«Москва-матушка»

Москва-матушка (fb2) - Москва-матушка (Гусляры - 1) 1255K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Аркадий Степанович Крупняков

ОТ АВТОРА

У каждого памятника свой век. Проходит время, и па­мятники исчезают с лица земли. Ни мрамор, ни бронза не могут бесконечно сопротивляться времени.

Но есть памятники вечные — они в сердце народа. Пока жив хоть один человек — жива память. Такой памятник воздвиг в своих сердцах марийский народ Аказу Тугаеву, прозванному Акпарсом.

Будь я ваятель, я вылепил бы Акпарса, стоящим на бе­регу реки. Его волосы раздувает ветер Волги, его мужест­венное лицо обращено к бесконечным лесам марийского края. Правая рука на эфесе сабли, левая простерта в сто­рону Москвы. У ног его — гусли.

Вместе с именем Акпарса народные предания донесли до нас имена его предков — отца Туги и деда Изима. Это они научили Акпарса играть на гуслях, слагать свободо­любивые песни, ненавидеть поработителей.

Они, как и гусляры древней Руси, разносили по своей земле народные думы о воле, славили богатырей, которые вели людей на борьбу за свободу.

Но я не ваятель. Я просто человек, родившийся на ма­рийской земле, и считаю святым долгом почтить его память.

Я долго ходил по земле, собирал слова-цветы. Одни на­шел на берегу могучей Волги, другие — на берегах Суры и Юнги. Был у стен седого Кремля и у подножия башни Сю- юмбике. Много ходил по лесам и лугам родного края. И всюду я находил слова-цветы. Из них я свил венок. Он, вероятно, вышел не таким красивым, как хотелось бы. Пусть простят меня за это.

Венок этот с сыновней любовью я кладу к подножью народного памятника.

ПРОЛОГ

Яуза — речонка невеликая, да дерзкая. Вес­ной и осенью воду гонит с напором. К обо­им берегам, будто ласточьи гнезда, прилепились десятка полтора мельниц.

Ныне весна особливо полноводна — сгукоток идет до самого Кремля. Над худыми мельнич­ными крышами вьется серая мучная пыль.

Но влажной земле протоптана зыбкая, будто ременная, тропа. По ней идет странник. Одежон­ка на нем ветхая, лантишки — рвань. Еле-еле на веревках держатся. За плечами— котомка.

Глаза у странника хитрющие, спрятанные ипт мохнатыми бровями. Бороденка всклокоче­на. копна русых волос на голове^стянута узким ре мешком.

\ раскрытой двери странник остановился, по I те л п I мешка мучицы, лизнул.

Мимо иди, голытьба, мимо!-—орет мель­ник. Еще уворуешь что-нибудь!

Странник ухмыляется .в бородку, идет дальше.

У кремлевских ворот он легонько стучит клю­кой в дубовую обшивку. В узкое окошко, словно скворец, высунул голову страж. Сонно спросил:

—        Што надоть?

—        Успенью помолиться пустил бы, а?

—        Иди, молись, токмо лапти не потеряй.— Страж открывает дверь и с любопытством смот­рит на удаляющегося богомольца. А тот, к вели­кому удивлению стража, минует Успенский со­бор и прет прямо к хоромам митрополита.

«Сейчас твое тряпье псы митрополита разор­вут,— думает страж, и поднимается на носки, чтобы видеть, как от горемычного полетят лос­кутки.— Эге, так оно и есть: здоровенные псы окружили беднягу, и если бы не клюка...»

Но что это?! Открывается окно хором, и сам митрополит машет страннику пухлой рукой. Во двор выбегают монахи, берут стран­ника под руку и с великим почетом ведут в хоромы.

Вот тебе и лапти! Страж недоуменно качает головой и уходит

к воротам.

* * *

Шигоньке и отдохнуть не дали. Спешно поволокли в баньку, чтобы отмыл он дорожную пыль и грязь, одели в недорогую, но новую рясу, подпоясали широким ремнем. Сразу после полудня велели идти в митрополичьи покои и ждать святой беседы с вла­дыкой.

В правом крыле митрополичьих хором под большой каменной лестницей приткнулась длинная камора. В стене ее во всю шири­ну—ниша. А в ней священные, в тяжелых кожаных переплетах, книги, древние летописи, свитки, перехваченные лентами. Посреди каморы аналой, покрытый потертым сиреневым бархатом. Перед аналоем мерцает огоньком, величиной в монету, лампадка фиоле­тового стекла.

Здесь Шигоньку встретил молодой летописец из греков и велел ждать.

Шигонька в Москве не был два года и что творится тут, не знает.

Когда-то он сидел на месте этого летописца, вел Царственную книгу, в делах государства разбирался не хуже самого владыки Феодосия. Старый митрополит был мужем святой жизни. Сам вы­сох в постах да бдениях и паству свою тоже содержал в строгости. Человек он был горячий и неспокойный, с великим князем Ива­ном Васильевичем Третьим не ладил. Государь, как и дед его, был сторонником мирного собирания Руси, а Феодосий только то и де­лал, что подбивал князя поднимать меч, то на одно княжество, то на другое.

Иван Васильевич терпел-терпел, потом собрал великое архирейство и поставил духовным владыкой епископа Геронгия. В на­путствие ему сказал:

—      Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его матери. Моли бога о нас и наших детях, о всем православии, и даст тебе бог здоровья на многая лета!

Геронтий хорошо понял, что хочет государь:

—      Самодержавный владыка государь! Всемогущая и вседер жащая десница господняя да сохранит твое царство мирно, да будет твое государство многодетно и победительно со всеми повин яующими тебе воинствами и прочими народами. Здорова буди, добро творя на многая лета!

Вскорости позвал новый владыка Шигоньку и сказал:

—       Главная забота наша отныне — веру православную укреп­лять и ширить. От постов да поклонов наших богу корысть неве­лика, коли мы слово божие не сеем среди тех, кто идолам покло­няется. Сидим мы по монастырям да церквам, хлеб народный едим за зря, а что вокруг нас творится, незнаем. Порешил я выбрать наи­лучших, наипреданнейших слуг господен и послать их за рубежи земли нашей на север и на восток к язычникам. И первым пойдешь на сей подвиг ты...

С тех пор прошло два трудных года...

—       Подвижника Шигоню ко владыке! — Шигонька очнулся от дум, увидел перед собой молодого монаха и покорно зашагал за ним из каморы.

Митрополит стоит у окна. Лет ему не более сорока, телом тучен, лицом красен. Так и пышет молодостью и здоровьем. Знал Ши­гонька, что новый владыка любит почревоугодничать да и к жен­скому полу приверженность имеет. Раньше он перед выходом к пароду окуривал лицо серой, доводя его до бледности.

И ныне тож — пованивает в покоях серным дымком.

Шигонька подошел к владыке, поцеловал руку, принял благос­ловение. И невиданное дело — митрополит указал на скамью и ве­лел сесть.

Сидеть перед владыкой?! Шигонька недоуменно помедлил.

—       Садись, Шигоня, садись,— мягко произнес Геронтий,— ты заслужил большего. Это я перед тобой стоять должен. Знаю, вели­кую пользу принес ты богу и государю нашему. Письма твои из мест дальних были зело умны и подробны. Государь каждую твою цепь читал самолично.

—       Прости, святой владыка, письмишек моих было мало. Да и не все в письме напишешь.

- Знаю. Потому и ждал тебя с нетерпением. Говори.

Митрополит уселся в низкое обшитое кожей кресло, закрыл іл.ма. Шигонька степенно, без запинки, будто выучил свою речь наизусть, начал говорить.

Помня твой наказ, святой владыка, и зная замыслы государя ч покорении Казани, я обошел все северные земли округ града се- ||| и особливо хорошо узнал край черемисский. Живет в том краю нм род многочисленный и на пути в Казань его обойти никак не можно. Коль придется нашим людям воевать Казань, то черемисы По'| мной помехой быть могут.

Какую веру чтут? Магометову?—владыка спрашивает голо- 11« і п.чнм, не открывая глаз.

Игры те черемисы держатся языческой, имеют много богов. '

 ........  нечто.. поклоняются богу неба Кугу юмо, сиречь Великому бо-

іу Пмромя того, чтут бога солнца—Ош кече юмо, бога ветра —

Мардеж юмо и много других богов. Веру магометову принимают редкие и неохотно.

—     О православной вере нашей знают?

Шигонька покачал головой:

—     Отколь им знать? Места там глухие — не каждый право­славный зайти рискнет. Да к этому ж князьки черемисские в своих вотчинах веру языческую оберегают с помощью жрецов, именуе­мых картами. Церковь божью там не построишь, а кто, кроме ее служителей, о нашей вере скажет?

—     Как это кто? — владыка открыл глаза.— А монахи! Монас­тырей по Волге стоит немало. Ведь было мое повеление — ходить в лесные пустыни.

—     Если молвить правду, монахи, вместо того чтобы долго и обильно сеять среди язычников слово божье, более предаются лени и тунеядству. Был я в монастыре в Разнежье, вел беседу с игуме­ном. Мыслит он, что идти к язычникам со словом божьим суть бес­полезно и что надо по примеру иных государств веру господа бога нашего утверждать не словом, а мечом...

—     Как ты сам мыслишь?

—     Вера внедряется в душу человечью, и только словом туда проникнуть можно. Меч в сердцах народов будит страх и озлобле­ние, а сие вере христовой противно. Горячим словом вкупе с доб­рыми делами тех язычников к вере нашей можно приклонить. Надо слать в лесные пустыни слуг божьих не в гости, а на постоянное житье. Пусть они живут вместе с людьми, пусть с ними зверя про­мышляют, рыбу ловят, только тогда можно дружбу их приобрести.

—     Ты в этом, я чаю, за два года преуспел?

—     Жил я долго у горных черемис в одном большом селении. Главой у них человек старый и мудрый по имени Изим. Есть при нем сын Тугейка, а остальные отделены. Властью казанцев сия семья тяготится, а о нашем русском народе они говорят с уваже­нием. Семена добра я у тех людей посеял и верю: дадут они силь­ные ростки.

Геронтий кивнул головой и снова закрыл глаза.

Шигонька все говорил и говорил. Он рассказывал о том, как живут черемисские люди, какие у них обычаи, какая там земля, реки, леса. А потом приступил к рассказу о Казани.

А вечером молодому летописцу митрополит повелел записать:

—     В лето 1467-е в пору царствования Ивана Васильевича при­бежал из лесов монах Шигонька. И поведал тот Шигонька про черемисский край. И сидит в нем народ об сю сторону Волги про­меж больших гор по удолиям и называется черемиса горняя. Дру­гие же, что сидят об ону сторону Волги, наречат себя черемиса лу­говая. И все они землепашцы, трудники, злолютые ратники и стрел­ки гораздые...

Глава первая

ДЕЛА КАЗАНСКИЕ

«И тогда Иоанн князь Васильевич дерзновение принял великое: христи­анскую веру от варвара, от Ахмата золотоордынского защитить и от­ветить презрением на ордынские все притязания».

сКазанский лесописец», гл. 9.

ОРДЫНКА

осква-боярыня нежится под ласковым весенним солнышком.

Сходит последний снег, талые воды уносят из кремлевского рва дрянь и нечистоты, скопив­шиеся здесь за зиму. В Кремле, около Брусяной избы, жилища великого князя Ивана Василье­вича Третьего, стоит грачиный галдеж. Шумно и обстоятельно птицы творят дележ гнезд.

В Кремле пустынно. Дворня и челядь, нянь­ки и мамки, боярыни и боярышни толкутся на берегу Москвы-реки, смотрят на половодье. Бес­покоить их некому: воевод князь разогнал по по­местьям, великая княгиня Мария Борисовна Тверская лежит хворая, а инокиня Марфа — ма­чеха великого князя — молится в храме денно и нощно за ее здоровье. Сам молодой князь, как только сел, после смерти Василия Васильевича Темного, на великокняжий престол, так с тех пор пребывает в делах и заботах государствен­ных. Мотается по уделам, порядок в своей земле наводит.

А коль тихо в Кремле — тихо и в городе. Сон­ные стражи либо торчат на башнях, либо полза-

ют по скрипучим ступеням, спускаются вниз, чтобы выпить квасу. Разомлевший от первого весеннего тепла московский люд либо греет свои животы, развалившись на дворах и крылечках, либо бродит по берегам Яузы, Неглинной и Москвы-реки.

После полудня вдруг на весь Кремль — вопль. Из Брусяной из­бы выскочила дьякова жёнка Наташка Полуектова, простоволосая и испуганная, она пронеслась к храму, вопя и причитая. Распах­нув тяжелые двери храма, дьячиха распласталась перед старой княгиней.

—       Беда-то какая, княгинюшка-а-а! Марея Борисовна... пре­ставилась.

Марфа поднялась с колен, стукнула посохом о каменный пол:

—       Не ври, подлая! Я вчерась ее видела—она на поправку

пошла. И сон мне ночью лучезарный виделся...

—       Сгубили княгинюшку, сгубили-и,— выла Полуектова, не

поднимаясь с пола.

—       Кто сгубил?

—       Ордынка... Более некому. Она коло нее была всю ночь.

—       Азейка?

—       Она.

—       Кто велел? Кто пустил? Куда ты смотрела, подлая? В ки­пятке сварю!

—       Не виновата я! Сама Марея Борисовна позвать ее велела, сама.

Марфа обошла Наташку и, крупно шагая, вышла из храма.

Около Брусяной избы — толпа. Голосят бабы, бранятся мужи­ки, неистовствуют монашки. Одна худая, остроносая, сверкая чер­ными, как уголья, глазами, кричит:

—       Мало им, мало! Губят православных в своей Орде! Теперь в сердце наше, в матушку Москву, забрались. На кого руку подня­ла, нехристь поганая!

Марфа подошла, подняла посох:

—       Где она?

— В хоромах лежит. Как живая.

—       Ордынка где?!

—       У себя запершись сидит.

—       Вот мы сейчас с нее спросим.— Марфа гневно махнула по­сохом в сторону сенных лесенок, толпа, крича и завывая, бросилась к пристрою.

...Еще в пору княжения Василия Васильевича перешли на служ­бу Москве сторонники свергнутого хана Золотой Орды. Хана в борьбе за власть убили, а племянник его Касим прибежал в Мос­кву. Вместе с ним появилась на Руси единственная дочь хана, шестнадцатилетняя Нурсалтан. Касиму великий князь отдал удел на Оке, в Городце Мещерском, а дочку хана оставил при дво-

І"' II 13 том и в другом деянии князь видел резоны: Городецкое (или как его стали звать позднее — Касимовское) хансгво должно ' гать надежной охраной подступов нижнего течения Оки, касимов­ские конники легко могли отрезать путь отхода ордынцам на Дон и Волгу. Оставляя около себя Ази, князь тоже смотрел вперед — мало ли для чего может понадобиться дочь хана Золотой Орды. Мурсалтан прижилась в княжеских хоромах быстро. Она была не только красива, но и умна, старательна и проста в обращении. Ее имя не привилось у москвичей. Князь стал звать ее просто Ази, что по-гатарски обозначает — девочка. Прочие стали звать ее еще про­ще — Ордынка.

Молодой князь Иван Васильевич был ей одногодком. Случилось так, что еще до великого княжения он подружился с ней и дружбу му вел до самого конца. Вскоре Василий сына женил. Жену ему взял не по сердцу, а по расчету. Нужно было княжество Тверское ыдобрить, с князем породниться. Мария Борисовна Тверская роди­чи Ивану сына, после родов что-то с ней случилось, стала она пос­тоянно хворать.

Молодой князь Марию Борисовну недолюбливал, дружбу с ум­ной и ласковой Ордынкой не оставил. Чувствуя нелюбовь мужа, Мария всю вину за это клала на Азейку. Этого мнения держалась н мачеха Ивана — Марфа.

Особенно Ненавидели красавицу Ордынку попы, монахи и монашки. Потом, когда Иван стал великим князем, дружба его с Ази еще более окрепла. Иван Васильевич, не в пример отцу, много учился. Василию Васильевичу в молодости было не до книг — по- гряз он тогда в делах межусобных. А когда Шемяка ослепил его,, инда и вовсе не до ученья. Так и умер отец Ивана неграмотным. Пи сыну в учении не препятствовал и даже поощрял. Кроме своих, ученых людей, приставлены были к нему иноземные учителя, и цс і нл Иван к престолу радетелем всяческих наук. И так получи­лось— все, что он узнавал нового и полезного, стал передавать А пі і ке. Учил ее и сам от нее учился. Грамоте арабской, языку (ф імнскому. Ее тоже читать и писать выучил по-русски. Случалось,, ми» в один вечер они читали сначала Ветхий завет, потом Коран,. Пик го, особенно женщины, не могли понять, что дружба Ивана и, Л пі держатся на любви к познанию. Многие думали, что между, ними стоит великий грех, что происходит от постели.

Когда великая княгиня занедужила — всем казалось, что вино- ниш и этом Ордынка. Тут, мол, и ревность сушит княгиню, а может, и мирна. Ордынки-де на это большие мастерицы.

Голько иноземный лекарь Тибериус знал точно — хворь княгини мгн ілечима, и порча тут ни при чем.

Видит Мария Борисовна, что от снадобий лекаревых толку нет, Минины Марфы не помогают, решила послать приставленную к

ней Наташку к ворожее. Та прислала княгине пояс наговорный, велела им опоясываться, когда к ней в постель великий князь ло­жится. И еще прислала бутыль с коренным отваром, чтобы пить гот отвар на ночь.

Прошла неделя, а может быть, чуть больше — полегчало княги­не. И всем показалось, что болезнь покидает ее. Поверила в это и сама княгиня. Велела позвать к себе Ордынку — пусть не радуется.

—      Ты видишь — мне уже легче,— сказала она, когда Ази вош­ла.— Я уже сижу.

—      Я, как и все, рада этому, великая княгиня.

—      Ой ли? Все говорят — ты смерти моей ждешь.

—      Ты напрасно слушаешь злых и глупых людей. Какая мне ко­рысть от смерти твоей?

—      Говорят, грех меж вами.

—      Как ты, умная женщина, можешь верить этому? Муж твой истинно предан вере своей, я же превыше всего аллаха чту.

—      Тогда скажи мне — зачем ты ему нужна. О чем вы долгими •часами разговариваете, уединяетесь зачем?

—      Об этом у него спроси. Я сказать не могу.

—      Стало быть, речи тайные?

—      Тебе он о них скажет, не я.

—      Говорят, ты православие принять готова?

—      Никогда. Да и зачем мне Это?

—      Чтобы место мое занять, чтобы...

—      Дура ты, хоть и великая княгиня! — всегда спокойная Ази тут не выдержала, не сдержалась.— Оттого муж с тобой о делах не говорит, не любит тебя. У тебя одни думы —как бы мужа получше накормить, как бы ему в постели угодить, как бы разлучница не завелась да твое место не заняла бы. А муж твой государь вели­кий, ему ты в делах опорой должна быть, советчицей первой, дру­гом. А ты только о пуховой перине и говорить-то умеешь. У мужа твоего заботы многие, он ушел в них весь, без остатка, а я ему в этих делах помощница. На твое место я никогда не встану, люди мы с великим князем разные, но я одно знаю —до конца дней сво­их я буду верным другом его. И если ты, не приведи бог, умрешь, И он возьмет другую жену, я все одно дружбе этой буду верна. Ес­ли я замуж уйду — все равно замыслам его радеть буду.

—      Кто тебя замуж возьмет, кому ты здесь надобна,— тяжко дыша прохрипела княгиня, упала на подушки.

—      Здесь, может, и не надобна, а казанский хан Ибрагим сва­тов ко мне засылал.

—      Так что же ты...

—      Иван Васильевич сказал — рано еще. И я его послушалась.

—      Любит он тебя... грех меж вами. Змея ты, змея! —На губах княгини выступила пена.— Тяжко мне, Наташку позови.

Всю ночь промучилась княгиня, часто впадала в беспамятство, и-ло ее начало пухнуть. На другой день, ей вроде бы стало легче, она снова велела позвать Ордынку и при ней умерла. Что они гово­рили между собой — неизвестно, но когда прибежала Наташка По- луектова, княгиня успела прохрипеть:

- Змея эта... разлучница... Ордынка...

Наташка заголосила и побежала к Марфе.

Великий князь перед этим уехал в Волоколамск. Были у него там неотложные дела, да и заодно думал он охотой себя потешить.

11о в лесу было еще сыро, охота не удалась, да и вселилась в душу князя какая-то тревога, предчувствие беды. Прервал он охоту и по­скакал в Москву.

Когда подъехал к Брусяной избе, понял, что предчувствия были не напрасны. По сенным высоким лесенкам бегали какие-то люди, н раскрытых окнах шум и крики.

Иван соскочил с коня, вбежал в сени. По длинному и узкому проходу к крыльцу разъяренные монашки волокли Азейку.

—      Стойте! — крикнул Иван, но его голос потонул в шуме тол­пы и остался незамеченным. Азейку протащили — будто князя тут и не было. Иван крикнул еще раз и огрел нагайкой одну монашку, фугую. Те взвизгнули, все увидели князя, расступились.

Князь подошел к девушке, поднял ее, вытер ладонью окровав­ленную щеку. Сказал тихо:

—      Иди к себе. А вы все отсюда —вон!

Когда толпа разошлась, перед Иваном появилась Марфа. Она выпрямилась, закинула голову и, тяжело дыша, крикнула:

На кого, православный князь, руку поднял! На дев святых, на невест христовых. И ради кого? Ордынки ради. В день кончины ««жены твоей...

Иван и так сутулый, еще больше ссутулился и медленно прошел мимо мачехи. Он еще раньше понял, что княгини нет в живых.

11 ос то ял молча перед телом жены. Когда вошла Марфа, поднял « її и« лвшую с кровати руку Марии Борисовны, положил на грудь, і к п ні л почти шепотом:

Вели лекаря позвать.

I ибериус — лекарь из Рима, приехал в Москву недавно, но уже V 111 л прославиться как искусный исцелитель болезней. Он осмот­рел великую княгиню, сказал:

Так и толшно пыть, я коворил...

Она благодаря молитвам моим почти оздоровела,— возрази- « Марфа, и если бы не Ордынка...

Истечение полезни перед кончиной всекда дает оплегчение. 1-І! і" нішо пыть- И Ортынка тут не финоват.— Тибериус вытянул м> пиТ кровати бутыль.— Фот кто финоват. Это селье ускорил ее «ИН'Ц.

—     Кто допустил? — князь устремил глаза на Полуектову. На­ташка бухнулась в ноги:

—     Не виновата я! Княгиня сама к ворожее ходить велела. Ви­дит бог...

—     Иди, скажи своему мужу — из Москвы вон! Ежели на глаза попадете...

Марию Борисовну похоронили со всеми почестями, но тихо. Иван с месяц не показывался на людях, к себе никого не допускал. Даже Марфу.

В день летнего Николы позвал к себе Ази. Марфа будто сторо­жила у дверей — ворвалась к князю возмущенная:

—     Ты что задумал, князюшко? Ни мне, ни воеводам к тебе дос­тупу нет, а...

—     Богом прошу тебя, мать, не мешай. Царевна в Казань едет, мне с ней поговорить надо.

—     Пошто... в Казань?

—     К хану Ибрагиму в жены. А завтра воевод соберем. Дел прикопилось множество, в печалях пребывать некогда.

Марфа широко перекрестилась, проговорила:

—     Слава богу, за ум взялся,— и вышла.

Иван грустно улыбнулся, сел на лавку, покрытую камчатым полотном, указал сесть Ази против него.

—     О том, что посол казанский сватать тебя приехал, я уже го­ворил.

Ази качнула головой.

—     Я согласия ему не дал, но и не отослал. Второй месяц он у меня на подворье ответа ждет. За это время я о семье хана все разузнал. Имеет Ибрагим две жены. От первой у него сын Алихан на шестнадцатом году. От второй детей нет по причине бесплодия. Обеими женами хан недоволен, сына не любит. О тебе он наслы­шан много — я о том позаботился. Задумал я тебя к трону казан­скому приблизить. Как ты на это смотришь?

—     Как ты велишь, так и сделаю.

—     Хочу волю твою знать?

—     Я бы всю жизнь рядом с тобой жила, но теперь нам это во вред будет. Ибрагима я не знаю, но в Казань поеду с охотой. Я рождена на троне, к трону и пойду. Только веры мне от Ибрагима большой не будет. Он знает, поди, что я тебе предана.

—     Я думал об этом. Вскорости после твоего отъезда пошлю я поход на Казань. А ты об этом хана упреди. И будет тебе вера.

—     А войску твоему погибель?

—     Упредишь ты или нет — все одно хан о походе узнает. Рати наши ходят шумно, неспешно — не успеют до рубежа дойти, а не­другу об этом ведомо.

—     Ты Казань покорить хочешь?

—    Нет,— Иван покачал головой.— Это не по моим зубам орех покудова... Сейчас мне с Казанью мир надобен. Хоть лет бы на

пять...

—    Смогу ли я?

—    Если будешь всегда мне радеть — сможешь. Ибрагиму ноне гоже жить несладко. Колотят со всех сторон и свои, и чужие — еле успевает бока подставлять. Да я тоже... истинно воевать Казань не буду, а щипать стану постоянно. Ты тогда и склоняй хана на мир. А я твое доброхотство не забуду.

—    На Москву приезжать позволишь ли?

—    Коль будет меж нами мир... Мне твои советы всегда будут надобны,— Иван помолчал, глядя в глаза девушке, потом доба­вил:— Мне без тебя плохо будет. Поговорить по душам не с кем. Мать и по крови мне чужая, и по замыслам. Мнит себя государыней премудрой, а вся ее премудрость состоит в том, чтобы княжество в битвы ввергать. Жадность ее неумерна, готова весь люд москов­ский на поле брани положить, лишь бы еще один кусок от кого- нибудь оттяпать. А разве в том истинное призвание государя сос­тоит? Свои владения ширить, богатство множить потребно своим трудом, умом, рассчетливостью, а не войнами. Ты посмотри на де­той, прадедов моих. От войны токмо несли они убытки в людях, и добре, а княжество великое составили не мечом, а умом. Мария Борисовна, царство ей небесное, опорой мне не была, на домашнее веденье ума не хватало. Князь Иоанн, меньшой, еще молод, здоро­вьем хил. Один я остался. Ах Ази, Ази. Была бы ты единой веры

со мной. Мне бы иной жены не искать.

—    Веру сменить можно. А тебе наследник нужен. Будь у нас є тобой сын — его еще в зыбке задушат, потому как двести лет ненависть ко всему ордынскому в народе зреет.

— Вот о том я и говорю. Пора эту ненависть гасить. Мыслимо л в дело —два великих народа силы свои необозримые на войну ірагят, изничтожают людей своих, добро, трудами нажитое. Жить Гн.і в мире—сколько пользы сделать было можно. Места всем хва- ПІ і Отец мой, дай бог ему царство небесное, царевича Касима при­метил, Городец Мещерский в удел ему дал. И стоит теперь на ре­ме Оке посреди Руси царство татарское, и никому оттого ничего кроме пользы не происходит. А разве плохо бы с Казанью по-со- Г*' 1« к и жить? Да если бы ханы на рубежи наши не ходили, разве И,,, Ах, да что говорить! Торговали бы мы тихо, мирно, богатели бы, риродп красивые строили.

Понимаю тебя, друг мой, верное дело ты замыслил. Оно по­женю и для твоего народа, и для моего. Потому я рядом с тобой (Мню и стоять буду. С этой мыслью и в Казань еду. Удачи мне по­мп і пі, Ази встала, подошла к Ивану. Князь тоже поднялся, об­пил ее, прижался к горячей девичьей щеке...

...Сборы были недолги. Увез ханский оват царевну Нурсалтан в Казань, а через неделю созвал Иван Васильевич свой военный Совет.

—      Собрались мы нонче, князья, бояре и воеводы,— начал го­ворить великий князь,— по большому и важному делу. Прислали некие казанские татаре к царевичу Касиму гонца и просят они его на Казанское царство. Ныне во дворе хана Ибрагима произошло великое неустройство: сын Алихан пошел супротив отца, одни хо­тят ханом его’ другие Ибрагима, а третьи ни того, ни другого. Они хотят Касима. И просят для того послать на Казань рать, и я на это вашего совета хочу просить. Делать ли нам сей поход, а если делать, то какою силою?

—      Как это, делать ли? Конечно делать!—воскликнула Мар­фа,— В кои веки дал нам бог такую удачу, казанцы сами нашего доброхота на трон просят, а мы будем судить да рядить — делать ли? Надобно навалиться на Казань всею силою пешею и судовою, Ибрагим-хана вытурить, Алегамке — соску в рот и поставить ханом Касимку. Только я тебе, Касимка, не верю. Как поставим мы тебя над Казанью — ты нашему делу радеть будешь ли?

—      Мине такой слува слушать обитно,— скороговоркой выпалил Касим, вытирая ладонью потную бритую голову.— Я твоему мужу служил вирно, сыну твоему служу вирно...

—      Ты, Касим, не обижайся. Я все это знаю, но спросить все од­но должна.

—      Позволь мне сказать, великий князь,— Данило Холмский поднялся, поправил пояс на кафтане, погладил бороду.— Все мы хотим идти на окаянных. Поднимай войско и веди нас всех. Пора указать своенравной Казани свое место.

—     Не много ли—всех?—спросил великий князь.

—      Не много! — выкрикнул князь Иван Оболенский.— Помни, Иван Васильевич, ты княжить еще только начал, это твой первый поход. И он должен быть великим и победным. Тут не токмо слава Москвы обретется, но и твоя княжеская слава.

—      Моя слава и слава Москвы неотделимы. Но подумайте, князя и воеводы, а что если этот великий поход великой неудачей обер­нется. Тогда не токмо славой придется поступиться, но и землями своими. Потерей великой, а может, и гибелью княжества всего. Не забывайте — у нас за спиной еще три орды стоят...

—      Не празднуй труса, сын мой!—строго заметила Марфа.— Мы про ордынцев не забываем. Но и ты помни — за нашей спиной стоят Тверь, Рязань, Калуга, Серпухов, Оболенск. Неужели некому защитить нас?

—      Не дай бог, пойдет на Москву орда, они еще от нас силы ратной просить будут. А потом перебранившись меж собой, тем же ордынцам помогут.

Раньше, при Василии Темном, военные Советы были шумными, спорными. Князья и воеводы думали, что все и сейчас накричатся всласть, свою ратную опытность молодому князью покажут, поучат его воевать. Иван Васильевич будто понял их и после малых пере­говоров сказал:

—               Учить меня ратному ремеслу, воеводы, не надо. Сколь я умею —мне хватит. Ибо сила государя не в мече, а в разуме. По­сему кричать друг на друга не будем, а сделаем, я думаю, так: в по­ход сей я вас не поведу, а поручу это дело князю Ивану Оболен­скому с царевичем Касимом. Иван Петрович человек рассудитель­ный, хладнокровный и отважный. Он со своей ратью пойдет, Касим свою орду поднимет, а князь Данило Холмский соберет рать во- Муроме, да если в том надобность появится, им обоим поможет..

—               Зачем силы наши дробить, Иван Васильевич? — спросил Оболенский.

—               А затем, чтобы не бежать вам с Касимом сломя головы да самой Москвы в случае неудачи, чтобы у вас за спиной запас был—Данило Холмский.

—               Стало быть, ты в нашу удачу не веришь?

—             А ты веришь? Казань мы не воевали давно. Какова ее сила, ... мы знаем плохо. Посему поход этот будет разведочный. Коль во- *'[1] дворе Ибрагимовом верно разброд идет — будет вам удача. И то­гда князь Данило успеет к вам подскочить, чтобы посаженье Каси- мово укрепить прочнее. А как нет — бросится за вами Ибрагим, вот

Т* гут у Мурома ему свежая застава.

—               Ежели так — сие разумно,— подтвердил Оболенский.

п< — А как же мы?--молодой воевода Костя Беззубцев, люби­мец князя, давно р-вался в битву.— Дети боярские только и ждут...

—               А вы на Казань не пойдете совсем. Вы пойдете в земли че­ремисские и чувашские и повоюете их. Дабы в спину Оболенско­му и Холмскому те черемисы не ударили. При покойном батюшке- ілкое случалось не раз. Про них воеводы большей частию забы- ипли, а они ратники злолютые, хану казанскому подданные.

—               Ты должон сам рати .вести,— склонившись к Ивану промол­вила Марфа,— инако, какой же ты князь...

—               Много сказано и аминь! — перебил ее князь. — Быть по се- [ му Собирайтесь, князья и воеводы, в поход. Совет закончен.

Спустя час, когда в зале Брусяной избы остались только Мар- фл н Иван, старая княгиня сказала:

—               Не так княжение свое начинаешь, Иванушка. Власть княжеская в доблести воинской крепится. А ты... Да если так пойдет и далее — князья тебя совсем почитать перестанут и рас- фисут великое княжество Московское, как алтыны по худым кар- минам. Мало того — трусом тебя сочтут. И тогда чести твоей ко- Нин. И нам с тобой ничего, окромя лиха, не будет.

—      Не понимаешь ты меня, не понимаешь,— Иван сидел до этого сгорбившись, а тут выпрямился. — Казань покорять нам еще рано. И любой рати не под силу.

—      Но если Касимка...

—      Не посадить его нам на казанский трон. А если и поса­дим — на неделю, не более.

—      Так зачем же ты рати шлешь? Зачем заведомо неудачный поход творишь?

—      Только ради того, чтобы хан мне руки развязал. Хоть бы на два, на три года.

—      С ворогом церкви пра-вославной мира не быть!

—      Не Казань наш главный ворог, мать, а хан Ахмат. Пока иго золотоордынское не скинем...

—      Не по плечу ношу берешь. Если Казань покорять рано, то Орду воевать и подавно не тебе.

—      Да я не хочу Орду воевать, пойми ты. Ежели умеючи... На много лет вперед продумал я деяния свои и об одном прошу — не мешай мне.

—      Все один да один,— с упреком сказала Марфа. — Со мной не мешало бы посоветоваться. Не забывай — за мной все бояр­ство, митрополит...

—      Боюсь я вас. Закоснели вы в деяниях своих, а теперь надо все по-новому.

—      Как это по-новому?

—      Добьюсь я мира ог Казани — примусь за Крым. Потом с Хаджи-Тарханским1 владетелем замирюсь, потом с Тура-Таусски- ми2 карачаями договорюсь. Вот тогда поднимусь и на Золотую Ор­ду. Крымский хан и казанский, и все прочие мои соседи мне помо­гут— потому как они, как и я, властью хана Ахмата тяготятся. А если с каждым из них мне воевать —не только без людей, без штанов останусь.

—      Дай бог тебе, если так,—подумав ответила Марфа. — Если зрело рассудить, то и дед твой, и прадед не мечом державу Мос­ковскую собрали.

—      Вот этих слов я давно от тебя жду.

—      Ну, а как свои дела рядить думаешь!1

—      Какие?

—      Не все же вдовствовать будешь. Вон рязанская княжна Катерина...

—      Об этом, мать, думать рано. Еще постель княгини Марьюш­ки не остыла...

Как-го по весне посылал ранее Иван Васильевич воеводу Костьку Беззубцева с малой ратью под Казань. Приказал с тата­рами в бой не вступать, а места те поразведать. Что делается под городом, московские воеводы знали — под Казань отец великого князя не единожды хаживал. А вот что окрест находиться, какие люди живут, как они к русскому народу относятся—это воеводы знали плохо. А сам Иван Васильевич по младости и вовсе ничего не ведал. А коли думаешь Казань воевать, то знать все это надобно.

Возвратились рати летом не подобру-поздорову. Довел воево­да рать до Суры тихо, спокойно, изладил паром, перевез через реку. Не успели воины в седла сесть, как налетела на них из лесу сила неисчислимая. С конными сражаться можно было бы — русские всадники сабельками махать умеют, но из леса, будто из грозовой тучи, дождь стрел каленых. Половина рати полегла тут же на берегу, многие разбежались по лесу, а сам Костька, ране­ный в плечо, с малой кучкой воинов еле успел вскочить на паром и возвернулся восвояси.

В этом походе был у воеводы сотник заметный — Ивашка Рун. В плечах широк, лицом пригож, глаза карие, бородка чистая, буд­то прилизана, кулаки — пудовые гири. А заговорит, будто колокол загудит. И умен.

Вырвался этот Ивашка из сечи на своем жеребце и задумал уйти вглубь лесов, чтобы под покровом ночи через реку перепра­виться. Нашел какую-то лесную дорогу, хоть и узкую, но удобную и осторожно поехал по ней вперед.

Вдруг сзади нежданно-негаданно, что-то треснуло. Не успел Рун оглянуться — валится на него преогромнейшая ель. Хлест­нула вершиной по коню, выбила Ивашку из седла, а нога одна в стремени застряла. Конь понесся вскачь, Ивашку ударило головой о пень — и глаза захлестнул мрак...

От Жигулей до реки Суры правый берег Волги вздымается высоким кряжем, гористым и обрывистым. Там, где Сура отдает свои воды могучей реке, кряж тот падает к сурскому берегу мо­гучим откосом. Если подняться на его вершину — откроются перед юбой в сторону Новгорода Нижнего неоглядные дали. По обеим сторонам леса и леса.

Меж Волгой и Сурой, на берегу небольшого озерца притулился илем[2] черемисского рода, во главе которого нынче стоит охотник Изим. Род этот не богатый, но и не бедный. Леса тут зверем обиль­ные, земли плодородные — жить бы можно безбедно. Но все че­ремисские илемы хану Казани подданные. Сборщики ясака шас­тают тут постоянно, мясо берут, меха, деньги. Если девка какая понравится — волокут ее в Казань, если парень понадобился — берут в ханское войско.

Сейчас у Изима в илеме четверо сыновей, двое дочерей, двое зятьев, да сирота — племянница. Трое сынов женаты, имеют свои кудо1 выжигают лес, расчищают руэмы[3], пашут землю, сеют хлеб. Зятья тоже отдельно живут. С Изимом пока младший сын Туга, а по-домашнему — Тугейка.

Тугейке, как и отцу, в земле копаться неохота, спокойную жизнь на одном месте он не любит. Ему лук тугой, колчан со стрелами да лес с медведями — больше ничего не надо. Ему бы воля воль­ная, простор необозримый. Не гляди что парню мало лет, а огца в меткости стрельбы он превзошел. Изим, правда, на людях ста­ростью прикрывается, глаз, мол, не тот, что в молодости, а про себя знает — в Тугейкины годы так метко он не стрелял.

А у этого откуда что взялось. Звериные следы в лесу читает, будто по книге, не ошибется ни разу. Стрелу мечет ровно, уверен­но, туда, куда надо, шкурку никогда не испортит. На медведя ли, волка ли ходит смело.

Мать Тугейку бранит постоянно — парень из леса не вылезает ни зимой, ни летом, по дому пальцем о палец не ударит.

— Какой из тебя будет хозяин,— ворчит мать. — Елагай ты и больше никто. Стрелять умеет, в гусли мастер играть, а больше ни на что негодный. За тебя ни одна девка не пойдет — вот уви­дишь.

Насчет гуслей верно мать говорит — не только в илеме, но и на много верст кругом такого веселого и умелого гусляра, как Тугейка, не найти. Как положит свои гусли на колени, как ударит по струнам, ноги сами в пляс идут. Иногда вернется Тугейка с •охоты, заберется в кудо и такие печальные песни начнет играть — сердце разрывается. Девки мимо идут, останавливаются, будто за­вороженные. Стволы березок обнимают, щекой к белой коре при­никают, грустят до слез. Отец думает — старая Изимиха врет, лю­бая девка пойдет за парня с прискочкой, можно самую богатую выбрать. Вот, думает Изим, погуляет парень лето, осенью женить буду. Может, к дому после этого привыкнет, может, землю пахать начнет. Одной охотой жить стало трудно.

А у Тугейки пока о девках и думы нет. Есть у него одна подру­га — Пампалче. Ему и хватит. Люди думают, что живет она у Изи­ма как родственница, а на самом деле — работница. Старше Ту­гейки лет на пять, ей уж пора бы и замуж идти, но женихов нет.

И высокая, и стройная, и красивая, а никто не сватается. Кому охота сироту брать, у которой кроме старого платья, да пояса ни­чего нет. И еще есть один недостаток у Пампалче — молчунья она. Иногда одно слово в день скажет и хватит. Что ей ни говори — либо улыбается в ответ, либо нахмурит брови, либо поднимет рес­ницы, откроет глаза, а в них вся синь небес опрокинута — утонуть можно.

Тугейка считает, что молчание лучшее качество. Он даже Пам­палче на охоту берет. Любую другую девку возьми — она будет трещать, как сорока, всех зверей распугает. А с Пампалче хорошо: она и лаче1 носит, и шкуру со зверя снять умеет, на рогульку на­тянуть.

Вот и сейчас зашли они далеко в лес. Охота была неудачна, стрелял Тугайча по рыси, но не попал. Давно такого не бывало, и он сказал шутя:

—       Это ты виновата. Согрешила, наверно. Женихов высматри­вала?

Пампалче сначала улыбнулась, покачала головой, потом по­грустнела.

Исходили они много, сели отдохнуть. Пампалче достала еду, разостлала на коленях платок, разложила сыр, хлеб, мясо. Нача­ли есть. Вдруг где-то в стороне послышалось тревожное ржание коня. Тугейка отложил сыр, прислушался. Конь заржал снова. По­ложив на тетиву стрелу, Туга осторожно пошел на звук прячась за деревья. Сложив еду в лаче, за ним пошла и Пампалче.

На старой, почти заросшей тропинке, стоял взмыленный конь. Он качал головой, отбиваясь от слепней, и ржал негромко, но тре­вожно.

—       Смотри, человек,— прошептала Туге Пампалче.

Тот отвел ветку и тоже увидел человека. Он висел на стремени, голова его была окровавлена, одежда изорвана. Тугейка вопроси­тельно поглядел на Пампалче, та кивнула головой. Осторожно освободив ногу из стремени, он положил человека на траву. Конь подозрительно косил большим глазом на Тугейку и скреб копытом землю. Пампалче встала на колени, приложила ухо к груди чело­века, поднялась, молча подала Туге флягу. Пока он бегал к ручью за водой, Пампалче расстегнула у раненого пояс, обнажила грудь, осмотрела руки и ноги. Переломов не было заметно, крупных ран тоже — только все тело и голова были в ссадинах, синяках и глу­боких царапинах. Человек потерял много крови и был очень слаб. Жизнь еле теплилась в его теле. Когда парень принес воды, около раненого уже лежала кучка листов подорожника, несколько пуч­ков каких-то трав. Пампалче знала, как лечить раны.

Сначала омыли лицо и голову, потом лили на грудь холодную воду. Человек, не открывая глаз, пошевелил пересохшими губами. Ему налили в рот воды, он сглотнул ее, открыл глаза. Тогда де­вушка и парень взяли его под оуки, посадили, прислонив к дереву. Поднесли ко рту флягу.

Напившись, человек что-то произнес, но Туга не понял слов. Скорее по седлу, чем по словам, он догадался, что это московский ратник, такое седло было у них в илеме — его взяли у русских на поле боя.

—      Он из Москвы — сказал Туга.

Пампалче пожала плечами, продолжая прикладывать к ранам листья подорожника. Разорвав на ленты свой платок, она пере­вязывала омытые раны.

—                                                                                                                                           Что будем с ним делать?         !

Пампалче махнула рукой в сторону илема.

—      Вести в илем? За это нас не помилуют. Может, оставить тут?

Девушка покачала головой и принялась поднимать человека. Она помогла ему подойти к седлу, но человек охнул и опустился на траву. Он снова потерял сознание.

Положив его поперек седла, Гугейка взял коня под уздцы и осторожно повел по тропинке. Пампалче поддерживала раненого...

...Там, где Юнга огибает илем подковой, в крутом и высоком берегу выкопана нора. Рядом гончарный сарай. Раз в году, весной, делает там Изим посуду—горшки, плошки, фляги. В норе достает глину, тут же пристроено горно для обжига. Летом и зимой сарай пустует. Сюда Тугейка и привез свою находку. Человек так и не пришел в себя, но был жив и тихо стонал. Пампалче сказала еще два слова «Зови отца» и принялась в старом горшке делать отвар целебных трав. Туга согласился с девушкой. Он знал, что отец умеет немного говорить по-русски, в молодости он возил на лодке в Нижний Базар1 гончарную посуду, русских уважал, и если бы казанцы не запретили торговать с ними, ходил бы туда и до сих пор отец Тугейки.

Изим выслушал сына и немедля пошел за ним в сарай. Девуш­ка за это время напоила раненого отваром, накормила сыром и уложила на лубяную подстилку.

Молча Изим осмотрел мужчину, снял с него сапоги — правая нога распухла и посинела. Изим сказал по-русски «Терпи, казак» и взялся за ступню обеими руками. Слегка повернул ее в одну, в другую сторону, как бы пробуя, потом рванул. Ступня, хруст­нув, встала на место. Мужик только скрипнул зубами, но не за­стонал. Изим покачал головой, сказал восхищенно:

■Нижний Базар — так марийцы называли Нижний Новгород.

—       Ты богатырь, однако! Как зовут?

—       Иван Рун,— прогудел раненый.

—       Вятич?

—       Русский. Московит.

—       Как в лес попал?

—       Шли на Казань. В сече у Суры разметаны были.

—       За честность хвалю. Я бы, на твоем месте, скрыл.

—       Лгать не приучен. Убьешь меня?

—       Зачем бы тогда твою кривую ногу выпрямлять? Сейчас мы ее в лубки завяжем, до осени хромой будешь. Лежать пока будешь здесь. Потом посмотрим.

—       Коня сбереги.

—       Девка сохранит. Она около тебя жить будет.

—       Спасибо.

Изим ничего не ответил, что-то сказал по-своему и ушел. Девка сначала чем-то обмазала ногу густо. Не то глиной, не то снадобь­ем. Сильно вонючим. Потом обмотала тряпками, обложила мхом, завернула в дубовый твердый лубок, перетянула крепко-накрепко веревками. Боль сразу утихла, и Иван Рун уснул...

Томительно потянулись дни. Сгоряча Иван болей не почувство­вал. Но на второй день понял, что побит конем крепко. Болели кости в руках, ломило поясницу. Раны и царапины гноились, вы­вихнутая нога сначала непрестанно ныла. Так пролежал пластом более месяца. Потом начал садиться. Девка соорудила в сарае нары и спала неподалеку. Она поила его, кормила, смазывала ра­ны. Ухаживала за конем. Ночью отпускала его на траву. Часто приходил Тугейка к Ивану, и от нечего делать принимались они учить язык. Рун клал руку на лоб, произносил:

—       Го-ло-ва.

—       Вуй,— произносил Тугейка.

—       Это нос.

—       Нер,— говорил Тугейка.

—       Нога.

—       Иол, по-нашему.

—       Палец.

—       Парня.

Пампалче слушала и тоже вслед за мужиками шевелила гу­бами.

А однажды, когда остались они вдвоем, вдруг впервые загово­рила:

—       Твоя баба есть? В Москве?

—       Нету,— пробасил Рун и рассмеялся. — А у тебя каче есть?

—       Моя жених нету,— ответила Пампалче.

Для начала этот разговор Ивану сильно понравился, но потом девка надолго словно в рот воды набрала.

К осени Рун вполне выздоровел, лубки с ноги сняли, и он, слегка припадая на ногу, стал ходить. Й тут случилась беда.

Вся горная черемисская земля была разделена на лужаи. По- русски это вроде бы округ. В Нуженале живут люди рода Изима. Эго шкемын лужай — свой округ. Глава его — лужавуй Изим. 10— 12 таких лужаев составляют малый округ. Во главе — лужавуй Ярандай. Все малые округа горной земли составляют Кугу лу­жай — Великий округ. Во главе его никто не стоит, потому как хозяином всего края считается казанский мурза Мингалей. Его Тугейка не видел ни разу. А Ярандая знает хорошо — татарский прихвостень. Не любит Тугейка Ярандая. А еще больше не любит его сына Мырзанайку. Повадился этот кособрюхий медведь в Ну- женал ездить. Приедет и пристает к Пампалче. Не сватается, а так — ради баловства. Тугейка однажды накостылял ему по шее— все равно тому неймется. Недавно приехал с подарками, пошел Пампалче искать. Наверно, кто-то из илема сказал, что она теперь в гончарном сарае живет. Он туда. Как всегда к девке приставать начал. Появился Рун, взял Мырзаная за ворот, поднял, вышвыр­нул из сарая. А через день появился в Нуженале Ярандай. Велел собрать старейшин, велел привести русского. Велел его связать и закричал на Изима:

—      Ты тайно на русский базар с горшками ездил — я молчал! Ты своих молодых охотников от ясака отводил — я молчал! Ты тайно от мурзы лютей своего рода женил—я молчал! Теперь ты прячешь русского воина с конем. Если мурза об этом узнает, а он узнает, у нас у обоих головы полетят! И я больше молчать не могу — мне моя голова нужна еще.

—      Ты не кричи,— сказал Изим спокойно.—Что ты хочешь?

—      Надо русского вместе с конем увести в Казань и отдать мурзе. Он воин и...

—      В Казань вести?! — крикнул старший сын Изима. — Две недели зря потерять, себя мучить, коня мучить?

Себя мучить не надо. Мой сын Мырзанай как раз в Казань едет — он уведет пленника и коня.

Изим смотрит на карта1 Топкая и про себя думает: «Хитрость твоя у всех на виду, Ярандай. Пленника до Ачкареня не доведут и убьют, чтобы конем его завладеть. А конь дорого стоит». Топкая тоже глядит на Изима и мысли его читает. Потом говорит:

—      Кто тебе, Ярандай, сказал, что этот человек — воин? Во время ветра на него упало дерево, выбило из седла, мы нашли рус­ского без оружия, с вывихнутой ногой. Он умирал. Нет, он не воин. А по закону наших предков род может принять в свой илем чело­века иного племени, если какая-нибудь женщина захочет взять

‘Карт (мар.)— жрец.

его в мужья. Тут собрался почти весь Нуженал. Может, найдется женщина, которая возьмет русского в мужья?

От женщин отделилась Пампалче и твердой походкой подошла к Ивану. Положила руку на плечо:

—      Я беру его.

—      Человек чужого племени — ты хочешь стать мужем Пам­палче?

—      Хочу стать мужем,— четко ответил Иван Рун по-черемисски.

—      Отныне ты под защитой нашего рода,— сказал карт и раз­вязал Ивашке руки.— Ты, Ярандай, я думаю, не будешь оспари­вать законы наших предков?

—      Не буду,— зло ответил Ярандай. — Но мурзе Мингалею я все-таки сообщу, что вы приняли к себе русского лазутчика.

В К Ю С О Т О'

И стал Иван Рун заводить себе хозяйство. Силушки хоть от­бавляй, топором работает играючи. Для начала срубил избушку и перебрался туда из сарая с молодой женой. Пампалче вроде от­таивать начала. Разговорчивее стала. Потому как полюбила силь­но, а в сердце сомнение.

—      Может, ты живешь со мной из-за того, что я от плена тебя спасла? Может, не любишь?

—      Люблю.

—      Давно?

—      С тех пор, как Мырзанайку из сарая вышвырнул. Сначала болел, не до того было, да и ты молчала все. А как пришел этот хлюст... «Ну,— думаю,— уведет он тебя и пропаду я без твоих лас­ковых рук».

—      Я еще раньше... Как кровь с твоего лица смыла... Там, в лесу. Если ты меня бросишь, уйдешь если...

—      Не брошу.

—      Однако веру нашу принять не хочешь.

—      Да не знаю я вашей веры. В священную рощу я ходить бу­ду, а бог, я думаю, один для всех. Только у вас он юмо называется, а у нас...

—      Пока сын не родиться — не уходи. Рунка ты мой,— и при­пала к широкой груди мужа.

Так и перекрестили друг друга новыми именами. Он для нее стал Рунка, она для него Палашка.

Когда к ним в избушку приходил Изим, разговоры иные шли. Тут сомненья Рунка высказывал:

—      Я все думаю — для чего ты меня сохранил, в род свой при­

нял, жену красивую дал? И все это с риском для себя. И ответа не нахожу. Какая тебе корысть от меня? Сначала думал я — сильного работника заиметь хочешь. Но ты меня выделил, землю дал. Даже коня вернул.

—      Какая корысть, говоришь? Слушай. Ты пока дальше нашего илема не хажквал, как люди живут — не знаешь. А живем мы бедно, плохо и в страхе. Раньше лучше жили. Дед мой, отец и я горшки делали, возили их на лодках на русский базар, и были у нас деньги. Другие шкурки возили: лису, белку, рысь, зайца, вол­ка, медведя. Сильно хорошо меняли на муку, железо... Теперь ту­да Казань ход закрыла, шкурки отбирает, считай, задаром, а гор­шки делать перестали. Кому их продавать? Каждый год раза по два, а то и по три поднимает нас мурза для отпора русским. Рань­ше Москва сидела смирно, а теперь то с одной стороны рать на Казань шлет, то с другой. Ты слышал, как Ярандай меня упрекал? Я и верно, на русский базар тайно езжу и слышу, какие там идут разговоры. Москва под свою руку берет лужай за лужаем, а Ка­зань только и знает ханов менять, да земли наши грабить.

—      Не пойму, к чему ты это все говоришь?

—      Как твоего московского лужавуя зовут?

—      Иван — великий князь.

—      Передай ему, что на Казань надо зимой ходить. И не кругом через Нижний Базар, а прямо через Большой Сурский лес на Сви- ягу, а там Казань рядом. Зимой и по болотам можно идти, а через реки никаких переправ не надо.

—      Этак-то бы больно хорошо, однако тех прямых путей-дорог мы не знаем. Леса нас поглотят...

—      Скажи князю Ивану, что я его рать поведу по таким мес­там, где не только казанцев, а ни одной живой души не встретишь. Зимой если...

Такие разговоры привели к тому, что стал Рунка готовиться в Москву к великому князю. Жена снова стала грустной, молчали­вой. Плакать не плачет, а на душе, видать, боль.

—      Брось ты,— утешает ее муж. — Пойдем вместе, Москву уви­дишь. Жена печально качает головой.

—      Никуда я не пойду. Сына твоего под сердцем носить буду.

* * *

Мурза Мингалей, как только получил известие Ярандая, сразу позвал сотника Гадиата и приказал:

—      Бери двенадцать джигитов и поезжай к Ярандаю. В его лужае русского лазутчика прячут. Если Изим его защищать станет и сил у тебя не хватит — пусть Ярандай тебе из своих черемис помощь даст. Привези лазутчика в Казань. Живого.

Гадиат приехал к Ярандаю и дословно передал приказ мурзы. Ярандай сразу смекнул — Руна будут защищать всем илемом, и помощь казанцам, конечно, понадобится. Идти на своих соседей Ярандаю не хотелось. И он сказал Гадиату:

—      Зачем нам русского силой отнимать? Зачем нам с родом Изима ссориться? Ждите ночи, потом идите в Нуженал, накройте лазутчика спящим, свяжите и тихо увезите. Дом его как раз на отшибе. Сын мой Мырзанай пока факелов наготовит и проводит вас. Понятно?

Гадиат согласился, совет ему показался разумным.

Тугейка в эту ночь собрался в лес капканы ставить. Днем он ходил в кюсото молиться. Вечером снял белую чистую рубаху, пе­реоделся, взял колчан со стрелами, лук, нож и десяток калканов на мелкого зверя. Мать заворчала:

—      Вот посмотришь, грешник, задерет тебя медведь. Праздник ведь сегодня.

—      Я капканы завтра утром буду ставить.

—      Ну и иди утром.

—      Капканы надо перед росой ставить. Чтобы роса на них упа­ла, запах человеческий обмыла, следы бы замочила. Поэтому надо ночью выходить, чтобы успеть.

Когда Туга вышел на опушку леса, задумался. Может, и верно мать говорит —уж больно ночь темна, хоть глаз выколи. Дороги совсем не видать. Не заблудиться бы. Усмехнувшись, Туга пошел дальше. Мысль эта показалась ему нелепой. Он скорее в илеме за­блудится, чем в лесу. Вдруг вдалеке мелькнули огоньки. Они приближались. Тугейка сошел в сторону ог дороги, спрятался за деревом. И видит — едут верхом рядом, с факелами в руках, Мыр- занайка и какой-то человек с саблей на поясе. Тугейка сообразил— мимо илема они проехали в темноте, факелы зажгли только сейчас, значит, едут по-воровски. А эта тропинка ведет к избушке Рунки... Значит, Ярандай донес все-таки. Если бежать и предупредить Рун- ку... Не успеть. Что делать? Они уже проехали мимо, факелы мер­цают впереди. Надо их задержать! Тугейка выхватил из чехла лук, положил на него стрелу и побежал меж деревьев вперед. Когда он поравнялся с огоньками, остановился, хорошо прицелился и пус­тил стрелу. Факел, поднятый над головой Мырзаная, вдруг крут­нулся в воздухе, упал  в кусты и потух. Через минуту      был                                                    выбиг

из рук татарина и другой факел. Послышалась брань, люди                       спеши­

лись, рассыпались по сторонам.

А Тугейка в это время был уже около избушки Руна. Собака пропустила его, не гавкнув.

—                                           Рунка! Вставай!          Татары! За тобой приехали.

Ивашка спросонок   не поймет что к    чему, тычется из   угла в

угол, а Тугейка торопит:

—      Выводи коня, Пампалче. Прячтесь в кюсото.

—      Зачем їв кюсото? Скакать надо. Дальше в лес!

—      Вы с ума сошли. Рунка леса не знаег, гемно. Они сразу догонят. До утра в роще прячтесь.

Пока Мырзанайка высекал искэу, пока раздули огонь и заж­гли факелы, прошло время. Когда ворвались в избушку, там нико­го, кроме задыхающейся от лая собаки, не было.

Тугейка снова со стороны стал следить за похитителями. Тата­рин бранился, а Мырзанайка выполз из сарая чуть не на коленях и, освещая дорогу, разглядывал конские следы.

«Ну, косое брюхо,— подумал Тугейка,— ему конь Рунки спать не дает. Приползет, собака, к священной роще, придется народ поднимать, чтоб рощу осквернить не дали».

Но потом пришла иная мысль. Ведь разбуди народ — люди полезут на сабли, польется кровь. Не лучше ли подождать, как обернется дело. Рунка, так просто в руки не дастся. Да я ему по­могу, в случае чего.

И Тугейка побежал к роще. Нашел Рунку, тот держал коня под уздцы у священного дуба. На поясе сабля. Ее раньше Туга не видел.

—      Этот шайтан сюда ползет. По следам. Если они осмелятся войти в кюсото — я их по одному перестреляю. Ты пока отсюда не отходи. А то в темноте я и тебя могу пришить. — Тугейка вышел на опушку рощи и стал ждать. Скоро огоньки замерцали снова. Теперь их уже было не два, а больше. И страх вошел в душу Ту- гейки. Он понял, что Мырзанайка в воротах мольбища не остано­вится. Его придется убить. Уібить? Мырзанайку? И казанцы ведь гоже полезут в священную рощу. И их придется убивать. А что потом? Что скажут ему родичи когда узнают? А если мурза прие­дет карать ослушников. Не наведет ли Тугейка беду на всех лю­дей Нуженала?

Эти мысли роем пронеслись в голове, и осталась одна-единст- венная: надо сбивать факелы. В темноте они в рощу не пойдут.

И когда первый факел полыхнул желтым светом на столбы во­рот мольбища, Тугейка спустил тетиву. Факел упал — и дико за­орал Мырзанайка. «Низко взял — в руку попал», — догадался Ту­гейка и ударил по второму огоньку. Взметнув сноп искр, погас и второй. Огоньки сначала сбились в кучу, потом рассыпались, по­гасли, остался только один. Он метался из стороны в сторону, человек с факелом, видимо, бегал с места на место.

Тугейка водил кончик стрелы за огоньком и все никак не мог взять его на прицел. Он так увлекся этим, что не заметил, как сзади подкрались двое, бросились на него и смяли...

Утром по Нуженалу разнеслась весть — исчезли Пампалче и Рунка. Потом вторая весть — в кюсото нашли двух убитых казан­цев, много крови, потухшие факелы и шапки.

Охотники начали читать следы. Выходило, что казанцы прие­хали за Рунком ночью, ои скрылся от них в священной роще. Они нашли его там и была горячая схватка, Рунка, видимо, сумел выр­ваться, если бы татары его схватили, то убитых своих не оставили бы. Скорее всего, они поскакали за Рункэй в погоню и надо ждать их возвращения.

О Тугейке никто не подумал, потому что следов он никаких не оставил. Изим долго искал его в лесу, но не нашел. Мать была уверена, что его заломал злой керемет1 за грехи...

Про мурзу Мингалея ,в Казани говорят — трезвая голова. Сколько в Казани ханов ни менялось, Мингалей у них в чести. Это потому, что мурза из стороны в сторону не шарахается, он всегда по середине ходит. Вот и сейчас эмиры и мурзы на две половины раскололись — одни за хана Ибрагима, другие его сына Алихана и Суртайшу поддерживают. А Мингалей знал, что делал. Он с молодой царицей Нурсалтан дружбу завел. Понял, что к этой ца­рице ближе надо держаться. Тогда и хан Ибрагим будет его сто­ронником своим считать, и Алихан будет бояться. Не надо забы­вать — за этой женщиной Москва.

Как-то в беседе Нурсалтан пожаловалась мурзе:

—      Страшно во дворце жить, мой друг. Не только мне, слабой женщине, но и хану. Дворцовая стража постоянно меняется, а кто жизнь хана охранять приходит, мы не знаем. Что у них на уме? Может, они Алиханом подкуплены?

Мурза согласно качал головой: «Да, все может быть».

—      Ты мне, дорогой Мингалей, подобрал бы сотню верных и честных джигитов, чтобы они были смелые, ловкие и молодые. Старые распрями дворцовыми испорчены, а молодые... И сотника- мне подбери. Только не торопясь. Во-первых, чтоб он был не ка­занец. Я в Москве жила и от многих умных людей слышала, что в охрану царей, королей и ханов берут иноземцев, во-вторых, чтоб он хорошо стрелять умел. Наши джигиты, что греха таить, саблей рубить умеют, а стрелять — нет. Надо чтобы сотник эгот стрелять их хорошо научил. Хана оборонять — одной сабли мало.

Мурза джигитов царице подарил, а вот с сотником замешкался.

Но однажды пришел он к ней не один. Паренька какого-то привел. Совсем молодого. Над носом не усы — пушок. Нурсалтан в это время как раз в саду была. Глядела, как служанки последние яблоки собирают.

Мурза поздоровался с царицей, сказал:

—      Привел я тебе, свет очей моих, парня такого, какого ты просила. Может, подойдет?

—      Где ты взял его?

—      На горной черемисской стороне. Послал я туда своих джи­гитов. Черемисы мало-мало непослушные стали, я их захотел про­учить. Так вот этот малый ночью факелы у моих джигитов стрелой тушил. Сначала я не поверил...

—      В это и вправду трудно поверить,— сказала царица.

—      А ты посмотри,—Мурза взял у слуги лук со стрелами, подал парню. Потом показал на вершину дерева, на спелое краснобо­кое яблоко. Парень положил стрелу на лук, натянул тетиву — теннь! Блеснула стрела опереньем, и яблоко упало в траву. Мурза поднял плод, подал царице. Та удивленно подняла бровь — ябло­ко целое, а плодоножка перебита посредине, как перекушена.

—      А ну-ка еще это!

Парень натянул тетиву, тенькнул. И снова яблоко целехонькое стукнулось оземь.

—      Как тебя зовут?

—      Туга сын Изимов.

—      Моих джигитов научить сможешь? — царица указала на лук со стрелами.

—      Я в плену. Что скажешь, то и буду делать.

* * *

Через месяц снова Тугейку к царице позвали. Дело со стрелка­ми подвинулось сильно вперед — джигитов в охрану дворца мурза подобрал таких же молодых, как Тугейка.

Царила сразу спросила:

—      Домой хочешь?

—      Хочу,— твердо ответил Тугейка.

—      А если я не отпущу?

—      Джигитов твоих стрелять научу — сбегу.

—      За правдивость хвалю. Другой бы соврал. Где по-татарски

говорить научился?

—      Дома. Недалеко от нас татарский улус есть. В гости ходим. Да и люди мурзы все время у нас торчат. То ясак отнимают, то торгуют. Гарей, купец из Казани, на нашем дворе больше года жил.

—      Иные сказывают —вы татар не любиге. А ты говоришь: в гости ходим. Как это понимать?

—      Они такие же бедные, как и мы. Они от мурзы не меньше горя терпят. Нам с ними делить нечего.

—     Мурза мне сказывал — твой отец русского лазутчика скры­вал, а когда за ним джигиты пришли, ты ему убежать помог.

—     Значит, убежал все-таки! — радостно воскликнул Тугейка.

—     Убежал,— царица рассмеялась.— Тебе он другом был?

—     Был,— Тугейка вздохнул. — Он хороший человек. Не лазут­чик он.

—     Вы с отцом, я вижу, казанцев не любите. А русского прята­ли. Почему?

—     Это надо у отца спрашивать.

—     Ну а ты почему? — настаивала царица.

—     Потому, что я не у русских в плену, а в Казани.

—     Хочешь, я тебе волю дам?

—     Я думаю, незадаром?

—     Служить себе заставлю. Сотником будешь, другом моим будешь.

—     Волю дашь — домой уйду.

—     Иди. Хоть завтра. С отцом поговори. Скажи ему, что царица Нурсалтан меня на службу зовет, другом хочет сделать. Она, скажи, в Казань из Москвы пришла, противников у нее много, а друзей совсем мало». И если отец позволит — обратно приезжай.

—     А если не приеду?

—     Значит, душа ко мне не лежит. Таких мне не надо.

На другой день получил Туга коня, грамотку охранную и пос­какал в Нуженал. Отмахал двести верст и к вечеру был дома.

После неожиданной и радостной встречи началась беседа. Где был, что делал, как из плена вырвался?

Рассказал Тугейка все, ничего не утаил и слова царицы передал гоже. Отец собрал всех сыновей, и стали они советоваться. Тугейка по молодости лет слов царицы не понял и только здесь на семей­ном совете многое уразумел. Отец и братья говорили: «Если моло­дая царица инородца другом назвать желает — значит, ей и наша дружба нужна. Царица знает, что наш род не Казани, а Москве радеет и все же Тугейку в свою охрану берет — значит, царица втайне тоже Москве радеет. Недаром ее в Казани не любят. Одна­ко сила ее, видно, немала, если она приказала мурзе Мингалею нас за Рунку не карать. Уж зима на дворе, а никто из Казани к нам не приехал. Может быть, и мурза на ее стороне, если Тугейку ей от­дал, джигитов своих отдал. И выходит, что через тебя, Тугейка, мы можем большую выгоду иметь. И перед Москвой, и перед Ка­занью».

И поехал Туга обратно в Казань служить царице Нурсалтан.

Глава вторая

В КРЫМУ ДАЛЬНЕМ

В старые веки, прежние,

Не в нынешние времена, последние. Как жил на Руси Суровец-молодец, Суровец-богатырь, он суроженин. Богатого гостя заморенин сын.

Былина о Чу риле Пленковчче.

НИКИТА ЧУРИЛОВ

Поздний вечер укрыл город своим темным крылом. В крепости Санта-Кристо слышат­ся глухой рокот барабана да протяжные звуки рожка — это бодрствует стража.

Спят сурожане.

Свернувшись на сухой граве, разбросанной под навесом, отдыхает от дневных трудов утом­ленный виноградарь. Храпит торговец в своей спаленке рядом с лавкой. Разметав на пуховых подушках пышные руки, спит жёнка русского купца.

Блаженно почивают стражи городских зако­нов— синдики. Спокойно спит в крепостной ци­тадели хозяин Сурожа — консул, комендант кре­пости и казначей Христофоро ди Негро.

На берегу моря, там, где раскинулась русская слобода, тишина и безветрие. Еле слышно пле­щет вода в борта судов. Обвисли паруса, окна домов темны. Только в хоромах сурожского куп­ца Никиты Чурилова через плотно закрытый ставень пробивается полоска света.

Сегодня хозяин приготовился к большому ночному тоуду. На столе лежат несколько книг.

33

Одна из них, обложенная черевчатым бархатом с серебряными застежками, раскрыта. Никита, макая серое гусиное перо в черни­ла, вписывает в книгу слово за словом.

Много дней ведет хозяин дома книгу, которую назвал: «Житие у Русского моря». Вот он положил перо, задумался. Перевернул листы, решил перечитать, что написано.

Углубился купец в чтение. Темно-русые волосы с проседью за­крывают почти половину широкого лба. Борода обложила всю нижнюю часть лица и спустилась на грудь. Взгляд из-под навис­ших бровей проницательный, нос и губы крупные, во всем облике чувствуются спокойное достоинство, неторопливость и большой ум.

Тихо шелестят страницы. На первой из них написано:

«Благословись, с именем Господа Бога нашего на устах, берусь я за сей труд. Времена пошли тяжелые и беспокойные, и я по веле­нию совести и сердца моего удумал рассказать потомкам нашим о житии людей русских на берегах моря великого. Народу русского в Суроже ли, в Кафе1 ли и в иных местах достаточно, но на Руси о них мало что знают.

Ибо дела письменные идут на языке латинском и только о них писаны. Книги священные пишутся на языке греческом иже в них и дела церковные говорят только о православных людях, в коих чтут грек, армян и русских вместе, а отдельно наших не поминают. И оттого не только в дальних землях, а и у нас в Москве о фрягах знают больше, чем о нас, русских. И оттого мне обидно стало и сел я под старость лет писать о нашем житие у моря Русского.

Господи благослови, с изначала о граде Суроже почну.

Старики рассказывали, будто торговые гости на Руси пребы­вают здесь с незапамятных времен. И основали они бок о бок с гра­дом Сугдеей русскую слободу и назвали ее Сурож, отчего среди нас и город этим именем прозывается. Говорят, произошло это имя от села Сурожик, что под Москвой. Будто многие гости торговые переехали сюда из того сельца и продавали здесь полотно льняное. Во времена древние лен называли сурожем, сеяли его всегда после ржи, потому и су-рожь. Ведь и доныне холстина льняная, неотбе­ленная суровьем прозывается.

Из «Жития Стефана Сурожского» узнал я, что полтыщи лет на­зад к Сурожу пришел новгородский князь Бравлин со дружиною, десять дней бился с греками и овладел Сурожем. Тогда русская рать овладела также Корсунем, Корчевом и другими городами. Летописец рассказывает далее о добром деле русского князя, кото­рый по просьбе сурожских священников отпустил на свободу всех пленников, что были взяты в бою от Корсуни до Корчева.

О граде нашем помянул неведомый песенник в «Слове о полку

Игореве», вместе с Корсунью и Тмутараканью. Когда город взяли кыпчаки — кочевые племена, деды наши и прадеды торговли в Су­роже не оставили. Они привозили сюда с Волги буртасские меха, а из северных краев шкуры соболя, бобра, которые ценятся в Суро­же очень дорого. Ежели верить греческому синаксарю, на полях которого безвестный летописец отмечал главнейшие события Суро- жа, то татары окончательно овладели городом 26 декабря 1239 года».

Никита заложил страницу шелковой тесемкой, прислушался. Кто-то тихонечко стучался в дверь. Недовольно сказал — «войди», закрыл книгу. В дверях стояла Кирилловна.

—      Егорку Мечина нечистый принес.

—      Сейчас выйду,—сказал жене Никита и с сожалением поду­мал: «Вот соседа бог дал — не глядя на Устав по ночам шляется».

Русская слобода жила дружно, со всеми соседями. Чурилов пребывал в согласии, только одного Егора Мечина недолюбливал. «Переметная сума он»,— частенько говаривал Никита про Мечи­на. И верно. Все сурожане русские обычаи блюли строго, инозем­щину перенимали только ту, что для дела в пользу да для жизни. Веры православной держались твердо, честь и гордость русскую не роняли. А этот, будто попугай, перенимает, что надо и что не надо. Извивается перед каждым латинянином, словно перед князем. Хо­ромы, отцом рубленые, развалил и построил на фряжский манер, а носит — срамота смотреть,— нительные чулки повыше колен да короткие штаны, дабы от фрягов не отличаться. Латиняне ходят друг к другу, сидят, цедят вино через соломинки, пустословят. И он завел эту стать — как удумает, так и лезет то к одному, то к друго­му. Вот и сейчас болесть его принесла.

Никита глянул на Егора, аж плюнул. Бороду всю как есть, не­годяй, оскоблил!

—      Уж коли себя позоришь, то людей хоть бы пощадил! — уко­ризненно произнес Никита.— Срам какой, оголил скулы да грех этот ко мне в дом тащишь.

—      Эх, Никитушка-а!—протяжно заговорил Мечин.— Забыл ты русскую пословицу: попал в волчье стадо, лай-не-лай, а хвостом виляй.

—      И верно, што в волчью. Тебе ли с фрягов пример брать, рус- скому-то человеку?

—      А фряги, поди, тоже люди.

—      Подумай, што говоришь. Хуже волков они.

—      Не скажи, Никитушка. Они, пожалуй, поученей нас с тобой будут во многом. Их к нам на Русь малую толику завезти — поучи­ли бы нас торговать, строить, людей лечить. Была бы польза.

—      Пустоголов ты, я вижу,— с сердцем произнес Чурилов.— Неужели не видишь ты, как тысячи русских людей не только с ок-

раины, но и со всей Руси, кандалами гремя, идут на рынки неволь­ничьи. Неужто страдания их болью в сердце твоем не отзываются?

—      Ин куда хватил. То татар вина, а фряги лишь торговцы.

—      И опять недомыслишь, Мечин. Татарин землю не пашет, хо­зяйство большое даже самый богатый не ведет. Скот пасти, да услужение делать — много ли ему рабов надобно. Ежели бы не фряги, татары давно бы на землю осели, пахали, сеяли, сады расти­ли. А фряги знай свое твердят татарве: «Воюйте чужие земли, бе­рите ясырь, везите больше рабов нам. Мы продадим их за морем, деньги большие вам заплатим». Тысячи, десятки тысяч пленных ве­дут татары, и , все фрягам мало. А ты заладил, словно сорока,— «гсо- умнее нас, строи-и-тели». Оглянись окрест, што они здесь построи­ли? Только крепость Санта-Кристо—и ничего более заметного. А в Кафе что? Тоже только крепость, и то, говорят, руками рабов воз­веденная. В Москве ты давно был?

—      В позапрошлый год ездил,— ответил Егор.

—      Кремль-то, чай, видал? Во сто крат и величественнее, и кра­сивее этой Санта-Кристо будет. И торговле не им нас учить. Для нас слово купецкое, честь — превыше всего. У фрягов же един обы­чай— сумей дружка ободрать как липку. И нож, и обман в торгов­ле ихней — первые помощники. Скажи, почему мы здесь сыздавна держимся и не задавили нас фряги? Ведь на их стороне власть. По­тому что торгуем честно, покупатель с нами дела ведет безбоязнен­но, и в этом наша сила.

—      Резок ты, Никита. Меня обругал всякими непотребными сло­вами, а зря. Рассуди: до генуэзцев скупали рабов у татар венець- янцы, не будь здесь фрягов, придут турки, або ище хто. Так земля эта устроена.

—      Врешь, не так! — воскликнул Никита.— Это море — естест­вом содеянная граница земли русской. Недаром море давние араб­ские времязнавцы русским величают. Придет время, подожди. Без конца разбой татарский русские люди терпеть не будут. И татар, и фрягов, только наживы ищущих, с земли этой вышвырнут.

—      Сего нам не дождать. Зря говорить — только время меледить.

—      В народе, что в туче — в грозу все наружу выйдет. Попомни мое слово — скоро народ наш иго татарское стряхнет и скажет, чья это земля и как она устроена. Тогда, тебе, Егорушка, штаны фряж­ские короткие придется снимать.

—      Не смеялся бы ты надо мной, Никитушка. Приверженностью ко всему русскому только кичишься, а ежели посмотреть...

—      Бороды я не соскоблил. Джорджием вместо Егорки не зозу- ся, веру чту. Меня не упрекнешь!

—      За Ольгой, дочкой своей, смотрел бы лучше. У русских девка до замужества бела лица на свет зря не кажет, а твоя почище лю­бой генуэзки будет. Канцоны с латинянами поет, верхом скачет не

хуже амазонки, а намедни иду я мимо больших крепостных ворот, смотрю — дочка твоя на шпагах с консульским сынком чик да чик, чик да чик. Мысленно ли дело — девке разбойному ремеслу учить­ся. Дождешься вот, принесет в подоле, это уж совсем не по русско­му обычаю выйдет.

Никита долго молчал, обдумывая ответ. Замечание соседа оза­дачило его крепко. То, что дочь его Ольга научилась на коне ска­кать да на шпагах драться,— это уж действительно срам. Это надо пресечь.

—      Спасибо, что прямо, а не за глаза сказал. Правда твоя, за дочерью глядеть не успеваю. Семка да Гришка хоть и ведут тор­говлю, все равно молоды и неопытны. Мечусь меж Кафой и Суро- жем, да и в Москву почаще твоего хожу. Руки до Ольги не дохо­дят. Ужо приложу как-нибудь.

Когда Егор ушел, Никита приоткрыл дверь зала и ггозвал:

—      Кирилловна! Ольга дома?

—      В горенке нарядами любуется. Слава богу, пригожее ее да наряднее и во всем городе нет.

—      Зайди с ней ко мне. Поговорить хочу.

Ожидая дочь, Никита напустил на себя суровость. В душе и вза­правду закипел гнев за своевольницу. «Вот распишу трехвосткой — будет знать».

Но как только Ольга вошла, в зале словно посветлело. Как чув­ствовала она, оделась во все русское, родное, милое. Аксамитовый летник с яхонтовыми пуговицами облегал стройный стан Ольги плотно и красиво. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Длинные русые косы спускались за спину, на голове золоченый ко­кошник с жемчужными поклонами. Ноги обуты в сафьяновые сапо­ги с голубыми нашивками. «Верно сказала мать — пригожее Ольги нет в Суроже»,— подумал Никита. Смягчилось сердце его, однако виду не подал, решил поговорить с дочерью строго.

Ольга с глубоким поклоном произнесла:

—      Повелел быть, батюшка? Я тут.

—      Смиренна, словно овца,— как мог суровее, сказал отец,— Чувствуешь, что недаром позвал, срамница!

—      Опомнись, отец, што ты плетешь! — всплеснула руками Ки­рилловна.— Да какая она тебе срамница. Девкой в городе не на­хвалятся.

—      Помолчи, старая. Ничего не знаешь ты. Егорка Мечин глаза бесстыдством Ольгиным колет. На шлагах с Яшкой, консуловым сыном, дралась, на лошадях, словно басурман-татарин, скачет, гре­ховодные песни фряжские поет?!

—      Кому веришь, отец? Егорке Мечину. Сам он бесстыдник. Оболгал, поди, нашу Оленьку,— сказала Кирилловна.

—      Не оболгал,— тихо, но твердо сказала Ольга.— Верно то — на шпагах драться умею, на коне скачу, а песни пою, какие и все поюг.

—      Да ты что? В своем ли уме?—повернулась к ней мать.— Да срам-то какой! Да я в твои-то года и говорить с парнями не смела!

—      Я ведь, батюшка, не для худа все это делаю,— убежденно продолжала Ольга.— Время-то какое трудное идет. Люди кругом чужие. Я должна быть сильной, все уметь, все знать. Я твоей тор­говле помощницей хочу быть. Разве это плохо?

—      Без тебя, поди, не обойдутся! — крикнула мать.

—      Не обойдутся. Мало нас, русских, здесь. Каждый человек на счету.

...Улыбнулся отец на ответ дочери, и снова в душу пришло спо­койствие...

Утром из Кафы приехал Семен — старший сын. Имел в Кафе Чурилов лабаз да две лавки торговые, по нынешним временам тор­говля немалая. Да и в Москве у Чуриловых в Суровском ряду свой лабаз.

—      Пора бы уж и о поездке в Москву подумать,— сказал Семен, когда все домашние дела были обговорены.

—      Все обдумано,— сказал Никита,— готовь повозки, загружай товаром. Через неделю, даст бог, и тронемся. Сколько подвод со­берешь?

—      Не более восьми. Товаров хватило бы на более, но провожа­тых не набрать. Народу надежного мало.

—      Хватит и восьми. Я сам четыре повозки снаряжу. Что каса­емо охраны, бог милостив. Говорят, в Диком поле ныне тихо, а далее Данило Соколецкий, я чаю, проводит. Не раз выручал ранее.

—      Прости меня, батя, но без провожатых я в такую дорогу не поеду. Шутка в деле —товаров на огромные деньги наберем. Об­чистят, голову снесут. Не поеду!

—      Кто тебе сказал, что ты поедешь? Я сам...

—      Один?

—      Почему же один. Ты своих слуг, да приказчиков пошлешь, обойдемся как-нибудь... Да из моего дома пятерых возьмем.

—      А в Москве-то, в Москве. Торговля, я думаю, будет нелегкая, а года твои не прежние. Один не справишься.

—      Дочь с собой возьму, Ольгу.

—      Проку много ли? Брал в прошлом году — сколь забот а ней было.

—      И ее к делу приучать надобно. Хватит тут канцоны петь.

—      Ой, батя, беспокоюсь я. Не проскочить тебе Дикое поле, не проскочить. И себя, и дочку загубишь. Подумай.

—      Мы не лотошники, Семен. Мы суровские купцы. Без рыска не живем. И целы, слава богу, и богаты. Высылай товары.

За неделю до троицына дня вышел из Сурожа чуриловский ка­раван из двенадцати подвод. Сзади в легкой крытой повозке — сам Никита Чурилоц и Ольга. Девушка несказанно рада этой поездке и больше сидит на козлах, рядом с возницей, и смотрит на дорогу. Кругом разлит весенний воздух, настоенный горьковатым запахом прошлогодней полыни с примесью аромата степных ранних цветов. В небе на теплом ветру звенит жаворонок. Пыли еще нет, и повоз­ки идут одна за другой шибко. Цокают копытами кони, свистят и щелкают бичи, покрикивают возницы.

Первый день пути начался и прошел благополучно.

К вечеру караван подошел к Ак-кае, огромной белой скале, сто­ящей у самого начала Муравского шляха. Чуть левее раскинулся Карасубазар — город Халиль-бея Ширинова. Никто в Крыму луч­ше Никиты Чурилова не знал бея Халиля и его семью. Поэтому, как только караван остановился на берегу Биюк-Карасу на ночлег, Никита поехал в город. В крепость Таш-хан, где жил Халиль, он не пошел. Купец разыскал в харчевне его младшего сына и пригла­сил в гости на берег реки. Алим тоже хорошо знал Чурилова и с ра­достью сел к нему в возок. В дороге Алим, хитровато прищурив один глаз, сказал:

—      Клянусь бородой пророка —ты самый умный купец.

—      Ну уж и самый.

—      Аллах свидетель! Другие купцы кланяются моему отцу, про­сят у него защиты в пути, а разве его джигиты—охрана? Они раз­бегаются, как бараны, стоит только появиться паре разбойников. А мои джигиты...

—      Вот поэтому я хочу просить тебя — проводи мой караван до крепости Соколец. Твои друзья, я знаю, храбры как барсы и чест­ны, как шейхи.

—      Соколец — это далеко. Много переходов.

