоний вообще отказывался верить, что произносил нечто подобное. Вот и получалось, что в большинстве случаев только он, Дамиан, оставался единственным в этом мире, кто способен был если уж не истолковать, то по крайней мере словесно воспроизвести видения юродивого. Так, может быть, в этом и заключалась та, высшая, его, монаха-книжника, миссия на земле, о которой еще недавно так пространно говорил прибившийся к Киеву вместе с купеческим обозом некий буддистский лама?

Причем странность этого единения пишущего монаха и «всезрящего» юродивого как раз в том и заключалась, что само появление рядом Дамиана в большинстве случаев провоцировало пророческие приступы юродивого. Причем первым обратил внимание на эту странность книжник Прокопий, человек очень проницательный.

Юродивый словно бы знал: если рядом инок Дамиан, значит, предсказания его будут старательно описаны и книжно увековечены. Так, может быть, действительно знал это, а значит, умышленно вгонял себя в провидческий экстаз? Однако, задавшись этим вопросом, Дамиан тут же впал в еще одну догадку: «А что, если ради такого увековечивания брат Прокопий и надоумил тебя взяться за составление “Большой книги пророчеств”? Не зря же и сам он частенько позволял себе заглядывать в нее, причем главным образом тогда, когда меня нет в келье?»

Выйдя из монашеской обители, в которой располагалась келья переписчика, Дамиан вновь увидел юродивого. Обеими руками подергивая за концы висевшей на нем шкуры, Никоний неистово отплясывал босыми ногами на каменистом участке подворья и блаженно хохотал, время от времени выкрикивая: «Все сгорит! Здесь все-все вокруг в огне сгорит! Накормите Никония! Все — в невидимом сатанинском огне! Здесь все сгорит в огневице сатанинской! Накормите Никония!» Причем выкрикивал эти слова юродивый так, что трудно было понять: зависело ли это сожжение от того, накормят его сейчас или нет.

Дамиан на несколько минут задержался возле юродивого, выжидая, когда на того найдет просветление. Он хотел пригласить юродивого в свою келью и еще раз поговорить с ним. Однако время шло, а юродивый, казалось, не только не собирался входить в обыденное людское сознание, но еще больше впадал в транс: «Все сгорит в огне сатанинском незримом: Киев, храмы, леса; все живое сгорит в этом огне невидимом!».

Однако теперь юродивый повторял все это с такой жизнерадостностью и настолько вдохновенно, что, поддавшись гипнотическому влиянию его голоса, Дамиан и сам вдруг, грешным делом, подумал: а может, это было бы к лучшему, если бы все это — и монастырь, и все, что с ним связано — вдруг исчезло бы в огне?! Возможно, тогда, наконец, сбылась бы его тайнозаветная мечта — отправиться в Византию, к святыням восточного христианства? Чтобы, отмолив грехи, странствовать еще дальше — в Египет, в Венецию, в земли Священной Римской империи? Если бы буддистский лама-странник знал, как искренне он завидовал ему!

Устыдившись и молитвенно убоявшись грешной мысли, касающейся судьбы стольного града, Дамиан настороженно осмотрелся, словно испугавшись, что кто-то из монахов окажется посвященным в коварные замыслы его, и, махнув на юродивого рукой, — придет время монастырской трапезы, и его накормят, — решительно направился в монастырскую библиотеку. Но именно тогда он вдруг услышал вполне трезвый и даже слегка ироничный голос Никония:

— Не торопись, Дамиан! Тебе ведь очень хотелось поговорить со мной!

Оглянувшись, монах встретился со спокойным, вполне осознанным взглядом юродивого.

— И ты уже готов к этому разговору?

— А ты к нему готов? — парировал странник, забыв на время об ипостаси юродивого.

— Иначе не спрашивал бы о том, о чем спрашивал уже не раз.

— От сомнений своих бежишь, книжник, от сомнений. Если велишь монастырскому трапезнику дать мне хоть что-нибудь поесть, можем еще о многом поговорить.

— Так бы и просил: «Накормите меня!» — а то кликушествуешь тут полдня кряду: «Накормите Никония! Накормите Никония!»

— Так ведь забываете порой, что юродивые тоже не Духом Божьим, но хлебом святым питаются.

Услышав это, книжник победно ухмыльнулся: наконец-то странник перестал юродствовать и предстал таким, каков он есть на самом деле. Наверное, Дамиан так и утвердился бы во мнении, что все, что этот странник до сих пор демонстрировал, на самом деле является притворным юродствованием, если бы вдруг не вспомнил о диковинной пляске этого «лицедея» на горячей плите, после которой на ногах юродивого никаких видимых следов ожога не осталось.

12

…Оказывается, мы с вами — всего лишь странники, бредущие по ниве жизни, во (и вне) времени, в котором, между прошлым и будущим, в одночасье все давным-давно и «посеяно», и «скошено».

Богдан Сушинский

Вновь поразившись умению Никония ступать по горячему железу, монах-книжник недоверчиво посмотрел на него, кивнул, и несколько минут спустя перед юродствующим странником лежала краюха ржаной лепешки, а рядом стояла кружка с квасом и мисочка с сушеными яблоками. Странник смотрел на все это с таким восторженным вожделением, словно его усадили за стол с королевскими яствами.

— Так ты, брат Никоний, что, в самом деле юродивый или всего лишь юродствующий? — как можно вежливее поинтересовался Дамиан.

— Все мы юродствуем во Христе, — беззаботно объяснил странник, принимаясь за еду. — И те, кто сотворяет библейские мифы о грешнорожденном иудее Изе Христе, и те, что теперь поклоняются Ему, Яко Богу, — все юродствуют. Но истинное юродство дается нам, смертным, так же редко и скупо, как и всякий другой дар Божий.

— Ты считаешь это даром Божьим?! — изумился книжник.

— Причем великим.

— А все эти видения?..

— Что… видения? — неохотно переспросил странник, будто бы ожидал, что Дамиан откажется от своего любопытства.

— Они действительно являются тебе, или, может, это всего лишь лицедейское юродствование?

— Являются, монах, являются. И что странно: нигде столько видений не явилось мне, как здесь, в Киеве.

— Чем же объясняешь это?

— Места здесь, наверное, какие-то богоотступные.

— Почему вдруг… богоотступные?

— Потому что в том мире, который отведен богами, зреть нам дано только то, что глазами нашими зримо. Но есть такие места, в которых юродивые, вроде меня, одновременно зрят минувшее и будущее. Словно туман какой-то находит или бред из-за хвори страшной, и тогда такое является, о чем и рассказать некому.

— И что же является такого, о чем обычно не рассказываешь?

— Города какие-то чудные восстают, с домами, как три собора монастырские в высоту; повозки безлошадные да птицы, кузнецами земными из железа творимые.

Закрыв глаза, книжник недоверчиво покачал головой. Он попытался представить все это, но так и не смог.

— И что, — поинтересовался у юродивого, — Киев тоже видел таким, каким быть ему суждено?

— Именно здесь, на холмах киевских, все и является. Очевидно, таким он когда-то и будет, Киев наш.

Дамиан проглотил голодную слюну — чувство голода преследовало его молодое крепкое тело всегда и неотступно — и, стараясь не смотреть на еду и едока, спросил:

— Почему ты зришь прошлое, это еще как-то можно понять: оно уже было, а все, что вокруг нас, имеет свою память — деревья, скалы, реки, храмы…

— Верно, все имеет свою память, — признал Никоний, — да только мы, юродивые, познаем прошлое не по этой их памяти.

— По чьей же?

Странник пожал плечами и надолго умолк, неспешно, расчетливо дары монастырские поедая.

— Очевидно, по какой-то внеземной, по возвышенной, небесной памяти, — изрек, наконец, странник то, что и самому ему далось с великим трудом.

— Пусть так. Главное, что узнаешь об этом все-таки из чьей-то памяти. Но как можно видеть то, чего еще никогда не было, что еще только должно произойти, — это объяснить сподобишься?

— А если оно, будущее это, уже было?

Дамиан снисходительно улыбнулся и покачал головой:

— Это значит, что и внуки, правнуки, сотни поколений потомков наших — уже когда-то были?! Тогда кто мы с тобой такие? Почему между прошлым и будущим Господь избрал именно нас? И то, что мы с тобой зрим сейчас, странник, это принадлежит чему — прошлому нашему или будущему?

— Мы — всего лишь странники, бредущие по ниве жизни, на которой давно уже все, в одночасье, и посеяно, и скошено.

— Мудрено говоришь.

— Наоборот, стараюсь очень просто говорить о том, что в мире этом слишком мудрено, не по уму нашему скудному, сотворяется.

Дамиан проследил за тем, как странник сметает со стола себе на ладонь хлебные крошки, и вновь решительно покачал головой.

— Не знаю, кто ты, Никоний, но только никакой ты не юродивый.

— Кто же я, по-твоему?

— Этого я пока что не ведаю.

— Потому меня и юродивым считают, что никто не способен понять, кто же я на самом деле, — слишком рассудительно для юродивого объяснил странник.

— Сам ты это понял?

— Нет, — нервно помотал головой Никоний. — И теперь уже даже не пытаюсь понять. Не дано мне сие, не дано.

Тут бы ему самое время было перекреститься, однако странник не сделал этого, заставив монаха вспомнить, что он вообще ни разу не видел юродивого ни крестящимся, ни молящимся.

— Во Христа ты хотя бы веруешь? Ты о Нем недавно говорил не как о Боге, а как о грешном иудее.

— В Бога верую, во Христа — нет.

— Христос разве не Бог?

— Никогда не был им и никогда не будет. Всего лишь один из иудейских проповедников. И тебе, монаху-книжнику, ведомо сие не хуже меня.

Дамиан встревоженно взглянул на приблизившуюся к ним княжну Елизавету. Не хотелось ему, чтобы эта юная, безгрешная пока что душа присутствовала при их богонеугодных диспутах.

— Как могло случиться, что в присутствии князя посланнику германского императора ты пророчествовал на германском языке и легко понимал то, что другие иноземцы говорят на латыни и на французском? Уж не в Римском ли университете являлись тебе первые видения, странник ты наш?

— Не в Римском, — решительно заявил юродивый, а затем, выдержав небольшую паузу, уточнил: — В Падуанском, науками своими не менее Римского университета, славном, — почтительно склонил голову Никоний. — Многие спудеи[26] которого за ересь свою в странах латинской веры уже то ли камнями забиты, то ли на костры ведемские взошли.

— Так вот оно что! — многозначительно произнес монах, давая понять, что сведения об образованности юродивого совершенно меняют его представления о нем самом как о личности. — Значит, Падуанский университет… Говорят, юродивых там, в латинской вере, вроде бы не жалуют?

— Именно потому по душе мне, в Галиче славном родившемуся, земли нашей, восточной, вера, где до костров и избиений дело доходит редко и где юродивых всегда — то ли из жалости, то ли из страха перед ними, чтили. А может, чтили от непонимания того, почему эти люди становятся такими, каковыми их делает Божья миссия на земле. Та, особая миссия…

Забыв о воспитываемой в себе монашеской невозмутимости, Дамиан въедливо поинтересовался:

— В таком случае позволь узнать, какова же у вас, у юродивых, эта «особая Божья миссия на земле»?

— Вот именно, какова она? — неожиданно вторглась в их полемику юная княжна, не нарушив, однако, ее накала.

И тут Никоний произнес слова, которые заставили богочтимого монаха вздрогнуть.

— Земная, а значит, и Божья миссия юродивых в том и состоит, что велено им напоминать всем вам, книжникам: для того, чтобы постичь высшую мудрость мира сего, нужно впасть в такую непостижимую для церковных каноников ересь, после которой все несведущие в ней должны признать себя юродивыми. Ибо сам мир этот создан вовсе не по церковным канонам и не для церковного сознания.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — вполголоса проговорил Дамиан, — что он создан юродивым и для юродивых? — сурово взглянул он в глаза странника.

— Да, уж не хочешь ли ты сказать этим — что юродивым и для юродивых? — повторила Елизавета вопрос Дамиана, теперь уже считая себя полноправным участником их еретического диспута.

— А разве весь этот мир — с его бесконечными войнами, казнями, религиозной враждой, межплеменной резней и всем прочим — можно принять как нормальный мир человеческого бытия, не впадая при этом в юродствование?

…Позднее, значительно позднее, когда жизнь начала представать перед ней во всем хаосе своего несовершенства, княжна Елизавета не раз обращалась к этому утверждению юродствующего странника Никония, всякий раз открывая для себя все больше свидетельств неправедной правоты его.

13

«Льот! Опять этот Льот Ржущий Конь! Существует ли сила, которая бы заставила его хоть на какое-то время прикусить язык?»

Если Астризесс все еще терпела Ржущего Коня, то лишь потому, что этого отчаянного рубаку обожал король. И еще потому, что в присутствии силача-великана Льота — только в его присутствии — в этой оскорбленной, униженной и в то же время разгневанной стране она по-настоящему чувствовала себя… королевой. Кто посмел бы тронуть ее, если рядом находился он, Льот, воин, способный впадать в звериную ярость при появлении любого противника?

Конечно, к этой бы силе да хоть немного ума! Но нельзя же требовать от воинов того, на что они не способны.

«А вот то, что конунг Гуннар поддержал меня, — подумалось Римлянке, — это хорошо. Он очень понадобится мне, когда дело дойдет до коронации Гаральда. Такого влиятельного конунга и опытного полководца лучше иметь в ярых союзниках, так надежнее».

— Мне понятно твое недовольство нашим ритуалом, конунг Гуннар Воитель! — неожиданно добродушно признал жрец, обращаясь именно к конунгу. Словно бы вычитал мысли королевы. — Но, очевидно, ты слишком долго скитался по чужим землям. Настолько долго, что тебе совершенно безразлично, чтят ли еще на твоей родной земле обычаи предков.

— Я говорю не об обычаях предков. Речь идет о христианской вере.

— О той вере, которая объединяет все племена норманнов со многими другими народами мира, — напомнила Торлейфу королева.

Мысль о том, что вера способна объединять людей, возникла у нее как-то случайно, подсознательно, тем не менее Астризесс как-то сразу же ухватилась за нее. Ей вдруг вспомнился один трактат об Александре Македонском, в котором говорилось, что самой заветной мечтой этого полководца было не покорить весь мир, а способствовать смешению всех завоеванных им народов и рас в одну общую расу, в один народ.

Да, он мечтал стать императором всего мира, но уже объединенного всеобщим кровосмешением, ассимилированного, лишенного каких-либо признаков национальной самоотрешенности. Какую бы территорию он ни завоевывал, везде принуждал своих воинов, особенно офицеров из аристократических родов, вступать в браки или хотя бы в половые связи с как можно большим количеством местных женщин. Наверное, он понимал, просто не мог не понимать, что пожинать плоды его всемирно-имперского кровосмешения будут уже наследники короны, однако это его не останавливало.

Захватив в IV веке до новой эры Анатолию, легионеры Македонского потрудились там с таким усердием, что в конце первого века до новой эры в одном из ее регионов, в Адамияне, потомками македонян было создано Коммагенское царство, придерживавшееся канонов эллинско-персидской культуры. Странно, что эта мысль об имперском единении народов, для начала пусть только норманнских, пришла ей в голову именно здесь, на Жертвенном лугу, но она пришла, зарождая в сознании Астризесс амбиции императрицы всех викингов, императрицы мира. Вряд ли осуществить эту идею суждено именно ей, но если зерна ее посеять в душу будущего конунга конунгов Гаральда Сурового…

— Я тоже говорю сейчас о вере, — покорно признал тем временем жрец. — Да, Норвегию крестили, как крестили до нее многие другие страны. И мы, норманны, чтим Христа; разве мне кто-нибудь возразит?

— Чтим, — послышался из толпы голос все того же Ольгера Хромого, который недавно прокричал в поддержку жреца: «Он прав!»

— Чтим, конечно же, чтим, — неохотно поддержали некоторые другие воины, поеживаясь под всевидящим оком повелителя духов Торлейфа.

— Но ведь король и викарий папы римского крестили Норвегию, а не прилегающие к ней моря.

— А не прилегающие к ним моря, кхир-гар-га! — придурковато повторил Льот.

— Так, может, ты, Астризесс, подскажешь, какому богу следует поклоняться викингу, когда он покидает свою землю: Христу? Магомету? Будде?

— Нет, — снова послышалось из-за спины воинов, и ни королева, ни Гуннар так и не смогли рассмотреть, кому же он принадлежит. — У нас, норманнов, свои боги!

— Одину нужно поклониться! Одину и Тору! — послышались возбужденные выкрики воинов, среди которых выделялись голоса Свена Седого и Веффа Лучника:

— Жертву Одину! Только Один и Тор могут оставаться милостивы к нам!

«А ведь они попросту испугались, — подумал “избранник бога” — и эти двое, и Ольгер Хромой… Все они опасаются, что если королева вырвет меня из рук жертвенного палача, Торлейф Божий Меч изберет для жертвы кого-то из них, “жеребьевщиков”, или же заново заставит бросать жребий. — Но даже эта догадка так и не сумела вывести Бьярна из того состояния обреченности, в котором он все еще пребывал. — Кстати, что ожидает того, кто, избранный жребием, отказывается стать на колени на жертвенном камне, на Ладье Одина?»

Этого Бьярн не знал. Возможно, не знал этого и жрец: ни одна из легенд племени о таком случае, кажется, не повествует.

«Неужели до сих пор никто, ни один из воинов, не воспротивился воле жребия?! Хотя… чем можно запугать обреченного на смерть воина? Разве что… смертью? — мысленно осклабился Бьярн. — Или, может, проклятием?!» Теперь обреченный уже был уверен, что ответа на этот вопрос пока что не знает никто. Потому что не случалось в ритуальной практике жертвоприношений такого, чтобы в последнюю минуту кто-либо из воинов — избранников жребия вдруг взял и отрекся от обычая предков.

Бьярн с надеждой взглянул на королеву. «Избранник жребия» был убежден, что у него хватит мужества принять смерть достойно, как подобает воину. Но как же ему вдруг захотелось жить! Как ему захотелось, чтобы королева решительно вмешалась в этот ритуал и спасла его! Причем сделала это так, чтобы никто не смог обвинить его в трусости или неуважении к обычаям. Зачем-то же Бог послал ее сюда именно в эти минуты? Так, может быть, только потому и направил ее стопы в Жертвенный луг, чтобы она вырвала его из рук жертвенного палача, из рук смерти?

14

— Спрашиваешь, помнит ли здесь кто-нибудь о варяге Свенельде? — с грустной загадочностью книжника улыбнулся Прокопий, услышав это имя из уст норманна Эймунда. — А кто о нем не помнит? Разве не этот варяг кознями своими умудрился свести в лютой сече отца Ярослава, великого князя Владимира, с князями Ярополком и Олегом?

— В той самой сече, в которой Олег, князь древлянский[27], был убит, а князь Ярополк оказался бессильным перед своим братом Владимиром, — продемонстрировал свою осведомленность викинг. — Но стоит ли во всех ваших кровавых княжеских да боярских склоках и стычках винить коварного Свенельда и его норманнов?

— Даже в наше время ни один летописец уже не в состоянии разобраться во всей той усобице, которая затеялась после смерти великого князя киевского Святослава, — примирительно молвил Прокопий. — Представляю себе, как над ней будут биться книжники лет через пятьдесят.

Эймунд был прав: многие теперь — при княжеском дворе и по монастырям — готовы были всю вину за многолетнюю кровавую усобицу свалить на Свенельда. В действительности же все выглядело намного сложнее: викинги и сами оказались втянутыми в бесконечные княжеские авантюры и распри. Увлекшись войной с Византией и завоеванием Болгарии, князь Святослав, мечтавший перенести центр земли Русской в устье Дуная, поделил свои киевские владения между сыновьями. Сам Киев он передал в управление Ярополку, в Новгороде посадил Владимира, а младшего Олега наделил Древлянской землей на Полесье.

И все было хорошо, если бы с первых же дней этого кланового деления не возник конфликт между Олегом и Ярополком. Исходя из традиций, киевский князь по-прежнему требовал, чтобы земля Древлянская и впредь подчинялась Киеву и, что было особенно оскорбительным для Олега, как и раньше, платила стольному граду дань. «А дань-то с какой стати?! — возмущались во Вручие. — Мы что, князями киевскими завоеваны?! Тогда почему к нам, русичам, относятся, как к печенегам?»

И дело не только в том, что Олег и сам мечтал стать великим князем киевским и даже не считал нужным скрывать это. Не способный возвыситься до необходимости единения всех удельных княжеств в могучей державе под эгидой Киева, он в принципе не понимал, почему его удельное княжество обязано подчиняться Ярополку. А тут еще за плечами его оказались вечно бунтующие древляне, которые со времен князя Игоря и княгини Ольги с подозрением, а порой и с ненавистью относились к любому проявлению диктата со стороны киевских князей. Пока был жив их отец, Святослав, братья старались склоки свои до кровавых стычек не доводить, опасаясь, что тот вообще может лишить кого-то из них княжества, но как только он перешел в мир иной, вот тут гонор их и взбурлил.

— И потом, разве не князь Олег первым нанес удар по Свенельду, — напомнил о себе Эймунд, — заставив гордого норманна мстить за убиенного сына своего?

И в этом воевода варягов Эймунд тоже оказался прав. К несчастью братьев Святославичей, в самом центре этой усобицы оказался Свенельд, хотя и не по своей воле.

Надо же было случиться так, что во время одного из охотничьих набегов на киевские леса сын командующего киевскими войсками Свенельда, викинг Лют, вместе с несколькими своими охранниками, въехал на территорию, которая находилась под рукой князя Олега. Истолковав это как посягательство на его землю и желая отомстить воеводе князь приказал Люта и его воинов изрубить прямо там, в лесу.

Простить такое удельному князьку воевода, естественно, не мог. Но поскольку самому начать войну против древлян ему никто не позволил бы, он тут же принялся натравливать против них своего патрона Ярополка. Конечно, натравить друга на друга родных братьев — даже если они и являются великокняжескими соперниками — не так уж и просто. Но викинг знал, на каких струнах души Ярополка следует играть:

«Мы же придем к Искоростеню, — летописно заверял он своего правителя, — не для того, чтобы убивать князя Олега, а чтобы объединить исконно русские земли под рукой великого князя киевского, как завещано нам было и князем Святославом, отцом вашим, и дедом, князем Игорем. Увидев силу нашу, князь Олег сам подчинится и присягнет на верность. А если уж заупрямится, войско его развеем, а самого князя Олега принудим…»

И Ярополк рискнул: разве киевские князья, правившие до него, не усмиряли соседние славянские племена? Разве не подминали под себя ближние и далекие земли и княжества?

Войско сформировалось довольно быстро, а в победе великий князь не сомневался. Кроме воинов-ополченцев, у него есть еще отряд опытных норманнов во главе с воеводой Свенельдом, который не знал, ни что такое страх, ни что такое поражение. И не ошибся. Как только их войска сошлись на равнине неподалеку от Вручия, древляне, не выдержав натиска норманнского полка, сначала начали медленно отступать в сторону своего стольного града, а дальше попросту побежали с поля боя, стараясь как можно скорее оказаться за стенами крепости. «Ошибка Олега именно в том и заключалась, — размышлял Прокопий, который, прежде чем принять монашество, уже успел побывать в двух сражениях, — что битву он начал неподалеку от крепостных ворот, а когда воины знают, что за спинами у них крепкие стены, сразу же начинают настраивать себя: “Ничего, здесь мы явно не выстоим, зато там, за стенами…”»

Однако к городским стенам вел один-единственный мост, который пролегал через большой крепостной ров. На нем и возле него как раз и смешались конные и пешие, возникла толчея, начались стычки, и в панике древляне даже не заметили, как столкнули в ров своего князя Олега. Впрочем, так они потом оправдывались. На самом же деле князь-киевлянин, внук ненавистного им великого князя Игоря, когда-то дотла разорившего Вручий, им был не нужен. Самого Игоря они в свое время растерзали, привязав за ноги к двум молодым соснам, а теперь дошла очередь и до Олега, из-за которого и возникла эта братоубийственная война.

— А ведь после поражения Олега второй брат Ярополка, Владимир, оставил Новгород и бежал в Швецию, — как бы продолжая свои размышления, произнес Прокопий. — Таким образом, он позволил Ярополку стать единоличным правителем Киевской Руси, которая вновь присоединила к себе огромные пространства земли Новгородской. Вот и получается, что, хотел этого Свенельд или не хотел, а именно он оказался военным вдохновителем нового объединения славянских княжеств под властью Киева, а значит, и новой волны зарождения русичей как единого народа. Правда, триумф Ярополка продолжался недолго, поскольку уже в 980 году, из-за предательства своего воеводы Блуда, он погиб в осажденном князем Владимиром городке Родня.

— Только потому и погиб, что рядом не оказалось преданного воеводы Свенельда, — напомнил ему Эймунд, тем самым окончательно оправдывая своего предшественника. — Кстати, напомню, что еще раньше этот же Свенельд, как воевода киевского князя Святослава, находился в советниках при болгарском царе Борисе, — расплылся викинг в победной желтозубой улыбке. — И этим очень помогал Святославу до поры до времени удерживать в своих руках славянскую землю в устье Дуная, названную византийцами островом Русов[28]. Кто знает, если бы не гибель великого князя во время его совершенно ненужного вояжа в Киев от рук подкупленных византийцами печенегов… возможно, в Острове Русов до сих пор правил бы воевода киевского князя. Мечом и устами свенельдовых потомков, естественно. А уж эти норманны позаботились бы, чтобы со временем в устье Дуная скандинавских драккаров[29] появлялось не меньше, нежели у острова Готланд. Потому что этого добиваются конунги всех норманнских земель, особенно конунг Швеции.

— Уж не хочешь ли ты сказать, варяг, что все, что предпринимал и здесь, и в Болгарии знатный варяг Свенельд, было задумано на земле норманнов? Ты уверен в этом, достойный викинг Эймунд? — почти торжественно, словно требовал поклясться на недописанном Евангелии, спросил Прокопий. И взгляд его на какое-то время задержался на небольшой, окованной железом двери, которая с трудом просматривалась в сумеречном пространстве за двумя ведущими вниз ступенями.

Викинг успел перехватить этот взгляд. Ему вдруг почудилось, что Прокопий мысленно обращается к кому-то, стоящему за этой дверью, призывая его в свидетели, а главное, принуждая задуматься над услышанным. Инок словно бы приглашает кого-то мудрого, но невидимого, войти и самому задать вопросы, которые пока что вынужден задавать он, простой монах-книжник.

Доверяя своему предчувствию, варяг прогромыхал сапогами по доскам-половицам и ногой ударил в дверь. Но… странно: она осталась закрытой.

— Возьмись за ручку, варяг, и открой. Это всего лишь вход в кельи отшельников. Там всего две кельи, зайди и посмотри: в них никого нет, а значит, нас никто не подслушивает.

Эймунд недоверчиво взглянул на Прокопия, но, не заметив ни тени смущения, сам слегка смутился и отошел от двери.

— Так я все же хочу спросить тебя, достойный викинг Эймунд… Все, что ты делал здесь, на Руси, рискуя своей головой, — он вдруг прервал свою речь, наклонился к юной княжне, о которой мужчины попросту забыли, тихо попросил ее выйти во двор, чтобы подождать своего провожатого там, и лишь после того, как Елизавета послушно оставила книгу и поднялась, продолжил: — …Все это тоже было задумано где-то там, в Швеции?

— Нет, — резко, с вызовом, ответил норманн, все еще косясь одним глазом на дверь, а другим пытаясь провести к выходу княжну. — Тогда интересы шведского короля не дотягивались до таких окраин мира. Хватало забот с людьми и землями, которые были значительно ближе, почти у шведского стольного града, с враждующими между собой вождями шведских племен.

— Вот и мне всегда казалось, что у вашего правителя должно было хватать забот, порождаемых его землями и его подданными.

— Как ты можешь судить о моем правителе, несчастный инок? — холодно возмутился викинг. — Известно ли тебе, что истинный правитель на полмира должен смотреть как на свою вотчину и своих подданных?

— Если для этого у него есть хоть какие-то основания, — снисходительно ухмыляясь, заметил Прокопий.

* * *

«Основания, основания… Какие еще основания?!» — недовольно покряхтел викинг, однако на сей раз прирожденное нордическое спокойствие его не подвело.

— Да, поначалу при дворе шведского короля считали, что их воинам незачем вмешиваться в дела других стран, они нужны там, в Швеции. Но затем на родную землю вернулся один из наших скальдов, — так у нас называют людей, которые у вас известны как летописцы и хронисты. Только летописи и хроники свои они сочиняют в песнях.

— Мне это ведомо, — сдержанно заверил его книжник.

— Так вот, этот скальд немало лет провел рядом с воеводой Свенельдом: седло в седло, меч в меч, и благодаря ему многие в Швеции услышали удивительные рассказы о том, как славный воин Свенельд умел оставаться викингом везде, куда бы ни забрасывала его судьба наемника. Рискуя и жертвуя собой, он пытался сделать все, что было в его силах и что хотя бы в далеком будущем могло пригодиться шведам, их конунгу. Вот тогда-то и нашлись люди, которые задумались: а не послать ли сразу несколько десятков таких «воевод свенельдов»? Да в разные княжества Руси?

— Значит, замысел такой все же появился, — задумчиво подытожил монах, крестясь на ожившие колокола монастырской церкви. И облегченно вздохнул, как человек, которому все же удалось докопаться до истины.

— Разве я собираюсь оспаривать это?

— Когда князь Ярослав Мудрый решил сделать свое княжество просвещенным, по его повелению в этот монастырь начали собирать всех лучших книжников Руси и прочих «книжных» земель.[30] Наверное, точно так же поступил и ваш конунг. Он решил, что должны существовать люди, некий тайный совет мудрецов, которые бы подбирали достойных последователей Свенельда, готовили их, учили всяческим государственным премудростям двора…

— А также вовремя представляли пред очи чужеземным королям и князьям норманнских дев, — со скабрезной улыбкой дополнил его предположение викинг, — которые бы правили славянскими и прочими правителями.

— Ну а затем этот королевский совет мудрецов помогал бы этим полунорманнским правителям деньгами, воинами и наставлениями, — продолжил его мысль монах Прокопий, улавливая, насколько глубоко понимают они теперь друг друга. — Нет, действительно, разве не так должен был бы поступать ваш конунг, услышав всю правду о викинге Свенельде? О доб-лестном, непобедимом викинге-воеводе? Разве не захотелось бы ему с помощью таких воевод взять под свой контроль хотя бы часть вечно враждующих между собой русских княжеств?

— Так поступил бы всякий король. И рядом с ним всегда нашелся бы человек, который самим Богом призван был бы создать и возглавить подобный совет и вообще заниматься столь секретными государственными делами, — уклончиво ответил Эймунд, направляясь к двери и давая понять, что он и так сообщил иноку значительно больше, нежели имел на это право.

Дверь открылась на мгновение раньше, чем викинг успел дотронуться до нее рукой, и в проеме показалась златокудрая головка Елизаветы.

— Я подумала, инок Прокопий, — как можно серьезнее, наверное, подражая кому-то из взрослых, проговорила она, — и решила, что навсегда останусь русской княжной, как и моя сестра Анастасия.

Монах восхищенно взглянул сначала на Елизавету, затем на викинга и смиренно склонил голову:

— Хорошо, что ты подумала именно так, великая дочь великого князя.

— Разве кто-то из людей, которые окружают тебя, княжна, не желает, чтобы ты чувствовала себя русинкой?! — невозмутимо развел руками Эймунд. — Покажи мне этого человека. Кто способен усомниться в том, что ты — достойнейшая дочь великого князя Ярослаффа, — впервые за все время своего пребывания при киевском стольном дворе попытался он назвать своего повелителя так, как именуют его русичи. Вместо привычного для норманнского уха — «конунг Ярислейф». — Дочь великого князя великой Руси, — он выдержал небольшую красноречивую паузу, а затем неожиданно добавил: — Так жертвенно хранимой для тебя викингами.

15

Гуннар Воитель поднял вверх меч, и морские странники, участвовавшие в обряде жертвоприношения, умолкли. А замолчав, снова уставились на того, о ком почти забыли, — на Бьярна Кровавую Секиру. Но, прежде чем конунг что-либо произнес, золотоволосый крепыш Гаральд неожиданно вышел из-за спины королевы и остановился рядом с избранником смерти. По толпе воинов покатился глухой гул удивления.

«Как это понимать? — как бы спрашивали они друг друга. — Мальчишка хочет принять смерть вместо Бьярна; нет, вместе с ним?! Или, может, попытается заслонить его собой?»

— Что ты хочешь сказать нам, будущий воин Гаральд Гертрада? — прищурил глаза Гуннар Воитель, опираясь на рукоять загнанного в мелкую гальку меча. Сейчас главным было выслушать Гаральда, а не высказываться самому. — Мы слушаем тебя, юноша, слушаем!

— Я знаю, — по-детски неокрепшим, да к тому же слегка осевшим от волнения голосом произнес Гаральд, гордо, по-королевски вскинув при этом голову, — что этот обряд называется «Жребием викинга». Но если жребий божий пал на Бьярна, пусть тогда он падет и на меня.

Гуннар несколько мгновений напряженно всматривался в глаза Гаральда. При этом всем показалось, что вождь дружины просто-напросто растерялся.

— Он — мальчишка, — подсказал ему жрец. Повелевать сейчас Торлейф не мог, вправе был только подсказывать, — а в жертву можно приносить только опытного воина.

Однако в такой подсказке Гуннар не нуждался. «Мальчишка!» Словно здесь есть кто-то, кто этого не знает или не видит?!

— Мой дед, — неуверенно как-то сказал он, — который ходил в странствия с Эриком Рыжим, еще в дни его молодости, говорил мне, что бывали случаи, когда кто-либо из родственников или друзей обреченного предлагал свою голову вместо головы «избранника жребия».

— Да, такие случаи были, — мгновенно парировал жрец.

— И какое решение принимал в таких случаях жрец?

— Отдать себя в жертву вместо «избранника жребия» нельзя. А вот стать вторым «гонцом к Одину» — это считалось допустимым.

— Если только после этого сердобольный Спаситель по-прежнему видел какой-то смысл в подобной гибели?

— Ты правильно рассуждаешь, конунг Гуннар Воитель. Но даже вторым «гонцом» отправлять этого мальчишку мы не можем.

— Поскольку он еще не воин, — понимающе кивнул конунг.

— Ты слышал, юный рыцарь Гаральд? — обратился жрец к принцу. — Ты пока еще не воин и слишком юн. Так что в Валгалле сидеть тебе пока что рановато.

— А ведь ему еще рановато пировать в Валгалле, кхир-гар-га! — не упустил своей возможности Льот Ржущий Конь.

— Но дело даже не в этом. Никто не помнит случая, — вновь повысил голос жрец Торлейф, — чтобы когда-либо «избранник жребия» отказался от священной миссии «гонца к Одину»! Потому что никому не позволяла сделать это гордость викинга. Разве ты, Гертрада, не понимаешь, что весь род такого труса был бы после этого осмеян?!

Гертрада промолчал, тут уж ему возразить было нечего. Гуннар вопросительно взглянул на Бьярна, в то время как сам «избранник жребия» с трудом переваривал в своем сознании самое беспощадное из всех откровений, которые он успел познать в своей не столь уж и долгой жизни викинга: «Оказывается, есть, есть то, чем жрецы способны наказывать воина, — обвинением в трусости! А значит, позором! Его и всего рода!».

Уже осознав это, «гонец к Одину» еще переминался с ноги на ногу, а затем тяжело, словно сбрасывал со своих плеч принесенное к дому бревно, прокряхтел. Да, всего лишь прокряхтел, поскольку слов произнесено не было. Конечно, в жизни воина бывает немало моментов, когда ничего другого, кроме молчания или такого вот тягостного кряхтения от него и не требуется. Но сейчас был совершенно иной случай, сейчас нужны были хоть какие-то слова.

Нет, «гонец к Одину» понимал, что друг его детства Гуннар Воитель столь слабо вступается за него не потому, что желает как можно быстрее расстаться с ним на этом свете. Но именно Гуннар, как никто другой, должен был помнить о чести рода Кровавой Секиры, поскольку его, Бьярна, жена принадлежала к роду Гуннара. Да, к роду конунга Гуннара, и от этого никуда не деться.

Кажется, Гуннар несмело попытался сказать еще что-то, возможно, очень важное для всех, кто здесь собрался. Но и на сей раз хитрый жрец подстрелил его словом, будто птицу на взлете:

— Правда, бывали случаи, когда кто-либо из воинов добровольно принимал этот жребий, — вновь упредил он дальнейший спор. В конце концов, кому лучше знать обычаи и традиции, как не ему? — Но предлагал он себя в жертву еще до того, как был брошен жребий. Все слышали меня?! Только до того, как был брошен жребий!..

— До того, как этот жребий был брошен, кхир-гар-га! — тут же обрадовался его мудрости Льот.

— Помолчал бы ты, красноречивейший из красноречивых! — поморщился ритуальный палач Рагнар Лютый, терпеливо ждавший то ли повелительного сигнала жреца, то ли какого-либо иного разрешения этого непонятного спора у жертвенной плахи. — Случаются времена, когда не решаются ржать даже лошади.

— Кхир-гар-га! — с издевкой поддержал его чей-то голос из толпы воинов.

Впрочем, Льота это не смутило. Ничего не произошло, решительно ничего. Если можно смеяться ему, Льоту Ржущему Коню, то почему нельзя другим? В этом он справедлив. Смеяться можно всем и над всеми. Этот мир потому так и устроен, чтобы всю жизнь можно было подсмеиваться над его устройством, как над самим собой, кхир-гар-га!

— Вернитесь сюда, принц Гаральд Гартрада, — поспешно молвила королева, опасаясь, как бы, чего доброго, этот мальчишка не потребовал пережеребьевки или не выдвинул еще какие-то доводы. — Вы сумели убедить нас и в храбрости своей, и в преданности Бьярну, своему учителю секирного фехтования. Теперь займите место в моей свите.

Гаральд вопросительно взглянул на конунга.

— Выполняйте распоряжение королевы, принц, — твердо и жестко молвил тот.

После этого подросток сочувственно и, явно извиняясь, посмотрел на того, кого искренне хотел спасти. Именно этот сочувственный взгляд принца-мальчишки и заставил обреченного внутренне встрепенуться и взять себя в руки. Он положил Гаральду руку на предплечье и подтолкнул в сторону королевы.

— Возвращайся, принц! — поддержал конунга Свен Седой, видя, что Гаральд по-прежнему остается рядом с Бьярном. Сам уход с места казни казался парнишке предательством. — Похоже, ты будешь неплохим воином.

— Иди на судно, Гаральд, на «Одинокий морж», — простуженным голосом прохрипел Вефф Лучник. — Тебе еще только предстоит стать и воином, и мужчиной.

Вслед за ним раздалось еще несколько голосов, но тут вдруг прозвучало:

— Спасибо вам, Астризесс! — Овва, это уже заговорил сам «гонец к Одину»! Наконец-то он ожил, чтобы… достойно умереть. И всем прочим, неизбранным, лучше помолчать. — Видит Всевышний, что вы — настоящая королева!

«И это все?!» — напряженно смотрели участники ритуала на явно задержавшегося в пути «гонца к Одину». Нет, пока что ритуал не нарушен. До того, как «избранник жребия» отстегнет свой меч и положит его на Ладью Одина рядом с ярмом, он имеет право говорить. Причем никем и никогда не оговорено было, сколь долго может продолжаться его исповедь. Зато всем известно, что чем эта исповедь короче, тем мужественнее выглядит сама гибель, тем храбрее гонец предстанет перед Одином и перед воинами-предками в священной Валгалле.

Даже те несколько воинов, которые впервые присутствовали на этом ритуале, все же были достаточно осведомлены в его тонкостях и не сомневались: чем короче речь гонца, тем мужественнее выглядит он перед лицом смерти. Вот почему, по преданиям, большинство «гонцов» вообще не снисходили до того, чтобы произнести хотя бы слово. Единственное, о чем обычно заботился обреченный, — чтобы ритуальный палач и все прочие воины успели заметить улыбку, с которой он встречает удар ярма, последний удар своей земной судьбы. И вот тут уже, на улыбку, «гонец» скупиться не должен был.

— Я не хочу, чтобы кто-либо унижал себя просьбой о моем помиловании, — положил Бьярн свою, уже тяжелую, руку на голову машинально подавшегося к нему Гаральда. Этим жестом он прощался и с тремя своими сыновьями, которые оставались далеко отсюда. Слишком далеко от него, поскольку оставались в ЭТОМ мире, а не в том, в который он уходит. — Помиловать можно только того, кого приговорил сход общины или королевский судья. Избранный жребием может просить только об одной милости — поскорее отправить его в путь, к богам. Разве я не прав, Гуннар Воитель?

Гуннар отвел взгляд и промолчал. Возможно, только теперь он по-настоящему понял, что теряет последнего из друзей своего детства, последнего, кто помнит здесь о том, что и он когда-то был таким же золотоволосым и юным, как Гаральд Гертрада.

— А теперь отойди, будущий конунг конунгов Норвегии, — неожиданно резко и бесцеремонно оттолкнул мальчишку Бьярн. — Только помни, что у викингов короли сражаются и гибнут вместе со всеми воинами. И жребий тоже иногда тянут вместе со всеми. Так отойди же и, чтя обычаи предков, стань там, где стоят все остальные воины.

Повернувшись спиной к Гаральду и к королеве, обреченный решительно ступил к камню, на котором лежало ритуальное ярмо. Взойдя на Ладью Одина, Бьярн отстегнул меч, положил его рядом с этим странным орудием ритуального палача, затем так же привычно, а потому быстро, отстегнул кинжал и тоже положил на меч.

Завершив эти нехитрые приготовления, «гонец к Одину» раскинул руки, поднял глаза к небу и улыбнулся кому-то, видимому в эти мгновения только ему одному: «Жди меня, я иду!» А затем ожидающе и даже подбадривающе взглянул на ритуального палача Рагнара Лютого, как бы говоря ему: «Ну, чего замялся?! Делай свое кровавое, но святое дело!»

Казалось, теперь уже ничто не способно остановить жертвоприношение. Даже растерянная королева сумела взять себя в руки и, опустив взгляд, отойти на плоский утес, нависающий над заливом, как полуразрушившийся под ударами стихии нос ладьи. Хотя она и была королевой викингов, однако понимала, что подобные кровавые оргии не для ее нервов.

16

Прокопий провел варяга до выхода из монастырского строения, вернулся в свою келью и увидел, что посреди нее, скрестив на груди руки, стоит в раздумье инок Иларион[31]. Кованая железная дверь, из-за которой он появился, так и осталась открытой.

— Так ты все слышал, Иларион?

— Все, — задумчиво подтвердил тот.

— Теперь ты понимаешь, что я не зря упросил Дамиана заманить сюда варяга вместе с княжной.

— Лучше было бы, если бы княжна при этом не присутствовала. Но спрос ты ему учинил такой, что если бы рядом со мной оказался князь Ярослав, то приказал бы тебе впредь находиться при нем. И все спросы, для дел государственных нужные, учинял бы отныне ты, а не кто-то из непонятливых бояр да воевод.

— Но ты не сказал главного, брат Иларион, — что норманн всего лишь подтвердил все то, о чем ты уже давно догадывался. Разве совсем недавно ты не говорил мне обо всем том, что мы только что услышали от Эймунда?

— Говорил, да не обо всем, — слегка повел головой старший монастырский книжник. — К тому же слова мои были всего лишь догадкой; теперь же мы слышали самого предводителя норманнов, а это ценится значительно выше. Ибо все это не только в мыслях выбродило, но и было сказано, причем сказано самим чужеземцем.

Произнося все это, Иларион — рослый, плечистый, больше похожий на воина из княжеской охраны, нежели на монаха, — вцепился руками в кожаный пояс, которым был подпоясан и которому явно не хватало меча, и какое-то время молча всматривался в стену кельи, словно пытался мысленно раздвинуть ее и поскорее вырваться на волю. То, что только что было услышано в этой комнате, требовало не столько слов, сколько раздумий наедине с собой. Однако он был слишком признателен Прокопию, сумевшему раскрыть суть многих событий и явлений, наблюдаемых теперь при киевском дворе, чтобы просто так взять и уйти.

Недавно, по личной просьбе князя, Иларион был рукоположен священником церкви Святых апостолов в Берестове, где располагалась летняя резиденция Ярослава. Но поскольку он был известен как старательный книжник и человек, постигший многие грамоты, то сразу же стал восприниматься и князем, и особенно княгиней Ингигердой не столько как священник и духовник, сколько как учитель их детей. Великий князь и сам не раз, как бы мимоходом, заглядывал в келью, когда Иларион учил его детей грамоте, и нередко задерживался там, с удовольствием выслушивая рассказы и наставления инока.

Другое дело, что в последнее время Ярославу случалось бывать в Берестове не так уж и часто. Выезжая из душного летнего Киева, он предпочитал останавливаться в Вышгороде, терема которого были более приспособлены для приема важных гостей. И для Прокопия не было тайной, что с некоторых пор Иларион оказывался намного ближе к княжеской семье, нежели кто-либо иной из государственных мужей. Во всяком случае, великий князь прислушивался к его мнению куда внимательнее, чем к мнению многих бояр и воевод, и даже своего главного советника в ратных и государственных делах, норманна Эймунда.

— Мыслишь, князь не догадывается о «сетях-удавках» норманнских? — спросил он Илариона о том, самом важном, что не давало ему сейчас покоя.

— Ярослав знает, что любой правитель использует свои родственные связи с правителями других стран. Иногда во благо своей державы, иногда лишь во благо самому себе, но использует. Так было и так будет всегда.

— Неужели всегда? — некстати как-то усомнился Прокопий. — Неужели мир наш христианский ничуть не изменится?

— В том-то и дело, что он не столько христианский, сколько все еще языческий. Да и не так уж и много нас, христиан, по всему миру человеческому. Так что как правитель шведский король Улаф не лучше, но и не хуже других.

— Но князь, очевидно, не догадывается, что для конунга шведов «разделять и властвовать» на Руси никогда не было суровой необходимостью. Тогда почему же оно давно стало державной стезей? Ясно, что за все более навязчиво поддерживаемыми родственными связями скрываются слишком уж неродственные замыслы. Но какие? — вслух размышлял Прокопий. — Неужели норманны решили захватить на Руси не только власть, но и саму землю, чтобы переселить свои племена из холодной, бесплодной Скандинавии в теплые плодородные степи русичей? Возможно ли такое?

— Одно Великое переселение народов мы уже пережили. Вспомним о поисках новых земель и новой родины уграми, болгарами, готами, многими другими народами.

— То есть грядет медленное, постепенное покорение ослаб-ленных русских княжеств?

— Почему всего лишь грядет? — переспросил Иларион. — Оно уже совершается. И князь должен был бы догадываться и об этом.

— Должен, считаешь? Тогда почему не догадывается?

— Можем ли знать, о чем князь размышляет, пребывая в одиночестве?

— Если бы Ярослав догадывался, мы бы это заметили.

Иларион взглянул на своего собрата по молитвам и тревогам и многозначительно улыбнулся.

— Уверен, что вскоре заметим. Воспитывая княжеских детей, учитель должен заботиться и о том, чтобы некоторые познания их доходили и до родительских голов. Иначе что это за учитель?

Иларион попрощался и вышел из кельи, но в коридоре Прокопий еще на несколько минут задержал его.

— Извини, брат Иларион, — вполголоса проговорил он, взяв священника под руку и настороженно осматривая при этом двери келий. — Коль уж выдался такой разговор… Ты слышал, что при дворе норманнского короля существует тайный совет, который печется о делах державных, проникая помыслами в такие далекие страны, до которых, как правило, не дотягиваются руки и помыслы самого короля?

— Эймунд как-то намекал на то, что действует по заданию тайного совета. Правда, он говорил об этом во хмелю.

— Но, даже будучи во хмелю, говорил именно тебе, зная, как важно обрести в лице духовника княжеской семьи своего единомышленника.

— Как видишь, именно мне, — не стал возражать Иларион.

— Нам теперь тоже следует как можно чаще встречаться, чтобы говорить не только о делах церковных, но и мирских тоже.

— Непременно будем, — тут же принял это завуалированное предложение Иларион. — Но все, о чем рассуждать станем, должно пойти во благо державы Русской и не супротив князя нашего, — с той же поспешностью выставил свое условие книжник.

— Над княжеским двором слишком часто витали тени заговоров, чтобы еще и мы превращались в заговорщиков, — успокоил его Прокопий. — Но если найдется хотя бы один человек, способный помочь нам разобраться в делах как викингов, так и византийских варягов, то почему бы не выслушать и его?

— При дворе найдутся и такие люди, — смиренно согласился священник.

17

…Вот только произвести свой роковой удар, да и просто взять в руки ярмо ритуальный палач мог, только лишь получив сигнал жреца. Почему тот замешкался, этого понять не мог никто.

— Постойте! — тут же воспользовался его нерасторопностью Туллиан, который помнил, что до последнего ритуального слова жреца право на свое слово имеет любой воин. — Не торопитесь! — поражал он всех своим мощным, как ливневая лавина в горах, голосом. — Коль уж мы, как считает наш уважаемый Торлейф, обязательно должны послать кого-то «гонцом к Одину», то почему бы по-настоящему не ублажить этого кровожадного бога и не послать к нему самого жреца?! — решительно указал он острием своего меча в сторону предполагаемой жертвы.

— Жреца?! — почти хором выдохнула толпа воинов, поражаясь уже хотя бы тому, что подобная мысль могла прийти кому-либо в голову.

— Разве есть среди нас более достойный, а главное, более любимый богами, чем наш жрец?! — спросил Туллиан, подбадриваемый благодарными взглядами королевы и юного принца. Именно ему, Гаральду, он и пытался прийти таким образом на помощь, пытался спасти того, кого не сумел спасти сам принц.

— Жреца — под ярмо, кхир-гар-га! — тут же подхватил его мысль неугомонный Льот. Но теперь это уже было не пустозвонное ржание Ржущего Коня, а вполне законное требование воина.

— Давайте же, в самом деле, принесем жреца Торлейфа в жертву богам, и пусть это будет последней жертвой, принесенной христианами на нашей земле! — еще больше поразил викингов Гуннар Воитель. Ибо, поддержав предложение Туллиана, этого полугерманца-полуримлянина, происходившего из того же рода, что и правитель Священной Римской империи Оттон I[32], он уже открыто выступил против жреца. — И это будет единственная жертва, которую Христос тотчас же простит нам!

— Вот видите: нам простит даже Христос. Жреца — в «избранники жребия», кхир-гар-га!

Прогремев кольчугами и шлемами (ритуал этот требовал, чтобы викинги провожали «гонца к Одину» в полном боевом снаряжении), воины развернулись так, чтобы видеть жреца. Но не потому, что рассчитывали на согласие Божьего Меча. Просто они вдруг поняли, что принесение в жертву самого жреца стало бы самой безболезненной потерей для всего отряда. Тем более что идти с ними в поход Торлейф не собирался, а в тех чужих землях, к которым поведет их конунг, ценится только боевой меч воина, но уж никак не «божий» меч жреца, тем более — жреца их общины, всегда и во всем пытавшегося перехитрить даже самого себя.

Вряд ли кто-нибудь заметил, как побледнел Торлейф. И уж, конечно, никто не обратил внимания, как он вздрогнул и с каким трудом преодолел потом дрожь и слабость в коленях. Но жрец все же преодолел их и сошел со своего Вещего Камня.

Тяжелыми шагами, словно к каждой ноге было привязано по камню, он подступил к стене воинов, и стена эта, гремя и громыхая, начала медленно расступаться перед ним, причем расступалась до тех пор, пока не пропустила сквозь себя. А пропустив, на несколько минут замерла и снова, уже не так решительно, как прежде, сомкнулась.

— Говорят, жрец имеет право предложить себя вместо избранного жребием. Как считаешь, Гуннар Воитель? — важно поинтересовался ритуальный палач, восприняв появление возле себя Торлейфа как нечто обыденное.

Конунг повертел головой, отыскивая кого-то, кто своими советами мог бы заменить советы жреца. Он даже взглянул на Вещий Камень, словно истина должна источаться его ребристыми замшелыми боками, затем перевел взгляд на королеву, все еще стоявшую на мысу неподалеку от него. Ведь многое теперь зависело от того, как поведет себя Астризесс. Однако и Вещий Камень, и королева безмолвствовали. Зато заговорил жрец.

— Кое-кто хочет, чтобы мы все же нарушили заветы предков. Кому-то очень хочется, чтобы мы предали забвению традиции славных викингов, покоривших все моря и океаны, навечно завладевших землями франков и саксов и приведших свои корабли к берегам Исландии.

— Ты уже много раз говорил это, Торлейф, — попытался напомнить ему Вефф Лучник, однако сбить многоопытного жреца с толку ему не удалось.

— Они решили мстить мне, — продолжил Торлейф, — считая, что викинг, на которого выпал жребий «гонца к Одину» — это не жертва, приносимая богу, а жертва, приносимая мне, вашему жрецу! Будто это я, а не славная традиция предков наших, отправляю еще одного воина на гибель, желая избавиться от него. Некоторые ведут себя так, будто забыли, что «гонец к Одину» идет не в могилу, а в вечную, всеми одами воспетую Валгаллу. Они забывают, что смерть его так же священна, как и кровь, которой мы омоем свои лица, прежде чем поднять паруса на наших кораблях.

Произнося это, жрец вплотную подошел к Бьярну. Невысокого роста, худощавый, он казался рядом с могучим воином неким подростком-пастухом. Тем не менее это не помешало ему смерить Бьярна презрительным взглядом и после этого самому взойти на Ладью Одина, на эту жертвенную плаху, с которой начинали свой путь все избранные жребием «гонцы».

Гул то ли одобрения, то ли возмущения прошелся между шлемами воинов, словно ветер — между осенними скалами фьорда. Однако жрецу этого было мало. Напрягая слабеющее с годами зрение, он с трудом отыскал Рьона Черного Лося, на которого всегда мог положиться и который, оставаясь в гуще воинов, обычно подавал голос в его поддержку. А затем точно так же сумел отыскать Остана Тощего, в одинаковой степени хитрого и подлого. Но дело в том, что в свое время оба этих воина выпросили у жреца обещание никогда не называть их в числе кандидатов на «избранника жребия». Вот сейчас-то и пришло время рассчитываться за это обещание, поскольку оба они теперь нужны были ему.

— Хочу напомнить вам, славные викинги, что «гонец к Одину» никогда не уходил от нас по принуждению. «Избранник жребия» хоть сейчас может отречься от своего пути в Валгаллу. Да-да, он имеет такое право. Ты слышишь меня, Бьярн Кровавая Секира?! «Избранник жребия» может отречься от «ладьи гонца». Ибо это не плаха для преступника, а жертвенник для избранных богами.

— Это — жертвенник только для избранных, кхир-гар-га! — все никак не мог угомониться великан Льот, с легкостью перебрасывая при этом из руки в руку тяжеленную секиру.

— Но если кто-то из вас считает, — старался не обращать на него внимания Торлейф Божий Меч, — что он заставит всех нас отречься от жертвоприношения, угрожая жребием самому жрецу, то он ошибается. Да, еще никогда в истории Норвегии «гонцом к Одину» жрец не становился, поскольку ни одна норвежская община не могла позволить себе хотя бы на один день остаться без своего духовного вождя. Но если среди вас не осталось больше ни одного настоящего воина, я хоть сейчас готов стать на колени посреди этой каменной плахи.

— Жрец готов стать «гонцом к Одину», он готов подняться на плаху, кхир-гар-га!

— Я уже поднялся на нее, недоумок, — проворчал жрец.

— Он уже… — начал было Ржущий Конь, но даже он запнулся на полуслове, встретившись с испепеляющим взглядом Рьона Черного Лося.

— Ты свободен, Бьярн Кровавая Секира! Неси позор своего отказа от воли жребия вместе с их крестом и Христом! — указал жрец на королеву и ее свиту. — И пусть род твой помнит о твоей «храбрости». Я сказал: ты свободен, Бьярн! — выкрикнул он так, что едва не захлебнулся собственным криком.

18

Почему этот приземистый длинношерстый конек вдруг вырвался из рук княжеского конюшего Богумила; как произошло, что медлительный, ленивый пони, за смирный нрав свой прозванный Коськой, неожиданно взбунтовался и во всю прыть понесся с маленькой княжной Елизаветой в седле в сторону речной поймы, этого понять не мог никто. Конюший с криком бросился догонять, двое крестьян, оказавшихся неподалеку, попытались бежать наперехват ему, но и они тоже не успели преградить путь беглецу, который с ходу бросился в реку и поплыл на тот берег.

Маленькая княжна сильно испугалась, но, бросив поводья, ухватилась за высокий передний край седла и молчаливо пыталась удержаться в нем.

— Спрыгни с него, спрыгни! — кричал ей юноша-рыбак, занимавшийся ловом у того берега реки, пока пони шел по мелководью, затем советовал: — За гриву хватайся! — пока лошадка резво переплывала глубокую часть русла.

Он сумел спасти княжну, когда, вновь оказавшись на мелководье, лошадка неожиданно споткнулась, упала на передние ноги, погрузившись мордой в воду, а Елизавета вылетела из седла через ее голову и стала тонуть в небольшой выбоине.

До берега было недалеко, поэтому прыгнувший в речку рыбак быстро извлек ее из течения и посадил в лодку, а затем, когда лодка застряла в прибрежном иле, донес до него девчушку на руках. Но как только он ступил на болотистое побережье, пришедшая в себя спасенная тут же потребовала, чтобы спаситель поставил ее на ноги.

— Тебе кто это позволил дочь самого великого князя на руки брать?! — поразила она парнишку и заявлением своим, и странной суровостью голоса. — Кто ты, откуда тут взялся?

— Радомиром меня зовут, — растерянно произнес этот рослый худощавый рыбак.

— И пусть зовут, — с непонятным для парнишки вызовом и с гонором произнесла Елизавета.

Вода была еще достаточно холодной, но княжна стояла на весеннем ветру, гордо вскинув подбородок и совершенно не обращая внимания на то, что из мокрой одежды ее по красным сапожкам стекают ручьи, столь холодные, что, казалось, вот-вот начнут замерзать на влажной, каменистой земле. Тем временем лошадка остановилась шагах в десяти от нее и, пофыркивая да встряхивая с шерсти влагу, принялась мирно пощипывать сочную луговую траву, словно только для этого и переправлялась через речку.

— Мой отец — княжий лесничий.

— И пусть будет княжим лесничим, — неожиданно овладел Елизаветой странный какой-то дух противоречия.

— Мы живем здесь, недалеко, в лесу; там ты отогреешься, а мать напоит тебя горячим молоком.

— Горячим молоком она будет отпаивать тебя, — тряхнула мокрыми, золотистыми локонами Елизавета. — А меня будут отпаивать на том берегу.

— Хорошо, — пожал вздрагивающими от холода плечами паренек, — садись в лодку, переправлю назад.

— Сама переправлюсь. Приведи сюда Коську.

— Кого-кого?!

— Коня моего Коськой зовут, разве не понятно? — вскинула подбородок княжна.

— Неужели опять решишься сесть на него?! Чтобы еще раз поносил?

— На коне приехала сюда — на коне и уеду, — едва сдерживая дрожь, проговорила Елизавета.

— А если сбросит посреди реки, кто спасать тебя будет?

— Ты-то здесь для чего? — вскинула брови княжна.

— Рыбу ловлю.

— А теперь меня спасать будешь. На лодке своей рядом плыть будешь и спасать, — проговорила девчушка, наблюдая, как на том берегу, нервно жестикулируя, переговариваются между собой конюший и косари.

— Но в лодке лучше, чем опять лезть в холодную воду!

— Тебе, отроку, не дано знать, что для меня лучше, а что нет.

Радомир снисходительно взглянул на Елизавету и, наверное, очень пожалел, что она — княжна, а не простолюдинка, с которой он быстро сумел бы сбить спесь.

— Ты и сама брыкаешься, как лошадка, — примирительно улыбнулся рыбак. — Вон там, в кустах, сними с себя все, пока солнце светит, а я огнище разведу, согреешься.

— Раздеться? Чтобы ты, недостойный, видел тело великой княжны? — слово в слово повторила девчушка то, что сказала когда-то ее мать, великая княгиня Ингигерда, после того, как, возвращаясь из прогулки к озеру, они попали под ливень.

Они тогда забежали в хижину сторожа пасеки, где была жарко натоплена печь. Но когда бывший княжеский дружинник предложил княгине, отдавшей свою дождевую накидку дочери, помочь раздеться, чтобы поскорее просушить одежду, она, содрогаясь от холода, произнесла то, что, подражая ей, только что молвила Елизавета. При этом еще и добавила: «Мы с Елизаветой — норманнки. Чего бы мы стоили, если бы боялись дождей и холода?» Почти то же самое сказала она сейчас и юному рыбаку Радомиру.

— Если хочешь, чтобы не подсматривал, то неподалеку, за изгибом реки, мой рыбацкий шалаш стоит, где я обычно лодку свою держу. Там есть печь и лежанка. Ты будешь греться, а я выйду, проверю ятери, наверное, там полно рыбы.

— Не о рыбе ты должен думать сейчас, смерд, а о том, как спасать княжну, — сдержанно возмутилась норманнка.

— Об этом я и думаю. Курень рядом.

Но и на сей раз Елизавета ответила отказом и потребовала, чтобы Радомир как можно скорее подвел ей коня и помог взобраться в седло.

Коська теперь выглядел ангельски смирным и смотрел на княжну невинными, слезящимися от умиления глазами. Когда Радомир подвел его к княжне, этот гуннский пони даже миролюбиво потянулся к ней запененной мордой, как делал это обычно, желая продемонстрировать свою радость от встречи с юной наездницей. А когда княжна наотмашь ударила его по ноздре затянутой в кожаную перчатку рукой, пони обиженно помотал головой. Не зря, видно, в жилах его текла кровь норовистых предков — низкорослых гуннских степняков, от которых и вела свое начало русинская ветвь этой породы[33], «примчавшейся» на Русь вместе с конницей Аттилы и его сыновей-преемников.

Старый конюх Ульдин, родословная которого по отцу тоже уходила ко временам гуннских нашествий, даже утверждал, что предок Коськи служил учебным конем детям одного из гуннских каганов. Похоже, что теперь лошадка готова была выпрашивать себе прощение, ссылаясь на вольнолюбивую, бунтарскую кровь предков своих.

— Твоя хижина стоит неподалеку от того места, где когда-то стояло капище язычников? — спросила Елизавета, готовясь вернуться в седло.

— Неподалеку, — проворчал Радомир.

— Старшая сестра моя как-то говорила, что в этой хижине бывает волхв.

Солнце поднималось все выше и становилось по-летнему жарким. Хотя княжна и чувствовала себя в мокром одеянии неуютно, тем не менее тело постепенно отходило от речного холода, проникаясь одновременно и своим собственным, и солнечным теплом. Во всяком случае, теперь княжна уже могла не торопиться, а на крики с того берега реки, откуда ей советовали поскорее возвращаться, — попросту не обращать внимания.

— Это мой дед, волхв Перунич. Он живет за несколько верст отсюда, в урочище, у Черной Могилы.

— Ага, значит, «молодым волхвичем» сестра называла тебя, — едва заметно улыбнулась княжна, обрадовавшись тому, что легко разгадала тайну старшей сестры.

— Другого волхвича в этих краях быть не может.

— Волхвов рядом с летними княжескими хоромами тоже быть не должно, — властно обронила Елизавета. — Разве твой дед, волхв Перунич, про то не ведает?

— Он многое ведает, — тут же возгордился своим предком Радомир, — чего не ведает даже твой отец, великий князь.

Подсаживал он княжну на коня долго и неумело. Но юная княжна не только не обижалась на него за это, но и сама не очень-то старалась попасть левой ногой в стремя, а затем перебросить правую через седло. А тут еще и лошадка начала вертеться, то отводя от наездницы свой круп, то приближаясь к ней.

А тем временем в душе девчушки, вместе с игривым коварством, зарождались и первые по-настоящему женские чувства. Называя Радомира волхвичем-неумехой, Елизавета задиристо посмеивалась над ним, умышленно соскальзывая подошвой сапожка со стремени, а когда все-таки устроилась в седле, деловито поинтересовалась:

— Это возле Черной Могилы находилось когда-то требище, на котором сжигали мертвых и приносили в жертву Перуну предков наших?

— Возле могилы…

— Когда-нибудь проведешь меня к ней.

— Кто же тебя в такую даль отпустит? — окинул ее ироническим взглядом Волхвич.

— Запомни, раб княжеский, что я уже взрослая, — назидательно молвила княжна.

— Какая же ты взрослая? — рассмеялся Волхвич, прощая ей «княжеского раба». — Даже меня, и то пока еще взрослым не признают, а уж тебя, младеницу…

— Это я — «младеница»?!

— Так обычно говорит моя мать, предупреждая, что на девиц заглядываться мне пока еще рано, а на младениц уже поздно.

— Перед тобой стоит норманнка, жалкий рыбачишко! — напомнила ему княжна. — А норманнки взрослыми становятся рано. Значительно раньше, нежели ваши славянки, — решительно дернула она поводья и, слегка пришпорив своего Коську, направилась к реке.

— Ладно, если княгиня Ингигерда отпустит тебя на Черную Могилу, проведу.

— Не отпустит, так сама уйду.

— Но только тогда проведу, когда хоть что-нибудь узнаешь о богах наших — Перуне, Световиде-Даждьбоге и Велесе, о Свароге и Роде, о волхвах и капищах, о том, от кого мы, славяне, произошли. А то ведь с чем ты, норманнка, заявишься на старое капище, рядом с которым, в Черной Могиле, покоится прах всех древних волхвов?

— Я прикажу монаху Дамиану, чтобы он больше рассказывал о древних языческих богах и волхвах, а себе прикажу прилежнее, чем до сих пор, внять его рассказам. Тогда на капище и Черную Могилу поведешь?

— Тогда поведу.

— И с дедом своим, волхвом, познакомишь?

— Могу даже попросить его принести тебя в жертву Пе-руну.

— Меня? Княжну?! — как-то слишком уж серьезно восприняла эту угрозу Елизавета.

— Давно уже Перуну не приносили в жертву юных княгинь, — благочестиво поднял глаза к небу Волхвич. — Прости нас, боже! Этой жертвой ты будешь доволен.

— Значит, не спасать меня от печенегов, черных клобуков и прочих волков степных намерен, а, наоборот, готов убивать?

— Жертвоприношение убийством не считается. Жертве оказывается божественная честь. Хоть это ты уже могла бы знать, норманнка?

— В таком случае обещаю: как только стану великой княгиней или королевой, первое, что я сделаю, это окажу подобную же «небесную честь», тебе, княжий раб.

Такой решительности от этой княжеской «младеницы» парнишка уж никак не ожидал.

— Да нет, это я просто так сказал, — начал оправдываться Радомир, входя в спокойную воду речушки вслед за Коськой. Не мести княжны он испугался — обидеть ее не хотел, слишком уж понравилась ему эта златовласая красавица, жаль только, что возрастом не вышла. Пока что… — Конечно же, я буду защищать тебя. Если хочешь, специально стану воином княжеской дружины.

— Но там ведь нужны настоящие воины, — скептически осмотрела она плечистую фигуру парнишки с выделяющимися бугорками мышц на руках.

— Когда-нибудь я стану лучшим из них.

— Когда еще это случится?! — притворно вздохнула Елизавета. — И случится ли?

Уже когда Радомир сорвал лодку с отмели и уселся в нее, княжна, лошадка которой теперь покорно месила копытами прибрежный ил, расстегнула красную фибулу и, сняв с себя белое корзно[34], бросила его в лодку.

— Ты решила раздеваться посреди реки? — въедливо поинтересовался пятнадцатилетний Волхвич.

— Если на этот раз позволишь мне утонуть, эта накидка останется тебе на память, — с притворной тоской в голосе и во взгляде объяснила ему юная княжна.

— Просто веришь, что без нее не так быстро пойдешь на дно.

Поскольку гуннского характера своего Коська больше не проявлял, они переправились через речку довольно быстро. Молодая крестьянка из ближайшего дома, в печи которого, по велению конюшего, уже был разведен огонь, быстро раздела княжну, развесила одежды для сушки, а саму гостью напоила настойкой из каких-то трав, приправленной диким медом.

Все это время Радомир крутился возле избы, желая убедиться, что княжна не заболела, а еще— тайно надеясь, что она, уже переодетая в крестьянское платье, выйдет из дома.

— Теперь ты ждешь награды за спасение княжны? — вполне серьезно спросил его конюший.

— Ничего я не жду, — отмахнулся от него Радомир.

— Правильно, не жди.

— А почему не ждать? — тут же поинтересовался волхвич.

— И никому не говори, что происходило на реке, — проворчал конюший. — Так будет лучше для всех нас, особенно для княжны. Если только хочешь еще раз увидеть ее.

— Да не хочу я ее больше видеть.

Конюший хитровато ухмыльнулся и метнул взгляд на крыльцо дома.

— Не зарекайся, не зарекайся. Она ведь не всегда будет при таком детском теле, как сейчас.

Радомир намеревался что-то молвить ему в ответ, но в это время на холме неподалеку появился вестовой дружинник князя с конским хвостом на копье.

— Все мужчины, способные держать в руках щит и меч, — прокричал он, — должны немедленно явиться к монастырскому храму! Таково повеление великого князя!

— А что там случилось?! — встревоженно спросил конюший, когда вестовой повторил приказ князя.

— Великий князь киевский Ярослав собирает ополчение! Идем на князя Мстислава Владимировича, который, против воли отца своего, хочет сесть на киевском престоле!

Конюший и трое крестьян, которые все еще оставались у его подворья, переглянулись.

— Неужели опять брат на брата?! — удивленно покачал головой самый старший из них по возрасту, у самого виска которого пролегал глубокий шрам — отметина одного из множества подобных походов, происходивших на Руси в последние годы.

Однако страхи старших Радомиру были неведомы. Услышав о приближающейся войне, он тут же метнулся к гонцу, сотнику княжеской дружины Ясеню, который был его стрием[35]. Выслушав просьбу волхвича помочь ему стать ополченцем, чтобы со временем перейти в княжескую дружину, Ясень поначалу отмахнулся от подростка, заявив, что тот слишком юн, и развернул коня. Но поскольку Радомир бросился бежать вслед за ним, вскоре остановился и, вновь окидывая крепкую фигуру парнишки оценивающим взглядом, процедил:

— Хорошо, пойдешь со мной. Отроком-щитоносцем, при обозе. Только потому возьму тебя, что очень уж любо мне пророчество деда твоего, волхва. К тому же теперь нам понадобится много воинов, и нужно, чтобы ими становились как можно раньше. Завтра приходи к монастырю готовым к походу.

Радомир прекрасно знал: когда-то волхв напророчил Ясеню, что тот станет боярином и воеводой. Правда, предсказание пока что не сбылось, но все же… Обрадованный добротой стрия, Волхвич прокричал ему вслед:

— Волхв Перунич никогда не ошибается! И если уж он что-то напророчил…

— Знать бы, что напророчат мне вскоре боги и вражеские стрелы! — последовал безрадостный ответ опытного воина.

19

После полудня Ярославу Мудрому стало окончательно ясно, что выиграть эту битву он не сумеет.

Собственно, это было очевидным еще часа два назад, когда, передохнув после утренней схватки, конные отряды, сформированные из кавказцев, входивших в состав войска Мстислава Владимировича[36], начали, волна за волной, накатываться на его дружину, не позволяя ей передохнуть, подобрать убитых и раненых.

То градом стрел, то навальными атаками с флангов мстиславичи все дальше и дальше оттесняли пехоту великого князя с удобного плато, большой дугой подступавшего к изгибу реки, на котором киевляне чувствовали себя, словно на крепостном валу. В не менее яростных стычках они загоняли в чащобу леса и его запасной конный полк. А в то же самое время небольшие пешие отряды кавказцев все напористее вклинивались между конницей и пехотой, наводняя своими меткими лучниками глубокий, извилистый овраг, пролегавший на стыке позиций киевского и черниговского полков, но который ни теми, ни другими воинами не контролировался.

С пронзительными возгласами, гиком и свистом горцы редкой лавой налетали на отряды Ярослава, осыпали их стрелами, забрасывали копьями, металлическими якорьками или просто камнями, пущенными из кожаных пращ, и откатывались назад, уступая место новому отряду. Низкорослые, худощавые, они вскакивали на седла, какое-то время неслись так, стоя и держа в руках поводья, или же, свисая с коней, прикидывались убитыми, а когда приближались к пешим ополченцам, которые уже криками делили между собой — кому конь, кому оружие, — подхватывались и, изрубив саблями двоих-троих наиболее жаждавших добычи, уносились прочь. Причем сатанинская карусель эта продолжалась немыслимо долго, изматывая воинов великого князя и гибельно прореживая их ряды.

Но самое опасное заключалось в том, что в это же время славянская дружина его брата отдыхала, не неся потерь и надежно прикрытая водоворотом этих, как со всей очевидностью казалось киевлянам, полудиких воинов — косматых, разодетых в овечьи тулупчики и шапки, вертких и бесстрашных.

— Больше ждать нельзя, конунг! — подскакал к шатру князя Эймунд. — Зачем дразнить дьявола? Прикажи отвести войско за реку!

Почти трехтысячная варяжская дружина была поделена на три полка, одним из которых командовал опытный, но уже состарившийся воевода Акун[37], которому князь поручил общее командование всеми норманнами; другим — его правая рука Эймунд, третьим — тоже норманн из рода, близкого к королевскому двору, Рагнар. Причем все три полка всё еще оставались в тылу, у самой реки, охраняя неширокий брод, а также несколько десятков челнов и больших плотов.

— Почему нужно отводить их за реку? — мрачно поинтересовался великий князь. — Что советует воевода Акун, почему сам он не прибыл сюда?

— Я говорю то, что велел сказать тебе Акун. Он слишком долго пробыл на солнце, и слабые глаза его потеряли зоркость.

— Особой зоркостью он никогда и не отличался.

— Считай, князь, что теперь уж совсем ослеп[38]. Непонятно только, почему ты решил назначить воеводой не только из норманнов, но и из всех наемников именно его, почти слепого.

— Ну, не такой уж Акун и слепой, но зато не настолько горяч и бездумен в боях, как вы с Рагнаром. Передай Акуну, что отводить войско не разрешаю. Ни один ваш воин пока еще и мечом не взмахнул.

— Наши воины еще понадобятся тебе, конунг. Для той битвы, в которой мы обязательно иссечем врага, положив его полки, словно скошенную траву.

— Вон сколько моих «косарей» уже отдыхают на ниве, — кивнул великий князь на усеянную телами низину.

— Это всего лишь ополченцы, — презрительно осклабился Эймунд, — которые не были воинами и уже никогда не станут ими. Молиться же тебе следует на моих воинов, на викингов. Пока они целы, главная твоя битва еще впереди, не будь я первым викингом норманнов.

— Это не твои, это мои воины, — сурово напомнил ему князь. — Тебя я нанял точно так же, как и их всех.

— Хорошо, считай, что я этого не говорил. Вместо этого сказал: наши воины еще понадобятся тебе, — не стал Эймунд вступать в спор с князем. — Но уже не для нынешней, а для других, грядущих битв.

— Не нужно говорить мне о грядущих битвах! — неожиданно сорвался великий князь. — Мы уже стоим на поле брани. Пока еще стоим на нем. Вы ведь опытные воины, будем считать, что значительно опытнее меня. Силы мстиславичей вам известны. Как они ведут себя в поле, видите. Так советуйте же, что делать, советуйте!

— Видят боги и вороны, что это была не твоя битва, князь, — обвел викинг устланную телами низину, простиравшуюся неподалеку от подножия высокого холма, на котором они стояли.

— Но она еще не проиграна.

— Теперь, конунг, тебе уже нужно думать не о том, как бы выиграть эту битву, сколько о том, чтобы она не стала для тебя последней.

Ярослав понимал, что викинг прав, и все же что-то удерживало его от принятия того единственно приемлемого решения, которое ему сейчас подсказывали. Он вел себя как игрок в кости, который давно понял, что все, что мог проиграть, он уже проиграл и что сегодня не его день. Тем не менее все тянулся и тянулся к костяшкам, этим дьявольским меткам, которые привораживали его призрачной удачей.

— Я не могу уводить свои полки днем, — наконец решился он. — Это будет похоже на бегство.

— Бегство с поля боя ради спасения остатков своего воинства — всего лишь один из полководческих приемов.

— Причем самых воинственных остатков, — саркастически обронил князь.

— Но мы-то не бежим, а отводим свои войска за реку, как бы в поисках более удобного поля сражения.

— Не мудри, варяг[39]. Уходить следует ночью.

— Если только горные псы Мстислава дадут нам возможность продержаться до темноты. Но ведь не позволят, зря потеряем еще несколько сотен воинов. Так что нужно или отходить, или же гнать кавказцев к стану Мстислава.

— Есть еще одно решение.

— Какое? — спросил норманн, когда стало ясно, что пауза, которую держал великий князь, слишком затянулась. — Запереться в нашем укрепленном лагере и гибнуть под стрелами мстиславовых лучников да от голода?

— А что, многие наши предшественники прибегали и к этому способу, — пожал плечами Ярослав.

Однако произнесено это было таким тоном, что викинг сразу же догадался: это еще не окончательное решение.

— Неужели ты не понимаешь, князь, что Мстислав легко мог захватить подходы к броду на том берегу?

— Мог, однако не додумался до этого.

— Просто он дает нам возможность уйти. Еще древние полководцы знали: если врага лишить возможности отступить, он будет сражаться, сколько хватит стрел и сил. Мстиславу не нужна еще одна схватка, он хочет вернуться к себе победителем, сохранив при этом свои полки.

Ярослав сел на коня и вместе с Эймундом и тремя норманнами-телохранителями поднялся на вершину более высокого прибрежного холма. Несколько минут он сосредоточенно осматривал расположение своих войск и передовые кавказские заставы Мстислава, которые тоже умерили свою прыть и, прекратив стычки с разъездами киевлян, терпеливо выжидали.

— Так каким же будет это наше «третье решение»? — не удержался викинг.

— Продержаться до темноты, затем переправиться на тот берег, — оглянулся князь на две сотни воинов боярина Кретича, которые укрылись за небольшими валами на левом берегу реки, — и до утра подготовить большой лагерь за рекой.

Норманн выслушивал его с кривой ухмылкой. Он все еще улавливал в голосе князя неуверенность, которая уже начала раздражать его. К тому же Ярослав по-прежнему не приказывал, а всего лишь размышлял вслух.

— Как только спадет жара, — напророчествовал он, — Мстислав двинет на нас всех тех воинов, которые пока что отдыхают. А нетрудно определить, что мечей у него больше, к тому же и русичам его, и кавказцам отступать некуда, им нужно сражаться и побеждать.

— Понятно: они прошли полмира не для того, чтобы в первом же бою струсить и побежать, — согласился великий князь, не собираясь оспаривать совет норманна, но и не принимая его окончательно. — Да и бежать слишком далеко.

— Зачем нам строить большой лагерь на том берегу реки, князь? Оставим Кретичу еще две сотни дружинников, чтобы мог сдерживать мстиславичей на переправе, а затем, отходя, прикрывал нас, а сами уйдем.

Загорелое скуластое лицо Ярослава с глубоко посаженными, слегка раскосыми глазами выдавало в нем черты не таких уж далеких предков-степняков. Низкорослый, худощавый и чуть ли не от рождения сутулый, но еще больше ссутулившийся сейчас, сидя на своем тонконогом донском скакуне, князь скорее напоминал рослому светлолицему скандинаву какого-то мелкого печенежского князька, нежели правителя могучей славянской Руси.

— Но если мы уйдем прямо сейчас, — вздохнул Ярослав, — уже через два-три дня Киев, Чернигов и все земли русские узнают, что мы испугались воинов Мстислава и побежали, так и не дав ему битву.

— Гонцы и грамоты для того и существуют, чтобы в землях ваших узнали то, что им позволено будет узнать из уст великого князя.

— Никакие гонцы и никакие грамоты не способны по-иному истолковать то, что произойдет на глазах у многих тысяч воинов, — сокрушенно покачал головой Ярослав, — тем более что у Мстислава найдутся свои гонцы и свои грамоты.

— В таком случае никаких других советов не последует, — сквозь зубы процедил норманн, чувствуя, что разговор с князем теряет всякий смысл.

Какое-то время они оба напряженно молчали, делая вид, что всматриваются в гряду холмов, между которыми виднелись стоянки вражеских войск.

— Так ты ничего больше сказать не хочешь, норманн? — нарушил это красноречивое молчание князь.

— То, что я в эти минуты хочу сказать, может оскорбить тебя, князь. Хотя это тоже совет.

— Говори, — не задумываясь над смыслом его предупреждения, потребовал Ярослав.

— Когда полководец настолько разуверился и в своих войсках и в самом себе, как ты, князь, он обязан или броситься на мечи врага, или воспользоваться порцией заранее припасенного яда, — пренебрежительно проговорил норманн и, развернув коня, неспешно покинул вершину холма, увлекая за собой десятку конников личной охраны.

20

Вся история человечества зиждется на том, что гордецы его неминуемо погибают на жертвенниках своей одинокой гордыни, в то время как хитрецы благостно почивают на лаврах своей вселенской хитрости.

Богдан Сушинский

Тщедушный жрец никогда не обладал мощным басом, и это всегда уменьшало вес его слова, когда приходилось обращаться к оглохшим от рева штормов и лязга мечей воинам королевской дружины.

Но вместо того чтобы немедленно воспользоваться спасительным жестом жреца, который освобождал его от ритуальной казни, и тут же демонстративно отречься от убийственной «воли жребия», Бьярн совершенно неожиданно для всех, возможно и для самого себя, проявил характер. Он молча ступил на жертвенный камень, именуемый еще и Ладьей Одина, и стал рядом с Торлейфом, лицом к лицу.

— Уж не собрался ли ты превратиться в жертвенного палача, Бьярн? — язвительно поинтересовался тот.

— Если бы действительно было решено отправить «гонцом к Одину» тебя, охотно взялся бы за ярмо. Забыл, что уже в третий раз подряд назвал меня среди достойных жребия викинга?

— Разве ты этого не достоин? — желчно оскалился Торлейф.

— Уходил бы ты отсюда, жрец! Ты так дрожишь от страха оказаться в шкуре «гонца к Одину», что я даже чувствую, как под тобой содрогается жертвенный камень.

— Даже камень жертвенный содрогается от страха жреца, кхир-гар-га! — тут же подхватил Ржущий Конь.

— Вот видишь… — многозначительно молвил жрец. — А ты еще удивляешься, что уже в который раз попадаешь в четверку жеребьевщиков.

Несколько мгновений они воинственно восставали друг против друга. И хотя каждому было ясно, что силы их неравные, никто не сомневался, что схватка получилась бы яростной.

— Разве не было бы осквернением жертвенной плахи, — окончательно овладел собой Бьярн, обращаясь уже не к Торлейфу, а к воинам, — если бы «гонцом к Одину» стал жрец, который ни разу в жизни не окровавил свой меч в бою? А прозвище Божий Меч получил только за то, что нацеливал всех нас на истребление воинов своего же племени?

— Это было бы осквернением, — тут же отозвался так и не узнанный ни королевой, ни Гуннаром Воителем голос из толпы. Только на сей раз обладатель его таиться не стал, наоборот, пробился поближе к жрецу, чтобы тот признал в нем своего должника Рьона Черного Лося. Уж он-то, ровесник и друг детства жреца, прекрасно знал, каким трусом всю свою жизнь оставался Торлейф. И понимал, что тому сейчас не до гордости, лишь бы только убраться подальше от ритуального ярма.

— Да он и меча держать толком не умеет! — тут же понял смысл его уловки другой должник жреца — Остан Тощий, опиравшийся на такое же тощее копье.

— И не сумеет! — с хохотом повелись на его хитрость викинги.

— Убирайся вон, Торлейф! Разве не видишь: жребий пал на достойнейшего из воинов короля Олафа!

— Нет, вы видели такое: жрец — в «гонцы к Одину»?!

— Это жрец-то должен предстать перед богами в облике достойнейшего из воинов?! Да валькирии нас засмеют!

— …К тому же предстать со своим давно заржавевшим мечом? — вразнобой, но лавиноподобно зарокотали глотками приободренные воины. Они вдруг поняли, насколько это было бы оскорбительным для них, если бы вдруг воин, избранный жребием, струсил и отказался от гибели, уступив свое место на смертной Ладье Одина явно стареющему, от рождения хилому и трусливому Торлейфу.

— Убирайся оттуда, жрец! — в два голоса закричали Черный Лось и Остан Тощий, прекрасно понимая, что этот крик звучит сейчас для Торлейфа трубным гласом архангелов.

— Ни один бог — ни наш, ни христианский — не примет от нас такой немощной жертвы! — поддержал их Вефф Лучник, явно не догадываясь об истинных причинах «негодования» этой пары.

— Бог не примет этой жертвы, кхир-гар-га! — увенчал беззаботный Льот своим ржанием выкрики воинов. Но даже ему в эти минуты Торлейф был признателен. Что, однако, не помешало ему тут же причислить Ржущего Коня к лику достойных жребия викинга, которых он назовет во время первой же кровавой жеребьевки.

Ко всеобщему удивлению, жрец не высказал ни удивления, ни обиды. Он лишь исподлобья осмотрел хохочущих воинов; оборотясь в сторону Вещего Камня, благодарно поклонился ему за спасение и под общий хохот и злые шутки сошел с жертвенника. Затем, под такие же едкие выкрики и насмешки, снова прошел сквозь стену воинов, упорно пробиваясь к тропе, ведущей к поселку. Но уже оттуда Торлейф произнес то, что неминуемо должен был произнести в эти ответственные минуты всякий жрец:

— Прими же «гонца к Одину» под ярмо свое, жертвоприноситель!

Смертный приговор этот он провозгласил едва слышно, зато, как всегда, вовремя подвернулся под руку ему Рьон Черный Лось. Он-то и донес до воинов смысл сказанного Торлейфом своим мощным хриплым басом:

— Прими же гонца под ярмо свое, палач! Ибо так велено жрецом!

— Что ж, ты сам избрал свою судьбу, Бьярн, — мрачно проворчал Гуннар, сожалея о том, что все попытки спасти его оказались напрасными. Причем по его же, Бьярна, вине.

И тут же приказал воинам из охраны королевы поскорее увести Астризесс за скалу. То, что сейчас будет происходить на этом прибрежном плато, уже не для ее женских глаз и не для ее королевского слуха.

Бьярн видел, как жрец трусливо уходит все дальше и дальше от королевской дружины. Однако теперь он не завидовал ему, он его презрительно жалел.

«Нет, на этих физически сильных, но убогих духом людей злобы я таить не стану», — мысленно молвил жрец, снисходительно прощая свое унижение и «гонцу к Одину», и всем прочим.