—      Зато и платы будет много. Ты меня знаешь — не скуплюсь. Довольны будут твои джигиты.

—      Тогда останови лошадь. Я пойду. До утра моих друзей соб­рать надо.

—      А в гости?

—      Вместе будем. Успеем. Жди,— Алим выпрыгнул из возка и растворился в темноте.

На рассвете караван двинулся от Ак-каи на север. Впереди и сзади каравана скакали джигиты Алима — молодые черноусые та- тарчуки. Проезжая мимо купеческого возка, они стреляли быстры­ми глазами в Ольгу и уносились вперед. Никита спокойно улыбал­ся. Он знал—теперь его караван не тронет никто до самой кре­пости.

Над степью звенит жаворонок. Звенит, рассыпает серебряные трели.

Там, где дорога у Белой скалы делает крутой поворот к Кара- субазару, недалеко от ручейка, под запыленным кустом кизила рас­положились двое. Один высокий, сгорбленный старик, одетый в лохмотья, сидит, положив длинные жилистые руки на сухие колени. Красные, воспаленные глаза, не мигая, смотрят куда-то вдаль.

Нетрудно заметить, что старик слеп. Это, видимо, гусляр — ря­дом на выгоревшей траве гусли в новинном чехле. Возле старика полулежит мальчик-поводырь. Его широкие открытые глаза внима­тельно смотрят на дорогу.

—      Ты ничего не слышишь, Андрейка? — спрашивает старик.

—      Слышу. Жаворонок в небеси поет. Ла-а-дно!

—      Ладно-то оно ладно, да не совсем. Слышу я, где-то цепи зве­нят. Поглядел бы ты с бугорочка на дорогу.

Андрейка проворно взбежал на ближний холм и, прикрыв глаза ладонью, начал осматривать дорогу. Вдруг он вздрогнул, словно зайчонои, скатился с холма и подскочил к слепцу. Потянул его за куст, в низину.

—      Ой, дед Славко! Невольников ведут. Видимо-невидимо. Не дай бог нас увидют...

—      Старый да малый. Кому мы нужны? Одначе схорониться не лишнее.

Андрейка слегка раздвинул ветки и взглянул на дорогу. В это время идущие впереди невольники как раз вышли из-за поворота. Ему были видны только ноги пленников, избитые, израненные, поч­ти все босые.

Слышны стоны измученных людей, гортанные крики татар, звон цепей, неровный топот сотен ног. Дед Славко уткнул лицо в ладо­ни и, словно во сне, слушает звуки невольничьего каравана. Всплы­вает в памяти былое...

...Родная деревенька под Москвой. Не было в селе лучшего ра­ботника и гусельника, чем Славко. И отваги в груди было много. Не раз с дружиной князя встречал татар. Но изменчива судьба. Попал в полон Славко, заковали его в цепи да и поволокли на чу­жую землю. Как знакомы стоны и крики, что он слышит сейчас на дороге! Не одну тысячу верст прошел в невольничьем караване. Великие муки претерпел.

Недавно дед повстречал в степи Андрейку. Пять лет назад в набеге татары увели отца. Чуть позднее заарканили мать с Ан­дрейкой. Мать от непосильной работы умерла. Оставшись сиротой, мальчик ночью убежал, долго блуждал по степи, пока случайно не встретил деда.

— Смотри, смотри, деду,— зашептал вдруг Андрейка, прервав думы старика,— один вырвался, побег. Неуж увидят? — Забыв об опасности, Андрейка высунул голову из-за куста,—Ах, ироды, заме­тили,— с сожалением проговорил он,— Вот, вот! Догнали. Ан по­дождите, нехристи, в руках у него дубинка. Смотри, деду, он как даст одному по руке, другому вдоль хребта! Так их и надо, косола­пых! Ы-х ты, никак саблей его полоснули.

—      Осторожно, Андрейка,— проговорил дед.— Увидят тебя.

Прошел караван, обезлюдела дорога. Андрейка пробрался к

месту стычки пленника с татарами. На траве, раскинув руки, ле­жал зарубленный саблей чернобородый человек.

До позднего вечера дед Славко и Андрейка ковыряли землю. Вырыв неглубокую яму, они положили туда убитого и забросали землей. Когда над маленьким холмиком поставили связанные на­крест тоненькие палочки, дед Славко снял ветхую свою шапку, перекрестился и тихо сказал:

—      Мир праху твоему, христианская душа. Не ведал, поди ты, русский человек, где примешь свой покой. Пойдем, Андрейка.

—      Доколе так ходить будем, деду? — спросил вдруг Андрей­ка.— Идем неведомо куда. На Русь бы податься, а?

—      Не дойти нам до родных мест, сил не хватит, да и никто не ждет нас там.

—      Ты баял, деду, и здесь русских много. Пошто не ишешь их? Середь чужих когда-нибудь все равно пропадем. А наших бы найти...

—      Найдем, Андрейка. Прознал я, что в Суроже живет Никита Чурилов и много других русских. Вот к нему дойти я думал. Уж он-то приютит нас с тобой.

—      Дорога туда далека, деду?

—      Не далека, да трудна, но мы дойдем потихоньку. Вот пере­спим эту ночь где ни то, а утром и тронемся.

Перейдя речку вброд, они устроились в кустах на ночлег. Чуть поодаль от них, за излучиной, на другом берегу мерцал огонек костра.

Если бы знал дед Славко, что там среди телег стоит возок, в котором спит его старый друг Никита, то, может, совсем по-друго­му сложилась бы жизнь. Но старый гусляр не знал этого. Он лег на охапку сухой травы, прижался к теплому тельцу Андрюшки и уснул.

Во сне деду Славко снились невольники. Они, влекомые в це­пях, тысячами собирались около Белой скалы, и дальше им не бы­ло пути. Грязные и оборванные, в ранах и кровоподтеках, они, как волны морского прибоя, бились об отвесную каменную стену и со стоном и криками откатывались назад.

А он, Славко, молодой и зрячий, стоял на вершине, играл на гуслях. Звон струн раздавался на много верст кругом, они звали пленников к свободе, (бередили им души, рассказывали о том, как вырваться из цепей, как найти дорогу на вершину скалы, где много солнца, вольного ветра и счастья. Но невольников было много, их крики и стоны заглушали гусельную игру, они не понимали зова и упрямо бились волна за волной в высоченную, отвесную, как стена крепости, каменную скалу.

* * *

От Перекопа на север по обе стороны раскинулась огромная не­жилая земля, Диким полем прозвал ее народ.

Влево по берегам Черного моря до Днестра, вправо по Азов­скому морю до Дона лежит нетронутая, полная опасностей, степь. На севере обходит ее граница Московского государства, на западе степь соприкасается с границей Речи Посполитой.

Через Дикое поле проложили ордынцы две дороги. Первая идет от Перекопа направо по берегу Донца в русские земли вплоть до Москвы. Это Муравский шлях. Второй путь пробит через Казикер- мен к Чигирину. Это Черный шлях.

Катит возок по ровной степной, будто ременной, дороге Мурав- ского шляха. Обоз идет по Дикому полю ходко и без помех. Про­плывают по сторонам зеленые, еще не опаленные летним зноем, курганы, стоят в извечной задумчивости скифские каменные бабы.

Никита Чурилов радуется, что время для дальнего пути он выб­рал самое удобное: нет жары, нет на дорогах пыли, степь радуег глаз обилием трав и цветов, да и для лошадей корма дарового вволю.

Купец глянул на дочь, она сидит, откинув голову на спинку воз­ка, с закрытыми глазами. «Спит,— довольно подумал отец,— и пусть. Поди, сны радужные видит, о Москве, поди, грезит. В Кры­му хорошо, но какая русская душа не тоскует о милой родной под­московной земле».

А Ольга не спит. Она и вправду в грезах, но не о Москве. Как наяву, она видит прошлогоднюю степь, ночевку в пути и встречу, которая до сих пор тревожит ее девичье сердце.

Обоз тогда, как и сейчас, шел к Москве. Только охрана была не из татар, а князя Соколецкого дружина. В те поры с выездом отец задержался и ехали летом в зной и пыль. На ночевках спали в душном шатре. В одну из ночей Ольга, совсем истомленная доро­гой, жарой и пылью, решила самовольно сходить к воде. Она вече­ром видела, как дружинники не то к реке, не то к озеру водили поить коней. Идти с ними было боязно, да и неприлично. Дождав­шись, когда лагерь уснул, она вышла из шатра и направилась по следам на помятой траве.

Идти пришлось долго, но наконец в свете луны блеснула полос­ка воды, и озерцо маленькое, заросшее осокой, дохнуло на нее све­жестью и прохладой. Ольга разделась, вошла в воду, смыла с себя пыль и пот, вышла на берег. Уходить в духоту шатра не хотелось, тем более, что она в пути выспалась. Девушка надумала обойти озерко кругом. И девушка решила пройти по берегу. Озеро оказа­лось совсем маленьким — Ольга не заметила, как дошла до речуш­ки, которая не то впадала, не то вытекала из озера. Переходить ее она побоялась и вернулась обратно. Вот и следы на траве. Ольга двинулась по ним к лагерю, но сколь ни шла, ни шатров, ни лагеря не было видно. Приглядевшись к следам, она заметила, что они в некоторых местах расходятся в разные стороны, таких ответвлений было много. Пришла догадка, что она пошла не по той тропе, ко­торая вела в лагерь. Нужно было возвращаться к озеру, чтобы найти верное направление. Торопливо побежала обратно, но озеро будто провалилось. Было ясно, что Ольга заблудилась. Сначала страха не было, но когда над степью начал опускаться туман, а следы исчезли совсем, Ольга испугалась. Она заметалась по степи, но рассудка не лишилась, поняла, что без нее отец никуда не по­едет. «Если метаться по степи в поисках обоза,— подумала Оль­га,— можно уйти бог знает куда. Лучше ждать на месте, утром ее хватятся и найдут». Недалеко что-то темнело, она пошла туда и увидела невысокий курган. На вершине его стояла скифская ка­менная баба, рядом с нею лежала другая, похожая на обычный песчаный столб. Ольга присела на камень. Огляделась. Близился рассвет, по степи клубился туман, скоро должна была выпасть ро­са. Стало холодно, Ольгу от сырости и страха знобило.

Вдруг она услышала топот. Сначала подумала — ищут ее, но потом поняла, что при поисках так не ездят. Кто-то гнал коня в галоп. Не успела подумать, из тумана показалась голова человека, затем весь всадник и его конь. Человек то и дело оглядывался, конь мчался быстро, а за ним растекались рваные нити белесой пряжи тумана.

Ольга спряталась за каменную бабу, и всадник поскочил бы, не заметив ее. Но когда он проезжал мимо кургана, девушка узна­ла в нем дружинника из охраны. Она выскочила из-за укрытия и крикнула. Всадник рванул поводья, и конь, вскинувшись на дыбы, остановился. Выбивая копытами землю, лошадь вымахнула на курган, и всадник не то с досадой, не то с удивлением крикнул:

—     Зачем ты здесь?!

—     Заблудилась. А ты разве не меня ищешь?

—     Кто мог знать?..

—     Куда же ты скачешь?

Парень махнул рукой, соскочил с коня и сказал как бы само­му себе:

—      Видно, бог не велит, видно, не судьба.

Ольга не осмелилась больше спрашивать дружинника, а он молча сел на камень, обдумывая что-то.

Ольга примечала этого человека и раньше, не раз они обмени­вались взглядами, но поговорить им не пришлось. Парень выделял­ся среди других. Все дружинники князя были рослы, но этот был и рослее, и могучее. Широкие плечи, сильные руки, легкая походка... Густые брови, нос с горбинкой придавали его лицу суровость, но в глубине глаз скрывалась неистощимая доброта, она, такая доб­рота, бывает только у людей сильных и честных.

Русые волосы, бородка и прядь, падающая на лоб, придавали лицу особую привлекательность.

Ольга догадалась, куда скакал всадник. Отец не раз рассказы­вал, что провожает его обоз дружина князя Соколецкого и что со­стоит она более из его холопов, а живется тем холопам не сладко. Этот, конечно, тоже холоп и вздумал он убежать от своего князя.

—      Как тебя зовут?

—      Василько.

—      Бежать от князя надумал? — тихо спросила Ольга.

—      Догадливая ты.

—      Ну и беги. Я не выдам, не скажу.

—      Пропадешь тут.

—      Найдут.

—      Пока солнце взойдет — роса очи выест. Разве не знаешь — Диким полем сии места зовут. Здесь мужику в одиночку и то страшно, а ты... Такая красивая. Мало ли мечется злых людей по степи. Пока найдут...

Дружинник ловко вскочил в седло, подал ей руку, вознес легко ее над конем и посадил впереди себя.

И с этого мига, Ольга помнит хорошо, развязалась в ее душе какая-то завязочка и вошло туда неизъяснимое, сладкое чувство привязанности к этому человеку. Она всецело доверилась парню и знала, что своей мощной грудью прикроет он ее от любых не­взгод, его сильные плечи не согнутся под любой житейской тяжес­тью, и если полюбит он ее, то будет любить всю жизнь.

Ольга плохо помнит, о чем говорили они в этот предрассветный час по пути в лагерь. Да и не это было важно. Про любовь не было сказано ни слова, но Ольга понимала — все, что говорилось, гово­рилось об этом.

Возвратились они, когда лагерь еще спал. Так никто и не узнал в это летнее утро, что Ольга заблудилась в степи, а холоп Василь­ко хотел было утечь в Дикое поле.

Весь год Ольга вспоминала об этой встрече и вот теперь, через несколько часов пути, она снова приедет в имение князя Соколец- кого и, может быть...

От предчувствия радостной встречи ныло в груди.

Там, где Южный Буг пересекал границу Речи Посполитой и уходил через Дикое поле в море, над самой рекой стояла старая крепость Соколец. Князь Данила, теперешний владетель крепости, память своих предков чтит свято. Две главные башни названы в честь первых князей: одна башня Глебова, другая Иванова.

Весной князь был позван к соседу шляхтичу Чапель-Чернецко- му и возвратился домой лишь спустя месяц. С князем, во главе отряда вооруженных конников, приехал старший сын шляхтича Август.

В начале лета, по слухам, ожидался набег, и потому лишняя сотня воинов была очень кстати.

Вечером князь принимал еще одного гостя. По пути заехал к нему сурожский купец Никита Чурилов с дочкой. Повозки с това­рами завезли за крепостные стены, парубков разместили во дворе, а самого купца и Ольгу князь позвал на ужин в свои хоромы. Пан Август поглядывал на Никиту косо —ему было не по душе, что князь ставит этого москаля рядом с ним и привечает, как равного ему — ясновельможному пану Чернецкому. Ужинать начали с мол­чания, но когда по знаку Никиты слуга внес бочонок фряжского вина, пан Август подобрел. Выпили сначала за хозяина, потом пи­ли за пана Августа, за удачную торговлю сурожанина.

—      Хорошо ли доехал? — спросил князь Никиту.

—      Доехал, слава богу, благополучно.

—      Говорят, татары в Диком поле балуются?

—      Нет, все было тихо. У меня провожатые были из татар.

—      Это плохо,— заметил пан Август.

—      Почему же плохо? Среди татар есть честные люди.

—      Я не о том. Когда в Диком поле тихо —жди грозы. Если рыскают шайки, с этим мириться можно. А уж коль шайки исчез­ли — жди большого набега.

—      Что верно, то верно, Никитушка,— согласился князь Дани­ла.— В большой тревоге пребываем мы ныне. Холопы бегут, кре­пость моя ветшает, рать большую держать — сил нет. Худо живем, ой как худо.

—      А я на тебя, было, большую надежду питал. Думал, ты дашь мне провожатых, как ранее.

Князь долго молчал, потом сказал:

—      Провожу. Хоть не далеко, но провожу.

—      А я бы не советовал,— начал было говорить пан Август, но князь перебил его:

—      Я, слава богу, еще хозяин здесь и советовать мне...

—      Да я, князь, не тебе, а гостю твоему ехать далее не советую. И головы лишишься, и товаров. Быть может, вам не ведомо, а я знаю — татары большой набег на москалей замыслили. Ихний хан

Менгли с нашим крулем Казимиром в дружбе пребывают, и при дворе о набеге уже говорят давно... Я бы на твоем месте от дружи­ны ни одного воина отрывать в провожатые не посмел.

—      Ты бы не посмел, а я посмею! — воскликнул охмелевший князь.— Позовите сюда Ваську-огнишанинаЧ

—      Прости, князь,— пан Август поднялся,— я пойду на покой. Утром на свежую голову поговорим.

—      Вольному — воля,— сказал князь вслед Августу.— Не люблю сего спесивого поляка, не люблю,— добавил он, когда пан вышел.

—      Привечаешь зачем?

—      Нужда, Никитушка, нужда. Москва, мой друг, ой как дале­ко, а пан Чернецкий — мой сосед. Слышал его слова — круль их­ний с ханом в дружбе. В случае чего, у него заступу просить при­дется. А вот старший дружинник мой. Подойди сюда, Василько!

К столу приблизился высокий, статный парень, поправил висев­шую у пояса саблю, поклонился.

—      Узнаешь гостя?

—      Узнаю, государь мой.

—      Надобно его проводить на сей раз до Днепра, до порогов. Сколько дружинников сможем выделить?

—      В прошлый раз две сотни ходило.

—      Ныне, пожалуй, сотней обойдешься. Снова сам поведешь. Да ты на меня смотри, чего на девку глаза пялишь?! — Князь ударил по столу ладонью.— Иди, готовь дружину! Когда, Никитушка, вые­хать думаешь?

—      Медлить нельзя. Завтра утром.

—      Верно решил. Слышал, ты? Завтра утром!

—      Исполню, государь мой.

—      Иди. И вот еще что. Разыщи княжича — пусть утром зайдет.

Василько кивнул головой, направился к выходу.

—      Подожди,— князь глянул на Ольгу,— ты, поди, устала с до­роги? Иди отдыхай. Проводи, Василько, гостью ко княгине, ей спать пора.

Ольга вышла из-за стола, поклонилась, поблагодарила князя за хлеб-соль и вышла вслед за дружинником.

—      Ты сына моего, Вячеслава, помнишь?

—      Как же. Хороший парень.

—      Женить пора. Стар я становлюсь.

—      За чем же дело?

—      Я к тому речь завел — не породниться ли нам, Никитушка? Приглянулась мне твоя красавица.

—      Подумать надо. Уж очень нежданно-негаданно.

—      А что тут думать? Неужто мой Вячеслав...

—      Не к тому сказано. Я ведь помню его совсем юным и потому помыслить о нем как о женихе не мог. Но ежели...

А Ольгу, как глянула на вошедшего дружинника, сразу кольну­ло чем-то острым в сердце. Теплая волна радости нахлынула в грудь, разлилась по всему телу, когда узнала, что снова поедет этот пригожий парень их провожать. И еще больше обрадовалась, когда князь предложил ей идти на отдых.

Василько ждал ее на крыльце. Ольга прошла мимо него и мед­ленно стала спускаться по ступенькам, слегка касаясь левой рукой перил. Потом остановилась, глянула через плечо на дружинника, рассмеялась. Василько нахмурился и отвернулся от лунного света, чтобы гостья не заметила его смущения.

То ли от радостного волнения, то ли от страха, что, встретив­шись, они снова разойдутся, Ольга не находила слов и, чтобы не молчать, сказала первое, что пришло в голову:

—      А князь-батюшка суров. Как он по столу-то треснул.

—      Суров,— тихо ответил Василько.— Он мог бы и в зубы...

—      Я думала, ты забыл меня?

—      Надеждой на эту встречу жил я. Иначе давно бы меня тут не было. — Они тихо шли по двору, а хоромы княгини были уже совсем рядом.— Неужели так и расстанемся снова? Погово­рить бы...

—      Давай на крылечке постоим?

—      Эго тебе не сурожская слобода. Тут живо псов с цепей спустят.

—      Где же тогда? — шепотком спросила Ольга.

—      Пойдем в сад. Он в цвету, сторожей пока нет.

Ольга кивнула головой и подала парню руку. Крадучись около стен, прошли они в обширный сад. Буйно цвели груши и яблони. В воздухе носились сладковатые запахи, деревья, отцветая, роняли белые лепестки, и они, кружась, падали на тропинку, под ноги Оль­ге и Васильку.

В зарешеченной круглой беседке они сели на скамью.

—      А как же княжич? Тебе велено его послать,— шепнула Ольга.

—      Успею. Мне надобно с тобой сперва поговорить. Ты сама меня помнила ли?

—      Что ты, Вася! Я не только деньки — минуточки считала, встречи этой ожидая. Люблю я тебя!

—      Мне только это и надо знать. Сей же ночью я сбегу от князя.

—      А потом?

—      Я еще ранее вас в Москве буду. Стану ратником князя Ива­на. Разыщу тебя, к отцу твоему в ноги брошусь.

—      А если прогонит?

—      Мне бы только около тебя быть. А там бог...

—     Боюсь я, милый...

—     Иного пути нет. Благослови меня на это.

—     Мне все одно. Лишь бы ты был со мной...

Утром князь проснулся рано. Никита, утомленный дорогой и ве­черним угощением, еще спал. Князь позвал сенную девку, крикнул строго:

—     Я повелел княжича позвать. Почему нет?

Скоро прибежала сенная девка с вестью — ни княжича, ни дружинника нигде нет. Князь велел обыскать весь двор, поднялась на ноги вся челядь — Василька не нашли. Под утро разыскали княжича—тот спал на сеновале и Василька не видел. Еще более разгневался князь и велел разыскать огнишанина немедля, дос­тать хоть из-под земли и привести к нему на расправу. Когда сов­сем рассвело, стало известно: Василько Сокол выкрал на конюшне лошадь и утек в Дикое поле.

Пан Август вызвался догнать беглеца, благо кони у него сы­тые, и вскоре в степь была выслана погоня. Князь со злости на­кричал и на сына — мыслимо ли дело сидеть ему дома, когда холо­пы бегут со двора каждую ночь. Выезд Чурилова со двора отло­жили на один день. Обеспокоенному задержкой Никите служанка княгини загадала загадку. Она шепнула на ухо, что дочь его в спаленку вернулась заполночь — говорит, гуляла в саду, любова­лась яблоневым цветом.

ДИКОЕ ПОЛЕ

В вышине над диким привольем парит одинокий ястреб. Без устали шарят зоркие глаза хищника по степному раздолью. Вот мелькнула в просвете трав серым комочком мышь— и тут же рез­ко взмахнул крыльями ястреб. Далеко оставил свою норку неос­торожный зверек—не уйти ему от гибели. Черная тень птицы неотступно следует за ним. Но вдруг встрепенулся ястреб и вновь взмыл ввысь. Доглядел, видно, что самому грозит опасность.

Ожила степь.

Криками, свистом, топотом коней наполнилась она. Видит пти­ца — мчится по степи всадник. Молодой, широкоплечий, пригнув­шись к гриве коня, он то и дело поглядывает через плечо назад. Ясно, погоню чует за собой. Что есть сил скачет гнедой, с губ его хлопьями летит розовая пена.

Выше поднялся ястреб. Видит — еще несколько всадников ска­чут по следу. За ними, словно змеи, извиваются полосы вытоптан­ной травы. С каждым мгновением сокращается расстояние между всадником и погоней.

49

Все выше и выше поднимается птица, вот уже стала она чер-

«ой точкой, сейчас исчезнет, растворится в небесах. Ах, если бы эти крылья всаднику! Ни за что бы его не догнать тогда не­другам...

Споткнулся конь и с тяжелым храпом ударился о землю. По телу его прошла дрожь, рванулись, звякнув подкозами, задние ноги, вытянувшись, застыли. Не успел подняться с земли всадник, как налетела погоня. Навалились, повисли на плечах, связали руки.

К связанному подбегает низкорослый, щуплый шляхтич и виз­гливо кричит:

—      Ах ты, пся крев! Бежать вздумал! От кого бежать? От Ав­густа Чапель-Чернецкого, быдло поганое, ускакать захотел!

Беглец молчит. Ветер шевелит его волнистые русые волосы, из уголков твердо сжатых, обветренных губ сочится кровь. Парень высок, строен и красив даже сейчас, когда стоит он, скрученный веревками, в рваной одежде, запачканной влажной землей.

—      Князя своего предать хочешь! Смуту сеешь, лайдак! Мос­ковитам продался, сучий сын! — шляхтич взмахивает нагайкой и бьет холопа наискось по груди.

В это время соскакивает с коня отставший от погони всадник. Он подходит к связанному, отталкивает шляхтича и удивленно говорит:

—      Василько?! Ты? А мне сказали, что надобно догнать какого- то московского смутьяна. Ты обманул меня, пан Август?

—      Он и есть смутьян! Ты, княжич, был в отъезде и не знаешь ничего. Это стерво свинячье баламутил народ, подбивал людей к побегу в московские земли. И утек, сто дзяблув ему в душу!

Княжич Вячеслав смотрит на Василька и тихо спрашивает:

—      Это так?

—      Оболгал он меня перед князем. Все было не так.

Помедлив минуту, Вячеслав вытащил из-за пояса нож и раз­резал путы.

—      Подожди, княжич! — кричит па« Август. — Он убежит!

—      Я знаю, что делаю!—сурово отвечает княжич и указывает беглецу на запасного коня. Пан Август пожимает плечами и на всякий случай лошадь, на которую сел Василько, пускает впереди себя.

По протоптанным стежкам кони не спеша идут в обратный путь. Чапель-Чернецкий догоняет княжича и тихо говорит:

—      Я дивлюсь, пан Вячеслав, твоему легкомыслию. Развязать разбойнику руки, усадить его на лучшего запасного коня... Хлоп утечет снова.

—      Не твоя забота. Человека сего я хорошо знаю. Верю, не уйдет.

—      Сто дзяблув! — с презрением проговорил шляхтич. — Да что этому быдлу доверие, что ему слово! Ты посмотри на его глаза. Они так и стреляют по степи и выискивают, как бы лучше удрать от тебя вместе с твоим доверием, а заодно и с конем. У кого ты ищешь чести?

—      Бывает, у холопа чести во много крат более, чем у иного благородного шляхтича.

—      Пан Вячеслав! Шляхетство не позорь. Я не посмотрю, что ты сын князя Соколецкого! — и шляхтич хватается за саблю.

—     Ну, полно, не кипятись. Не беда, если и убежит. Ведь он не твой холоп, а моего отца, и тебе до него нет дела.

—      Иезус-Мария! Да разве ты не знаешь, что все ваши хлопы и твой отец вместе с ними — слуги Чапель-Чернецкого?! Стал бы я разве гнаться за этим разбойником, если бы не считал его своим. И ты мне смеешь говорить такие слова!

—      Смею,— твердо отвечает Вячеслав. — Князь Данила Соколецкий никогда не будет прислуживать твоему отцу.

—      Не будет! Да он уже давно хлоп. Это у себя во дворе он пыжится, будто справжний пан, а посмотрел бы ты на него, когда он просит у моего отца сотню-другую злотых в долг.

—      Мой отец?!

—      Нищий твой отец, и если бы не шляхта, то давно маеток ваш татары разграбили б, а самих вас заарканили.

—      Полно врать-то! Сами за крепостью нашей хоронитесь. Еже­ли бы не Соколец-крепость, татары, поди, каждый месяц наведыва­лись бы в ваши земли. А теперь вот скоро год, как бусурманов не бывало. Боятся опосля того как мы им дали великое лупление.

—      Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татар­ский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все рас­скажу.

Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.

Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит, что он нищий. Куда идет все добро? Разве мало дает князю панщина? Пять дней в неделю ра­ботают крестьяне на полях Данилы Соколецкого, трижды в год привозят люди на двор князю зерно, живность, плоды — десятую часть доходов.

А подати, боже мой! За помол—сухомельщина, рогатое пач берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай спасное, женил­ся холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.

А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.

Дикое поле, Дикое поле! Со страхом и надеждой смотрят про­стые люди в необозримую степную даль. Вольная это земля, но и страшная. Здесь скорее всего можно спознаться с кривой ногай­ской саблей или арканом.

Бродят тут татарские орды, и только отважному здесь путь не страшен. Умирая, мать сама посоветовала Васильку уйти в степь. «В степи есть злые кипчаки, сынку, но зато нет панов и старост»,— шептала она.

А видишь, как обернулось дело. Шляхтич за добром князя буд­то за своим следит. Теперь биту быть, это наверное. Прощай, свобода! Снова подневольная работа на князя да на шлях­тичей.

Оторвавшись от своих мыслей, Василько снова слушает, как переругиваются пан Август и княжич.

— Ты все-таки мне скажи, зачем развязал беглого хлопа? — настаивал шляхтич. — Кто он тебе? Кум, сват, брат?.. Ба, ба, ба! А ведь это вполне может быть. Я памятую, как мой отец смеялся над князем Данилой, говоря, что половина дворовых хлопов при­житые дети его. Может, и этот разбойник — сынок твоего отца, а? Я слыхал, что законного отца у него нет. И прозвище Сокол — по­ловина княжской фамилии в нем. Ну, что молчишь?

Вячеслав метнул на шляхтича презрительный взгляд и ничего не ответил.

Много раз Василько слышал подобные разговоры. Недаром, мол, до семнадцати лет держал его при дворе Данила Соколецкий, относился к нему ласково, грамоте и ратному делу учил наравне с княжичем Вячеславом.

Василько однажды осмелился спросить об этом мать. «Злым языкам, сынку, не верь,— ответила она. — Спроси стариков — они помнят Ивашку Сокола. Не турбуйся, сынку, твой отец был хоро­ший человек. Он умер за князя, потому и заботится о тебе Соко­лецкий».

С тех пор на досужие разговоры Василько не обращал внима­ния. Но сейчас, когда княжич смолчал, что-то кольнуло в сердце.

Медленно движутся по степи всадники. Далеко отъехали они от родного дома. Кони заметно притомились, и обратная дорога кажется вдвое длиннее.

Ночевать остановились в степи, у невысокого кургана. Квстров не разводили, шатров не раскидывали. Холопы наносили сухой травы, а лошадей стреножили и отпустили на приволье. Открыли переметные сумы, поужинали. Беглому еды не дали.

Перед отходом ко сну шляхтич сказал:

— Ты, пан Вячеслав, думай, что хочешь, а я на ночь разбойни­ка приказал связать. Иначе убежит, ися крез. Спокойно буду спать. Выставив дозор, всадники уснули.

Ночь степная, тихая. Кони разбрелись вокруг кургана и едят сочную траву. Конники спят, дозорные дремлют, только Соколу не до сна. Думы одолевают. Не передумать их, не перебрать.

Вдруг из тьмы бесшумно скользнул человеческий силуэт. Кня­жич подошел к связанному беглецу и присел рядом.

—      Ты чего не спишь?

—      Думаю, княжич,— ответил Василько. — А ты сам?

—      И я думаю.

—      У тебя что за думы. Не ты лежишь, веревками опутанный, не тебя ждет правеж на княжеском дворе. Неволя и гнет тебе не­ведомы. Иди, спи спокойно.

—      Какой уж тут покой. Слышал, что говорил шляхтич? Есть над чем поразмыслить. Отец мой, видать, у Чапель-Чернецкого во власти денежной пребывает крепко. Сколь ни старается с людей своих собрать, все идет на долги. Мужикам терпежу не стало, и оттого текут людишки в Дикое поле. И ты вот тоже... Жадность шляхтичей велика, хапают, что попало, а доведись против татар биться, за нашу же спину спрячутся. Доколе так будет и к чему это приведет? Скоро мне самому княжить придется — отец стар. Неужели под пятой пана Августа жить? Выход ищу, а его, видно, нету.

—      Ты у простого люда спроси.

—      Ах, что они скажут...

—      Скажут. Давно в народе дума одна зреет. Вынашивают ее простые люди много лет. Дума о Москве. Для украинских земель в союзе с Москвой спасенье. Шляхтичи верой нашей гнушаются, а с московитами по вере и крови мы братья. Москва сейчас под крепкою рукой, рать имеет отменную и против набегов разбой­ничьих стоит прочно. А наши земли лежат перед татарами безза­щитные, шляхтичи, знаешь сам, более прячутся за крепостями вроде нашей.

—      А народ знает, что князь московский Иван — данник Золо­той Орды? Неужто и нам в данники татарские вставать?—недо­вольно произнес княжич.

—      Ежели с московитами заодно встанем, так, может, не мы татар, а они нас боялись бы.

Помолчали.

—      Так ты говоришь, к Москве люди клонятся? — задумчиво спросил княжич.

—      Только о том и думают, да сказать вслух боятся. Паны за такие речи не помилуют.

—      Не помилуют,—согласился княжич. — Будем на бога наше­го надеяться.

Опять возникла пауза. Слышно было, как сонно вздыхают, переступая с ноги на ногу, лошади.

—      С тех пор, как спознались мы с Чапелем, отца словно под­менили,—тихо заговорил княжич. — К людям своим стал жесток; а со шляхтичами мягче воску. О гордости вспоминает только перед слугами своими. Мыслимо ли дело — огнишанина своего, который дружину в бой водил, послать под батоги. Скажи, куда бежать собрался?

—      Известно куда—в Москву. В рать великого князя Ивана поступлю...

—      Так вот и провожай караван Чурилова. Доедешь — а там и сбежишь на все четыре стороны.

—      Не могу я тебе всего сказать, княжич. И у холопа свои сер­дечные тайны имеются...

—      Ну-ну... Только боюсь — пропадешь ты один в степи.

Василько подвинулся ближе к княжичу, зашептал почти в са­мое ухо:

—      Отпусти меня, княжич, богом прошу, отпусти.

Вячеслав, будто вспомнив о чем-то, встал, шепнул в темноту. Через минуту вернулся, осторожно положил рядом с Соколом сед­ло, развязал ему руки.

—      Я пойду к дозорному, заговорю его, а ты бери любого коня и скачи. Если бы знал, что это ты утек, и погони не было бы... Ну, с богом.

—      Не поминай лихом, княжич,— прошептал Василько.

И снова тишина окутала степь. Только где-то далеко мягко процокали копыта — то скакал по Дикому полю второй раз выр­вавшийся на волю всадник.

Укутанный в просторную шубу, сидит князь с раннего утра око­ло узкого окна в Глебовой башне. Прислонясь к косяку бойницы, неотрывно смотрит в степь.

Пошел четвертый день, пора бы вернуться погоне, а ее все нет и нет. Знает князь — нелегко словить в огромной степи беглеца. Однако четверо суток немалый срок.

В ожидании не раз приходили к князю мысли о Васильке.

Молодой Соколеныш вырос своенравным, неразговорчивым, диковатым. Однако служил князю дружинник честно, не по годам *был мудр в делах ратных, и пришла пора — поставил Данила пар­ня старшим дружинником.

Потом пошли слухи, будто осуждает он князя за дружбу с па­ном Чапель-Чернецким, чему трудно было поверить. Разве его, холопа, это дело? Но доносы оказались правдивыми, и Сокол сам говорил с князем дерзко и неуважительно. Данила решил проучить холопа, но не успел.

Ведь подумать только — честный парень, а коня выкрал и по­дался в Дикое поле к разбойникам. Так-то отплатил за княжескую науку и ласку! «Ну, погоди,— думал князь,— поймают, я ему пока­жу. В поруб бросать не буду, а шкуру, однако, спущу!»

Не дождавшись княжича, Данила спустился вниз и пошел в кладовые. Из клетей, утомленный, вернулся в спаленку и только хотел соснуть часок-другой, в гриднице раздались громкие крики. Накинув шубицу, князь вышел на шум. В гриднице на широкой лавке сидел расстроенный пан Август.

—      Мое седло? Он украл мое седло! — стонал шляхтич.

—      Не поймали?

— Если бы не поймали! Словили вора, а он, скот, на обратном пути сызнова убег. Да еще мое кавказкое седло украл. За него и десять хлопов не возьму, столь оно драгоценно. А кто во всем ви­новат? Пан Вячеслав.

—      Врешь, пан Август,— слегка улыбнувшись, проговорил кня­жич. — Сам проспал, а меня винишь.

—      Чапель-Чернецкие не врут! — гневно воскликнул шляхтич.

—      Не ори. За дорогу крики твои надоели мне.

—      Меня здесь оскорбляют! Моей ноги... — не договорив, Август выбежал за дверь.

—      Что случилось, говори? — недовольно спросил князь.

Княжич начал:

—      Настигли беглеца на второй день. Когда я увидел, что эго Сокол, я велел его не связывать, доверяя ему. Ты знаешь его, отец. Получив доверие, он не нарушит его, и мы вернулись бы с ним, Но этот пустоголовый Август ночью связал его. Сокол порвал веревки и убежал вторично.

—      Ты напрасно поверил холопу. Он вор. Он украл у меня ло­шадь.

—      Это не совсем так, отец. В пути я узнал, что коня он купил у нашего конюшего. Тот сам привел лошадь Соколу.

—      У-у, варнак! — сквозь зубы проговорил князь. — Я ему ко­ней доверил, а он... А Сокол все равно вор. Он седло у пана Ав­густа поворовал.

—      И седло не его вина,— спокойно заметил княжич.

—      Ты, может, скажешь, что и седло Август сам отдал ему.

—      Нет, не Август.

—     А кто же?

—     Я.

—     Ты!

—     И веревки обрезал я, и коня любого взять позволил.

—     Да как ты смел, молокосос! — прокричал взбешенный князь.;— Почему ты это сделал?

Вячеслав отвернулся к окну и, не глядя на отца, резко отве­тил :

—     Его родителя запороли на потеху облыжнику. Сына ты хо­тел погубить на радость этому спесивому шляхтичу. Доколе, вра­гов наших ради, хороших людей изводить будем? Василько това­рищ мой, и я не хотел...

—     Вот ты как заговорил. Меня попрекать вздумал. Отца учить. Я тебе оботру молоко на губах. Эй, люди!

Вбежали четверо слуг.

—     Взять его! И в поруб. Ну, что зенки выпучили — берите!

Слуги с опаской подошли к Вячеславу и, взяв его под руки,

повели.

* * *

Прошло пять дней. Данила мучается у себя в горнице. Гнев его остыл, однако выпустить сына не велит гордость княжеская. Была бы жена дома — дело проще. Пошла бы да волей княгини и выпус­тила. А она как назло уехала в монастырь на моление.

Вот и ходит по горнице князь Данила, места себе не найдет.

Вдруг тишину дома нарушил топот ног. Распахнулась дверь, и князь увидел на пороге Василька. Спервоначалу струхнул князь, но за Соколом в горницу ворвались слуги и повисли на нем. Уви­дев, что беглец не опасен, Данила, осмелев, спросил:

—     Убить меня прибег, разбойник? Добро мое пограбить?!

—     Не до того, князь, ныне. Землю и животы людей наших спа­сать надо. Орда на Соколец идет. Татары! Коня чуть не загнал — упредить хотел. Готовь, князь, оборону!

Данила встал, махнул слугам рукой, чтобы отпустили, и подо­шел к Соколу.

—     Далеко ли орду встретил, много ли их?

—     Через сутки будут здесь. Много их. Тьма.

—     Эй, холопы! Привести княжича. Дам ему под начало дружи­ну. А тебе спасибо, что упредил. Садись на коня, беги по деревням, починкам да отрубам, сколачивай из мужиков рать, ополчан пе­ред крепостью поставим. Вину твою тебе прощаю. Воеводой над мужиками ставлю. Будешь воевать за князя-батюшку.

—     И тебе, князь, и нам — мужикам —за землю нашу драться придется,— твердо ответил Сокол.

Выскочив во двор, Василько бросился искать Ольгу. Нашел ее под навесом, около подвод, среди сгрудившихся у повозок паруб­ков. Увидев Василька, Ольга выбежала ему навстречу:

—      Где батюшка? — спросил Василько.

—      Ушел к князю за советом. Мы не знаем, как нам быть?

—      Крепость нам не удержать,— быстро заговорил Василько.— Сомнут нас татаре и вас тоже. Ежели, не дай бог, с тобой случить­ся что — не жить мне. Уговори отца и немедля из крепости вон. Выведите караван на Львовский шлях—-там дойдете до лесу. Схо­ронитесь в нем понадежнее. Басурманы по лесам не шастают. Переждите, когда лавина вражеская уйдет подалее, тогда возвра­щайтесь домой тайно, ночами. А в Москву до осени пути не будет, сама понимаешь. Ну, прощай. А ночь в яблоневом саду до смерти помнить буду.

Ольга, забыв о том, что на них глядят парубки, обхватила Ва­силька, приникла к обветренной, шершавой щеке...

...Сначала орды не было видно, но ее приближение чувствова­лось во всем. Степь притихла, все живое куда-то скрылось.

Схоронясь в траве за холмами, люди тревожно ждали.

Вот на горизонте появилось серое пятно клубящейся пыли. Пят­но превращалось в тучу, и туча росла, росла. Скоро весь край сте­пи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над людьми бурую мглу, на зубах заскрипела пыль. Вместе с пылью упала на прижавшихся к земле людей тоска, предчувствие неминучей беды...

Что было дальше, Сокол помнит плохо. Что сделал он? Кажет­ся, вытащил саблю и, пригибаясь, понесся вперед. Да, именно так и было! Поднялись над травами люди, ощетинились вилами, коль­ями, копьями. Кто-то крикнул:

—      Биться с татарвой не впервой! С богом, ребята! С богом!

В этот момент все услышали свист бесчисленных стрел, и сразу

же раздались крики и стоны раненых. Стрелы несли смерть со всех сторон, казалось, их пересвисту не будет конца. Тут же та­тары врезались в ряды ополченцев, смешались с ними...

Началась сеча.

Глава третья» ПОЛОН

Зажурилась Україна, що ніде прожити» Витоптала орда кіньми маленькії діти. Ой, маленьких витоптала, великих

забрала»

Назад руки постягала, під хана

погнала,

Українська дума.

КРОВАВЫЕ ШЛЯХИ

рдынец на взмыленной лошаденке мечетется из конца в конец каравана. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из- родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.

Еще более не по душе ему приказ сераскира[4]. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.

— У-у, шакалы! — ругается про себя всад­ник.—Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.

Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!

Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к неволь­нику по всему ряду. К ней привязаны люди. По-

тому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни пе­редохнуть.

В пути цепь до крови растирает и ноги, и руки. Еще большие мучения доставляет калафа1. В жаркую погоду под колодку попа­дает пыль. Смешанная с потом, она разъедает кожу, и тело начи­нает гнить. Скованные руки не позволяют сгонять с язв насекомых, и скоро в ранах появляются черви. Только сильные люди выдержи­вают калафу.

Страшное зрелище — хвост невольничьей колонны. Здесь идут больные и обессиленные. Вот бредет привязанная к седлу татар­ской лошади молодая женщина. Ее ветхое платье изорвано, видно, не раз в беспамятстве падала она на дорогу. Лохмотья закрывают только грудь и бедра. Ноги оголены и покрыты ссадинами и крово­подтеками. С другой стороны седла, перехваченный петлей под мышками, еле переставляет ноги старик. Еще дальше на одной ве­ревке— три пожилые женщины. У каждой на руках дитя.

Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая брань.

—       Эй, кэль, копек этэ[5].

-г- Айдэ! Тохтама![6]

По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.

Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:

—       Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь —со­всем коня не бережешь!

Старик, которого тянули на веревке, упал и теперь волочился по земле, ударяясь безжизненно откинутой головой о дорожные камни. Взглянув на посиневшее лицо невольника, татарин выхва­тил ятаган, перерубил бечевку. Что-то крикнув двум татарчатам, он ускакал вперед. Те остановили лошадей, раздели старика и от­бросили его в сторону от дороги. Затем, подхватив одежду, вско­чили на коней и пустились догонять караван.

Тянется, тянется по выжженной степи невольничий караван. Только пыль и пепел перед глазами, только звон цепей да дикие выкрики, да стоны невольников...

Плывут над дорогой клубы белесой пыли. Знойно, нечем ды­шать. Ночью бы идти невольникам, не мучил бы зной. Однако та­тары во тьме водить ясырь боятся — убегут пленники, только стем­неет, делают привал. Снимают с невольников ремни и заменяют их железными наручниками. А наручники замком к цепи примы­кают.

Забылись люди тяжелым сном. Но он не приносит облегчения— снова встают перед глазами пыльная, бесконечная, кровавая до­рога. А некоторые бодрствуют. Вот и Василько не спит. Картины прошлого одолевают. Бой с татарами, поражение, полон... Иное вспоминается отчетливо, иное смутно. Особенно памятны первые часы того рокового утра...

...Скоро весь край степи затянуло мутной пеленой. Ветер, опе­режая всадников, пронес над ополченцами темные тучи.

Василько перекрестился, вытащил саблю, оглянулся вокруг. И только сейчас он увидел, что люди почти безоружны. Многие жда­ли врага с кольями, иные держали в руках вилы да топоры. «Трава высока,— поучал Василько ополченцев,— оставайтесь в ней незамеченными, бейте коней по ногам, стаскивайте всадников на землю. На земле татарин против русского слаб».

Вот уже слышен вой скачущих всадников, все десять отрядов соединились в одну стремительно летящую массу. Дрожит земля, никнут травы. И мало-помалу люди стали приходить в себя/Ухо­дил куда-то страх, вместо него встала одна, заполнившая все су­щество человеческое, задача: защитить себя от гибели, отразить смертоносный удар, убить, уничтожить того, кто хочет твоей смерти.

Кривые татарские сабли блистали, как молнии. Многие всадни­ки потеряли лошадей и бились с ополченцами на земле. Вал руко­пашной схватки катился медленно к реке, конные татары, пересе­кая его, устремились к броду...

А что было дальше?.. Василько открыл глаза и шевельнул ру­кой. На ней — цепь. А давно ли была в руках сабля. Как рубил он ею ворогов!

Сокол помнит, что схватился с тремя всадниками. Одного тот­час же сбил с коня, а два других мгновенно повернули к нему ло­шадей, и тотчас же, высекая искры, два жестоких удара обруши­лись на саблю Сокола. Взмах — и второй татарин полетел на зем­лю. Справиться с одним было легче. В самый последний момент случилось страшное: зарубив третьего татарина, Василько хотел повернуть коня обратно, но вдруг услышал над головой овист. На мгновение мелькнуло в глазах озлобленное лицо ополченца и мо­гучая рука, поднявшая дубину. «За татарина приняли...»

— Никак, своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая!—Это было последнее, что слышал Ва­силько.

Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облака­ми небо.

Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не уви­дел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепив­шись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.

Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступи­ла к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его та­тары, оставленные подбирать раненых. Уволокли в крепость, бро­сили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу...

...Без она, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро сно­ва в путь. И так день за днем, день за днем...

На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таври­ческие города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.

Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из дале­ких северных земель.

Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти со­всем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками те­чет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.

Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге не­вольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбод­рить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:

— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший мес­то ОрЖапу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!

И правда, скоро пахнуло горькой солью, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.

Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.

В Ор-Капу началась мена и торговля.

Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а по­том снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.

Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.

—      На моих глазах зарубили княжича,— рассказывал дружин­ник.— Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня... Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И гут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеваться. Взял себе шлем княже­ский, панцирь да и на плащ позарился- Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне... И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма- тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные нача­лись. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.

До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать застав­ляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили... И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами...

—      Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники,—• вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.

Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голо­ву его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые на­висшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых боль­ших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд де­лался вдруг колючим и злым.

—      Больно ты на язык остер,— заметил Сокол, глядя на рыже­го,— и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни.

—      Донесешь, што ли? — Рыжий посмотрел на него зло.

—      Ну-ну, не сверкай глазами. Тебя же уберечь хочу. Зовут- го как?

—      Вестимо как... Ивашка. А тебя?

—      Василько.

Рыжий рассмеялся.

—      Чего зубы сушишь? Нашел место для смеха.

—      Я думал, ты высокого роду — за князей слышь как заступил­ся. А по имени глянул — из одного теста мы с гобой. У нас в дерев- нешке тоже так — если мужик не Ивашка, то обязательно Васька. И потом, если в нашей доле унывать — пропадешь скорее.

Василько вспомнил, как часто дерзил конвоирам этот мужик,, как доставалось ему больше, чем другим. И плетью татарин хлес­тал, и рукояткой сабли в зубы тыкал, один раз чуть конем не зада­вил... И надо же, не смирился мужик, даже убежать как-то ночью надумал. Поймали, обратно привели, избили сильно. Ан, видно, духа не сломили...

Присивашской степью ведет невольников караванчи Мубарек. Серой волнистой лентой пролегает дорога между озер. В накален­ном воздухе стоит тяжелый запах гнилой, стоялой воды, соли и полыни.

Знойно. По высокому бездонному небу медленно плывут редкие кучки облаков. Они ярко отражаются в окрашенных синью озер­цах, и оттого воды кажутся глубокими. На самом деле озера мелки. Под тонким слоем воды многометровая толща соли. Едва-едва дви­жется караван невольников. Даже татары-конвоиры приуныли.

В лохмотья превратилась одежда пленников. Лица людей не­подвижны. Только почерневшие губы медленно сжимаются и раз­жимаются — одно лишь слово шепчут изнуренные люди: пить!

Ивашка зубы стискивает, не жалуется. На татар с ненавистью поглядывает.

—      Ну, погодите, ироды, дайте только убежать, все припомню.

—      Убежишь ли? — спрашивает Василько.

—      Не впервой. Пятый год по этой земле мотаюсь. Трижды убе­гал. Даст бог, убегу и четвертый раз.

—      Дома остался кто?

—      Сын Андрейка да жена. Живы ли — не знаю. Ежели и живы, все одно муку подневольную терпят. Подожди, князюшко, ужо и до тебя доберусь!

—      Зол ты на него.

—      А ты к князью добер? Я чаю, нет среди простых людей чело­века, который не натерпелся бы от них...

—      И то,— согласился Василько.

Идет караван невольников. Молчат люди. А дороге нет конца, нет края мучениям.

Идет караван.

Хорошее место Хатырша!

Мубарек привстал на стременах и посмотрел вдаль. Еще пол­часа пути, и караван придет к цели. Сейчас Хатырши пока не вид­но, она утонула в зелени. Только минарет дворцовой мечети свер­кает на солнце своим полумесяцем. Бойкая, как молодая кобылица, речонка, извиваясь, бежит по заросшей лесом долине.

Там, где река делает излучину, самое красивое место. Пять лет назад Мубарек посоветовал бею Ширину построить здесь летний дворец. Богат и могуч Халиль-бей из рода Ширинов, много у него дворцов. Но разве плохо иметь еще один, в этой спрятанной от больших дорог прохладной долине. К тому же у Халиля побали­вает печень, а воды горных источников, расположенных рядом с Хатыршой, имеют целительную силу.

Бей живет здесь только летом, и то малое время. В его отсут­ствие дворец в распоряжении нуратдина Мубарека.

В эту весну воины Халиля в Дикое поле еще не ходили. Бею мешают болезнь да какие-то неотложные дела в столице хана Сол- хате. Но нуратдин — военачальник бея — не сидит без дела. Узнал Мубарек, что перекопские татары ходили в набег и вернулись с большим ясырем,— сразу помчался туда. Триста невольников куп­лены, считай, задаром. Если дать им отдых и немного подкор­мить,— будет прекрасный живой товар. По хорошей цене пойдет.

Бей Ширин ой как обрадуется удачной покупке. Правда, двад­цать невольников умерли в пути, но это невелика потеря. Об этом бею можно и не говорить.

* * *

Под тяжелыми сводами подвала вонь и духота. Люди валяются на полу. Когда-то была тут зеленая кустарниковая подстилка, те­перь листья усохли, прутья оголились. Но и этой постели рады ис­томленные люди.

Третий день живут они в подвале, ждут решения своей судьбы. Молодой черкес — слуга Мубарека — каждое утро приносит не­сколько ведер распаренного проса и высыпает его в длинное дол­бленое корыто, что стоит посредине подвала. Потом в этих же ве­драх приносят воду и разбавляют густую кашу. Гремя цепями, не­вольники подбираются к корыту и запускают руки в тепловатую пенную жижу. Тут тебе и еда, и питье.

Иногда вечером черкес, сгибаясь от тяжести, снова появляется в подвале. Он сбрасывает с плеч костлявую тушу овцы. Пленники видят — это падаль. Люди отворачиваются от тухлятины, но черкес знает — к утру от нее останутся только кости.

Мубарек быстро шагал к подвалу, сердито помахивая нагайкой. Он был зол, как тысяча шайтанов. Покупая невольников в Ор-Ка- пу, за одного из них он уплатил дороже, чем за остальных. Кара- ваячи клялся аллахом, что это — сын князя. Большой выкуп думал взять за него Мубарек. Но в Хатырше знатный пленник начал хит­рить. От княжеского роду отказывается, письмо князю о выкупе писать не хочет. Этот гяур хочет провести его, известного всем тор­говца живым товаром.

А в подвале Мубарека ждут. Еще с вечера Василько подполз к дружиннику, которого сочли за княжича, и сказал тихо:

—      А что если я отзовусь княжичем?

—      Да ты в своем уме?! Неделя не пройдет, обман откроют — голову снесут.

—      Авось не снесут. Пока выкупная грамотка туда-сюда ходит— убегу. Я чаю, княжича в подвале держать не станут.

—      Куда убежишь? Словят запросто в тот же день.

—      Ужо знаю, куда бежать.— Василько приник к уху дружин­ника и зашептал: — Пусти слух, что я княжий сын, а ежели сбе­гу— постараюсь и вам как ни то помочь. Слово даю. Я уже все обдумал подробно.

—      Твое дело. Мне сказать, что ты княжич, недолго.

К утру все пленники знали — нашелся человек, который решил­ся рискнуть головой, чтобы потом прийти на выручку. Появилась хоть слабенькая надежда на спасение...

Спустившись вниз, Мубарек подбежал к русоголовому пленни­ку и толкнул его ногой. Тот поднял голову.

—      Искажи, грязный свинья, кто ты? — сквозь зубы спросил татарин.

—      Дружинник я.

—      Твой батька коназ? — Мубарек поднял нагайку.

—      Не тронь человека,— Василько поднялся.— Я княжич. Татарин опустил руку, сунул кинжал за пояс. Долго глядел на

пленника, размышляя, затем схватил его за вьющуюся темную прядь волос, закричал:

—      Врошь, свиня! Син коназа — белый голова, а твоя?

—      Под шапкой погляди,— сказал пленник с усмешкой во взгля­де. Мубарек черенком нагайки столкнул с головы шапочку, под ней — светлое пятно русых волос.

—      Зачем сразу не сказал?

—      Отец-князь ныне бедняком стал. Простого ясырника ему вы­купить было бы легче.

5 Арк. Крунняков                                                                           65

—     Ничаво. Батька для сын найдет любой выкуп. Читать, пи­сать — знаешь?

—     Знамо дело, могу. Чай, княжий сын.

—     Будешь писать домой. Коназ-батька выкуп проси. Давай* Пленник молча кивнул на закованные в кандалы руки. Татарин

подал знак стражникам, и те сняли с Сокола цепи.

Сидеть неудобно. Василько, умытый, посвежевший, в поношен­ном кафтане с чужого плеча, склонился над низким столиком. Ру­сая прядь волос то и дело спадает на лоб, мешает писать.

Изредка пленник поднимает голову, думает. Потом легко гонит строку по желтоватому листу бумаги.

Довольный Мубарек ходит около Василька и, поглаживая жид­кую бороденку, говорит:

—     Напиши коназ-батьке, пусть мало-мало торопится. Через двадцать и еще раз двадцать дней тебя повезу в Op-Капу. Пусть коназ посылает туда три батмана золота, и я отдам ему сына. Если не пошлет — тебе секим башка. Так написал ли?

Сокол кивнул головой. Мубарек забрал письмо, свернул его в трубку и сказал:

—     Завтра мой человек повезет бумагу твоему отцу. Ты хорошо расскажешь, как ехать. Потом мы удем мало-мало ждать. Я тебе ашать буду много давать — ты будешь, как молодой конь.

* * *

С тех пор прошла седьмица.

Как сказал Мубарек, так и сделал. Стали Сокола кормить справно, содержали отдельно от других пленников, охраняли кое- как. Знали татары, что не убежать ему с этой земли, да и какой смысл в побеге — все равно скоро выкуп. Даже кандалы сняли.

А Василько только и мечтал о свободе. С этой мыслью и кня­жичем назвался. Думал перехитрить злодеев и убежать не в сто­рону Сивашей, куда непременно пошлют погоню, а совсем в другой край — в Сурож, к русским купцам, благо до Сурожа от Хатырши всего полсотни верст.

В одну из темных ночей вырвался он на волю и, верно, обхит­рил охрану. Может, и дошел бы парень до Сурожа, да пришла Соко­лу мысль друзей своих из подвала вызволить. Переждал он день в горах, а ночью подобрался к Хатырше, да только с первых же ша­гов—неудача. Почуяли чужого сторожевые псы, подняли лай на всю Хагыршу, и не успел Василько повернуться, бросились на него всей сворой. А туг и сторожа рядом. Связали, да и снова на глаза Мубареку. А тот свиреп, как волк. Вернулся из Op-Капу посланец,

привез плохую весть. Караванчи, у которого куплены невольники, перехватил гонца и велел просить прощения у Мубарека за ошибку. Узнал караванчи, что он обманут и настоящий сын князя убит в сече, а тот, кого они приняли за княжича, простой дружинник.

Василька избили за побег до потери сознания и снова бросили в подвал. Очнулся он только на второй день.

—      Гляжу я на тебя — глупец ты,— сказал ему Ивашка.— Уж коли назвался груздем — лезь в кузов. Ждал бы себе выкупа до морковкина заговенья, корчил бы из себя княжича.

—      А потом?

—      Потом было б ВИДНО.

—      Не могу я, Ивашка, в неволе быть, пойми ты.

—      В подвале тебе вольнее? Ведь на что решился! Убить могли запросто.

—      Не обо мне речь. Вас спасти не удалось — жалко.

Ивашка долго смотрел на Сокола, потом сказал:

—      Душа в тебе, парень, большая. Ума, правда, маловато, но это дело наживное. Полюбился ты мне, словно брат родной. Гово­рят, завтра нас продавать поведут. Хорошо бы в одни руки попасть,

—      Дай бог. Вдвоем и убежать легче.

Глава четвертая

Ф Р Я Г И

Консул Кафы... Не может сметь брать подарки ни от кого, даже от царей, в крайности же принимать только съедобное и питье, которое в состоянии употребить умеренно в те­чение суток.

Из Устава генуэзских колоний, § 10.

В КРЕПОСТИ САНТА-КРИСТО

кобо сидит на скале близ дома, кон­чиком шпаги поддевает мелкие ка­мешки и сбрасывает их вниз, туда, где, вздыхая, море плещет пену на прибрежный пе­сок. Дремлет море, греет свою могучую спину под жгучими лучами.

Якобо скучно. Старая служанка Геба пошла в цитадель Санта-Кристо прибирать комнаты консула и что-то долго задержалась там. В эту пору обычно Якобо устраивался в тени дерева и слушал сказки Гебы, древние сказки о богах, о битвах Геракла, о любви великолепных богинь.

Мастерица рассказывать эта Геба. Уже шест­надцатый год идет Якобо, а он по-прежнему сказки Гебы предпочитает урокам арифметики, чтения и письма, которые преподает ему нота­риус Гондольфо.

Сегодня, видно, не придется послушать Гебу— скоро полдень, а после полудня Якобо попадает во власть нотариуса. Кстати, вон он идет и, как всегда, навеселе. Якобо не помнит, когда он видел своего учителя трезвым. При этом надо сказать правду — он не видел также Гондольфо и пьяным.

—      Ты что надулся, как молодой индюк? — спрашивает Гон­дольфо, подходя.—Не рад меня видеть, как я понимаю. А где Геба? Я тоже хотел бы послушать ее приятную болтовню.

—      Видимо, отец задержал ее, — недовольно ответил Якобо.— Уж который день ее нет по утрам дома.

—      Ну, что тебе за нужда в этих бабьих россказнях. Ты — ка­бальеро, тебе пора волочиться за юбками, а ты... Ах, как не похож ты на своего отца. Разве таким он был в твои годы, когда мы жили в Генуе! Да, хорошее было время.

—      Послушай, Гондольфо,—горячо заговорил Якобо. — Расска­жи, пожалуйста, мне подробнее об отце. Мы никогда о нем не говорили. И со мной он бывает очень редко. Он не любит меня, да?

—      Нет, нет, мой мальчик. Если у твоего отца и есть что святое, так это только ты. Пойми, Якобо, у него никого, кроме тебя, нет. Но Христофоро ди Негро — консул Солдайи, кроме того, он же и казначей и комендант крепости. Ты не можешь представить, сколь­ко у него дел. Время сейчас тревожное. Если бы ты не был лентяем и не спал бы до второго утреннего звона, то каждый день видел бы своего отца. Утром он подолгу стоит у твоей кровати.

—      Вот ты сказал, Гондольфо, что вы с отцом хорошо жили э Генуе. Зачем же приехали вы сюда?

—      О, это большой разговор,— вздохнув, произнес нотариус.— Но если хочешь, я коротко тебе расскажу. Слушай.

Наши родители когда-то жили славно и богато. Но потом нас­тали трудные времена. Генуя раскололась на две части. Одна часть — партия гордых гибеллинов — дворян, другая партия — гвельфы. В нее вошли разбогатевшие мастера и торговцы. Благо­родные отцы наши, конечно, стояли во главе партии гибеллинов. Борьба шла жестокая. И я уже не знаю отчего, но гвельфы все больше богатели, а мы беднели. Скоро мой отец разорился совсем, не лучше дела были и у твоего деда. И вот тогда стали приезжать из Хазарской земли, отсюда, где мы сейчас живем, люди, разбога­тевшие здесь за несколько лет. Твой дед и мой отец решили тоже попытать счастья на этих берегах. И опять я не знаю, как это по­лучилось,— другие наживались, а наши отцы нет. Дед твой служил здесь кавалерием, а мой отец подкомендантом.

В один несчастный день прибыл в наш город ордынский мурза нанимать солдат, чтобы идти войной на Русь. Горы золота обещал.

—      Неужели отцы ваши пошли воевать руссов?

—      Пошли, мой мальчик, пошли. Против русских они, я думаю, ничего не имели, но золото прельстило их. Эта несчастная прокля­тая война окончилась позором для татар. Черная пехота, так зва­ли наши наемные полки, почти вся полегла в этой битве. Погиб и

1 Так генуэзцы называли Сурож.

мой отец. А твой дед вернулся. К этому времени мы с Христофоро, хлебнув немало горя, поступили на службу рядовыми аргузиями. Магери наши умерли в нужде. Дед твой тоже протянул недолго. Тяжелая рана свела его в могилу. Но золота из Руси он все-таки принес и, я думаю, немало. Как использовал твой отец это золото, я не знаю, но мне кажется, он перекупил партию-другую рабов, а может, И больше. И В0т тут-то пошел в гору. Построил большой дом, вот этот, привел из Генуи молодую жену Лючию. Через год появился на свет ты. К тому времени Христо был настолько богат, что взял меня, по-прежнему бедняка, к себе в помощники...

А теперь слушай самое главное. Ты теперь взрослый, и отец не будет против, если я это тебе расскажу. Тебе все время говорили, что твоя мать умерла от болезни. А она...

—      Она жива, Гондольфо?! — воскликнул Якобо.

—      Господь знает, мой мальчик. Когда тебе было четыре года, мы с Христо повезли за море товар. В наше отсутствие на город налетела орда кочевников, разграбила ваш дом, и твою мать вме­сте с тобой увели в плен. Я не вру, мой мальчик, мне пришлось вынуть из петли твоею отца, когда он узнал об этом несчастье. Христо объездил все рынки, где продают живой товар, он догонял караваны, всюду справлялся, но Лючии и тебя не нашел.

И только полгода спустя счастье улыбнулось твоему отцу.

Проходя по русской слободе, он узнал... своего сына. Ты играл у моря с дочкой русского купца Никиты Чурилова.

—      О, это была синьорина Ольга, я помню... — прошептал Якобо.

—И ничего ты не помнишь. Оказывается, купец проезжал через Ор-Капу, пожалел несчастного ребенка, купил тебя у татарина и привез в город.

Христо захотел отблагодарить купца и давал ему вдесятеро больше денег, чем тот заплатил за тебя на рынке, но русский от­казался. Мало того, он предложил на время, пока отец не подыщет воспитательницу, оставить тебя у него дома. С тех пор отец твой глубоко уважает этого человека.

—      Что же было дальше?

—      Отец твой нашел служанку Гебу и перевез тебя в свой дом. Жениться вторично он не захотел. Все еще верит, что Лючия жива и он найдет ее.

Четыре года назад Христо стал консулом, меня сделал старшим нотариусом курии, и вот я сижу с тобой и рассказываю истории почище твоей Гебы.

—      Мой отец всегда будет консулом?

—      Не знаю, Якобо. По закону консул должен меняться каждый год. Но Христо везет. Ему из Генуи послали смену, но новый кон­сул утонул в пути во время шторма. Христо оставили еще на один гоя. В прошлое лето на эту должность Совет Банка назначил Малькионе Джентали, но он заболел. Что будет через год, только, богу известно. Ты ведь знаешь, что сейчас мы отрезаны от родины.

—      Расскажи еще что-нибудь, Гондольфо,— попросил Якобо. — Еще чуть-чуть.

—      Хватит, Якобо. Уже время занятий наших истекло. Видишь* сюда бежит слуга, он, наверное, послан за мной. Иди домой, Геба ждет тебя.

В курии Гондольфо застал Семена Чурилова и Христофоро ди Негро. Консул указал на чистый лист бумаги а произнес повели­тельно:

—      Напиши документ капитану Ачеллино Леркари, разреша­ющий купить ему полотно на парус у купца Чурилова. Я подпишу.

—      Позволю заметить, синьор консул, согласно приказу консула Кафы, оснащение судов, принадлежащих Банку св. Георгия, раз­решается только полотном, купленным у наших торговцев,— заме­тил Г ондольфо.

—      Спасибо за напоминание. Документ все же напиши,— при­казал консул и, простившись с русским купцом, направился в крепость.

Запоздалые облака устало ложатся на вершины фиолетовых гор. От домов и деревьев упали на землю черные тяжелые тени.

Христофоро ди Негро поднялся на сторожевую площадку кон­сульского замка. Здесь его любимое место. Ди Негро сел на выс­туп между зубцами башни и задумался. Мысли тревожные. На днях Гондольфо передал ему жалобу сына. Якобо справедливо, упрекал отца за невнимание к нему. С этим пора кончить, надо- приблизить Якобо к себе. Видимо, придется дом оставить на Гон­дольфо, а самому вместе с сыном и Гебой перейти в консульский замок... Консул задумчиво смотрит на море.

Лунная дорожка пересыпана золотыми слитками света. Сужи­ваясь, она убегает к горизонту, чуть-чуть извиваясь. Море шуми г неумолчно, нет конца всплескам его. Нет конца и мыслям Хрис­тофоро.

Около полуночи повеяло сыростью, и консул, поеживаясь от хо­лода, спустился в третий этаж башни. Здесь он увидел свет и уди­вился. На столе над крошечным огарком свечи покачивается блед­ный язычок пламени. За столом, положив голову на руки, спит Гон­дольфо.

«Снова напился»,— консул убирает со стола флягу с остатками вина. Перо выпало из рук нотариуса, замарав раскрытый лист объемистой тетради.

«Интересно, что за работа у моего нотариуса в столь поздний час?» — подумал консул и, присев к столу, пододвинул тетрадь к себе.

Открытый лист был исписан до половины, и с верхней строки консул прочел: «О, Генуя, Генуя! Скоро ли я преклоню колени пе­ред твоими святыми алтарями. Всю вчерашнюю ночь я гадал: до­ведет ли мне господь бог унести отсюда ноги? Вышло, что не дове­дет. И эта мысль приводит меня в ужас. Зачем я здесь живу? Турки не пускают наши корабли ни сюда, ни отсюда, а на обрат­ную дорогу сушей даже у Христо не хватит ни сил, ни денег. Си­деть и ждать, когда тебя прирежет янычар или солхатский тата­рин... Черт возьми!..»

— Любопытно! — прошептал консул и перелистнул несколько страниц назад.

«...Удачи все нет и нет. Мы с Христо остались сиротами и живем вместе. Служба у нас тяжелая и бедная. Другие покупают у татар селения и земли, отчего сильно богатеют. Все шире и шире разд­вигаются границы консульства. Сейчас консульство имеет город и восемнадцать селений. Десять из них захватил Антонио ди Гуаско. Говорят, что в молодости он был корсаром. Теперь —самый бога­тый гражданин консульства. Благородный ди Гуаско! Тьфу!»

Перевернуто еще несколько страниц.

«Друг мой Христофоро, кажется, наступил на золотую жилу. Первая партия рабов куплена и ушла за море. Семьсот сонмов чистой прибыли. Вчера Христо вернулся из Карасу с другой пар­тией рабов. Она в четыре раза больше первой. Христо будет бога­чом. А я?»

На обороте чернильное пятно почти на всю страницу. Внизу на­писано:

«...Еще хочу сказать о тех ди Гуаско. Они захватили обширные земли вокруг Солдайи, так что жители лишились возможности сеять хлеб, косить сено, заготовлять дрова. Люди могут это делать ■не иначе, как на захваченной ди Гуаско земле. Жители сделались зависимыми от ди Гуаско, по их воле ходят к ним на работы. Ди Гуаско заставляют их платить сверх нормы налоги и подати, нано­ся их жизни величайший вред и убыток.

Января, 30 дня, вторник. Консулом Кафы назначен Антониото ди Кабела. Христо ездил к нему представляться и приехал злой, как диавол. Во-первых, ди Кабела из партии гвельфов, упрям, как бык, и ненавидит гибеллинов. А он начальник над Христофоро. Каково!..»

Далее Гондольфо писал о таких тайных делах, о которых не дай бог узнают в Кафе. Все чаще и чаще записи кончались словами: «Сегодня снова выпил с горя».

Консул решительно свернул тетрадь и бросил ее в печь.

Утром, проснувшись, Гондольфо о тетради и не вспомнил. Но­тариусу нужно было опохмелиться. Все остальное отошло на вто­рой план.

ПОЕЗДКА В КАРАСУБАЗАР

Сегодня исполнилось ровно двенадцать лет с того дня, когда купленного раба Федьку Козонка оставил для услуг в своем доме богатый кавалерий Христофоро ди Негро.

Федька считал это счастьем—лучше быть рабом в Суроже, чем сгинуть за морем в неведомой земле. Неспроста Христофоро приметил Козонка — рязанский мужик умел и плотничать, и ко­пать землю, стрелять из лука и нянчить детей, по неделе не слезать с коня и при случае оборонить хозяина. Федька быстро, за один год, научился понимать фряжскую речь, а потом и говорить начал сносно.

Федькин господин свои обязанности выполняет усердно, никог­да не бывает спокоен сам и не дает покою другим. Вот и сегодня нет еще и полудня, а консул в сопровождении Федьки и четырех: аргузиев проехал монастырь, миновал Арталан и уже подъезжает к деревушке Юкары-Тайган.

Когда по правую руку показалась Хаджима, а впереди крепость Таш-хан, консул сошел с коня, широкими шагами взошел на холм, откуда был виден город. Консул думал о предложении Карло Ма- зетто — владельца деревень от Арталана до Бахчи-Эвли. Карло предложил консулу купить у татар деревеньку Юкары-Тайган. Правда, селение невелико, но народ в нем живет трудолюбивый: русские, греки, армяне. Хану Халилю мало пользы от деревни, на случай похода никто из ее жителей не сядет на коня, да и дан» платят мало. Прячут тайганцы и хлеб, и скот, и фрукты неведомо куда. «Если вы купите деревню,— говорил Карло,— я буду следить, как за своею, и будьте в надежде, что я выколочу из селян все, что можно. Все доходы пойдут вам, мне ничего не надо,— убеждал Карло. — Разве только поможете когда-нибудь в трудное время».

Вот об этом предложении и размышлял Христофоро ди Негро. «Заеду к князю, поговорю,— решил консул. — Если продаст — куп­лю и назову деревеньку именем Карло. Так будет хорошо».

И он медленно пошел к ожидавшим его аргузиям.

Коричневый бархатный берет покрывал седую голову консула, волнистые волосы белым потоком ниспадали ему на плечи. Через высокий лоб, наискось к левому глазу, была повязана черная лента—она прикрывала выбитый глаз. Длинный и острый нос, тонкие, еле видные из-под серых усов губы и короткая курчавая борода придавали ему вид хищной птицы, высматривающей до­бычу. Да о добыче и думал консул.

От Хатырши до Карасубазара совсем недалеко. Перед рассве­том невольников выгнали из подвалов, и не успело солнце поднять­ся над гребнем гор, как их довели до города.

Татары пригнали их к берегу реки на поляну между зарослями карагача и дорогой. Пленникам разрешили лечь на траву и уже дважды приносили еду. Не сожаление к рабам заставило сделать это — торговцы готовили живой товар к продаже.

Хоть и оправился Василько после побоев, однако ходить много не мог. Если до Хатырши он помогал Ивашке идти, то сейчас Ивашка подпирал его своим плечом.

Вчера они узнали от черкеса, что продадут их на рынке рабов в Карасубазаре. Это обрадовало Ивашку. Теперь, на отдыхе, он говорил Василько:

—      Бог милостив, может, это на счастье мне.

—      Не все ли равно,—равнодушно ответил Василько.

—      Слышал я, что в Карасу приезжают купцы более всего из Сурожа. Может, продадут меня в Сурож, а гам живет односельча: нин мой Никита Чурилов. А женка его мне двоюродная сестра бу­дет. Неуж не выкупит, если весточку ему сумею дать?

—      Купцы до денег жадны. Родича купить да потом кормить — вроде бы не больно выгодно.

—      Работать на него буду. Лучше быть у русского холопом, чем за морем. Приведи господь к тому, и тебя не забуду. Скажу — выкупи, Никитушка, и кружка моего.

—      Ты, Иван, словно дитя малое...

Ивашка хотел что-то сказать, но, взглянув на дорогу, дернул Сокола за рукав.

—      Ты фрягов видел когда-нибудь?

—      Не-е,— ответил Василько.

—      Смотри, фряг едет. Может, покупатель наш.

Василько приподнялся и повернул голову к дороге.

Христофоро ди Негро ехал в крепость Таш-хан. Аргузии ехали

впереди консула, а Федька на своем буланом мерине тащился позади всех. Проезжая через мостик, он увидел, как невольники, расположившись на берегу, обмывали свои раны. Сразу в памяти встали дни его полонения и кровавая дорога в Крым.

Козонок попридержан коня, перекрестился и с жалостью про­изнес:

—      Господи, помилуй их. За что мучаются люди?

От возгласа, словно от удара, рывком подался к нему рыжий «уж и к в длинной серой рубахе, разорванной на плече. Он быстро встал за тополем, прислонился к толстому стволу, чтобы не видела •охрана, и хрипло спросил:

—      Русский ты, иль мне почудилось?

Козонок перекрестился еще раз, остановил буланого и сказал:

—      Вестимо, русский. Ты-то отколь?

—      Родной мой,— торопливо заговорил мужик,—помог бы мне.

—      Что могу сделать я, коли сам раб, как и ты,— опустив голо­ву, сказал Федька. — Вот разве эго,— он достал из-за пазухи об­тертую деньгу,—возьми, пригодится.

—      Не надо денег. Зачем они! Передай, ежели сможешь, вес- точку сурожскому купцу Никите Чурилоюу. Скажи —Ивашка Бу­лаев в кандалы попал. В Карасу продаваться будет. Пусть прие­дет сюда и выкупит меня. Родич я ему. Лучше его холопом быть, чем на погибель в заморье ехать.

Лицо Федьки посветлело, и он сказал вполголоса:

—      Из Сурожа я, братец! Никиту того знаю и передам ему все! — Хлестнул нагайкой коня и пустился догонять господина.

Доехав до Хаджимы, Федька попридержал коня, закрыл лицо рукой, крякнул и проговорил про себя:

—      Обманул честного христианина по глупости своей. Когда успею передать просьбу Никите? И-их, рабская жизнь!

На взгорье Федька увидел консула и аргузиев. Они стояли у дороги. Консул был сердит.

—      Если господин ждет слугу — это негодный слуга,— грозно произнес он. — Дома за то будешь наказан.

Федька поравнялся с консулом и чистосердечно рассказал ему о разговоре с Иваном Булаевым. Все ожидали, что консул еще бо- .лее разгневается, но тот неожиданно коротко приказал:

—      Хорошо. Просьбу передай. Я обойдусь без слуги.

Федька на радостях гаркнул «спасибо» по-родному, не по-фряж­ски и, повернув коня, галопом пустился к мостку. Гам он осадил буланого и, крикнув все еще стоявшему у дерева невольнику: «Кре­пись братец,—еду в Сурож!» — умчался по пыльной дороге.

Ивашка поднял руку, чтобы помахать доброму человеку вослед, но тм^Ьц.очувствовал резкую боль в кисти. Оглянулся — за ним кой.

бегать хочешь?—сказал он. — Смотри, поймаем,

Му*..

Чец, даст бог, вырвусь, я те отплачу. Я те по- хшько караси, по и ерши водятся.

Глава пятая

В КАРАСУБАЗАРЕ

Ведь ты нашу землю знаешь. Наша земля войной живет.

Из письма крымского хана

БЕЙЛИК КНЯЗЯ ШИРИНА

о времен Ногая и до дней правления Менгли-Г'ирея ханство изменилось ма­ло. Жизненный уклад Золотой Орды полностью перенесен был в Крым и остался почти нетро­нутым. Как и двести лет назад, правят пять знат­ных родов, основавших крымский юрт. Ширины, Мансуры, Аргины, Барыны и Ялшавы — хозяева крымских земель, только они владеют вотчинны­ми уделами — бейликами.

Несметные табуны лошадей пасутся в степи, подданные знатнейших кочуют в пределах бей- лика и ждут приказа своего бея, чтобы идти в набег.

Только в дни нежеланного покоя татарин кое- как ковыряет землю. Главное дело его — война. Войной живут кочевники и оружейники, моло­дые и старые, богатые и бедные.

Хан — владыка правоверных—постоянно ду­мает о войне. При первой возможности он «са­дится на коня», объявляя поход. Властители бей- ликов собирают своих подданных и встают в войско хана под своим знаменем.

Бейлик князя Халиля из рода Ширинов очень

похож на все другие бейлики. Только одним отличается Ширин- ский удел —он всех больше и богаче. Ширин-бей сидит на первом месте в Диване', и его мудрые советы хан выслушивает со внима­нием и часто следует им.

Дворец в столице ханства Солхате, дворец в сердце бейлика Карасубазаре, летний дворец в Хатырше — ни один бей не имел такого богатства.

На месте, где стоит Карасубазар, когда-то был один стары» караван-сарай Таш-хан. Каменным двором прозвали его татары. Земли вокруг него не принадлежали никому.

Халиль первый угадал, какую пользу можно извлечь из этого места, если сделать здесь рынок. Так он и поступил.

Быстро оживились берега стремительной реки Карасу Халиль подновил крепостные стены, внутри крепости построил богатый дворец. Скоро рынок на Черной воде (Карасубазар) стал извест­ным рынком ханства. Оружейники, седельники, золотошвейникщ чеботари стали тоже селиться вокруг рынка — какой смысл ездить сюда издалека? Город рос не по дням, а по часам, благо бывшие кочевники невзыскательны к жилью и сляпать саклю для них дело двух-трех дней. Никто не следил за размещением домов — улицы получались узкими и кривыми. Даже в самое жаркое время года они были покрыты грязью, а осенью и весной развозило так, что правоверные должны были задирать шальвары выше колен, чтобы не запачкать дорогую ткань. Часто на улице можно услышать зна­комые всем жителям города крики «Ай-дама!» (Не проезжай!). Это кричат возницы со всех повозок при въезде на улицу, чтобы никто не заезжал им навстречу с другого конца. Если это случится, то ни разминуться, ни возвратиться назад повозкам будет нельзя.

По обеим сторонам грязной и вонючей дороги—сплошные за­боры. За высокими глиняными дуваламн скрывают правоверные своих жен от постороннего глаза.

* * $

Этой весной Халиль Ширин-бей заболел. Во внутренних покоях дворца князю было душно. Почти все время он проводил в летней спальне с широкими окнами. Перед низким, затянутым розовой прозрачной тканью окном был навешен тяжелый, синего шелка по­лог. Днем середина полога поднималась, и старый князь, раздви­нув золотистую бахрому, нашитую на края шелка, подолгу глядел во двор, где пели и танцевали его многочисленные жены и налож­ницы.

1 Диван (перс.) — Государственный Совет.

Вот и сейчас Халиль полулежит на обитой зеленым бархатом широкой тахте. Рассеянно смотрит в окно, а мысли далеко.

Более месяца уже, покинув Солхат, живет он в карасубазар- ском доме. И не болезнь тому причиной. Надо было оставить этого себялюбца — хана Менгли без мудрых советов, пусть узнает, на­сколько пустоголов его любимый сераскир Джаны-Бек, которого он приблизил к себе и которому верит. Может быть, вспомнит, небла­годарный, кем возведен на ханский трон его отец, Хаджи-Гирей. Ведь это дело рук отца Халиля — Тегене...

Хан Менгли, так же как и отец, долгое время опирался на бея из рода Ширинов. Но в последнее время зависть замучила хана. Приблизил к себе Джаны-Бека, отдал ему под начало все свое войско, слушает его глупые советы, Халилю чинит мелкие обиды. «Пусть теперь покрутится,— думает Халиль,— я не выйду из Ка- расу, пока не позовет».

А вдруг не позовет, вкрадывается в душу бея сомнение, вдруг надумает войной идти без Ширинова войска?

Погруженный в свои думы, Халиль не слышал, как отворились резные двери покоев и к тахте подошел юноша.

—      Селям алейкум, отец. Живи сто лет!

—      Алим! Какие вести ты принес мне, сын мой? — Холодные глаза князя при взгляде на юношу заискрились, потеплели.

—      Владыка правоверных могучий Менгли-Гирей-хан, да прод­лит аллах его жизнь, послал к тебе своего человека. Джаны-Бек его имя.

—      Это должно было случиться,— бей довольно улыбнулся.

—      Говорят, что Джаны-Б' ; беспощаден к тем, кто не выполня­ет волю властителя.

—      Знаю.

—      Прости меня, отец, но сердце мое в тревоге. Джаны-Бек едет не один. В его свите две сотни воинов. Я слышал, что не далее, как прошлой осенью, они, по приказу могучего Менгли, да будет благословенно его имя, убили Устамета, а его владения разорили.

Халиль сжал огромную руку в кулак и тяжело опустил на сто­лик. Жалобно зазвенели сосуды, Алим вздрогнул.

—      Что мне Устамет! Могу ли я равнять себя с этим трусливым шакалом. Если он погиб от меча Джаны-Бека — туда ему и доро­га. Таков удел всех слабых. Умерь свою тревогу, Алим, сын Шири­нов, и пора знать тебе — не боюсь я степного волка Джаны, не страшен мне и сам Менгли-хан! Запомни, сын мой, Менгли-хан властитель Крыма только тогда, когда этого хотим мы, знатные из знатных. У меня у одного больше воинов, чем у Менгли-хан.з, а доходы от соли, которыми живет владыка правоверных, не пре­высят и половины доходов моего бейлика. Приказы хана только тогда являются священными, когда они выгодны нам, но они не

/

стоят и хвостика нагайки, если не полезны бею. Я доживаю свои дни и ни разу не ходил на поклон к хану. Я хочу, чтобы и ты, Алим, когда будешь единственным хозяином бейлика, высоко держал го­лову. В тебе течет кровь Ширинов, ты всегда должен помнить это!

—      Мне удивительны твои слова, отец. Я всюду слышу и вижу, каким великим уважением окружено имя Менгли-Гирея. Да и ты сам, да умножит пророк твою мудрость, учил меня произносить имя владыки рядом с именем всемогущего бога.

Старый бей поднял руку. Крупный яхонт в перстне загорелся под солнечными лучами темно-красным светом. Издалека он был похож на большую каплю крови, вправленную в золото.

—      Посмотри на этот камень, Алим. Он драгоценен, тверд и хо­лоден. Эти свойства в нем неизменны. Но когда надо, он то горит, как солнце, то мерцает, как звезда. Мы, люди рода Ширинов, по­добны этому камню. Неисчислимы наши богатства. Неизмерима наша твердость и сила, но бывает пора, когда надо славословить ханов из рода Гиреев, да продлит аллах их дни, иногда приходит время, когда игрой приветливой улыбки можно сделать больше, чем ятаганом или копьем в твердой и бесстрашной руке... А теперь скажи, сын мой, откуда ты узнал о том, что к нам едет именно Джаны-Бек? — и Халиль устало откинулся на подушки.

—      Я сам видел его, ибо великий посол хана уже у нас в бей- лике и не позднее, чем завтра утром, будет здесь.

Халиль поморщился, словно от боли, натянул одеяло и глухим голосом приказал:

—      Скажи, чтобы великому послу готовили пышную встречу.

—      Я это уже сделал, отец.

—      Пусть для посла уберут комнаты во дворце.

—      Я не волен давать тебе советы, отец, но будет хорошо, если Джаны поместится в твоих зимних покоях. Они все равно пусты. А для посла хана, да будут бесконечными его дни, это большая честь.

Халиль внимательно посмотрел на сына и улыбнулся.

—      Твой мудрый совет достоин того, чтобы ему последовать.

Алим в знак великого послушания склонил голову и вышел, как

и вошел,— неслышно.

ДЕЛА ТОРГОВЫЕ — ДЕЛА ТАЙНЫЕ

По земле идет третий месяц весны.

Солнце и южные ветры высушили степные дороги, и над ними густыми облаками носилась пыль, опережая торговые караваны.

По Муравскому шляху к древнему городу Солхату шел великий торговый путь из Руси. В столице Крымского ханства путь делился надвое: одна дорога шла в Кафу, другая — в Сурож.

Мерно шагают двугорбые верблюды. Через многие тысячи верст пронесли они тяжелые тюки с персидскими шелками и сирийской тафтой, сумы с епанчой и камкой из Малой Азии.

Тихо ползут нескончаемые длинные обозы крытых телег. Над­садно храпят длинногривые лошади, далеко по степи разносится скрип давно не мазанных колес. На телегах под полудужьями, об­тянутыми выгоревшим на солнце рядном, стоят лубяные короба. В них, переложенные листьями лавра и перца (чтобы не побила моль), лежат шкуры соболя, горностая, белки и черной лисы. Смо­ла, кожа, пенька, мед и воск чередуются в обозе с берестой, товар­ным дегтем и тальновыми клетками, в которых сидят кречеты и соколы.

К великому Сурожскому морю идет товар из Твери, Киева и далекой Новгородской земли.

Вместе с караваном вступил в город и Христофоро ди Негро. Накинув капюшон плаща на голову, консул проехал через площадь и постучался в ворота крепости. Здесь его знали и пропускали бес­препятственно.

Ширин-бей принял консула не сразу. Сославшись на болезнь» он не встал при его появлении с постели, а только приподнялся на подушках. У изголовья бея стоял толмач — армянин.

—      Долго не появлялся ты в Карасу. Может, не знал, что друг твой болен? — спросил Халиль после приветствия.

—      Не знал, благородный Халиль-бей.

—      А разве Большой Кафинец тебе не говорил?

—      Не говорил. Мы с ним далеко друг от друга.

—      Он знает о моей болезни, хан ему передавал. Скажи, что привело тебя сюда? Ясыря у меня нету, давно на войне не был.

—      Я по другому делу,—сказал Христофоро и подошел к бею поближе.— Ты Карло знаешь?

—      Как не знать. Сосед. Три улуса у меня купил. Говорят, дохо­ды берет немалые. Ты тоже улус хочешь купить? Однако Большой Кафинец узнает — ругать будет.

—      Кафинца не боюсь. Устава боюсь. Устав не велит консулу покупать и продавать. Посему улус Юкары-Тайган хочу у тебя купить тайно. Продашь ли?

—      Продать можно. Хороший улус, самому очень нужен, но дру­гу продам. Сколько заплатишь? Карло за каждый улус по пять ки­сетов золота давал.

—                                                                                   Пять — это много,— проговорил   консул.— Юкары-Тайган маленький улус.

—      Зато он рядом с Карасубазаром,— хитро прищурил глаза бей.— Сколько туда живого товара посадить можно? Приехал, ку­пил, перетащил в свой улус, и никто не узнает, что высокочтимый консул занимается этим делом.

81

6 Арк. Крупняков

Консул подумал немного, а потом решительно произнес:

—      Я дам тебе, светлый бей, три золотых гугума, двенадцать кусков шелка и три куска парчи, а ты отдашь мне Юкары и Хад- жиму в придачу.

—      Бери! Совсем соседями будем, торговать будем, помогать друг другу будем. Привез ли гугумы?

Пока бей рассматривал золотые кувшинчики, шелк да парчу, консул думал о приобретенных селениях. Покупал он не только землю, но и расположение, дружбу бея Ширина. Может быть, при­дет такая пора, что консулу придется просить защиты у могущест­венного татарина.

Скользя взглядом по зеленой глади шелка, Халиль думал о дру­гом. «Пусть покупают лаптнцы улусы, пусть дают нам золото. Если понадобится — отнимем улусы в любое время».

Покончив с делами, консул сказал:

—      Скоро приедут ко мне высокие гости из-за моря. Богатые люди. Я обещал показать им твой базар. Как жалко, что ясырем ты нынче не богат. Им рабов много надо. Видно, в Кафу придется гостей везти. А мне так хотелось, чтобы их золото пошло в твою казну.

—      Скоро ли гости переступят порог твоего дома?

—      В середине лета, я думаю, будут у меня.

—      Вези гостей ко мне. Скоро в Бутыклы-поле войной пойду, И тебе, и гостям твоим ясыря хватит.

—      А болезнь твоя, князь?

—      Мубарек поведет мой байрак. Плохой я буду друг, если гос­тей твоих отпущу с пустыми руками. Разве в Кафе хороший купец ясырь возьмет? Там даже за паршивого раба ломят большую цену. Ко мне с гостями приезжай.

Окончив разговор, консул посмотрел на толмача и сказал:

—      Я хотел бы наши дела сохранить в тайне.

—      Никто, кроме аллаха, не будет знать о нашем разговоре, уезжай домой спокойно. Базар смотреть сегодня будешь?

—      Надо посмотреть.

—      Сын мой тебе его покажет.

Черноводский базар! Разноликая, шумная толпа запрудила весь рынок, бурливая людская волна плещет через край площади и растекается по узким прибазарным улочкам.

В Карасубазаре торгует всякий. Привез правоверный из дале­кого похода награбленное добро — продает его. Сделал мастеровой вещь — несет на рынок, выковал кузнец саблю и копье — покупа­тель ждет его на шумной площади. Идет торговля, мена, крики, шум. Вот прямо на пыльной земле, подобрав под себя ноги, сидит

щуплый татарин. Перед ним на циновке его товар. Он держит в ру­ках расшитую серебром женскую шапочку и, причмокивая, кричит:

—             Вот фес! Самый лучший, самый красивый фес! Эй, оглан, эй, джан', купи для своей любимой. Сто лет любить будет, сто лет не

забудет!

Еще дальше на палках, поставленных в виде треножника, висит примитивный кангар[7]. На одной чашке весов баранья тушка, на другой — камни.

—      Баранина-а-а, баранина-а-а!—зазывает мясник.— Десять таньга один батман. Батман — всего десять таньга!

Еще дальше, прикрываясь от солнца небольшим тентом, натя­нутым на пики, стоит длинноногий фряг. Перед ним столик. На столике драгоценные камни. Этот не расхваливает свой товар. На татарском языке не может, на итальянском — бесполезно. Поэто­му он, бесконечно улыбаясь, на разные лады произносит всего два слова:

—      Ля белецца! Зюберджет![8]

Под длинными навесами продается золотая, серебряная и мед­ная посуда. Чеканные гугумы, серебряные рукомойники, саны, ча­нахи, вазы, чаши своим блеском ослепляют глаза. Слышен звон монет, споры, хлопанье ладош в знак совершенной сделки.

Осмотрев базар, консул спросил Алима:

—      Может, мои глаза плохо видят? Я почему-то не заметил здесь живого товара.

—      Живой товар — особый товар. И торговая дань на него осо­бая. Четыре дня под одной луной разрешаем мы покупать этот то­вар. Через два дня, если аллах продлит нашу жизнь до того вре­мени, мы можем показать торговлю рабами. А сейчас достойного гостя ждет хамам[9], еда, отдых и красивые девушки.

ДЖАНЫ-БЕК - ПОСОЛ ХАНА

Утро следующего дня, как и всякое другое, пришло в обширную крепость бок о бок с шумом. Вместе с розовыми лучами зари над крышами домов понеслись протяжные голоса муэдзинов[10]. В раз­ных концах города с балконов высоких минаретов распевали они свои молитвы, простирая руку к востоку. Открылись окна и двери веек лавчонок. Совершив утренний намаз, лавочники начали гром­кими криками зазывать покупателей. Далеко по улицам разнес­

лись заунывные голоса телялов[11]. Вот один из них едет на ишаке по извилистой грязной улочке. Задрав седую бороду кверху, он крикливо повторяет одно и то же:

—      О, правоверные обитатели Карасубазара, города, благосло­венного аллахом и его пророком. По истечении двух дней ваши дома посетят джааби[12] Халиля. Будьте готовы вручить десятую часть своих доходов как завещанную аллаху долю. Знайте, о жители, что еще через два дня будут в ваших домах слухи кадия[13], и тогда падет проклятье аллаха на головы тех, кто вовремя не отдаст яшур бея.

Еще не утих голос теляла, а в лавчонках и дворах началась брань. Не прошло и месяца, как по дворам прошли джааби хана, взяв десятую долю доходов. Трудно приходится правоверным, ког­да сидят они дома, не выезжают с беем на войну. Правоверные мог­ли бы терпеть ханских сборщиков налогов —они бывают редко. Но как жить, если, кроме них, есть еще джааби великого бея.

Кто-то заметил по этому поводу: «Бедный телял не успеет раз­нести по городу весть об одной подати, как нужно кричать о другой».

И как бы в подтверждение этого на улице снова раздался крик. Высоким голосом другой телял вещал:

—      Имеющие уши да слышат о счастье, дарованном нам алла­хом. Посол великого хана осчастливил нас своим прибытием. Се­годня правоверные встречают великого посла около крепости Таш. Знайте, о жители, кто не захочет отдать дань уважения послу, тог ответит перед аллахом за непочтение к великому хану. Имеющий уши, да слышит...

Когда солнце поднялось на уровень главного минарета мечеги Хаджису, к крепости Таш-хан стал стекаться народ. Пестрая, шум­ная толпа заполнила базарную площадь. Вдруг многотысячный глухой шум голосов перекрыл резкий пронзительный выкрик:

—      На колени! Посол великого хана.

Правоверные, все как один, повалились на пыльную землю.

На дороге, ведущей к северным воротам, показались всадники. Впереди на высокой белой лошади ехал посол хана Джаны-Бек. За ним медленно двигались две сотни конных аскеров.

Джаны-Бек резко отличался от других не только надменной и гордой посадкой, но и одеянием. Воины посла были одеты в кольчу­ги. Джаны-Бек — в широкий шелковый халат, отороченный по кра­ям желтой парчой. По правую сторону висел золоченый колчан со стрелами, слева — тяжелый ятаган в резных ножнах. На голове посла, гордо откинутой назад, красовался высокий шлем с двумя султанчиками из конских волос — знаками могучего сераскира. Как только посол проезжал, правоверные вставали с колен и возносили хвалу великому хану и его послу. Джаны-Бек был доволен такой торжественной встречей.

«Видно, напрасно донесли хану, что Халиль настраивает своих людей против владыки правоверных»,—подумал он, когда подъез­жал к воротам крепости.

Послу не пришлось ждать. Из открытых ворот навстречу ему выехал начальник княжежого войска Мубарек. Он положил руку на сердце и отвесил послу глубокий поклон:

—      Чорбаджи1 этого дома болен и очень сожалеет, что сам не может встретить столь дорогого гостя. Великий бей ждет тебя в своих покоях,— Через ров опустился перекидной мост. Джаны мол­ча, даже не поприветствовав Мубарека, въехал на мост, за ним двинулись его воины.

Но только лишь успела третья пара всадников миноівать ров, как мост поднялся, отрезав Джаны-Бека и шестерых аскеров от основной охраны. Опустились ворота крепости. Заметив это, Джа­ны выхватил ятаган, но ехавший рядом Мубарек спокойно про­изнес:

—      Не гневайся, прошу тебя, великий посол. Ты в гостях у моего хозяина и в полной безопасности. Зачем тебе такая многочислен­ная стража? Пусть воины отдохнут у стен крепости.

Джаны, осмотревшись, подозвал к себе одного из воинов, что-то тихо сказал ему и, кивнув головой Мубареку, приказал:

—      Выпустить его из крепости.

Отведенные послу покои произвели на Джаны хорошее впечат­ление, и он еще более уверился в доброжелательности бея Халнля. Но, отправляясь на прием, оружие оставил при себе.

Халиль по-прежнему полулежал на тахте, однако сейчас он был одет в атласный кафтан, перехваченный широким цветным поясом. Укрыты одеялом были только ноги.

У изголовья постели стоял Алим, на которого Джаны не обра­тил внимания, приняв его за слугу.

—      Салям тебе, храбрый Джаны-Бек! — громко и отчетливо про­изнес хозяин.— Да простит меня аллах за то, что я встречаю до­рогого гостя, лежа в постели.

—      Я приветствую тебя, Халиль-бей,—сухо ответил Джаны,— и желаю тебе скорейшего выздоровления. Я не стал бы тревожить тебя, если бы не веление владыки правоверных. Большие дела при­вели меня в твой сераль.

—      Говори. Я слушаю.

—      Год назад владыке правоверных стало известно, что в твоем

* Чорбаджи (таг.)— хозяин.

бейлике появился айдамах Дели-Балта[14]. Он нападает на невольни­чьи караваны во время отдыха, убивает стражу и уводит рабов, которых, говорят, продает здесь, в крепости Таш-хан. Еще во вре­мена Чингиз-хана наши великие предки установили закон, поощря­ющий воевать иноверцев и запрещающий обижать людей своей веры. Презренный Дели-Балта, да будет проклятье аллаха над ним, нарушил этот закон. Хан повелел ровно год назад казнить Дели- Балту.

—      Прежде чем казнить Дели-Балту, его надо поймать,— выр­валось у Алима.

Джаны-Бек вскочил, схватился за рукоять ятагана и гневно за­кричал:

—      Как смеет презренный раб и мальчишка прерывать речи старших!

—      Это не раб. Это мой сын, Алим,— тихо, но твердо заметил Халиль, глаза его сверкнули, но он тут же прикрыл их тяжелыми веками,.

—      Все равно! Он слишком молод и глуп, чтобы прерывать пос­ла хана.

—      Успокойся, Джаны-Бек. Ты видишь — мы безоружны, а ты хватаешься за ятаган так, как будто перед гобой сотня вооружен­ных аскеров. Ты прав — мой сын молод, но он не глуп. В этом году он заводит свой казан[15] и я передаю в его владения половину своих земель. А когда я уйду в сады Эдема, он станет хозяином бейлика. Прошу уважать его так, как и меня. И еще скажу: он прав—Дели надо сначала поймать. Целый год мои аскеры следят за ним и ни разу не видели его: он исчезает бесследно... Возможно, кто-то по­могает ему, но —кто?

—      Хан Менгли-Гирей, да продлит аллах его дни, повелел мне лично расправиться с презренным айдамахом, и я клянусь своей бородой, что не позднее, чем на пятую ночь, посажу его на кол.

—      Да будет так! — подтвердил Халиль-бей.

—      И еще повелел мудрейший властитель спросить тебя, бей, не застоялись ли твои кони, не разучились ли твои воины скакать по степи семь дней и ночей кряду.

—      Хан задумал большой поход? — спросил бей.

—      Этого я не могу знать. Но владыке стало известно, что хан Золотой Орды Ахмат собирает поход на руссов, на Москву.

Князь долго молчал, затем поднялся с тахты и, тяжело дыша, произнес:

—      Отложим этот разговор до завтра. Мне совсем плохо.

Джаны-Бек вышел.

Глава шестая

ВСТРЕЧА

...а мы с братом твоим, царем, пока мы здоровы, будем помощниками в делах твоих, сколько сил наших дос­танет.

Из письма Нурсалтан Ивану III.

едем напрасно. Если мне не нашли хорошего лекаря в Стамбуле, то найдем ли мы его в какой-то вшивой Москве?

—      Лекарь князя Ивана не московин. Он от римского кесаря.

—      Кесарь такой же дурак и хвастун! Все гяуры[16] дураки, веро­ломны, грязны и ничего не стоят. И только одни правоверные...

—      Ты неправа, великая келин. У гяуров есть и хорошие люди, как и у нас, правоверных, есть плохие.

—      У правоверных нет плохих! — келин качнулась в сторону снохи. — Даже самый последний загонщик табуна...

—      Что мы знаем о загонщиках табунов? Нужно судить по тем, кто нам близок. Ты вспомни, достойнейшая, своего мужа Мамо- гяка.

—      Он был мудр и честен!

—      Честен? А как он достиг казанского трона? Он зарезал хана Улуахмата в постели вместе с сыном его Якупом. Он был право­верным и уж, конечно, помолился аллаху прежде, чем взять в ру­ки нож.

—      Не смей изрыгать свои грязные речи! Ты заговорила, как нечестивая. Да ты такая и есть! Чего можно ожидать от женщины, которая провела свою молодость среди презерных пожирателей свинины.

—      Я в Москве научилась грамоте. Именно там я впервые прочла Коран. А ты, мудрейшая, не знаешь ни одной буквы и только умеешь проклинать тех, кто тебе неугоден.

—      Ты презренная из презренных! Ты почуяла свою безнака­занность... Ты обманом вырвала меня из Казани и думаешь, что теперь можно надо мной издеваться?! — Суртайша распахнула дверцу возка. — Эй, сотник! Стой! Я пересяду в свою повозку.

Царицы не проехали и половины пути, а уже трижды расходи­лись по своим повозкам. Ненависть друг к другу, накопленная в женских покоях, где царил дух мужской власти, здесь, на свободе, выплескивалась через край.

Суртайша возненавидела свою невестку с первых дней. Ее сын, хан Казани Ибрагим, привез свою третью жену, виданное ли дело, из Москвы. Привез, не спросив позволения матери. Суртайша на­деялась или изжить молодую жену сына или приручить к себе. Ну Нурсалтан повела себя независимо, хан стал ее слушаться. Через год появился у Ибрагима наследник. Нурсалтан родила ему сына и тогда совсем перестала признавать свекровь. Озлобленная Сур­тайша решила отстранить строптивую сноху от трона с помощью Дивана, где у нее было много сторонников. Повод был: хан Ибра­гим имел от первой жены сына Алихана, который считался его наследником. У трона такое случается часто — отец и сын возне­

навидели друг друга, как только Алихан подрос. Теперь наследни­ком хан провозгласил сына Нурсалтан, а это можно было счесть незаконным деянием, противным Шариату. Тем более, что Нурсал­тан считали в Казани московским выкормышем. Молодая царица сама пришла на Диван. Ее речь, смелая, умная, тогда понравилась всем...

—      Вы меня хотите разлучить с мужем,— говорила она. — По какому праву? Может быть, кто-то скажет, что я худого рода? Может быть, кому-то неизвестно, что я дочь великого Темира хана Золотой Орды, да будет мир ему в царстве аллаха. Может быть, кто-то осмелится усомниться в чистоте моих мыслей? Тут гово­рили, что я воспитывалась в Москве и забыла все заветы алкора­на. Вот передо мной сидит высокочтимый Кул-шериф-Молла. Пусть он спросит о сути и значении любого завета, и я отвечу ему. Я знаю наизусть всю священную книгу, от корки до корки, кто хочет убедиться в этом —спрашивайте.

Члены высокомудрого Дивана молчали. Ярые защитники ученья великого Магомета качали головами. Половина из них были не­грамотны и знали Коран со слов Моллы, а те, кто умел читать, были слишком заняты государственными делами, чтобы уделять поучениям пророка достаточно времени. Да и сам Кул-шериф опа­сался вступить в беседу о Коране, он боялся, как бы молодая, со свежей памятью женщина не уличила его в нетвердом знании за­ветов. Такое уже случалось дважды в частных беседах, и осрамить­ся при высоком Диване Молла не хотел.

—      Аллах будет свидетель — мы знаем твою благочестивость, царица,—сказал Кул-шериф, приложив ладони к вискам.

—      Вызубрить Коран может всякий,— не сдавалась Суртайша. — Надо следовать ему. А я сама слышала, как она советовала хану завести дружбу с московским коназом Иваном, оскверните­лем наших святых мест. Пусть она попробует отрицать это!

—      Пророк Магомет учил нас жить в дружбе с соседями...

—      Но не с подданными, не с грязными свиноядцами. Иван — данник хана Золотой Орды Ахмата! Он целует пыль у его трона!

—      Целовал когда-то. Теперь настает другое время, и нам, пра- виверным жителям Казани, надо глядеть не назад, а вперед. Те­перь Золотая Орда не та, что была прежде. Крымский хан Менгли- Гирей выходит из послушания и уже пытался нападать на Сарай- Берке — на великую столицу Орды. Мало того — он пытается навязать свою волю нашему ханству. Разве не Менгли-Гирей угро­жал хану совсем недавно? Разве не воины другого хана —Астра­ханского владыки в прошлом году налетали на наши земли. А разве правоверные, живущие за Каменным порогом, едины с нами? Разве не они отняли у нас все земли, лежащие за рекой Абигелью? Теперь Орда распадается, как кусок перезревшего сыра, рознь дав-

но поселилась между ханствами, между тем как московский князь Иван упрямо и удачливо соединяет под свою руку все русские княжества. Он уже настолько окреп, что не дает нам покоя ни летом, ни зимой. Ровно два года все джигиты хана не слезают с коней, а что мы добились, что навоевали? Торговля наша хиреет, земли лежат непаханными, ханство скудеет день ото дня.

—      Не мы тому виной! —выкрикнула Суртайша. — Коназ Иван.

—      Князь Иван, прежде чем послать рати в поход, каждый раз предлагает нам мир...

—      Который нам стыдно принять. Сосед наш Хаджи-Тархан намного слабее нас, а мир Москве не дает, крымский Менгли-хав окраины русские воюет, хан Ахмат, властитель вселенной, дань с Ивана берет. Чем мы их хуже?

—      Теперь все на Казани знают: весной Москва большим похо­дом на нас собирается. И вы думаете, что ханы Ахмат, Хаджи- Тархан, Менгли-Гирей нам в случае беды помогут? Скорее всего они постараются урвать от нашего ханства и себе по куску. Нам с Москвой не воевать, а торговать надо. Оттого пользы будет боль­ше, и вы, мудрые мужи Дивана, знаете об этом давно.

Долго спорили миры и мурзы, но в конце концов вынуждены были признать, что Нурсалтан царица достойная, слова ее мудры и смелы. Что касается наследника, то Диван раскололся на две части, как арбуз. Одни, сторонники Суртайши, хотели наследником престола Алихана, другие, сторонники Ибрагима, хотели сына Нурсалтан Магмет-Аминя.

Ибрагим хоть и молод был, но нравом крут, рассудителен и, как все ханы, тщеславен. Задумал он раздвинуть пределы ханства до самого Каменного порога. В такую большую войну вступать — надо было о многом поразмыслить. Особенно о соседях надо было подумать. Увести в поход почти всех своих джигитов не так уж трудно, но надо, чтобы соседи ханство твое в это время не разгра­били. И как ни думай, а все одно с русскими надо дружбу заво­дить. Они с трех сторон на границах ханства живут и, если с ними договориться, то с трех сторон щитом Казани могут быть.

Половина казанских мурз, те, что коренные хозяева земель, встали за Ибрагима, а другая половина, пришельцы из Орды да духовенство, все как один — против. Суртайша с внуком у них во главе. Как в такое время войну начинать? Можно, конечно, было прижать сторонников Орды, силы у них мало, владений и того меньше, но как с духовенством быть? Если они именем пророка объявят эту войну неугодной аллаху, все джигиты меч в руки не возьмут, то и гляди поднимут его на русских купцов, которых в Казани появилось много. Как укротить мать — старую и одержи­мую ненавистью к гяурам Суртайшу, чтобы не мутила она рас­судка подданных хана?

И тут мудрая Нурсалтан подала Ибрагиму совет. Надо угово­рить Суртайшу в Москву поехать, к лекарю. Старуха давно борет­ся с мучительной болезнью, растет у Сургайши зоб, давит на гор­ло. Ни есть ни пить как следует не дает, а в последнее время и дышать стало трудно. Местные лекари толку дать не могут, молит­вы аллаху не помогают.

В этом деле много резонов есть. Увезти смутьянку из Казан» надолго—хану руки развязать, противников его без головы оста­вить. Это раз. Повод есть, чтобы Нурсалтан в Москву поехала. Просто так послать царицу в Москву — противники Ибрагима та­кой вой поднимут... А сейчас надобность — больную Суртайшу со­провождать. А Нурсалтан в Москве больше хана пользы может сделать. Это два. И кто знает, может, вылечат старуху в Москве, может, узнает она русских получше и перестанет неистовствовать.

Сказали об этом Суртайше. Та сначала наотрез отказалась. Но потом вдруг согласилась. Тайные доносчики нашептали старухе о том, что в Москве у Нурсалтан и князя Ивана любовь была и будто ради этой любви она извела великую княгиню. Хитрая Суртайша сразу смекнула — если с умом за это дело взяться, можно будет Нурсалтан запросто уничтожить. Может быть, это и неправ­да, но коль есть слухи, то можно их разукрасить и хану Ибрагиму привезти. И ревнивый сын изменницу возненавидит, а Диван и ду­ховенство сумеют изгнать ее из Казани сразу же.

Как только установилась санная дорога, сразу снарядили по­езд и покатили старая и молодая царицы в Москву. Уговорила Нурсалтан хана, чтобы он позволил сына взять с собой. Ему впе­реди царствовать надо и много знать надо, много видеть. Пусть, привыкает к дальним походам.

Хан своей жене строго-настрого приказал быть в Москве всего зиму и возвращаться домой по весне. Весной, когда сойдет с рек лед, и просохнут дороги, князь Иван проводит цариц до берега Вол­ги, где раскинулся илем черемисского лужавуя Изима. Туда на лодках подъедет сам хан и встретит их. А заодно и поохотится. А во главе сотни, которая должна сопровождать цариц, хан поста­вил черемисина Тугейку.

А самое главное для царицы — это беседы с великим князем. Надо ей договориться с ним о всем, чтобы к летнему военному по­ходу на Каменный порог никакой помехи не было бы.

И вот сидит Нурсалтан в возке и думает, как ей в Москве себя вести, как хану своему помочь и вреда своим подданным не сде­лать. Иван, хоть и друг ей, но ему тоже пальца в рот не клади. Он к Казани подбирается давно и исподволь. Вот уж кто вперед на много лет смотрит и не на силу своего меча надеется, а на силу ума. Давно ли встал на княжение, почти совсем мало воевал, а княжество растет и ширится. И ее, Нурсалтан, не ради жизненно­го пристроения в Казань замуж выдал, а дел своих ради. Знал, что полезна ему будет умная татарка, знал, что он ей всегда будет по­лезен... Ей... но не ханству. Вот об этом надо помнить всегда... У ее ног на медвежьих шкурах сидит служанка. У нее на коленях спит утомленный дорогой ребенок. О его судьбе тоже у царицы думы... Любит она сына больше, чем себя. Любит и боится за него. Рож­денный для трона уже этим он несчастен. Кому-кому, а Нурсалтан это хорошо известно. Мало будет радостных дней в его жизни. Борьба за трон, кровь, измены, распри — все познает он в полной мере. Может, смерть застигнет, может, изгнание. Изменчива и ко­варна судьба рожденных для трона. И ей, матери, надо подумать, как помочь утвердиться молодому в жизни, сохранить себя, обезо­пасить. Об этом она тоже будет говорить с князем Иваном...

А дороге нет конца. Нет конца и думам царицы.

В МОСКВЕ

К Москве подъехали утром. Шестерка, запряженная цугом, вы­махнула на взгорье, остановилась как вкопанная. Царица вышла из возка, зажмурилась от яркого солнечного света. Перед нею внизу лежала Москва, блистая золоченными маковками церквей. Крыши боярских теремов курились столбами белесого дыма, на кремлевских башнях преогромные снеговые шапки, малиновый звон утренних благовестов плескался в берегах городских стен, разливался меж крепостных башен, струился в проемы ворот, рас­текаясь ручьями во все стороны от Москвы.

Выползла из возка и Суртайша. Глядела на раскинувшуюся внизу Москву зло, недовольно.

К молодой царице подошел Тугейка. Глянул вопросительно. Нурсалтан махнула рукой.

—     Поехали.

—     Погоди! — воскликнула Суртайша.— Как это — поехали? Со времен хана Махмутека[17] Москва встречает властителей Казани почетным выездом. Разве те времена прошли? Скачи в город к коназу Ивану — скажи: царицы Казани едут. Он, думаю, знает, как цариц встречать. А мы пока лошадей покормим.

Тугейка метнул взгляд на Нурсалтан. Та согласно кивнула го­ловой. Через минуту три всадника рванулись к Москве, ездовые начали привязывать к лошадиным мордам торбы с овсом.

Сидят царицы в своих возках, ждут. Возки у них разные, а ду­мают об одном. Молодая царица ждет встречи с волнением. Выедет ли им навстречу сам князь или воевод своих пошлет? Если

сам, то не ошибется ли? Не подойдет ли сразу к ней? Не озлобит ли старуху? О замыслах Суртайши царица_ тоже знает. Эта старая карга все на заметку будет брать. Те же думы и у Суртайши. При­едет князь Иван встречать или не приедет? Бросится ли к молодой царице или не бросится? Хорошо бы, если бросился. Значит, и правду у них что-то было.

Через два часа у Коломенских ворот появились всадники. Нурсалтан глянула, и сердце ее дрогнуло. Впереди на саврасом жереб­не скакал великий князь. За ним по четверо в ряду ехали воеводы из свиты. Дороги по ширине не хватало, и кони шли по сторонам, поднимая снежную пыль. За ними шли четыре возка, а за возками ратники. Уже великий князь совсем недалеко, а ворота все выплес­кивают и выплескивают из города сотню за сотней.

Суртайша вышла вперед, кивнула снохе: «Встань рядом». Та встала. Не доехав до женщин полсотни шагов, князь Иван натя­нул поводья, соскочил с коня. Стремянные подхватили жеребца под уздцы. Князь не спеша, только утренний снег поскрипывал под сапогами, подошел к Суртайше (на Нурсалтан даже и не глянул), слегка поклонился, опустил правую руку вниз, сказал по-татарски чисто:

—     Почтенной и великой царице Казани кланяется Москва.

—     Славному князю Московскому кланяется Казань,— ответила Сургайша, слегка склоня голову.

—     Здоровыми доехали?

—     Слава аллаху, все доехали здоровы.

—     Царице Нурсалтан от великой княгини Марфы поклон. От меня також.

—     Спасибо,— ответила молодая царица и склонила голову.

Иван поднял руку — и четверо слуг поднесли высокий лубяной

короб, открыли, вынули из него меха куньи, лисьи и беличьи, пове­сили на вытянутые руки, стали по обоим сторонам-от князя.

—     Позволь, великая царица, одарить тебя малыми поминками.

Слуги поклонились, сложили меха в короб, поставили его у ног

Суртайши.

—     Прошу вас быть в Москве желанными гостями,— сказал князь и отошел в сторону. Высокий расписной возок, запряженный тройкой вороных коней, вымахнул к царице, красиво развернулся, встал. Князь открыл дверцу, слуги подхватили цариц под руки, помогли сесть. Иван вскочил в седло, пришпорил коня, жеребей поднялся на дыбы и, раскидывая снег копытами, поскакал впере­ди. За ним пошел возок с царицами. По сторонам, впереди и сзади скакала почетная охрана.

Суртайша глянула на сноху и впервые за эти два года улыбну­лась ей.

В самом конце поезда Тугейка вел свою сотню и пустые воз­ки цариц. За год, что прожил в Казани, Тугейка узнал много. Понял, что при дворе ханском жить непросто, понял, что надо выбрать себе покровителя и держаться около него честно и прямо. Только тогда выживешь, только тогда добьешься пользы для себя. По­нял также, что лучшей покровительницы, чем молодая царица, ему не сыскать. Хан хоть и в силе, но ему до Тугейки мало дела. Выучил Тугейка две сотни молодых джигитов искусной стрельбе из лука, одну сотню хан взял себе в охрану, другую отдал царице. Над его джигитами есть кому командовать, а Тугейка так и ос­тался около Нурсалтан. Служил ей чистосердечно, стал сотником, а теперь вот приехал в Москву. Кому из черемис пришлось побы­вать в таком большом и славном городе? Наверно, никому. На­верно, Тугейка первый. И не пленным он сюда прибыл, не дан­ником, а сотником. Цариц охранять, служить им. Это, он понима­ет, тоже нелегко делать. Как бы ни встретили цариц русские, а город все равно чужой, кто знает, чем это гостеприимство обернет­ся. Говорят, придется всю зиму тут жить, по-русски говорить надо бы научиться, город надо бы узнать, с добрыми людьми познако­миться.

Жить Тугейкину сотню поместили на ордынском подворье, ца­риц со служанками увезли в Кремль. Для каждой отдельные хо­ромы. Тугейке было велено поставить около хором по десятку своих охранников и менять их через каждые сутки. Кроме них хо­ромы охраняли русские ратники. В первый же день к Суртайше князь Иван лекаря послал. Тот осмотрел старуху и сказал, что болезнь ее происходит от пития дурной воды и обещал к весне здоровье царицы поправить. Велено было Тугейке посылать ежед­невно возок на озеро Радонежское и привозить оттуда воду, кото­рая будто бы в себе некие соли содержит.

Спустя неделю после приезда в Москву, позвала к себе Тугейку молодая царица. Позвала ночью, тайно. Сказала:

—     Никому из твоей сотни я не верю, только ты один мне по­мочь можешь.

—     Спасибо, великая царица,— сказал Тугейка. — Я сделаю все, что ты велишь.

—     Великий князь дважды с Суртайшей говорил, меня к себе он не зовет.

—     Не радеет к тебе что ли?

—     Радеет. Но явно с ним встречаться нам нельзя. Сегодня он придет ко мне тайно. Ты проводишь его и будешь всю ночь не спать. Чтобы никто из твоей сотни и, не приведи аллах, старая ханша, об этом не узнали. Только ты один. Понял ли меня?

—     Все как есть понял. В полночь я стражей буду менять. Старый десяток отправлю на подворье, а замену им поведу не спеша. Вот в это время пусть князь приходит.

—      Только прошу тебя, не думай, что князь придет ко мне ради греха...

—      Смею ли я. Ты не простая баба, ты — царица. У вас с кня­зем, я думаю, других дел много.

—      Ты умен, Тугейка. Иди.

В полночь Иван Васильевич тихо и незаметно прошел в хоро­мы молодой царицы...

—      Ну, здравствуй, Ази. Здравствуй, моя несравненная,—князь обнял царицу, ткнулся бородкой в щеку. — Рассказывай, как жи­вешь? Вестей я получал от тебя мало, да это, может, и к лучшему. Муж любит ли тебя?

—      Любит. Суртайша четвертую жену советовала взять — от­казался.

—      С двумя старшими ладишь?

—      Обе на отшибе у хана. Старшая с Суртайшей заодно — против меня. Вторая жена болеет. Ибрагим все время около меня. Сыну рад.

—      Как назвали?

—      Магмет-Аминь.

—      Алихан, я чаю, злобствует?

—      Он всему казанскому неустройству виной. Себя законным наследником считает. Всех ненавидит: отца, меня, Аминя. Да и бабушку, если понадобится, задушить может. Боюсь я его. Более всех боюсь. Если с Ибрагимом что случится...

—      В обиду тебя не дам. Ежели будет лихо, детей сразу ко мне шли.

—      Что старуха говорит?

—      Суртайша? Баба эта зело жадна и зело злобна. И неумна. Я ей дважды подарки делал. По многу. Меха, золото любит, по­брякушки всякие. За это не только Казань, но аллаха своего про­даст. За нее не беспокойся. Она, я мыслю, у нас в руках. Если лекарь ей поможет —она к Москве привязана хворью своей будет.

—      Ты на поминки не скупись, если так.

—      Тебя я тоже не обойду. Только не сейчас. Пусть никто и думать не смеет, что мы...

—      Я не ради подарков тебе служу, ты знаешь. Я хочу, чтобы два наших народа в мире жили.

—      Стало быть, хан Ибрагим к замиренью со мной склонен теперь?

—      А что ему остается делать? Напугал ты его за эти два года.

—      Ну, а Диван?

—      Многие помехи ему будут чинить. До весны к миру с тобой его не пустят.

—      А весной?

—      Весной большой поход на Казань не откладывай. Рати свои

для острастки на Волгу пошли. Хан велел меня весной проводить на черемисскую землю. Там он нас встретит. Суртайше всю свою рать покажи — ее тоже напугать надо. И вот тогда мир у Казани можно вырвать.

—      Крымский Менгли-хан тоже властью Золотой Орды тяго­тится, он свое неподвластное ни кому ханство задумал поднимать и меня в союзники свои прочит. И если, даст бог, с Казанью зами­рюсь — буду слать послов в Крым.

—      Свои люди у тебя там есть ли?

—      Мало. Есть сурожский купец Никита Чурилов, есть в го­роде Кафе жидовин Хозя Кокос. И более никого.

—      Верно. Этого мало. Ханство Менгли — таинственное ханст­во. Не только мы, но и в Орде о нем знают мало.

—      Ничего, Ази. Даст бог, узнаем. Есть там посреди Крыма княжество греческое. Володетель там Исайка-князь. Говорят, дочь у него красавица. Задумал я за сына своего ее посватать.

—      За Иоанна? Он же молод совсем.

—      А меня когда женили? На шестнадцатом году.

—      Не к месту хочу спросить — прости. Сам долго ли вдовым будешь ходить?

—      Невесту найти не могу, — Иван рассмеялся. — За горбато­го не идет никто. Да и не до женитьбы ноне. Видишь сама, дел-то сколько.

Ази помолчала немного, глядя в глаза князя, потом вздохнула. Вздохнул и князь. Сказал тихо:

—      Была бы ты русской крови...

—      Не надо, друг мой, говорить про это,— Ази подошла к окну, готовая вот-вот заплакать.

—      Ну, засиделись мы,— князь поднялся. — Кто меня выведет отсюда?

—      Есть у меня верный человек. Зовут его Тугейка. Он выведет. Если будет приходить к тебе — ему верь.

Иван согласно кивнул головой. Ази подошла к свече, придавила фитиль пальцами.

...Как только свет в оконце погас, Тугейка подошел к страже. Два стражника мерзли у крыльца, стукали каблуком о каблук, грели ноги.

—      Замерзли? — спросил Тугейка.

—      Мочи нет, — стуча зубами ответил один,— ну кто эту цари­цу украсть может, а?

—      Порядок такой. Однако по дороге побегайте, погрейтесь.

Стражники побежали греться, Тугейка постучал пальцем в

окно. Князь вышел и скрылся в темноте.

Шагая к Брусяной избе, думал: «Теперь самая пора Крымом заняться».

Глава седьмая

ЗА ЖИВЫМ ТОВАРОМ

...торговый капитал... повсюду пред­ставляет систему грабежа, и недаром его развитие... связано с насильниче­ским грабежом, морским разбоем, похищением рабов, порабощением колоний...

Карл Маркс, «Капиталт. III.

В ЗАМКЕ ТАСИЛИ

ад Тасили плывут тяжелые, низкие облака. Зажатая между двух гор деревня выглядит мрачно и неприветливо. Вершины гор плотно окутаны тучами, и кажется, что и сверху она прикрыта низким, тяжелым куполом.

На краю селения стоит высокий дом. Он, как и вся деревня, принадлежит высокородному Ан­тонио ди Гуаско, почетному гражданину Генуи, и его сыновьям Андреоло, Теодоро и Деме- трио.

Старый Антонио редко появляется в Суроже, большую часть времени он живет в Тасили. Все думают, что он ушел на покой. Хозяйственным! делами ведают его сыновья.

Сегодня в огромном, мрачном доме, в прос торной комнате первого этажа собралась вся семья ди Гуаско. На высоком резном стуле си- дит сам Антонио, по другую сторону грубо ско- лоченного круглого стола — Андреоло и Теодоро Деметрио стоит, прислонившись спиной к холод ному камину.

— Итак, ты отказываешься ехать в Карасу базар,— проговорил отец, обращаясь к Теодоро.

—      Да. Пусть едет Андреоло. Мне надоело работать на него и -отвечать за его глупые поступки.

—      Ну ты, щенок... — Андреоло поднялся из-за стола.

—      Молчи, Андреоло! Разрази меня гром, я не понимаю, о чем ты говоришь.

—      Да будет известно тебе, отец, что не далее как неделю назад мой любезный братен без твоего согласия спалил овчарню у гос­под из Лусты.

—      Овцы этих господ заходили на нашу землю,— объяснил Ан­дреоло,— вот я и приказал сжечь овчарню.

—      У тебя нет головы на плечах. Только глупый в наши тре­вожные дни вызывает на ссору соседей! — Отец грозно взглянул на Андреоло и добавил: — Поедешь к ним и возместишь ущерб. Понял?

—      Но это не все,— продолжал Теодоро. — Вчера в Солдайе я встретил консула. Он грозился привлечь меня к суду за поджог, о котором я даже не знал до этого времени.

—      А ты пошли к черту этого одноглазого дьявола,— посовето­вал старик.

—      Я не хочу работать на Андреоло,— начал опять Теодоро. — Все бумаги подписывает он, в курии правомочен только Андрео­ло, ему ничего не стоит отменить мое слово. Я только работаю, как раб, и если сейчас не совсем раб, то мой любезный братец исправит это дело, как только вы, отец, отойдете в царство не­бесное.

—      Ты знаешь, сынок, что я уже не веду документы, не бываю в курии. Подписывать бумаги сразу трое вы не можете. Кто-то один должен делать это.

—      Но почему именно Андреоло?

—      Потому что он старше тебя и умнее на целую милю.

—      Пусть тогда этот умник и едет в Карасубазар. Конечно, он не хочет рисковать своей шкурой. Перепродавать рабов, которых я приведу, куда легче и выгоднее. Недаром супруга моего братца слывет первой щеголихой в Солдайе...

—      Замолчите! — прикрикнул отец и после паузы задумчиво проговорил: — Много бы дал я, чтобы понять, почему вы не може­те жить в согласии.

—      Ладно! — Теодоро поднялся из-за стола, подошел к отцу.— Я поеду покупать невольников. Только пусть братец не думает, что я ему позволю пользоваться моими трудами. Дело с купцами при перепродаже буду иметь я.

—      Тебя, олуха, они обманут, клянусь честью,— заметил Ан­дреоло.

—      Зачем спорить,—с улыбкой прервал их Деметрио. — Давай­те перепродам невольников я.

—      Ты мастер выпить, спеть канцону, поволочиться за девуш­ками. Это твоя стихия. А в торговые дела ты не лезь.

—      Мне тошно вас слушать! — закричал на спорящих отец. — Я давно терплю ваши штучки, но, тысяча чертей, они мне надоели. Если так пойдет дело, я, подыхая, отпишу все мое добро не вам, моим сыновьям, а какому-нибудь греку. Накажи меня бог, если я не сделаю так. Вы меня знаете.

Старый ди Гуаско был жесток, хитер и силён. Эти качества помогли ему стать богатым, знатным и влиятельным. Ди Гуаско имел в Солдайском консульстве лучшие земли и деревни. Он еже­годно расширял свои владения и богател все больше и больше. Сейчас ди Гуаско принадлежало десять деревень и более тысячи рабов.      '

Обведя сыновей тяжелым взглядом, Антонио сказал:

—      Теперь слушайте, что я буду говорить: ты, Теодоро, поедешь за живым товаром. Две тысячи сонмов получишь у меня сегодня же. Но я не хочу, чтобы в Кафе и Солдайе знали, что славная семья ди Гуаско занимается этим непочетным делом. Поэтому покупать будет Памфило — он сойдет за кафинского купца. Понял? Я ду­маю, что ты сумеешь оставить в дураках всех, кто пристанет к тебе с расспросами. Бери Памфило, охрану и — попутный ветер тебе в спину. Ты понял меня, олух?

—      Понял, отец,— ответил Теодоро.

—      А ты, Андреоло, в эти дни осмотришь все дороги, идущие через наши владения, и поставишь кое-где наших людей. Я был глуп, как осел, не придумав этого раньше. По нашим дорогам из Солдайи и Скути бродят сотни бездельников с тугими кошелька­ми. Пусть раскошеливаются и платят дорожный сбор, который с сего дня мы установим. Сколько вы думаете брать с каждого, кто пройдет по нашим дорогам?

—      Я думаю... по пятьдесят аспров, не меньше,— ответил Деметрио.

—      У тебя тараканий ум, сыночек. За такую сумму даже я, са­мый богатый в Солдайе человек, черта с два пойду по дорогам, буду лучше карабкаться по горам.

—      В десять раз меньше,— сказал Андреоло.

—      Это ближе к истине. Пять аспров с пешего и десять с кон­ного. Так-то, сынки. И еще скажите мне, какая вожжа попала под хвост этому одноглазому консулу? Почему он начал совать свой острый нос в наши дела?

—      Я могу ответить на твой вопрос, отец,— сказал Деметрии. — Консул зол на нас за то, что мы купили деревушку Карагай.

—      Карагай? Зачем она ему понадобилась, если там никто не живет?

В том-то и дело, отец. Жители Карагая, расположенного

рядом с городом, в деревню приходят только обрабатывать землю, а живут в Солдайе. Они не входят в число жителей города, а кон­сул все же облагал их всеми налогами и...

—     ...И прикарманивал деньги,— догадался Антонио. — Вот хитрый дьявол!

—     Вот именно. Но с тех пор, как мы купили землю Карагая, жители все налоги и сборы платят нам...

—     И ни шиша ему! Ха-ха-ха!

—     Может, подарите ему Карагай,— осторожно заметил Деметрио. — Иначе он может испортить нам много дел.

—     Кто? — заорал старик. — Этот голодрайец Христофоро мо­жет мне помешать? Клянусь громом — я куплю всю Солдайю, а его повешу на самой верхней рее. Ты не о том думай, сопляк,— заорал он на Деметрио,— а поезжай в Карагай и напомни жите­лям, что подчинены они только мне и господу богу. А этому одно­глазому сатане так и скажи, что я плюю на него.

...Спустя полчаса по дороге на Карасубазар выехал Теодоро, с ним двадцать вооруженных слуг. Андреоло и Демегрио двинулись по дороге на Скути.

ОЛЬГА СОБИРАЕТСЯ В ДОРОГУ

Со времени неудачной поездки в Москву прошел месяц. Никита до сих пор хворает. Душевно уже успокоился, смирился с потерей товаров, а вот телом все еще страдает. Клянет себя за то, что не послушался дочери и караван оставил под защитой крепости. По­том, когда шляхтич и князь со свитой решили ехать в Польшу, пришлось и Никите с Ольгой вскочить на коней и бежать вместе. Парубки еще до этого ушли в ополчение, а товары, все как были, остались на подворье.

Из имения Чапель-Чернецкого с превеликими трудностями воз­вратились в Сурож, в дороге Никита простудился и приехал до­мой еле жив.

Ныне он впервые встал с постели и вышел в сад, чтобы поды­шать вольным воздухом. Ему стало легче, ломота в теле прекрати­лась. Перестала болеть голова.

Над Сурожем сгустились сумерки. Здесь они совсем не такие, как в степи. На равнине сумерки коротки — ушло солнце за гори­зонт, через час, глядишь, уже темно.

Любит сумерничать Никита Чурилов. Вся семья его выходит в это время в сад. Старый хозяин садится в мягкое, обитое сафья­ном, кресло лицом к морю, справа от него на широкой кленовой лавке прядет шерсть Елизавета Кирилловна. По левую руку, на складной скамье, сидит Ольга. Перед ней пяльцы с натянутой на них новиной. Петухами и затейливыми узорами вышивает она рушники.

Не узнать теперь Ольгу. Похудела девка, лицо осунулось. Куда девалась былая веселость, резвость и баловство. Из дома почти не выходит и тайком от родителей плачет. Кирилловна думает, что девке замуж пора —оттого и грустит. Отец догадывается о ис­тинной причине, он про яблоневый сад помнит. И еще знает о том, что дочери неведомо. На подворье князя в самые последние часы стало известно, что княжич Вячеслав и воевода ополчения Василь- ко в сече с ордынцами погибли.

Но если бы и сказал об этом Никита, дочь все равно бы не по­верила. Потому как прячась от врагов в лесу, на Львовском шля­хе, она встретила дружинника одного, и он сказал ей, что после орды ходили они на место сечи, тело убитого Вячеслава нашли, а Василько найден не был. Стало быть, взят он в плен и, может быть, жив.

И Ольга верит — любимый ее выживет, из плена вырвется и найдет ее. Эта вера помогает ей жить, переносить тоску, горе и за­ботиться об отце. Дочь знает, что потеря товаров, обоза, лошадей сильно печалит отца, и она всячески поддерживает его дух, стара­ется отвлечь от печальных дум.

Вот и сейчас предложила она ему спеть песню...

Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.

Ой, да как по морю Русскому,

Да морю черному,

По Днепру-отцу да по великому

Плыла лодочка, ладья белая,

Парус шелковый, да он крестом расшит.

В той ладье большой да богатырь лежит,

Добрый молодец, да суроженин он,

Богатого гостя заморенин сын...

Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.

Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.

Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают рус­ских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.

Как со гостем тем да ясным соколом,

Со Чурилой да свет Пленковичем

Во ладье плывут да все его друзья,

Други верные, да гости честные.

Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто

он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурож- ский гость, может, другой какой дальней родней.

Давно окончена песня, а Никита все еще во власти' своих мыслей.

У Кирилловны свои думы. Она, как бы между прочим, говорит:

—      Вчерась весь вечер фряги спать не давали. Бренчали под окнами да канцоны эти пели. Тьфу!

—      Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни,— за­метил Никита.

—      Так ведь надоели, батюшка. Я вот гонять ужо буду.

—      Гонять не след. Неприлично это,— сказал Никита.— Пусть поют,— и, улыбнувшись, спросил:—А много певцов-то, Кирил­ловна?

—      Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно,—и, вздохнув, добавила:—А жени- хов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.

—      Ну, уж вы, мамонька,— покраснев, сказала Ольга,— выйду еще, успею.

—      Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла.

И канцоны о,н у меня под окном не распевал. Приехал в Сурожек за товарами—приглянулась я ему, да сразу и за свадебку...

—      Подожди, Кирилловна,— прервал ее Никита,— вот поедем | еще с товарами на Русь — кому-нибудь и наша Оля приглянется.

—                                                                                                                                                        Дай-то бог,— со вздохом сказала мать и перекрестилась трижды.                                                                                                            'I

* * *

Высекая искры подковами, по каменистой улице мчался всад­ник. У подворья Никиты Чурплова он остановил коня и, спешив­шись, забежал во двор.

—      Ты откуда? — спросил Никита, увидев Федьку.

—      Поклон тебе привез, Никитушка! — Федька прислонился к балясине, чтобы не упасть (не легка была скорая дорога).— От Ивана Булаева поклон.

Никита спешно подошел к Федьке, взял его под руку, подвел и усадил на лавку.

—      Где видел его? — ахнула Кирилловна.

—      В караване невольничьем. Слезно просил передать тебе, чтоб выручил. Лучше, говорит, холопом у Никиты буду, чем за мо­рем спину.

И Федька рассказал купцу о своей встрече с Ивашкой. Ники­та задумался.

—      Что молчать-то,— затормошила мужа Кирилловна.— Утром надо выезжать, не то продать человека могут. Денег не жалей, ведь родная кровь наша.

—     Не в деньгах дело,—промолвил Никита.— Нездоров я, да и стар, чтобы верхом скакать сломя голову.

—     Сынов пошли.

—      Аль не знаешь — оба сейчас в Кафе.

Воцарилось молчание. И вдруг Ольга сказала:

—      Позвольте мне, тятенька!

—      Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Кирилловна.—Раз­ве пристало девке в такую опасную дорогу пускаться!

—      А ты поедешь? — спросил Никита Федьку.

—      Да кто же без меня найти его сможет? — ответил тот.— Мне коня только надо сменить.

—      Собирайся, доченька,— решительно сказал Никита,— Четве­ро слуг, Федор да ты... С утра поезжайте с богом.

Под громкие причитанья Кирилловны Ольга пошла собираться в дорогу.

Утром Козонок еще раз спросил Никиту:

—      Не передумал, Никита Афанасьевич, может, я один справ­люсь? Не дай бог случится што... Девка все-таки она...

—      Нет, не передумал. Пусть съездит, на жизнь посмотрит. На то божья воля. Она не просто девка, она сурожского купца дочь.

Большой смысл вложил в эти слова Никита Чурилов. Гость-сурожанин жизнью самой сделан смелым, решительным, предприим­чивым. Вся жизнь сурожца — риск: идет ли он торговым карава­ном от синих русских озер, везет ли от моря обратным путем вос­точные товары — всегда рискует.

Сурожанин живет, как говорят, «меж трех концов копейных»— с одной стороны татары, с другой генуэзцы, а с третьей — Русь-матушка. Изворотливым надо быть сурожанину, оружием владеть искусно. Языки надо знать — уметь разить не только саблей, но и словом.

Посылая Ольгу в далекий путь, Никита сказал:

—      Будь смелой, но не горячись. Едешь одна — на мои советы не надейся. Думай сама, советуйся с Федором да холопами. Ежели что не так выйдет, на Хаджиме помогут, дай им знать.

—      Я, батюшка, сделаю все как следует.— И Ольга легко вско­чила на коня.

Теодоро ди Гуаско подъезжал к Арталану. Горная тропа кон­чалась, еще один спуск, и всадники выедут на дорогу, идущую из Солдайи.

Кони шли тихо, сбивая копытами пыль с придорожных трав. За Теодоро и Памфило следовали пешие слуги, вооруженные ко­пьями и мечами. У некоторых на плечах лежали тяжелые арбалеты.

Теодоро молчал, углубившись в свои мысли. Странное твори­лось в душе молодого генуэзца. Год назад на весеннем гулянии над морем встретил он девушку. Она играла на виоле и пела песню итальянских крестьян «Вода бежит к оврагу». Теодоро сразу оце­нил ее смелость — редкая девушка решится петь для всех на гуля­нии. Косы, лежавшие венцом на голове, делали ее похожей на ко­ролеву. Она была в свободном красном шелковом сарафане; широ­кие рукава стянуты в запястье. Теодоро заметил, как из рукава вылетел розовый платок и упал на траву. Он быстро поднял его и с учтивым поклоном подал красавице, когда она кончила петь. Де­вушка улыбнулась, и эту улыбку по сей день не может забыть Тео­доро. Потом он долго не видел девушку, а то, что узнал о ней, не принесло ему радости: она была другой веры.

Теодоро воспитывала мать — ревностная католичка, а после смерти матери у него был духовный отец Рафаэле, который превы­ше всего чтил законы святой веры. Узнав об увлечении Теодоро, он сказал: «Помни, если ты еще раз встретишься с этой девушкой, ты совершишь богопротивное и кощунственное дело. Святая цер­ковь и господь бог не простят тебе этого».

С тех пор не знает покоя сердце Теодоро. После беседы с отцом Рафаэле он дал себе клятву не думать об Ольге, но стоит увидеть ее, как все забывается.

Вот и сейчас, в пути, Теодоро думает об Ольге, о своей любви к ней. К чему она приведет?

—      О чем задумался, мой господин? — тихо спросил вдруг еду­щий рядом Памфило.

—      Ты, Памфило, был когда-то монахом. Скажи мне, что быва­ет с человеком, если он совершит великий грех?

—      Ровным счетом ничего, мой господин. Слава богу, у нас есть святые отцы, которые могут отпустить любой грех. Надо только иметь деньги. Ну, конечно, чем больше грех, тем больше надо уп­латить.

—      А скажи, Памфило, любить женщину другой веры, по-тво­ему, большой грех?

—      Очень большой, мой господин.

—      Ну вот если бы ты совершил этот грех, мог бы отмолить его?

—      Нет, мой господин.

—      Это почему же?

—      У меня на такой великий грех нет денег.

—      Ну, а если бы я впал в этот грех? Сколько надо на его отпущение?

—      Десять сонмов, мой господин, и вы получите «аЬэДуо 1е»'.

—      Ну, а потом?

—      Бел« у вас есть еще десять сонмов лишних, можно еще раз согрешить.

Они оба рассмеялись. Теодоро несколько успокоил этот разго­вор, и мрачные мысли его рассеялись.

На развилке дорог юноша и его спутники остановились на от­дых. Пока слуги поили в речке коней, Теодоро и Памфило, лежа в тени, продолжали беседу о грехах. Бывший монах, Памфило дог­маты веры знал в совершенстве. Теперь он служил у ди Гуаско на должности, которая не имела определенного названия. Он, когда требовалось, писал деловые бумаги, ухаживал за старым ди Гуас­ко, а если надо было — лечил его. Учил Теодоро и Деметрио гра­моте, а когда ди Гуаско промышлял перепродажей рабов, был под­ставным лицом, выдавая себя за купца.

—      Я слышу топот коней, мой господин,—зашептал Памфило,— сюда кто-то едет.

Они укрылись за деревом. Из-за поворота дороги показались пятеро всадников. Одним из них была женщина.

—      Посмотри, Памфило, это же Ольга!

Когда всадники проехали, Теодоро вскочил на коня и дал команду трогаться.

—      Послушай, монах,— скороговоркой сказал он,— ты со стра­жей следуй поодаль, но не упускай меня из виду. Я поеду дого­ню их.

—      Хорошо, мой господин. Только сначала приготовьте десять сонмов.

«Умный слуга,— думал Теодоро, догоняя Ольгу,— обо всем, ко­нечно, догадался сразу».

—      О, синьорина Ольга, как я рад вновь видеть вас,— радостно заговорил Теодоро, поравнявшись с Ольгой.

—      Добрый день, синьор Теодоро,— ответила Ольга.— Вы поя­вились неожиданно, как горный дух.

—      Если я горный дух, то вы словно ангел-хранитель встали на моем пути. Да вы и есть ангел. Ангел небесной красоты.

—      О, вы неисправимый льстец, синьор Теодоро. Вы твердите мне это каждый раз, а сами думаете, наверное, совсем другое. Как далеко лежит ваш путь?

—      Я еду в Карасубазар.

—      Вы занимаетесь торговлей?

—      Нет, что вы. Один купец... из Кафы... знакомый моего отца просил сопровождать его до рынка. Он хочет купить партию-другую живого товара. Я с моими слугами буду охранять его в дороге.

—      В таком случае не я, а вы ангел-хранитель.

—      О, синьорина, у вас злой язык. Он совсем не сродни вашему сердцу. Я знаю, у вас доброе сердце и вы разрешите сопровождать вас до конца вашего пути.

—      Вы же не знаете, куда я еду.

—      Хоть на край света. И даже дальше.

—      Хорошо, будьте рядом,— произнесла Ольга и, немного поду­мав, добавила:— Я надеюсь, что вы не замыслили ничего плохого?

—      Я ваш раб, сударыня.

—      Скажите, синьор Теодоро, вы много раз бывали на невольни­чьих рынках? — спросила Ольга после некоторого молчания.

—      Да, бывал иногда,—ответил Теодоро.

—      Вы когда-нибудь покупали рабов?

—      Как вам сказать... Нет, не приходилось. А почему вас инте­ресует это?

—      Я хочу знать, сколько стоит невольник? Самый лучший, са­мый сильный.

—      Мой бог! — воскликнул Теодоро.— Вы хотите заняться жи­вым товаром?

—      Да, мне нужен один пленник, самый дорогой.

—      Позвольте мне оказать вам эту услугу! Я все равно буду по­купать партию невольников и из них выберу вам самого лучшего.

—      А как же ваш знакомый купец из Кафы? — улыбнулась Ольга.

Теодоро покраснел, поняв, что проговорился. Сделав над собой усилие, он рассмеялся и сказал:

—      Он, я думаю, не будет против. Только я хотел бы знать, за­чем синьорине нужен раб, притом самый дорогой. И достойно удив­ления то, что такая молодая девушка сама едет в дальний путь, чтобы приобрести себе холопа. Ведь у вас есть два брата?

—      Ваши вопросы, синьор Теодоро, весьма наивны. Если вам по­надобилась партия рабов, то почему бы мне не иметь потребности всего в одном невольнике? И мне кажется, синьор, что и вы не ду­маете выбирать слабых, плохих рабов?

—      Разумеется.

—      Почему тогда мне не выбрать дорогого раба? И еще скажи­те, синьор Теодоро, почему именно вы поехали в Карасубазар? Я знаю, у вас еще два брата есть.

—      Они заняты, моя госпожа, другим делом.

—      А разве у моих братьев нет других дел?

—      Ваши братья сейчас в Солдайе?

—      Один в Кафе, другой в Суроже.

—      Почему вы наш город всегда зовете Сурожем, хотя все зна­ют, что его имя Солдайя.

—      Если мать нарекла вас именем Теодоро, то как бы ни назы­вали вас окружающие, для нее вы так и останетесь Теодоро. Сурож — русское название города.

Для Теодоро было безразлично, как называть город, и он за­молчал. Нить разговора была прервана.

«Как она чертовски хороша,— думал Теодоро, глядя на Оль­гу.— К тому же умна и смела. Будь она моей веры, я непременно заставил бы ее полюбить меня. А что, если...»

Теодоро внимательно посмотрел на Ольгу и заговорил:

—      Недавно я прочитал одну книгу. В ней сказано, что любовь сильнее смерти. Правда ли это, синьорина?

—      Судя по книгам, это действительно так.

—      Простите, синьорина, за прямой вопрос: как бы вы поступи­ли, если полюбили бы человека другой веры?

—      Я думаю, что со мной этого не случится.

—      Но допустим. Вы смогли бы тогда принять его веру?

—      Я никогда не полюблю такого человека, дорогой Теодоро. Мое сердце всегда останется русским.

—      Если я полюблю девушку православной веры, мне кажется, я не изменю католической церкви. В конце концов и католики, и православные — христиане. Перейду в другую церковь — и все тут.

—      Можно верить по-разному,— убежденно произнесла Ольга,— вера без добрых дел мертва.

—      Разве католики творят только злые дела?

—      Может, есть такие, что делают и добро, но я их не видела.

—      Я католик, но я сделал вам плохое?

—      Мне — ничего. Но любящий бога человек не поедет покупать рабов. Наживы ради приравняли себя к поганым татарам, вместе творят черное дело!

—      Но вы тоже хотите купить раба! —воскликнул Теодоро.

—      Он мой дядя. Я еду, чтобы выкупить его. А это не грешное, а богоугодное дело. Вот вы говорите, если полюблю — перейду в другую церковь. У нас, у русских, говорят: «Веру переменить — не рубаху переодеть». Если менять веру, нужно менять совесть. Смо­жете ли вы стать другим человеком?

Теодоро ничего не ответил Ольге.

ЖИВОЙ ТОВАР

Накануне большого торга в приемном доме бея Халиля было многолюдно. Здесь в широком и низком зале, разделенном занаве­сом на две половины, собрались все, кто думал участвовать в тор­говле живым товаром. По одну сторону занавеса находились пра­воверные, все остальные ждали на другой стороне. Среди них Теодоро и Памфило.

—      Завтра торговля обещает быть славной! — заметил Памфи­ло, обращаясь к сидящему рядом толстому генуэзцу из Кафы.— Смотрите, как много поставщиков живого товара.

—      О да,—ответил купец,—можно будет купить товар несколь­ко дешевле.

—      Скажите, мой друг,— вступил в разговор Теодоро,— вы часто закупаете товар на этом рынке?

—      Я это делаю ежемесячно, юноша.

—      Говорят, на дороге в Кафу купцы часто подвергаются напа­дению разбойников?

—      Вы разве впервые здесь?

—      Нет, но я никогда не водил караваны по этой дороге,— схит­рил Теодоро.

—      О, тогда вам будет опасно и даже очень. Дели-Балта не ща­дит новичков. Но вы мне понравились, юноша, я вам дам хороший совет,— он склонился к уху Теодоро и зашептал:—С тех пор, как я следую совету, который получил от одного купца, мои караваны с невольниками в полной безопасности доходят до места. Так слу­шайте. У бея Халиля есть сын Алим. Он всегда бывает здесь вмес­те с отцом. Нужно дать ему полсотни серебряных дукатов, и он выделит вам двух всадников, в сопровождении которых вы спокой­но дойдете до Кафы. Но только, юноша, это надо делать тихо, дабы не узнал грозный отец Алима.

Купец шептал еще что-то. Теодоро не слышал. Он увидел, как в узкую дверь помещения широкими твердыми шагами вошел бей Халиль. Занавес уже был отдернут, посредине зала у стены стояло кресло. Халиль сел в кресло, по правую руку бея на низкую ска­меечку сел писец, по левую встал толмач, за креслом —Алим. Пер­выми стали подходить к бею татары. После краткого разговора они разматывали свои кемеры[18], извлекали из кожаных кисе[19] моне­ты и передавали их Алиму. Писец выдавал каждому пластинку из толстой кожи, на которой киноварью писал какие-то знаки.

—      Это татары платят торговую дань бею,— объяснил Памфи­ло,— и получают разрешение на продажу рабов. Скоро придется раскошеливаться и нам.

Теодоро с интересом наблюдал за беем. Много раз приезжал он в Карасубазар, но ни разу не бывал в этом помещении, поручая платить дань за торговлю Памфило.

Горка золотых и серебряных монет, которые Алим складывал на большое узорчатое блюдо, росла.

После того как татары уплатили дань за право торговли, начал­ся сбор денег с тех, кто хотел купить рабов. На этот раз сборы бы­ли на редкость высоки — Халиль видел, что покупателей больше, чем продавцов. Памфило попытался было поторговаться, но бей так взглянул на него, что пришлось не прекословя отдать за право покупки сорока рабов столько, сколько раньше платили за сто.

—      Видит бог — покупка будет не так выгодна,— промолвил мо­нах, возвращаясь к Теодоро.— К тому же молодому бею за безо­пасность в пути надо платить.

«Черта с два получит с меня этот татарчук,— решил Теодоро,— У меня надежная охрана. Мне ли бояться Дели-Балты? Пожалуй, еще сочтут меня трусом мои братцы, если узнают, что я уплатил такую огромную сумму из страха перед разбойником».

-        Доедем сами,— громко сказал Теодоро и вышел из поме­щения.

Там, где Биюк-Карасу делает поворот на юг, меж крепостью и рынком для продажи скота располагалась широкая площадь, ого­роженная невысокой, грубо сложенной каменной стеной. Это место называлось Малый Таш-хан. Здесь четыре дня в месяц проходил невольничий торг.

Высокие, неуклюже поставленные каменные помосты разброса­ны по площади без всякого порядка. Иван Булаев поднялся на помост первым. Здесь его ждал баранчи — толстый кривоногий та­тарин-оценщик. Он рванул невольника за рукав, подтолкнул на край каменной плиты. За ним по выщербленным ступенькам стали всходить на возвышенность другие пленники.

Иван с тревогой оглядел площадь, надеясь увидеть Никиту Чурилова, но ему мешало яркое утреннее солнце, бившее прямо в глаза.

Скоро все помосты были заполнены невольниками, и торг на­чался. Трем пленникам, среди которых был Василько, не хватило места на помостах, и их поставили возле стены.

Покупатели подходили к невольникам, привычно ощупывали мускулы рук, заглядывали в рот, трогали зубы, задавали вопросы.

Федька Козонок и Ольга вошли в ворота Малого Таш-хана за­пыленные и усталые. Ольга хотела заехать в Хаджиму, чтобы у знакомых отцу людей отдохнуть, разузнать о порядке торга, но Федька упросил поспешить, неровен час, продадут Ивашку — при­дется переплачивать втридорога. А еще хуже — уведут неведо­мо куда.

Оставив лошадей у слуг, они поспешили к помостам. Ольга не раз бывала с отцом на базарах, но покупать людей приходилось ей впервые. Тяжело было на душе у девушки. Пробираясь по уз­кому проходу между людьми, она то и дело видела отвратительные сцены торга. Вот в углу юркий генуэзец продает невольников. Сра­зу видно, что он их где-то перекупил, взял оптом у татарина и сей­час продает поштучно. Невольницы разных возрастов стоят вдоль стены.

Из-за угла вывернулся старый мурза в сопровождении двух слуг. Он подошел к невольницам и стал пристально всматриваться в них. Услужливо подскочил к нему генуэзец. Татарин, подняв кверху палец, обнажил в улыбке гнилые зубы:

—      Адаличка кирек1! — причмокнул он.

—      Одалиск, о! — понимающе закивал генуэзец и стал пальцем тыкать в грудь невольниц:—Эта есть, эта есть, эта...

Татарин подошел к крайней рабыне. Та стояла у стены с закры­тыми глазами, голова ее бессильно склонилась на плечо. Словно боясь упасть, девушка, как раненая птица, широко раскинула руки- крылья, прижав ладони к шершавому камню стены. Мурза оглядел ее с головы до ног, пощупал бедра, концом нагайки попытался от­крыть рот, потом, недовольно хмыкнув, двинулся дальше.

Долго ходили между рядами невольников Ольга и Федор Козо­нок, но Ивашки нигде не было видно. Наконец, проходя мимо одного из помостов, Федор услыхал сверху голос:

—      Ты ли это? Стало быть, Никита не пришел?

Федор схватил Ольгу за руку и указал глазами на Ивашку:

—      Он.

Ольга подошла к татарину, торговавшему группой рабов.

—      Сколько? — спросила по-татарски.

—      Ой, джаным, если бы не нужда, клянусь аллахом, не продал бы. Этот раб силен, как джин, умен, как пророк. Но такой краса­вице дешево отдам: триста серебряных гуруш.

Ольга, не торгуясь, отсчитала триста монет, и Ивашка сошел с помоста. Едва держась на ногах от усталости и волнения, он по­дошел к девушке и низко поклонился ей. Не умел Ивашка говорить благодарственных слов, только и сказал:

—      Стало быть, Никиты Чурилова дочь? Вишь, какая красави­ца. Как я вам благодарен!

Радостно блестели глаза у Федора: шутка ли — такое доброе дело пришлось ему совершить. Но рука привычно потянулась скрести затылок, едва вспомнил о большой цене. За него когда-то хозяин заплатил только сто двадцать монет.

Ольга глянула в глаза Ивашке,— сколько лиха видели они... и, дотронувшись до грубой его ладони, сказала:

—      Слава господу, что тебя сыскали. Тятенька, а особенно ма­менька будут очень рады...

’ Наложница нужна! (тат.).

—      Вон от места сего. Душа не выносит сих поганных дел,—; решительно заявил Федор.

—      Надо бы с другом проститься. Дозволь? — сказал Ивашка. Глаза его глядели на Ольгу просительно. — Большого сердца че­ловек. Кабы не он — не дойти мне, не вызволяться.

Ольга молча кивнула головой, и они втроем пошли по площа­ди дальше.

...Возле стены, где стоял Василько, толпилось много покупате­лей. Каждому хотелось купить такого сильного, красивого раба, но Мубарек заломил за него необычно высокую цену. Василько стоял у столба равнодушный ко всему. Какая разница, кому продадут. Все одно неволя. Даже надежда на побег, которую он втайне ле­леял, стала ослабевать. Невольников стерегли зорко.

Вдруг Василько вздрогнул. Между рядов пробирался к нему Ивашка. А за ним... за ним шла... Ольга. Сразу к лицу прихлынула горячая кровь, стало нестерпимо жарко, закружилась голова. Вот где повелось увидеться!

И тут глаза Ольги и Василька встретились.

Встрепнулось, дрогнуло сердце Ольги, остановилась она, шагу не может шагнуть.

Словно сквозь сон услышала, как вскрикнул Ивашка: «Вот он!», словно сквозь сон видела, как бросился к невольнику, обнял его. Звякнули цепи. Припал пленник к Ивашке, а сам смотрит на Оль­гу из-за плеча друга. И Ольга взгляд от него не отрывает, а сама вплотную подошла.

Тронув Ивашку за рукав, тихо спросила:

—      Нашелся?

Ивашка молча кивнул головой.

—      Не думал я, Вася, что кончится моя неволя, да господь бог помог. Выкупили меня. Видно, не судьба нам вместе-то.

—      Прощай,— ответил Сокол. — Один близкий человек, и того рядом не будет. Ну, да бог даст — убегу. Где искать-то тебя?

—      В Суроже. Запомни: Никиты Чурилова дом. Там ищи. — И вдруг повернулся к Ольге, посмотрел на нее с мольбой. — А мо­жет, и его выкупишь, Никитишна? — нерешительно спросил он.

—      Спрашивай цену.

Узнав о цене, закручинились все трое. Денег не хватало, и очень много. Опытный старый торгаш с первого взгляда понял, что людям этим пленник дорог и какую бы цену на него ни поста­вить — не уйдут, не бросят.

—      Горе-то какое,— сокрушенно сказал Козонок, отходя от та­тарина. — Не сбавляет цену лихой басурман.

—      Погоди,— прошептала Ольга,— отдай ему это. — Она бы­стро сорвала с себя ожерелье — батюшкин дар. Федька немедля подскочил к татарину с ожерельем в руках.

Татарин оценил дорогие камни куда ниже того, что они стоили и потребовал еще доплаты.

- И призанять не у кого,— хмуро сказал Федор, подходя к товарищам.

—      Ожидайте меня здесь — я денег найду,— сказала вдруг Ольга и спешно стала проталкиваться к выходу с площади.

—      Куда же ты? — крикнул ей вслед Ивашка.

—      Скоро вернусь. Ждите меня.

Увлеченные торгом, Ивашка и Козонок думали, что до их по­купки никому нет дела. Но это было не так. Все время за Ольгой и Василько следили зоркие, злые глаза молодого генуэзца; Теодоро видел, как смотрела на пленника красивая руссиянка, в которую он был влюблен.

«Нельзя допустить, чтобы Ольга купила его», — решил Теодоро и, едва только исчез в толпе Ольгин сарафан, подошел к татарину.

—      Сколько? — небрежно кивнул он в сторону Василька.

Татарин назвал цену. Теодоро вытащил кошелек и молча от­считал деньги. Не успели Ивашка и Федор слова между собой мол­вить, как Василько был отделен от общей цепи, связывавшей плен­ников, и отдан генуэзцу.

—      Я буду ждать хозяйку здесь, а ты беги по следу, узнай, куда поведут,— торопливо сказал Ивашка Федору.

—      Купец сей мне ведом,— не сдвинувшись с места, заметил Федор. — Сурожского богатея Антона Гуаска сынок. Даст бог, там и встретимся...

Ольгу в Хаджиме купцы знали и денег дали немедля. Радост­ная вернулась она на рынок. Но только взглянула на печальные лица Ивашки и Федора, как сердце обдало холодом, поняла, что случилось недоброе. Поискала глазами Василька и упавшим голо­сом спросила:

—      Неужто продали?

Козонок махнул рукой и направился к лошадям. Ивашка тихо тронул Ольгу за руку,— надо идти, и они пошли вслед за Федором.

Ольга шла с окаменевшим лицом. Только поравнявшись со своим конем, припала к седлу и горько, безутешно заплакала.

Глава восьмая

РАЗБОЙНИК СРЕДИ РАЗБОЙНИКОВ

...генуэзцы стимулировали разбойни­ческие походы татар на украинские, русские, польские земли и на Кавказ и таким образом содействовали опус­тошению этих областей кочевниками.

С. Секиринский, «Очерки истории С у рожа».

ПАРОЛЬ

лезами горю не поможешь,— произнес Ивашка, утешая Ольгу. — Даст бог, при­едем в Сурож — может, что и придумаем. А сей­час пора бы и о пути подумать.

Ольга сняла с пояса мешочек с деньгами и передала Федьке.

— Дяде Ивану коня надобно. Сходи — купи. Нас найдешь в Хаджиме — будем тебя ждать, заодно и в дорогу соберемся. Ну, с богом. И воз­вращайся скорее...

Козонок кивнул и скрылся в толпе.

Если на том конце рынка, где продавали ясырь, шел бойкий торг, то на другом было без­людье. Из десятка лошадей, выведенных на продажу, Козонок не выбрал ни одной. Татары и сами признавали, что животные годны только на махан. И потому Федька стал расспрашивать, где можно найти справного коня. Ему посовето­вали сходить к Белой скале, там за рекой стоит цыганский табор.

Федька решил побывать у цыган, благо до Белой скалы всего три версты.

Путь он выбрал покороче. Минуя городскую

стену, вышел на узкую тропинку, вьющуюся в густых зарослях ка­рагача.

В том месте, где Карасу делится на два рукава, заросли стали еще гуще. И вдруг Федька услышал приглушенную татарскую речь. Он отскочил в кусты. Вскоре на тропинке показались татары. Они шли гуськом и переговаривались между собой. Федька бросил­ся в сторону, чтобы не попасться им на глаза, и выскочил на не­большую полянку. Козонок упал на землю вовремя, его не увидели. На траве сидели молодые татары и, видимо, ждали тех, что шли по тропе. Вот они появились. Один, худощавый и стройный, в богатой одежде, поздоровался с сидящими на поляне, заговорил негромко, но властно. Слов его Федька не расслышал. Пожилой татарин-воин спросил смиренно:

—      Зачем позвал ты нас, Дели-Балта?

Имя жестокого разбойника было известно на всем побережье от Кафы до Сурожа. Федька вздрогнул. Тот, худощавый, снова за­говорил, на сей раз громче, резко и раздраженно:

—      Все вы были сегодня на базаре. Все видели старого волка Джаны-Бека. Послан он ханом, чтобы Дели-Балту изловить и вместе с его друзьями казнить. И пока этот старый шайтан здесь, мы должны быть осторожны... Но я не вижу всех моих людей,— и Дели-Балта, повернувшись, оглядел сидящих на поляне.

Козонок увидел его лицо и чуть не вскрикнул. Это был Алим, сын бея Ширинова, владетеля Карасубазарского бейлика. Федь­ка знал его хорошо. Бывая с консулом в Карасубазаре, он не раз встречал молодого Ширина на беседах о торговых делах.

—      Многие в отъезде, хозяин,— ответил пожилой татарин,— но я сумею передать им все, что скажут твои уста.

—      Слушайте. Мы решили изменить встречный пароль. Отныне пароль будет такой: первый говорит: «пусть молодец будет молод­цом», а второй: «пусть постель его будет под кустом». Теперь даль­ше. Этой же ночью мы совершим славное дело. Фряжский купец Гуаско купил сорок невольников и не испросил моей охраны, не поклонился мне. За это он будет наказан смертью. Стражи у него мало, и встретим мы его у Арталана. Невольников разделим, а го­лову купца отдадим в подарок Джаны-Беку. Пусть старый козел сжует свою бороду от злости. Это сделаю я. Я так сказал. Теперь можете идти. Встреча на закате солнца возле Ак-кая. Оттуда пря­мо в лес. Не забудьте новый пароль.

Дождавшись, когда стихли шаги татар, Федька выскочил на тропинку, опрометью пустился к большой дороге.

Коня с седлом купил быстро и направился обратно теперь уже по кружному пути.

Приехав в Хаджиму, Козонок тотчас поделился всем услышан­ным и увиденным с Ивашкой.

—      Купца убьют — туда ему дорога,— задумчиво сказал тот.— А вот Василька нам теперь не увидать. Дели-Балта награбленное здесь не продает, особенно невольников.

Ольга стояла грустная, Козонок вздыхал и бранился, а Иваш­ка молчал и думал. Хитрый был мужик Ивашка. Недаром так вни­мательно слушал он рассказ Козонка. В голове его возник сме­лый план.

—      А сделаем мы так...— вдруг горячо зашептал он склонивше­муся к нему Федору.

НА РАЗВИЛКЕ ГОРНЫХ ТРОП

Теодоро ди Гуаско был доволен поездкой. Сорок невольников куплены по сходной пене. Только за одного пришлось заплатить слишком дорого. Памфило ворчал: «Лучше бы деньги, перепла­ченные за красавца-невольника, были отданы княжичу Алиму за охрану в пути. Ехали бы спокойно. А теперь вот дрожи, огляды­вайся. И зачем этот красивый раб нужен Теодоро? Словно не па­рень ди Гуаско, а перезревшая девушка...»

Теодоро молчал, поглядывал по сторонам. Впереди ехали воору­женные слуги. За ними шли невольники и снова слуги, затем Теодоро, рядом—Памфило. Сзади — вновь вооруженные страж­ники.

«Чего бояться,— думал Теодоро,—-я и сам неплохо владею шпа­гой. Силы и ловкости хватит отбить нападение...»

...На двадцатой версте от Карасубазара, у широкого ручья, до­рога разбегалась на два рукава. Одна дорога бежит на Солхат, другая уходит через ручей на Арталан. Здесь Теодоро решил оста­новиться, чтобы дать отдых себе, лошадям и закованным в цепи невольникам.

Поручив слуге лошадей, Теодоро приказал напоить пленников водой из ручья, расставить вокруг охрану. Выбрал место под ста­рым дубом, где слуга тотчас развернул легкий шатер.

Пожевав мяса, поданного слугой, и запив его сухим вином, Тео­доро вошел в шатер. Слуге сказал:

— Разбуди меня на рассвете. В темноте идти по горам опасно. Тронемся в путь на заре...

Вознеся молитву богу и испросив у него благополучия в пути, Теодоро уснул. Проглотив горьковатую просяную бурду, прижав­шись друг к другу, уснули на траве невольники. Задремал в при­дорожных кустах и слуга-часовой.

Налет на караван готовился с соблюдением большой осторож­ности. Алим знал, что ханский посол ночью выедет на дорогу и бу­дет следить. И поэтому, чтобы не вызывать подозрений у людей Джаны-Бека, Алим взял с собой только пять человек. Сам шестой. Такая малая кучка всадников в любом месте могла бы сойти за обычный охранный разъезд.

Не доезжая Бахчи-Эвли, Алим послал одного из всадников уз­нать, нет ли там засады. Всадник спешился и ушел берегом реки — неслышно растаял во тьме.