Насмешки и оскорбления, считал жрец, — вполне приемлемая плата за жизнь. Разве не повелось испокон веков так, что гордецы неминуемо погибают на жертвенниках своей одинокой гордыни, в то время как хитрецы умудренно почивают на лаврах своей вселенской хитрости? Правда, конец у всех один — смерть, однако идут к нему разными по длине и тяжести дорогами. И в этом суть, в этом ответственность земного выбора каждого из смертных.

И жрецу незачем было видеть, как под крики и всеобщее возбуждение этих морских бродяг, радующихся тому, что на сей раз жребий викинга их помиловал, Бьярн Кровавая Секира стал на колени.

— Жрец пытался стать «гонцом к Одину»! — смеясь, повертел он головой, которой через несколько мгновений должен был лишиться.

— Только этого нам не хватало перед далеким походом, — поддержал его ритуальный палач Рагнар Лютый, берясь за тяжелое ярмо.

— Прими гонца, Один! — крикнул он, поднимая свое страшное орудие.

— Прими гонца! — сотнями возбужденных глоток отозвался отряд конунга Олафа. И палач, как и Гуннар Воитель, отчетливо слышал, что обреченный кричал вместе со всеми. Разве что громче и отчаяннее всех прочих.

Но для них важно было, чтобы нечто подобное он все-таки прокричал, ибо так требовал обычай.

— Прими самого достойного из нас! — провозгласил палач. И сотня воинов, потрясая мечами, поддержала его:

— Достойнейшего из достойных!

— И пусть гонец принесет нам удачу! — вновь ритуально прокричал палач. — Один!

— Он принесет нам удачу! О-дин! О-дин!!

Жертвенный палач дело свое знал. Одним ударом размозжив череп «гонца к Одину», он кинжалом раскроил его так, чтобы освободить пульсирующую вену и, зачерпнув крови, первым плеснул ею себе в лицо.

— Один! — прокричал он, вознося окровавленные руки к небу.

— О-дин! — вторили ему воины, отталкивая друг друга и пытаясь первыми пробиться к теплой крови жертвы. Крови убиенного ими во имя того, чтобы спасти от убиения каждого из них.

— Гонец к Одину послан, конунг! — обратился палач к Гуннару Воителю, давая понять, что ритуал жертвоприношения завершен.

Услышав это, Гуннар тут же взошел по вырубленным ступеням на Вещий Камень и, держа в одной руке меч, в другой кинжал, провозгласил:

— Славный воин Бьярн Кровавая Секира уже в Валгалле! За мечи, викинги! Тор дарует нам спокойное море, а Один — победу!

21

Глядя вслед уезжавшему норманну, князь Ярослав лишь бессильно проскрипел зубами. Своим советом варяг явно оскорбил его. Причем, сделав это, даже не извинился.

Понятно, что князь хотел осадить Эймунда какими-то очень резкими, но в то же время значимыми словами. Вот только слова эти предательски не являлись ему. Словно уже не только удача, но и бренные слова отвернулись от него.

Запнувшись на каком-то полуслове, князь решительно покачал склоненной головой, будто приходил в себя после удара по темени, но в ту же минуту его внимание привлекла группа всадников, показавшихся на невысоком плато посреди долины. Эймунд тоже заметил эту кавалькаду и, немного поколебавшись, рысью погнал коня назад, к командному холму князя. Как и Ярослав, он прекрасно понимал, что сейчас не время для долгих обид и что в такие решающие минуты они обязаны находиться вместе, чтобы сообща и очень быстро принимать решения.

Вот всадники Мстислава рассеялись, окружая возвышенность, а на небольшом уступе, нацеленном в сторону холма, на котором томился Ярослав, остался только один всадник. Разглядеть его, узнать великий князь не мог. Но был уверен, что наконец-то глазам его явился брат. Он так и сказал себе: не «князь Мстислав», а «брат».

В эти минуты ему и в самом деле хотелось воспринимать князя Мстислава не как предводителя вражеского войска, а как брата, которого давно, уже целую вечность, не видел. При этом Ярослав пытался отгонять от себя мысль, что Мстислав только для того и поднялся на главенствующую посреди долины возвышенность, чтобы прикинуть, как быстрее разбить его полки, убить или пленить его самого, а затем ворваться в беззащитный Киев, захватив перед этим десяток других городов.

Да и само родственное озарение это продолжалось очень недолго, оставив после себя чувство какой-то гнусной неловкости.

— Торфин, попытайся рассмотреть, что это за всадник находится сейчас на вершине холма! — приказал конунг Эймунд одному из телохранителей, известному своим острым зрением. — Во что он облачен? Ты ведь сумеешь отличить одеяние князя от одеяния воина?

— Сумею, если сумею…

Норманн поднялся на холм и тоже привстал в стременах.

— Могу сказать только то, что это очень могучий воин. Широкая грудь, высок ростом, на солнце блестят богатые, византийские, наверное, доспехи.

— Это он, Мстислав? — обратился Эймунд к великому князю.

— Конечно же, он, во имя Христа и Перуна.

— Похоже, что физически очень сильный человек, — объявил соколиноглазый норманн.

— Прибыв княжить в Тмутаракань, он сразу же завоевал себе славу тем, что перед одной из битв, на виду у двух войск, сразил самого сильного касожского князя-богатыря Редедю[40]. Дело в том, что князь касогов сам предложил считать победителем то войско, чей предводитель победит. Причем победителю достаются личные владения побежденного, его жена и дети. Все это и досталось Мстиславу, победившему дотоле непобедимого касога. Сомневаюсь, чтобы на нынешней Руси нашелся человек сильнее Мстислава.

И норманн вдруг обнаружил, что великий князь говорит об этом с гордостью, как и должен говорить о своем брате, да к тому же о самом сильном в их семье, в роду.

Да, были минуты, когда Ярославу действительно удавалось погасить в себе пламя обиды на брата; другое дело, что после подобного успокоения оно вдруг вспыхивало с новой силой, опаляя вспышками разочарования и ненависти. Поражал Ярослава сам выбор времени для похода на Киев. Ведь знал же Мстислав, не мог не знать, что именно сейчас значительная часть киевской дружины и ополченцев находится на Суздальской земле, где уже второй месяц кряду бунтует чернь, не признавая ни старшинства великого князя киевского, ни руки местного князя и его воевод.

Если бы Ярослав не бросил туда войско, не разогнал отряды бунтовщиков и не перевешал зачинщиков и их гонцов, маскировавшихся под предсказателей и провидцев, — чума неповиновения неминуемо расползлась бы на соседние земли, достигая Смоленска, Полоцка, Чернигова. А попытки распространить ее уже были.

Ярослав прекрасно понимал: нет ничего страшнее бунта в государстве, на огромных приграничных пространствах которого только и ждут его ослабления, а значит, и своего часа, орды степняков. В государстве, отдельные земли которого, словно соты в улье, заселены разноплеменным людом, не имеющим сложившихся границ расселения и управляющихся множеством князей, каждый из которых мнит себя великим. Но кому об этом скажешь, перед кем исповедаешься-поплачешься, если во главе вражеского войска стоит твой младший брат?

Ярослав многое терял от того, что решил встретить мстиславичей вдали от Киева; понятно, что за родными стенами, при поддержке горожан, он легко разбил бы войско брата. Но в поле его погнало стремление не подвергать стольный град опасности и разрушениям.

«Что ему нужно на землях моего княжества? — в сотый раз возвращался Ярослав к мысли о внезапном вторжении Мстислава в его владения. — У него ведь есть своя земля — Тмутаракань, теплая, плодородная, к которой подступают земли мелких, ослабленных кавказских правителей, вот-вот готовых пасть к ногам славянского князя. Так что произошло? То ли слишком уж в Тмутаракани своей засиделся, то ли кони дружинников застоялись в стойлах? Так оттесняй дальше в горы беспокойные племена горцев, которые без конца вершат набеги на твое приграничье. Иди в кыпчакские степи, пройдись берегами Итиля и Хвалынского моря!..[41]

Спрашиваешь, что Мстиславу нужно в земле Киевской?! — скептически улыбнулся наивности своего вопроса Ярослав. Брат его все так же стоял на вершине холма, и теперь даже великому князю киевскому казалось, что он видит, как сверкает на солнце его золотистый византийский панцирь. — Ты мог бы ответить себе просто: ему нужен киевский престол. И не вина Мстислава, что ни один удельный князь не сможет достичь настоящей славы и признания до тех пор, пока не взойдет на великокняжеский престол Киева. Да, ты мог бы ответить именно так, во имя Христа и Перуна, и даже в какой-то степени оправдать действия князя тмутараканского, если бы не воспоминания о кровавых вояжах другого брата, Святополка».

— Кажется, эти кавказские варвары немного унялись, — ворвался в его размышления голос Эймунда. — Но это может быть и приготовлением перед натиском всей рати Мстислава.

— Скорее всего, так оно и есть, — мрачно ответил Ярослав. — Хотя нет, — вдруг резко возразил себе, — не думаю, что Мстислав поведет своих ратников в бой, не попытавшись переговорить со мной, не объяснив, что его привело сюда.

— Но ведь ты прекрасно знаешь, что его привело, князь. Ему, как и всем прочим князьям из рода Владимира Великого, нужен Киев.

— Всем и всегда нужен Киев, — отрешенно как-то кивнул Ярослав. Однако говорил он сейчас не обо всех.

Мстислав уже однажды подходил под стены Киева. Это было в 1024 году. Как-то разведка донесла тмутараканскому князю, что Ярослав решил отправиться со своей воинской дружиной, ведущими воеводами и боярами в Новгород, чтобы передать местный престол своему сыну. Предвидя, что Киев останется без хозяина, Мстислав тут же собрал свое воинство и пошел к стольному граду. Наверняка он мог бы взять его штурмом, но прекрасно понимал, что если станет добывать этот город силой, то потеряет много воинов и наживет себе много врагов. Настроив против себя почти всех удельных князей, долго в этом огромном, враждебно настроенном против него городе он не продержится. И тогда Мстислав просто подвел свои войска под стены города и предложил киевским послам свою кандидатуру на великого князя, пообещав присоединить к Киевской земле не только Тмутараканское княжество, но и покоренные им кавказские земли. Если же киевляне не согласятся, то…

Однако киевляне воинства его не испугались, а на предложение ответили дипломатично: «У нас уже есть великий князь, твой брат. Вот вернется он из Новгорода, тогда и решайте» — и с чувством собственного достоинства удалились за мощные стены города, население которого уже усиленно вооружалось. Когда же Ярослав вернулся в стольный град, Мстислав уже правил в Чернигове, однако от замыслов своих не отказался. И вот теперь они на поле битвы…

— А ведь тмутараканец этот понимает, что, стоя под Любечем, никакими переговорами Киева он не добьется, — вырвал князя из потока воспоминаний Эймунд. — Для этого ему сначала нужно победить здесь…

— Затем пригласить орду печенегов и осадить сам стольный град.

— Вот я и мыслю себе: ну о чем он может говорить с тобой сейчас, конунг Ярислейф? — нервно подытожил норманн.

Эймунда в самом деле раздражали проснувшиеся вдруг в Ярославе родственные чувства к тмутараканцу — слишком уж они не ко времени. Конечно, норманн был не против того, чтобы уладить эту родственную стычку миром, сохранив тем самым жизнь многих своих воинов. Но в то же время прекрасно понимал, что поражение Ярослава сведет на нет все, чего он добился, находясь у него на службе. Понятно, что Мстислав под свою руку его не примет, а плененный, он тут же будет казнен, причем после жестоких пыток. Уж он-то знал, как его ненавидят — и в Новгороде, и в Чернигове. Да и в Киеве — тоже.

— Но не зря же Мстислав стоит там, — запоздало отреагировал великий князь. — На что-то же он надеется.

— Просто сейчас он пребывает в такой же нерешительности, как и ты, князь.

— Когда на поле битвы сходятся родные братья, торопиться с битвой особо не стоит. Не грешно подождать, подумать, во имя Христа и Перуна.

— В таком случае вы оба теряете время, князь. У нас же в Скандинавии говорят: «Можно оплакивать все, кроме утерянного времени». А еще говорят, что ни на какую святую гору крест утерянного времени не занесешь.

— Мудрецы, однако же, у вас там, в Скандинавии, — недовольно проворчал великий князь и, сурово взглянув на Эймунда, поиграл желваками.

Отослать от себя предводителя норманнов он не мог только потому, что не желал ссоры накануне битвы. Как бы ни доверял он Эймунду, все же никогда не забывал, что он — всего лишь наемник и верность сохраняет до тех пор, пока ее хорошо оплачивают и пока хозяин крепко держится за свой престол.

Норманн понял, что слова его пришлись не по душе князю, однако это его не смутило. Уловив, что его хотят прогнать, он лишь улыбнулся своей хорошо знакомой князю хищной улыбкой. В любом случае князь должен помнить, что он, норманн, предупреждал его.

Еще раз взглянув на застывшую на холме фигуру тмутараканского князя-богатыря, Эймунд величаво повел широкими обвисшими плечами, словно собирался вызвать этого великана на поединок, и, едва заметно кивнув своим телохранителям, медленно спустился с возвышенности.

22

Викинги обмыли лица кровью достойнейшего из них, избранного жребием, и на «Одиноком морже» подняли красный четырехугольный парус.

Стоя на корме корабля, Гаральд все еще с тоской всматривался в очертания Ладьи Одина, на которой осталось тело Бьярна Кровавой Секиры; в зеленовато-коричневый купол Вещего Камня, в скалистые берега полуостровного фьорда. Даже появление рядом с полуостровом королевской эскадры никакого интереса у него не вызвало. Он все еще был потрясен дичайшей неестественностью всего, что только что происходило на полуострове Торнберг. Гаральду казалось, что только Божье Провидение послало ему «Одинокого моржа», благодаря которому он никогда больше не вернется на эту страшную землю, на полуостров Ладьи Одина.

Да, это был корабль спасения их душ, спасения от всего, в том числе и от жестоких обычаев предков. Но даже на его палубе Гаральда почему-то не оставляло предчувствие безысходности. Какое-то внутреннее чутье подсказывало ему: что-то обязательно должно случиться. Возможно, даже — фантазировал юный викинг — корабль вернут к полуострову, и жрец снова потребует метать жребий или же предаст их отряд еще какому-то языческому обряду, не менее жестокому и варварскому.

Юный викинг понимал, что никто судно к полуострову уже не вернет и никакой жрец повторять обряд не заставит, уже хотя бы потому, что самого жреца на судне нет. Однако после всех этих «нет» и «невозможно» фантазия его разгоралась еще сильнее.

Только сегодня утром Астризесс сообщила Гаральду, что после недолго визита в Швецию они направятся не в Германию, а в далекую Гардарику. В страну, где много больших городов и которой правит очень мудрый и справедливый конунг Ярислейф. Где-то там, в дружине конунга, служит дядя Астризесс ярл Эймунд, а ее сестра Ингигерда, жена Ярислейфа, уже нарожала своему князю целую дюжину детей.

Но самое удивительное, что успела сообщить Астризесс, в Гардарике, которую местные люди еще называют Русью, лето длится почти втрое дольше и во много раз теплее, чем в их холодной Норвегии. Там много зелени, юноши купаются в большой реке, такой теплой, словно она вытекает из котла, а жители питаются какой-то диковинной пищей и употребляют такие фруктовые напитки, о которых в их стране фьордов даже не слышали. Во всяком случае, так писала ей Ингигерда.

Наверное, Гаральд был ненастоящим норманном, потому что ни морозные зимы, ни прохладное лето его никогда не вдохновляли. Он с детства радовался только теплу, предпочитая пересиживать зиму в отведенной ему в королевском дворце небольшой комнатушке, в которой всегда было жарко натоплено.

Думая сейчас о стране с теплыми реками и долгим, как самая долгая скандинавская зима, летом, Гаральд должен был бы радоваться, что отправляется в это удивительное путешествие. Но там, на холодном каменистом берегу полуострова, оставалось тело его военного воспитателя Бьярна Кровавой Секиры — с проломленным окровавленным черепом и выпотрошенными мозгами. Тело мужественного воина и хорошего учителя, которого, однако, ни конунг Гуннар, ни королева, ни сам он спасти и защитить так и не смогли.

Может быть, поэтому вся земля, вся страна, которую оставляет чужеземцу его брат, изгнанный король Олаф, тоже вдруг предстала перед ним огромным живым существом, коему выпал жестокий жребий викинга и которое остается лежать у ног чужеземного правителя, с головой, ритуально проломленной воловьим ярмом.

— Корабли короля Олафа! — воскликнул кто-то из викингов. — Вон, первый из них выходит из-за островка!

— Король Олаф опять с нами! — прокричал Гуннар Воитель, оказавшись почти рядом с Гаральдом. — А значит, мы достигнем любой страны, в которую он нас поведет!

— Король с нами! — недружно, хотя и достаточно воинственно, прокричали норманны. — Слава королю Норвегии! Смерть датчанину Кнуду!

«А ведь на самом деле конунг Гуннар не радуется ни встрече с королем, ни тому, что они отправляются в неведомую страну, — вдруг подумал Гаральд. — Просто он подбадривает воинов. Очевидно, некоторые из них сомневались, сумеет ли король вырваться со своими кораблями из фьорда, уйти из-под опеки воинов-завоевателей».

— Тебе тоскливо, будущий великий конунг конунгов? — Гуннар всегда обращался к нему только так: «будущий великий конунг конунгов», и Гаральду такое обращение нравилось.

— Немного, — неохотно признался Гаральд. — Но хочется знать, что нас ждет впереди.

— Вот это стремление — узнать, что же там, впереди, и загоняет нас под корабельные паруса. Правда, тосковать все равно будешь. Причем не только ты, будущий великий конунг конунгов, но и те, кто уже много раз покидал эти норвежские берега. Древние викинги в таких случаях говорили: «Не научишься прощаться со своей землей — никогда не научишься радоваться встрече с другими землями». А еще говорили: «Желающий видеть только родные берега никогда не узнает, насколько они родные, если не понабивает ноги на берегах чужестранных».

— Складно говоришь, Гуннар Воитель, — спокойно, с достоинством заметил парнишка, и пытавшийся было еще что-то сказать конунг неожиданно осекся на полуслове, — складно и мудро.

— Ты действительно так считаешь, что мудро?

— Нам нужно научиться так же мудро поступать, как мы о том говорим.

И Гуннар впервые отметил про себя, что Гаральд уже пытается подражать своему брату-королю. В нем действительно просыпается нечто такое, что заставит его со временем сражаться за корону Норвегии с таким же упорством, с каким сражается и еще долго — ох, как долго! — вынужден будет сражаться король Олаф II Харальдсон. А сводному брату короля овладеть троном будет непросто. И не только потому, что на нем восседает могущественный датчанин, но и потому, что у короля Олафа еще могут появиться свои сыновья. К тому же королевский род не мал, а сводный брат — всего лишь один из многих родственников. Однако все это еще в будущем, а пока что…

— Нет, все же ты будешь великим конунгом конунгов Норвегии, — попытался отогнать всякие сомнения Гуннар Воитель. — Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Я тоже не сомневаюсь, — ничуть не стушевался юный принц.

— Только о том, что происходило на Ладье Одина, забудь. Викинг не должен ни сожалеть по поводу жертвы, принесенной богу, ни страдать из-за нее.

— Страдать больше не буду, — решительно молвил Гаральд. — Но когда я стану королем, ни один викинг никогда больше не станет гонцом к Одину. Мы научимся побеждать, не ублажая Одина такими страшными и бессмысленными жертвами, как не ублажают его многие другие народы.

Гуннар уловил, что теперь принц всего лишь повторил сказанное недавно королевой Астризесс. Но Гаральд и не скрывал, что повторяет слова королевы. Теперь это уже были и его собственные слова, поскольку слова утаенные принадлежат только тому, кто их порождает, а молвленные — принадлежат всем.

— Понятно, — проворчал конунг, — хочешь представать перед небом еще большим христианином, нежели король Олаф.

— Совсем не поэтому, — встретился с ним взглядом будущий король норманнов. И нежное, еще не обожженное холодными северными ветрами лицо его сделалось непоколебимо решительным. — Не хочу, чтобы мои воины умирали, как жертвенные бараны.

— Но гонец к Одину — это древний обычай норманнов-мореплавателей.

— Разве приносящие жертвы мореплаватели не гибнут точно так же, как и не приносящие ее? Воины созданы для битв, а не для жертвоприношений. Неужели богам не хватает тех жертв, которые мы приносим в их честь на полях битв? Если они действительно боги викингов, пусть довольствуются ими.

— Не знаю, как долго ты будешь править, будущий великий конунг конунгов, но уже теперь ясно, что править ты намерен сурово. Не зря Астризесс уже так и называет тебя — Гаральдом Суровым.

— Это верно, правителем я действительно намерен быть суровым. Напрасно вы не отправили сегодня на Ладью Одина нашего жреца. Стоило вам приказать жертвенному палачу, и он…

— Так не принято, будущий великий конунг конунгов. Ты же видел, что сами воины были против такого «гонца».

— Они стали высказываться против него, когда поняли, что ты проявил нерешительность, Гуннар Воитель. И королева тоже умолкла после того, как уловила твою нерешительность.

— Свою решительность я привык проявлять в битвах, — оскорбленно напомнил Гуннар.

— Для короля этого мало. Он должен быть решительным всегда.

Конунг задумчиво посмотрел на медленно удаляющийся полуостров, один из утесов которого, именно тот, на котором недавно принесли в жертву Бьярна, в самом деле напоминал корму выброшенной на берег ладьи, и вынужден был признать:

— Действительно, не раз случалось так, что на берегах конунги наши проигрывали то, что мы добывали в кровавых морских набегах. Наверное, я принадлежу к таким же конунгам. Потому и не стану великим, как ты.

— После того, как я отправлю «гонцом к Одину» третьего жреца подряд, четвертый тут же объявит, что боги уже не нуждаются в наших жертвоприношениях.

Гуннар поначалу взглянул на принца с явной опаской, как бы говоря: «Да, не хотелось бы мне дожить до твоей коронации, юный конунг конунгов!», но затем едва заметно улыбнулся.

— Ты прав, Гаральд Суровый[42]: многое в укладе и в традициях норманнов следует менять. Но для этого мало желания короля, нужно, чтобы перемен хотели все мы, безбожно медлительные и упрямые викинги.

— Я как-то спрашивал жреца, знает ли он, кто из конунгов ввел этот жуткий обычай — убивать воина воловьим ярмом. Он сказал, что не знает. Не только он, вообще никто не знает этого, не запомнили почему-то.

— Неужели действительно никто не знает?

— А может, не хотят называть имени этого конунга? Чтобы все считали, что убиение это жертвенное происходит не по воле человека, а по воле бога Одина.

Принц задумчиво помолчал, а затем изрек:

— Так вот, после моего правления норманны на все века запомнят, что король Гаральд Суровый ввел обычай не приносить своих воинов в жертву ни богам, ни врагам.

— Ни богам, ни врагам… — повторил Гуннар. — Не знаю, будут ли твои воины любить такого короля, но уважать себя, ты их, наверное, потребуешь.

— Не сомневайся, они будут уважать своего конунга конунгов, — и в самом деле сурово пригрозил Гаральд. — Потому что я заставлю их уважать всех конунгов.

— Заставишь, да, — Гуннар остался верен своей укоренившейся привычке повторять услышанные им слова. Причем никогда нельзя было с точностью определить, согласен Воитель с ними или же относится к ним скептически.

Вот и сейчас, молвив свое: «Заставишь, да», он тут же отвернулся от Гаральда и озадаченно посмотрел на приближавшиеся к «Одинокому моржу» королевские корабли. Однако принцу показалось, что мысленно конунг уже поблагодарил то ли Христа, то ли Одина за то, что правителем его пока еще остается Олаф, а не он, Гаральд Суровый.

— Эй, уберите парус! — скомандовал он норманнам, стоявшим у красного полотнища. — Позволим судну короля «Конунг морей» приблизиться к нашему борту! — Вместе с принцем он проследил за тем, как моряки быстро и привычно убирают парус, и лишь после этого вновь заговорил: — А скажи-ка, Гаральд Суровый, в своих суждениях о нашем новом иудейском Боге Христе ты будешь столь же храбр, как и в суждениях о поверженных нами языческих богах?

— Наверное, новый Бог мудрее, если не требует, чтобы кого-либо из воинов-христиан отправляли к нему на Ладье Одина, убивая их при этом воловьим ярмом. Хотя, может быть, это не сам Христос мудрее, а те, кто в него верует?

Гуннар ошарашенно повертел головой, словно ворот грубой шерстяной куртки вдруг погибельно врезался ему в шею. Подобных суждений о вере и обычаях слышать ему, старому вояке, еще не приходилось.

Под дружные возгласы обоих экипажей корабли соприкоснулись борт к борту, и Гуннар понял, что ему пора перейти на борт «Конунга морей», чтобы засвидетельствовать свое почтение, а главное, выяснить, куда же все-таки король намерен направиться после Швеции в первую очередь: прямо к берегам Руси или сначала все-таки пристанет к германским берегам?

Впрочем, не исключал конунг и того, что Олаф пожелает надолго задержаться на шведских берегах, чтобы оставаться поближе к Норвегии, под патронатом отца королевы Астризесс. И ничего, что пока что свергнутый конунг Норвегии ни разу не упомянул о такой возможности. Это раньше, когда Олаф правил, у него не хватало ни времени, ни воли, чтобы погостить у своего тестя-шведа, но теперь у него, изгнанника, времени будет хватать.

Прежде чем покинуть борт «Одинокого моржа», Гуннар озадаченно взглянул на принца и, полагая, что разговор еще не закончен, произнес:

— Как стать настоящим воином и мореплавателем — этому я тебя еще научу. А вот как стать королем… Причем как стать не просто королем, а королем Гаральдом Суровым, который сумеет изгнать из Норвегии датчан и добиться независимости своей страны, — этому я научить тебя уже не смогу. Но верю, что этому ты научишься сам, принц Гаральд, если только этому вообще можно научиться. Ведь королями не становятся, а рождаются? — вопросительно взглянул он на принца.

— Так утверждают сами короли и конунги, — пожал плечами Гаральд. — Вам ведь хочется верить, что вы тоже рождены для того, чтобы стать конунгом конунгов?

Гуннар одобрительно рассмеялся и похлопал будущего короля викингов по плечу; пока что он мог себе такое позволить.

— Наверное, для норманнов — народа воинов, мореплавателей и рыбаков — ты окажешься слишком мудрым правителем. Норманны привыкли видеть во главе своих дружин воинов, а не философов.

— А почему вы решили, что со своими подданными я буду вступать в такие же диспуты, в какие вступаю с приставленными ко мне учителями — германцами и шведами? — жестко улыбнулся Гаральд, и в улыбке его конунг уловил нечто по-настоящему циничное, а значит, истинно королевское.

— Тоже верно: с подданными дискутировать не следует, ими нужно повелевать, — помрачнев, согласился Гуннар, наблюдая, как один из моряков устанавливает и закрепляет на бортах судов переходной трап. — Беда, что до сих пор наши короли воевать умели намного лучше, чем повелевать. Наверное, потому мы и остались без Норвегии.

— Значит, теперь я буду учиться не столько воевать, сколько повелевать.

— В одном я почти уверен: при твоей решительности, будущий король викингов, ни один бог не захочет ни помешать тебе взойти на норманнский трон, ни помогать этому восхождению.

— Это я не захочу тревожить богов по таким пустякам, — пожал плечами принц Гаральд.

— Тревожить по таким «пустякам»?! О чем же тогда может просить наших богов принц?

— О победах, о здоровье, еще о чем-либо, только не о троне. Поскольку о троне я как-нибудь позабочусь сам, — решительно и сурово заверил принц Гаральд не столько конунга Гуннара Воителя, сколько нерасторопных норманнских богов.

23

«…Так чего же тебе не хватало в твоей Тмутаракани, брат? С чего вдруг ты решил собрать дружину, ополченцев, норманнов и двинуться на Киев?» — вернулся к своим размышлениям великий князь Ярослав.

Он по-прежнему оставался на вершине холма и всматривался в стоявшего на таком же холме по ту сторону долины теперь уже тмутараканско-черниговского князя Мстислава.

Прямо у его подножия — из подвод, земляной насыпи и бревенчатых рогатин — спешно сооружался еще один оборонный вал, который должен был сдерживать натиск мстиславичей. Судя по тому, как спешно и старательно воздвигали его киевляне, нетрудно было догадаться, что в их среде уже мало оставалось воинов, которые бы верили в успех похода. Ярослав прекрасно понимал: когда воины нацелены не на то, чтобы ринуться на лагерь врага и разгромить его, а на то, чтобы запереться, укрепить и каким-то образом удержать свой собственный лагерь, — о победе мечтать уже не приходится. Он, собственно, уже и не мечтал. Единственное, на что его пока что хватало, так это на то, чтобы обиженно упрекать брата, да и то мысленно:

«…Разве земля Тмутаракани меньше Киевской или Черниговской? Разве не прилегают к ней огромные территории, заселенные мелкими племенами полудиких народцев, которые, даже объединившись, никогда не смогли бы противостоять твоим воинам и чьи земли ты можешь присоединять к своему княжеству, не считаясь ни с кем и ни с чем? Слухи гуляют, что хочешь стать еще и князем новгородским. Вряд ли теперь уже твое восхождение на этот престол возможно, тем более бескровное. Тем не менее приди ко мне с миром — сядем, по-братски подумаем, поговорим…»

У самого Ярослава с Новгородом были связаны не самые лучшие воспоминания. Он до сих пор не мог забыть той августовской ночи, которая вошла в его сознание и наверняка войдет в строчки летописи как «ночь побития варягов». Князь всегда вспоминал о ней с каким-то смешанным чувством: с одной стороны, это был бунт черни, сама вспышка которой не делала ему, как правителю, чести, ибо всякие бунты следовало подавлять еще до того, как бунтовщики выйдут на улицы или прольют первую кровь. С другой — втайне он был рад, что горожане взбунтовались именно против норманнов, давая им понять, что те — всего лишь наемники и все их попытки ощутить себя вершителями судеб горожан будут заканчиваться для них губительно.

Ярослав помнил, как в то августовское утро его разбудил перепуганный дружинник, возглавлявший охрану замка, и сообщил, что во дворе боярина Парамона новгородские мужи изрубили около двух десятков норманнских наемников[43].

— За что… изрубили? — вмиг согнал с себя князь остатки сна и похмелья. Никакого врага он не опасался так, как буйного кровавого бунта своей собственной черни.

— До замужних жен слишком охочи, — угрюмо просветил его дружинник. — Без спросу, без согласия берут их.

— Только за это?! — решительно не поверил князь, поспешно, с помощью двух разбуженных слуг, облачаясь в свои боевые походные одежды. — Из-за того, что взяли чьих-то загулявших жен?!

— Не о гулящих девах речь идет, князь. Изрубили варягов в отместку за то, что давно начали вести себя с замужними новгородками, как со своими служанками. Причем не с простолюдинками, которыми варяги уже брезгуют, а с женами знатных мужей новгородских да окрестных селений.

Князь знал, что некоторые норманны вели себя в Новгороде настолько буйно, словно ворвались в него как победители, которым их командование отдало город на милость победителей. «И начаша варязи насилие деяти на мужатых женах» — как вскоре лаконично изложил причины этого бунта придворный летописец.

Предвидя, что добром это не кончится, князь несколько раз требовал от воеводы норманнского, чтобы тот усмирил своих варягов. Однако воевода и прочие предводители наемников лишь ухмылялись в ответ, да еще, исключительно из вежливости, ворчали по поводу того, что, дескать, многие жены и сами не прочь повеселиться с их рослыми, неутомимыми скандинавами. Впрочем, Ярославу вполне понятен был истинный смысл их ухмылок.

На самом деле эти ярлы уже не могли удерживать подчиненных им воинов от насилия, поскольку с них, с предводителей, все и начиналось. С их «жеребцовой вольности», как писалось в челобитной одного из оскорбленных новгородских мужей. И вот теперь, нынешней ночью, настала расплата за все эти «жеребячества». Вслед за воеводой в княжеские палаты ворвался юный тогда еще Эймунд. Он был встревожен так, словно хотел сообщить, что под стены города подступили несметные орды язычников. Конунг прибыл с полусотней конных дружинников, но тут же поведал, что вся норманнская тысяча уже поднята, вооружена и готова выступить на усмирение горожан.

— Или, может, конунг Ярислейф сам усмирит своих новгородцев, силами собственной дружины? — поинтересовался Эймунд. — Ведь умирать от меча русича славянину всегда приятнее, нежели от руки норманна, разве не так?

Князь понимал, что конунгу норманнов очень хочется, чтобы отмщение пришло из-под славянских мечей, причем по воле правителя новгородцев, а не по его, Эймунда, воле. Он собирался служить здесь еще долго и не желал пасть от мстительной стрелы или отравленного вина. Однако Ярослав и сам не хотел, чтобы месть исходила от норманнов.

— Они — русичи, — молвил князь. — Они пренебрегли обычаями гостеприимства и нашими законами. Если у них были жалобы на варягов, они обязаны были пожаловаться воеводе или мне, во имя Христа и Перуна.

— Вот это уже по-княжески, — согласился Эймунд. — Чернь всегда должна помнить о воле и силе своего правителя.

— Увидев твоих норманнов, горожане вооружатся, позовут на помощь, и начнется сеча, в которой твои воины не устоят. — Эймунда удивило, что князь все еще говорит таким тоном, словно пытается оправдать свое вмешательство в эти события.

— Мы всего лишь наемники. Наше дело — выступать по твоему повелению. Но я должен сказать своим воинам, что погибшие будут отомщены, иначе какой из меня викинг, какой конунг?

— Я усмирю городскую чернь и тех бояр, которые взбунтовали ее, — холодно пообещал князь. — А пока что забудем о том, что произошло нынешней ночью.

— Мне-то забыть нетрудно, — пожал плечами Эймунд. — Сумеют ли забыть другие?

— Если не желают забыться вечным сном, — сурово предупредил его князь. — И запомни, норманн: за дальнейшее поведение своих воинов отчет придется держать тебе.

— Я всегда в ответе за них, — невозмутимо напомнил конунг. Он и в самом деле был не из тех людей, которых можно было смутить подобными предупреждениями.

Жаль только, что Эймунд не мог слышать, как про себя Ярослав добавил: «Я усмирю свою чернь не только потому, что она посмела изрубить твоих варягов. Давно пора показать местным боярам, что их вольница кончилась. Здесь был, есть и будет только один князь, один правитель, и правитель этот — я. И пока Господь не призвал меня к себе, никакие бунты черни боярам-клятвоотступникам не помогут».

Да-да, его гнев был направлен не против черни, а против бояр, которые стояли за ней, спаивали и провоцировали взбунтовавшихся «резников». Так что для начала нужно было сломить волю бояр, а с чернью он потом справится.

Теперь Ярославу уже не хотелось вспоминать о том, какими правдами и неправдами пришлось ему собирать на княжеское вече бояр, воевод и прочих знатных и уважаемых, а потому не в меру заносчивых мужей новгородских. И как, загнав их во двор своего замка, он в коротком, гневном обращении высказал все, что думает по поводу подобных бунтов и самой расправы над варягами, о беспорядках и самоуправстве, творимых в городе, о нечестивости сборщиков податей. А затем удалился в свои хоромы, приказав при этом никому не расходиться.

Более получаса около тысячи знатных горожан стояли и смотрели на двери, за которыми исчез их князь, ожидая, что будет дальше. Но вместо князя появились дружинники. Сначала они изрубили собравшихся, затем, ведомые сотниками, отправились творить скорый суд по дворам городской знати.

Звенели церковные колокола, хотя не ясно было, кто приказал бить в них посреди ночи, пылали подожженные кем-то усадьбы, хотя князь приказал ничего не жечь, а в разных концах города били в набатные подвески, словно к городу подступала орда. Многие горожане прямо ночью, кто в чем был, старались побыстрее вырваться из города, чтобы укрыться в окрестных лесах и пригородных садах. А в это время Ярослав стоял на смотровой площадке самой высокой башни и смотрел на все происходящее в городе с каким-то странным безразличием.

Да, это действительно было безразличие, лишь слегка замешанное на чувстве горькой досады за то, что все его попытки сжиться со знатными мужами Новгорода, поддерживать в нем мудрый лад, хорошо укрепить свой град и достойно защищать горожан от всяческих напастей, — так ни к чему и не привели. Вернее, привели к этой кровавой резне, к этой содомной ночи.

24

Больше всего Гаральд опасался, что его брат Олаф II Харальдсон решит остаться здесь, в столице Швеции, если не навсегда, то по крайней мере надолго. Слишком уж приветливо встречал шведский король Улаф Шётконунг свою дочь и ее мужа, слишком пышным оказался прием, устроенный в их честь; на удивление пристальным вниманием окружала их во время этого визита почти вся столичная знать.

— Что-то уж больно трогательно привечают нас в этой стране, — усомнился в искренности всего происходящего никому не доверявший начальник охраны норвежского короля Скьольд Улафсон, беседуя в присутствии юного принца с конунгом Гуннаром Воителем. — Словно к ним прибыл не лишившийся своего трона король-изгнанник, который непонятно где и на какие средства собирается существовать и куда держит путь, а властитель великой соседней державы, от миролюбия коего зависит: быть между ней и Швецией миру или же вновь полыхать войне.

— Ты забываешь, что такими почестями Улаф Шётконунг чествует свою дочь.

— С каких это пор мы, норманны, стали оказывать такие почести женщинам, кем бы они нам ни приходились? — хитровато улыбнулся Скьольд.

— Мне и самому как-то пришло на ум, — признался Гуннар, — что когда соседний король так гостеприимен, то это может означать одно из двух: то ли нас хотят поскорее выпроводить, то ли, наоборот, дают понять, что нам не остается ничего иного, как наниматься к ним на службу.

— И мы должны согласиться, что это лучше, нежели быть случайно отравленным на прощальном ужине.

Гуннар задумчиво помолчал, а затем со свойственной ему мрачной невозмутимостью напомнил начальнику охраны:

— В любом случае принимают так не нас с тобой, а короля. Ты говоришь: «Отравить…» Так ведь отравить могут и дома, в Норвегии. Скорее всего, именно там, дома, от рук своих же это и случается. Разве не так, будущий король всех норманнов? — обратился он к Гаральду, и улыбка его показалась принцу столь же мрачной, сколь и беззаботной.

— Нужно окружать себя такими людьми, которым правитель верил бы и которые верили бы правителю.

Конунг и начальник королевской охраны многозначительно переглянулись, однако ни подтверждать, ни оспаривать это утверждение будущего правителя не стали, иначе им пришлось бы объяснить юноше, которого они уже воспринимали как преемника Олафа, что запомнить подобные изречения куда проще, нежели придерживаться заложенных в них постулатов.

— Лучше бы тебе обратиться с кое-какими вопросами к самому королю Олафу, а не к его брату, — посоветовал конунгу Скьольд.

— А тебе — поделиться с королем своими опасениями.

Все трое оказались в числе тех, кто вместе с норвежской королевской четой был приглашен на пир местной знати. Но до ужина еще оставалось немало времени, и потому Гуннар предложил пройтись по окрестностям дворца и вдоль моря. Там, во дворе, к ним присоединился и Льот Ржущий Конь.

— С бывшим королем Олафом мне еще тоже предстоит поговорить. Но сначала хочу вдоволь наговориться с будущим королем всех норманнов Гаральдом Суровым, — положил свою тяжелую руку на плечо ученика Гуннар Воитель, — пока он еще только… будущий король. А то ведь потом, когда взойдет на трон, станет таким же недоступным, как и все прочие.

— Поговорить со мной можно будет всегда, — с отроческой категоричностью заверил его Гаральд. — Потому что я всегда буду слушать каждого, кто станет предлагать что-то важное для Норвегии и викингов.

— Слушать — да, будешь. Но сумеешь ли услышать?

— Я подумаю над этими словами, — как можно строже и вдумчивее молвил Гаральд то, что говорил всякий раз, когда затруднялся с ответом. — Но я тоже опасаюсь, что Олаф решит остаться здесь. Мне бы этого не хотелось.

— И нам не хотелось бы, — нерешительно поддержал его Скьольд. — Хотя лучше было бы держаться поближе к занятой датчанами Норвегии, дабы враги чувствовали, как звенят мечи наших воинов и поют их стрелы.

— Сегодня утром я спросил Олафа Харальдсона, что нас ждет дальше, — молвил Гаральд. — Так вот, он предупредил, что мы не сможем покинуть Сигтун[44] до тех пор, пока не состоится пир, который он готовится дать по случаю нашего прибытия.

— Кстати, на нем будет представлена некая родственница шведского короля по имени Сигрид Веселая, — добавил Гуннар.

— Опять Сигрид?! — изумился Скьольд.

— Это имя действительно заставляет людей настораживаться, — улыбнулся Гуннар. — Все тут же вспоминают пир, устроенный Сигрид Гордой, вдовой короля Эрика Победоносного, по случаю очередного сватовства ее кем-то из настойчивых женихов[45]. Тем более что эта Сигрид — тоже вдовствует, и ожидается, что в день пира к ней тоже будут свататься несколько женихов, два из них — франк и датчанин — уже прибыли и томятся ожиданием. Невеста, говорят, богатая и совсем еще не старая.

— Харальдсон прав: было бы невежливо выйти в море, не дождавшись этого пира и сватанья, — сказал Гуннар.

— Почему бы и тебе не испытать своего счастья? — спросил его Скьольд. — Ты ведь тоже вдовец и тоже… конунг. Предоставляется возможность породниться со всеми могучими правителями Скандинавии, со многими знатными людьми.

Гуннар скептически хмыкнул и еще более скептически поморщился.

— Если к сонму женихов присоединюсь еще и я, тогда уж Сигрид Веселая всех нас точно сожжет, следуя примеру своей тетушки. Только в отличие от Сигрид Гордой, сжигать будет … весело.

— Да, совсем забыл, — вновь заговорил Гаральд. — Олаф сообщил, что сегодня в Сигтун прибыл князь Святослав, какой-то дальний родственник великого князя Руси Ярислейфа, кажется, того самого, к которому мы вроде бы направляемся. Правда, сейчас этот Святослав является князем без княжества, но все же.

— И тоже прибыл, чтобы жениться на Сигрид Веселой, кхир-гар-га?! — догнал их державшийся чуть позади Льот Ржущий Конь, невольно подслушавший, о чем они говорили. — Неужели во всей Руси не могут подыскать невесты для князя?! Хотя я слышал, что княжеств там множество. Не предложить ли ему свою жену, Рыжую Альфиду? Признаться, она мне порядком надоела. А Гаральду могла бы присмотреться моя дочь, тоже огненно-рыжая, как и ее мать.

— Льот, — жестко остановил его Гуннар Воитель, — мы говорим сейчас с будущим королем всех норманнов. Поэтому советую быть мудрее и деликатнее, иначе в день коронования Гаральда Сурового первым окажешься под секирой палача.

— Можешь считать это пророчеством, — поддержал его Скьольд. — А что касается Святослава… Приезд родственника Ярислейфа — важная весть. Хорошо бы прибыть в Русь вместе с ним и еще одной норманнкой, Сигрид Веселой, которая не отправится в далекий путь без отряда воинов. Этот отряд мы сможем со временем переманить к себе, чтобы пойти войной на захватчиков-датчан. А пока что пусть Ярислейф увидит, что мы прибыли с его осчастливленным родственником и большой дружиной. Надеюсь, это вселит уважение к нам.

— И можешь считать это пророчеством, Гуннар Воитель, кхир-гар-га! — прогромыхал Льот с таким задором, словно лично его все сказанное не касалось.

— Неплохо было бы остаться и здесь, в Швеции, — с грустью произнес Гаральд. — Но тогда мы не увидим Гардарики. Как думаешь, Гуннар, там действительно много городов?

— Иначе зачем бы ее называли «страной городов»?

— Когда я стану королем, Норвегия тоже будет «страной городов». Норманны везде должны жить в таких же больших каменных дворцах, как и здесь, в Сигтуне. Это ведь плохо, что они до сих пор живут в хижинах, причем по многу людей под одной крышей, согреваясь вокруг чадных костров. А нередко и мерзнут. Разве не так, конунг Гуннар?

— В больших каменных домах, без костров, они будут мерзнуть еще сильнее, потому что, по бедности своей, не смогут зарабатывать столько денег, чтобы обеспечивать себя дровами. Но это ты поймешь позже. Впрочем, став королем, ты больше будешь заботиться о том, как бы поскорее выманить их из этих хижин и загнать в свое войско.

— Я не буду воевать с соседями-норманнами, — решительно объявил Гаральд. — И вообще не собираюсь воевать, разве что кто-либо из чужеземных правителей нападет на Норвегию.

Конунг окинул принца снисходительным взглядом и еще снисходительнее улыбнулся.

— Так размышляют все принцы, но лишь до тех пор, пока их не коронуют. А потом оказывается, что им всегда не хватает золота и воинов, погибельно не хватает того и другого. Особенно остро переживают они нехватку опытных воинов, потому что, когда они есть, все остальное — золото, продовольствие, женщин — король способен раздобыть в землях соседних правителей. Но в том-то и дело, что, сколько ни нанимай воинов, их всегда кажется мало, причем с каждой битвой — все меньше.

— Хорошо, я подумаю над вашими словами, конунг, — остался верен своей привычке принц Гаральд.

Отстав от взрослых, он поднялся на высокий утес, возвышавшийся над одним из небольших фьордов, на которые, словно ладонь — на пальцы, расчленялся залив, и, усевшись на покрытую мхом каменную плиту, долго любовался открывающимися видами — на город, на залив, на часть крепостной стены, за которой виднелась гряда зеленоватых скал. Краски гор казались здесь чуть контрастнее и сочнее, чем в Норвегии, да и скалы не чудились такими безжизненными, какими он привык видеть их у себя на родине. Тем не менее Швеция представлялась ему как бы продолжением знакомой, родной земли, не порождая ни особой новизны впечатлений, ни тоски по родному краю. Все это еще ожидало его впереди.

Гаральд проследил, как в залив медленно вошли два корабля, паруса которых были осенены огромными сине-голубыми, с красными обводами, крестами. И только теперь обратил внимание, как много их здесь — и простых, до примитивности грубых, норманнских драккаров, и кораблей, пришедших из далеких южных морей, в самой постройке которых тоже было что-то ажурно-легкомысленное. Надстройки на их палубах громоздились друг на друге, и порой Гаральду казалось, что на них вообще не оставалось свободной палубы, а матросы взбираются на мачты прямо из кают.

А еще он обратил внимание, что отсюда, с высоты прибрежной горы, крестовины мачт напоминают кладбищенские кресты. Причем все пространство залива усеяно ими, словно старое, с покосившимися крестами христианское кладбище.

25

Предавшись воспоминаниям, князь Ярослав не заметил, как холм, на котором только что стоял его брат, неожиданно опустел. Не только на вершине, но и на склонах, у подножия его не осталось ни одного вражеского воина.

Устало протерев тыльной стороной ладони глаза, словно все это могло лишь показаться ему, великий князь вновь всмотрелся вдаль. Да, именно так все и произошло: в долине между холмами — ни одного воина; вся рать Мстислава Храброго почему-то отошла за гряду холмов, причем проделала этот маневр так организованно и поспешно, что князь поневоле обнадежил себя:

«Неужели решил уйти? Неужели вернется в свою Тмутаракань, так и не сразившись?!» И когда эта, пока еще несмелая, догадка осенила его, князь неожиданно ощутил легкое разочарование, как борец, который принял вызов, а соперник от схватки неожиданно отказался.

«Такого не может быть! — резко осадил себя Ярослав, который пока еще не сомневался в том, что если бы он начал переправлять свое войско через реку, кавказцы тотчас же воспользовались бы этой сумятицей и изрубили значительную часть его ополчения. — Такого просто не может быть! Пройти чуть ли не полмира, чтобы вернуться ни с чем — ни со славой, ни с бесславием? Тогда зачем, спрашивается, шли?! Нет, что-то здесь не так!»

— Эймунд! — позвал он.

— Слушаю и повинуюсь, князь.

— Пошли туда своих норманнов!

— Уже послал, — отозвался викинг, указывая мечом на десятку всадников, мчавшихся к гряде, чтобы разведать, что там за ней происходит.

…Ну а та содомская ночь в Новгороде завершилась так, как не мог бы предсказать ни один языческий волхв, ни один апостол. Под утро у ворот города появилась тройка гонцов, которые почти месяц добирались до них из Киева. Восемь воинов из их сопровождения погибли в схватках или просто куда-то исчезли по дороге, но эти трое все же сумели добраться до ставки князя Ярослава. Причем добрались именно в эту страшную ночь, чтобы передать сообщение его сестры Предславы. А новость, которую она сообщала, казалась ошеломляющей: первого июля их отец, великий князь Владимир, скончался. На престол тут же взошел их брат Святополк, однако его право на княжение сразу же начали оспаривать другие братья.

«Отец твой умер, — писала Предслава в записке, которую доставили князю гонцы, — а Святополк сидит в Киеве, убив Бориса. И за Глебом он послал. И ты берегись его очень».

Могла ли княжна предположить, что черная весть, которую она передаст брату, на самом деле окажется для него спасительной? Отец множество раз помогал ему, но никогда еще помощь эта не была такой своевременной и отчаянной, как сейчас. Выслушав гонцов, Ярослав не только не взмолился о спасении души отца, но и мстительно рассмеялся. Не потому, что смерть великого князя не вызвала в нем чувства горечи, и даже не потому, что открывался путь к киевскому престолу.

Все было значительно проще: он пойдет на Киев! Причем пойдет немедленно. И не важно, удастся ли ему сразу же захватить город. Не имеет значения даже то, что его выступление против Святополка способно привести к союзу против него всех оставшихся в живых братьев. А их немало. Только очень недальновидный правитель мог позволить себе произвести на свет двенадцать сыновей, сохраняя между ними по существу равные права наследования. Словно не понимал, что в таком случае Русь придется делить между всеми двенадцатью и что сделать это бескровно, без обид, без мелкого дробления государства, да к тому же — во страшный вред всей земле Русской, просто невозможно.

Уважающие себя правители держав, наоборот, стараются всяческим способом избавить свой народ и свою страну даже от второго претендента на престол. Да, любым, сказал себе Ярослав, порой не самым человечным и уж, во всяком случае, не отцовским. Однако все это — общие размышления, а тут подоспело сообщение княжны Предславы, из которого следует, что великий князь скончался и стольный град, вся Русь оказалась на пороге очередной братоубийственной войны.

Князь прекрасно понимал, что вина за учиненные в Новгороде резню, грабежи и пожары за всю эту сатанинскую ночь ложится на него. Как понимал и то, что оправдания ему нет и не будет. Да и вообще можно ли чем-либо оправдать всю эту страсть к истреблению? Разве что тем, что позволил норманнам мстить за своих убиенных соплеменников? Но ведь убили этих варягов именно за то, что они вели себя в Новгороде, как завоеватели, попирая все нормы приличия и традиции, проявляя неуважение к знатным мужам и замужним женщинам. Нет, местью варягов оправдать расправу над новгородцами он не сможет. Тем более что почти тысячу наиболее знатных мужей изрубили не варяги. То есть их рубили не только варяги, но и русичи.

Ярослав отдавал себе отчет в том, что вскоре новгородцы, причем не только горожане, придут в себя. Тысяча погибших, сотни разграбленных и сожженных усадеб — все это неминуемо будет порождать гнев, ненависть по отношению к нему и его норманнам, а следовательно, и жажду мести. А понимая это, метался в своих помыслах, как загнанный во время ночной охоты зверь, который страшится уже не только охотников, но и самого рассвета.

Князь вполне допускал, что, возможно, уже сегодня или завтра ему придется держать ответ перед городским вече, и с ужасом открывал для себя, что не находит оправдания той немыслимой жестокости, с которой обрушился не на повергнутых во время войны чужеземцев, а на свой собственный народ.

А тут вот такая спасительная для него весть: Киев, а значит и вся Русь, в великой опасности! Орды степняков только и ждут ослабления стольного града, чтобы напасть на него, разорить и сжечь дотла.

Опасность, которая угрожает всей Руси, — вот что способно объединить сейчас новгородцев, вот что способно затмить горечь утраты, которую переживает в эти минуты город!

Он соберет вече, на котором предстанут гонцы из Киева, и объяснит новгородцам, что сейчас не время помнить обиды и нагнетать вражду, нужно собирать ополчение и идти спасать Киев.

— Они не позволили норманнам пройти за холмы, — густым басом своим вырвал князя из потока воспоминаний невесть откуда явившийся воевода Ян Смолятич. И улыбнулся.

— Кто не позволил? — машинально как-то спросил князь.

— Обры эти кавказские, — все с той же неприкаянной ухмылкой на лице поведал воевода.

О чем бы ни говорил Смолятич, он всегда улыбался какой-то странноватой, нервной улыбкой, которая редко согласовывалась как со смыслом произносимого, так и с настроением этого человека. И к этой странности выражения чувств князю еще только следовало привыкнуть.

— Важно было знать, что тмутараканцы все еще там, — задумчиво проговорил Ярослав, наблюдая за тем, как, рассыпавшись по склону долины, уходили от кавказцев варяги-разведчики и как три десятка кавказцев преследовали их, пытаясь не столько догнать и изрубить, сколько попросту отогнать от своего лагеря.

«А ведь похоже, что за этими холмами Мстислав выстраивает сейчас свои полки, — с угнетающей тоской подумал Ярослав, прослеживая ход развернувшейся кавказско-норманнской гонки. — Конечно, в разведку следовало посылать не варягов, а разъезд из отряда степняков, которые находятся у меня на службе. Кони варягов слишком тяжеловесны, да и сами воины грузны и неповоротливы, явно не для схватки с юркими кавказцами, прости, Господи, раба Твоего неразумного!»

— Готовь войско, воевода. Ближе к вечеру, как только спадет жара, тмутараканцы обязательно пойдут на нас.

— Чтобы до заката закончить битву, громы купальские, — поддержал его Смолятич.

— Заканчивать эту битву должны мы, воевода. И тризну на этом поле битвы тоже надлежит править нам, а не врагам нашим.

— Без тризн в таких делах не обходится, — вновь поразил Ян князя своей химерно-воинственной ухмылкой, — это нам ведомо.

— Побывай в полках, загляни к викингам. Напомни, что, возможно, придется принимать бой в наших лагерях, поэтому пусть расширят ров и укрепляют валы.

— Черниговцы могут не выдержать первыми, громы купальские, — басил воевода так, что воздух вокруг него дребезжал, словно в нем вибрировали сотни невидимых струн.

— Потому что ополченцы, которых по дворам крестьянским наловили-нахватали? — попытался предугадать его объяснение Ярослав.

— Не только поэтому. Говорят: «Если оба князя — Владимировичи, то почто кровь проливать будем, почто на погибель идти? Какой из князей победит, того и примем».

— Неужели и киевляне говорят то же самое? — оглянулся на него Ярослав.

— Те осторожнее, хитрее. Говорить — не говорят, но знать бы, что на самом деле думают?..

— Да, видно, то же самое и думают, во имя Христа и Перуна, — раздосадованно поморщился Ярослав.

Не хотелось ему этой битвы. Не порождало ожидание ее ни гнева, ни воинского азарта. Словно не на битву ему предстояло идти со своими войсками, а на собственную казнь. Если бы он мог, наверняка избежал бы этой сечи, но ведь не может же! Уже в который раз покаянно уверял себя и Господа, что не может, не в его это воле, не в его власти!

26

Впервые Гаральд увидел Сигрид Веселую, когда она спускалась по лестнице в зал, где ее ждали король Норвегии Олаф, а также Астризесс, Скьольд Улафсон и Гуннар Воитель. Сегодня перед балом вдова принимала их как знатных людей Норвегии. К тому же Астризесс тоже приходилась ей родственницей. Это была женщина лет тридцати — рослая, по-мужски широкоплечая, с гордо поднятой головой в завитках пышных рыжеватых волос. При дворе ее называли принцессой, хотя кое-кому этот титул ее представлялся сомнительным.

Гаральду казалось немного странным, что вдова вновь способна стать невестой. Да и само таинство сватовства, брака, отношений между мужчинами и этой миловидной женщиной все еще оставалось для него той непознанной частью бытия, в которой заключалась какая-то особая привлекательность самой жизни. Принц задумывался над этим все чаще и чаще. Но что он мог познать, глядя на эту перезревшую, а потому как бы пребывающую в ином, еще не знакомом ему мире женщину?

Когда, чуть приостановившись на предпоследней ступени, Сигрид окинула взглядом собравшихся, принц обратил внимание, что у нее надменное, застывшее в своей окостеневшей надменности лицо и удивительно синие, с неподвижным ледяным взглядом, глаза. Лишь когда молодая вдова задержала взгляд на принце, глаза ее слегка оттаяли и в них взблеснул едва пробивавшийся из оледенелых глубин души теплый лучик — то ли доброты, то ли откровенного сожаления, мол: «Слишком уж этот принц юн, а то бы…»

«Впрочем, — тут же усомнилась Сигрид, — неужели он и в самом деле настолько юн, что не в состоянии был бы провести ночь… со столь знатной дамой?»

— Подойдите ко мне, мой будущий король, — почти не шевеля губами, но довольно громко и твердо молвила она, осчастливливая Гаральда отблесками своей женской похоти. — Мой род породнен с родами сразу четырех правителей: Швеции, Дании, Норвегии, но ближе всего — с польским княжеским родом Пястов. К тому, к которому принадлежала королева Сигрид Гордая, мать короля Швеции Улафа Шётконунга[46].

— Ну, родством с Сигрид Убийцей гордиться трудно, — проворчала Астризесс. — А вот относительно самой высокородности твоей, то она — вне сомнений.

— Так подойдите же ко мне, мой будущий король, — оставила вдова ее реплику без внимания.

Прежде чем преодолеть те несколько шагов, которые отделяли его от Сигрид Веселой, принц сначала осмотрелся, чтобы убедиться, что вдова действительно обращается к нему, а не к кому-то из викингов, а затем вопросительно взглянул на своего воспитателя Гуннара. Однако тот растерянно промолчал. Он знал десятки приемов, благодаря которым можно было отбить нападение врага, вооруженного мечом или кинжалом. Но при этом понятия не имел о том, как должен вести себя будущий король всех норманнов, когда его подзывает вдова, пока еще только мнящая себя королевой.

Догадавшись, что эти тонкости недоступны пониманию вояки Гуннара, принц метнул взгляд в сторону Астризесс. Дочь шведского короля, при дворе которого всегда старались придерживаться такого же этикета, как и при дворе французских королей, она знала о придворных тонкостях все и благодаря этому не раз приходила на помощь своему мужу Олафу, чтобы тот не выглядел норманнским дикарем.

Астризесс мягко улыбнулась и едва заметно кивнула в сторону вдовы: подойди к ней. Принц еще с минуту поколебался, но смятение свое решил побороть.

— Позвольте приветствовать вас, достойная госпожа принцесса, — пролепетал Гаральд. Именно такое приветствие показалось ему наиболее приемлемым, а главное, по духу своему вполне европейским.

— Какие утонченные манеры! — никто не мог бы объяснить Гаральду, какой оттенок придала Сигрид этим словам. Однако насмешки он тоже не уловил. — Вы прекрасны, мой несозревший золотоволосый юноша. Женщинам Норвегии повезло, что у них есть шанс дождаться прихода такого короля.

Она пыталась произнести еще что-то, но вдруг услышала несмело молвленное:

— Вы тоже… очень красивая женщина, — и на несколько мгновений застыла с приоткрытым ртом.

— А вот такого комплимента я не ожидала, — искренне призналась она.

— Я всего лишь сказал правду, — еще больше смутился Гаральд.

— С чего вдруг я стала бы сомневаться в этом? — грациозно повела широкими, охваченными меховой накидкой плечами принцесса-вдова. — Какое счастье, что вы не настолько зрелы, чтобы так же упрямо добиваться моей руки, как те несколько запоздалых некоронованных женихов, чьи посольства ожидают моего решения во дворце пиров, вспоминая при этом историю с «пиром Сигрид Гордой».

К голове Гаральда она не притронулась, а лишь магически повела руками над копной его волос, как бы благословляя, то ли на будущую корону, то ли на некое запоздалое сватовство, неизвестно, правда, к кому.

— Вас, наследный принц норвежского престола, я приглашаю на первую часть бала и пира вместе со всеми остальными.

— Но я…

— Ничего-ничего, вам уже тоже пора привыкать к королевским балам. Тем более что приглашают-то вас всего лишь на первую часть.

— А на вторую? — вырвалось у Гаральда, притом что принц и сам не понял, как это произошло, почему он задал этот вопрос.

— О, так вы готовы напрашиваться и на вторую? — снисходительно рассмеялась Сигрид. И две дамы, переминавшиеся с ноги на ногу чуть позади нее, попытались рассмеяться вместе с ней. Уж они-то понимали, что вторая часть представляет собой ритуал сватовства, выбор жениха, а значит, завершаться должен триумфом избранника и горечью отверженных.

И никто не заметил, как доселе заледенелые глаза Сигрид Веселой вдруг сверкнули шальным огнем. Никто не уловил ни в улыбке ее, ни в словах какого-то грозного предзнаменования. Разве что Астризесс, приблизившаяся к ней вместе с вовремя подошедшим мужем, как-то внутренне напряглась. Что-то недоброе почудилось ей в словах и улыбке воинственной вдовы. «Неужели она тоже решится сжечь своих женихов, лишь бы походить на свою тетушку Сигрид Гордую?!» — ужаснулась собственной догадке Астризесс.

— Я лишь хотел спросить… То есть уточнить, действительно ли на вторую часть пира меня не приглашают, — попытался как-то выйти из положения Гаральд. Он помнил, что его, сводного брата короля Олафа, принимают здесь как будущего короля норвежцев, и негоже ему давать хоть какой-то повод для шуток.

— Да хранят вас все боги и святые, скандинавские и иудейские, — погасила улыбку принцесса. — На вторую часть этого скорбного пира я не пригласила бы вас даже в том случае, если бы вы оказались в числе претендентов на мою руку.

Олаф и Астризесс переглянулись. Их улыбки выглядели всего лишь данью вежливости, поскольку было ясно, что в этом мудрствовании Сигрид Веселая старалась превзойти саму себя. Во всяком случае, замечание показалось им явно неуместным. Даже по отношению к пока еще очень юному принцу.

Гаральд тоже уловил это. Он сжал губы, поиграл желваками, как это обычно делал Гуннар Воитель, когда старался сдерживать неуместный гнев, и, молча склонив голову, отвесил короткий, не очень почтительный поклон.

— Только потому и не пригласила бы, что слишком уж вы прекрасны и непорочны, чтобы составлять общество моим неудавшимся женихам, — несколько запоздало объяснила смысл своего отказа принцесса-вдова.

Теперь улыбнулась только Астризесс. Сказанное принцессой было более понятно ей, чем мужчинам. Они с Олафом повернулись, чтобы отойти к гостям, а принцесса-вдова неожиданно попридержала принца за рукав.

— Сделать вас королем мне, увы, не суждено, поскольку я сама все еще не королева, — встряхнула она длинными пышными волосами, — а вот сделать вас мужчиной — на это я, пожалуй, еще способна. Подумайте над моими словами, мой юный викинг.

27

Озарив князя своей юродивой ухмылкой, воевода ускакал. Глядя ему вслед, Ярослав вдруг ощутил прохладный ветерок, повеявший с севера, со стороны любого ему Любеча. Где-то там находились сейчас Ингигерда и три его дочери. Подставляя покрывшееся испариной лицо этому легкому ветерку, словно вслушиваясь в долгожданную весточку, Ярослав с тревогой корил себя за то, что не отправил их в Вышгород, а еще лучше, сразу в Киев.

Любеч, конечно, неплохо укреплен и может выдержать длительную осаду, но все же, будь в эти дни княгиня с детьми в Киеве, он чувствовал бы себя спокойнее.

…Да, в ту сатанинскую ночь, после которой против него могла восстать вся Новгородская земля и которой новгородцы могли уже никогда не простить ему, Ярослав решил идти на Киев. Под утро его глашатаи объехали все улицы и отдельные дворы, а также все пригородные перелески, созывая горожан на вече. Делали они это, рискуя жизнью, и некоторые действительно поплатились за гнев княжеский, потому что на них новгородцы срывали свою ненависть к Ярославу.

Сходились тоже долго и неохотно. Многие старались прийти хорошо вооруженными, поэтому, кроме мечей, приносили с собой длинные ножи, не особо пряча их под одеждой. Не верили они больше «кровавому хромоножке», как стали называть Ярослава после этой сатанинской ночи. Не верили и верить не могли, поскольку не было у них теперь врага коварнее, нежели этот «киевский хромоножка».

И были буквально потрясены, когда, вместо того чтобы угрожать им да усмирять, князь вдруг взошел на холм, стоявший посреди вечевого поля и, сняв шапку, покаянно произнес:

— О, моя любимая и честная дружина, которую я вчера в безумии своем изрубил! Смерть воинов моих теперь уже нельзя искупить никаким золотом, никакими молитвами! Но что случилось, то случилось, и Бог нам всем теперь судья![47] Всем судья — и тем, кто замышлял иссечь варягов, и кто заманивал их на подворье боярина Парамона, чтобы там изрубить, и мне, в гневе неправедном приказавшему заманить и изрубить многих славных мужей новгородских…

— А про то не ведаешь, князь, сколько мы, новгородцы, натерпелись от твоих варягов?! — послышался из толпы сильный, хрипловатый голос.

Князь понял, что крикун стоит прямо перед ним, однако, пройдясь взглядом по толпе, определить, кто именно из этих суровых людей решился прервать его, правителя этой земли, так и не сумел.

— Верю, натерпелись, — смиренно признал он, понимая: то единственное, что его может спасти сейчас, — это смирение.

— Пошто же не усмирял их, когда челобитные тебе слали?! — вновь прервал его кто-то, притаившийся в толпе слева от холма. И тут же послышалось еще несколько выкриков.

Ярослав нутром почуял, что зреет бунт и что толпа в любую минуту может взорваться гневом.

Он осмотрел жиденькую цепь дружинников, которые окружали холм, отделяя его от тысячной толпы горожан, и пожалел, что не решился вывести еще и норманнов; опасался, что самим присутствием своим станут раздражать новгородцев. И теперь князь не только не верил в то, что дружинники сумеют справиться с явно вооруженной толпой горожан, которые все подходили и подходили, но и не был уверен, что дружинники вообще станут защищать его, а не перейдут на сторону толпы. Правда, значительную часть воинов его личной охраны составляют киевляне, но против них-то новгородцы прежде всего и ополчатся.

— Да, что случилось, то случилось, — внешне никак не отреагировал князь на выкрики нескольких горожан. — Но, во имя Христа и Перуна! Братья мои! Только что гонцы принесли страшную весть из Киева. Сестра Предслава сообщает, что отец мой, великий князь киевский Владимир, умер, а в Киеве правит брат мой Святополк.

— И пусть себе правит! — вновь ожил голос «хрипуна», как назвал его про себя Ярослав. — Нам-то что до этого?!

— Он ведь в Киеве правит, а не в Новгороде!

— И ты возвращайся туда же, князь! Мы своего, новгородского, изберем!

— Помолчите, пока князь говорит! — обрушился на крикунов своим мощным басом воевода Смолятич, который вместе с десятком рослых всадников появился из-за холма, чтобы прикрыть князя уже на самом склоне. — Обычай чтите: пока князь говорит, все молчат!

— Потому и обращаюсь к вам, — вновь усмирил свой гнев Ярослав, — что не желают княжения Святополка ни киевляне, ни другие братья мои. Так как не способен он принести мир и успокоение на землю нашу. Не сумеет он объединить весь род Владимиров, всех русичей, чтобы вместе выстоять перед многими врагами нашими! Поэтому я хочу идти на Святополка! Хочу идти на Киев! Поддержите же меня, братья-новгородцы. Поддержите, как один. Не помня зла, но думая о судьбе земли нашей Русской!

Слушая его покаянно-воинственную речь, новгородцы не прослезились — слез в тот день в городе и так хватало, но по иному поводу. Однако же и не стали особо корить своего полубезумного князя: как-никак, он покаялся, а значит, «варяжскаяю цена» горожанами заплачено и больше сечи в Новгороде не будет. К тому же он идет на Киев, чтобы спасать стольный град от усобицы, которая способна накликать на Русь орды степняков.

До вечера оставшиеся в живых бояре, купцы и прочие уважаемые мужи города советовались, собираясь на уцелевших подворьях, чтобы под вечер вновь сойтись на вече. Три тысячи воинов, которых Новгород сумел выставить для него, не такое уж и грозное войско, но важно было то, что горожане выставили их добровольно, а значит, на этот полк князь мог теперь положиться.

«Главное, — сказал он себе, принимая под командование отряд новгородского ополчения, — что эти люди идут с тобой, а не против тебя». А когда воевода Смолятич скептически отозвался об этом воинстве, значительную часть которого составляли неопытные отроки, не постеснялся напомнить ему: «Так ведь лучшие, отмеченные в боях рубаки, пали под нашими же мечами». К тому же князь утешал себя тем, что под его знаменами выступали две тысячи дружинников, многие из которых служили ему еще с киевских времен, да полторы тысячи норманнов. С этим воинством он и двинулся тогда на Киев.

Правда, под сами стены града стольного не дошел, тоже остановился неподалеку отсюда, под Любечем, поскольку сюда же, только намного раньше, привел свое воинство и великий князь Святополк. Положение брата поначалу казалось более выгодным. За лагерем его войск располагалась городская крепость с киевским гарнизоном и вооруженными горожанами Любеча. А посреди крепости возвышался мощный замок, обнесенный бревенчатыми стенами и земляными валами да к тому же забитый всевозможным провиантом.

Почти три месяца стоял тогда Ярослав под Любечем и томил свои полки на берегу Днепра, не нападая на брата, но и не выпуская его из города и лагеря.

Возможно, он еще с неделю не решился бы дать битву киевлянам, если бы не угрозы новгородцев покинуть его лагерь, а вернувшись домой, «поведать новгородцам о срамоте этого похода под рукой трусливого князя». Но уж чего-чего, а срамоты Ярославу и так хватало, поэтому, суровыми устами воеводы Смолятича, он пригрозил изрубить всякого, кто решится оставить лагерь без его разрешения, и всякого, кто станет возводить напраслину на предводителей войска.

Но даже эта угроза не помогла — ополченцы роптали все ожесточеннее, и с этим уже нельзя было не считаться. Святополк тоже ждал его решения, расчетливо полагая, что большие потери понесет тот, кто решится напасть первым, поскольку его войску придется штурмовать лагерь противника. И потом, не он ведь пошел на Новгород, а новгородцы на него. При этом Святополку Окаянному, как нарек его со временем летописец, даже в голову не могло прийти, что каждый свободный час его брат использует для того, чтобы посидеть над пергаментами, на которых зарождались статьи составляемого им первого свода законов Руси, его Русской Правды.

Теперь, стоя под Любечем, князь все реже задумывался над событиями, произошедшими в Новгороде. Но всякий раз содрогался при мысли о том, к чему эта страшная сеча могла бы привести, если бы не примиривший его с горожанами поход на Киев. Он все отчетливее понимал, что появление в любом городе — в Киеве ли, Новгороде ли — варягов или иных наемников сразу же вызывает недовольство не только у горожан, но и у поселенцев окрестных сел. А значит, нужны законы, которые бы определяли те или иные особенности отношений между самими горожанами, то есть между боярами и челядниками, между воеводами, купцами и холопами, смердами; между всеми ими, вместе взятыми, с одной стороны, и дружинниками и наемниками — с другой.

«Если убьет муж мужа, — формулировал князь основы будущего устройства всех этих отношений, — то мстить брату за брата, или сыну за отца, либо отцу за сына, или братовому чаду, либо сестрину сыну. Аще не будет кто мстить, то сорок гривен за голову; аще будет русин, либо гридин, либо купчина, либо ябедник, либо мечник, аще изгой будет, либо словенин, то сорок гривен положить за него…»[48]

Князь пытался сочинить такой устав, который бы вобрал в себя и неписаные правила, и установившееся право, и статьи законов, составленных когда-то князьями-предками. Причем последние статьи Ярослав дописывал уже в Киеве, после победы над Святополком, бежавшим с остатками своей дружины к печенегам.

Отпраздновав победу, князь устроил своему новгородскому войску пышные проводы, вручив каждому из воинов по десять гривен серебром, а воеводам, кроме денег, еще и торжественно вручил Устав из восемнадцати статей своеобразного рыцарского кодекса чести, по которому должны были жить отныне все города русские, и прежде всего Великий Новгород.

«И отпустих их всех домой, — опишет со временем эти проводы летописец, зная, что Ярослав лично проверит, занесено ли сие событие в хронику великого княжества, — и, дав им Правду и Устав списав, тако рекши им: по сей грамоте ходите, якох списах вам, такоже держите…»

«Помнят ли эти статьи знатные мужи Новгорода? — не раз задумывался князь. — Вершат ли по ним суды? Блюдут ли каноны дарованной им в день моего восшествия на киевский престол Русской Правды?».

В течение какого-то времени ему доносили из Новгорода, что переписчики Устав его размножают и все миром блюдут его, причем блюдут не только горожане и простолюдины, но и те, кто чинит суд над ними. Но со временем о статьях кодекса понемногу стали забывать, и город постепенно начал возвращаться к своим неписаным правилам, нравам и традициям. Однако Ярослава это уже не очень-то огорчало. Он был уверен, что, так или иначе, Устав дойдет до потомков, и многие поколения будут читать его статьи, сверяясь по ним, примеряя к их теперешней жизни.

Впрочем, все это уже в прошлом. А теперь он вновь оказался под Любечем, только уже в роли Святополка Окаянного.

«Интересно, какой Устав сочинит князь Мстислав, когда, разгромив мое войско, войдет в Киев?» — с горечью подумал Ярослав, посматривая в сторону спасительного Любеча.

28

Очередной кубок хмельного французского вина Гаральд намеревался опустошить уже в те минуты, когда отчетливо понимал: все, что ему позволено было природой выпить на этом шумном королевском пире, уже выпито. Но еще лучше понимал это сидевший рядом Гуннар Воитель. Получив знак от одной из придворных дам Сигрид, пышнотелой Весталии, он решительно перехватил руку юного принца:

— Что пить ты способен наравне с настоящими мужчинами — ты уже доказал, — произнес он, бесцеремонно отнимая у него бокал. — Но только запомни, что настоящий мужчина заявляет о себе не за пиршеским столом, а на поле битвы или в постели, тоже порой напоминающей поле битвы.

— А что, мы выступаем в поход против датчан? — с хмельной воинственностью уставился на него Гаральд. — Они идут на Сигтун? Я готов.

— В поход мы выступим утром.

— Против датчан?

— И против датчан тоже. Только ни одного глотка больше, — накрыл он бокал принца своей огромной, украшенной шрамом рукой. — Иначе утром не в состоянии будешь поднять меч.

— Но к утру я просплюсь, — обиженно объяснил Гаральд. Если бы на его бокал наложил ладонь кто-либо другой, принц возмутился бы, но рядом с ним сидел Гуннар Воитель, его наставник. Тот самый Гуннар Воитель, которому король Олаф не только доверил воинское воспитание, но и вверил саму судьбу своего сводного брата. Другое дело, что он не уловил иронии, когда, скабрезно улыбнувшись выглядывавшей из-за портьеры Весталии, наставник сказал:

— В эту ночь тебе вряд ли удастся поспать. Бывают ночи, которые тем и прекрасны, что они лишают нас сна. Хотя должны даровать его.

Гаральд непонимающе взглянул на Гуннара, затем признался, что ему непонятен смысл его слов, однако Воитель снисходительно похлопал его по плечу и предложил идти за ним.

— И не старайся ничего понимать. Все, что должно случиться у тебя этой ночью, случится само собой.

Охмелевшие гости шведского короля Улафа Шётконунга не обращали на них никакого внимания. Они наслаждались вином и весельем. Королевское застолье всегда напоминало им о божественных пиршествах Валгаллы.

Портьера, за которой пряталась Весталия, скрывала от глаз пирующих узенькую боковую дверь, ведущую к переходу, на уровне второго этажа, из одного дворца в другой.

— Принцесса уже вернулась? — спросил Гуннар эту придворную даму, тоже происходившую из рода одного из богатых шведских ярлов.

— Вернулась.

— А ее женихи?

— Пиршествуют в ее Девственном замке, — указала она на огни, открывавшиеся из окна-бойницы.

В столице все знали, что Девственный замок — приданое Сигрид Веселой. Он построен был на соседней скале, на деньги отца принцессы, и никто из мужчин, кроме ее мужа, не смел входить в апартаменты королевы, а значит, и в сам замок. Даже охрану его осуществлял небольшой отряд лучниц, которых Сигрид называла «норманнскими жрицами смерти».

— Она так никому и не отдала своего предпочтения?

— Все женихи уверены, что свой выбор принцесса сделает завтра утром.

— А как будет на самом деле?

— На самом деле она уже сделала его. Вот только убедиться в этом женихи смогут в полночь, — загадочно как-то улыбнулась Весталия.

Она шла между Гуннаром и принцем, не стесняясь воспалять движением своих бедер того и другого. Руки ее, вырваться из которых теперь уже было невозможно, покоились на талиях обоих мужчин, хотя она знала, что в эту ночь выбор Сигрид пал на юного норвежского принца, ей же дарованы ласки Гуннара Воителя.

— Понятно, женихи принцессы уедут ни с чем, — высказал свою догадку Гаральд.

Уже после второго бокала вина он вспомнил о красавице-вдове и почувствовал, что в сердце его загорается нечто, подобное страсти. Причем страсти не вообще, а именно к этой женщине, к Сигрид Веселой, к принцессе. Гаральд не сомневался, что у вдовы-невесты много поклонников, как не сомневался и в том, что их действительно должно быть великое множество — иначе какая же она принцесса? И в кого еще должен влюбляться викинг, как не в одну из принцесс? А если уж с принцессой ничего не выйдет — тогда, конечно… Тогда уж нужно влюбляться, в какую придется.

Стоит ли удивляться, что и ему, принцу норвежскому, тоже понравилась принцесса? К счастью, она это заметила и даже сама стала оказывать ему знаки внимания. Теперь Гаральд понимал, что его ведут на свидание к принцессе, и в душе потешался над Гуннаром и Весталией, считавшими, что это окажется для него полнейшей неожиданностью.

— Сколько же всего женихов прибыло к принцессе? — спросил он, в очередной раз ощущая прикосновение к своему бедру крутого, теплого бедра придворной дамы.

— Многовато. И еще могут прибыть.

— И что, никто из них не вызвал другого на поединок?

— Ты бы непременно вызвал? — задиристо хохотнула Весталия. — Причем всех сразу?

— По одному тоже перебил бы.

— Тогда им очень повезло, что в числе женихов нет принца норвежского. И вообще, снизойдите к ним, принц. Пусть пока что живут… надеждами.

— Жаль, что принцесса намного старше меня, — хмельно сокрушался Гаральд, — и что я слишком молод.

— Именно то, что ты слишком юн, принцессу как раз и радует, — прямо ответила Весталия. Кому при дворе короля Швеции не было известно, что все юноши, которые когда-либо оказывались в покоях Сигрид, проходили через эту ее доверенную даму? Причем многие проходили даже через ее постель. — Если признаться честно, глядя на раздетую Сигрид, мне и самой не раз приходилось жалеть, что я не мужчина, так что вам, принц, несказанно повезло. В отличие от всех остальных воздыхателей.

— Но кто же из них все-таки?.. — с едва приглушенной ревностью в голосе молвил Гаральд.

— Никто, — решительно прерывает его первая дама двора, давая понять, что она знает нечто такое, что неизвестно никому другому.

Они преодолели длинный переход и вошли в покои Сигрид. Здесь она приказала Гуннару остаться и ждать ее возвращения.

— Только не вздумай что-то там лопотать в присутствии Сигрид о своем юном возрасте, — строго дергает принца за предплечье первая дама двора, — она этого не терпит.

— А что говорить?

— Кому здесь нужны твои слова, юноша неоперенный? Покажи, что ты настоящий мужчина, — вот что от тебя здесь требуется. Разденешься в предпокое. Как только войдешь в спальню принцессы, сразу ложись, Сигрид уже ждет тебя.

— А ты войдешь вместе со мной? — растерянно спрашивает Гаральд. К первой даме двора он относился теперь как к своей сообщнице, явно рассчитывая на ее помощь.

— Не слишком ли многовато для первой ночи — сразу две таких женщины? — едва слышно смеется Весталия, игриво подталкивая парнишку плечом к двери. — Не сомневайся, принцесса насытится тобой очень быстро, вот тогда, может быть, что-нибудь и мне перепадет с королевского стола. А пока что придется довольствоваться бычьими нежностями Гуннара.

Весталия ввела парнишку в прихожую и уже намеревалась уйти, но, видя, что тот в нерешительности остановился посреди небольшого, едва освещенного огнем угасающего камина помещения, вернулась. Заставила опустошить лишь на четверть наполненный кубок, затем почти насильно сорвала с него куртку, принудила снять сапоги… Отойдя в сторону двери, понаблюдала из темноты, как он окончательно разоблачится. Но когда Гаральд остался в чем мать родила и вновь принялся нерешительно топтаться у двери, вернулась к нему.

— Подожди, горе ты мое. Дай помогу, а то еще, чего доброго, опозоришься.

Теплой влажной рукой Весталия провела по самому сокровенному, что есть у мужчины, а затем резко присела и принялась ласкать его губами. Ощущение показалось юному принцу настолько благостным, что в порыве страсти он обхватил голову женщины и готов был впасть в полное забытье, однако первая дама двора резко оттолкнула его, а затем вполголоса, но довольно угрожающе проговорила: «Но-но, не для того тебя привели сюда, чтобы ты истекал мужской силой, лаская придворных дам; хочешь, чтобы и мы с тобой оказались в Девственном замке?» — и подтолкнула его к двери.

— Как же долго тебя вели сюда, — почти раздраженно проговорила Сигрид, хватая его за руку прямо у двери. — Неужели упрямился?

— Нет, хотел увидеться с вами, принцесса.

— Это вне спальни я принцесса, — страстно объяснила ему Сигрид, — а здесь я обычная женщина, запомни это, мужчина! — И, повалив юношу на кровать, с какой-то особой яростью взобралась на него.

…Обессиленный, Гаральд на какое-то время забылся в полусне, но к реальности его вернули голоса, доносившиеся из-за стен дворца. Когда он окончательно пришел в себя, то увидел, что, совершенно оголенная, Сигрид стоит у окна, которое озаряется странным багровым пламенем. Что это пламя не является отражением пламени ни одного из двух каминов, это принц норвежский понял сразу. С трудом поднявшись с кровати — все тело его ныло так, словно он сутки напролет рубил дрова или рубился в битве, — Гаральд, к своему изумлению, увидел, что это в окне отражается пламя большого костра, разведенного рядом со зданием на скале.

— Вы хотите сжечь свой Девственный замок?! — удивленно спросил он, останавливаясь рядом с принцессой-вдовой. В то же время он увидел, как дверь приоткрылась и чья-то женская, скорее всего, Весталии, фигура исчезла в ее проеме.

— Хочу, естественно, — спокойно ответила Сигрид, воинственно упираясь руками в бедра.

— А женихи, которые там пировали, они что, успеют спастись?

— Не для того я пожертвовала своим замком, чтобы хоть один из этих надоедливых самцов спасся, — проворчала она. — Засовы там прочные.

— Значит, огонь этого костра неминуемо перекинется на дворец?!

— Успокойся, не перекинется. Я сказало, что мне хотелось бы сжечь этот набитый женихами замок, как в свое время сожгла его моя предшественница, Сигрид Гордая. Но из этого не следует, что я действительно его сожгу.

— Не дает покоя слава Сигрид-Убийцы?

— Да, не дает, однако тебя это уже не касается, — холодно ответила принцесса и, присев у охваченного кровавым багрянцем окна, принялась ласкать юношу губами.

Она проделывала это с такой же страстью, с какой еще недавно припадала к «детородной тайне», посвящая его в мужчины, первая дама «вдовьего двора» Весталия и с какой этой ночью зажигала его в постели всякий раз, когда он некстати остывал, сама принцесса. Судьба Девственного замка, как и судьба некстати объявившихся женихов, ее больше не интересовала[49].

* * *

Когда сутки спустя суда норвежского короля Олафа отходили от причалов шведской столицы, принц Гаральд, который все еще приходил в себя после «жаркой» ночи с Сигрид, надеялся, что принцесса придет его провожать или хотя бы каким-то образом свяжется с ним. Однако на пристани появилась лишь первая дама «вдовьего двора» Весталия. Провожать она, конечно же, прибыла Гуннара Воителя, но, заметив принца, тут же подошла к нему.

— Мысленно принцесса тоже находится здесь, — сказала она, потупив свой непривычно грустный взор, — вот только прибыть сюда не могла. Узнав о том, что ночью она приказала жечь костры рядом с Девственным замком, где разместились женихи, король Улаф Шётконунг на всякий случай приказал взять ее под охрану и никуда из отведенного ей дворцового флигеля не выпускать.

— Ее могут судить?

— За что? За то, что жгла костры? Даже Сигрид-Убийцу, которая сожгла своих женихов, и то не судили. Хотя весь шведский двор опасался тогда, что столь жестокая, неслыханная расправа королевы-вдовы над женихами может вызвать волну негодования сразу в нескольких государствах. Причем самым неприятным было то, что среди погибших оказался брат киевского князя Ярослава, к которому вы сейчас отправляетесь. — Весталия явно не одобряла ни поступка Сигрид-Убийцы, ни агрессивности своей повелительницы. И даже не пыталась скрывать этого. Она не понимала, как вообще можно относиться подобным образом к мужчинам, которых и так постоянно не хватает, да к тому же к мужчинам, которые хотели взять гордую польку в жены.

— Возможно, мне не следует идти в Гардарику?

— Почему? — удивилась Весталия.

— Может, стоит остаться, чтобы вместе с другими норвежцами, которые не идут в поход с Олафом, попытаться успокоить принцессу Сигрид, а если понадобится, то и защитить ее и от женихов, и от короля?

— Вряд ли стоит рисковать головой из-за женщины, которая не способна оценить ваш подвиг, — остепенила его первая дама «вдовьего двора». А потом вдруг встревоженно поинтересовалась: — А что, в постели Сигрид и в самом деле предстает какой-то необычной?

— Совершенно необычной, — мечтательно заверил ее Гаральд, поскольку никаких тайн от Весталии у него теперь не существовало.

— Впрочем, откуда вам это знать, юноше, у которого принцесса Сигрид оказалась первой?

— Ну, так уж случилось, — стыдливо пожал плечами Гаральд.

— Или первой все-таки следует считать меня? А, принц норвежский?!

29

Под вечер в Любеч прибыли гонцы князя Ярослава, которых здесь давно ждали. Это были сотник Ясень и его отрок-щитоносец Радомир Волхвич.

Посадник Янь уже знал все, что они должны были сообщить ему и княгине Ингигерде, поскольку старший привратник успел поведать ему суть этих прискорбных известий. Но все же приказал прислать гонцов в княжеский дворец, предварительно дать им возможность немного привести себя в порядок — как-никак они должны были предстать перед великой княгиней, которая терпеть не могла небрежности и неопрятности ни в быту, ни в одежде; а главное, накормить их.