«Если Джаны-Бека в селении нет, налет придется отменить,— размышлял Алим,— Кто знает, может, хитрый Джаны надумает проскочить на развилку горных троп, где он может не только по­мешать налету, но и наделать много бед всем моим друзьям».

Тревожные мысли не давали Алиму покоя. Еще бы — Джаны- Бек хитер и жесток. Вдруг угадал он, кто скрывается под кличкой Дели-Балта, и готовит ему западню? Придется вступить в драку. А этого Алим боится, ой как боится. Не случайно шайка его еще ни разу за три года не налетала на караваны открыто, лицом к лицу. Больше того, Алим ни разу не столкнулся с воином, в руках которого были бы сабля и копье. Оружием Алима был остро от­точенный топор. Выследив, где караван расположился на ночь, разбойники подбирались к нему бесшумно и нападали на сонную стражу, взмахом топора рассекали головы. Покончив с охраной почти без шума, разбойники легко умерщвляли купцов и уносили награбленные товары, уводили невольников к Белой скале, в тай­ную пещеру.

Через час возвратился разведчик и сообщил, что в Бахчи-Эвли не менее десяти вооруженных всадников. Один из них, могучий и властный, резко отличается от других.

—      Я не мог подойти близко,— рассказывал запыхавшийся пос­ланец,— но видел, как они осматривали свое оружие и переодева­лись, пряча под одеждой панцири.

—      Говори, как выглядит сераскир,— потребовал Алим.

—      Лицо его от меня было скрыто, но один из аскеров подавал ему двурогий шлем.

—      Ну, шайтан! Пока ты сидишь в Бахчи-Эвли, я сделаю то, что задумал,— сказал Алим. — Едем. Голова купца все-таки будет у Джаны-Бека в опочивальне.

* * *

Какую далекую родину видишь ты во сне, охранник каравана? Может быть, перенесся ты в отчий дом и невеста целует тебя, крепко прижимая к своей груди? Не знаешь ты — это последний сон овеял твою несчастную голову. Не слышишь ты, как взмет­нулся над тобой острый топор, блеснувший расплавленным сереб­ром при свете месяца. Тяжелый стон пронесся над поляной и замер. Перебегая от одного к другому, татары валили людей наземь.

Теодоро проснулся от громкого стона первого зарубленного стража. Выскочил из шатра. Памфило был уже на коне. Вскочив на спину лошади,— седлать было некогда,— Теодоро поднял саблю и бросился на разбойников.

Пленники, прижавшись к кустам, с тревогой ожидали исхода боя. Первая мысль, которая пришла Василько, когда налетели та­тары,— бежать.

Весь берег речонки, как и ее дно, был каменистый. У пленников под руками сколько угодно тяжелых камней. «Разбить оковы»,— мелькнуло в голове невольника. Он быстро подвинул к себе тя­желый валун, положил на него звено цепи, который был прикован к другим невольникам, и начал с ожесточением бить по железу острым куском гранита. Его примеру последовал сосед, и скоро вся цепь задрожала от ударов.

Прочный металл не поддавался камню, гранит то и дело рас­калывался, кроме того, сильно мешали ручные кандалы. Вдруг цепь ослабла, и Василько, радостно вскрикнув, принялся бить еще сильнее. Кому-то в середине удалось перервать цепь, и это вооду­шевило невольников. Василько, не переставая, ударял по цепи, одновременно поглядывая на поляну. А там кипел бой. Памфило направил своего коня к реке, чтобы сразиться с татарином, кото­рый оторвался от своих. На полном скаку монах взмахнул саблей, но разбойник ловко увернулся, и сабля, просвистев в пустоте, вырвалась из рук Памфило.

В то же время татарин поднял над головой свернутый в кольцо аркан и с силой бросил его. Петля опутала плечи Памфило. Ры­вок, и монах со страшной силой ударился о землю. Татарин уволок заарканенного Памфило в кусты.

Теодоро также потерял во время боя оружие и вынужден был спешиться, чтобы взять саблю убитого.

Стражники, не видя хозяев, растерялись. Они едва обороня­лись от разбойников.

«Еще минута, и генуэзцы побегут,— горестно подумал Василь­ко и, простонав, бросил в сторону ненужный больше камень. — Уже не успеть — татары сейчас победят и пленников снова пово­локут неизвестно куда».

И вдруг случилось неожиданное.

С противоположного берега реки с гиками и пронзительными возгласами вырвалась новая группа всадников. Кони на полном ходу промчались через мелкую речонку, подняв высокие фонта­ны брызг. Всадники 'проскакали сажен сорок вдоль речки, сверну­ли к месту боя. В лунном сиянии сверкали поднятые над головами мечи.

Впереди на высоком белом коне мчался, неистово размахивая саблей, высокий татарин. На его голове блестел двурогий шлем. За спиной стлался по воздуху черный плащ, под плащом поблес­кивал панцирь.

—      Спасайся, Дели! — истошно завопил один из разбойников, подскакав к Алиму. — Смотри, сераскир!

—      Джаны-Бек! — в ужасе воскликнул Алим, увидев всадника в двурогом шлеме, и, круто повернув своего коня, заорал: — Айда! В лес айда!

Разбойники все как один, повернув коней, бросились через до­рогу и мгновенно скрылись в густом темном лесу. Теодоро, предположив в суматохе, что к разбойникам подошла подмога, решил спасаться бегством. Стражники тоже разбежались.

А двурогий всадник вложил саблю в ножны, снял шлем, отдал его подъехавшему татарину и соскочил с коня. Крупным, широким шагом подошел он к невольникам, отыскал глазами Василька и сжал его в своих крепких объятиях.

ПЛАН ИВАШКИ

Чтобы понять, что сейчас произошло, обратимся к тому време­ни, когда Ольга и Ивашка встретились с Козонком в Хаджиме.

Отъехав в малолюдное место, Ивашка попросил Козонка рас­сказать еще раз все, что он слышал в лесу, где случайно встретил разбойников. Ивашка слушал рассказ Федьки, а сам обдумывал свой дерзкий план. Он хлопнул себя по коленке и весело спросил Ольгу:

—      На смелое дело пойдешь с нами?

Ольга твердо сказала:

—      Я, как и вы, рада спасти хорошего человека.

—      Нас семеро. Мы трое да четверо слуг. Это уже сила. Фрягов татарский княжич не страшится, зато ханский посол для него гро­за. Пусть Джаны-Бек поможет нам.

—- Стало быть, мы посла упредим о налете? — Федька старал­ся разгадать план друга, но это ему никак не удавалось... — Это нам также не поможет.

—      Джаны упреждать не станем. Вместо посла будет один из нас, а остальных сделаем татарскими аскерами. Шлем подберем похожий на Джаны-Беков. Два рожка приделать ничего не стоит. Плащ и панцирь купим тоже. Белого коня найти будет труднее, да и денег хватит ли?

—      Денег в достатке,— сказала Ольга. Ее лицо посветлело, она поняла затею Ивашки, смелой девушке она нравилась.

—      В Бахчи-Эвли нам, в таком разе, надо задержаться подо­лее,— посоветовал Козонок.

—      Правильно, Федя. Татары неминуемо пошлют туда подгля­дывать и, узрев посла с аскерами в засаде, ринутся в Арталан -— гам им бояться будет некого.

То, что произошло дальше, мы уже знаем.

Радости невольников не было предела. С помощью топоров, найденных на поляне, расковали кандалы — люди освободились от цепей и колодок.

—      Долго здесь оставаться нельзя,—сказал Ивашка. — Тата­ры, а еще хуже, фряги вернуться могут. Пойдемте отсюдова. — Но Василько отвел Ивашку в сторону и сказал:

—      Не по-хозяйски это, Иваша. Бросать все здесь негоже. Тут, поди, и оружия немало, да и одежонку с убитых снять надо бы. Голы невольники-то. А ведь нам впереди жить.

Ивашка согласился и, выставив на трех концах дорог по че­ловеку, остальным приказал собрать оружие и все, что найдется на поляне.

В первую очередь принесли шатер, где недавно отдыхал Тео- доро. В кучу свалили двенадцать мечей, пять сабель, шесть кин­жалов, много татарских топоров. Кто-то приволок котел, в кото­ром варили кашу для невольников. Даже цепи и кандалы с колод­ками забрали с собой.

Сразу, как-то незаметно, освобожденные пленники признали старшим над собой Василька и Ивашку. К ним сносили все най­денное на поляне, их спрашивали, как поступать дальше. Люди задались вопросом — куда идти? До сего момента эта мысль не возникала у невольников — они шли туда, куда влекла их цепь.

А сейчас взоры всех обратились к Ивашке и его спутнице, ко­торые, видимо, хорошо знали места, если сумели так ловко обма­нуть фрягов и татар.

Ольга, поняв немой вопрос людей, сказала:

—      Идти надо лесом, по горным тропинкам, вдали от дорог. На восход солнца будем держать путь. Там горы, леса, а людей, должно быть, совсем нет.

...Приближался рассвет. Опустела поляна на развилке горных дорог. Только помятая, забрызганная кровью трава да тела по­гибших в стычке свидетельствовали о том, что произошло здесь недавно. Сыроватый утренний ветерок нес с речки холодный ту­ман; над поляной, зловеще каркая, летало воронье.

Глава девятая

У ЧЕРНОГО КАМНЯ

...Скажи лишь — да, и станешь атаманом, и будем мы тебе повино­ваться, тебя любить и чтить...

В. Шекспир. «Два веронца».

ассвет в горах наступает внезапно. Он под­крадывается незаметно из-за гор и вдруг обрушивает на землю лавину света. Мгновенно рассеивается тьма, с гор в долины ползут сине­ватые облака тумана.

Идти в гору трудно. Тропинка узкая, словно желобок по каменистой земле проложен. Да это желоб и есть. Идет дорожка больше канавами, где весной сбегают с гор холодные ручьи снеговой воды. По этим же углублениям стремительно несутся в долину желтые дождевые воды летом.

Несутся воды, захватывая с собой мягкую землю, мелкий щебень. Проходят сотни лет — округляются стены канавки, желобом бежит она с вершины горы.

Ивашка и Василько идут рядом. Оба устали изрядно, но на коней садиться не хотят. У Со­кола мучительно болят ноги, но он крепится, молчит. Молчит и Ивашка, хотя тоже нелегко ему совсем.

Василько первый не выдерживает:

— Отдохнуть бы...

—      Потерпи немного, вот ужо полянка ровная будет.

И верно — закрытая нависшими с двух сторон широкими гу­стыми зелеными кронами тропа вдруг вырвалась на простор. Свет­лая маленькая полянка открылась взору измученных людей.

Здесь решили сделать привал.

Ивашка прилег на траву. Перед тем сказал Васильку:

—      Где хорониться нам — у Козонка спроси. Он, должно, места эти хорошо знает. Охрану выставить не забудь.

Василько кивнул головой и стал оглядывать поляну, людей, в беспорядке расположившихся на траве. Все устали, хотели спать, но никто не ложился — ждали приказа. От кого ждали, Василько не мог понять. Люди глядели на него, а какое он имел право по­велевать, если был таким же, как и все.

Вот поднялся невысокий, крепкий старик и, не глядя ни на кого, про себя вроде, 'проговорил:

—      Собрались мы теперя ватагой, а старшего нет. Это все одно, что тулово без головы. Подумать надо, братья.

Василько понял, что ему надо высказать все, что думал он во время пути о судьбе людей, собранных здесь.

—      Друзья, братья! — голос у Василька спокойный, сильный. — Вот мы и свободны. Не свистит над нами татарская нагайка, не скованы мы единой цепью. Как птахи, вольны. Лети, куда хочешь. А куда лететь? Может, вы, братья, посоветуете?

—      У самих про то без краев думы! — крикнул кто-то.

—      Пришли сюда, а дальше что?!

—      Куда идти, не знаем!

—      Говори ты!

—      Скажи о мыслях своих!

Василько жестом попросил всех подойти ближе. Когда люди расположились вокруг него, Василько заговорил:

—      Была у меня сперва такая мысль — разойтись всем в раз­ные стороны и ночами тайно, поодиночке, пробираться в родные места. Дойдем ли?

—      Не дойдем! — закричали чуть ли не все.

—      Поиетомились, оправиться надо!

—      Переловят нас поодиночке-то.

—      Дума эта плоха!

—      Верно, братья! Мысли эти не про нас. Нам надо ватагой свою долю искать. Спервоначалу надо старшого выбрать.

—      Будь ты старшим! — крикнули сзади. — Видим, не глуп па­рень. Будь атаманом ватаги.

—      Негоже так, други. Вы меня не знаете. Может, я завтра же на гибель вас поведу. По-моему, надо так решить: пусть каж­дый из нас подумает — не желает ли он стать атаманом. Если найдется такой — пусть скажет, как и куда он будет водить вата­гу, какой путь изберет. И если путь, им избранный, придется всем по душе, ему и быть старшим.

Тихо стало на поляне.

Взять в голову думу об атаманстве легко каждому. Но путь ватаге избрать — ой, нелегко! Молчат люди. Ждут.

Наконец, на круг вышел смуглый, как цыган, человек. Старая войлочная шляпа на затылке, из-под нее на узкий лоб падает курчавая прядь волос. Глаза быстрые, смешливые, руки длинные, подвижные. Он заговорил:

—      Охоты быть атаманом у меня нету. Но ежели бы я вел ва­тагу, то мы ходили бы по смелым дорогам. По мне — разгуляться- ватаге на всю ширь! Налетать на богатые селения, держать в страхе все дороги окрест. Добывать оружие, золото да камни дра­гоценные. А когда ватага станет богатой, откупиться от татар, найти добрых коней, да и по домам. Вот как, по-моему, должен думать наш атаман.

Ватага зашумела, заволновалась.

—      Я бы к тому атаману в ватагу не пошел,— спокойно про­изнес Василько. — Да и выйдет, что не ватага это, а шайка раз­бойников. Разве креста на нас нет — в разбойники-то идти. Нам ли, люду, измученному всякими грабителями, думать самим о разбое... А по мне так жить надо: найти в горах место тайное и- неприступное и устроить там жилье. Оклематься, отдохнуть. Ору­жия у нас немало есть — будем ходить на охоту. Зверья в сих ле­сах много. Мясо на еду, шкуры на одежду. А войдем в силу, поду­маем, как и оружие каждому добыть.

—      Так и будем всю жизнь в норе сидеть, как кроты! —выкрик­нул смуглый. — Пошто оружие иметь, если в бой не ходить?

—      Раны залечим, сил наберемся, начнем пробиваться к Корчеву. Дорога будет с боями — туда свободно не пройти. Вот и оружие пригодится.

—      А что в Корчеве?

—      Сказывают, там перехвачено море Русское рукавом узким. Отобьем ладьи и переправимся на тот край. А там и Дон недалеко — земля вольная. Как думаете, братцы?

Люди зашумели одобрительно.

—      Кто еще за атамана хочет говорить?

Никто не двигался с места. И опять зашумели люди:

—      Тебе атаманом быть, Василько, не желаем другого.

—      Твое слово, атаман.

—      Что дальше делать?

Василько хотел снова заговорить о дружбе и крепости, но пе­редумал и коротко произнес:

—      Ватаге спать до ночи. Днем идти опасно — дорогу перейдем в темноте.

—      А охрану? — спросил Ивашка.

—      Мне первое слово, мне первому и в дозор.

—      И то верно,— засмеялся Ивашка.

* * *

Над поляной поднялось солнце. Горячие лучи обсушили тра­ву, нагрели землю.

Ватажники крепко спят на шелковистой мураве в тени деревь­ев, обступивших поляну.

Только Ольге не спится. Очень неловко ей в тесной одежде татарского воина. Малахай она сбросила, раскинув по плечам тя­желые косы, а как кафтан с кольчугой снять?.. А тут еще сердце чего-то ждет и отчего-то замирает.

Атаман с Ивашкой обошли вокруг поляны; вот Ивашка улыб­нулся и что-то сказал, бросив взгляд в сторону Ольги.

Атаман понимающе кивнул головой и пошел к коновязи. Раз­вязал узел, притороченный к седлу, вытянул полотно шатра. В дальнем углу поляны вырезал кинжалом кол и с силой вдавил его острием в землю. На кол натянул шатер, принес переметную суму, в которой лежала одежда девушки, и крикнул:

—      Иди в шатер — переоденься! Неловко, чай, в одежде воин­ской.

Светлые лучи, как иглы, скользят над деревьями, через про­светы в листве снопами бьют в полотнище шатра. Оттого шатер становится матово-прозрачным, как фарфор. На полотне яркие цветные тени листьев.

Ольга переоделась и вышла из шатра. Распрямилась, попра­вила венец кос на голове, оглянувшись, опустилась на ковер гус­тых трав.

Василько сидел поодаль. Подошел Ивашка.

—      Стал атаманом — расселся, будто князь,— подтолкнул он Василька. — А кто Ольгу за вызволение благодарить будет? Мо­жет, я?

—      Не осмелюсь как-то.

—      Ну-ну, иди!

Сокол, осторожно ступая, словно боясь разбудить ватажников, подошел к Ольге, снял шапку, поклонился, коснувшись рукой

земли.

—      Други мои по неволе... велели поклониться тебе. Если бы не ты... греметь нам цепями. Спаси бог тебя за это.

Ватага спала весь день непробудно. Люди отсыпались за дол­гие бессонные ночи страшного пути.

Наступил длинный южный вечер. Ночь входила в лес как бы нехотя, долго не исчезала за горами светлая полоска вечерней зари. Тихо и неторопливо меркла ясная синева небес.

Атаману так и не удалось поспать в этот день. Долго он сидел с Ольгой, вел с ней нескончаемые разговоры, радостные, светлые. Затем вспомнили, что людей надо кормить. Может, и не пришло бы это на ум, если бы сами не проголодались. В двух мешках, притороченных к седлам (в тех, что подняли на месте стычки), обнаружили крупу.

Сокол вбил две рогульки в землю, приладил перекладину и подвесил на нее котел. Пока Ольга ходила к ручью за водой, Ва­силько набрал сухих сучьев и развел под котлом огонь. Соли в сумах не нашли, посмеялись над тем и согласно решили, что голод не тетка, каша пойдет и несоленая.

Сокол смотрел на Ольгу, хлопотавшую у очага, и радостно улыбался. «Какая бы хорошая жена в доме была,— подумал он и сразу спохватился. — Где тот дом, где жизнь, где свобода!»

Разве отдаст сурожский купец свою единственную дочь за не­го? Да и за кого отдавать-то? Кто он? Ни воин, ни разбойник, ни раб, ни слуга. Даже звания у него теперь не стало.

Нет, хотя звание есть. Можно прийти и сказать сурожскому купцу: «Утеклец я, лесной бродяга, не отдашь ли за меня свою дочь?»...

А может, бросить ватагу и стать холопом сурожца? Нет, тоже негоже, никогда не слышал Василько, чтобы богатый человек от­давал свою дочь холопу. И не только в этом дело: ватагу остав­лять нельзя. Как покинуть друзей, которые так доверчиво вручили ему свои судьбы, свои жизни. Бог знает, как сложится их доля, если поведет ватагу Филька Черный, тот самый цыгановатый па­рень. Горячий и легкодумный человек погубит в разбое людей. Нет, ватагу Сокол не бросит!

И как знать, может, именно здесь найдет Сокол свое счастье! Если девушка любит по-настоящему, не оставит она любимого. Дорога в лес ей известна... А вдруг забудет? Сердце девичье пе­ременчиво.

—      О чем задумался, Вася? — спросила Ольга.

—      О словах твоих.

—      Много говорено — напомни.

—      Чтоб к отцу твоему идти.

—      Надумал?!

—      Нет, Ольга. Не могу я холопом, особливо, если ты будешь рядом. К горю и беде приведет это. Холопом не буду!

Гордый ты. Оставайся атаманом. Кем бы ты            ни           был — я

буду любить только тебя. Любить вечно, всегда. Буду ездить к тебе в лес.

—      А потом?

Бог даст — вместе будем. Обоим надо думать об               этом.

Если бы! — Василько привлек к себе Ольгу.

Ужинали недолго. Ватажники, сорвав каждый по лопуху, под­ходили к очагу, и Ольга накладывала им в листы по две большие ложки каши.

Скоро двинулись в путь. Впереди Козонок, за ним атаман. Третьим шел Ивашка, держась за стремя седла, в котором сидела Ольга. Ватажники шли следом.

Ночь, как и прошлая, была лунной, светлой. Атаман и Ивашка перед тем, как двинуться в путь, долго говорили с Козонком, ко­торый места окрест Сурожа знал хорошо. На куске полотна обуг­ленной головней Федька довольно верно изобразил берег моря, точками указал Кафу, Сурож и Солхат, извилистыми змейками нарисовал дороги и тропы, а затем предложил места, где можно разбить стан для ватаги.

Велики и суровы приморские горы, поросли они дремучим ле­сом на много верст вокруг — есть где укрыться.

Выбрали Черную скалу. К ней и идет сейчас ватага.

* * *

На живописных холмах, что раскинулись правее большой до­роги на Солхат, стоит татарский аул. Сакли неумело приткнуты на пригорках. Неуютны они, мало пригодны для жилья. Это и понятно — не умеют татары строить, совсем недавно их предки — кочевники — свободно и хорошо обходились шатром или юртой, а то и вовсе ночевали в степи под открытом небом.

Широко разбросанный аул издали походил на кочевье. Только в одном месте, где начиналась узкая горная дорожка на Сурож, сакли стояли теснее. Здесь находилась старая корчма, вокруг ко­торой и разрослось селение.

Низенький, сложенный из камня дом с двумя подвалами стоит на пригорке, над плоской крышей длинный шест. На шесте раз­вевается конский хвост, чуть ниже укреплена половина выдолб­ленной и засушенной тыквы. На безмолвном языке дорог это оз­начает: «Путник, стой! Здесь найдешь ты стойло для коня и смо­жешь утолить свою жажду соками земли». На Солхат ли, на Ка­фу или на Сурож едет путник — ему не миновать корчмы. Всем — пешим и конным—дают здесь приют. Хозяин корчмы, хитрый старый армянин Геворок, не то шутки ради, не то ради приманки каленым гвоздем выжег на двери пять слов: «Еда, вино во втор­ник даром». Эта шутка запросто разорила бы Геворока, если бы он во вторник каждой недели не уезжал в Сурож или Солхаг за товарами и провизией, запирая наглухо двери корчмы.

Многие путники знали это и по вторникам, минуя корчму, сме­ялись про себя. Татары прозвали корчму «салы», что значит —

вторник. И прилепилось это имя к заведению Геворока, а затем и к селению.

Если идти от аула Салы на юго-восток через лес, то, пройдя верст пятнадцать, а может, и немного более, выйдешь к невысокой горе. Стоит она в низине одна, как в гигантской чаше, а вокруг высокая гряда гор-утесов. За ними — море. У основания горы воз­вышается скала. Издалека она похожа на стену крепости, которая полукругом обнимает гору с запада. Вершина скалы ровная, словно руками человеческими обтесанная.

Камень в скале черный с красными прожилками, потому и назвали люди это место Черным камнем. В редких щелях растут цепкие сосенки, да кое-где пробивается зеленая трава. За скалой гора вся поросла густым могучим дубняком да орешником. Между скалой и склоном горы широкая поляна. На поляне всегда тихо: ветру не пробиться сюда — с запада поляна, как щитом, прикрыта скалой, с севера и с востока — горой. Только к югу открыта эта благословенная полоска земли.

Если сойти с поляны вниз, увидишь: в густом зеленом кустарни­ке журчит быстрый ручей.

Лучшего места для ватажников не найти.

Ватага шла неспешно, с предосторожностями. Через дороги перебегали скрыто, по одному. К Черному камню подошли после полудня. Сокол собрал людей и разослал их во все стороны.

—      Пусть каждый отойдет от поляны на две-три версты и ос­мотрит, что там есть. Вам здесь жить, вам и место облюбовывать. Потом решим — быть тут или иное искать.

—      Лучшего не найти,— сказал Козонок, когда люди разош­лись. — В скале пещера есть на случай непогоды. Обживай место, Василько, а нам пора и честь знать. Ольгу, поди, отец заждался, затревожился, да и меня хозяин за задержку не помилует.

—      Пойдем, Оленька, соберу тебя в дорогу,— сказал Василько, и они пошли к стоянке лошадей.

Козонок подошел к Ивашке. Тот снова лежал, прислонившись спиной к дереву, и о чем-то размышлял.

—      Тяжелую думу думаешь, Иване,— произнес Козонок. — И знаю какую. Я вот что тебе скажу: оставайся ты пока здесь. Я тоже у Негро недолгий жилец — при случае к вам в ватагу махну. Ты здесь нужен. Атаман молод, хотя и смел. Мудрость ему твоя будет полезна. О сем подумай.

—      Позови ко мне Ольгу,— попросил Ивашка.

Ольга и Сокол подошли к нему вместе.

129

—      Ты прости меня, Оленька, за то, что звал. Болен я и далее идти не могу. Я здесь покамест останусь, а поправлюсь ужо и у вас побываю. Спаси бог твоего отца, что не дал умереть в неволе. Особливо тебя благодарю. Если б не ты да не Козонок... Всю жизнь помнить буду вашу доброту. Кланяйся отцу, скажи, земной поклон, мол, шлет.

—      Спаси тебя бог, дядюшка Иван,— ласково проговорила Ольга. — Не тебе, а мне благодарить надо. Если бы не ты, не наш­ла бы я радость мою. — И она прижалась к руке Василька.— Выз­доравливай скорей, ты в нашем доме всегда будешь желанным. Приходи.

Сборы были недолги. Переседлав коней, слуги поехали вперед. За ними, распрощавшись с Ивашкой, двинулся Козонок. Ольга и Василько шли последними. Шли и молчали. Когда тропинка при­вела к ручью, Федька оглянулся, усмехнувшись в бороду, крикнул:

—      Я у дороги ждать буду! — и пустил коня рысью.

—      Уезжаешь?.. — тихо сказал Сокол. — Я всегда буду думать о тебе, каждый день к себе ждать.

—      Василек ты мой... Жди! — с грустью сказала Ольга. — Я тя­теньке все расскажу, он поймет меня.

—      Ты што! — встревожился Сокол. — Да разве можно тятень­ке! Подумай сама. Для твоего отца я разбойник, беглый. Он, поди, не такого в женихи тебе готовит. Он все сделает, чтобы помешать нашему счастью. Не говори, приезжай тайно.

—      До каких пор таиться будем?

—      Пока богатым не стану!

—      Грабить начнешь! — испугалась Ольга.

—      В честном бою буду брать. Вот увидишь. Ну, будь счаст­лива...

Потом Василько долго целовал Ольгу, чувствуя на губах соле­ный вкус слез.

—      Не грусти.

Он легко подсадил ее в седло и стоял до тех пор, пока не скры­лась Ольга за поворотом.

Сокол вернулся на поляну и стал ожидать людей. Они долго не возвращались. Атаману и самому хотелось бы сейчас бродить бесконечно, вдыхать свежесть леса, наслаждаться тишиной и по­коем. Он хорошо понимал своих друзей, намаявшихся в неволе, в тесных гнилых подвалах татарских караван-сараев.

«Нескоро соберутся», — подумал он и прилег на траву. Над ним опрокинулась чаша голубого неба. Сквозь узорчатую листву кленов на лицо падали редкие солнечные пятна, и было приятно ощущать одновременно свежую прохладу тени и ласковое солнеч­ное тепло.

Странные мысли овладели атаманом. Об Ольге мысли те. Только богатство и слава поставят его в ряд с купцом, только тог­да можно говорить о женитьбе. Грабить? Нет, нельзя думать об этом. Бедному народу надо помогать, а не отнимать у него. Бедно­му? А богатые? Верно ли щадить тех, кто на крови бедняков на­жил великую казну, славу и благородное имя? Разобраться в этом надо... Обязательно надо...

Первым возвратился Филька Черный с двумя молодыми невы­сокими крепышами. Погруженный в свои думы, Сокол не заметил их прихода.

—      Это я пришел,— сказал Филька, подходя к нему,— а со мной Митька и Микешка.

—      Говорите, что видели,— Сокол поднялся с земли.

—      Оглядели мы с Митькой да Микешкой скалу всю с края до края. Камень велик, пять сороков саженей[20] в длину будет, ежели не более. И опять же широк камешек. Скала высоченная, ровная— защитит нас надежно. Отыскали мы с Митькой и Микешкой пе­щеру великую. В непогодь для всей ватаги прикрытие будет, а коли бог даст, то и зимовать в ней можно.

—      Покажи,— кратко приказал атаман, и они направились к скале.

Вход в пещеру был скрыт кустами густо разросшегося терна. Раздвинув их, Филька первый вошел в темную пасть скалы. Пол пещеры был сухой и весь засыпан мелкими каменьями, видимо, здесь когда-то бежал ручей. Стены пещеры неровные, но прочные. Вверху они сходятся, образуя свод. Чем дальше двигались люди, тем свод становился выше. Вдали показался свет. Атаман сна­чала подумал, что это выход из пещеры, оказалось — щель в сво­де, через которую виднелась узкая полоска неба.

Дальше пещера поворачивала влево, в глубине виднелись еще несколько разветвлений, которые осматривать пока не стали. Главное, пещера вполне годилась для жилья.

Возвратившись на поляну, атаман увидел здесь всю ватагу. Он с радостью заметил, что люди не теряли времени даром. У всех были мокрые волосы, свежие, умытые лица. Многие успели при­вести в божеский вид свою одежду.

—      Говорите, что усмотрели,— сказал Сокол и указал на стоя­щего впереди высокого русого человека. — Вот ты почни.

—      Был я внизу у ручья...

—      Спервоначалу назовись, чтоб знал я.

—      Кириллом кличут. С Днепра я.

—      Говори, Кирилл с Днепра.

—      По ручью я прошел версты две, а может, три. По берегам кустарников множество, цветут они разным цветом, каким — не знаю. На Днепре таких нету. Думаю, к лету ягод много будет. Съедобны ли — тоже не знаю. Вода в ручье чистая, для питья го­дится. Зверья много. Видел лисицу, зайчишки шмыгают, зрил оленя, коз. Птицы множество. Людей близко нет. Я думаю, все.

Следующим к атаману подошел красивый юноша. Карие с ис­корками глаза, брови черные вразлет, лицо румяное.

—      Зовут меня Грицько. Черкасин я.

—      Говори, Грицько.

—      У той стороне, что против скалы, никого, кромя гор да де­рев, нема. Зверья теж багато. Вороги с той стороны не придуть, бо нияких дорог нема. Все.

—      Ты скажи. — Атаман указал на усача, стоящего за Гриць­ко м.

—      Умет! — сказал, приложив руку к груди, усатый. — Моя Кавказ. Говорить не знаю.

—      Не беда. Научишься... Еще кто скажет?

К атаману подошел следующий разведчик...

Место всем пришлось по нраву, кроме того, атаман, хоть и бегло, но узнал каждого, с кем придется делить ему тяготы лес­ной жизни.

В ватаге насчиталось сорок два человека. И что особо радова­ло атамана — были среди них ковали, плотники, щвецы и камен­ных дел мастера. Оружия оказалось немного: пять сабель, две­надцать мечей и шесть поясных ножей. Кроме того, на месте стычки подняли топоры (тоже сгодятся при случае) и одно сло­манное копье. Тут же просмотрели переметные сумы и всю одежду, которую нашли, роздали тем, кто больше в ней нуждался.

Имущества ватага имела также мало: четыре добрых коня (Ивашкин сивый, татарский вороной да два рыжих жеребца, пой­манных на развилке), шатер, котел, да еще цепи и кандалы. Вот и все. Шатер, посоветовавшись с ватагой, Сокол решил перешить со временем на штаны и рубахи.

Подсчитавши все, атаман занялся хозяйством. Часть людей послал в лес, повелел мастерить стрелы да луки и промышлять зверя. Иных заставил делать стойло для лошадей, остальные пош­ли обживать пещеру.

В сумерки ватага снова собралась вместе. Распалили костер, наварили еды. Охотники вернулись с добычей небогатой, однако поужинали сытно.

—      Первый день прошел у нас ладно,— сказал атаман, собрав ватагу. — Только я, братья, одним недоволен. Не все сегодняшнюю свою добычу отдали в общий котел. Ватага крепкой дружбой жи­ва, а не тем, что каждый будет для себя стараться. Думай об ар­тели, а ватага тебя не даст в обиду. Все, что добыл, клади вместе— так будем жить.

—      Согласны!

—      Добро!

—      А ты согласен? — обратился атаман к Фильке.

—      С чем? — усмешливо спросил тот.

—      С тем, что не для себя, а для артели каждый добытчик.

—      Вестимо, согласен.

Василько подошел, к Фильке, потянул за шнурки воротника. Филька не успел моргнуть глазом, как атаман выдернул у него из-за пазухи тяжелый коричневый кисет.

—      Не тронь, не твое! — скрипнув зубами, глухо сказал Филь­ка и рванул из рук атамана кисет. Тонкая кожа не выдержала рывка, распоролась, и на траву, заблестев золотистыми чешуйка­ми, посыпались монеты.

—      Подними сейчас же,— сурово сказал Сокол. — Подними и скажи- честно, где взял деньги?

—      Сыздавна прячу. Мои это!

—      Ан врешь, тать,— гневно произнес атаман. — Еще вчера днем эти деньги были в кармане убитого татарина, коего ты и огра­бил. Это золото принадлежит ватаге, а ты задумал утаить! В первый же день воровство. И у кого? У ватаги! Поднимай деньги!

Сжимая в руке кисет с оставшимися деньгами, Филька оглядел людей. Они глаз не отводили, смотрели молча, осуждающе. На­клонившись, будто собираясь поднять деньги, Филька вдруг сде­лал резкий прыжок в сторону и бросился бежать. Атаман устре­мился за ним.

Не пробежав и десяти шагов, Филька споткнулся и упал на траву. Василько с разбегу перелетел через него. Поднимаясь, он заметил, что в руке Фильки сверкнуло лезвие ножа. Без колебаний выдернул из ножен свою саблю и не успел Филька поднять руку, взмахнул ею. Потом вытер полой кафтана клинок, всунул в ножны и спокойно сказал:

—      Митька и Микешка уберут это воровское отродье. А ты, Ки­рилл, собери деньги, завтра вынесем на ватагу. Сейчас выставить дозоры и спать.

Ватажники не спеша расходились по своим местам. Кирилл и Грицько, собрав деньги, шли рядом.

—      Атаман будет крепкий, настоящий,— сказал коротко Кирилл.

—      Да, добрый буде батько.

Глава десятая

КАЗАНСКОЕ ЗАМИРЕНЬЕ

Князь Иван послал войско великое На Казанское царство прегордое...

На Свияге казанцы их встретили С Алиханом царем своим дерзостным.

Сказание о царстве Казанском, гл. II.

ын сурожского купца Семен Чурилов все- таки решил пробиться в Москву. Риск был велик, но и надобность оказалась большая. Отцу его, Никите Чурилову весточка из Москвы приш­ла. Князь Иван Васильевич писал, что ему на­добно с купцами посоветоваться по зело важно­му делу и немедля. Чтобы сия поездка не была убыльной, великий князь обещал дать Чурило­ву много товара для продажи в Крыму и обо­ронить торговый обоз обещал тоже.

Семен выехал в Москву налегке — повозок не взял надеясь, если понадобиться, купить их в Москве. Взял только полтора десятка вооружен­ных парубков и верхом, малыми дорогами, таясь от татарских застав, сумел добраться до столицы.

Великий князь встретил его ласково и сказал, что думает он снаряжать посольство к Крымско­му хану. Много и подробно расспрашивал про порядки в Крыму, про хана, про его войско и про то, кто в Крыму живет и как Подробно обо всем договорившись, придумано было: пошлет Семен немедля же к отцу посыльных с письмом, а сам почнет закупать полотно, сукно, пряжу,

воск, щетину и меха. Посольство выедет в конце зимы, как раз к тому времени успеет он весь обоз подготовить. В письме к Ники­те Чурилову было сказано, чтобы он до зимы побывал в Бахчи­сарае, навестил бы Хозю Кокоса и князя Исайку, дабы посольство приехало не на голое место.

Молодой купец за дело взялся ревностно, благо великий князь обещал ему всяческую помощь к тому, чтобы составить небывало богатый обоз, который войском своим проводит до самого Сурожа.

Сам великий князь начал готовить четвертый, большой весен­ний поход на Казань.

Планам этим, правда, не удалось свершиться полностью — по­сольство в эту зиму в Крым не ушло, так как с Казанью у князя Ивана что-то не ладилось. Но слово княжеское Иван держать умел, торговый обоз, собранный Чуриловым, ушел на Крым под охраной ратников князя Ряполовского. Семену Чурилову велено было продолжать вместе с отцом готовить встречу посольству, де­нег не жалеть, привлекать на сторону Москвы елико больше крым­ских людей.

* * *

Когда Нурсалтан отпрашивалась у мужа в Москву, она ему еще один резон выставила. Сына своего сохранение. Новый нас­ледник престола рос под сильной угрозой. Пока он у матери на руках, она спокойна, а как только отдает его нянькам и мамкам, душа болит. Недругам ханским ничего не стоит задушить маль­чишку, яду в молоко капнуть, а то и просто прирезать. Сторонники Алихана и на такое способны. А увезет она сына на зиму в Москву, глядишь, от ворогов подальше. А к весне подрастет, встанет на свои ножки, его тогда постоянно около материного подола держать можно. Поэтому рос в Москве Аминь спокойно, всегда около ма­тери, да и ей не скучно — есть чем заниматься.

И Суртайша хорошо в Москве живет. Пьет радонежскую озер­ную воду, снадобья тибериусовы принимает, растирания всякие де­лает. Гораздо легче Суртайше приходится. А великий князь, что ни праздник, то подарки ей шлет, что ни пир — зовет старшую цари­цу за стол. Привыкла Суртайша к порядкам московским, видит — они не хуже казанских. Мысли о том, чтобы невестку уличить в неверности, прошли. Молодая царица все время со свекровью, ес­ли и бывает у великого князя, то только с ней. Сам Иван Василье­вич в хоромы, где гости живут, заходит редко, если и говорит с царицей, то только о делах и всегда по-татарски.

Нурсалтан понимает — нелегко великому князью. Ему, как и ей, хочется посидеть вдвоем, как бывало раньше, поговорить по душам, но попробуй посиди. С одной стороны Суртайша глаз с

царицы не сводит, а с другой, еще суровее страж-княгиня Марфа. Та совсем князя поедом ест.

—      Доколе греховодничать будешь, князь! Доколе бобылем по Москве шляться тебе. Ордынку снова выписал зачем? И так пере­суды по всему городу шли, а теперь уж и вовсе...

—      Помолчи, мамаша,— князь, устало склонив голову, положив руки на колени, смотрел в пол. — Она свекровь лечить привезла...

—      Уж будто! Не могла свекровь одна приехать. Скажи чест­но — был умысел?

—      Ну, был. Она помогает мне с Казанью замиренье сделать.

—      Казань воевать надо! Хана Ибрайку выбросить и вся недол­га! И что ты за человек, я не пойму? Тверское княжество покорил, Ярославское княжество купил, Ростов Великий — наш. Рати у те­бя неисчислимые, а ты хана Ибрайки боишься.

—      Ты спрашиваешь, что я за человек? Я потомок Всеволода Святого, правнук Ивана Калиты. Из сего заключи, какой я. У предков моих расчетливость, а не опрометчивость, была в чести, медленность, а не торопливость глупая, осторожность, а не риск убийственный. С мечом на врага кидаться один человек волен, ибо если он и погибнет, своей головой рискует. А вождю, за которым тысячи и тысячи, сломя голову бросаться ни в одно, даже малое дело, нельзя. Он за тех людей, которые с ним, ответ перед богом держит.

—      Не женишься почто? Погляди на себя, высокий, стройный, красивый...

—      За что же меня горбатым прозвали?

—      А ты не сутулься. Женись, тебе говорю. Ордынка, видит бог, пригожа, но она по всем скрижалям тебе чужая. Неужели на ней свет клином сошелся, а?

—      Матушка! Да што ты? Неужели ты думаешь...

—      Ладно, ладно, я к тому договор веду: приехал на Москву из Рима грек Юрко с письмом от кардинала. Говорит, что живет в Риме племянница византийского императора—девка неписаной красы. Вот о ней ты бы подумал.

* * *

Зима в этом году в Москву пришла с невиданными морозами. Редко кто, разве только по большой надобности, высовывал на улицу нос. Ночью на перекрестках сторожевые бердышники, чтобы не замерзнуть, беспрестанно жгли костры.

Четвертого декабря, в Варварин день, на улицах подобрали десятка два, застывших насмерть, бродяг. Не зря народом сказа­но: пришла Варюха — береги нос и ухо!

Пятого вдруг потеплело, но только на один день.

Зимний Никола ударил морозем хлеще, чем Варвара. На де­ревьях высыпался густой иней, он бахромой свисал с веток, падал на промерзшую голую землю. Есть верная примета: если на Ни­колу иней, будут хороши овсы.

«Овсы овсами,— пророчат старики,— а озимые вымерзнут, сне­гу при такой холодине выпало совсем ничего. Голод будет».

Великий князь мотался по своим уделам, стращал князей и бояр голодом, велел копить как можно больше яровых семян, чтобы весной вымерзшие озимые пересеять. Замыслил он в это лето повоевать под Казанью, и голод в московские пределы никак допускать было нельзя.

В этот день великий князь ехал из Коломны—торопился в Кремль. Никола — всеземский праздник, без пива никто не прово­дит. Иван Васильевич бражничать особо не любил, но гостей в праздники привечал охотно. Сегодня на вечер были приглашены в гридню князя Суртайша, Марфа и Нурсалтан. Теперь, когда ре­шено сватать византийскую княжну, эти две старухи, наверно, перестали подозревать его и Ордынку и дадут поговорить с нею как следует.

На Танганке, никто не успел заметить, как это случилось, по­среди улицы очутился здоровенный мужик в тулупе, обоими ру­ками схватил коней под уздцы, остановил возок. Великий князь проворно выскочил на дорогу, выхватил саблю. Стражники по­висли на тулупе, как псы.

—      Саблю спрячь, Иван Василич,— густо прогудел мужик. — Я к тебе с добром. Совет хочу дать, он тебе зело надобен.

—      Так не на улице бы... И не в мороз,— сказал князь, бросая саблю в ножны.

—      Вторую неделю караулю тебя. Ты либо по уделам мотаешь­ся, либо взаперти сидишь. К тебе в Кремель попасть труднее, чем в рай.

—      Ладно. Садись в возок, поедем ко мне пиво пить. Там и по­говорим. Как зовут-то? — спросил князь, когда возок тронулся.

—      Ивашка Рун — сотник воеводы Беззубцева.

—      Воевода сей в Нижнем сейчас.

—      И я оттудова.

—      Стало быть, он тебя послал?

—      Не совсем. Видишь ли, государь, в минувшую весну мы хо­дили на Суру и...

—      Знаю, знаю.

*

—      Меня ранило. Конь занес меня в дебри лесные, и я совсем уж было душу богу отдавал, но спасла меня и выходила одна че­ремисская девка. И вот теперь я к тебе пришел, дело важное принес.

—      Ну, коли важное, то и большое. Дома поговорим.

В хоромы к князю они вошли с заднего крыльца, чтобы их ник­то не увидел. «Инако поговорить не дадут»,— объяснил князь.

В теремной палате остановились, князь закрыл дверь на засов, сел на скамью, протянул ногу:

—      Скинь тулуп, помоги раздеться. И дабы время не терять — рассказывай.

Рун подошел к князю задом, зажал промерзший сафьяновый сапог между ног, князь толкнул его ногой в ягодицы, другую ногу выдернул из сапога.

Помогая князю переодеваться, Ивашка начал говорить:

—      От реки Суры до Свияги, почитай, двести верст и всюду там по правому берегу Волги в лесах дремучих живут народы, че­ремисы, чуваши и мордва зовомые. И все они Казани подъясачные люди. Я, государь, трижды с ратью под сей город ходил, и всегда мы эту черемису считали, как татар, и, далеко не доходя до Каза­ни, вступали с ними в брань. И оттого к городу приходили поистре­панными, поистомленными и силы для взятия крепости уже не имели.

—      Истинно! — воскликнул князь, одевая зипун из легкой шел­ковой ткани. — Дальше говори.

—      А меж тем, среди тех черемис есть племена, кои казанцев зело не любят и властью их тяготятся. Я в одном таком племени жил, дружбу с людьми черемисскими водил, языку ихнему обучал­ся и многое узнал.

—      Говорят, они ратники злолютые? — спросил Иван Василь­евич, застегивая поверх зипуна турский кафтан, кызылбашский, камковый.

—      И стрелки гораздые. Но владетель одного рода мне совет дал — воевать Казань не с весны, как мы постоянно делаем, а зимой. Весной и летом хан настороже, болота непроходимы, реки требуют перевозов и идти зело тяжко. А зимой хан рати наши не ждет, черемиса по кудам своим прячется, болота замерзшие, реки переходимы. И сказал тот владетель, что он наши рати проведет прямым путем через Сурский лес мимо Малой Цивили на Казань. Разумеешь?

—      Вот этому слову твоему цены нет! — Князь сорвал с головы парчовую мурмолку, потом снова надел ее. Видно было, что он волнуется и придает разговору с сотником великое значение. Бро­ши переодевание, он сел на лавку, затянутую сукном, посадил рядом Руна. — Ты говоришь, что человек сей проведет. А как друг нет? И верен ли он в слове? А то заведет рать в леса непролазные, да там же ее и погубит.

—      Ручаюсь, государь.

—      Ну, смотри. Если поможешь мне с горными людьми дружбу завести — озолочу. — Глаза Ивана радостно блестели, он ходил по комнате из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился около Руна, спросил:—Ты не забыл, что Никола ноне?

—      Помню.

—      Мачеха моя девишник устраивает. Пойдем?

—      Я, государь, не одет, одежда моя обветшала... Сам видишь. Какой тут девишник?

—      Беда невелика!—Иван Васильевич распахнул стенной шкаф и начал выбрасывать на лавку летники, кафтаны, ферези, шапки, колпаки.

—      А сапоги мои надевай — они уж, чай, оттаяли.

В Брусяной избе широченная палата. Толстый дубовый столб подпирает свод. По стенам стоят длинные поставцы с золотой и серебряной посудой. Князь остановился у дверей, приоткрыл створку, шепнул Руну:

—      Смотри — яко малинник.

На лавках, за столами сидят княжны и княгини, боярыни и боярышни, все разодеты — истинно малинник. Многие в плотных шелковых накладных шубках с ожерельями, иные в летниках, те­логреях, а то и в распашнях. На головах либо -венцы, либо убрусы. А самые молодые волосы перевязали широкими лентами — челка­ми. У всех серьги, браслеты, перстни, дорогие булавки.

Великая княгиня Марфа сидит в высоком кресле. Голова уб­рана кикой с подбрусником, и это придает гордой старухе еще больше надменности. По бокам кресла в белых терликах стоят два рында'. Справа и слева от Марфы два кресла пониже. В одном сидит молодая царица Казани Нурсалтан, в другом — старая Суртайша. У них рындов нет, но зато стоят у каждой по правую руку по молодому воину с саблей на поясе.

И звучит в палате тихая, грустная, протяжная песня:

У колодезя холодного,

У студеного ключа дремучего Красна девица воду черпала,

Воду черпала, беды не чаяла...

Князь распахнул дверь, песенные нити порвались все сразу. В наступившей тишине князь прошел к Марфе, поцеловал ее в щеку, поклонился казанским царицам. Но в кресло, приготовленное ему, не сел, подошел к столу, попробовал из кубка пиво, сплюнул — не хмельное. Обернулся к двери, глянул на сотника, сказал:

—      А это мой гость. Воевода из Нижнего Новгорода. Прошу любить и жаловать.

—      А именем кто? — впридых спросила Марфа.

' Рынд — символический страж трона.

—      А зовут его, как и меня, Иваном. Садись, воевода, супротив меня, будем пиво пить.

Марфа помрачнела. Князь вел себя необычно.

Иван Васильевич взял чашу, отпил глоток и опять сплюнул.

—      Хмельное где, матушка? Брага, медовщинка?

—      Да ты с сума сошел, великий князь. Тут девы одне. Им ли пить хмельное?

—      Но мы же с воеводой не девы. Раз позваны... Эй, кто там? Принести браги, меда!

И тотчас же появилось на столе хмельное. Князь налил себе и Руну по кубку — выпили. Потом еще раз выпили. Марфа морщи­лась, мрачнела. А князь, как назло, все бесчинствовал.

—      Это, кто там? Позвать дудошников, гусельников. Сидите, как на поминках. Плясать хочу!

Вмиг появились музыканты, вдарили плясовую. Князь смутил­ся, шепнул Ивашке: «Выручай, тезка. Плясать-то я не горазд». Ивашка вышел на середину палаты и выдал такого трепака, что выгибались половицы. Потом заиграли «сударыню», тут и князь не утерпел, выскочил рядом с Ивашкой и давай топать одной но­гой. А уж коли вышел князь, и молодайки решились. Одна под­нялась с лавки, взмахнула платочком и лебедем, лебедем поплы­ла вокруг Ивашки. Такое пошло веселье, хоть святых выноси. Взопревший князь козлом прыгал вокруг княгинь и боярышень, однако заметил, что Ивашка что-то погрустнел, плясать перестал, привалился к столбу, тяжко дышит. Князь подошел, спросил:

—      Ты што? Притомился?

—      Да нет, государь. Испугался я.

—      Чего?

—      Помнишь, я тебе говорил про человека, который рати про­вести обещал?

—      Я потому и веселюсь!

—      Так вот сын его младший стоит рядом с Казанской царицей.

—      Да ну?!

—      Тут дело нечисто, князь.

—      А сейчас мы изведаем,— Иван Васильевич подошел к Мар­фе и сказал смиренно: — Ты прости меня за невежество, матушка.

—      Уж и верно, пора бы остепениться. Девишник мой возму­тили...

—      Позволь нам с воеводой удалиться.

—      Идите с богом.

Князь подошел к Нурсалтан и сказал по-татарски:

—      Мы с воеводой захмелели—домой пойдем. Твой слуга нас не проводит ли? Своих-то около меня нет.

Нурсалтан качнула головой в знак согласия, и слуга вслед за князем вышел.

От брусяной избы до хором князя сто шагов. Когда вошли в теплые сени, слуга бросился к Ивану:

—      Рунка! Жив!

—      Я-то жив. А как ты здесь очутился?

И Тугейка начал рассказывать...

Через час он возвратился на место. Царица

—      Проводил князя? Он в дороге не упал?

—      Он и не хмельной вовсе.

—      Зачем же тебя взял?

—      Я ему раздеваться помогал.

—      Говорили о чем?

—      Не говорили.

Впервые за свою жизнь Тугейка соврал.

* * *

Убежавши от казанцев, Иван Рун добирался до Москвы три месяца с великими трудностями. Теперь же обратный путь был легок, скор и радостен. В возке под охраной сотни конников он до­ехал до Арзамаса с приказом великого князя. А в том приказе арзамасскому воеводе было велено идти на Казань под началом Ивана Руна сразу же.

Пока рати готовились к зимней дороге, ладили лыжи, сани и запасались теплой одеждой, Иван, вскочив в седло, по окруж­ным дорогам ускакал в Нуженал, чтобы по прямому пути вернуть­ся к рати с Изимом.

Изим свое слово сдержал, привел Руна в Арзамас через Сур- ский лес напрямик, а затем по этим же дорогам вывел рать к Свияге безо всяких помех.

Рун перешел Волгу по льду и, как снег на голову, навалился всей ратью на казанские посады. Вот как об этом начертал лето­писец: «...пришли под Казань, забрались в посады, велели трубить в трубы, и бросились сечь сонных татр, грабить, брать в плен. Ос­вободили христианских пленников множество: московских, рязан­ских, литовских, вятских, устюжских, пермских и зажгли посады со всех сторон... когда посады погорели, русская рать отошла в Нижний Новгород».

Узнав о набеге русских, хан Ибрагим хотел собрать Совет, но не успел. Мурзы и эмиры сами пришли во дворец и на Совете снова пошла страшная грызня.

Теперь, когда Суртайши нет, противников Ибрагима возглав­ляет его сын Алихан. Он сидит на подушках против отца и бро­сает ему гневные слова:

—      Ты в пасть свиноядцу Ивану мать свою сунул, жену свою су­

нул, думал он тебе покой даст? А он нам какое лихо принес теперь. Что на это скажешь?

—      Молчи, неразумный! Мать моя доброй волей в Москву по­ехала, там хворь ее прошла, а жена моя именем Ивана три раза у нас мир просила. А вы ему мир дали? Я бы на его месте так терпелив не был, я бы раньше налетел.

—      Ты на словах больно храбрый! Если бы я со своими джи­гитами на московские пределы не ходил, да не пугал бы русских, Иван совсем обнаглёл бы. Он бы уже давно тебя из гарема вы­тащил и послал бы свиней пасти.

Хан грыз кончики усов, скрежетал зубами, но наглость сыновью переносил терпеливо. Теперь после набега русских на посады сто­ронников у Алихана стало двое больше. Да и духовенство все за него. Тронь Алихана пальцем — запросто с трона скинут. По пись­мам Нурсалтан видно, что мать склоняется к миру с Москвой, но кто ее знает, что она скажет, когда вернется. Поэтому хан сдер­жанно отвечает:

—      И еще раз скажу — неразумный ты. На русского медведя здоровую рогатину надо иметь. Мое ханство пока такой рогатины не имеет. А ты по глупости своей и молодой горячности медведя того только дразнишь и, помяни мое слово, додразнишь до того, что он выскочит из берлоги и хребет нам поломает.

Совет этот ничего толкового не решил, однако хан как в воду глядел. Весной стало известно, что из Москвы под Казань вышла судовая рать, в которой были сурожане, суконники, купцы и про­чие москвичи с воеводой Оболенским — Нагим. Коломенская и муромская рати шли Окою, владимирцы и суздальцы Клязьмою, дмитровцы, можайцы, угличане, ярославцы, ростовцы, костромичи и прочие другие вышли на просторы Волги и все сошлись к Ниж­нему в один срок.

Великий князь сильно надеялся, что в этом походе нагорная че­ремиса ему если и не поможет, то не будет мешать. Ведь пропустили же они через свои земли трехтысячную рать Руна. Но вскорости пришла весть, и надежды Ивана рухнули. Дети боярские из Га­лича без ведома великого князя, пошли на черемисские земли вслед за Руном и начали там грабить, жечь, убивать черемис — и все дело испортили.

В канун праздника святых Елены и Константина рать вышла из Нижнего Новгорода тремя потоками. Два сушею, по обоим бе­регам Волги, один по реке на судах.

Когда лазутчики донесли хану о неисчислимости русского вой­ска, то не только он, но ретивый Алихан трухнул. Оба поняли, что не устоять Казани и немедля был послан гонец в Москву, чтобы просить мира.

Тугейку разбудили середь ночи. Велели бегом бежать к цари­це Нурсалтан.

—                                                                                                  Поднимай сотню, запрягай возки, домой едем! — крикнула царица, спешно собравшись.                                                                    /

И часу не прошло — стоят возки около хорбм, сели в них обе царицы и айда!

В пути узнал Тугейка новость: примчался от Ибрагима к Сур- тайше гонец, хан велел сказать, что русские обложили Казань, а со стороны Вятки идет к ним на подмогу большая рать князя Василия Ухтомского, а от Нижнего Новгорода плывут дети бо­ярские с воеводой Беззубцевым. И что Казани не устоять, послов мирных снаряжать некогда, велел хан Суртайше и Нурсалтан де­лать с князем Иваном замирение. Великий князь, недолго думав­ши, снарядил поезд и послал с ним своих братьев Юрия и Андрея в Нижний. Казанских цариц пристегнули к этому поезду, и на чет­вертый день посланные прискакали в Нижний. Но воеводу Кость- ку Беззубцеїва уже не застали —он отплыл в Казань.

Без отдыха, только сменив лошадей, князья и царицы поскака­ли вдогонку.

Детей боярских застали в устье реки Суры. Суртайша подоз­вала к себе Костьку Беззубцева, сказала:

—      Князь великий отпустил меня к сыну со всем добром и с честию. Именем хана говорю тебе: больше не будет лиха меж Москвой и Казанью, но все только добро будет. На хана теперь не ходи.

—      Но у меня повеление великого князя на руках,— ответил воевода и посмотрел на князей. — Как мне быть?

—      На Казань не ходи,—сказал князь Юрий. — Встань на Зве- нич-острове. Будем ханских послов ждать.

—      Хан сам сюда приехать должен,— сказала Суртайша.— Нше зимой договорились.

—      Я прошу тебя,— сказала Нурсалтан.— Гонцов все же пошли. Кто знает, что сейчас на нашем дворе творится. Может, хана опять плохо слушают.

Как в воду глядела мудрая Нурсалтан. Только встали ратники на Звенич-острове, отслужили на радостях молебен, не успели ото­бедать, как появились около острова татары на судах по реке и конные по берегу.

Впереди Алихан.

Целый день шли схватки на одном и на другом берегу. Только к ночи изрядно потрепанный Алихан ускакал в леса.

Еще через день приехал на Звенич-остров хан Ибрагим, вбе­жал в шатер, где царицы спали, схватил сына, обнял:

— РасТи скорей, наследник! Видит аллах, как ты мне нужен.

Потом собрались князья и воеводы шертную грамоту писать. Согласились на том, чтобы ни казанские рати на русские уделы не ходили, ни московские на татарские земли не нападали в те­чение десяти лет. Согласились также, чтобы русским купцам Ка­зань ворота не задворяла, чтобы торговле не мешала. Чтобы ка­занские купцы ходили до Нижнего Новгорода безпошлинно, а далее во все города до Москвы с пошлинами, но безопасно.

Чтобы послов держать, как казанских в Москве, гак и русских в Казани. А при послах чтобы иметь рать потребную для их безо­пасности. И чтобы Казань и Москва отпустили пленных, кои за­хвачены обоими городами за сорок прошлых лет.

За великого князя шерть подписали братья Юрий Васильевич и Андрей Большой. За Казань подписи и печать поставил хан Ибрагим.

Вскорости хан уехал, увез с собой мать, жену и сына в Ка­зань. Медлить было нельзя. Если сейчас в Казани Алихан поя­вится, то и гляди натворит что-нибудь. Тугейку Нурсалтан отпу­стила домой погостить на две недели.

Но хан Ибрагим, согласившись на замиренье, обещания своего сдержать сразу не мог. Алихан спустя месяц мир этот нарушил, налетел на воеводу Ухтомского, который возвращался с Камы в Нижний Новгород. Битва была ожесточенной. Наших погибло око­ло полутысячи, столько же потеряли и татары.

Великий князь снаряжал еще один поход, и помог Ибрагиму изгнать из города Алихана. Мир установился. И больно кстати — на северных рубежах восстал мятежный Новгород.

• О Арк. Крупняков

/

Глава одиннадцатая

В деревне Скути они (братья ди Гуаско) самолично творят суд... Зло умножая злом, они установили висе­лицы в деревне Скути и позорные столбы в Тасили...

Из письма консула в Геную.

РОДНЫЕ БРАТЬЯ

шумом несет свои воды горная речка Суук- Су. Узкая и извилистая в горах, на подходе к морю она расширяется и становится похожей на настоящую реку. В пору сильных ливней Суук- Су разливается по долине и грозит жителям Сурожа наводнением.

Редкий год проходит без могучего разлива горных вод. Стекая с гор и каменных гряд во время сильных дождей, вода врывается в устье, сокрушая все на своем пути. Разливаясь, Суук- Су уносит не только смытые виноградные кусты, но и вырванные с корнем ореховые и грушевые деревья, стада овец. Ничего не щадит стихия.

Там, где река пересекает дорогу в город, че­рез ее русло перекинут узкий мост. Когда-то этот мост был подъемным. Надо полагать, что в те времена река не пересыхала и, когда мост был поднят, служила преградой для входа в город.

Сейчас мост не поднимают. Ржавые цепи вы­пали из блоков и висят, отражаясь в воде. Доро­га перебегает мост и сразу идет в гору. На горе возвышаются северные, главные ворота города.

Ворота зовут железными, но все знают, что

143

сооружены они из камня да дерева и только подъемная решетка обита железом.

В дни мира и тишины створ этот на день поднимают, и в Су- рож свободно входят все, кто может уплатить за вход. Ночью ворота закрыты.

Наутро после стычки под Арталаном Теодоро в сопровождении двух слуг подъехал к железным воротам. Лишившись купленных невольников, он побоялся сразу ехать в Тасили, опасаясь первого гнева отца, и потому решил переждать день-два в Суроже, в доме Андреоло, недавно построенном. А когда старик перебесится и гнев его остынет — тогда будет видно.

Миновав ворота и бросив стражникам по два аспра каждому, Теодоро въехал на Главную улицу. Но, не доехав до дома Андрео­ло, он остановил коня. Подумалось, что встреча с братом может быть не менее неприятной, чем с отцом.

Резко повернув коня, Теодоро направился к морю. На берегу он постелил плащ и, приказав слугам не будить его, сейчас лее заснул, утомленный волнением и бессонной ночью.

Целый день проспал Теодоро. Проснулся под вечер. Солнце ушло за горы, над Сурожем густели сумерки. Кони паслись на тра­ве недалеко от моря, слуги сидели под кустом и чинили изрядно порванную в стычке одежду.

—       Ты, Батисто, и ты, Любиано, поедете в Тасили,— сказал Теодоро подошедшим слугам. — Отцу скажите, что мы попали в плен к татарам и убежали дорогой. Иначе нам несдобровать. По­езжайте с богом, я обойдусь без вас.

Слуги уехали, а Теодоро все еще не мог решить, что ему делать.

«Было бы куда лучше, если бы всех слуг, кроме этих двух, уничтожили татары. Тогда можно было бы наплести сто тысяч небылиц и оправдаться,— думал Теодоро. — А теперь в Тасили прибрели уцелевшие слуги и рассказали все как было. Лишиться такой суммы денег — не шутка для старика. Интересно, дошла ли весть о потере пленников до Андреоло?» — Он поднялся, подошел к коню, вскочил в седло-

Подъехал к дому Андреоло. Сошел с лошади, постоял немного; набравшись решимости, тронул бронзовое кольцо. Ворота долго не открывали, затем в узеньком окошке показалось лицо слуги.

—       Кто беспокоит добрых людей?

—       Это я — Теодоро!

—       Ах, это вы, синьор,— скрипучим голосом сказал старый слуга. — Славу богу, что вернулись целым и невредимым.

—       Синьор Андреоло дома?

—       Да, дома.

—       Он ничего не говорил обо мне?

—       Молчит с тех пор, как приехал из Тасили.

«Значит, Андреоло знает все и нечего терять»,— подумал Тео- доро и шагнул к двери.

Андреоло сидел за столиком боком к вошедшему и глядел в окно. Его длинное с редкой бородкой лицо было непроницаемым. Он как будто и не заметил брата, не пошевелился и после того, как Теодоро бросил в угол саблю и повесил плащ.

Теодоро молча сел 'в кресло, стоящее против камина. Он решил не говорить первым ни слова. «Пусть начнет мой братец, а я по его вопросам узнаю, что ему известно».

Молчали долго. Наконец Андреоло, не меняя позы, спросил:

—      Где же товар, братец? Почему Теодоро ди Гуаско является домой так скромно и тихо — без слуг, без охраны? Отчего так мол­чалив наш славный негоциант?.. Где наши общие деньги? Что мол­чишь? Говори! Говори!

—      Так ли уж я виноват? На нас набросилась многочисленная орда разбойников, и почти все слуги погибли. Меня и двух человек взяли в плен, только сегодня днем нам удалось бежать.

—      Пять или шесть разбойников — это, по-твоему, многочислен­ная орда? Он врет о гибели слуг, тогда как они все, как бараны, толпятся сейчас в Тасили во дворе отца.

—      Так почему же они убежали от пяти разбойников? Ведь их было двадцать человек, да я, да Памфило.

—      Себя ты можешь не считать- Ты спал в шатре и видел ра­достные сны! Почему погиб монах?! Потому, что он отстаивал на­ше добро, а ты сидел под кустом...

—      Неправда! — крикнул Теодоро. — Я бился рядом с монахом и, если бы не пришла к татарам подмога, я прогнал бы их.

—      А какого черта ты разлегся на этой поляне? Ты что, не мог пробыть без сна одни сутки и выспаться дома, благо тебе все рав­но где бездельничать?

—      Я не бездельничаю! — гневно воскликнул Теодоро и вскочил на ноги. — Это ты высыпаешься в курии и хоронишься в замке нашего отца, тогда как я в самом татарском пекле добываю для себя богатство!

—      Что же, по-твоему, выходит — не ты, а я трус?

—- Да! Ты трус! Трус!

—      Вы посмотрите на этого сопливого мальчишку. Он с двад­цатью вооруженными стражниками убежал от горстки вонючих татар. В твоих жилах нет капли крови от смелого ди Гуаско. Ты, как и твоя мать, был и останешься все тем же чомпи1.

Этого Теодоро перенести не мог, и братья сцепившись, покати­лись по полу.

В это время широко распахнулась дверь, в комнату вошел ста-

рый ди Гуаско. Несколько мгновений он стоял на пороге, потом подбежал к братьям, хлестнул плеткой одного, другого.

—         Какие же вы, к дьяволу, братья после этого,— мрачно ска­зал отец. — Чувствовала моя душа, что сыны мои сцепятся, когда от слуг узнал, что вы оба тут.

Антонио долго глядел то на одного, то на другого сына и мол­чал. Затем неожиданно расхохотался.

—         Вот так распотешили меня мои сынки, сто чертей вам в печенку!—сквозь смех произнес отец. — Вы посмотрите-ка на себя! Дьяволы вы и дармоеды!

—         Это ты напрасно, отец,— угрюмо произнес Андреоло, выти­рая кровь с лица. — Об этом надо сказать братцу, а не мне. Это он проспал полторы тысячи сонмов.

—         И ты тоже хорош! Может, не по твоей милости я сегодня возместил убытки господам из Лусты за овчарню, которую ты спалил? Если так пойдет дело, мои сынки пустят меня по миру, не будь я Антонио ди Гуаско. Сегодня мне следовало бы с вас обоих спустить шкуры, я с тем желанием сюда и ехал, но вижу, вы и так наказали друг друга. Так и быть, признаюсь вам, олухи, я любовался на вашу драку в окошко. Что-что, а драться вы уме­ете, накажи меня бог! Клянусь петлей, на которой меня хотели повесить, я получил большое удовольствие от тумаков, которыми вы оделяли друг друга. И знаете — я вспомнил молодость, когда свободным и сильным гулял по морским просторам. Среди «хо­зяев моря» такие презабавные сценки не были редкостью.

Антонио, все более и более воодушевляясь, начал рассказывать о прошлом.

«Раз старик предался воспоминаниям, значит, он не сердит­ся»,— с облегчением подумал Теодоро.

Наговорившись, Антонио поднялся, приказал:

—         Ну, петухи, умывайте рожи и марш спать. Завтра в Скути

поедем.

ДИ ГУАСКО ЕДУТ В СКУТИ

Еще едва светало, а старый ди Гуаско уже поднялся, оделся и разбудил своих сыновей.

—         Я забыл тебя спросить, Андреоло, где твоя жена? Я что-то не вижу ее в доме,— сказал Антонио, натягивая куртку.

—         Фракиту я отослал в Тасили. В моем погребе не осталось ни капли вина. Пусть она привезет.

—         Так-таки уж и ни капли? — недоверчиво спросил отец.

—         Ну, для завтрака, я думаю, нацежу кое-что.

—         Так какого дьявола ты торчишь на моих глазах! Марш в погреба!

Андреоло хлопнул в ладоши, вошел слуга.

—      Вина, и побольше! — последовал приказ.

Через несколько минут на столе появились большие куски ва­реной и жареной баранины, фаршированный перец, тыквенная ка­ша и мед. Посреди стола слуга поставил полуведерный кувшин с вином, принес серебряные бокалы. Посуда также вся была се­ребряная-

—      Видишь, мой мальчик,— обращаясь к Теодоро, сказал отец,— как роскошно и уютно живет твой братец. А почему? Да все потому, что он женат. Я сам женился трижды и, будь я прок­лят, если не надумаю осчастливить еще одну красотку. Наливай, Андреоло, выпьем за женатых!

Антонио поднял бокал, подмигнул сынам и опрокинул содер­жимое в свой широкий рот. Братья молча выпили тоже.

—      Это я к чему сказал? — разламывая баранью кость и от­правляя в рот большой кусок мяса, проговорил отец. — А к тому, что тебе, Тео, надо тоже жениться. Двадцать пять, а все еще один, как перст. Держу пари, что этот молокосос Деметрио тебя обска­чет в свои двадцать лет. Ты посмотри, он каждую неделю гоняет в Кафу и наверняка там подцепил достойную себя девочку.

—      Жениться просто,— ответил Теодоро. — Только вот куда я приведу жену? Уж не в замок ли Тасили?

—      А почему бы и нет? Правда, он угрюм и мрачен, но это удоб­ный для нашего тревожного времени дом. Хочешь, я отдам тебе Скути? Построй там для своей невесты дворец и женись. Если на­до, соорудим дом в Суроже. Мне ничего для вас не жалко! — ста­рый ди Гуаско начал пьянеть и потому был необычайно щедр.— Вот ты потерял гору денег, а я молчу, ибо знаю, что в торговле живым товаром риск всегда велик. Слава богу, что жив вернулся... А деньги — дело наживное. Мы их достанем еще. Расскажи, Ан­дреоло, нашему жениху, где мы достанем деньги.

Андреоло поглядел на отца, прищурил глаза и, словно излагая план, начал:

—      Я недавно узнал в курии, что на днях из нашей гавани от­ходит каторга[21] в 30 весел. На ней везут около ста невольников. Стало быть, живого товара 130 человек. Охрану кафинский консул выделил не от нас, а из Чембало[22], ибо здесь нападения не боятся. Стало быть, купец выедет из Сурожа без охраны. Отец предлагает утопить судно около Капсихоры, благо, что оно выйдет из Сурожа в сумерки, стремясь к утру достичь Чембало. Мы трое — отец, я и ты, когда судно пойдет мимо наших берегов, тихо заберемся на палубу и прикончим купца и его слуг, а невольников и гребцов раскуем, и пусть они прыгают в воду и плывут к берегу. Там их встретит Деметрио с вооруженными людьми, и все каторжники будут наши. Судно отведем в сторону Лусты и затопим в каме­нистом месте.

—      Я согласен,— сказал Теодоро.

—      Ну что ж, будем женить Теодоро,— усмехаясь, сказал стар­ший брат. — Невеста уже, по-моему, есть.

—      Кто она? Почему не знаю? — спросил отец, ставя бокал на стол.

—      Сурожского купца дочь. Русичка. Ольгой ее зовут — если не ошибаюсь...

Теодоро вздрогнул, но промолчал.

—      Правда, есть малая помеха,— не унимался Андреоло,— ее надо сначала обратить в нашу веру. Она православная. Ну, что же молчишь? Может, ты сам примешь православие?

—      Это смотря по тому, какая женщина,— неожиданно заявил де Гуаско—Надо посмотреть, стоит ли игра свеч. Ой, сынки, я-то уж наверняка знаю, что есть такие бабы, ради которых не только православную, но даже и магометову веру принять можно. И нет выше веры, чем вера в женскую красоту. Д-да, я это хорошо знаю.

В голове Теодоро слова пьяного отца взметнули целый вихрь мыслей. «Значит, отец не осуждает иноверие ради любви, а это — главное. Надо поговорить с Ольгой, а до этого ни слова никому. Если девушка и ее отец будут согласны, нужно показать ее отцу, и он поймет меня. Завтра праздник, и наверное Ольга будет на гулянии, я обязательно должен увидеть ее».

—      Пора по домам,— поднимаясь, промолвил старый ди Гуас­ко. — А насчет невесты поговорим потом. Сейчас мы пьяны. Со­бирайтесь, сынки, поедем в Скути.

Чтобы выехать из города на дорогу, идущую в Скути, надо проехать всю улицу св. Константина, свернуть в греческую слобод­ку и, миновав монастырь у Вонючего источника, спуститься вниз, в долину.

Улица святого Константина узкая, едва-едва проедут по ней рядом три всадника. Спокойно помахивая густыми гривами, идут кони. Старый ди Гуаско в середине и чуть-чуть (на голову коня) впереди. Справа в седле Андреоло, слева —Теодоро.

Встречные пешие плотно прижимаются к заборам. А те, кого несчастье послало навстречу знатным латинянам с повозкой или конем, в страхе поворачивают назад, чтобы вовремя убраться з ближайший переулок.

Люди смотрят на кавалькаду и, сжимая кулаки, с ненавистью произносят про себя: «Будьте вы прокляты, хищники! Опять соб­рались все вместе, опять, видно, затеяли какое-нибудь страшное дело!»

Подобно тому, как Рим в древности называли городом семи холмов[23], так Сурож называли городом семи несчастий. Вполне ве­роятно, что так прозвали его бедные генуэзцы, каких довольно много было в Суроже. Тысячами приезжали они из далекой рес­публики Генуи, но только единицы, такие, как ди Гуаско, стали богачами. Так же, как и населявшие Сурож греки, армяне и рус­ские, бедные генуэзцы терпели все невзгоды суровой жизни. Несча­стий, обрушивавшихся постоянно на город, было, конечно, больше семи, но особенно много бед приходилось переносить жителям от наводнений, от алчности и жестокости богачей, от татарских на­бегов, от междоусобной вражды греческих князей, от борьбы меж­ду католической и православной церковью, от работорговли и от давления, которое постоянно оказывала Кафа на подвассальный город.

Вот это все, вероятно, и имели в виду жители Сурожа, называя его городом семи несчастий.

* * *

Подъем к Кутлаку не заметен для глаз, но кони дышат тяжело. Старый Гуаско по-прежнему молчит. Андреоло и Теодоро вполго­лоса напевают старую лигурийскую песню.

В гору идет дорога.

—      Как вы думаете, сынки,— прервал вдруг молчание Анто­нио,— так и оставим это дело без внимания?

—      Какое?

—      То, что слуги удрали, кинув синьора Теодоро в беде?

—      А-а,— протянул Теодоро. — Мне кажется, что всех их нака­зывать не стоит. Повесить одного в назидание другим, и этого вполне достаточно.

—      Без суда? — спросил отец. — Чтобы мне потом опять тра­тить кучу денег на замазывание ртов в Кафинской курии?

—      Но если слугу предать суду синдиков, нам придется сказать правду,— вмешался Андреоло. — И суд вряд ли обвинит одного слугу, если бежали все с синьором Теодоро во главе.

—      Ты сам наверняка удрал бы раньше! — зло крикнул Теодо­ро. — Ты вообще боишься ездить за живым товаром!

—      Ну, я не проспал бы!

—      А ну, цыц, вы! — заорал отец.— Опять рады сцепиться. Суд синдиков! К дьяволу этот суд. Мы соорудим свой трибунал, и, кля­нусь громом, он будет не хуже всякого другого. Я уже имею на этот счет кое-какие мыслишки. Мы нагоним этим судом такой страх на наших бездельников, что они будут шелковыми.

—      А если узнает Христофоро? — спросил Теодоро.

—      Если ты, сопляк, помянешь еще раз этого одноглазого са­тану, я вышибу тебе печенку,— раздельно и зло произнес отец. — Плевал я на Христофоро, если сам господин консул Кафы предло­жил всякое наказание оформлять должным образом. У нас будет все честь-честыо: суд, допрос, приговор. Но если Негро попробует еще раз сунуть свой длинный нос в мои дела, я оторву его вместе с бородавкой.

При упоминании о консуле Солдайи старый ди Гуаско всегда выходил из себя. Так и на этот раз он долго еще бранился, про­клинал и консула, и всех, кто его на консульство поставил.

Теодоро не обращал внимания на брань отца. Он всецело был поглощен мыслями об Ольге. То, что он недавно услышал от отца, обнадежило его, и он серьезно стал думать о переходе в право­славную веру.

СУДИТ ГРАЖДАНИН ГЕНУИ

Небо с утра темное, строгое. Дыбятся, налезают друг на дру­га горбатые груды облаков. Помрачнела над морем зелень гор, розовая заря, полыхавшая с рассвета, погасла. По дорогам ползут тяжелые запахи полыни, в воздухе тишь, какая бывает обычно перед грозой.

Площадь около церкви святой Анастасии в Скути полна на­роду. Сюда согнали всех жителей селения от мала до велика, что­бы люди видели, как могучие ди Гуаско будут творить суд.

Велико богатство благородной семьи ди Гуаско, все шире и шире раздвигаются их владения. Еще совсем недавно замок Та- сили стоял на границе генуэзских поместий, но прошло только полтора года, и уже за это время ди Гуаско захватили греческую деревушку Капсихору, а потом богатое и обширное Скути.

Чтобы держать в страхе и повиновении жителей, братья ди Гу­аско поставили в каждом селении виселицы и позорные столбы.

Вот и сейчас с тревогой и страхом люди ждут судилища, по­глядывают на недавно сооруженную виселицу- Высокий свежевы- струганный столб с перекладиной вкопан на пригорке и ярко жел­теет на фоне темных громад гор.

И как-то странно видеть людям среди весеннего возрождения этот мрачный символ смерти.

Тишь на площади необычайная. Но вот по толпе пробежало легкое волнение, послышались голоса: «Ведут, ведут!»

Вооруженные слуги, расталкивая толпу, освободили проход. Шестеро вели четверых. Подсудимые шли тихо, понурив головы. Впереди широкоплечий человек. Его руки перехвачены за спиной толстой веревкой, одежда разорвана во многих местах.

Вторым шел светлоглазый парень, еще совсем молодой. Он безучастно взглянул на толпу и снова опустил глаза. За ним, тя­жело переступая, двигалась молодая женщина. По смуглому кра­сивому лицу в ней можно было признать гречанку. Последним брел невысокий худой старик. Его редкая бороденка была взлох­мачена, красные глаза слезились, старую суконную шапчонку он держал в руке.

Всех четверых подвели к воротам церкви и посадили на камни. Прошло полчаса, а судей все не было. Неожиданно из-за пригорка, взметая копытами пыль, выскочила лошадь. Всадник осадил ее около виселицы, соскочил на землю. Это был Андреоло ди Гуаско.

У ограды церкви слуги установили длинный стол, стулья и про­тив стола — скамью для подсудимых.

Через несколько минут на площадь въехали Антонио, Теодоро, Деметрио и писарь, который теперь заменял монаха Памфило. Все они расселись вокруг стола. Антонио кивнул головой. Андрео­ло встал. Суровым взглядом оглядел толпу.

—      Трибунал свободных граждан Генуи в составе Теодоро ди Гуаско, Деметрио ди Гуаско и под руководством Андреоло ди Гу­аско начинает творить суд, справедливый и нужный. Подведите сюда подсудимого Иорихо.

Когда Иорихо встал перед судом, Андреоло спросил, обращаясь к старику Антонио:

—      В чем обвиняется Иорихо?

Антонио, не вставая и даже не поворачиваясь к суду, говорит резко, отчетливо:

—      Иорихо мой слуга. На прошлой неделе ему поручено было охранять моего сына Теодоро, ехавшего по делу. В опасный мо­мент Иорихо не защитил синьора, а убежал, как презренный трус, с поля боя, подвергнув жизнь господина смертельной опасности. Вот его вина.

—      Что будет говорить виновный?

—      Видит бог — это неправда,— спокойно заговорил Иорихо. — Господина должен был хранять не я один, нас было двадцать слуг, и когда на нас налетели разбойники, я бился долго и убежал последний. Я прошу в свидетели всех оставшихся в живых слуг.

—      А может, ты, паршивый пес, хочешь, чтобы мы позвали в свидетели тех татар, которые на нас налетели? — крикнул Теодоро.

—      Я не сказал этого. Я только говорю, что я никогда трусом не был.

—      Ты хочешь сказать, что ты не виноват? — спросил Андреоло.

—      Да, я не виноват.

—      Кто же, по-твоему, виновен в том, что твой господин потер­пел убытки?

—      Тот, кто меня судит,— мой господин Теодоро. Да, я скажу всю правду. Пощады мне ждать не от кого, вы потерпевшие, вы обвинители, вы судьи да и виновны вы же. Вместо того, чтобы думать о деле, синьор Теодоро по пути встретил дочь русского купца и всю дорогу ухаживал за ней, оставив нас на волю божью.

На рынке он не заботился о выгодной покупке, а все ходил по пятам этой руссиянки. Зачем надо было спать на развилке до­рог у Арталана? Из двадцати честных хороших слуг только девять вернулись домой, а другие оставили животы свои на той поляне.

—      Что еще ты имеешь сказать?

—      Больше ничего.

Андреоло склонился к уху Деметрио и тихо проговорил:

—      Парень крепко стоит за себя. По-моему, его вина не заслу­живает повешения. Жалко из-за пустой головы братца терять та­кого слугу. Поговори со стариком об этом.

—      Я требую повешения Иорихо! — сказал Теодоро и стукнул кулаком по столу. — За трусость и за ложь — только петля!

—      Не горячись, сынок. Сто палочных ударов, и он забудет, как бегать, когда господин в беде,— сказал старый хозяин. — Я думаю, трибунал согласится со мною.

Андреоло встал и огласил приговор. Он был очень короток:

—      От имени свободных граждан Генуи достопочтенный госпо­дин Андреоло ди Гуаско, заседая в трибунале у врат церкви свя­той Анастасии в Скути, за оставление господина своего в беде при­говорил слугу Иорихо к ста палочным ударам на площади. Ис­полнить после суда сразу же. Теперь подведите Косьму по проз­вищу Летка. В чем его вина?

—      Косьма — мой раб. Я купил его в Кафе. Он руссиянин и потому строптив. Он поднял руку на господина Деметрио.

—      Ты, скот, посмел ударить господина?!

Кузьма Летка молчал. Он даже не глядел на судей, опустив глаза в землю.

—      Скажи, как ты смел, как это случилось? — горячился Ан­дреоло.

—      Тебе же все ведомо,— по-русски сказал Кузьма.

—      Он не знает языка. Я расскажу,— сказал Деметрио. — Три дня назад я вышел на виноградники и увидел, что одна из наших рабынь лежит под тенью дерева, а этот олух сидит рядом и льет ей на голову воду. «На виноградники ходят работать, а не ле­жать»,— сказал я и велел женщине подняться. Она не выполнила это, и я ее наказал. В то время, когда я поднимал ленивку плет­кой, этот негодяй ударил меня мотыгой. Если бы я не отскочил вовремя, удар пришелся бы мне по голове и один господь знает, что было бы. Но я отшатнулся, и удар пришелся по плечу.

—      Тебе бы следовало убить его на месте, слюнтяй ты этакий! — в гневе крикнул Андреоло.

Старый Антонио оглядел могучую фигуру Летки с ног до голо­вы, затем перевел взгляд на нежного и щуплого Деметрио и ус­мехнулся. Перехватив этот взгляд, Андреоло понял, почему не был убит на месте русский невольник.

—      Найдите человека, который знает его язык,— приказал Ан­дреоло слугам. — Я хочу хорошо допросить его.

Слуги бросились выполнять приказание, но остановились, услы­шав, как Кузьма внятно сказал по-итальянски:

—      Не надо. Я не буду говорить. Скажу одно — жалко, что не убил. Если бы не убег, не жить ему.

И снова звучат слова приговора: «Именем свободных граждан Генуи..- невольника Косьму Летку, поднявшего руку на синьора, повесить после суда и тут же».

Андреоло дал знак, и двое дюжих слуг схватили Кузьму за руки, повели к виселице. Парень оттолкнул конвой и спокойно взошел на повозку, стоявшую под виселицей. Палач надел ему на шею петлю. Кузьма поднял голову, бросил взгляд поверх гор и тихо сказал:

—      А у нас в Твери, верно, половодье сейчас,— и, глянув в по­следний раз в сторону далекой родины, сделал шаг вперед...

Гречанка в ужасе закрыла руками лицо. Ее била дрожь, не помня себя, она рванулась к столу. «Только бы не смерть, только бы не смерть»,— стучало в голове.

—      Подними голову, Ялита. В чем вина этой женщины? — при­вычно произнес Андреоло.

—      Это тебе лучше знать,— шепнул ему Теодоро и рассмеялся. Старый Ди Гуаско, сурово взглянув на Теодоро, произнес:

—      Моя служанка Ялита. Продалась мне на два года в работу. Сейчас она, кроме того, что не может работать, обесчестила себя и своего хозяина. Если все мои работницы и служанки будут ро­жать неизвестно от кого, кто же у меня будет работать? Вы слы­шите, мокрохвостые? — крикнул он толпе. — Кто будет ра-бо-тать?

—      Ты можешь сказать, Ялита, от кого ты ждешь ребенка? — спросил Теодоро.

—      Нет,— тихо ответила Ялита- — Не знаю,— еще тише доба­вила она, а в памяти возник вчерашний разговор. Как сейчас, слы­шит она слова синьора Андреоло: «Старик велел мне судить тебя. Если пикнешь, что дитя мое,— повешу».

Деметрио еще хотел спросить у Ялиты что-то, но Андреоло встал и сказал:

—      Дело ясное. На сутки к позорному столбу.

Он, видимо, не счел нужным соблюсти формальность и не про­читал приговор, как для других. Ялиту увели. Затем судили ка- рагейца Константина Арабажи за то, что не уплатил налоги. При­судили сто палок, а если не уплатит, еще двести.

После окончания судилища Антонио, обращаясь к толпе, гром­ко заговорил:

— Вы, лодыри и дармоеды! Слышали и видели, что произош­ло здесь? Так будет с каждым, кто вздумает поднимать руку на господина. Бездельникам и обманщикам не будет пощады и впредь. Может, кто-нибудь посмеет сказать, что суд был неспра­ведливым? Я слушаю, ну!

Люди молчали.

Вдруг небо прочертила яркая молния. Тяжелый удар грома прогрохотал над площадью и заглушил грозные выкрики, раздав­шиеся из толпы: «Будьте вы прокляты, прокляты!»

...Закончен суд. Быстро опустела площадь — люди спешили по­кинуть страшное место. После полудня поднялся легкий ветер. Он пробежал по площади, поднял облако пыли, окутал избитых до полусмерти двух человек, качнул тело повешенного и умчался по­дальше в горы.

ПОЛИХА УХОДИТ В ГОРЫ

Полиха, сестра Кузьмы Летки, узнала о смерти брата в тог же день. Прямо через горы она бросилась в Скути и пришла туда к вечеру. Небо над морем было сплошь в багряных пятнах, и на этом зловещем фоне четко выделялся не менее зловещий силуэт виселицы с повешенным. Девушка подбежала к виселице, обхва­тив голые посиневшие ступни брата, забилась в тяжелых рыда­ниях. Жители Скути помогли ей похоронить брата. Она долго си­дела на холмике поникшая, но с сухими глазами. Сердце Полихи окаменело.

Когда совсем стемнело, она встала и пошла вперед, не разби­рая дороги. Ночью в горах так же, как и днем, кипит жизнь. Вот вышел и встал над обрывом горный олень. Он опустил свои рез­ные рога и осторожно глядит вокруг — нет ли где опасности. В лунном свете его красно-рыжая шерсть отливает медью.

Из каменистой расщелины выглянула, сверкнув светлой грудью, куница-белодушка: выглянула и скрылась за скалой. С горы по­сыпались мелкие камни — это дикие козы бросились в бег, испу­гавшись шороха в кустах.

Ничего не замечая, шла Полиха долиной, потом стала взби­раться в гору. Шла ровным шагом, без цели, без мыслей. Впрочем, цель у нее была: уйти от того страшного места подальше. А куда — не все ли равно. Всюду неволя, всюду смерть... Не хочется жить, не хочется ни о чем думать…

Федька Козонок и Ольга ехали из лагеря у Черной скалы до­мой.

Тропа вьется по лесным пригоркам, спускается в долины, пет­ляет по берегу холодного ручья, взбирается на горы, снова ужом сползает вниз.

Когда до ездовой дороги осталось совсем немного, впереди послышался шорох и хруст сучьев. Какая-то темная фигура не то зверь, не то человек, скользнула из-за куста и кинулась прочь. Федька остановил коня, прислушался, внимательно огляделся по сторонам. Но все было тихо.

—      Ким сен?' — крикнул по-татарски Козонок.

Молчание. Он повторил вопрос по-фряжски и снова не получил ответа. Помедлил малость, обернулся к Ольге:

—      Зверь, однако.

—      Гукни еще раз, Федор,—посоветовала Ольга, но тут кусты раздвинулись, показалось чье-то лицо, блеснули наполненные стра­хом, широко открытые глаза.

—      Это жёнка! — вскрикнула Ольга. Девушка, прятавшаяся в кустах, порывисто выбросила руки вперед и с возгласом «Люди добрые, русские!», упала без сознания на влажную траву.

Федька соскочил с коня, поднял упавшую и вынес на поляну. Ольга спешилась и тоже захлопотала около девушки.

Вскоре девушка очнулась. Она молча вглядывалась в лица окружающих ее людей, а глаза спрашивали: «Скажите, кто вы — враги или друзья?» Ольга поняла этот немой вопрос и тихо сказала:

—      Русичи мы. Пусть тебе не будет с нами боязно, не обидим тебя.

—      Что ты делаешь в лесу-то? — спросил Козонок.

—      Иду,— тихо ответила девушка.

—      Куда?

—      Куда глаза глядят-

—      Зовут как, откуда?

—      Полиха я, из Скути. В неволе с Кузьмой, братом, была.

—      Брат где?

—      Повесили его.

—      А ты?

—      Я пошла вот...

—      Да ведь поймают, убьют, как беглянку.

—      Все одно конец,— девушка сказала это равнодушно.

—      Эх, что же нам делать с тобой, Полиха, девка беглая? — со вздохом сказал Козонок.

—     Оставьте здесь. Умру я.

—     Негоже оставить-то. Да и взять некуда. Эти Гуаски — хо­зяева твои — прямо звери. Узнают про тебя, живьем проглотят.

Один из слуг подошел к Ольге, шепнул ей что-то.

—     А ведь верно!—оживилась Ольга. — Про ватагу мы забы­ли. Кашу варить умеешь?

—     Дома варила.

—     Ну и добро. Мы пока отдохнем, а тебя слуга проводит в лес к хорошим людям. Скажи, Ольга послала. Будешь им кашу варить, порты мыть и чинить, за табором следить. Иди, иди — там воля!

СВАТОВСТВО ТЕОДОРО ДИ ГУАСКО

На другой день после суда к Никите пожаловал нежданный гость—Теодоро ди Гуаско. Никита велел провести гостя в горни­цу, в ожидании его сел на лавку в переднем углу.

—     Хозяину дома слава! — проговорил, входя, Теодоро. — Синьору Никите я принес свое сердце.

—     Рад гостю,— ответил Никита и указал Теодоро на плетен­ный стул, что стоял около стола.

—     Синьор Никита, вероятно, меня не знает. Я — Теодоро ди Гуаско.

—     Слыхать слышал, а вижу в первый раз. Я рад твоему при­ходу, благородный ди Гуаско.

—     Дело, которое привело меня в ваш дом, очень деликатного свойства, и я не знаю, с чего начинать.

—     Начинай с дела,— посоветовал купец. — Я пойму.

—     У вас есть прекрасная дочь, синьорина Ольга.

—     С ней что-нибудь случилось? — тревожно спросил Никита.

—     Я, право, не знаю. А разве она еще не приехала?

—     Откуда ты знаешь, что она в отъезде?

—     Я видел ее в Карасубазаре. Мало того — мы туда ехали вместе.

—     Ну и что она?

—     По-моему, она там купила какого-то особенного невольни­ка, потом хотела купить еще одного. Но это… это ей, кажется, не удалось... Теперь о деле,— Теодоро замялся, потом решительно проговорил: — Я люблю вашу дочь, синьор Никита. Очень люблю. Хочу ее взять в жены. Вот и все мое дело.

—     Без венца?

—     Зачем же? Мы обвенчаемся.

—     Где?

—     В православной церкви.

—     Но ты, я знаю, католик.

—      Да, но я приму вашу веру. Я уже договорился с православ­ной церковью.

—      А твой отец, братья, ваша церковь? Как они посмотрят на

это?

—      Сначала, синьор Никита, я хотел бы иметь ваше согласие и согласие синьорины Ольги. Что толку от того, что я заручусь сог­ласием своей семьи, если вы будете против.

—      Сие верно,— сказал Никита и долго молчал, обдумывая не­ожиданное предложение. Отдать Ольгу в семью с чужой, ненавист­ной верой было немыслимо. Нет слов — дом ди Гуаскс богат и знатен, но разве обретет его дочь счастье среди людей бесчестных, злобных и коварных. Но отказать — значит обидеть, озлобить са­молюбивых генуэзцев. Тут надо ответить подумавши.

—      А она тебя любит?

—      Я не говорил с ней... Но вы старый человек и знаете, что сердце девичье — воск. Стерпится — слюбится.

—      Нет, Теодоро. Неволить дочь я не буду. Если она пожелает быть твоей женой — я не откажу. А если нет — извини. Все зави­сит от ее воли.

... Вечером того же дня вернулась домой Ольга. Отец и мать вышли на крыльцо встретить ее.

—      Уж и не чаяла тебя живую видеть, кровинушка моя. Поди, намаялась, желанная, истомилась вся. А страху и горя натерпе­лась и подавно,— причитала Кирилловна, обнимая Ольгу.

—      С благополучным возвращением, доченька, рад видеть тебя живой и невредимой. А мы со старухой искручинились вовсе —» задержалась ты, да и, вижу, напрасно. Одна ведь приехала. Не нашли, поди, Ивашку-го?

—      Ой, нашли, тятенька,— сказала Ольга. — Нашли и выку­пили.

—      А где же он?

—      Среди добрых людей. Я потом все-все тебе расскажу.

і 1 Арк. Крупняков

Глава двенадцатая

КРЕПОСТЬ СВЯТОГО КРЕСТА

Здесь генуэзец крепость эту На страх врагам своим воздвиг. Он был на страже каждый миг С рукой, протянутой к стилету.

В. Шуф, «Баклан».

№

й§?

::ор:;:;о идет в санта-кристо

репость Санта-Кристо! Она царствует над Сурожем, над морем. Расположенная на горе, она далеко видна как с моря, так и с суши.

'

Тяжело припадая на клюку, Норихо остано­вился на опушке леса и взглянул вдаль. Город еще не был виден, но над холмами на фоне ясного безоблачного неба вырисовывались кон­туры Девичьей башни. Иорихо перекрестился и, с опаской глядя на дорогу, которая вилась вни­зу между холмов, двинулся в сторону кре­пости.

Что привело в город наказанного слугу в это весеннее утро? Страх. Отлежавшись на площади в Скути после ста ударов, полученных по при­говору суда, Иорихо приплелся в Тасили и лег под широким навесом летнего двора. Мучитель­но ныло тело, было трудно дышать, болела из­битая спина. Под утро ему стало легче, и он уснул. Разбудили Иорихо ударом ноги в бок. Застонав от нестерпимой боли, он открыл глаза и увидел над собой лицо Теодоро. Глаза его глядели недобро, жестко.

—      Не умеешь держать язык за зубами, скотина,— процедил сквозь зубы Теодоро.— От меня все равно не уйдешь.

И тогда Дорихо понял: за то, что он рассказал на суде, госпо­дин непременно убьет его. Сила, власть —все на стороне господи­на. Надо пойти к консулу! Только он может защитить его. Как уто­пающий хватается за соломинку, так и Иорихо уцепился за эту мысль.

Весь день он обдумывал план побега, а ночью незаметно для всех спустился в долину.

Сейчас, когда до крепости Санта-Кристо было уже недалеко, Иорихо решил отдохнуть. Он отыскал удобное место й кустарнике. Пахло прелыми листьями, увядшей от летнего зноя травой, земля дышала приятным теплом. Иорихо долго глядел в бездонную глу­бину небес и незаметно заснул.

Разбудила его громкая брань. Открыв глаза, Иорихо увидел хорошо одетого синьора.

—      Какого дьявола ты развалился на самой дороге? — кричал господин.

—      Помилуйте, синьор, какая же здесь дорога? Здесь кусты.

—      Раз я здесь иду, значит, это моя дорога.

—      Я не знал, мой господин,— виновато сказал Иорихо. заме­тив, что синьор пьян.

—      Прошу впредь знать! Синьор Гондольфо ди Портуфино — старший нотариус курии — всегда ходит по этой дороге в гости к настоятелю монастыря. Он хоть и нечистый грек, но вина для меня не жалеет. Клянусь богом! А ты чего разлегся здесь? Откуда ты, куда идешь?

—      Это долго рассказывать, господин. Я жалею ваше драгоцен­ное время.

—      К черту время, я сейчас свободен, клянусь честью! Говори! — приказал Гондольфо и уселся против Иорихо. Рассказывать о своей беде первому встречному не хотелось, но Гондольфо держал его за пояс и упрямо твердил: «Говори».

Поразмыслив, Иорихо решил, что беседа с нотариусом курии может быть ему полезной. Кто знает, можно ли попасть к консулу, а этот человек вдруг его поймет, захочет ему помочь. И он начал говорить.

Пока Иорихо вел рассказ о поездке в Карасубазар и о стычке с татарами, Гондольфо вяло кивал головой и даже аппетитно зев­нул раза два или три. Но когда речь зашла о виселице и позорных столбах, глаза Гондольфо стали более осмысленными. Дело в том, что он был не только старшим нотариусом курии, но своим чело­веком в семье консула Христофора ди Негро. Он хорошо знал, ка­кую ненависть питает комендант крепости к семье ди Д'уаско, и поэтому все, что касалось богачей-феодалов, глубоко интересовало

Гондольфо. То, что узнал он сейчас от слуги, было настолько важ­ным, что Гондольфо даже протрезвел немного. «Если слуга не врет, то это же для господина консула ценная находка,— подумал он.— Самосуд, виселица, позорные столбы, боже мой,— такими фактами можно свалить не только ди Гуаско, а и поважнее кого- нибудь».

Подробно расспросив обо всем, он сказал:

—     Пойдем, парень, к консулу. Благодари мадонну, что ты встретил меня на своем пути.

Консула в цитадели Гондольфо не застал. Оказалось, что Хрис- тофоро уехал по делам в Кафу и вернется только к вечеру.

—     Ну, ничего, дождемся,—успокоил Иорихо Гондольфо.— У меня дела, я пойду в курию. А ты можешь выбрать местечко по­уютнее и поспать. Ведь ты всю ночь шагал, бедняга. Вечером жди меня здесь, у консульской башни.

У КОНСУЛА

Когда, проснувшись под вечер, Иорихо подошел к консульской башне, здесь его уже ждал Гондольфо.

Он подвел Иорихо к перекидному мосту и трижды хлопнул в ладоши. Мостик опустился, и в двери показалось лицо стражника. Гондольфо кивнул головой на Иорихо и произнес:

—     По приказу господина консула.

Вход вел прямо на второй этаж. Гондольфо пропустил Иорихо в комнату, открыл люк. Спустившись по лестнице, Иорихо оказал­ся в комнате первого этажа. За ним сошел и Гондольфо.

Не останавливаясь тут ни на минуту, нотариус толкнул дверь следующей комнаты. Это был кабинет консула.

Христофоро ди Негро, сидевший в кресле, слегка повернув го­лову, обшарил Иорихо единственным глазом. Тот низко покло­нился.

—     Достопочтенный синьор консул! — начал Гондольфо.— Сей человек принес нам слезную жалобу на господ из Скути. Они воз­двигли виселицы, творят самосуд...

—     Знаю. Говорил уже,— оборвал его консул.— За что судили тебя синьоры? — обратился он к осужденному.

Тот рассказал все, что было на суде.

—     Каков приговор?

—     Сто палок, господин мой.

—     Покажи.

Иорихо сначала не понял, что он должен показать, ко Гондоль­фо подошел к нему, повернул спиной к консулу и поднял рубаху. Ди Негро поднес свечу к спине и отшатнулся. Все тело было в баг­ровых следах палок.

—      Закрой! — консул помолчал.— Ты говоришь, что не слуги по­винны в дорожном несчастье, а беспечность синьора?

—      Да, господин мой. Синьор Теодоро в пути встретил синьори­ну, дочь русского купца, и всю дорогу ехал с ней. Он и на рынке....

—      Синьорина красива?

—      Я ее плохо разглядел, господин мой. Но говорят, она первая красавица Сурожа.

—      Как ее зовут, не знаешь?

—      Я слышал, как синьор Теодоро называл ее Ольгой.

—      Обратно он ехал с ней же?

—      Нет, господин мой.

—      Можешь идти. Пока тебя зачислим в стражу крепости, а там посмотрим. К ди Гуаско не возвращайся, ибо ты мне будешь нужен.

Иорихо упал на колени, в знак горячей благодарности поцело­вал край одежды господина консула.

—      Допроси его подробно и запиши,— приказал консул, обра­щаясь к Гондольфо.— А сейчас уведи и передай Микаэле.

—      Слушаюсь, синьор,— Гондольфо поклонился и вывел Иорихо> через другую дверь.

Пройдя капеллу, они очутились снова перед подъемным мости­ком, но уже с другой стороны замка. Слуги опустили мост, и Гон­дольфо повел Иорихо по узкой тропинке над самым обрывом вдоль верхней крепостной стены. У Георгиевской башни (здесь молились стражники, заступая в дозор) в стене крепости Иорихо увидел вход, через который они вошли в помещение для стражи.

—      Кавалерий Микаэле ди Сазели,— обратился Гондольфо к расфранченному офицеру, лежавшему на нарах.— По приказу гос­подина консула прошу принять в ваш отряд сего воина и взять с него присягу.

—      Мне что — пусть остается,— проговорил офицер.— Тут и эти воины пухнут от скуки.

—      Скоро будут боевые дела,— заметил Гондольфо.

—      Ну? — воскликнул офицер.— Турки или татары?

—      Не то и не другое.

—      Тогда я знаю. Мы с отважным и храбрейшим нотариусом Гондольфо ди Портуфино пойдем штурмовать винные подвалы христианского монастыря.

—      Пусть будет так,— загадочно ответил Гондольфо и вышел.

—      Пошли принимать присягу,— коротко бросил офицер.

Иорихо отправился за ним; через минуту они вошли в капеллу

башни святого Георгия. На стене абсиды распростер свои крылья ангел-хранитель; у его ног мизерным, как мелкая монета, круглым пламенем светилась коротко привешенная лампадка. Под ней сто­ил аналой, покрытый стертым малиновым бархатом. На столике — иконка, изображающая коронование девы Марии.

—      Как тебя зовут? — спросил Микаэле.

—      Иорихо.

—      Повторяй за мной, Иорихо.

Положив правую руку на край иконы, Иорихо повторял велел! за Микаэле:

—      Я, Иорихо, перед ликами святой мадонны и покровителя на! ще го Санта-Джорджио1 клянусь, что не изменю ни помыслом, ни деянием матери-республике, светлейшему Совету и отчизне моей! Я клянусь беспрекословно исполнять все, что мне повелят достой почтенные консулы Хазарин, у коих я стою на службе. Я клянусМ защищать крепость Санта-Крпсто, не щадя живота своего.

Присяга была короткой. Офицер, торопливо перекрестившись! сказал:       ]

—      Иди на службу —там получишь одежду.

.* * * }

Христофоре ли Негро, отпустив Гондольфо и Иорихо, поднялся на второй этаж. Здесь никого не было, и консул, усевшись прогни камина, стал ожидать прихода сына и служанки. Но Геба и Якоб! где-то задерживались, и консул, не дождавшись их, вышел из кош налы. Поднявшись на площадку башки, он облокотился на выступ бойницы, задумчиво вглядываясь вдаль. Алая шаль вечерней заря обняла утихшую гавань. По всему берегу, словно кружевной ворот ник, трепетала белая полоска пены. Под башней у скалы лежал! каменные островки, сверху они казались маленькими, и только шум волн, которые разбивались о них, говорил, что камни велики и прочны. На небе кое-где загорались крупные звезды, совсем такие« как в родной Италии.

Тяжелые мысли теснились в голове консула. То, что рассказа! Иорихо, было очень важно, и над этим следовало хорошо подумать. Консул ненавидел ди Гуаско, но, ненавидя, боялся их. Ея предшественник — консул Батисто Джустикнани — жил со знатными феодалами в большом мире и дружбе. Неспроста заигрывая Батисто с богачами —для этих людей все способы были хорош« запугивание, подкуп, доносы. Вступать ли с ними в борьбу? - вот что следовало решить. Конечно, если взглянуть в прошлое, то выходит, что трогать богачей не надо, трудно вести борьбу против богатства и силы ди Гуаско. Но у тех консулов не было в руках даже и десятой доли фактов нарушения закона республики, которые совершили сейчас ди Гуаско и которые известны Христофоре ди Негро.

В конце концов в те времена в Кафе сидели консулами друзья

старого Антонио, а сейчас только недавно вступил в должность і- псу л Кафы Антониото ди Ка бел а, и сн должен встать на защиту : конов и прав консульства, которые так нагло попирают братья ди Гувско

Да что законы! Кто только не нарушает их на той земле. Дело не в том, сколько человек повесили ди Гуаско без суда. В конце концов УТИХ ьошочих рабов следует держать в страх. .

Главное —надо показать братцам-разбоннпкам и их отцу свою власть. Пусть знают, что ли Негре для них начальник и с ним сле­дует считаться.                                                                         •

И еще одна мысль не давала покоя .консулу.' Недавно Геба — старая служанка — рассказала ему о том, что Якобо очень сильно увлекся красивой девушкой из города Геба не знала, кто она та­кая. Эта весть встревожила консула.

«Парень весь в мать,— думал Хрнстофоро.—- Если он полюбит, і і будет любить пылко и самозабвенно и бог знает, что может на­сорить. К тому же у красавицы, наверное, много поклонников, а зная вспыльчивого Якобо это может кончиться дуэлью».

Хрнстофоро очень любил своего единственного сына. Особенно силилась его любовь к Якобо, когда татары украли Дючию. Отец рался заменить ему мать и был всегда нежен с ним и ласков.

' беспокойная жизнь Хрнстофоро не давала возможности уде- :ь сыну много внимания, и поэтому ребенок большую часть *вре- ' ,;и находился на попечении Гебы и Гондольфо. Особенно редки 1 ;ля встречи с Якобо, когда ди Негро сделался консулом. Он поч- | " совсем не видел сына.

«Я частло бываю в поездках,— думал Хрнстофоро, спускаясь с с пони. Надо брать Якобо с собой, приучать к делам. А те вырастет на сказках Гебы и пропадет в этой жестокой жизни».

В раскрытые окна консульской башни тянет солеными морски- " запахами южной ночи. В полутемной комнате второго этажа л >е — Якобо и старая служанка Геба.

Единственная свеча едва освещает их лица, желтое пламя, кэ- л лемое ветром, трепещет, тени, как живые, мечутся по стенам.

Якобо, зачарованный, слушает плавкую певччую сказку Гебы, | юа его широко открыты, кольца темных курчавых волос упала II лоб, он дышит взволнованно, он живет в том мире, о котором и 4-г рассказ.

— ...А великая Юнона была так прекрасна, что повелитель бо­гов полюбил ее бесконечно. Но Юнона не пожелала стать женой Юпитера, и все уговоры его были тщетны. Однажды Юнона сидела в своем доме одна. На воле шумела буря, лил сильный дождь, хо­лодный и сырой ветер метал в окна мокрую листву. Вдруг в рас­крытое окно влетела кукушка и опустилась у ног богини. Юнона пожалела бедную продрогшую птицу, подняла и согрела на своей груди. И поверь, мой мальчик, как только кукушка отогрелась и ■обсохла, она вылетела на середину комнаты... и исчезла. На ее месте вдруг предстал повелитель богов Юпитер в своем могучем и прекрасном виде. И тогда — ты не знаешь, мой мальчик, женского сердца — Юнона полюбила Юпитера и стала его женой. Да и что же ей оставалось делать, если она прижимала его к своей груди, хотя бы в виде кукушки...

Вдруг в пол снизу раздался сильный стук. Якобо выругался и, открыв створку, через которую спускались на лестницу на первый этаж, крикнул:

—     Чего тебе, Гондольфо?

—     Молодому господину пора начинать ученье. Спускайся вниз, и я стану тебе показывать математику.

—     Ах, оставь, Гондольфо! Подожди часок-другой, пока Геба расскажет мне о прекрасной жизни прекрасных богов.

—     Якобо, ты совсем не желаешь учиться! Я скажу отцу.

—     Ну и пусть! — Якобо с сердцем захлопнул створку, снова сел на лежанку и приготовился слушать.

—     ...Но не была счастлива Юнона с Юпитером. Вся ее супру­жеская жизнь проходила в постоянных спорах и неладах с вели­ким мужем. Да и то надо знать, мой Якобо, очень неверен был своей жене Юпитер. Много было на Олимпе и вокруг молодых бо­гинь. Какая из них откажется принять ласки повелителя! Могучий часто отлучался и на землю, к простым смертным. Тогда Юнона ■начала следить за мужем. Однажды, разыскивая Юпитера, она за­метила на земле неладное. За большим темным облаком на берегу реки Инах кто-то скрывался. Богиня спустилась на землю, рассе­яла облако и увидела своего мужа рядом с прекрасной Но — доче­рью реки Инах. О, великий боже, что бы тут было, если бы не хит­рость всемогущего Юпитера! На глазах богини он превратил Но в корову и сделал вид, что любуется этим прекрасным творением земли. «Подари мне эту корову»,— сказала Юнона мужу, и тот не имел причины ей отказать. Тогда ревнивая богиня приставила к корове стоглазое чудовище по имени Аргус, которое закрывало на отдых лишь два глаза, а остальные следили за бедной Но, не давая ей превратиться снова в девушку...

Тяжелая створка в полу поднялась, и в отверстии показалась голова Гондольфо:

—     Остановись, старая,— обратился он к Гебе с усмешкой,— может, твоя Но походит пару часов телкой, а мы, глядишь, поу­чили бы с молодым господином математику за это время. А?

—      Подожди, мой учитель,— умоляюще сказал Якобо.— Уже не­много осталось. Сегодня я буду хорошо учиться.

—      Будь по-вашему,— Гондольфо поднялся в комнату и сел против Гебы.— Только объясни мне, почему твой Юпитер соблаз­нить девочку сумел, а помочь ей не хочет?

Геба, не обращая внимания на выпад Гондольфо, ведет рассказ:

—      Юпитер, возмущенный таким надзором, решил убить Аргу­са. Но это было нелегко сделать — за повелителем зорко следила его жена. Тогда Меркурий...

—      Это бог, который служил у Юпитера на побегушках,— вста­вил свое объяснение Гондольфо.

—      ...Тогда Меркурий решил выручить своего повелителя. Он сел недалеко от Аргуса и звуками своей флейты усыпил его, а усы­пив, отрубил ему голову. Корова превратилась в девушку Но, а Юноне пришлось оплакивать своего верного слугу — от него ей ос­тались только сто глаз, часть которых богиня прикрепила на хвост своей любимой птице.

—      Это ты павлина имеешь в виду, старая? — спросил Гон- дольфо.

—      Ну, а дальше что? — с нетерпением спросил Якобо.

—      Хватит, хватит. Идем, нас ждет математика,— Гондольфо- взял Якобо за руку и повел по лестнице вниз.

Спустившись в нижнюю комнату, Якобо сел за стол отца, Гон­дольфо извлек из узкой бойницы две книги. Бойница снаружи была* закрыта и служила местом для более чем малой консульской биб­лиотеки и для хранения деловых бумаг.

—      Прежде чем начать ученье, я вот что хочу тебе сказать, Яко- бо,— заговорил Гондольфо, перелистывая страницы рукописной книги.—Ты наплюй на выдумки этой греческой старухи и не верь, ничему. Все это было не так, как она тебе рассказывает. Вот вчера слушал ты легенду о Гилласе. «Гиллас был так прекрасен, что ним­фы похитили его и увлекли за собой на дно реки». Все это враки, мой милый, и было все очень просто. Этот олух и бездельник Гил­лас не умел плавать, а полез в глубокое место реки и просто-на­просто утонул, пошел ко дну, словно камень. Ха, да разве я не знаю этих греков! Они, бесы, умеют по всякому пустяшному делу завер­нуть такую легенду, что диву даешься, откуда что взялось. Я знаю, сколько ночей плела тебе Геба рассказы о Троянской войне. Уж такая там была битва и ох, и ах! А мне известно точно, что, кроме мелких стычек, там ничего не было. Плюнь ты на ее сказки и слу­шай только меня. Я завтра принесу тебе такую рукопись, лопни мои глаза, если она тебе не понравится. Написал ее венецианский монах Боккаччио, «Десятидневник» называется. Вот там все, что написано, правда. А сейчас давай наляжем на математику.

Сегодня у консула дорогой гость.

Капитан Ачедлпио Лёркари этой лесной в Сурож приезжае второй раз. Купив у Чурилова по сходной цене вино, он выдал его за критское и перепродал с большой выгодой. Сейчас он снова при­обрел большую партию и, довольный покупкой, заехал к старому другу Христофоро погостить.

—      Скажи, ты не думаешь мириться с кафинским консулом? — спросил Леркари у Христофоро.

—      Мы помиримся с ним на кладбище!

—      И верно! Если бы ты знал, какие камни бросает этот про­клятый суконщик под кол сел моей торговли! Не далее, чем вчера, он не принял меня по очень важному делу. Всех, кто стоит за партию гибеллинов, он презирает. Давно ли сам торчал в своем вонючем л а „'азе, а теперь — благородный ди Кабела!

—      Бесчестный человек! — воскликнул Гондольф >. — Лихоимец!

—      Сын пирата Гуаско, этот скуластый Андреоло, днюет и но­чует у него во дворце,— продолжал Ачеллино. — Мне кажется, что эти разбойники не признают тебя за консула.

—      Теперь они в моих руках!—сжав кулаки, сказал ди Нег- ро. — Ты знаешь—они самовольно творят суд и казни на своей земле, и это их погубит. Я напишу в Геную.

—      Пока твое письмо дойдет до места, от виселиц и позорных столбов не останется и следа, а ты окажешься клеветником. Надо сделать не так. Пошли своих аргузиев в Скути, пусть они поло­мают и виселицы и столбы и запишут слова свидетелей о суде. Тогда кафинскому консулу придется наказать своих друзей.

—      Ты прав, Ачеллино. Я так и сделаю. Мы сначала повалим этих мерзавцев, а потом найдем управу и на ди Кабела.

—      Я так и знал, что мой друг по-прежнему верен нашей пар­тии,— сказал Леркари.—. Хочешь, чтобы консулом Кафы стал я? А тебя — первым масарием?[24]

—      Каким образом? Разве протекторы банка...

—      На них надежды нет. Они все как один наши враги и нам должность консула не дадут. Надо место взять силой!

—      Повторить 54-й год?'

—      Да! Если я подниму в Кафе мятеж, ты меня поддержишь?

—      Надо подумать. Теперь времена не те, что двадцать лет назад. Плебеи уж больше тебе не поверят.

—      Народ в Кафе сменился. Старых, которые помнят прош­лое,— мало, а нужда великая. Вся чернь пойдет за мной, и я столкну ди Кабелу.

—     Я ничего пока тебе не могу обещать, но помни одно — я всегда остаюсь верным твоим другом.

—     И на этом спасибо.

Консул сам проводил Леркари за ворота крепости.

На обратном пути, проходя через подъемный мостик, он сказал слуге:

—     Позови ко мне Микаэле.

Кавалерий Микаэле ди Сазели считал себя самым доблестным воином во всем городе, потому одевался крикливо, ярко и роскош­но. Кавалерий не имел семьи и все жалованье тратил на наряды.

Когда Микаэле явился к консулу, тот иронически оглядел его с ног до головы, недовольно хмыкнул, потом сказал Гондольфо:

—     Прочти приказ.

Гондольфо подвинул ближе подсвечник и гнусавым голосом, не спеша, стараясь придать своим словам торжественность и силу, прочел:

—     «Во имя Христа! 1474 года 27 майя утром в доме консульства. !По приказу достопочтенного господина Христофоро ди Негро, дос­тойного консула Солдайи, идите вы, Микаэле ди Сазели, кавалерий нашего города, и вы, Константино, Мавродио, Якобо, Кароци, Ско- лари, Иорихо и Даниэле, аргузии нашего города, ступайте все до »единого и направляйтесь в деревню Скути. Повалите, порубите, Сожгите и бесследно уничтожьте виселицы и позорный столб, ко­торые велели поставить в том месте Андреоло, Теодоро, Демет- >рио — братья ди Гуаско. А если кто-либо из братьев станет ме­шать вам исполнить этот приказ, вступать в пререкания или соп­ротивляться силой, то именем господина консула объявите ему о наложении на него штрафа в размере тысячи сонмов в пользу со­вета святого Георгия, в случае, если он не допустит полного осу­ществления указанной экзекуции. Больше ничего».

—     Ты понял, что надо делать, Микаэле?

—     Будет исполнено, синьор комендант! — бодро ответил тот.

—     Только вооружитесь как следует. Все эти перья и ремни сними, помни — вы идете в логово ди Гуаско. К тому же не забудь: обо всем, что будет вами сделано, подробно доложи мне, а Гон­дольфо запишет в акты курии. Знайте, что это я повелеваю вам сделать не ради моей нелюбви к ди Гуаско, а по долгу службы своей и ради пользы и чести светлейшего совета Санта-Джорджия, ибо те ди Гуаско посягнули и продолжают посягать на права, ко-

'торые им не принадлежат. Они нарушают честь и выгоды общины сгенуэзской! Иди!

■Всю ночь аргузии под руководством Микаэле готовились в по­ход. Особенно большую надежду возлагали на Иорихо. Он знал короткие пути в Скути через горы и обещал провести отряд неза­метно. В поход решено было выступить на рассвете.

Глава тринадцатая

МЕЧИ ИЗ ЦЕПЕЙ

Свобода, раскинешь ты крылья свои

Над нами в тот час, когда грянут

бои.

Когда нападут легионы врагов,—

В мечи превратишь ты оковы рабов!

Джованьоли, «Спартак». (Из песни рабов.)

У ЧЕРНОГО КАМНЯ

ще одни сутки прожила ватага у Черного камня. Люди отдыхали, набирались сил. Даже нелегкий труд — охота на зверя и птицу — приносил ватажникам радость. Они наслажда­лись свободой и хотя за день проходили много верст — усталости не чувствовали. Под вечер со­бирались у большого костра, куда сваливали добычу. Олени, козы, зайчишки — мяса хватало всем вдоволь. Из лагеря, кроме как на охоту, не уходили никуда. Атаман выбрал из ватаги ко­валей и плотников и велел им сооружать кузню. Место для кузни отыскали в боковой пещере и приволокли туда огромный гранитный валун. Он на первое время должен служить наковальней. Вместо молотов — татарские топоры. А железо? Кандалы и цепи — вот и железо.

Ковали сложили из ровных камней горн, плотники соорудили теми же топорами и ножа­ми меха для дутья, обшив вытесанные планки двумя оленьими шкурами. Меха получились на славу — со свистом и шумом гнали они воздух в узкое горло горна.

Пока шла работа в кузне, Кирилл с Митькой

и Микешкой обжигали за скалой уголь. Только они трое в ватаге знали, как это делать. А дело было не простое. Собрали друзья в лесу достаточно сухих стволов и поставили их стоймя в «костер», похожий на шалаш. В середине костра — сухие сучья. Потом ко­стер вокруг обложили землей и дерном наплотно. Когда от сучьев хлестко разгорелись и стволы, было заложено и нижнее отверстие, откуда поступал воздух. Теперь стволы, разгоревшись, погаснуть уже не могли, но не могли гореть и пламенем. Они просто тлели. Через сутки костер открывался — вместо стволов здесь были круп­ные куски древесного угля. Этого момента ватажники ждали с любопытством. Несмотря на позднее время, никто не спал—всем хотелось посмотреть, не пропустить волнующий момент. Неостыв­шие угольные куски потащили в кузню. Кто-то принес из костра горящую головню и бросил ее в горн. Сверху насыпали углей, и Сокол первый качнул меха. Высокий и шумный сноп искр выр­вался из горна и осветил мятежным светом лица ватажников. Ва- силько все качал и качал меха, а из горна с завыванием летели трепещущие языки белого пламени. Угли все больше к больше разгорались. Ковали закатывали рукава рубах. Один из ковалей поднял тяжелый моток цепей и положил на пламя. Сверху засы­пали углем. Неумолчно гудели меха, коваль мечом (клещей не было) шевелил цепь.

Когда звенья цепи нагрелись добела, коваль мечом выдернул один конец из горна и перенес на каменную наковальню. Другой коваль поставил на звено острие топора, третий, широко размах­нувшись, ударил обухом по обуху. Перерубленное звено цепи вы­пало, шипя, на влажную землю. Цепь снова бросили в огонь, и опять рубили, таким образом разъединили всю.

Наступал момент, которого ватажники ждали с нетерпением.

Мечи из цепей! Осязаемая граница между рабством и свобо­дой!

Кузнец сварил выпрямленные звенья цепи в один брусок, ох­ладил его в воде и снова сунул в угли.

Монотонно вздыхают меха, гудит огонь в горне. С треском сыплет белыми искрами выхваченный из горна кусок металла. Послышался звон ударов о железо. Брусок стал вытягиваться в длину и раздаваться в ширину. Звенят топоры, снопы искр летят во все стороны.

И вот кузнец, вытянув из горна нагретый еще раз меч, сунул его в воду и коротким рывком выдернул обратно вместе с белыми облаками пара. Потом поднес к горну, повернул перед огнем (лад­но ли сделан?) и передал атаману.

Василько, прежде чем взять меч, чисто сполоснул в воде руки, вытер их о рубаху и бережно принял клинок на ладони. Ивашка по­дал сделанную заранее дубовую рукоятку, атаман тремя сильными ударами насадил ее на хвостовик и передал меч стоявшему рядом.

ватажнику. Около горна стало шумно. Освещенные красным пла­менем лица ватажников казались еще торжественнее. Они пере­давали меч из рук в руки под возгласы одобрения.

—      Помните, друзья,— сказал Сокол,— насквозь пропитано на­шей кровью железо, из коего сделан этот меч. Недаром татары назвали цепи эти кандалами. Кан и дал — татарские слова и обоз­начают они — омоченный кровью. Не забывайте этого никогда. Пусть не поднимется этот меч для грабежа и разбоя, пусть не дрогнет рука, владеющая им. Помните это.

—      Будем помнить, атаман!

—      Не забудем!

—      А сейчас, кто хочет помогать ковалям, оставайтесь, осталь­ные — ка покой.

—      В кузне остались все, у кого не было оружия.

...Перед самым рассветом Василька разбудили сторожевые. В пещеру втолкнули женщину.

—      Вот, батько, стоял в дозоре, а она была тут, в кустах,— про­говорил Грицко и подвел женщину к Соколу.

—      Кто ты: татарка, фрязинка, а может, гречанка? — спросил атаман.

—      Русская я,— тихо ответила женщина.

—      Русская! — удивленно воскликнул Сокол и встал. — И давно ходишь около лагеря.

—      Вчерась утром пришла.

—      Зачем?

—      Послали меня. Русская госпожа сюда дорогу указала.

—      Ольга?!

—      Да, так ее зовут. Она сказала: поварихой у добрых людей будешь.

—      Чего ты сразу не пришла к нам, а целые сутки ходила во­круг?

—      Смотрела я...

—      Чего смотрела?

—      Взаправду ли вы добрые люди.

—      Ну и как? — рассмеялся атаман.

—      Увидела, что уголь жжете, кузню сделали — подумала: тру­дом живут. Вот и решилась. — И рассказала все о себе и о брате.

Атаман разбудил Ивашку, сказал:

—      Пойдем, поговорить надо.

На берегу речушки они сели под кустом.

—      Задумал чего? — спросил Ивашка.

—      Да. Посоветоваться с тобой хочу, прежде чем ватаге гово­рить. Прибежала к нам девка одна, Полихой звать. Утекла от фряжского владетеля. Сей зверь повесил ее брата, рабов и слуг своих бьет смертным боем, жёнок на позор выставляет нагих. Владетель тот богат — множество людей работает на него по най­му, а в неволю купленных и того больше. Стража у фряга сильная, сброи боевой много. Оружия у нас все одно мало — сходить бы к этому фрягу, призанять. Взять взаем — не в отдачу. Да и припуг­нуть не мешало бы кровопивца. Заодно проверим, какова ватага в боевых делах. Как ты на это смотришь?

—     Греха в этом не вижу,— подумав, ответил Булаев. — Однако сперва пути разведать надо.

—     Подождем, пока девка окрепнет. А там сведет она тебя тайно ночью в те места, ты все и разузнаешь. Вернетесь — тогда и решим, что делать далее.

Зашуршали, посыпались вниз мелкие камни. По дорожке кто- то бежал. Сокол и Ивашка поднялись. На берегу показалась бо­соногая Полиха с кожаным ведром. Увидев атамана, она неизвест­но отчего застыдилась и, опустив голову, тихо сказала:

—     По воду... бегу... вот.

—     Пойди сюда, Полиха,— сказал Ивашка и тихо добавил: — Мы надумали твоего бывшего господина попугать. Отдыхай пару ден, ночью поведешь нас и покажешь, что там и где.

—     Да я уже отдохнула. Ежели будет надобно, я хоть сейчас...

—     Вот и добро,— сказал Сокол. — Готовься к ночи. С Иваном двое тайно и пойдете.

Девушка зачерпнула ведро воды и стала подниматься в гору по узкой тропинке. Ивашка задумчиво глядел ей вслед. Потом сказал:

—     Бабу в ватаге держать надо с опаской. Пусть на всех гля­дит ровным глазом. Иначе ссоры не миновать.

—     Вот пойдете — поговори с ней об этом.

—     Скажу.

* * *

Ивашка с Полихой вернулись только к полудню. Атамана с самого утра грызло беспокойство. Он был уверен, что случилось недоброе. Давно минуло время возвращения, а посланных все не было. И вдруг сторожевые сообщили: «Идут!»

Василько выбежал из пещеры, бросился навстречу Ивашке и Полихе.

—     А мы с прибылью! — весело сказал Ивашка и указал на кусты. Приглядевшись внимательно, Сокол сквозь ветви и листву разглядел совершенно нагую женщину. Пока Полиха бегала в пе­щеру за одеждой, Ивашка рассказал о причине задержки.

Возвращаясь назад на заре через Тасили, на площади они ус­лышали тяжелые стоны. Стонала привязанная к столбу обнажен­

ная женщина. Ивашка долго стоял, бормоча себе в бороду прок­лятия, потом вдруг, не стерпев, махнул рукой — эх, будь что будет — пошел к столбу. Женщина назвала себя Ялитой и попро­сила пить. Ее отвязали, перенесли к роднику, напоили. Когда силы возвратились к ней, она заявила, что обратно не вернется ни за что, лучше погибнет в горах. Оставить ее одну они не могли: жен­щина была беременна. Она не обращала внимания на свою наготу и даже не попросила прикрыть себя — день, проведенный у позор­ного столба, сделал Ялиту равнодушной ко всему. Разведчики ре­шили взять ее с собой. На полпути Ялите сделалось плохо, она упала—начались преждевременные роды. Ребеночек родился мерт- веньким, его похоронили у ручья, а ее вот привели сюда — пусть ватага решит, как поступить. Полиха разыскала в пещере старень­кую рубаху и портки и принесла Ялите. Одевшись, та вышла и встала перед атаманом. Василько взглянул в ее изможденное ли­цо, в большие карие глаза, в которых не было ничего, кроме стра­дания и боли, махнул рукой в сторону пещеры:

—      Иди туда. Отдыхай.

ПО ПРАВУ СТОНА

Ватага быстро собралась около зеленого дуба. Василько вни­мательно разглядывал своих товарищей. Свобода распрямила их плечи, держатся прямо, вольно; у каждого в руках оружие: у кого меч, у кого копье, а то и просто палица. Стоят люди, ждут, что скажет им атаман.

—      Спросить хочу вас, ватажники,— заговорил Василько,— что мне делать, как поступить? Сейчас мы с вами вольготные люди, но много ли минуло с тех пор, как влачили мы цепи, терпели горе, муки страшные. А не подумали ли вы, братья, о том — может, не одна православная душа вокруг нас терпит лихо и молит спаси­теля, чтобы послал он ей свободу. Вы мне, как атаману, первое слово дали. В эту пору не мне его говорить. Пусть вот эти две несчастные скажут,— и атаман махнул рукой.

Из кустов на поляну вышли Полиха и Ялита. Они встали ря­дом, худые, бледные.

—      Говори ты, Полиха,— приказал атаман. — Расскажи, как живут простые люди у твоего хозяина бывшего.

—      Чем так жить, лучше смерть,— тихо произнесла Полиха,— Да и умереть Гуаски проклятые не дадут, раньше времени на ра­боте сгноят. Тяжко, муку великую переносит народ. Вот упа­дешь на свою охапку соломы вниз лицом и думаешь: «Господи боже мой, только на тебя одно упование, больше надеяться не на кого». Однажды прошел слух, будто в горах разбойник появился. Хозяева забеспокоились, а мы все были рады. Хоть говорили, что

нехристь ся, татарин, а все равно ждали. Налетит, думаем, осло- бонит. Да не дождались... Видно, молва напрасной была...

Ватага молчала.

Все ждали, что скажет атаман.

—      Слышали, братья? — взволнованно молвил Сокол. — Там такие же, как мы, несчастные ждут свободы. От кого ждут? Даже разбойнику-басурману рады. Неужели мы, родные по крови и вере, оставим их в беде? Неужто не придем на помощь? Говорите! Ну?

Из рядов вышел бородатый человек, снял с головы шапчонку, смял ее в кулаке.

—      Слово свое, атаман, забывать не след. Давно ли ты горорцл нам другое: наберемся сил, отдохнем да и двинемся через Корчев на Русь. Так ли? «Нам ли чинить разбой»,— говорил ты, и мы со­гласились с тобой. А сам теперь куда зовешь?

—      Мыслимо ли дело бабу слушать! — закричал другой му­жик. — Кто она, мы не знаем. По какому праву она в бой нас зо­вет? Ловушка, может, уготовлена!

—      Спрашиваете, по какому праву? — Полиха вдруг выпрями­лась, глаза ее заблестели, она сдернула с головы платок, короткие волосы рассыпались по плечам. Они были совсем седые. — А мне всего двадцать первый годок пошел... Таких, как я, много. О них подумай, атаман.

—      Братья, всю ночь я думал, как быть, и наперед знал, что вы напомните мне первое слово. Потому и собрал вас. Без вашего согласия ничего делать не стану. Решайте.

—      Дозволь, атаман, слово вымолвить? — проталкиваясь из задних рядов, спросил худощавый, пожилой человек.

—      Говори.

—      Трудно, братцы, атаману будет ватагу вести, ежели он на каждый шаг будет совета выспрашивать да каждого человека уго­варивать. Пошто доверие ему дали, зачем старшим выбрали, еже­ли перечить ему будем? Неладно так, братцы. По-моему, если че­ловека атаманом над собой поставили — слушаться его надо! Идти, куда поведет. Веры атаману больше! Понимать надо — твер­дой властью жизнь свою спасаем, а не смутой да раздорами. До­сель довел нас Сокол больно ладно: место выбрано, дай бог вся­кому. Немного дней минуло, а мы уж и оделись, и сыты, и мечи из цепей наковали. Только с разумным атаманом бог привел так по-доброму устроиться. Правду я молвлю, братцы?

—      Истинно так! Правда твоя! Верно! — раздалось из толпы.

—      А коли истинно так, слушать нам Сокола во всем. На святое дело зозет нас атаман. Я первый пойду с тобой, Василько. Веди! — и человек встал рядом с атаманом.

К нему без слов примкнули Кирилл с Днепра, Митька с Ми- кешкоп, Грпцько-черкасшт. За ними и другие.

Стало быть, идем на фряга? — еще раз спросил Василько.

—       Идем! — неслось по рядам.

—       Тогда после ужина быть готовыми.

МОЖНО ЛИ В ПУТИ СУШИТЬ БЕЛЬЕ?

—       Ты знаешь, Иорихо, господин консул намекнул мне, что он не верит в то, что ты наплел ему о суде и виселице." И если это не подтвердится — я выдам тебя владетелю Скутої как лжеца и об­манщика.

—       Господин кавалерий напрасно обижает бедного Иорихо. Бог свидетель, что я рассказал всю правду.

Так разговаривали между собой кавалерий Микаэле и новоис­печенный аргузий Иорихо, следуя верхом по горной дороге в Ску­ти. За ними, поднимая клубы пыли, ехали по два в ряду шестеро аргузиев на заморенных лошаденках. Было решено, не заезжая в Тасили (оно остается в стороне), проехать, минуя Капсихору, прямо в Скути и там спалить виселицу, узнать о суде, что творили ди Гуаско, а оттуда уже проехать по долине в Тасили и сжечь позорные столбы.

Дорога была трудная, как и всякая горная дорога. Ока прохо­дила по склонам гор, местами огибая глубокие овраги. Казалось, стоит перешагнуть через впадину — и ты на другой стороне. Но пока всадник достигал желаемого места, приходилось пройти пять, а то и десять стадий[25]. Иногда путь раздваивался. Широкие колеи, обычно, шли в обход горы, а тропинка, протоптанная верховыми и пешеходами, перекидывалась через вершину, сокращая путь в пять, а то и в шесть раз. Иорихо, ведя воинов, выбирал именно такие трудные, утомительные, но кратчайшие пути.

Больше всех страдал кавалерий Микаэле. Пот катился по его телу ручьями. Тяжелые одежды взмокли. Под лучами жгучего солнца пот высыхал, оставляя на дорогом сукне белые полосы соли. Наколенники до крови растерли ноги кавалерия, раны, за­литые потом и засыпанные дорожной пылью, причиняли жестокую боль. Кольчуга, надетая под мундир, становилась час от часу тя­желее, и скоро кавалерий почувствовал, как у него качала кру­житься голова.

В это время всадники, миновав Тасили, поднимались на самую большую гору, за которой находилось селение Скути,— конечный пункт пути.

—       Здесь будет наш отдых! — воскликнул Микаэле, когда всад­ники достигли вершины горы. Кавалерий мешком свалился с коня и без промедления стал сдирать с себя доспехи.

—      Иорихо, скажи, чтобы мне принесли воды! — воскликнул •он, разглядывая свои раны. Одно дело—блистать в доспехах в крепости и совсем иное — совершать в них далекие походы. Меч­та о торжественном въезде в Скути рассеивалась, как дым. При­дется скромно подъехать к дому Гуаско и вручить приказ консула. «Ах, это совсем не то, совсем не то»,— ворчал про себя кавалерий.

Скоро вернулись два аргузия, посланные за водой. Иорихо ос­торожно лил на раны Микаэле воду, смывая с них пыль и пот, кавалерий лежал на пригорке и изредка охал. Холодная вода приносила успокоение, зато батистовое белье оказалось замочен­ным. Очень пострадал прекрасный и дорогой командирский кос­тюм. В таком виде Микаэле, конечно, не мог прибыть в селение.

—      Иорихо, мне кажется, моя одежда очень плоха? Можно ли в ней показаться людям? Ведь я все-таки посол господина консула!

—      Ваша одежда, господин кавалерий, прекрасна. Только она попортилась в пути. Ее надо привести в прежний вид — пятна замыть водой, высушить на солнце и...

—      Но сушить придется не только верхнюю одежду, а и белье!

—      Ну и что же? Давайте высушим и белье. Вот вам плащ, набросьте его на плечи и раздевайтесь. Женщин, слава богу, здесь нет. Не так ли?

—      Ты находчив, Иорихо,— похвалил аргузия Микаэле и начал снимать одежду.

Иорихо приказал аргузиям составить в козлы свои арбалеты, а затем развесил на них вымытое белье и костюм кавалерия. Ми­каэле повелел аргузиям привести и себя в порядок, почиститься, помыться, покормить лошадей.

Скоро походный бивак являл самую мирную картину. Кони не спеша жевали овес, аргузии, раздевшись, чистили свои мундиры, Микаэле, завернувшись в плащ, лежал в тени старого грушевого дерева. На арбалетах сохло белье. Ветер надувал тонкую рубаху кавалерия, и она, словно парус, похлопывала по ложам боевого оружия. Микаэле задремал.

—      Господин кавалерий! Господин кавалерий!—пробудили его встревоженные голоса.

Микаэле все еще под впечатлением сна, но уже в его сознание проникает суровый вопрос:

—      Кто вы такие и зачем вы здесь?!

Микаэле вскакивает и, увидев на лице стоящего перед ним че­ловека презрительную улыбку, торопливо запахивает плащ.

—      Я повторяю: кто вы такой?

—      По какому праву вы кричите на представителя республи­ки? — Микаэле наконец пришел в себя. — Кто вы сами?

—      Я хозяин этих земель, и зовут меня Теодоро.

—      Я кавалерий крепости, посол господина консула! Зовут ме­ня Микаэле ди Сазели! Мы следуем во владения братьев ди Гуас- ко с приказом консула Солдайи господина ди Негро.

—      Вы уже во владениях. Читайте приказ.

Кавалерий быстро подошел к седлу, вытащил из переметной сумы свернутый в трубку лист бумаги, благоговейно поцеловал свиток и направился к ди Гуаско. О, Микаэле знал, каким тор­жественным должен быть момент вручения приказа. Придерживая одной рукой кромки плаща, он высоко поднял голову и крупными шагами подошел к Теодоро. Затем сделал грациозный поклон, вы­прямился и, взяв приказ двумя руками, протянул его феодалу. А дальше случилось ужасное! Плащ, не придерживаемый руками, соскользнул с плеч и упал на дорогу, подняв облако пыли; кава­лерий предстал перед Гуаско с вытянутыми руками и в совершен­но голом виде. Теодоро громко захохотал, а растерянный кавале­рий, красный как рак, стоял и не знал, что предпринять.

—      Эй вы, олухи! — крикнул Теодоро. — Прикройте грешное тело вашего командира. Подайте ему плащ. Господин кавалерий, пощадите мою скромность, оденьтесь.

Подбежавший аргузий набросил на плечи Микаэле плащ, а Теодоро шагнул ему навстречу и, выдернув из его рук бумагу, начал читать. Он читал долго, и лицо его делалось все свирепее и свирепее. Наконец, он в гневе швырнул приказ в лицо Микаэле и коротко произнес:

—      Я этого не желаю!

Кавалерий поднял скомканный свиток и, возмущенный подоб­ным кощунством, заикаясь, сказал:

—      Вы будете сурово наказаны. Консул Солдайи поставлен великим Советом республики, и его приказы священны!

—      Что? Да знаешь ли ты, что этот длинношеий гусак строчит по десятку приказов в день, и я плевать хотел на их священность.

—      Я повинен выполнить приказ и сделаю, что мне велено. Разрушу и сожгу виселицы и позорные столбы. Если же ты попы­таешься воспротивиться этому, то я именем консула наложу на тебя штраф в тысячу сонмов.

—      Посмотрите, как он грозен!—закричал Теодоро.— Пугает меня именем консула! Да что мне твой консул! Если даже он сам приедет сюда, я и его вышвырну вон из своих владений!

—      Одумайтесь, синьор ди Гуаско. Восставать против консула, поставленного матерью республикой, бросать в пыль его приказы...

Теодоро усмехнулся и уже спокойно сказал:

—      Приказ консула Солдайи для меня ничто. Благородные ди Гуаско владеют землями, данными нам по мандату светлейшего консула Кафы, и только он имеет право приказывать нам что-либо. Если господин Антониото ди Кабела, светлейший консул Кафы, прикажет разрушить и сжечь виселицы и столбы — они будут сож­

жены. Для этого совсем не надо будет посылать к нам какого-то голопупого кавалерия.

—      Я на государственной службе, синьор, и оскорблять меня вы не в праве! Я...

—      Ты же действительно без штанов. Я говорю правду.

Микаэле кивнул своим аргузиям, которые стояли полукругом

сзади, и приказал:

—      За оскорбление господина консула и его священного приказа Теодоро ди Гуаско арестовать и связать. Выполняйте!

Пока аргузии медленно подступали к Теодоро, тот вложил в рог два пальца и пронзительно засвистел. Из-за поворота дороги выскочило около сорока человек, вооруженных мечами, длинными палками и тяжелыми ременными кнутами. Сам Теодоро мгновенно выхватил кинжал и крикнул:

—      Кто приблизится — смерть!

—      К оружию! — завопил Микаэле. Аргузии бросились к арба­летам и никак не могли их разобрать: оружие цеплялось за белье и одежду кавалерия. Аргузиям пришлось порвать батистовую ткань и сукно мундира, но пустить в ход арбалеты воины уже не успели — на их спины посыпались удары палок. Микаэле пытался было призвать аргузиев к отпору, но после того, как с него сбили плащ и протянули по обнаженной спине и несколько ниже ремен­ными хлыстами, бросился бежать.

Теодоро торжествующе глядел на поле битвы. По горной доро­ге, поднимая тучи пыли, мчались лошади аргузиев. За ними, подго­няемые палками и ремнями, неслись шестеро аргузиев. Кавалерий Микаэле, спасаясь от здоровенного детины, вооруженного кнутом, бросился в сторону от дороги, оступился и полетел, цепляясь за кусты терна, на дно оврага.

—      Передай поклон господину ди Негро! — кричал Теодоро вслед кавалерию.— Если он сам пожалует сюда, встретит такой же прием. Только пусть не забудет взять запасные штаны!

КОНСУЛ ГНЕВАЕТСЯ

Торжественный звон колокола всколыхнул вечернюю тишину, окутавшую Сурож. Звонарь храма святой Марии призывал като­ликов города к вечерней молитве.

Большие песочные часы, стоявшие в кабинете консула, Геба перевернула девятый раз после полудня. Христофоро ди Негро, сотворив молитву, поднялся на третий этаж консульской башни и вышел на смотровую площадку. Консула волновала задержка от­ряда Микаэле. С момента выхода из крепости отряд отсутствовал уже около восемнадцати часов. По самым неточным расчетам, ар­гузии должны были давно вернуться.

Консул решил послать на поиски Микаэле еще трех аргузиев и направился в казарму.

Не успел он сделать несколько шагов по лестнице, как в люке второго этажа появилась голова Гондольфо. Старший нотариус был верен себе — после вечерней молитвы он, как всегда, был пьян.

—      Господин ко-ко-нсул! — проговорил он, заикаясь.— Наши д-доблестные к-каратели вер-нулись.

—      Где они?

—      Сидят в курии все как один.

—      А ну-ка, пойдем узнаем, что с ними стряслось.

Когда Гондольфо и консул вошли в здание курии, здесь были только одни аргузии.

—      Где кавалерий Микаэле? — грозно спросил консул.

—      Пошел переодеться,— ответил Иорихо.

—      Что там с вами случилось? Где ваши кони?! Где оружие?!

—      Мы ничего не знаем, — ответил Иорихо.— С Теодоро ди Гу­аско говорил господин кавалерий, он все и расскажет.

Через несколько минут вошел Микаэле.

—      Достопочтенный господин консул!—заговорил он.— Наше решительное намерение выполнить ваш приказ привело нас во вла­дение ди Гуаско. На горе, возвышающейся над Тасили, мы встре­тили Теодоро ди Гуаско и с ним сорок человек людей, вооружен­ных палками. Я зачитал ему приказ, который он вырвал у меня из рук и бросил на дорогу. Вышеупомянутый ди Гуаско сказал, что он подчиняется только консулу Кафы и не позволит никому разру­шить виселицы и позорные столбы —даже и самому консулу, если бы он явился сюда лично. Затем Теодоро совершил преступление и оскорбил магистратскую власть, подняв оружие и палки против нас — представителей господина консула. Поэтому мы вернулись, не выполнив приказа.

—      Повтори еще раз — что Гуаско сделал с приказом?

—      Он вырвал его из моих рук, смял и бросил на дорогу.

—      А ты?

—      Я?.. Я поднял приказ и...

—      Тебя спрашивают, как ты позволил надругаться над госу­дарственным документом? Почему ты не арестовал преступника а связанного не привез ко мне?

—      У Гуаско было сорок вооруженных людей... Мы отдыхали на горе... был привал... Все случилось неожиданно, господин консул.

—      Разве у тебя не было аргузиев, вооруженных арбалетами? Они пустили их в ход?

—      Никак нет. Люди Гуаско наскочили на нас так неожиданно, что аргузиям пришлось отступить. Арбалеты остались на дороге.

—      Стало быть, Гуаско сказал, что если к нему с этим приказом пришел бы я сам, то он...

—      ...Послал бы вас ко всем чертям. Он так и сказал.

—      Проклятье! Они за это заплатят!

—      Простите, господин консул, я должен сообщить: Гуаско во всеуслышание оскорбил вашу особу.

—      Каким образом?

—      Неудобно говорить...

—      Давай, давай повтори из слова в слово.

—      Он сказал, что плюет на длинношеего гусака и на его приказы.

—      Так, так! Эти прохвосты забыли главную заповедь Совета дожей: «Каждый должен знать свое место». Ну, так я покажу им место, не будь я Христофоро ди Негро. Гондольфо!

—      Я тут, достопочтенный.

—      Заготовьте постановление. Я подпишу.

—      Что вы соизволите постановить?

—      Пусть ди Гуаско в течение трех дней предъявит все грамо­ты, которые, по его словам, у них есть от высокой общины Генуэз­ской. Если таких грамот нет, он обязан подчиняться закону и толь­ко закону. Если же тот Теодоро не выполнит этого в три дня, при­судить его к уплате штрафа в три тысячи сонмов. Иди.

—      Мы тоже свободны? — спросил Микаэле.

—      Да. Гондольфо, подожди. Передай мой приказ старшему ка­валерию: аргузиев Константино, Мавродио, Якобо, Кароци, Скола- ри, Иорихо и Даниэле взять под стражу и передать суду синдиков. Судить за трусость и потерю оружия. Кавалерия Микаэле ди Са- зели моей властью разжаловать в аргузии на один год. Все. Идите.

После того как все вышли, консул долго ходил по комнате, про­клиная ди Гуаско, трусов аргузиев и глупого Микаэле.

В это же самое время не менее, чем консул, был разгневан ста­рый ди Гуаско. Было от чего гневаться. Вчера вечером, когда он с Тео и Андреоло веселился, радуясь тому, как ловко удалось им посрамить ди Негро, вдруг распахнулись двери, и на пороге зала появился Деметрио. Все лицо его было залито крозью, одежда пре­вратилась в лохмотья.

—      Отец! Все на коней и — в Скути. Там беда,— проговорил Де­метрио и упал,потеряв сознание.

Антонио быстрее всех подскочил к сыну, взял его, как ребенка, на руки и перенес к окну на тахту. На крик хозяина прибежали слуги, промыли и перевязали раны. Раны оказались легкими, и Деметрио скоро очнулся.

—      Говори, кто тебя? Аргузии консула? — спросил отец.

—      Нет, нет...— Деметрио приподнялся, схватил отца за руку.— Надо немедля садиться на коней и мчаться в погоню. На Скути на­летели разбойники и увели у нас всех рабов. С ними ушли и некото­рые слуги. Хозяйство было в их руках три часа, и все разграблено.

—      Кто у них атаман? —спросил Теодоро.

—      Твой знакомый. Сокол его зовут.

—      Не знаю такого,— удивился Теодоро.

—      А он тебя знает. «Передай твоему братцу Теодоро поклон,— сказал он.— Скажи, что дешево оценил меня в Карасубазаре. Ес­ли б знал, что буду у него в гостях,— дал бы дороже».

—      Ты говорил с ним? — спросил Андреоло.— Каким образом?

—      Я прискакал в Скути тогда, когда там уже хозяйничали эти люди. Я бросился на первого встречного, убил его, но потом на меня наскочили со всех сторон мои же рабы и привели к этому Со­колу. С ним девушка — сестра того росса, что повесили мы по суду, и Ялита — гречанка. Это они привели их в Скути. Россиянка сразу узнала меня и сказала атаману, кто я. Она же и переводила наш разговор. «Вы разбойники?» — спросил я. «Какие же мы разбойни­ки,— ответил Сокол,— меня совсем недавно купил твой брат на рынке рабов вместе с моими друзьями. Нашлись добрые люди — выручили нас, а теперь вот мы выручаем таких же несчастных».

«Для нас вы — враги»,— сказал я. «Да, насильникам и бога­тым — мы враги. Если пожалуются на вас ваши люди, придем сно­ва в гости и тогда уже не отпустим тебя. А сейчас иди в свой дом и скажи, чтобы нас не искали — худо будет». И вот я, раненый и из­битый, примчался сюда.

—      На коней,— сказал Андреоло.— Мы догоним их и изрубим на куски. Кто со мной?

—      Кто угодно, только не я,— гневно произнес Теодоро.— Ты проспал свое Скути — ты и расхлебывай эту кашу!

—      Ах ты, оборванец!—закричал Андреоло.—Ведь если гово­рить прямо, Скути погибло по твоей вине. Разве не ты проспал и выпустил этих разбойников, разве не тебе шлет поклоны их ата­ман! Вот подожди, отец, этот Сокол доберется до нас, всех повесит, а братца Теодоро сделает своим помощником. Рыбак рыбака видит издалека.

—      Цыц, вы! — крикнул Антонио.— Слушайте, что я буду гово­рить! Садитесь верхом и все трое — в Скути. Все, что можно, при­ведите в порядок. В погоню ехать не сметь. Я еще не знаю, что это за Сокол, но думаю, что для нас он страшнее консула во сто крат. Кто знает, что будет впереди. Может, вместе с Христофоро придет­ся ловить эту птичку. Так или не так, а донесение консулу об этом надо послать. Не завтра, а позднее. А сейчас — в путь!

Все это припоминает сейчас ди Гуаско, не в силах подавить гнев и досаду.

Глава четырнадцатая

НУРСАЛТАК — ЦАРИЦА КРЫМСКАЯ

...Нурсалтан... по происхождению и бракам, по потомству и родству, она была самая знатная женщина в тог даашем татарском Мире­лл. Бережков, «Нурсалтан».

РЕВНОСТЬ

ятежная Казань вроде бы притихла.

Хан Ибрагим живет со своей женой Нур­салтан душа в душу, сын Магмет-Аминь растет, как в сказке, не по дням, а по часам, пасынок царицы в Казани почти не живет. То в Орде у Ахмата ошивается, то у ногайского мурзы.

А раз Алихана в царстве нет, то и Суртайшз присмирела.

Противная хану партия приникла к земле — ниже травы, тише воды. Да и как по-иному быть, если на подворье у хана стоит русский посол, а с ним воевода Иван Рун с трехсотенной ратью. Противникам хана огрызаться можно, а ку­сать — попробуй укуси. Сразу зубы выбьют.

Тугейкиной сотне теперь совсем нечего де­лать— Ивашка бережет хана крепко. Теперь Тугейка больше охотой занят. То с ханом на охо­ту едет, то сына его Магметку стрельбе из лука учит, то у царицы на гуслях играет.

Ие жизнь пошла, а малина. Даже по родному илему тосковать стал редко. А если к затоскует, идет к Рунке в дом, а там Пампа п? с сыном.' Сядут у светильника, о прошлой жизнь погово-

рят, лесную жизнь вспомнят. Недавно сидели они вечером тихо, мирно, ждали Ивашку со службы. Тот пришел угрюмый, усталый.

—      Что-нибудь случилось? — спросила Пампалче.

—      Худые вести из Москвы.

—      Снова война? —Туга отложил гусли в сторону.

—      Да как тебе сказать... Пришли слухи, что государя нашего под Новгородом побили и убег он от новгородцев сам-четверт, да еще и раненый. Хан Ибрагим сразу с послом по-другому начал раз­говаривать и будто бы дал приказ войску идти на Вятку и Устюг и города эти у нас отнять. Если сие случится — миру конец, а нас тут запросто придушат.

На второй вечер Тугейка в покоях у царицы был, гусельной иг­рой ее тешил. Потом доложили, что пришел мурза Мингалей, Ту­гейка было начал в чехол гусли класть, чтобы уйти, но царица ве­лела ему остаться. Она так часто делала. С русским послом цари­це сноситься не положено, а бывает, надо ему что-то передать. Вот она и говорит это при Тугейке. Знает, что он ходит к Руну и через него все, что нужно послу, перескажет.

— Ты бы парня отослала,—сказал мурза,—Разговор тайный будет.

—      Хан ревнив, ты знаешь, мурза. Кто-то должен при наших встречах быть. А вернее Туги у меня слуг нет. Говори.

—      Слышал я, хан войско собирает, на Вятку его бросить хочет?

—      Да. Злые и неумные люди подбивают его на это. И кто эти люди, ты знаешь'.

—      Передай хану, что его обманывают. Кто и для чего, я еще не знаю, но вести ему передают лживые. Князь Иван Новгород поко­рил и легко может перекинуть рати под Вятку. И тогда хану при­дется туго. И еще скажи — король Казимир посылал к хану Золо­той Орды Ахмату человека по имени Кирей, и тот человек передал совет Казимира идти хану на Москву, а он-де, король, Ахмату по­может. Может, прежде чем идти на Вятку, хану надо с Золотой Ордой связаться, с королем литовским.

—      Хорошо, Мингалей. Ты хану настоящий друг. Я ему твои слова передам. Да ты и сам мог бы это сделать.

—      Нет. В твоих устах эти речи прозвучат правдивее.

Прошла неделя, а может, больше.

От русского посла ушел в Москву гонец. И в тот же день в Ка­зань прибежал человек из Сарай-Берке, столицы хана Ахмата. Зашел он сразу не к Ибрагиму, а к Суртайше. На следующие сутки Алихан объявился в Казани. И закипел, забурлил город. Подняли головы противники Москвы. Хана Ибрагима то эмиры грызут, то Суртайша попреками изводит, то сын Алихан угрозами забрасыва­ет. И поддержки ему искать негде. Царица Нурсалтан готовится рожать и из женской половины дворца не выходит. Да и сам хан ее от всяких волнений бережет — один от своих противников отби­вается. Он еще не знает, что все его терзания и мучения впереди. В один из вечеров Тугейка пошел проверить своих сторожевых. Те­перь его охранная сотня на ноги поднята, Хан теперь настороже. Вдруг из женской половины дворца служанка выскочила, увидела Тугейку и крикнула:

—      Беги к старой царице. Скажи — молодая рожать собралась!

Тугейка — сразу к Суртайше. Та уж наготове была, знала, что

царица вот-вот от бремени разрешится.

Прибежала к ней, а в покоях уже крик младенческий слышен. Роды прошли легко, второй сын родился крепким и здоровым. Но как глянула на него Суртайша — ахнула! Хан Ибрагим волосом черен, у Нурсалтан косы черные с отливом, а ребенок лицом бел. Не то русоволосый, не то рыжий.

Суртайша даже не притронулась к нему, брезгливо сморщила свое и без того морщинистое лицо, вышла. Сразу нашла в покоях хана, сказала мрачно:

—      Иди, посмотри —у тебя еще один наследник родился. Теперь уж чисто русский. В нашем колене таких не бывало.

Хан матери не поверил, злобно матюкнулся по-русски и побе­жал смотреть новорожденного сам.

—      Ты никому не верь, великий,— успокаивала его Нурсалтан,— ты мне верь.

—      Я глазам своим верю!

—      Тогда гляди лучше. И нос твой, с горбинкой, и губы твои. А масть он сменит еще. Аминь без тебя родился, он тоже сначала светлый был, потом потемнел.

Успокоился хан, но ненадолго. Пошли по двору разговоры не­хорошие и нашелся один стервец из охранной сотни — выслужить­ся захотел. Пришел к Суртайше и сказал, что видел, как в Москве от царицы тайно выходил князь Иван ночью. Об этом сразу стало известно всей Казани.

Напрасно царица доказывала хану, что после Москвы прошло более десяти месяцев — Ибрагим и слушать ее не стал. Ревность жгучая поселилась в его душе, опалила разум, и впервые он под­нял на жену руку.

А когда человек ослеплен ревностью, то сбить его с толку со­всем легко. Жену его перестали пускать в дворцовую мечеть, и он согласился. Всех сторонников своих, которые царице радели, он от себя отогнал и тем самым себя ослабил. Охранную сотню, царицей созданную, велели распустить, как, якобы, всю русским послом под­купленную, и он согласился. Мурзу Мингалея Суртайша любов­ником царицы сочла, и хан за верного слугу своего не заступился. Горный черемисский край у него отнял, а самого мурзу выслал на реку Абигель. Тугейку Изимова чуть было в постели не зарезали, хорошо что настороже был и успел выскочить в окно и скрыться у Ивана Руна в посольской избе.

Наконец и самого хана чуть не силой затащили в дворцовую мечеть, где сеит', Суртайша, Алихан и их подручные заставляли клятву перед аллахом дать.

—      Клянись, что изгонишь греховодную жену из Казани,— по­требовал святой сеит.

—      Но она мать детей моих, наследников моих,— сопротивлял­ся хан.

—      Кто наследники? — гремела Суртайша.— Эти русские уб­людки наследники?

—      Но они внуки твои...

—      Вот мой внук! — Суртайша встала позади Алихана.— Толь­ко он достоин святого казанского трона.

—      Нет,— стоял на своем хан.— Магмет-Аминь будет после ме­ня править Казанью.

—      Не будет! — кричал Алихан.— Я старший в роде, мое право!

—      Чем ты подкрепишь свои права? — спрашивает хан.

—      Ногайский посол, скажи хану слово свое.

—      Властитель Орды ногайской Мурза Юсуф велел передать тебе, хан, слово: если ты сыну Нурсалтан трон отдашь, быть меж ним и тобой войне.

—      Ты, посол Золотой Орды, скажи?

—      Великий хан Ахмат на Русь собирается войной идти и хочет он, чтобы ты послал сына своего Алихана со всем войском на мос­ковскую землю.

Видит хан, ни изнутри, ни с наружи у него подпоры нет, однако, клятву аллаху дать не просто. Взмолился хан:

—      Пусть Нурсалтан из Казани уйдет, пусть Латифа с собой берет, но Магмет-Аминя со мной оставьте.

—      Клянись на Коране.

Хан, скрепя сердце, положил руку на Коран...

ЧЕТВЕРТАЯ ВАЛ И ДЭ

Хан Менгли-Гирей, могучий повелитель Крыма, сегодня прос­нулся в скверном расположении духа. Ночью ему снилось, что вновь выстроенное здание гарема рухнуло и все обитательницы его погибли. И только комната для четвертой жены осталась целой. Это встревожило хана. Дело в том, что по шариату[26] у хана должно быть четыре жены — валидэ. Это законные жены, дети, рожденные от них, пользуются всем« правами. Менгли-Гирей новый дворец в

Солхате построил, новый гарем построил, даже Соколиную башню возвел, а вот женами похвалиться хан не может. Покойный отец его Хаджи-Гирей поучал: первую жену должен взять красивую, вторую — богатую, третью — умную, четвертую — знатную. Хан Менгли не то чтобы этот совет забыл, просто жизнь складывалась так, что было не до жен. Сперва воевал с братьями за престол, по­том воевал с беями за земли, а сколько сил и времени ушло на то, чтобы Крымский Юрт от Золотой Орды отколоть, самостоятельным ханством сделать. И женился Менгли наспех, и получилось так, что первая жена была взята из самого захудалого рода Яшлэеов, старше его на целых семь лет, некрасива и молчалива. Вторая же­на, правда, богата, но глупа, спесива, от нее всему гарему житья нет. Третья жена все время болеет, а четвертую жену хан до сих -пор подобрать не может. Он вспомнил совет отца и сказал себе, что четвертая валидэ должна быть непременно из знатного рода. А где такую взять? Знатные женщины на дороге не валяются. Вспомнив все это, хан'велел позвать толкователя снов и звездоче­та Хайдара, рассказал ему про сон и спросил, что бы это значило? Хайдар хотя и стар, но подвижен, вездесущ и умен. Хан только еще встал с постели, еще не умылся, а звездочет побывал во всех угол­ках Сблхата, все разнюхал, все разузнал.

—      О могучий и мудрый. Сон этот к добру, ибо не далее как се­годня ты узнаешь имя самой знатнейшей женщины во всем под­лунном мире и захочешь взять ее в жены. И сон твой говорит об этом, и расположение звезд.

Менгли отпустил звездочета, совершил омовение, позавтракал я пошел в посольский двор. Там его должен ждать Ази-баба — гонец из Казани. Три дня его держит хан в столице и никак не найдет времени, чтобы выслушать.

—      Какие вести ты привез мне из Казани? — сразу спросил хан, усаживаясь на подушки.

—      Хан Казани, несравненный Ибрагим, умер,— Ази-баба при­ложил ладонь к груди, поклонился.

—      Разве он стар был?

—      Не стар. Но никто не вечен под луной и...

—      Ты не хитри. Говори правду.

—      Говорят, хан Ибрагим отравлен. Кем — неизвестно?

—      «Неизвестно»,— хан сплюнул в сторону фонтанчика.— Кто встал на его место, тот и отравил.

—      На его место встал сын его Алихан. И он шлет тебе брат­ский поклон и дорогие подарки. Хан Алихан надеется на твое высо­чайшее расположение.

—      С чего он думает начинать свое правление?

—      Алихан в союзе с великим властителем Золотой Орды хочет идти на Москву. Ногайская сторона тоже обещала послать на Мос­кву войско, круль Хазиэмир — тоже. Было бы хорошо, сказал Али­хан, если бы и ты...

—      Я подумаю об этом,— хан вскочил с подушек, обошел фон­тан, журчащий посреди комнаты, снова сел. Весть о смерти Ибра­гима он принял спокойно, но то, что задумал Алихан, взволновало его. Менгли последнее время ждал войны с Ахматом. Он знал, что хан Золотой Орды попытается силой вернуть себе власть над Кры­мом. И знал, что силы у него на это не хватит. Но если Ахмат ско­лотит союз Орды, Казани, ногаев и Литвы, да пограбит Русь, сила у него утроится. Тогда он может с той же Казанью двинуть войска на Крымский Юрт. Этого допустить нельзя и союз, задуманный Ахматом, надо разрушить. Новый хан Казани думает делать вред­ное для Менгли дело, он верный пес Золотой Орды. А если Алиха­ну помешать? Ведь у Ибрагима есть и другие сыны.

—      Скажи, Ази-баба, у Ибрагима есть еще наследники?

—      Двое. Могмет-Аминь и Абдыл-Латиф.

—      Алихан их не придушил еще?

—      Мать их, царица Нурсалтан, скрылась с детьми у русского- посла в избе и теперь, я думаю, она в Москве.

—      Почему в Москве?

А где же еще? И Ахмат, и Юсуф-ногаец с Алиханом заодно.

—      Нурсалтан? Я где-то слышал это имя. Чья она дочь?

—      Нурсалтан из знатнейшего рода Мангитов. Она дочь вели­кого Темира, да будет вечна память о нем в обоих мирах. Я беско­нечно уважаю ту женщину за мудрость и доброту.

—      Сколько лет ей?

—      Двадцать восемь, пресветлый хан.

—      Красива ли?

—      Как гурия рая.

—      Хорошо. Иди. Как надумаешь обратно ехать — приходи.

Спустя три дня Ази-баба снова пришел к хану. Менгли-Гирей

велел передать Алихану, что он жалует его братством, но войско на Москву послать не может.

—      А теперь скажи мне, Ази-баба, как ты к моему Юрту шел?

—      Водой, великий хан. По Волге, потом волоком до Дона.

—      А через Москву теперь не пройдешь ли?

—      Лошадей нет, прещедрый...

—      Лошадей я тебе дам. Зайди к московскому царю — пусть он за меня Нурсалтан посватает.

—      Это будет достойный брзк! ~ радостно воскликнул Ази-ба­ба.— Но как дети? Возьмешь ли ты их?

—      Я бы взял, но им здесь опаснее будет жить, чем в Казани,. У меня тоже свои алиханы есть.

—      Без детей, я думаю, она в Крым не пойдет.

—      Ты скажи. Может, и пойдет.

Все три дня до встречи с Ази-бабой хан свой брачный шаг обду­мывал. И понял: шаг этот верный. «Даже если Нурсалтан за ме­ня не пойдет,— думал хан,— все равно польза от сватовства будет. Московиту Ивану этот брак нужнее, чем мне, и он уговорит Нур­салтан. А если она станет моей женой — сына ее Магмет-Аминя на казанский трон посадить можно, с русским князем дружбу заиметь можно, вот тогда хан Ахмат мне будет не страшен».

Не прошло и двух недель — на дворе у Менгли-Гирея человек от Нурсалтан. Молодой совсем парень, а с ним здоровенный рус­ский воин с десятком джигитов. Посмотрел на них хан через решет­ку с Соколиной башни, велел хорошо накормить, пусть отдыхают, сразу к себе не позвал — пусть поймут, что к властителю Крыма попасть не так легко. Целую неделю Тугейку и Ивана Руна вози­ли по ханству — мощь и богатство хана показывали. Потом приве­ли к Менгли-Гирею. После взаимных приветствий начался раз­говор:

—      Недавно на подворье у великого князя Ивана твой человек был,— начал говорить Иван Рун.— И сказывал он, что ты хочешь в жены взять царицу Нурсалтан. Правда ли это?

—      Правда.

—      Великий князь царицу сватал, и она согласие свое на то да­ла. Детей своих она оставит у великого князя на воспитании и готова ехать в твою столицу, когда ты пожелаешь.

Разговор этот был летом, а осенью, по первым заморозкам из Москвы вышел поезд. Впереди шли две сотни крымских всадников, за ними — телеги с приданым царицы. Сама она ехала в мягком, на ременных подвесах, возке. Сзади скакали русские всадники. Они провожали Нурсалтан до Рязани.

А зимой пришла Ивану Васильевичу с оказией ласковая гра­мотка от Нурсалтан. И начиналась она так:

«Лал ты мой бесценный, брат мой единственный...» Далее Нур­салтан писала, что тут ей хорошо, хан ее слушает и любит, а во дворце зовут ее великая царица Крымская, а первых жен так не зовут. Если бы с ней были ее любимые Аминь и Латиф, то лучшего бы и желать не надо. И еще писала валидэ, что хан жалуется на то, что хороших и верных друзей у него мало, а может, и нет совсем.

А подписана грамотка так:

«Остаюсь верная твоя сестра Ази».

Царевичи Аминь и Латиф остались на попечении великого кня­зя. Первым и верным слугой у них, как и раньше, стал Туга сын Изимов.