Принимали гонцов в гриднице, где уже собрались до трех десятков бояр, сотников, купцов и священников, которые, выслушав донесение Ясеня, сразу же должны были держать совет. Прежде всего следовало решить: нужно ли посылать на помощь великому князю запасной любечский полк, без которого оставшийся гарнизон вряд ли продержится хотя бы сутки, или, наоборот, собрать по окрестным селениям еще один отряд ополчения, загнав в него всех, кто только способен держать в руках оружие, и вместе с обозом завести его в крепость?

— Говори, что должен говорить, — потребовал Янь, как только Ясень предстал перед рассевшимися за пиршеским столом лучшими людьми города. Щитоносец в это время скромно держался позади него, у самой двери.

— А говорить я должен вот что: не смог великий князь Ярослав одолеть войско брата своего Мстислава, князя тмутараканского и черниговского, — мрачно доложил гонец.

Все ждали, что он продолжит свой рассказ, однако Ясень совершенно некстати умолк.

— И что же произошло с его войском? — нарушил молчание боярин, которого все в городе звали Шаруганом. Это был грузный муж, в жилах которого ромейская кровь соединялась с кровью черных клобуков[50] и который вел свой род от ханского рода Кзагов.

— Мало его осталось, очень мало. Сеча была лютая. Лучшие полки полегли. Остатки войска князя Ярослава…

— Я спрашиваю о войске Мстислава, — неожиданно прервал Шаруган, — о том войске, которого великий князь не сумел одолеть.

— Оно победило, — пожал плечами Ясень, удивляясь этому вопросу. — Так уж случилось, что оно одолело войско князя Ярослава.

— Причем не впервые… то есть я хотел сказать, что одолело оно не только войско великого князя, — напомнил ему Шаруган, вызвав на себя подозрительный взгляд посадника, давно подозревавшего, что этот черный клобук готов переметнуться на сторону князя Мстислава.

— И что будет дальше? Воины князя Ярослава уже отходят к Любечу? — вмешалась княгиня Ингигерда.

— Какая-то часть — да, отходит вместе с ним к Любечу, но незначительная. Остальные либо погибли, либо побежали в сторону Киева. Но главное, что сам великий князь жив и даже не ранен, — заверил он шведку, хотя та и не пыталась уточнять.

— Значит, наш запасной полк уже не должен идти на помощь князю Ярославу… — не спросил, а скорее подытожил его сообщение посадник Янь. — Что велел передать князь?

— По поводу запасного полка — ничего.

— И по поводу своей княгини — тоже ничего? — вновь подал свой вкрадчивый голос Шаруган.

— Не говорил он о княжне, — покачал головой Ясень. С самого начала он был очень недоволен тем, что княгиня оказалась среди собравшихся здесь знатных мужей города.

— Даже о ней не подумал, — не пытался скрыть своего иронического отношения к киевскому князю Шаруган.

— В такие дни княжна сама способна позаботиться о себе, — спокойно осадила его Ингигерда, напоминая, что они имеют дело с норманнкой. — Конунг же обязан думать о воинстве и войне.

— Так что все-таки повелел князь? — нетерпеливо спросил посадник.

— Чтобы Любеч готовился к обороне. Как только Мстислав немного отдохнет после битвы, он неминуемо пойдет на ваш город.

— Это понятно. Теперь будем готовиться днем и ночью.

— Вы тут говорили о запасном полке. Не я волен приказывать вам, но считаю, что он все же должен выйти навстречу воинам великого князя, чтобы помочь им оторваться от преследования.

— Так получается, что Мстислав идет за великим князем по пятам?! — грохнул кулаком по столу боярин Шаруган. — Что князь ведет своего братца под стены Любеча?

— Мы с отроком, — кивнул боярин в сторону Радомира, — теперь уже не знаем, идет ли Мстислав по пятам, потому что давно ушли из войска, но знаем, что у тмутараканского князя много легких конников-кавказцев.

— Эти ни минуты покоя нашим полкам не давали, — поддержал его отрок, хотя и приказано ему было Ясенем говорить только тогда, когда спросят. — Без конца нападали на наш стан и разъезды, осыпая их стрелами.

— У великого князя легких всадников-степняков разве не было? — все с тем же нескрываемым сарказмом парировал Шаруган. — Или там командовать войском попросту некому было?

— Почему же? Наши передовые разъезды тоже порой нападали на кавказцев, — попытался хоть как-то оправдать великого князя Радомир, — и даже…

Однако договорить ему Ясень не позволил.

— Все там было, — угрюмо объяснил он боярам и княгине. — Одно только не явилось ему — военная удача. Отвернулась она нынче от великого князя Ярослава.

— Разве она когда-нибудь являлась ему? — язвительно поинтересовался Шаруган.

— А переговоры с братом своим повести князь Ярослав не пробовал? — благодушно спросил Иона, священник местной церкви Святого Николая. Возможно, только потому и подал голос, что знал вспыльчивый и злорадный характер боярина, а еще ведал о том, что тайные гонцы Мстиславовы уже наведывались под стены Любеча и вели переговоры с гонцами Шаругана.

В городе прекрасно знали об этом, однако в чем можно было обвинить при этом боярина? Он ведь не с гонцами половцев или печенегов переговоры вел, а с людьми своего же русского князя, родного брата Ярослава.

— В стане великого князя все ожидали, что Мстислав пришлет своих послов или сам прибудет на переговоры к брату. Однако тот до переговоров оказался неохочим, — извиняющимся тоном объяснил Ясень.

Для него не было тайной, что обычно никто из бояр, а уж тем более из священников, княжеские усобицы не одобрял. А после смерти Владимира Великого, так недальновидно распорядившегося своим великокняжеским наследием, грызня между его сыновьями и прочими родственниками за киевский престол и окраинные княжеские столы оказалась, на удивление, длительной и неуемной.

— А что, сам великий князь послать к нему посольство не решался?

— Точно ведаю, что не посылал.

— Не снизошел, — в своем духе объяснил священнику боярин Шаруган.

— Разве что, может, после битвы… — несмело предположил Радомир, чем вызвал кривые ухмылки уже нескольких бояр. А Шаруган тут же не преминул заметить:

— О чем может вести переговоры великий князь киевский, после того как войско его иссечено и развеяно по лесам земли Черниговской, отрок ты неразумный?!

— И вправду, помолчал бы ты, — вполголоса добивал его Ясень, — отрок словоохотливый.

Как раз в эту минуту Радомир Волхвич вдруг метнул взгляд на приоткрытую боковую дверь, которая вела из гридницы в княжеские хоромы, и заметил там золотоволосую девичью головку. Сердце его мгновенно сжалось от щемящего душу открытия: это же она, великая княжна! Елизавета! Господи, увидеться бы с ней!

«Ага, — тут же осадил себя юноша, — особенно теперь, когда, стоя под дверью, она услышала слова боярина Шаругана!»

После той памятной переправы через речку Радомир видел княжну только однажды, да и то издали, когда она, прохаживаясь у монастырского подворья вместе с монахом Дамианом, внимательно слушала его рассказ, демонстративно не замечая при этом своего недавнего спасителя. Если бы только эта девчушка знала, как настойчиво искал он встречи с ней! Да, искал, хотя и понимал, что никакого смысла в этом нет. Во всяком случае, пока еще нет.

* * *

Как только посадник отпустил гонцов, чтобы продолжить совет без них, Радомир отошел к высокому боковому крыльцу, на котором уже однажды видел княжну, в надежде, что она снова появится на нем. И не ошибся.

— Ну и что, все равно ни в одном бою ты так и не побывал, — язвительно заметила Елизавета, как только ступила на это возвышение, с которого могла смотреть на отрока-щитоносца в самом прямом смысле свысока.

— В бою не был, — честно признал Радомир, — но стрела какого-то кавказца чуть не пробила мне левую руку. Мы гнались за воинами Мстислава, преследуя их до самого стана.

— Вы так упорно преследовали их, что оказались разби-тыми?

— Да нет, битва состоялась позже, а тогда происходили всего лишь стычки наших разъездов да охочих испытать свою удаль. Вот тогда стрела и…

Княжна придирчиво осмотрела левый рукав его куртки и с искренним сожалением на лице пожала плечами:

— Но ведь не пробила же! Значит, тебе опять не повезло, недостойный Волхвич.

— Почему же не повезло?! — изумился ее непонятливости парнишка. — Не повезло тем, кто в этой битве пал от стрел врага или изранен вражескими мечами.

— Воины, павшие в бою, попадают в Валгаллу, на вечный пир богов. Так мне сказал ярл Эймунд, который о войнах и воинах знает все.

— Это норманны попадают в какую-то там свою Валгаллу, — проворчал Радомир. — Если только и в самом деле попадают… Мы же, славяне, попадаем в рай.

— Хорошо, я спрошу об этом Эймунда, который о нас, норманнах, тоже знает все-все. Я же ведаю только то, что под крыльцом у великой княжны достойны представать те, кто проявил свою храбрость в бою, — совсем по-взрослому объяснила юная норманнка.

— Но я ведь не струсил!

— Тогда где твои раны?

— Разве о храбрости свидетельствуют только раны?!

— Или военная добыча. Только добычи я тоже почему-то не вижу.

На сей раз Елизавета столь же придирчиво осмотрела лужок, посреди которого восставал отрок, словно и впрямь рассчитывала увидеть там подводу с трофеями или гурьбу пленников. А не увидев их, изобразила на лице такое томное разочарование, словно все те дни, которые Радомир провел в боевом стане великого князя, она только и жила надеждой наконец-то узреть его окровавленные раны.

— Да ее и не может быть, добычи этой, — упавшим голосом объяснил Волхвич.

— Это без добычи не может быть настоящего воина, — парировала княжна. — А добыча — она всегда есть, на всяком поле битвы.

— Потому что так тебе сказал Эймунд… — язвительно заметил Радомир.

— Потому что так говорю я, великая княжна Елизавета Ярославна, — последовал не менее язвительный ответ.

С минуту они молчали, бездумно глядя в разные стороны. Разговор явно зашел в тупик, и княжна Елизавета должна была окончательно прервать его. Но она с этим не торопилась.

— …Зато теперь я буду настоящим гриденем[51], — попытался хоть как-то оправдаться в глазах этой младовозрастной красавицы Волхвич.

— Ну, если у великого князя Ярослава не осталось больше воинов, достойных пополнить его дружину… — снисходительно повела плечиками Елизавета.

— У него еще много воинов. Но я тоже стану дружинником. Потому что мне обещано. И вообще, разве я виноват, что битву эту отец твой проиграл?! — окончательно обиделся Радомир.

— Когда я спросила свою мать, великую княгиню Ингигерду, не проиграет ли мой отец эту битву, знаешь, что она ответила? Что выигрывают и проигрывают битвы не мужья и отцы, а князья, конунги. Так вот, недостойный Волхвич, эту битву проиграл не мой отец, а ваш конунг.

30

Еще на подходе к Новгороду драккары викингов были встречены тремя ладьями княжеских дружинников, среди которых был и конунг Акун Хромой Медведь с двумя своими норманнами-телохранителями.

Гонцы уже доложили новгородскому князю Владимиру Ярославичу[52], что в его землях появились ладьи свергнутого норвежского короля Олафа. Чтобы подчеркнуть свое уважение к родственнику, он решил встретить его с подобающими почестями, как-никак жена Олафа шведская принцесса Астризесс являлась его родной тетей. Да и Хромой Медведь, сын Слепого Акуна, норманнского воеводы великого князя Ярослава, тоже принадлежал к роду норвежского конунга конунгов.

— Новгородский князь Владимир рад будет видеть тебя, король норвежский, — приветствовал Олафа старый воевода Чернята, прибывший в землю Новгородскую вместе с Владимиром. — Он желает, чтобы ты гостил в этом городе и на этой земле столько, сколько тебе будет угодно.

— Я прибыл сюда не гостить, — мрачно заметил король. — Так сложились обстоятельства. Но об этом мы поговорим с князем Владимиром.

— Для тебя и твоих воинов, — придирчиво окинул воевода небольшой, едва достигавший сотни мечей, отряд викингов, прибывший вместе с Олафом, — все дни пребывания в Новгороде окажутся днями, проведенными в гостях.

В Новгороде уже знали о том, что норвежский трон захватил датский король Кнуд, однако воевода понимал, что заводить об этом речь с королем ему негоже.

Ладьи викингов и русичей уже пристали к берегу, и дальше, до городских ворот, дружинники и гости намеревались добираться на лошадях, которые уже ждали их на пристани. Для королевы и других женщин были подготовлены богато убранные княжеские повозки с удобно устроенными сиденьями.

— Я не гостить сюда приехал, — повторил свои слова король Олаф уже в присутствии князя Владимира, — а для того, чтобы, собрав войско из норманнов и охочих воинов-славян, вернуться в Норвегию и изгнать из нее датчан.

— И что, у Кнуда действительно много войска? — угрюмо поинтересовался князь.

— В Норвегии — не так уж и много, но в общем…

— Тогда почему норвежцы не смогли отстоять свою землю?

— Датчане — тоже норманны. А многим нашим норвежским ярлам и местным конунгам не так уж и важно, какой король правит — норвежский или датский. Они разобщены, нескольких племенных конунгов датчанам удалось подкупить. Земля наша очень большая, народу немного, племена разбросаны, а потому большое войско собирать трудно.

Выслушивая его, Владимир задумчиво потягивал хмельную медовуху и все больше мрачнел. Если бы ему пришло в голову поплакаться на плече у Олафа, он то же самое говорил бы о Руси, почти слово в слово. Только недавно поход на Новгород совершил не какой-то там вождь печенегов или угро-финнов, а его родной племянник полоцкий князь Брячеслав, которому, видите ли, не сиделось в его княжеском Изяславе, а захотелось прибавить к своей Полоцкой земле еще и Новгородскую. Лазутчики даже доносили Владимиру, что после воссоединения этих княжеств Брячислав готов был провозгласить себя королем северорусских земель. Причем полоцкая орда не только огнем и мечом прошлась по городам и весям княжества, но и разбила под Новгородом войско самого Владимира, заставив князя спасаться бегством[53].

Теперь Владимиру даже трудно было представить себе, чем бы все это кончилось, если бы в ситуацию не вмешался его отец, великий князь киевский Ярослав. Узнав от гонцов о бесчинствах Брячислава, он немедленно собрал войско и двинулся на север. Налетчик понимал, что противостоять вышколенной киевской дружине ослабленное, уставшее от походов войско его не сможет. Единственную надежду свою он связывал с мощными стенами Изяслава, вот только спрятаться за ними Ярослав ему не позволил: буквально в нескольких верстах от крепости перехватил, разгромил, а всех пленных и огромный обоз с награбленным добром вернул в Новгород.

— Я не смогу дать тебе, Олаф, столько воинов, сколько может понадобиться, — не стал ни ободрять, ни обнадеживать своего гостя Владимир. — Мне самому нужны опытные воины. С каждым годом — все больше, иначе зачем бы мне содержать целые полки норманнских наемников?

— Понимаю, — вздохнул норвежский правитель.

— Вряд ли тебе известно, в какой ситуации оказалась сейчас земля наша Русская. Мир на ней всегда поддерживался могуществом Киевского княжества. Но совсем недавно сам великий князь Ярослав потерпел сокрушительное поражение от своего брата Мстислава. Да, после этого братья вроде бы помирились, разделив сферы своего влияния по Днепру, но надолго ли их хватит? И не вздумает ли полоцкий князь совершить еще один набег?

А еще он поведал Олафу, что не совсем ясно, под чьим патронатом суждено оставаться Новгороду — великого князя киевского или князя Мстислава, этого неугомонного и воинственного Понтийского Странника. Опыт подсказывал Владимиру, что родственные связи во всей этой склоке удельных князьков ровным счетом ничего не значили.

— И все же нам не остается ничего другого, как поддерживать друг друга, — молвил свергнутый король то единственное, что он мог произнести в данной ситуации.

— Когда вы намерены возвращаться в Норвегию?

— Будущей весной.

— Я смогу дать вам не более двух сотен своих дружинников. Не более двух, — в каком-то паническом отчаянии повторил Владимир.

— Остальных я наберу в Киевском княжестве. И, конечно же, призову под свои знамена норманнских наемников, которые имеются у вас и у князя Ярослава.

— Если в Изяславе узнают, что я остался без дружины и без норманнов, они вновь приведут под стены Новгорода своих шкуродеров.

— Это будет недолгий поход. Я постараюсь разбить датчан в первой же битве и сразу же начну созывать под свои знамена воинов норвежских племен, ставя на колени любого из конунгов, которые попытаются противиться возрождению мощного королевства викингов. Если все пойдет так, как я предполагаю, мы сможем оставить норманнские гарнизоны во всех крепостях Новгородской земли. К тому же я готов буду направить вам помощь в виде целой флотилии боевых судов по первому зову.

— Что ж, это договор, достойный правителей двух великих держав, — признал Владимир.

Пока Гуннар Воитель занимался набором охочих в Новгороде и его окрестностях, король с небольшим отрядом норманнов и новгородских дружинников отправился в Киев. Астризесс и Гаральд хотели поехать вместе с ним, однако король решительно воспротивился этому. Путь предстоял далекий и трудный, а он намеревался преодолеть его как можно скорее, чтобы до наступления зимы успеть вернуться в Новгород. Повозки с королевой и ее служанками только мешали бы этому войсковому рейду. Ну а Гаральду с десятью норманнами он поручил личную охрану королевы, пообещав ему в виде поощрения участие в боевом походе в Норвегию.

Была еще одна причина, которая заставляла короля попридержать Астризесс в Новгороде. Вместе с ним прибыл его сын Магнус, рожденный от наложницы Альфхильды[54], которого он берег как наследника. Король знал, что никаких особых чувств к своему малолетнему болезненному пасынку королева не проявляла, тем не менее считал, что ему будет спокойнее, если Астризесс с несколькими служанками и Магнусом будут оставаться в Новгороде.

До первого глубокого снега Олаф действительно успел вернуться в Новгород во главе отряда в три тысячи воинов. Но еще до его прибытия Скьольд Улафсон отправился с двумя ладьями в Норвегию. Его небольшой отряд намеревался тайно высадиться в одном из фьордов, чтобы созывать под королевские знамена всех, кто готов сражаться против датчан. Он же со временем обязан был обеспечивать безопасную высадку основного войска. Кроме того, весной к Олафу должен был присоединиться отряд норвежцев и шведов, который был обещан ему шведским королем.

— Мы взбодрим сонных, разленившихся норвежцев! — потрясал мечом свергнутый король, провожая этот отряд в море. — Мы заставим их вспомнить, что они — потомки храбрых викингов, перед которыми дрожал и падал ниц весь мир! Мы поднимем их против датчан и создадим такую «Великую Норманнскую империю», перед которой даже Священная Римская империя будет выглядеть ничтожной!

— Мы поднимем!.. Мы создадим!.. С нами Один и Тор! — лениво и недружно поддерживали его действительно обленившиеся и впавшие в непомерное пиршество воины.

31

Битву эту великий князь Ярослав действительно проиграл. Причем проиграл, так и не введя в нее свой последний резерв — мощную дружину норманнов, хотя в отдельных стычках часть варягов все же полегла.

Видя, как неохотно вступают в сечу киевляне и черниговцы, с каким суеверным страхом воспринимают каждую атаку кавказцев наспех набранные в ополчение и плохо обученные смерды, Ярослав так и не решился вывести дружину Эймунда из отведенного ей рубежа между двумя бродами. Зная, что норманны еще понадобятся ему для защиты Любеча, князь повел их вместе с полусотней бежавших под защиту норманнских щитов смертельно уставших от битвы колбягов и остатками личной охраны через брод, благодаря при этом Бога, что тмутараканцы не преследуют его.

В городе уже знали о поражении Ярослава, поэтому боярин-огнищанин[55] Кутыло, не ожидая прибытия князя, послал гонца в Киев, чтобы дать возможность горожанам приготовиться к битве. Да и сам тоже поднял горожан, чтобы обучить ведению боя на крепостных стенах.

— Ладьи все еще в затоне, у пристани? — поинтересовался Ярослав, оказавшись за спасительными воротами городской крепости.

— У пристани. Под охраной дружинников, — неспешно заверил его Кутыло, прощупывая пальцами безволосый, исполосованный шрамами подбородок. — Кроме одной ладьи, на которой, под охраной воинов, отправил в Киев княгиню Ингигерду с твоими чадами.

— Уже отправил?! Когда?

— Вчера утром.

— То есть еще до битвы?! — поразился князь его предусмотрительности. — Неужели так был уверен, что не сумею одолеть войско Мстиславово?

— Как ни крепки стены Любеча, а в стольном граде княгине все же будет надежнее, — попытался Кутыло уклониться от прямого ответа. — Там ведь и во дворе у добрых людей, и в подземельях монастырских спрятаться можно.

— Правильно сделал, что отправил, — мрачно одобрил его решение Ярослав. И не только потому, что в Киеве княгине будет безопаснее. Не очень-то ему хотелось сейчас, после такого позорного поражения, встречаться с женой. — Но почему еще вчера утром? Уверен был, что не выдержу натиска Мстислава и побегу?

Понимая, что на сей раз от ответа ему не уйти, боярин недовольно покряхтел и, отводя в сторону глаза, просветил его:

— Не я был в этом уверен, а княгиня. «Нужно уходить в Киев, — сказала, — пока Мстислав своими ладьями Днепр не перекрыл и на стены войско свое не повел». А когда я возразил, что к Любечу ты, князь, его не пустишь, в поле под Черниговом разобьешь, она грустно улыбнулась: «Не разобьет он Мстислава, сам за стенами Любеча спасения искать будет».

Боярин поднял глаза и только теперь встретился со взглядом князя. Тот был удивлен и униженно растерян — такого услышать он не ожидал.

Кутыло догадывался, сколь неприятно было великому князю узнать о таком поведении его «шведки», но ведь он сам потребовал откровенности.

Ярослав действительно был поражен, однако не поведением Ингигерды, которая, конечно, правильно поступила, что увела детей из этого городка, а ее высказыванием. Истинная норманнка, княгиня всегда очень воинственно относилась к его противостоянию с правителями других княжеств. Она никогда не принадлежала к тем женщинам, которые готовы были хоть в баньке под лавкой прятать своих мужей и сыновей, только бы уберечь их от войны. Эта шведка по характеру своему оставалась настолько воинственной, что в сознании князя сама порой представала в ипостаси жрицы войны. Вот только склонности к пророчествам Ярослав у нее до сих пор не замечал.

— Некоторые бояре велели не отпускать княгиню, — угрюмо произнес боярин. — Пусть, мол, в тереме своем сидит.

— Почему… не отпускать?

— Говорили: если позволишь княгине бежать из Любеча, вслед за ней побежит и князь, оставив город Мстиславу на растерзание. Когда она засобиралась в дорогу, в городе никто больше не верил, что победа будет за тобой, — окончательно добивал его боярин. И теперь уже даже ощущал от этого удовлетворение. — Но, как видишь, я настоял.

— Хорошо, что дочери теперь в безопасности, — пробормотал князь в знак признательности.

— Значит, уходить ты все-таки будешь? — Кутыло и трое дружинников из числа боярских сыновей угрюмо уставились на Ярослава. — Со всеми своими варягами — уходить?

— Сами Любеч удержите?

Огнищанин оглянулся на дружинников. Те все так же угрюмо покачали головами.

— Вот и я думаю, что не удержите, — сказал князь.

Кутыло вновь окинул взглядом дружинников, как бы заручаясь их окончательной поддержкой. И только сейчас Ярослав понял, что эти дюжие молодцы присутствуют здесь не зря. Точно так же, как не зря огнищанин пригласил его на свой, обнесенный высоким бревенчатым частоколом двор, больше похожий на маленькую крепость. Здесь Кутыло чувствовал себя увереннее. Здесь, как ему казалось, он мог диктовать свои условия. А еще он опасался гнева любечан, которые открыто высказывали недовольство творимой братьями-князьями усобицей.

— Неужели хочешь увести из Любеча всех своих варягов, князь? Без них мы и дня не продержимся. Лучших воинов любечских ты взял с собой на поле брани. Вернулось лишь несколько десятков, да и те изранены.

Несмотря на то что находился на своем дворе, Кутыло так и не сошел с коня, и, даже восседая в седле, все жался и жался к воротам, словно собирался в нужный момент выскочить за ворота. Огнищанин помнил о резне, устроенной князем в Новгороде, поэтому вполне резонно опасался, что и здесь не ведавший пощады правитель может повести себя так же.

— Удерживая Любеч, можем потерять Киев, — возразил князь и вдруг поймал себя на том, что пытается оправдываться перед боярином. — Что же, мне потом, вместо «великого князя киевского», зваться «великим князем Любеча»?! Да меня засмеют во всех столицах — от Норвегии до Византии!

— Но ведь Мстислав не вечно будет рыскать в этих краях, — пробубнил Кутыло, осаждая разгарцевавшегося коня. — Да, в поле ты битву проиграл, но ведь Любеч-то, гнездо свое княжеское, зачем Мстиславу отдавать собираешься?

— Сказал уже: чтобы спасти Киев, — еще более нерешительно молвил Ярослав.

— Воины говорят, что тмутараканцев на поле битвы тоже полегло немало. Так что если ты со своими воинами останешься в Любече, под его стенами Мстислав потеряет столько воинов, что идти к Киеву уже будет не с кем.

— Может, и так, может, и не с кем. Думать надо, во имя Христа и Перуна, — кротко ответил князь, первым сходя с коня.

С помощью боярских слуг он умылся, кое-как привел себя после тяжелого похода в порядок и тут же был приглашен боярином к столу, где к ним присоединились воевода Смолятич и ярл Эймунд.

Пока шли приготовления к пиршеству, Ярославу вновь вспомнился Новгород. После того как ему удалось победить Святополка и сесть на киевском престоле, князь-соперник Святополк привел под стены стольного града огромное печенежское войско.

Хорошо организовав оборону столицы, Ярослав Мудрый сумел удержать ее, и когда, после нескольких отчаянных штурмов, печенеги, наконец, ушли в степи за Сулу, решил, что на этом поединок со старшим братом завершен. Теперь можно было подумать о том, как отстраивать столицу своей державы, укреплять существующие в его княжестве крепости и налаживать торговлю с норманнами и византийцами. Однако не прошло и месяца, как гонцы с побугских земель[56] начали сообщать, что в польских землях собирают большое войско, которое польский князь Болеслав[57] намерен повести на Киев.

Ярославу нетрудно было понять, что задуман этот поход не столько польским королем, сколько его братом Святополком. Другое дело, что при этом Святополк сыграл на давнем желании поляков отхватить еще какую-то часть русских земель. Заверив при этом, что во время похода на стольный град к полякам присоединятся войска союзных ему, Святополку, удельных князей. К тому же Святополк был женат на дочери польского правителя, и тот попросту обязан был помочь своему зятю, хотя бы из родственных чувств, а также из этических соображений.

И сейчас еще Ярослав не мог простить себе полководческой ошибки, которую он совершил тогда. Вместо того, чтобы укреплять гарнизонами Вышгород, Любеч, Искоростень, которые бы сдерживали натиск поляков на подступах к стольному граду, он повел свое немногочисленное войско к Западному Бугу, приняв, таким образом, навязанные ему Болеславом условия войны: без крепостей, без подкрепления, вдали от родных мест. Он выступил в этот поход, хотя знал, что, сидя в Кракове, Святополк уже целый год формирует войска из состава тех русичей, которые жили в западных землях, и тех, что находились на территориях, подчиненных польскому князю. Это войско было усилено польскими полками, а также отрядами германских и венгерских наемников.

И закончилось все тем, чем и должно было закончиться. Потеряв на Буге, у польских границ, почти все свое войско, в том числе и значительную часть норманнского полка, он уже не решился отступать к Киеву. Прекрасно понимая, что ворота града горожане могут перед ним просто-напросто не открыть, а то и прямо там, под городскими стенами, казнить. Чтобы избежать этого позора, он вернулся в Новгород, представая перед своими новгородцами, как великий грешник — перед судной толпой.

Но в том-то и дело, что князь-неудачник не нужен был теперь ни Киеву, ни Новгороду, об этом ему так прямо в лицо и говорили. А еще новгородцы опасались, что вслед за ним к стенам подойдут войска польского короля и Святополка Окаянного. Причем опасения эти были подкреплены известиями из Киева. Узнав о поражении и бегстве Ярослава, киевляне не только не организовали оборону города, но и встречали Святополка у ворот во главе с митрополитом Иоанном как своего освободителя и истинного великого князя.

Впрочем, Ярослав и сам понимал, что теперь Святополк не даст ему опомниться: соберет войско, позовет на помощь орду печенегов и отряды поляков и пойдет на Новгород, чтобы раз и навсегда пресечь соперничество за киевский престол. В общем, получалось так, что у Ярослава оставался только один выход: посадить на корабли небольшой отряд варягов и уходить за море, к тестю в Швецию. Морально князь уже готов был к этому исходу, но тут вдруг произошло нечто совершенно неожиданное: против его бегства решительно выступил посадник Константин Добрынич, который очень опасался, что после бегства князя на земле Новгородской начнется ожесточенная борьба за княжеский стол.

Человек храбрый и решительный, он самовольно собрал вече, поделился своими опасениями и добился именно такого решения, на которое рассчитывал: корабли княжеские порубить, князя из города не выпускать, отряд варягов не только не изгонять из города, но и собрать деньги для найма еще одного варяжского отряда![58]

Это сейчас князь признателен Добрыничу и мудрому решению вече, которое не позволило ему превратиться в изгнанника, просителя королевской милостыни по чужим землям. А тогда он чувствовал себя оскорбленным и униженным, как уличенный в неверности хозяину и в попытке к бегству раб. Тем более что на какое-то время горожане запретили ему выходить за пределы города и тщательно следили за тем, чтобы не вздумал тайно бежать из него.

32

— Пойми, князь: если уйдешь сейчас из Любеча вместе со своими варягами, — возвращал Ярослава к действительности сухой, жесткий голос огнищанина Кутылы, — то и Киев спасти не сумеешь, и Любеч погубить сподобишься.

— Меня уже ждут корабли, боярин, — со вздохом произнес Ярослав. — Как бы мы с тобой ни мудрили, а пора поднимать паруса. Причем делать это, еще до конца не решив, куда, в какую сторону плыть.

— Не торопись, князь. Корабли от тебя никуда не денутся: как стояли на Днепре под охраной, так и будут стоять.

— Кто ведает, долго ли они там простоят?

— Воины уберегут их и от захвата, и от огня, головами своими отвечают, — легкомысленно заверил его Кутыло.

«Знает ли этот боярин, что произошло несколько лет назад в Новгороде? — уже более спокойно подумал князь. — Помнит ли о том, как по приказу новгородского посадника горожане рубили корабли, чтобы не позволить своему князю бежать за море?»

А ведь сейчас путь его спасительный вроде бы пролегал туда же — в Швецию, только теперь он будет еще более дальним и унизительным. Но дело даже не в этом. Князь пока что действительно не решил, куда ему направлять стопы свои. Наверное, поэтому понадобилось еще какое-то время, прежде чем он смиренно признал:

— Ты прав, боярин, нужно еще несколько дней выждать.

Охрану кораблей князь все же приказал усилить. На корме большого княжеского судна «Архистратиг Михаил», построенного французскими мастерами совсем не по тем представлениям, по каким строили корабельщики-русичи, была увешанная коврами небольшая каюта-опочивальня князя. Ярославу она очень нравилась. Вообще в последнее время он все больше тянулся к судам; только там, на корабле, посреди реки, посреди моря, он чувствовал себя защищенным от всех превратностей княжеской судьбы. Возможно, это чувство потому и появилось, что он пока еще ни разу не пережил нападения на реке или море и не познал обреченности человека, оказавшегося на тонущем корабле между мечами пиратов и водной пучиной.

— Днепр князь Мстислав «в плен» не возьмет, — заверил его Кутыло, — и к пристани без тяжкого боя не прорвется. А пока будет прорываться, суда отойдут от нее. На борту каждого из них я разместил по десятке хороших лучников.

— Тогда — да, можно не опасаться, — все с той же странной кротостью согласился князь.

Он и в самом деле решил передохнуть, осмотреться, дождаться гонца из Киева. Только недавно ему сообщили, что к городу по двое, по трое прибиваются его воины, спасавшиеся от вездесущих кавказцев по окрестным лесам. И теперь уже не важно, кто из них дезертировал еще до битвы, а кто уцелел после гибели целых полков. Всех их Ярослав приказал собирать у городского храма, заново приводить к присяге на верность своему князю и отправлять на защиту крепостных валов.

Тем временем кротость князя уже стала смущать Кутыло. Он только сейчас осознал, сколь дерзким был в разговоре с князем и каковой была бы казнь его, если бы Ярослав призвал к себе стоявший за оградой поместья отряд варягов.

— До кораблей дело пусть дойдет только тогда, когда станет ясно, что Любеч не удержать, — объяснил он князю свое упрямство. — В крайнем случае, уйдем по подземному ходу, который ведет в сторону прибрежного леса.

— Прикажи проверить его, расчистить.

— Уже послал туда нескольких опытных воинов-землекопов. Часть из них так и останется под землей, у прибрежного выхода, для охраны. И потом, еще неизвестно, как поведет себя Мстислав и как его примут киевляне. Вспомни, как было с братом твоим Святополком. Пока ты в Новгороде войско собирал, он в Киеве своем успел с поляками, пришедшими с князем Болеславом, вражду затеять и выгнать, вытеснить их из града стольного. Когда же поляки ушли, киевляне поддерживать Святополка особо не стали, потому что нашествие польское не простили, — что ни говори, а поляки вели себя в Киеве хуже степняка-печенега. Вот тогда-то ты снова вернулся в Киев.

— Святополк, конечно, еще раз в Печенегию побежал, — дополнил его рассказ Ярослав, — чтобы кагана с ордой на Русь привести.

— Но за тобой, князь, уже вся сила русская была.

— А как побил его князь на Альте[59], в Святополка бесы вселились, совсем из ума выжил, — поддержал огнищанина самый зрелый по возрасту боярин-сын из древнего рода Добрыньего. — Говорят, будто так и побежал он, бесами ведомый, на край земли[60].

Уже со временем Ярослав узнал, что Святополком действительно овладела мания преследования. Вместе со своей немногочисленной личной охраной он бежал к Бресту, затем, давно никем не преследуемый, проскакал всю Польшу и погиб где-то на границе с Германией. «И бежал он, — извещал русичей летописец, — потому что напал на него бес и расслабил кости его, так что не мог он уже сидеть на коне, а потому несли его на носилках».

После обеда боярин Кутыло сам решил провести князя до его дворца. Но когда они выезжали из двора, у ворот уже собралась толпа любечан, которые ждали решения Ярослава.

— Князь остается в Любече! — потрясая в воздухе мечом, прокричал Кутыло, который выехал первым. Боярин знал, какого именно известия ждут горожане. — Он остается, чтобы отстоять наш город!

— Князь остается! — словно вздох облегчения пронесся по толпе. — Он в Любече! Слава князю!

— Да, войска у него теперь не много, но этот князь не силой берет, но мудростью, потому что мудр есть!

Но даже это, пусть и довольно сдержанное, ликование горожан великий князь воспринимал с уязвленным самолюбием. Если любечане чему-то и радовались сейчас, то лишь тому, что не позволили князю, уже погубившему цвет их воинства и бежавшему с поля битвы, теперь еще и бежать из города, на который самим появлением своим он уже накликал гнев Понтийского Странника, как называли теперь Мстислава и здесь, в Любече.

— Это хорошо, что ты успокоил горожан, — сказал он вое-воде, когда они добрались до обнесенного высокой оградой княжеского дворца. — Так спокойнее будет решать, что делать дальше. Сейчас же позови ко мне Акуна Слепого, Эймунда и воеводу Смолятича: будем думать. Или, может, ты решил, что я и в самом деле намерен оставаться здесь, чтобы оборонять Любеч?

— Да нет, князь, — многозначительно вздохнул Кутыло, — думал я совершенно о другом, о том, что, спасая Любеч, ты можешь потерять Киев, а вместе с ним и всю Русь. И хотя брат твой — не поганский хан степняков, все равно мы с тобой окажемся изгнанниками, просителями при чужих дворах и чужестранных престолах.

— Значит, понимаешь ты все правильно, воевода. Что посоветуешь?

— В Киев тебе идти нельзя.

— Почему? — резко оглянулся князь на своего преданного воеводу.

— Сам понимаешь, что стольный град тебя не захочет. После такой битвы, такого позора, — едва слышно пробормотал Кутыло.

— Но почему, почему? Прямо говори! Что ты мямлишь? — еще напористее потребовал ответа Ярослав.

Кутыло удивленно взглянул на князя. Это был взгляд умудренного жизнью мужа, брошенный на легкомысленного юнца, требующего сообщить ему нечто такое, что он пока еще не готов был услышать.

— Когда Мстислав предложил себя киевлянам в ипостаси великого князя, — не скрывая иронической ухмылки, поведал воевода: «Ты хотел услышать это из моих уст? Ну так слушай!» — уже тогда многие знатные мужи склонялись к тому, что рука у Понтийского Странника более сильная, а характер тверже. Но веё же знатные горожане ответили, что у них уже есть свой князь, которым является его, Мстислава, брат. Так что пусть он сначала договорится с братом. И ворота перед ним не открыли.

— Да, тогда киевляне город ему не сдали, — признал Ярослав.

— А не сдали потому, что верили: ты, князь, его тоже не сдашь, — болезненно хлестнул его словами исполосованный боевыми шрамами воевода.

— Будь я в Киеве — в самом деле не сдал бы его, — мрачно молвил Ярослав.

— А ведь и я, и воевода Акун советовали тебе не ходить сюда, под Чернигов, в чистое поле, а дать ему бой под стенами Киева, где мы собрали бы еще несколько тысяч ополченцев да пригласили отряды черных клобуков. А то и на его крепостных стенах.

— Советовали, помню.

— Теперь же Мстислав снова появится под воротами стольного града и скажет: «Все, мы с братом “договорились”. Он уже не возражает! Не откроете ворота — сам взломаю!» И киевляне откроют, потому что тех, кто увидит в нем «твердую руку Руси», на сей раз окажется значительно больше.

— Значит, советуешь идти в Новгород?

— Где нам тоже не очень обрадуются, — пощадил его воевода, употребив свое благословенное «нам» вместо «тебе». — Но и Мстиславу, даст Бог, новгородцы тебя не выдадут. А киевляне могут.

— Считаешь, что выдали бы? — усомнился Ярослав.

— Все зависит от цены. Если в обмен на снятие осады и спокойствие города, то как тут устоять?

А еще через час Эймунд, Акун и Смолятич без долгих споров поддержали предложение Кутылы — идти в Новгород. Притом, что Акун сразу же решил, что из Новгорода он возвратится с остатками своей норманнской дружины в Швецию.

33

А тем временем Мстислав не торопился ни с погоней, ни с походом на Любеч или Киев. По его воле битва с киевлянами происходила при страшной грозе и завершилась поздней ночью. И пока утром уцелевшие воины согревались и обсыхали у костров, которые вскоре должны были стать погребальными, он оставил свой войлочный, плотной парусиной охваченный шатер, чтобы осмотреть поле битвы.

Мстислав умышленно избрал временем битвы страшную грозу, чтобы придать ей ореол мистичности. И нисколько не удивился, когда ему сказали, что небеса дважды поражали молнией закованные в железо ряды дружинников. Причем оба раза они били в ряды прижимавшихся к реке воинов Ярослава. Уже сами по себе эти молнии, поражавшие войско противника, воспринимались его пришельцами из далеких краев как своеобразное знамение. Ведь не поражали же они войско их князя Мстислава!

— И много погибло наших тмутараканцев? — спросил он воеводу, понтийского грека Визария, прежде чем взобраться в седло своего рослого арабского скакуна.

— Около двух десятков, повелитель, — ответил грек, покорно склоняя голову перед князем. Мстислав потому и полагался на этого эллина, что свой полководческий талант тот умел соединять с сугубо восточной покорностью. — Если помните, в последний момент вы все же повелели ввести моих гладиаторов в бой, чтобы таким образом спасти остатки почти полностью высеченного отряда норманнов, который…

— Помню, — прервал его Мстислав.

Он и в самом деле прекрасно помнил, что битву прошедшую он творил силами своих черниговских полков, касогских отрядов и норманнских наемников. Но по-отцовски берег пятитысячный полк тмутараканцев (почти тысячу рубак он и так уже потерял), с которым прибыл в эти края из своего далекого приморского княжества. Мстислав знал, что это его последний резерв и последний аргумент в переговорах с братом Ярославом и прочими князьями. Этот богатырь был уверен, что здесь, на чужбине, это войско, сформированное не столько из славян, сколько из греков, персов, римлян и прочих инородцев, не струсит, не побежит, а главное, не предаст его. Дисциплина в нем была столь же суровой, как и в римских легионах.

Визарий не зря называл свое воинство гладиаторами. Хотя гладиаторские бои как массовое зрелище, казалось бы, давно отошли в прошлое, тем не менее в составе отборного корпуса войск князя Мстислава действительно служили несколько десятков бывших гладиаторов из частных закрытых школ римских патрициев. Именно они входили сейчас в состав его личной охраны, а в мирное время являлись инструкторами по фехтованию. Было здесь и немало беглых пленников, рабов и просто авантюристов…

Все они уважали Мстислава за его необычайную силу, гордились победой своего князя над знаменитым на весь Кавказ касогским князем Редедей и хвалили за справедливость: добычу здесь всегда делили по справедливости, кормили и снаряжали хорошо, да и жалованье платили исправно. Ну а ценили… — ценили исключительно за храбрость, выдержку и воинское умение. И никого не интересовало при этом прошлое гладиатора, кем он был и откуда пришел.

— Значит, Тмутараканский легион мой пока что цел… — самодовольно вскинул подбородок князь, въезжая на небольшую каменистую гряду, на которой впервые схлестнулись две рати. Осторожно ступая, конь медленно уносил его все дальше и дальше в глубь поля сражения, на коем лежало еще немало раненых и агонизирующих воинов, к каждому из которых князь внимательно присматривался, по красным туникам и голубым щитам пытаясь выявить павших легионеров-гладиаторов. Но встречались они действительно очень редко, из своих он в основном видел северян-черниговцев да норманнов, изредка касогов…

«Когда Ярослав увидел, что побежден братом, — сообщал со временем хронист, — то побежал вместе с Акуном: Ярослав пошел в Новгород, Акун — за море… А на следующий день, на рассвете, видя трупы северян и варягов, Мстислав сказал: “Кто этому не порадуется? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина моя (тмутараканская) цела!”».

— Наш легион цел, повелитель, — подтвердил воевода Визарий. — Если позволишь, мы пополним его несколькими десятками воинов-добровольцев, в основном из норманнов и касогов.

— Только из норманнов и славян, — решительно покачал головой князь. — Эти способны быть настоящими гладиаторами. Касоги слишком норовисты и суетливы.

— Согласен, повелитель: впредь мы тоже будем использовать кавказцев для авангардных стычек и бокового прикрытия, — уловил ход его мыслей воевода, который и сам уже успел побывать когда-то и легионером, и гладиатором. — Но командиры тысяч хотят знать, что мы станем делать дальше: войско получит отдых или сегодня же двинется по следам Ярослава?

— Идти нужно, вот только куда? — задумчиво произнес Мстислав, наблюдая за тем, как санитары уносят с поля боя раненого в грудь норманна.

— Разведка донесла, что Ярослав ушел не в сторону Киева, а в сторону Любеча. Значит, после отдыха, скорее всего, двинется в сторону Новгорода.

— Вот видишь, — молвил Мстислав, как бы оправдывая свою нерешительность. — Мы пока еще не знаем, куда он с остатками своего войска двинется после Любеча.

— Но ведь победитель ты, князь! Куда ты прикажешь — туда и пойдем. Войска противника перед нами уже нет.

— Я еще не победитель, — покачал головой Мстислав, направляя коня к холму, на котором еще недавно стоял со своей свитой великий князь Ярослав. — Я всего лишь полководец, выигравший одну, причем не главную, битву.

— И все же, что нам мешает идти прямо на Киев?

— Многое. Неужели не понятно, что с таким войском, как у меня, под стены Киева не приходят?

— Тогда надо срочно направить гонцов к другим князьям. Привести еще несколько полков черниговцев. Русь должна знать о твоей победе над врагом, да к тому же…

— Над братом, — мрачно прервал его пылкую речь Мстислав. — Не над врагом, а над братом.

— Что?! — не сразу понял его Визарий.

— Только что я разбил войско своего родного брата, который по праву, отцом нашим ему завещанному, правил в стольном граде всей Руси. Не печенегов, не черных клобуков или заволжских степняков, не венгров или германцев разбил я здесь, а своих, русичей, братом родным ведомых, — вот что произошло на этом поле прошлой ночью.

Понимая, сколь несвоевременным оказался его совет, воевода умолк. Он проследил, как Мстислав медленно поднимается на вершину, однако сам остался в небольшой ложбинке на склоне ее, движением руки остановив рядом с собой легионеров — телохранителей князя: пусть побудет в одиночестве. Визарий догадывался, что даже победителю время от времени нужно побыть наедине с самим собой. Особенно в такие вот минуты, когда у твоего подножия лежат тысячи воинов-соплеменников, погубленных твоими «родственными распрями».

— Что произошло, то произошло, — попытался утешить своего князя воевода Визарий. — Не ты первый на Руси мечом добываешь себе престол киевский, не ты последний. Но кто-то же должен завоевать все русские земли, сколько их ни есть.

— Я ведь не завоевателем сюда пришел, Визарий, а спасителем.

— Чтобы на русских землях наконец-то воцарились мир и спокойствие, их сначала нужно силой меча покорить, а затем уже силой законов империи навсегда подчинить единому правителю. Разве не так создавались когда-то Римская империя, империи персов и Александра Македонского? Или современная польская держава?

— Я никогда не думал о такой державе, — честно признался Мстислав. — Так уж повелось, что на Руси у каждого князя — своя вотчина, свое войско и свои законы.

— Не поэтому ли ваши князья чаще воюют между собой, нежели с теми врагами, которые нависают над вашими внешними границами?

— Считаешь, что всех их мы сумеем объединить? — удивленно спросил князь.

— Не сразу. Помнишь, князь, я говорил тебе о византийском картографе, который путешествовал по вашим княжествам вместе с купцами, а также изучал карты других путешественников. Так вот, одну из копий его карты я захватил с собой.

— Ты мне уже как-то показывал этот чертеж, — скептически напомнил эллину Мстислав.

— Тогда ты не смог оценить его, потому что в нем не было потребности. К тому же карту нужно научиться читать, она этого стоит. За такую карту, как у нас, любой древний полководец отдал бы половину своего состояния. И теперь она послужит тебе, великий князь Мстислав.

— Пока еще не «великий». До тех пор, пока не сумел подчинить себе Киев, — не «великий»!

— Мир знает множество правителей, которые даже не догадывались о существовании Киева, тем не менее становились великими, — решительно парировал Визарий. — Мой учитель-философ как-то сказал: «Великим становится тот правитель, который сумеет увидеть себя… великим и который ставит перед собой великие цели».

34

Спустя какое-то время они сидели в просторной палатке князя, посреди которой, на столике, была развернута карта Руси и Великой степи, раскинувшейся между Днепром, Волгой и Доном.

— Взгляни, князь: земли Черниговского, Новгород-Северского и Переяславского княжеств расположены на левом берегу Днепра. Путь к землям княжества Тмутараканского тоже пролегает по левобережью, пересекая очень опасные для нас степи Дешти-Кыпчак, которые зовутся у вас Половецкой землей, — водил по пергаменту острием кинжала Визарий. — Стоит тебе разгромить или превратить в своих союзников несколько половецких родов да построить несколько надежных крепостей, чтобы взять путь от Чернигова до понтийских берегов под свой контроль, — и ты, не ввязываясь в братоубийственную войну с Киевским, Волынским и прочими правобережными княжествами, станешь правителем огромной империи, — резко очертил он на карте большой овал. — Причем на восток от тебя будет пролегать столько земель, сколько ты способен будешь охватить своими гарнизонами и данью.

— А Киев, Овруч, Луцк и Галич до поры будут оставаться моими союзниками, — кивал Мстислав, жадно впиваясь взглядом в преподносимые ему пергаментом картографа пространства.

— До той поры, пока не опустят перед тобой свои стяги. Потому что своей мощью ты постоянно будешь нависать над правобережьем и зорко следить за всем, что там происходит. Твоя сила будет заключаться в том, что правобережная Русь окажется расчлененной амбициями нескольких князей, в то время как твоя все время будет пребывать под рукой одного правителя.

Откинувшись на спинку грубо сработанного походного кресла, князь словно бы впал в забытье. Карта византийца настолько впечатлила его, что теперь он уже способен был мысленно возрождать ее в своей памяти.

— Кажется, ты разбудил во мне имперское величие, эллин.

— Византия готова приветствовать появление твоей империи, готова стать ее патроном и видеть ее правителей своими преданными союзниками. Как и союзниками понтийских эллинов, чьи крепости-полисы разбросаны по всему северному побережью Понта Эвксинского. Не так уж и много найдется врагов, которые решатся выступить против двух таких империй и союза понтийских эллинов.

— Значит, ты специально подослан ко мне из Константинополя?

Визарий не ответил, хотя краем глаза следил за выражением лица князя. Мстислав вынужден был повторить свой вопрос, однако на сей раз он прозвучал еще более миролюбиво и почти доверительно.

После всего того, что он услышал от своего полководца, его признание уже не способно было изменить отношение к нему. Если только грек осмелится сказать ему правду.

— Когда при дворе императора Византии узнали о моем намерении перейти к тебе на службу вместе с отрядом эллинов и римлян, там поначалу восприняли это как предательство и даже намеревались предать меня суду. Знаешь, нам, понтийским грекам, в столице империи не очень-то доверяют.

— Наслышан об этом.

— Но затем при дворе решили, что я могу стать представителем императора в твоем, а со временем и в Киевском княжестве, его послом. Как, впрочем, и твоим, князь, представителем в Константинополе. Вот тогда-то первый министр приказал надлежащим образом одеть, и вооружить мой отряд, и даже на несколько десятков мечей увеличить его. Переброска моего легиона через море тоже была оплачена из имперской казны. Как видишь, мои легионеры служат тебе преданно и храбро, на меня ты тоже всегда можешь положиться.

Выслушав все это, князь растерянно улыбнулся и столь же растерянно покачал головой. То, что он только что услышал, превосходило все его самые смелые предположения, однако в гнев его не повергло.

— Значит, в нужный момент я могу рассчитывать на поддержку Византии?

— Считай, что ты уже получаешь ее, князь. Кстати, мне было обещано, что из Константинополя тебе перебросят отряд корабелов, которые помогут твоим мастерам создать свой собственный флот. Военный и торговый. Взгляни еще раз на карту. Как видишь, на Днепре есть большие острова, некоторые из них мы с тобой зрели собственными глазами. На одном из них мы могли бы построить крепость, порт и твою имперскую резиденцию, которая большую часть года оставалась бы недоступной для конницы степняков.

Мстислав и в самом деле внимательно проследил за движением кинжального острия эллина, но затем неожиданно сказал:

— Хватит, однако, предаваться мечтаниям. Только что мы разгромили войско великого князя киевского. Надо подумать, как вести себя с ним дальше — мириться, воевать, изгонять из земли Русской?

— Все, что я мог сказать тебе, я уже высказал, — поспешил избежать прямого совета воевода. — Не был бы он твоим братом, тогда и разговор у нас другим был бы.

— Вот это все и усложняет — все-таки мы с ним братья, — задумчиво подтвердил Мстислав. — Не хочу, чтобы во время наших распрей одним князем-братоубийцей на Руси стало больше.

— Этого никто не хочет, но… — философски развел руками эллин, — с каждым годом их становится все больше.

— А мог бы ты так же обстоятельно переговорить с князем Ярославом?

— Мне приходилось говорить со многими мудрыми людьми, — осторожно согласился Визарий. — Почему бы не поговорить и еще с одним? Если только получу от тебя, князь, очень четкие указания: о чем именно говорить с ним, что обещать, чем угрожать, а, главное, от чего предостерегать.

— Я напишу ему коротенькое письмо, остальное скажешь на словах. Ты должен убедить Ярослава, что он может спокойно возвращаться в Киев и оставаться там великим князем. С условием, что власть его на левый берег Днепра не распространяется.

— Мудрое решение, повелитель, — с восточным подобострастием склонил голову Визарий, напрочь забывая, что именно он только что внушил своему патрону эту идею.

— По окрестным лесам еще могут бродить отряды разбежавшихся киевлян и их наемников, поэтому бери сотню своих легионеров и иди по следу Ярослава. Выступай немедленно.

— Нужно перехватить его, пока он не достиг ворот Новгорода.

— Думаешь, что побежит он именно туда, а не к Киеву?

— А с кем он придет к своему стольному граду? К тому же Ярослав убежден, что туда со своими непобедимыми войсками идешь ты.

Пока Визарий формировал свою посольскую сотню и отдавал распоряжения относительно похода, князь взял кусок пергамента и начертал на нем всего несколько слов, которых, как он считал, будет вполне достаточно, чтобы помириться с братом, поделить Русскую землю на две сферы влияния и в обеих частях ее воцарить мир. Не исключено, что в летописи это письмо было воспроизведено лаконичнее, нежели то, что родилось из-под пера князя Мстислава: «Сядь в своем Киеве, ты — старший брат, а мне пусть будет эта сторона». Впрочем, все остальное должен был словесно донести до великого князя премудрый Визарий.

35

…А под вечер пораженческое настроение горожан неожиданно было развеяно странным сообщением разведки. Один из дальних разъездов наткнулся на берегу Днепра на лагерь норманнов, которые уже этой ночью должны были достичь Любеча. Правда, викингов они насчитали всего лишь сотню, однако во главе их оказался сам король Норвегии Олаф.

— Это действительно был король Олаф? — переспросил князь Радомира, который уже неплохо владел норманнским языком и еще до встречи командира разъезда с конунгом варягов сумел подползти к самому их лагерю.

— Они называли его Олафом и конунгом конунгов. А так они называют только настоящих королей — это мне давно ведомо, — уверенно объяснил парнишка, которого с легкой руки княжны Елизаветы теперь уже так все и называли Волхвичем.

— Но ведь старшему разъезда Вахричу никто из норманнов не признался, что он король.

— Норманнов очень мало. Они опасаются, что, узнав о том, что среди них король, люди Мстислава или какого-то другого князя нападут на них.

— Правильно, они должны этого опасаться, — признал его правоту Ярослав.

— Норманны идут сюда рекой, скоро будут здесь, и тогда король не сможет скрывать, что он… конунг конунгов.

— Тоже верно, потерпим.

— Ты что, уже много раз бывал лазутчиком? — спросил Радомира норманн Эймунд.

— Только второй раз в жизни.

Конунг внимательно осмотрел фигуру парнишки, пощупал мышцы его рук…

— Этого парнишку следует немного подучить, — обратился он к Ярославу, — и мы получим настоящего лазутчика, который со временем подберет себе десятка два таких же шустрых и храбрых. Пора и нам создавать тайную службу, наподобие тех, что давно существуют при французском и германском дворах. Кстати, такая же тайная служба создается и при дворе шведского короля.

— Хочешь выучиться на настоящего лазутчика? — спросил князь Радомира.

— Мне это нравится. Вахрич уже научил меня, как следует бесшумно подкрадываться, как подползать, как метать ножи…

— Жаль только, что сам Вахрич уже стар и изранен. Но ты учись у него, дружинник Волхвич, учись, перенимай все, чем владеют все прочие воины.

Лазутчики сообщили князю, что, прежде чем стать лагерем, норманнские лучники частью истребили, а частью развеяли отряд князя Мстислава, который у небольшого селения Речинцы охранял четыре изготовленные его мастерами боевых судна. Выслушав эту новость, Ярослав приказал Вахричу и его воинам забыть, что норманнов всего лишь сотня и что норвежский король Олаф прибыл в Русь, будучи изгнанником.

Единственное, о чем должны узнать все любечане и жители ближайших селений, что на помощь им прибыл со своими норманнами сам король Олаф! И горожане действительно воспряли духом, тем более что уже на рассвете ладьи норманнов приставали к берегу у Речных ворот города. Правда, многих смущало то, что викингов было слишком мало, но Ярослав тут же приказал распустить слух, что остальное войско Олафа уже выступило из Новгорода. Притом что он верил: само появление здесь норвежского короля должно было остепенить Мстислава.

Вместе с собой Олаф привез двоих пленников. На допросе с пристрастием оба они утверждали, что князь Мстислав не намерен идти на Киев и вообще готов помириться с киевским князем. Им не поверили, хотя и не казнили. Но в то же время лазутчики доносили, что Понтийский Странник до сих пор остается в своем лагере у Лиственной, неподалеку от места битвы, и никаких признаков того, что он пополняет свои войска и готовится к походу на Киев или на Любеч, нет. В конечном итоге Ярослав решил воспользоваться появлением здесь короля довольно хитрым способом. Посоветовав Олафу половину своих воинов оставить для усиления гарнизона Любеча, он подсадил в его ладьи двух бояр, которые везли с собой два письма: одно — киевскому посаднику, и в нем князь требовал позволить Олафу набрать в Киеве столько норманнов и прочих добровольцев, сколько тот сумеет. А другое, тайное, — княгине Ингигерде, в котором Ярослав просил после появления Олафа сплотить вокруг себя всех верных им мужей и всех норманнов и не допустить, чтобы кто-либо захватил княжеский престол или открыл ворота тмутараканцам.

Расчет у Ярослава был прост: на обратном пути к Новгороду набранное в Киеве войско Олафа неминуемо поможет ему — то ли силой, то ли самим присутствием своим — усмирить Понтийского Странника. К тому же киевский рейд Олафа превращался в своеобразную «разведку силой». Если окажется, что в стольном граде уже сформировалась мощная партия «мстиславичей», норманны возьмут с собой княгиню и ее детей, а затем, уже в Любече, к ним присоединится и сам Ярослав с дружиной.

— Если мне придется уходить в Новгород, к сыну, — объяснил он Олафу, — я отдам тебе всю дружину и попрошу Владимира усилить ее сотней-другой своих воинов. Для меня очень важно, чтобы ты вернул себе норвежский трон. В нашем неспокойном мире всегда легче живется, когда знаешь, что где-то есть король, который готов прийти тебе на помощь, а в самое трудное время — и приютить тебя вместе с семьей.

— Можешь в этом не сомневаться, князь Ярислейф, — заверил его норвежец. — Мне ведь никогда раньше и в голову не могло прийти, что я окажусь в изгнании. Но это произошло. Если бы я заранее попросил у тебя тысячу-другую воинов, то сумел бы разгромить этого датского волка Кнуда. Но теперь я по-настоящему буду ценить союз с Русью, ценить дружбу между правителями. Братья и несколько других родственников, которые могли помочь мне людьми и деньгами, попросту предали меня.

— Родственники — не тот фундамент, на котором можно выстраивать свой трон и свою державу, — согласился с ним Ярослав.

Объятия, коими два правителя скрепили этот договор, могли показаться вполне искренними и даже братскими. Хотя оба они уже убедились в том, что объятия братьев не всегда оказываются братскими. Скорее, наоборот, именно братских объятий как раз и стоит опасаться.

А спустя несколько дней появился гонец из Киева. Он с удивлением сообщил, что заслоны Мстислава не тронули его и что в стольном граде Олафа встретили вполне миролюбиво, и он уже успел навербовать целую орду печенегов, черных клобуков и прочих степняков. Но самое важное заключалось в том, что достойные мужи столицы решили выждать. Если войско Мстислава все же появится у стен города, они откроют ему ворота как победителю и признают его великим князем, если же не появится — они смирятся с поражением своего князя Ярослава и простят его.

— Скопище негодяев, — зло проскрипел зубами великий князь. — Они готовы предать кого угодно, только бы мирно отсидеться за городскими стенами.

А еще через час появились гонцы от Мстислава. Они передали условия своего князя: он не собирается идти ни на Киев, ни на Любеч. Но требует, чтобы князь Ярослав оставил любечскую крепость и этим продемонстрировал свое миролюбие. Слишком уж близко он находится от его черниговских владений.

— Помнишь рассказ о том, как королева Сигрид Гордая угомонила своих женихов? — оскалил крепкие желтые зубы Эймунд. — А ведь я давно предлагал точно таким же образом усмирить и киевских бояр. Впрочем, ты сам когда-то усмирял таким же образом новгородских мужей.

— Не смей лишний раз напоминать мне о новгородской резне, — вновь проскрипел зубами Ярослав. — Но что с потерявшими всякий страх и срам киевскими боярами нужно что-то делать — в этом ты, варяг, прав.

Само же требование Мстислава особого огорчения у великого князя не вызвало. Мало того, он признал его вполне благоразумным. На месте Понтийского Странника он прислал бы в Любеч гонца с точно таким же предложением. К тому же на его уходе настаивали теперь уже и любечане, да и сам он предпочитал вернуться в Киев, имея под рукой пару тысяч новгородских дружинников, которые никогда особой приязни к киевлянам не питали. И пусть простят его знатные киевские мужи, если на несколько дней он отдаст их подворья во власть новгородских рубак.

— Завтра уходим из города, — молвил он конунгу Эймунду.

— Вместе с его гарнизоном?

— А кто будет защищать Любеч?

— Какой смысл защищать городские пепелища?

Они встретились взглядами, однако норманн выдержал этот натиск великого князя и лишь воинственно осклабился.

— Твоя бы воля, варяг, ты бы выжег половину этой земли, — процедил Ярослав. — Потому что она не твоя. Потому что здесь тебя ничего не удерживает и ничего не свято.

— Просто я хочу, чтобы ты, князь, стал настоящим правителем огромной империи норманно-русичей.

— «Империи норманно-русичей»? А что, может появиться и такая империя?

— А почему ей не появиться, если по крови своей все князья и большинство бояр земли этой уже являются норманно-руссами? Нам всего лишь стоит объявить, что появился новый народ — норманно-русский.

Ярослав угрюмо помолчал, а затем, не выходя из этого состояния, произнес:

— Странно, до сих пор я об этом почему-то не думал.

— И простираться наша новая империя может от северных берегов Норвегии до северных берегов Понта Эвксинского.

— Именно об этом вы шептались с королем Олафом перед его отплытием в Киев?

— Об этом, — смиренно признал конунг.

— И король Олаф просил тебя узнать, как я отзовусь на этот замысел, как восприму его?

— Ему хочется верить, что ты, норманн, отец и брат нескольких князей-норманнов, согласишься с ним. Может быть, не сейчас, со временем, но обязательно согласишься. Свою часть этой норманно-русской империи, в виде Норвегии, он готов будет предоставить тебе.

36

Хутор состоял из пяти усадеб, расположенных в разных частях просторного луга. Три из них уже были обнесены высоким частоколом и представляли собой небольшие укрепления, которые германцы обычно называли фортами, а две были охвачены строениями и невысокими оградами, формировавшими замкнутые, удобные для обороны дворы.

Увидев их с пригорка, на который вывела княжеский обоз едва приметная дорога, князь тут же пожалел, что хуторяне возводили свои форты-жилища в низине. Если бы они избрали местом своего поселения какую-либо возвышенность, он тут же приказал бы своим войскам превратить его в крепость. Тем более что по ту сторону селения виднелся широкий изгиб реки. Едва Ярослав подумал об этом, как примчался гонец от командира арьергардной сотни, который еще издали прокричал: «Приближается войско Мстислава! Мы увидели его передовую сотню!»

Князь тут же приказал своим воинам спускаться вниз, к поселению, и возводить лагерь, используя кибитки обоза и частоколы местных усадеб, а также опоясывая его рвом и земляным валом. Причем с обеих сторон вал следовало подводить к крутому берегу реки. Основной массой своего уцелевшего воинства Ярослав усилил гарнизон Любеча, к Новгороду же с ним шел полк, едва достигавший двух тысяч норманнов да около трех сотен княжеских дружинников. Понятно, что с таким войском принимать бой в открытом поле было бы гибельно. Князь лично метался от одного участка лагеря к другому, подгоняя воинов и местных жителей, которые создавали валы из глины, дров, только что поваленных деревьев и вообще из всего, что попадется под руку. Он же велел трем десяткам лучников взобраться на деревья, чтобы, прикрываясь их кронами, поражать оттуда преследователей.

Однако в самый разгар этих приготовлений князь вдруг увидел странную картину: на том пригорке, с которого он лишь недавно осматривал селение, два года назад основанное в этой глуши язычниками-старообрядцами, появились воины с малиновым стягом князя Мстислава. Но рядом с ним чернел сотенный бунчук[61] его арьергарда.

— Неужели моя сотня перешла к Мстиславу? — едва слышно спросил князь, стараясь не падать духом.

— Не может такого быть! — решительно покачал головой Эймунд. — Под бунчуком сотника Войтилы было три десятка моих норманнов. Эти к врагам не переходят. Норманны всегда служат тем, кто их нанял. Так было всегда. Да вон же они держатся чуть особняком, — указал он мечом на группу воинов, облаченных в «бычьи панцири»[62]. — Скорее всего, князь все-таки решился на переговоры.

— Предвижу, что командир передовой сотни станет затягивать время, пока подойдут основные силы и окружат наш лагерь, — скептически оценил ситуацию князь.

— Нам это время тоже понадобится, чтобы завершить сооружение лагеря, — напомнил ему Эймунд. — Так что, в сущности, мы ничего не теряем. Однако держаться тебе следует увереннее, поскольку великий князь киевский все еще ты, а не Мстислав. И такое положение вещей будет сохраняться еще долго.

— Не пытайся быть пророком, — осадил его Ярослав.

— Я всю жизнь пытаюсь оставаться воином, достойным своего племени норманнов, — хладнокровно огрызнулся Эймунд, — и этого с меня достаточно.

Содержание письма повергло Ярослава в шок. Такого поворота событий он не ожидал, да и не мог ожидать, поскольку считал, что все еще остается при здравом уме.

— Где сам князь Мстислав? — грозно поинтересовался он у эллина Визария, облаченного так, как обычно облачались римские легионеры. В таких же военных облачениях, с римскими шлемами на головах, пребывало и большинство прибывших с ним воинов.

— Он остался в Листвине, неподалеку от места нашей битвы. Правит тризну и ждет твоего ответа.

Сам Визарий поражал воображение своим могучим ростом и непомерно широкими плечами. Это был настоящий гигант из той породы златокудрых эллинов, которых Ярославу уже не раз приходилось видеть среди византийских купцов и воинов охраны. Однажды он даже полушутя предложил монаху Прокопию отправиться с купцами в Византию, чтобы подобрать с полсотни таких красавцев — для улучшения человеческой породы скифославян. Однако монах воспринял это предложение слишком серьезно и ответил, что породу скифославян следует улучшать кровосмешением со степняками, это будет выглядеть естественнее, поскольку они значительно ближе и по характеру своему, и по способу жизни.

— И что, этим посланием Мстислав желает убедить меня, что не собирается претендовать на киевский престол? — потряс князь в воздухе небольшим свитком пергамента.

Они сидели в светлице дома старосты селения, жена и дочери которого, обрадовавшись, что обойдется без кровопролития, заставляли стол все новыми и новыми яствами и напитками.

— Наоборот, он просит тебя вернуться в Киев, пока этот престол не захватил кто-то из местных бояр или бродячих князей.

— Из бродячих? — язвительно спросил Ярослав. — Как ваш князь Мстислав, этот богом проклятый Понтийский Странник? — Эллин недовольно покряхтел, однако промолчал. — Хочешь заманить меня в западню, которую приготовили люди моего кровожадного братца?

— Я останусь при тебе и буду твоим заложником. Как и вся моя сотня, которая готова разоружиться. Такой гарантии тебе достаточно, великий князь киевский?

Ярослав едва заметно переглянулся с Эймундом. Тот молча кивнул.

— Достаточно, — неохотно признал князь, все еще не в силах поверить в благородство Понтийского Странника. — Что еще ты способен сообщить мне?

— Хочу изложить наш с князем Мстиславом замысел единения и возмужания Руси.

— Ваш с князем, говоришь, замысел?..

— Который будет поддержан императором Византии, чьим подданным и посланцем я все еще являюсь.

— Ну, говори. Хочу знать, есть в этом замысле хоть что-нибудь такое, чему стоит верить.

— Если ты не готов верить мне, князь, тогда стоит ли тратить зря время? Спасибо за угощение и позволь мне откланяться.

— Откланяться ты сможешь только тогда, когда тебе будет позволено. А пока что говори.

Визарий извлек из походной заплечной сумки карту и разостлал ее на столе перед князем с той же уверенностью, с какой еще совсем недавно расстилал перед Мстиславом. В течение получаса эллин посвящал великого князя в замыслы своего повелителя, скромно умалчивая при этом о своей личной роли в их сотворении. Он сумел убедить Ярослава, что его брату выгоднее пребывать в мире c киевским и прочими князьями правобережья, поскольку это позволит ему почти беспрепятственно создавать собственную империю, просторы которой раскинутся от границ Новгородской земли до берегов Итиля и Понта Эвксинского, а также до предгорий Кавказа.

Эта идея формирования правобережной и левобережной земель русских настолько захватила Ярослава, что он совершенно забыл о своих подозрениях и зажегся ею значительно ярче, нежели сам Мстислав. Вынужденный признать это, Визарий даже усомнился: а может, стоит прямо сейчас перейти на службу к князю Ярославу, а левобережье доверить кому-либо из более покладистых и целеустремленных князей, нежели рубака Мстислав? Однако самому великому князю сомнения его были неведомы. Оставив в селении сотню воинов, которые должны были завершить рытье оборонного рва и строительство крепостного вала, он пообещал сотнику, что через месяц пришлет ему и его солдатам замену из семейных воинов, а сам отправился в Киев. И никогда еще не возвращался он в свой стольный град с таким триумфальным спокойствием и с такой уверенностью в будущем Руси, как в этот раз.

37

Сегодня черноризец Прокопий рассказывал княжне о племенах русичей. Вообще он считал, что Елизавета слишком мала для того, чтобы вести с ней речь об устройстве земли Русской и ее племенах. Однако княжна сама попросила об этом монаха-книжника и теперь поражала вниманием, с которым вслушивалась в его рассказ.

— …Поэтому-то, дщерь моя, — произносил монах голосом проповедника, — каждый, кому суждено готовиться к судьбе правителя или правительницы… А ведь ты готовишься к ней, не так ли, княжна?

— Уже готова, — с завидной твердостью и осмысленностью заверила монаха Елизавета.

От неожиданности Прокопий замялся, но тут же пришел в себя:

— …Так вот, каждый должен знать, что волею Божией великую землю Русскую населяют племена: полян, сиверян (сивров), древлян, дулебов, тиверцев, уличей, кривичей, вятичей, дреговичей, радимичей, хорватов…

«Как же их много, этих племен! — поражалась княжна услышанным. — И все они — славяне есть, все русские. Но если все они славяне и все русские, тогда почему они… — племена? И почему у каждого из них — свой князь?»

— Что ж их так много-то, этих племен, если все они русские? — решается утолить свое любопытство княжна.

— Я ведь уже объяснил: волею Божией…

— А зачем это понадобилось Богу — дробить Русь на племена и княжества?

Монах оторвал взгляд от восковой доски, которую использовал для учебы княжеских дочерей вместо дорогого пергамента, и пристально всмотрелся в глаза юной княжны. Прокопий уже не раз ловил себя на мысли, что в этой юной особе слишком рано просыпается властная, но мудрая правительница. Что властная — в этом он уже не сомневался, только дай-то Бог, чтобы — и мудрая тоже. Правда, мудрость правителя не всегда порождает у него доброту, тем не менее…

— Воля Господа не поддается земному толкованию, дщерь моя, — пытался черноризец уйти от рассуждений на эту тему за покровительственной назидательностью.

— Наверное, так отвечают все церковные люди, когда не знают, как эту волю истолковывать.

Монах удивленно хмыкнул и покачал головой: «Неужели Руси суждено познать еще одну великую княгиню Ольгу?! Не слишком ли много для одной земли подобных властительниц? А может, юродивый ведун прав: Русь и в самом деле должна дождаться германки, которая станет судить и править на ней рукой твердой и немилосердной?!.» Вот только вся прелесть подобных предвестий в том и состоит, что никому из слушавших этого юродивого не дано будет познать правоту его прозорливости.

— А есть славянские племена, которые не называют себя русскими?

— Есть. Западные поляне уже давно называют себя поляками. За ними идут чехи, моравы…

— Тогда, может быть, нам следует объединить всех славян?

— У каждого племени — свой князь. Чтобы покорить его, нужно идти войной. Но пока ты будешь воевать в чужих землях, степняки или славяне-соседи захватят твою, которая уже осталась без войска.

На большую восковую доску монах нанес линии, пытаясь указать реки, которые служили естественными границами расселения племен, и при этом, княжество за княжеством, называл все те земли, которые были подчинены великому князю киевскому или каким-то образом зависимы от него. Причем все эти реки, озера и морские берега Прокопий чертил по памяти, возрождая в своем воображении творение некоего византийского картографа, над которым любил просиживать с большим удовольствием, нежели над Святым Писанием. Порой даже ловил себя на мысли, что, возможно, в нем умирает великий географ.

— Просто до сих пор не нашлось конунга, который бы подчинил все эти княжества одной короне, — вновь озадачила его княжна, неложными устами которой, очевидно, глаголила истина.

«Нет, действительно, почему так много княжеств? — размышляла тем временем княжна. — И если все они русские, то почему до сих пор не стали одним большим княжеством? Или большой империей, как Византия?»

О Византии княжне Елизавете, как сама она считала, известно было многое. Она пока еще ни разу не была в Константинополе, но уже полюбила его — огромный красивый город у моря, в который съезжаются купцы и принцы со всего мира. Купцы, рыцари и… принцы.

Сестры ее, Анна и Анастасия, уже ушли, а Елизавета осталась. Даже отойдя к окну княжеской читальни, из которого открывался вид на Печерские холмы и церковные купола, княжна по-прежнему внимала словам черноризца. Причем вряд ли Прокопий догадывался, что интерес этот зарожден норвежским конунгом конунгов.

38

Как ни занят был норвежский король Олаф Харальдсон, он все-таки нашел несколько минут, чтобы поговорить с ней. Причем начал этот разговор он сам.

— Как тебе удалось родить такую прелесть? — без какого-либо восторга в голосе, но все же вполне восторженно поинтересовался король-изгнанник, когда княгиня Ингигерда представляла ему своих дочерей. — Златокудрая, широкоплечая, с мраморно-белым лицом…

— Знать бы, где искать достойного этой прелести принца… — по-матерински вздохнула великая княжна.

— В любом из ваших княжеств, — лукаво улыбается Олаф, — найдется немало достойных…

— Я не хочу, — перебила его Ингигерда, — чтобы такой перл доставался одному из тех безземельных проходимцев, которые, подобно голодным волкам, рыщут по окрестностям моего княжества. И потом, ты ведь сам утверждаешь, что она достойна королевской короны.

Олаф вновь оценивающе окинул взглядом фигурку княжны, этой пока еще «женщины в миниатюре». Плотоядности в этой взгляде пока что не просматривалось, но он оценивал так, словно перед ним стояла рабыня, только что привезенная с невольничьего рынка.

— Именно такими и должны представать перед миром настоящие норманнки, — уклончиво признал Олаф. Сколько их, юных принцесс, каждая из которых непременно мечтает о своем принце! Да о таком, чтобы над головой его непременно просматривалась королевская корона, подобная той, которую лично он столь бездарно потерял. — Но как же редко встретишь теперь этот образ норманнки среди норвежек!

— А вы были королем всех норманнов? — храбро поинтересовалась Елизавета, воспользовавшись тем, что мать отвлеклась какими-то срочными делами и вышла в соседнюю комнату.

— Нет, — охотно отозвался Олаф. Эта младовозрастная норманнка источала какую-то особую благостность, которая захватывала его. — Не всех, только норвежцев.

— Значит, многие другие племена норманнов вам не подчинялись?

— Не подчинялись, — Олаф еще пытался снисходительно улыбаться, однако уже понимал, что за этими вопросами просматривается нечто более весомое, нежели обычное детское любопытство.

— Почему же вы не подчинили себе всех прочих конунгов? Ведь у вас было много войска? У моего отца их тоже много, и часть из них вы могли бы взять в Норвегию.

Понимая, что своими наивными вопросами дочь поставила Олафа в неудобное положение, Ингигерда попыталась увести ее, однако Елизавета заупрямилась так, что княгине пришлось самой выйти из комнаты. Воспользовавшись этим, Елизавета взобралась на высокое, троноподобное кресло, лишь недавно изготовленное для Ингигерды мастерами-германцами, и повелительно взглянула на стоявшего перед ней короля-изгнанника.

— Увы, один из норманнских конунгов, датский, оказался сильнее и решительнее меня, — с легкой иронией посетовал экс-король. — Поэтому случилось так, что не я подчинил себе Датскую землю, а правитель датчан — мою, Норвежскую.

— Мне это уже известно, — молвила Елизавета, покровительственно склонив голову. В эти минуты она вела себя так, словно, взойдя на престол, принимала в виде просителей одного из соседних монархов. — Сюда вы прибыли для того, чтобы попросить у моего отца, великого князя Ярослава, несколько тысяч воинов. Он даст их. Если станет сомневаться, я потребую, чтобы дал.

Король-изгнанник рассмеялся, однако, увидев решительный взгляд княжны, тут же согнал улыбку с лица.

— Буду признателен вам, княжна Елисифь, — незаметно для себя перешел норвежец на «вы».

— А ваша столица — большой город? Такой, как Киев или Константинополь?

— Ни одного города, подобного Киеву, в Норвегии нет. Столица наша — тоже всего лишь поселок.

— Почему же вы не приказали мастерам возвести большой город, с такими храмами, как в Киеве? Любой из конунгов, который прибывал бы в вашу столицу, сразу же поражался бы ее красоте и могуществу и понимал, что вы очень дальновидный правитель. Когда я стану королевой Норвегии, то откажусь жить в селении вместе с пастухами и прикажу, чтобы мои мастера возвели «норвежский Киев».

— В таком случае я постараюсь сделать так, чтобы женой моего преемника стали вы, великая княжна киевская, — уже без видимого проявления иронии пообещал король-изгнанник.

— А кто же станет вашим преемником? — тут же подалась к нему Елизавета.

— Этого я пока что не знаю.

— Им обязательно станет тот из норвежцев, кто женится на мне, — решительно повела златокудрой головкой княжна.

Олаф негромко, хрипловато рассмеялся. Эта девчушка нравилась ему все больше и больше. Будь у него сын, он готов был бы хоть сегодня помолвить его с этой юной красавицей. Вот только сына у него нет.

— Кстати, ваш отец, княжна, тоже не сумел ни подчинить себе соседние русские племена и княжества, ни хотя бы объединить их, — с едва уловимой мстительностью ухмыльнулся заморский гость Киева. — Не пробовали упрекать его в этом?

То, что Олаф услышал из уст княжны, повергло его в шок:

— Он слишком книжен, чтобы стать великим воином и великим правителем. Монахи рассказывали мне, как он заботится о храмах и собирании книг, сколькими переписчиками книг окружил себя[63]. Но я считаю, что книжниками должны быть монахи, а не правители.

— Многие мои викинги, которые не владеют грамотой, охотно поддержали бы вас, княжна.

— Они должны быть грамотными, но при этом оставаться воинами, а не превращаться в книжников.

— Своему отцу вы говорите то же самое? — спросил Олаф, подумав при этом, что не хотелось бы ему видеть у норвежского трона это «божье дитя».

— Он не советуется со мной. И вообще не говорит со мной. Если бы князь хотя бы раз выслушал меня, возможно, в Киеве все было по-иному.

Ингигерда появилась как раз в ту минуту, когда Олаф чуть было не взмолился, чтобы его избавили от этого юного создания.

— Не была ли княжна Елизавета слишком непочтительной с вами, конунг Олаф?

— Мы хорошо понимали друг друга, — заторопился изгнанник к выходу.

— Жаль, что вы не захватили с собой принца Гаральда, вашего юного брата, — не позволила ему ускользнуть Ингигерда. — Тогда Елизавете некогда было бы досаждать вам своими нескончаемыми вопросами.

— Жалею о том же.

— Так с вами прибыл юный принц Гаральд? — тут же на-вострила ушки княжна, только теперь оставляя кресло великой княгини.

— Прибыл, но остался в Новгороде. Мы готовимся к походу в Норвегию.

— Когда вернетесь, обязательно приезжайте в Киев вместе с принцем. Вполне возможно, что я соглашусь стать его королевой. И тогда уж ни один норманнский конунг ослушаться его не осмелится.

Великая княгиня и король-изгнанник сдержанно рассмеялись, однако маленькая провидица не обращала на это внимания. Она вновь погружалась в мир своих видений и мечтаний.

* * *

— До сих пор вы рассказывали мне о племенах славян, о русичах, — сказала Елизавета, вспоминая о беседе с королем Олафом. — Но я хочу, чтобы завтра вы рассказали мне о племенах и королевствах норманнов.

— Король Олаф в очередной раз напомнил вам, княжна, что вы норманнка? — поинтересовался монах Прокопий.

— Это я напомнила ему, что норманнка и собираюсь стать правительницей всех норманнов.

— Короли не любят, когда кто-либо из окружения, особенно из тех, кто действительно способен претендовать на трон, завистливо посматривает на их корону. Очень не любят. И становятся подозрительными. Некоторые предпочитают отравлять собственных детей, только чтобы они не претендовали на их корону.

— Они так боятся потерять корону?

— Этого боятся все правители. Большинство из них легче расстается с жизнью, нежели с короной.

— Я этого не знала. Но все равно я стану королевой, — спокойно заверила его Елизавета.

— И как вы собираетесь достичь этого, княжна?

— Наверное, выйду замуж за принца Гаральда, брата короля Олафа.

— Да, вместе с ним прибыл какой-то принц Гаральд, говорят, очень юный, — подтвердил монах.

— Жаль, что король не захватил его с собой, оставив в Новгороде.

— Я слышал, что Олаф решил высадиться в Норвегии и разгромить датского короля, захватившего его трон. Попросите вашу мать, великую княгиню, чтобы она уговорила не брать принца Гаральда в этот поход. Вдруг король Олаф проиграет битву и принц Гаральд погибнет?

— Он проиграет эту битву, — произнесла княжна, подойдя к иконе Богоматери. — Погибнет сам король вместе со своим войском. А принц Гаральд спасется и приедет за мной.

— Это вам напророчил юродивый странник? — подозрительно покосился на нее монах-книжник.

— Я не стала бы спрашивать о таком у юродивых, — решительно возразила княжна. — Зачем? И без них знаю, что будет именно так: принц норвежский спасется и прибудет в Киев.

39

Едва князь Ярослав выехал из низины, в которой прятался от глаз случайных проезжих хутор Корбача, как вдали показался вооруженный отряд норманнов. Это возвращался из Киева конунг конунгов Олаф, который вел под своим знаменем почти четыре тысячи воинов, значительно больше того числа мечей, на которое рассчитывал.

— Тебе нужна моя помощь, великий князь Ярослав? — поинтересовался норвежец, поравнявшись с русичем стремя в стремя.

— Теперь уже нет, — твердо ответил князь. — Уверен, что мы с братом сумеем договориться. Да и каждый меч для тебя сейчас — на вес короны.

— Мудро молвлено: «На вес короны»!

— Я уже послал гонца к новгородскому князю Владимиру, по-отцовски попросив его помочь тебе с воинами. Уверен, что он даст столько, сколько сможет.

— Остальных наберу уже в Норвегии, — заверил его конунг конунгов и передал Ярославу письмо от княгини Ингигерды, сообщив, что она здравствует и ждет его, пребывая под надежной охраной телохранителей-норманнов.

— Спасибо за весть. В поход, я так понимаю, ты выйдешь следующей весной?

— Потому что к тому времени сумею подготовить и флотилию судов, и войско.

— Обещаю, что пришлю тебе в помощь еще один отряд воинов, в том числе и тех норманнов моих, которые пожелают идти с тобой в Норвегию.

Прощально взмахнув друг другу рукой, правители разъехались. У каждого из них были свой путь и своя судьба, изменить которые они уже не могли.

Вся недолгая, по представлениям норвежцев, зима новгородская прошла в лихорадочных приготовлениях короля Олафа к походу и в обучении его воинства. И, как только вскрылся лед, изгнанник спустил свои суда на воду.

— Гаральд не должен отправляться с тобой в Норвегию, — решительно объявила мужу Астризесс, когда большая королевская флотилия уже готова была к отплытию.

— Такого от норманнки, а тем более от королевы, слышать мне еще не доводилось, — повел мощным седовласым подбородком Олаф. — Какая женщина способна удержать воина от участия в походе?

— Сейчас с тобой говорит не женщина, а королева.

Произнося все это, королевская чета даже не подозревала, что юный принц слышит их разговор.

— Но речь идет о воине, — напомнил ей Олаф.

— Речь идет о твоем брате и, поскольку твой сын Магнус еще слишком юн[64], о вполне реальном наследнике престола, при правлении которого и твой, и мой роды смогут чувствовать себя в этой стране зажиточными и защищенными. Мы не имеем права рисковать тем, кто способен достойно перенять твою корону; не имеем такого права!

Королевская чета стояла на видовой площадке сторожевой башни, почти у самого подножия которой мерно покачивались на небольшой волне суда норвежской флотилии. Пронизывающий северный ветер, в течение многих дней прорывавшийся сюда из Балтики, наконец-то утих, и над озером устанавливалась по-настоящему теплая весенняя погода.

— Но если Гаральд не примет участия в этом походе, — не воспринял всерьез аргументы своей супруги конунг конунгов, — то как мы сможем убедить викингов, что он достоин этой короны, достоин стать наследником самого Олафа?

Гуннар Воитель положил свою тяжелую руку на плечи принца и нажал так, словно хотел усадить его на каменный пол. Королевскую перепалку эту они выслушивали, стоя в той же башне, только площадкой ниже. Заметив, что король и Астризесс направляются из пристани к башне, Гуннар как телохранитель поспешил за ними, прихватив с собой оказавшегося рядом принца, поскольку никого другого из воинов королевской охраны под рукой попросту не оказалось.

«Даже так: “самого Олафа”»? — скептически ухмыльнулась тем временем про себя Астризесс. Она имела на это право, поскольку никогда не была высокого мнения ни о государственных, ни о полководческих талантах своего мужа.

— Ты прекрасно понимаешь, что я не смогу запретить Гаральду выйти в море, — молвила она, нервно покусывая нижнюю губу. — Но точно так же понимаешь, что не стоит рисковать будущим нашего королевства, само существование которого — из-за твоего поражения в битве с датчанином — и так уже оказалось под угрозой.

Астризесс могла бы еще и напомнить королю-изгнаннику, что первенец их умер и, похоже, больше детей у них не будет. Но стоит ли вновь напоминать о том, о чем напоминала Олафу множество раз? Поэтому королева резко повернулась и направилась к лестнице, ведущей к подножию башни.

— И все же Гаральд пойдет в этот поход, — буквально проревел ей вслед король-изгнанник, — хотя ты по-прежнему не веришь в то, что я способен вернуть свой трон!

— Потому что вернуть трон тебе, Олаф, не дано! — холодно процедила Астризесс уже с лестничной площадки.

Олаф давно убедил себя, что Астризесс владеет даром то ли предвидения, то ли какого-то чернокнижия. Во всяком случае, все то, о чем эта женщина предупреждает его, обязательно сбывается. Вот только ничего хорошего она обычно не предвещала. Так было и перед боем с людьми мятежных ярлов, и перед стычками со жрецами, и, наконец, перед битвой с датчанами Кнуда. А теперь вот король подозревал супругу в том, что и перед этим походом она готова напророчить ему поражение.

— И все же я изгоню датчан и вернусь из этого похода в короне короля Норвегии! — вспылил Олаф.

— Ты не вернешь себе корону. Причем не только во время этого похода — никогда. Только зря погубишь великое множество своих воинов. И себя тоже… погубишь!

— Я не желаю выслушивать тебя, слышишь ты, жрица Сатаны?!

— Трагедия твоя в том и заключается, что ты не умеешь прислушиваться к тому, что тебе советуют и от чего отговаривают.

Заслышав ее шаги, телохранители поспешили вниз, однако, встретив их у входа в башню, королева поняла, что Гаральд все слышал.

— Ты можешь не ходить в поход, — обратилась она к принцу, — поскольку еще не достиг возраста норманнского воина. И никто не посмеет упрекнуть тебя в этом.

— Я такой же воин-норманн, как и все остальные, — исподлобья взглянул на нее Гаральд. Он был недоволен тем, что женщина пыталась не допустить его участия в походе, пусть даже эта женщина и была королевой. Он почти с ужасом думал о том, что король может заподозрить их в сговоре, в том, что Астризесс пытается избавить его от похода по его же, Гаральда, просьбе.

— Никогда не смей считать себя таким же воином, как все. Ты — принц и наследник норвежского трона. Чем меньше ты будешь рисковать собой, тем спокойнее будет тем, кто уже видит тебя на троне не только Норвегии, но и Великой Норманнской империи.

— Король позволил мне идти в поход вместе с ним.

— И я не могу отменить его решение, — признала Астризесс. — О чем очень сожалею.

Уже отойдя от них на несколько шагов, королева подозвала к себе Гуннара.

— Битва будет очень жестокой, и, судя по всему, король проиграет ее, потеряв почти все войско.

— Он знает об этом?

— Как он может знать об этом? — удивилась Астризесс наивности викинга. — Этого пока что никто не знает, хотя я пыталась предупредить его.

Гуннар удивленно взглянул на королеву и резко покачал головой, словно пытался развеять некое странное видение.

— Не понимаю.

— От тебя и не требуется что-либо понимать. Перед началом решающей битвы собери вокруг себя десяток наиболее преданных и отчаянных воинов и неотступно следуйте за принцем Гаральдом, постоянно находитесь рядом с ним.

— И с королем?

— Я сказала: «С принцем Гаральдом», — уже на ходу обронила Астризесс. — В самую трудную минуту попытайтесь увести принца с поля боя и спасти. Если вы убежите вместе с ним, Норвегия вам это простит. Не простит она вам, если оставите его на поле битвы.

— Но мы не сможем оставить на поле битвы короля! — подался вслед за ней Гуннар.

— Потому и требую, чтобы вы любой ценой спасли своего будущего короля.

40

Мстислав встретил его в своем лагере, неподалеку от Любеча, к которому даже не пытался приближаться. Из уст делегации священников, которые проведывали Понтийского Странника, горожане уже знали о его замыслах, поэтому воспринимали тмутараканцев как союзников.

Встреча братьев оказалась на удивление миролюбивой и короткой.

— Ты согласен с теми замыслами, о которых поведали тебе мое послание и словоохотливый эллин Визарий? — сурово спросил Мстислав, как-никак победителем был он, а значит, диктовать условия тоже надлежало ему. — Приемлешь их?

— Приемлю, — с готовностью ответил Ярослав. — Хотя до этого часа относился к ним с недоверием.

— Решил, что заманиваю тебя в западню? — Они сидели между палаткой Мстислава и берегом реки, в креслах, выдолбленных мастерами из высоких дубовых пней, между которыми, тоже на двух пеньках, высился небольшой столик.

— Чтобы завладеть киевским престолом, тебе оставалось только убить меня.

— Я мог бы завладеть им еще вчера. Не только не убивая тебя при этом, но даже не проводя с тобой никаких переговоров, — заверил его Мстислав, берясь за кружку с хмельной медовухой. — Однако это ничему не научило бы всех прочих удельных князей русских. Они не увидели бы для себя в этом никакого знамения.

— О каком таком знамении ты ведешь речь?

— Мы уже показали нашим братьям и прочим князям, что умеем сражаться, однако никого этим не удивили. Куда большее удивление вызовет наше умение договариваться и придерживаться данного друг другу слова. Вот с этим умением нам и нужно предстать сейчас перед всем княжеским и боярским сословием Руси нашей Святой. Отныне все, что находится на правом берегу Днепра, должно пребывать под твоей княжеской рукой, а все, что на левом, — под моей. Никто из нас самих или подданных наших не смеет впредь переправляться через эту реку со злым умыслом, а против врагов твоих или моих выступать будем сообща. С таким устройством Руси ты, как старший брат мой и великий князь киевский, согласен.

— Предки наши никогда не делили Русь по Днепру, — мрачно заметил Ярослав.

— Правильно, они делили не на две части, по Днепру, а на десятки мелких княжеств, — молвил Мстислав, — которые бесконечно вели сражения друг с другом. Эти «уделы» действительно враждовали между собой, ослабляя друг друга, а их князьки призывали в союзники самых беспощадных врагов земли нашей.

Ярослав с минуту задумчиво молчал, глядя на расстеленную перед ним карту Визария. Именно эта карта убеждала его, что ничего более благоразумного предложить он не в состоянии.

— Да будет так, — наконец произнес он. — Я отказываюсь от всего, что находится не левом берегу нашей священной реки.

Нотки душевного отчаяния, которые пробивались сквозь эти его слова, вызвали у Мстислава ироническую ухмылку. Потерпев полное поражение на поле битвы, брат все еще вел себя так, словно вынужден одаривать его той землей, которой он и так уже завладел. И не проявлял никакой благодарности за подаренный ему престол великого князя. Да, в буквальном смысле подаренный.

— Если нам удастся хотя бы в течение двух лет придерживаться этого договора, — великодушно заверил Понтийский Странник, — то я не стану искать себе наследников, а завещаю всю левобережную Русь тебе или тому, кто будет править Русью правобережной. Таким образом, обе части земли нашей воссоединятся в одной империи.

— При условии, что каждый новый великий князь или император Руси будет на Библии клясться перед народом, что не посмеет делить Русь на удельные княжества между своими сыновьями и прочими родственниками, — неожиданно вмешался Визарий, доселе молчаливо стоявший чуть в сторонке, но прекрасно слышавший все, о чем говорили князья.

Мстислав вопросительно взглянул на старшего брата.

— Иначе Русь вновь будет предана дроблению[65], — оправдал вмешательство эллина великий князь, вызвав этим одобрение не только византийского агента, но и Понтийского Странника.

Завершив переговоры, князья по-братски обнялись. И хотя многоопытный Визарий не поверил в искренность этих объятий, тем не менее решил, что по крайней мере в течение года ни один из них не падет от удара «братского» кинжала или ядовитого кубка медовухи. По нынешним временам этого тоже было немало.

Когда в 1036 году бездетный князь Мстислав, правитель Левобережной Руси, простудившись во время охоты в черниговских лесах, внезапно умер (и, по завещанию, был похоронен в черниговском Спасском соборе, сооруженном на его пожертвования), великий князь Ярослав безболезненно взял все его земли под свое управление. Оценивая последовавший за этим период правления этого князя, великий летописец Нестор в своей «Повести временных лет» уведомляет нас: «В год 1037 заложил Ярослав град великий, в котором сейчас Золотые ворота; заложил и церковь, Святой Софии митрополию, а потом церковь Святого Георгия и Святой Ирины. При этом начала вера христианская умножаться и распространяться, и черноризцы стали умножаться, и монастыри появляться.

…И собрал он много книгописцев, которые переводили с греческого на славянский язык. И написали они много книг, по которым верующие люди обучаются и наслаждаются учением Божественным».

Однако все это придет со временем, а пока что…

Спустя несколько дней после переговоров с Понтийским Странником князь Ярослав торжественно, почти триумфально, въезжал через главные ворота в свой стольный град Киев. Чуть позади него держался византиец Визарий, который посланными вперед гонцами уже был представлен горожанам и иностранным купцам как представитель византийского императора, выступавший в роли гаранта вечного мира между братьями-князьями.

При въезде в княжеское поместье Ярослав развернул коня и, подождав, когда к нему приблизятся как можно больше бояр и прочих знатных горожан, торжественно произнес:

— Вы уже знаете, что я не сумел привезти вам победу, — на сей раз военное счастье оказалось не на моей стороне. Но пока еще не знаете, что в этой битве я сумел достичь нечто более важное и ценное, нежели сотня пленников и обоз трофеев, — долгожданный мир для всей земли нашей Русской!

41

Битва, которую предвещала Астризесс, состоялась возле норвежского городка Стиклистире[66]. Норманны Дании и Норвегии сошлись в тесной долине, с двух сторон окаймленной подковообразными вершинами, а с двух других — лесами. Наливалась весенними соками ярко-зеленая трава, приобретали свои конечные формы кроны вековых сосен и даже валуны, которыми была усыпана вся эта долина, тоже прорастали коричневато-зелеными мхами. Само появление посреди всего этого буйства предполярной зелени огромной массы людей, обрекающих друг друга на раны и гибель, показалось Гаральду странной и страшной шуткой не только двух королей, но и самого Господа.

— У Кнуда значительно больше воинов, нежели у нас, — проговорил Гуннар, протискиваясь между королем и Гаральдом. — Причем многие из них вооружены копьями, в то время как у нас — только мечи и всего лишь две сотни лучников.

— Не я пришел на землю Кнуда, а Кнуд — на мою, — срывающимся басом ответил Олаф.

— Нам не следует атаковать первыми. Лучше принять их удар за стеной из собственных копий и щитов.

— Датчанин уже чувствует, что это его последняя битва, — не слушал его король. — Здесь, в этой долине, все его воинство и поляжет.

— Возможно, и так, конунг конунгов, — дипломатично соглашался Гуннар, — но все же прикажи отойти к лесу.

— Я ни за что не стану отходить. Сейчас мы обрушимся на них, как на стадо варваров.

— Пока не поздно, нам следует отойти, — настойчиво советовал ему опытный военачальник, проведший на своем веку десятки больших и малых битв. — Там гряда больших валунов, за которой мы будем чувствовать себя, как за крепостным валом.

— Да, там гряда, кхир-гар-га! — поддержал его оказавшийся чуть позади них Ржущий Конь.

— А еще там толстые стволы сосен, из-за которых наши лучники истребят сотни атакующих датчан, которые укроют от копий и стрел многих из нас.

— Там очень толстые стволы, — вторил ему Ржущий Конь, — и всего одна дорога через лес, кхир-гар-га!

— Коль уж датчане решили покорять нас, пусть атакуют. А главное, за этим лесом уже начинается предместье Стиклистире.

— Здесь я командую, конунг Гуннар! — буквально взревел Олаф, наблюдая за тем, как, подражая римским легионерам, датчане грохочут, ударяя мечами о свои щиты. Норвежцы же угрюмо молчали, настраиваясь на то, чтобы растерзать их кое-как сформированные ряды своей лавинной, никакому управлению не поддающейся массой.

— Не смею возражать, конунг конунгов, — поскрипывая зубами, заверил его Воитель.

— Пока что здесь командую только я!

— Пока что… — достаточно громко выдохнул Гуннар, стараясь при этом оттеснить коня принца Гаральда. Он уже понимал, что Олаф не только уступает Кнуду численностью своего войска, но и не желает прислушиваться к тем советам, которые помогли бы норвежцам если не разгромить пришельцев, то хотя бы выстоять, не довести дело до собственного разгрома.

Гуннару вновь вспомнились слова королевы Астризесс, но только теперь он начинал осознавать их пророческую силу. Следуя совету Астризесс, он уже сколотил небольшую группу воинов, которая должна была опекать принца, и, когда исход битвы станет очевидным, увести его в лес, а оттуда — к фьорду, в котором, под прикрытием двух десятков опытных моряков, их ждали драккары. Те драккары, о которых король не знал, поскольку флот его находился в бухте города Стиклистире, охраняемого верным Олафу гарнизоном.

— Тебе, Гаральд, лучше отойти к запасной стае, — все отряды войска Гуннар предпочитал называть стаями, — которая тоже вступит в битву, но чуть позже.

— Я буду сражаться рядом с вами.

— Сражение может длиться несколько часов, а двуручный меч твой слишком тяжел, хотя мы и наделили тебя самым легким, почти парадным. Уже после первых минут ты устанешь, и меч попросту выбьют у тебя из рук.

Конунг на несколько мгновений задумался, а затем переглянулся с Ржущим Конем, одним из тех, кто был приставлен к принцу в роли телохранителя.

— Нужно связать ему руки бечевкой, привязав их к мечу, — мгновенно отреагировал тот. — Тогда можно быть уверенным, что парень не потеряет меч и что из рук его не выбьют. Так поступал мой отец, когда учил меня фехтованию.

— Не возражаешь, принц норвежский? — обрадованно спросил конунг.

Гаральд зажал меч ладонями и протянул руки Ржущему Коню. Тот старательно связал их[67] и сказал, чтобы меч он пока что положил на круп коня, на попону, дабы руки не уставали.

— Все время держись между мной и Ржущим Конем, — посоветовал ему Гуннар. — Сзади и по бокам нас и короля будут прикрывать Рагнар Лютый, Улафсон, Вефф и полтора десятка других воинов королевской охраны.

— И не вздумай вырываться вперед! — прокричал ему из-за спины начальник королевской охраны Улафсон. — Некоторые воины из охраны Кнуда уже знают тебя в лицо. Они обязательно постараются бросить твою голову к ногам своего короля и даже поспорили на то, кому именно это удастся.

Олаф так и не прислушался к советам Гуннара и повел свое воинство в атаку. Сплошной лавой — на сомкнутые щиты и частокол копий датчан.

Единственное, что конунг и Ржущий Конь успели сделать, так это попридержать коня Гаральда и пропустить вперед лавину норвежской пехоты. Вот только попридержать коня короля никто не решился. Или, может быть, не захотел.

Пренебрегая опасностью, принц храбро вступал в схватку то с одним датчанином, то с другим. Спасая его, Гуннар несколько раз принимал удары вражеских копий на свой щит, а затем рубил их. А когда, уже будучи раненным в ногу, Гаральд потерял коня, конунг и его воины-телохранители тоже спешились. Это произошло как раз в ту минуту, когда над кровавым полем битвы разнесся панический крик:

— Король убит! Король Олаф пал!

Даже после гибели предводителя норвежцы все еще продолжали мужественно сдерживать натиск пришельцев. Взбодренный известием о гибели своего главного врага, король Кнуд бросил в бой резервную фалангу. Со слов Олафа принц знал, что состояла эта фаланга в основном из опытных, во многих битвах побывавших римских, галльских и германских наемников. Если бы Кнуд ввел этих легионеров в бой в самом начале битвы, наверное, уже выиграл бы ее. Но похоже, что датчанин берег своих наемников для других битв. Очевидно, он уже видел себя правителем всех норманнов, от норвежских племен до нормандцев, давно осевших в Галлии[68].

Он предчувствовал победу и жаждал теперь только одного — то ли взять в плен, то ли уложить на поле брани, рядом с Олафом, и его сводного брата, принца Гаральда.

Взойдя на один из валунов, Гуннар окинул взглядом поле битвы. Впечатление его было неутешительным: датчанам удалось расчленить норвежцев на три части, две из которых, уже никем не управляемые, попали в окружение, и командиры датчан призывали их бросать оружие и сдаться на милость победителей.

Та часть, в которой оставались они с принцем, тоже вот-вот могла быть отсечена от леса, а значит, от тропы, ведущей к фьорду.

Вот несколько пеших датчан вновь сумели пробиться к Гаральду, но конунг и его воины изрубили их и, уведя раненого принца, начали уходить к лесной тропе, под прикрытие охранявшей ее небольшой группы русичей-лучников. Именно они потом дважды останавливали и отсекали преследовавших принца датчан, давая возможность отряду Гуннара без особых потерь добраться до судов. И лишь двое из этих русичей успели в последние минуты взобраться на борт последнего из отчаливавших судов, последними стрелами сдерживая при этом рвавшихся к мелководью датчан, среди которых, к счастью беглецов, ни одного лучника не оказалось.

Ночью Гуннар приказал капитанам судов подойти к небольшому причалу, которым завершалась длинная лесистая коса. Высадившись на берег, его викинги сумели на рассвете спасти около сотни воинов, которым удалось вырваться из окружения и, отбиваясь от преследователей, отойти к полуразрушенному каменному форту.

Частично изрубив отряд датчан, а частично обратив в бегство, Гуннар тут же собрал уцелевших воинов на совет, чтобы провозгласить Гаральда Гертраду конунгом конунгов и наследным принцем норвежского трона. Причем для конунга Гуннара и всех прочих воинов очень важно было осуществить это «провозглашение» еще здесь, на норвежской земле. И они сумели держаться этой традиции. Так что в морской поход к берегам Руси они уходили уже под предводительством — пусть даже пока еще условным — конунга конунгов Гаральда Сурового.

Часть вторая. ЖРЕБИЙ ВИКИНГА

1

В начале июля в Вышгороде, в летней резиденции великого князя киевского Ярослава, царило непривычное оживление: сюда прибыл отряд норманнов во главе с юным норвежским принцем Гаральдом.

Прибытие очередного отряда викингов всегда означало начало очередной войны, в большинстве своем междоусобной. В Киеве, Вышгороде, как, впрочем, и в загородной сельской резиденции князя в Берестове, хорошо знали: если прибывают варяги, значит, военной кутерьмы не избежать, причем в ближайшее время. Эти могучие, суровые рыжеволосые рыцари словно бы рождены были для войны, и там, где они появлялись, даже если на этой земле десятилетиями царили мир и спокойствие, люди неминуемо брались за оружие.

Однако юных дочерей великого князя — Елизавету, Анастасию и Анну — появление отряда не насторожило, скорее наоборот, приятно взволновало. Среди норманнов, которые прибыли из далекой холодной страны их матери, шведской принцессы Ингигерды, девушек больше всего интересовал еще довольно юный, но крепкий телом, статный золотоволосый рыцарь, который с первого дня держался с особым, истинно королевским достоинством. Привлекал он внимание дочерей князя еще и тем, что принадлежал к роду короля викингов Олафа, а значит, мог считаться равным с ними. Любуясь принцем, любая из княгинь вполне могла мечтать не только о замужестве и королевской короне, которые всегда оставались главными в устремлениях княжеских чад, но даже об истинной, романтической любви.

Правда, когда, возбужденная тайным предчувствием, Елизавета искренне призналась матери, что ей очень нравится Гаральд, и доверительно поинтересовалась, можно ли в ее возрасте проявлять хоть какие-то знаки внимания к этому принцу, Ингигерда погладила ее по головке и вздохнула:

— Можно, конечно. Но только знай: если голова занята помыслами о любви, места для короны на ней, как правило, не остается.

Не по годам смышленая, Елизавета вопросительно взглянула на свою мать-принцессу.

— Неужели не остается?

— Знаю, что с тобой еще рано говорить о подобных вещах, — вновь вздохнула Ингигерда, — пока что тебе трудно понять, что означает для женщины власть любви и что такое власть короны.

— А главное, как трудно жить, совмещая в своей женской душе эти две совершенно несовместимые властные силы, — появилась рядом с ними Астризесс, вдова короля Олафа и родная сестра Ингигерды.

Они стояли на высокой открытой веранде, с которой хорошо просматривалось Сечевое поле, где усердно упражнялись в фехтовании несколько пар норманнских наемников. Чуть поодаль, сидя на коне, внимательно наблюдал за этими упражнениями их командир — принц Гаральд.

Одни старожилы утверждали, что Сечевым это поле стало называться после того, как когда-то давно на нем произошла битва с отрядом прорвавшихся сюда, значительно севернее столицы, печенегов. Другие же считали, что название свое оно получило от того, что на нем постоянно обучались «мечевой сечи» молодые дружинники и норманны из княжеской охраны; при этом князь, при желании, мог наблюдать за их фехтованием прямо из своей светлицы, поскольку дворец возвышался на холме, или же отсюда, с веранды.

— Да нет, я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что все женщины обязательно находят своих мужчин, — объяснила княжна своей матери.

— Не обязательно и не все, — как бы про себя проворчала Астризесс. — Но в любом случае ты уже действительно можешь считать себя взрослой.

Княжна придирчиво прислушивалась к тону, которым тетушка произносила эти слова, но так и не смогла уловить в них ничего такого, что свидетельствовало бы об иронии норманнки. С недавних пор Елизавета открыла для себя, что в разговорах со взрослыми сами по себе слова еще мало что значат, важно, кто и как произносит их. Правда, тетушка Астризесс говорила с ней по-шведски, и хотя это был язык ее матери, значение отдельных слов княжна понимала с трудом, тем более что бывшая королева Норвегии нередко вставляла в свою шведскую речь какие-то выражения из норвежского наречия. Но в общем настроена была Астризесс доброжелательно, а значит, с ней можно будет подружиться.

— Просто я не поняла, почему на голове, которая занята помыслами о любви, не остается места для короны, — обратилась княжна теперь уже к бывшей королеве.

Взрослые женщины-сестры многозначительно переглянулись. Они понимали, насколько трудно объясняться по этому поводу со столь юными созданиями, как Елисифь.

— Потому что крайне редко случается так, что корону ты можешь получить из тех же рук, которые любовно ласкают тебя, — вполне по-взрослому ответила Астризесс. — Впредь говори о таких вещах со мной, потому что со мной изъясняться тебе будет легче, нежели с матерью. Да и с принцем Гаральдом мне тоже разговаривать проще, чем твоей матери.

— Разве я упоминала имя Гаральда?! — зарделась Елисифь.

— А разве это обязательно — упоминать имя юноши, который тебе понравился? — парировала Астризесс и, взяв сестру за предплечье, подтолкнула ее к двери. Она прекрасно понимала, что в отсутствие матери княжна почувствует себя раскованнее.

— Наверное, да.

Астризесс, которую при дворе великого князя по-прежнему именовали королевой, снисходительно улыбнулась своей выразительной, слегка загадочной улыбкой опытной сводницы.

— Уже всем ясно, что принц избрал тебя, именно тебя!

— А почему не Анну или Анастасию?

— Возможно, потому, что внешне ты более, нежели твои сестры, похожа на истинную норманнку. К тому же ты достаточно сдержанная, спокойная, с твердым — нордическим, хочется верить, — характером. А еще потому, что Гаральд заметил, как загорелись именно твои глаза, когда ты увидела его впервые. Впрочем, ни одной женщине еще не удалось понять, почему тот или иной мужчина избирает или, наоборот, не избирает именно ее. И ни один мудрец мира еще не сумел разъяснить нам, чем тот или иной мужчина руководствуется в своем выборе. Утверждают, что судьбы людские определяются богами.

— Наверное, так оно и есть, — степенно подтвердила Елисифь. В эти минуты ей очень хотелось походить на Астризесс, в брючном костюме которой было что-то от обезоруженного викинга, а что-то от воинственной амазонки.

— Но тогда непонятно, почему так много людей чувствуют себя несчастными в своих браках и почему для многих из нас, особенно женщин, замужество превращается в первый и последний круги ада?

— Этого я не знаю, — уставилась на королеву своими холодными, как две горные льдинки посреди фьорда, голубыми глазенками Елисифь. Словно Астризесс и впрямь могла рассчитывать на ее разъяснения. — Правда, не знаю, — решительно покачала она головой, окаймленной золотистым нимбом волос.

Тем временем на Сечевом поле появлялись все новые и новые пары фехтующих викингов. Оттуда доносился лязг металла и возгласы воинов. Причем обе женщины обратили внимание, что ближе всех к княжескому дворцу фехтовал принц Гаральд. Правда, ни в его движениях, ни в движениях ярла Эймунда не ощущалось никакого азарта. Наоборот, чувствовалось, что движения их были подчеркнуто медлительными, зато точно выверенными и изобретательными.

Сразу же становилось понятно, что опытный рубака Эймунд пытается передать молодому викингу давно отточенные и испытанные в боях приемы.

— Гаральд рассказывал тебе, как он прославился в битве, проигранной королем Олафом? — неожиданно спросила Астризесс, хотя при дворе великого князя об этом, гибельном для короля Олафа, походе старались не вспоминать. Тем более — в присутствии его вдовы.

— Как прославился? Нет, об этом — ни слова, — честно призналась княжна.

— Он и в самом деле вел себя в бою, как настоящий рыцарь. А теперь по-рыцарски умалчивает о своем мужестве, проявленном в первой же битве. Это похвально. Хочется верить, что, когда он вырастет, Норвегия наконец-то получит такого короля, которого достойна.

— Он будет лучше, чем король Олаф? — Спросив об этом, Елизавета вспомнила, как мать хвалила свою сестру за выдержку: узнав о гибели мужа, она даже не всплакнула. «Так и должны вести себя настоящие норманнки, — назидательно молвила великая княгиня своим дочерям, но тут же с грустью в глазах уточнила: — Вот только я так держаться не смогла бы».

— Или хотя бы удачливее, — холодно обронила Астризесс, — чтобы супруге не приходилось упрекать его в слабоволии и жалеть, что ей не дано самолично править этой несчастной страной, как об этом постоянно жалеет моя сестра Ингигерда.

— Если Гаральд окажется плохим правителем, я сама стану править Норвегией, — вдруг уверенно заявила Елисифь, заставив королеву внутренне вздрогнуть: такой решительности от своей княжны-племянницы она не ожидала.

Они молча взглянули на Сечевое поле. Теперь Гаральд яростно отбивался сразу от трех наседавших на него норманнов, однако движения его становились все более вялыми, он явно устал. Из рассказов викингов она знала, что во время битвы неподалеку от Стиклистире принц Гаральд Гертрада попросил связать его руки с мечом и так ринулся в бой. Даже самые опытные воины были приятно поражены этим поступком юного принца, по существу, мальчишки.

— Все-таки настоящий боевой меч пока что слишком тяжел для нашего принца, — сочувственно взглянула на него королева.

— Нет, это он пока что слишком слаб для настоящего боевого меча, — воинственно вскинула подбородок княжна.

— Не рановато ли вам судить об этом, княжна Елисифь? — с ироническим упреком окинула взглядом свою племянницу Астризесс.

При этом королева имела в виду не только рассуждения Елисифи по поводу крепости рук принца, но и иронические взгляды, которые она бросала на уже довольно крепкую, стройную фигуру Гаральда. Порой Астризесс вынуждена была признаваться самой себе, что тоже неравнодушна к этому юноше, который лишь на несколько лет моложе ее. Правда, вряд ли она когда-нибудь рискнет завлечь его в постель, как это совсем недавно сделала другая вдова, принцесса Сигрид. Тем не менее она вполне допускала, что без легкого флирта в их отношениях не обойдется. И в этом смысле даже признательна была Сигрид за то, что та лишила юного рыцаря его романтических иллюзий, превращая в полноценного мужчину.

— Это же мне предстоит избирать его в свои рыцари и мужья, а не вам, — вежливо, но достаточно твердо напомнила тетушке княжна.

— Как знать, как знать, — многозначительно процедила Астризесс. Однако никакого значения ее словам княжна не придала.

— И потом, так ведь будет не всегда. Уже к следующей весне он окрепнет, станет настоящим викингом, которому ни один меч тяжелым не покажется.

— Главное, чтобы не оказалась слишком тяжелой для него королевская корона.

2

Княжеский причал охватывал берега большого днепровского затона и даже выходил за его пределы, врезаясь в две почти одинаковые, словно специально насыпанные песчаные косы. Здесь не ощущалось речного течения; прикрытая холмами и старыми ивами заводь источала какое-то патриархальное спокойствие, и весенние ветры проносились над ней вместе со стаями птиц, которые возвращались из далеких теплых краев.

Этот затон мало напоминал Гаральду холодные суровые ущелья фьордов. Здесь все выглядело мягче: и теплый воздух, и лесистые, расцвеченные травянисто-песчаными ковриками берега, и рано избавившаяся ото льда серая днепровская вода, под небольшим покровом которой уже зеленели неистощимые рыбьи пастбища.

Еще с осени на берегу затона появились четыре длинных бревенчатых строения, сомкнутые так, что вместе они составляли некий форт с небольшой площадью посредине и четырьмя сторожевыми вышками по углам. В трех строениях-казармах этого форта Викингов располагалась отборная сотня норманнов, а в четвертой жили корабельных дел мастера — в основном итальянцы, германцы и несколько русичей.

В этой же казарме, отгороженная от остальных ее обитателей, находилась обитель самого «принца норвежского», как называли теперь Гаральда Гертраду при дворе князя Ярослава. Они с конунгом Гуннаром специально решили возвести форт Викингов, чтобы на длительное время иметь свое, норманнское пристанище, достаточно укрепленное и почти не связанное с ближайшим княжеским городком.

«Конечно, — размышлял Гаральд, осматривая строения форта, в возведении которого принимали участие и горожане, и даже до полусотни пленных кочевников, которые довольно быстро научились владеть плотничьими топорами, — здесь бы еще не мешало возвести бревенчатый частокол да усилить оборону рвом и защитным валом». По опыту норманнов-новгородцев он знал, что враг не обязательно появлялся из чужих земель, он мог объявиться в самом городе русичей в виде нескольких сотен вооруженных и воинственно настроенных горожан. Поэтому-то он предпочитал держать своих воинов за пределами княжеского града и в таком форте, в котором они в любую минуту могли выдержать натиск неприятеля.

— Так, может, здесь и заложим новую столицу Норвегии? — задиристо молвил Гуннар, приближаясь к принцу вместе с Льотом Ржущим Конем.

— Огромную столицу, кхир-гар-га! — тут же поддержал его Льот. Этот богатырь по-прежнему входил в состав личной охраны королевы Астризесс, однако начальник телохранителей римлянин Туллиан на время отпустил его вместе с еще тремя своими дворцовыми гвардейцами, дабы усилить «строительный легион», над которым начальствовал Гуннар.

— Если уж строить, то столицу всех норманнов, — поддержал его фантазию принц.

— А неподалеку, вверх и вниз по течению, заложить несколько укрепленных поселений, которые стали бы форпостами на подходе к столице.

— На той стороне реки тоже должны быть поселения, кхир-гар-га! Чтобы без нашей воли ни один челн в эту часть Днепра не зашел, — неожиданно проявил талант стратега всегда такой простаковатый Льот. — Мы здесь будем хозяева, — бил себя огромным кулачищем в грудь, словно в шаманский бубен. — Только мы, кхир-гар-га!

— А что, через два-три года здесь уже могли бы обитать десятки тысяч норманнов, — задумчиво подытожил принц норвежский. — Но все это только мечтания.

— Почему же, — вдруг по-настоящему увлекся этой полубредовой идеей Гуннар. — Пошлем гонцов в Норвегию, обратимся к конунгам и ярлам, недовольным правлением датчанина Кнуда.

— Воины князю Ярославу сейчас ох как нужны, кхир-гар-га! Потому что князьям русским они всегда нужны.

— То есть очистим свою норвежскую землю от нас и могил наших предков, чтобы предоставить ее в распоряжение датчан?! — сурово спросил Гаральд. — Так, по-вашему, следует поступать сейчас мне, принцу норвежскому?

Гуннар и Льот мрачно переглянулись. В эти минуты они похожи были на детей, которых самым наглым образом вырвали из потока необузданных фантазий.

— Вы об этом уже говорили с воинами? — все с той же суровостью в голосе поинтересовался принц.

— Нет, — покачали головами.

— И не вздумайте впредь говорить о чем-либо подобном с остальными воинами или русичами. Многие из них уже смотрят на нас как на завоевателей. Того и гляди, вырежут, как когда-то вырезали наших норманнов-наемников в Новгороде. Так что любуйтесь красотами этого края, радуйтесь южному теплу и служите тому, кто вам пока что щедро платит.

— Как будет велено, конунг конунгов, — покорно склонил голову Гуннар.

— А столицу норманнов мы непременно возведем, только не здесь, а на южном побережье Норвегии. Пригласив для этого знаменитых византийских и римских мастеров. Кстати, не забывайте, что уже через две недели мы должны будем поднять паруса, чтобы уйти в сторону моря.

— …За которым нас ждут стены Константинополя, кхир-гар-га! — с неиссякаемой беззаботностью поддержал его Ржущий Конь, мгновенно и совершенно безболезненно отрекаясь от идеи сотворения здесь столицы всех норманнов.

Гаральд вернулся к своим размышлениям по поводу надежности форта Норманнов, который следовало бы оградить частоколом и вообще основательно укрепить. Однако на все это времени уже не было. Норманны, наемные иноземные мастера и пленные кочевники, ютившиеся чуть в сторонке, в шатрах и землянках, — все заняты были теперь строительством и подготовкой к морскому переходу боевых челнов с хорошо защищенными трюмами и небольшими каютами на корме и носу. Причем на каждом борту набивались специальные обручи, к нижней части которых должны были крепиться, как это принято у русичей, вязки сухого камыша, увеличивавшие устойчивость и плавучесть этих судов[69], а к верхней — щиты норманнов, превращавшие суда в плавучие крепости.

— Кажется, прибыли гонцы из Любеча, — обратил его внимание на двух всадников Льот.

Это действительно были Вефф Лучник и, возможно, лучший в Норвегии метатель боевых топоров Ольгер Хромой, которых, в сопровождении двух княжеских дружинников, Гаральд посылал в Любеч.

— Завтра на рассвете две сотни норманнов выйдут из Любеча! — еще издали прокричал Ольгер.

— Я приказал, чтобы они вышли на челнах, способных преодолеть море!

— Они придут на пяти челнах, на которые смогут взять еще три десятка воинов! — вздыбил Хромой коня на вершине косогора, природным валом прикрывавшего форт Норманнов с севера.

— А что слышно из Новгорода?

— Мы дождались гонца оттуда, — ответил Вефф Лучник, — потому и задержались. Он сообщил, что две сотни конных норманнов должны выйти из города через неделю, то есть завтра. Челнов у них пока что нет. К тому времени в Любече их уже будут ждать два челна. Но только два.

— Остальные будут ждать их здесь, — проворчал Гаральд. — Только бы они не тянули с выступлением из Новгорода.

Принц понимал, что в Византии его появление вызовет хоть какой-то интерес только тогда, когда под его командой будет находиться хотя бы пять сотен воинов. Из всего получалось, что он приведет с собой более шести сотен. В Константинополе помнили, что само появление на поле боя викингов уже вызывает у их врагов страх. К тому же императору сейчас нужны были опытные рубаки, которые могли бы заняться военной подготовкой его молодых воинов.

Правда, существовала еще одна причина, по которой Гаральда с нетерпением ждали на берегах Босфора. Но о ней византийский посол Визарий, прибывший несколько дней назад из Крыма, предпочитал пока что не распространяться. О том, что принц норвежский, реальный претендент на норманнский трон, уже находится в Киеве, он узнал от купцов и сразу же поспешил в стольный град.

В империи опять было неспокойно, там зрел очередной заговор, и императору срочно нужны были храбрые, опытные воины, у которых не появлялось бы каких-либо своих — как это всегда было у римлян, персов, египтян или арабов — военно-религиозных интересов в Константинополе, а главное, которых его противникам невозможно было бы подкупить. Такими могли представать разве что норманны, святым рыцарским правилом которых всегда было: служить тому, кто тебя нанял, не предавая и не перепродаваясь.

Впрочем, обо всем этом Визарий высказывался только намеками, поскольку распространяться об истинных причинах призыва на босфорские берега викингов не решался. Предполагал, что враги его правителя давно заполучили свои «глаза и уши» при дворе Ярослава, который и сам не прочь был расширить русские владения, прежде всего за счет задунайских территорий Византийской империи. Кто в бухте Золотой Рог способен забыть, что, кроме Рима, у империи есть еще один вечный соперник — Киев?

Однако более подробно о судьбах императоров и империй посол Визарий обещал переговорить с Гаральдом и конунгом Гуннаром уже перед их отплытием из Киева. Причем только с ними двумя — то есть с младовозрастным принцем и его опытным военным наставником, по существу, с регентом юного короля. Так надежнее. Кстати, возвращаться в Крым, а оттуда, возможно, и к берегам империи он тоже намеревался на челнах викингов, под их надежной защитой.

3

Княжна не могла знать, что ее близкому знакомству с принцем норвежским предшествовал вкрадчивый совет, полученный великой княгиней от своей сестры Астризесс.

— Почему ты до сих пор не свела свою дочь с принцем Гаральдом? Чего ты ждешь?

— Какую именно из дочерей? — следуя совету лекаря-германца, Ингигерда только что, в очередной раз и с очередным отвращением выпила три перепелиных яйца.

У этого врачевателя были свои способы лечения, совершенно не такие, как у докторов-византийцев, вечно колдующих над какими-то порошками и минералами. Сердечный недуг он лечил яйцами птиц, а также настойками трав и диких ягод, которые заготавливали для него два сведущих в этих снадобьях помощника. Астризесс знала, что сестра буквально влюблена в этого молодого статного лекаря Зигфрида, притом что с отвращением воспринимала все его «птичьи исцеления».

– Елизавету, естественно, — с укоризной уточнила королева-вдова.

— Она слишком юна, чтобы позволять столь же юному, да к тому же не обученному манерам обхождения, варягу ухаживать за собой.

— Через пару недель он отправится в Византию, в которой юный возраст принцесс никогда не служил препятствием для помолвок и тайных свиданий. И неизвестно, когда вернется.

— И вернется ли вообще, — заметила Ингигерда.

Она сидела в плетеном кресле у приоткрытой двери, с шеи до кончика ног укутанная в шерстяной плед, и медленно процеживала сквозь зубы белое бургундское вино, которое приват-лекарь княгини Зигфрид тоже считал лечебным.

Наблюдая за тем, сколь самоотверженно сестра предается лечению вином, Астризесс уже начала опасаться за ее здоровье, но считала, что не вправе вмешиваться в столь утонченный процесс «исцеления». Тем более что самую большую дозу белого бургундского Ингигерда обычно поглощала незадолго до появления в ее «воздушной опочивальне» молодого лекаря.

— Гаральд вернется, — уверенно молвила Астризесс.

— Кто это тебе напророчил?

— Тот же, кто напророчил гибель моего супруга Олафа.

— Некий юродствующий монах?

— При чем здесь юродивый? Речь идет о твоей дочери Елизавете.

Ингигерда резко оглянулась на медлительно прохаживавшуюся у нее за спиной сестру и сначала замерла, а затем задиристо рассмеялась.

— Это мою дочь Елизавету ты уже метишь в пророчицы?!

— Не знаю, следует ли ее называть пророчицей, но… Ты что, не знала, даже не догадывалась, что твоя девчушка, это ангельское создание, владеет даром предвидения? Правда, проявляется это у нее не всегда, и не тогда, когда она стремится заглянуть в будущее, а как-то само собой, неожиданно.

Ингигерда вновь нацелила свой взор на излучину реки и какое-то время молчала, словно забыла о существовании сестры.

— Когда-то провидческий дар был нагадан мне, но, судя по всему, фризский[70] жрец-вещун ошибся, ничего важного ни в своей судьбе, ни в судьбе близких мне людей узреть я так и не сумела. Выходит, что этот дар проявился в дочери, наверное, такое случается. Хотя вряд ли стоит завидовать этому. Как же нелегко ей будет в этом безбожном мире!

— Коль уж так ей отведено… — спокойно отреагировала Астризесс.

— И что же наша юная вещунья говорит о прекрасном принце Гаральде Гертраде?

— Видит в нем своего избранника.

— Для этого не обязательно слыть вещуньей. В любом из принцев мы склонны видеть своего избранника.

— И верит, что станет королевой норвежской.

— Я верила, что стану владычицей Франции, — снисходительно передернула плечами шведская принцесса. — Но кто способен был оспаривать мечтания, которые зарождались во мне уже в одиннадцатилетнем возрасте?

— Ты — королевой Франции?! И скрыла это даже от меня?

— Зачем тебе было знать об этом? Ведь ты с пеленок грезила Римом. Даже когда тебе посчастливилось — это «посчастливилось» Ингигерда выговорила с жалостливой сочувственностью, — стать королевой полудиких норвежцев, ты по-прежнему грезила Колизеем, триумфальными шествиями легионов и боями гладиаторов. Норвежцы ведь так и называли тебя — Римлянкой, хотя плохо представляли себе, что за этим стоит.

— А ты, оказывается, бредила Парижем, — как ни в чем не бывало, продолжила Астризесс. — Странно. Не зря, наверное, Елизавета убеждена теперь, что королевой Франции суждено стать ее сестре Анне. Она переняла твой дар ясновидения, а сестра Анна должна будет перенять мечту о французском троне.

— Надо бы поближе познакомиться с этим своим чадом, — повела подбородком Ингигерда, постепенно избавляясь от иронии и недоверия. — Во всяком случае, чаще прислушиваться к тому, что оно изрекает. Кстати, что она там говорит о Гаральде? Византийский поход его будет успешным?

— Верит, что принц норвежский храбр и, не в пример моему, еще задолго до гибели «павшему» супругу, удачлив.

— Что касается Гаральда, — въедливо улыбнулась Ингигерда, — то в его звезду ты, по-моему, веришь куда убежденнее, нежели моя дочь, несмотря на все ее способности.

— Невинности его лишила принцесса Сигрид, яростная последовательница королевы Сигрид Гордой, а не я, — поспешила с оправданиями Астризесс.

— Как ты могла позволить этой кобылице опередить себя? Понимаю, что теперь ты ей этого не простишь, но все же…

— Гаральд и в самом деле обладает какой-то особой притягательной мужской силой, — в оправдание не то себя, не то Сигрид, объяснила Римлянка. — Действительно жалею, что там, в Сигтуне, не призвала его к себе в спальню, а подарила этой мстительной жрице огня.

— Хорошо еще, что она не сожгла принца вместе со всеми прочими женихами, если уж она убежденная последовательница Сигрид Убийцы.

— Тогда уж норвежцы разрубили бы и поджаривали эту змею по частям. Но… сейчас мы говорим о твоей дочери, а не о Сигрид или обо мне. И потом, когда находят принцев, рассчитывают на их короны, а не их греховную невинность.

— Надо бы напомнить об этом всем моим дочерям.

— Не забывай, что дочери взрослеют быстро, а лишать принцев невинности — не такой уж и страшный грех, как тебе представляется.

— Пока что я не могу не думать о другом — о том, что если Гаральд не возьмет нашу Елисифь в жены, придется искать женихов среди местных княжичей.

— Чьи отцы владеют двумя-тремя селениями, а потому предстают перед миром нищими и вечно воюющими, — презрительно уточнила Астризесс.

— Почти такими же нищими и вечно воюющими, как твои норвежские конунги и ярлы, — невозмутимо, без какой-либо мстительности в голосе, уточнила Ингигерда.

— Потому и не хотелось бы, чтобы она повторяла судьбу многих мечтательниц о королевских коронах.

Астризесс любила бывать в этом мезонине, выстроенном на третьем этаже княжеского дворца. Открывавшиеся отсюда виды на испещренный островками Днепр и зеленые затоны левобережья буквально завораживали ее. Она даже намекала сестре на то, что не прочь была бы обосноваться в этом гнездышке, но Ингигерда сделала вид, что не поняла ее.

В этой увешанной иконками и чешскими гобеленами комнатке великая княгиня обычно принимала своего доктора и его процедуры; здесь же «успокоительно» любовалась картинками природы и дышала целительным речным воздухом. А главное, здесь, в комнатке, куда запрещено было входить даже личной служанке и куда опасался вторгаться ее супруг, княгиня уединялась, спасаясь от людских глаз и мирских забот.

— Так ты что, намерена привести принца Гаральда сюда, во дворец, чтобы поближе познакомить с Елизаветой? — спросила великая княгиня.

— Сначала мы отправимся с ней на прогулку к форту Норманнов, пусть посмотрит, как викинги готовят к отплытию свои корабли. Там они и познакомятся. А затем, накануне отплытия, вы пригласите принца на обед, который можно превратить в своеобразную помолвку. Если между нашим вояжем к норманнским причалам и этим обедом княжна еще хотя бы раз встретится с Гаральдом, это лишь пойдет на пользу нашему замыслу.

Ингигерда отпила немного вина, пожевала дольку сушеного яблочка и только затем, не оборачиваясь на сидевшую в кресле у стены сестру, подозрительно спросила:

— А почему вдруг ты решила так заботиться о моей дочери?

Астризесс знала, что скрывается за этими словами. После ее появления в Киеве великий князь Ярослав несколько раз проявлял к ней особый интерес, оказывая всяческие знаки внимания. По красоте, свежести и даже по воспитанию своему Ингигерда явно уступала младшей, не истощенной многими родами сестре; немудрено, что та занервничала. А тут еще стало известно, что лекарь Зигфрид, которого великая княгиня боготворила, решил отправиться с купеческим караваном в Германию. Понятно, что теперь и внимание Астризесс к их с Ярославом дочери княгиня пыталась каким-то образом увязать со своими ревностью и подозрениями. Тем более что князь Ярослав уже объявил, что усыновляет пасынка Астризесс, принца Магнуса, прибывшего в стольный град вместе с ней.

— Почему ты считаешь, что меня волнует судьба твоей дочери? Елизавете как племяннице я, конечно, желаю всяческих благ. Но все же меня больше заботит судьба Гаральда. И не только потому, что он приходится сводным братом моему покойному мужу. Прежде всего он является наследным принцем. И поскольку мне не безразлично, кто взойдет на норвежский трон, то хотелось бы, чтобы взошел именно Гаральд, который вырастал при мне и который многим мне обязан. Ну а Магнус… Магнус подождет, подрастет.

— Если ты говоришь искренне, то это многое проясняет, — неохотно признала Ингигерда.

— И, конечно же, хочу, чтобы женой его тоже стала близкая мне женщина. Так что, как видишь, интересует меня, прежде всего, судьба трона и судьба Гаральда, при правлении которого я чувствовала бы себя королевой-регентшей.

— Не исключено, что на твоем месте я вела бы себя точно так же, исходя из тех же расчетов.

— Хорошо, что мы поняли друг друга, — молвила Астризесс, — а значит, теперь способны действовать заодно. Вот только знать бы, кто из норманнских конунгов… — Прерваться буквально на полуслове ее заставило неожиданное появление Елизаветы.

— Я не успела подслушать ни слова, — с порога заявила она, испросив у матери разрешения войти, — но знаю, что говорили вы обо мне и Гаральде.

— А может, о тебе и Радомире Волхвиче? — лукаво ухмыльнулась Астризесс. — Не допускаешь?

— О каком таком Волхвиче? — тут же насторожилась Ингигерда. — Почему ни одна из вас ни словом не обмолвилась о таком? Почему я о нем не знаю?

— Счастливая. Ты — единственная, для кого появление в жизни твоей дочери некоего Радомира Волхвича — полнейшая неожиданность. Кстати, того самого юного молодца, который спас Елизавету, когда она чуть было не утонула в реке.

— Лучше продолжайте сватать за меня принца Гаральда, — ответила княжна, встретившись с вопросительным взглядом матери. А прежде чем удалиться, успела сказать Астризесс: — Когда решитесь на поездку к причалу норманнов, скажите, поедем вместе.

4

В форт Норманнов посол Визарий прибыл под вечер. Еще не представившись Гаральду, он сошел с коня и бросился осматривать челны викингов. Причем делал это с таким неподдельным интересом и таким недоверием, словно представить себе не мог, что эти огромные ладьи способны будут удерживаться на открытой воде, не говоря уже о том, что кто-то решится выходить в вечно штормящее Понтийское море или же собирается постигать тайные секреты корабельных дел мастеров.

— Так вы утверждаете, что эти суда готовы к отплытию и что пять сотен ваших воинов…

— Шесть, — уточнил конунг Гуннар, который успел спуститься к причалам из форта. — Теперь уже почти шесть.

— …И все они готовы отбыть в сторону Константинополя?

— Паруса, как вы успели заметить, уже обвернуты вокруг мачт.

— Вижу: большие красные паруса.

— Очень скоро их поднимут гордые викинги.

Они общались на языке русичей, которым успели овладеть не настолько плохо, чтобы не понимать друг друга.

— Если эти красные паруса покажутся на подходе к вратам Константинополя, в императорском дворце начнется ликование. Получить пять сотен таких закаленных воинов, прошедших через множество битв и походов…

— Шесть, — вновь уточнил Гуннар. — Не пять сотен воинов, а шесть. Вы ведь сказали, что в империи способны принять хоть десять сотен хорошо вооруженных, опытных норманнов.

Визарий удивленно смотрел на челн, у которого стоял, затем перевел взгляд на Гуннара и только потом — на высокое майское солнце, по-летнему яркое и теплое. Он любовался солнцем и передергивал плечами, вел себя так, будто только что выбрался из холодной землянки и теперь пытался согреться.

— И что, все они готовы идти в поход? На этих челнах? — хитровато ухмыльнулся посол, нацеливаясь на конунга своими огромными глазами-маслинами.

— А что вас удивляет, досточтимый Визарий? Викинг живет войной, а война возникает благодаря тем, кто смирился с судьбой воина-странника.

— Как бы там ни было, а в Константинополе будут ждать все пять сотен ваших воинов, конунг, рассчитывая на их мечи, как на милость Божью.

— И все-таки их шесть сотен, — жестко стоял на своем Гуннар. — Напомню: вы заверяли меня, что можно взять хоть тысячу.

В ответ — хитрая ухмылка, которая заставила Гуннара возродить в памяти худощавого, приземистого, с пергаментным лицом и большим крючковатым носом монаха Николаса. Нет, внешне они похожи не были, и все же своей манерой поведения Визарий чем-то едва уловимым напоминал этого коварного монаха Николаса из «Общества Иисуса»[71], с которым Гуннару когда-то пришлось вести переговоры в Швеции. Дело в том, что именно этот монах предупредил его, а значит, и короля Олафа, о готовящемся вторжении войск датского короля Кнуда и предлагал услуги своего тайного общества. Чего он требовал взамен? Для себя — ничего, а для общества — четыре земельных надела на юге Норвегии, каждого из которых хватило бы для того, чтобы построить там монастырь, способный в военное время перевоплощаться в крепость. После этого любая угроза в адрес Норвегии воспринималась бы монахами как угроза «Обществу Иисуса».

То есть по существу общество брало Олафа под свое покровительство, причем происходило это во времена, когда ни для кого при дворе короля уже не было тайной, что датчанин Кнуд собирает силы для захвата норвежского трона.

Монах обхаживал Гуннара три дня, а на прощание сказал: «Постарайся убедить своего короля, что заполучить наше общество в облике своих союзников всегда почетно, а заполучить его в облике своих врагов гибельно». К сожалению, Олаф не прислушался к словам монаха, считая, что появление в Норвегии четырех монастырей приведет к тому, что страна окажется в руках кардинала ордена. И напрасно Гуннар пытался убедить его в опасности того, что, в случае отказа, эти монастыри появятся в Дании, причем вместе с тысячами воинов, нанятыми обществом.

«Пусть они построят свои монастыри-крепости, — был последний аргумент Гуннара в беседе с недальновидным, неуступчивым королем, — а придет время, мы этих монахов перебьем, получив в наследство мощные стены и надежные кельи».

«Пусть эти монахи расселяются на землях датчан и, словно черви, пожирают тело его королевства» — последовал ответ человека, обреченного на изгнание.

— Когда я заверял вас, досточтимый конунг, что численность норманнов может достигать тысячи, — избавил его от воспоминаний Визарий, — то был убежден, что вы едва ли наберете три сотни.

— Скольких же просили в империи на самом деле? — сурово поинтересовался конунг.

— Пять, — плутовато потупив взор, обронил посланник византийского императора.

— И что теперь делать? Отправлять сотню воинов назад, в Новгород? Предварительно предоставив им право поднять вас на остриях своих мечей?

— Стоит ли прибегать к таким способам улаживания дел, потакая нраву толпы? Я попытаюсь убедить стратега, то есть командующего войсками империи, чтобы он принял под свое начало всех, кто прибудет.

— Все так просто? — усомнился Гуннар и только теперь обратил внимание, что принц уже приблизился к ним, а значит, все слышит, оставаясь в трех шагах у него за спиной.

— С условием, что те, кто окажется в лишней сотне, сбросятся на покрытие моих затрат и моего унижения. Всего по две золотых монетки.

— Условились: четыре сотни сбросятся по монетке, только чтобы никто в Византии не смел упрекать принца Гаральда, — кивнул он в сторону наследника престола, — в том, что он не придерживается условий найма. И еще — эта сумма должна стать залогом того, что мы с вами навсегда останемся друзьями.

Впервые глаза Визария перестали метаться между весенними тучками и челнами и сосредоточили свой взгляд на Гуннаре. Принц его словно бы не интересовал. Впрочем, Гаральд и сам понял, что его присутствие мешает этим двум проходимцам вести торг, и медленно двинулся вдоль причала, придирчиво осматривая свою боевую флотилию.

— Вот видите, как быстро мы сумели понять друг друга. Причем, в отличие от короля Олафа, царство ему небесное, вы научились не только вести переговоры, но и договариваться.

— Ваше упоминание о короле Олафе и умении вести переговоры напомнило мне слова одного монаха из «Общества Иисуса».

— Могу поспорить на кружку вина, что вы имеете в виду преподобного отца Николаса, — не задумываясь, предположил посланник, заставив Гуннара поразиться его странной, но такой своевременной прозорливости.

— Вы знакомы с отцом Николасом?!

— Именно он настоятельно советовал связаться с вами и нанять вас как наставника будущего норвежского короля.

— Оказывается, вы тоже заинтересованы, чтобы к власти в Норвегии пришел Гаральд Гертрада?

— А кто еще заинтересован в этом?

— Ну, скажем, великий князь киевский Ярослав.

— Мы настоятельно советовали князю воспринять именно этого претендента на трон, — вежливо объяснил ему ромей Визарий.

— Разве на этот счет у него возникали какие-то сомнения? — искренне удивился Гуннар.

— Не могли не возникнуть, поскольку сразу же после разгрома войска норвежского короля Олафа к князю прибыли послы датского короля Кнуда. Причем дело не ограничилось традиционными подношениями. Датчанин, под короной которого оказались теперь все земли норвежских конунгов, обещал руссам всяческую поддержку в их вражде с поляками. Но мы не советовали князю сближаться с датчанином, полагаясь на возвращение на норвежский трон принца Гаральда. Который, — заговорщицки понизил голос ромей, — надеюсь, окажется сговорчивее своего сводного братца Олафа.

— Значит, вы принадлежите к тому же «Обществу Иисуса», что и Николас?

Визарий снисходительно осклабился и столь же многозначительно осмотрелся. Гуннар не так уж и много знал об этом человеке, но и того, что ему все же удалось узнать от монаха Илариона, впечатляло настолько, что заставляло посматривать на посланника империи с уважительным подозрением. Сын не слишком знатного понтийского грека, рожденный иудейкой, он всех вокруг заставлял почитать себя как чистокровного эллина, ведущего свой род чуть ли не от внебрачного сына спартанского царя Леонида.

Вряд ли кто-либо способен выяснить, каким образом этот авантюрист оказался при византийском дворе. Зато все знали, что он был участником всех мыслимых заговоров, путчей и переворотов, которыми в последнее время так «славился» Восточный Рим, но при этом не только не побывал на плахе, но и ни разу не предстал перед каким-либо судом. Представители каждой веры считали его своим искренним приверженцем, хотя, скорее всего, перед небесами он представал закоренелым безбожником. Но ведь только перед небесами…

Единственное, в чем сходились все сведущие, так это в том, что Визарий, несомненно, был одним из высоких «посвященных» тайного среди тайных «Общества Сиона», которое всегда оставалось невидимым, а потому вездесущим; которое вроде бы не обладало никакой реальной властью, а потому умудрялось диктовать свою волю или же «смиренно наставлять», как было принято выражаться в среде самих членов этого загадочного ордена, многих известных правителей. Вот только неясно было, во имя чего оно это делало и чью непререкаемую волю исполняло.

Поэтому теперь Гуннар не очень-то удивился, когда услышал из уст Визария:

— Точнее будет сказать, что мы прикрываемся членством в одном и том же богоугодном обществе.

— А на самом деле?

— И запомните, — решительно не расслышал его вопроса Визарий, — что после этой сделки в Константинополе у вас всегда будет человек, который в нужный момент сможет предупредить, а значит, уберечь. Да и замолвить за вас словцо тоже сможет.

— Если только?..

— Если только оно не приведет нас обоих к одной и той же виселице.

5

Галера «Принц Гаральд» обогнула южную косу и под большим красным парусом легко и быстро входила в затон Норманнов. Именно на этом судне, которое становилось теперь головным в эскадре викингов, должны были выходить в море принц Гаральд и конунг Гуннар. Оба они стояли на корме, у невысокой надстройки, в которой размещалась их общая каюта, и наблюдали за действиями экипажа из восьми опытных мореходов, уверенно управлявшихся не только с парусом, но и с веслами. Судно было крепким, мастерски сработанным и надежно защищенным специальными бортовыми щитами, способными выдерживать удары самых мощных стрел.

— Что ж, по крайней мере за этот корабль мы можем быть спокойны, — сказал Гаральд, которому нравилось здесь все — от резного носа, украшенного ликом златокудрой валькирии, до большого крепкого паруса и увешанной медвежьими шкурами каюты.

— За все остальные — тоже, — заверил его Гуннар. — Мы возьмем с собой нескольких корабельных мастеров, которые перед выходом в открытое море осмотрят все суда и основательно подремонтируют их.

— Завтра должен прибыть последний отряд новгородцев. Пусть наши мастера решат, можно ли на их судах выходить в море.

— Если они окажутся непригодными, у нас будет время, чтобы достроить последнее из заложенных нами судов.

— В любом случае нам следует взять одно запасное судно, в котором не было бы никого, кроме экипажа и десяти воинов охраны.

— Скорее всего, этим запасным судном должно стать наше, — посоветовал Гуннар. — Нам не нужно скопление воинов. Тем более что вам, как принцу норвежскому, придется принимать на его борту гостей и послов. Не зря же название у него — «Принц Гаральд».

— Так и решим, — охотно согласился юный викинг. — Еще одну, трюмную каюту для команды нужно будет оборудовать на носу, чтобы на этом судне воины не чувствовали себя обойденными вниманием.

— Раньше викинги уходили в походы в открытых, беспалубных драккарах, без каких-либо кают, вообще без укрытия, — проворчал конунг.

— Ты видел, какие галеры попадались нам в Балтике, — с большими пышными надстройками, настоящие плавучие дворцы. Нам предстоит создавать такие же, чтобы можно было совершать самые долгие плавания.

Гаральд хотел молвить еще что-то, однако конунг сжал его плечо и молча указал рукой на прибрежную возвышенность. На ней отчетливо были видны фигуры нескольких всадников и кибитка с розовым тентом, на которой обычно совершали поездки великая княгиня и ее дочери.

— Неужели сам князь с семейством? — удивился принц.

— Князь обычно выезжает с намного большей свитой, и крайне редко — в сопровождении розовой кибитки.

— Не думаю, что княгиня задержится здесь надолго. Мы еще успеем испытать два оставшихся судна.

— Позвольте мне самому испытать их, принц. Вам стоит заняться гостями.

— Может, лучше ты ими займешься, — поморщился Гаральд, — а я выйду на «Морском драконе»?

— У вас сейчас будут другие заботы, конунг конунгов, — хитровато ухмыльнулся Гуннар.

— Какие еще… другие заботы?

— В кибитке наверняка сидит княжна Елисифь.

— И что? Пусть сидит.

— «Кхир-гар-га!» — как говорит в таких случаях Ржущий Конь. Речь идет о той самой золотоволосой княжне, которая давно, еще с первого дня, приглянулась вам, храбрый конунг конунгов, — еще выразительнее ухмыльнулся Гуннар.

Гаральд недовольно покачал головой, однако предпочел промолчать. Они оба проследили за тем, как опытный моряк Скьольд Улафсон, который был назначен капитаном «Принца Гаральда», умело развернул судно и подогнал его правым бортом к охваченному камышовыми вязками — для смягчения ударов — причалу. И, только ступив на обшитый досками настил, вновь обратили внимание на княжеский экипаж. К удивлению Гаральда, к нему направлялась не великая княгиня Ингигерда, а королева-вдова Астризесс.

— Не прикажете ли своим морякам вновь поднять парус вашего корабля, принц Гаральд? — озорно поинтересовалась она, приближаясь к причалу.

— Вообще-то моряки устали, — довольно холодно заметил юный конунг конунгов.

— Не настолько, чтобы отказать в скромной просьбе сразу двух королев.

— Сразу двух?

— Разве не понятно? Со мной — будущая королева Норвегии, — взглянула она в сторону Елизаветы, осторожно пробиравшейся вслед за ней по заваленному невостребованными бревнами и какими-то древесными обрезками лужку. — Но, увы, она никогда в жизни не выходила из гавани на боевом корабле викингов.

— Это легко исправить, — охотно заверил ее Гуннар, воспользовавшись тем, что принц немного замялся. Этот сорокалетний конунг давно благоговел перед Астризесс, преклоняясь не столько перед неяркой красотой вдовы, сколько перед ее сдержанностью и мудростью. — Переходите на судно, и мы отчаливаем.

— Не торопитесь, конунг, — холодно осадила его Астризесс, давая понять, что не про его честь появление здесь кибитки королевы и княжны. — Нам есть, что обсудить на берегу. Знаю, что вы уже немного знакомы, и все же представляю вас теперь уже официально: это княжна Елизавета, принц.

— Норманны называют вас Елисифью, — сдержанно засвидетельствовал свою осведомленность принц.

– Княжной Елисифью, — с подростковым упрямством уточнила юная славянка.

— Это моя племянница, дочь великого князя и шведской принцессы, то есть моей сестры Ингигерды. Очень скоро вы убедитесь, что не только внешне, но и по характеру своему Елисифь — истинная норманнка.

— Постараюсь убедиться, — чуть мягче пообещал Гаральд, исподлобья присматриваясь к симпатичному, с ямочками на пухлых щечках, личику княжны.

Ржаные вьющиеся волосы, ярко-синие, бездонные, но какие-то слишком уж холодные глаза, четко очерченные, пухлые губки… Гаральд поневоле засмотрелся на девушку и, даже поймав себя на том, что столь откровенно засматриваться неприлично, все равно не сразу сумел отвести от нее глаза.

«А что я могу сделать? Такие лица, такие девушки запоминаются сразу», — сказал себе в оправдание Гаральд, искоса поглядывая на Астризесс. Только она одна из всех норманнов Руси знала о его «ночи жаркой любви», проведенной со шведской принцессой-вдовой Сигрид. И юному викингу почему-то казалось, что в самый неподходящий момент Астризесс решится рассказать о ней то ли Ингигерде, то ли самой княжне.

— Я так и решила, что вы не останетесь безразличными друг к другу, — объявила Астризесс. — Но хочу, чтобы так продолжалось долго, возможно, в течение всей вашей жизни.

— Мне же казалось, что принц норвежский, как вас все называют в нашем Киеве, должен выглядеть более крепким и мужественным, — по-шведски молвила Елисифь, пытаясь свысока взглянуть на Гаральда. Вот только вряд ли ей это удалось.

— Именно таким и обещаю вернуться из похода, — не стушевался норманн.

— Неужели вы так долго собираетесь пробыть в этих своих походах? — коварно поинтересовалась теперь уже Астризесс.

— Вам ведь хорошо известно, что в дальних морских походах викинги взрослеют значительно быстрее, нежели на берегу, — вовремя вступился за принца его наставник Гуннар Воитель.

— Прикажите своим «пиратам» оставить судно, чтобы вы могли спокойно показать его княжне, наш конунг конунгов, — вмешалась Астризесс. Зная заносчивый характер княжны, она опасалась, как бы молодые не поссорились еще до того, как успеют основательно понравиться друг другу.

Однако принц решил иначе. Он велел капитану Улафсону оставить с собой четверых моряков, пригласил княжну и королеву на борт и, как только Астризесс вежливо отказалась от прогулки, приказал отойти от причала, развернуть судно и поднять парус. Капитан понимающе кивнул. Уж он-то знал, что княжна появилась здесь не случайно. Тем более что прибыла она в сопровождении королевы-вдовы Астризесс.

6

Как только принц и княжна ступили на борт галеры, команда налегла на весла и, развернув судно, принялась выводить его из залива. Конунг Гуннар и королева стояли в это время у причала, плечом к плечу, с поднятыми вверх руками, словно в самом деле провожали их в далекое плаванье.

— Вас не укачивает, княжна? — спросил Гаральд только тогда, когда судно вышло из-под защиты лесистой косы и оказалось почти посреди реки. — Обычно те, кто выходит на судне впервые, чувствуют себя скверно.

— Представляю, как вам было плохо, когда вы впервые оказались под таким вот парусом, — сочувственно вздохнула княжна.

Она стояла рядом с принцем на небольшой, огражденной перилами возвышенности, устроенной рядом с каютой принца, и с восхищением осматривала берег великой реки, на бирюзовых холмах которого возвышались серые монастырские стены и золотые купола церквей.

— Свой первый поход и первый шторм я перенес спокойно, даже лучше, чем ожидал. Хотя все пугали меня, — объяснил Гаральд. — Воины, которым становится плохо даже при небольшой качке, в море не выходят.

Однако Елисифь уже не слушала норманна или же слушала, демонстративно не воспринимая его оправдания. Она была увлечена красотой реки и берегов, ее захватил вид ближайшего островка с несколькими ивами в центре, которые напоминали склоненные мачты на выброшенном на мель суденышке. Стая чаек оставила это потерпевшее крушение суденышко и устремилась на «Принца Гаральда» с такими воинственными криками, словно пыталась отогнать какого-то огромного морского зверя от своих островных гнездовий.

— Не понимаю, почему вы уходите со своими воинами в Византию, а не в Норвегию? — как бы между прочим спросила Елисифь, пожимая аристократически развернутыми плечиками, увенчанными широкой, по-лебединому изогнутой шеей.

Уже в этом возрасте в фигуре Елисифи просматривались очертания крепко скроенной фигуры сильной и властной женщины, наподобие тех, которые ему не раз приходилось видеть при шведском дворе, — как будто их специально подбирали там по каким-то особым признакам. Гуннар называл их «нордически породистыми», словно речь шла о кобылицах, и ярчайшим примером этой породистости, конечно же, представала принцесса Сигрид.

— Потому что император ромеев готов нанять мой отряд. У него, говорят, сейчас много врагов.

— А разве у Норвегии врагов уже нет? — не глядя на принца-изгнанника, поинтересовалась княжна.

— Ромеи обещают неплохо платить, и мы сможем оставлять себе значительную часть военной добычи.

— Ты служишь только тем, кто тебе платит?

— Все мои воины служат здесь только потому, что им платят, — как можно спокойнее парировал Гаральд.

— А кто вам должен заплатить в Норвегии, чтобы вы вернулись туда, а затем вернули себе корону, а норвежцам державу?

Гаральд долго, удивленно всматривался в выражение лица княжны. Не хотелось бы, чтобы в характере Елисифи проявлялись те же задатки жестокости, что и в характере Сигрид. Но что поделаешь, очевидно, их порывами руководила именно та «нордическая породистость», которая выделяла их из общей массы женщин, причем даже сильных волевых норманнок.

— У меня нет ни армии, ни денег, чтобы нанять наемников.

— Но Астризесс говорила, что Норвегия — огромная страна, где можно набрать множество воинов. Просто все, кто способен был сделать это, испугались датчан и разбежались кто куда. Королева не права? Или, может, у вас там страна наемников?

«Ах, вот оно что — Астризесс! Теперь понятно, чьим мыслям вторит сейчас княжна! — осенило Гаральда. — Это Астризесс не может простить ни мне, ни Гуннару, не говоря уже о своем «венценосном», хотя и покойном муже; вообще всем тем, по чьей милости она осталась без своего дворца, без короны, без мужа и без состояния».

— У нас много воинов, которые готовы будут выступить под знаменами норвежского короля, но в том-то и дело, что короля у нас нет, — объяснил принц. — Нет у нас короля, понимаешь?

— У нас тоже нет короля.

— Вот видишь, у вас вообще нет короля, — рассмеялся Гаральд, еле сдерживаясь от того, чтобы, уподобливаясь Ржущему Коню, своим неокрепшим басом воинственно пророкотать: «Кхир-гар-га!»

— Странно, почему у всех народов вокруг нас давно есть короли и императоры, а на Руси до сих пор всего лишь князья. У поляков тоже есть несколько князей, однако ими теперь уже правит король.

— Зато у вас есть великий князь, — возвращается Гаральд к той мысли, которая заставила его напомнить княжне, что у Норвегии нет монарха, а значит, и войско собирать у нее некому. Не в пример Руси, где все-таки есть свой великий князь.

— Но ведь у Норвегии тоже есть… принц, — упрямо вскинула подбородок Елисифь, — который вполне может стать великим, если только наберется мужества стать им.

Гаральд удивленно взглянул на русскую норманнку. Возможно, ее слова способны были бы вызвать у него обиду, но вместо этого вызывали желание прикоснуться к ее плечам, на которые наброшена сцепленная серебряной брошью белая накидка; провести рукой по спадающим на эту накидку локонам, прочувствовать кончиками пальцев тепло ее шеи…

Ночь, проведенная в постели с Сигрид, не прошла бесследно: женское тело потеряло для него свою иконописность, оно уже пробуждало в нем жажду ласки, влекло к себе теплом и какими-то особыми, не похожими на мужские, призывными запахами. Не зря, прощаясь с ним на рассвете, Сигрид мстительно произнесла: «Теперь тебя всю жизнь будет тянуть к каждой более или менее привлекательной женщине, а всякий раз, когда ты будешь оставаться наедине со своей похотью, тебя мучительно будет тянуть ко мне, только ко мне!» Но лишь со временем он понял, какой глубинный смысл таился в ее словах. В каждой женщине он невольно видел принцессу Сигрид, а по ночам действительно грезил только ее тугим, пышным телом. Почти таким же, каким будет тело Елисифи, как только она немного повзрослеет. Но как же долго ждать этого дня — когда она не только повзрослеет, но и согласится с ним обвенчаться!

Уже сейчас подбородок у княжны крупный, с ямочкой, скорее с едва заметной черточкой, посредине. Но она так решительно вскидывает его, словно вслед за этим повелительным движением толпы слуг бросаются выполнять ее бессловесные приказы.

Порывистый прохладный ветер, почти не ощутимый на берегу, прорывался откуда-то из низовий реки, сдерживая бег судна, маневрируя обвисающим парусом. Улафсон благодарил бога Тора за каждое его «дуновение», которое поможет потом, во время возвращения в залив, преодолевать силу днепровского течения.

— Я поведу своих воинов в Византию, где мы добудем себе все: денег, очень много денег, рыцарскую славу, женщин, пленных, часть из которых вполне может стать нашими воинами.

— Пожалуй, больше всего у вас получится добывать женщин, — язвительно заметила княжна, поймав его на сугубо мужской неосторожности.

— Так заведено: среди пленных всегда оказывается немало женщин, — попробовал оправдаться будущий полководец.

— Но ведь мы говорим сейчас не о пленницах, а о том, что Норвегия осталась не только без короля, но и без наследного принца норвежского.

— Потом мы вернемся сюда, в Киев, и я попрошу у великого князя воинов, много воинов, вместе с которыми сумею добыть для себя норвежский трон.

— У короля Олафа, а значит, и у вас, принц, уже было много русских воинов. Но вы вернулись сюда изгнанниками — без войска, без страны, без короля, даже без короны, которая досталась датчанину. Правда, об этом вам лучше побеседовать с Астризесс. Она говорит, что вы упорно не желаете встречаться с ней, Гаральд. Это правда? Вы забыли, что она все еще королева, пусть даже и вдова?

— Она ни разу не предлагала мне встретиться.

— Это вы, принц, должны просить у нее аудиенции, а не она у вас.

— Она не правящая королева, — сухо напомнил ей викинг. — Я не должен просить у нее аудиенции.

— Так провозгласите ее правящей, настоящей королевой. И тогда уж точно у Норвегии появится и армия, и свой трон.

— Конунги никогда не согласятся, чтобы страной правила женщина.

— Но ведь согласились же они на то, чтобы страной правил чужестранец, захватчик.

Судно обогнуло остров и начало возвращаться к затону. Было нечто таинственно-романтическое в берегах этого крохотного куска земли, который Елисифь неожиданно восприняла с такой почтительностью, словно увидела его посреди огромного океана, причем после того, как судно ее затонуло и теперь она спасалась на утлом челне. Ей вдруг захотелось предложить Гаральду пристать к островку, соорудить там шалаш, наподобие тех, которыми обычно обзаводятся пастухи. Она уже хотела предложить это принцу, пусть даже в шутку, но в последнее мгновение сдержала себя: не годится ей, княжне, не то что обитать в шалаше, а даже думать о нем.

— О том, чтобы провозгласить Астризесс правящей королевой?.. — встревоженно проговорил принц. — Она что, сама просила вас поговорить со мной об этом?

— Не просила. Но я не раз слышала, как она негодует по поводу того, что вы не сумели уберечь своего короля и бежали из Норвегии, отдав ее на откуп подлому датчанину Кнуду.

— Теперь кое-что проясняется.

— Но я уже поняла, что вы, принц, никогда не согласитесь с тем, чтобы королевой стала Астризесс.

— Уже сказал: с этим не согласятся конунги.

— Но если этого очень захотите вы и конунг Гуннар, а вас поддержат ваши воины и дружинники моего отца…

Гаральд Гертрада надолго умолк. Казалось, что в течение какого-то времени все его внимание занято было суетой моряков, которые, пытаясь завести судно в узкую горловину затона, бросались то к парусу, то к веслам. Елисифь и сама увлеклась наблюдением за их действиями.

— Я никогда не соглашусь с тем, чтобы конунги короновали Астризесс, — неожиданно молвил викинг, когда галера уже начала приближаться к отведенному ей у причала месту. — Хотя знаю, что она давно мечтает об этом. Она только и ждала подходящего случая, чтобы завладеть короной. Ее бы даже устроил муж-король, который довольствовался троном, однако не мешал бы ей самой править Норвегией.

— Но вы никогда не позволите ей сесть на трон, поскольку сами хотите стать правителем Норвегии?

— Брат всегда воспринимал меня как своего прямого наследника, — с гордостью молвил Гаральд. — несмотря на то, что у него есть сын Магнус.

— Астризесс это было известно?

— Королеву это не тревожило, поскольку она считала, что муж ее будет править до глубокой старости.

— Она говорила мне, что Олаф не желал войн.

— Это правда, он считал себя миротворцем, поэтому пытался сдерживать не в меру горячих конунгов и ярлов, уверовавших, что Норвегия навсегда должна остаться страной странствующих викингов и жить за счет нападений на земли других народов.

— Но Астризесс говорила об этом с осуждением, так как считала, что жизнь короля страны норманнов должна проходить в войнах.

— Она всегда была не в меру воинственной. По крайней мере, пыталась казаться таковой.

— Возможно, предчувствовала, что ваша страна будет порабощена соседями, потому и старалась пробудить в душе мужа воинственность настоящего норманна, — Гаральд почувствовал, что княжна пытается оправдать свою тетушку, но при этом она, скорее всего, повторяла некогда сказанное самой Астризесс.

— Своего мужа королева недолюбливала так же, как и всех прочих норвежцев.

— Это правда?! — поразилась его словам Елисифь.

— Когда-нибудь ты услышишь о ней значительно больше того, что можешь услышать от меня.

— Разве норвежская королева может так относиться к своему народу? Моя мать Ингигерда тоже является шведкой, но всегда помнит, что теперь она — правительница русичей.

— Наверное, по характеру своему Астризесс сильно отличается от своей сестры, — предположил Гаральд. — Она всегда считала норвежцев варварами. Твою мать Ингигерду никто в Руси римлянкой не называет, разве не так?

— Римлянкой? Почему вдруг римлянкой?! Иногда ее называют шведкой, это я слышала. Но ведь она и в самом деле шведка.

— Ингигерда — такая же шведка, как и Астризесс. Однако Римлянкой Астризесс называют потому, что она буквально бредит Римом. А еще она давно мечтает сотворить на земле нашего народа Северный Рим. Какую-то нордическую римскую империю, возрождая при этом традиции Древнего Рима.

— Этого я не знала. О Риме тоже пока еще знаю очень мало, — призналась княжна.

— Если бы сейчас на троне оказалась Астризесс, он уже никогда не достался бы мне. Наверное, она сразу же убила бы меня или заставила бы навсегда покинуть Норвегию.

Елисифь отыскала взглядом королеву-вдову, которая по-прежнему держалась рядом с конунгом Гуннаром, но теперь она уже смотрела на эту пару совершенно иными глазами. Княжна прекрасно понимала, что королевой Норвегии она может стать только тогда, когда Гаральд сумеет добыть себе корону этой страны. Поэтому нужно поступать так, чтобы помочь ему в этом.

Правда, пока что княжна понятия не имела о том, какой помощи будет дожидаться от нее принц, но уже уяснила для себя, что у подножия трона она вряд ли может считать себя союзницей Астризесс.

— Значит, это очень плохо, что королева решила приблизить к себе конунга Гуннара?

— Нам всем было бы спокойнее, если бы она как можно скорее оставила Киев, отбыв или в Новгород, или сразу в Швецию, к своему отцу.

— Я должна поговорить об этом со своим отцом? Чтобы он приказал отвезти ее в Новгород?

— Нет-нет, — испуганно возразил викинг. — Тебе в норвежские дела вмешиваться не надо. Нет ничего страшнее, чем нажить себе врага в облике королевы Астризесс.

7

Встречи с великим князем Ярославом византийский посланник ожидал с особым нетерпением. У него было несколько неотложных вопросов, которые он намеревался тут же обсудить. В то же время Визарий уже знал, что и князь тоже заинтересован был в общении с человеком, который многое мог поведать ему о Византии.

Когда посланник прибыл в посольскую палату, в одной из комнаток которой, в шутку именуемой «посольской исповедальней», князь обычно вел переговоры с иностранцами, то обнаружил, что там уже находится инок Киево-Печерского монастыря Иларион. По тому, сколь недобро и подозрительно византиец взглянул на монаха, князь понял, что тот хотел бы переговорить с ним с глазу на глаз, однако не мог же он в угоду иноземцу выставить из комнаты старшего воспитателя своих детей. И потом, для князя важно было, чтобы какие-то сведения Иларион получал из первых рук, задавая собственные вопросы. Тем более что на Илариона у него уже были особые виды.

— Все познания в этом мире начинаются с книг, — молвил князь, как только слуга поставил перед гостем кружку хмельной медовухи, точно такой же, какая была преподнесена правителю и черноризцу.

— Истинно так, — вежливо склонил голову Визарий и тотчас же взялся за колокольчик, которым обычно вызывал собственных слуг. Вот и сейчас один из них внес небольшой, обшитый кожей сундучок, поставил перед хозяином и тотчас же открыл его.

— Мне сказали, что вы привезли несколько книг.

— Я не сомневался, что прежде всего вас заинтересуют византийские книги, а уж затем станете интересоваться придворными и политическими интригами.

— О которых вы безо всякой оглядки можете говорить в присутствии отца Илариона, благочестивейшего из церковных мужей Руси.

— Благочестивейшего? — неожиданно спросил Визарий, оценивающе присматриваясь к монаху-книжнику, но тут же поспешно подтвердил: — Истинно так, истинно. Прежде всего, я привез вам сочинение патриарха Фотия «Мириобиблион»[72], которое вы давно желаете видеть в своем личном собрании фолиантов, великий князь, — выложил он перед правителем толстую, украшенную всевозможными рисунками книгу в массивном кожаном переплете, с двумя серебряными застежками. — Есть также сочинения императора Константина Багрянородного[73] «О церемониях» и «Об управлении империей». А еще — новый список[74] сочинения болгарского черноризца Храбра «Рассуждение о славянском языке», который надобно перевести на язык Руси, — мельком взглянул он на Илариона, рассчитывая, что уж он-то, монах-книжник, должен оценить появление в княжеской или монастырской библиотеке столь ценного трактата. В эти минуты он вел себя, как купец, которому следует сбыть особый товар, значение которого понятно только человеку знающему.

— Эта книга нас тоже заинтересует, — заверил его Иларион, мысленно прикидывая, сколько этот хитрый ромей отважится запросить за болгарский фолиант.

— И наконец, — лукаво улыбнулся Визарий, — в ваших руках, великий правитель, может оказаться только что появившийся в Константинополе эпос «Сказание о Дигенисе Акрите»[75], который способен увлечь всякого, кто восхищается рыцарскими поэмами.

Князь удостоил беглым вниманием каждую из книг, условился с посланником, что о цене с ним будет договариваться монах Григорий, который являлся скупщиком рукописей и фолиантов для монастырской библиотеки, и сказал:

— Я умею вознаграждать откровенность людей, чьи сведения для меня очень важны. Точно так же умею держать в тайне имя человека, который на эти сведения расщедрился.

— Это делает вам честь, правитель, — вновь почтительно склонил голову Визарий, давая князю понять, что готов перевоплотиться в его ромейского агента.

— Мне бы хотелось знать, чем озабочены сейчас при дворе византийского правителя.

Ромей прекрасно понял, что князь имел в виду, поэтому медленно сложил книги обратно в сундучок, выигрывая таким образом несколько минут, чтобы сосредоточиться.

— Для начала я хотел бы сказать о том, что должно тревожить могучих соседей Византии, в том числе и Русь.

Князь Ярослав и монах понимающе переглянулись. Именно это интересовало их прежде всего.

— Говори, как есть, — обронил правитель Руси. — Коротко и понятно, разъясняя все то, что требует разъяснений.

— Истинно так, истинно… Все идет к тому, досточтимый, что борьба за престол в Константинополе все еще не завершена.

Визарий выдержал паузу, наблюдая за тем, какую реакцию это произведет на князя.

— В мире не существует ни одной державы, в которой эта борьба была бы завершена или изжита, — покровительственно улыбнулся Ярослав.

— Достаточно окинуть взором то, что происходит на Руси, — поддержал его Иларион.

— Вы имеете в виду битву с князем Мстиславом? — кивнул ромейский посланник. — Сейчас все идет вот к чему: или к власти, реальной, «коронованной» власти, придет императрица Зоя[76], или же Македонская династия[77] Византии вообще будет отстранена от трона. Уже в 1028 году, в предсмертные дни императора Константина Македонянина, когда стало ясно, что у него нет наследников по мужской линии, враги Македонской династии требовали привести к власти представителей влиятельного рода Комнинов. Но Константин выдал свою дочь Зою за аристократа Романа Аргира, вступившего на престол под именем Романа III, рассчитывая, что реальной властительницей будет она, Македонянка. На самом же деле Роману досталась всего лишь корона, а властвовать стал его ближайший сподвижник евнух Иоанн.

— …Который, зная нелюбовь народа к евнухам, сумел заинтриговать пятидесятилетнюю Зою своим братом Михаилом.

— Именно он, после убиения императора Романа, унаследовал не только тело его вдовы, но и трон.

— Теперь он правит под именем Михаила IV Пафлагона, но уже пытается избавиться от властной, основательно состарившейся Македонянки, чтобы основать собственную династию. Но пока он безуспешно интригует против изворотливой супруги, вся правительственная власть вновь оказалась в руках группы евнухов во главе с Иоанном. Это счастье, князь, что у вас при дворе не заведено плодить евнухов.

— Вот я и думаю: может, мне превратить в евнухов всех своих удельных князей, вместе с их сыновьями? Тогда, наконец, раздробленная Русь тоже сумеет стать полноправной империей.

Визарий понимающе осклабился и, со склоненной головой выдержав глубокомысленную паузу, продолжил:

— Но трагедия династии Македонян в том и заключается, что Зоя так и дожила до старости, оставаясь бездетной. Чтобы как-то выйти из этого династического тупика, все тот же «царствующий евнух» Иоанн настоятельно посоветовал ей усыновить племянника императора Михаила Калафата.

— И теперь она размышляет над тем, — прервал его повествование князь, — как бы отстранить от власти своего супруга Михаила Пафлагона и передать корону приемному сыну.

— Ибо такова логика борьбы за трон в этой империи.

— Однако монархи появляются и исчезают, а империя продолжает свое существование.

— Истинно так, истинно.

— Поэтому скажи мне, посланник империи, как в Константинополе воспринимают мою Русь? Чего от меня ждут? Чего опасаются? Что пытаются предотвратить?

— То есть вас интересуют все тайны византийского двора? — Спрашивая об этом, Визарий улыбался наивной улыбкой, которой позавидовал бы самый изощренный в пророческих делах юродивый.

— Об оплате ваших откровений мы поговорим отдельно, — попытался развеять эту улыбку монах Иларион.

— Так что же вашим высокопоставленным ромеям, в частности, императору и патриарху, известно о моих собственных планах и помыслах?

— Им известно все то, о чем сообщают из Киева, Чернигова и Вышгорода византийские агенты.

— Даже из Вышгорода?! — недоверчиво пробасил Ярослав.

— Прежде всего их беспокоит то, что киевский князь намерен учредить свой собственный патриархат, который был бы независим ни от Рима, ни от Константинополя.

Князь откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел в пространство за окном. Визарию трудно было определить: то ли он вспоминает, с кем откровенничал по поводу патриарха, то ли воспринял его сообщение как очень своевременную идею.

— Возможно, — молвил правитель, — когда-нибудь мы решимся и на такой шаг.

— А пока что вы твердо намерены назначить своего собственного митрополита. То есть того, кого выберете вы, а не того, кто будет прислан вам с берегов Босфора. Правда, в патриархии еще не знают, кого именно вы решитесь рукоположить на митрополита, — сообщил ромей и при этом почти вызывающе посмотрел на Илариона, давая понять, что лично для него претендент на чин митрополита Киевского сомнений не вызывает.

— Мы хотим видеть в стольном граде такого первосвященника, который бы знал русский язык и русские беды, и служил Руси, а не Византии, — не стал разочаровывать его в правдивости этих слухов князь. — Я никогда не скрывал, что попытаюсь ослабить церковную зависимость своей земли от Византийской империи.

— К тому же после вашего возвращения в Константинополь, досточтимый Визарий, при дворе императора сразу же узнают, кто станет первым русским митрополитом, — учтиво добавил Иларион[78].

— До сих пор сведения из Киева императоры получали не от меня, — жестко парировал Визарий. — Или, может, вы в этом сомневаетесь? Кстати, вы собираетесь назначать своих митрополитов, даже не советуясь с патриархом?