Для Ивана Васильевича все складывалось так, как он задумал. В Крыму теперь у него сильная рука будет, а из царевичей хоро­ших ханов для Казани воспитать можно. Верных Москве.

Глава пятнадцатая

КАК ЖИТЬ ВАТАГЕ ДАЛЬШЕ?

Мужчины! Я могу законно Принять участье в вашем сходе...

!

Лопе де Вега, «Овечий источник».

СНОВА В ХАТЫРШЕ-САРАЕ

Первая победа окрылила Сокола. Правда, схватка была пустяшной, так как большая часть вооруженных слуг оказалась вне Скути. Но радовало Сокола поведение ватаги. Люди слушались атамана во всем. Сказал Сокол вин­ные погреба не трогать — не тронули. А искуше­ние попробовать винца было ой как велико!

Как ни торопились ватажники вовремя уб­раться из Скути, однако виселицу успели сжечь. Позорные столбы вырвали из земли, приволокли к виселице и тоже бросили в огонь.

На площади собрались все рабы, размещен­ные в Скути, и много слуг. Люди смотрели на огонь со страхом и радостью. У каждого в гла­зах немой вопрос: а что будет завтра? На кого падет гнев хозяев, когда ватажники уйдут в лес?

Василько хорошо понимал думы невольников. Он подошел к ним и крикнул:

— Кому мила свобода, айда с нами в лес. Места всем хватит! Берите у хозяина все, что ва­шим потом и кровью нажито. А кому с нами не по пути — его воля. Пошли!

Наутро подошли к Черному камню. Сокол со-

>считал людей—ватага увеличилась почти в три раза. Никто не при­шел пустым — каждый что-нибудь складывал на поляну: кто ме­шок муки, кто окорок, а кто подводил лошадь или приносил ору­жие. А братья Митька и Микешка приволокли огромный закопчен­ный чугунный котел.

Весь день только и было разговоров о походе в Скути. Вспоми­нали, как жгли виселицу, как выпускали из подвалов невольников, как атаман говорил с молодым хозяином — фрягом.

—     Напрасно ты его отпустил,— сказал Ивашка Соколу,— вот помяни мое слово — устроит нам пакость какую-нибудь. Приду­шить бы, как щенка, и все тут!

—     Пленного убить — доблесть невелика. Мы, чай, не татаре — лежачего не бьем. Пусть расскажет, что простому народу мы за­щитники. Может, братья-лиходеи образумятся.

—     Жди, как же. Больше лютовать начнут!

—     А мы тоди ще раз пугнем! — воскликнул Грицько.— Пугнем, батько?

—     Теперь силу свою почуяли. Подожди, Грицько, придет час — не только до фрягов, а и до басурманов доберемся.

...А через день случилось вот что: Митька и Микешка, опреде­ленные атаманом к уходу за табуном, пасли в лесу коней. Теперь ватага разбогатела, имела около трех десятков верховых лошадей под седлами. Одна молодая кобылица особенно полюбилась бра­тьям— она была красива, резва и непослушна. Убежала резвушка в тот день, отбилась от табуна, и пустился Микешка на ее поиски. Любимицу нашел только к ночи. На обратном пути, перебираясь через дорогу, услышал стон. Подошел, видит — человек в беспамят­стве. По растертым в кровь рукам понял, что перед ним невольник. Осторожно перенес его вглубь леса, обмыл лицо прохладной во­дой, напоил. Всю ночь хлопотал Микешка около больного. К утру услышал от него первые слова: «Хлебца бы». Понял, что это рус­ский человек. Взвалил его на лошадь, привязал кушаком и вскоро­сти добрался с ним до ватаги.

Здесь невольник заговорил. Рассказ его был обычен: на родную деревеньку наскочили татары, все пожгли и пограбили, людей всех до одного захватили в неволю. В пути он занемог и упал, нехристи решили, видно, что не жилец он более, и бросили у дороги...

Узнали ватажники, что был он в руках у Мубарека, и теперь тот Мубарек погнал на продажу в Кафу более сотни пленников. А в подвалах в Хатырше осталось невольников еще больше.

Василько ясно представил себе несчастных, томящихся в тес­ных норах Хатырши. Сам немало перетерпел в том страшном мес­те. Взглянул на Ивашку и сказал:

—     Вот — сижу и думаю...

—     Ия думаю,— перебил Ивашка.— О том же самом.

—       Не побывать ли нам в Хатырше, а?

—       Сам это же хотел тебе сказать, да не успел. А хорошо бы с косоглазыми посчитаться!

—       Это дело десятое. Земляков наших выручить надо — вот о чем забота. Сумеем ли?

—       Сумеем, атаман! И ватага поддержит тебя.

Ивашка не ошибся. Когда атаман предложил ватажникам схо­дить на Хатыршу, ни один не отказался. Каждый хотел помочь невольникам вырваться из рук татар. Самых ловких посадили на лошадей, оружие им выбрали получше. На рассвете подошли к Хатырше совсем близко, расположились на склоне горы в густом дубняке. Василько, поднявшись на стременах, ухватился за ниж­ний сук дерева, влез на дуб, раздвинул ветви. Отсюда Хатырша была видна хорошо. Около дворца суетились слуги, на улицах се­ления играли маленькие татарчата. У подвалов, расположенных н виде подковы, ходили сторожевые.

От всадников отделился Грицько-черкасин. Василько махнул ему рукой и быстро спустился вниз.

—       Все пешие остаются здесь. Ты, Кирилл, за старшего. Взбе­рись на дуб и следи. Как только мы начнем сечу, выбегайте к нам на помощь. Все ли ясно?

—       Сделаем все как следует, атаман.

Грицько рванул поводья и пустил коня во всю прыть. Татары, не ожидавшие нападения днем, оставили ворота селения не запер­тыми. Да они и не понадобились всаднику — его конь легко пере­скочил глинобитный забор и, как стрела, помчался по улице. Про- < їжая мимо стайки ребятишек, Грицько пригнулся и, на ходу ух- плтив за рубашку самого рослого татарчонка, вскинул его на седло. Мальчишка завизжал на все селение. Размахивая руками и голо- | и, забегали по улице татарки. Не прошло и десяти минут, как три всадника ринулись в погоню. Скоро вся Хатырша зашумела, как улей. Всадники, не успев оседлать лошадей, один за другим выска­кивали на дорогу. Грицько мчался на восток, а в полуверсте за ним

с криками и завываниями скакали татары. Все ближе и ближе погоня. И когда косматые татарские лошаденки оказались совсем близко, Грицько ловко опустил татарчонка на траву. Всадники на мгновенье приостановились, потом снова бросились догонять дерзкого похитителя. В это время Грицько, оглянувшись, увидел над Хатыр- пый высокий столб дыма. Он махнул рукой по направлению пожа- 1> с и татары увидели беду. Только тут они поняли, что их обману- т. в, круто повернув лошадей, поскакали обратно.

А в Хатырше в это время шел бой. Василько ворвался в селение

Со своими конниками и начал зорить бейское гнездо. В первую очередь, как и было условлено, подпалили дворец. Потом сбили замки

С подвалов, выпустили невольников. Люди, почувствовав свободу» сами помогали друг другу срывать кандалы, выдирали из плетней колья и бросались на татар. Слуги бейского дворца разбежались, однако охранники из татар дрались рьяно. Из леса по склону горы бежали пешие ватажники с Кириллом во главе. Татары отчаянно защищали родное селенье, но силы были неравны.

И скоро Хатырша была во власти Сокола. Люди собрались на берегу реки, ожидая приказа атамана. Василько подъехал к вата­ге, осадил разгоряченного коня, крикнул:

—      ‘Брать лошадей, еду и оружие! Женщин и детей не трогать! Помните —люди мы крещеные и не разбойники. Пусть это знают и те, кто только ныне свободу обрел. Не наживы ради пришли мы сюда, а ради вашей воли. И тот, кто хочет идти с нами, становись в ряды — и в путь.

По дороге к Черному камню Сокол сказал Ивашке:

—      Что, если Мубарек за Хатыршу всех своих воинов на нас двинет? Не устоим?

—      Понятно, не устоим. Только татарин на ровном поле силен. В лесу он — тьфу! И это Мубарек хорошо знает.

—      А ты на ватажников посмотри,— улыбаясь, сказал Сокол, рады, будто дети. Незаметно, что час назад в кровавой сече были.

—      Силу в себе почувствовали — вот и рады. И воля опять же молодит человека.

—      Глянь-ка, идут, словно домой, без заботушки.

—      Поверили они тебе — вот и не заботятся. Знают, что атаман у них — и хозяин, и воевода, и душою чист. Теперь пойдут за тебя в огонь и в воду.

ГДЕ ПРАВДА?

До самого утра бушевала в горах гроза. До самого утра не спал Сокол. Слушал бурю, думал.

Вскоре после боя в Хатырше ватажники узнали, что в Кафу идет еще один невольничий караван. Снарядил Сокол Ивашку с молодцами, невольников отбили. Думали, дадут им свободу, раз­летятся вольными птахами полоняники по земле, а что вышло? Все как один пришли в ватагу. Мало того —и днем, и ночью бро­дят по лесам и горам простые людишки, ищут Сокола. Словно ветер разнес славу о вольной ватаге, и нет того дня, чтобы не при­ходили к Черному камню по два, по три человека. Люд идет раз­ный — и по наречью, и по вере, и по крови.

Все дальше и дальше отодвигается мечта вести ватагу на Русь. Другие заботы беспокоят ватажников. Все чаще и чаще на разных языках слышит Сокол речи о правде. Где она, эта правда, как ее искать-добывать? Иные говорят: правда на конце меча. П тре­буют: «Смерть знатным!», «Жирные люди заперли правду, надо перебить всех богачей». Ну, а дальше как жить, как свободу свою защитить?

А тут еще от Ольги долго нет вестей. Может, забыла его —ма­ло ли в городе знатных, богатых и красивых парней. Недаром го­ворят: девичья память коротка. Пока была—любила, ушла — забыла.

...Одна за другой бегут тревожные мысли. Только на заре утом­ленный Василько забылся в неспокойном сне. И когда он вышел утром на поляну, ватажников уже не было. Как всегда, люди спо­заранок ушли за дичью да за зверьем. Такую великую ораву надо чем-то кормить.

Не узнать теперь поляну у Черного камня. Все теснее и теснее становится здесь. Один к одному лепятся зеленые шалаши, в них в хорошую погоду живут ватажники. Прямо против входа в пещеру расположились кашевары. Три больших котла кипят под огромным навесом. И людей атаман разбил на три большие группы. У тех, кто питается у первого котла, старшим Кирилл с Днепра, люди второго «котла» под началом Грицька-черкасина, третий «котел»— Ивашкин. Внизу у ручья пасутся кони. После налета на караван у ватажников табун вырос до полусотни коней, и теперь не страш­ны далекие переходы. Кузница расширилась, из нее с раннего утра слышится перезвон. Ковали куют наконечники для стрел.

Полиха и Ялита живут отдельно от ватаги в самом дальнем краю пещеры, в отгороженном куточке. Днем они выходят на волю п забираются на скалу шить. Шитья девкам много — до сих пор не все ватажники имеют хорошие порты, рубахи да зипуны.

Пока все идет хорошо. Ватага живет дружно, по-хозяйски. Ва­силько все опасался, чтобы люди не превратились из невольников и разбойников. Нет, пока нельзя сказать, что ватажники тянутся к разбою. Наоборот, всю свою жизнь они строят как хозяева, тру­женики. Оружие делают сами, еду добывают честно.

Атаман обошел все хозяйство, проверил дозоры, поговорил с кашеварами, с ковалями. Вышел из кузницы, встретил братьев — Митьку и Микешку. Братья оказались заядлыми лошадниками — день и ночь не отходят от коней, чистят, поят их и пасут, в свобод­ные часы ладят седла, шлеи, переметные сумы.

—      За лошадьми следите, но и людей не забывайте,— посовето- ннл атаман,— люди к нам кажинный день идут новые, знать друг друга надо всем.

—      Мы людей не чураемся,— медленно проговорил Митька.

- И прямо смех и грех, атаман,—-затараторил Микешка.— Сколько разных людей повидал я здесь — страсть. Сколько людей— столько речей. Я уж постиг немало слов грецких, армян- I кнх, черкесских и гуторить могу чуть ни со всеми. Только беда — все словеса спутались, кому с каким подходить, забываю. И смех, и грехі

Сокол рассмеялся. Он хорошо понимал Микешку. Ему и само­му приходится одолевать все языки, какие есть в ватаге. С толма­чом много не наговоришь, да и не всегда есть он под рукой. Вот найти бы такого, который все речи сразу знал. Где уж тут!

До вечера атаман ходил по лесу. Не то чтобы за добычей, так просто — побыть наедине. Когда вернулся в ватагу, все уже поужи­нали. Люди сбились в круг, шумят. Сокол подошел, глянул — по­среди круга двое, ухватившись за кушаки, борются. В одном из них атаман узнал Митьку. Кряжистый Митька положил на лопатки уже троих и сейчас схватился с Грицьком-черкасином.

Облапили друг друга накрепко, топчутся, взметая из-под ног пыль, кряхтят, у обоих от натуги вздулись на шеях жилы — ни то­му, ни этому не одолеть. Ватажники разделились. Те, что родиной ближе к Москве, радеют за Митьку, а которые с украинских зе­мель— за Грицька-черкасина. И те и другие кричат:

—      Митяха! Держись, ядрена корень. На хребет дави, на хребет!

—      Не поддавайся, Грицько, сто чортив тоби в печенку!

—      Догоры ногами его!

—      Секи под корень!

—      Так его, так! Эх, да не туда тянешь...

—      Выпусти хохол, бо не по закону! Отчепись от волосьев, тю!

Грицько изловчился, дернул Митьку за кушак на себя, чуть-

чуть приподнял, опустил и с силой даванул набок. Правая нога Митьки не выдержала тяжести, подвернулась, и рухнул Митька на траву. Черкасин будто бугай навалился на него всей грудью и, упершись ногами в корневище, придавил Митьку к земле.

—      Знай наших! — крикнули те, что радели за Грицько.

—      Митька усталый был, потому Гришкина перемога не в за­чет!— орали московиты.

Митька уселся на траву и, забыв про поражение, улыбался во весь широкий рот.

—      Силен, будто медведь,— сказал он,— одолел правильно.

—      Не в зачет! — упрямо твердили Митькины сторонники.

—      Он до этого троих на лопатки поклал!

—      Все одно — перемога наша!

—      Не гомоните, хлопцы! — крикнул Грицько.—Сказать по правде,— если бы не свежие руки, то мне Митьку не побороть.— Он подошел к Митьке, подал ему руку и поднял с травы.— Отдох­ни, а перед сном еще раз схватимся.

—      И то верно,— качнув головой, промолвил Митька и обнял коренастого Грицька за плечи.

—      Любо на них смотреть! — восхищенно крикнул кто-то.— Ка­кие богатыри!

На следующий день Грицько-черкасин с охоты вернулся поздно и пришел не один. За ним не спеша двигался мальчуган, ведя за руку слепого старца. Все трое прошли к атаману.

—      Посмотри, атаман, кого я нашел. Встретил на дороге —взял да и привел сюда. Они сами об том просили.

Атаман подошел к старику, посадил его на скамью.

—      Куда, отец, путь держишь? Какая беда занесла вас в этот страшный край?

—      Скажи, как тебя зовут? — тихо произнес старик.

—      Васильком родители нарекли.

—      Васильком, говоришь. А тот, что привел нас сюда, баял — Соколом.

—      Сокол — это прозвище мое.

—      Слава богу! Уж сколько дней мы ищем тебя. Люди говорят, в горы Сокол прилетел. Говорят, людей подневольных выручает, из цепей кует мечи, чтобы иродов сей земли наказать. И захотелось мне найти тебя.

—      Неужели, дед, о нас добрая слава идет?

—      В этой злой земле добрые дела люди творят редко. Здесь все больше в цепи куют. А ты свободу несешь человеку. Оттого и слава про тебя, как ветер, разлетелась.

—      Где вы были, откуда пришли? — еще раз спросил Сокол.

—      Мне трудно говорить. Андрейка, расскажи.

Черноглазый мальчуган стал рассказывать о том, как он встре­тил деда Славко, как пробирались они в Сурож к купцу Никите Чурилову.

Вокруг Сокола собрались постепенно все ватажники. С интере­сом слушали они рассказ Андрейки. Подошел вместе со всеми и Ивашка Булаев. Он неотрывно смотрел на мальчика, несколько раз порывался сказать что-то, но, видно, не решался. И только когда поводырь кончил рассказ, Ивашка спросил:

—      Родился ты где? — голос его дрогнул, выдавая глубокое волнение.

—      Под Москвой. Углы деревня наша зовется.

И вдруг Ивашка рванулся к мальчику, схватил его своими боль­шими руками, прижал к груди:

—      Андрейка! Сын!

Глава шестнадцатая

ДВА ВСАДНИКА ВЫЕХАЛИ В КАФУ

Кафа — знатнейший город примор­ский, крымский.

М. Ломоносов, «Темира и Селим».

ПЕРВЫЙ ПОЕХАЛ КРУГОМ...

розно шумит море. Волны, одна выше дру­гой, с рокотом несутся к берегу и разбива­ются о прибрежные камни, сотрясая землю. Мрачен горизонт, клубятся над ним черные об­лака. Тонко и протяжно звенят расставленные на сушку рыбацкие сети, ветер обрушивается на огромную скалу и со свистом взмывает вверх, к окнам консульской башни.

В верхней комнате башни трое: консул, Гон- дольфо и Якобо. Якобо сидит у окна и смотрит на море. Юноша слушает штормовое пение вет­ра и не обращает никакого внимания на разго­воры отца и Гондольфо. Гондольфо, низко скло­нив голову, пишет.

Христофоро ди Негро ходит по комнате и дик­тует письмо консулу Кафы Антониото ди Кабела.

—              О суде, виселицах и позорных столбах на­писал?— спросил он Гондольфо.

—              Написал,— угрюмо ответил гот.

—              А о том, как они встретили мой приказ, написал?

—              Как же я мог не написать, если вы дик­товали!

—      Ну хорошо. Далее будет так: «И еще прошу вас, светлейший! и вельможный господин, достойные господа провизоры и масарии и почтенные господа старейшины, прислать мне копии тех грамот, которые выданы общиной тем ди Гуаско, дабы мы могли уразу­меть, чем руководствоваться нам. Кроме того, просим вас при рас­смотрении...»

—      Господин консул, после слов «просим вас» надо бы поста­вить «если вам будет угодно»,— посоветовал Гондольфо.

—      Да, ты прав. Поставь и продолжай... «при рассмотрении прав тех ди Гуаско не пренебрегать достоинством и выгодами светлей­шего Совета святого Георгия, а также и нашим достоинством». Последние два слова подчеркни.

—      Хорошо, господин консул.

—      Пиши дальше: «Я уверен, что вы поступите именно гак, да­бы Устав был соблюден и правосудие заняло подобающее место, чтобы братья ди Гуаско, считающие из-за чрезмерного богатства своего, что над ними нет нигде власти, что они одни владыки, по­няли бы, что над ними есть вышепоставленные лица, что господа­ми над ними являются консулы»’. Точка. А теперь оставь место для подписи и напиши постскриптум.

—      Написал. Что дальше?

—      Далее вот что: «Еще хочу сообщить вам неофициально о Тсодоро ди Гуаско. В Суроже проживает известный вам русский купец Чурилов. Единственная дочь того гражданина города почи­тается первой красавицей Солдайи. Доношу светлейшему и вель­можному, что Теодоро решил взять ту русскую в жены. Не хочу сказать ничего плохого о купце и его дочери, наоборот, я знаю его как самого благородного жителя города, а дочь его действительно красива и умна необычайно, однако вы, я думаю, поняли, что они другой веры и тот Теодоро хочет совершить невиданное кощун­ство — уйти из лона католической церкви и принять веру право­славную. Мы все как истинные католики не должны допустить это­го, а того Теодоро жестоко наказать. Более ничего. Готов к выпол­нению ваших приказов. Будьте здоровы во Христе.

Из Солдайи.

Подпись: Христофоро ди Иегро, с почтением».

Гондольфо подвинул письмо к консулу, тот поставил свою пе­чаті) и, сложив лист вчетверо, завернул его в кусок шелковой тка­ни Нотариус растопил воск, и шелковый пакет был запечатан че­тырьмя печатями.

Пойти сказать, чтоб на фелуке поднимали паруса?—спро­сил Гондольфо.

1 Здесь и в ряде случаев в дальнейшем даны подлинные выдержки из писем ИнЖ'уля Солдайи Христофоро ди Негро.

—      Ты, Гондольфо, видно, до сих пор не можешь протрезвить­ся,— сказал с упреком консул.— На море шторм. Письмо придется отправлять с всадником. Ты сам понимаешь — письмо важное. Ко­го бы нам послать в Кафу. А?

—      Позволь, отец, мне! — Якобо вскочил и подошел к столу.

—      Нет, сынок, мы с тобой скоро и так съездим в Кафу. А с па­кетом тебя посылать нельзя. Я даже аргузию это письмо не доверю.

—      Кто же его повезет? — спросил Гондольфо.

—      Ты. Может быть, консул Кафы пожелает еще что-нибудь ^узнать — кто лучше тебя рассказать может?

—      Гондольфо ди Портуфино — посол Солдайи. Хм, неплохо...

Спустя час из северных ворот Сурожа выехал всадник. Его не­трудно было узнать —это Гондольфо. Сейчас у него бравый вид: на голове зеленая шляпа с двумя перьями, под коричневым огром­ным плащом на широком кожаном ремне подвешена сабля, за рем­нем— кинжал. Через правое плечо перекинут ремень, к которому кольцами прикреплена сафьяновая сумка. В сумке — письмо кон­сулу Кафы.

Два пути есть из Сурожа в Кафу. Самый удобный и скорый — морем. Но не всегда открыт этот путь. В дни весенних и осенних штормов ходить под парусами рискованно, и тогда в Кафу едут другой дорогой. Она далекая, трудная и опасная. От северных во­рот через Тарактаси на Салы по горам, заросшим густым лесом. Из Салы по такому же лесу до армянского монастыря Суб-Харч, да­лее до Кафы — степью. Влево внизу остается город Солхат, но путники стараются миновать его — здесь латинян не любят.

Вот по этому, второму пути и направился Гондольфо. Для себя и коня никаких запасов не взял. Хоть и лесная дорога, а проторе­на. Были бы деньги: в корчме у Геворока можно коня покормить и самому подкрепиться, да армянские монахи за деньгу дадут и ячменя и хлеба. Не поскупился господин консул, и потому Гон­дольфо едет по лесу и напевает веселую песенку.

Все дальше в горы уходит дорога. Все гуще и гуще становится лес. Лошадь шагает крупным шагом, ветки деревьев хлещут всад­ника по лицу.

Безлюдно. Скучная дорога, и, кажется, нет ей конца. Уже пере­петы все песни, старому нотариусу очень хочется поговорить с кем- нибудь. Гондольфо терпит час, два, а молчанию, как и дороге, нет конца. Наконец, душа его не выдерживает и Гондольфо начинает читать подряд все молитвы, которые он знает.

Высокая буланая лошадь покачивает головой в такт словам своего всадника, и Гондольфо кажется, что она слушает его. Уто­мительно однообразно идет время. Консул Солдайи, конечно, не­плохой человек для Портуфино, но кое-что он делает во вред сво­

ему верному другу. Разве не он, отправляя своего посла в путь, самолично осмотрел переметные сумы и выбросил две фляги с ви­ном? А как бы украсили, укоротили дорогу эти милые сердцу сосуды...

Гондольфо вспомнил о вине, и в груди у него заныло, защемило в горле, мучительно захотелось выпить. В муках Портуфино про­ехал несколько стадий и тут вспомнил о корчме в Салах. На душе потеплело, и он, пришпорив коня, пустился в дальнейший путь.

Корчма Геворока с утра пуста. Дом разделяется на три части: первая, самая большая, комната служит для приема путников. Здесь стоят два длинных стола и четыре скамейки. Во второй по­ловине находится очаг с огромным закопченным сводом, как в мо­настырских кухнях, стоит рундук с вином и яствами. Возле рун­дука нары, сплетенные из лозняка, на них спит недавно нанятый работник и повар хозяина корчмы грек Ионаша. В третьей, высо­кой и чистой пристройке, живет сам старый Геворок со своей моло­дой женой. Обязанности троих распределены просто: Геворок по­купает вино, продукты, его жена принимает гостей, наливает им выпивку, выносит еду, получает плату. Ионаша возится у очага, стряпает, варит, жарит—выполняет всю черную хозяйственную работу.

Сегодня еще до рассвета хозяин уехал за вином и в корчме ос­тались только Ионаша да молодая хозяйка. Ионаша возится у оча- | а, Тора лежит на нарах у рундука и читает священную книгу. Она красива, полногруда и весела. Отложив книгу, она поглядела в сторону Ионаши и смеясь сказала:

—      Скажи мне, Иона, почему мой муж не боится нас оставлять двоих? Он, верно, не считает тебя за мужчину.

—      Быть может, дело проще — он тебя. Тора, считает верной женой,— ответил Ионаша и тряхнул своей лохматой головой, от­чего серьги, вдетые в его уши, заблестели, отражая свет огня и очаге.

Тора захохотала звонким переливчатым смехом — уж кто-кто, а Ионаша успел узнать все ее шашни.

Гондольфо открыл двери корчмы и шагнул в полутемный зал. Постоял малое время, глаза после дневного света освоились, он обшарил взглядом помещение — было пусто и тихо.

—      Живые тут есть? — громко крикнул нотариус, садясь на скамью.

Из кухни выскочила женщина. Поправляя одежду и растрепан­ные волосы, она взглянула на гостя и, поклонившись, произнесла:

—      Милости прошу. Что угодно синьору?

—      Мне —вина, коню — ячменя,—коротко приказал Гондольфо. Заметив пристальный и довольно нескромный взгляд гостя, Тора улыбнулась ему и направилась в кухню. Гондольфо невольно, словно улыбка женщины притягивала его, вскочил со скамьи и двинулся за ней. В дверях он встретился с Ионашей, посмотрел на его могучую фигуру и попятился назад.

—     Мы просим извинения, достопочтенный господин,— по-ита­льянски заговорил Ионаша,— но ячменя у нас сегодня нет. Есть хорошее, душистое сено.

—     Хорошо, дайте скотинке сена,— согласился путник,— и как только принесут вина, я прошу вас, дорогой корчмарь, вместе с же­ной к моему столу. Я не люблю пить один.

—     Спасибо, синьор, но я не корчмарь, а работник. Хозяин будет в отъезде три дня.

—     А скажи, милейший, с хозяйкой я могу поболтать о том, -о сем?

—     Моя хозяйка добрая, но беда в том, что она по-итальянски знает лишь несколько слов. Как вы будете говорить с ней?

В это время вошла Тора. Она поставила на стол большой гли­няный кувшин, кружку и широкую чашу, наполненную мочеными ^фруктами.

—     Скажи, милейший, своей хозяйке, что я ей предлагаю свою дружбу. Я, главный помощник консула Солдайи Гондольфо ди Портуфино.

Ионаша перевел просьбу нотариуса хозяйке. Тора, лукаво блес­нув глазами, сказала Ионаше по-армняски:

—     Зачем мне нужен его титул. Если б он был помоложе и по­красивее...

—     Молодая хозяйка хочет знать, куда едет высокопоставлен­ный синьор?— спросил Ионаша.

—     Скажи ей, что я еду в Кафу послом к вельможному Антонио- то ди Кабела по очень важному делу. Неужели красавица не выпьет со мной за успех моего посольства!

—     Тора,—тихо сказал Ионаша,—Я советую тебе выпить с этим человеком. Будет хорошо, если ты впустишь его к себе. Выго­да нам от этого будет немалая. Надо, чтобы гость уснул...

—     Передай, что я рада выпить с высоким господином.

Ионаша подошел к Гондольфо и тихо сказал:

—     Тора рада выпить с вами, но она говорит, что здесь нельзя. Могут зайти гости, пойдет тогда молва. Она приглашает вас в ее горницу.

...Не скоро вернулась Тора в комнату, где с нетерпением ожи­дал ее Ионаша.

—     Спит? — спросил он.— Что-то долго не выходила ты. Я ду­мал, что он заворожил тебя своей говорливостью.

—     Ты не поверишь, Иона, этот сморчок выпил пять кувшинов вина. И куда только вместилась такая уйма влаги. Я думала, он опустошит все наши запасы и вовсе не уснет.

—      Принеси сумку, что висит у его пояса.

—      Что ты задумал, Иона?

—      Принеси, принеси. Узнаешь потом.

Через минуту Тора вернулась с сумкой Гондольфо и передала ее Ионаше. Он осторожно вынул пакет и, осмотрев его со всех сто­рон, поднес к пылающему очагу. Ловко подогрев воск снизу, откре­пил две печати; развернув шелк, увидел письмо. Ушел на кухню и, присев к рундуку, тщательно переписал его от первого до послед­него слова.

Спустя полчаса пакет снова лежал в сумке посла, и никто не мог подумать, что восковые печати консула кем-то были потрево­жены. Шпион Ионаша свое дело знал хорошо.

—      Зачем ты это сделал, Ионаша? — спросила Тора.

Ионаша вместо ответа расстегнул свой широкий пояс и вынул из него продолговатый мешочек. Перед удивленной Торой блеснули золотые монеты. Одна, вторая, третья... Много-много золота сыпа­лось из холщового мешочка. Ионаша отделил небольшую кучку, пододвинул монеты Торе.

—      Это тебе. Ты помогла мне сегодня, а за помощь надо платить.

—      Зачем ты служишь у нас? Разве такому богачу, как ты, мес­то повара в нашей харчевне? — спросила Тора.— Ты сам можешь купить такую же, и даже лучше.

—      Так нужно, Тора. Не любопытствуй только. Будь послушна, не пожалеешь.

...А ВТОРОЙ ВСАДНИК ПОЕХАЛ НАПРЯМИК

В тяжелом хмелю спит посол Солдайи. Он проснется не скоро и в путь двинется не спеша. В это время из северных ворот выехал и Кафу второй всадник. Он то и дело подхлестывал коня. Его плащ стелется по ветру, как крыло летящей птицы. Спешит всадник. У селения Тарактаси он натянул поводья и перевел лошадь с рыси на крупный шаг. В том месте, где долина сворачивает вправо от доро- I н, человек остановил коня, задумался о чем-то. Потом натянул повод, и конь сошел на еле заметную тропинку, идущую через холм. О, это смелый путник. Редко кто рискует выбрать-этот путь. Гропинка пешая, проложили ее охотники на диких коз да смелые люди, которым нет времени ходить из Сурожа в Кафу кругом че­рез Салы.

Идет тропинка через дикие горы-, вьется по краям пропастей, кружит вокруг гор, проходит через густые заросли колючего кус- I арника, срывается с крутых откосов.

Грудная, дикая, опасная дорога. Но есть у нее одно достоин- сию -она почти вдвое короче окружной.

/

Отъехав от большой дороги несколько стадий, всадник снял плащ и открыл лицо. Да это же наш знакомый Деметрио ди Гуас- ко! У него тоже, как и у Гондольфо, на ремне сумка. Дій не удивим­ся, если узнаем, что в сумке этой, так же, как и у Гондольфо, пись­мо к консулу Кафы Антониото ди Кабела.

Несколько часов назад в дом Антонио ди Гуаско в Тасили на взмыленном коне прискакал Андреоло и сообщил братьям и отцу о новости, которую он узнал в курии. «Христофоро шлет гонца с жалобой на братьев ди Гуаско к консулу Кафы». Об этом стоило поразмыслить.

Старый ди Гуаско долго думал, что предпринять, наконец за­говорил:

—     Я думал, что Негро сам будет тягаться с нами, а выходит, он запросил помощи из Кафы. Это дело скверно пахнет, сынки. Консул ди Кабела сильно боится синдиков и вряд ли станет на на­шу сторону. И кто знает, как обернется эта штука с судом и висе­лицей... Скажи, Андреоло, он уже послал гонца?

—     При мне только шли сборы, но сейчас, я думаю, гонец уже в пути.

—     Его надо опередить. Но как это сделать?

—     Может, морем, отец,—сказал Теодоро.— Я попытаюсь прой­ти под парусами.

—     Нет. Даже я, старый морской волк, не высуну свой нос в мо­ре в такой ветер. Ты пойдешь ко дну на первой же миле, как соро­кафунтовый баллистер*.

—     Надо попытаться обогнать его, взяв запасную лошадь,— по­советовал Андреоло.

—     Пустое говоришь, сын мой. Ты не забудь, что нам еще до Солдайи надо ехать не меньше трех часов.

—     Выслушай меня, отец. Я часто бываю в Кафе и знаю, что ту­да из Солдайи через горы есть прямой путь. Правда, это очень опасный путь, но зато он в два раза короче.

—     Вот это другое дело. Готовься, Демо, в путь сейчас же. Возь­ми пару лучших лошадей. А мы с Андреоло напишем консулу письмо.

Через полчаса отец созвал сыновей и сказал:

—     Послушайте, что мы написали к Кафу. Надо, чтобы вы все знали об этом. Читай, Андреоло.

Андреоло развернул лист и начал читать:

«Консулу Кафы Антониото ди Кабела.

Светлейший и вельможный господин!

Ищем защиты у вас от консула Солдайи Христофоро ди Негро. В пору властвования консула Батисто Джустиниани, который ува-

1 Снаряд из баллисты — метательного орудия.

жал нас за деяния в пользу общины и светлейшего Совета, мы по­лучили от последнего ходатайство перед консулом Кафы на разре­шение владеть нам селениями Карагай и Скути, которые милости­во нам консулом Кафы были даны. О грамотах, полученных на владения, расскажет вам подноситель сего. Вышепоименованный Христофоро ди Негро владение наше двумя указанными селениями оспоряет и дает приказы жителям их не признавать нас законны­ми хозяевами. Вместо того, чтобы законной властью помогать по­мещикам держать в повиновении людей наших, консул Солдайи недавно выслал в селение Скути отряд аргузиев, дабы отторгнуть от нас наше владение. Аргузии применили против Теодоро ди Гуаско силу, отчего последний вынужден был для защиты поднять оружие.

Как комендант солдайского консульства ди Негро повинен обес­печить нашу безопасность, а он занят делами прямо противными, и оттого в наших краях завелись разбойники, которые недавно хо­зяйство наше Скути разграбили, имущество унесли, да и людей на­ших увели немало.

Молим простить нас за письмо, все прочее расскажет вам пос­ланный с сим Деметрио ди Гуаско. Более ничего. Будьте здоровы во Христе.

Подписали Антонио, Андреоло, Теодоро, Деметрио ди Гуаско».

— Бери это письмо, сынок, и поезжай. Я думаю, ты одолеешь грудную дорогу и приедешь раньше гонца. На это у тебя хватит и силы, и уменья. Но это не самое трудное. Письмо сие без подарка не стоит дырявого аспра, и поэтому ты повезешь консулу подарок, достойный его и нас. Вот, держи кошелек, здесь три тысячи сон­мов. Это почти что годичное жалованье ди Кабелы, которое он по­лучает от светлейшего Совета. Если ты сумеешь сунуть ему этот кошелек, я буду плевать на все приказы ди Негро целый год и не пущу его не только в Скути, но и в Карагай, хотя тот и находится у него под носом. Но мы не знаем, каков ди Кабела, и ты будь ос­торожен, сынок. Учти, что по Уставу за предложение взятки кон­сулу тебе могут вкатить сотню-другую палок. Будь умен и не про­махнись.

* * *

Кончета сбросила с себя тяжелое атласное одеяло и легко прыгнула на ковер. На носках подошла к окну, открыла набран­ную из разноцветных стекол створку.

Скоро год, как Кончета живет в этом уютном домике рядом с крепостью. Ей все нравится в Кафе, и если бы Антониото по-преж-

нему любил ее, все было бы хорошо. Но Кончета замечает, как день ото дня остывает к ней сердце консула. Правда, она не очень печа­лится этим. Ее окружают поклонники, пусть не знатные, не вель­можные, но зато стройные и красивые, не то что толстяк Антониото...

Чуть слышно постучали в дверь, вошла служанка.

—       Госпожа,—зашептала она,— у порога гость, тот, что из Та- сили... молодой.

—       Впусти его, Никия. Скажи, чтобы порождал, пока я оде­нусь. — Кончета довольно улыбнулась: он очень хорош, этот Деметрио из Тасили, черноволосый, черноглазый, пылкий...

К Деметрио Кончета вышла сияющая, радостная и нарядная. Нежно поцеловала, спросила, заглядывая в глаза:

—       Любишь меня, скажи, любишь, Деметрио?

—       Конечно. — Деметрио сказал это холодно. Видно было — совсем другим заняты его мысли. — Кончета, ты должна помочь мне. Большое и важное дело ждет меня здесь.

—       Помочь? Но что может сделать слабая женщина? Я могу тебя горячо обнять, могу спеть, станцевать. Что же еще?

—       Я слыхал, что синьор ди Кабела твой друг.

—       Да, мы с ним земляки.

—       Так помоги мне передать ему письмо!

—       Ты смешной, мой мальчик. И это ты называешь большим делом?

—       Да, Кончета. Видишь ли, с письмом нужно передать еще и это,— и Деметрио бросил на стол мешочек из сиреневого бар­хата— Здесь три тысячи сонмов. Передать нужно сегодня же. Если можно — сейчас. Иначе будет поздно.

Глава семнадцатая

С ВЕЛИКОЙ ЦЕЛЬЮ

В тамошнее море впадают русские реки, по берегам коих живет русский народ

Юрий Крижанич.

А|>»с. Крупняков

Кремле, в княжеских хоромах, печи пышут жаром. А рядом, в палатах, где скребут бумагу гусиными перьями дьяки, писцы и раз­ные мелкие людишки,— собачий холод. Приказ­ной дьяк в книжице, называемой «тепломер», записал: «30 января, пяток. День до обеда хо­лоден и ведрен, а после обеда было буранно. В ночи был мороз непомерно лют».

Молодой боярин Никита Васильевич Беклеми­шев ныне позван к великому князю. С самого утра ждет он государя, но идут часы, а о Ники­те словно забыли. Беклемишев вспоминает ми­нувший разговор -- боярин просился воевать, а великий князь не отпустил. Он посмотрел тогда на Беклемишева ласково и произнес: «Молод ты, боярин, ловок и силен. Умен и грамотен к тому же. Дело тебе дам такое — все твои доблести враз сгодятся».

Радуется Никита. Может, как раз про обе­щанное дело и пойдет разговор. Догадывается боярин — наверное, опять поездка в чужие края. Три года тому, Никита Беклемишев с боярами творил посольство в Рим. Отбирали для посоль-

209

К МОРЮ РУССКОМУ

ства людей не только знатных, но и статных, молодых и лицом пригожих. Никита кроме этих достоинств, имел еще и другие не­маловажные. Прожив немало до сего среди греков и фрягов, неплохо научился говорить по-итальянски, а греческой речью владел и совсем бойко.

Вот открылась тяжелая дверь, дьяк Курицын высунул большую лысую голову, махнул Беклемишеву рукой. Боярин молча двинул­ся за дьяком. Прошли приемные покои великого князя, минули зал, где он собирал Совет, а дьяк все шел да шел, мягко ступая по каменным плитам. Наконец открылась йизкая дверь, и дьяк перстом указал Никите: «Иди туда». Боярин вошел, а Курицын остался, захлопнув дверь. Комната, в которой очутился Беклеми­шев, вся заполнена большими переплетенными в желтую кожу книгами. Они расставлены по полкам вдоль всех четырех стен. Комната была пуста. Никита побоялся сесть — ждал стоя, огля­дывался. Задумавшись, не заметил, как вошел в комнату государь всея Руси Иван Васильевич. Боярин встрепенулся, когда князь почти вплотную подошел к нему, отвесил земной поклон и сказал:

—      Рад видеть тебя, государь. Спасибо, что не забыл слугу свово.

Иван Васильевич не произнес в ответ ни слова, только слегка улыбнулся и кивнул головой. Вошел дьяк Курицын. Пока он раз­вертывал карту, князь стоял, скрестив руки на груди, и ждал. На голове его простая, из темной кожи шапка, похожая на монашес­кую, с острым верхом, только весь низ ее усыпан драгоценными каменьями. Глаза острые, умные, брови густые, черные. Нос с горбинкой, словно у ястреба.

Одет Иван Васильевич по-домашнему и смахивает сейчас бо­лее на богатого купца, нежели на государя. На нем белый атлас­ный кафтан с низко вырезанным воротом, из-под которого синеет отделанная жемчугом рубаха, широкие рукава кафтана плотно схвачены у запястья и оторочены легким мехом. Коричневый ку­шак затянут туго.

На ногах желтые сафьяновые сапоги, тоже шитые сверху жем­чугом, отороченные соболем.

Карта у великого князя особенная. Каждый кусочек пергамен­та натянут на квадратную рамку, которые составляются рядом. На пергаменте голландской сажей нарисованы реки, города, соседние да заморские страны.

Великий князь подошел к карте, подозвал к себе Никиту.

—      Смотри, боярин, вот море. Называется Поньтское, а ранее именовалось морем Русским. Почему сие? — и, не ожидая ответа, продолжил:—А потому, что берег моря сего естеством содеянная граница государства русского. Испокон веков люди русские тя­нулись к морю сему, и придет время, когда Русь встанет на же-

ланном морском рубеже. Может, даст бог, и мы доживем' до того дня — сие от нас зависит.

—      А как же, государь, Литва, Орда да царь крымский? Они стоят на пути к морю сему.

—      Стоят, боярин, стоят. И не только стоят, но рать шлют в земли наши, зорят княжества русские — лежит еще на Руси иго татарское. Пора починать заботушку о том, чтобы выпрямиться нам, иго злое стряхнуть. Затем и позвал тебя. Почетное дело по­сольское думаю поручить тебе. Год сие дело обдумывал, год тебя для него берег. Сегодня же починай сборы — поедешь в крымскую землю. Великая у тебя будет цель, боярин, и достигнуть ее нелег­ко. Нам зело потребно слабые связи крымские укрепить, на вер­ных людей опереться. Поедешь вместе с торговыми людьми тихо, негласно. Прибудешь в Кафинскую крепость, отыщи там трех купцов — Никиту Чурилова в Суроже, а в Кафе Гаврилу Петрова и Семена Хозникова. У них узнай о делах татарских и фряжских. Посети евреина кафинского Хозю Кокоса. Его найти можно в Карасубазаре, а вернее всего в Кафе. В обоих градах он дома имеет. С ним в особой переписке состою, о том гебе дьяк поведает.

Узнавши все и купцов навестивши, съезди, боярин, к Мангуп- скому князю Исайке. О сем княжестве мы знаем мало. Ведомо нам только одно — посередь Крыма, острову подобно, стоит нема­лое княжество православное. Разгляди его как следует и присмот­рись к дочери князя. Сына моего женить надобно.

Про Исайку-князя узнай получше. Проведал я, что его кня­жество захудалое и богатство не велико, и не статно вроде бы великому князю с ним родниться, но своя рука в той земле больно нам надобна, и опять же говорят, будто княжна красавица пи­саная. Потом рассудил я—девка византийская, императорских кровей. Ты, боярин, молод, в этих делах толк знаешь — посмотри хорошенько. Подарки князю выдам особые. После сего приступай к самому тяжкому: иди во дворец хана Менгли-Гирея и становись послом явно и смело. Был у меня недавно человек от хана, Гази- баба прозванием, и говорил, что Менгли с ордынским ханом Ахма­том не дружно живут. Будто бы Менгли властью над ним Ахмата тяготится и не прочь с нами дружбу заключить. Вот об этом и по­говори.

Добейся шертной грамоты на дружбу, а какова она должна в точности быть, дьяк тебе расскажет. Ежели хан грамоты давать не будет, тайно посети его царицу Нурсалтан, вручи ей письмо, кое дьяк тебе передаст. Она поможет. Дары царице я передам осо­бые, хану будут отдельно. Понял все?

—      Все как есть понял, государь...

В тот день, когда Никита Беклемишев выехал в Крым, в Москве стало еще холоднее. Санный возок боярина утеплили кош­мой, обили темной кожей.

Сиваши переехали только спустя три месяца после выезда. Возок пришлось поставить на колеса. Посол ехал негласно вместе с торговым караваном, под видом русского купца. Посольский поезд был велик — тридцать две упряжки. Впереди ехала колымага с рух­лядью да с серебром в холщовых мешках, а за ней шел возок боярина. На колымаге пять охранников осброенных. Зг возком Беклемишева — посольство из дородных, бывалых людей. Среди них толмач, Шомелька Токатлы. Расторопный Шомелька уже много лет служил при русском дворе толмачом: языки татарский, ар­мянский и латинский бойко переводил на русский, был деловит и, главное, умел хорошо понимать людей.

Едут Никита с толмачом в одном возке. Боярин дремлет, а Шомелька глядит на пыльную весеннюю дорогу. Едут не спеша — караван велик, разогнаться быстро нельзя.

Не доходя сорока верст до Кафы, караван стал на ночевку. Никита Беклемишев воеводу Ивана Руна, который охранял кара­ван, послал в Сурож к Чурилову с письмом, в коем приглашал его от имени великого князя в Кафу.

После ночевки торговый караван двигался не останавливаясь. Около полудня, уплатив дорожную пошлину, прошли мимо Сол- хата. По пути в селении поили лошадей. Никто из утомленных путников не заметил, как от каравана отделился посольский тол­мач и скрылся в степной лощине.

А в возок к Беклемишеву пересел дароносец Тугейка с коро­бом. Боярин почти не знал этого человека и был несколько удив­лен, когда великий государь послал с дарами какого-то безвестного татарина.

—      Ты казанский татарин, аль крымский? — спросил Беклеми­шев после некоторого молчания.

—      Ни то, ни другое, боярин. Я черемисин, а зовут меня Туга.

—      Как в Москву попал не скажешь ли?

—      Ты, верно, знаешь, боярин, что моя земля под властью ка­занского хана лежит, все черемисские люди ему подвластны. А я с детства стрелы без промаха пускал, я десяти лет уже медведя убил, а лису и зайца бил чуть ли не с пеленок.

—      Ну уж врешь ты отменно,— боярин расхохотался.

—      Не вру. У нашего народа обычай такой есть — каждое утро ребятишки ходят в рощу — стрелу в осину пускать. На сорок ша- юв. Который в осину не попадет — есть не дают целые сутки.

А если на другое утро не попадает? Так заморить недолго.

—      Попадет. Как не попасть. Он ведь после этого целый день из рощи не уходит. Все стрелять учится. И я учился.

—      Ну, а далее что?

—      Вот и я говорю — мне было двенадцать, а обо мне слава шла как о лучшем охотнике. И дошла она до казанского хана Ибрагима. Повелел меня в Казань взять, чтобы я его молодых джигитов стрельбе и охоте учил.

—      Вот как...

—      Потом царицу из Казани вытурили, и взяла она меня в Москву.

—      Ну, а дальше?

—      Теперь Нурсалтан в Крыму царица. Ты, я чаю, знаешь об

этом.

—      Знаю. И о том, что дети ее, Магмет-Аминька и Латифка в Москве воспитываются, тоже знаю.

—      Да, добросердечие государя велико...

—      Великий князь — умный мужик. Он не столько добрый серд­цем, сколько далеко вперед глядит. Помяни мое слово — эти два парня ему сильно пригодятся.

—      Когда? — спросил боярин усмехнувшись.

—      Когда на Казань рать поведет.

—      Вот ты какой! Недаром Нурсалтан тебя заметила.

—      Когда она посылала своих сынов в Москву, мне с ним ве­лела ехать и никуда от них не отлучаться. Так и сказала: «Я те­перь, Тугейка, никому не верю, только тебе верю».

—      Хвастаешь ты, Тугейка...

—      Зачем мне хвастать. Не зря меня великий князь к Нур­салтан послал. Кто ей лучше меня про ее детей расскажет? Прости меня, боярин, но сколько ей про дела московские ни рас­сказывай, она полностью тебе не поверит. А я расскажу — поверит. И не хвастаю я...

—      Может быть, и не хвастаешь...

* * *

Вершник на утро уже был в Салах и, конечно, не миновал корчму Геворка. Здесь он неожиданно встретил повара, говоря­щего по-русски, и в беседе выболтал, что ехал с послом из Москвы, а теперь письмо везет в Сурож, Никите Чурилову. Ионаша (это был, конечно, он) во что бы то ни стало решил узнать, что пишет русский посол сурожскому купцу. Он позвал Тору, но сколько та ни угощала посланника, сколько ни обжигала его взглядами своих черных глаз, он устоял, вино не принял, от отдыха в светлице от­казался, только попросил накормить коня. Тора, удрученная не­удачей, пошла было дать корм лошади путника, но Ионаша оста­новил ее:

— Я сам.

Через час вершник уже ускакал в сторону Сурожа. Спустя малое время, за ним не спеша выехал Ионаша. Он знал, что на середине пути лошадь путника издохнет, и тот останется пешим. Он, конечно, пойдет дальше и обязательно утомится и проголода­ется. Вот тогда-то его догонит Ионаша и предложит ему лепешек и вина из своей флаги. Посланник уснет и нетрудно будет узнать, что написано в письме русского посла.

На двенадцатой версте от корчмы Ионаша увидел павшую ло­шадь. Яд, данный с кормом, сделал свое дело.

Но сколько ни ехал дальше Ионаша, посланника догнать не мог. Он доскакал до самого Сурожа — нужный ему человек как в воду канул.

На обратном пути Ионаша всю дорогу размышлял о том, куда мог деваться посланник, но так ничего и не придумал.

ВЕСТНИК РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Дед Славко заболел. Не то чтобы слег совсем, а так все как- то недомогалось. Болела поясница, ныли натруженные ноги, а ве­чером одолевал жар. За дедом неотступно присматривал Андрейка. Парнишка сейчас совсем изменился, повеселел и вроде бы даже вырос. Все свое время делил между отцом и старым Славко. А с тех пор как старик занемог, мальчонка не отходил от него. Ста­рого гусляра приказал беречь и атаман. Он велел Полихе кормить деда^отдельно. Варить для него самое лучшее.

На заре, когда на травах лежит студеная роса, Андрейка бегал по указке деда на лесные поляны, искал целебные травы. За вре­мя хождения по дорогам дед Славко не раз травами лечил себя и мальчонку.

В поисках желтого горицвета Андрейка выскочил на дорогу и вдруг в нескольких шагах от себя увидел человека. Он сидел спи­ной к мальчику, уткнув лицо в ладони,—не то думал о чем-то, не то плакал. Рядом, поперек дороги, лежал мертвый конь.

Андрей метнулся в кусты, побежал к Черному камню. Разыскал отца, рассказал ему о беде, которая постигла человека.

—      Он, тять, по обличью наш, русский, можа, про отчину уз­наем что-нибудь, можа, помогнуть ему надо. Как он теперя без коня-то?

—      Молодец, Андрейка,— похвалил его отец и пошел искать

атамана.

А через некоторое время на дороге появились два всадника.

Кони шли рысью. Сокол и Ивашка молча вглядывались вперед. Скоро они миновали подохшего коня, а спустя полчаса догнали нужного им человека. Бородач, увидев вооруженных людей, вы­дернул саблю из ножен и отскочил в сторону.

Сокол осадил коня и тихо сказал:

—     Будь здоров, добрый человек.

—     И тебе доброго здоровья,— ответил бородач, все еще не убирая оружия.

—     Саблю оставь. Мы не лиходеи,— посоветовал Ивашка. — Не чаял, верно, встретить здесь русских людей?

—     Почему же,— уже спокойно произнес бородач, вкладывая саблю в ножны.— Чай, к морю иду, к Русскому.

— Ишь ты,—рассмеялся Василько.— Русское море велико. К кому идешь-то?

—     Про то мне одному ведомо,— сурово ответил бородач и сно­ва положил ладонь на рукоятку сабли.

—     Ну, ладно,— крикнул Ивашка,— не хочешь сказать — не говори. Мы тебе помочь хотим.

—     Кто вы будете, люди хорошие? — спросил бородач.

—     И про то только нам ведомо и никому боле. Ежели хочешь узнать, кто мы,— пройдем с нами, отдохнешь у нас, дадим тебе коня и в Сурож проводим. Пойдешь?

—     Как знать мне, добрые люди вы али лиходеи?

—     Не ради зла зовем тебя,— сказал Сокол. — Помочь тебе хотим...

—     Если помочь хотите — ведите коня сюда. А к вам заходить мне несподручно.

Сокол кивнул Ивашке, и тот ускакал за конем. Василько спе­шился, подошел к бородачу.

—     Напрасно нам не веришь. Ежели бы на деньги твои зари­лись — их и здесь отнять можно, ежели жизни лишить — на дороге даже удобнее.

—     Так что же надобно вам? Вы же не знаете, кто я.

—     Ты русский. Кто бы ни был... А мы из полона вырвались, живем здесь в лесу и, как нам далее быть, не знаем. А ты, видим, не простой человек. Может, посоветовал бы.

—     Много ли вас?

—     Много.

—     Заехал бы я к вам, но тороплюсь сильно. Добираюсь к купцу Чурилову по торговым делам. Сам из Москвы.

Чем больше говорил бородач с Соколом, тем больше верил этому человеку. А когда приехал Ивашка с конем, разговор пошел еще откровеннее. В конце концов бородач сказал, что его зовут Иваном Руном, и намекнул, что он может вскорости увидеть госу­дарева посла и рассказать ему про ватагу.

—      Расскажи о нас послу государеву и передай ему — коль потребуется помощь, пусть шлет тебя сюда. Поможем завсегда. Пусть и он ведает и помнит: живут у Черного камня вольные люди, много русских и украинцев среди них и не знают пока, как в родные места попасть. Он, боярин-то, сверху лучше видит — мо­жет, подскажет что.

Рун все обещал передать и, собираясь в Сурож, спросил у Ивашки:

—      Может, поклон кому в Суроже передать?

Ивашка подошел вплотную к всаднику, тихо проговорил:

—      У Чурилова есть дочь, так вот наш атаман... Одним словом, хочется ему побывать там, а причины к тому нет. Попроси его в провожатые. Без задней мысли вроде.

Рун кивнул, быстро соскочил с коня и пошел к атаману.

—      Просьбица у меня к тебе есть, атаман, немалая. Проводил бы ты меня до Сурожа, тебе узнать Никиту Чурилова было бы полезно. Откажу тебя ему как своего соратника. Поедем, а?

—      Как ты о сем думаешь, Иваша? — спросил Сокол.

—      Дело хорошее. Поезжай, мой тебе совет.

В сумерки Василько и Рун подъехали к дому Никиты Чу­рилова. Принял купец их радостно, письмо боярина прочитал сра­зу и начал сборы в Кафу. Договорились выезжать завтра утром. Василька он видел всего один раз и то под хмельком и потому не узнал. Никита жадно выспрашивал посыльного о делах великого князя Московского, до самого ужина не давал Руну покоя. Со­кол в беседе участия не принимал, хотя рассказ слушал внима­тельно. Ужина он ждал с великим нетерпением — к столу должна была выйти Ольга,— хотя и боялся, как бы, неожиданно увидев его, девушка не выдала себя.

Время шло медтенно. Наконец Никита поднялся и, открыв дверь в просторную комнату, сказал:

—      Прошу дорогих гостей отужинать чем бог послал.

Когда к столу вышла Кирилловна, Никита произнес

—      Это моя старушка... а это дочь моя, Ольга.

Девушка вошла за матерью, хотела было низко поклониться гостям, но вдруг пошатнулась и, ухватившись за рукав Кириллов­ны, вскрикнула:

—      Ой, маменька!

—      Что ты, родненькая, бог с гобой! — засуетилась Кириллов­на.— Это из Москвы наши русские люди, посланники великокня­жеские.

Ольга присела к столу. Украдкой то и дело поглядывала она на Сокола, ловила его взгляды, и лицо ее так и полыхало.

Отужинав, Василько встал из-за стола и, поклонившись хозяе­вам, сказал Руну:

—    Позволь мне ночевать сегодня около лошадей.

Кирилловна и Никита стали отговаривать его: для дорогих

гостей постланы в спаленке пуховые перины. Но Рун, подмиг­нув Соколу, сказал:

—    Его служба такая — быть у коней. Иди.

В летней конюшне приятно пахнет сухой травой, конским по­том и морем. Лошади лениво жуют овес. Василько лежит на сене, прислушиваясь. Тревожно на душе у Сокола — придет ли люби­мая?..

Всюду стоит удивительная тишина. Даже море не нарушает покоя — только за скалой с тихим шорохом набегают на берег легкие волны. Умолкли цикады, стрекотавшие с вечера...

Вдруг во дворе раздались легкие шаги. Неужели она? Василько приник к дверной щели. В полосе света промелькнул неясный си­луэт. Тяжело дыша, атаман отпрянул от двери. Вот брякнула ще­колда. Сердце Сокола учащенно забилось — так открывать дверь мог только свой во дворе человек. Лунный свет упал на атамана. Увидев его, Ольга кинулась навстречу. Василько прижал ее к себе и ощутил горячие слезы, залившие лицо девушки, спрятан­ное на его груди.

—    Васенька, родной мой, — шептала она. — Изболелась я вся, душой извелась, думая о тебе.

—    А я... я тоже... всегда только ты... — Василько сразу растерял все слова, приготовленные для встречи, и только целовал волосы, глаза и губы своей желанной, своей любимой.

—    Как пошел ты на конюшню — я сразу догадалась, что ради меня к нам приехал.

Потом, обнявшись, они сидели на мягком душистом сене и говорили, говорили, говорили... Василько с тревогой спросил:

—    Как же дальше будем, Оленька?

—    Не грусти, мой милый, давай забудем об этом сегодня. Я сейчас хочу любить тебя, любить... — и Ольга обвила руками шею Сокола, привлекла его к себе.

Тихая звездная ночь плывет над землей. Все уснули в доме Чурилова. Только Ольга и Василько не спят. Думают, гадают они, что делать им. Думают и ничего не могут придумать. Клянут судь- бу-разлучницу.

А звездная ночь все плывет над землей. И ничто не нарушает тишину вокруг. Только вздыхает внизу под обрывом море, только едва шелестят листья деревьев да сонно пофыркивают кони...

Глава восемнадцатая

ПОЕЗДКА В СОЛХАТ

Консулу... запрещается покидать на ночь город...

Из Устава генуэзских колоний.

ано утром после долгих сборов Христофоро ди Негро и Якобо выехали в Солхат. Якобо готовился к поездке верхом, но консул решил ехать в крытой повозке.

— Я опасаюсь за твое здоровье, мой маль­чик, — сказал он сыну. Но Якобо не поверил ему. Он знал — отец не хочет, чтобы его видели в городе. Генуэзский Устав воспрещал коменданту надолго отлучаться из крепости и тем более вступать с татарами в какие-нибудь сделки.

Дорога шла в гору через густой лес.

Якобо то и дело откидывал полог повозки, любовался красотой раннего утра. Наконец он не выдержал и уселся рядом с Федькой Козон­ком, который правил лошадьми. Консул остался один в душной повозке. Тревожно было на душе Христофоро ди Негро. Связь с родной Генуей почти порвана — турки прочно осели в Констан­тинополе, и проходить судам через пролив ста­новится все труднее. Ходят слухи, что турки со­бираются к крымским берегам. И если, не дай бог, сарацины осадят Кафу и Сурож, без под­моги долго не протянуть. А там смерть или плен.

Последнее скорее всего. И потому совсем неплохо заручиться рас­положением татарского хана.

Ради этого и едет сегодня консул негласно в Солхат.

Он долго откладывал эту поездку, но недавно узнал, что Мен- гли-Г'ирей-хан собирается покинуть Солхат и перенести столицу куда-то в горы. Туда добираться будет труднее.

В Солхат въехали поздним вечером. На фоне высокого южного неба четко выделяются белые, как зажженные свечи, минареты мечетей. Вышки ИХ опустели, не СЛЫШНО ТОСКЛИВЫХ ГОЛОСОіВ служи­телей аллаха. Умолк и говорливый базар, шумевший весь день. Слышно только, как в дальней сакле звенит печальная мелодия зурны. Вот и она оборвалась... Света в домах и саклях нет, только кое-где мерцают окна кофеен, там ждут ночных посетителей...

Осторожно пробираясь по темным и кривым улицам, повозка консула остановилась, наконец, у невысокого дома, почти пол­ностью скрытого за высоким забором. Пока Федька осматривал лошадей и повозку, Христофоро подошел к калитке, постучал. Во дворе лениво залаяли собаки, и скоро за дверью послышались шаги и суровый голос:

—      Кто там?

—      Открой, Коррадо! Это я — Христо,— тихо произнес консул.

Калитка открылась, и консул с Якобо вошли в дом генуэзского

купца. Федька Козонок остался ночевать в конюшне. Наскоро поужинав, уставший от дороги и дневных впечатлений Якобо ус­нул. Христофоро и Коррадо долго еще вели беседу, рассказывая друг другу о жизни в Суроже и Солхате. Когда все было перего­ворено, консул попросил хозяина об одной услуге:

—      Найди мне, Коррадо, хорошую служанку. Геба стара и не успевает как следует вести дом. За ценой я не постою...

Коррадо, недолго думая, ответил:

—      Знаешь, Христо, такая девушка у меня есть на примете. Рядом с моим домом живет Довлетек-ага. Богатый и жадный та­тарин. Не так давно он приобрел на рынке особенную девушку.

—      А ее могут продать?

—      Дашь хорошую цену, и Довлетек не устоит.

Утром Коррадо еще до пробуждения консула и Якобо зашел к татарину-соседу и заговорил о том, что ему нужна служанка и не продаст ли Довлетек ему девушку-рабыню Эминэ.

— О, мой высокопочтимый сосед. Эминэ я не продам. Сам за нее заплатил сто серебряных монет.

—      А если я дам тебе за девушку столько же, но золотых?

—      Тогда я подумаю.

—      Сделаем так, дорогой сосед,— предложил Коррадо,— ты отпустишь рабыню на один день ко мне, и если она понравится мне как служанка, я вечером принесу тебе сто золотых.

—      Хорошо,— подумав, ответил татарин.

Так Эминэ очутилась в этот день в доме Коррадо. Хозяин при­казал, чтобы она служила сегодня молодому гостю и постаралась ему понравиться.

Эминэ вошла в комнату, где спал Якобо, почистила его одежду, пропыленную в пути, принесла большие глиняные блюда с водой для умывания и только после этого решилась поглядеть на гостя. Взглянув в лицо Якобо, девушка нахмурила свой лобик, стараясь припомнить, где она видела этого юношу. Что-то знакомое было во всем облике спящего. Эминэ подошла к окну и задумалась, ста­раясь поймать обрывок воспоминаний, который относился бы к встрече с юношей.

А Якобо в это время проснулся. Он повернул голову и замер. У окна стояла девушка. Одета она была в легкую прозрачную, с узкими рукавами кофточку, вместо юбки голубые татарские шаль- вары, подвязанные у щиколоток. Якобо захотел увидеть ее лицо, и он тихо сказал:

—      Селям, джаным!'

Девушка вздрогнула, легко и быстро подошла к кровати и, опустившись на колени, склонила голову. Якобо понял, что это служанка.

Ему хотелось сказать ей что-то еще, ласковое, нежное, но таких слов на чужом языке он не знал и поэтому пригласил ее сесть на край ложа. Девушка робко присела, и тогда Якобо увидел ее смуг­лое и удивительно привлекательное лицо. Волосы были черные, необычные для татарок: они вились то мелкими колечками, то крупными завитками.

Девушка смотрела на юношу, и ее глаза очень показались Якобо необычными. Когда она глядела прямо, они были крупны­ми, такими, какие часто встретишь у генуэзок. Но вдруг девушка прищурилась, глаза сделались узкими; в этот момент служанка походила на татарку. Нос у нее был безукоризненно прямой, губы чуть-чуть приоткрыты, подбородок с ямочкой.

—      Как тебя зовут? — спросил Якобо, еще покопавшись мыс­ленно в скудном запасе известных ему татарских слов.

—      Эминэ,—тихо ответила девушка и неожиданно спросила на' итальянском языке: — А тебя как зовут?

—      Меня зовут Якобо. Ты прости меня, я принял тебя за слу­жанку, а ты,верно, дочь господина Коррадо?

—      Пусть мой господин простит меня, что осмелилась загово­рить с ним. Мой господин правильно подумал—мне приказано служить ему сегодня.

—      Окуда ты знаешь мой родной язык?

' Здравствуй, душа моя! (тат.).

—      Меня научила мать.

—      Значит, твоя мать была генуэзка?

—      Да.

—      Расскажи, Эминэ, все о себе. Я хочу знать,— сказал Якобо.

—      Дело господина повелевать, мое — быть покорной.

И Эминэ начала рассказ. Говорила на итальянском языке она плохо, часто пользуясь татарскими словами, но Якобо хорошо понимал всю ее речь. История жизни Эминэ коротка. Ее мать бы­ла пленницей у богатого татарина и умерла, когда девочке было всего три года. Кто был ее отцом, Эминэ не знает. Вскоре после этого хозяин не вернулся из набега. Все его рабыни перешли к брату, которого не очень трогала судьба сироты, и как только Эминэ исполнилось восемь лет, он продал ее в Кафу одному ге­нуэзцу. Там она жила четыре года, затем заболела. Больную, ее за бесценок продали в греческую семью. Грек долго лечил ее на­стойками разных трав, и она стала здорова. А сейчас она здесь, и ей приказано служить молодому господину.

—      Осмелюсь ли я спросить, мой господин? — закончила вопро­сом свой рассказ Эминэ.

—      Спрашивай, джаным! — воскликнул Якобо.

—      Где я могла видеть моего господина раньше?

—      Только в Суроже. Я больше нигде не был.

—      А я никогда не была в Суроже, но мне кажется, что я моего господина знаю давно-давно, с детства. У моего господина дома в Суроже есть служанка?

—      Есть. Ее зовут Геба. Она очень хорошая.

—      Как жаль. Я бы хотела быть служанкой моего господина.

—      Так поедем с нами. Я попрошу отца, и он может купить тебя у Коррадо.

Эминэ радостно засмеялась и сказала:

—      Я буду служить хорошо-хорошо.

Порле умывания Якобо и Эминэ пошли в сад и долго бродили по сырой траве, без умолку рассказывая друг другу обо всем, что может интересовать молодых людей в их пору.

Вечером Коррадо принес соседу-татарину сто золотых монет. Все случилось так, как он предполагал: Якобо попросил отца ку­пить служанку, Христофоро попросил Коррадо узнать, сколько она стоит. Коррадо признался, что он утром уже купил ее за триста золотых и если такая цена славному ди Негро не подходит, он ос­тавит девушку себе. Консул не торговался и уплатил требуемую цену. Так Эминэ стала собственностью Якобо ди Негро.

Улучив момент, Коррадо шепнул девушке:

—      Не прозевай счастье свое, глупая. Отец Якобо хочет, чтобы ты заставила юношу позабыть всех женщин на свете.

Эминэ в знак великой благодарности скрестила руки на груди.

Глава девятнадцатая

ШОМЕЛЬКА ТОКАТЛЫ ПИШЕТ ПЕРВОЕ ПИСЬМО

 айя, 29 дня. Писано в Крыму.

Думному дьяку Илье Курицыну от Шомельки поклон земной.

Как учил ты меня, дьяче, я сразу же все так и сделал. Господин мой, Никита Василии, как проезжали мы мимо Солхата, из возка меня вы­садили, а я дотемна просидел в степи, а к ночи вошел в столицу хана и пришел к двоюродному брату моему, о коем тебе ведомо. Он уже много лет при ханском дворце золотых дел мастером состоит. Кисет с деньгами — подарок твой ему я отдал немедля. На второй день брат привел ме­ня во дворец, сказал хану, что ему подмастерье надобен, и хан милостиво повелел взять меня к золотому мастеру в обучение, и вот я уж сорок дён как помогаю моему брату, бывая во дворце каждодневно. Много я видел тут и слышал сам, да еще более узнал о татарах от родича моего, который ханскую жизнь знает отменно. Если даст бог, я обо всем буду тебе, дьяче, отписы­вать, письмо слать через здешних караимов в Кафу к господину моему Никите Васильеву, а он эти листы с первой же оказией перешлет в Мос­кву тебе, как было замолвлено.

Какой народ эти ханы — тебе писать не следует, русские люди их хорошо знают: жестоки, коварны, жадны и грязны. Об одном только добавить следует — еще и хвастливы до неимоверности. О том судить по множеству примеров можно. Стольный град татар. Солдатом именуемый, по их хвастливым рассказам, произошел будто бы от такого случая: однажды через город проходил богатый караван купцов азиатских. А хан в то время строил мечеть. Он спросил купца, везущего на верблюдах сто больших бочонков: «Что ты везешь?» Тот ответил: «Сандаловое масло». «Сколько стоит бочка масла?» — спросил хан. Купец, принимая хана за обычного горожанина, ответил: «Тебе не покупать его, зачем знать цену. Оно настолько дорого, что тебя не хватит денег, чтобы уплатить за каплю, не только за бочку». Хан настойчиво и сурово спросил еще раз: «Сколько стоит бочка?». Купец назвал ему цену, и тогда хан отсчитал золотом за все сто бочек и коротко сказал рабочему, при­готовившему раствор глины для строительства: «Сал! Хат!» Что означает: «Снимай! Меси!» И тогда рабочие сняли все бочки с дра­гоценным маслом и замесили на нем глину для мечети.

Сие, дьяче, зело смехотворно, ежели узнаешь, как нынешний хан бранится с сереч-башой, человеком, ведающим освещением дворца, из-за. каждой лишней капли дешевого масла, израсходован­ной на свет в ночи.

Расскажу тебе, дьяче, еще вот что. Задумал недавно хан уди­вить людей и нанял венецианского мастера ему изделать железные ворота. Мастер мне сам рассказал, как ему четырежды приходи­лось переделывать рисунок сих дверей, с каждым разом хан умень­шал начертанное, и теперь вместо прекрасного широкого входа, какой был замыслен венецианцем, построили малые двери, како­вые устыдился бы поставить на свой двор не токмо наш князь, но и мало-мальский прилавочный купец.

Говорят, что хан сейчас строит новый дворец в Салачике около Чуфут-Кале, и дворец тот будет называться дворец-сад, что по-та­тарски будет Бахчи-сарай, и будто думает хан переносить туда свою столицу. Сие для татар все равно, ибо по ихнему обычаю сто­лица хана там, где он поставил свой шатер.

Скупость хана настолько велика, что он повелел сии «величест­венные» двери выломать и перевезти в тот Бахчи-сарай.

Прости меня, что пустой болтовней отнимаю твое время, но, я полагаю, и сие тебе знать надобно.

Теперь о Менгли-хане напишу немногое. Сей правитель из рода Чингизидова, чем он весьма гордится. На торжественных приемах его титл величают полностью, и он таков: «Менгли-Гирей, бен-Хад- жи-Гирей, бен-Мухаммед-Султан, бен-Тимур, бен-Мелек, бен-Кут- лук, бен- Урусхан, бен-Чимгай, бен-Сасы-бука, бен-Тули, бен-Ордэ, <бен-Джучи, бен-Чингиз-хан. Бен — по-ихнему сын. Слово «Гирей»

присоединил к своему имени отец Менгли Хаджи-хан, а что сие оз­начает, неизвестно. Иные говорят, что Хаджи-хана в молодости спас от смерти пастух Гирей, и в честь того Хаджи повелел удер­жать это прозвище за всем потомством.

Менгли-Гирей зело не любит золотоордынского хана Ахмата, непрестанно с ним враждует и для того вступил в союз с польским крулем Казимиром. Сие надо принять во свою пользу при посоль­ских делах здесь и у вас в Москве, распрею татарских царей вос­пользоваться, чтобы выйти на согласие с одним из них, который подальше и побезвреднее, и тем легче справиться с другим, коий ближе и постоянно надоедает набегами на наши земли. О ратной мощи хана скажу — разбойники они, а не воины. Татаре употреб­ляют оружие, известное с древнейших времен,— копье, сабля, кин­жал да колчан со стрелами. Оружие сие редко своей выделки — больше вседобытое в разбое. Оружия в войске немного, но в набе­ги они берут с собой много запасных лошадей, оттого татарское войско кажется многочисленнее против действительности.

Основной ясырь татар — полоняники. Хан получает десятую долю из всех пленников, как и всего протчего награбленного добра. Остальных делят по отрядам. Пленных татаре мучают голодом, побоями, наготою, а простого званья людей до того бьют плетьми, что несчастные сами желают себе смерти. Пленных татаре продают только после того, как откажут в выкупе соотечественники.

Довелось мне быть не один раз в гареме хана. Не подумай, что я по старости лет пустился на грех, нет, мы с братом делали там надписи да арнаменты рисовали. Над входом в гарем начертали: «О, открывающий двери, открой нам наилучшую дверь». До сего времени я думал, веря рассказам, что у хана превеликое множест­во жен. Сие не так. У Менгли-Гирея всего четыре законные жены, коих он менять, согласно Корану, не волен. И еще у него есть две­надцать наложниц. Их он может менять, продавать и восполнять, ежели какая умрет или хан ее разлюбит. Кроме них, в гареме обыч­но живут служанки, рабыни и разные мастерицы. Таких здесь мно­го, более сотни.

Из четырех жен хана старшая, называемая валидэ, пользуется правами царицы. У Менгли-хана валидэ по имени Нурсалтан, о которой тебе, дьяче, известно. Узнал я, что царица сия умна и властна, и хан часто слушает ее советы. Из сего мы пользу делу извлечь сможем.

Если будет час, в другом письмеце опишу тебе весь ханский дворец, а ежели нас повезут в Бахчи-сарай, и оттоля тоже пись­мишко сумею переслать.

Ну, вот и все. Прости, дьяче, что неумно написал, только моей вины тут мало: что я мог узнать за такой короткий срок? Вскоро­сти жди, дьяче, другого листа от слуги твоего Шомельки Токатлы».

Глава двадцатая

УТРО МЕНГЛИ-ГИРЕЙ-ХАНА

«Владетель этого дворца и повели­тель своей страны султан всемилос­тивый Менгли-Гирей-хан, сын Хаджи- Гирея. Да помилует бог его с роди­телями в обоих мирах».

Надпись над входом во дворец.

удьба, решенная ночью,—несчастная судь­ба. Закон, принятый ночью, не угоден ал­лаху. Так говорят мудрые мира сего, и потому Менгли-хан ночь свою проводит в удовольствиях и сне, а все важные дела решает утром.

Каждое утро по строго заведенному ханом ритуалу к нему входили сначала хан-агасы, не­что вроде министра внутренних дел, хранитель казны хазнадар-ага, начальник верховного Сове­та диван-эфенди, начальник ханских рабов, во­жак джигитов Хадым-ага и Ак-Мажди-бей — хранитель гарема.

В этот день был обыкновенный прием. Пер­вым, как всегда, вошел к хану хан-агасы. Не прошло и пяти минут, как он вышел из поко­ев хана.

На лицах у всех, кто ждал приема, легкая усмешка—давно известно, что хан-агасы все время проводит в кейфе и о делах государства имеет слабое понятие. Он входит к хану, чтобы поприветствовать его, а потом туда направляет­ся хазнадар-ага. О, этот будет долго говорить с владыкой. Известно всем, насколько скуп хан,

и все знают, что он потребует от казначея отчета за каждую истра­ченную монету. Хазнадар-ага, переваливаясь с боку на бок, словно селезень, поспешно вошел в кабинет хана. Менгли-Гирей сидел на подушках, глядел в сторону. Вошедший, не доходя пяти шагов до хана, упал на колени и поцеловал край ковра.

—      Приветствую тебя, великий и несравненный,— сипло прого­ворил казначей,— и молю аллаха о том, чтобы казна твоя была также полна завтра, как и сегодня. Вчера я получил письмо из Чу- фут-Кале. Сейтак-ага снова просит выслать золота для продолже­ния строительства дворца в Ашламе.

—      Много он просит?

—      Не смею сказать, о благочестивый.

—      Говори.

—      Четыре тысячи золотых гуруш.

—      Четыре тысячи! Ты, надеюсь, не выдал их этому граби­телю? — крикнул хан.

—      О верный хранитель мудрости и справедливости! Я знал твое желание построить самый роскошный и великолепный дворец в мире, мои уши слышали твои повеления выдавать Сейтаку золота столько, сколько потребуется, и я...

—      И ты выдал золото!—хан застонал.— О великий боже! За­чем мне этот великолепный дворец, если я войду в него нищим. Скажи мне, как высоко возведен дворец?

—      Да не обрушится твой гнев на мои седины — дворец поднял­ся не больше, чем до колен человеку. Так пишет Сейтак.

—      Зачем этому вору понадобилось столько золота, если дворец не подрос ни на палец?

—      Сейтак пишет, что дворцы, которые он строил раньше, обхо­дились дешево. Рабам и пленникам не надо платить. Но по твоему повелению, мудрейшей, Сейтак нанял целую орду гяуров-итальян- цев, и они каждый день требуют золота. Они не положили ни од­ного камня в стены дворца и только знают одно: изображают бу­дущий дворец на бумаге во всех видах. Так пишет Сейтак.

Хан долго смотрел в окно, сделанное под потолком, и затем медленно произнес:

—      Звездочет из Кафы предсказал мне, что дворец тот принесет мне несчастье. Он, видно, был прав. Сегодня же поезжай в Ашла- му и передай мою волю: я хочу, чтобы оджак* этого дворца никогда не дымился. Пусть Сейтак начинает строить другой дворец, в Са- лачике,— там, где я думал поставить себе сераль первый раз. Пусть он делает такой же великолепный дворец, но наполовину меньше. Золота он получит тоже наполовину меньше, а половину мастеров-гяуров пусть выгонит.

1 Оджак (тат.).— очаг.

—      Будет сделано, благословенный,— произнес казначей и, пя­тясь, вышел из покоев хана.

В дверях с казначеем встретился седой человек, он бочком про­тиснулся в дверь и, притворив ее, тихо сказал:

—      Явился человек, приходящий во вторник. Когда великий и мудрый захочет выслушать его?

Лицо хана озарилось радостью, он поднял руку и сказал:

Пусть сидящие рядом подождут. Впусти его сейчас.

Никто, кроме Менгли-Гирея, не знал, что человека, приходив­шего во вторник, зовут Ионаша. Он появлялся во дворце внезапно и уходил тайно. Никто, кроме хана, не говорил с ним, никто, кроме хана, никогда не видел его лица.

Ионаша твердым шагом вошел в комнату и опустился на колени.

—      Целую пыль у твоих ног, великий хан!

—      От тебя долго не было вестей, и я обрадовался твоему при­ходу. Говори.

—      Недавно на Кафу прошел большой купеческий караван. Сре­ди купцов был там боярин Московского князя. Слуга его, послан­ный в Сурож к Никите Чурилову с письмом, заехал в нашу корчму и говорил, что боярин—русский посол. К кому сей боярин послан, мне узнать не удалось. Еще раньше в корчму заезжал нотариус консула Солдайи и вез письмо консулу Кафы. Вот оно от слова до слова,— и Ионаша подал хану бумагу.

Менгли-Гирей долго читал копию письма, медленно шевеля гу­бами. Прочитав жалобу консула на самоуправство ди Гуаско, не­вольно ухмыльнулся:

—      Это хорошо. Пусть ссорятся латинпы... Теперь скажи о главном.

—      Мои друзья, живущие в Кафе, сообщили мне, что братья твои Нурдавлет и Хайдар дважды были во дворце консула. Пи­сец консула, жадность коего не имеет границ, за большую цену со­общил мне о беседах Хайдара и Нурдавлета с консулом, а также с главным синдиком Кафы. Мне неведома мысль твоих братьев, но Хайдар просил консула о помощи в случае, если теперешний хан расстанется с этим суетным миром и если один из братьев вступит на престол.

—      Что же им ответил Большой кафинеи?

—      Консул сказал, что Менгли-Гирей молод, а Нурдавлет и Хайдар гораздо старше его... Потом он добавил: «Старики уходят из жизни обычно раньше молодых». После этих слов консул удалил письца, из палаты, и мне неведомо, чем кончился разговор. Но мне известно другое, о светлейший, мудрый хан: вечером, вскоре после ухода братьев, в личную кассу консула поступил мешок золота.

—      Как велик мешок? — нервно спросил Менгли.

—      Там было ровно три тысячи монет.

—      Сейчас ты поедешь в Кафу и будешь ждать моего человека. Он привезет тебе десять тысяч золотых и письмо. Письмо гы пере­дашь жене Большого кафинца, и если она спросит еще и второе письмо, отдашь ей деньги. Взамен получи ответную бумагу и пере­дай человеку, принесшему золото.

—      Слушаю и повинуюсь,— ответил Ионаша.

—      У тебя еще есть новости?

—      Высокостепенный хан! Позволь донести до твоих ушей мой совет.

—      Говори.

—      В горах появилась шайка разбойников. Атаман их носит имя Сокол. Говорят, раб, убежавший из неволи. Шайка растет день ото дня. Я помню твой гнев, когда ты узнал о разбойнике Дели-Балге, и потому решился поведать тебе об этом. Слухи о шайке Дели- Балты внушают в сердце каждого путника только страх, тогда как имя Сокола все рабы и невольники произносят с надеждой в душе. Он во сто крат опаснее Дели-Балты, и потому шайку надо разо­гнать. Прости меня, могучий и великодушный, за дерзость, за то, что я осмелился подать тебе совет.

—      Бей Ширин жаловался мне, будто какие-то лесные люди от­няли у него ясырь и сожгли дворец. Может, это Сокола дело?

Менгли-Гирей встал с подушек и долго ходил по комнате. Затем он подошел к Ионаше и повелительно сказал:

—      Твой совет не зрелый. Слушай слово мое: совершив все в Кафе, ты пойдешь к Соколу и станешь жить с ним в горах. Узнай, что там за люди, посмотри хорошо в душу атамана, нельзя ли сде­лать из него друга. Это будет зависеть от тебя. Ты понял меня?

—      Аллах велик в небе, хан на земле. Законно и свято каждое слово его,— смиренно ответил Ионаша и покинул комнату хана.

И снова ужом прополз в кабинет седой слуга.

—      Халиль-бей появился во дворце. Он молит о свидании с ве­ликим ханом. Когда впустить его?

—      Скажи ожидающим приема, что хан утомился, и пусть они идут по своим делам. Ширина проси ко мне.

—      И еще Джаны-Бек просит позволения предстать перед очами могучего.

—      Зови обоих.

Халиль и Джаны вошли вместе и встали перед ханом рядом. Приложив руку к сердцу и голове, они вознесли славословие ал­лаху и хану. Менгли указал им место: одному направо, другому палево.   _             .

Потом сурово посмотрел на Джаны и спросил:

—      Где голова презренного айдамаха Дели-Балгы, осмеливше­юся грабить на дорогах в моем ханстве?

—     Тень милости божьей на земле, о великий и справедливый, выслушай своего слугу. Дели-Балта не пойман только потому, что кто-то помогает ему. Я больше месяца охотился за этим шакалом.

—     Воля хана будет выполнена — я пошлю голову Дели в Сол­дат в самое ближайшее время,— произнес Халиль-бей.— Хватит говорить о нем. Я прибыл перед святые очи хана, чтобы ответить на другой вопрос. Устами хана Джаны-Бек спросил меня — не за­стоялись ли мои кони, не разучились ли мои воины сидеть в седле? Я отвечаю доблестному владыке моему — я хоть завтра готов выс­тупить, пусть только великий скажет, куда.