— Когда патриарх назначал своих митрополитов, он ведь не советовался с великим князем Руси, — ответил монах, понимая, что только что византийский гость задал тот вопрос, который неминуемо задаст ему при первой же встрече сам патриарх или его личный секретарь.

— Что еще тревожит императора Византии? — напрямик спросил князь, решив, что беседа слегка затянулась, а значит, слишком много чести для понтийского грека.

— При его дворе убеждены, что Русь намерена вернуться на Дунай, на землю Русов.

— И могут не сомневаться в этом: мы действительно собираемся вернуться на землю предков.

— А еще там опасаются, что киевский князь станет добиваться этого, развязав большую войну против Византии. Возможно, даже решится на осаду Константинополя. Там помнят походы на земли империи князя Олега, других князей и воевод.

— Это хорошо, что помнят, — проворчал князь. — Но вы сами видите, что в поход против Византии здесь никто не собирается[79]. Наоборот, мы помогаем принцу Гаральду формировать большой отряд норманнов, который бы значительно усилил армию империи. Разве стали бы мы усиливать армию императора воинами-наемниками, которые охотно согласились бы воевать против самой Византии?

— Надеюсь, этот аргумент способен убедить императора.

— И даже принцессу Зою, — добавил Иларион, заставляя Визария думать, что для свершения переворотов противникам князя не обязательно обзаводиться евнухами. Достаточно иметь несколько надежных монахов с Иларионом во главе.

— Тем более что отряд викингов прибудет в его столицу вместе с вами, — завершил свою мысль правитель Руси. — И выглядеть это будет так, словно это вы его привели в страну.

— Если бы тайные планы правителей были связаны только с походами наемных викингов, мир выглядел бы слишком примитивным, — артистично развел руками Визарий.

8

Гаральд остановился на одном из холмов, возвышавшихся на берегу Днепра, у Печерской лавры, и долго любовался отсюда открывшимся видом на стольный град. Все это время Елизавета стояла рядом с ним, искоса посматривала на принца норвежского и старалась направлять свой взор туда же, куда устремлялся его. Впрочем, со временем княжна устала зрительно следовать за викингом и перевела взгляд на одного из троих телохранителей, которые прочесывали кустарник. Он словно бы ощутил на себе силу взгляда девушки, потому что вышел из кустов и, ступив на едва приметную козью тропинку, медленно побрел к вершине, не спуская при этом взгляда с княжны. Конечно же, это был Волхвич.

Охрана им не мешала и даже не обращала на них внимания. Двое дружинников стояли по обе стороны принца и княжны, еще трое поспешно осматривали небольшую рощицу и кустарник у подножия возвышенности. И все же Елизавета постоянно ощущала их присутствие, и время от времени это ощущение вызывало у нее чувство неловкости.

— Послезавтра наши галеры выходят из залива, — задумчиво молвил Гаральд, все еще не отрывая взгляда от золотых куполов, окаймлявших княжеский дворец.

— Знаю, — бесстрастно ответила юная княжна.

— Сначала мы долго будем идти вниз по Днепру, а затем придется преодолевать море.

— Об этом конунг Гуннар тоже говорил.

— Он беседовал с тобой о нашем походе, обо мне? — спросил принц таким тоном, словно собирался приревновать ее к сорокалетнему конунгу.

— Не со мной, а с королевой Астризесс, — все тем же бесстрастным тоном просвещала его княжна, наблюдая за тело-хранителем, который медленно, оступаясь, но при этом не сводя с нее глаз, все приближался и приближался.

— Разговор происходил при тебе?

Княжна удивленно взглянула на принца и вновь перевела взгляд на юного дружинника, которому надоело петлять по крутой извилистой тропинке, и теперь он намеревался идти напрямик.

— Почему при мне? То, о чем они говорят, должны знать только они.

— Но ты иногда подслушиваешь?

— Я — великая княжна, а не подкупленная служанка, которой велено подслушивать под дверью своей хозяйки.

— Значит, у тебя тоже есть такая подкупленная слу-жанка?

Елисифь не ответила, хотя Гаральд терпеливо ждал ее реакции. Этот дикий викинг нередко задает вопросы, задавать которые не следует, а уж отвечать на них — тем более.

— Они говорят о многом таком, что тебе тоже следовало бы знать, — мстительно парировала Елизавета.

Тем временем Волхвич подходил все ближе, и это заставляло ее нервничать: уж не дойдет ли дело до стычки между ним и Гаральдом? Поэтому, как только на пригорке показался послушник монастыря, который сообщил, что предобеденная молитва завершена и монах Прокопий ждет их, княжна тут же заторопила своего кавалера. Причем спускаться решила как можно скорее, и по склону, противоположному тому, которым спешил дружинник.

Наверное, ей вообще не стоило обращать внимания на этого юного воина. Волхвич уже знал, что ее прочат в невесты викингу, но, строго предупрежденный самой княжной и воеводой Смолятичем, даже заикаться не смел об их отношениях, а уж тем более — вмешиваться в них или общаться с наследным принцем. До сих пор он придерживался этих условий, успокаивая себя тем, что до свадьбы и даже до помолвки еще далеко, а значит, всякое может случиться. Но почему-то же он порывался сейчас оказаться рядом с ними.

Воевода Смолятич очень серьезно отнесся к поручению князя — наладить тайную сыскную службу, и Волхвич предстал перед ним в этом деле первым и наиболее способным помощником. Каким образом он узнавал о встречах Астризесс и Гуннара, а главное — о чем они вели беседы, этого Елизавета не ведала; но ведь узнавал же!..

У монастырского храма их уже ждал монах Иларион. Он неплохо изъяснялся по-норманнски, поэтому старательно знакомил викинга-принца и его даму с историей не только самого храма, но и каждой его иконы. А еще — поражал его воображение монастырской библиотекой, а также сводил в одну из пещер, в которой жили монахи. Когда все, что было религиозного в этом монастыре, викингу показали, он спросил:

— А почему ваш монастырь так плохо подготовлен к обороне?

— К обороне? Плохо? — явно подрастерявшись, переспросил монах.

— Здесь довольно мощная стена, но почти нет бойниц, нет цитадели и надвратной башни; укрепленного замка на территории монастыря тоже нет.

— Но монастыри создаются для молитв, а не для сражений.

— Молиться надо, когда в стране мир, а когда к стенам монастыря подступают враги, нужно сражаться. Когда я стану королем, не позволю строительства ни одного монастыря, если уже в чертежах он не будет выглядеть настоящей крепостью или хотя бы укрепленным замком.

— Когда вы станете королем, наверное, так оно и будет, — смиренно согласился Иларион. — Однако наши князья мало заботятся о строительстве и укреплении монастырей, а вы вряд ли станете правителем нашей земли.

— Принц Гаральд станет правителем Норвегии, страны норманнов, — проговорила Елизавета, привычно вскинув подбородок. — А королем он станет сразу же после того, как возьмет меня в жены.

— Кто вам все это нагадал, княжна? — едва сумел пригасить улыбку монах. Он знал, что обычно Елизавета обижалась, когда замечала чью-то ухмылку. Она не только сама считала себя взрослой, но и требовала, чтобы так считали все остальные.

— Это я сама себе так нагадала, — храбро уведомила его будущая королева Норвегии. — И как только это произойдет, мы сразу же примемся строить стольный град Норвегии. Как он будет называться, я пока что не знаю, возможно, Норманноградом. Хотя… над названием мы с Гаральдом еще подумаем.

— Значит, королевой Норвегии? Дай-то Бог, дай-то Бог… — молитвенно сложил руки у груди монах. — Мне приходилось встречать людей, способных видеть чужие судьбы, но все они утверждали, что их собственная судьба провидению не подвластна.

— Мне подвластна и чужая, и своя.

— Как-нибудь мы обязательно поговорим об этом вашем даре и помолимся за него.

— Молиться будем завтра?

— Ты ведь венчаешься не завтра, а вот когда это произойдет, не знаю. Может, тебе это ведомо?

— Да, ведомо. Венчать нас будете вы. Только тогда вы уже будете не монахом, а большим церковником. Самым главным на Руси. Почти как папа римский.

Иларион задумчиво посмотрел сначала на безмятежно улыбавшегося, влюбленного в свою маленькую даму сердца Гаральда, затем на Елизавету.

— Ты слышала, как твой отец с кем-то говорил об этом?

— Говорил? Об этом?! — несказанно удивилась княжна. — Нет, никогда ничего такого не слышала. А зачем мне слышать? Сама знаю.

— Княжна Елизавета действительно знает будущее каждого из нас, — все с той же безмятежной улыбкой известил Гаральд монаха-книжника. — Любой норманнский жрец позавидовал бы этому ее дару.

— Неужели это на самом деле может произойти? — усомнился Иларион, но уже обращаясь как бы к самому себе.

До дворца они добрались на повозке княжны, а Радомир и все остальные телохранители сопровождали их в седлах. Прежде чем усесться на свое место, Елизавета строго поинтересовалась у Волхвича, отозвав его чуть в сторону, — почему он так упорно взбирался на вершину холма, на котором стояли они с Гаральдом.

— Очень хотелось побыть рядом с тобой.

— Ты никогда не должен показываться рядом со мной! — резко осадила его княжна. — Слышишь, никогда! Особенно когда рядом находится принц Гаральд.

— Боишься, что он приревнует? Или просто обидится?

— Ты — смерд, и ты должен знать свое место. Каждый должен знать свое место, так в этом мире заведено, — спокойно, рассудительно объяснила она Волхвичу. — Еще раз осмелишься подойти без моего согласия, прикажу никогда впредь не подпускать тебя к моей охране.

9

Огромные челны викингов под красными квадратными парусами отходили от киевской пристани в полуденную пору. Мореходы норманнов еще с вечера привели свои суда к городской пристани, чтобы все, кто пожелал бы этого, могли провожать их флотилию в поход. На судне «Принц Гаральд», которое должно было идти к устью реки первым, вместе с викингами отправлялись в путь трое русичей, которые уже не раз водили по этой реке купеческие караваны, неплохо знали все ее острова, отмели и пороги. Они также должны были подсказывать норманнам места, которые следовало преодолевать по обводным рукавам или волоком.

Князь вместе с княгиней Ингигердой, королевой Астризесс и Елизаветой подъехал к тому месту на пристани, где стояло, слегка покачиваясь на волне, судно «Принц Гаральд». Свита князя держалась чуть поодаль, давая возможность принцу пообщаться с правящим семейством.

— Вот, смотрю я на это воинство, — небрежно повел князь рукой вдоль пристани, — и думаю: а не прогадал ли я, решившись подарить его византийскому императору? Имея его, можно было бы попытаться создать собственную империю.

— Вы еще создадите ее, сир, — на французский манер ответил принц. — Мы вернемся и поможем вам в этом.

— Вот только много ли вас вернется? — с материнской грустью в голосе усомнилась Астризесс, отыскивая взглядом конунга Гуннара, который в это время поднимался по трапу, делая вид, что не замечает ее.

Для Гаральда не было секретом, что прошлую ночь они провели вместе, причем это была не первая их ночь. Как не было секретом и то, что конунг старательно скрывал свои истинные отношения с королевой-вдовой. Непонятно только, почему он делал это. Все знали, что Гуннар до сих пор был холост.

Взойдя на судно, конунг остановился у центральной надстройки, рядом с трапом, уводившим в каюту, которую он теперь вынужден делить с византийским посланником. Сам посланник тут же появился у причального борта, стараясь всячески привлечь к себе внимание князя и его семейства.

— Уверен, что большинство вернется, — попытался Гаральд успокоить королеву. — В морских походах викинги храбры и бессмертны.

— Это — если верить нашим старым норманнским сагам, — иронично уточнила Астризесс. — Битва, в которую вел вас король Олаф, свидетельствует кое о чем другом.

— Не надо об этой битве, — поморщилась Ингигерда. — Тем более — перед таким трудным походом. У всякого воинства случаются поражения.

— Конечно, конечно, — поспешно согласилась Астризесс. — Только ты, наследный принц норвежский, постарайся оказаться в этом бессмертном большинстве.

— Елисифь предсказывает, что я вернусь, — взглянул Гаральд на княжну, которая стеснительно держалась чуть позади родителей.

— Если бы только все эти предсказания оказывались вещими! Кстати, не теряйте времени, принц, попрощайтесь с ней, — вошла в его положение великая княгиня. — Когда вы рассчитываете вернуться в наши земли?

— Через пять весен.

— Как же это немыслимо долго! — вырвалось из груди Астризесс, хотя все понимали, что грусть ее зарождалась отплытием не юного принца, а вполне зрелого конунга Гуннара Воителя.

— К тому времени княжна уже будет достаточно взрослой, — в свою очередь заметила Ингигерда.

— Достаточно взрослой для того, чтобы на ее руку мог претендовать не изгнанник, а принц-наследник, — холодно заметил князь, никогда особой приверженности к Гаральду не питавший, — у которого есть родина, родительский замок и достаточно денег для того, чтобы никогда больше не превращаться в иностранного наемника.

— Мне понятны ваши условия, сир.

— А мы с князем и Астризесс поговорим тем временем с византийцем Визарием, — сразу же попыталась княгиня сгладить остроту выпада своего супруга. — По-моему, он будет счастлив услышать от нас хоть какие-то пожелания. — И первой направилась прямо к борту судна, увлекая за собой мужа и сестру.

Как оказалось, многие норманны успели обзавестись в Киеве подругами и даже семьями, поэтому судно «Принц Гаральд» пока что оставалось единственным, у борта которого не происходило сцен горестного прощания. Кое-кто из викингов прощался с матронами, прибывшими с детишками на руках, и даже в окружении двух-трех более взрослых отпрысков, так что одному Господу было известно, кто является их отцами. Тем не менее прощания были трогательными.

Отдельной группкой стояли гулящие девы, для которых день отъезда из города норманнов, купцов или княжеской дружины всегда превращался в день неуемной скорби по мужским утехам и деньгам. То одна, то другая из них вдруг замечала своего знакомого, и тогда над пристанью разносилось звонкое: «Ивар, не вздумай увлекаться византийками! Ни одна из них сравниться с нами не может!»; «Асмунд, возвращайся с мешком золотых монет! Мы их тут же прокутим!».

— И все эти пять лет вы проведете в Константинополе? — первой заговорила княжна, видя, что норманн явно робеет в эти прощальные минуты.

— Вряд ли. Византийский посланник утверждает, что император пошлет нас освобождать остров Сицилию, захваченный арабами, пришедшими с Северной Африки. Говорят, остров этот расположен очень далеко от столицы.

Елизавета, — как, впрочем, и сам принц, — представления не имела, где она находится, эта… Сицилия, тем не менее романтично вздохнула: «Наверное, это очень красивый остров!» После недавнего плавания на норманнском судне ее вдруг тоже обуял скитальческий дух путешественницы.

— А затем нас пошлют в Египет.

— Если, конечно, арабы не разгромят вас еще на Сицилии, — мило улыбнулась княжна.

— Никогда еще арабы викингов не побеждали, — горделиво рванул принц рукоять короткого римского меча. Двуручные боевые мечи норманнов, а также тяжелые щиты и панцири уже находились на судах.

— Потому что вам еще не приходилось воевать с ними. Ведь не приходилось же?

Воевали ли когда-либо викинги с арабами, этого принц не знал. Однако это не помешало ему все с тем же апломбом заявить:

— В мире не осталось народа, с которым бы не скрещивали свои мечи норманны и которого бы мы не побеждали.

— Кроме своих соседей датчан, — притворно вздохнула княжна.

— Датчане — такие же норманны, как и мы, норвежцы. По-этому некоторые конунги не желали воевать с ними, считая, что нашим двум народам давно следует объединиться, прихватив еще и Швецию.

Княжне, конечно же, нравился этот норвежский принц — ладный лицом, русоволосый, не по годам рослый и крепкий… Но даже теперь, в минуты прощания, она не могла отказать себе в удовольствии хоть в чем-то проявить свой дух противоречия, словесно ущипнуть парня, сбить с него эту, сугубо норманнскую, спесь…

— Я всегда буду помнить о вас, княжна Елисифь, — все-таки решился Гаральд сказать то главное, без чего уходить на многие годы из Киева было страшновато.

— Помните, — пожала плечами девчушка. — Если только в Константинополе у вас будет хватать времени для того, чтобы время от времени вспоминать о киевской княжне.

Еще там, на судне, и во время прогулки в монастыре, Гаральду казалось, что она как-то неожиданно повзрослела за эту весну. Тогда почему же теперь перед ним снова стояла взбалмошная девчушка, совершенно недостойная той, которая могла бы восприниматься викингами в образе невесты их конунга конунгов, будущего короля Норвегии?

— Я буду находить время, — смущенно заверил ее Гаральд.

— Если даже здесь, в «целомудренном», как называет его Астризесс, граде Киеве вы находите такое количество падших дев, — кивнула она в сторону стайки воркующих между собой женщин, — то можно представить себе, сколько их отыщется в Константинополе.

— Каждый рыцарь избирает для себя даму сердца, которой остается верен всю жизнь, — как-то неожиданно посуровел голос предводителя норманнов. — Так вот, свою даму сердца я уже избрал.

— Мать говорила, что мне пока что слишком рано считать себя чьей бы то ни было дамой сердца.

— Она всего лишь опасается за тебя. Уверен, что Астризесс сказала бы по-другому.

— Хорошо, я поговорю об этом с королевой Астризесс, — с детской непосредственностью пообещала княжна.

— Главное, чтобы ты ждала меня, Елисифь. — Княжна плеснула на него озорным взглядом холодных, как две весенние льдинки, голубых глаз и поспешно отвела взгляд. — Ты будешь ждать?

— Не знаю, — снисходительно повела плечами. — Может, и буду.

— Слишком неуверенно ты это говоришь.

— Как я могу знать: буду ждать тебя в течение стольких лет или не буду? Возможно, завтра здесь появится принц датский или германский…

— Но ты должна ждать меня, даже если сюда съедутся все принцы Европы.

— Почему ты решил, что должна ждать?

— Потому что обещала ждать меня.

— Разве я уже что-либо пообещала? Нет, если ты не очень долго будешь бродить где-то там, по Сицилии и Египту… — вновь величаво повела она своими пухлыми плечиками. — Я не стану торопиться выходить замуж. Тем более что мне еще слишком рано думать об этом.

— Ты ведь должна думать не о замужестве, а всего лишь обо мне.

— Не знаю, наш учитель Иларион поучает, что думать о замужестве следует только тогда, когда настанет время… замужества, а пока что следует постигать книжную мудрость и мудрость жизни[80].

Гаральд хотел что-то ответить, но в это время его окликнул своим густым басом конунг Гуннар. Оглянувшись, принц обратил внимание, что тот указывает острием своего кинжала на туго надутый парус, на север, где, в поднебесье, сгущались далекие тучки, и вновь на парус. Никаких объяснений эти знаки не требовали.

Еще утром капитаны судов жаловались на отсутствие ветра, точнее, он слегка повеивал, но оказался встречным, и предлагали не торопиться с отплытием. Конечно, идти надлежало за течением, но при отсутствии попутного ветра все равно пришлось бы с первых же часов похода налегать на весла. Теперь ветер был отличным, однако он долетал оттуда, откуда на город надвигались тучи, а значит, время терять было нельзя.

Как истинный предводитель норманнов, Гаральд и не собирался его терять, даже в беседе с несостоявшейся дамой сердца. Хотя и предчувствовал, что еще долго будет тосковать по этим излучавшим какой-то особый внутренний свет, затянутым зеленоватой поволокой глазам, по этому личику и изящным кудряшкам.

10

С аудиенцией император Михаил тянуть не стал. Принять наследного принца Норвегии он соизволил уже на следующий день после того, как норманнские суда вошли в бухту Золотой Рог.

— Ваш приказ выполнен, мой император: я привел к вам лучших воинов-норманнов, которые имелись у великого князя киевского, — напыщенно проговорил Визарий, стоя рядом с правителем на смотровой башне дворца.

Прежде чем ответить, Михаил с минуту наблюдал за тем, как у специально освобожденной для викингов пристани выстроилась, борт к борту, целая флотилия судов.

— Странно, что князь Ярослав решился отпустить Гаральда с его воинами. Что произошло? У русичей опустела казна?

— Без этих воинов русская казна опустеет еще больше, мой правитель.

— Но ты сам доносил из Крыма, что русичи готовятся к походу на Византию. Не станешь же ты убеждать меня, что русичи отказались от своей маниакальной идеи покорить Византию, а свой Киев провозгласить «Восточным Римом»? Не поверю, от этого они отказаться не способны, независимо от того, кто там у них правит и насколько наполнена их казна.

— Прежде всего, они хотят вернуть себе земли к востоку от устья Дуная, считая их землями русичей. Так что война за дунайское наследие неизбежна.

— И когда они могут решиться на свой «дунайский» поход?

— В ближайшие два-три года он вряд ли возможен. Уже хотя бы потому, что под рукой у князя Ярослава не будет этих пиратствующих рыцарей, — повел Визарий подбородком в сторону бухты. — Ярослав не мог отказать Гаральду в его праве добыть себе славу и золото на службе у вас, все-таки он уже воспринимает его как будущего зятя.

— Этот викинг претендует на трон?

— Норманны считают Гаральда наследным принцем. Однако ему еще предстоит освобождать свой трон от захватчика-датчанина.

— Вот теперь замысел ясен: наш юный викинг жаждет получить в жены дочь киевского князя, который затем поможет ему добыть корону Норвегии… — задумчиво подытожил император. — Все бредят короной, — почти в отчаянии развел он руками. — Каждый, кто хоть издали поймал на себе имперское отражение короны, навсегда становится пленником ее призрачного блеска.

— Благодарю Господа, что лично меня ни одна корона мира блеском своим не ослепила, — молитвенно возвел глаза к небесам понтийский грек.

— Пленником, подобным мне самому, — уже едва слышно пробормотал василевс[81], не обращая внимания на слова своего «русского посланника».

Возможно, император постоял бы здесь, на пьянящем морском воздухе, еще какое-то время, но бледное, болезненное лицо его неожиданно сморщилось так, что Визарий безошибочно определил: начался очередной приступ какой-то странной болезни, время от времени вспыхивавшей в правителе всепоглощающим пламенем, который вот-вот должен был сжечь все его внутренности.

— Чем я могу помочь вам? — испуганно спросил Визарий, которому хорошо было известно, что никакие настойки, которыми доктора пичкали этого коронованного беднягу, уже не помогали. Но меньше всего ему хотелось, чтобы роковой час правителя наступил в его присутствии. К счастью, евнух Иоанн, державшийся чуть позади Визария, уже звал дежурившего где-то этажом ниже лекаря и вместе с «русским посланником» тоже бросился поддерживать оседающего императора.

— К Зое обратитесь, к императрице Зое, — едва сдерживая боль, проговорил грозный правитель. — Она знает, как следует распоряжаться викингами.

Визарий и рослый, не в меру располневший евнух обменялись короткими вопросительными взглядами. По ироническим ухмылкам, блуждавшим по губам, без труда определили, что становятся полезными друг другу единомышленниками.

— Она знает, — подтвердил евнух, даже не пытаясь скрыть свою наглую ухмылку. — Сегодня же устрою принцу Гаральду аудиенцию у императрицы.

Появившийся лекарь-египтянин тут же расстелил принесенный с собой в наплечной сумке коврик, уложил на него теряющего сознание императора и принялся колдовать над какими-то глиняными пузырьками.

— Я выведу хозяина из этой тьмы, — пробормотал египтянин после того, как, постучав пальцами по его спине, евнух вопросительно впился в него взглядом. — Однако не менее месяца он должен будет пролежать, старательно принимая все, что способно спасти его от гибели.

— Он будет принимать, — спокойно заверил его Иоанн, — императрица Зоя заставит.

До Визария уже давно доходили упорные слухи о том, что это дает знать о себе какой-то особый яд, который медленно, мучительно сводит василевса с ума и лишает жизни. И что будто бы подсыпан был этот яд по велению самой императрицы Зои — женщины любвеобильной и властной, которой надоело прозябать у подножия трона своего безвольного мужа. Поэтому она давно решила: Византия вполне заслуживает того, чтобы во главе ее стала такая властительница, как она, императрица Зоя, последняя из воинственной Македонской династии. И ближайшим сообщником этой имперской валькирии являлся евнух Иоанн, тоже уверенный в том, что достойно продолжать политику последнего на престоле из «македонцев», то есть своего отца Константина Македонского, способна только она, императрица Зоя Македонская.

— Обедать будешь вместе с Гаральдом, — молвил Иоанн, когда они спустились вниз и слуги пронесли мимо них все еще пребывавшего в полузабытьи императора. — Только с Гаральдом, без Гуннара, в трактире «Старый легионер», в отведенной для вас комнатке. Вкушать вина и объедаться будете до тех пор, пока не появится гонец императрицы.

— Прекрасное предложение, почтеннейший Иоанн, — склонил голову Визарий. — Жаль только, что для такого пиршества у Гаральда маловато золотых. Не говоря уже обо мне, понтийском бессребренике.

— За все будет заплачено, Визарий. Трактирщик «Старого легионера» будет предупрежден. Воинам принца голодать тоже не придется. Только смотри, «понтийский бессребреник», чтобы наш пылкий юноша не слишком усердствовал, опустошая кружки с вином.

— Усердствовать он будет потом, во дворце, в палатах императрицы.

— Попридержи язык, ты, посланник дьявола, — незло осадил его Иоанн.

— Он будет готов к этой встрече, — нижайше склонил голову Визарий.

— Готов к встрече… с императрицей Зоей, — многозначительно подчеркнул евнух особую важность намеченного ими предприятия, скабрезно ухмыляясь при этом.

11

Пиршество на двоих в «Старом легионере» затянулось настолько, что Гаральд уже потерял всякую надежду на аудиенцию. Но как раз в ту минуту, когда он сказал Визарию: «Нет больше смысла ждать, уходим!» — появился худощавый грек в зеленом колпачке, в каких обычно щеголяли придворные евнухи, и, обращаясь к норманну, на неплохом русском произнес:

— Настало и ваше время, варяг. Идите за мной. — Визарий решил, что его это приглашение тоже касается, но как только он поднялся вслед за принцем, жесткая сильная рука грека прижала его к стулу. — Ты, понтиец, и дальше можешь наслаждаться пиршеством.

— Однако норманну понадобится переводчик.

— Он не первый викинг, с которым императрица соизволила встретиться. К тому же он владеет латынью. Поэтому сиди, понтиец, и помалкивай. Помни, что в таверне сидеть всегда приятнее, нежели на колу.

— Поверю вам на слово, почтеннейший.

— Понтиец… — покачал головой евнух, как бы говоря: «Ну что с тебя, понтийца, возьмешь?!» Судя по тому, с какой снисходительной иронией евнух произносил это свое «понтиец», греков из северного побережья Понта Эвксинского он явно не жаловал. И уж во всяком случае эллинами их не считал. — Сейчас появится рабыня, которая скрасит твое унылое одиночество. Говорят, что она этому обучена.

Выйдя через черный ход в небольшой, вымощенный черным вулканическим туфом двор, Гаральд осмотрелся, пытаясь выяснить, стоит ли у входа какая-нибудь повозка или же бьют копытами оседланные кони. Однако евнух небрежно обронил:

— Ехать никуда не придется, императрица уже здесь, но сначала тебя обмоют и вообще подготовят.

Баня была выстроена в стиле римских терм. Как только Гаральд вошел в нее, две служанки в возрасте почтенных матрон — молоденьким служанкам императрица явно не доверяла — тут же принялись срывать с него одежды, не обращая никакого внимания на его возмущение и стеснительность. Эти худощавые женщины с одинаково сморщенными лицами почему-то казались ему молчаливыми, а потому совершенно бездушными служанками Валгаллы, которые готовят его то ли к ритуальной казни, то ли сразу к переходу в мир иной.

Старательно смыв с норманна пыль и пот дальних дорог, эти некстати состарившиеся валькирии позволили ему немного поплескаться в теплом бассейне, а затем, после старательного обтирания, обдали его какими-то благовониями. Решив, что приготовления завершены, эти валькирии положили парня на теплую каменную скамью, на которой он оказался сразу под двумя струями теплого воздуха, прорывающегося — сверху и снизу — из соседних помещений.

— Чтобы масла, которыми натирали нижнюю часть твоего тела, юноша, поскорее впитались, — по-норманнски объяснила одна из них. — А главное, — поводила теплыми руками по нижней части его живота, — чтобы воспылал страстью к женщине.

Очевидно, с той же целью она, отослав перед этим движением руки свою напарницу, преподнесла юноше и небольшой кубок с каким-то приторно горьковатым напитком. Когда же Гаральд взялся за свою рубаху, старшая валькирия с презрительной миной на лице вырвала ее, поднесла к носу и отшвырнула, объяснив, что к утру его одежды будут чистыми и сухими. Его же заставила облачиться в безрукавную рубаху из плотной шерстяной ткани, поверх которой тут же были надеты: легкая, украшенная золотыми нашивками кожаная кираса и юбочка из грубой ткани, наподобие той, в какие облачались воины-спартанцы. Тут же появилась вторая валькирия, сбросила его норманнскую одежду в принесенную кошелку и унесла. Оставшись без своей одежды, Гаральд почувствовал себя так, словно оказался обезоруженным посреди поля боя.

Тем временем старая валькирия обошла вокруг рослого норманна, как скульптор — вокруг своего, только что рожденного из-под резца, детища. Судя по всему, она должна была остаться довольной своим творением, однако нет пределов совершенства.

— Слишком юный, — проворчала она, покачав головой. Это и в самом деле было произнесено тоном скульптора, который не сумел справиться с замыслом. — Слишком юный. Далеко ему до Зенония, — уточнила так, словно сам норманн при этом не присутствовал. — Правда, для Зои это никогда не было преградой, но все же…

Гаральд так и не понял, кто такой Зеноний и вообще что старая валькирия имела в виду, тем не менее чувствовал себя, как жеребенок на конной ярмарке, где его пытались сравнивать с каким-то мощным, породистым жеребцом. «Зеноний», — мысленно повторил Гаральд. Странное имя, однако его стоит запомнить.

— Это полководец, — объяснила служанка.

— Что вы сказали?

— Я произнесла: «Зеноний». Это имя полководца, — словно бы вычитала его мысли старая валькирия.

— Разве я спрашивал об этом?

— Значит, хотел спросить. Я угадываю человеческие желания, в этом моя земная прихоть. Судьбу — нет, только желания. Зная тайные желания человека, нетрудно определить и его судьбу.

— Спросить, в самом деле, хотел, да…

— Этот полуэллин-полуримлянин считается человеком императрицы, ее любимцем. Однако все, кого любит императрица, становятся нелюбимыми для императора, — объяснила старая валькирия, подталкивая Гаральда к едва приметной двери, явно не к той, через которую его ввели в этот предбанник. — А меня зовут Этиллой. Запомни это имя, юный викинг.

— Как же я смогу забыть имя такой «красавицы»?

— Я бы с тобой тоже переспала, — не обратила внимания на его ироническую ухмылку старая валькирия и, подступив к нему еще на шаг, подобострастно провела рукой по внутренней части ноги, приведя этим норманна в изумление. Правда, приближаясь к промежности, Этилла внезапно, словно бы испугавшись собственной смелости, прекратила эту свою атаку. Причем произошло все это раньше, чем норманн успел отреагировать. — Однако же понимаю: не по мне такая честь. Впрочем, говорить с тобой мы станем не об этом. Если ты, норманн, не будешь слишком скуп со мной, я могу тебе пригодиться. Потому что многое при дворе вижу, а еще больше слышу, не говоря уже о том, что о многом догадываюсь.

— Я не буду скуп с тобой, — кротко пообещал Гаральд.

— Верю, тебе верю. И первый совет: императрица не любит, чтобы ее ласкали, любит ласкать сама, — хищно оскалила женщина на удивление белые, прекрасно сохранившиеся молодые зубы. — В постели она тоже хочет оставаться императрицей. Впрочем, не она одна, многие женщины стремятся повелевать-царствовать в постели, не понимая, что некоторым мужчинам это не очень-то нравится.

— Мне казалось, что я иду к ней на прием, а не на свидание.

— Те иностранцы, которые попадают к ней только на прием, никогда ничем не удостаиваются, кроме чести… побывать на приеме у императрицы. Но ты ведь прибыл не за этим. А к тому, за чем ты прибыл, следует идти решительно, не считаясь с мелкими неудобствами, вроде ласк нелюбимых женщин. В конце концов, ты ведь мужчина, правда?

— Уже мужчина, — правильно понял ее юноша. — А где я нахожусь? Разве это императорский дворец?

— Нет, это один из личных домов императрицы, в которых она обычно принимает тех гостей, которых желает принять. В этом — она обычно принимает иностранцев. И любовников. Уж такая у нее прихоть. Зоя не любит бывать во дворце, считая, что не должна находиться там, пока не чувствует себя полноценной его хозяйкой.

— Но ведь она — императрица.

— Императрица — всего лишь жена императора. Для всех остальных женщин этого было бы достаточно. Но только не для Зои Македонской. Она желает быть не императрицей, а повелительницей. Настоящей повелительницей. Кстати, обращаться к ней следует только так: «повелительница».

— А ко мне — «конунг Гаральд» или «принц», так и передай этой своей повелительнице.

— Она сама решит, как к вам следует обращаться. Впрочем, титулы ваши ей известны.

Гаральд был по ту сторону двери, когда Этилла дала ему еще один совет:

— Дыхание у тебя чистое, это я заметила. Но все равно старайся сдерживать его и слегка отворачивайся, отводя его в сторону. Она чужого дыхания не терпит. Хотя… если уж мужика хочется, то какое тут дыхание?! При этом не вздумай поморщиться, убедившись, что у нее самой дыхание настолько несвежее, что никакими пряностями унять этот запах уже нельзя.

12

Зоя сидела за большим столом из красного дерева, который стоял между двумя шкафами, заваленными старинными книгами и какими-то свитками. Могло показаться, что эта смуглолицая пятидесятилетняя матрона, с коричневыми мешочками под глазами, даже не помышляет о какой-либо интимной связи с юношей, которого ввел к ней евнух-телохранитель. Правда, Гаральд сразу же обратил внимание на то, что пространство за спиной у Зои было занавешено грубой войлочной портьерой.

— Вы действительно являетесь наследным принцем норвежским? — не позволила ему хозяйка ни прийти в себя, ни осмотреться.

— Наследным.

Зоя едва заметно повела кистью руки, и огромный охранник-евнух тут же навис над худощавым парнишкой, чтобы подтолкнуть его к столу.

— Мне уже сообщили, что вашу страну захватили датчане. Это ваш брат-король погиб в бою с ними, пытаясь вернуть себе трон?

— Погиб, как и многие другие викинги, — с достоинством ответил конунг. — Сражение за трон и Норвегию мой сводный брат Олаф проиграл.

— Там сошлись норвежские викинги против викингов датских, — молвила Зоя, как бы оправдывая их поражение.

— Причем многие норвежские викинги сражались на стороне датских, — не мог скрыть своего возмущения конунг.

— Однако ты намерен вернуть себе и трон, и Норвегию, — перешла императрица на «ты». — Для этого тебе нужны деньги и воины. Твой брат сумел добыть все это в Руси, но тут же все и потерял, в первой же битве. Великий князь Ярослав считает, что ты слишком молод и беден для того, чтобы готовиться к новому походу в Норвегию. Точно так же, как и рассчитывать на свадьбу с его дочерью Елизаветой. Что, действительно красива собой эта русская Елисифь?

— Вижу, что понтиец Визарий очень обстоятельно доложил вам обо всем, что происходило в Киеве, повелительница.

— Я спросила тебя о Елизавете, — стал еще более требовательным голос императрицы.

— Она пока еще слишком юна.

— Увлекаться молоденькими девицами можно в любом возрасте. Но в твоем положении все же лучше иметь дело со взрослыми, влиятельными женщинами. Не такими, правда, как шведская принцесса-вдова Сигрид. Эта обезумевшая от похоти, облезлая самка. Как, впрочем, и ее тетушка, королева-вдова.

— О расправе королевы Сигрид над женихами тоже корсунец[82] Визарий поведал? — иронично осведомился Гаральд.

— Первым о «пепельном пиршестве» королевы рассказал шведский посол. Визарий всего лишь подтвердил его правдивость. Но речь сейчас о той Сигрид, жрице огненной любви, которая умудрилась переспать с тобой. Нет-нет, я не требую ни подтверждения, ни отрицания, — величественно повела украшенной перстнями рукой императрица. — В твоем возрасте побывать в руках у зрелой, опытной женщины — это великая наука, которая тебе еще множество раз пригодится.

— Я смогу встретиться с императором? — поспешно поинтересовался Гаральд, чтобы как-то увести повелительницу от воспоминаний о страстной шведке.

— Обязательно встретишься. Но только для того, чтобы услышать из уст светлейшего, боголюбивейшего и благочестивейшего василевса нашего, — с нескрываемой иронией произносила она все эти титулы, — высочайшее подтверждение всех тех распоряжений, которые чиновники империи получат от меня. Кстати, у нас уже есть три больших отряда наемников-норманнов, один из которых служит на границе с Болгарией, а два других охраняют побережья империи. Еще один отряд мы намерены набрать из тех норманнов, которые уже давно поселились на Балканах.

— Мне приходилось слышать о балканских норманнах, — кивнул Гаральд. — Когда-то на них возлагал надежду мой брат, король Олаф. Говорят, он даже вел переговоры с одним из балканских конунгов, а также с конунгами Нормандии. Правда, это ни к чему не привело. Впрочем, это уже дела минувшие.

— Очевидно, тебя, принц норвежский, интересует, какую службу будет нести твой отряд?

— Полагаю, что это главная цель нашей встречи.

— О главной причине встречи мы поговорим чуть позже, — намекнула императрица. — А что касается службы, то подробнее узнаешь об этом от главного полководца империи Зенония. Служанка Этилла уже, очевидно, успела сообщить тебе об этом воине?

— Встреча с Зенонием тоже предстоит, знаю, — уклончиво ответил принц, не обращая внимания на упоминание имени старой валькирии. — С этим человеком хотелось бы встретиться как можно скорее.

— Что вы так торопитесь, принц? Для монаршей особы это непозволительно. Тем более — в Константинополе, где, пребывая при дворе императора, людям вашего чина и ваших запросов торопиться бессмысленно. В этой великой империи им нужно радоваться жизни и ждать; любоваться красотами столицы, ждать и при этом всегда радоваться жизни. Даже если сама жизнь уже не в радость. Ибо таков дух всех великих империй. Ну, еще порой молиться…

— Ибо таков дух всех великих империй, — улыбаясь, согласился с ее определением норманн.

Из-за портьеры беззвучно появилась служанка. Викинг тут же узнал ее — это была Этилла. Судя по всему, она пользовалась особым доверием императрицы. В ответ на вопросительный взгляд повелительницы старая валькирия молча кивнула, метнула взгляд на норманна и тут же, пятясь, удалилась.

— Однако не думайте, что полководец Зеноний, который давно научился радоваться жизни, будет рад встрече с вами, — молвила Зоя. — Он ненавидит чужеземцев. Наш старый полководец всю свою жизнь воюет с чужеземцами, поэтому считает себя вправе ненавидеть их. Всех без исключения. Но подозрительнее всех относится к норманнам, многие из которых, едва появившись в Византии, тут же спешат обзаводиться семьями, землей и купленными пленниками. У него это вызывает подозрение: уж не собираются ли эти северные инородцы перенести свою империю на святую землю Византии? Но вы-то не собираетесь этого делать, конунг конунгов?

— Мне достаточно будет почувствовать себя правителем Норвегии, — лаконично заверил ее Гаральд.

Повелительница недоверчиво взглянула на принца и медленно поднялась. Окинув взглядом фигуру высокородной эллинки, норманн понял, что эта женщина все еще достойна быть любимой. Причем меньше всего юному викингу хотелось вспоминать сейчас о возрасте эллинской аристократки.

Смуглолицая, с ладно скроенной фигурой и со взбитыми в какой-то венцеподобный кокон волосами, покрытыми золотистого цвета паволокой[83], она сохраняла гордую, десятилетиями выработанную осанку.

Правительница скрылась за портьерой, а невесть откуда появившийся евнух-телохранитель положил свою крепкую руку на плечо юноши и тоже подтолкнул к портьере. К удивлению Гаральда, никакого ложа там не оказалось, грубая войлочная ткань скрывала за собой две едва приметные двери, что заставило телохранителя замешкаться, пока он не рассмотрел, какая из дверей осталась приоткрытой.

— Тебе повезло, варвар, — пробормотал телохранитель по-норманнски, подталкивая его к видневшемуся в конце коридора дверному просвету.

— Почему ты считаешь, что повезло?

— Потому что ведут тебя по «тропе императорской любви», а не по «тропе императорского гнева».

— Значит, у вас этот подземный переход называется «тропой любви»? Странно.

— Странно то, что повелительница благоволит к тебе. К чужеземцам свою благосклонность она теперь проявляет редко. А все остальное — привычно.

— Почему такая нелюбовь к чужестранцам? Чтобы не дразнить полководца Зенония?

— Чертова Этилла, — проворчал евнух. — Никто не знает, почему императрица до сих пор терпит эту болтушку, вместо того, чтобы приказать отравить ее или, для разнообразия, удушить.

— При чем здесь Этилла? Она как раз не виновна, разговорчивой оказалась императрица.

13

Какое-то время они шли по гулкому каменному коридору, затем спустились в полуподвальное помещение и через какое-то время, преодолев еще один освещенный масляными горелками переход, оказались в небольшом, облицованном разноцветными каменными плитами и окаймленном деревянными креслами и лавками бассейне. Здесь было очень тепло, чтобы не сказать жарко; по трем желобам в бассейн медленно стекала изумрудно-чистая, парующая вода, причем возле каждого желоба стояли большие керамические кадильницы, источавшие пьянящие запахи каких-то неведомых норманну благовоний.

Зал освещался множеством свечей, пламя которых отражалось в специально установленных настенных зеркалах всеми цветами радуги. Только теперь Гаральд понял, что омовение, через которое он прошел в «предбаннике» виллы повелительницы, являлось всего лишь подготовительным очищением перед этой подземной купелью.

Евнух скрылся за ближайшей мраморной колонной, а рядом с Гаральдом из-за той же огромной четырехугольной колонны возникла старая валькирия со своей моложавой напарницей. Они быстро раздели принца донага и аккуратно сложили одежду на ближайшую лавку. Затем Этилла взяла из рук напарницы кубок и подала его норманну.

— Выпей, только не утруждай себя молитвой.

— Что в этом кубке?

— Не бойся, не яд. У нас травят проще, — объяснила Этилла, посматривая на установленные помощницей песчаные часы. — И потом, правительница не любит совершать омовение с мертвецами. Побыстрее пей. Это всего лишь «напиток зачатия», а по мне, так это «напиток жестокого разочарования», для повелительницы, естественно. Кстати, на разных людей он действует по-разному. Некоторые впадают в такое состояние, словно у них начался приступ некоей сатанинской болезни, или, как ее еще называют, падучей.

Напиток слегка горчил, но это была горечь дикого меда. Когда Гаральд мужественно допил его, почувствовал, что хмелеет, но совсем не так, как хмелеют от медовухи. Еще несколько минут старая валькирия стояла рядом с парнем, наблюдая за перевоплощением. Когда на лице его проступила блаженная улыбка, она убедилась, что «напиток зачатия» начал действовать. Еще через несколько минут он станет безвольным и ко всему, кроме женщин, безразличным. Старая валькирия многое отдала бы, чтобы сексуальное бешенство свое этот юный, но уже достаточно крепкий норманн погасил на ней, но увы… Возможно, когда-нибудь, со временем. При этом сама она готова опустошить хоть три таких кубка.

Старая валькирия знала, что в эти же минуты императрица Зоя Македонская тоже опустошает свой кубок, а значит, воздействовать на ее страсть напиток станет в то же время, что и на страсть норманна. Только бы там, в бассейне, он не оплошал, иначе правительница рассвирепеет.

— Если чувствуешь, что с этим у тебя что-то не так, — с тревогой взглянула Этилла на детородный член странника, — разбудить в тебе мужчину всегда может «поцелуй лепестка», как это называют арабские наложницы императора. Знаешь, как это происходит?

— Уже знаю.

— Нет, пробуждать тебя буду не я. Есть одна молоденькая, совсем юная служанка-гетера…

— Не надо. Когда-нибудь в следующий раз и не здесь. Пока что достаточно «напитка зачатия».

— Правильно, императрица не любит, когда мужчина вынужден прибегать к помощи гетер, хотя в отдельных случаях вынуждена мириться.

В свое время «напитком зачатия» это зелье назвала сама императрица, поверившая, что оно способно избавить ее от бесплодия. После этого она переспала с доброй сотней крепких выносливых мужчин, у которых уже были свои дети, однако чуда так и не произошло. Другое дело, что некоторых мужчин этот напиток приводил в сексуальное бешенство. Как поначалу и ее саму. Правда, какое-то время она все еще надеялась, что жизненная сила кого-то из завлеченных ею мужчин, особенно юных, в конце концов сумеет проявить себя. Однако все эти мечтания давно развеялись.

Старая валькирия взглянула на стоявшие в нише у светильника песочные часы. Оставаясь сбоку и чуть позади от викинга, она наблюдала, как подергивается на скуле пока еще не ведавшая бритвы щека, и, страстно поведя рукой по бедру парня, решила, что он готов.

— Ладно, входи в эту божественную имперскую купель, — подтолкнула к ведущим в бассейн голубым ступеням.

— Она, как и прежде, будет чувствовать себя так, словно вы все еще находитесь в кабинете, — уже на первой ступени придержала его за руку Этилла. — Ласкать тоже будет, не прерывая беседы. Делай то же самое, беседуй. Поддерживай эту любовную игру.

— Трудно мне пришлось бы без твоих советов, — огрызнулся викинг.

— Не ворчи, а прислушивайся к ним, — соблазняюще провела руками по его ягодицам старая валькирия. — Тебе разве не сказали, что из покоев правительницы ведут два хода-тоннеля?

— «Любви» и «ненависти».

— Так вот, отсюда, из императорской термы, тоже уходят по одному из этих тоннелей.

— Даже предположить такое не мог, — снисходительно осклабился принц.

— Не окрысивайся. Прислушивайся, присматривайся и всегда помни, что при имперском дворе жизнь ценится не дороже куска кожаного ремешка, которым тебя охотно удушит любой из евнухов, причем просто так, ради развлечения.

— Перед тобой — воин, а не слуга или пленник императора.

— Ты всего лишь наемник, а к наемникам здесь относятся не намного лучше, чем к пленникам. Особенно когда плохое настроение у полководца Зенония. Сегодня вы служите одному правителю, завтра другому. Он этого не поощряет. У империи свои законы и свои суды, то и другое — тайное.

— Однажды я спросил своего брата-короля Олафа, почему он не объявит себя императором. И был удивлен, когда услышал, что империя — худший из способов монархии, ее закат, и вообще, худший из способов государственного устройства. Теперь же я и сам подумаю, стоит ли мне добиваться этого титула.

— Ты бы со мной не мудрил, — проворчала старая валькирия. — Выхода действительно два, и еще не ясно, по какому из них будут уводить тебя. Не о короне думай — о том, как сохранить для этого ценного украшения свою бесценную голову. Ты хоть знаешь, что нынешний император Михаил IV Пафлагон лишь недавно, в апреле, коронован? В том же месяце, когда муж Зои император Роман III Аргир[84] утонул во время купания.

— Причем по странной случайности утонул в этой же терме?

— В этой, — безо всякой набожности, скорее небрежно перекрестилась Этилла. — Но ты не должен помнить об этом. Воду давно сменили, людей, знавших об этом несчастье, случившемся с почти семидесятилетним императором, — тоже… сменили. Романа еще только готовили к погребению, а Зоя уже надела императорскую корону на голову своего возлюбленного Михаила, — прошептала на ухо норманну, — человека самого низкого и непотребного происхождения, младшего брата евнуха Иоанна Орфанотрофа.

– Император, говорят, еще очень молод и статен собой.

– Поначалу Зоя восхищалась Михаилом, но оказалось, что он тяжело болен. Все чаще бьется в припадках, впадает в беспамятство, какими-то хворями томится…[85] Так что вполне может оказаться, что следующим на престол императрица возведет тебя.

Старая валькирия грустновато улыбнулась и жадно провела рукой по мощной молодой груди принца.

— Ну, такое вряд ли когда-либо произойдет.

— Может, варяг, может…

— Ладно, не будем гадать. Советуй дальше, — благоразумно смирился норманн.

— Она появится оттуда, — указала на оранжевую колонну по ту сторону бассейна. — Когда будет спускаться по лестнице, ведущей из верхнего яруса, не упрямься, полюбуйся красотой ее фигуры. Покажи, что ты восхищен ее телом.

— У меня это не получится.

— Для женщины ее возраста тело и впрямь замечательное, правда, только для ее возраста… — как-то сквозь зубы, едва слышно проговорила старая валькирия. — Дай Бог тебе дожить до ее лет и продолжать вести себя, как она. Иди до островка, на который наткнешься посреди бассейна. Все, что должно будет произойти между вами, произойдет именно там.

— Только пока что не вижу самого островка.

— Он — подводный. Тебе не нужно видеть, ты его почувствуешь, — снисходительно улыбнулась старая валькирия. — Если останешься достаточно храбрым, повелительница постарается превратить его в островок блаженства. Очевидно, такое запоминается на всю жизнь, если, конечно, мужчине не посчастливилось пережить что-либо более острое.

— Уже пришлось, — легкомысленно объявил Гаральд. Однако никакого влияния на служанку это не произвело.

— Не каждый день и не каждому мужчине дано познать ласки императрицы, к тому же — византийской.

Служанка хотела добавить еще что-то, но, увидев на лестнице Зою, тут же поспешно скрылась за колонной, словно бы растворилась в благоухающих парах этой императорской термы.

14

Повелительница ступала неслышно и почти грациозно, а ее плотно облегающий розовый пеньюар четко очерчивал линии фигуры. Только теперь норманн сошел с последней ступени и пошел навстречу женщине. Вода едва достигала груди и была теплой ровно настолько, чтобы, находясь в ней, не чувствовать ни жары, ни холода. Они сошлись на небольшом подводном возвышении, на искусственном островке с двумя, расположенными друг против друга, углублениями посредине. Войдя в них, купальщики могли полулежать, то ли касаясь друг друга жарко сплетенными ногами, то ли нежно обнявшись. Несомненно, этот островок следовало бы назвать «гнездом любви» или чем-то в этом роде.

— Итак, вас интересовало, чем будут заниматься норманны, как только подпишут контракт с канцелярией императора. — Старая валькирия оказалась права: повелительница вела себя так, словно они лишь на какое-то время прервали беседу в ее кабинете.

— Мои воины должны знать, где им предстоит воевать и с кем.

Только теперь Гаральд обратил внимание, что несколько светильников уже оказались погашенными, а водяной пар начал сливаться с радужными сумерками, слегка подсвеченными отражениями разноцветных зеркал. Кроме того, откуда-то из верхних сфер этого гулкого подземелья стали доноситься звуки каких-то музыкальных инструментов, по голосам своим похожих на пастушьи волынки.

Гаральд явственно ощущал, как его охватывает некое странное опьянение, некая постепенно нараставшая эйфория. Мир, в котором оказался в эти минуты конунг конунгов, постепенно терял реальные ощущения и оценки. Все в нем казалось призрачным, преходящим, но в то же время прекрасным. А многоцветная дымка, окутывавшая теперь весь бассейн, лишь усиливала остроту восприятия блаженства, делая его более чувственным и облаченным в невиданные цвета.

— Они будут знать, конунг конунгов, будут…

Приблизившись к островку, повелительница подхватила его под руку и по ступенькам возвела сначала на возвышенность, слегка напоминающую эшафот, а затем спустилась вместе с ним в углубление, в котором прямо из-под ног прорывались теплые термальные ручейки. Несколько струек пробивалось также из стенок, на которых им следовало полулежать.

— Но уже теперь могу сказать, что в течение нескольких месяцев мы намерены использовать ваших норманнов для борьбы с пиратами, досаждающими нашим купцам в Эгейском и Средиземном морях. Всех захваченных пиратов можете частью казнить, а частью, наиболее молодых и крепких, — подносить императорскому двору в виде пленников. А все захваченное у пиратов — возвращать, если товар принадлежал византийским купцам и объявился их владелец, или же присваивать себе в виде военной добычи. Но если что-то из драгоценностей решите преподнести в дар мне или императору, то кто решится осудить ваше стремление?

— Что ж, пираты так пираты, тоже вполне пристойное занятие.

— Во всяком случае, самое безопасное и прибыльное, какое только можно предложить наемнику. Постарайтесь это оценить, мой юный принц.

— Постараюсь.

— Нет, вы все-таки постарайтесь. Кстати, Визарий на какое-то время отозван из Корсунской земли. Уже с завтрашнего дня он станет обладателем двух больших голубиных стай и, в основном, будет заниматься налаживанием голубиной почты, то есть служить вместе с вами.

— А при чем здесь… голубиная почта?

— Наши агенты, разбросанные по различным портам Эгейского, Средиземного и Понтийского морей, будут сообщать ему, какие караваны идут к нам или в другие страны из Балкан, Кавказа, Египта…

— Понятно. Зная, куда они направляются, мы сможем брать их под свою защиту.

— Или же выслеживать пиратов, которые эти караваны уже ограбили, — покровительственно улыбнулась Зоя. — Таким образом, вы будете истреблять пиратов, усиленно при этом обогащаясь.

— Вы так искренне заботитесь о моем обогащении? С чего вдруг?

Зоя слегка поморщилась. Гаральд и сам должен был понимать, что вопрос прозвучал нетактично. Если только он все еще способен был вникать в подобные тонкости такта и этики. Тем не менее ответ ее прозвучал вполне спокойно и убедительно:

— У меня на вас свои виды, наследный принц норвежский. Большие виды. Вы мне нужны как конунг норманнов, как принц, как воин и… как юный, но преисполненный сил мужчина… Не пытайтесь уточнять, что скрывается за каждым из эти определений. Очевидно, я сама еще не до конца уяснила для себя вашу роль и в моей судьбе, и в жизни империи. — Повелительница прислонилась к своему «лежаку» и неожиданно — для такой женской фигуры — пухлые, мускулистые ноги ее медленно поплыли навстречу его ногам, чтобы на какое-то время сплестись с ними. — Причем многое будет зависеть от вас — вашего поведения, ваших амбиций, умения осмысливать свои слова и поступки, в каких-то вопросах уступать, оставаясь при этом твердым и непреклонным в других. Вы понимаете меня, наследный принц?

— Стараюсь понять, — внутренне вздрагивая от страсти, запинающимся голосом произнес Гаральд.

— Старайтесь, очень старайтесь, — страстно проговорила Зоя, все увереннее проникая ногой в промежность мужчины и давая понять, что это «старайтесь» касается не только степени его понятливости, но и физической выдержки. — Только вряд ли вам это удастся. Я ведь и сама еще не до конца осмыслила все возможности нашего союза. Кто знает, возможно, вам вообще не нужно будет бороться за корону Норвегии?

— Почему? — встрепенулся Гаральд, выходя из непривычного состояния опьянения и отрешенности. — У меня есть все права претендовать на этот трон.

— Но у вас может появиться право претендовать и на византийский трон, — лукаво улыбнулась правительница, привлекая его голову к своей груди. — И уже не королевский, а императорский. Другое дело, что, объединив силы византийцев и норманнов, а частью и русичей, мы могли бы попытаться создать империю, которая бы простиралась от берегов Малой Азии до северных оконечностей Норвегии, а значит, стала бы самой могучей империей мира.

— Так далеко мои мечтания еще не распространялись, — признался Гаральд.

— Всякий монарх должен быть властительным и самолюбивым и править так, словно весь мир только и ждет, когда он подчинит своей власти все державы, княжества и территории земли нашей. Истинный монарх должен рассуждать так: «Раз Господь создал один мир, должен существовать один правитель. И этим правителем суждено стать мне!»

— Слишком смело. Вряд ли мне удастся занять свою голову подобными мыслями.

— Удастся. Иначе какой смысл бороться за трон, ради чего? У императоров и мышление должно быть имперским.

— Вот только для всего этого понадобятся огромные военные силы, которых у меня нет и которые вряд ли когда-либо появятся.

— Прежде всего, для этого понадобится огромная сила воли, а все остальное придет само собой.

Она говорила еще что-то, однако Гаральд уже не улавливал смысла ее слов, хотя сама мелодика ее речи вместе с ритмическими покачиваниями груди и движениями бедер вводила его в состояние транса. Он не успел заметить, когда именно это произошло, но оно все же произошло… Женщина как-то решительно, но в то же время ненавязчиво и почти незаметно овладела не только его вниманием, но и сознанием; не только его неутоленной юношеской страстью, но и столь же неискушенной юношеской душой. Их тела слились в поцелуе, в объятиях, в экстазе… И длилось это бесконечно долго, как может длиться лишь осознание необузданного счастья, и в то же время непростительно коротко, как способно пролетать разве что ощущение невероятной страсти.

Даже когда страсть их угасла, эти двое еще какое-то время продолжали оставаться в объятиях друг друга, не решаясь разомкнуть уста, ослабить руки, разъединить свои тела…

— В любом случае лично вы, принц, вернетесь в свои края самым богатым норманном, которых когда-либо знал мир.

— Этого мне и хотелось бы.

Пламя свечей становилось все менее ярким, зато цветовая гамма дымки, царившей над этой купелью влюбленных, представала еще более радужной и завораживающей. И звуки волынок воздействовали на этих полукоронованных любовников, как флейта факира — на укрощенных им змей.

Когда конунгу конунгов показалось, что страсть его окончательно угасла, женщина заставила его подняться на две ступеньки выше, с благоговейной нежностью провела рукой по самой сокровенной мужской тайне и, совершив некий обряд омовения, присела, чтобы припасть к ней губами. То, что происходило с ним дальше, Гаральд воспринял как нечто ни с чем не сравнимое. Тем более что уж здесь-то женщина оставалась неутомимой, во всяком случае так викингу казалось, когда он неохотно выпускал ее голову из своих рук.

— Мы передадим вам настоящие боевые корабли, снабженные катапультами с «греческим огнем», которого пираты боятся, как адских котлов, — как ни в чем не бывало, продолжила разговор правительница, когда, сойдя с «острова страсти», они улеглись на воду вверх лицами и лежали так с закрытыми глазами. — А еще — снабдим мощными персидскими луками, способными пробивать любую кольчугу или кирасу.

— Уже сегодня хотелось бы взглянуть на такой лук и как можно скорее — опробовать, — мгновенно загорелся Гаральд, думая о том, как бы такие луки пригодились в битве с датчанами. Его всегда удивляло, как мало среди норманнов настоящих лучников и как неохотно его соплеменники берут в руки это оружие, предпочитая длинные мечи и секиры.

— Сегодня не получится. Но луков можно закупить много. А еще лучше — открыть несколько мастерских, пригласив для работы персидских мастеров, которые считаются в этом деле непревзойденными.

— Увезти бы нескольких персов в Норвегию да обучить стрельбе несколько тысяч норманнов, — мечтательно произнес Гаральд.

— Привезешь, обучишь. Все будет у нас с тобой, принц ты мой, еще все будет, — потерлась она щекой о его щеку. Поначалу Гаральд опасался, что станет воспринимать ее ласки с отвращением, но этого не произошло. — И само собой, для борьбы с пиратами вам придется вооружиться короткими римскими мечами и абордажными тесаками, более приспособленными для абордажного боя, нежели ваши длинные двуручные мечи.

— Странно. Вы настолько хорошо осведомлены в военных делах…

— Ничего подобного, — едва заметно улыбнулась повелительница, — просто умею прислушиваться к тому, что говорит наш полководец Зеноний или командующий флотом.

— Восприму как еще один совет.

— Главное в нашем имперском ремесле в том и заключается, чтобы находить время выслушивать своих подданных и вовремя выдавать их мысли и опыт за свои.

— Очень поучительный совет, — признательно улыбнулся Гаральд. — Настолько же поучительный, как замысел, связанный с почтовыми голубями.

— Если окажешься достаточно храбрым в бою и мудрым в перерывах между битвами, прикажу подчинить тебе все норманнские отряды, которые находятся в пределах моей империи, — Гаральд обратил внимание, что она сказала: «моей империи», и вообще вела себя как полноправная императрица, совершенно забыв, что является всего лишь супругой коронованного и всемогущего императора.

— Да, ты не должен забывать, что перед тобой — дочь могучего императора Византии, — уловила ход его мыслей повелительница, — последняя из македонской императорской династии. Той династии, усилиями которой и была сотворена Византия. Очень скоро ты и сам поймешь, что я с трудом мирюсь с тем, что вынуждена делить власть в империи. Причем делить ее с человеком недостойным.

— Потому и приказали лишить короны своего первого мужа?

Этот вопрос вырвался как-то сам собой, и, прекратив плескание в воде, Гаральд с опаской взглянул на императрицу: слишком уж прямолинейно он прозвучал.

— Не только короны, но и головы, — неожиданно спокойно ответила императрица. — Не достойной этой священной, предками моими прославленной, короны.

На сей раз конунг предусмотрительно промолчал: стоило ли вмешиваться в дела местного двора? Об убиенном тут же было забыто.

— Если у ваших родителей не было сына-наследника, то почему они не усыновили кого-то из достойных отпрысков?

— Что ж вы так запоздали со своим приездом в Константинополь, достойнейших из достойных? — саркастически поинтересовалась Зоя.

— Или пусть бы родила одна из наложниц. Страшно, когда обрывается династия.

— Вот отец и попытался спасти ее, короновав одного из претендентов… прямо на мне, — все еще не теряла чувства юмора повелительница.

— Что вам мешает короновать саму себя?

Зоя взглянула на викинга как на наивного простолюдина и снисходительно пожала плечами.

— Теперь уже поздно думать даже об этом. Впрочем, все еще может случиться. Возможно, на какое-то время мне и придется, как ты выразился, короновать саму себя. Хотя с куда большим желанием подвела бы под корону такого юного наследника, как ты.

— Но я не из рода Македонцев.

— А разве мои мужья из этого рода? — тут же парировала Зоя.

Викинг растерянно помолчал и, чувствуя, что разговор заходит в тупик, поинтересовался:

— Не боитесь, что эти ваши слова достигнут ушей императора? Не от меня, конечно.

— Они давно достигли его августейших ушей. Причем не только эти.

— Вы сказали, что со временем я смогу возглавить все норманнские отряды империи.

— Я сказала, что не исключаю этого, — уточнила Зоя.

— Значит, в один прекрасный день я могу превратиться в командующего небольшой, но вполне боеспособной, опытной армии. Правда, армии, пока еще не имеющей страны.

— Зато вовремя получившей своего «конунга конунгов».

— Не знаю, чем смогу отблагодарить вас за столь щедрый жест.

— За щедрое обещание. Пока всего лишь обещание, но, как ты понимаешь… Отблагодарить сможешь. У тебя крепкое молодое тело. До поры до времени оно будет восприниматься женщинами как самое большое, неоценимое сокровище. А пока что ты назначаешься начальником прибрежной стражи империи.

— Как прикажете, повелительница. Стражи — так стражи.

15

Человек, который передал голубиной почтой сообщение о трех пиратских галерах, нашедших приют в безлюдной бухте столь же безлюдного островка, затерянного в архипелаге небольших прибрежных осколков суши, не обманул и не ошибся. Этот агент Визария был потомственным рыбаком, предводителем артели, а значит, прекрасно знал многие шхеры Эгейского моря. К тому же не раз сталкивался с пиратами, которые на рыбацкие суда не нападали. Иное дело, что пытались вербовать молодых рыбаков. Но самое важное, что он указал бухту, в которой эти грабители укрываются и до поры до времени прячут в пещерах и гротах награбленное.

Подойдя лунной ночью к соседнему островку, викинги укрылись в одном из проливов и, выставив на вершинах двух прибрежных гор дозорных, дождались, когда пираты ограбили два корабля еще одного богатого арабского купца. Команды эти сорвиголовы почти полностью истребили, а корабли увели с собой, в Пиратскую бухту.

Абордажный бой этот разразился буквально в двух милях от места засады викингов, однако Гаральд предпочел не ввязываться в него. Приближаться к пиратам следовало по открытому морю, но стоило бы этим грабителям заметить византийскую флотилию, как купеческие суда они тут же пожгли бы, а сами спрятались бы в узком заливе, расставив своих лучников по окрестным скалам.

Поздней ночью викинги подошли к острову корсаров, и часть из них, под командой Гуннара, высадилась на противоположный от Пиратской бухты берег, куда доносилась громкая дробь барабанов — грабители праздновали победу. Сам Гаральд подождал, пока воины конунга преодолеют холмистую косу и, бесшумно зайдя в тыл пиратам, охватят их лагерь полукольцом. Только после этого отряд принца обогнул мыс и косу и, перекрыв выход из бухты, высадил на берег еще одну часть отряда, в основном лучников. Морские разбойники так увлеклись своим победным пиршеством, что опомнились, когда на их суда и на прибрежный лагерь полетели кувшины с «греческим огнем»[86] и сотни стрел, после чего островные норманны бросились в атаку.

Последних защитников лагеря викинги блокировали в пещере, и, чтобы не терять своих людей, Гаральд приказал выкурить их дымом костров.

Когда на рассвете к Гаральду подвели десятерых уцелевших пиратов, он спросил, кто из них предводитель. Вперед вышел рослый худощавый грек, левая щека которого была изувечена шрамом.

— Даю слово викинга, — произнес Гаральд, — что если ты укажешь места, в которых спрятаны награбленные вещи и сокровища, я подарю тебе жизнь, позволив уйти в глубь острова.

— Твои люди уже захватили арабские и наши суда с товарами и со всем, что на них было; только что они забрали все, что находилось в пещере и в наших хижинах, — угрюмо пробасил пират на греческом. — Что тебе еще нужно, норманн?

— Все то, что мы еще не сумели найти. В обмен на жизнь.

— Больше у нас ничего нет.

Гаральд подошел к ближайшему пирату и, разрубив его чуть ли не до пояса, вновь, теперь уже обращаясь ко всем, дал слово викинга, что подарит жизнь всякому, кто укажет пиратские тайники.

Корсары стояли, опустив головы, и мрачно переговаривались между собой, однако прощаться со своими тайниками не собирались. Гуннар выхватил одного из них, поставил перед конунгом конунгов на колени и выхватил меч.

— Не убивайте его, — вдруг заговорил коренастый Славянин, очевидно, из беглых рабов, который держался особняком от остальных. — Мы готовы показать вам три тайника, кроме капитанского, местонахождение которого не знаем. Но с условием, что вы всем нам даруете свободу.

— Ваши жизни особой ценности для меня не представляют, — процедил Гаральд, — поэтому вы будете жить. Показывайте. А ты, Льот, — обратился к Ржущему Коню, — займись предводителем. Делай с ним что хочешь, но чтобы заговорил и через полчаса тайник уже был нашим.

— Он заговорит, кхир-гар-га! — пообещал рыжеволосый гигант и, оторвав предводителя пиратов от земли, швырнул его в сторону костра, затем еще и еще раз.

Пока Ржущий Конь жег грабителю пятки, тот орал от боли, но тайник не выдавал; когда же поднес головешку к глазам с угрозой выжечь их — сдался. Чтобы убедиться, что капитан не обманывает, Льот взвалил его на спину и понес туда, куда тот указывал.

— Здесь столько всего, что даже трудно представить себе, кхир-гар-га! — прокричал он спустя какое-то время из неглубокого распадка, в котором, под валуном, находился вход в тайную пещеру-сокровищницу. И это было правдой: в тайнике находилось столько сокровищ, что Гаральду трудно было понять, когда и каким образом пират успел столько награбить.

— До нас здесь пиратствовала другая команда, — объяснил славянин.

— Которую вы полностью истребили?

— Когда шестеро из нас присоединились к ней, Герос, — указал он на капитана, — приказал часть из них, тех, что оставались на берегу, отравить, и те из нас, кто не вышел в море, сделали это. А те, что ушли под парусами, вырезали старых пиратов ночью, прямо на судне. Именно так все и произошло, — виновато взглянул Славянин на начальника прибрежной стражи.

— Не вижу ничего плохого в том, что одни пираты уничтожают других, — определил Гаральд свое отношение к исповеди Славянина. — В худшем случае нас это просто не касается. Ты лучше скажи, куда девались сокровища ваших предшественников.

— Их присвоил капитан Герос. Почти все, что нам удалось добыть.

— Что ж, — развел руками Гаральд, — не зря старая валькирия предсказывала, что самым удачным будет наш пятый поход против пиратов. Так оно и случилось. А теперь слушайте меня, викинги, — обратился он к своим воинам. — Предводителя пиратов, поскольку он не согласился добровольно выдать свой тайник, сбросьте со скалы; Славянина отпустите, наградив двумя золотыми монетами; остальные станут нашими пленниками.

— Но ведь вы же обещали освободить нас, досточтимый начальник прибрежной стражи! — взмолился кто-то из пиратов.

— Я обещал сохранить вам жизнь, разве не так, Славянин?

— Сохранить жизнь, — подтвердил тот.

— Все слышали? И свое слово я сдерживаю. Как видите, я более справедлив по отношению к вам, нежели вы — по отношению к купцам, которых в течение стольких лет грабили и убивали.

* * *

Викинги уже намерены были подняться на борта своих судов, когда у хижины, в которой отдыхали принц и конунг Гуннар, вновь появился Славянин. Этому скитальцу земель и морей было уже основательно за сорок, однако он оставался по-молодецки крепким и подвижным. И еще обращали на себя внимание руки, до странности короткие. Тем не менее, они поражали размерами ладоней и толщиной пальцев; это были не руки, а пятипалые клешни, источавшие какую-то особую силу.

— Тебе, пират, показалось, что двух монет маловато? — воинственно поинтересовался Гуннар.

Славянин недовольно, обиженно покряхтел и выложил два дарованных ему золотых на стол.

— Можете забрать их. Возвращаю.

— Совесть замучила, что взял неправедно заработанные? — осклабился Гуннар.

— Мы одинаково «праведно» зарабатываем себе на хлеб — войнами и грабежом.

— Но-но, ты, раб! — потянулся к нему рукой Гуннар. Однако Славянин мгновенно перехватил ее за кисть и сжал так, что обладавший недюжинной силой конунг побагровел и присел, чуть ли не упал перед пиратом на колени.

— Отпусти его! — жестко приказал начальник прибрежной стражи. — Немедленно отпусти и скажи, чего же ты хочешь.

— Примите меня на службу.

— Но ты — не викинг.

— Хотя именно такие силачи как раз и нужны сейчас Норвегии, — на весу помахал кистью руки Гуннар, развеивая боль. Проявление всякой силы, даже если она была направлена против него, вызывала у старого рубаки не злость, а уважение.

— Ты тоже крепкий воин. Почти все, кто оказывался в моих руках, мгновенно валились на землю, а ты какое-то время продержался.

— И все же ты не викинг, — напомнил ему Гаральд, — у нас же в отряде только викинги, норманны.

— Теперь мне уже трудно объяснить самому себе, кто я такой. Какое-то время побыл арабом, затем греком, теперь вот, если надо, буду норманном. Главное, что служить стану верно. В Норвегию вам придется возвращаться через Русь? — с надеждой спросил он, поглядывая то на начальника прибрежной стражи, то на Гуннара.

— Как и прибыли сюда.

— Ну вот, если уцелею в боях, вернусь вместе с вами.

— Откуда ты?

— Из Переяслава, но происхожу из уличей, из этого племени славянского, которое когда-то обитало по Днепру, однако не желало подчиняться киевскому князю и во времена князя Игоря даже воевало против киевлян, но затем предки наши перешли на берега Буга и со всеми остальными русичами помирились[87]. Так что теперь…

— Ваши межплеменные стычки меня не интересуют, — прервал его рассказ принц норвежский. — А вот то, что ты русич — хорошо.

— Почему бы нам не послать его с небольшим отрядом викингов в Киев, — как бы в раздумье поддержал принца конунг Гуннар.

— Меня — в Киев?! — буквально возликовал Славянин.

— Это будет опасный поход, — попытался охладить его пыл Гаральд. — Вместе с моими викингами тебе предстоит охранять очень ценный купеческий груз, который следует доставить в Киев, великому князю Ярославу.

— Неужели я когда-нибудь увижу Днепр, Переяслав, Киев?! — не верил своему счастью Славянин, не обращая никакого внимания на предостережение об опасности. Чего оно стоит в сознании человека, который рискует каждый день и который уже много лет мечтает увидеть родную землю?

— Увидишь, причем очень скоро, — заверил его Гуннар.

Уходя, норманны хотели поджечь все четыре хижины и складское помещение, составлявшие поселок, который пираты маскировали под рыбацкий. Однако Славянин сумел отговорить их от этой затеи.

— Зачем уничтожать поселок, который еще не раз может пригодиться вам?! Если вы и дальше намерены сражаться с пиратами, вам обязательно понадобится такое пристанище, как это. Все местные пираты рано или поздно пытаются промышлять у этих островов. Да и вам далеко ходить на охоту не надо. Охрану лагеря можно набрать даже из пленников. У вас их, вижу, появилось немало. Так вот, двоих из тех, которых вы взяли вместе со мной, можете оставить здесь, вооружив их луками и мечами и снабдив хоть какой-то едой. Я с ними переговорю, они поймут, что лучше быть здесь охранниками, нежели вновь оказаться в рабстве. Ну а со временем вы охрану усилите.

Гуннар и начальник прибрежной охраны империи переглянулись.

— Хорошо, иди забирай своих троих пиратов, беседуй с ними, только недолго, и приводи их сюда.

16

В бухте Золотой Рог флотилию имперской прибрежной стражи встречали так, словно она только что разгромила весь арабский флот, который все еще оставался главным врагом византийцев в южных морях. Первым о подвигах Гаральда узнал, благодаря своей голубиной почте, Визарий. А уж он позаботился, чтобы пять победных антипиратских рейдов норманна восприняли при дворе чуть не как победу над всеми пиратскими сборищами, обитавшими во всех окрестных морях.

Больше всего Гаральда удивило, что император решил принять его не во дворце, а прямо в гавани. Это потом он узнал, что василевс Михаил в душе всегда оставался моряком, а посему использовал любую возможность побывать в бухте Золотой Рог или же пройтись на своей хорошо обставленной, уютной императорской галере по Босфору.

Но прежде чем эта аудиенция состоялась, Гаральд предстал перед крытой колесницей[88] императрицы Зои.

— Вас, принц, уже уведомили, что император решил лично взглянуть на своего героя? — спросила она, оставаясь в колеснице.

— Уведомили.

— Он подозревает, что мы небезразличны друг другу, но вряд ли решится намекнуть об этом.

«Небезразличны друг другу?!» — мысленно повторил Гаральд и так же, мысленно, ухмыльнулся. Никаких особых чувств к этой женщине он не питал, разве что — некоторое уважение, которое обычно проявлял ко всякой особе королевского монаршего рода. По существу — к любой.

— То есть приглашает меня василевс вовсе не для того, чтобы вызвать на дуэль?

— Вы правильно сделали, что приказали провезти перед его причаленной галерой целый обоз своих трофеев, они не могли не впечатлить императора.

— Хотелось бы верить, что и вас они тоже впечатлят, — загадочно улыбнулся Гаральд и движением руки приказал подойти двум норманнам, которые, прежде чем двинуться с места, сняли с крытой повозки небольшой сундук.

Поставив сундук у ног императрицы, они открыли его. Гаральд обратил внимание, как, при виде жемчуга, золотых и серебряных перстней, серег и пряжек широко раскрылись от восхищения глаза Зои. Она запустила руку в сундучок, пропустила сквозь пальцы несколько жемчужин и влюбленно взглянула на юного принца.

— Теперь это случается так редко, чтобы кто-либо столь щедро пополнял императорскую сокровищницу, чтобы кто-нибудь заботился об империи. В основном все пытаются запустить в нее, уже основательно опустевшую, свои руки, чтобы как можно больше набрать в них.

— Пусть служит вам утешением то, что точно так же ведут себя чиновники и полководцы всех прочих империй, — заметил Гаральд, и повелительница обратила внимание, как этот юный витязь окреп и возмужал за время своих морских походов. И как — хотелось верить — во время этих рейдов он помудрел.

— Наследный принц прав, — подтвердил стоявший чуть в сторонке от Гаральда конунг Гуннар. — Мы это знаем по казне Норвежского королевства. И если бы эта казна…

Встретившись с тяжелым, осуждающим взглядом командира, Гуннар не завершил свою мысль и умолк.

— Это мой подарок лично вам, императрица, — вернул себе инициативу начальник прибрежной стражи. — Причем не в ущерб имперской казне, ибо все, что подлежит передаче в ее сокровищницу, находится на обозных повозках, которые вы уже видели.

— Вы поступили правильно, — кивнула императрица. — Вам нужна моя помощь?

— Нужна. Как вы помните, я никогда раньше не обращался к вам ни с какими просьбами…

— Только потому и не обращались, что мне удавалось вовремя предугадывать их, — с холодным цинизмом напомнила повелительница. — Но говорите, говорите… Хотя эту вашу просьбу тоже предугадать было несложно. Теперь вы озабочены тем, как бы часть добытых вами в боях ценностей вывезти за пределы империи.

— Речь идет о части моих трофеев, — поспешно объяснил Гаральд, забыв оценить прозорливость этой дамы.

— Разве кто-либо смеет усомниться в этом? — высокомерно поинтересовалась императрица.

— Пока никто, но…

— Если понадобится мое скромное заступничество в этом деле перед василевсом, то вы его получите.

И впервые Гаральд подумал о том, что как же трудно императору, не говоря уже о чиновниках, общаться с этой мудрой, как наскальная змея, женщиной.

— Мне действительно хотелось бы переправить в Киев такой же сундучок ценностей, причитающихся лично мне. Со временем эти ценности понадобятся, чтобы организовать поход в Норвегию.

— Кроме того, вам хотелось бы удивить кое-какими подарками юную княжну Елисифь, — мило улыбнулась Зоя. — Да не тушуйтесь вы так, не тушуйтесь, — подбодрила его эллинка. — Я сказала это не из ревности.

— Скорее, речь может идти о подарке ее матери, великой княгине Ингигерде, которая приходится мне тетушкой, — ответил Гаральд, не снисходя до того, чтобы выяснять: если повелительницу нельзя заподозрить в ревности, то для чего она напомнила ему о Елисифи?

— А также о подарке князю Ярославу, — добавила Зоя, пытаясь произнести эти слова так, чтобы принц не уловил в них ни тени иронии.

— Дань уважения к правителям, которые меня приютили.

— Вот видите, как легко мы понимаем друг друга, — снисходительно улыбнулась повелительница. — О нас с вами библейским предостережением «свой своя не познаша» не выскажешься, поскольку это действительно не о нас.

Однако это всего лишь вежливая отговорка, в то время как Гаральду хотелось знать, чем конкретно, а главное, каким образом императрица собирается помочь ему. Свое «благодарю» он, конечно, процедил, но продолжал терпеливо ждать разъяснений.

— Увы, мой принц, в эти минуты вам не придется услышать того, на что вы рассчитывали. Но за то время, пока вы будете обмениваться словами вежливости с императором, я попытаюсь подумать над вашей просьбой. Не исключено, что встретимся сразу же после аудиенции. Словом, вас уведомят, где и когда.

— Вы удивительно добры ко мне, повелительница, — проговорил он фразу, которой обычно местные чиновники оценивали любой снисходительный взгляд императрицы. Но это «вас уведомят, где и когда…» его не вдохновляло. Юношеская пылкость, конечно, не раз обращала его память к любовным игрищам в императорских термах, которыми правительница щедро одарила его во время первой же встречи, превратив ее в любовное свидание. Тем не менее ему очень не хотелось бы, чтобы и предстоящая встреча происходила там же и в том же духе.

— Все, — вторглась в его сомнения Зоя, — садитесь в отведенную вам колесницу и не томите василевса. — Гаральд вежливо склонил голову и уже ступил в сторону стоявшей на площади упряжке, но повелительница неожиданно остановила его и заставила вернуться. — Я не любительница давать советы, господин начальник прибрежной стражи, — вполголоса проговорила она, — но случаются исключения. На судне вы увидите племянницу императора Марию, о которой вам, конечно, уже приходилось слышать.

До этой минуты Гаральд даже не догадывался о существовании этой девы, но, чтобы не порождать у повелительницы подозрения, утвердительно кивнул.

— Если вы сделаете вид, что не заметите ее, это вызовет у василевса недоверие. — Зоя выдержала утомительную паузу, пристально всматриваясь при этом в глаза капитана.

— Очевидно, вы хотели сказать, что это оскорбит императора, — решил поддержать разговор Гаральд.

— Это оскорбит мстительную, нервную Марию, а вот императора заставит задуматься. Если же вы постараетесь слишком пристально замечать ее, то это вызовет у императора еще большее подозрение. Как-никак первая невеста империи. Василевс даже набирается бесстыдства именовать ее «венценосной» Марией.

Произнеся это, повелительница лукаво взглянула на принца. «Возможно, она и намерена была предупредить меня об опасности, — подумалось Гаральду, — вот только делает это так, словно уже сватает. Хотя… скорее всего, пытается определить, заинтересуюсь ли я этой подставкой. А почему я должен не заинтересоваться? Как это возможно?».

— Я не стану именовать ее «венценосной» Марией, — заверил будущий конунг конунгов, чтобы хоть как-то успокоить свою ревнивую собеседницу.

— Если только император назовет ее так в вашем присутствии, мой юный принц, придется именовать. Таков здесь придворный этикет. Но держитесь от нее подальше, особенно в присутствии дяди.

Гаральд растерянно покряхтел и почти по-лошадиному помотал головой, давая понять, что… ничего не понял.

— Как только василевс убедит себя, что вы увлечены его племянницей, тут же предположит, что, благодаря браку с ней, пытаетесь подступиться к трону. К его, императора Михаила, трону. Который, как он уже убедил себя, ниспослан ему Самим Господом. Это предупреждение может показаться вам надуманным, но не дай вам бог испытать на себе его правоту. С людьми, которых он склонен заподозрить в стремлении приблизиться к его трону… Не захватить, а хотя бы приблизиться к нему… С такими людьми он беспощаден, как… — повелительница замялась, не зная, с кем бы поточнее сравнить своего нелюбимого супруга, но в конечном итоге действительно нашла: — Как всякий имперский карлик.

— Значит, как имперский карлик? — с понимающей улыбкой переспросил Гаральд, пытаясь таким образом напомнить повелительнице, что речь идет не столько об императоре, сколько о владетельном муже.

17

Стоявшее в специально отведенной для него заводи, под прикрытием крепостной стены, судно «Повелитель морей» вряд ли годилось для каких-либо длительных морских переходов. Да и создатели его на это, очевидно, не рассчитывали. Конечно, время от времени это нагромождение корабельной помпезности все-таки выползало из своей стоянки, чтобы пройти несколько миль по бухте Золотой Рог или Босфору. Но лишь для того, чтобы члены его команды не забывали, что они все же моряки, а не дворцовая прислуга.

А «Повелитель морей» и в самом деле напоминал дворец на воде. Собственно, он и был таковым, поскольку таковым задумывался: огромный, с несколькими надпалубными, в два яруса, надстройками, причем выстроенными так, что обе мачты буквально пронизывали их своими основаниями, а также с несколькими уютными внутренними каютами. К тому же крытый трап почти напрямую соединял судно с прибрежным Морским домиком императора — таким двухэтажным дворцом в миниатюре.

Достаточно было василевсу выйти из скромных апартаментов этого домика и сделать два десятка шагов по крытому трапу-переходу, как он оказывался на борту «Повелителя морей», на котором чувствовал себя и простым мореходом, и капитаном судна, а значит, и в самом деле — повелителем морей.

«Когда уж ты коронован на императора огромной морской империи, — заметил про себя Гаральд, — можно мечтать о чем угодно, в том числе и о том, чтобы стать обычным, “маленьким” моряком. Интересно, о чем станешь мечтать ты, когда и на твою голову тоже свалится корона?»

Император Михаил встретил Гаральда, стоя на юте, у покрытого изысканной арабской резьбой деревянного фальш-борта. Увидев перед собой нормально сложенного тридцатилетнего мужчину среднего роста, с благородными чертами лица, норманн с удивлением вспомнил, что именно этого человека Зоя в сердцах назвала «имперским карликом». По тому, с какой брезгливостью повелительница произнесла это, Гаральду почудился старый, тщедушный человечек с ссужающейся кверху плешивой головой и вечно оскаленными гнилыми зубами. Именно такого карлика он когда-то видел в Норвегии. На самом же деле… Впрочем, это были всего лишь внешние, видимые признаки, в то время как в определение «имперский карлик» императрица могла вкладывать какой-то свой, особый, только ей понятный смысл.

— Я видел вашу военную добычу, переданную империи, — без всякого вступления произнес василевс. — Содержимое этих повозок с тканями, пряностями, оружием и драгоценностями способно поразить кого угодно. Вынужден признать, что давно уже ни один из полководцев не одаривал империю таким количеством военной добычи. Мой полководец Зеноний, — кивнул император в сторону появившегося на причале рослого воина в парадной кирасе и в украшенном высоким гребнем шлеме, — даже осмелился заподозрить, что вы добываете ее, нападая не на пиратов, а на самих купцов.

Гаральд вновь медленно перевел взгляд на полководца, облаченного так, словно он собирался принимать победный парад своих войск, и, красноречиво вскинув брови, саркастически ухмыльнулся.

— Мне, конечно, не хотелось бы доверяться таким предположениям, — взглядом палача впился император в лицо юного норманна.

— Мы пришли сюда не как вольные, ищущие добычи викинги, а как военные наемники, как легионеры. Каждый из нас помнит об этом, а значит, ведет себя, как подобает легионеру.

— Хочется верить, хочется верить. Надеюсь, себя и своих воинов вы тоже не обделили, при такой-то щедрости?

— Не обделил, — непринужденно подтвердил наследный принц.

— По праву добычи вы, наверное, могли бы оставить себе и более значительную часть.

— Я привык делиться с теми, кто позволяет охотиться в его лесах или водах.

— Одно похвальное свойство характера уже обнаружилось, — бесстрастно констатировал правитель.

— Свою долю я намерен тут же переправить в Русь, — воспользовался моментом Гаральд.

— Вы можете сделать это с ближайшим морским караваном, который уходит к берегам Руси или хотя бы Крыма. Если вы попросите об этом императрицу, — и опять Имперский Карлик проницательно, слишком проницательно, приглядывался к выражению лица норманна, — она велит своим слугам выяснить, когда уходит ближайший из них.

— Пусть этот караван уйдет под охраной моих викингов.

— Они нужны мне в империи, в Греческом море. Впрочем, вы можете усилить охрану каравана несколькими своими воинами. Я ведь уже сказал вам: поговорите с императрицей.

— Именно так я и поступлю, ваше величество.

— Или вы уже успели поговорить с ней? — словно бы не расслышал его слов Имперский Карлик.

Только теперь Гаральд обратил внимание на то, что глаза императора не имеют цвета. Они были какими-то белесыми, как морская пена, и какими-то совершенно безжизненными, как у выброшенной на берег рыбы.

— Только что я встретил ее в бухте Золотой Рог, — неохотно признал конунг, решив, что лучше будет, если Имперский Карлик узнает об этом из его уст, а не со слов своих соглядатаев.

«А ведь он уже не просто догадывается, он знает, что между императрицей и мной что-то было, — понял Гаральд. — Странно, что до сих пор не пытается изобличить меня и даже не впадает в гнев».

— И какими известиями она вас порадовала?

— Это я радовал ее величество подарками, добытыми в бою.

— И как императрица восприняла их?

— Она была счастлива. Но при этом сухо заметила, что со всеми просьбами, которые касаются переправы моих трофеев и дальнейшей службы в Греческом море, следует обращаться к вам, к императору. Поскольку «у нас все решает василевс».

— Она не настолько лицемерна, чтобы произнести то, что было произнесено вами: «Все решает только василевс», — проворчал император. — А все остальное она говорит лишь в тех случаях, когда не желает помочь просителю. Почему так? Осталась недовольна ценностью подарка или количеством переданных ей пленников?

— Я не передавал ей ни одного пленника.

Рыбьи глаза Имперского Карлика на какое-то мгновение осветились хоть каким-то проблеском жизни. Очевидно, Михаилу интересно было взглянуть на командира норманнов, который в отношениях с императрицей умудрился так оплошать.

— Скольких пленников вы сумели доставить сюда?

— Если не ошибаюсь, пятьдесят восемь. Словом, около шестидесяти.

— И среди них не оказалось достаточно рослых и молодых?

— Раненых и больных я приказал казнить. Все остальные относительно молоды. Есть и рослые.

— Поначалу повелительница превращает их в своих узников, затем в телохранителей, а в конечном итоге — в рабов-евнухов.

— Их судьба меня мало интересует, а вот что касается и такого рода подарка…

Неподалеку от Зенония появилась девушка в короткой серебристой куртке и в предельно короткой юбочке, которые делали ее похожей на юного эллинского воина; и только черные волнистые волосы, прикрытые оранжевой вуалью, убеждали норманна, что перед ним все же девушка. Рядом с грозного вида полководцем она казалась почти миниатюрным созданием, но именно перед ней грозный воитель нижайше склонил голову.

— Сегодня же вечером, как только уйдете от меня, распорядитесь относительно пленников, — голос императора стал твердым и повелительным. А главное, он настиг принца именно в ту минуту, когда он старался рассмотреть лицо девушки, хотя и понимал, что это невозможно.

И потом, при чем здесь лицо? Конунгу не нужно было долго биться в догадках, чтобы сообразить, что ему и в самом деле представилась честь лицезреть первую невесту империи, племянницу василевса Марию, о существовании которой предупреждала последняя «македонка» империи. Но если это действительно Мария, то в таком случае лицо — последнее, чем должен интересоваться всякий потенциальный жених.

Как только Гаральд пришел к этой догадке, он тут же отвел взгляд и в сторону Марии старался больше не смотреть. Впрочем, это было не так-то просто: Зоя сама породила в нем интерес к этой особе. Так стоит ли теперь упрекать его в столь невинной слабости, как юношеское любопытство? Совершенно невинное, если учесть его возраст.

Краем глаза норманн все же проследил за тем, как, немного полюбовавшись то ли судном, то ли просто заливом, «венценосная» Мария направилась к Морскому дворцу. Правитель тоже заметил это и недовольно покряхтел. Судя по всему, он ожидал увидеть «венценосную» на своем плавучем дворце.

— Вы, очевидно, уже поняли, что эта прекрасная дева — моя племянница, возможно, будущая императрица, наша «венценосная» Мария.

— Мне ничего не было известно о вашей… «венценосной» Марии, — солгал начальник прибрежной стражи и тут же постарался увести разговор в другое русло: — Во время последней схватки с пиратами мы захватили не только их суда и добычу, но и построенный ими поселок на островке, который местные называют Коресосом.

— Он мой, византийский?

— До того, как мы разгромили пиратский поселок, он был пиратским. А теперь ваш. Там прекрасная бухта, в которой нашим судам не страшно оставаться во время любого шторма. Поэтому поселок мы не разрушили, мало того, я оставил в нем небольшую заставу прибрежной стражи, приказав не только охранять его, но и восстановить одну разрушенную хижину, а также возвести две-три новые. А как только вернемся на остров, повелю возвести небольшую крепость, наподобие того, что галлы называют фортом.

— Даже форт? Вы проявляете похвальную заботу об отдаленной территории империи.

— Леса и камня на островке для этого хватит. Подобные форты надо бы возвести на каждом островке, чтобы держать там небольшие гарнизоны или хотя бы заставы. Но это — в будущем, а пока что будем благоустраивать Коресос.

— Вы предлагаете мне перенести туда свою резиденцию? — продемонстрировал чувство юмора император, после того как внимательно выслушал Гаральда.

— Для начала я хотел бы превратить его в базу для своих судов, для всей имперской прибрежной стражи.

— Что вам мешает сделать это?

— Хотел бы получить ваше разрешение.

— То есть хотите, чтобы я назначил вас имперским наместником острова?

— Не знаю, возможно ли в принципе нечто подобное, когда речь идет о викинге? — пожал плечами Гаральд. — И нужно ли назначать меня наместником? Но если таковым будет ваше решение, готов принять и этот пост. Но пока что очевидно, что понадобится ваше разрешение, ваш указ, как это у вас называется. Поскольку у меня появились четыре трофейных судна, я создам еще одну, третью флотилию стражи и возьму под контроль значительную часть Греческого моря, омывающего территорию Эллады. Укрепившись на этом острове, нам удобно будет контролировать значительную часть греческого побережья.

Как ни странно, император с ответом не торопился, чем вызвал у начальника прибрежной стражи полное недоумение: в чем дело? Что сдерживает правителя?

Пока Гаральд мучил себя сомнениями, на палубе появился слуга и доложил, что в Морском дворце все готово для трапезы.

— Вот там мы и продолжим разговор об островах и фортах, — объяснил император. — Где Мария? — обратился к слуге.

— «Венценосная» и стратег уже находятся во дворце, мой повелитель, — склонил голову евнух. С первого дня Гаральда поражало количество евнухов, которые «осаждали» императорский двор, и само пристрастие плодить эти бесполые существа, которые не вызывали у него ничего, кроме чувства отвращения.

— Пусть остается только Мария, — молвил император. — У стратега есть немало дел, которыми он должен заняться.

— Возможно, стратег мог бы заняться созданием фортов на островах, что резко уменьшило бы количество пиратских бухт на их побережьях? Готов поговорить с ним.

Император с недовольной миной выслушал Гаральда и, пересилив себя, отменил собственное распоряжение, сказав: «Хорошо, пусть стратег узнает о замыслах нашего преданного викинга, а затем уйдет».

Прежде чем войти в Морской дворец, император соизволил осмотреть пленных пиратов, которых доставил сюда под конвоем своих воинов конунг Гуннар. При этом присутствовал и Зеноний.

— Вообще-то пиратов у нас принято казнить, — пробубнил стратег своим странным басисто-гнусавым голосом. — Непонятно, почему этих бродяг доставили сюда?

Неизвестно, каким он был полководцем, но оратором оказался отвратительным — в этом принц убедился сразу же.

— Предводителей этих ватаг, а также больных и раненых, мы уже истребили. Что же касается этих… Почему бы не казнить их рабством? Если империи не нужны рабы, они станут моими рабами и будут строить форты на Коресосе, Антане и других островах в Эгейском море.

— Какие еще форты вы собираетесь строить? — насторожился стратег.

— Форты императорской прибрежной стражи, форты викингов.

Лицо Зенония было покрыто седоватой неухоженной бородкой, но даже сквозь густой волосяной покров было видно, как оно побагровело. Он непонимающе взглянул на императора, причем взгляд его больших кровянистых глаз был таким свирепым, что император поневоле вздрогнул.

— Но принц Гаральд считает, что их действительно необходимо строить, — пробубнил он, явно оправдываясь перед Зенонием.

18

Полы подковообразного Императорского зала были устланы голубыми коврами, а стены завешаны голубыми венецианскими гобеленами. Сам дворец стоял на мысе, поэтому люди, сидевшие за столиками в низинной части этого помещения, могли видеть некоторые закутки той же голубовато-серой бухты, которую видел восседавший в своем тронном кресле, на возвышенности, василевс.

Прежде чем в этом зале появился сам император и все присутствующие уселись за столики, на которых стояли кувшины с вином, окаймленные золотыми ободками кубки и тарелки с кусочками сыра и жареного мяса, Гаральд успел поведать стратегу о своем плане организации борьбы с пиратством. Однако грек молча выслушал его, как-то странно прокашлялся, но ни слова по поводу идеи создания островных фортов так и не сказал. Из этого начальник прибрежной стражи сделал вывод, что свою оценку Зеноний выскажет уже во время встречи с императором, на которую были приглашены первый министр двора Лотопулис, командующий флотом империи Веронис, начальник дворцовой гвардии, еще двое господ, должности коих принц не запомнил, а также императрица, Визарий и «венценосная» Мария, которые вошли в зал вместе с василевсом.

— Теперь я окончательно убедился, — заговорил Михаил сразу же после того, как женщины, а вслед за ними и все прочие приглашенные уселись за указанные им слугой столики, — что правильно поступил, решив усмирять обнаглевших пиратов Эгейского и Греческого морей с помощью норманнов под командованием принца норвежского Гаральда. В этом всех нас уверяют разгромленные банды пиратов, сожженные или захваченные в виде трофеев суда, десятки пленников и, наконец, целый обоз оружия, товаров и драгоценностей, захваченных у пиратов в виде военных трофеев.

— Эти трофеи, как и сами победы, очень впечатляют, — поддержал его первый министр, как только император умолк. — Никому и в голову не приходило, что у пиратов может скопиться такое множество товаров и ценностей.

— Такое количество добычи появилось потому, что нам удалось не только захватить суда пиратов, — объяснил Гаральд, — но и взять штурмом одно из островных пристанищ этих разбойников, а затем заставить пленных выдать свои тайники. Такие же налеты мы планируем произвести еще на несколько пиратских селений и береговых тайников[89].

— Что же касается расходов по организации прибрежной стражи, — продолжил первый министр, — то они уже давно окупили себя и, хочется верить, впредь тоже будут окупаться. — Он метнул взгляд на конунга, как бы требуя: «Поддержи меня!»

— Прибрежная стража способна содержать себя за счет той добычи, которая достается ей во время нападения на пиратов, — заверил присутствующих вождь варягов.

— Если нужно увеличить численность отряда прибрежной стражи, то с этим следует согласиться.

— Еще хотя бы на полсотни мечей, — уточнил Гаральд. — Тогда мы сможем взять штурмом еще несколько пиратских гнезд, а со временем сделать их ремесло неприбыльным.

— Мы увеличиваем этот отряд, — степенно огласил император, заставив стратега нервно передернуть плечами.

Они выпили за мудрость императора и за усиление морских границ его бессмертной империи.

Императрица сидела рядом с супругом, только кресло ее было чуточку ниже, да и царственность его была не столь очевидной. Ну а «венценосной» Марии отвели место чуть в сторонке от Зои и как бы позади нее. Девушка оказалась достаточно далеко от Гаральда, который сидел как раз напротив императора, однако он явственно ощущал ее взгляд. Это был взгляд, который требовал взаимности; взгляд влюбленной женщины, которая пыталась во что бы то ни стало привлечь к себе внимание. Повелительница же сидела с окаменевшим лицом, словно впала в какое-то сомнамбулическое состояние, и взор ее был направлен в сводчатый потолок, расписанный под голубизну звездного неба.

— А теперь мы готовы выслушать вас, стратег Зеноний.

— Конунг норманнов намерен построить на островке Коресос форт прибрежной стражи, а также пристань для своих судов, — гнусаво пробубнил полководец. — Из-под стен этого форта он мог бы совершать внезапные нападения на пиратские суда и контролировать значительную часть морского пути. В стенах этого форта, как он утверждает, викинги могли бы укрывать добытое у пиратов, прежде чем переправлять свои трофеи в Константинополь. Мало того, он намеревается построить несколько подобных фортов на близлежащих к Коресосу островах.

— Все это нам уже известно, — сухо заметил император. — Хочу выслушать ваше мнение, поскольку принц Гаральд просит разрешить ему немедленно начать строительство первого форта.

— Это позволит нам укрепить морские границы империи, ваше величество, — добавил конунг. — Гарнизоны этих фортов и суда стражи станут для пиратов божьими бичами.

— Наконец-то в этой морской империи кто-то начал заботиться об укреплении ее островных границ и безопасности торговых путей, — решительно проговорила императрица. — Хоть кто-то верит в будущий расцвет Византии, а не только предвещает ее гибель.

Судя по тому, как нервно — поерзывая всем туловищем и передергивая плечами — отреагировал на ее словесное вторжение стратег, оно оказалось очень своевременным.

— И все же я бы не советовал позволять норманнам устраивать на наших островах свои форты.

— Вы против создания таких фортов? — поинтересовался Михаил.

— Я против создания фортов, которые уже через год станут норманнскими, потому что рядом с ними вырастут норманнские селения. Почему во Франции появилось целое герцогство варягов — Нормандия? Потому что когда-то галлы позволили норманнам строить на своем северном побережье замки и прибрежные сторожевые форты. А теперь в Париже не видят большей угрозы, нежели та, которая исходит от мрачных нормандских замков и свирепых нормандских конунгов. А разве не норманны поработили коренное население Англии; не они почти напрочь истребили валлийцев Уэльса, а теперь еще и пытаются сломить сопротивление шотландцев? Не они ли захватили Исландию?

— Уж не хотите ли вы, досточтимый стратег, заподозрить принца Гаральда в том, что он прибыл сюда как завоеватель? — спросил Визарий, даже не взглянув при этом в сторону Зенония.

— Не имеет значения, с какой целью они сюда прибыли, — парировал Зеноний. — Важно, какую опасность они представляют.

— Так вот, я хочу напомнить вам, что эти люди прибыли сюда только потому, что, выполняя приказ императора, я уговорил их оставить гостеприимную Русь и службу у великого князя киевского Ярослава, чтобы помочь воинам Византии сохранить свою империю.

— Причем это не первый отряд норманнов, который прибывает к нам, — напомнила повелительница.

— Но никогда еще во главе отряда норманнов не стоял наследный принц, прибывший из страны, король которой уже погиб в бою, — резко отреагировал Зеноний. — Разве вам, гос-подин император, неизвестно, что принца Гаральда воины уже называют конунгом конунгов, то есть королем Норвегии? Впрочем, вам, повелительница, это известно, и вы уже даже предложили все норманнские отряды объединить под командованием Гаральда.

— Если в столь юные годы принца уже называют конунгом конунгов — это свидетельствует о его популярности и воинском таланте. Насколько мне известно, у таких суровых воинов, как норманны, добиться почитания непросто. — Каждое слово Зоя произносила вкрадчиво, сопровождая его лукавой коварной ухмылкой. — Так что вам, стратег, должно льстить, что морские границы Византии ревностно охраняет король норманнов, пусть пока еще и не коронованный. Или, может, у вас есть основания для каких-либо претензий к начальнику прибрежной стражи империи Гаральду?

— Претензий нет. Он сражается как истинный воин. Его норманны — тоже.

— Тогда что вас настораживает, Зеноний? — и голос императрицы неожиданно стал суровым и по-настоящему повелительным.

— Я уже объяснил, что именно меня настораживает в поведении конунга конунгов, — это свое «конунга конунгов» стратег произнес почти по слогам и с явной иронией. И только нордическое, истинно королевское спокойствие принца позволило ему не довести дело до конфликта. — Его стремление хозяйничать на византийских островах, как на прибрежных островах Норвегии. Мне понятно стремление этих северных людей сменить холодную и почти бесплодную землю своих предков на теплые, райские земли на берегах Греческого моря. Но пока я, прямой потомок эллинских царей, все еще являюсь стратегом Византии, я не позволю, чтобы они создавали свою «Новую Нормандию» на берегах священной Эллады.

Присутствие принца Гаральда стратега ничуть не смущало. Наоборот, высказав все это, он воинственно, вызывающе посмотрел на сидевшего слева от него норманна, давая понять, что здесь, на греческой земле, тот всего лишь наемник. Жалкий и бесправный, как и все остальные.

— Не слишком ли вы часто напоминаете всем вокруг, что являетесь потомком эллинских царей, не уточняя, каких именно? — поинтересовалась представительница Македонской династии. — Уж не хотите ли сказать, что все прочие из присутствующих здесь не удостоены высокородного благородства?

— Я сказал то, что сказал. Василевс империи слышал мои слова, — отрубил Зеноний, обращая свой взгляд на Михаила.

— Теперь говори ты, Гаральд, — мрачно позволил император, явно не ожидавший, что стратег может воспринять планы начальника прибрежной стражи именно так. — Что ты можешь возразить?

— Если вам не нужен этот форт, а торговый флот Византии по-прежнему намерен мириться с нападениями многочисленных пиратских стай — считайте, что я ничего не предлагал.

— Это пока еще не исчерпывающий ответ, — неожиданно заметила Зоя. — Вы действительно собираетесь создать на одном из островов поселок, чтобы заселить норманнами?

— Насколько мне известно, ни один воин моего отряда не намерен оставаться на вашей земле дольше того срока, что указан в договоре о найме. Мы хотим вернуться в Норвегию с золотом, надлежащим оружием и снаряжением, имея опыт многих сражений. В том числе и на море.

— Вот это уже убедительный ответ, — заметила повелительница. — И вы, стратег, его только что слышали.

— Если его императорскому величеству будет угодно, мы оставим его владения в любое время, хоть завтра, — уточнил Гаральд. — Правда, мне не хотелось бы уже послезавтра воевать на стороне врагов вашей империи. А таковых, оказывается, немало, взять хотя бы сарацинов[90]. И потом, не забывайте, что я послан сюда князем Ярославом, который рассматривает переброску моего отряда как военную помощь Византии.

— Добавлю к этому, что посол сарацинов уже пытался вести переговоры кое с кем из окружения конунга конунгов, — объявила Зоя, хотя сам Гаральд впервые слышал о такой попытке. — Просто мои агенты не позволили ему делать этого в Константинополе.

На какое-то время в зале воцарилось тягостное молчание, прерываемое разве что полушепотом слуг, которые, наполняя кубки господ благородным напитком, желали им здравия и услады. Стая чаек с криками носилась под окнами дворца, словно возмущалась появлением этого странного «корабля», которому никогда не суждено сняться с якоря. В эти минуты Гаральд вдруг ощутил тоску моряка, соскучившегося по вод-ной стихии.

«Столицу Норвегии я заложу на самом берегу моря, — подумал наследный принц, — а королевский замок возведу на горе, буквально нависающей над морем. Пусть всегда существует иллюзия того, что ты находишься на судне, даже если ему никогда не суждено сняться с якоря. И чтобы в королевских покоях всегда были слышны шум прибоя и крики чаек».

— Я позволяю вам использовать остров Коресос для стоянки судов императорской прибрежной стражи, — донесся до него сквозь шум прибоя и крики чаек голос императора. — Вы можете построить на нем причалы, форт и небольшой поселок. В помощь вам будут выделены двадцать мастеров и итальянский фортификатор, который поможет возвести то ли небольшую крепость, то ли форт или укрепленный замок.

Произнеся все это, император взглянул на Зою.

— Послезавтра эти люди прибудут в бухту Золотой Рог и готовы будут выйти вместе с вами в море, — заверила его повелительница таким уверенным тоном, словно этот вопрос заранее был оговорен между ними. Михаил потому и ценил свою супругу, что при решении любых государственных дел она чувствовала себя уверенно, быстро определяя выход из любой ситуации.

— Кроме того, вы, принц Гаральд, назначаетесь наместником императора на Коресосе, а заодно и комендантом форта.

— Что и будет подтверждено императорским указом, — добавила повелительница. — Напомню также, что своим указом император назначает вас командующим всеми норманнскими легионами империи. — Зоя выжидающе посмотрела на супруга, и тому не оставалось ничего иного, как подтвердить, что такой указ уже действительно существует или появится завтра. — По существу, вы становитесь норманнским стратегом, настоящим полководцем империи. Так чего еще желать викингу в вашем возрасте и положении?

— Только смерти в бою, — невозмутимо ответил Гаральд. — Смерти, достойной викинга.

— За этим дело не станет, — холодно процедила повелительница, словно ответ почему-то расстроил ее.

Гаральд отвел от нее взгляд и тут же встретился со взглядом Марии. Девушка сразу же опустила голову, однако норманн чувствовал, что «венценосная» все еще исподлобья наблюдает за ним и повелительницей.

— Но уже через два месяца силы норманнов понадобятся нам для похода в Сирию и Месопотамию, — мстительно напомнил императорской чете стратег Зеноний. — Если только мы хотим подавить там восстания сарацинов и персов и сохранить за собой эти территории.

— А что скажет первый министр? — спросил василевс.

— Восстание назревает. Если оно станет таким, что расположенные в Сирии войска, в состав которых входит и легион норманнов, не смогут его подавить, мы перебросим туда новые легионы.

— Но к тому времени очистим прибрежные воды империи от пиратских стай, — уверенно завершила его мысль повелительница.

Император с минуту наслаждался вином, которое отпивал мелкими глотками, и молчал. Он уже понимал, что между конунгом норманнов и стратегом назревает серьезный конфликт, но при этом отказывался верить, что в основе его — всего лишь взгляд на то, какими силами и способами бороться с пиратством. Иное дело, что Зенония раздражает присутствие на этой беседе племянницы императора, которую он давно присмотрел в качестве невесты для своего беспутного сына Теодора…

Впрочем, василевс и сам не мог понять, почему Зоя так настаивала на том, чтобы, «участвуя в таких беседах с иностранцами, Мария могла хоть как-то приобщаться к решению государственных дел, набираться опыта». Неужели стратег уговорил ее принять сторону Теодора, склонив Марию к более приязненному отношению к его отцу, которого племянница попросту не могла терпеть? Или это уже попытка навязать ее в невесты норманну? А может, всего лишь отвлекающий маневр — чтобы за легким флиртом между первой невестой империи и Гаральдом ловко скрывать свой собственный флирт с юным викингом?!

— Через два месяца мы решим, какой части норманнских легионов нужно будет отправиться в этот поход, — молвил император и сообщил, что все, кроме принца Гаральда и Марии, имеют право покинуть дворец. Произнеся это, он поднялся и направился к массивной резной двери, ведущей в соседнюю комнату, которую — из-за большого, смахивающего на грот, камина — при дворе именовали «пещерой мудрости».

19

Белое вино сменилось красным, к прежнему набору еды прибавились восточные сладости, а в довольно просторной комнате, уставленной высокими кожаными креслами и двумя приземистыми столиками, остались теперь только императорская чета, племянница василевса Мария и Гаральд.

Стены этой «пещеры» были лишены каких-либо ковров, картин или гобеленов, вообще чего бы то ни было такого, что отвлекало бы ее обитателей от созерцания черного сводчатого зева камина, в глубине которого мерно полыхало пламя, поддерживаемое слугами, находившимися где-то за стеной. Этот первобытный огонь в глубине пещерного камина завораживал, заставляя отвлекаться от того, что составляло суть земного мира, и задуматься над вечностью того, что до поры скрыто за чернотой мира потустороннего.

Повелительница несколько раз лениво хлопнула в ладоши, и откуда-то из верхнего яруса невидимый присутствующими чтец начал читать какие-то эллинские сказания. Скорее всего, это были строфы из любимой византийцами «Илиады», фрагменты которой Гаральду не раз приходилось слушать из уст нескольких странствующих певцов-декламаторов на площадях небольших городов и в тавернах.

Однако чтение этих сказаний длилось недолго. Повелительница вновь несколько раз хлопнула в ладоши и потребовала:

— О доблестном рыцаре Роланде! При европейских дворах, — объяснила она Гаральду, — сейчас входят в моду сказания, или, как их еще называют, «тирады о рыцаре Роланде»[91]. Я приказала нашим послам и купцам привозить из Франции, Испании, Италии и других земель новые книги, песни о рыцарях, об их подвигах. Сейчас появилось много сказаний о рыцарской верности, о преданности своему королю, о турнирах и дамах сердца. Мне хочется, чтобы Константинополь стал одним из центров европейского рыцарства, столицей рыцарской поэзии. По-моему, вам это тоже интересно, разве не так, принц Гаральд?

— Я воин, а не трубадур, — сдержанно ответил конунг конунгов.

— А нам известно, что вы не только знаете наизусть несколько норвежских саг, но и сами сочиняете их и поете под аккомпанемент арфы или виолы, словом, какого-то музыкального инструмента.

— Мы его называем просто — «пятистрункой». Но не станете же вы считать меня странствующим музыкантом?

— Вы — странствующий воин. Но даже конунг Гуннар именует вас скальдом.

— Талантливейшим из скальдов, — уточнила Мария. И в ту же минуту вновь ожил декламатор, который речитативно запел по-латыни:

Король наш Карл, великий император,

Провел семь лет в стране испанской.

Весь этот край до моря занял,

Взял приступом все города и замки,

Поверг их стены и разрушил башни,

Не сдали только Сарагосу мавры.

Марсилий-нехристь там царит всевластно,

Чтит Магомета, Аполлона славит…

Однако песня продолжалась недолго, повинуясь какому-то знаку императора, который давал понять, что прибыл сюда не для того, чтобы наслаждаться пением трубадуров. Зоя вновь дважды хлопнула в ладоши и разрешила певцу удалиться.

— А теперь я хочу сказать о том, о чем не желал говорить в присутствии своих чиновников, — нарушил молчание император, когда слуга наполнил кубки вином. — Я уже не могу полагаться только на войска империи. Византийские полки набираются из воинов тех подчиненных империи народов, которые уже открыто бунтуют или же готовятся к большим восстаниям, рассчитывая при этом на помощь врагов моей державы.

— Во время морских рейдов мне не раз приходилось сталкиваться со знатными сарацинами. Они удивлялись, почему я согласился служить империи, которая находится на грани гибели, и предлагали переходить со своим отрядом на службу к одному из эмиров или шейхов. Словом, сарацины уверены в развале вашей империи и намерены создавать на ее руинах свою. Понятно, что противостоянием между Византией и сарацинами немедленно воспользуются болгары и другие балканские народы, которые так же кровно заинтересованы в гибели Византии.

— Все вокруг только и говорят, что о гибели моей империи, — вальяжно развел руками василевс. — Кто и когда сумел убедить их в этом?

— Вот мы и попытаемся разочаровать их, — молвил Гаральд.

А тем временем Мария вновь приподняла голову, давая возможность норманну внимательнее рассмотреть ее лицо — смугловатое, с разлетом черных бровей и выразительными, четко очерченными губами. Конечно же, по красоте своей Мария вряд ли могла сравниться со златокудрой Елизаветой. Но русская дева пока еще совсем юная и находится далеко отсюда. А главное, она слишком холодна, чтобы можно было рассчитывать, что когда-нибудь глаза и душа ее станут добрее к нему. Вряд ли он когда-либо окончательно забудет о существовании княжны, но Мария — вот она. Повелительница, конечно, предупреждала о подозрительности монарха, но не могла же «венценосная» племянница его оказаться на этой встрече с императором без ее согласия. Тогда кто же из них испытывает его на прочность: Зоя, император или, может быть, оба сразу, каждый по-своему, исходя из своих интересов?

— Поэтому, — продолжил император, — нам следует увеличить число норманнских наемников еще на тысячу, сформировать два легиона наемников из других стран и народов и все это воинство подчинить вам, конунг Гаральд. Вам же будет подчинена и значительная часть императорского флота. Причем вы должны быть готовы к тому, что придется совершать походы не только в Сирию и Месопотамию, но и в Болгарию, настроенную выйти из-под протекции Константинополя, а также на Сицилию и на юг Италии, которые давно захвачены войсками сарацинского эмира Абдаллаха,[92] уже сейчас присвоившего себе титул амирафля[93], ну и, конечно же, в Египет.

— То есть вы намерены сформировать отдельную наемную армию, которая регулярно совершала бы походы в те края, в которых ущемляются интересы империи? Мне приходилось встречаться со знатными наемниками из Италии. Так вот, они мечтают о том, чтобы византийцы освободили земли Римской империи от сарацинов и прочих варваров, и даже согласны на то, чтобы центром возрожденной империи стал Константинополь, только бы он сумел вновь освятить золотое пламя их стяга.

— Это правда, — подтвердила повелительница. — Римляне все чаще вспоминают сейчас о своей орифламе,[94] возрождение славы которой связывают с мощью Византии. Вернее, связывали до недавнего времени.

Императрица сидела между императором и принцем, в то время как «венценосная» Мария была усажена ею по левую руку от василевса, но как бы чуть в сторонке, чтобы девушка постоянно могла видеть Гаральда, ни к каким уловкам при этом не прибегая.

— Так, может быть, нужно сразу же направлять свои легионы в Сицилию и на юг Апеннинского полуострова? — как бы про себя проговорил император.

— А там, пополнив ряды местными добровольцами, двинуть легионы и местное ополчение на Рим? — озорно улыбнулась Зоя. — Чтобы войти в него триумфатором?

— По твоей милости я превращусь в завоевателя, а то и в разрушителя Рима.

— В триумфатора. Во всяком случае, мне хочется, чтобы ты вошел в историю этого мира в роли победителя Рима.

— Вечно ты провоцируешь меня на какие-то разрушения.

— Ты забыл, из какого я рода, Михаил. Так вот, напомню тебе: я — из рода Македонских.

— Тогда позволь напомнить, что ни по крови, ни по славе к роду Александра Македонского твой род никакого отношения не имеет.

— Кто в этом станет разбираться?

— Не забывайте, что при вашем споре присутствует принц норвежский, — с мягкой чувственной улыбкой напомнила им обоим Мария. — Вы ведь пригласили его не для того, чтобы выяснять свои родословные.

Гаральд впервые услышал голос Марии, который поразил его своей непривычной для огрубевшего уха викинга бархатностью. Впрочем, удивило его в эти минуты не столько звучание голоса, сколько то, с какой покровительственностью в тоне она осмелилась вмешаться в семейную стычку императорской четы. Другое дело, что повелительница повела себя так, словно племянница мужа даже рта не открывала.

— Династия Македонских, мой василевс; династия Македонских, — повторила по складам, — и этим все сказано! И потом, разве речь идет обо мне?

— Понимаю, о династии Македонских, — с какой-то горькой иронией в голосе произнес Михаил.

— О славе императора и величии империи — вот о чем нам следует теперь думать. Даже если тебе и не удастся войти в Вечный город, сам тот факт, что осмелился выступить против него, уже обессмертит твое имя.

— Пока что предпочитаю увековечивать его деяниями во имя Византийской империи.

— А что вы скажете по этому поводу, великий полководец норманнов? — обратилась повелительница к Гаральду.

— Я готов идти в поход туда, куда мне укажет император. Если он решит, что моим воинам следует штурмовать Рим, я поведу их на Рим.

— Вот он, — провозгласила повелительница, — ответ истинного полководца, первого стратега империи!

— Первого стратега? — сурово взглянул на нее император.

— Да, первого стратега, — тряхнула седеющими кудрями императрица.

— А как быть с Зенонием?

— Вручи ему венок из увядшего лавра и отправь на покой. Думаю, он и сам понимает, что слишком зажирел на военной службе и самое время уступить свой пост кому-то из молодых и удачливых. Конунг Гаральд Суровый хоть сейчас готов принять от своего императора жезл первого стратега. Может, тогда мы наконец-то ощутим, что в стране есть армия, есть полководец, есть человек, способный защитить и трон, и земли наши.

— Вы оказались неплохим начальником прибрежной стражи, — едва слышно проговорил Михаил, когда супруга укротила свое красноречие. — Возможно, со временем вы действительно станете одним из лучших полководцев империи. Но к беседе о жезле стратега мы вернемся как-нибудь попозже, не раньше того времени, когда вы завершите поход на Сицилию.

— Скорее всего, я буду озабочен тем, как вернуть норвежским викингам их трон и захваченные датчанами земли.

Гаральд чувствовал себя неловко от того, что вопросы, касающиеся его положения в империи, эти двое решили обсуждать в его присутствии. Но в то же время он отдавал должное Зое, она вела себя, как подобает правительнице великой державы, действуя жестко и решительно. Хотя и знала, что стратега Зенония и ближайших его соратников император всегда воспринимал как опору своего трона. Вот и сейчас, вместо ответа, василевс лишь странновато улыбнулся и, еще несколько минут проведя в каком-то загадочно-отрешенном состоянии, поднялся.

— Оставайтесь с гостем, — повелел женщинам. — Поразите его «Храмом родников» и своей обходительностью.

— Мы найдем, чем поразить его воображение, — двусмысленно заверила его правительница.

20

Когда император выходил из-за стола, Зоя несколько мгновений поколебалась, не зная, как вести себя, но затем кивнула Марии в сторону норманна: дескать, бери под свою опеку.

— У нас мало времени, — взволнованно зачастила Мария. — Как вы считаете, повелительница специально оставила нас вдвоем, чтобы мы могли поговорить?

— Наверное, она обязана проводить своего царственного супруга. Этого требует этикет.

— Она умышленно оставила нас вдвоем, — решительно молвила Мария. — И нечего в этом сомневаться. Однако говорить должны вы, а я — молчать и скромничать.

Мария была невысокого роста, едва достигала груди норманна, а когда он приблизился, вообще стала казаться девчушкой. С Елизаветой все было наоборот: она была не по возрасту рослой, а когда начинала говорить, Гаральд попросту забывал, что перед ним не одна из тех взрослых, порой явно перезревших женщин, которые в последнее время окружали его, а совсем еще девчушка, ребенок.

— Что вы хотите услышать от меня, «венценосная» Мария?

— Не здесь, в этой комнате нас подслушивают, — причем это «нас подслушивают» она произнесла слишком громко, почти вызывающе. — Перейдем в «Храм родников», идите за мной.

— Разве бывают и такие храмы — родников? — спросил Гаральд, следуя за девушкой к узкой мраморной лестнице, ведущей куда-то вниз, в подземелье.

Теперь их тела оказались совсем близко друг от друга, поэтому норманн ощущал, как тепло ее бедра пронзает его, возбуждая и притягивая к себе. На одной из ступенек он сумел прижаться к ее бедру, и тут же, повинуясь зову инстинкта, Мария остановилась. Еще несколько мгновений они стояли, прижимаясь друг к другу, и для обоих это были минуты высшего блаженства.

— Просто мы стремимся называть храмами все те места, к которым хочется возвращаться и в которых хочется побыть наедине, — проговорила девушка срывающимся голосом. Да и говорила Мария только для того, чтобы отвлечь его и свое собственное внимание от тех поз, в которых они застыли. — Или же побыть в этих местах с человеком, с которым тебе так же хорошо, как если бы ты оставался в одиночестве.

– Вы все еще пребываете в язычестве?

– Нам, ромеям, кажется, что мы уже христиане, хотя на самом деле — все еще язычники, — объяснила девушка, продолжая спускаться вниз, в прохладное, влажное подземелье. — Иначе как объяснить, что все еще предпочитаем поклоняться не только своим древним языческим богам Зевсу, Посейдону, Афине, Тартару, но и… роднику, камню, морю, дереву, воспринимая их как божества. Римляне знают об этом и продолжают считать нас неискоренимыми язычниками. Я в этом убедилась, когда жила в Риме, где нас, византийцев, недолюбливают.

— Я много слышал о Риме, но бывать в нем не приходилось. Как долго вы были в этом городе?

— Почти три года. Обучалась в одном из монастырей.

— Вы были монахиней? — насторожился Гаральд.

— Ни за что бы не посвятила свою жизнь монастырю, — решительно повела подбородком Мария. — Лучше уж прожить свои молодые годы в темнице, зная, что находишься там не по своей воле, чем добровольно обрекать себя на мучительное самоистребление. Сначала я училась в школе при женском монастыре. В специальной школе, в которой обучаются принцессы и дочери очень высокопоставленных чиновников из многих стран. А затем в течение года была фрейлиной при дворе одного из герцогов, где меня пытались обучать манерам, этикету и обходительности.

— Значит, вы там многое постигли и многому научились?

— В школе при монастыре Святой Варвары — да. Но что касается жизни при дворе, вместе с другими придворными дамами… — покачала она головой, лукаво при этом улыбаясь. — Ничему хорошему, богоугодному, я там научиться не могла, да это и невозможно. Уж не знаю, что вы можете сказать о своем, норвежском королевском дворе…

— Я никогда не жил при нем. Да и двора как такового в Норвегии не существовало. У нас и столицы до сих пор нет, и настоящего королевского дворца, которыми украшены Киев и тем более — Константинополь.

По мере того как Гаральд и Мария приближались к подземному залу, он постепенно наполнялся светом факелов и светильников, пламя которых отражалось во множестве разно-цветных зеркал и витражей. Именно эти отражения превращали струи десятков бурлящих родников, водопадов и фонтанчиков в маленькие, небесной красоты радуги, зажженные над выкрашенными в разные цвета — от темно-синего до малинового — «родниковыми» нишами.

Сами же эти ниши, а также водопады и бурлящие, усыпанные камнями русла, были созданы частью термальными источниками, а частью каменных дел мастерами. Здесь было тепло и влажно, а сумеречная таинственность небольших гротов перемежалась с беломраморной красотой умело освещенных статуй всевозможных божеств и античных героев, сходство между которыми заключалось в том, что все они были беззастенчиво обнажены.

В присутствии Марии мужественный норманн стеснительно поеживался и отводил взгляд, в то время как сама она словно бы умышленно останавливалась возле каждой из них, подолгу любуясь строением тела и краем глаза посматривая при этом на парня. Она явно подразнивала его, как бы проверяя на готовность к более откровенным отношениям, нежели те, которые у них зарождались в этом подземелье.

— Как же может существовать королевство без королевской столицы и дворца? — вернулась она к прерванному разговору, остановившись возле одной из статуй. Это был вооруженный мечом воин-спартанец, грудь которого прикрывал легкий панцирь, а предплечье — небольшой круглый щит.

Хотя статуя оголенной не была, но воина поместили на высокий постамент, так что голова Марии оказывалась на уровне его коротенькой юбочки. При этом девушка еще поводила ладонью по мраморному бедру воина и, посматривая на Гаральда, соблазнительно облизывала губки кончиком языка.

— Как только стану конунгом конунгов, сразу же возьмусь за возведение огромного дворца, а затем и самой столицы, — заверил ее принц, хотя и понимал, что эллинка жаждет услышать другое, более понятное и душевное. — Это будет величественный город, который станет намного краше Рима. Не знаю, когда это произойдет, однако рад буду видеть вас при дворе.

— Вот как? При норвежском дворе? И в качестве кого же вы желаете видеть меня там? — кокетливо поинтересовалась Мария, переходя от спартанца к уменьшенной копии Лаокоона.

Гаральд замялся, понимая, что умудрился загнать себя в какую-то словесно-смысловую западню.

— Ну, мы решим… — пробормотал он.

— Не бойтесь, принц, клятвенных обещаний я от вас не требую. Пока… не требую. Но коль уж зашла об этом речь, хотелось бы знать, в качестве кого вы хотели бы видеть меня при дворе. Судя по тому, что к моменту вашего воцарения в Норвегии пройдет немало лет, для фрейлины я уже буду старовата.

— Это понятно, — пробормотал Гаральд, вызвав этим у Марии добродушный, задорный смешок.

— Быть придворной дамой племяннице императора Византии тоже не пристало.

— Не пристало, — охотно признал окончательно смущенный норманн.

— И что же нам остается делать? Эй, принц, осторожней, не то вам придется объявить о намерении видеть меня императрицей Норвегии.

– Королевой, — мягко уточнил Гаральд.

– Никакой королевы, — вызывающе заартачилась Мария, — только императрицей! Если понадобится, чтобы папа римский провозгласил вас императором, мы этого добьемся, провозгласит.

— Для начала нужно добиться хотя бы того, чтобы датчане убрались из Норвегии и моя страна вновь стала независимым королевством. А достичь этого будет непросто.

— Ладно, не стану вас терзать, требуя норвежской короны, — снисходительно молвила Мария, — которой пока что и сами не обладаете. Увы, все еще не обладаете. Поэтому единственное, к чему намерена обязать вас, что мы еще вернемся к этому разговору… о короне и моей роли при норвежском дворе. Знаю, решающую битву против датского короля ваш брат, король Олаф, не только проиграл, но и сам в ней погиб. Однако уверена, что вы себе этот трон вернете. И построите столицу.

— Краше Рима. Это будет второй Рим.

— Ну, краше Рима у вас, принц, вряд ли получится, но не в этом дело. Главное, что вы стремитесь создать некий «второй Рим». У каждого правителя свой «второй Рим» и свой путь к нему. Может, со временем я и в самом деле окажусь при дворе этого вашего северного Рима. Только вот что я вам скажу, наш Гаральд Суровый: наверное, всякий монарший двор — это исчадие лицемерия и разврата, потому что именно таким он и задуман был Всевышним. Но римский… римский, очевидно, превосходит все прочие. Впрочем, кое-чему я там все же научилась, — скабрезно улыбнулась Мария. — Во всяком случае, тому, за что на Востоке ценят любую женщину. Даже императрицу, которая внешне обязана выглядеть неприступной и целомудренной, как Ева до первородного греха. Ну что, после всего только что услышанного я нравлюсь вам еще больше?

— Вы — прекрасная женщина.

— Вы забыли начать со слова «Наверное». Тогда было бы сказано: «Наверное, вы прекрасная женщина» — ибо пока что это всего лишь ваше предположение.

— Нет, вы и в самом деле…

— Ничего, — прервала его племянница василевса, — вскоре вы действительно в этом убедитесь. Правда, сразу же признаюсь, что опыта соблазнения мужчин в бассейне термы у меня пока что нет, — Мария округлила свои коричневатые, цвета спелой сливы, глазки и вопросительно посмотрела на норманна, как бы спрашивая: «Догадываетесь, принц, о ком идет речь?» Но, говорят, в этом есть нечто такое… — одновременно пощелкала она и пальцами, и кончиком языка. — Сразу признаюсь, что в термы свои повелительница меня не допускает. А если бы я каким-то чудом оказалась там вместе с вами, императрица приказала бы утопить нас обоих.

Гаральд мысленно представил себе сцену утопления и рассмеялся.

— Впрочем, она способна проделать это и собственноручно, — вполне серьезно, хотя и не без лукавинки в глазах, предупредила его Мария. И теперь они уже оба рассмеялись.

Как свободно чувствовал себя Гаральд с этой женщиной! Какой открытой и доступной она казалась ему в эти минуты! И какой непохожей, в сравнении со всеми остальными женщинами, которых он до сих пор знал, представала!

— Но ведь вряд ли мы смогли бы встретиться сегодня с вами, «венценосная» Мария, если бы повелительница этого не захотела.

— Не называйте меня «венценосной».

— Мне-то казалось, что вы сами настаиваете на этом титуле. Во всяком случае, я слышал его от повелительницы.

Девушка подошла к самому большому фонтану, несколько раз зачерпнула ладошкой теплую, слегка отдающую серным духом воду…

— Разве вам неизвестно, что многие произносят это слово — «венценосная» — с явной издевкой, намекая на мою близость с императором? — в голосе ее Гаральд не уловил ни обиды, ни грусти. Создавалось впечатление, что весь окружающий мир она воспринимает с той долей иронического лукавства, которая при любых обстоятельствах позволяет возвышаться над ним.

— Вы хотели сказать: «На близость к… императору»? Или, может, я неверно понимаю ваш эллинский язык?

— Вот именно: «с императором». Многие считают нас любовниками. Ничего удивительного, при многих монархических дворах это обычное явление.

— Но вы действительно являетесь любовниками?

— Всего лишь чувственная игра, — томно улыбнулась Мария. — Считайте это платой за титул «венценосная». Правда, иногда…

Со ступеней донеслись шаги повелительницы, и оба умолкли. Зоя застала их стоящими по обе стороны фонтана, причем каждый из них смотрел в свою сторону, любуясь радужными водопадами.

— Что, вы так и не успели по-настоящему познакомиться? — спросила повелительница, как только оказалась в «Храме родников».

— Уже познакомились, — заверила ее Мария, — очень даже близко.

— А, по-моему, я зря столько времени провела, развлекая императора. Не вижу азарта в глазах, не ощущаю любовного сговора.

Появившаяся вслед за императрицей служанка подошла к Марии и молча указала рукой на выход. «Венценосная» и сама поняла, что теперь настала ее очередь удалиться, поэтому поспешно направилась к лестнице, даже не одарив Гаральда мимолетным взглядом.

— Но ты, конунг, понимаешь, что я специально уговорила императора допустить «венценосную» Марию до этой встречи? — спросила повелительница, когда шаги девушки затихли где-то за лестничной площадкой. Зоя тоже подошла к самому выходу, так что если бы Мария, служанка или кто бы то ни было оказались на нижнем пролете лестницы, она бы тут же изобличила их любопытство.

— Догадаться было не так уж и трудно.

— Но устроила я вам эту встречу в «Храме родников» не для того, чтобы отныне ты страдал по ней. Нет, страдать ты по-прежнему должен по мне.

— То есть я обязан любить вас? — мрачно улыбнулся Гаральд.

— Терпеть, — сухо ответила императрица. — Предаваться всем тем эротическим прихотям, которым решу предаваться я, и терпеть. Сегодня ты нажил себе еще одного влиятельного и крайне опасного врага — стратега Зенония. Поэтому рано или поздно вынужден будешь искать защиты у меня, потому что только у меня ты способен будешь найти ее.

— Хотите сказать, что мы нужны будем друг другу? — сдержанно уточнил Гаральд.

— Можно высказаться конкретнее: вскоре мы вряд ли сумеем выжить друг без друга. Слишком в этом городе и в этой агонизирующей империи все запущено, слишком очевидна ее роковая обреченность.

Конунг знал, что в последние десятилетия в Константинополе неспокойно, здесь отравляют императоров, без конца плетут сети заговоров, а к перечню традиционных врагов империи, в коих всегда числились покоренные народы, воинственные соседи и коварные сарацины, ненавидевшие эллинов уже хотя бы потому, что они — эллины, добавился еще один — Ватикан.

Принц не был знаком со всеми тонкостями религиозных и военно-политических отношений между Римом и Константинополем. Однако хорошо знал, что давно наметившийся раскол между западной и восточной ветвями христианства все неотвратимее углубляется. Кто-то из константинопольских иерархов и придворных пытался замедлить этот процесс, кто-то, наоборот, наслаждался его сатанинской нелепостью, однако те и те лишь усугубляли ядом и кинжалом освященную борьбу за власть.

Местные священники уже не раз намекали Гаральду, как будущему правителю христианской державы: все идет к тому, что вскоре эти ветви — римская и византийская — единого христианского древа превратятся в две разные, враждующие церкви[95]. В предчувствии этого раскола официальные и тайные посланники папы римского уже пытались делать все возможное, чтобы ослабить восточную, византийскую ветвь. А достичь этого они намеревались ослаблением самой Византийской империи, приведением к ее трону абсолютно покорного Риму правителя.

— Надеюсь, тебе понятно, что рано или поздно ты понадобишься мне не только как любовник, но и как военачальник, командир нескольких норманнских легионов, — проговорила повелительница, игриво подставляя ладонь под один из миниатюрных водопадов «Храма родников».

— Теперь уже понятно.

— Тогда что тебя смущает, наш доблестный конунг?

— Смущает «венценосная» Мария.

— Ну, «венценосная» Мария!.. — разочарованно растягивала слова Зоя. — Мне еще не приходилось встречать мужчину, особенно вернувшегося из похода, которого бы она не смущала.

— Почему она оказалась на этой встрече и в этом «Храме»? Как я должен вести себя с ней и вообще как ее воспринимать? Как невесту? Нас что, собираются помолвить?

— Все-таки понравилась? — кротко поинтересовалась повелительница, но в глазах мелькнул тот же озорной огонь коварства, который совсем недавно вспыхивал в этом зале в глазах «имперской племянницы».

— Скажем так: вполне подходящая кандидатура для династического брака. Если только он возможен.

— Хотите сказать, принц: «Если только в качестве приданого будет предложена имперская корона».

— Династические браки для того и совершаются, чтобы закреплять ими высокородное право на трон, — холодно напомнил Гаральд. — Достаточно вспомнить браки, заключаемые вами, повелительница.

— О моих браках мы рассуждать не станем, тем более что главный мой династический брак еще впереди. Его еще только надо заключить. Хотя это будет непросто, поскольку слишком уж все в нем выступает против меня.

Зоя оторвала взгляд от завораживающей струи водопада и вызывающе, призывно перевела его на молодого викинга, как бы мысленно утверждая: «И ты догадываешься, кто может оказаться моим следующим женихом».

— Может, все-таки рискнете, мой принц? Причем приданое вам уже известно — корона. Поначалу может быть только пост первого стратега империи, что позволит побыть на троне мне самой, а затем уже… Нет-нет, с ответом не торопитесь, поскольку я сама еще с ним окончательно не определилась. Ну а что касается Марии… Не спорю: перед нами — истинное дитя женско-монастырского безбожия. Такая, никакими нормами этикета не сдерживаемая, кобылица способна увлечь кого угодно, поскольку кажется простой, доступной, умудренной жизнью.

— Поначалу вы предостерегли меня от желания поддаться ее чарам, пригрозив местью императора, но в тот же день сделали все возможное, чтобы свести нас один на один в этом подземелье, в «Храме родников». Причем сделали это на глазах и с молчаливого согласия все того же императора. Так как же мне позволено будет истолковывать ваши придворные игрища?

— А что во всем этом неясного? — повела плечами императрица. — «Венценосная» эта понадобилась только для того, чтобы отвести подозрения василевса. Правда, к ней правитель тебя тоже неминуемо приревнует, но меня это будет только забавлять.

— Она что, действительно стала любовницей императора?

Гаральд не сомневался, что повелительница не только подтвердит это, но и поделится какими-то подробностями любовных похождений соперницы, и был удивлен, когда императрица вдруг с грустью в голосе произнесла:

— Все мы, женщины, становимся любовницами бога Эроса. А мужчины… Мужчины — всего лишь безвольное орудие его божественных пыток. Что же касается моего дражайшего супруга и по совместительству всесильного василевса, то главное, чтобы гнев его ревности не вспыхнул раньше того времени, которое определю я сама.

Гаральд какое-то мгновение прислушивался к отзвукам ее голоса, медленно покачал головой, словно пытался избавиться от какого-то навязчивого видения, и решительно направился к выходу.

21

Вот уже в течение полугода византийский корпус Гаральда, состоявший из трех норманнских и одного греческого легионов, выдерживал атаки повстанческих отрядов сирийцев, прикрывая портовое селение Гарди, в заливе которого стоял византийский флот, и два полуразрушенных крепостных замка, расположенных севернее и южнее этой местности.

Еще двумя легионами эллинов он укрепил гарнизон города Бактии, расположенный в двадцати милях южнее Гарди, и горный лагерь византийцев, построенный в свое время стратегом Зенонием севернее Гарди, неподалеку от входа в разветвленную горную долину, которую арабские повстанцы использовали для формирования своих отрядов. Гаральд сумел истребить большую часть бунтовщиков, которые блокировали этот лагерь, совершил два рейда в глубь долины и, усилив обескровленный гарнизон потрепанным в боях легионом, отошел на свою базу в Гарди.

Здесь конунг использовал древнюю тактику викингов: внезапно высаживая свои отряды то в одной, то в другой части побережья, он вскоре полностью очистил его от бунтующих арабских племен и теперь готовился к рейдам в глубь территории. Конечно, у него было недостаточно войск, чтобы взять под контроль все сирийские земли, но что основные силы бунтовщиков в горных районах ему удастся уничтожить — в этом конунг не сомневался.

— Только что задержали одного из повстанцев, — вошел к нему в шатер Гуннар. — Он из местных, сознался, что послан специально для того, чтобы разведать, что происходит в поселке и каковы наши силы. Заодно взяли и его брата. Но похоже, что с бунтовщиками он не связан и лазутчиком не был.

— Значит, теперь нам нет необходимости посылать своего разведчика в стан бунтовщиков? — спросил Гаральд, разворачивая карту прибрежной части Сирии. — Введи-ка сюда этого негодяя. Вместе с переводчиком. Кстати, вы уже выяснили, где его дом, кто из родных имеется в поселке?

— Выяснили. Через несколько минут их приведут сюда, чтобы казнить вместе с повстанцем.

Лазутчик оказался крестьянином лет сорока пяти. Избитый, в изорванной одежде и насмерть перепуганный, он тут же упал перед принцем на колени и стал молить пощады.

— Если ты ответишь на все мои вопросы и выполнишь то, что от тебя потребуется, — выставил ему условия Гаральд, — никто из твоих родных не пострадает, твой дом останется целым, а тебе мы устроим ночью побег к своим. Если же начнешь вилять — сожжем вместе с домом и всеми родственниками, каких только обнаружим. Как считаешь, такой обмен любезностями справедлив?

— Справедлив, — признал сарацин, морщась от боли, поскольку Гуннар уже вонзил ему в лопатку острие кинжала.

В течение нескольких минут он рассказывал все, что знал об отрядах повстанцев, а затем сообщил, что в одну из ближайших ночей руководитель восставших шейх Насари намерен напасть на Гарди.

— Однако мне сказали, что больше всего ты интересовался нашим флотом.

— Правда ли то, что сказал мой командир, будто шейха интересует, сколько у вас кораблей, где они стоят, много ли воинов охраняют причалы и ночует ли часть воинов на судах?

— Шейх мечтает захватить поселок, отрезать нас от кораблей и блокировать в крепости? — спросил Гуннар.

— Этого я не знаю, — молвил сарацин-лазутчик. — Но у нас в отряде давно говорят о том, что нужно сжечь корабли византийцев, и тогда отряды повстанцев и пираты вновь смогут вернуться на побережье.

Шатер стоял на небольшой возвышенности между старинной глинобитной крепостью и берегом моря. Гаральд вышел из него и прошелся по лужку, окаймленному несколькими валунами. Бревенчатые причалы были устроены по обе стороны длинной серповидной косы, разделявшей полумесяц небольшой бухты. Скалистые берега этой морской заводи подступали с южной стороны — почти к самым стенам крепости, а с северной — к небольшому полуразрушенному замку, некогда принадлежавшему какому-то купцу. Но Гаральд уже давно оборудовал сторожевые посты по обоим берегам.

— Если у тебя хватит мужества вернуться к своему командиру и передать те сведения, которые мы сообщим, твоя семья получит такое вознаграждение, что до конца своих дней забудет, что такое бедность.

— В городе многие знают, что я схвачен.

— Мы устроим тебе побег.

— Мне не поверят, а как только станут пытать, я не выдержу.

Гаральд задумался, он понимал, что лазутчик прав: вряд ли в отряде поверят в реальность его бегства.

— А мы пошлем его брата Наила, — предложил Гуннар. — Будут свидетели из местных, что мы его отпустили как невиновного. Но брат успел передать ему, что завтра большая часть войска на нескольких судах уходит на юг. И мы действительно уйдем, это подтвердят многие. А вот куда мы ушли…

— Что ж, приводи сюда Наила. Если он хочет спасти жизнь брату и семье, согласится.

Судя по всему, план Гуннара удался. Подойдя ночью к Гарди, отряд в несколько сотен повстанцев увидел, что и в центре города, и в крепости, в замках византийцы по какому-то поводу веселятся: горят костры, звучат барабаны и рожки… Самое время было напасть на гавань, истребить охрану и сжечь все те корабли, которые там остались. Причем нападение должно было произойти не только с берега, но и с моря, для чего повстанцами было использовано несколько баркасов.

Одного только восставшие не могли предположить, что и уход основной части норманнов во главе с конунгом Гаральдом, и весь этот «праздник» — всего лишь ловушка, поскольку, куда бы они ни сунулись, их везде ждала засада. Сотни лучников в считанные минуты выкосили всех, кто оказался поблизости кораблей, а баркасы были выжжены «греческим огнем». В это же время сотни лучников истребляли небольшую охрану, оставленную восставшими в горном поселке, превращенном мятежным шейхом в свою резиденцию и основную базу.

В течение всего последующего дня отряды варяжской гвардии огнем и мечом очищали этот и два соседних горных поселка от мятежников, а заодно грабили их жителей, а также «ревизовали» тайники и склады мятежников. Кроме того, несколько летучих конных отрядов, тоже состоявших в основном из лучников, истребляли группы повстанцев, пытавшихся найти спасение в горах после разгрома в Гарди.

Когда, спустя двое суток, длинный обоз норманнов, груженный военной добычей и сокровищами шейха, который покончил жизнь самоубийством, приближался к Гарди, навстречу ему примчался гонец. Он сообщил, что из Константинополя прибыл отряд кораблей с легионом византийцев на борту, причем на одном из судов находился стратег Георгий Маниак[96], который пребывает теперь в резиденции конунга. Увидев, что вместе с обозом норманны ведут более двухсот пленных, гонец сообщил, что и гарнизон города тоже пленил более сотни мятежников, часть из которых получила ранения; всех их сегодня намерены казнить.

— Скачи и передай: без моего приказа никто не смеет казнить ни одного человека.

Георгий Маниак, которого считали вторым стратегом Византии, встречал его варяжскую гвардию недалеко от въезда в город, сидя на прекрасном, в этом же бою добытом у повстанцев арабском скакуне, точно таком же, какой гарцевал под Гаральдом. Он и все его сопровождение были облачены в доспехи римских легионеров, увенчанные высокими гребенчатыми шлемами.

— Я прибыл сюда с подкреплением, — сказал Маниак, выслушав приветствие и короткий доклад Гаральда, — поскольку император уверен, что вы понесли большие потери и ваши силы иссякли. Императрица Зоя настояла, чтобы я лично прибыл сюда с легионом и оценил ситуацию. Если она окажется для вас угрожающей, приказано оставить здесь только гарнизоны византийцев, а варяжскую гвардию срочно вернуть в Константинополь.

— Потому что там складывается угрожающая ситуация для императора? — спросил Гаральд, сопровождая Маниака во время объезда им обоза; количество добычи по-настоящему поразило стратега. Притом, что он уже знал, как много ее находится в замке-резиденции конунга.

— Скорее для императрицы. Впрочем, при любом раскладе сил в императорском дворе появление в столице варяжской гвардии сразу же остудит горячие головы.

— Но моим норманнам не хотелось бы надолго засиживаться за городскими стенами.

— И не придется. Я намерен пойти походом на Сицилию и Южную Италию. Мои люди уже собирают ополчение. Это хорошо, что мне не придется оставлять здесь свой легион.

— А зачем его оставлять? Восстание разгромлено, мятежный шейх покончил с собой, еще два горных шейха, которые были его основными командирами, погибли, а дворцы их сожжены.

— Константинополь вновь, как и после разгрома пиратов в Эгейском море, встретит вас в колеснице триумфатора. Жаль только, что сам ритуал триумфального въезда в столицу, как это было в древние времена в Риме, у нас не прижился.

— После сицилийского похода мы обязательно возродим его, — напророчил конунг.

— Вот только поход выдастся очень тяжелым.

— Именно поэтому Константинополь будет встречать своего стратега как триумфатора.

Маниак мечтательно, хотя и довольно грустновато, улыбнулся.

— Как считаете, конунг, сколько я смогу взять людей из корпуса, которым вы командовали? При этом учтите, что три моих корабля, которые доставляли сюда продовольствие и снаряжение, только что освободились от груза.

— Кроме варяжской гвардии можно взять еще и половину византийского воинства. Основные шайки пиратов разгромлены, а суда их потоплены; бунтовщики, что сумели в эти дни уцелеть, тоже придут в себя нескоро, да и собрать новые силы им будет нелегко.

— Сегодня же пошлю гонцов в метрополию, на своем легком итальянском паруснике, — задумчиво и как бы про себя произнес стратег. — С докладом. Чтобы получить разрешение императора или хотя бы первого стратега.

— Зачем тратить время? — пожал плечами Гаральд. — Погружаем воинов на суда и уходим.

— В таком случае во время доклада императору мне придется сослаться на ваше мнение и на вашу уверенность, конунг.

— И правильно поступите, господин стратег, — беззаботно подбодрил его викинг.

— С вами, конунг, приятно иметь дело, — вежливо положил ему руку на плечо стратег. — Быстро принимаете решение, чего я никак не могу добиться от первого стратега Зенония.

Маниак выжидающе уставился на норманна, однако тот лишь понимающе улыбнулся. Он давно знал, сколь сложными стали отношения при константинопольском дворе, где, как ему порой казалось, каждый из чиновников интригует против всех, поэтому предпочитал демонстративно держаться вне этих интриг. Другое дело, что далеко не всегда это удавалось.

— Потому и тороплюсь, что мысленно я уже нахожусь на берегах Сицилии, — объяснил он стратегу. — Когда выступаем?

— Если я вернусь в метрополию с таким войском, долго ждать уже не придется.

— Не хочу, чтобы мои варяжские гвардейцы томились без дела.

Городок-крепость Гарди, конечно же, мало напоминала Рим, а тем более — в дни триумфа. Тем не менее, предупрежденные гонцами, солдаты гарнизона и значительная часть местных жителей встречали обоз, во главе которого двигались стратег и конунг, с неподдельным ликованием. Сверкали на солнце доспехи, легионеры били мечами о щиты, играли флейты, слышались восторженные возгласы, а главное, в глазах и в голосе каждого светилась надежда на мир; пусть недолгий, кровью добытый, но все-таки мир.

А еще через несколько часов в гавань вошли суда, на которых совсем недавно Гаральд со своими гвардейцами уходил из местного порта. Как оказалось, их команды сумели взять на абордаж три пиратских судна, которые возвращались после многодневной охоты в Греческом море, так что командующему византийской эскадры тоже было о чем докладывать начальнику варяжской гвардии и стратегу.

— Как видите, чтобы почувствовать себя триумфатором, не обязательно въезжать с лавровым венком в Рим, — подытожил эти торжества Гаральд, уже сидя за пиршеским столом. — Важно почувствовать себя воином, который честно и храбро выполнил свое воинское предназначение, почувствовать себя победителем, понять, что это — твой личный триумф, пусть даже и без имперских колесниц.

— В таком случае не стану и впредь сдерживать себя, — отреагировал Маниак, — а, наоборот, попытаюсь усилить ваш личный триумф. Кстати, вас, конунг конунгов, ожидает сюрприз. — Он потянулся к уху Гаральда и вполголоса сообщил: — На острове Лемнос, к которому мы обязательно пристанем, чтобы отдохнуть и пополнить запасы воды, вас будет ждать одна прекрасная особа.

— Прекрасная, говорите? — холодно процедил Гаральд, чтобы тут же, только мысленно, воскликнуть: «Неужели опять… императрица Зоя?! Неужели все еще не может угомониться?!»

После антипиратского рейда повелительница в течение трех недель буквально изводила его своим патронатом, любовными игрищами и сексуальными экзальтациями. Слов нет, это была зрелая опытная женщина, умеющая преподнести себя мужчине и знающая цену каждому прикосновению, каждой изысканной ласке. Она не просто спала с ним, а в буквальном смысле этого слова отдавалась, заставляя Гаральда забыть, что она — женщина другого возраста и совершенно иного поколения. Как забыть и то, что в постели у норманнов всегда ценились только напор и грубая мужская сила и что большинство викингов предпочитало брать своих женщин где угодно, только не в постели.

Ни культ воспетой в романсах «дамы сердца», ни культ рыцарских страданий под балконами и столь же романтических поединков из-за дамы — до холодной Норвегии, слава богам, пока еще не дошел. «Во имя женщины» норманны могли подраться, определяясь с очередностью доступа к телу молодой вдовы или пленницы. Хотя даже в этой ситуации хвататься за меч или кинжал из-за женщины считалось недостойным викинга и воспринималось как осквернение оружия. Вполне достаточно было кулаков.

Понимала ли это в своем возрасте императрица? Конечно же, понимала. Зоя никогда не скрывала от Гаральда, что до него через «имперскую опочивальню» прошел не один крепкий рослый норманн, от которого требовалась только его грубая, необузданная сила, облаченная в поистине варварский наскок. Однако тут же стремилась показать, что с ним, с ее «норманнским принцем», все выглядит по-другому. И действительно, в данном случае, кроме мужской силы и молодости, от норманна требовались еще и нежность, привязанность и даже преданность.

Постепенно эта замужняя императрица увлеклась Гаральдом настолько, что все настойчивее намекала на брак с дальнейшим провозглашением его императором Византии. Правда, для этого еще понадобилось бы сотворить заговор, убрать императора и многих его сторонников…

Но в том-то и дело, что Имперскую Матрону, как называла Зою ее племянница, принцесса Мария, эти подробности бытия не останавливали. Она уже решила, что карту своей судьбы вытянула, а потому, закусив удила, все неслась и неслась… к пропасти. Причем галопировала с такой вызывающей откровенностью, буквально под носом у супруга-императора и его соглядатаев, что у конунга порой закрадывалось сомнение: действительно ли эта роковая женщина желает вознести его, а не погубить? Пусть даже так вот изысканно, да к тому же — вместе с собой.

— Успокойтесь, конунг, — сжалился над ним Маниак, — на сей раз это не Имперская Матрона. Вас будет ждать принцесса Мария, племянница императора, которую, по аналогии с прозвищем императрицы, называют теперь Имперской Девой.

— Неожиданный поворот событий, — иронично заметил викинг. — Имперской Девой, говорите? Не слышал.

— Она должна прибыть туда на судне своего двоюродного брата Орадиса, наместника императора на Лемносе.

Гаральд рассмеялся, но это был смех человека, которому предлагали спастись от огня, бросившись в полымя. Предаваясь интимной зависимости от Зои, он мог рассчитывать на ее влиятельное заступничество. Даже от гнева императора. А на чье заступничество он мог рассчитывать в этом змеином гнезде, пренебрегая любовью и доверием властной императрицы?

— Почему вдруг она так доверилась вам? — настороженно поинтересовался норманн. — Именно вам? Насколько я знаю, принцесса очень осторожна в своих похождениях, как, впрочем, и в каких-либо контактах с мужчинами из императорского круга.

— Она доверилась не мне, а принцессе Феодоре, сестре императрицы, которая, по просьбе императора, выступает в роли наставницы Марии.

— …И которая тут же поторопилась сообщить вам об этом вояже Имперской Девы?

— А каким еще образом она могла помочь Марии встретиться с вами вне стен Константинополя?

— Как же это она решилась выступить доверенной особой племянницы, да к тому же любовницы императора — в столь деликатной авантюре?

— Как видите, решилась.

— Невзирая на то, что в данном случае Мария выступает как бы соперницей ее сестры, Имперской Матроны?

— Именно поэтому и решилась; с сестрой у нее свои счеты.

— А не ловушка ли это?

— Ну, еще и потому решилась, что, прикрываясь прихотью императорской пассии, она получает возможность встретиться со мной на Лемносе.

— Вот теперь многое прояснилось! Я так и понял, что свой рассказ вы начали не с того, с чего следовало бы начинать.

И мужчины понимающе ухмыльнулись: теперь их связывала общая интрига, а значит, они могли больше доверять друг другу. Во всяком случае, Гаральду хотелось верить в это.

22

Лемнос встречал их неподвижной синевой морских заводей, изумрудными коврами склонов и разноцветьем рыбачьих парусов.

Едва судно, на котором шли стратег и командир варяжской гвардии, бросило якорь у причала, как к нему тут же приблизились две крытые повозки, на одну из которых возницы пригласили Гаральда, а на другую — Маниака.

Мария встретила своего норманна во внутреннем дворике загородной виллы, в наряде танцовщицы. Оставив на вилле только двух служанок, которые представления не имели, кто она такая и называли ее Александрой, эта дева сама преподносила мужчине кубки с вином, сама приближала к нему миски со всевозможной едой и, пока он насыщался, ублажала его, напевая мелодии, восточными танцами. Затем сама же омывала его утомленное походами и битвами тело в огромном банном чане…

В постели Мария была нежна и настолько неутомима, что Гаральд с ужасом подумал: «Не приведи Господь оказаться супругом этой любовной садистки! Вряд ли моих сил хватило бы хотя бы на месяц!» Несколько раз он деликатно пытался прекратить любовные «стенания» Марии, но всякий раз она впивалась в него своими ноготками, заявляя: «Нет, это еще не все! Не зря же я столько дней копила в себе силы и любовное влечение!»

— Ты доволен моим обхождением и моими ласками? — невинно поинтересовалась Мария, когда эта пытка любовью завершилась.

— Посмел бы я только сказать, что недоволен!.. — саркастически парировал.

— И телом моим тоже доволен?

— Прежде всего — телом, — самодовольно признал норманн, победно растянувшись на жестком, словно бы специально для любовных утех созданном ложе, под красным балдахином. — Оно крепкое, упругое и благоухающее…

Гаральд произносил это, блаженно прищурив глаза и мечтательно вспоминая о тех первых мгновениях, которые провел в объятиях «венценосной» девы: они были колдовскими. Вот только долго предаваться этим грезам ему не пришлось. То, что произошло в следующую минуту, поначалу показалось ему невинной шуткой, если только было что-либо шуточное в том, что в горло ему, прямо в пульсирующую артерию, уперся клинок миниатюрного, невесть откуда появившегося в руке девы кинжала.

— Так вот, сладострастный норманн, поднимешься ты с этого ложа только после того, как поклянешься, что, вернувшись из сицилийского похода, тотчас же попросишь императора, чтобы позволил жениться на мне. Но сначала ты попросишь руки у меня самой.

— А если откажусь, то?.. — с трудом проговорил он, стараясь лишний раз не шевелиться.

— …Это любовное ложе тут же превратится для тебя в смертное.

— Ты уверена, что император согласится? — улучив момент, когда Мария слегка ослабила нажим, викинг перехватил ее руку и отвел, но каким-то едва уловимым движением девушка перебросила кинжал в левую руку и вновь вонзилась им в шею, только уже чуть в сторонке от вены.

— Не двигайся, а то заколю, — со всей возможной решительностью в голосе предупредила она. — И отпусти мою руку.

Гаральд покорно освободил ее запястье. Он вновь мог бы увернуться от кинжала, но не хотел осложнять отношения.

— Я спросил, согласится ли император?

— Этот, возможно, и не согласится, хотя я попытаюсь уговорить его этим же кинжалом.

— А что, есть еще какой-то император? — двигаться по-прежнему было опасно, зато говорить можно было свободнее.

— К тому времени, когда ты вернешься из похода, этот император окончательно разочарует всех точно так же, как разочаровал меня.

— И ты знаешь, как вести себя при этом, чтобы не вызвать гнев императрицы?

— Я желаю, чтобы руки моей ты попросил в присутствии самой Имперской Матроны. Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем искаженная физиономия этой мегеры.

— Вот видишь, одно общее желание у нас уже обнаружилось, поэтому спрячь кинжал и давай поговорим спокойно, обстоятельно, пытаясь убедить друг друга, что мы достаточно мудрые люди.

— А твоя клятва? Женитьба?

— Ты ведь не собираешься выходить за меня только потому, что я тебе приглянулся? Так позволительно поступать простолюдинкам, плебейкам, но никак не принцессам. Для грубых постельных услад существуют молодые крепкие рабы, которые, к тому же, всегда рядом. Поэтому давай все спокойно обсудим. Прежде всего просвети меня: что сейчас происходит при дворе, в Константинополе?

Немного поколебавшись, Мария капризно, по-детски вздохнула и, уронив кинжал на пол, улеглась на спину рядом с норманном.

— Имперская Матрона крайне недовольна Михаилом — и как мужем, и как правителем. И если уж она что-то задумала… Словом, все идет к тому, что одним взмахом она избавится и от надоевшего супруга, и от соперника по трону.

— Соперника по трону? Оказывается, ей нужен такой император, который не мешал бы ей править империей?

— Который позволил бы Зое убедить всех патрициев, весь имперский двор, что править этой империей достойна только она и никто другой. Ты ведь знаешь, что Зоя — последняя из Македонской династии и что отец завещал ей династический трон, как его самой надежной и решительной хранительнице. Вот почему Имперская Матрона давно уверовала, что она вправе распоряжаться византийским троном как фамильной собственностью. Это ее трон, ее корона, ее вечный город и навечно ее империя…

— Хорошо, допустим, ей удастся отстранить Михаила от власти… Кто из возможных претендентов окажется в очереди на ее супружеское ложе, а значит, и на корону?

— Вы, принц норвежский, вы. Более достойного претендента на свое тело и свой трон она не видит.

— Это ты так решила?

— Так решила Имперская Матрона. Во всяком случае, ей очень хотелось бы, чтобы следующим на ее супружеском ложе оказался ты. По-моему, она даже не скрывает этого.

— Неужели она не понимает, что если я стану императором, то править ей не придется?

— Как только она это поймет, отправишься вслед за Михаилом. Причем избавиться от тебя будет легче, ведь ты не грек, не византиец; ты — всего лишь норманнский наемник, варяг. Впрочем, не исключено, что в промежутке между Михаилом и тобой, пока ты будешь в походе, появится еще кто-то.

Гаральд признал правоту ее предположений, однако промолчал. Предвидя, какие интриги и авантюры ожидают его в Константинополе, он с тоской подумал о своей приморской резиденции в Гарди. Начальнику варяжской гвардии так нравился вид на бухту и окрестные горы, сам его непритязательный, словно бы выдержанный в суровом норманнском стиле, замок-резиденция, что порой казалось, он с удовольствием провел бы в нем весь остаток своих лет.

— До сих пор мы говорили только об амбициях Имперской Матроны. Но ведь ты требуешь, чтобы я женился на тебе, а не на ней. Так, может быть, поговорим о твоих тронных амбициях?

Неожиданно появились двое рослых, крепких евнухов. Они спустили воду из чана, ополоснули его и вновь наполнили теплой водой.

— Не вздумай приближаться к моей купели, — строго предупредила Мария, — чтобы не появилось дурацкого соблазна утопить меня. Поднимись, сядь на лавку и слушай.

— Уже повинуюсь, «венценосная».

Дева спустилась в небольшое углубление, старательно омылась под струей воды, стекавшей по неширокому желобу, и благоговейно вошла в купель.

— Михаил боится Зои Македонской как Страшного суда, — произнесла она, пока Гаральд тоже плескался под теплой струей. — Как-то, после раскрытия очередного заговора против него, василевс признался, что никогда не стремился к короне, предпочитая судьбе императора судьбу известного юриста и странствующего философа. Он ведь у нас книжник. Я тогда поинтересовалась, что же ему мешает вернуться к этой стезе, тем более что теперь слава его как странствующего философа будет подкрепляться славой былых императорских деяний.

— Но он загадочно улыбнулся, — прервал ее рассказ Гаральд, — и с сожалением в голосе произнес что-то вроде того, что избавиться от короны еще труднее, нежели добиться ее.

— Нечто похожее он и сказал, но… от кого ты узнал об этом? — насторожилась Мария. — Вы что, говорили с ним на эту тему?

— Ты забыла, что мой брат был королем-изгнанником и путь свой бренный закончил в одной из битв за трон. Мы с ним много говорили о судьбе монарха как таковой.

— Однако никакие сетования брата от бредней о короне вас не избавили, разве не так, принц? Так вот, нам нетрудно будет сначала убедить Михаила в существовании очередного заговора, причем в его ближайшем окружении, во главе которого стоит Имперская Матрона; а затем и помочь ему избавиться от главной заговорщицы. Любым путем: от яда и удавки до монастырской кельи. После чего самому Михаилу предложим отречься от короны взамен на гарантию безопасности, пожизненное содержание за счет казны и роль посла по особым поручениям при императоре, которая позволит ему увидеть мир. То есть мы предложим ему уйти благородно, чтобы, потеряв имперскую корону, он не потерял корону собственного достоинства. Как вам мой план, принц?

— Ознакомившись с ним, самые опытные возмутители имперского спокойствия наверняка прослезились бы.

— Я ведь рассказала вам все это не для того, чтобы выслушивать ваши шутки и колкости, — по-детски надула губки Имперская Дева.

— Какие уж тут шутки… у подножия эшафота? Но согласись, что в этом замысле не хватает одного звена. Каким образом на троне окажешься ты?

— Не я, а вы, мой повелитель, вы! А значит, мы оба, — снисходительно улыбнулась вершительница имперских судеб. — Забыла сказать, что Михаил не просто отречется от престола, нет! Он с признательностью в душе отречется именно в вашу пользу уже как супруга племянницы, родственного человечка. Причем сделает это с искренней благодарностью за избавление от тяжести, непосильной и крайне опасной для жизни.

— А если все пойдет не по твоему замыслу?

— По нашему замыслу, — жестко уточнила Имперская Дева. — Впредь вы будете мыслить и высказываться только так.

— Так вот, если пойдет не по замыслу?..

— Сорваться этот заговор может только при отстранении повелительницы и ее верного паладина Зенония, которому, как первому стратегу, все еще подчиняется армия. Но в таком случае нас подстрахует сам император, а также стратег Маниак и мой брат Орадис, которому фактически принадлежит весь этот остров и который готов бороться за то, чтобы Лемнос был объявлен независимым королевством. Ну, на крайний случай герцогством, под патронатом Византии.

— А значит, на какое-то время этот остров стал бы нашим убежищем… — продолжил ее мысли Гаральд.

— Да, он мог бы стать вполне надежным пристанищем. Мой брат — обладатель большого торгового флота, а посему несколько его судов под мощной охраной наемников всегда будут находиться там, где мы укажем, и ждать нас.

— Но предположим, что заговор не удался. Что дальше?

— Если сорвется замысел с добычей византийской имперской короны, придется снизойти до королевской короны Норвегии.

Мария выжидающе взглянула на норманна, и они мило улыбнулись друг другу.

— Жертвенная снисходительность, — услышала принцесса вместо заверений в том, что варвары-норвежцы только и ждут ее появления в Тронхейме, на норвежском троне.

— Это, конечно, не Византия, но ведь никогда не поздно еще раз заявить о своих претензиях на имперский трон. И потом, почему бы нашей империи не простираться от Греческого до Северного морей? Ведь простирается же она от Константинополя до Рима.

Гаральд грустно улыбнулся: нечто подобное относительно империи он уже слышал от повелительницы Зои.

Как только, завершив свои омовения, они вернулись за уставленные вином и яствами стол, появился гонец от князя Орадиса и сообщил, что пять его судов под усиленной охраной лучников и метателей «греческого огня» отправляются в Крым завтра. Три из них затем присоединятся к купеческому каравану византийцев, который пойдет по Днепру до Киева.

— Это я поторопила своего брата с отправкой судов, зная, что вы переправляете в Киев, под охрану князя Ярослава, кое-что из праведно добытого вами, — сказав это, Мария, еще, очевидно, по детской привычке, призывно поиграла-подразнила норманна кончиком выставленного языка.

— Поразительная предусмотрительность.

— Князь просит, чтобы груз сопровождало не менее десяти норманнов, — уточнил гонец, — причем обязательно лучников, что значительно усилит охрану каравана.

— Передай князю, что их будет шестнадцать. Лучших лучников варяжской гвардии.

Гонец удалился, а Мария еще какое-то время окидывала норманна игриво-ироничным взглядом. Она словно ждала, когда он, наконец, поймет, что именно здесь происходит.

— Вам, конунг конунгов, не кажется, что вы так и не оценили все великодушие моего поступка, моего жеста?

— Вы — о кораблях своего брата и покровителя, на одном из которых уйдет мой тайный груз?

— Я — о том, что знаю, какова цель этих ваших тайных даров. Князь Ярослав отказал вам в праве на руку дочери как изгнаннику и нищему наемнику, и вот теперь вы пытаетесь поразить воображение правителя и его дочери Елизаветы. Другая на моем месте приказала бы затопить все эти ваши дары в море, на ваших же глазах, а я, глупая, пекусь о том, чтобы они достигли Киева. Многие ли женщины способны на такое жертвенное всепрощение?

— Попытаюсь оценить это, — приложил руку к груди Гаральд.

— Кстати, на одном из судов князя Орадиса, который налаживает сейчас торговые связи с Киевом, Переяславом и Новгородом, вернулись норманны, переправлявшие три предыдущих тайных груза. Все сокровища доставлены в Киев, а все хранители его уцелели и вернулись. В том числе и бывший пират под прозвищем Славянин, которому вы спасли жизнь.

— Тебе известно даже о Славянине?

— Нам следует сплачивать вокруг себя таких надежных, преданных людей. Не знаю, правда, согласится ли киевский князь когда-либо вернуть вашу военную добычу. Но это уже вне моей воли.

23

На рассвете эмир Абдаллах был немало удивлен, увидев, что конунг Гаральд растянул свою пешую варяжскую гвардию в несколько жиденьких шеренг, на всю ширину приморской равнины. За ней спешно формировались такие же нестройные шеренги пеших византийцев, которых сарацины узнавали по блестящим кирасам и высоким, увенчанным широкими гребнями римским шлемам их офицеров.

Но самое странное, что все это воинство подпиралось нагромождением разбросанных по всему предгорью повозок, на которых находилась огромная добыча, которую викинги успели награбить по городам и селениям Южной Италии и Сицилии, но пока еще не сумели перегрузить на стоявшую здесь же, в заливе, флотилию. Судя по всему, опасались его, эмира Абдаллаха, отрядов, рейдировавших по побережью.

— На что он рассчитывает? — спросил шейх своего сына, полководца Сардала, восседавшего рядом с ним на мощном, прикрытом кольчугой римском боевом коне.

— Разве что на свои конные отряды, которые прикрывают его обоз с флангов, — лениво цедил молодой командир, сонно осматривая позиции врагов, — ну, еще, может быть, на конный римский легион, который скрывается в недоступной для нас горной чаше, сразу за обозом. Маниак и Гаральд решили, что ты потерял слишком много всадников, и не думали, что ты введешь в бой почти весь гарнизон крепости.

— Но почему они так растянули свои шеренги?

— Тактика византийцев: они хотят, чтобы наши легковооруженные всадники просочились в глубину их порядков и увязли в мелких стычках, натыкаясь на стрелы и копья.

— Тактика византийцев? — слабо улыбнулся Абдаллах. — Мы воюем с викингами и византийцами уже не первый год, однако никогда раньше с подобной тактикой не сталкивались.

— Там шли сражения отдельных отрядов. Мы штурмовали их лагеря, они наши. А теперь мы сошлись армия на армию; эта битва — решающая. При любом исходе нам пора возвращаться на африканский берег.

Сегодня сын возглавил большой отряд тяжелой конницы, которая была сформирована из гарнизона ближайшей крепости. Вчера викинги сумели предстать перед всадниками эмира таким плотно сбитым каре, в середине которого находилась легкая пехота и лучники византийцев, что разорвать его конница сарацинов так и не смогла. В течение всех шести атак его воины метались вокруг этой живой крепости из тел и щитов, ощетинившейся копьями и луками, но только зря теряли сотни своих соплеменников.

В их разговор ворвался голос командира разъездного отряда, который проводил разведку в низинной части полуострова, у самого залива. Чтобы не терять времени, он еще на ходу прокричал, что, по донесению лазутчиков, почти половина судов флотилии вместе с погрузившимися на них византийцами, во главе с Маниаком, еще ночью ушла в сторону итальянского берега, к тому же и значительная часть римской конницы тоже ушла по прибрежью в сторону пролива. А повозки четырех обозов, которые столпились у пристани, под прикрытием двух фортов, были подняты сюда, очевидно, для того, чтобы не мешать легионам Гаральда поспешно бежать к судам. Или же для того, чтобы здесь они находились под более надежным прикрытием.

Его слова подтверждались тем, что повозки до сих пор стояли четырьмя обозами, между которыми тут и там виднелись еще какие-то большие возы с высокими насадными бортами. Находившиеся вне лагерей, они служили византийцам и их наемникам в роли госпитальных. Несколько таких же возов было расставлено и между шеренгами норманнов.

Впрочем, разгадывать замыслы конунга эмиру уже было некогда. Пока византийцы не опомнились, нужно было действовать. Выстроив тяжелую конницу клином, наподобие тех, какими порой бросались в бой германские рыцари-наемники и испанские идальго, Абдаллах нацелил ее в самый центр шеренг противника. Этот корпус должен был рассечь византийцев на два крыла и, достигнув обозов, привести за собой отряд легких всадников.

Пока тяжелая конница будет перекрывать выход из горной котловины, откуда к Гаральду могло поступить подкрепление, легкие конники должны были расправляться с охраной лагерей и, вместе с частью воинов Сардала, громить тылы норманнов. Двум остальным корпусам приказано было обойти византийцев с флангов. Эти конные корпусы усиливались небольшими отрядами пехотинцев, набранных из тубильных африканских племен. Вооруженные в большинстве своем сразу двумя большими ножами, лишь приблизительно напоминавшими сабли, они рвались в бой, воинственно размахивая обеими руками и издавая при этом душераздирающие вопли.

И хотя арабы высокомерно называли их «черными резниками» и относились к ним соответственно, тем не менее в сутолоке битвы стаи этих чернокожих были так же опасны, как и стаи шакалов для отбившихся от каравана путников.

Сам Абдаллах под прикрытием пяти сотен личной охраны должен был оставаться на холме, чтобы наблюдать за ходом битвы, в которую намеревался вступить уже перед ее завершением. Однако сегодня с самого начала битвы он чувствовал себя неуверенно. Возможно, впервые за много лет, проведенных им в военных походах, трусливое, но в то же время спасительное желание бежать Абдаллах почувствовал задолго до того, как в этом появилась хоть какая-то реальная необходимость.

В том-то и дело, что бежали пока что не его воины. Первое, что поразило эмира в этой битве, — это бегство двух авангардных шеренг норманнов. Едва корпус Сардала начал свое неспешное сближение с врагами, как передовые легионы бросились панически бежать, прорываясь между шеренгами лучников. Этот замысел Гаральда стал понятен Абдаллаху лишь тогда, когда он увидел, что и лучники тоже поначалу стали отходить, но вскоре сгруппировались вокруг широких, с надсадными бортами, повозок, которые — прикрытые сверху высокими козырьками на подпорках — вдруг превратились в передвижные крепости, на каждой из которых приподнялись доселе скрывавшиеся лучники и копьеметатели. Так же вели себя и те отряды, которых арабы пытались обойти с флангов.

Но самое любопытное происходило там, где находились обозы. Буквально за считанные минуты четыре обоза превратились в четыре стороны большого лагеря, огражденного повозками, выстроенными в два ряда. Причем колеса большинства возов оказались скованными цепями или связанными веревками, а дышла их были воинственно подняты вверх и тоже связаны между собой несколькими рядами веревок. Теперь уже бегства не было. Те норманнские сотни, которые были вооружены только мечами или секирами, уже успели спрятаться за повозками, а многие из них даже оказались под повозками, чтобы оттуда «подрезать» ноги лошадям и спешившимся арабам. Там же притаилась и часть лучников. А те лучники, которые сгруппировались под прикрытием повозок, отходили медленно, осыпая врага градом копий и стрел, запасы которых на повозках, казалось, были неисчислимыми.