—     Мне донесли недавно, что старый Ахмат, хан Золотой Орды, собрался в набег на русские земли. Поведали мне также о замыс­лах иных, которые вынашивает этот презренный. Ахмат заключил союз с Казимиром и после набега на владения Ак-бея1 хочет уда­рить нам в спину. Тому не бывать. Мы не станем ждать этого. Как только воины Ахмата уйдут к Москве, мы разнесем его столицу на кончиках наших копий. Будьте готовы. Первыми пойдут твои вои­ны, Халиль-бей, и только тебе перепадет лучшая добыча.

Халиль почтительно склонил голову в знак согласия.

—     Позволь, великий хан, обратиться к тебе за помощью.

—     Говори.

—     Ты знаешь сына моего, Алима?

—     Знаю. Хороший джигит.

—     Молод и глуп еще. Увидел недавно на базре дочь русского купца из Сурожа и вздумал похитить ее. Его взяли в плен и заклю­чили в крепость. Как быть теперь, посоветуй.

—     Ты не просил милости у консула ди Негро?

—     Бесполезно, великий хан. Алим не назвал себя, и мне нет смысла обращаться к консулу.

—     Если выкупить его?

—     С ним его друзья, и он не выйдет один. Выкупить всех нель­зя—дело уже оглашено, и сына ждет суд. Только твое слово мо­жет помочь мне в моем горе.

—     Приготовь мешок золота, и я дам тебе добрый совет...

—     Будь счастлив, мудрый и великодушный,— в один голос про­изнесли Халиль и Джаны и, кланяясь, вышли от хана.

У старого фонтана они разошлись.

Ширин-бей пошел в свой дом, построенный при ханской столи­це, а Джаны свернул в проход под большой мечетью. Здесь он пе­реждал немного, а потом снова вернулся во дворец.

* Ак-бей (тат.) — белый князь. Имеется ввиду Иван III.

Глава двадцать первая

У ХОЗИ КОКОСА

...Иван III искал дружбы у хана посредством... Хози Кокоса, жившего в Кафе... Отправляя в Крым Бекле­мишева, князь повелел ему заехать в Кафу...

Н. М. Карамзин.

небо над Кафой затянуло густыми обла­ками.

По городу мерными шагами ходили стражни­ки, стучали в окна домов и предупреждали жи­телей, чтобы через час гасили огни. Так повелел Устав, и те, кто его нарушал, сурово наказыва­лись. Через час после тушения огней запреща­лось также выходить из домов, и хождение по городу прекращалось. Поэтому Деметрио ди Гу- аско очень спешит.

До запретного часа ему нужно разыскать со­лидную сумму денег, и надо торопиться.

Кончета помогла молодому ди Гуаско встре­титься с консулом Кафы. Антониото ди Кабела принял Деметрио ласково, сразу же прочитал жалобу на консула Солдайи и обещал семье Ан­тонио ди Гуаско всяческую поддержку.

— Я бы хотел, мой дорогой, чтобы ты встре­тился с главным синдиком города,— сказал в конце беседы консул.— Неплохо, если и он узна­ет о самовольстве Христофоро ди Негро. Я ска­жу синьору синдику, чтобы он принял тебя завтра утром.

Деметрио был не настолько глуп, чтобы не понять цели встречи с синдиком. Ему тоже нужно дать по крайней мере не меньше по­ловины того, что дано консулу. Если Деметрио не сделает этого,— отец назовет его олухом и идиотом. Но где взять хотя бы тысячу сонмов?

Это еще не все. Сегодня в доме Кончегы собираются самые знатные и самые богатые генуэзцы на веселую вечеринку. Пригла­шены первые красавицы города, нанят оркестр, будет там и сам ди Кабела. Явиться без денег в такое общество —это значит уро­нить себя в глазах городской знати, бросить тень на светлую фами­лию ди Гуаско. Молодой человек весь вечер носился по городу, по­сещая друзей, но тщетно. Оставался единственный выход — идти к ростовщику. Запретный час приближался, и Деметрио почти бе­гом направился на улицу Семи Святых к известному всей Кафе и за ее пределами ростовщику и меняле Хозе Кокосу.

Только у Хози Кокоса и нигде больше можно взять под залог необходимую сумму, никто, кроме Хози Кокоса, не сможет обме­нять дукаты на рубли или пиастры, на звонкую кафинскую монету, без которой ни жить, ни вести торговлю в черноморских колониях нельзя...

Деметрио прошел по узкой, мощенной плитами улице, которая огибала храм св. Агнессы, и очутился в переулке. В нескольких ша­гах он увидел высокий забор из каленого кирпича. Перед калиткой с толстыми дубовыми дверями висел кусок чугунного баллистера, рядом с ним буковая колотушка. Деметрио постучал по баллисте­ру, и вскоре открылось окошечко, проделанное в калитке. Слуга, увидев, что посетитель один, осторожно отворил калитку и провел Деметрио в дом.

Деметрио приоткрыл дверь в комнату. Хозя Кокос сидел за сто­лом. На голову ростовщика была плотно натянута черная потер­тая ермолка, из-под которой свешивались длинные пейсы. Бороден­ка Хози, слегка растрепанная, росла только на подбородке, остав­ляя открытой всю нижнюю губу. Хозя сидел не шевелясь, и ни один мускул на его лице не двигался. Так же неподвижны были и глаза, безучастно смотревшие на стоявшую перед ним пожилую женщину, богато одетую и всю в слезах. В ней Деметрио узнал Джулию — супругу могущественного консула Кафы. Жена Антониото ди Ка- белы, ломая руки, умоляла ростовщика о чем-то. Это было настоль­ко любопытно, что Демо, забыв всякую осторожность, снова при­крыл дверь и прильнул к щели. Теперь он не видел и явственно слышал голос Джулии.

— О, я еще раз умоляю вас, великодушный синьор Кокос, дайте мне только неделю сроку, и я верну вам деньги, видит бог, верну все до последнего аспра. Пожалейте меня, моих детей, мою честь! Умоляю!

Ростовщик молчал по-прежнему, и так же неподвижно было его лицо, как будто эти стоны и просьбы не касались его.

—      Скажите, господин, да — и я уйду, я не буду утруждать вас своими слезами. О боже, неужели у вас нет сердца!

Кокос оставался безмолвным. Джулия поднялась, ухватила ростовщика за полу.

—      Почему вы молчите? Скажите что-нибудь!

—      Что вы от меня хотите? — ростовщик выдернул полу капота из рук женщины, поднялся и прошел в дальний угол комнаты.— Вы хотите разорить и так уже давно разоренного старого человека. Почему я должен спасать вашу честь, если вы сами вспомнили о ней только тогда, когда настал час расплаты! Вы знатная синьора...

—      О, пощадите! — застонала Джулия.— Бога ради, не говорите об этом.

—      Синьора сама не знает, чего она хочет. Или она хочет, чтобы я говорил, или молчал?

—      Скажите только — спасете ли вы меня?

—      Нет, и тысячу раз нет. Завтра же ваши векселя я передам суду синдиков, и вам не суметь отказаться от их оплаты.

—      Святая мадонна! Да разве я отказываюсь? Повремените только. Недолго, одну неделю.

—      Когда-то этому должен прийти конец. Второй год вы обеща­ете мне, а ваш долг растет и растет. Поверьте, синьора Джулия, мне жаль вас, но я не могу ничего сделать. Идите домой и, если су­меете, подготовьте вашего супруга к тяжелому удару. Завтра век­селя будут в суде.

Женщина поднялась, вытерла слезы платком, зажатым в руке, и решительно произнесла:

—      Хорошо! Сегодня я уйду из вашего дома, а завтра я уйду из мого мира. Мне не снести бесчестия. Я умру, и вы не получите ни одного аспра.

- Напрасно терять жизнь так рано. Меня это не пугает. Вы в браке с синьором ди Кабела, и векселя имеют законную силу на нашего мужа. Выхода нет — завтра суд.

В голове Деметрио, пока он слушал этот разговор, созрело сме­лое решение. Он резко толкнул рукой дверь и вошел в комнату.

О боже! — воскликнула Джулия и, отбежав в противопо­ложный конец комнаты, закрыла лицо покрывалом. Хозя Кокос, унидев перед собой человека при шпаге, широко раскрыл глаза и прижался спиной к стене. Раскинув руки, он пытался крикнуть слуг. Но от испуга у ростовщика пропал голос, и он только без­шумно открывал и закрывал свой беззубый рот.

Не бойтесь меня, синьор Кокос, я не грабитель. Имею •к < и> — Деметрио ди Гуаско из Тасили. Вот моя шпага.— И Демо положил оружие на стол ростовщика.

Увидев незнакомца безоружным, Хозя пришел в себя и дрожа­щим голосом прошептал:

—      Как вы сюда попали? Что вам нужно от бедного Хози

Кокоса?

—      Скажите, вам достаточно известно мое имя?

—      Если вы сын Антонио ди Гуаско, то я хорошо знаю этого благородного человека,— ответил уже окончательно оправивший­ся от испуга Хозя Кокос.

—      Да, я сын благородного Антонио — если не верите, взгляни­те на герб на моей шпаге. А это мой документ.—И Деметрио по­дал Хозе вчетверо сложенный листок бумаги.

Хозя, прочитав бумагу, сказал:

—      Я верю вам, синьор Гуаско.

—      Могли ли бы вы иметь со мной денежное дело?

—      Повторяю — я верю вам.

—      Тогда у меня к синьору ростовщику всего две небольших просьбы,— произнес Деметрио, пряча шпагу в ножны,— Во-пер­вых, я прошу вас переписать долги госпожи Джулии Кабела на мой вексель и освободить ее от унижений. Во-вторых, я прошу под дру­гой вексель наличными пятьсот сонмов. И больше я не смею ничем беспокоить вас.

Ростовщик запустил пятерню в свою бороденку и долго разду­мывал. Потом он произнес:

—      А если я не выполню просьбы синьора?

Деметрио взялся за шпагу и, вынув ее немного из ножен, ко­ротко сказал:

—      Я не позволю, чтобы при мне унижали синьору Джулию.   Хорошо. Я согласен выполнить ваши просьбы. Спросите,

согласна ли на это госпожа ди Кабела.

—      Я согласна,— тихо произнесла женщина. — Я верю этому

благородному юноше.

Кокос пожал плечами, открыл ящик стола и подал Деметрио

два чистых векселя.

Через несколько минут, получив пятьсот сонмов, Деметрио вы­шел от Хози Кокоса под руку с синьорой Джулией. Закрыв калит­ку, старый ростовщик, долго стоял посреди двора, раздумывая над тем, правильно ли он сделал, поверив этому юноше.

Джулия молчала всю дорогу и, лишь подходя к палаццо консо-

ляре, прошептала:

—      Вы спасли мне жизнь, добрый ди Гуаско. Завтра я жду си­ньора у себя. Двери моего дома всегда открыты для вас. Я жду,—

еще раз повторила она.

  После полудня,— коротко ответил ей юноша и зашагал к до­му Кончеты.

За несколько минут до звона на башне святого Кристо у дома Хози Кокоса снова появились люди. Их было трое. В доме их уже ждали, и калитка открылась без стука. Слуга провел путников че­рез двор. У веранды гостей встретил сам хозяин. После взаимных поклонов и приветствий Хозя пригласил их в дом, и скоро путники очутились в просторном зале, посреди которого стоял накрытый для ужина стол.

Один из путников был Никита Чурилов, другой боярин Бекле­мишев, а третий — толмач Шомелька Токатлы.

За ужином говорили о жизни в Кафе. Хозя Кокос и Чурилов жаловались на бесчинства татар, на множество препон, чинимых торговым делам Кафы с Московской землей.

Затем все согласно сошлись на том, что с татарами можно и нужно учинить согласие на свободный въезд в Крымский Юрт, а с фрягами говорить смелей, ибо они, фряги, сами очень желают тор­говать с северными купцами.

Потом заговорили о главном.

—      Великий князь русский повелел мне спытать господина Хозю о том, жива ли у него знаменитая перламутровая шкатулка и не завелось ли в ней что-нибудь новое? — спросил Беклемишев.

Кокос посветлел лицом и, позвав слугу, сказал ему несколько слов по-еврейски. Слуга ушел, а хозяин проговорил:

—      О, я так и знал, что великий князь помнит мою шкатулку. Ведомо мне, что он на драгоценные каменья и самоцветы большой любитель и отличный знаток и мне, грешному, в оценке сих пре­лестей очень доверяет.

—      Великий государь повелел мне купить у господина Кокоса в оной шкатулки все, что есть ценного и знатного, а также пове­лел не торговаться, а давать цену, какую запросишь. Вот сколь велико доверие к тебе нашего властителя.

Хозя приложил руку к груди в знак благодарности и открыл иместительную шкатулку, принесенную слугой. Запустив руку внутрь, он стал выкладывать на зеленое сукно блестящие золотые вещички, унизанные яхонтами, алмазами, рубинами, янтарем и жемчугом.

Боярин Беклемишев знал толк в дорогих каменьях, видел их за < і"мо жизнь немало, но это ослепительное сверкание камней на і ем но-зеленом сукне заворожило его.

Вот, боярин, обрати свой взор на сей жемчуг,— говорил между тем Хозя,—Куплен у татарина, и, верно, эта нитка из ва­ших же северных краев им украдена. Имя жемчугу сему «Бело­морский живой». Смотри, сколь редок цвет его, розовость сия і" и.ко в нем одном бывает.

Хозя поднял на указательном пальце нанизанные на шелковую нитку жемчужины, приблизил их к пламени свечи, и жемчуг дей­ствительно ожил. Он изменялся на глазах — делался го бледно­малиновым, то нежно-алым, как румянец на щеках ребенка.

Долго любовались гости сокровищами Хози Кокоса, наконец Беклемишев попросил:

—     Нить жемчуга живого, самоцветы, великий яхонт да брилли­анты лучшие отдельно отложить. Обратно поеду, куплю их у тебя, порадую великого князя. Цену, как и велено, ставь сам.

Хозя Кокос обрадованно закивал головой, потом, припомнив что-то, добавил:

—     Ежели будешь, боярин, у хана, обратись к царице крымской Нурсалтан. У сей царицы есть жемчужное зерно великой радости, подаренное ее предком ханом Тохтамышем. Сие тохтамышево зер­но твой царь давно ищет, ибо в некие века оно татарами в Москве похищено.

—     Спасибо за совет. Он мне будет на большую пользу. Именно о поездке к хану я хочу с тобой поговорить. Поручил мне государь мой великое посольство к хану справить и повелел допомоги твоей, Хозя Кокос, просить. Ведом ли тебе нрав хана, как говорить с ним надобно, как заставить его к делу нашему приклониться Знаешь, верно, ты, что сие посольство к крымскому властителю от нас пер­вое, и по неведомой тропе мне вести его буде трудно Великий князь Иван Васильевич повелел челом бить тебе — будь нашим проводником.

Кокос принял просьбу спокойно, как будто заранее шал о ней. Он слегка наморщил лоб, погладил бороденку.

—     Нрав хана мне ведом — это верно. Посоветовать кое в чем могу, я не прочь поехать с тобой в Солхат при посольстве. Скоро ли потребен буду для дела этого?

—     Одну седьмицу переждем да и поедем с богом За эти дни потребно мне быть у Исайки в Мангупе, одначе докуку эту на тебя возлагать не смею. Туда Никита сын Чурилов меня проводит

—     В Мангуп мне давно надобно, да одному неспособно было.— заявил Кокос,— Если позволишь, я с тобой поеду и дорогу наилуч­шую укажу.

—     Вот и спасибо! — воскликнул Никита Чурилов.— А то я до­роги туда как следует не ведаю.

Ночевать гости остались у Хози. Идти по городу в такую темень было опасно, да и нежелательно попасть к стражникам за позднее хождение.

Глава двадцать вторая

КНЯЖНА МАНГУПСКАЯ

'Ничто в какой бы то ни было час­ти Европы не превосходит ужасной величественности Мангупа.

Эдуард Кларк, английский путешественник.

на пастухов, и выгода от того не малая. Еще вокруг много леса, он зело велик, и древа крепки. Люди князя этот лес також промыш­ляют и продают его в Кафу на потребу для строек».

* * *

Площадь перед храмом св. Елены и Константина до краев за­полнена оживленным людом. Чурилов и Беклемишев попали в кня­жество Мангуп как раз под престольный праздник святой Елены и святого Константина, которые почитались главными покровите­лями мангупцев.

Храм не мог вместить всех пришедших на моление, и потому разноликая толпа возносила молитвы своим святым прямо в ограде базилики и на площади перед входом в храм.

Торжественная обедня приближалась к концу, все ждали вы­хода владетельного князя. Наконец, широкие двери церкви распах­нулись, звонари на колокольне ударили во все колокола. На папер­ти появился князь Исайя. Толпа расступилась перед ним, разда­лись крики:

—      Многие лета повелителю!

—      Да сохранит тебя Панагия Феотоку'!

—      Слава севасту! Слава Катерино!

Рядом с князем стояла его дочь, княжна Катерина, высокая, стройная девушка двадцати лет. За нею, чуть поодаль, боярин Бек­лемишев, а слева от князя Никита Чурилов.

Князь поднял руку, призывая к тишине. Шум мгновенно стих, и Исайя заговорил:

—      Люди мои! Поздравляю вас со святым и пребольшим праз­дником нашим. Придет время, и все мы предстанем перед господом богом и судом его праведным, там все мы станем равными и будем равно отвечать за деяния свои. Пусть жизнь наша будет безгреш­ной, мы должны проводить ее в труде и послушании, свято хранить верность православной церкви, и да помилует нас пресвятая Дес­пина[27]! Сегодня в нашем граде гостят люди из дальней Московской земли, они приехали от царя Иоанна, они такие же православные, как и мы с вами. Прошу почитать их так же, как и мою семью.

—      Слава гостям московским! Слава другам православным! — раздалось в толпе.

Исайя сделал несколько шагов, народ расступился перед ним, образуя широкий проход, по которому проследовали за князем его дочь и два русских гостя.

Во дворце князя гостям был предложен предобеденный отдых.

Боярина Беклемишева и Никиту Чурилова положили в одну спа­ленку, Хозю Кокоса и Шомельку — в другую.

Никита Беклемишев, не раздеваясь, присел к окну и, подперев щеки руками, облокотился на подоконник. Он долго молча смот­рел на улицу.

—      О чем закручинился, Никитушка? — душевно спросил его Чурилов.

—      Вспомнилась Настасья моя, царство ей небесное, и грустно стало мне.

—      Слышал я, что овдовел ты, а как — не сказывали. Ведь Нас­тя молода была и, вроде, не больна...

—      Беда постигла меня, Афанасьевич. В позапрошлом году пос­лал меня великий князь оборонять городок Алексин. Думал он, что ордынцы будут набегать на те места, как и раньше, мелкими шайками, а хан Ахмат подошел туда с большой ратью. В Алексине было мало ратных людей, не было ни пушек, ни пищалей, ни само­стрелов. Хан ворвался в город, пожег его, а меня спас воевода Ми­хайло Верейский. Жена моя с детьми малыми уйти не успела, и татары погубили ее со всеми горожанами, которые хотели спастись в тайнике. Второй год живу один, как перст.

—      А ты не думаешь сударушку заводить? Что содеялось — не вернуть. Не век бобылем жить. Ведь годы твои молоды. Поди, и тридцати нет?

—      Тридцать третье лето пошло.

—      Ну вот видишь. Смотри да приглядывайся.

—      Лучше Настасьюшки мне не найти. Вот если бы еще одну такую Катерину встретить...

—      Неужто полюбилась?

—      Говорю — на Настю мою похожа...

—      Свет велик, Никита Василии,— найдешь по душе. А про Ка­терину забудь — не тебе она намечена. Про сватанье князю гово­рил ай нет?

—      Был разговор. Исайка рад породниться с таким великим государем. «За большую честь,— говорит,— почту». Просил посы­лать сватов, отказа, сказал, не будет.

—      А Катерина знает о сем?

—      Полагаю — знает. Вот согласна ли, то мне неведомо. Вели­кий государь наказал мне только о согласии князя проведать и хо­рошенько усмотреть невесту. Пригожа ли, умна ли, добра ли. О всем этом повелел написать письмо и, посольство у хана творя, ждать ответа.

—      Видать, велики у государя интересы к связям крымским, ежели, не глядя на невесту, порешил сына на ней оженить,— ска­зал Никита, укладываясь в постель.

Оба долго не могли уснуть. Боярин вспоминал мечтательно-за­

думчивые карие глаза Катерины. Глубоко запала ему в душу Ман- гупская княжна.

А Никита Чурилов об Ольге думает. Вот отдать бы за бояри­на— лучше, знатнее да умнее жениха не сыскать. Надо обязатель­но показать Ольгу боярину. Не может быть, чтоб не полюбилась ему такая красавица... А там свадьба, большая родня, близость к великокняжескому двору...

Тихо в светлице, только вздохи слышны.

И княжна Катерина не спит в своих покоях. Русского боярина вспоминает. Почему он подолгу и как-то грустно вглядывался в ее лицо?.. Весть о том, что ее думают сосватать за княжича русского, Катерина приняла равнодушно, она уже заранее была подготовле­на к своей судьбе. Так велось сысстари—редко дочери византий­ских князей шли замуж по любви, чаще их увозили в чужие земли из-за расчета или для улучшения рода. Катерине хорошо знакома была судьба ее тетки, княгини Марии, которая пылко любила в де­вичестве сына иерея Фоку, но замуж была выдана за валахского господаря Стефана, которого так и не могла полюбить до старости.

Ей, Катерине, легче,— она никого не любит. А князь, говорят, молод... Может, и не будет жестокой к ней судьба. А этот боярин так печально, так пристально смотрел на нее. Жалел, верно... Доб­рый, видно, человек. Это и по лицу видно. И красивый, статный такой...

На следующий день назначены были смотрины. Гости входили в парадный зал, здоровались с князем, с Катериной, пристально оглядывали ее. Беклемишев ожидал, что Катерина смутится, но она казалась спокойной, гостей приветствовала ровно, изредка что- то тихо говорила отцу.

Пока гости и хозяева обменивались взаимными поклонами, в зал вошел старый иерей Феодорит. Он произнес предобеденную молитву, после чего князь всех пригласил к столу, изящно убранно­му перламутровыми пластинками, на которых в серебряной посуде была разложена соленая и копченая рыба, масло, сыр и мед.

Затем в зал вошли молодые женщины и внесли на медных под­носах любимое кушанье греков — тархану в больших глиняных чашах. Вслед за ними слуга внес медный сосуд с вином.

В молчании наполнили бокалы, и начались здравицы в честь государя Московского и желанных гостей русских, в честь владе­тельного князя Мангупского и его молодой дочери. Когда подняли кубки за Катерину, Никита Беклемишев, до сего раза только при- гублявший вино, выпил свой сосуд до дна. Поставив кубок на стол, он. обратившись к Исайе, сказал:

— Как я завидую тому человеку, кто супругом княжны скоро

будет. Не прогневайся, князь, правду скажу, дочь твоя весьма при­гожа, и счастлив будет супруг ее будущий.

Княжна еще в самом начале речи подняла на боярина удивлен­ные глаза. Гость свободно говорил на греческом языке. Катерина встала, поклонилась боярину и в ответ сказала:

—      Благодарю тебя на добром слове, боярин. Только о каком супруге говоришь ты, я не пойму?

—      Государь великой Московии повелел узнать о нашем согла­сии на брак твой с его сыном Иоанном. Мы такое согласие послам государевым дали,— ответил на вопрос дочери сам князь.

—      Хотелось бы и слово княжны по сему делу послушать,— про­изнес Никита Чурилов, взглянув на Беклемишева. Тот кивнул го­ловой. Катерина начала говорить:

—      Сыспокон веков ведется так — дочь уходит из родного дома под чужой кров. Чаще всего, уходя, она не знает, встретит ли там любовь к себе, будет ли счастлива. Не знаю о сем и я. Но воля батюшки — моя воля. Я только буду молить святую Деспину о том, чтобы в далекой северной земле нашла я нежное и любящее сердце моего нареченного, кто бы он ни был.

—      Умна,— шепнул Хозя Кокос на ухо Шомельке, и тот отве­тил тихо:

—      Государыня будет добрая.

Князь Исайя окинул довольным взглядом сидящих, ожидая одобрения ответу дочери. Все радостно кивали, только Беклеми­шев, склонив голову, был недвижим. Все ждали его слова, и мол­чание воцарилось за столом. Оно длилось не долго — боярин встал и глухо сказал:

—      Передам государю моему, что княжна Мангупская не токмо пригожа, но и умна. Верю, что ждет ее в Москве любовь и ласка.

Снова налили вино в бокалы. Иерей Феодорит, сославшись на занятость, удалился в домашнюю церковь князя, вскоре встали из- за стола и женщины. Без священника и женщин обед пошел ве­селее.

Сам князь, изрядно охмелевши, шутил, его приближенные зада­вали самые разнообразные вопросы гостям. Судя по ним о земле Московской в княжестве, кроме того, что там очень холодно, ничего не знали. Беклемишев рассказал мангупцам о великих просторах своей страны, о Москве, о государе.

В свою очередь и Никита расспрашивал о жизни княжества. Мангупцы ругали татар, проклинали генуэзцев, хотя с теми и дру­гими жили в мире по договорам. Из речи было видно, что право­славным грекам трудно жить, словно на острове среди бушующего моря. С одной стороны хлещут волны магометанской веры, с дру­гой— подтачивают берег порой невидимые, но страшные струи католической. Потому и понятна была радость владетелей Мангу- на при неожиданном появлении здесь русских православных лю­дей. За счастье сочли они возможность породниться с богатым рус­ским князем, укрепить этим браком свое княжество.

Скоро появились музыканты, весельем и шумом наполнился зал. Только Никита Беклемишев был грустен и тих.

—      Чем недоволен мой дорогой гостенек? —спросил, подошед­ший к нему, князь.— Аль праздник мой не по нраву?

—      Прости, владетельный князь,— тихо ответил Никита,— пой­ду я на покой. Занедужил что-то: голова болит.

Князь взял Никиту под руку и сам проводил его до спаленки.

* * *

Три дня боярин не выходил из спальни, не вставал с постели. Жаловался на головную боль, на ломоту в костях и на жар в гру­ди. В эти дни уехал Хозя Кокос, сказав, что в Кафе его ждут неот­ложные дела. Шомелька с племянником князя укатил в Салачик, где возводился новый ханский дворец, который называться будет Бахчи-сарай. Никита Чурилов с князем Исайей занимались торго­выми делами. Боярина оставили на попечении молодой княжны.

Как только Никите стало легче, он пожелал перебраться из душной спаленки на волю. По приказу Катерины постель боярина поставили в беседке князя. Находилась она на самом краю обрыва, в большом углублении, выдолбленном в скале, нависшей над без­дной. Если посмотреть на беседку снизу, из долины, она похожа на маленькое гнездо ласточки, прилепленное на утесе,— столь высоко до нее. Если смотреть окрест из беседки, видны скалы Чуфут-Кале, вся сюреньская дорога, а в ясные дни можно любоваться белесой синевой моря...

Вход в беседку затянут зеленым хмелем и цветущей кручени- цей так плотно, что находящиеся в ней скрыты от постороннего взгляда.

О многом переговорили здесь молодой боярин и княжна Ман- гупская. И не заметили они, как и когда подкралась к ним любовь. Скрывали ее друг от друга — знали: невозможно им быть счаст­ливыми, не будут они вместе.

А потом случилось так, что и скрывать перестали — сил больше не было. Любовь-то пришла, а вот счастье, как добыть его?

Много раз думал об этом Беклемишев, много раз советовался с Катериной. Просто и разумно отвечала ему княжна Мангупская.

—      Отец мой да и я тоже слово государю твоему дали, и не в обычае княжеском слово менять. Очень льстит отцу сватовство это, жениха-наследника на боярина он сменять не захочет. Посему от­цу ничего говорить не следует — сие бесполезно.

—      Как же быть?

—      Отпиши государю своему, что согласие на брак ты получил, а обо мне не пиши ни хорошего, ни плохого. Не разглядел, мол, еще, не разведал. И еще отпиши — пусть до твоего приезда сватов не высылают. Как приедешь в Москву, с женихом моим поговори умно и хитро. Беседовала намедни я с человеком твоим Шомелькой и вызнала, что наследник мачеху свою недолюбливает, да и она ему платит тем же. Верно сие?

—      Да, это так,— ответил Беклемишев.

—      Княгиня, как и я, по крови наследница императоров визан­тийских. Поведай наследнику обо мне, скажи, что на его мачеху я очень схожа по характеру, и, может, сие оттолкнет его помыслы от женитьбы на мне.

—      Послушай меня, Катя, женитьба на княжне Мангупской не столько наследнику надобна, сколь государю. Он с желанием его считаться не станет.

—      О сем знаю. То, что сказала тебе,— не все. Смотри сюда,— княжна развернула платок, протянула князю небольшой портрет. На боярина глянуло красивое русское женское лицо.— Возьми, по­кажи царевичу. Это дочь господаря валахского Стефана. Зовут ее Елена. Я хорошо знаю ее. Она моя ровесница и подружка. И по об­лику и по душе она русская. Я думаю, брак с ней будет столь же выгодным, как и со мной, ежели не более. А если приглянется она молодому князю, то и мы с тобой можем быть счастливы.

—      Умница ты моя! — сказал Никита, привлекая Катерину к себе.

Глава двадцать третья

ВЕЛИКОЕ ПОСОЛЬСТВО

Недосуг послу сидеть, рассиживать. Нас, послов, за то не жалуют.

Былина о Василисе Никуличне.

озя Кокос, уехав из Мангупа, успел сделать все, что ему повелел боярин Беклемишев. Он съездил в Солхат и побывал в ханском двор­це. Вручив Менгли-Гирею от имени русского пос­ла дорогие подарки, он предупредил его о приез­де боярина Никиты Беклемишева по «великому государеву делу». Затем Хозя тайно побывал у валидэ Нурсалтан и имел с ней продолжитель­ный разговор.

Одновременно он узнал 01 своих людей во дворце о будущих намерениях хана, о том, как он относится к русским вообще и к на и ал у с ни­ми дипломатических отношений в частности. По поводу веры русских хан плохо не отзывался и говорил, что православная вера не хуже других.

Узнал Хозя Коко: также, по рука Ватикана простерлась и до Солхата здесь под покрови­тельством Менгли зародился и рос орден мона- хов-францисканцев, устав которого очень по сер­дцу пришелся хану Именно они помогли рев­ностному католику королю польскому Казимиру вступить в союз с крымским ханом Однако сою­зом этим Менгпи-Г'ирей тяготился, его так и под-

мывало к грабежу польских земель. И еще более того хотелось ха­ну Менгли окончательно вырваться из-под власти хана Золотой Орды Ахмата. Против Ахмата Менгли-Гирей-хан пойдет на союз с кем угодно.

По приезде в Кафу из Мангупа Никита Беклемишев выслушал донесение Хози и начал готовиться к великому посольству.

В день Ивана Купалы июня двадцать четвертого рано утром посольство отправилось в Солхат, в ханский дворец.

К полудню достигли Солхата. На окраине города встретили их верховые татары. Начальник охраны, поприветствовав посла, спросил:

—      Доверяет ли иноземный посол охранять его проезд моим аскерам?

Чурилов перевел вопрос сераскира, и Никита ответил:

—      Поехали с богом.

Татары быстро разделились на две группы. Одна поскакала впереди поезда, другая же примкнула к последнему возку.

Беклемишев с великим вниманием смотрел на невиданную та­тарскую столицу и запримечал все. Глинобитные мастерские тяну­лись вдоль улицы, в открытые настежь двери можно было видеть, что делается внутри. Вот здесь трудится медник, гремя металлом, рядом в прокопченной халупе слышится дробный стук молотков. Под высокими навесами кузнецы в раскаленных домницах варят железо. На низеньких скамейках сидят чернорукие чеботари. Про­ворно тачают они разную обувь: цветные башмаки и туфли с за­гнутыми кверху носами, сафьяновые сапоги. По соседству с ними ладят седла и прочую конскую сбрую шорники и седельники.

В городе много всадников. Они снуют по улице на маленьких вертких лошаденках, оттесняя зевак, собравшихся поглазеть, к глинобитным заборам.

Посередине города всадники свернули вправо. Там у подножия Агармыша виднелись крыши ханского дворца.

Мимо главных ворот дворца проехали не останавливаясь. Ни­кита вопросительно посмотрел на Чурилова, тот недоуменно пожал плечами. Вот миновали и царский дворец, а поезд все вели куда- то передовые конники охраны. Вскорости дома пошли мельче и реже, а через пяток минут посольская колымага выкатила на ок­раину. Беклемишев вскочил и, беспокойно оглядевшись кругом, ткнул в спину вознице, крикнул:

— Стой! Дальше не едем!

Возница натянул было вожжи, но Никита Чурилов спокойно произнес:

—      Поезжай далее с богом,— а затем положил руку на плечо боярина и добавил: — в чужой монастырь со своим уставом не ездят...

И действительно, поезд, подъехав к низкому каменному зда­нию с широким двором, остановился. Начальник охраны, осадив коня у самой колымаги посла, отрывисто бросил:

—     Здесь ждать милостей хана!

Не успела конная охрана отъехать от посольского поезда, со двора в сопровождении шести слуг вышел коренастый ярко оде­тый татарин. Он надменно посмотрел на Беклемишева и сухо проговорил:

—     Халиль Ширин-бей просит посла Московского войти в этот дом.

Шомелька перевел, и оба Никиты сошли на землю. За ними выпрыгнул из колымаги Рун. Все они двинулись за Ширин-беем вглубь двора.

—     Ничего не скажешь — любезная встреча,— проговорил Бек­лемишев, обращаясь к Чурилову.

—     Привыкай, боярин. Татарин, пока его сила,— свиреп и груб. Покорность да притворную любовь оказывают токмо под пятой да при звоне золота.

—     Шомелька, спроси-ка сего татарина, где мы находимся и скоро ли хан примет посольство,— повелел Беклемишев толмачу.

—     Передай высокому гостю, что обиталище это принадлежит великому хану и зовется посольский двор,— ответил Ширин-бей.— Сколь велик этот двор — столь же велико и радушие могучего владыки. Благословенный повелел мне передать весь дом и слуг в распоряжение посла. На второй вопрос отвечу: аллах велик в небе, хан на земле, а кто знает мысли аллаха? Так и мне не дано знать, когда думает хан принять послов московских.

Беклемишев, выслушав ответ, молвил:

—     Слуга он и есть слуга. Что он может знать?

—     Ой, не скажи, боярин,— тихо заметил незаметно подошед­ший Хозя Кокос. — Халиль Ширинов — первый князь в царстве татарском, и порой его слово важнее ханского. Поверь мне, боя­рин, сей Ширин вдвое богаче хана, и о том все знают. От этой мерзостной хари может дело посольское погибнуть или же легко вперед пойти.

—     Спасибо за совет добрый, Хозя,— Беклемишев пристально взглянул на бея и вошел в дом.

За каких-нибудь полчаса с помощью безмолвных слуг посоль­ство разместилось по комнатам. В покои, где находился посол, без стука вошел Халиль-бей и, оглядев комнату, спросил:

—     Хорошо ли устроился наш дорогой гость? Может быть, он желает что-нибудь просить у хана?

Никита Беклемишев поднялся и, приложив руку в груди, от­ветил:

—     Славному и могучему бею Ширину поклон и благодарность за, столь щедрое гостеприимство. Позволь ответить, князь, за ласку легкими поминками на твое благородное имя,— боярин хлопнул в ладоши, и из боковой дверцы вышли два молодца с большими се­ребряными подносами. Молодцы встали перед Ширин-беем и с поклоном подали ему подарки. На первом подносе были рассыпа­ны рубли, а на втором лежал искуснейше сделанный кинжал с серебряной рукояткой, стояли точеные из рыбьего зуба[28] фигуры на перламутровой клеточной доске. Беклемишев пояснил:

—      Сей подарок с пожеланием князю. Золото означает — будь князь еще богаче, кинжал — будь еще сильнее, шахматы — будь еще умнее. А подносы серебра чистого говорят — будь князь добр к дарителю.

Куда делась суровость татарина! Приняв подарки, он передал их слугам своим и, улыбаясь, несколько раз повторил Шомельке:

—      Бакшиш — бик якши! Ай-ай какой бакшиш![29] Передай боя­рину — Халиль Ширин-бей сейчас же пойдет во дворец хана, по­целует пыль ковра у ног владыки и попросит его скорее принять великое посольство.

Когда бей Ширин вышел, боярин, потирая руки, радостно ска­зал Чурилову:

—      Пока идет все слава богу.

Но радость эта была преждевременной. На второй день в по­сольский двор явился разман-бей, человек, который представляет хану всех посланников. Он далеко не двусмысленно намекнул в беседе о подарке, который тут же ему и был вручен.

Это случилось утром. А после обеда к двору с большой свитой подъехал диван-эфенди Нургали. Начальник верховного Совета без лишних слов известил, что приехал за бакшишем. После него у посла побывали хазнадар-ага, хан-агасы и киларджи-баши. Ода­рив последнего, Беклемишев взялся за голову и воскликнул:

—      Они разорят меня, ироды окаянные! Еще два-три разбой­ника, и мне нечем будет одарить хана. Шомелька! Сходи на воро­та и прикажи никого не впускать. Скажи — посол творит молитву.

Выручил посла Шомелька Токатлы. На четвертый день пребы­вания в Солхате он пошел во дворец и сумел там встретиться с актачи-беем хана, сунув ему крупную взятку. На следующее утро актачи-бей, поддерживая стремя хану, собравшемуся на охоту, сказал:

—      Наслышан я, могучий повелитель, что русские послы при­везли большие дары.

—      Откуда знаешь?

—      Великолепные бакшиши получили Ширин-бей, разман-бей, диван-эфенди, хан-агасы и киларджи-бащи., Человек один печа­лился мне: урус-посол боится, что беи выманят у него все подарки и ему не с чем будет идти к хану Менгли.

Гирей с силой ударил плеткой своего аргамака, и гот поднялся на дыбы.

—      Уй-юй, шакалы! — воскликнул хан. — Всегда успевают впе­реди своего повелителя.

Проехав по двору несколько раз, хан соскочил с седла и, отда­вая поводья коня стремянному, сказал:

—      Передай Нургали — русских примем после обеда.

—      А как же охота, мой повелитель?

—      Охоты не будет.

Через полчаса разман-бей привез на посольский двор пригла­шение к хану. Поглядывая жадным взором на короба, приготов­ляемые к перевозке, он усердно старался дать понять, что только благодаря его стараниям хан соизволил принять послов. Беклеми­шев горячо поблагодарил бея, но подарков не дал.

Во дворце посольству сообщили, что хан ушел на послеобеден­ную молитву и прием начнется сразу, как мудрейший побеседует с аллахом.

Беклемишев, собираясь на прием, оделся в лучшие свои одеж­ды. На после были широкие красные штаны, заправленные в ши­тые золотом сафьяновые сапоги, белый камчатный летний зипун, а поверх него кафтан синего сукна с длинными рукавами.

Ждали приема в посольском дворе. Беклемишев и Чурилов долго сидели на каменной скамье около фонтана. Молчали. Оба волновались. До сего московские послы бывали у золотоордынцев как данники, а в Крыму не бывали и вовсе. Есть отчего волновать­ся. Как вести себя, чтобы не уронить государство и свое достоин­ство?

Наконец разман-бей снова появился в садике и повел посоль­ство во дворец, в зал Большого Дивана, в зал Совета и суда. Перед дверьми стояли два стража с оголенными саблями. Разман-бей дал знак, аскеры отступили на шаг, дверь открылась, и Никита Беклемишев первым вошел в зал. У противоположной стены на шелковых подушках восседал Менгли-Гирей-хан. Рядом с ним стоял Халиль Ширинов. Справа и слева вдоль стен на желтых пофяках сидели нарядно одетые сановники Посреди зала журчал маленький, отделанный мрамором фонтан.

Разман-бей упал на колени, поцеловал ковер и тихо, но внятно произнес:

—      Послы государя Московского Ивана у твоих ног, о могучий и великодушный. Прими их слово.

Оглянувшись назад, он с ужасом увидел, что посольство не упало ниц перед ханом.

—      На колени перед лицом могучего хана, неверные! — крик­нул через плечо разман-бей.

Никита Беклемишев и стоявшие за ним Никита Чурилов и Рун отдали глубокий поклон.

—      Даже перед ханом Золотой Орды послы государства Мос­ковского на колени не встают,— сказал Беклемишев. — Мы при­ехали к вам не как данники, а как друзья. Государь мой считает государя вашего братом и желает передать ему братское слово. Он послал нас к великому хану Гирею, чтобы мы завязали узы дружбы и стали бы добрыми соседями. Великий князь посылает брату своему Менгли-Гирею-хану поклон и повелевает вручить подарки. — Посол подал знак, и в зал внесли три короба. Холопы открыли короба, вынув широкую полотняную скатерть, разостлали ее перед троном и удалились. Беклемишев, Чурилов и Рун по­дошли к коробам, стали вынимать подарки.

На скатерть ложились золотые тяжелые рубли, драгоценные камни, сукна и тончайшие ткани, серебряные кубки и бокалы, резные чашки из яшмы и нефрита и много дорогой резной посуды.

Глаза хана горели жадным блеском, сановники причмокивала губами, охали и ахали. Когда пустые короба унесли, Менгли-Ги- рей сказал:

—      Подарки моего брата Ивана тронули мое сердце. Что еще повелел князь сказать мне?

Беклемишев вынул свиток из широкого рукава.

—      Государь повелел мне передать от своего светлого имени могучему хану таковы слова: «Князь великий Иван челом бьет. Посол Гази-баба говорил мне, что хочешь меня жаловать в брат­стве и любви точно так, как ты с Казимиром в дружбе и любви. И я, услышав твое жалование и увидев твой ярлык, послал к тебе бить челом боярина моего Никиту, чтобы ты пожаловал и как на­чал жаловать, так бы и до конца жаловал».

Прослушав перевод Шомельки, хан качнул головой в знак того, что понял, а стоявший на нижней ступеньке трона Ширин-бей по­дался на шаг вперед и, наклонившись к уху хана, зашептал что-то.

—      Князь Иван знает, что хан Ахмат недруг мой? — спросил Менгли-Гирей.

—      То государю моему ведомо,— ответил Никита.

—      Дружбу и братство со мной заключив, Иван, если я на Ах­мата войной пойду, со мной вместе пойдет ли?

Никита помедлил с ответом, раздумывая. Потом сказал:

—      Братство противу одного недруга заключать не стоит. Ежели Ахмат или Казимир пойдут на Москву, то ты, могучий и непобе­димый, должен сам на них пойти или брата послать. А ежели на твою землю недруг пойдет, Ахмат ли, а то и кто другой, государь мой вместе с тобой будет.

—      Пусть брат Иван выступит против Ахмата, я ему помогу,— предложил хан.

Никита не спешил с ответом. Он помнил наказ. Московский государь первым эту борьбу начинать не хотел. Поразмыслив, посол сказал:

—      Сысстари княжество русское миром живет, мечи поднимает токмо для обороны. И братства с тобой, великий хан, русский го­сударь ищет не для войны, а для мира. Войной на Ахмата первыми мы не пойдем.

—      Сколько раз в год и какие поминки будет слать мне брат Иван, ежели я заключу с ним братство и дружбу? — спросил хан.

—      Оное братство и дружба тебе, великий хан, равно нужны, как и государю моему, потому союз сей должен быть равный, браг­ский. Поминки шлет младший брат старшему, а мой государь и ты, великий хан, все равно как ровесники. А посему поминков давать государь русский не будет.

—      С умыслом али по неразумению оскорбляешь ты меня в моем дворце? — гневно произнес Менгли. — Как смеешь ты, посол князя Ивана — данника Золотой Орды, так со мной разговаривать! Как смеешь, спрашиваю?

—      Обиды в моих словах не вижу,— спокойно ответил Бекле­мишев. — Великий князь Иван желает другом твоим быть, а не данником. Мой государь не скуп — это вы только что видели. Дру­га одарить он умеет щедро. Так и впредь будет. Сказал ты, что Иван данник Орды. Это верно. Одначе такой ли осталась Золотая Орда, как и прежде?

—      Орда сейчас не та,— тотчас же ответил хан,— царство Ах­матово распадается, как перезревший кусок овечьего сыра. Наше ханство встает над Ордой, как барс над волчицей.

—      Правдивы слова великого владыки,— промолвил посол. — Орда сейчас не та. Да и Русь також не та. Множество удельных князей встали под могучую руку моего государя, и единством кре­пится ныне отчизна. Союз между нами потребен равно и ханству вашему и земле Московской, и о том вам не хуже меня ведомо. А что касаемо поминков — не в них суть. Быгь может, даров по доброй воле государя Московского будет более, чем обязательных поминков.

Менгли-Гирей снова посветлел лицом. Посол говорил смело и убедительно. Правда, что Орде не дано жить, а Казимир польский ненадежен в союзе. Если русский князь щедро будет дарить хана, на дружбу с ним следует пойти.

—      Хорошо,— произнес хан после некоторого раздумья. — Я пожалую Ивана братством и дружбой. Пусть позовут начальника моей канцелярии и пусть напишут ярлык князю Московскому.

—      Сие не по-братски будет, великий хан, — заявил Никита,— братство и дружбу не жалуют, а принимают и поравну оба госу­даря, и ни один из них друг над другом стоять не должен. Яр­лык, сколь мне ведомо, суть приказное письмо, и равного брата оно как повеление обидит. Государь мой просит дать шерть, како­вую он крестным целованием утвердит.

Твой государь очень много просит! —- воскликнул Менгли.— Не забывай одного — не мой посол приехал в Москву, а ты стоишь перед моим троном!

—      Сего я не забываю,— стоял на своем Беклемишев. — Одна­че, великий хан, видно, сам запамятовал, что его человек Гази-баба еще раньше стоял перед русским троном и государем моим был принят ласково. И голоса на него государь не поднимал. Между тем, ты кричишь на государева посла, словно на конюха своей дворцовой конюшни.

В зале Дивана после ответа стало шумно. Хазнадар-ага вскочил и, тряся седой бородой, визгливо прокричал:

—      Никогда и никто в этой священной обители Совета и суда не отзывался о нашем повелителе так неуважительно! О великий хан! Такого потерпеть нельзя.

—      Пусть уходит отсюда неверный!

—      Нечестивцу не место в обители хана!

К Беклемишеву подбежали два дюжих аскера и встали по бо­кам, готовые исполнить любое слово хана.

Менгли-Гирей, покусывая губы, молчал. Его лицо пылало гневом.

—      Увести его.

Аскеры схватили посла за руки и поволокли к выходу. Ши- рин-бей спешно подошел к хану и тихо начал что-то говорить. Разман-бей, следовавший за послом, остановился у входа и с по­клоном спросил:

—      Аллах велик в небе, хан — на земле. Каждое его слово свято и законно. Куда великий прикажет отвести неверного?

—      Пусть идут в посольский двор и ждут нашего решения.

В посольском дворе аскеры ни на шаг не отходили от Никиты Беклемишев позвал к себе Чурилова и сказал:

—      Теперь на тебя да на Тугейку надежда. Пошли Шомельку к Ширину, посули ему большой бакшиш. Хан его слушается. Тугейка пусть идет тайно к Нурсалган. Насколько я понял — он па­рень с головой, знает, что и как выговорить.

Чурилов разыскал Тугейку, передал ему привет боярина. Тусейка много говорить не любил, а если что и скажет, то прямо:

—      Ни явно, ни тайно во дворец нам не попасть. Золота надо.

—      Много?

—      Не больно много. Дворцову стражу подкупить.

—      А если во дворце нас поймают? Ведь голову снесут.

—      Во дворец не пойдем. Нам бы только царице весть подать. Сама придет.

—      Вот держи,— Никита положил в руку Тугейки кисет с золо­том. — Устраивай сие дело, как лучше. Я тут не ходок.

Вечером перед сменой караулов Тугейка долго околачивался у ворот в крепость, ожидал удобного случая. Один из стражей, на­конец, отошел от ворот и пошел вдоль стены. Тугейка догнал его и без обвиняков сказал:

—      Тебе деньги нужны?

—      Деньги всем нужны,— ответил страж, не оглядываясь.

—      Надо весть во дворец передать.

—      Кому?

—      Царице Нурсалтан.

-- Трудно,— сказал страж. — Ази живет в гареме, туда ходу нет. Очень трудно.

—      Евнух поможет...

—      Ему тоже деньги нужны.

—      Дам и ему.

—      А страже около гарема?

—      Дам и страже...

—      А служанке, которая унесет весть царице?

—      Шайтан с тобой — дам и служанке.

—      Еще надо дать...

—      Э-э,— Тугейка остановился,— аллах тебе спутник. Иди. Я найду не такого жадного, как ты,— и зашагал обратно.

—      Постой-постой,—страж схватил его за рукав,—говори, что передать.

—      Скажешь ей: приехал Туга, который из Казани. Что она на то ответит, скажешь мне. Я тут буду ждать.

—      Давай деньги.

—      Рано. Вот возвратишься — тогда.

Страж тряхнул бритой головой и скрылся за воротами дворца. Устроившись меж корнями большой чинары, Туга приготовился к долгому ожиданию. Но как только стемнело, от ворот отделились две фигуры — мужская и женская. Туга вскочил, вышел на дорогу, поравнялся с мужчиной, сунул ему в руку кисет. В одном из пе­реулков страж исчез — как растаял.

-     Ты ли это, Тугейка? — раздался голос под покрывалом.

—      Я, валидэ, я.

--    Ты вырос — тебя не узнать.

—      Если бы ты видела своих сынов. Они еще выше меня...

—      Говори, говори.

-     Впереди люди идут, валидэ.

Нурсалтан схватила его за руку и свернула в заулок. Скоро пришли они к богатому дому, постучали. Их встретила старая женщина, провела в просторную комнату с двумя светильниками. Нурсалтан долго рассматривала Тугу. В ее глазах стояли слезы, и он понимал чувства матери.

На столе появились фрукты и шербет. Тугейка вынул из-за пазухи письмо великого князя, передал валидэ. Она положила его на стол, не читая, сказала нетерпеливо:

—      Ну рассказывай, как они там мои родные...

И Тугейка начал говорить о том, что дети ее растут, мать вспо­минают часто, послали ей письма и подарки, которые он, Тугейка, не посмел взять с собой.

—      Они уже знают грамоту?

—      Иван учит их грамоте арабской, по-русски они тоже говорят. Не беспокойся, великая Нурсалтан.

—      Веру магометову не забыли? Не принуждают ли их?..

—      Они молятся аллаху. Князь к своей вере их не принуждает, да ему это и не нужно. Знай, валидэ, Иван готовится к походу на Казань. Он хочет свергнуть хана и на его место посадить твоего сына Аминя.

—   О, если это случится — я сразу уеду к                      нему.

—                                             Если позволишь,          великая, я пойду за русскими. Они        тоже

хотели увидеть тебя.

—      Иди. Я пока прочту письма Ивана.

Спустя полчаса, Тугейка привел Хозю Кокоса и Никиту.

Никита был одет просто и держал в руках лоток с товарами. Поприветствовав Кокоса, царица спросила:

-     При слуге о деле         говорить можно ли?

      -      Сие не слуга, а              помощник боярина         московского.     Ему       из­

вольте передать письмо.

Нурсалтан быстро свернула листы в трубку и, перевязав их шелковой тесьмой, передала Чурилову. Затем вышла в соседнюю комнату и вынесла большую черную, обтянутую кожей, коробку. Открыв ее, поднесла молча Никите. На малиновом бархате лежала словно свернувшаяся змейка, нить крупных жемчугов. Хозя Ко­кос, вытянув шею, долго, не отрываясь, смотрел на нить, а потом воскликнул:

—      Какое великолепие!

—      Прошу передать эти зерна брату моему Ивану с поклоном.

—      Великая царица,— произнес Чурилов,— я не волен брать столь дорогие подарки. Зернам сим цены нет. Мне токмо повелено вручить тебе от светлого имени Московского государя вот сей ло­ток. Там и каменья дорогие и золото с серебром. Боярин Никита повелел також сказать, чтобы ты завтра послала слугу в посоль­ский двор за соболем да белками. Столь великую ношу взять с собой мы убоялись.

—      Скажи спасибо брату Ивану за подарки,— сказала Нурсал- тан, принимая лоток. — А это возьми — твой государь сам просил послать ему эти зерна.

—      Пришел я к царице,— сказал Чурилов, принимая жемчуг,— с просьбой. Посла моего хан грозится закрепить, грамоту шертную, ради какой мы приехали дать, отказался. От государева име­ни посол помощи твоей великой просит.

—      Передай послу — пусть ждет. Без шерти он от нас не уедет. На то мое царицыно слово. Сколь времени на то надо, не знаю, только пусть ждет. А сейчас уходите. За наши головы боюсь.

Наскоро простившись, Хозя Кокос и Чурилов покинули царицу.

* * *

Все зашевелились во дворце после возвещения первой вечерней молитвы. Выступил из своих покоев хан. Опираясь на посох, в сопровождении ближайших лиц отправился он в мечеть.

После молитвы аллаху, хан, поужинав, спустился по скрипучей лесенке в сад. Минуя любимую беседку для отдыха, Менгли про­шел в первую половину гарема, где жили его валидэ — законные жены.

Ази встретила владыку в комнате, обитой голубым атласом. Она поклонилась ему, жестом пригласила сесть на софу, покрытую оранжевым сукном и окаймленную светлым атласом. Сама села против него на желтую камчатную подушку.

—      Давно стены моей обители не видели великолепного,— неж­но заговорила Нурсалтан.

—      Моя дорогая и мудрая Ази,— ответил хан. — Пришел я по­говорить с тобой о делах важных. Только сегодня были в моем дворце послы от русского князя Ивана, и мне кажется, я принял их не так, как следует.

—      Зачем князь прислал своих людей?

—      Он хочет со мной дружбы и братства.

—      Это хорошо, мой великий хан.

—      Но он хочет быть равным со мной! Его послы разгневали меня, и я повелел держать их под стражей.

—      Ты мудро поступил, великодушный хан.

—      Ты так думаешь?

—      Аллах тому свидетель. Разве может повелитель решать большие государственные дела в один миг. Послы сказали тебе свое слово, ты им сказал свое. Этого на один раз достаточно. Те­перь пусть послы посидят и подумают — правильно ли они говори­ли. И у тебя, мой мудрый хан, сейчас есть время взвесить все твои слова и принять наилучшее решение. Я хорошо знаю князя Ивана...

—      Расскажи мне, что он за человек.

—      Князь Иван может быть хорошим и верным другом — он не способен на вероломство. Какую корысть он мог иметь от меня, от слабой женщины? Никакой. Но стал мне другом, и только по его воле живут сейчас мои дети. Уже много лет князь Иван кормит и одевает сыновей моих и не просит за это платы. В этом я вижу благородство его души. Такой друг и брат только усилит твое могущество, укрепит твой трон. Можешь ли ты сказать по­добное о нашем союзнике Хазиэмире?

—      О Хазиэмире я этого сказать не могу. Только расчет держит его в союзе со мной.

—      И все-таки ты в грамотах ему пишешь «равный брат мой», а князя Ивана равным признать не хочешь. Почему?

—      Князь Иван данник хана Ахмата!

--    А разве Ахмат         твой друг?

--    Фуй, шайтан!          Я ненавижу       этого    пожирателя падали. Он

мой враг!

—      И князю Ивану он недруг. Будучи в братстве с великим князем русским, вам легче задушить вашего общего врага.

—      Посол сказал, что Иван не желает нападать на Ахмата.

—      На то его воля. По тебе, верно, известно, что Ахмат сам собирается набежать на Москву.

—      Мои люди в Орде доносят мне об этом. Это верно.

--    Пиши Ивану            братство и любовь, мой              повелитель, и        это

принесет тебе славу            и богатство.      Коли     Ахмат     уйдет в набег на

Русь, ты братства Иванова ради пошлешь свои войска в Орду и в отсутствие хана Ахмата захватишь все его богатство. Если Ахмат, возвратясь, пойдет за то войной на тебя, Иван поможет тебе, и вы растерзаете Ахмата.

—      Слышал я, что Иван намерен отнять у Хазиэмира киевские земли. Если он пойдет на короля литовского, как мне быть? Хази- эмиру я еще раньше шерть давал.

—      В войне из двух друзей выберешь одного. Твой мудрый ум подскажет, какого.

—      Ты говорила о щедрости князя. Однако он мне не хочет давать поминков, а круль мне их дает.

—      Говорят, послы Ивановы привезли гебе большой бакшиш, говорят, он дороже трех годовых поминков Хазиэмира. Разве не все равно алмазу, как его назовут, бакшишем или поминком. От­того не перестанет он быть алмазом.

—      Ты права, Ази, и я дам шерть князю Ивану. Ширин мне тоже дал такой совет. Совет двух мудрых — правильный совет.

Глава двадцать четвертая

МОГУЧИЙ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЯ

Менгли-Гиреево слово брату мое­му великому князю Ивану. Промеж нас братская дружба учинилась, дру­гу другом быти, а недругу недругом быти...

Из грамоты Менгли-Гирея Ивану III.

рошла неделя, как от горенки Никиты Ва­сильевича увели стражу. Теперь русское посольство ходило по городу вольно, однако в посольский дворик никто из татар не приходил. О существовании людей посольских во дворце будто забыли. Наконец, однажды под вечер, ког­да боярин совсем уже собрался отходить ко сну, в его спаленку в сопровождении Шомельки про­тиснулся толстый татарин.

—      Образец великих и почтенных, рудник всех добродетелей, аг[30] собственного двора, ис­точник счастья, рассадник могущества, да уве­ковечит аллах его могущество, пресветлый бей Ширин приглашает русского посла в свой дво­рец,— проговорил он.

Как только Шомелька перевел приглашение, Беклемишев сразу же стал собираться и повелел крикнуть Никиту Чурилова и стражу. Татарин, видимо, понял приказ боярина и торопливо ска­зал Шомельке:

—      Посла приглашают одного. Я буду его

ВО ДВОРЦЕ БЕЯ ШИРИНА

проводником и охраной. Пусть посол верит благородному Шири­ну: его голова будет целой и невредимой.

Никита Чурилов стал отговаривать Беклемишева.

—     Не ходи, Василия. Риск зело велик. Похоже на обычную татарскую пакость. Убить посла во дворце, видно, грехом считают, да и от людей будет неприлично. На улице снесут голову, и тела не найдем.

—     Вам же ведомо, что я к Ширину пошел. С него, в случае чего, завтра спросите.

—     Откажется, разбойник. Отколь нам знать, что сей человек от Ширина? Завтра, к тому же, будет поздно, коль тебя в живых не будет.

—     Не о себе думать надобно —о деле,—ответил боярин.—Не пойти — скажут, струсил русский посол. Я иду один!

—     Не гневайся, боярин, молодцов следом я все же пошлю.

Беклемишев кивнул головой и вышел вслед за татарином.

Дворец бея Ширинова по красоте и богатству не уступал

ханскому. Татарин, сняв сапоги, повелел Никите сделать то же. Боярин отрицательно покачал головой, но его провожатый неожи­данно сказал по-русски:

—     Такой закон. Во дворце не стучи, не оскорбляй слух хана.

—     Неужто хан здесь?

Татарин утвердительно кивнул головой. Сапоги и саблю приш­лось снять и отдать прислужнику.

В просторной комнате, которая более походила на веранду, Ники­ту оставили одного. Боярин огляделся. Пол комнаты покрыт цветны­ми циновками, посредине—бело-мраморный фонтан. Потолок выло­жен голубой мозаикой с золотом. Стены вместо обоев покрыты разноцветным фарфором. Вдоль стен низкие скамьи, устланные коврами. На трех столиках, расставленных в комнате, стоят каль­яны.

Ждать пришлось недолго. Бесшумно открылись двери, в ком­нату вошел хан, за ним Ширин-бей. Гирей прошел вперед и сел на подушки. Ширин уселся с правой стороны, показал Никите на левую скамью. Никита сел, поджав ноги под себя. Толмач поднес столики с кальяном, сперва хану, потом бею и Никите.

—     Здоров ли мой брат Ак-бей? — спросил хан после короткого молчания.

—     Слава богу, здоров. Здоров ли друг государя великий хан?

—     Благодаря аллаху, я здоров.

—     Мудрый хан принял решение,— заговорил Ширин-бей,—он хочет взять от твоего государя братство и дружбу от детей до внучат. Только объясни великому владыке в коротких словах, что хочет от него наш друг Иван?

—     Кыпчакский хан Ахмат и ваш и наш недруг,— ответил Ни­-

кита. — Ведомо нам, что собирается он войной на нашу землю. Война сия для моего князя, который является сейчас государем всей Руси, не страшна. Однако Ахмат может соединиться со ста­рым ворогом нашим королем литовским Казимиром, и они вкупе с ним могут принести народу и государству великое разорение.

—      Я понял, чего хочет Иван,— сказал Гирей усмехаясь.— Он желает, чтобы в случае войны я ухватил за перчем’ одного из врагов наших и пригнул его голову к земле. Поезжай домой и скажи Ак-бею, что Менгли-Гирей ему друг и Ахмата на его землю не пустит. Через день, как воины Ахматовой Орды уйдут на Мос­кву, мои аскеры будут грабить Сарайчик. Это остановит Ахмата, и он вернется назад. На этом слово мое!

—      Велик ум хана,— проговорил Беклемишев. — Ты верно по­нял желание моего государя. А ежели Казимир на князя войной пойдет, на чьей стороне будет великий хан?

—      С Казимиром я стою во братстве и дружбе, однако, ежели он пойдет на Ивана войной, он мне другом не будет. Я так и скажу ему слово свое. Ежели Казимир попросит моей помощи, я отвечу: «Вся рать ушла на Ахмата». На этом слово мое.

—      Слово твое, великий, передам государю в точности

—      Еще чего желает мой брат Иван?

—      Торговля с ханством твоим да с Кафой и Сурожем у нас совсем захирела. Купцов наших люди твои грабят, кафинпы оби­жают. Просил государь торговле помеху не чинить.

—      Как ты думаешь об этом, Халиль-бей? — обратился хан к Ширину.

—      С братом и другом как не торговать?

—      Завтра получишь фирман[31] на свободную торговлю в моем

ханстве.

—      Чего великий хан желает от князя Ивана? — спросил бо­ярин.

—      Пока ничего. На то особый посол будет. Поклонися от меня твоему князю, поблагодари за память и добрые подарки. Завтра ты получишь шертную грамоту.

Уходя из дворца, боярин подумал: «Не зря государь мой гова­ривал, что ночная кукушка перекукует кого угодно. Спасибо тебе, мудрая Нурсалтан».

На следующие сутки около полудня посольство в полном соста­ве пригласили во дворец. В зале Совета и суда, кроме хана, сидели шестеро дородных татар да диван-эфенди с разман-беем. Посоль­ство вошло в зал в том же порядке, как и в первый раз. Никита поклонился хану и сидящим и увидел около трона бумажный сви­ток, разложенный на столе. Диван-эфенди встал впереди посольст­ва и произнес пожелания тысячелетнего здравствования хану Менгли и всему роду Гиреев.

—      Великий хан и великий Совет пожелали дать великому кня­зю Ивану шерть на дружбу и братство,— продолжал диван-эфен­ди.—Позволь, о мудрейший, благословеннейший, огласить грамоту.

—      Позволяю,— произнес Гирей, и диван-эфенди взял в руки свиток, приложив его к груди и лбу, начал читать:

—      «Вышнего бога волею яз Менгли-Гирей-хан пожаловал есмь, взял есми со своим братом с великим князем Иваном любовь и братство и вечный мир от детей и на внучата. Быть нам везде за один,— эфенди передохнул и продолжал,— другу другом быти, а недругу недругом быти».

—      Так ли сказано слово мое? — спросил хан у Совета. Беи согласно качали головами.

—      Посол упрека не имеет ли?

—      Не имею, великий хан.

—      «Кто будет друг мне, тот и тебе будет друг, кто мне, Мен- гли-Гирей-хану, недруг — тот и тебе, великому князю Ивану, не­друг. А мне твоей земли и тех князей, которые на тебя смотрят, не воевати, ни моим уланам, ни князьям».

—      Дозволь, великий хан,— попросил Никита,— добро было бы, если б в грамоте написать: «А без ведения нашего люди наши твоих повоюют, а придут к нам и нам их казнити, а взятое без откупу вам отдати».

Менгли-Гирей подумал малость и махнул рукой: «Дописать». Далее читает диван-эфенди:

—      «А твой посол ко мне приедет, он идет прямо ко мне, а пошлинам дорожным и иным всем пошлинам не быть. А сам яз Менгли-Гирей-хан и со своими князьями тебе, брату своему вели­кому князю Ивану, крепкое слово шерть есми дал: жити нам с тобой по сему ярлыку».

Окончено чтение. Грамоту унесли переписывать. Все это время царили в Диване тишина и молчание. Спустя полчаса свиток внес­ли в зал, и диван-эфенди с поклоном передал грамоту хану, а слу­га поднес столик к трону.

Хан подписал грамоту. Из боковой двери после знака эфенди внесли тамгу, хан взял тамгу, поднял ее над головой и спросил:

—      Есть ли упреки грамоте? Говорите сейчас. После тамги никто, кроме аллаха, не может изменить написанное. Таков закон.

Молчание.

Хан ставит печать, и снова грамота у диван-эфенди.

—      Великий хан изволил поставить на грамоте свое священное имя и тамгу и начертал: «Писана в Солхате богохранимом в пер­вых днях месяца Джумазельэвель».

После этих слов грамота перешла в руки посла.

Прием был окончен.

После приема Менгли-Гирей отправился в хамам. Здесь двор­цовый банщик особыми приемами намял хану тело, вымыл его теплой водой и протер мазью, делающей кожу мягкой и нежной. Брадобрей покрасил владыке бороду хной и спрыснул голову бла­говонной жидкостью. В малой столовой комнате слуги расстелили достархан, и Гирей в одиночестве принял пищу. Затем он перешел в кофейную комнату и повелел дать ему кальян. Растянувшись на подушках, хан задремал. Янтарный мундштук выпал из его рук, и скоро комната огласилась раскатистым храпом. Ничто не преры­вало покой хана. Только молчаливые ачкапы мерно и не спеша помахивали над спящим огромным опахалом.

...Спит владыка правоверных, но не до сна Ширин-бею. Все время после разговора с Джаны-Беком, который произошел на­кануне приема у Менгли-Гирея, бей Халиль прожил в тревоге. Джаны-Бек высказал страшное предположение. Сераскир не донес хану о своих подозрениях не потому, что он добр к бею Халилю и его сыну Алиму, а потому, что еще не уверен в причастности Али­ма к шайке Дели-Балты. «Сейчас, наверное, лучшие его аскеры шныряют по моему бейлику,— думал Халиль. — И как только най­дут подтверждение, это сразу станет известно хану».

Правда, Алим — сын бея Ширина, и это многое значит. Мен- гли не решится сам наказать Алима — он суд над ним вынесет на Диван. А там дело может кончиться плохо — члены Дивана вспом­нят Чингиз-ханову ясу и скажут Ширину, что не они посылают на смерть его сына, а закон великого предка.

Бей Халиль в душе надеялся, что Джаны-Бек ошибся. Неуже­ли его Алим творит разбой? Но зачем же, если сын не причастен к разбойничьим налетам, попал он в Сурож и содержится сейчас в крепости? Какие дела повели его в Сурож? Бей наказал своему человеку в свите сераскира постоянно осведомлять его обо всем и сейчас с нетепреиием ждал известий.

Наконец, после полудня во дворец прискакал запыленный пут­ник и, не снимая с руки нагайки, прошел в покои бея. Он упал перед Ширином на колени и тихо заговорил:

—      Плохие вести, великородный бей. Твой сын, да спасет его аллах от девяноста девяти несчастий, послал из Сурожа письмо своему молодому другу Бахти из Карасубазара, Сераскир прознал об этом, и того Бахти схватили. Пытали его и Бахти подтвердил, да простит меня великий бей, что твой сын и Дели-Балта — одно и то же лицо.

—      Этот молокосос мог оболгать моего сына! — воскликнул Халнль-бей. — Что ни скажет человек, если его пытать.

—      Прости, бей, но у Джаны-Бека в руках письмо Алима.

—      Ну и что же?

—      Помнишь, бей, ту памятную ночь, когда сераскир получил отсеченную голову? С вей была записка, написанная Дели-Балтой. Та записка и это письмо, да простит меня мой повелитель, написа­ны одной рукой. Джаны-Бек никогда не простит этой насмешки Алиму.

--     Ты прав, Даулет. Сыну грозит большая опасность. Сейчас же иди, смени лошадей и немедля скачи обратно Кар асу. Найди моего казначея и скажи ему, пусть возьмем из моей казны боль­шой сафьяновый кисет и отсчитает из него девять раз по девя­носто золотых монет. Возьми и сразу же скачи назад. Я жду тебя завтра утром.

Отослав слугу, Халнль-бей долго сидел в раздумье, широко расставив ноги. Желтые сухие руки бея лежали на коленях не­подвижно.

«Денег не жалко. Но одним золотом гнев хана не погасить. Придется упасть перед гроном владыки на колени, и это тронет душу хана. Видит всевышний — нелегко гордому Ширину ползагь у ног Менгли, но надо...»

На следующее утро после второй молитвы Даулет привез зо­лото и почти одновременно с ним вошел посланец хана. Бея Ши­рина звали во дворец.

Менгли-Гирей установил правило — один раз в неделю прово­дить день мудрости. В этот день поэты должны были сочинять стихи, старцы записывали в толстые книги все то, что, по их мне­нию, под луной хорошо, а что плохо, аскеры постигали мудрость войны. Сам хан трудился над составлением истории государства, а иногда обдумывал новые законы перед тем, как вынести их на утверждение Дивана.

Конечно, не сам хан составлял историю государства. Писали ее имамы, а владыка прослушивал написанное и то, что ему не нравилось, повелевал выбросить.

Убеленный сединами имам читал:

—      Благословенный и величественный Чингиз-хан, основатель рода Чингизидов, сам родился от блистательных родителей и без сомнения в год льва, потому что был олицетворением характера и достоинств этого славного повелителя зверей.

—      Совершенная правда,— заметил хан.

—      Сын его Джучи, раздвигая границы владений...

Вошел, согнувшись до пола, слуга и произнес:

—      Сераскир по важному делу.

—      Пусть войдет.

Джаны-Бек вошел в комнату, широко шагая, подошел к хану, склонился на одно колено и поцеловал край халата владыки.

—      Твоя воля, великий, исполнена. Дели-Балта найден!

—      Где?

—      Он в крепости Санта-Кристо. Имя его Алим.

—      Алим, сын Халиля?!

—      Так, могучий хан.

—      Новые дела отвлекают меня, о мудрый богослужитель,— обращаясь к имаму, произнес хан,— отложим историю на следую­щую неделю.

Имам молча удалился.

—      Рассказывай,—произнес Менгли-Гирей.

В речи, полной негодования, Джаны-Бек рассказал хану о под­лых делах Ширина. Сераскир часто видел хана грозным и раз­гневанным — владыка был неимоверно вспыльчив. Но на сей раз Менгли-Гирей разъярился необычайно. Сераскир ликовал. Мен­гли-Гирей подбежал к двери и с силой толкнул легкие створки ногой.

—      Эй, кто там?!

В узком коридорчике, теснясь, появились слуги.

—      Немедля пошлите за Ширин-беем. А ты, сераскир, иди к себе и через час пошли во дворец палача. Мне понадобится его тяжелая рука и острая сабля. Иди.

Сераскир вышел, а хан, усевшись на подушки, стал нервно покусывать конец своей бороды. Он долго сидел молча

—      Что я скажу этому седому верблюду? — вслух спросил сам себя хан, когда совсем успокоился. И вслух же ответил — Я скажу ему: про тебя говорят, что ты могучий и мудрый. Может, врут люди? Посмотри на своего соседа Аргин-бея — он вдвое моложе и беднее тебя, а завел себе семерых сыновей и двух дочерей. И все они образцы благочестия и послушания. А гы родил всего одного ишака и не можешь с ним справиться. Он оскорбил аллаха, прогневил хана и преступил закон. Он творит разбой под носом своего отца, он хуже всякого злодея-айдамаха. Он навлек позор на наши седые головы перед всей вселенной. В Судакской крепо­сти сейчас каждый сЛуга знает, что в яме сидит убийца и граби­тель, и чей он сын? Славного Халиля из рода Ширинов! Наш ве­ликий и могучий предок хан Чингиз человека, ограбившего своего единоверца, без суда лишал головы. Мы последуем примеру на­шего предка, мы...

Открылась дверь, и в кабинет вбежал бей Халиль. Лицо его было красным и потным, в глазах испуг. Он рывком подбежал к хану, запнулся за складку ковра и упал у ног Менгли-Гирея. Из рук бея выпал вместительный бархатный мешок и, глухо стукнув о ковер, развязался. Из мешка веером рассыпались крупные зо­лотые монеты.

—      Прости меня, владыка, что я так поздно исполнил твою волю,— заговорил Халиль. — У меня не было при себе того мешка денег, которые ты повелел принести мне прошлый раз. Мой слуга только что привез золото из Карасу, и я тотчас же прилетел во дворец.

Хан смотрел на бея и не мог вымолвить ни слова. Впервые видел он, чтобы так унижался гордый Ширин. Золото, много зо­лота лежало на ковре, и блеск его сковал уста жадного владыки. Грозная речь, только что приготовленная, вылетела из головы.

—      Встань, бей, и собери деньги,— тихо произнес хан. — Моя память не подсказывает мне, о каком повелении ты говоришь. Раз­ве у меня нет своей казны? Зачем же я буду выпрашивать золото у моих беев?

—      Не далее, чем в прошлый раз, твои уста произнесли: «Успо­койся, Халиль-бей. Приготовь мешок золота, и я помогу выручить твоего сына».

—      А ты знаешь, что твой сын айдамах и его ждет смерть? Стоит ли он этих денег, есть ли расчет отцу выручать такого сы­на? Ты знаешь, что гласит яса?

Ширин-бей поднялся и, глядя хану прямо в глаза, сказал:

—      Знаю. Яса гласит: «Не возводи вину заглазно, дай человеку сказать слово в свое оправдание, ибо он, может быть, невинен». Так гласит яса. Джаны-Бек хороший воин, но и он мог ошибиться. Сперва надо послушать Алима и тогда возводить на него вину. Помоги, великий, вызволить мне сына, и я, если он окажется ви­новным, сам приведу его к твоей карающей руке.

—      Ты прав, Халиль-бей,— сказал Менгли, не сводя глаз с зо­лотых монет. — Надо сначала поговорить с Алимом, а уже потом судить о его вине. Оставь деньги, иди в свой сераль и жди. Я сам обо всем позабочусь. Иди.

После ухода Ширина к хану снова был позван Ионаша. Мен­гли спросил шпиона:

—      Из крепости латинцев в Суроже надо выкрасть одного че­ловека. К кому следует обратиться моему человеку?

—      Пусть он найдет Андреоло ди Гуаско. Этот человек за деньги сможет выкрасть из крепости даже самого консула.

— Хорошо. Ты можешь идти. Деньги за кафинское дело полу­чил? — Ионаша кивнул головой.

Хан был доволен. Правда, сегодня не удался день мудрости из-за этих неотложных дел, но зато Менгли стал богаче. Му­дрость — это сила, но золото — сильнее,— решил он про себя и, довольный, отправился на молитву.

Вечером еще одна радость ждала Менгли-Гирея. Его посетил консул Солдайи Христофоро ди Негро.

Долго шла спокойная беседа с консулом, но хан так и не мог догадаться о цели приезда Христофоро.

—      Что привело тебя в мой дворец? — не вытерпев, спросил хан.

Ди Негро помедлил немного с ответом, потом сказал:

—      Тревожные времена подходят, глубокочтимый хан, для нас, латинян. Сношения с Генуей становятся все труднее и труднее, скоро и совсем нельзя будет попасть на родину. Султан грозится пограбить наши колонии с моря, и я боюсь за скудные мои сбе­режения. Я знаю давно, как честен и благороден ты, мой друг, и потому хочу просить тебя: прими на сохранение все то, что я ско­пил за эти годы. Это, правда, невесть какое богатство, однако я опасаюсь за его целость. А в твоей казне оно сохранится надеж­нее в любое время. Сохрани мне вот это,— и с этими словами консул вынул из-за широкого пояса четыре вместительных ко­шелька.

—      Только дружбы ради я разрешаю тебе оставить золото и сохраню его до последней монеты. Расписку получишь у моего казначея.

—      Не обижай меня, великий хан. Разве твое слово для меня не в тысячу крат ценнее бумаги! Пусть деньги лежат под твоей охраной, может, наступит час, и под твою защиту я отдам нечто дороже золота — мою жизнь. Я надеюсь, и тогда хан не откажет мне в просьбе.

Следуя к дому Коррадо, консул думал про себя: «Устав за­прещает консулу брать взятки даже от царей, но там ни слова не сказано о запрещении давать взятки царям. Значит, я не нарушил Устава».

Менгли-Гирей, положив полученное за день золото в свою каз­ну, отправился на молитву перед сном.

—      Слава аллаху великому и всемогущему за мудрость, даро­ванную мне сегодня,— произнес хан после молитвы. — Много ве­ликих дел сделал я, много нужных решений принял.

Присутствовавший на молитве имам, услышав последние слова хана, усмехнулся украдкой.

Глава двадцать пятая

«ДЛЯ ГРЕХА ПРИКРЫТИЯ»

Повадилась беда — отворяй ворота.

Поговорка.

СТРАШНОЕ ПРИЗНАНИЕ

ели так дело пойдет и дальше — мои сынки пустят меня нагишом гулять по белу све­ту! — в гневе произнес Антонио ди Гуаско, стук­нув пустой кружкой из-под вина по столу. — А ну-ка повтори, Теодоро, еще раз, как все это вышло.

— Ты знаешь, отец, со мной было всего пять человек. Остальных тридцать вооруженных слуг взял с собой Андреоло. Как и договорились с вечера, мы заняли каждый свое место. Я распо­ложился на берегу моря у Капсихоры, а мой любезный братец увел людей к Пастушьей баш­не, как ты повелел. Я забрался на скалу и ви­дел, как ты с молодцами повел лодку навстречу судну. Потом лодка исчезла, и только через пол­часа она вернулась к берегу с одиноким гребцом. Я понял, что ты благополучно, под покровом но­чи, подплыл к судну и притаился за ним. Я за­палил на скале костер, давая знать Андреоло, что ты на месте и пусть он ждет людей. Андрео­ло понял мой сигнал и ответил небольшим ко­стром. Тогда я не спеша направился в Скути на случай, если брату понадобится помощь. Пока я

добрался туда, прошло много времени. Я ожидал встретить там брата и тех рабов, которых ты столкнул с судна, но не увидел ни­кого. Мне пришлось возвратиться к Пастушьей башне. Когда я вышел на берег, начало уже рассветать.

—      Где же были люди Андреоло?

—      Они расположились вдоль берега на расстоянии полуста стадий друг от друга и спали мертвецким сном. Я растолкал одно­го и увидел, что тот пьян. Из его бессвязного рассказа я понял, что, собравшись около Пастушьей башни, они стали ждать сигна­ла. Сигнала не было долго, и Андреоло решил проведать нашего винодела в подвалах у башни. Там он напился и, расщедрившись, стал угощать слуг. В разгар веселья они увидели огонь моего ко­стра, после чего рассыпались по берегу, чтобы вылавливать под­плывающих рабов.

—      Выходит, они проспали, черти! — рявкнул старый Гуаско.— А я, лысый осел, дважды рисковал головой. О, проклятье! Как хорошо все было сделаної Купцы и пикнуть не успели, как я с моими молодцами выпустил у них кишки. Мы мигом расковали всех невольников и, когда каторга проезжала мимо Пастушьей башни, разрешили им вплавь добраться до берега. «Плывите, вы свободны!» — крикнул я, и это не пришлось повторять дважды. Они, словно рыбки, плюхнувшись в воду, поплыли к берегу. А эти пропойцы проспали. Клянусь петлей, на которой меня повесили бы в случае, если бы я попался за это властям, Андреоло это да­ром не пройдет. Он, сучий сын, чувствует это и, не заходя ко мне, удрал в Солдайю. Не будь я Антонио ди Гуаско, если я не оторву его ослиные уши.

Боже мой, как нам не везет. Я хотел восполнить нехватку в рабочих руках за счет покупки рабов в Карасубазаре, а их про­спал ты. На каторге было больше сотни рабов, они нам подняли бы всю нашу землю, а их проспал Андреоло. Мало того — разбой­ники увели из Скути самых работящих слуг. Чует мое сердце, что и третий мой сын, этот сопляк Демо, тоже отличится. Если я узнаю, что и у того отняли деньги, я к чертовой матери сразу уйду в мо­настырь, а все именье отдам монахам. Ведь подумать только, ка­кой ущерб!

В комнате воцарилось молчание. Антонио опрокидывал в свой широкий рот одну кружку с вином за другой и не хмелел. Нако­нец Теодоро сказал:

—      Выслушай меня, отец. Земли вокруг Скути самые богатые, а находятся они у нас в запустении и без надзора. Отдай их мне, я я наведу там порядок. Только чтобы никто кроме тебя, не со­вал туда свой нос.

—      Я давно твержу тебе об этом! — воскликнул отец. — Женись, строй дом и будь там хозяином.

—      Как раз я хочу об этом говорить с тобой. Позволь мне взять в жены дочь русского купца Никиты. Приданое можно взять та­кое, которое в два раза покроет все наши убытки. Ах, отец, как она прекрасна!

Антонио долго глядел на сына и молчал. Теодоро, не переста­вая, расхваливал невесту, убеждал отца всячески, но тот не про­износил ни слова. Когда все вино из вместительного кувшина было выпито, старый Гуаско начал говорить.

—      Ты знаешь, Тео, я не боюсь ни бога, ни черта. Но наших святых отцов я, грешным делом, побаиваюсь. Клянусь бородой, они хуже пиратов. У тех есть кой-какие понятия о человеческих правилах, и с ними можно сладить, а у наших братьев-католиков дьявольские души и длинные руки. Право слово, ты не много по­теряешь, если сменишь веру, но святые отцы не простят тебе этого. Вот чего я боюсь. Они погубят тебя и твою невесту.

—      Пока ты жив, я не страшусь ничего! — горячо промолвил Теодоро. — Я и сам не трус, но если и ты встанешь на мою защи­ту, нам никто не страшен!

—      Ох-хо! — весело крикнул Антонио. — А ты прав, сынок. Ан­тонио ди Гуаско еще может защитить и себя и своего сына. Прика­жи седлать коней, а я захвачу денег на подарки. Поедем смотреть невесту!

* * *

За последнее время в душу Кирилловны все чаще и чаще стала вселяться тревога за дочь. Мать заметила в ней большую переме­ну. Ольга стала задумчива, грустна. Куда девалось веселье, не слышно голосистого смеха, прекратились песни, сбежал румянец со щек Оленьки. Сидит она часами за пяльцами, но почти не вы­шивает. Воткнет иглу в суровье, устремит взор куда-то вдаль и не замечает ничего. За столом почти не ест, не пьет, похудела. Смотрела-смотрела старая мать и однажды не выдержала, спро­сила:

—; Вижу, Оленька, что-то тебя печалит. Может, матушке ска­жешь, что на душе?

—      Плохо мне, мама, не знаю отчего...

—      Знаешь, поди, да сказывать не хочешь. Молода ты и не придумаешь, как самой себе помочь. Откройся мне, раздели горе на двоих — легче будет. Может, обидел кто, или просто занеду­жила? Что же молчишь-то? А может... Может, полюбила кого?

Ольга взглянула на мать глазами, полными слез, всхлипывая, припала к ее плечу.

—      Плакать, светик мой, не след,— тихо сказала мать.— Ко всем это приходит, а тебе самая пора. Полюбила кого, ну и слава богу. А он-то любит тебя?

Девушка заплакала еще сильнее.

—     Неужто, злодей, на такую красавицу не глядит? — восклик­нула мать и тут же сердито добавила: — Брось реветь да и расска­жи все толком. Чей он сын, нам ведом ли?

Не отрываясь от материнского плеча, Ольга вздрагивающим голосом сказала:

—     Памятуешь, маменька, посла государева? С ним был дру­жинник статный, русый. Это он...

—     Христос с тобою, донюшка. Я чаю, и слова молвить с ним не успели. Да и мыслимо ли дело тебе, купеческой дочке, за про­стого дружинника идти.

—     Маменька, не дружинник он... Соколом его зовут. Атаман он ватаги.

До Кирилловны не сразу дошел смысл сказанного. Она вспом­нила разговоры, которыми полон был Сурож в эти дни. О ватаге Сокола говорили в городе разное: иные шепотком, с испугом в голосе, другие с надеждой и гордостью. Так вот оно что!

—     Святый боже, снятый крепкий — помилуй нас,— перекре­стилась Кирилловна. Потом встала, всплеснула руками: —Да ведь разбойник он, непутевая!

—     Люблю я его, мамушка, больше жизни люблю.

—  Что ж натворила, что наделала! Проклянет тебя отец-то, видит бог, проклянет.

—     Не все еще сказала я тебе, матушка. Прости меня, выслушай меня...

—     Что, что еще?!

—     Сына Сокола под сердцем ношу я...

Кирилловна медленно поднялась с лавки, хотела было что-то сказать. Но из груди ее вырвался сдавленный стон, колени подко­сились, и она упала на пол.

Ольга закричала. Прибежал отец со служанками, и Кириллов­ну унесли в спаленку. Через несколько минут служанки вышли и сказали, что хозяйка пришла в себя, велела мужу остаться около нее. В закрытой наглухо спаленке Никита с женой говорили до полудня.

Из спаленки отец вышел чернее тучи. Кирилловну вывели под руку служанки. Ольге показалось, что мать за эти часы постарела на несколько лет. Выпроводив служанок, Никита сел за стол про­тив жены и, не глядя на Ольгу, заговорил:

—              Ну вот, Кирилловна, вырастили мы дочку. Единственную. Думали, она род славный Чуриловых продолжит и будут у нас с тобой внуки, как у всех честных людей. В зятья ждал я человека благородного, моему делу помощника. А что вышло? За любовь,

за ласку, за заботу да за хлеб-соль дочь отплатила щедро. Воз­ложила невиданный позор на наши седые головы. Как теперь даль­ше жить будем, старуха? Как торговлишку вести? Поеду на Русь с товарами — зятек-разбойничек пограбит и буде жалобиться не можно. Родня — ничего не поделаешь. А може, и награбленное в моих клетях прятать заставит. Что молчишь, старая? Не углядели мы с тобой, не с той стороны беда пришла, отколь ждали.

—      Бог с тобой, Иикитушка,— еле слышно промолвила Кирил­ловна,— говори, что надумал, не томи душеньку.

—      Бить бы тебя, дочь, надо, да боем беду "не исправишь. Грех прикрывать надобно. К смотринам готовься. Человек к Гуаскам мною уже послан. Выйдешь замуж за Теодоро, и в моих хоромах будете жить. Парень обещал православную веру принять, и на том слава богу. Не только за латиняна, а за татарина теперь тебя рад отдать, чтобы срам твой скрыть. Приедут сватать —будь весела. Люб ли, не люб жених — радость показывай. Умела напакостни­чать — умей и притворяться. Поженитесь, а там как хотите.

—      Тятенька...

—      Не смей перечить, греховодница! — гневно воскликнул отец а тяжело опустил ладонь на стол.

СВАТЫ

Под вечер прискакал посланный к ди Гуаско слуга и сообщил, что фряги будут в доме Чуриловых сегодня же.

—      Почитай, сразу же за мной и поехали,— сказал он.

В самой большой горнице зажгли множество свечей, пригото­вили стол, вынесли из погреба вино и яства. Ольгу увели в ее свет­лицу наряжать к выходу на смотрины. Загодя приготовили дорогой кашемировый платок. По обычаю издревле, ежели невеста жениху по нраву — дарит он ей на смотринах вместе с подарками полотен­це. Ежели невеста не по душе — только одни подарки. Невеста в знак согласия выйти замуж одаривает жениха платком. Коли же­них не приглянется — на стол вместо платка невеста выносит «по­сошок на дорогу» — стакан вина.

Ждали гостей долго.

Уже перед самым колокольным звоном у ворот Никитиного до­ма остановились шестеро всадников. Четверо слуг ввели лошадей во двор — двое в черных плащах поднялись на высокий рундук. Здесь их встретил сам хозяин и провел в горницы. Служанки при­няли у гостей плащи и шляпы.

Старый ди Гуаско одет был просто, молодой — наряжен, слов­но герцог.       і

За хозяином прошли в горницу, расселись вокруг стола. Теодо- ро сиял. Наконец-то ему улыбнулось счастье. Не успел он добить­ся согласия отца на брак с Ольгой, как прискакал холоп и привез письмо русского купца, в котором Никита сообщил, что Ольга сог­ласна стать женой Теодоро и он, родитель, не хочет перечить ей.

—      Легка ли была дорога? — спросил Никита Чурилов.

—      Легка и приятна, синьор Никита,— ответил Теодоро.

—      Это только для тебя, мой мальчик. Он летел сюда, словно на крыльях. А мне, старику, седло наломало кости препорядочно. Кля­нусь громом — думал, рассыплюсь в пути.

—      Да, синьор Антонио, нам дальние дороги уже заказаны. У меня тоже здоровье далеко не то, что раньше. После трудного пу­ти и подкрепиться бы не грех.

—      Ты прав, мой друг. Я с наслаждением промочу мое пересох­шее горло.

Никита дал знак, и служанки вынесли к столу вино и фрукты.

После первых чарок разговор пошел веселее. Говорили о тор­говле, о порядках в консульстве, о приезде русского посла, о ста­новлении и укреплении государства Московского. Но вот Чурилов встал, поклонился гостям.

—  Теперь не изволите ли закусить чем бог -послал.

Двери в горницу распахнулись, вошла Кирилловна. Она тоже поклонилась гостям и встала в стороне. Появилась Ольга — она несла поднос с вишневой наливкой. Руки ее дрожали, и оттого слегка звенели кубки на подносе. Поставив сверкающие розовыми огоньками хрустальные графины на стол, Ольга низко поклонилась сперва Антонио, затем Теодоро и встала рядом с матерью. Служан­ки, вошедшие за Ольгой, расставили на столе дымящиеся миски с ухой, тарелки с жареной бараниной, пироги с морковью и луком и удалились.

—      Моя жена Елизавета Кирилловна, а это моя дочь Ольга,— сказал Никита, голос его дрогнул. Антонио и Теодоро неотрывно глядели на Ольгу. Одетая в белоснежный шелковый сарафан, вы­шитый голубыми крестиками на плечах и по нижней оборке, Ольга казалась высокой и стройной. Узкий, шитый золотом поясок пере­хватывал сарафан в талии и спускался с правого бока почти до земли. Тугие русые косы, сложенные венцом на голове, -сверкали, словно пересыпанные золотой пылью. Лицо, тронутое легкой грус­тью, казалось еще нежнее, чем прежде. Антонио, мысленно сравнив ее с первой снохой, женой Андреоло, решил про себя: «Та сухопа­рая простушка не годится этой королеве даже и в подметки. Этому сопляку Теодоро чертовски везет. Иметь такую жену...»

—      О, синьор Никита, когда мой Теодоро говорил о красоте ва­шей дочери, я, признаться, не очень верил ему. Влюбленному все­гда кажется, что лучше его любимой нет на свете. Но теперь я сам вижу — она будет украшением всей нашей семьи. Будешь ли ты любить моего мальчика?

—     Я мало знаю синьора Теодоро,— тихо промолвила Ольга.— Тятенька говорит, что он очень хороший человек.

—     Твой ответ синьорина, говорит о том, что ты не только кра­сива, но и умна. Я хотел бы знать, захочешь ли ты стать женой Тео­доро ди Гуаско?

—     На то воля моих родителей. Как они скажут, так и будет.

—     Вот и прекрасно! — воскликнул Антонио.— Теодоро, за такой умный ответ следует одарить синьорину.

Теодоро вышел во двор и быстро вернулся со свертком из сире­невого бархата. Развернул его, торопливо положил на вытянутые руки отца вышитое широкое полотенце. Затем разложил на нем рядышком два золотых, отличнейшей работы, браслета, украшен­ные разноцветными каменьями, и три нитки крупного жемчуга. Старый ди Гуаско с глубоким поклоном передал все это Ольге.

—     Прежде чем заехать к вам, мы с Теодоро были у дьякона русской церкви. Он нам подробно рассказал про ваши обычаи, но пока я искал в городе полотенце, признаться, многое позабыл. Про­шу извинить, если что не так,— и Антонио возвратился к столу.

Ольга передала полотенце и подарки матери и вышла. Тут же она вернулась и вынесла на широком бронзовом подносе сложен­ный треугольником кашемировый платок. Сделала шаг по направ­лению к Теодоро и вдруг остановилась. Взглянула на мать, на от­ца. Никита смотрел на дочь сурово, мать опустила глаза, губы ее дергались — вот-вот заплачет. Ольга подошла к жениху, подала ему поднос.

—     Дело сделано! — громко произнес Антонио.— Теперь надо поговорить о свадьбе, о жизни молодых.

—     Мать, уведи Ольгу к себе. Мы тут покалякаем одни,— ска­зал Никита и, когда Кирилловна и Ольга вышли, присел к столу снова.

—     У нас все готово, время подходящее. Тянуть нельзя — дел впереди много, скоро в Кафе ярмарка начнется. Через седьмицу, я думаю, и сыграем свадебку.

—     Седьмица — то есть неделя? — спросил Антонио.— Я согла­сен. Только жаль, к свадьбе отдельный дом в Скути для молодых не будет готов.

—     Об этом я и хотел поговорить, синьоры. Может, вам это не подойдет — воля ваша,— начал Никита.— Семья большая у вас и по вере Оленьке моей вовсе чужая. Жить к вам я дочь не отпущу. Ведомо вам, что у меня в Кафе есть сын. Я мыслю со старухой пе­реехать жить к нему, а сии хоромы и лавки мои сурожские отдать молодым. Пусть своей семьей живут отдельно, торговлишку пусть ведут — бог с ними. Дом мой богат — приданое для невесты нема­-

лое. Кроме того, деньгами за Оленькой даю четыре тысячи рублей серебром, что равно восьми сотням сонмов по-вашему. И еще од­но— сие самое главное. Завтра же синьор Теодоро повинен при­нять нашу веру, венчаться в русской православной церкви, что на улице святого Стефана.

—      Как ты смотришь на это, Теодоро?

—      С синьориной Ольгой я согласен жить хоть на краю света. Православие я завтра приму.

—      Да, мы уже договорились. Нелегкое это дело, но ради такой красавицы я согласен дать свою волю хоть на принятие веры Ма­гометовой.

—      Прошу, синьор Антонио, нашу веру с магометовой не рав­нять,— сурово заметил Никита.— Вера сия самая правильная на земле.

—      Прости меня. Я, может, плохо сказал. Что касается до меня, то по мне все веры хороши, если есть деньги. По мне так — пусть живут в твоем доме, пусть ведут торговлю. Помехой я не буду, на­оборот, помогу развернуть дело шире. У Гуаско карманы далеко не пусты, поверь слову. Ну, что ж, сын мой,— будь счастлив. Я сде­лал для тебя все, что ты хотел.

«ЖЕНЮСЬ, БРАТЕЦ»

Утром, слегка опохмелившись, гости поехали в монастырь, что у серого источника. При монастыре в отдельных хоромах жил мит­рополит Сугдейской кафедры Георгий — глава православной церк­ви. Старый митрополит с радостью согласился принять в лоно церкви еще одного верующего и с еще большей радостью принял первый дар на дело божье — сто золотых. Договорились завтра же провести обряд крещения.

—      Ну, сынок, оставайся здесь, а мне пора домой,— сказал Ан­тонио, положив руку на плечо Теодоро,— Будь осторожен со свя­тыми отцами. Если что — дай знать.

—      Ты бы остался, отец,— попросил Теодоро.

—      Не могу, мой мальчик. Ты здесь, Андреоло тоже, Демо в Ка­фе. На хозяйстве никого нет. Да и к свадьбе готовиться надо. Я еду.

У западных ворот они расстались. Теодоро направился к брату.

Андреоло встретил его сухо, ворчливо сказал:

—      Рассиживаться у меня не будешь. Надо ехать домой и сле­дить за работами на виноградниках. Верчусь, как проклятый, а братцы разлюбезные баклуши быот. Если бы не мой авторитет в Солдайской курии, то чиновники давно бы растащили наше богат­ство по частям.

—      Не жалуйся. Скоро будет легче. Потерпи еще неделю мое присутствие.

—      Куда же ты денешься?

—      Женюсь, братец.

—      Уж не на той ли руссиянке?

—      Именно на той. Приглашаю тебя на свадьбу. За этим только и пришел.

—      Ты что, серьезно?

—      Еще неизвестно, кто будет богаче — ты или я.

—      Так ты принял православную веру!

—      А чем же она хуже католической?

—      Во-он из моего дома, нечестивец1 — заорал Андреоло, бро-» саясь к дверям. — Уходи немедля! Не оскверняй жилище доброго католика, изменник! Вон!

—      Ну, не ори так громко,— спокойно проговорил Теодоро,— сегодня я еще католик. Завтра — другое дело. Завтра я уже окрещусь. Будь здоров. Не забудь о приглашении на свадьбу.

Оставшись один, Андреоло никак не мог прийти в себя. О любви брата к руссиянке он знал, но серьезного значения этому не придавал. Был уверен, что грозный отец быстро излечит брата от этой блажи. Но, видимо, старик задумал через Теодоро прибрать к рукам всю городскую торговлю, а его, Андреоло, оставить одного на землях... Какую же участь готовит он своему третьему сыну?..

Будь это в Лигурии, Теодоро немедленно сожгли бы на костре как вероотступника. Здесь же святые отцы-католики не так сильны. Они просто придушат братца втихомолку. Своим глупейшим ша­гом он погубит себя и навлечет позор и немилость католической церкви на всю семью.

И Андреоло принялся проклинать все и вся: непутевого брата, отца, руссиянку...

Глава двадцать шестаь

СУДЬБЫ, РЕШЕННЫЕ НОЧЬЮ

Бег времени в последнюю минуту События нередко уск0ряет,

Мгновенно разрушая все, о чем До этих пор шли безуспешно споры.

В. Шекспир, <Бесплодные усилия любви».

осле заката солнца, когда на город легла темень, во двор к Андреоло постучали. Слу­га известил, что хозяина хочет видеть какой-то татарин.

Впусти его,— сказал Андреоло. Ожидая при­шельца, он, поразмыслив, решил, что по пустяш­ному делу татары к генуэзцам в дом не стучатся.

Кара-текен долго стоял у ворот. Он пришел сюда пешком, оставив своих воинов с лошадьми в другом месте. Недаром на такое опасное дело хан послал именно его, Кара-текена. Не напрас­но старому, хитрому и остроумному воину дали имя черного дерева. Кара-текен не помнит ни од­ного случая, когда он не выполнил бы поручения хана. Он хорошо умел говорить и с греками, и с латинянами, это всегда здорово помогало ему.

Очутившись в комнате, он увидел сидящего в спокойной позе хозяина и на всякий случай спросил:

—       Ты ли Андреоло, сын Антонио Гуаско?

—       Да, я Андреоло. Как зовут тебя, храбрый воин, и какая нужда привела тебя в мой дом?

НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

—      Имя мое все равно не скажет тебе ничего. Я принес тебе зо­лото. Человек, хорошо знающий тебя, велел передать вот эти день­ги,— с последними словами татарин бросил на стол кошелек с мо­нетами.— Этот же человек повелел передать тебе его просьбу.

—      Я слушаю.

—      В большой крепости брошен в тюрьму сын моего друга. По­моги мне узнать, где он сидит и можно ли выручить его. Если мож­но— посоветуй, как.

—      Сын твоего друга из Карасубазара?

—      Да, это так.

—      Я слышал о нем,— Андреоло развязал кошелек, высыпал золото на скатерть и медленно начал складывать монеты невысо­кими стопками в ряд.— Ты видишь, уважаемый, в это окно высоту стен крепости Санта-Кристо?

—      Да, они высоки и крепки,— ответил Кара-текен.

—      Можно ли одолеть их с этой маленькой кучкой золота?

—      Эти деньги только за совет,— Кара-текен вынул из-под полы еще кошелек и, подкинув его на ладони, добавил:— Если мне будет оказана помощь, бери и это.

—      Я помогу тебе,— сказал Андреоло, принимая кошелек,— но, кроме этого, попрошу от тебя небольшой услуги. Готов ли ты ее исполнить?

—      Говори.

— Нужно украсть девушку. Она здесь, в Солдайе.

—      Кто ее родители?

—      Русские. Из купцов.

—      Хочешь продать ее за море?

—      Мне она не нужна. Можешь сделать ее звездой своего гаре­ма— она очень красива.

—      А тебе какая польза?

—      Собираясь тебе помочь выкрасть узника — разве я спраши­ваю о твоей пользе?..

...Только поутру татарин вышел из дома генуэзца. Спустя пол­часа после его ухода из ворот выскользнула смуглая служанка и направилась на площадь. Там она встретила ночного гостя и, про­ходя мимо него, кивнула незаметно головой. Татарин на расстоя­нии последовал за девушкой. У дома Никиты Чурилова смуглянка остановилась и взглядом показала на широкие ворота.

Около полудня девушка снова появилась около дома Чурилова с двумя корзинами белья. С нею вместе пришел мальчик-подросток. Он помогал ей нести вторую корзину. Служанка принялась полос­кать белье в ручье, протекавшем недалеко от дома, а подросток, опустив ноги в воду, пристально разглядывал высокое крыльцо ку­печеских хоромин.

После сватья Ольга притихла и вроде бы смирилась. Вынесла жениху платок невестин на подносе, ушла в свою спаленку и не выходила ни на завтрак, ни на обед. Отец и мать дважды заходили к ней —боялись, не сотворила бы над собой неладного. Заставали дочь спокойной и покорной, в речах ничего худого не замечали. Просто не до еды было молодой невесте, видно, к замужней жизни готовилась, думы передумывала.

Под вечер спустилась на город прохлада, пришла к Ольге за­душевная подруга Василиса—тоже сурожского купца Ивана Шуб- кина дочь. Вдвоем упросили Кирилловну отпустить их на Бурые горки по цветы. Ольга быстро надела зеленое платье латинского покроя, набросила на плечи розовую легкую мантилью и выбежала вслед за подругой. Сняв туфельки, перешли вброд через ручей. Де­вушки не обратили никакого внимания на мальчишку, сидевшего около ручья, который при их появлении бросился бежать в противо­положную сторону — к площади.

На Бурых горках места красивые, приглядные. Цветы здесь диковинные, трава высокая. Василиса кинулась было собирать бу­кет, но Ольга потянула ее дальше, под густые кусты, которых на горках было много. Поглядев окрест, Ольга опустилась на траву и, посадив подружку рядом, сказала:

—     Не до цветов, ноне, Василисушка. Помоги мне, подруженька моя верная. Пока я здесь цветы рвать буду — беги в крепость и разыщи там слугу консула Федьку Козонка. Письмо это ему пере­дашь в руки. На словах скажи, мол, Ольгу отдают за фряга и пусть он весточку эту как можно скорее передаст Соколу. И еще скажи: если письмо к сроку не доставит — не быть мне в живых. Уразумела ли?

—     Уразумела,— шепнула подружка.— Неуж Сокола любишь?

—     Потом все, подруженька, узнаешь. Быстрее беги и сразу же вернись сюда. Я покамест цветов наберу поболее, домой придем вместе, чтобы тятенька с маменькой ничего не подумали. Ну, беги!

Цветик к цветику кладет Оленька в руке, думу к думушке в го­лове. Как узнала она, что за фрягом ей быть, руки на себя нало­жить порешила. А поразмыслив, раздумала. Себя погубить грех велик, а с собой вместе убить и дитя, что под сердцем греется,— можно ли решиться на такое? Одначе против воли родителей не пойдешь. И удумала Ольга в ватагу, к атаману любимому убежать. Для того и смирилась, чтобы родители не догадались и помех не чинили. Тайно написала милому, слезно просила как можно скорее приехать за ней. «А свадьбе той не быть,— писала Ольга.— Ежели вовремя не вызволишь — ищи меня в море».

Какова-то жизнь ждет ее в столь необычном месте? Задума-

лась Ольга, замечталась и не заметила, как подкрались злодеи, накинули на голову мешковину, закрутили. Темень окутала голову, духота. Сильные руки бесстыдно срывали одежду: платье, манти­лью, исподнюю рубашку. Поняла девушка, что сейчас начнется страшное, и закричала что было сил. Широкая ладонь зажала рот через мешковину, горло резкой болью сдавило ремнем, и Ольга стала задыхаться. Еще бы миг — и девушка потеряла сознание. Но ремешок ослаб и уже более не стягивался. Грубый голос по-татар­ски произнес:

—      Одежду отвези тайно на берег и догоняй.

Затем Ольга почувствовала, что ее завернули в колючий ковер, ворсины тысячами игл впивались в обнаженное тело. Ковер обвя­зали так, что не пошевелить ни рукой, ни головой. Подняли, пере­кинули через седло. Ольга поняла, что ее куда-то повезли. От кач­ки, духоты и страха девушка лишилась чувств.

Очнулась от прохладной воздушной струи, хлынувшей на лицо. Огляделась: кругом лес, она лежит по-прежнему запеленатая в ковре, но без мешковины на голове. Вверху в темно-синем небе звезды яркие, крупные. Около нее молодой татарин сидит, смотрит ей в глаза и, покачивая головой, говорит:

—      На земле звезда, в небе звезда. Которая лучше? Много звезд на небе, много красавиц в гареме хана. Ты будешь самой светлой. Спи спокойно.

* * *

Ночь южная тепла. Луна постояла немного над Девичьей баш­ней, осветила на малое время крепость Санта-Кристо и ушла за продолговатую гряду облаков.

Микаэле, разжалованный консулом в аргузии, стоит сегодня на страже у крепостной тюрьмы. Тюрьма невелика, но никто еще не убегал из нее с тех пор, как она построена. Нельзя сделать подкопа под ее стены, так как стен у тюрьмы нет. В глубокий и широкий колодец, выдолбленный в каменистом грунте, входом служит узкая траншея. В конце траншеи тяжелая дверь. Чтобы поместить узника в тюрьму, от двери до дна колодца ставят легкую лестницу. Спу­стится по ней несчастный, лестницу поднимают, и никакими судь­бами не добраться ему до двери, если даже она и не закрыта.

Тревожно сейчас на душе у Микаэле. На рискованный шаг ре­шился он. Утром встретил его Андреоло ди Гуаско и, отозвав в сто­рону, сказал:

—      Мне очень жаль, Микаэле, что ты пострадал из-за того по­хода в Скути. Поверь, в этом брат мой не виновен — он защищал свои права. Во всем виноват только консул. А я хочу тебе добра и говорю — берегись, Микаэле! Христофоро ди Негро недавно послал в Кафу своего нотариуса, чтобы добиться документа на твой арест и предать тебя суду Хазарского трибунала. Нотариус еще не вер­нулся, но я уже знаю, что ордер на твой арест получен. Беги из крепости, ищи пока убежища у татар. Вот мой совет.

Не успел Андреоло отойти, как к Микаэле подошел татарин. Он предложил аргузию много золота и защиту в Солхате у одного бея. Но за это потребовал, чтобы он помог выручить из тюрьмы сына этого бея.

И Микаэле согласился. «У татар живет немало генуэзцев, и они им неплохо платят,— подумал он,— как бы там ни было, а все же лучше, чем попасть в лапы трибунала».

Все складывалось удачно. Именно сегодня его назначили охра­нять тюрьму и расположенный рядом храм.

И вот Микаэле ждет. Вдруг он вздрогнул. Через крепостную стену перелетел камешек. Это значит — татары под стеной. Через малое время перекинулась веревочная лестница, которую Микаэле закрепил за балку. По лестнице поднялись, а потом и спустились в крепость два человека и незаметно, словно суслики, скрылись в тюремной траншее.

Микаэле стоял у входа, его зубы стучали так громко, что каза­лось, они разбудят своим клацаньем всю стражу крепости. Из глу­бины входа послышался скрежет — это ломали замок. Несколько минут тишины, и вот появился первый узник. Это, вероятно, сын бея. Пригнувшись, он перебежал к стене крепости и притаился. За ним побежал второй, третий, четвертый. Вот мимо Микаэле прош­ли аргузии, с которыми он ездил к ди Гуаскам. Все они выбрались по веревочной лестнице, спущенной в подземную тюрьму. За узни­ками спешно вышли татары, помогавшие побегу. Махнув рукой Микаэле, они тоже бросились к стене.

ДЕВИЧЬЯ БАШНЯ

Утром в крепости объявлена была тревога. Узнав, что из круг­лой тюрьмы-ямы убежали все узники вместе со стражей, что исчез и Микаэле, консул пришел в бешенство. Разослав во все стороны погоню, он ускакал по дороге на Солхат. В крепости почти никого нет. Два стражника на воротах, шестеро каменщиков заделывают стены. В замке остались трое: Якобо, Геба и Эминэ. Гебе теперь нечего делать — за молодым господином ухаживает новая служан­ка. И рассказов больше не требует юный ди Негро. Вдвоем с Эми­нэ уходят к морю или бродят по крепости, взявшись за руки. Ста­рая Геба беспокоится — недаром все время вместе молодые люди, недаром стараются они уединиться. Вот опять их нет, надо поис­кать, последить.

...Якобо и Эминэ быстро поднимаются по ступеням, вырублен­ным в камне. Девушка, как козочка, прыгает впереди, потом, оста­новившись подает юноше руку, тянет его за собой. Якобо и Эминэ взбираются к сторожевой башне, выстроенной на огромной высоте. Сразу за дверью направо вход на сторожевую площадку. Отсюда глазам открывается необозримая даль. В ясные дни море прогля­дывается на десятки верст. Сегодня дозорный с башни снят и отос­лан в погоню. Заглянув на площадку, Якобо прошел в закрытую комнату башни. Здесь прохладно.

—      Я так устала, мой господин! — воскликнула Эминэ, опуска­ясь на топчан, где по ночам опят дозорные.—Позволь мне отдох­нуть?

—      Лежи, Эминэ, лежи,— сказал Якобо и присел на край ле­жанки,— я тоже устал немного...

Когда Геба, задыхаясь, забралась на дозорную башню, Якобо и Эминэ поменялись местами. Теперь юноша лежал на топчане, устало закрыв глаза, а девушка сидела около него.

—      Ох, я не могу отдышаться,— проговорила Геба.

—      Ради бога, тише. Видите — молодой господин спит,— про­шептала Эминэ.

—      Нет, Геба, я не сплю. Зачем ты здесь? Может, вернулся отец?

—      Где же мне быть, как не около тебя, мой мальчик. Я отве­чаю за тебя перед отцом. Ты еще молод — вдруг оступишься, сде­лаешь неверный шаг.

—      Эминэ спросила меня, почему эта башная называется Де­вичьей. Ты мне рассказывала, но я уже забыл. Расскажи еще,— попросил Якобо.

Геба тронула девушку за плечо, чтобы та уступила ей место, села возле юноши и повела рассказ.

—      Об этом старина сохранила много правдивых историй. Вот одна из них, слушайте. В те древние времена, когда этой кре­постью владели греки, жил здесь суровый и жестокий архонт. И был у него единственный сын, красавец, каких не Еидывала зем­ля. Много девушек, знатных и красивых, мечтали о прекрасном Зи­фе, но ни одна из них не затронула его сердца. Никого не мог по­любить молодой сын архонта. Однажды отец, возвратившись с вой­ны, привез с собой рабыню, которая могла поспорить красотой с богиней Афродитой. Зиф увидел ее и полюбил с первого взгляда. И рабыня тоже заметила молодого хозяина. Прошло время. Ар­хонт снова уехал воевать, и тогда Зиф признался невольнице в сво­ей любви. Много счастливых дней провели они вместе. А когда вер­нулся отец, Зиф попросил у него ту рабыню в жены. Разгневался старый архонт, грубо отказал сыну. Тогда Зиф сказал, что, у них скоро будет ребенок.

Еще более озлился отец, но решения своего не изменил.

—      Дитя мы оставим себе, а она будет продана,— сказал он и настоял на своем.

Когда у рабыни появился ребенок, его отняли, а молодую мать привели к архонту. Зиф умолял отца пощадить любимую, но тот был непреклонен.

—      Мы любим друг друга,—говорил Зиф,—пойми это, отец. Не разлучай нас.

—      Сильная и возвышенная любовь живет только в сердце бла­городного человека,— надменно ответил архонт,— а раб — не че­ловек. Откуда ему знать о любви? Его дело работать, есть и пить. Рабыня будет продана.

—      Я вам покажу, умеет ли рабыня сильно любить,— сказала в ответ на это любимая Зифа и, выскользнув из рук слуг, побежала вверх по склону к дозорной башне. Зиф бросился за ней, но было уже поздно. Рабыня выбежала на эту площадку, встала на край и, крикнув: «Зиф, я буду вечно любить тебя», бросилась во-о-н туда вниз, на скалы, и разбилась насмерть. За ней хотел броситься и Зиф, но слуги удержали его. Долго, до самой смерти, помнил он девушку с мужественным и горячим сердцем, а башню эту назвал Девичьей, потому что здесь отдала ему красавица-рабыня свою девичью любовь!

Геба кончила рассказ и взглянула на Эминэ. Та стояла, сжав­шись, в углу башни, лицо ее было бледно, губы дрожали. Не ска­зав ни слова, она выбежала из башни. Якобо устремился за ней. Геба обернулась: в дверях стоял Гонфольдо. Он покачал головой и сказал:

—      Теперь я понял тебя, старая греческая сандалия. Ты выдумы­ваешь всяческие истории и плетешь их прямо на ходу. А я, дурак, верил, думал, пришли эти сказки с древних времен. Сознайся то, что городила, выдумано сейчас?

—      Ты глуп, Гондольфо, да к тому же пьян. Знай, все что я рас­сказала, чистейшая правда. И в далекие времена, и сейчас, и впредь во веки веков любовь для всех одна. И для рабов, и для царей. Наш синьор консул не понимает этого.

ОПЯТЬ ПИСЬМО ШОМЕЛЬКИ ТОКАТЛЫ

Гондольфо ди Портуфино дням, проведенным в Кафе, потерял счет. С того момента, когда посол солдайского консула на усталой лошаденке подъехал к городу и, вознеся руки к небу, воскликнул: «Здравствуй, богом дарованная»1, прошла неделя, а может, и бо­лее. Приняли посланника в Кафе холодно, письмо консула взяли и велели ждать. Предполагая, что ожидание это продлится не­долго, Гондольфо в первый же день спешно обошел все кабачки

города. Всюду он заказывал лучшие вина и закуски, угощал Слу­чайных друзей, поражая хозяев кабачков своей щедростью и бо­гатством. Проснувшись на следующее утро с глубокого похмелья, посланник консула обнаружил в своем кошельке один-единствен- ный аспр, которого не хватило бы не только на то, чтобы опох­мелиться, но и на то, чтобы купить пол-лепешки на завтрак. По­толкавшись в помещении сената, он понял, что консул не примет его и в этот день. В самом скверном настроении Гондольфо вышел на улицу. «Если продать седло,—деньги будут, но как же тогда ехать домой,— думал Гондольфо. — Можно продать плащ, но кому он нужен?»

Рассчитывая отыскать несколько завалявшихся монет, нота­риус стал обшаривать карманы. Его надежды оправдались — в кармане штанов обнаружилась монета в пять аспров. Хоть и скудный, но завтрак будет. Гондольфо бодрее зашагал по главной улице, а у дома синьора де Камалья свернул по направлению к по­гребку старого Фомы. Спустившись по каменным ступенькам, кото­рые вели в погребок прямо с улицы, Гондольфо очутился в низком, но широком помещении со сводчатым потолком. Посетителей в по­гребке было мало и, получив на свои шесть аспров порцию жаре­ных музари1 и хлеба, Гондольфо сел за столик. В погребок входили все новые и новые посетители. Один из них, невысокий, с черными живыми глазами, сел против Гондольфо и заказал кувшин солдай- ского вина. Когда смуглый сосед стал наливать вино в глиняную кружку, у Гондольфо от непреодолимой жажды задрожал подбо­родок. Сосед пристально поглядел на Гондольфо, затем взял с со­седнего стола вторую кружку, наполнил ее и, подвинув к нота­риусу, учтиво сказал:

—       Не люблю пить в одиночестве. Будьте добры — составьте мне компанию.

Уже после второй кружки к Гондольфо пришло хорошее настро­ение и он пожелал узнать, с кем имеет честь беседовать. Сосед его, привстав, слегка поклонился и представился:

—       Шомель Токатлы — купец из Москвы.

—       О-ла-ла! — радостно воскликнул Гондольфо.— Я бесконечно уважаю московских людей. Тебе надо знать, что я помощник кон­сула Солдайи, а в нашем городе есть целый и притом самый боль­шой антибург2, населенный русскими. Они называют свои поселе­ния Сурожской слободой.

—       Да, да, именно слобода,— радостно поддержал Шомелька.— И какого вы мнения об этих русских, синьор?..

—       Синьор Гондольфо ди Портуфино,— с достоинством ответил

1 Музари (ит.). — бычки.

* Антибург — часть города или пригород.

нотариус.— Русские люди, живущие у нас в Солдайе и здесь в Ка­фе, достойны всяческого уважения. Спокойный, трудолюбивый и честный народ, чего я не могу, к сожалению, сказать о моих сооте­чественниках. Ты знаешь главного консула Кафы Антониото ди Кабелу? Наклони ко мне голову, и я тебе расскажу о нем кое-что...

Только к вечеру Гондольфо и Шомелька покинули погребок Фо­мы. Славный посланник Солдайи еле стоял на ногах. На следую­щий день новые знакомые снова дружно беседовали в погребке за кувшином вина. Шомелька все больше спрашивал, а Гондольфо рассказывал ему все, что знал о Кафе и кафинцах.

Оба были совершенно довольны: Гондольфо нашел человека, за счет которого можно пить сколько угодно, благо купец не любит сидеть в погребе за кружкой вина один.

А Шомелька... Шомелька Токатлы в конце недели отправил с отъезжавшими купцами дьяку Курицыну еще одно письмецо. Вот оно:

«Письмо пущено в канун Петрова поста из Кафы. Будь здоров, дьяче!

У хана в Солхате мы побывали и грамоту шертную взяли. О том тебе сам боярин Никита Васильев, наверно, уже отписал и грамоту тую переслал. Последние дни живем в Кафе у торговых людей наших и готовимся говорить о делах с консулом кафинским. Пока же напишу я тебе о Кафе и кафинцах. Узнал я многое о сем от человека ихнего, коему все верить можно.

Слыхивали мы раньше, дьяче, што Кафа город токмо торговый, и говорили нам, будто здесь только покупают, продают и перепро­дают товары привозные. Сие неправда. Всамделе людей мастеро­вых в городе много, и ремесла здесь процветают. Есть кузнецы, плотники, бочары, комяжники, кольчужники, седельщики, конопат­чики, сапожники и швалыцики. Народу нашего, русского, среди них много. Живут они в большой нужде, и обидно, дьяче, что на Москве о них ничего не знают. Сколь тут нашего русского люду — подсчи­тать трудно, одначе в городе стоит три русских церкви, в коих пра­вославную веру народ наш поддерживает крепко. Живут русские посредь многоязычного племени, но язык свой не забывают, обы­чаи блюдут и имя отчизны своей содержат в чистоте.

Жителей в городе около 70 тысяч, а генуэзцев всего одна тыся­ча, и я не пойму, почему город сей Кафой генуэзской прозывается.

Фряги только то и делают, што перекупкой товаров промыш­ляют, сидя дома, да простоватых купцов вводят в обман. В пору, коли нет товара привозного, фрязины торгуют рыбой, солью да. икрой.

Но более всего наживы они имеют с товара живого. Кафский; рынок невольников — самое ужасное место в городе. Невольников фрягам поставляют татары, крупные фряжские купцы подбиваюд их на новые набеги на русские, кавказские и литовские земли. Я бы на месте государя нашего фрягов почитал за более худших врагов своих, чем татар.

Град Кафа в сем году управляется консулом, коего зовут Анто- ниото ди Кабела. Говорят, что жаден он зело и хитер, одначе до дела не особенно рачителен. При нем есть сенат, два Совета — ма­лый и большой. Все подсудные дела вершит Хазарский трибунал да генеральный синдик. Они консулу не подвластны, и бают в городе, что он побаивается сих разбойников. А мелких чиновников при кон­сульстве превеликое множество, и каждый норовит урвать от наро­да кусок поболее, и посему людишки городские стонут стоном от их грабежа. Изварначились они начисто. Живут фряги по Уставу. Сей документ я видел и читал, по приезду моему поведаю тебе о нем самолично. Зараз же скажу, только кратко: Устав сей строг, но на­рушают его здеся завсяко просто. Протектора банка св. Георгия, во власти коих находятся здешние колонии, составили этот Устав ради своих выгод и доходов, постановили в нем, чтобы все пристав­ленные здесь к власти человеки доносили друг на друга синдикам и зорко наблюдали бы друг за другом. Есть в Уставе статья, гро­зящая каждому чиновнику за воровство телесным наказанием и пыткою. Она заставила фрягов здешних соединиться дружбою и зазнамо покрывать лихие делишки каждого. И потому грабят они здесь походя, а ухайдакать человека для них за всяко просто. При мне однажды на улице пырнули ножом бедняка, и никто слова не молвил против. Простые людишки в Кафе именуются плебсом, а еще более по-фряжски «абитаторес», сиречь — люд низкого слоя. Они живут худо. Смуты в Кафе и других городах бывают часто, инда так сии плебсы перебуторивают богачей, што те вынуждены« им ослабу давать. Бунты и смуты были в Суроже и Чембало, одна­ко сила на стороне богатых, а людишки без имени в смуте не дружны и посему гибнут. Недавно в горах появился уруссин, Соко­лом прозванный, сбил он большую ватагу, помогает бедным и не дает пощады лиходеям-богачам. Вскорости приходит в Кафу фряжский престольный праздник. После него я тебе, дьяче, отпи­шу, как фряги его отгуляют. Оставайся, дьяче, с богом, письмо кончаю.

Шомелька руку приложил».

Глава двадцать седьмая

ГОРЕ ЗА ГОРЕМ

Тяжелей горы, Темней полночи Легла на душу Дума черная.

А. Кольцов.

ДЕД СЛАВКО ПОЕТ ПЕСНЮ

Вечерняя багряная заря охватила полнеба. Дальние гряды гор в фиолетово-синих от­светах врезались в небосклон, словно стены ве­ликой крепости. У Черного камня наступила тишина. Полумрак царит на поляне, не видно и не слышно людей.

Прячутся ватажники в темную пещеру, кост­ров не жгут, на охоту не ходят. Безвестность да бездолье томит, портит душу человеческую, на­вевает угрюмые мысли, сушит сердце тоской.

Неделю, а то и больше живет ватага без ата­мана. Уехал Сокол вместе с Ивашкой, чтобы разведать дорогу к Корчеву, посмотреть, можно ли тайно прорваться ватаге через пролив на Дон.

По ночам, украдкой ездит атаман — потому, видно, и задержался долго.

Важатникам ждать невмоготу. Сегодня кой- какие вольники забрали мечи, топоры да и выш­ли на дорогу. Пронюхали про торговый кара­ван — не утерпели.

Беспокойно на душе у деда Славко. С трево­гой ждет он вольников. Ему поручил атаман ватагу, а он не уследил. Ушли на разбой, а он, не

дай бог, удачен будет разбой, потянет на большую дорогу в других. А тогда конец ватаге вольной, превратится она в шайку во­ров и разбойников.

Близко к полуночи вернулись ватажники в стан, вернулись, да не все. Пятеро из двадцати полегли в стычке. Многие пришли по­раненные, но зато с удачей: приволокли на поляну шесть тюков цветистой шелковой ткани, два мешка пряностей, четыре меха с мальвазией, много пестрых дорогих ковров да великолепных оже­релий.

Среди поляны запалили костер, открыли меха с вином, приня­лись пить и угощать тех, кто не был в разбое. Разгулялись молод­цы, охмелели. У пьяного рука щедрее — почали делить награблен­ное. Половину оставили себе, а вторую часть добра разбросали тем, кто сидел в стане. «Берите, мы добрые, нам ничего не жаль!» — кричали хмельными голосами.

Дед Славко стоял в стороне и чуял: вслух никто осудить раз­бойников не посмел, однако многие награбленных подарков не принимали, не польстились на шелк, запятнанный кровью, не взяли пряностей, от которых пахло смертью.

—      Где наш гусляр, где дед Славко?—закричали у костра.— Подойди, дед, к нам, одарим мы тебя шелком-бархатом, поднесем чашу вина заморского, а ты спой нам песню.

Дед Славко подошел к костру и сказал негромко:

—      Песню, дети мои, я вам спою. Принеси, Андрейка, гусельцы. А вино, простите, не приму. И без него с моей слепотой ходить по земле трудно. Тканей шелковых не возьму тож. Мне ли, простому человеку, носить одежду шелкову. Это вам, знатным разбойничкам она по плечу.

Бражники переглянулись между собой, но возразить старцу не посмели.

Славко принял от Андрейки гусли, сел на корни дуба, вскинул голову, неторопливо перебрал струны. Затихла ватага. Все громче и громче рокотали струны, какую-то до боли знакомую, зауныв­ную мелодию выводили они. Где слыхали, где певали ее? Смолкли, на миг гусли, и дед Славко запел:

По горам, горам по высоким.

По раздольицам по широким Тут огни горят негасимые,

Злы татарове тут полон делят.

Доставалася теща зятю в плен,

Он отвез ее к молодой жене:

«Ты заставь ее тонкий кужель прясть,

Да цыплят пасти, да дитя качать».

«Ты баю, баю, мое дитятко,

Ты по батюшке татарчонок злой,

А по матушке ты внучонок мой,

Ведь твоя-то мать мне родная дочь.

Семи лет она во полон взята,

На правой руке нет мизинчика».

Как услышала тут татарочка.

Она кинулась к своей матушке:

«Ах, родимая моя матушка,

Выбирай себе коня лучшего,

Мы бежим с тобой на святую Русь,

На святую Русь, нашу родину!»

Лилась над поляной песня, все ниже и ниже опускали головы ватажники. Вспомнилось кошмарное время неволи и эта песня, которую часто певали они. А вот теперь свободу обрели и... разбоем занялись.

—      Пошто завел эту песню, старик? — с надрывом в голосе крикнул вскочивший бородач. — Раны старые бередить?!—Бородач рывком распахнул широкий ворот рубахи. — Вот она где, твоя пес­ня! Нет, не изварначились мы, нет! Только вот как далее быть — не знаем. — Бородач опустил голову, призадумался на миг, а по­том с безнадежной злостью вымолвил: — Все вы хороши! Один из цепей сброи наковал, а для чо, сам ладно не ведает. Другой пес­нями возмущает душу, а посоветовать, как дальше, не хочет...

Дед Славко положил ладони на струны, как бы закрывая их, и тихо заговорил. Ватажники подвинулись ближе.

—      Давненько живу я с вами. Певал вам песни и былины вся­кие: и про Муромца Илью, про Микулу Селяниновича да про новгородского гостя Садко. Слагает эти песни народ, и не умрут в памяти народа имена этих людей во веки веков. Почему сие? Да потому, что деяниями своими заслужили они любовь народную. Мне немного осталось жить, но до своей смертушки хотел бы я послушать в народе былину — песню о Соколе да о его славных ватажниках. Найти бы эту песню да унести ее на Русь милую, а там и умереть не жалко.

Молодой широкоплечий парень в сером армяке подошел к деду, дотронулся до его сухого плеча и спросил:

—      Неужто и о нашей ватаге былина может быть, неужто слава о нас может разнестись по земле?

—      Слава славе рознь, сынок. Истинная слава — это любовь на­рода. Многие жили в веках и думали, что они прославились. Но люди давно забыли о них, потому что слава их мнимая.

Собрали вы здесь силу, вам за правду надо стоять, а не кара­ваны щупать. Добрую славу заслужили ваши дела, и оттого растет ватага день ото дня. Идут к нам люди с надеждой в душе, бегут от жестокости, неволи и горя. Не омрачайте их надежду, и тогда среди вас вечно будет мир и дружба...

Потухли костры у Черного камня, но искры, зароненные гусля­ром в сердца ватажников, теплились всю ночь.

На следующий день вернулся атаман и привез неутешительную

весть. Такую огромную ораву людей тайно к Дону не провести, для переправы на ту сторону моря по Корчевскому рукаву нужно много судов. А где их взять? Сколько ни ломал голову атаман, ничего придумать пока не мог.

* * *

В ватагу Ионаша попал легко.

Слух о свободных людях разнесся с гор по селениям, и опыт­ному человеку, знающему эти места, найти Сокола было не гак уж трудно. Если человек приходил к Черному камню и просился в ватагу, ему не отказывали. Да и как откажешь, если хотел он свободы? Выводили ночью при свете костра на круг и спрашивали, согласен ли он признавать законы ватаги.

Вывели на круг и Ионашу.

—      Что привело тебя к нам, скажи-ка?

На этот вопрос почти все отвечали: гнет, несправедливость господ, притеснения или страх перед наказанием. Ионаша сказал:

—      Любопытство привело меня сюда. Землю эту всю исходил. Жил среди татар, на Руси бывал гоже, фрягам служил, у армя­нина опять же работал поваром в харчевне, а сам я из греков. Народу повидал всякого и везде узнавал — для чего живут люди? У татар очна забота — цепи ковать да ясырь на них сажать; фряги крепости строят, чтобы богатство было где хранить, да и в других местах волками друг на друга смотрят. А вы цепи разбили. Вот и взяла меня охота поглядеть на вас... Если жить к себе не пусти­те, погляжу и уйду.

—      Ишь ты! — Ивашка оглядел ладно скроенного грека с ног до головы. — Выходит, удивили мы тебя. Любо тебе стало, что цепи пожгли. Разве ты носил их?

—      Нет, бог миловал.

—      А ежели цепи мы на мечи перековали? Придется какой ни на есть мечишко и тебе дать. Возьмешь?

—      Возьму. Но сперва спрошу — зачем даете?

—      Ну хоть бы хозяина прикончить, от которого убег.

—      Хозяина? Да он сам не сегодня-завтра подохнет. Такой хи­лый старик. Вот в Кафе я фряга одного знал — на него бы я с мечом пошел.

—      Выходит, ты не только на нас посмотреть пришел, а на фря­га зуб точишь. Соврал сперва.

—      Не соврал. Не приучен. Обидно, что не веришь. Ведь я бы мог наговорить чего угодно — все равно никто не знает меня. Но к таким, как вы, только с правдой можно прийти. Примите, пожа­луйста.

—      Законы ватаги сполнять согласен? Атамана слушаться?

—      Буду делать все, что скажут.

—      Примем к себе аль нет?

—      Пусть живет.

В СТАРОЙ КОРЧМЕ

Все дела в Кафе закончены, наступила пора уезжать.

Деметрио выехал из города, когда смотритель времени на баш­не Кристо ударил по колоколу девятый раз. Серый быстроногий конь, хорошо отдохнувший, нес своего седока легко и быстро. Во­роной, как и раньше, бежит в поводу запасным. Сейчас спешить не надо, и Демо направил свой путь по ездовой дороге через Солхат. Миновав поворот на горную дорогу, он тронул поводья и пустил коня шагом.

Мерно покачиваясь в седле, всадник задремал. В минувшую ночь ему не удалось поспать ни одной минуты. Вечеринка в доме Кончеты была веселой и шумной, гости разошлись по домам, когда солнце уже взошло над городом. Поездка в Кафу прошла для Де­мо с пользой и весьма приятно. Кончета была с ним нежна как ни­когда, а поручение отца он выполнил блестяще. Антониото ди Кабела обещал семье Гуаско всяческую поддержку, а на вечеринке сказал, что будет рад видеть Деметрио в числе своих помощников. О, если Демо попадет в Кафу, он сумеет выдвинуться, и тогда...

Демо вспомнил вечер, проведенный во дворце консула. Приняли его здесь с великим почетом. Шутка ли — он спас честь жены кон­сула. Джулия заверила Демо, что она теперь неоплатная долж­ница славного ди Гуаско и он может рассчитывать на ее помощь в любое время. О, это немало значит. Правда, дружба эта не де­шево обошлась Демо, но он уверен, что отец похвалит его и без возражений оплатит вексель, данный Хозе Кокосу. Андреоло, ко­нечно, будет ворчать, как всегда, но ему недолго осталось хозяй­ничать. Только бы попасть в курию, Демегрио покажет, у кого в руках сила.

Около полудня Демо подъехал к корчме Геворока. Слуга при­нял у него коня и повел на конюшню. Демо пошел за ним.

У входа в корчму Демо встретила пожилая гречанка и до­вольно чисто по-итальянски спросила:

—      Синьор желает подкрепиться и отдохнуть, не правда ли?

—             Да,— ответил Демо. — Принеси мне горячий обед и хороше­го вина. Потом я посплю у вас часок-другой, если найдется постель.

—      Хорошо, я скажу об этом хозяйке.

Войдя в большую комнату, Демо увидел несколько человек. Все они сидели за столом. По скромной пище которую они ели, и

по мутному вину в их бокалах, а еще более по одежде, он понял, что это простые, случайные путники. Они сразу потеснились, осво­бодили место богатому синьору за длинным, единственным столом, и Демо сел на скамью, не снимая плаща и шляпы.

Через минуту к нему подбежала служанка и тихо произнесла:

—  Хозяйка сказала, что такому знатному синьору не пристало обедать вместе с бедняками. Она просит зайти в ее горницу, где синьора ждет достойный прием.

...Проснулся Демо в полутемной спаленке хозяйки. Сон был долгим и сладким, вероятно, Демо спал бы еще, если бы его не разбудили громкие голоса в соседней комнате. Услышав в голосе Торы тревогу, он спешно оделся и не успел застегнуть пуговицы рубашки, как в спаленку проскользнула служанка.

—      Ради бога, синьор, скорее одевайтесь,—зашептала она.— Приехали татары и с ними больная женщина. Ее велят положить в эту постель. Идемте, я вас проведу в спальную покойного хо­зяина.

Открыв боковую дверь, служанка потянула Демо за руку. Ос­тавив его в совершенной темноте, она неслышно вышла, и уже через минуту в спаленке Торы раздались грубые мужские голоса. Прош­ло полчаса, и, наконец, в комнату, где находился Демо, снова не­слышно вошла гречанка.

—      Не беспокойтесь, синьор, все обошлось благополучно. — Прилягте на кровать, через час они уедут. Вы очень полюбились моей госпоже, она велела не отпускать вас без нее.

—      Что это за люди? — спросил Демо.

—                                       Какой-то знаменитый вельможа. Они едут из Солдайи и везут девушку необыкновенной красоты. Говорят — купили, а я знаю, что они ее украли. Девушка в дороге потеряла сознание — ее   везли завернутую              в ковер. Сейчас она пришла в         себя                                                              и    лежит

на    постели хозяйки.      Приказано покормить, но пищу          принять         она

отказалась. Когда все ушли, она попросила меня, сообщить о своей судьбе ее отцу — солдайскому купцу Никите Чурилову. Обещала много денег за это.

--    Боже мой, это       же Ольга! — воскликнул Демо.

--    Тише, синьор,      вы ее знаете?

—      Я хочу поговорить с ней.

—      Как можно! Вас убьют, если увидят. Да и мне несдобро­вать. Нет, я не пущу вас. — И служанка загородила собою дверь. Демо понял, что силой тут ничего не сделаешь.

—      Скажи, сколько ты у хозяйки получаешь за работу?

—      Пять золотых в год, готовую пищу и одежду.

—      Как тебя зовут?

—      Энея.

—      Послушай, Энея. Я хочу дать тебе столько денег, сколько тебе не заработать у Торы и за тридцать лет. Я дам тебе сто сонмов. Вот они, в этом кошельке.

—      Что я должна сделать?

—      Мы развяжем синьориту, и ты поможешь вывести ее через эту комнату во двор.

—      Ни за что на свете! Меня татары убьют тотчас же.

—      Сто сонмов немалые деньги, Энея.

—      Зачем они мне, если я буду убита.

—      Ты будешь жива,—убедительно заговорил Демо. — Татары не тронут тебя, ибо им нужно будет спешить в погоню. А ты пре­спокойно возьмешь сто сонмов и откроешь свою лавочку в Кафе или в Суроже.

—      Нет, нет! Я боюсь и ни за что не соглашусь на это.

—      Двести сонмов, Энея! Сто сейчас и сто после удачи.

—      Простите, синьор, я не хочу умирать. Я ухожу.

—      Что ж, иди. Согласившись, ты будешь иметь двести сонмов и девяносто девять шансов из ста на то, что останешься живой. Первый же шаг, который ты сделаешь, уходя от меня, будет шагом к твоей смерти.

—      Синьор хочет убить меня?!

—      Нет, что ты. Я просто напишу татарам записку, что ты вы­дала мне их тайну, а сам поеду в Сурож и сообщу купцу о том, где его дочь. Татары и без меня за милую душу снесут тебе голову.

—      О, святая Деспина, какой вы жестокий человек,— простона­ла женщина, поняв, что у нее нет выхода. — Я подчиняюсь, но моя смерть ляжет тяжелым грехом на душу синьора.

—      Нам не следует бояться, Энея. Я еще не раз побываю в твоей лавчонке в Кафе. Вот, держи твои сто сонмов и принеси для девушки какую-нибудь одежду.

Удача всюду сопутствовала молодому ди Гуаско. В течение десяти минут Ольга была развязана.

Не потревожив спавших на сеновале татар, Деметрио взял хозяйское седло, оседлал запасного вороного коня' и тихо вывел его из конюшни. Посадил на него Ольгу, вскочил на своего серого, и через минуту всадники растворились в темноте ночи.

* * *

Полуденным зноем дышит летний день. Дорога от монастыря до города словно посыпана солью. Из-под ног коня клубится пыль и тяжелыми тучами ложится на без того серые листья кустарника. Горячий воздух струится перед лицом Теодоро волнистыми ручья­ми, и очертания впереди лежащих предметов колеблются, как живые.

Теодоро не замечает жары. Только что закончился обряд кре-

щвния, и он теперь человек православной веры. Последняя пре­града к сердцу возлюбленной снята, ничто не помешает ему же­ниться на Ольге. Сейчас он снова увидит ее — от этой мысли серд­це Теодоро наполняется радостью. Покачиваясь в седле, он поет:

До свидания, Тереза,

Тереза, прощай!

Я скоро вернусь

 И женюсь на тебе!

Около дома Никиты Чурилова, своего будущего тестя, Теодоро сошел с коня и постучал кольцом в створку резных ворот. Подож­дал малость, еще постучал, но на дворе никто не появился. Нако­нец заскрипел засов, Теодоро толкнул створку ногой и оказался перед матерью Ольги.

—      Простите меня за беспокойство,— смущенно произнес Тео­доро. — Я думал, что мне откроют слуги. А вы сами...

—      Слуг-то нету, голубчик мой,— сквозь слезы проговорила Ки­рилловна,— в поисках все.

—      В каких поисках?

—      Беда великая пришла в наш дом. Ведь Оленька пропала!

—      Как пропала?

—      Вчера пошла по цветы с Василисой-подружкой, и до сей поры нет. Никитушка со слугами весь город обшарили, нигде кровинушки нашей не нашли,— Кирилловна опустилась на сту­пеньку крыльца и, закрыв лицо, залилась слезами.

—      Куда же она могла деваться? — тревожно спросил Теодоро и тут же вспомнил: «Святых отцов берегись, сынок». «Неужели так скоро? — произнес он про себя. — Но если это дело святых отцов, значит, Ольга жива, они не могут ее убить, она не виновата. Они просто решили ее спрятать».

—      Не плачьте, я уверен, что Ольга жива, и даю слово — найду ее. Мне кажется, я знаю, где ее надо искать. Подождем синьора Никиту, посоветуемся, и все будет хорошо.

—      Дай-то бог, дай бог,— шептала старая мать. — Мне, греш­ным делом, худые думы в голову идут — уж не руки ли на себя наложила, сердешная.

—      Не говорите так, дорогая. Я не вижу причины... по-моему, Ольга добровольно согласилась стать моей женой.

—      Так-то оно так,— вздыхая, промолвила Кирилловна.

Скрипнули незапертые ворота, и во двор вошел отец Ольги,

сгорбленный, подавленный, с серым неподвижным лицом. В опу­шенной руке зеленый сверток. Словно не замечая никого, еле пе­редвигая ослабевшие ноги, подошел к крыльцу и осторожно по­ложил зеленый комок на верхнюю ступеньку. Сверток развернулся, и Теодоро увидел, что это платье Ольги. Дунул ветерок, приподнял оборку розовой мантильи, под ней обнаружилась светлая ткань

Олиной исподницы. Кирилловна глянула и рухнула на пол, зары­лась лицом в дочерину одежду. Заголосила:

—      Доченка-а-а моя единственная-я!

—      Негу, магь, у нас доченьки. В синем море она. Осиротели мы,—произнес Никита. Плечи его задрожали от тяжелых рыда­ний.

—      Где... нашли... это? — спросил Теодоро.

Никита поднял голову и только сейчас понял, что перед ним стоит жених Ольги. Он тихо, словно самому себе, отзетил:

—      На берегу, около Алчака приняла она свою смертоньку. Горе за горем приходит в мою семью. Чем я согрешил перед гобой, господи? — и снова поник головой.

Теодоро неотрывно глядел на одежду и не мог больше произ­нести ни слова. На крыльце непрестанно голосила обезумевшая Кирилловна. Вокруг молча стояли слуги.

К вечеру в дом Чурилова прискакал старый ди Гуаско. Он долго глядел на одежду Ольги, принесенную с моря, расспросил Никиту, где она была найдена, и, ни слова не сказав, уехал. Через час он вернулся и спокойно, будто это была обычная весть, сказал Никите:

—      Напрасно убиваешься, синьор Никита, ваша дочь, я думаю, жива, и, не позднее чем завтра, я скажу тебе, где она находится. Поехали, Теодоро. Тут слезами делу не поможешь.

—      Я никогда не думал, что мой сын такой слюнтяй! —сказал Антонио, когда они выехали со двора Никиты. — Ну, что раскис? Они родители, им разум потерять не грех, а ты?

—      Но ведь Ольга действительно утонула!

—      А я говорю тебе, жива! Пораскинь мозгами. Скажи, где, по-твоему, обувь утопленницы? Ее ведь нет среди одежды. Неуже­ли ты думаешь, что она одежду сняла, а туфли оставила! Старые люди говорят, что все утопленницы превращаются в русалок, а у них, как известно, хвосты, и потому обувь ей брать с собой вовсе ни к чему.

—      Как ты можешь шутить, отец!

—      Хорошо, шутки в сторону. А нательный крест?

—      Какой крест?

—      Где ее нательный крест? Самоубийство — великий грех, и ни один добрый христианин не пойдет на него в кресте. Если бы Ольга бросилась в море, она непременно сняла бы крест. К тому же я, словно пес, обнюхал на том месте все следы и, клянусь соб­ственными потрохами, что одежду эту привез верховой и бросил на берегу. Девушки там и не бывало. Ее просто украли.

—      Но кто? Неужели святые отцы!

—      Вряд ли. Они еще не успели разнюхать о твоем грехе. В Суроже я знаю только одного человека, которому нужна эта дьяволь­ская шутка и который на нее способен.

—      Кто он, говори, отец! — воскликнул Теодоро.

—      Твой братец, вот кто!

—      Андреоло?

—      Пусть лопнут мои глаза, если не он. Кстати, вот его дом, мы сейчас постараемся все узнать.

—      Брата нет дома, я узнавал.

—      Где же он? — спросил Антонио.

—      Уехал в Карагай и будет не скоро.

—      Это даже к лучшему. Скажи, чтобы все слуги собрались в большом зале.

Слуги Андреоло боялись старого ди Гуаско больше, чем хозяина дома, и через малое время все собрались в зале. Антонио оглядел их пристальным взглядом и твердым голосом произнес:

—      Кто из вас вчера ходил к дому русского купца? Молчите, су­чьи дети! Учтите, что я знаю все, и если не признаетесь вы — мне расскажет все сам синьор Андреоло. И тогда вам несдобровать.

Слуги молчали.

—      Говорите, кто, или я выну ваши души!—заорал Антонио и взмахнул нагайкой. При этом движении смуглая служанка вобра­ла голову в плечи, как бы ожидая удара. Антонио подскочил к ней и, ухватив ее за волосы,спросил:

—      Ты?

—      Я, синьор,— дрожащими губами произнесла служанка.

—    Зачем?

—      Синьор Андреоло велел мне следить за домом и, как только дочь купца выйдет за ворота, сообщить...

—    Хозяину?

—      Нет, синьор. Татарину из Солхата.

—      И ты сообщила ему?

—      Да, синьор.

—      Все ясно. Можете идти по местам. Да, подождите. Запомните: я ни о чем вас не спрашивал, Лючия ничего мне не говорила. Если Андреоло узнает о ее словах, я не пощажу болтуна. Идите вон.

Когда слуги вышли, Антонио хладнокровно сказал:

—      Учись, сынок, пока я жив. А ты умеешь только распускать сопли. Садись на коня и скачи к купцу. Успокой их. Только не вздумай болтнуть, что в этом замешан твой братец. Скажи, чго Ольга жива,— и все. Я дождусь Андреоло и узнаю, кому он продал твою невесту. Главное — она жива. Остальное придумаем завтра. Поплюй на пятки и мчись!

Андреоло приехал домой близко к ночи. От слуг он узнал, что в доме его ждет отец. Сняв плащ, он прошел в зал, где, положив голову на стол рядом с кувшином вина, спал Антонио. Чтобы не разбудить отца, Андреоло тихо, на носках, прошел через залу, но вдруг услышал за собою суровый голос:

—     Давай сюда деньги, Андреоло.

—     Какие деньги?

—     Татарские! — отец поднял голову, строго взглянул на сына и добавил: — Те, что получил за невесту своего брата.

—     Я не знаю, отец...

—     А я знаю! Я видел, как ты посылал слуг шпионить за до­мом купца, мне известно, как ты продал девушку татарину, только не знаю, за сколько. Мне думается, что ты умнее Иуды и взял за нее более тридцати сребренников.

—     Я не мальчишка! — крикнул Андреоло,— И оскорблять меня не следовало бы.

—     Цыц, щенок! — Антонио ударил по столу ладонью. — Эту свадьбу задумал я и никому не позволю мне мешать, тем более своему сыну. Плевать мне на деньги. Возьми их себе, только ска­жи, кто и куда увез девушку? Ага, ты молчишь. Я все узнаю сам, и тогда пеняй на себя. Я пущу тебя с сумой по белу свету, не будь я Антонио ди Гуаско!..

—     Хорошо, я скажу. Но она принесет нашей семье несчастье. Слыханное ли дело, Тео хочет менять веру!

—     Во-первых, это не твоя забота, а его и моя. А во-вторых, Теодоро утром крестился в православной церкви, и ты поставил его в страшно глупое положение. Говори, где девушка?

—     Татарин не сказал мне своего имени. Я помог ему только выследить девушку, а украл он ее или нет и куда увез, я не знаю. Я только догадываюсь, что это был человек от хана. Никто так властно не посмел бы говорить со мной. Эту птицу видно по полету. Верь мне, отец.

—     Угу,—-промычал Антонио,— я тебе верю. Если она у хана, черта с два ее достанешь. Только разве золото русского купца...

НОЧНЫЕ ГОСТИ КОНСУЛА

Дворец консула — палаццо консоляре — самое большое и самое красивое здание в Кафе. Дворец обращен к морю, правое его кры­ло почти примыкает к башне Святого Ильи, только маленький са­дик разделяет стены башни и жилище консула. Дом состоит из трех помещений, которые соединены между собой закрытыми дворика­ми, террасами и великолепно убранными переходами. Левое крыло дворца выполнено в легком изящном стиле. Ажурные веранды опоясывают его с трех сторон. Это женская половина. Здесь живет супруга консула Джулия со служанками и родственниками. В центре возвышается огромный дворцовый зал, где собирается

Совет старейшин. Рядом с большим залом — малый. Это — слу­жебное помещение консула, где он принимает посетителей, жалоб­щиков и чиновников консульства. Вокруг расположены комнаты, канцелярии консула, в коих живут и трудятся протонотарий[32], пись­моводители и простые писцы. Справа — жилище консула. Весь вто­рой этаж занимают спальные покои, столовая и зал для банкетов, отделанный под золото. В нижнем этаже помещаются слуги, музы­канты, танцовщицы и служанки хозяина дома.

Консул Кафы являлся главным начальником всех черноморских колоний, ему подчинялись консулы Сурожа, Чембало и Таны.

Несмотря на свои сорок пять лет, светлейший и вельможный консул Кафы выглядел молодо. Усов он не носил, бороды тем бо­лее. У него был прямой нос с широкими ноздрями, узкий лоб, кра­сиво очерченный рот и крупные темные глаза, которые глядели всегда прямо и открыто. И только иногда мелькало в них что-то злобное и жестокое. Впрочем, случалось это редко—консул отлично владел собой.

В этот вечер синьор Ангонйото ли Кабела, светлейший и вель­можный консул Кафы, решил женскую половину дворца не посе­щать. День был трудный и беспокойный, к тому же грузный, стра­дающий одышкой Антониото тяжело переносил жару.

Устало опустившись на мягкую тахту, консул позвонил в коло­кольчик. На зов вошел слуга и стал, ожидая приказаний.

—     Иди и скажи синьоре, чтобы меня не ждали. Я очень устал и ужинать буду здесь.

" Слуга удалился, но скоро вернулся и произнес:

—     Синьора очень просит господина консула прибыть к ней. У нее гости и дела, не терпящие отлагательств.

—     Ты видел гостей? Кю они?

—     Да, синьор. У нее в доме грек по имени Ионаша.

—     Хорошо, иди.

«Если у Джулии сидит Ионаша, значит, это от хана,— подумал Антониото,— надо идти. Не зря Менгли семь лет прожил среди нас, знает, что безопаснее всего обращаться к консулу через женскую половину. Появись ночной гость в моей половине — сразу у господ генеральных синдиков возникнет подозрение...»

Жену и гостя консул застал в столовой комнате. Ионаша сразу же поднялся и учтиво приветствовал светлейшего и вельможного.

—     Наш друг Менгли послал мне очень важное письмо,— про­изнесла Джулия,— Вот, прочти, если хочешь.

Антониото взял письмо и сразу узнал почерк хана. Менгли пи­сал по-латыни плохо, и потому письмо было краткое:

«Высокочтимая госпожа! Посылаю слугу моего к тебе, дабы

через него знал муж твой. Братья мои Хайдар и Нурдазлет за­мыслили против меня и трона нашего худое дело. И для меня и для вас это плохо. Скоро злоумышленники приедут к мужу твоему еще раз и снова, думаю, будут предлагать деньги, чтобы Кафа по­могла меня с трона столкнуть, а их поставить. Ведомо мне, что од­нажды муж твой за это деньги уже брал. Уговори его против меня зла не творить — взойдут братья на трон, такой дружбы, как со мной, вам не иметь. Уговори мужа братьев моих тайно схватить и посадить в крепость. Будет коли на то согласие, спроси у слуги второе письмо.

Друг твой брат Менгли остаюсь с богом.

Писали в Солхате боготворимом».

Ди Кабела сложил письмо и долго сидел в раздумье. Предло­жение хана сулило выгоды не только лично ему, но и консульству. «Я бы на его месте ни за что такой ошибки не совершил,— думал ди Кабела.— Ему надо самому уничтожить претендентов на прес­тол и этим навсегда освободиться от забот. Видно, в минуту страха хан решился на такое. Отдавая братьев нам, хан тем самым ставит себя в зависимость. Теперь в случае надобности мы сможем угро­жать хану освобождением его врагов, и он будет нам послушен. Завтра надо собрать малый Совет и решить».

В столовую вошла служанка:

—      Пришел барджело1 и просит синьора принять его.

—      Пусть войдет,— сказал консул и дал знак жене увести гостя.

—      У ворот крепости стоят два знатных татарина и с ними две­надцать всадников. Просят пропустить их к синьору консулу по важному делу,— доложил барджело.

«Это братья хана,— мелькнула догадка в голове консула,— ма­лый Совет собирать поздно, надо решать самому».

—      Пропустите их в крепость, и пусть ждут. Я их приму. Только делайте все без шума.

—      Слушаюсь, синьор консул,— произнес барджело и вышел.

Когда Джулия и Ионаша снова вошли в столовую, консул

спросил:

—      Не было ли еще одного письма?

—      Вот оно, светлейший,— произнес Ионаша и подал консулу тяжелый кошель с деньгами.

Открыв его, консул увидел блеск золотых монет, и сердце его наполнилось радостью. В маленьком бумажном свертке, лежавшем поверх денег, было второе письмо: Оно гласило: «Это на расходы по делу, нам известному. Менгли».

—      Великий хан повелел принять от синьора консула письменное доказательство того, что я здесь был и оба письма передал,— учтиво произнес Ионаша.

—      В этом сейчас нет нужды. Передай хану, что птички уже в клетке. Они влетели в нее минуту назад.

Ионаша улыбнулся и, раскланявшись, вышел.

—      Иди, спи с богом,— сказал консул жене, уходя.— У меня вся ночь будет полна забот.

Хайдар и Нурдавлет прибыли в город под защитой вооружен­ных с ног до головы аскеров и не расставались с охраной даже в крепости. В зал приема они не пошли и ждали консульского зна­на во дворе...

Вот худо будет, если кафинец не позволит войти к нему с аске­рами,— говорил Хайдар,— тогда мы будем в его власти.

—      Мы и сейчас в его власти,— угрюмо ответил Нурдавлет, который был и старше, и гораздо умнее Хайдара.— Что сделают наши воины, если нам не откроют ворота крепости? Все зависит от того, согласится ли консул поддержать нас.

—      Прошлый раз золото он, однако, взял.

—      На все воля аллаха. Только у меня что-то тяжело на душе.

—      Без охраны я в дом не пойду, и, если что, будем биться до последнего дыхания.

—      Ты прав, мой брат, надо быть осторожными.

Наконец консул Кафы через начальника стражи пригласил бра­тьев и их друзей к себе. Гостей долго вели по освещенным лестни­цам и коридорам дворца. Всюду было тихо. Нигде не было не только стражи, но даже слуг. В малом консульском зале татар встретил сам синьор Антониото ди Кабела. Он был приветлив и весел. Поздравив гостей с благополучным прибытием, сказал:

—      Я прошу у дорогих гостей извинения за то, что заставил дол­го ждать. И мне, и вам надо сохранить ваш приезд в тайне, и пото­му я ждал, когда все чиновники покинут дворец. Мне пришлось услать стражу и слуг — никто не должен знать, что вы были у меня.

У братьев отлегло от сердца.

—      Дела ваши, должно быть, очень важны, если они привели вас в Кафу в столь поздний час? — спросил консул.

—      Говори ты, Нурдавлет,— произнес Хайдар,— старшему пер­вое слово.

Нурдавлет кивнул головой и начал говорить:

—      Немного времени прошло между нашими словами, сказан­ными здесь, однако все, что говорено было, уже известно хану Менгли. У твоих слуг длинные языки.

—      Трудно измерить язык слуги. Лучше в таких делах совсем не иметь слуг,— ответил ди Кабела и показал на пустой зал,— Видно, мои дорогие гости не думают так, если привели с собой на тайную беседу чуть не половину Солхата.

—      Не говори так! — снова воскликнул Хайдар.— Здесь все вер­ные наши друзья.

—      Как может человек знать, что на уме у его друга, если иной раз не знает, что замышляют родные братья.

Нурдавлета передернуло от этих слов. Он вскочил и, обернув­шись к охране, заговорил властно и громко:

—      Ступайте все во двор! Пусть хозяин дома не думает, чго мы боимся.

Аскеры молча покинули зал.

—      Я знаю, зачем приехали вы. Я готов помочь вам. Говорите.

—      Хан Менгли узнал о том, что мы дважды были здесь, и стал еще осторожнее. Нам теперь запрещено бывать в Солхате, за нами всюду следят. Нам известно, что хан частый гость в Кафе и дове­ряет тебе. Оставь у себя нескольких моих людей, и как только Мен­гли приедет во дворец, отдай его им. После смерти Менгли я немед­ленно займу престол, и никто не посмеет сказать о тебе худого слова. Хайдар будет моим тудуном в Кафе, и не будет тогда у тебя друзей преданнее, чем мы. Клянемся аллахом!

—      Клянемся аллахом! — повторил Хайдар.

—      Я готов был поддержать вас в случае взятия вами трона. Но погубить хана в моем дворце... об этом я никогда не думал. Хан не простой воин, его смерть нельзя сохранить в тайне. Что скажут люди, если узнают, что консул причастен к смерти хана?

—      Я уже сказал — всякому, кто молвит худое про тебя слово, я вырву язык.

—      Твоим подданным может быть, а моим? Что я скажу гене­ральным синдикам, членам Совета, господам сенаторам?

—      Ты насыпь каждому из них полный рот золота, и они будут молчать.

—      Где его взять? Моя личная казна пуста, а деньги консуль­ства — не мои.

—      Ты только скажи нам «согласен», и наше золото будет лас­кать твой взор.

—      Сколько?

—      Золотых монет у нас немного,— ответил Хайдар,— но мы привезли тебе восемь батманов золотых вещей. После будут еще великие подарки.

—      Хорошо. Я согласен. На днях я приглашу Менгли к себе, и больше он не уйдет отсюда. Только помните клятву о дружбе. Из­мените ей — все татары узнают о том, как умер Менгли.

—      Мы друзья навеки, о том слово мое,— произнес Нурдавлег,

—      И мое слово о том,— повторил Хайдар.

Консул хлопнул в ладоши, и через минуту в зал вошла краси­вая девушка.

—      Разбуди служанок. Пусть принесут нам выпить.

—      О нет, нет! — братья замахали руками.— Это противно на­шей вере.

—      Э, здесь вас никто не выдаст. Пусть войдут ваши друзья. Те­перь и им не мешает промочить горло. Вы увидите, как я могу при­нимать дорогих гостей.

Одновременно с воинами охраны в зал неслышно вошли четыре девушки с музыкальными инструментами в руках. Они поклони­лись гостям и, усевшись в отдалении, начали играть. По залу по­плыли звуки мелодичной музыки.

...Уже под утро, когда гости были изрядно пьяны, оба брата бы­ли брошены в темницу, а воины их все перебиты.

На следующее утро консул сидел за столом и разбирал бумаги. В крепости было тихо, как будто ничего не случилось. Вошел пись­моводитель Адорно, спросил:

—      Что делать с Хайдаром и Нурдавлетом?

—      Заковать в цепи и негласно отправить в Солдайю. Консулу ди Негро напишите — преступники особо важные и тайные. Дер­жать строго, меж тем уважать — они братья хана.

—      Слушаюсь. У названных преступников изъято золото, драго­ценности и кони. Какие будут распоряжения?

—      Лошади пусть постоят в моей конюшне, а все прочее прине­сите сюда.

Когда Адорно вышел, консул обратил внимание на один до­кумент.

В нем докладывалось о должностных лицах, которые нарушили десятый параграф Устава. Они брали от татар и других людей взятки и подарки в виде съестного и питья, которое не в состоянии употребить не только в течение суток, но и за неделю. Под этим документом консул размашисто написал:

«Дабы впредь не могли сметь посягать на святость Устава — строжайше наказать.— Подумав, добавил: —Телесно».

СОВЕТ СТАРЕЙШИН

На следующий день ди Кабела созвал Совет старейшин. Совет открыл масарий Оберто Скварчиафико, первый помощник и совет­ник консула. В городе и во дворце его звали Феличе, что означает счастливый, удачливый.

Итак, Феличе открыл Совет и, помедля немного, добавил:

— Совет тайный.

Консул встал и начал говорить:

—     Господа старейшины, господа масарии, я собрал всех, чтобы ознакомить с письмом протекторов Банка святого Георгия, которое я получил днями. Я прочту вам его все — от слова до слова. Вот оно:

«Синьор консул! Дорогой наш! Мы вынуждены слать это пись­мо, дабы вы знали то, о чем знать до сего не могли. Константино­польский пролив весь в руках султана, и наша республика, в пер­вую очередь вы, почувствовали всю важность потери его. Полагая «сначала, что турки не обладают никакими сведениями в искусстве мореплавания и надеясь на худость их флота, мы мало беспокои­лись за вашу судьбу, считая стены крепостей хазарских неприступ­ными. Тем более, что благословенный папа Каллист готовит кресто­вый поход на нехристей, и мы вступили в союз с ним. Соединенный флот христианских государей вошел в архипелаг и объявил султа­ну войну. К действиям приступить мы не могли, ибо республику раздирала борьба за власть, которую до сих пор ведут фамилии Адорни и Фрегози. Тем временем Магомед составил себе сильный флот и покорил и разграбил многие наши фактории, укрепил про­лив, по коему ни один наш корабль пройти не может. Городам ва­шим эта собака готовит такую же участь, чего мы, однако, не до­пустим.

В ближайшее время мы думаем собрать полтысячи добрых воинов и послать для укрепления вашего сухим путем через Вен­грию и Польшу. К будущей весне ждите их, а до сего примите все меры к укреплению стен ваших, к наведению должного порядка, дабы не "быть застигнутыми врасплох и дать сарацинам отпор. Раз­решаем вам очередные доходы нам не высылать, а все деньги упо­требить на укрепление крепостей и для найма солдат и матросов с кораблями. Оставайтесь с богом, более ничего».

Консул сел и стал ждать, что скажут масарии и старшины.

—     Мне кажется,— начал говорить Феличе,— прежде чем об­суждать наше положение, следует выслушать капитана Проспе­ро— военного начальника города. Я вызвал его, и он ждет.

—     Позови его сюда.

Волоча огромную саблю по полу, в зал вошел низкий и круг­лый, словно колобок, Просперо. Капитан Просперо был с ног до головы обвешан оружием и при поклоне консулу и старейшинам загремел, будто турецкий тамбурин.

—     Совет старейшин хочет выслушать тебя, капитан Просперо, и узнать, сколь способны мы отразить врагов в случае внезапного нападения,-— сказал консул.

—     Это зависит от того, светлейший и вельможный, кто будет нападать — турки или гагары.

—     Какая разница — все равно враги! — раздраженно сказал Феличе.

—      Не говорите так, синьор масарий. Если татары нападут, то с суши, если турки — то с моря.

-   Ну, допустим, нападут турки!

-- Турки? Ну это, стало быть, будет с моря. Встретим, госпо­дин Феличе! Баллисты, я думаю, исправны.

--  Ты только думаешь или точно исправны? А каково состояние стен?

—      Крепостными укрепами ведает мой помощник. Кастеляно Карпетто. Надо спросить его.

—      Может, капитан расскажет нам, сколько арбалетов выставит наш город в случае нападения? —спросил один из старейшин.

—      Синьору, вероятно, известно, что у меня нет ни одного арба­летчика. Три месяца назад был приказ консула всех их передать синьору приставу, дабы они выполняли роль полицейских служи­телей, что я и сделал. Передано двести воинов.

—      Можно ли вместо них набрать других людей, из горожан? — спросил казначей.

—      А жалованье?

—      Что жалованье?

—      Где они будут получать? — повторил Просперо.

—      Там же, где и ты.

Забыв о присутствии светлейшего и вельможного, Просперо продолжительно свистнул, давая понять, что из этой затеи ничего не выйдет. Спохватившись, он смутился и разъяснил:

—      Светлейшему Совету известно, я полагаю, что жалованье мне не платят. По приказу консула я живу за счет налога, который велено мне собирать с лавок и погребков, расположенных между стеной и рвом от дома де Кассалья до погребка Фомы. И, знаете, синьоры, на это уходит уйма времени. Я только тем и занимаюсь, что выколачиваю из торговцев деньги, чтобы одеть и прокормить себя. Господин пристав живет куда лучше. Его доходы...

—      Хватит, Просперо! — грозно крикнул консул.— Ты не спосо­бен отвечать за оборону города. Завтра сдашь свои полномочия другому. Иди!

—      Но позвольте...

—      Не позволю. Господа старейшины согласны со мной?

Старейшины все как один, кивнули головами.

—      Я полагаю, синьоры, вам ясно,— сказал консул, когда Про­сперо вышел,— что дело обороны города в плачевном состоянии. В том повинен я и все мы вместе. Что вы предложите для приведе­ния нашей мощи в должное состояние?

Старейшины и масарии, поочередно вставая, давали советы:

—      Я советую господину консулу завтра же найти более способ­ного военного начальника.

—      Надо собрать всех каменщиков со всего консульства и за-

ставить их привести стены крепости в порядок. Во многих местах они рушатся. Надо отремонтировать ворота.

—      Все суда с рыбной ловли снять, установить на них орудия и вооружить матросов.

—      Неплохо бы послать человека в Польшу и выпросить у ко­роля добрых жолнеров по найму. На наших полицейских я не наде­юсь. Все воры и трусы.

—      Я не верю в дружбу хана. Надо поднять выше стену, защи­щающую нас с сУши.

—      Ваши советы приняты, господа старейшины. Так и сдела­ем,— сказал консул,— а что касается хана, то он у нас в руках. Вчера по его просьбе я заполонил его братьев. Они уже в крепости Санта-Кристо. Если Менгли вздумает кривить душой, мы выпус­тим его соперников и поможем им сесть на трон. Он это знает и будет послушен нам.

Когда все было решено, ди Кабела как бы между прочим сказал:

—      Да, вот еще одно небольшое дело, господа. Христофоро ди Негро жалуется на благородных братьев ди Гуаско. Я зачту его жалобу.

Консул взял со стола лист бумаги и прочел Совету письмо ди Негро.

—      Мне кажется, что славный ди Негро неправ,— заметил кон­сул после прочтения.— Стремление ди Гуаско держать подчинен­ных своих в страхе и повиновении в наше время похвально. Что касается самосуда и виселиц, я в это, откровенно говоря, не верю.

—      Да и чего это вдруг Христофоро