— Это не викинги, это трусливые бараны! — только и мог воскликнуть эмир, когда понял, что его конница потеряла до четверти своего состава, еще до того, как сумела соприкоснуться с врагом. — Они бояться сразиться с моими всадниками, как подобает воинам!

Лишь возле самого лагеря викинги и греки повыпрягали из повозок уцелевших лошадей и сомкнулись вокруг этих крепостей на колесах. Не оставались без дела лучники и копьеметатели, находившиеся в самих повозках. Даже «черные резники» против этих групп оказались бессильными: опытные и бесстрашные, викинги рубили их, рассекая чуть ли не до пояса. При этом все всадники или «черные резники», которые пытались окружить «повозников», тут же попадали под огонь лагерного гарнизона.

Полной неожиданностью для арабов оказалось и великое множество дротиков, которые теперь метали не только римляне и греки, но и норманны, хотя никогда раньше к подобному виду оружия они не прибегали, да многие, возможно, и не знали о его существовании.

Впрочем, всего этого Абдаллах уже не видел. Гонцы донесли ему, что высадившийся из судов отряд викингов, оказавшийся в их глубоком тылу, с первого же наскока разнес таранами ворота, проделал несколько брешей в стенах и, забросав жилища и защитников сотнями горящих кувшинов, ворвался в крепость. Еще один отряд викингов и греков, тоже высадившийся из судов, напал на город, в котором вот уже в течение полугода находилась временная резиденция эмира. Гарнизон города сдался, почти не оказав сопротивления. К тому же большая часть его, состоявшая из еще недавно «верных» эмиру итальянцев, тут же перешла на сторону противника.

Лишь около двух сотен тяжелых всадников во главе с Сардалом сумели прорваться в лагерь, но это уже был бросок отчаяния; мгновенно перекрыв им повозками путь к отступлению, византийцы часть из них попросту расстреляли из луков и изрубили, а часть вынудили сдаться. Среди сдавшихся оказался и раненный в предплечье Сардал, который тут же объявил Гаральду, что через своих слуг готов похлопотать о передаче ему выкупа: пусть конунг викингов назовет сумму.

— Это не так просто сделать, — честно признался командир варяжской гвардии, воинственно ухмыляясь при этом. — Продешевить в подобных сделках я опасаюсь больше, чем поражения на поле битвы.

— Важно не назвать ту сумму, которая превращает сделку в поражение для обеих сторон.

И Гаральд сумел назвать эту сумму, не продешевив, но доведя сделку до абсурда. Через неделю его личные сокровища пополнились настолько, что необходимости продолжать жизнь военного наемника уже не было[97]. Если бы, конечно, он заботился только о собственном благополучии. Но даже здесь, на далекой Сицилии, он все чаще думал о дне, когда вновь сойдет на берег Норвегии. До сих пор он довольно удачно сражался и с африканскими сарацинами, и с пиратами, с сирийскими повстанцами. Однако все эти победы ровным счетом ничего не значили для освобождения той земли, на которой его все еще считали изгнанником.

24

Византийская армия еще только приходила в себя после многонедельных переходов и боев, а в залив Аугуста, на берегу которого, неподалеку от Сиракуз, расположился основной лагерь ромеев и викингов, прибыл гонец из Константинополя. Приказом императора, который он доставил стратегу Маниаку, предписывалось: два легиона норманнов и два — византийцев должны быть срочно переброшены во Фракию.

Кроме того, в приказе сообщалось, что против империи поднял восстание некий самозванец, объявивший себя внуком последнего болгарского царя Самуила. Только что в Сербии, в Белграде, он короновал себя под именем царя Петра II Деляна[98], после чего взял штурмом Скопье и сейчас вел бои в Македонии, намереваясь пробиться в Болгарию. У него уже появился сообщник, некий Тихомир, который тоже спешно формировал свои отряды. Мятежники требовали вывести из Болгарии византийские гарнизоны, отменить введенный Византией денежный налог и позволить болгарам назначать своих, болгарских епископов и архиепископов.

На словах же гонец уточнил:

— Император заявил, что Византия никогда не признает этого самозванца. Даже если сам Петр объявит себя верноподданным Византии и согласится платить ей самую безбожную дань. Михаил Пафлагон уже подготовил к походу императорскую гвардию, собрал ополчение и со дня на день должен направиться в район Фессалоник.

Ситуация, которая сложилась в Болгарии, тут же напомнила принцу Гаральду о судьбе его родины, Норвегии, которая все еще оставалась захваченной датчанами. Он не знал, обладает ли вождь повстанцев какими-либо династическими правами на царский престол, однако стремление избавить свою землю от владычества могучей империи было близко и понятно ему. Еще свежи были в памяти события, связанные с освободительным походом его сводного брата, свергнутого короля Олафа, в Норвегию. Во время последнего похода, уже раненный секирой в ногу и копьем в живот, он все еще пытался сопротивляться, пока кто-то из датчан не зарубил его мечом.

Гаральд способен был понять чувства, которыми руководствовался этот болгарский мятежник, однако в его отношении к приказу императора это ничего не меняло. Византия знала уже несколько поколений норманнов, которых здесь называли «верингами»[99], то есть наемниками. А «кодекс веринга» требовал, чтобы норманн преданно служил тому, кто его нанял, независимо от того, что он думает о замыслах и действиях своего покровителя. Поэтому ни размышления, ни сборы долгими не были. Уже не следующий день после приказа передовой отряд викингов из двенадцати судов направился в сторону Греции.

В Эгейском море два судна, на каждом из которых находилась часть огромной добычи Гаральда (это разделение было произведено специально, для подстраховки), под усиленной охраной лучников ушли в сторону Лемноса. Откуда, вызванное голубиной почтой, навстречу им должно было выйти судно преданного конунгу понтийца Визария. Эти трое судов должны были присоединиться к купеческому каравану императорского наместника, усилив его охрану и усилив, таким образом, собственную безопасность. А караван шел к берегам Руси.

Через двое суток, когда викинги уже швартовали свои суда в одной из фракийских гаваней, на корабль Гаральда вернулся голубь-гонец. В записке, которую он доставил от грека Визария, сообщалось, что груз принят и завтра караван уходит в сторону Константинополя, а оттуда — на Крым. А еще он сообщал, что в Норвегии сейчас правит пятнадцатилетний племянник Гаральда король Магнус I, взошедший на трон в конце 1035 года, после смерти завоевателя Норвегии Кнуда Великого. Сын Кнуда Свен, который претендовал на норвежский трон, умер год спустя, и теперь Данией правит брат Свена Хардекнуд. Эти два правителя — Магнус и Хардекнуд — заключили между собой договор, который наконец-то умиротворил два подвластных им норманнских народа. Мало того, они даже договорились, что если кто-то из них умрет, не имея наследников, то все подвластные ему земли и народы перейдут под корону второго.

Известия из Норвегии оказались для Гаральда куда ценнее, нежели сведения о том, что, избежав стычек с пиратскими рейдерами, суда с его сокровищами дошли до Лемноса. Получив их, конунг впал в такое подавленное состояние, что первый бой с местным отрядом повстанцев на окраине прибрежного поселка прошел как бы вне его сознания. Он дал Гуннару согласие напасть на повстанческий лагерь, невозмутимо проследил с вершины горы за тем, как, оставив свои укрепления, большой, но плохо организованный и обученный отряд фракийских крестьян ринулся на плотно сомкнутые фаланги норманнов и византийцев, и затем так же спокойно выслушал доклады командиров своих легионов. Значительная часть повстанцев пала под стрелами византийских лучников, все остальные, кто не успел бежать в ближайшее предгорье, были изрублены викингами, которые вели себя в бою как бездушные машины.

— Оказывается, — мрачно делился Гаральд своими размышлениями с Гуннаром и Скьольдом Улафсоном, который, как и при короле Олафе, возглавлял личную охрану конунга конунгов, — в Норвегии уже все решили без нас.

— Неплохо уже хотя бы то, что Норвегия вновь получила своего короля, — молвил Гуннар. Как и Улафсон, он знал содержание письма Визария, и оно тоже заставило его задуматься над тем, что они делают в этих далеких краях, чего добиваются и на что надеются.

— Что она его получила, короля своего, кхир-гар-га!

Нет, Ржущего Коня никто в шатер конунга не приглашал. Он и не нуждался в каких-либо приглашениях. Во время одного из сицилийских сражений этот косматый великан изрубил трех арабов, которые буквально наседали на подуставшего Гаральда. После битвы конунг сам благородно признал, что Льот, по существу, спас ему жизнь, потому что никого другого из викингов рядом не было. Но теперь Гаральд расплачивался тем, что Ржущий Конь взялся опекать его, провозгласив себя при этом личным телохранителем. А поскольку начальник охраны этому не противился, а конунг, скрепя зубами, пока что терпел его постоянное присутствие, то и в шатер командующего Льот входил всякий раз, когда там оказывался Улафсон. А иногда и без него.

— Во всяком случае, теперь нам не придется сражаться за свободу своей страны с датчанами, — добавил немногословный Улафсон.

— А кто сказал, что со своими соплеменниками сражаться за корону проще, нежели с ненавистными пришельцами? — возразил конунг конунгов.

— В твоих словах — безусловная правда, — вынужден был признать Гуннар. — Отстаивать свое право на корону в битвах с норвежскими воинами, идущими в бой под флагом норвежского короля, это значит быть проклятым своим же собственным народом.

— Отстаивать корону, кхир-гар-га!..

Норманны сидели в шатре с откинутым пологом, установленном на вершине холма, и видели, как предзакатное солнце наливалось багровыми оттенками крови. Оно напоминало пламя, полыхавшее на седловине недалекого хребта, в котором ритуально сжигали тела около двух тысяч повстанцев, погибших в недавней сече. Но сгорали только тела, а кровь их поднималась по солнечным лучам, наполняя собой пораженное происходящим небесное светило.

25

Викинги говорили еще о чем-то, но Гаральд словно бы не слышал их доводов. Он восседал в своем, устланном тигровой шкурой, походном бамбуковом кресле, подавшись вперед и воинственно упираясь руками о коленки.

— Пока мы истребляли эгейских пиратов и африканских сарацинов, Магнус и Хардекнуд успели поделить между собой датскую и норвежскую короны и даже определили, кто и как будет владеть их наследством, — продолжил он свои рассуждения, причем таким тоном, словно уже сейчас решал: отправляться ему в поход против этих самозванных наглецов или еще немного выждать? — Как будто я вообще не имею права претендовать на трон своего брата, словно меня попросту не существует!

— Но ведь ты, конунг, сам говоришь, что все это время находился слишком далеко от Норвегии, — простодушно заметил Улафсон, отличавшийся прямотой и категоричностью своих суждений. — На любую корону всегда находятся десятки претендентов, и рассчитывать на то, что эту корону станут носить по миру, выискивая одного из них на полях сражений то ли в Сирии, то ли на Сицилии или во Фракии, — не приходится.

— Так что, может, уже пора думать о возвращении в нашу Норманнию, конунг Гаральд? — неуверенно спросил Гуннар.

— Теперь уже действительно пора, — согласился тот. — Однако договор требует, чтобы мы служили еще в течение почти полутора лет, то есть до конца следующего года.

— Значит, нужно повести себя так, чтобы византийцы были рады избавиться от нас еще до конца этого года, — хищно ухмыльнулся Гуннар.

— Вряд ли до конца года нам удастся подавить восстание, — молвил Гаральд.

— Или к весне следующего.

— Этим бунтовщикам торопиться некуда, они — не пришельцы, которые всегда стремятся как можно скорее навязать противнику главное сражение и добыть победу. Эти действуют на своей земле, поэтому будут бегать от нас, как зайцы. Вот увидите: они станут распускать отряды по домам и снова собирать их, некоторые отряды уйдут в горы, чтобы оттуда нападать на византийские гарнизоны и караваны. Они попытаются жечь наши корабли и взять под свой контроль судоходные реки. Я порой жалею, что в свое время наши конунги и ярлы не потрудились создать такие же отряды в Норвегии, чтобы действовать против датчан.

— Что ж, в таком случае придется еще какое-то время потерпеть эту пытку чужбиной, — вздохнул Улафсон. — Но теперь уж тебе, Гаральд, нужно быть, как никогда, осторожным.

— Ты — наш конунг конунгов, — поддержал его Гуннар. — Ты — наш король. Ты отстаивал норвежскую корону на поле сражения вместе с королем Олафом, а не Магнус. Поэтому никого другого мы не признаем. Да и нет в Норвегии воина и конунга более достойного.

Впоследствии Гуннар и Улафсон не раз вспоминали провидческие слова своего вождя. Петр Делян и командиры отдельных повстанческих отрядов действительно не торопились доводить дело до генерального сражения. Несколько раз случалось так, что византийцы спешно закладывали лагерь поблизости от лагеря Петра Деляна, намереваясь следующим утром, после отдыха, начать сражение. Но оказывалось, что основные силы повстанцев уже отошли, а в лагере жег костры и бил в барабаны небольшой заслон из стариков, раненых и больных бунтовщиков.

Эти добровольцы-смертники сосредотачивались в центральном лагере, в своеобразной цитадели, где встречали императорские войска редкими выстрелами из луков да несколькими брошенными копьями, а затем стойко принимали смерть от ненавистных греков, всячески демонстрируя при этом свое презрение к поработителям.

Частые переходы, которые нужно было совершать по горной территории, минуя селения с враждебно настроенными жителями и отбиваясь от действовавших из засад небольших групп повстанцев, изо дня в день изматывали норманнов. Точно так же, как изматывала их непривычная жара. Поэтому, как только византийские лазутчики донесли, что Делян собирает разрозненные отряды под городом Острово, принц Гаральд немедленно повел свои легионы туда. Вскоре туда же прибыла и византийская армия под командованием самого императора Михаила Пафлагона.

Накануне битвы император пожелал встретиться с командиром норманнов, на которых возлагал особые надежды.

— Ваши легионы должны действовать на том участке, на котором легче всего будет пробиться к вождю повстанцев, — без какого-либо вступления молвил император. — Вы должны прорваться к нему и захватить в плен или же убить на поле битвы.

— Я постараюсь вызвать его на поединок — пообещал Гаральд, однако император лишь снисходительно улыбнулся.

— На ваш вызов может откликнуться аристократ или рыцарь, даже простой воин, но только не этот проходимец, предпочитающий убивать моих воинов и чиновников из-за угла, из засады, выдавая при этом своих горлорезов за невинных крестьян, рыбаков или чабанов.

Выглядел император скверно: бледное осунувшееся лицо, коричневые круги под глазами, иссеченные, сильно поредевшие и уже почти седые волосы; непомерно разбухший, обвисающий живот… Трудно было предположить, что этому человеку всего лишь тридцать пять лет от роду, поскольку выглядел он на все семьдесят.

Перед встречей личный лекарь василевса предупредил норманна, чтобы постарался не нервировать правителя, поскольку тот и так уже находится на пределе сил. До недавнего времени императора донимали учащавшиеся приступы эпилепсии, а теперь еще и сводила со света другая неизлечимая болезнь — водянка.

— Если он вызов не примет, попытаюсь сразиться с ним на поле битвы. В честном поединке, один на один, предупредив своих воинов, чтобы не вмешивались.

— Норманны, насколько мне известно, никогда особым рыцарством не отличались.

— Верно, рыцарские турниры мы не устраиваем и битву в рыцарские поединки не превращаем. Но ведь и драться с царем тоже выпадает не каждый день.

— Да какой он царь?! — поморщился василевс. — Обычный предводитель грабителей, коронованный самозванец.

— И тем не менее коронованный, — твердо уточнил Гаральд. — Сколько их, точно таких же, правит сейчас по миру!..

— Так вот, после завтрашней битвы этот коронованный самозванец должен исчезнуть. Причем совершенно безразлично, каким способом вы этого добьетесь, конунг. Главное, постарайтесь прорваться к нему. Стратег Маниак рассказывал мне, что на Сицилии и в Южной Италии перед каждой битвой вы прибегали к каким-то хитроумным ходам, западням и уловкам, к которым прибегают воины-русичи. Неужели ко времени этой битвы полководческая фантазия ваша иссякла?

— Почему же? Есть один замысел, — проговорил Гаральд, приближаясь к покрытой воском доске, служившей императору картой, на которую уже были нанесены очертания повстанческого лагеря. — Нужно сегодня же взять лагерь в плотное кольцо, давая понять, что мы не намерены его штурмовать, а будем держать в осаде. Об этом Петру следует сообщить в послании и потребовать, чтобы он сдался без боя. Судя по всему, к длительной осаде повстанцы не готовы, что завтра же заставит их выйти из лагеря и принять бой.

— Мы это сделаем, — пообещал Михаил и тут же потребовал к себе писаря.

— Как только мы определим, где находится царь-самозванец, вы начнете наступление с трех сторон. Но это будет всего лишь отвлекающим маневром. А на главном, четвертом, направлении бросите на прорыв тысячный клин своих тяжелых конников, укрепив его изнутри тысячей арабских наемников-пехотинцев. Как только клин окажется на половине расстояния до самозванца, — подкреплял Гаральд изложение своего плана обозначениями на восковой схеме, — арабы оставят его, чтобы двумя волнами, полумесяцем, охватить местность, на которой расположился Делян. Их место сразу же займет легион викингов, который поведу я. Вместе с остатками легиона тяжелых конников мы пробьемся к этому непокорному болгарину, а там уж как сложится…

Уже спустя час императорские войска взяли слабо укреп-ленный лагерь повстанцев в кольцо и принялись обстреливать его из луков и катапульт, с которых, вместе с мелкими камнями, летели и кувшины с зажигательной смесью. В перерыве между обстрелами василевс посылал гонцов с посланиями, в которых требовал сдаться, угрожая, что будет держать лагерь в осаде, пока все бунтовщики до единого не вымрут от обстрелов и голода. И так продолжалось всю ночь. Только утром император отвел свои войска в долину, освобождая место для войска повстанцев. Болгары вызов приняли и, должно быть, даже оценили рыцарский жест императора, приглашавшего их к отрытой, честной битве.

Вот только ни выстроить свои полки, ни осмотреться на поле битвы византийцы им не позволили. Имея значительный перевес в силе, император Михаил решил один легион бросить на штурм почти опустевшего лагеря с тыла, два других отряда принялись наседать на войско повстанцев с флангов, осыпая при этом болгар градом стрел и копий. В центре император действовал, четко придерживаясь плана Гаральда.

— Эй, самозванец! — надрывал глотку конунг, когда, вклинившись между конниками, его, закованная в железо и прикрытая громадными щитами, варяжская гвардия стала мечами и секирами прокладывать себе путь к небольшой возвышенности, на которой с группой приближенных стоял болгарский царь. — Я иду к тебе! Вызываю тебя на поединок!

После этого лучники из окружения норвежского принца щедро осыпали холм дождем из стрел, пытаясь достать царя за барьером из щитов, и вновь слышался призыв к поединку.

Рослые, вооруженные секирами норманны из варяжской гвардии сами могли изрубить Деляна, но вместо этого они иссекли его окружение и, продолжая сражаться, очертили своими телами небольшой круг. Отбросив щит, Гаральд выхватил двуручный меч и принялся наносить такие удары, что худощавый жилистый предводитель повстанцев попросту не в состоянии был сдерживать их. После одного из таких ударов Гаральд применил свой излюбленный секретный прием: сделав полный разворот, во время которого на несколько секунд оказался даже спиной к противнику, он изо всей мощи врубился противнику в бок, так что чуть не рассек его пополам[100].

26

После битвы Улафсон и Ржущий Конь притащили тело убитого царя и швырнули к ногам Михаила Пафлагона.

— Как видите, император, я свое обещание выполнил, — молвил Гаральд, наблюдая за тем, как правитель носком сапога брезгливо поворачивает лицо поверженного соперника, чтобы лучше разглядеть его.

— За этот подарок ты получишь отдельную плату, конунг. Сегодня же мой казначей одарит тебя. И еще… Я, теперь уже официально, назначаю тебя командиром всех норманнских отрядов, всех норманнов, которые находятся на службе империи.

— Благодарю за оказанную честь, — вежливо склонил голову Гаральд, — однако хочу объявить, что, как только завершится срок моего договора…

— Знаю, — нервно прервал его император, прижимая ладонь к печени и болезненно морщась. — О княжне Елизавете, которая ждет тебя в Киеве, тоже знаю. Но об этом мы еще поговорим. В течение двух месяцев, вместе с отрядами ромеев, ты проведешь несколько рейдов против оставшихся повстанческих банд, а затем отбудешь на судах в порт Пирей. Чем больше пиратов Греческого моря ты утопишь и перевешаешь, тем дольше Греция будет помнить о тебе и твоих варягах.

— Мы постараемся вести себя так, чтобы нас запомнили надолго, — двусмысленно заверил его Гаральд.

— Чтобы запомнили, кхир-гар-га! — вторил ему Льот Ржущий Конь.

В гавани, которую они отвоевали вскоре у восставших болгар и греков, воины из передового отряда варяжской гвардии выбили на статуе льва такую руническую надпись: «Гакон вместе с Ульфом, Асмундом и Эрном завоевали эту гавань. Эти люди и Гаральд Высокий наложили на жителей этой страны — болгар — большую дань за подстрекательство народа греческого». А когда наместник императора в Пирее высказал конунгу возмущение тем, что его варяги надругались над древней и очень почитаемой статуей, — на противоположной стороне льва появилась уточняющая надпись: «Асмунд вычеканил эти руны вместе с Асгейром, Торлейфом, Гордом и Иваром по велению Гаральда Высокого, вопреки запрету греков».[101]

Рейды против пиратов были нечастыми, к тому же сам Гаральд принимал в них участие довольно редко — норманны старались беречь своего конунга конунгов для более благородных дел, а главное, для норвежской короны. Теперь уже о возвращении на родину думала и говорила вся варяжская гвардия. Но именно эти разговоры все чаще вызывали у принца воспоминания о княжне Елисифи, о жизни которой в последние годы он не получал никаких известий. Поздно вечером, сидя на корме своего судна, Гаральд брал в руки «пятиструнку» и, задумчиво глядя на береговые костры норманнов, сочинял свои походные саги:

Как долго мы шли штормовыми морями,

От милых фиордов уходили далёко,

На суше и море дрались так жестоко,

Что море и суша склонялись пред нами.

О, друзья! Как смелое сердце кипело,

Когда мы поставили в ряд корабли.

Как птицы помчались открыто и смело

К берегам плодородной эллинской земли.

Да только, несмотря на все это,

Дева русская Гаральда презирает…[102]

Впрочем, со временем стали появляться и другие, более тревожные причины для беспокойства. В декабре император Михаил IV Пафлагон, с которым у принца Гаральда наладились более или менее нормальные отношения, в тяжких муках скончался, а на престол взошел его племянник по матери, именовавшийся теперь Михаилом V Калафатом[103]. Чтобы как-то подправить родословную этого сына простого конопательщика судов Стефана Калафата, евнух Иоанн Орфанотроф уговорил своего брата-императора даровать племяннику титул кесаря, отца-конопательщика назначить флотоводцем, а безрассудную императрицу Зою надоумил усыновить его.

Всем казалось, что таким образом они мудро решают проб-лему наследника трона, избавляя страну от кровопролитной борьбы за корону. Но с первых же дней правления Михаила Калафата стало ясно, что к власти пришел самодур и садист, подверженный припадкам неуемной злобы и ненависти. Прежде всего, новый император учинил расправу над всеми своими родственниками, в том числе и высокопоставленными: одних приказал убить, другим велел отрезать детородные члены и, истекающих кровью, бросить на произвол судьбы. Даже приведшего его к власти дядю-евнуха Иоанна новокоронованный василевс постарался тут же отстранить от всех государственных дел и изгнать из дворца, после чего принялся унижать и выживать из императорских апартаментов саму императрицу, свою приемную мать.

Все это время Гаральд находился далеко от столицы, но даже здесь чувствовалось, что чиновники и местные вельможи стали менять свое отношение к варягам, воспринимая их так, словно они не служили империи, а прибыли сюда, на землю Эллады, как захватчики. К тому же ни для кого не было тайной, что опальная императрица Зоя по-прежнему благоволит к своему бывшему любовнику и в любое время готова использовать его варягов для организации дворцового переворота.

Задумываясь над всем этим, Гаральд все больше утверждался в мысли, что с берегами Византии следует прощаться, причем делать это как можно скорее, но так, чтобы не вызвать столкновений с императорской гвардией, не лишиться своих судов и пока еще не отправленных сокровищ. По вечерам он нередко советовался со своими командирами и приближенными, пытаясь найти выход из ситуации, но не находил его, да к тому же чувствовал себя главарем заговорщиков.

В один из таких смутных дней в гавань вошло судно, прибывшее из Константинополя. В числе его пассажиров оказалось сразу два тайных гонца, приплывших независимо друг от друга. Один из них, явившийся прямо в казарму, в которой, вместе с варяжскими гвардейцами, только в отдельной комнате, жил Гаральд, представлял попавшего в опалу, но пока еще сохранявшего свой пост первого полководца Зенония. Все еще пользуясь властью, Зеноний приказывал Гаральду срочно перебазироваться со своей варяжской гвардией в бухту Золотой Рог и там ждать дальнейших приказаний.

— Если верить слухам, доходящим сюда из столицы, вскоре там может произойти очередной дворцовый переворот, — обратился Гаральд к гонцу, которым оказался не кто-то из византийских офицеров-гвардейцев, а монах Студийского монастыря.

— Дай-то Бог, чтобы все обошлось только дворцовыми интригами, — смиренно опустил глаза монах. — На сей раз там все может кончиться большой кровью.

— Хорошо, если случится так, что император Михаил Калафат отречется от престола…

— Этот сам не отречется, — прервал его гонец.

— Но если он каким-то образом лишится короны, — все еще осторожничал вождь норманнов. — Кто способен поднять ее?

— Вы хотите спросить, кого поддерживает Зеноний?

— Должен же я знать, кого следует поддерживать моей варяжской гвардии.

— Он поддерживает императрицу Зою.

Гаральд криво, разочарованно ухмыльнулся.

— …Которая тут же приведет вместо себя на трон очередного любовника.

Услышав это, монах встрепенулся и, подняв голову, согнал с лица остатки смиренности.

— Да, приведет. Скорее всего, так оно и случится.

— И кого императрица «усыновила» ради такого исхода на этот раз?

— Теперь до усыновления дело не дойдет.

— И все же, кто этот человек? Коль уж меня пытаются втянуть в очередную дворцовую свару империи, то хотелось бы знать, чей трон придется подпирать мечами моим воинам.

Монах удивленно уставился на Гаральда и, прежде чем что-либо произнести, похмыкал себе под нос, а затем произнес что-то про себя, беззвучно шевеля губами.

— Императрица уверена, что этим человеком должны стать вы, принц Гаральд.

— Я?! — свирепо блеснул глазами конунг. — Вас уполномочила сказать мне это сама императрица?

— Вы, — смиренно сомкнул ладошки у подбородка монах. — Чистота вашей крови и высокородность происхождения сомнений ни у кого не вызывают. Обряд венчания с императрицей занимает столько же времени, сколько занимает обычная церковная месса. Другое дело, что уже находятся противники того, чтобы трон занимал варяг, пусть даже и принц. Эти же противники хотели бы, чтобы Зоя усмирила свои императорские амбиции и уступила место своей сестре Феодоре. Напомню, что после смерти их отца, императора Константина VIII, они обе, Зоя и Феодора, были провозглашены императрицами. Правящими императрицами, — уточнил монах. — Однако Зоя поспешила выйти замуж, и реально правящим императором стал ее супруг Роман Аргир, а Зоя — его соправительницей. Понятно, что супруги сделали все возможное, чтобы изгнать вторую соправительницу, Феодору, не только из дворца, но и из столицы.

— Как бы там ни было, я не собираюсь становиться супругом императрицы Зои.

Монах бесстрастно взглянул на норманна и направился к двери.

— Прошу прощения, господин Гаральд, — произнес он, уже стоя в их проеме, — но заявление ваше настолько непродуманное, что лично я его попросту не слышал. И запомните, принц, что в государственных делах, особенно при наследовании трона, ни разница в возрасте, ни личные привязанности никакого значения не имеют. Поскольку письмо стратега Зенония вам передано, то считаю свою миссию завершенной.

А сутки спустя появился второй тайный гонец, передавший письмо от императрицы Зои. Им оказалась… Мария.

— Сначала прочти письмо бывшей правительницы, — движением руки предупредила она попытку норманна обнять ее. — Потом будем разбираться в собственных отношениях.

— Почему «бывшей»? — эта встреча происходила в комнате, которую слуга Марии и ее телохранитель сняли в доме некоего богатого армянина, купца и трактирщика. Здесь было на удивление тепло и уютно, а мебель представляла собой произведение краснодеревного и резного искусства.

— Буквально с первых дней своего правления Михаил Калафат нарушил все пункты договора, который заключил с императрицей при восхождении на трон. Он запретил Зое хоть что-либо брать для своих нужд из казны, высмеивал каждую попытку помогать ему советом, а недавно сослал ее на остров Принкип, послав вслед за ней своих доверенных людей, которые под страхом смерти заставили императрицу отречься от трона и насильно постригли в монахини.

— Зою — в монахини?! Немыслимое завершение императорской карьеры, — удивленно качнул головой Гаральд.

— Бывали случаи пострашнее — с ядами, отсечением голов и прочими «благостями» придворных интриг. И потом, почему вы, конунг конунгов, решили, что на этом монаршая карьера Зои завершена? Читайте адресованное вам послание.

С сентиментальностью отвергнутой любовницы Зоя сообщала, что «очень тоскует по своему преданному викингу», а также уведомляла, что намерена вернуться на трон, а посему спрашивала, может ли она рассчитывать на его, Гаральда, личную поддержку и поддержку его варяжской гвардии. «Как только вы вернетесь в Золотой Рог, — писала правительница, — я найду способ встретиться с вами. Нам следует поговорить о том, что важно для нас обоих. Верю в ваше мужество и вашу преданность».

— Но в письме Зоя ни слова не говорит ни о своем изгнании из Константинополя, ни о постриге в монашество, — с удивлением заметил Гаральд.

— Станет ли старая женщина, к которой молодые мужчины, подобные вам, брезгуют даже прикасаться, сообщать еще и то, что теперь она лишена власти и императорского титула, изгнана и пострижена в монахини?! То есть лишена того последнего, что еще способно привлекать к ней внимание неженатого чужеземного принца.

— Но ведь она понимала, что вы сообщите мне это на словах.

— Ошибаетесь, верила, что не сообщу. Она воспользовалась тем, что мне позволено было навестить ее в женском монастыре, который для многих византийских аристократок превратился в тюрьму, и передала письмо, но при этом умоляла и требовала скрыть, где и при каких обстоятельствах я получила его. Решила, что будет лучше, когда вы узнаете об этом уже в константинопольской гавани.

Гаральд сжег в камине письмо и с минуту стоял в раздумье у окна, выходившего на пустынное горное ущелье. Вид из него был удручающим, зато возле него можно было стоять сколько угодно, не опасаясь, что кто-то может обратить на тебя внимание. А поскольку Мария уже успела предупредить, что в случае непредвиденных событий он тоже может найти в этом доме приют и спасение, то норманн тут же прикинул: через это бельэтажное окно хорошо уходить от недоброжелателей.

— Передайте монахине Зое, что я уже получил приказ стратега Зенония, обязывающий меня явиться со своим флотом под стены Константинополя. Она, конечно же, может рассчитывать на мечи моих воинов, если только обстоятельства потребуют прибегнуть к ним. Так что пусть она по-монашески усердно молится за мое успешное плавание.

— Она не молится, — обронила Мария, ложась в постель и медленно, вызывающе, раздеваясь. — Она взяла с собой все травы и прочие средства, благодаря которым готовила для себя и своего женского окружения особые духи и мази, так что теперь ее келья напоминает лабораторию алхимика. Живи она где-либо во Франции или Испании, ее давно сожгли бы на костре за ведемские игрища. Но следует признать: благодаря всевозможным мазям и примочкам лицо этой шестидесятичетырехлетней старухи выглядит привлекательнее лиц многих сорокалетних женщин[104].

— Ты божественно снисходительна к ней, Мария, — признал Гаральд, ложась рядом и заключая ее в объятия. Не подверженное ни ароматическим ваннам, ни какой-либо парфюмерии, тело этой молодой эллинки пленительно пахло морем.

27

В последние дни город жил слухами, которые неизвестно кто приносил из острова Принкип, места заточения императрицы Зои. Еще вчера эту женщину осуждали и презирали за ее распутную, недостойную правительницы великой империи, жизнь; за ни чем — ни мудростью, ни силой воли, ни опытом — не подкрепленное властолюбие; за то, что, превращая таких же бесталанных, как сама, любовников своих во всемогущих императоров, затем мешала им полновластно управлять державой… А сегодня эти же безжалостные в своих саркастических оценках горожане вдруг узрели в ней великомученицу, угнетаемую императором-тираном. В какой бы части Константинополя ни оказывался в эти дни Гаральд со своими норманнами-телохранителями, везде его увещевали, призывали как возможного спасителя императрицы, народной заступницы. Везде он слышал леденящие душу рассказы о том, как полуобнаженная матушка-императрица томится в холодном монастырском подземелье, на черном хлебе и холодной воде; о том, как, забыв о добродетели, которой облагодетельствовала усыновившая его женщина, император намерен теперь то ли заживо сгноить ее, то ли подло отравить. Причем эти слухи будоражили уже не только простой базарный люд столицы, но и немалое количество иностранных послов, купцов и наемников. Чиновники, священники, императорские гвардейцы и воины крепостного гарнизона — все порицали Михаила Калафата как тирана, который, не щадя даже самых родных и близких ему людей, творит казни и жесточайшее насилие над теми, кто всегда воспринимался как символ византийского духа, опора церкви и державы.

Но по-настоящему город вышел из повиновения, когда однажды утром во всех частях его стали создаваться группы добровольцев, из которых старые воины, в основном отставные офицеры императорской гвардии, тут же формировали отряды. Причем каждый из них сразу же обрастал толпой разношерстного, до крайности обозленного люда. В течение двух последующих ночей основная часть этих отрядов и сочувствующих им провела у костров, все больше убеждаясь в том, что им никто не угрожает, никто не противостоит. И если поначалу бунтовщики вооружались кто чем мог, то уже на третий день, когда командирами отрядов решено было идти на императорский дворец, чтобы сжечь его вместе с насильником-императором и всеми его любовницами, откуда-то начало появляться оружие. Среди бела дня в места расположения повстанческих отрядов неожиданно прибывали крытые повозки, заполненные щитами, мечами и кинжалами, причем все они были трофейными, а значит, хранились до этого времени где-то в императорских пакгаузах.

Ну а сам император к тому времени уже явно запаниковал. И было от чего. Он попытался усилить охрану дворца подразделениями столичного гарнизона, однако в первую же ночь значительная часть воинов куда-то исчезла; он разослал гонцов в ближайшие гарнизоны с приказом срочно сформировать отряды и направить их в столицу, однако ни один отряд в предместьях города так и не появился. Император обратился к Зенонию с требованием окружить дворец отрядами норманнов. Однако стратег ответил, что он рад бы выполнить требование правителя, но командир варяжской гвардии принц Гаральд считает неразумным вмешиваться в конфликт между византийским народом и его правителями.

Исходя из замысла императора, ночью в гавань прибыл корабль, на котором, под сильной охраной, с острова была доставлена императрица Зоя. Чтобы убедить горожан, что монахиня жива, здорова и выглядит не хуже, чем подобает выглядеть в ее годы, бывшую правительницу, словно диковинное животное, возвели на верхний ярус ипподрома и, под выкрики императорских глашатаев, показали специально собравшимся здесь по этому случаю ромеям. Очевидно, таким образом, император, который сам предстать перед народом не решился, хотел усмирить, умиротворить своих подданных, а получилось наоборот — горожане еще хуже обозлились. К тому же в столицу большими отрядами стали прибывать бунтовщики из ближайших городов и селений. Под возмущенные крики огромной толпы, требующей немедленно освободить Зою и вновь короновать как императрицу, императорским гвардейцам с трудом удалось увезти ее с ипподрома.

Поняв, что заполучить Зою им удастся теперь не скоро, бунтовщики сумели доставить из какого-то загородного императорского дворца ее младшую сестру Феодору, давно пребывавшую там под домашним арестом, и при огромном стечении народа провозгласить ее императрицей. Причем самое неприятное для императора заключалось в том, что патриарх Константинопольский Алексей Студит сразу же совершил обряд повторного коронования.

Поняв, что пришло время бежать, Михаил Калафат вместе со своим дядей и первым советником Константином, которым он пытался заменить евнуха Иоанна, скрылся в Студийском монастыре. Император наивно полагал, что, найдя приют в монастырском храме, ему удастся пересидеть гневное возбуждение народа. Первое, что сделала новая правительница Феодора, это послала за ним отряд стражников, которые пренебрегли святостью места и силой оторвали монарха от алтаря, в который он вцепился.

А затем произошло то, что и должно было произойти: под ликующие возгласы народа низвергнутого правителя и его советника ослепили и коллективно постановили сослать на какой-то дальний островок.

Однако появление на троне Феодоры ни Георгия Маниака, ни Зенония, ни даже самого патриарха Студита не устраивало. Стратег приказал Гаральду послать несколько норманнских судов вдогонку за судном, которое вновь увозило Зою на отведенный ей Михаилом Калафатом остров изгнания, в монастырь, и, если понадобится, отбить ее силой.

Команда судна «Посейдон» и сопровождающие императрицу-монахиню стражники не знали, что император ослеплен и власть в Константинополе находится в руках Феодоры, поэтому поначалу пытались сопротивляться. Но после атаки норманнских лучников Гаральд приказал капитанам своих судов со всех сторон блокировать «Посейдон». Только тогда уцелевшие стражники и моряки согласились передать Зою викингам в обмен на собственную жизнь и свободу.

— С просьбой о помиловании вы теперь должны обращаться не ко мне, а к вашей императрице, — объяснил Гаральд капитану судна, предварительно сообщив о том, что произошло в Константинополе. — Но прежде чем надоедать ей своими просьбами, построй всех, кто находится на судне, пусть присягнут на верность ей.

Услышав это, Зоя, которая все еще оставалась в монашеском одеянии, с благодарностью сжала локоть мужественной руки норманна, а принимая присягу, искренне прослезилась.

— Я постараюсь достойно оценить вашу преданность, конунг конунгов, — едва слышно произнесла она то, что не рассчитано было на посторонние уши. — Что бы ни случилось — оценить.

И тут же приказала капитану судна и командиру стражников под всеми парусами идти к острову Лесбос, где томился в изгнании знатный вельможа Константин Мономах, женатый на племяннице покойного императора Романа Аргира. Его со всем возможным уважением следовало доставить в Константинополь и передать под попечительство конунга Гаральда.

Но, празднуя победу и приветствуя на борту своего судна императрицу Зою, принц даже предположить не мог, чем для него это обернется. Узнав, что в городе вновь появилась ее якобы монашествующая сестра, императрица Феодора, обычно очень спокойная, вдруг пришла в ярость. Прибытие старшей сестры означало только одно: та немедленно попытается захватить трон и тот час же передаст корону своему очередному супругу. Причем пока не было ясно, кто именно, какой «самодур Калафат» станет им.

Впрочем, сама Феодора еще могла бы смириться с коронацией Зои, а вот как быть со всем тем окружением, которое привело ее к власти и теперь ожесточенно делило высокие государственные должности?..

Тем временем сама Зоя уже вела себя по-императорски уверенно. Уединившись с молодым конунгом в его каюте, она поначалу обиделась, поняв, что тот отвергает ее как женщину, но затем все-таки сумела охладить свою вспышку гнева, чарами и силой уложила его на лежанку и сама принялась ласкать его так, как умеют ласкать только зрелые, многоопытные женщины. Предаваясь этим ласкам, она в то же время сумела убедить Гаральда, что ее будущий брак с давним, еще со времен первого мужа, любовником, Константином Мономахом, никоим образом не отразится на отношении к «своему неутомимому викингу».

В императорский дворец Зоя благоразумно решила прибыть уже в сопровождении византийских гвардейцев и патриарха. Из норманнов при этом ее восшествии на трон должен был присутствовать только принц Гаральд Суровый. По традиции, в зал, где проходила коронация, следовало входить без оружия; мечи и кинжалы следовало сдать офицеру придворной охраны. Когда, после коронации, норманн явился в одну из боковых комнат за своим мечом, в грудь, шею и в спину ему предупреждающе воткнулось сразу шесть или семь клинков.

О том, что Гаральд исчез, Зоя узнала только после того, как на следующее утро, разметав охрану, в опочивальню ее ворвался конунг Гуннар с тремя десятками вооруженных — кто секирами, а кто мечами и луками — норманнов.

— Где наш принц, конунг конунгов Гаральд?! — буквально прорычал предводитель норманнов, не обращая внимания на растерянность полуобнаженной императрицы.

— А в самом деле, где сейчас находится ваш конунг конунгов? — тут же встревоженно переспросила Зоя.

— Если с ним что-либо произошло, завтра же к столице начнут подходить все норманнские и прочие легионы наемников, которые ему подчинены. На радость всем врагам Византии, мы превратим этот город в руины, а вашего жениха, который уже находится на «Посейдоне», повесим на рее.

— Очевидно, его схватили люди моей сумасбродной сестрицы, Феодоры, — расстроенно заметила Зоя и приказала слугам созвать всех стражников и придворных, которые находились вчера во дворце во время ее коронации.

Под угрозой того, что они будут изрублены тут же, в покоях, сразу несколько стражников подтвердили, что Гаральд арестован то ли по приказу, то ли с согласия Феодоры и завтра должен быть публично ослеплен как участник заговора против императрицы. А вот куда его увезли на повозке Феодоры, этого они не знают.

К счастью, долго искать Феодору не пришлось, она как раз прибыла во дворец. Увидев на пороге своего императорского кабинета сестру, она принялась сдержанно поздравлять ее с коронацией, на которой не могла присутствовать, так как неважно чувствовала себя, однако Зоя прервала соправительницу и набросилась на нее с такой воинственной и грязной бранью, что даже норманны почувствовали себя неловко.

Сама Зоя тоже как-то неожиданно усмирила свой гнев и, приблизившись так, словно хотела вонзить в живот сестре кинжал, прокуренным мужским голосом прохрипела:

— Ты сейчас же садишься со мной в повозку, и мы едем освобождать принца Гаральда. Если ты откажешься сделать это, я прикажу стражникам насыпать тебе во влагалище угли из камина, а затем, уже полусожженную, тебя посадят на раскаленную жаровню, на всеобщее обозрение. Здесь же, у фонтана. Евнух! Неси сюда угли!

Феодора, очевидно, ни на мгновение не усомнилась, что сестра свою угрозу исполнит, поэтому, как только сладострастно улыбающийся евнух-телохранитель Зои поднес к ней совочек с горящими углями, чуть не упала в обморок. Императрица знала, что делала: в юности Феодора обожглась кипятком и после этого панически боялась огня.

Через несколько минут, все еще находясь в полуобморочном состоянии, Феодора не только согласилась освободить вождя норманнов, но и заверила, что публично признает старшинство своей старшей сестры-императрицы во всех государственных делах. А еще она клятвенно обещала заверить константинопольцев, что, если Зоя выйдет замуж за достойного, благородной крови человека, она не будет препятствовать его восхождению на трон[105].

Получив эти заверения в присутствии полусотни свидетелей, расстриженная монахиня-императрица победно ухмыльнулась: на такой эффект она не рассчитывала, даже мечтать о нем не могла.

Везти командира варяжской гвардии в городскую тюрьму соратники Феодоры не решились, поэтому его упрятали в подземелье одного из замков, на площади возле которого и намеревались завтра судить и ослепить. Пока императрицы добирались до этого замка, у двери на коленях уже стояли трое инициаторов подлого ареста, которые были доставлены сюда конными стражниками.

— Но все равно Гаральд должен покинуть столицу, — пролепетала Феодора, когда, разбросав выводивших его стражников, могучий викинг вырвался на волю, уже вооруженный мечом одного из поверженных охранников. — Утром во всех частях города, на всех рынках было объявлено, что завтра станут ослеплять заговорщика-чужеземца, так что народ может потребовать суда над ним. Поэтому принцу лучше бежать, — увещевала она сестру, прячась за спинами своих стражников.

— Ты просто боишься оставлять здесь варяжскую гвардию, — презрительно бросала ей в лицо Зоя, — которая всегда будет укрощать буйный нрав бунтовщиков, приведших тебя к трону и не желающих видеть на троне меня.

— Не скрою: действительно опасаюсь этого. Гарантией с моей стороны будет служить публичное признание твоего старшинства и признание в качестве первоправителя твоего супруга, которым, скорее всего, как я понимаю, станет Константин Мономах. Ты же, в свою очередь, должна избавить страну от наемников принца Гаральда. Уверена, что так будет справедливо.

Зоя немного поколебалась, а затем обратилась к стоявшему во главе своего ощетинившегося мечами норманнского отряда конунгу:

— Признаю, принц Гаральд, что даже своим пленением вы помогли моему окончательному восшествию на трон. Знаю также, что моя сестра предлагала вам себя в виде царствующей супруги, чтобы таким образом окончательно оттеснить меня, но у вас хватило мудрости не поддаться на эти уговоры.

— Да, я предлагала принцу стать моим супругом, — почти вызывающе подтвердила Феодора. — И даже сейчас не отказываюсь от этого предложения.

Взглядом, которым Зоя окинула свою сестру, обычно удостаивают юродивых, попрошайничающих на паперти. Но при этом не произнесла ни слова.

— Однако вам лучше сегодня же выйти на своем судне в море, — пересилив гнев, снова обратилась она к Гаральду. — Не бежать я вам предлагаю, а достойно уйти. Вас будет сопровождать судно нашей морской стражи. Там вы подождете остальные суда флотилии, которые приведет конунг Гуннар. На них будут те деньги, которые казна обязана выплатить вам в связи с окончанием срока найма, и еще запасы продовольствия, свитки корабельной парусины и всевозможных тканей, а также какое-то количество трофейного оружия, которое вам понадобится для похода в Норвегию.

— Считаю, что это будет справедливо, — признал Гаральд.

— Кроме того, моя сестра Феодора, точнее, наша благочестивая монахиня Феодора, — повернулась Зоя лицом к соправительнице, — передаст Гуннару сундучок с золотом и драгоценными камнями из личной сокровищницы в виде компенсации за минуты позора, пережитые вами во время ее унизительного сватовства; а также за некоторые неудобства, доставленные вам ночью, проведенной в темнице.

Норманнские конунги понимающе ухмыльнулись.

28

Это было захватывающее зрелище: почти три десятка судов, выстроившись друг за другом, подходили к киевской пристани под красными четырехугольными парусами. При свете яркого утреннего солнца паруса казались багровыми; щиты, которыми были увешаны борта, переливались радужным разноцветьем, а клинки поднятых вверх мечей, которыми викинги приветствовали встречавшего их великого князя Ярослава со своим семейством и свитой, вспыхивали маленькими искристыми фейерверками.

— На берег ваших владений, великий князь, мы ступаем с таким же волнением, с каким ступали бы на родную нам землю, — молвил Гаральд, почтительно склонив голову перед Ярославом Мудрым.

— Мы тоже принимаем вас как близких людей, — сдержанно заверил его правитель Руси, рассматривая повзрослевшего, раздавшегося в плечах норманна. — Тем более что вскоре мне вновь понадобятся мечи твоих викингов, конунг.

— А мечи ваших воинов, возможно, понадобятся мне в Норвегии. Но все это будет потом, а пока что… — выразительно взглянул на стоявшую чуть в сторонке, на небольшой возвышенности, рослую златокудрую норманнку, в чертах лица которой теперь уже с трудом узнавал свою воспетую в песнях-висах Елисифь. — Неужели есть что-то, что вновь позволит вам запретить мне назвать вашу дочь своей невестой? — прямо, без обиняков, поинтересовался он.

— Ты, конечно, уже конунг; слава о тебе, как воине, гуляет теперь по многим землям, однако своей, «коронованной» земли, у тебя по-прежнему нет, — с улыбкой напомнил князь о том, что главное условие, которое он в свое время выдвинул, все еще осталось невыполненным. — Но теперь ты — настоящий воин и достаточно богат, я бы даже сказал, очень богат. Причем уже сегодня сможешь убедиться, что все те сокровища, которые твои викинги доставляли в Киев, сохранены.

— Так что теперь я могу?..

— О нет, выдавать своих дочерей по принуждению у нас, князей-русичей, не принято. Поэтому теперь постарайся уговорить княжну Елизавету так же убедительно, как уговорил меня, — с отцовской лукавинкой во взгляде ответил великий князь. — Правда, первая ваша встреча выдастся короткой: тебя и конунга Гуннара я приглашаю во дворец, на княжеский пир. А вечером, в форте Норманнов, который сохранился со времен вашего пребывания в Киеве, будет устроен пир для твоих воинов.

Лишь после разговора с князем Гаральд подошел к терпеливо дожидавшейся его Елисифи. Теперь он пристальнее присмотрелся к чертам ее лица. Они показались ему совершенными в своей красоте, причем совершенными настолько, что впечатления от них превосходили все те лики, которые являлись ему в самых смелых грезах и фантазиях.

— Пытаетесь убедиться, что перед вами действительно та девчушка, которая запомнилась перед отъездом? — Улыбка, которой было озарено лицо княжны, показалась ему вполне добродушной. Перед ним была уже не та ершистая девчушка, которая каждое слово его воспринимала как повод для язвительных замечаний и отговорок.

— Поражен вашей красотой, — искренне признался конунг.

— Как только присмотритесь внимательнее, это наваждение тут же оставит вас.

— Сам не допущу этого. Вы ждали меня, княжна?

— Судя по количеству золота и камней, которые ваши люди доставляли в Киев, у вас было с кем развеивать свою тоску.

— Я — воин, и мой способ жизни мало чем отличается от способа жизни всех прочих викингов. Мое богатство свидетельствует только о том, что я способен добывать его. Так стоит ли упрекать меня в этом?

— Если вы отправитесь в еще одно такое путешествие, то застанете меня чьей-то супругой и почтенной матерью большого семейства.

— Именно поэтому я буду добиваться, чтобы вы как можно скорее стали матерью семейства конунга Гаральда Сурового.

— Если вы мечтаете видеть в женах дочь великого князя киевского, то завлекать ее следует не титулом матери семейства, а титулом королевы. Или хотя бы герцогини.

Прежде чем ответить, конунг посмотрел в сторону стоявшего неподалеку, в окружении четверых дружинников, Радомира Волхвича. Что-то недоброе, неприветливое почудилось норманну в его взгляде.

— Корону, а значит, и титулы нам придется завоевывать вместе, — сухо заметил Гаральд под впечатлением от этого взгляда. — Во всяком случае, мне бы этого хотелось.

— Я подумаю над вашим предложением, сир.

— Волхвич все еще возглавляет вашу охрану, княжна?

— И мне бы хотелось, чтобы так было всегда. Такая уж у него судьба.

— Но лишь в том случае, когда он смирится с этой судьбой, забыв о ревности и неприязни, — еще жестче заметил норманн, возвращаясь к великокняжеской чете.

Когда он снова увлекся разговором с ее родителями, княжна тут же подозвала Волхвича к себе.

— Ты что, забыл, кто ты такой? — высокомерно спросила Елизавета. — Если еще раз забудешься, до конца дней твоих напоминать об этом будут стражники княжеской темницы.

— Я не сделал ничего такого, что могло бы вызвать ваш гнев, княжна.

— Если осмелишься сделать, я сама выхвачу у Гаральда меч и зарублю тебя.

— Вам не придется прибегать к этому, княжна, — холодно заверил ее Волхвич.

— В ближайшие дни мы с принцем Гаральдом будем помолвлены, а затем нас обвенчают. Ты с этим должен смириться. Как в свое время я смирилась с тем, что с дворовой служанкой Настаськой, вдовой дружинника, ты спишь, как с женой.

Волхвич ошалело взглянул на княжну, и переносица его побледнела, как бледнела всегда, когда парень чувствовал себя в чем-то уличенным. Он хотел что-то возразить, как-то оправдаться, однако Елизавета резко пресекла эту попытку:

— Не смей перечить мне в этом! Не сама слежу за тобой, доносят.

— Хорошо, я смирюсь, княжна.

— Если действительно смиришься, когда-нибудь позволю научить меня всему тому, чему тебя учит Настаська, — вдруг озорно сверкнула родниковой голубизной своих глаз норманнка, заставив Волхвича поразиться еще больше. О таком обещании он тайно мечтал уже давно.

— Я сказала принцу, что хочу, чтобы и там, за студеным морем, ты тоже охранял меня. Вместе с Настаськой, естественно. Без вас я там погибну от тоски по Киеву. Только для этого нужно, чтобы ты служил Гаральду так же преданно, как и мне.

Волхвич молча повернулся и направился к княжеской повозке, у которой, с подведенным ему конем, стоял Гаральд.

— Я буду служить вам так же старательно и преданно, как и княжне Елизавете, — сказал он конунгу, как только княжеская чета уселась на красиво отделанную повозку и немного отъехала. — Можете в этом не сомневаться.

— Вот и не заставляй меня в этом сомневаться, дружинник, — поиграл желваками Гаральд. — Никогда не заставляй сомневаться в себе — только это способно уберечь твою голову от секиры палача.

29

Весь остаток лета Гаральд и Елизавета провели в княжеской резиденции в Вышгороде. Потом, уже в Норвегии, они не раз вспоминали эти дни как самые счастливые в своей жизни. Переложив все хлопоты, связанные с содержанием варяжской гвардии и ее службой, на конунга Гуннара, принц устроил себе и невесте «вольную жизнь». Теперь все дни они проводили в конных выездах к речным лугам, в охотничьих блужданиях или в катании на специально сработанной мастерами уютной «королевской» ладье.

— А может, нам и не следует затевать войну за корону с недавно возведенным на трон королем Норвегии Магнусом? — молвила однажды Елизавета, когда они возвращались к пристани после очередного плавания по Днепру. — В низовьях этой реки много дикой, необжитой земли. Ты сейчас очень богат, и под твоим командованием тысячи воинов. Мы можем построить где-то там, на берегу, мощную крепость и, потеснив степняков, создать новое княжество, которое со временем станет королевством. Отец и мои братья помогут нам в этом.

— Даже там, в Дикой степи, я всегда буду оставаться чужестранцем. Перед своей последней битвой король Олаф, которого, как мне сказали, теперь уже возвели в сонм святых, взял с меня слово, что, если мы потерпим поражение и он погибнет, я все равно вернусь в Норвегию, изгоню ставленника датчан и восстановлю самостоятельное Норвежское королевство. Поэтому никогда больше не предлагай ничего такого, что отвлекало бы меня от мысли о возвращении на отчую землю.

Княжна тогда промолчала, а на следующее утро, во время завтрака, произнесла:

— Ты будешь королем норманнов, принц Гаральд. Сегодня ночью мне это явилось.

— Что и как тебе явилось? — не понял норманн.

— Разве вы не знаете, принц, что у Елизаветы Господний дар ясновидения? — вполголоса молвила прислуживавшая им за столом крутобедрая, грудастая Настаська.

— Но проявляется это не всегда, и порой не тогда, когда хочу, — охладила ее восторг Елизавета.

Гаральд задумчиво посмотрел на княжну и вполголоса проговорил:

— Не смей «проявлять» это в Норвегии. И не только потому, что там тебя могут объявить ведьмой. Об этом даре никто не должен знать, кроме меня. И видения твои открываться должны только мне.

— Одно из них открою прямо сейчас. Свадьба, которую ты просил моего отца назначить на начало лета, не состоится. Тебя вновь ждет долгий поход.

— В Норвегию?

— Нет, за то море, из-за которого ты недавно вернулся.

— Поход на Византию?! Перекрестись, княжна! Князь Ярослав никогда не решится идти против Константинополя. Это безумие.

— Не знаю, — слегка смутилась Елизавета. — Но так мне явилось.

Хотя Гаральд отказывался верить ее пророчеству, тем не менее после этой беседы он стал понемногу отдаляться от нее. Нет, внешне все оставалось по-прежнему: каждый солнечный день они использовали для того, чтобы показаться где-нибудь на людях вместе, несколько раз оставляли Вышгород, чтобы насладиться красотами прибрежных киевских холмов и храмов. Однако теперь норманн сосредоточеннее прислушивался к словам своей избранницы, постепенно избавляясь от пылкости в словах и поступках. И все чаще отмалчивался, понимающе улыбаясь или задумчиво пропуская девичью игривость мимо ушей.

А после их осеннего возвращения в столицу Гаральд стал видеться с ней еще реже: кроме забот, связанных с варяжской гвардией, теперь добавились переговоры с посланцами от норманнов. Сначала это были какие-то ярлы, прибывавшие из Ладоги, города, который был частью личных владений Ингигерды и в котором теперь гнездились норвежские изгнанники. Там действительно скопилось немало тех, кто когда-то принимал участие в последнем походе в Норвегию Олафа Святого, поэтому теперь выступал и против союза с датчанами, и против правления короля Магнуса, считая, что корона по праву должна достаться участнику этой битвы Гаральду Суровому.

Но весной стали появляться настоящие послы. Первыми примчались послы от претендента на датский трон Свена Эстридсена, племянника Кнуда Великого. Свен давно добивался датского трона и на этом основании предлагал Гаральду совместно выступить против Магнуса, чтобы затем по-братски поделить: ему, Свену, — датская корона, а Гаральду — норвежская. Но едва завершились переговоры с датчанами, как появились послы. Сначала шведского короля, отца Ингигерды, который был озабочен ситуацией, складывающейся в отношениях между Свеном, Гаральдом и правителем Норвегии Магнусом, а затем — и от самого Магнуса.

На первых порах Елизавета пыталась отстраняться от всего, что так или иначе было связано с борьбой ее принца за трон. Ей хотелось, чтобы все оставалось, как в первые недели после возвращения Гаральда из Византии: пылкие взгляды, вздохи, общие походы по реке, на охоту, по храмам… И уж совсем трогательно вспоминались вечера, когда, при свете камина, выложенного из дикого камня по норманнскому образцу, Гаральд брал в руки «пятиструнку» и напевал посвященные ей песни-висы. Но как все скоротечно!..

Кроме явных норманнских гонцов, стали появляться какие-то тайные, которые уже воспринимали княжну как будущую королеву Норвегии и которые пытались воздействовать на Гаральда через нее. Причем в конечном итоге все добивались того, чтобы принц на время передал командование варяжской гвардией Гуннару, а сам перебрался в Новгород, где по-прежнему правил брат Елизаветы, князь Владимир Ярославич, а еще лучше — в Ладогу и оттуда вел переговоры с правителями норманнов, готовясь к новому вторжению в Норвегию. Да и саму гвардию уже давно следовало бы перебросить если не в Швецию, то хотя бы поближе к Варяжскому морю.

Втягивая Елизавету в переговоры, эти гонцы тем самым постепенно завлекали ее, норманнку по крови, в паутину сложных родственно-политических хитросплетений, в которых формировались судьбы трех норманнских стран, а по существу — всего норманнского мира, со всеми его приобретенными территориями и амбициями. Тайным посланникам хотелось, чтобы Елизавета поскорее стала женой Гаральда, чтобы она настойчивее связывала королевскую партию этого конунга с могучим кланом своего отца, великого князя киевского.

Но когда ранней весной, прямо в присутствии Елизаветы, ее жених заговорил с князем Ярославом о свадьбе, тот неожиданно вспылил:

— Не о свадьбе сейчас нужно думать, конунг, не о свадьбе! Русь должна вернуться на свои дунайские земли, возрождая при этом славу воинов, которых водили в устье Дуная, на землю Русов, киевские князья Аскольд, Игорь, Святослав Храбрый. Но для этого нам нужно взять Константинополь или хотя бы подержать его какое-то время в осаде, чтобы заставить императора уступить нам эту землю, причем закрепить эту уступку договором.

— Видите ли, Византия — огромная империя, — попытался унять его конунг. — Да, она немного ослабла, тем не менее…

— Мне хорошо известно, что представляет собой Византия, — никогда еще Гаральд не видел князя таким решительным и воинственным. Он говорил так, словно готов был уже сегодня бросить все имеющиеся в его распоряжении полки на стены Константинополя. — Все подневольные этой империи племена и народы только и ждут возможности восстать против нее. И такую возможность они получат.

Лишь теперь Гаральд ощутил на себе пристальный взгляд Елизаветы и только теперь вспомнил о ее прошлогоднем пророчестве относительно заморского похода. «А может, уже тогда она знала о замыслах отца?» — тут же закралось у него сомнение.

— Не ведала я этого, Гаральд, — твердо, хотя и вполголоса, развеяла его подозрения княжна, наблюдая за тем, как отец извлекает из кожаного футляра хорошо знакомую ей карту генуэзских мореходов, пользуясь которой, монах Иларион несколько раз пытался объяснить ей «Божественно-земное устройство мира».

И то, что княжна умудрилась вычитать его мысли, тоже насторожило норманна, который до сих пор суеверным себя не считал.

— В течение многих лет, — развернул Ярослав на столе перед Гаральдом и княжной карту, — путь к дунайским землям нам преграждали орды печенегов, сквозь которые приходилось пробиваться, как сквозь поросшую мечами и копьями чащу. Опасаясь при этом, что, как только мои войска выйдут за пределы Киевской земли, эти степные волки тут же набросятся на ее вотчины, на сам стольный град. Но во время последнего нападения на Киев они были разгромлены мною так, что никогда уже больше не поднимутся[106]. Причем часть печенежских родов сама ушла на Дунай, чтобы присоединиться к венграм, а часть осталась под моей рукой и готова давать мне столько воинов, сколько вообще способна дать.

— Понятно, князь, — процедил Гаральд. — Когда выступаем?

— Как только Днепр освободится ото льда. И как только нам удастся получить достаточный повод для объявления войны. Да-да, понадобится какое-то объяснение этого нападения, — отреагировал князь на удивленный взгляд норманна, который мысленно вопрошал: «А разве для войны нужен какой-либо повод?» — Не следует забывать, что в течение многих лет наши народы жили мирно и даже приходили на помощь друг другу. Тебя, конунг, вместе с варяжской гвардией я ведь тоже послал в Византию по просьбе ее императора.

Гаральд недовольно покряхтел: когда-то он то же самое говорил императору Михаилу, но в душе всегда считал, что на службе у византийцев оказался по собственной воле. Тем не менее спокойно подтвердил:

— Именно так император и воспринял наше появление в бухте Золотой Рог, князь.

— А возглавит войско мой сын Владимир, князь новгородский. Я для таких походов уже стар, а ему самое время добывать себе славу победителя Византии.

Они еще говорили о том, что приготовление к походу на Константинополь надо вести скрытно, объявив, что войско готовится усмирять степных кочевников, однако Елизавету это уже не интересовало. С внутренним содроганием открыв для себя, что и на сей раз ей явилась-предвиделась правда, княжна теперь шла к себе в покои, моля Господа, чтобы явил ей самое важное: сумеет ли Гаральд вернуться из этого похода. Она, конечно, должна была бы попросить отца обойтись в этот раз в походе без ее жениха, но знала, что этим своим вмешательством вызовет гнев обоих. Но и без какого-то особого «явления» душа ее чувствовала: поход будет неудачным.

Дальше все пошло так, как и должно было пойти. Поскольку срочно понадобился повод для войны, давний лазутчик князя понтийский грек Визарий срочно отбыл в столицу империи. И каким-то странным образом сложилось именно так, что избиение шайкой константинопольских гуляк подвыпивших русских купцов, закончившееся убийством некоего купчишки, «поспело» как раз к готовности русского войска к походу.

30

Ожидание было томительным. Единственной весточкой, которая дошла из стана князя Владимира Ярославича, было скупое письмо Гаральда, сообщавшего, что, продвигаясь вдоль побережья моря, флотилия без потерь добралась до Острова Русов, где все еще обитали славянские племена, и остановилась там, чтобы дать воинам отдохнуть и подремонтировать суда. Елизавета понимала, что, пока гонцы доставили это письмо из устья Дуная до Киева, могло произойти все что угодно, поскольку самое опасное все еще оставалось впереди. Но все же это было лучше, чем полная безвестность; тем более что письмо подтверждало: принц — ее принц! — все еще помнит о ней.

После ухода Гаральда в поход Волхвич стал вести себя особенно осторожно. Он тоже хотел идти на Дунай, но когда обратился к князю Ярославу с просьбой отпустить его, тот резко обронил: «Смерти ищешь? Если до свадьбы Елизавета хотя бы ногу подвернет или палец поранит, прикажу распять тебя, как Христа». Почти то же он услышал и от Гаральда, к которому обратился за заступничеством.

— Хочешь показать, что я тебе давно опостытела? — ехидно поинтересовалась княжна после того, как все попытки Волхвича оказаться в составе войска князя Владимира ни к чему не привели. — Так вот, знай, что я и есть тот крест, на котором судьба уже давно распяла тебя. А посему — смирись и не гневи ни меня, ни Бога. Не говоря уже о Гаральде.

Похоже, что Волхвич и впрямь смирился. Однако в смирении своем внутренне настолько отдалялся, что порой Елизавете казалось, что он… совершенно разлюбил ее. Княжну это разочаровывало и пугало. Она прекрасно понимала, что в чужом краю, в котором ей придется провести остаток дней своих, у нее не будет рядом еще одного такого человека, которому она могла бы так довериться и так доверять свою жизнь, как Волхвич. Конечно же, в его присутствии Елизавета не ощущала того любовного трепета, который ощущала всякий раз, когда рядом оказывался Гаральд. Однако принц норманнов не подходил для того, чтобы она могла повелевать им или требовать от него любовной страсти. Зато она вовсю отводила душу на Волхвиче, которым могла повелевать и от которого могла требовать даже любовной страсти, которую сама же своей женской непорочностью и внешней недоступностью безжалостно гасила.

Правда, к его тайным утехам с Настаськой это уже не относилось. Мудрая девка, которую Ингигерда видела в ипостаси няни-кормилицы детей Елизаветы, отношения свои с Радомиром Волхвичем объяснила княжне просто и доходчиво: «Волхвич — мужик крепкий, сильный, которому, что ни день, подавай такую женщину, как я, грудастую и бесстыжую. А поскольку ты до замужества отдаваться ему не можешь, подставляй меня. Иначе обе потеряем его. Жалко ведь…»

Так уж получалось, что чем дальше отдалялся от нее Волхвич, тем княжна все беспечнее сближалась с Настаськой, которая становилась исповедницей во всех ее женских грезах и представлениях. Не в состоянии утолять свою страсть в постели с мужчиной, Елизавета пыталась утолять ее расспросами. Во время вечерних «девичьих пошептушек», как называла эти разговоры сама Настаська, княжна и постигала всевозможные женские премудрости да хитринки, а главное, училась «брюхатеть» лишь тогда, когда это нужно или хотя бы позволительно, а не тогда, когда заблагорассудится богам.

Но со временем Настаська начала замечать, что княжна все чаще расспрашивает не о том, как вообще ведут себя мужчины, а о том, как «любовничает» с ней именно он, Волхвич. И тут уж ее интересовало решительно все: когда и как это у них случилось впервые; как Радомир ведет себя до и после постельных игрищ. Сильно ли Настаська стесняется, встречаясь с Волхвичем на следующий день…

— Да будет тебе выспрашивать! — захихикала как-то Настаська, не проявляя при этом никаких признаков ревности. — Ты скажи, когда надо, — и я вам с Волхвичем все устрою. Со мной он ведь просто так, из жеребячьей ярости тискается, а с тобой — еще и от задушевности будет. Правда, говорят, что от всякой такой задушевности мужчины силу и ярость свою теряют, но тут уж, наверное, одно из двух, чем-то нужно поступаться.

— Да ты что?! — попыталась исхитриться Елизавета. — Я ведь не поэтому спрашиваю. Просто из любопытства и чтобы потом, в мужниной постели, не теряться…

— Нет, в мужниной постели — не то, — сгримасничала Настаська. — Приедается больно быстро. Настоящая сладость греховная — она в закутке приходит, когда тебя чужими руками да как раз тогда, когда очень в охотку, насильничают…

Одна из таких «девичьих пошептушек» была прервана появлением в замке Визария, который примчался в стольный град с небольшим отрядом печенегов. Войдя в княжеский дворец, он тут же огласил, что флотилия князя Владимира Ярославича уже поднимается вверх по Днепру. Но при этом вид у гонца был то ли мрачный, то ли до крайности озабоченный.

— Уже по Днепру?! — удивился великий князь Ярослав, заставив его говорить так, чтобы слышали он, княгиня Ингигерда и Елизавета. — Владимир сумел поставить императора на колени? Тогда почему мне ничего не ведомо, где византийские послы?

Они перешли в зал, в котором князь обычно принимал иностранные посольства, и продолжили разговор там. При этом, несмотря на прекрасную погоду, Ярослав оставался в теплом халате, подаренном ему одним из печенежских ханов; он чувствовал себя неважно, с самого утра его болезненно морозило, и придворный лекарь лишь разводил руками.

— Прости, великий князь, мою прямоту, — ответил грек, — но князь Владимир сам чуть не оказался на коленях. Он потерял большую часть судов и почти половину воинов. Причем добивали его не столько ромеи, сколько сильные шторма. Вернее, разбивали его шторма, а византийцы всего лишь добивали.

— Говори, грек, говори как есть! — холодно вспылил Ярослав. — Что ты мямлишь?

— Но принц Гаральд?.. — не удержалась Елизавета. — Он-то хоть жив?

— Да погоди ты со своим Гаральдом! — оскорбительно поморщился князь. — Этот и в аду сатанинском уцелеет.

— Он действительно жив, — почтительно склонил голову гонец, повернувшись в сторону княжны, стоявшей чуть в сторонке от родителей, почти у самой двери. — Викинги понесли наименьшие потери. Их суда оказались крепче многих новгородских и киевских речных, а мореходы они — опытные, это всем известно, хотя даже они… Словом, нескладно как-то поход весь этот выстраивался.

— Что же там на самом деле происходило?! — почти прорычал князь, недовольный тем, что грек отвлекается на вопросы дочери. Он помнил, что сама идея этого несвоевременного, наспех подготовленного морского похода зарождалась именно в его голове, а все остальные оказались заложниками его великодержавной прихоти.

Сам Визарий участником похода не был, поэтому все, что он мог поведать, исходило из скупых словес князя Владимира и конунга Гаральда, которые знали, что, сопровождаемый подкупленными печенегами, грек намерен степями уходить в сторону Киева, поскольку в то же время служил и тайным послом императора. Но каждое слово даже этой скупой хроники представало сейчас в сознании княжеского семейства на вес золота.

После отдыха на Острове Русов флотилия князя Владимира пошла вдоль болгарских берегов в сторону Константинополя. Там уже знали о приближающейся угрозе, поэтому император попытался уладить этот конфликт миром. В письме, которое его послы вручили князю на одной из стоянок, Константин Мономах заверял русичей, что все виновные в нападении на киевских купцов будут найдены и жесточайше наказаны, при этом он призывал сохранить дружеские отношения между двумя великими державами, дабы вместе противостоять общим врагам.

Однако Владимир вел сюда войска не для того, чтобы брататься с византийцами, поэтому даже не соизволил ответить императору. Но вот беда: где-то на подходе к греческому берегу флотилия попала в страшный шторм, и часть судов погибла на прибрежных каменистых отмелях. В том числе ушло на дно и судно князя Владимира. Сам он тоже утонул бы, если бы не киевский воевода Иван Творимирич, который сумел выловить его среди волн и втянуть на свое судно[107].

— Значит, все-таки воевода Творимирич… А мне не хотелось посылать его, — покаянно покачал головой великий князь. — Вот он, перст Господний!

А пока русичи приходили в себя и ремонтировали те суда, которые еще можно было спасти, император послал навстречу им свою флотилию, а берегом — два конных легиона. К чести Константина, он вновь попытался уладить конфликт с помощью послов. На этот раз ответ последовал: князь русичей согласился прервать свой поход, но при условии, что император заплатит ему по три фунта золота на каждого воина. Понятно, что в Константинополе эти условия восприняли как издевательство, и, вместо контрибуции, император послал в бухту, в которой отстаивались русичи, три галеры, вооруженные огнеметами, так называемым «греческим огнем», секрет которого для всех остальных мореплавателей, кроме византийских, оставался еще не раскрытым. Огневой атаки этих трех галер оказалось достаточно, чтобы несколько русских судов превратилось в факелы, а остальные стали панически прорываться в открытое, но уже предштормовое море, где их поджидала византийская эскадра.

Возможно, уже тогда судьба похода была бы решена в большом морском сражении, однако вновь налетел ужасный шторм, предвидя который византийская эскадра успела спрятаться в бухте и ощетиниться огнеметными галерами, а русская оказалась в воле ураганного ветра. На сей раз княжеская флотилия понесла такие потери, что на берегу — без судов и лошадей, без продовольствия, а многие и без оружия, потому что в прибрежных водах каждый спасался, как мог, — оказалось около шести тысяч воинов. При этом воевода Вышата, который по приказу князя возглавил это плохо организованное и вооруженное воинство, уже и думать не мог о том, чтобы продолжать марш на Константинополь. Единственное спасение он видел в том, чтобы как можно скорее довести его до Дуная, до славянского Острова Русов.

— И где же теперь это воинство? — прервал Ярослав рассказ грека.

— Этого я пока не знаю. Как не знает и сам князь. Я послал небольшой отряд верных мне печенегов в сторону Днестра. Идти до Дуная по заднестровским степям они отказались, слишком опасно. Другое дело, что, может быть, хоть кто-то из воинов Владимира и Гаральда добрался до днестровских берегов.

— Выходит, что мой сын так и вернулся из этого бесславного похода, не приняв боя византийского флота? — высокомерно поинтересовался Ярослав.

— Император тоже рассчитывал, что жалкие остатки русской флотилии вернутся к Днепру без боя и славы, поэтому послал в погоню за ним двадцать четыре самые быстроходные, оснащенные огнеметами галеры. Погоня длилась довольно долго. Византийцы были убеждены, что теперь им остается только настичь русские галеры и потопить их. Но тут произошло то, чего они не ожидали. Викинги, а вслед за ними и русичи неожиданно развернули свои суда и начали буквально таранить греков, поражая их команды стрелами и копьями. Большую часть кораблей империи они потопили, а шесть взяли штурмом, захватив при этом большие трофеи и пленных. Во время боя на одной из таких галер они изрубили и византийского флотоводца. Так что на море победа все же осталась за вашим сыном, великий князь, — завершил свою походную хронику Визарий, которого, расчувствовавшись, Ярослав тут же наделил титулом боярина.

— Все-таки не посрамил он меня перед свадьбой дочери нашей, — со слезами на глазах обратился князь к Ингигерде. — Земли и рода своего древнего, княжеского, не посрамил.

Лишь со временем, от того же Визария, который успел побывать в Крыму и встретиться там с византийским послом, в княжеском дворце узнали, как сложилась судьба пешего воинства Вышаты. Добраться до Дуная конные легионы византийцев ему так и не позволили. Окружив русские полки в какой-то долине, греки часть изрубили, а часть взяли в плен. Причем, в отместку за высокомерие русичей, проявленное ими во время переговоров, император Мономах приказал провести восемь сотен пленных по улицам Константинополя как диковинных зверей. А спустя какое-то время все они были ослеплены — кто полностью, а кто — с выжиганием одного глаза.

Когда лихая весть о таком поругании над пленными дошла до стольного града, при княжеском дворе многие ожидали, что Ярослав взорвется гневом, соберет новую морскую и конную рать и пройдется по Византии огнем и мечом. Однако Ярослав сделал вид, что ничего особенного не произошло. Он помнил, что сама идея этого плохо подготовленного византийского похода возникла из пламени его имперских амбиций; что это он спровоцировал стольких своих воевод и прочих знатных людей на войну с великой державой, которая всячески проявляла перед миром свое дружелюбие к Руси. К тому же понтийский грек уже дал ему понять, что император Константин вновь ищет способы примирения и готов воспользоваться его, Визария, услугами как посредника.

Но самой обнадеживающей новостью стал намек императора через византийского посла в Крыму на то, что он готов выдать свою дочь за сына киевского князя, за Всеволода. В виде, так сказать, компенсации за все доставленные неприятности и во имя дальнейшей дружбы. Так стоило ли вновь тратить силы на подготовку нового византийского похода?

— Я прошу вас стать моей женой, княжна, — первое, что произнес Гаральд, как только увидел Елизавету на пире, устроенном великим князем в честь победы своего сына «в последней, — как он объявил, — войне Руси с Византией».

— Почему так вдруг, не удосужившись стряхнуть со своих одежд пыль военных странствий?..

— Официально я буду просить вашей руки завтра, в присутствии родителей, — невозмутимо объяснил конунг. — Но я хотел бы, чтобы у вас было время подумать.

— Да и просите так, словно и не просите вовсе, а повелеваете, — проворковала Елизавета. Но, увидев неподалеку Настаську, мгновенно сменила тон: — Впрочем, я ведь понимаю, что это не мы выбирали друг друга, а нас выбирали ангелы.

Намедни, во время очередных «девичьих пошептушек», Настаська так прямо и спросила княжну: с сердечной ли охотой та идет замуж за своего норманна? «Если бы ты спросила меня об этом до византийского похода, — сказала княжна, — то ответила бы, что страсть как истосковалась по нему. А теперь даже не знаю. Слишком взрослый он, слишком чужой и суровый». И тогда Настаська, дочь разорившегося купца, которая и сама когда-то принадлежала к сонму завидных невест, изрекла: «Сейчас ты, княжна, можешь обладать любым мужчиной, который тебе приглянется, но тогда ты не станешь королевой. Поэтому сначала стань королевой, а потом уже обладай любым мужчиной, который тебе приглянется».

— Нас избирали ангелы, это правда, — с любовным блеском в глазах подтвердил Гаральд, не ведавший о тайнах «девичьих пошептушек».

…Ну а те сотни несчастных ослепленных пленных… Они были освобождены лишь три года спустя, в то время, когда император Константин уже выдавал свою дочь, которая вошла в историю Руси под именем Мономаховна, замуж за князя Всеволода. Возвращение на родину этих блудных слепцов стало событием трагическим, заставившим задуматься над смыслом войны не только простой люд и княжеских воевод, но и летописцев.

Однако все это — в будущем, а пока что стольный град творил свое «веселие великое» по случаю венчания княжны Елизаветы Ярославны и норманнского конунга Гаральда.

31

Путешествие в Швецию оказалось намного приятнее, нежели Елизавета со страхом и сомнениями ожидала. Море выдалось на удивление спокойным; команда на их галере «Храбрый викинг» пила в меру и вела себя почти с аристократической чинностью, относясь к Елисифи, как подобает относиться к королеве, пусть даже пока еще не коронованной. К тому же время от времени суда приставали к северному берегу моря, вдоль которого они шли, устраивая конунгу и его молодой супруге поистине королевский отдых посреди приморских долин.

Позже Елизавета не раз вспоминала события этих «корабельных» дней. Там, на судне, в скромной тесноватой каюте, они дни и ночи принадлежали только друг другу; там, изъятый на какое-то время из военно-политической и обыденной житейской круговерти, ее суровый, огрубевший в походах викинг постепенно оттаивал душой, становился мягче характером, внимательнее к тому, что она говорит и чувствует. Жаль только, что продолжалось это до обидного недолго.

Как только «Храбрый викинг» вошел в столичную гавань, Гаральд словно бы забыл о существовании молодой супруги. Еще бы! Он то вел тайные переговоры с прозябающим в Швеции, при королевском дворе, Свеном Эстридсеном, который соглашался уступить ему норвежский трон при условии, что Гаральд никогда не будет претендовать на датский. То неожиданно принимал гонцов от норвежского правителя Магнуса, затевая вместе с ними интригу против доверчивого Свена. Причем все это время положение Гаральда в Швеции, сам его статус, кроме разве что статуса изгнанника и интригана, оставался невыясненным.

Все более или менее прояснилось только в следующем, 1046 году, когда, пытаясь поссорить Свена и Гаральда, король Норвегии сделал конунга конунгов своим соправителем, в расчете, что тот прервет союзнические отношения с назойливым датчанином. Но, даже будучи супругой соправителя, Елизавета еще какое-то время оставалась с маленькой Марией в Швеции, под опекой своего, довольно заботливого, насколько позволяли обстоятельства, деда-короля, а также вторично вышедшей здесь замуж королевы-вдовы Астризесс.

Когда, после смерти Магнуса, на короля Норвегии был коронован Гаральд, Елизавета надеялась, что наконец-то ее норманн успокоится и они заживут мирной, спокойно жизнью. Эта надежда усиливалась еще и тем, что на месте рыбацкого хутора в Осло-Фьорде ее правящий супруг приказал строить большое торговое селение Осло[108]. Причем с самого начала оно виделось ему в облике будущей столицы, которая по величине и красоте своей могла бы сравниться с Константинополем или даже с Римом.

Однако настоящего умиротворения так и не наступило. Гаральд решительно не согласился с тем, что перед смертью король Магнус завещал ему только Норвегию, в то время как Дания получила своего собственного короля — Свена Эстридсена. В течение многих лет он истощал силы армии, народа, страны, свои собственные в совершенно бесполезной и, как уже многим представлялось, бесконечной войне с датчанами. В войне, требовавшей все новых и новых воинов, кораблей, закупок оружия и снаряжения, а значит, все более тяжелой дани, все более изнурительных податей и всевозможных военных повинностей, которые и так уже казались чрезмерными.

Это стало вызывать возмущение не только у крестьян и ремесленников, но и у отдельных ярлов, часть из которых затеяла бунт, пользуясь при этом поддержкой Швеции. И тогда Гаральд ввязался в столь же бессмысленную войну со шведами[109], во главе которой находилась самая близкая — его и королевы Елизаветы — родня. Причем эта война длилась еще почти два года после того, как в 1063 году Гаральд в битве, происходившей на берегу шведского озера Венерн, истребил большое войско шведов и союзных им уппландцев.

Несколько раз Елизавета пыталась убедить Гаральда, что его стремление во что бы то ни стало объединить под одной короной все племена и земли норманнов граничит с безумием; что Норвегия слишком слаба, чтобы силой меча заставить соседние народы покориться себе, и что вообще ему, Гаральду, сие не дано, ибо не его это миссия на этой земле. Все эти попытки ни к чему не привели.

— Вот увидишь, — в сердцах сказала как-то Елизавете неугомонная Настаська, — наш норманн довоюется до того, что не будет нам с тобой места ни в Норвегии, ни в Швеции, и придется все-таки бежать в хранимую Богом Ладогу. Вот тогда-то и поблагодаришь свою Настаську, что надоумила заложить в этой крепости большой теплый дом, как раз такой, о каком мечтает на старости лет всякая королева.

— Особенно рано овдовевшая… — спокойно уточнила Елизавета.

По пути к Варяжскому морю они с Гаральдом остановились в Новгороде, а затем оттуда отправились к крепости Ладога, построенной на берегу Ладожского озера. Владелицей этого города, значительную часть населения которого составляли шведы, норвежцы и финны, а гарнизон почти полностью состоял из норманнов, все еще оставалась великая княгиня Ингигерда. Находясь под покровительством не только новгородского и киевского князей, но и всех правителей норманнов, Ладога, которая еще недавно была всего лишь укрепленным рыбацким поселком, теперь быстро превращалась в портовый, купеческий город-крепость.

В первый же день появления в нем Настаська мечтательно произнесла: «Если это город твоей матери, то почему бы тебе не заложить здесь свой дом — большой, крепкий, каменный, досками обшитый? Как этот, в который вас поселил местный посадник? Родители твои смертны, в Киеве будет править другой князь, и однажды случится так, что и ты, и мы при тебе останемся бездомными. И вот тогда-то и вспомнишь о доме в Ладоге. Все равно ведь роднее, нежели Русская, земли у тебя, конунгша, не будет. Деньги у тебя пока что водятся. А строительных дел мастера, из франков, я уже присмотрела, Германом его зовут. Так вот, Герман сам наймет людей, сам возведет для тебя дом, а для себя пристройку, в которой останется нас дожидаться да годы свои доживать».

О существовании недавно прибившегося в Ладогу мастера-франка, скорее всего, беглого, с которым Настаська уже успела загулять, Елизавета знала. Он как раз завершал строительство основательного, каменного, смахивающего на небольшой замок, дома для местного купца. Она специально осмотрела этот дом, познакомилась с тридцатилетним мастером и повелела: «Построишь для меня такой же — только чуть больше и утонченнее. С двумя пристройками — для моей прислуги и для самого себя. Завтра скажешь, сколько тебе понадобится денег».

Когда кортеж конунга Гаральда покидал Ладогу, мастер Герман уже начал закладку своего Елизавет-замка, как назывался этот особняк на берегу реки в его чертеже.

Прошли годы. У Елизаветы появилось двое детей, она металась между столицами Норвегии и Швеции, пребывая в постоянной тревоге за своих дочерей, за воинственного супруга, за будущее теперь уже одинаково близких ей двух норманнских стран. И как-то уж так случилось, что о своем далеком Елизавет-замке она попросту забыла.

— Как думаешь, твой мастер Герман дом наш достроил? — спросила теперь королева Настаську.

— Зачем гадать? Я ведь разговор о нем не зря завела. Завтра из Осло купцы новгородские уходят. Если отпустишь к ним душу отвести, одного из них я превращу в твоего гонца. Немножко приплатим ему, так он и в Ладоге побывает, и весточку пришлет.

Весть пришла очень скоро вместе с вернувшимся в Норвегию отрядом норманнов, бывших новгородских наемников. Их предводитель и привез письмо от Германа, который сообщал, что королевский Елизавет-замок давно ждет свою хозяйку. Выделенные ему королевой деньги кончились, однако несколько комнат он все же уставил мебелью, которую смастерили уже за его счет.

— Как видишь, «спасенная» обитель наша уже готова принять нас, — почти восторженно отозвалась на эту весточку неугомонная, безбожно затосковавшая по родине Настаська.

32

Замок Олафборг — пока еще недостроенный, с едва наметившимися оборонительными башнями и обводной стеной — возвышался на вершине скалистого плато, словно островное жилище смотрителя маяка — посреди океана. Заложенный по приказу Гаральда в числе первых строений портового селения Осло, к которому сам король относился как к будущей столице Великой Норвегии, он в течение всех этих шестнадцати лет оставался символом мирных государственных хлопот молодого правителя и в то же время свидетелем того, что конунгу конунгов все-таки больше средств и усилий приходилось тратить на изнурительные воинские походы, нежели на изнурительный труд мастеров, многие из которых тоже куда охотнее брались за меч, нежели за мастерок.

Тем не менее ритуальный и каминный залы, а также добрый десяток небольших, а потому довольно теплых помещений, которые отводились под опочивальни короля и его семейства, уже были завершены. И хотя обставлены они были по-норманнски простой, грубо сработанной мебелью, в которой не проявлялось ни намека на роскошь римских или краковских дворцов, зато полы и стены были старательно обшиты досками и максимально утеплены войлочными настилами и коврами.

Это там, на берегах теплого Днепра, посреди усеянных цветами лугов, Елизавета в какое-то время вдруг осознала себя норманнкой. Тому было много причин: рассказы матери-шведки и королевы-вдовы Астризесс; увлечение норманнскими сагами, ожидание свадьбы с норвежским принцем…

Здесь же она упорно осознавала себя русинкой, причем проявлялось это не только в невосприятии норманнского климата и норвежских пейзажей, но и в непреодолимом влечении к языку, к сказаниям, к самому духу родины, любовь к которой она, по мере возможности, пыталась привить и своим дочерям.

Да, взращенная теплой Русью, королева Елизавета Ярославна так и не смогла ни привыкнуть к климату Норвегии, ни хоть как-то приспособиться к нему. Зиму, днем и ночью оставаясь в мехах, она еще переносила более или менее легко, но вот летом, когда от мехов приходилось отказываться, холодные дожди и пронизывающие северные ветры буквально изводили ее. Но дело даже не в этом. Внутренне, в глубине души, она и не желала приспосабливаться к жизни в этой стране, к обычаям и нравам этого народа.

С годами королева все явственнее ощущала себя человеком, которого во всех отношениях холодная для нее земля норманнов, с ее невыносимым климатом, неотвратимо губит. Даже здесь, на юге страны, на берегах относительно теплого, по местным представлениям, Осло-Фьорда, она теперь, в конце августа, умудрялась промерзать, что называется, до костей.

Не зря же при дворе Гаральда — кто добродушно, а кто с циничной снисходительностью — подшучивали, что Елисифи следовало бы стать королевой сарацинов на берегах Северной Африки, а не норманнов — на берегах Северного моря.

Вот и сейчас, стоя на закате солнца на смотровой галерее ритуального зала, королева, довольно тепло одетая, вдруг ощутила, что северный ветер, прорывающийся сквозь горную гряду, буквально обжигает ее. Правда, как только Елизавета почувствовала это, тут же появился верный паж и телохранитель Радомир, чтобы набросить ей на плечи расшитый красочными узорами кожушок, недавно подаренный русскими купцами. В свое время купцы из этой далекой земли передавали ей подарки отца, и хотя князя Ярослава давно не было среди живых[110], они, по какой-то своей традиции, продолжали привозить ей «подарки отца», зная при этом, что за любую вещь, «подаренную» королеве, будут щедро вознаграждены.

Когда кожушок уже надежно укрыл ее плечи от ветра, Волхвич задержал руку на воротнике у ее правой щеки. Елизавета понимала, зачем он делает это, чтобы она признательно потерлась щекой о его пальцы; чтобы мужчина мог насладиться теплом ее тела.

Королева знала, что будет потом, — его руки едва ощутимо лягут ей на плечи и медленно, очерчивая контур тела, сползут к талии, задержатся там на несколько секунд и исчезнут, как и сам Радомир Волхвич, которого, подражая королеве, все тоже называли витязем. А еще его называли конунгом скифских гвардейцев, но только потому, что по какой-то прихоти скифскими их называл сам Гаральд. Возможно, по аналогии с тем, как в Византии его отряд викингов именовали варяжскими гвардейцами. Сама же королева называла их славянскими витязями.

Из той, первой десятки скифских гвардейцев, которые прибыли вместе с ней в Норвегию, остался только Радомир. Трое гвардейцев погибли в боях; один, обезумев от тоски по родине, бежал в горы и бесследно исчез там, еще один был убит в стычке с подвыпившими норманнами, остальные же попросили королеву и Волхвича отпустить их с миром, после чего отбыли с первым же купеческим караваном.

Однако конунг гвардейцев все же сумел сохранить свою гвардию. Часть скифских гвардейцев, еще при жизни князя Ярослава, конунг успел заменить тщательно подобранными воинами из киевской дружины, а часть набрал из охраны купеческих судов. Сам же Волхвич по-рыцарски оставался верен своей княжне, своей королеве, своей первой и единственной любви. Да, ее верный, преданный Волхвич… Однажды в детстве спасший ей жизнь, этот воин до сих пор представал перед ней в образе самого надежного опекуна и защитника. Он всегда был настороже, всегда пробовал ее еду и напитки, готовый жертвенно принять яд, предназначенный королеве. С помощью своих осведомителей из числа слуг и воинов норманнской королевской охраны Волхвич умудрялся выведывать, о чем помышляет и что замышляет наложница конунга конунгов Тора Арнасон[111] и ее ближайшее окружение; чем озабочен сам правитель и каковы его дальнейшие планы.

Отвечала ли ему королева взаимностью? Если хоть в какой-то степени отвечала, то сугубо по-королевски, поскольку позволяла боготворить себя. Правда, при этом порой удивлялась, что Волхвич так ни разу и не попытался овладеть ее телом. Не могла понять: этот мужчина не решался покушаться на близость, потому что благоговел перед ней как перед женщиной, тушевался как перед королевой или же попросту опасался возмездия короля, то есть вел себя как осторожный — чтобы не сказать «трусливый» — любовник?

Как королева, она, конечно, могла просто спросить его, в чем тут дело, но как умудренная жизнью женщина понимала, что этим вопросом спровоцировала бы своего «рыцаря сердца» на поступки, от которых он до сих пор благоразумно воздерживался. Стоило ли так рисковать? Ведь даже те откровенные жесты, которыми они время от времени обменивались, Волхвичу могли стоить жизни, а ей — отлучения от мужа и королевского двора, а главное, от родовой чести.

— Не уходи, — предупредила она Волхвича, почувствовав, что его руки достигли талии. — Отступи на почтительное расстояние, слушай и отвечай.

Повинуясь, славянин остановился чуть позади и справа от королевы, а затем оглянулся, чтобы убедиться, что в зале находятся двое самых надежных его воинов — Мартич и Любар, два брата-великана из Волыни, прекрасно владевшие всем мыслимым оружием. Это были прирожденные воины, почти все свободное время посвящавшие отработке приемов фехтования, метанию ножей и боевых топоров, стрельбе из лука и всевозможным уловкам кулачного боя. Каждый из них мог без оружия, владея только щитом или крепким посохом, выдерживать натиск любого из викингов и даже выйти победителем из этой схватки.

— Слушаю, ваше величество.

— Эта наложница, Тора Арнасон, уже прибыла в Осло?

— Вместе с сыновьями. Остановилась в местном доме своего брата, Ивара. Отец ее, ярл Торберг Арнасон, тоже прибыл сюда.

Люди Арнасона занимались поставками продовольствия и вооружения для королевской армии.

Семейству Арнасона поход в Англию очень выгоден, вот почему оно так упорно подталкивало к нему Гаральда.

Внизу, перед входом в банкетный зал, у лестницы, ведущей в ритуальный зал, томились ожиданием еще трое воинов. Остальные, в том числе и десять рослых наемников-фризов, рассредоточились по замку и его территории. Время было лихое, военное, и Волхвич опасался, что сторонники Торы и ее сыновей могут воспользоваться этим, чтобы убрать королеву с ее скифской гвардией как последнее препятствие на пути к наследованию трона. Для них не было тайной, что и сама королева, и ярлы, поддерживавшие ее, отказывались признавать сыновей наложницы полноценными наследниками конунга конунгов.

— Уж не собирается ли наложница отправиться в поход вместе с королем и сыновьями?

— Она готова была бы пойти на это, но король опасается за жизнь своих сыновей-наследников. Впрочем, младший сын, шестнадцатилетний Олаф, требует взять его с собой. И Тора не противится его настойчивости, хотя король все еще сомневается.

— Лучше бы он сомневался, стоит ли ему самому ввязываться в эту английскую резню, предоставив «забавляться» ею коронным братьям, Гарольду и Тостигу Годвинсонам.

Волхвич понял, что речь идет о вражде между английским королем Гарольдом II Годвинсоном, против которого как раз и намерен развязать войну норвежский конунг конунгов, и его опальном брате Тостиге, который из личной ненависти к брату вызвался помочь королю Норвегии захватить его престол и провозгласить себя еще и правителем Англии. Однако в тонкости этого конфликта он не вникал, знал только, что конунг конунгов считал себя вправе добиваться британского престола, поскольку между его предшественником Магнусом Добрым и королем Дании и Англии Хардекнудом существовала некая договоренность: если кто-либо из них умрет, не имея наследника, то другому достанутся все его земли и подданные.

— Гаральд не должен идти в этот поход? — спросил командир скифской гвардии, помня о пророческих способностях королевы.

— Он не корону ищет в Англии, он ищет свою смерть, — с мрачной задумчивостью объяснила Елизавета. — Не понимаю, почему Гаральд с таким упорством добивается, чтобы я стала свидетельницей этой погибельной для него бойни? К тому же требует, чтобы на корабль я взошла вместе с дочерьми.

— Конунг-то уверен, что он добудет английскую корону и, таким образом, объединит под ней большую часть норманнского мира, — напомнил ей Радомир.

— Причем вместе с дочерьми… — еще мрачнее повторила Елизавета, с тревогой в глазах всматриваясь в залив, в который входила еще одна флотилия — около двух десятков судов, — предназначенная для пополнения и без того огромного королевского флота.

…Да, ее тревогу Волхвич понимал. Похоже, что подобный договор между Магнусом и Хардекнудом действительно существовал. А что произошло потом? У короля Хардекнуда, правившего в Дании, наследника не оказалось, поэтому после его смерти земли, в том числе и Англия, достались королю Норвегии Магнусу. Справедливо ли это? Вроде бы справедливо! А значит, теперь Англия должна пребывать под его, норвежского конунга конунгов Гаральда III Сурового, королевской властью. Поскольку он как командир скифской гвардии служит Гаральду, а не Годвинсону, то и сомневаться в праведности намерений своего правителя ему не с руки. А вот что касается принцесс…

— Мария не хочет отплывать из Норвегии, — молвил Волхвич, окидывая взглядом залив, в котором скопилось более двухсот норманнских драккаров, а также кораблей, закупленных в Германии, у которых уже имелись палубы. Ближе всех к замку стоял большой, в Испании сработанный, королевский корабль «Храбрый викинг», в котором имелись надпалубные надстройки и трюмные каюты для королевской семьи и ее охраны.

— Она предчувствует, — молвила Елизавета, зябко стягивая на груди полы расстегнутого кожушка, — как и я.

Начальник личной охраны не стал уточнять, в чем заключаются эти предчувствия, и, как ни в чем не бывало, продолжил:

— Ингигерда весела, она воспринимает этот поход как захватывающее странствие, благодаря которому сумеет увидеть далекую прекрасную страну, а вот Мария почему-то мечется, волнуется…

— Знаю, — прервала его королева. — Весь прошлый вечер, когда стало известно, что Гаральд требует, чтобы Мария тоже вышла с ним в море, она горестно молилась, умоляя Господа отвести от нее эту напасть.

33

Лишь после нескольких дней напряженных хлопот, связанных с подготовкой морского похода к берегам Англии, король Гаральд наконец-то по-настоящему вспомнил, что в замке Олафборг его ждут Елисифь и дочери.

— Как они там? — спросил он Гуннара, который выступал теперь в роли его первого полководца.

— Находятся под покровительством Волхвича и его скифской гвардии.

Гуннар отвечал так всегда, когда перед походом Гаральд спрашивал о том, что происходит в его семействе, и всякий раз король с какой-то иронической загадочностью улыбался. Он все еще немного ревновал Елисифь к этому славянину, но при этом даже мысли не допускал, что супруга может изменять ему с начальником охраны. Хотя каждая попытка правителя хоть как-то отдалить от нее Волхвича, превратив его в командира одного из своих легионов, вызывала у нее резкое возмущение.

— Тебе ведь хорошо известно, что когда-то он спас мне жизнь, — всякий раз напоминала она супругу, требуя оставить своего телохранителя в покое, — и теперь у меня нет человека более преданного, нежели Волхвич. Кроме того, он — последнее, что связывает меня с Русью, с памятью об отце, о Киеве, о годах моей русинской юности.

— Значит, как всегда, под покровительством… — повторил Гаральд слова своего полководца.

Он сидел в кресле у камина, подавшись к огню так, словно уже тянулся к теплу походного костра. Конечно, небольшой Фьорд-замок, лишь недавно возведенный у самой гавани, не способен был идти ни в какое сравнение с замком Олафборг. Тем не менее в нем могли находиться и администрация порта, и таможня, и его охрана, которая в нужный момент должна была превращать его в настоящий крепостной замок. Но главное — здесь был небольшой опочивальный зал для важных персон, который тут же назвали «королевским», поскольку в дни подготовки к походу его облюбовал Гаральд Суровый.

Конунг конунгов только что вернулся из Тронхейма, где проводил трудную встречу с ярлами, требуя от них ускорить формирование отрядов и строительство челнов. Он решил поразить воображение англичан, подойдя к их берегам на трехстах боевых кораблях, с которых высадится около пятнадцати тысяч викингов. Это должно будет напомнить им о том, что Великое переселение народов пока еще не завершено и что норманны полны решимости полностью овладеть всеми северными землями мира.

Разве не он, Гаральд, окончательно утвердил христианство во всех регионах Норвегии, подчинив все церкви страны епископу Тронхеймскому? Разве не он усмирил всех бунтующих ярлов, заставив их почитать составленный Магнусом Добрым единый для всех норманнов свод законов, именуемых, по странной прихоти его составителя, «Серым Гусем»?[112] Не он ли сумел собрать под своей короной все земли и племена Норвегии, а после того как неожиданно, после падения с лошади, умер Магнус[113], — и Дании?

— И все же многие ярлы сомневаются, стоит ли нам идти войной на Англию. — Король так и не понял, приберег Гуннар этот свой вопрос специально к приходу папского нунция архиепископа[114] Ордини или же это вышло случайно.

В любом случае Гаральд рад был, что полемизировать с полководцем и недальновидными ярлами ему придется в присутствии прелата — худощавого сорокалетнего нормандца, потомка одного из тех викингов, которые достигли берегов Франции с первой колонизационной волной, и только недавно рукоположенного в Риме.

— Если вы затеяли этот разговор при мне, — сказал архиепископ, — значит, захотите выслушать и мой евангелический совет или хотя бы мнение.

— Вы уже смогли убедиться, что до меня ни один правитель не проявлял такой заботы о становлении христианства в Норвегии, как я, — молвил король, не отводя взгляда от пламени.

— Это очевидно. Позволю себе евангелически напомнить, что о вашей христианской добродетели в Риме знают. Вы — не только сводный брат короля Олафа Святого, но и правитель, который сам будет претендовать на титул святого.

— Ну, уж это вряд ли, — проворчал Гаральд. — Хватит того, что мой сводный брат провозглашен святым покровителем Норвегии. Причем он заслужил этого почитания.

Однако прелата не так-то просто было смутить или хотя бы всерьез озадачить.

— Позволю себе евангелически заверить, что ваши рыцарские подвиги церкви тоже известны, — заверил он правителя. — Буквально вчера я слышал известную вам сагу скальда Бёльверка, в которой воспевались ваши подвиги во время службы в Руси и в Византии: «Конунг, ты обтер кровь с меча, прежде чем вложил его в ножны. Ты насытил воронье сырым мясом, когда волки выли на гребнях гор. Ты провел, суровый конунг, следующий год на востоке, в Гардах; никогда мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из воинов превосходил тебя…»

— Так можно сказать о любом воине.

— О, нет, не о любом. Скальды всегда внимательно слушают современников, чтобы заставить потомков так же внимательно слушать себя. По их висам будут судить о вас, конунг конунгов, люди грядущих поколений.

— Если только не предадут забвению и нас, и наши саги, — парировал король.

— Во все века люди будут стремиться познать бытие своих предков, рассчитывая при этом, что оно неминуемо окажется героическим. Уж такова наша природа. Что же касается ваших личных подвигов во время походов в составе византийской армии стратега Георгия Маниака на Сицилию и в Южную Италию, то о них я уже наслышан. О многих из них узнал, еще пребывая в Риме.

— Эти слухи достигли Вечного города?

— Неужели вас может удивить то, что в Риме помнят о ваших битвах против сарацинов? Да, вы служили византийскому императору, но ведь освобождали от сарацинской саранчи земли Италии, а значит, папские земли.

— Если бы во время моего пребывания в Италии римляне пополнили варяжскую гвардию несколькими легионами своих воинов, я высадился бы на африканский берег, чтобы громить сарацинов там, откуда они совершают набеги. Ведь не скажете же вы, что на то не было воли Божьей? Как-никак, мои норманны защищали Апостольский престол от неверных.

Прелат поднялся и, перебирая четки, медленно прошелся по залу. Гаральд обратил внимание, что походка у него решительная, а шаг твердый, почти чеканный, да и фигура явно не монашеская. «Монахи так не ходят, — подумалось королю. — Это походка легионера, привыкшего к строю и походному шагу».

— Не все в этом мире объясняется волей Божьей.

— Странно слышать такое от прелата.

— Увы, многое зависит от безволия людей. К тому же, воля Всевышнего не всегда поддается пониманию смертных, даже если они значатся среди прелатов церкви Христовой или при императорских дворах. — И, не оставляя королю времени на обдумывание этого ответа, сказал: — Для меня и для папы римского очень важно знать, что происходило после того, как вы оставили Русь и вместе с королевой Елисифью и легионом своей варяжской гвардии прибыли в 1045 году сначала в Швецию, а затем и в Норвегию.

— Вы могли узнать об этом от норвежских, датских или шведских священников.

— Всегда важно видеть события глазами человека, который их творит. Так воспроизведите же их хотя бы вкратце.

— Я не скальд, чтобы пересказывать деяния дней минувших.

— И скальд — тоже. Как вы заметили, я достаточно хорошо владею норманнским языком, чтобы понимать смысл тех саг, которые вы сочиняли во время своих византийских походов. И потом, со временем вы поймете, что для вас важно, чтобы в Ватикане знали о происходящем в Норвегии, каковы ваши отношения с королем Дании, а главное, чем вызван поход в Англию, его цели.

— Военные походы всегда преследуют одну и ту же цель — разгромить, захватить, подчинить своей короне…

— Такими они могут представляться рядовому воину, но только не полководцу и уж тем более — не королю.

— Хотите, чтобы я изложил все свои замыслы? — сухо поинтересовался Гаральд. — Так вот, перед походами исповедям должны предаваться рядовые воины, но ни в коем случае не полководцы, а тем более — не короли.

К удивлению Гаральда, никакого значения его словам прелат Ордини не предал. Все еще продолжая перебирать четки, он опустился в кресло и, подобно королю, тоже уставился на огонь, давая понять, что готов выслушать все, о чем король пожелает рассказать ему.

— Весь этот огромный флот… — повел епископ подбородком в сторону окна, в стекла которого уже били крупные, по-осеннему холодные капли дождя. — Вы ведь собираете его для того, чтобы навсегда завладеть не только короной Англии, но и самим островом. Так ведь?

— Огромные флоты для каких-либо иных целей не создают и столько воинства не собирают. В Британии англосаксы такие же пришельцы, как и мы. Но, захватив значительную часть острова, германские племена англов, ютов и саксов так и не сумели покорить Уэльс и Шотландию. К тому же сами они начали дробиться на множество племенных графств и на такой небольшой территории умудрились создать что-то около семи или восьми королевств — Восточная Англия, Кент, Мерсия, Уэссэкс, Нортумбрия, Эссэкс…[115] Хоть какой-то государственный порядок был утвержден в Англии только тогда, когда во второй половине прошлого века там высадились датчане. Именно так, датчане, как бы я к ним ни относился…

— Однако их очень скоро вытеснили с острова, — заметил архиепископ.

— Они только потому и не смогли сколько-нибудь долго продержаться, что не позаботились о появлении новых отрядов воинственных викингов, а еще потому, что рассчитывали самостоятельно, норманнскими силами одной только Дании, насытиться куском, который не способны были ни пережевать, ни проглотить. Они не призвали под свои знамена шведские, норвежские, нормандские и прочие племена. Плохую услугу оказал датчанам и конунг Гутрум, который, вступив в переговоры с уэссэкским королем Альфредом, отказался от всех британских территорий, кроме восточных и северо-восточных прибрежных окраин.

Его рассказ был прерван появлением ярла Арнасона, который сообщил, что еще один, уже третий по счету, сформированный им отряд прибыл в залив на двадцати судах. И хотя сотники доложили ему, что все суда к дальнему морскому переходу готовы, он приказал еще раз внимательно осмотреть их и основательно законопатить.

— Завтра все воины отдыхают, — сурово молвил Гаральд, обращаясь к Арнасону, старшему брату своей наложницы Торы Арнасон Торбергсдоттир, и к Гуннару. — Послезавтра, на рассвете, выступаем. Расставьте дозоры по окрестным горам и холмам. Всех дезертиров рубить на месте, всех лазутчиков доставлять в гавань, допрашивать и вешать.

— Как будет велено, конунг конунгов, — склонил голову в поклоне ярл. — Дезертиры у нас не появятся.

— Такого не бывает.

— Воины верят в вашу полководческую удачу и рассчитывают на такую же добычу, с какой вы и ваши воины вернулись из Византии.

— Ах, вот оно что?! — снисходительно ухмыльнулся Гаральд, скосив глаза на конунга Гуннара.

— Стоит ли удивляться? Уже в течение нескольких дней певцы, а также ветераны варяжской гвардии, ходившие с вами в Византию, воспевают подвиги этой гвардии в далеких землях и творят легенды о несметных сокровищах, добытых вами в дальних походах.

— Ты, как всегда, знаешь свое дело, конунг, — теперь уже откровеннее рассмеялся король.

— Разве это всего лишь легенды? — насторожился прелат. — Рим тоже верит, что вы вернулись с невиданными сокровищами, что и позволило вам собрать войско и быстро прийти к власти.

— К власти меня вело само Провидение, и вы это знаете. А что касается военной добычи, секрет молвы о ней заключается не в том, чтобы преувеличивать размеры моей добычи, а чтобы вовремя напомнить о ней норманнским легионам.

Прелат вежливо, понимающе улыбнулся. Уж он-то знал, что значит слово, вовремя обращенное к народу, особенно к воинам.

— В прошлом столетии датчане вновь попытались овладеть всей Англией, — напомнил он правителю, чтобы возобновить разговор, а значит, получить именно те сведения, ради которых он прибыл сюда как посланник папы. Причем услышать их толкование из уст самого конунга конунгов.

— Все верно: датские короли Харальд II, Кнуд Великий и Хардекнуд[116] пытались завершить воинское дело, начатое конунгом Гутрумом. В какое-то время всем уже казалось, что с Англией и англосаксами покончено; что Великой Англии времен короля Эдгара[117] больше не существует, есть одна большая провинция Дании. Но в сорок втором году король Эдуард Исповедник из уэссэкской династии сумел разгромить войско датчан и восстановить англо-саксонское королевство. В то время я все еще находился в Византии. Но теперь я здесь, и дальнему преемнику Исповедника, правителю Гарольду Годвинсону, придется иметь дело со мной.

— Однако позволю себе евангелически напомнить: датчане потому и не сумели окончательно покорить Англию, что они постоянно ощущали за своей спиной воинственное дыхание норвежцев. Опасаюсь, что теперь и вы будете ощущать у себя за спиной воинственное и враждебное дыхание датчан. И не только их, но и шведов.

34

Гаральд оторвал взгляд от огня и перевел его на прелата Ордини. Этот посланник Рима, несомненно, знал куда больше того, что они здесь, в Осло, могли предположить; во всяком случае, слова прелата источали не только правдивое восприятие того, что уже произошло, но и столь же правдивые предвестия того, что неминуемо должно было произойти.

Когда в сорок пятом Гаральд добрался со своей «варяжской гвардией» до берегов Швеции, при дворе правителя объединенного королевства Норвегии и Дании Магнуса Доброго (или Благородного), его племянника, сразу же занервничали. Там незамедлительно сформировалась «лига Гаральда», даже не пытавшаяся скрывать, что намерена поддержать Византийца, как его теперь нередко называли, в борьбе за норвежский трон и великую Норманнию.

Возглавлял эту партию самый богатый норвежский ярл Торберг Арнасон, по прозвищу Торберг-Вампир. Этот магнат, обладавший не только в Норвегии, но в Швеции и Дании огромными стадами, несколькими бойнями и кожевенными заводами, а также ткацкими мануфактурами, оружейными да гончарными цехами и целым флотом торговых судов, был яростным сторонником того, что сначала Норвегия должна основательно познать своего собственного короля и укрепить свою норманнскую державу, а уж после этого устанавливать протекторат над всеми прочими норманнскими землями.

И если до поры до времени Арнасон и приглушал свои взгляды, то лишь потому, что не видел достойного претендента на своего кумира, то есть конунга, способного отнять корону у безвольного, впавшего в мистику норвежско-датского короля Магнуса. А заодно — поставить на место явно зарвавшегося датчанина Свена II Эстридсена, который в любое время готов поднять восстание против норвежца, чтобы стать единоличным правителем всех датских земель. И вот теперь такой конунг появился — Гаральд Суровый.

«А ведь и в самом деле, — рассуждал Торберг-Вампир во время первой встречи с конунгом конунгов, которая состоялась в одном из шведских замков ярла. — Когда еще, в какие времена, Норвегия, Дания или даже Швеция видели у себя молодого претендента на престол, который имел бы такой опыт войны, умудряясь добывать себе военную славу чуть ли не во всех странах мира? Кто еще назовет мне воина, который, спасаясь в изгнании, вернулся бы с такой добычей, таким количеством золота, серебра и дорогих камней?»

«Вы слишком состоятельный человек, чтобы расточать похвалу перед кем бы то ни было, пусть даже перед конунгом. Поэтому хотелось бы знать, что за ней стоит».

«Теперь все зависит от того, как в будущем вы сумеете распорядиться своей славой и своим богатством».

«Я всегда полагаюсь на жребий викинга», — ответил тогда Гаральд.

Ярлу давно перевалило за сорок; это был приземистый человек, поражавший немыслимой шириной не только плеч, но и всей своей фигуры. Могло показаться, что в какое-то время, еще в юности, он перестал расти вверх и в течение многих лет раздавался в ширину. При всем этом он всегда оставался человеком вполне добродушным, вот только добродушие это никак не увязывалось с его до крайности замкнутым и угрюмым внешним видом. Уже хотя бы потому, что это была внешность разбойника или палача.

«Свою воинскую добычу, — назидательно произнес Торберг-Вампир, — вы должны поменять на добычу истинно королевскую, то есть на трон. А полагаться теперь уже должны не на жребий викинга, точнее, не столько на жребий, сколько на волевых, влиятельных людей, часть из которых я готов представить вам в качестве королевского двора».

«Кроме военного опыта, в Византии у меня появился немалый опыт имперских интриг. Поэтому скажите прямо, — предложил ему Гаральд, — налаживая связи со мной, вы стремитесь к власти? Хотите стать конунгом Северной или Восточной Норвегии, претендуете на пост наместника короля в Дании или в Англии? Словом, каковы ваши условия? Каким бы ни был ваш ответ, на наши отношения он не повлияет».

«Мне хочется властвовать в этом мире, но не властью монарха, а властью денег и связанной с ними свободы. С меня этого достаточно».

«В таком случае мы сумеем быть полезными друг другу».

«Потому что у нас есть то, чем каждый из нас может быть интересен», — смиренно заметил ярл.

Как показали дальнейшие события, Торберг-Вампир душой не кривил: корона ему и в самом деле была ни к чему. Достаточно того, что он взял у короля взаймы значительную часть его сокровищ, благодаря чему, а также королевской протекции, почти молниеносно прибрал к рукам все армейские поставки, а значит, и большую часть ремесленных цехов. Прекрасно разбираясь в торговых делах, он нахраписто скупал земли, дома и корабли.

А что же король получил взамен? Многое, и прежде всего — мощную поддержку ярла Торберга-Вампира во всех государственных делах; целый легион своих людей, которые стали опорой королевской власти в разных уголках Норвегии, и, наконец, красавицу-дочь Тору, мудрую и кроткую, которая не очень-то предавалась выяснениям того, кем она является для короля — любовницей, женой или полурабыней-полуналожницей. Иное дело, что во всех житейских ситуациях она вела себя так, словно королевы Елисифи как таковой попросту не существовало. Вообще, в природе.

При всей ее показной кротости у Торы всегда хватало твердости поставить под сомнение: кто в этом королевском дворе истинная королева, а кто — наложница. Широкобедрая, крепкая, с суровым пронзительным взглядом столь редких среди норманнок черных глаз, она всегда чувствовала за собой не только постельную власть над королем, но и финансовую мощь отца, а главное, династическую незыблемость положения двух сыновей, неоспоримых наследников трона. Гаральд знал, что больнее всего ранило и угнетало Елисифь именно то, что Тора откровенно игнорировала ее, причем делала это вроде бы без скандалов, но слишком уж продуманно, порой изысканно.

— Слышал, что вы отбываете к английским берегам вместе с королевой Елисифью, наследным принцем Олафом и обеими дочерьми?

— Уже велел им собираться. Но завтра сыновья Магнус и Олаф пройдут посвящение в конунги.

— В конунги?! — искренне удивился прелат Ордини, чтобы затем неискренне добавить: — Какая важная для всего христианско-норманнского мира новость!

Гаральд подошел к окну, из которого открывался вид на значительную часть залива, сплошь уставленного судами. Отсюда с высоты холма, на котором возвышался Фьорд-замок, было хорошо видно, как этих судов много и как почти на каждом из них суетятся мореходы, погружая на борт бочонки с соленым мясом, рыбой, а также с пресной водой и всячески подготавливая их к плаванию.

Но, даже осматривая предзакатный залив, Гаральд не мог забыть о прелате. «Слишком уж неожиданно он появился в Осло и слишком настойчиво выясняет, почему я намерен идти в Англию. Конечно, это можно объяснить любопытством папского окружения, но ведь до сих пор прелат даже намеком не определил отношение Святого престола к моему “натиску на Британию”. А ведь не может быть, чтобы Рим оставался беспристрастным к подобным вояжам викингов».

— Каждому из моих сыновей будет отведена часть Норвегии. Так что, по случаю посвящения, прошу оказать им честь своим присутствием, молвить напутственное слово и благословить…

— Нетрудно понять, что при таких приготовлениях вы уже не намерены возвращаться в Норвегию, твердо решив перенести свою королевскую резиденцию в Англию. Понятно, что в течение какого-то времени Норвегия все еще будет оставаться под вашей короной, однако реально в ней уже будет править ваш сын Магнус.

— Но только в качестве королевского наместника. Норманны должны стать единым народом. Я не хочу, чтобы еще когда-нибудь шведские норманны шли войной против норманнов датских, которые в это время проливают кровь норвежцев. Британия тоже должна окончательно стать норманнской. «Великая Норманния, от Ладоги до Гренландии» — вот что будет начертано на моем знамени после победы над войсками английского правителя Гарольда Годвинсона.

— То есть вы намерены создать империю норманнов? — вкрадчиво поинтересовался посланник Рима, давая понять, что это уже интересует не столько его, сколько святейшего патрона — папу римского.

— И когда настанет пора провозглашать императора Норманнии, вы, надеюсь, не станете мешать возведению меня в этот монарший титул? — без каких-либо обиняков спросил его конунг конунгов.

— Если только вам действительно удастся норманнизовать британские королевства и графства, в частности сломить волю королевства Уэссэкс, которое так и не было сломлено датчанами.

— Нам это удастся, прелат, — сурово заверил король пришельца.

— Сомневаюсь.

— Смелое заявление накануне моего похода, — удивленно скосил на него глаза конунг конунгов. — Прикажете воспринимать его как напутствие Святого престола?

— Слишком много неясностей остается в ваших отношениях с датским королем Свеном Эстридсеном.

— Свен Эстридсен никогда не был королем Дании. Жребий викинга выбрал не его. Проживая в Швеции под покровительством своих родственников, он пытался стать королем Дании еще в те времена, когда правивший в Англии конунг Харальд Заячья Нога умер[118] и его место занял конунг Дании и Англии Хардекнуд.

— Который умер уже два года спустя, — подобострастно как-то напомнил папский нунций, — не оставив после себя наследника.

— Но тогда не я помешал ему взобраться на датский трон, а норвежский король Магнус, собрав немалый флот, прибыл со своими воинами в Данию. Вам наверняка известно, что его корабль «Великий зубр» был встречен в Хедебю депутацией знатных людей Дании с таким восторгом, словно все Датское королевство только и ждало, когда, наконец, прибудет в его пределы этот норвежец. Они по своей воле собрали в Виборге великий тинг[119], на котором избрали Магнуса конунгом Дании. Но и с этим, казалось бы, священным для каждого датчанина решением тинга неугомонный Свен не согласился. С большим трудом Магнусу удалось избежать войны с ним, поскольку достиг он этого ценой серьезной уступки — назначением Свена своим ярлом-наместником в Дании.

— Однако же и вас королем своим датчане тоже пока что не признают и теперь уже вряд ли когда-либо решатся признать, — парировал прелат. — Пока был жив король Магнус, вы со Свеном пребывали в военном союзе, при этом Эстридсен никогда не скрывал, что намерен занять датский трон. Объявив вас соправителем короля, то есть своим соправителем Норвегии, Магнус попытался сделать ваш союз с датчанином Свеном бессмысленным. Отчасти ему это удалось. Но уже через год после этого провозглашения, в сорок седьмом, Магнус умирает. Каковым же было ваше изумление, когда обнаружилось, что перед смертью король Дании и Норвегии попросту предал вас, провозгласив своим наследником только в Норвегии, а Данию завещал Эстридсену.

— Это было сделано не по-рыцарски, — проворчал Гаральд.

— Такие же слова, наверное, произнес в свое время и Магнус, когда узнал о вашем сговоре со Свеном.

— Понятно, что Магнус попытался отомстить мне, хотя бы перед смертью.

— Или же решил раз и навсегда покончить с враждой между датчанами и норвежцами, поскольку считал, что завещание лишает обоих его наследников права на какие-либо притязания на землю соседа. Но он ошибся: вы не признали его «датского завещания».

— Не ошибся он, не ошибся. Магнус прекрасно знал, что я никогда не соглашусь с тем, чтобы датская корона досталась Эстридсену, так что, уходя на небеса, он оставлял после себя не просто завещание, а метку вечной войны.

— Во всяком случае так решили вы, конунг конунгов, — вежливо, вкрадчиво обвинил его прелат, который вел себя так, словно Гаральд предстал перед высшим судом Церкви. — После того как вы потребовали от Свена отказа от притязаний на датскую корону, то есть по существу объявили ему войну, не было, кажется, ни одного года, когда бы ваши воины не высаживались на датские берега, чтобы сжигать порты и прибрежные селения. Понятно, что датчане пытались противостоять вашим викингам, однако варяжская гвардия ремесло свое знает. Если не ошибаюсь, в пятидесятом году она разбила войско Свена у города Хедебю, главного порта и торгового центра Дании; при этом укрепленный портовый замок разрушила, а сам город разграбила и сожгла. Известно также, что спустя двенадцать лет ваш флот в морском сражении неподалеку от устья Ниссаны потопил почти все суда Свена, а сам ярл спасся только чудом. Но даже после нескольких победных битв покорить Данию вам не удалось, ибо не только ярлы и священники, но и все бонды[120] решительно поддерживают Свена.

— Уж не собираетесь ли вы зачитывать моему королю приговор? — не удержался Гуннар, явно перебивая прелата.

— Я не судья. Мало того, я вообще не собираюсь осуждать деяния вашего правителя, даже исходя из евангелических святостей. Но Апостольской Церкви не безразличны судьбы своей паствы, как по тот, так и по этот берег Северного и всех прочих морей. Поэтому Церковь должна знать, каковы военные замыслы того или иного монарха-христианина, во имя чего он собирает ополчение и за какие святости намерен пролить христианскую кровь, целые реки христианской крови! — произнес он тоном проповедника, вещающего с вершины Голгофы. — Не будем забывать также, конунг Гуннар, что лишь недавно прекратилась ваша почти трехлетняя война со шведами.

35

В какую-то минуту Гаральд настолько внутренне вскипел, что чуть было не выставил прелата за дверь, однако вовремя опомнился. Сейчас он пребывал не в той ситуации, когда можно было позволить себе портить отношения с Римом, с Апостольской Церковью. Прав был Торберг-Вампир, когда недавно сказал ему: «Есть только два способа покончить с врагами: или изрубить их, или превратить в своих друзей. Но всегда предпочтительнее, а главное, дешевле и безопаснее, превращать их в своих друзей или хотя бы в умиротворенных союзников». Так стоит ли накануне столь ответственного похода наживать себе врагов в Риме, особенно в лице папы римского и его прелатов?»

Правда, эти слова заставили Гаральда основательно задуматься, вот только мысли его вращались вокруг неразрешимой проблемы: как бы врагов сначала изрубить, а уж затем пытаться превратить их в своих друзей? Поскольку традиционный путь правителей — сначала превратить врага в друга, а затем коварно изрубить его — казался конунгу конунгов слишком долгим и суетным.

— В шестьдесят четвертом году мы со Свеном заключили мирный договор, — как можно увереннее объявил он папскому нунцию. — Я отказался от своего права на датский трон. Причем сделал это во имя мира и христианской любви, хотя имею на этот трон полное право. Со шведским королем мы тоже помирились.

— А предпринимались ли попытки договориться с английским королем Гарольдом Годвинсоном?

Норвежский король вновь оторвал свой взгляд от каминного пламени и подошел к окну. Солнце уже клонилось к закату, и его лучи лишь кое-где достигали холма, склон которого спускался прямо к гавани. Оттенки, которыми он еще недавно радовал глаз, теперь потускнели, и отсюда, издали, каменистый холм казался опаленной пожарищем руиной храма.

— Вам известно, — спросил он прелата, — что после того, как Дания пала к его ногам, Магнус обратился с письмом к правителю Англии Эдуарду Исповеднику, в котором убедительно доказывал свое право на английский престол.

— Нет, в такие подробности я посвящен не был.

— Так вот, в ответном послании Исповедник заявил, что Магнус получит этот трон только после того, как лишит его, короля Англии, жизни. К подобным ответам правители разных стран, наверное, прибегали много раз, тем не менее для Магнуса его оказалось достаточно, чтобы он отложил свой поход к берегам Британии.

— Вас он, конечно же, не остановил бы?

— Для меня же он послужил бы сигналом боевого рожка, призывающего к битве. Да только унижаться до получения подобных ответов я не желаю. Тем более что теперь я задался самой благородной целью из всех, которыми когда-либо задавались норманнские конунги, — объединить разбросанных по миру норманнов и все когда-либо завоеванные ими земли под одной короной. Кто смеет упрекнуть меня в этом?

— Пока под вашими знаменами находится такая сила, какая предстает сейчас перед моим взором, вас мало кто осмелится упрекнуть в чем бы то ни было, — смиренно признал папский нунций. — Слова обладают способностью робеть перед мечом, но, повторяю, — уже тверже молвил Ордини, — так бывает не всегда.

— Кстати, замечу, что в самой Англии ко мне присоединится со своим войском опальный брат английского короля Тостиг Годвинсон, еще более решительно настроенный на разгром королевской армии, нежели я.

— Вот оно что?! Значит, на поля сражения Англии вас призывает неугомонный граф Тостиг, по прозвищу Тощий Олень, обещая при этом всяческую помощь? — прелат произнес это таким тоном, что Гаральд тут же пожалел, что открыл перед ним эту тайну. Хотя… для короля Англии это уже давно никакая не тайна, а буквально через несколько дней об их союзе узнает вся Европа.

— Это я его призываю на поля сражения, а не он меня, — амбициозно уточнил Гаральд.

— Не обольщайтесь, — в свою очередь ухмыльнулся нунций. — Даже если вы победите, то смею евангельски заметить, что уже на следующий день после битвы в лице бунтующего Тостига Тощего Оленя вы получите еще более одиозного соперника, нежели Свен Эстридсен. И более коварного. Корона, знаете ли, ослепляет не столько глаза, сколько разум.

— Знаю, — криво процедил Гаральд.

— И все же, прежде чем сводить на поле битвы такие массы воинства, нужно было бы провести переговоры с Годвинсоном. Возможно, для этого следует прибегнуть к помощи Церкви.

Король задумчиво помолчал. Папскому нунцию это многозначительное безмолвие казалось бесконечным. Он уже хотел было сам нарушить его, но…

— А вы еще раз взгляните в окно, преподобный прелат Ордини, — вдруг иронически осклабился Гаральд. — Как вы думаете, для чего я собрал почти триста кораблей и более пятнадцати тысяч воинов? Для того, чтобы сражаться? — теперь уже откровенно зловеще рассмеялся он. — Боже упаси! Это всего лишь «посольская свита», которая отправляется вместе со мной в Британию на переговоры с Гарольдом Годвинсоном.

36

После утренней молитвы в только вчера освященном храме Святого Олафа королевская чета, вместе с сыновьями и дочерьми, перешла в ритуальный зал замка, где их ждали чиновники двора, местные ярлы и прелат Ордини со свитой.

— Все мои триста кораблей уже стоят с поднятыми парусами, — сказал Гаральд, обращаясь к собравшимся, — готовые выйти из Осло-Фьорда и направиться в берегам Англии. Поэтому я буду краток. Я не знаю, как долго продлится мой поход. К тому же если я добьюсь победы, то на какое-то время останусь в Англии, чтобы окончательно усмирить местные народы и превратить этот остров в страну норманнов. Понятно, что все это время Норвегия не может оставаться без конунгов, которые бы правили от имени короля. Поэтому я назначаю своего сына Магнуса, восемнадцати лет от роду, конунгом Северной Норвегии, а своего сына Олафа, шестнадцати лет отроду, — конунгом Восточной Норвегии[121].

Все присутствующие восприняли эти королевские назначения молча. После небольшой паузы, убедившись, что никто не смеет перечить правителю, прелат Ордини, как старший по церковному сану, подошел к стоявшим справа от короля Магнусу и Олафу и благословил их своим усыпанным драгоценными камнями прелатским крестом.

— Волею Апостольского престола провозглашаю: да будет так, ибо так угодно Господу нашему!

Елизавета окинула грустным взглядом обоих сыновей Гаральда. Магнус и лицом, и статью был похож на отца — рослый, крепкий, с суровым взглядом юного воина. Он очень напоминал Елизавете Гаральда в те времена, когда тот собирался в свой византийский поход. В кого пошел Олаф, этого королева понять не могла, во всяком случае не в отца и не в своего деда, Олафа Святого, именем которого был наречен. Приземистый, тощий, с худощавым, прыщеватым лицом, он вообще мало напоминал норманна, по крайней мере такого, каким его принято было представлять себе там, в Киеве. И тем не менее…

Как Елизавета жалела сейчас, что не смогла подарить Гаральду ни одного наследника короны, и как завидовала наложнице Торе, которая стояла чуть в сторонке от сыновей, одетая в расстегнутую песцовую шубку, которую, кажется, не снимала даже в самую большую жару; с грудью, увешанной золотыми и бриллиантовыми украшениями. Еще бы, только что она стала матерью сразу двух конунгов, оставаясь при этом наложницей короля!

Так уж ей, Елизавете, было суждено: родить только двух дочерей, после которых Господь лишил ее способности беременеть, и которых она любила уже хотя бы потому, что их недолюбливал Гаральд. И когда король решил взять дочерей в свой английский поход, Елизавета этому не воспротивилась: не могла же она оставлять их в Норвегии на растерзание королевской наложницы, которая уже видела себя реальной правительницей страны.

37

Уже перед самой посадкой на королевское судно «Храбрый викинг» двадцатидвухлетняя Мария, кроткая нравом, но, в отличие от своей сестры Ингигерды, названной так в честь своей бабушки, княгини русичей, очень крепкая телом, вдруг заупрямилась и стала умолять родителей оставить ее здесь, в Норвегии. Елизавета прекрасно помнила, что Мария уже не раз выходила в море, качку переносила спокойно, шторм ее не пугал. Тогда в чем дело?

— Ты — норманнка или кто? — презрительно проговорил отец, выслушав ее просьбу. — Или, может, забыла, что ты — дочь короля викингов? В Англии за право стать твоим мужем будут сражаться на турнирах лучшие рыцари Европы.

— За право стать моим мужем — уже не будут, — побледневшими устами возразила Мария, однако король бросил свое суровое: «Поднимайся на корабль!» и отошел к стоявшим неподалеку капитанам четырех судов, которые будут охранять «Храброго викинга» во время всего похода. Ослушаться Мария не смела, но уже на палубе судна, стоя у отведенной им с сестрой каюты, она буквально впала в истерику:

— Я боюсь этого корабля, этого моря, боюсь похода! — выкрикивала она, обращаясь к матери. — Зачем ты позволила отцу брать нас с собой?! Ты ведь провидица. Неужели ты не предчувствуешь, что ни король Гаральд, ни я из этого похода не вернемся?

— Почему ты решила, что и ты тоже не вернешься? — приглушенным, срывающимся голосом спросила Елизавета.

Королева вспомнила, как прошлой весной, во время одной из словесных стычек с наложницей, произошедшей из-за королевских дочерей, Тора гневно бросила ей в лицо: «Думаешь, никто не видит, что твоя Мария — такая же язычница и ведьма, как и ты?!» Тогда особого значения ее словам Елизавета не придала. А зря, хотела бы она теперь знать, что имела в виду Тора, когда так гневно отзывалась о ее старшей дочери.

А тем временем Мария неожиданно притихла. Она обратила внимание: мать не усомнилась в том, что Гаральду в Англии суждено погибнуть, не поверила только ее предчувствию относительно себя самой.

— Значит, тебе это тоже явилось, — угнетенно произнесла она.

— Мне, конечно, негоже вмешиваться, — все-таки вмешался в их разговор Волхвич, который по-прежнему возглавлял небольшую личную гвардию королевы — но, очевидно, Марию в самом деле гложут какие-то дьявольские предчувствия. Надо бы уважить ей и оставить на берегу.

— Случится то, что должно случиться, Волхвич, — отвела взгляд Елизавета. — И не смей больше говорить об этом. Не в нашей воле что-либо изменить.

— В нашей, пока еще было в нашей, — возразила Мария и вошла в каюту.

Все дальнейшие дни она ни с кем, кроме Волхвича, в которого тоже была тайно влюблена, не разговаривала, а только бесконечно молилась.

Во время всего похода море оставалось удивительно спокойным. Но лишь когда на горизонте показалась земля, Гаральд объяснил Елизавете, что это еще не Англия, а всего лишь Оркнейские острова, расположенные неподалеку от северной оконечности Шотландии. И направлялись они именно к этим островам, поскольку для нее и дочерей поход завершается здесь, на берегу острова Саут-Роналдсей. Ее «личную гвардию» он усилит еще десятью лучниками, а также оставит в заливе судно «Храбрый викинг» с командой, чтобы, в случае опасности, Елизавета с дочерьми могла уйти в море.

— Ты тоже не ходи к берегам Англии, — сдержанно попросила мужа Елизавета, как только они поселились в мрачном холодном доме, грубо сложенном из больших камней на высоком каменном уступе. Хозяин его, по имени Роунд, был яростным сторонником Тостига Годвинсона, выступавшего против своего брата, английского короля Гарольда II, а потому норвежский король мог ему довериться. Много было противников короля и в расположенном чуть поодаль, в приморской низине, поселке. — Но если все же решишь пойти вместе со всеми, не высаживайся на берег, останься с охраной судов. Что угодно придумай, только не высаживайся. Назначь полководцем конунга Гуннара, самого опытного из твоих воинов.

Гаральд достаточно хорошо знал свою жену, чтобы пытаться выяснять, чем вызваны эти ее советы. Только поэтому смерил ее усталым, грустным взглядом, поиграл желваками и отправился к судну, на коем решил идти к заливу Бридлингтон, на берегу которого его должны были ждать отряды сторонников Тостига.

Около трех недель прошли для Елизаветы и Марии в томительном ожидании. Большую часть дня Елизавета обычно проводила на судне, как бы в готовности в любую минуту двинуться к берегам залива Бридлингтон. Здесь и время текло спокойнее, да и высматривать гонца с весточкой от короля, который мог прибыть только на судне, тоже было удобнее. Мария же, наоборот, отказывалась возвращаться на судно и время проводила то в молитвах, то в беседах с местным священником, который владел норвежским наречием. Время от времени она поднималась на скалистый утес, на котором высился большой каменный крест, установленный по душам погибших островитян-мореходов, и просиживала там, на валуне, задумчиво всматриваясь в морские дали. И только беззаботная Ингигерда быстро познакомилась с гостившим в поселке молодым племянником королевского наместника на Оркнейских островах и проводила с ним время в приятных застольях, которые изредка прерывались поездками верхом по окрестным предгорьям.

Но однажды столь привычное течение событий было нарушено происшествием, которого Елизавета все это время опасалась. Едва она сошла на берег, чтобы вместе с дочерьми пообедать в доме Роунда, как навстречу ей побежал один из троих воинов, которые составляли охрану Марии. Обычно они оставались у подножия утеса, где ждали, когда в полдень принцесса спустится, чтобы присоединиться к матери на время обеда. Причем располагались так, что, в какой бы точке утеса принцесса ни находилась, они могли видеть ее, не нарушая при этом одиночества. Но, в очередной раз обратив свои взоры на вершину, русичи вдруг обнаружили, что их подопечной там нет. А еще через несколько минут они нашли бездыханное тело Марии, лежавшее у подножия креста.

— Занесите его в часовню, что возле храма, — с немыслимым в ее положении спокойствием повелела королева. — Пусть местный знахарь и священник осмотрят Марию, дабы убедиться, что она не была каким-то образом убита. После этого велите священнику позвать тех мирянок, которые способны надлежащим образом приготовить тело к погребению.

Причем всех поразило то, что сама Елизавета на тело дочери тогда так и не взглянула. Зато, войдя в комнату девушек, она опустилась на колени у, как ее называли норвежцы, иконы Русской Девы Марии, которую Елизавета привезла из Киева, и до позднего вечера творила молитвы.

А спустя неделю после похорон дочери Елизавета увидела, как в залив входят чуть больше двух десятков судов, которые, страдая от двух незаживающих ран, привел сюда конунг Гуннар. Вместе с ним на судне был и впавший в какой-то мистический страх сын Гаральда, конунг Олаф.

— Что армии короля Гаральда больше не существует, а эти суда — все, что осталось от трехсот судов норвежской королевской флотилии, мне уже ясно, — молвила Елизавета, как только Гуннар сошел по трапу на берег. Пасынка Олафа она при этом попросту не замечала. — Меня интересует, как погиб сам король.

— Мы высадились на берег залива Бридлингтон, — поведал ей Гуннар, — и уже через два дня буквально истребили большой отряд англичан в битве у Фулфорда, что неподалеку города Йорка. Произошло это, помнится, двадцатого сентября. Но затем у селения Стамфорт-Бридж, на берегу реки Деруэнт, мы столкнулись с основными силами английского короля, обнаружив при этом, что наш союзник Годвинсон прислал нам на помощь лишь небольшой отряд, то есть, по существу, предал нас. И вот там мы были полностью разгромлены, а большая часть судов потоплена или повреждена. Как видишь, все уцелевшие воины легко разместились на двух десятках судов. Конечно, можно было бы…

— Я спросила тебя, Гуннар, — резко прервала его рассказ Елизавета, — когда и как именно погиб король Гаральд?

Гуннар горестно вздохнул и, глядя себе под ноги, проговорил:

— Он погиб двадцать пятого сентября, ровно в полдень[122].

— Значит, Гаральд все-таки погиб двадцать пятого, и ровно в полдень, — и на сей раз поразила Елизавета воинов своим немыслимым спокойствием. — Как раз в тот день и час, когда умерла наша с Гаральдом дочь Мария. Вот, оказывается, в чем заключался истинный жребий викинга моего Гаральда! Надеюсь, в какой-либо из саг так и будет сказано об этом.

— В самый разгар битвы стрела какого-то англичанина пронзила королю Гаральду горло. Умер он сразу же. Мы сумели вынести его с поля боя и вместе с несколькими воинами, которые чуть позже умерли от ран, похоронили неподалеку от залива.

Но Елизавета, казалось, уже не слушала его.

— Немного отдохните и готовьте корабли к отплытию, — сухо приказала она, направляясь к дому Роунда, чтобы вновь опуститься на колени перед «Русской Девой Марией». — Завтра уходим к берегам Норвегии.

* * *

Придя в Осло, королева-вдова Елизавета приказала Волхвичу охранять корабль «Храбрый викинг», объявив при этом Магнусу Харальдсону, который стал теперь правителем страны, что через два дня она отправится в Швецию, дабы навестить короля. Кроме того, ее дочь Ингигерда, правнучка шведского короля Олафа Шётконунга, намерена остаться при шведском дворе. Причем затеяла она этот разговор прямо в храме Святого Олафа, где отпевали Гаральда и где Елизавета благословила молодого короля Магнуса на мудрое правление страной и народом.

Магнус против отъезда королевы не возражал. Он приказал капитану судна выполнять все распоряжения Елизаветы и распорядился, чтобы запасы «Храброго викинга» пополнили продовольствием и питьевой водой, а само судно осмотрели корабельных дел мастера.

Но при выходе из храма дорогу Елизавете преградила бывшая наложница ее мужа, а теперь уже королева-мать Тора.

— Я похлопочу, чтобы в монастыре, который открывается неподалеку от Осло, вам выделили самую лучшую келью, — скорбно проговорила она после того, как посочувствовала вдовьему горю Елизаветы.

— Боюсь, что после того, как тебя, наконец, отправят в монастырь для искупления неискупимых грехов, — с той же скорбью в голосе парировала Елизавета, — я так и не найду времени, чтобы хоть один раз проведать тебя в келье.

В тот же день отыскалась Настаська, загулявшая с начальником гарнизона Осло. Как бы там ни было, а на судне она предстала перед Елизаветой все такой же неукротимой и, как само женское счастье, неувядающей.

— Тебе известно что-нибудь новое о нашем строительных дел мастере Германе? — спросила ее королева.

— Если уж я понадобилась на этом «Храбром викинге», значит, скоро мы сами все узнаем, — заговорщицки ухмыльнулась Настаська. — Доберемся до Ладоги и самого мастера обо всем расспросим.

— Может, и в самом деле, расспросим, — согласилась Елизавета. — Мы, конечно, побываем при дворе шведского короля, поскольку родственников надо время от времени проведывать, — объяснила она Волхвичу. — Но никто в Швеции не должен знать, куда направится наше судно после того, как выйдет в открытое море. Пусть считают, что возвращаемся в Норвегию[123].

— Ты только прикажи, повелительница, — склонил голову преданный русич, — и волю твою мы тут же исполним.

Как и все, кто вместе с ней провожал в то утро королеву-вдову в гавани Осло, наложница Тора считала, что эта, вчера еще такая влиятельная и властная, правительница, уходит в безвестность. На самом же деле она уходила к берегам своей почти забытой, но по-прежнему родной земли Русской.

Примечания

1

Речь идет о короле Норвегии Олафе (Олав, Улаф) II Харальдсоне, возведенном после гибели в ранг святых и вошедшем в историю Скандинавии как Олаф Святой. Написание этого и других имен подаются в романе так, как они обычно подаются у многих отечественных исследователей, в частности, в трудах академика Б. Рыбакова и др.

(обратно)

2

Финмарк — древнее название Дании. Действие романа происходит в начале ХI веке, в тот период истории Норвегии, когда король Олаф II Харальдсон был свергнут и его престол захватил датский король Кнуд (Кнут, Коннут) I, присоединивший оккупированную Норвегию к Дании.

(обратно)

3

Ярл — наместник, правивший на определенной территории от имени короля, а также дворянский титул норманнов, который обычно приравнивался к общеевропейскому титулу графа. Ярлы занимали в Норвегии важные государственные посты, были военачальниками и предводителями больших дружин викингов, совершавших набеги на земли многих государств.

(обратно)

4

Драккарами викинги называли свои длинные весельно-парусные, беспалубные суда, которые в восточнославянской литературе обычно называют ладьями. Но в романе появляются и палубные суда, построенные в основном мастерами Западной Европы, с внутренними каютами и каютами-надстройками.

(обратно)

5

Гаральд (Харальд, 1015–1066) Гертрада (Хардрад, то есть Суровый Правитель) приходился сводным братом королю Норвегии Олафу II. Его родителями были конунг Сигурд Свинья и Аста Гудбрандсдоттур, имевшая от первого брака с Гаральдом Гренландцем уже названного выше Олафа, ставшего впоследствии королем.

(обратно)

6

Шхеры — прибрежные отмели и острова.

(обратно)

7

Конунг — это военный и (или) племенной вождь, а также вождь, правитель отдельной области в скандинавских странах. Но к ХI столетию, когда происходят описываемые события, отдельные конунги начали резко выделяться и становиться королями, которых, по традиции, тоже называли конунгами. Это сравнимо с тем, как на Руси некоторые князья стали называться великими князьями». Чтобы не возникло путаницы, скандинавских королей я называю в романе королями, в беседе между собой викинги называют их конунгами конунгов, а вождей именуют просто конунгами.

(обратно)

8

О́дин — верховный бог древних скандинавов и германцев. Поскольку он также был богом войны и победы, то, отправляясь в поход, викинги приносили ему в жертву одного из своих воинов, то есть слали «гонца к Одину» (в некоторых племенах «посылали гонца» к богу Тору, дабы таким образом обеспечить себе безопасное плавание). Кстати, приносимый в жертву воин не должен был особо огорчаться, поскольку тут же попадал в Валгаллу, то есть в своеобразный рай, на вечный пир богов и храбрых воинов.

(обратно)

9

Норманнами, то есть «северными людьми», скандинавов называли во многих странах Европы. Однако французы называли их нормандами, нормандцами, отсюда и название основанного викингами на севере Франции герцогства — Нормандия. Происхождение слова «викинг» пока не выяснено, одно время викингами называли только предводителей норманнов, а впоследствии — всех норманнов, совершающих свои набеги на другие страны или пребывающих на военной службе в качестве наемников.

(обратно)

10

Гардарикой, то есть «страной городов», скандинавы долгое время называли Киевскую Русь.

(обратно)

11

Речь идет о великом князе киевском Ярославе (Ярислейфе, как именуют его авторы норманнских саг) Мудром, который действительно был женат на Ингигерде, сестре Астризесс, жене норвежского короля Олафа II Харальдсона.

(обратно)

12

Чернобыль — одно из украинских названий полыни. Здесь интерпретируется библейское предсказание Иоанна Богослова о появлении губительной звезды «полыни», которая лучами своими отравит земли и воды. Многими современными исследователями это предсказание напрямую связывается с аварией на Чернобыльской АЭС и последующей экологической катастрофой.

(обратно)

13

Под именем Елисифь и вошла княжна Елизавета Ярославна, дочь великого князя киевского Ярослава Мудрого, в историю Норвегии, в историю Скандинавии. Под этим же именем она приходит к нам из древних норманнских сказаний — саг.

(обратно)

14

Позволю себе напомнить читателям, что некоторые юродивые пользовались на Руси особым почитанием. Исходя из тех предсказаний и видений юродивых, которые дошли до нас благодаря летописям и древним сказаниям, можно утверждать, что некоторые из них являлись, говоря современным языком, довольно сильными экстрасенсами, медиумами и прорицателями. Понятно, что этим людям нелегко было приживаться в тогдашнем обществе; тем более что в Западной Европе, где зверствовала инквизиция, таких людей обычно отправляли на костер. Так, на всякий случай…

(обратно)

15

Печерский монах-книжник Дамиан — историческая личность.

(обратно)

16

Дулебами назывались представители племени дулебов, проживавшего на Волыни, исторической области Киевской Руси (ныне это Волынская и частично Ровенская области современной Украины).

(обратно)

17

Светоний Транквилл (ок. 70 — 160 г. н. э.). Известен, главным образом, своим сборником биографий римских императоров от Юлия Цезаря до Домициана Флавия — «О жизни двенадцати цезарей».

(обратно)

18

Галичанин — уроженец Галичины (Галиции), исторической области, включающей три административные области современной Украины — Львовскую, Тернопольскую и Ивано-Франковскую, а также часть современной Польши.

(обратно)

19

У великого князя киевского Ярослава Владимировича (Мудрого) было три дочери. Старшая, Анастасия, со временем стала женой венгерского короля Анре (Андрея), а младшая, Анна, стала королевой Франции, женой короля Генриха I Капета (то есть из рода Капетингов). Привезенное Анной из Киева славянское Евангелие до сих пор почитается во Франции как национальная святыня и под названием «Реймское Евангелие» (по названию города Реймса, в котором Анна венчалась с Генрихом) хранится в Реймской национальной библиотеке.

(обратно)

20

Именно это Евангелие, написанное рукой инока Прокопия, и увезла со временем во Францию будущая королева Анна, дочь Ярослава Мудрого; именно оно, как уже было сказано, является теперь национальной святыней французов.

(обратно)

21

Стило (греч. stylos) — особым способом заостренная палочка, которой писали на покрытых воском дощечках. От названия этого писчего приспособления произошли понятия «стиль», «стилистика»…

(обратно)

22

Исторический факт. Подробнее о нем — в одной из последующих глав.

(обратно)

23

То есть до берегов Черного моря.

(обратно)

24

Будучи новгородским князем, Ярослав отказался платить Киеву, коим правил его отец, великий князь Владимир Святославич, традиционную дань в три тысячи гривен и начал активно готовиться к войне. Вот тогда-то ему и понадобился отряд норманнских наемников, который он сразу же повел на Киев, а затем, после смерти отца, использовал в боях против своего брата, великого князя Святополка Окаянного.

(обратно)

25

Первое летописное упоминание о норманне Свенельде, который во времена правления великого князя киевского Игоря Старого был варяжским воеводой, датировано 940-м годом, поэтому ученые считают, что появился он в Киеве в самом конце 930-х. После гибели весной 972 года от рук печенегов князя Святослава стареющий воевода Свенельд стал активным участником усобицы, возникшей между его сыновьями.

(обратно)

26

Спудеями на Руси книжники называли студентов.

(обратно)

27

Древляне — мощное славянское племя, обитавшее во времена Киевской Руси в основном на территории нынешней Житомирской области Украины. Столицей Древлянского княжества был город Вручий (нынешний город Овруч). Этому же княжеству принадлежал и город-крепость Искоростень (ныне — Коростень Житомирской обл.).

(обратно)

28

Некоторые исследователи, и в частности, академик Б. Рыбаков, очерчивают территорию, условно названную Островом Русов, таким образом: с востока и севера она определяется правым берегом Дуная, на западе — Трояновым валом, пролегавшим от Дуная до моря в районе румынского города Констанца (Константа, Томы), с юга — Черным морем.

(обратно)

29

В наше время остов одного из драккаров был найден в иле у берегов Норвегии и теперь экспонируется в Осло, в одном из музеев.

(обратно)

30

Напомню, что как вполне сформировавшаяся святая обитель Киево-Печерский монастырь был основан именно во времена правления Ярослава Мудрого. Отдельные пещеры монахов появились там значительно раньше.

(обратно)

31

Монах Иларион был учителем детей князя Ярослава Мудрого. Кроме того, он вошел в отечественную историю как известный литератор своего времени, автор книг: «Слово о законе и благодати», «Исповедь веры», а также один из составителей Судебника. Когда в 1051 году князь Ярослав Мудрый, без ведома Константинопольского патриарха, отважился назначить главу Русской Церкви, выбор его пал именно на Илариона.

(обратно)

32

Речь идет о германском императоре Оттоне I, который 2 февраля 962 года был коронован папой римским Иоанном XII как император Священной Римской империи под именем «император Август».

(обратно)

33

До наших дней эта порода сохранилась в Маньчжурии, и называют этих низкорослых, чуть крупнее классических пони, животных маньчжурскими пони. Кстати, именно с такими пони английский капитан первого ранга Роберт Скотт намеревался покорять Антарктиду, прокладывая себе путь к Южному полюсу.

(обратно)

34

Корзно — вид шерстяной накидки, заменявшей плащ.

(обратно)

35

Стрием на языке древних русичей именовали дядю по отцовской линии, а вуем, вуйком — дядю по материнской линии. Оба эти слова (понятия) сохранились в украинском языке до наших дней.

(обратно)

36

Мстислав I Храбрый (?–1036) — сын Владимира Великого, князь тмутараканский и черниговский. Действительно отличался необычной физической силой.

(обратно)

37

Летописцы считали этого воеводу племянником киевского князя Игоря, а также считали, что имя его, Акун, является русской переработкой скандинавского имени Гакон. Если верить автору «Повести временных лет», сам Игорь приходился сыном варяжскому конунгу, новгородскому князю Рюрику.

(обратно)

38

Судя по всему, у воеводы викингов Акуна действительно плохо было со зрением, причем плохо настолько, что описывавший эту битву летописец так и называет воеводу «слепым Акуном» (встречается в литературе и написание «Якун»).

(обратно)

39

Принято считать, что это слово — византийского происхождения; варягами (точнее, веригами) греки называли норманнов, которые служили наемниками в византийской армии. Кстати, самих византийцев на Руси называли ромеями.

(обратно)

40

Об этом событии содержится упоминание в «Слове о полку Игореве», в котором говорится, что Боян пел песню «…Храброму Мстиславу (Владимировичу), который зарезал Редедю перед полками касожскими» (касогами называли черкесов). Причем после победы над Редедей князь русичей действительно взял его жену в наложницы, а детей — на воспитание при своем дворе.

(обратно)

41

То есть к берегам Волги и Каспийского моря.

(обратно)

42

Под этим прозвищем — Суровый — король Гаральд и вошел со временем в историю Норвегии. Правда, за высокий рост его еще называли Высоким или Длинным. Но будем считать, что наш герой все же больше достоин истинно королевского прозвища Суровый.

(обратно)

43

Эти события происходили в Новгороде в августе 1015 года, когда Ярослав еще был князем новгородским.

(обратно)

44

В первой половине ХI века столица Швеции располагалась в городе Сигтуне, на берегу озера Меларен, которое соединено проливом с Балтийским морем. Основан был этот город в 1000 году конунгом Эриком VI Победоносным. До этого резиденция конунгов располагалась в Старой Упсале, которая являлась культовым и политическим центром шведских племен. Сигтун же располагался на территории, которая в наши дни является территорией одноименного района современной столицы Швеции Стокгольма.

(обратно)

45

Королева-вдова Сигрид Гордая (ок. 960 — после 1016) известна по «Эймундовой саге» как Сигрид-Убийца, которая собрала в своем дворце на пир и сожгла нескольких (скорее всего, двух) женихов, настойчиво добивавшихся ее руки. Король Швеции Улаф Шётконунг, который принимает сейчас своего норвежского коллегу и Гарадьда, был сыном этой Сигрид от первого брака, то есть сыном Эрика. Вторым мужем ее стал король Свен Вислобородый.

(обратно)

46

Отцом Сигрид Гордой (Сигрид-Убийцы) был польский князь Мешко I, а матерью — польская княгиня Дубравка.

(обратно)

47

Здесь интерпретируется летописно засвидетельствованная «покаянная» речь, с которой князь Ярослав Мудрый выступил перед новгородцами после устроенной им в этом городе резни.

(обратно)

48

Здесь интерпретируются положения составленного князем Ярославом Мудрым свода законов «Русская Правда».

(обратно)

49

Здесь интерпретируется жестокая расправа Сигрид Гордой, вдовы шведского короля Эрика, над надоедливыми женихами, которая воспроизведена в одной из норманнских саг. По весьма правдоподобной версии, среди этих женихов погиб и сын киевского князя Владимира Великого (Крестителя Руси) Всеволод, то есть брат Ярослава Мудрого, который правил в Волынском княжестве с центром во Владимире-Волынском. После этой расправы шведская королева вошла в мировую историю под прозвищем Сигрид Убийца. Кстати, этот эпизод из саги напоминает эпизод из «Повести временных лет», в коем описывается аналогичная расправа великой княгини киевской Ольги, которая сожгла посольство своего жениха, древлянского князя Мала. Этот факт дает основание некоторым исследователям оправдывать Ольгу, заявляя, что ее жестокая расправа — всего лишь литературный вымысел летописца, позаимствованный из норманнской саги о Сигрид Убийце.

(обратно)

50

Черные клобуки, или торки, — племя степняков, которое кочевало по южному пограничью русских земель и в большинстве случаев оставалось союзным киевским князьям. Они являются предками современных каракалпаков, народа, имеющего свою автономию в составе Узбекистана.

(обратно)

51

Гриденями, гриднями назывались рядовые воины княжеской дружины.

(обратно)

52

Владимир Ярославич (?–1052) — сын великого князя киевского Ярослава Мудрого. В 1020 году Владимир сменил на новгородском престоле своего, умершего в этом году, старшего брата Илью. Под командованием Владимира войска князя Ярослава осуществили в 1043 году последний в истории Киевской Руси поход против Византии, в которой правил тогда император Константин Мономах. Впрочем, об этом еще пойдет разговор на страницах романа. Похоронен князь Владимир в церкви Святой Софии в Новгороде.

(обратно)

53

Речь идет о междоусобной войне между Полоцким (Изяславским) и Новгородским княжествами, происходившей в 1022–1023 годах, когда Полоцкое княжество пыталось выйти из-под юрисдикции Киевской Руси.

(обратно)

54

Речь идет о Магнусе (1024–1047), который со временем вошел в историю Скандинавии, как король Норвегии и Дании Магнус I Добрый. Он был сыном короля Олафа Святого от наложницы (служанки) Альфхильды (Альвхильды). Королева Астризесс (Астрид) приходилась ему мачехой. Саги утверждают, что свое имя Магнус получил по имени императора Священной Римской империи Карла Великого (Каролуса Магнуса), которому старался подражать и который был кумиром его отца.

(обратно)

55

В современном понимании «боярин-огнищанин» должен восприниматься как управитель княжеского поместья, комендант города, комендант крепостного замка.

(обратно)

56

То есть с земель, расположенных по Западному Бугу, по которому в наши дни проходит значительная часть украинско-польской границы.

(обратно)

57

Болеслав Храбрый (967–1025). Польский князь из рода Пястов. Кстати, замечу, что королем он был провозглашен лишь в 1025 году, незадолго до смерти, поэтому все ссылки отечественных историков на него как на польского короля, датированные более ранними сроками, ошибочны!

(обратно)

58

Такие события действительно имели место. Они летописно подтверждены.

(обратно)

59

В 1019 году, когда Святополк привел на Русь печенегов, Ярослав Мудрый разбил их орду на реке Альте.

(обратно)

60

Судя по летописным сведениям, Святополка одолевало сильное нервное расстройство. Как он завершил дни свои, неизвестно. Летописец сообщает, что он исчез где-то между «ляхами и чехами», но это устоявшееся выражение означает, что он исчез где-то далеко.

(обратно)

61

Бунчук — отличительный знак, который изготавливался из короткого копья, завершавшегося заостренным металлическим шаром и окаймленным конским хвостом. Он служил и символом власти, и одновременно заменял боевой стяг.

(обратно)

62

Боевые куртки норманнов, как правило, были сшиты из толстой бычьей кожи. На спинной и нагрудной частях этого одеяния прикреплялись металлические щиты, а в отдельных случаях поверх курток надевалась кольчуга.

(обратно)

63

Князь Ярослав Мудрый прославился богатством своей библиотеки. Исследователи утверждают, что «библиотеку Ярослава Мудрого» — которая во времена татаро-монгольского нашествия, по легендам, была спрятана в киевских подземельях и следы ее до сих пор не обнаружены, — можно сравнивать по богатству разве что с Александрийской.

(обратно)

64

К тому времени сыну короля Олафа Магнусу едва исполнилось шесть лет.

(обратно)

65

Это соглашение между князьями Мстиславом и Ярославом действительно привело к довольно длительному миру, который летописец засвидетельствовал словами: «Поделили Русскую землю по Днепру: Ярослав принял эту сторону, а Мстислав — ту. <…> И была большая тишь в земле!» В 1031 году они совершили совместный поход против Польши и вернули под юрисдикцию Киевской Руси значительную часть современной украинской Галичины, которая в свое время была захвачена поляками. Казалось бы, вот оно — сотворение великой державы Руси. Но случилось так, что именно князь Ярослав раздробил затем землю Руси между представителями своего родового клана. Впрочем, эти события уже выходят за сюжетные рамки данного произведения.

(обратно)

66

Здесь интерпретируются события, связанные с последней битвой короля Олафа Святого, в которой почти все его воинство было истреблено и погиб он сам.

(обратно)

67

Исторический факт, засвидетельствованный сагами и хронистами.

(обратно)

68

Речь идет о норманнах, населяющих Нормандию, историческую область современной Франции.

(обратно)

69

Именно таким образом увеличивали со временем плавучесть своих челнов «чаек» запорожские казаки, совершавшие морские походы на Варну, Константинополь и Трапезунд.

(обратно)

70

Фризы — одно из германских племен, немногочисленные представители которого до сих пор населяют Фризские острова, расположенные у северного побережья Германии.

(обратно)

71

Устав «Общества Иисуса» в свое время лег в основу создания монашеского ордена иезуитов. Воспитание и морально-этическая подготовка, которым подвергались члены этого ордена, со временем легли в основу подготовки агентов многих секретных разведывательно-диверсионных служб мира, в том числе гестапо и войск СС в Третьем рейхе.

(обратно)

72

Сочинение «Мириобиблион» Византийского патриарха Фотия (820–891) служило неким прообразом литературно-религиозной энциклопедии, составленной из цитат, извлеченных из произведений древнегреческих авторов, с собственными комментариями патриарха, — всего около трехсот статей.

(обратно)

73

Византийский император Константин VII Багрянородный правил в 912–959 годах и вошел в историю не только своей империи, но и цивилизованного мира того времени как известный писатель и исследователь.

(обратно)

74

«Списками» называли копии того или иного произведения, в которые порой вносились определенные смысловые вставки или уточнения.

(обратно)

75

Эта поэма, являвшаяся плодом творения нескольких авторов, действительно появилась в Византии в начале ХI века. Исследователи византийской культуры сравнивают ее с известным рыцарским эпосом «Песнь о Роланде».

(обратно)

76

Зоя Македонская (ок. 978–1050) — дочь императора Константина VIII Македонского. В течение длительного времени оказывала огромное влияние на ситуацию при византийском дворе. В результате переворота в 1042 году, на очень непродолжительное время, Зоя стала императрицей и правила совместно со своей сестрой Феодорой. Затем уступила трон своему очередному супругу, Константину IX Мономаху, правившему в 1042–1054 годах.

(обратно)

77

Македонская императорская династия была основана Василием I Македонским (Македонянином), правившим в 867–886 годах. В 1057 году она прервалась, уступив трон династии Комнинов. Известно также, что к этой династии принадлежали такие талантливые византийские правители и полководцы, как Константин Багрянородный (912–959), Никифор Фока (963–969), Иоанн Цимисхий (969–976), Василий II Болгаробойца (976–1025)…

(обратно)

78

Именно он, монах Киево-Печерского монастыря Иларион, и стал тем первым русским митрополитом, которого в 1051 году князь Ярослав Мудрый назначил своей собственной властью.

(обратно)

79

На самом деле попытка захватить Константинополь или, в крайнем случае, вынудить Византию идти на серьезные дипломатические уступки была предпринята князем Ярославом в 1043 году.

(обратно)

80

Исходя из сведений, которые дошли до наших дней, а также из сомнений, которыми принц Гаральд наполнял рыцарские песни-саги собственного сочинения (а в норвежском фольклоре сохранилось несколько песен конунга Гаральда, в том числе и посвященных «русской деве»), княжна Елизавета Ярославна не подавала ему особых надежд. Уже хотя бы потому не подавала, что была еще слишком юной. Во всяком случае, ждать его явно не обещала.

(обратно)

81

Василевс (греч.) — властелин, правитель. Обычно византийцы так называли своего императора.

(обратно)

82

Корсунцами на Руси называли жителей Крымского полуострова, то есть земли Корсунской.

(обратно)

83

Паволокой в древности называли дорогую узорчатую ткань.

(обратно)

84

По вполне правдоподобной официальной версии, муж Зои, император Роман III Аргир, взошедший на престол в 1028 году, сразу же после смерти ее отца, императора Константина VIII, действительно утонул в бане в апреле 1034 года, во время купания. Кстати, в свое время император Константин заставил 60-летнего аристократа Романа жениться на своей 48-летней дочери Зое, предоставив право благочестивого выбора: стать его зятем и вскоре взойти на трон или быть ослепленным. При этом законную жену Романа быстренько сослали в монастырь.

(обратно)

85

В последние годы жизни к эпилепсии, которой страдал император Михаил IV Пафлагон (1005 — 10 декабря 1041), добавилось другое тяжелое заболевание — водянка, от которой он и умер. Произошло это в одной из келий Космидиного монастыря, куда незадолго до смерти, уже в тяжелом состоянии, его перевезли и постригли в монахи.

(обратно)

86

Кувшины были заправлены специальной горючей смесью, секрет которой византийцы держали в тайне. Эти огненные бомбы, которыми ромеи обстреливали противника из катапульт, стали своеобразным прообразом широко использовавшегося во время Второй мировой войны бойцами Красной армии «коктейля Молотова».

(обратно)

87

Уличи — одно из племен Древней Руси судьба которого вызывает немало споров у исследователей, поскольку остается не до конца выясненной. В 1-й Новгородской и в некоторых других летописях говорится, что «когда-то уличи обитали в низовье Днепра, а затем перешли в междуречье Буга и Днестра и осели». А дальше следуют только версии.

(обратно)

88

Необходимое объяснение: в ХI столетии карет в Византии не существовало, аристократы передвигались в довольно скромных крытых колесницах или в специально оборудованных крытых повозках, а все прочие — в обычных повозках или верхом.

(обратно)

89

Исторический факт. В течение определенного времени принц Гаральд действительно командовал флотилией византийских судов с норманнскими экипажами, которые осуществляли рейды вдоль византийского побережья Эгейского и Греческого (Средиземного) морей, охраняя их, а также купеческие суда от нападения пиратов. Эти антипиратские рейды способствовали налаживанию более тесных отношений между материковой и островной частями страны, а также между отдельными островами.

(обратно)

90

Сарацинами в древности европейцы называли африканских арабов.

(обратно)

91

Речь идет о рыцаре, пэре, начальнике Бретонской марки, то есть пограничного округа, Франкского государства Роланде (Хруодланде, Орланде), который погиб в 778 году в Ронсельванском ущелье в Пиренеях, в битве с басками, во время похода короля франков (с 800 года — римского императора) Карла Великого (768–814) в Испанию. Окончательно эпическая поэма «Песнь о Роланде» стала складываться во второй половине ХI века, однако отдельные тирады (строфы) ее были известны еще в первой половине этого века, хотя до наших времен она дошла благодаря Оксфордской рукописи середины ХII века. Сами подвиги Роланда, племянника Карла Великого, стали известны благодаря хронике «Жизнеописание Карла Великого» Эйнхарда, личного хрониста Карла Великого. Сведения, заложенные в этой хронике, послужили исторической основой целого направления — каролингского — в эпической литературе Франции, Англии, Испании. Данный фрагмент тирады цитируется по изданию «Европейский эпос Античности и Средних веков» (М.,1989) в переводе со старофранцузского языка Ю. Корнеева.

(обратно)

92

Известно, что Сицилия находилась под властью арабов (сарацинов) с 827 по 1061 год, а затем оказалась в руках норманнов. Однако до окончательного изгнания арабов Византия несколько раз, причем с переменным успехом, предпринимала походы на Сицилию. Как явствует из старинных хроник и норманнских саг, в двух походах принимал участие норвежский принц Гаральд Суровый.

(обратно)

93

Амирафль — почетный титул, который использовался в те времена арабами Северной Африки. Из одного из древнеарабских наречий переводится как «победитель» или «непобедимый».

(обратно)

94

Подданные Римской империи именовали свое алое знамя «орифламой», то есть «золотым пламенем». По одной из версий, оно было получено императором Карлом Великим из рук папы римского Льва III и почиталось как священное.

(обратно)

95

Известно, что окончательный раскол христианской церкви на католическую и православную произошел в 1054 году, то есть чуть позже описываемых событий.

(обратно)

96

Георгий Маниак — личность историческая, известный византийский полководец.

(обратно)

97

Норвежские саги свидетельствуют, что из похода на Сицилию конунг Гаральд возвращался с огромной добычей, а когда византийская авантюра этого наемника завершилась, его стали воспринимать как самого богатого воина из когда-либо известных в норманнских странах.

(обратно)

98

Происхождение этого вождя повстанцев так и осталось невыясненным. Сам Петр Делян (ок. 1014 — ок. 1041) утверждал, что был сыном Гавриила Радомира (сына царя Самуила) и Маргариты, сестры короля Иштвана Святого. В 1018 году, после завоевания Болгарии Византией, он якобы оказался в плену и был слугой какого-то византийского чиновника.

(обратно)

99

Именно от греческого слова «веринг» произошло славянское слово «варяг».

(обратно)

100

Версия гибели болгарского царя Петра Деляна от меча Гаральда Сурового подтверждается одной из норвежских саг, а также сведениями, содержащимися в Болгарской апокрифической летописи. Но существует и другая версия, согласно которой перед завершающей битвой Делян был ослеплен одним из предавших его соратников и взят византийцами в плен, в котором и погиб.

(обратно)

101

Эти надписи, оставленные норманнами на статуе пирейского льва, были засвидетельствованы историками.

(обратно)

102

Здесь я литературно интерпретирую фрагмент одной из песен (вис, саг), сочиненных Гаральдом. Ему приписывают авторство, как минимум, 16 подобных песен, дошедших до наших дней.

(обратно)

103

Михаил V Калафат (1015 — август 1042) — император. Правил всего лишь с января по 20 апреля 1042 года. Самодур, прославившийся своими зверствами и гонениями. Был свергнут в результате народного восстания.

(обратно)

104

Императрица Зоя действительно была известна своими изысканиями в области лечебных мазей и парфюмерии, воздействие которых успешно испытывала на собственном теле. По некоторым сведениям, отдельные ее рецепты способствовали созданию новых лечебно-парфюмерных изделий последующими поколениями мастеров.

(обратно)

105

Все эти уступки со стороны Феодоры, как и арест Гаральда Сурового, засвидетельствованы византийскими и норманнскими источниками. Иное дело — их официальная мотивация…

(обратно)

106

Речь идет о последнем в истории печенежского народа нападении на Киев, которое произошло в 1037 году, когда Гаральд находился в Византии. На том месте, где состоялось решающее сражение, князь Ярослав приказал заложить собор Святой Софии, который и сейчас еще украшает одну из центральных площадей Киева.

(обратно)

107

Исторический факт. В этом походе князя Владимира действительно спас воевода князя Ярослава Мудрого Иван Творимирич.

(обратно)

108

Торговое селение Осло было заложено Гаральдом в 1048 году, и со временем оно действительно стало столицей Норвегии, каковой и является в наши дни.

(обратно)

109

Речь идет о войне между Норвегией и Швецией, которая проходила в 1063–1065 годах и инициатором которой выступил норвежский король Гаральд Суровый.

(обратно)

110

Описываемые события происходят в августе 1066 года, в то время как великий князь Ярослав Мудрый умер 20 февраля 1054 года, о чем сообщает, в частности, надпись на стене Софийского собора в Киеве, в котором он похоронен.

(обратно)

111

Еще в 1048 году, то есть через четыре года после свадьбы, когда, родив ему двух дочерей, Марию и Ингигерду, королева Елисифь оказалась неспособной и дальше рожать детей, Гаральд взял себе в наложницы Тору, дочь влиятельного ярла Торберга Арнасона. И нужно сказать, что эта женщина выполнила главное предназначение королевской наложницы — родила ему двух сыновей, Магнуса (1048–1069) и Олафа (1050–1093), которые впоследствии стали королями, именовавшимися Магнусом II и Олафом III Тихим.

(обратно)

112

Именно так, «Серый Гусь», именовался свод законов, составленный предшественником Гаральда и его племянником, королем Магнусом Добрым. Но так как правил Магнус недолго, то воплощать эти законы в жизнь пришлось уже Гаральду.

(обратно)

113

В октябре 1047 года король Магнус действительно умер после рокового падения с лошади. Для Гаральда эта смерть царствующего племянника стала очень своевременной, поскольку, несмотря на то что еще год назад племянник Магнус, отдав часть Норвегии, по существу сделал его соправителем, между ними начались распри, которые неминуемо привели бы к военным столкновениям.

(обратно)

114

Нунций — посланник, представитель папы римского, или официальный посол государства Ватикан; прелат — высший духовный сановник, чаще всего пребывающий в сане кардинала или архиепископа.

(обратно)

115

Всего насчитывалось семь королевств (к перечисленным следует добавить еще королевство Сэссэкс), которые в разное время дробились на более или менее независимые графства.

(обратно)

116

Вообще-то перебрасывать в Англию большие отряды воинов начал еще король Свен I Вилобородый (986–1014), однако по-настоящему военной экспансией были озабочены его преемники из воинственной династии Киютлингов — Харальд II (1014–1018), Кнуд Великий (1018–1035) и Хардекнуд (1035–1042).

(обратно)

117

Под предводительством англосаксонского короля Эдгара почти все земли Англии в середине Х века были объединены в единое королевство.

(обратно)

118

Правитель норманнских территорий в Англии конунг Харальд Заячья Нога умер в 1040 году, в том же году королем Дании и Англии стал датский король (1035–1042) Хардекнуд, умерший два года спустя. Именно эти события заставили вмешаться в борьбу за датский и английский троны норвежского короля Магнуса. Напомню, что между Магнусом и Хардекнудом было заключено рыцарско-джентльменское соглашение, согласно которому, если Хардекнуд умирает, не оставив после себя наследника, его английские владения переходят во власть Магнуса. Так оно в 1042 году и произошло.

(обратно)

119

Тинг — высший совет датских племен и земель, на котором избирались конунги и принимались самые важные государственные решения.

(обратно)

120

Бонды (дат.) — простые люди. На Руси их называли чернью.

(обратно)

121

Магнус Харальдсон (1648–1069) в 1066 году действительно был назначен конунгом Северной Норвегии, но в том же году, сразу после гибели отца, был коронован под именем Магнуса II. Что же касается Олафа (1050–1093), то с 1066 по 1069 год он был конунгом Восточной Норвегии, но в 1069 году, после смерти своего брата-короля Магнуса, был коронован под именем Олафа III, а со временем получил прозвище Тихий.

(обратно)

122

В битве при Стамфорд-Бридже большая часть пятнадцатитысячного войска короля Гаральда была истреблена англичанами, а сам он действительно погиб от стрелы, которая пронзила ему горло. Что же касается смерти принцессы Марии, то одна из саг сообщает, что она «внезапно умерла в тот самый день и тот самый час, когда пал ее отец, Харальд конунг.

(обратно)

123

Увы, все известные нам отечественные, норвежские и шведские исторические источники утверждают, что дальнейшая, то есть после гибели короля Гаральда (Харальда) Сурового, судьба Елизаветы Ярославны (Елисифи) неизвестна. Поэтому автор предлагает свою, литературную версию. Что же касается ее дочери Ингигерды (годы рождения и смерти неизвестны), то, как в последнее время выяснено, она вышла замуж за датского короля Олафа I Свенсона, хотя в былые времена это замужество некоторые исследователи приписывали самой Елизавете.

(обратно)

Оглавление

Часть первая. ГОНЕЦ СМЕРТИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

Часть вторая. ЖРЕБИЙ ВИКИНГА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg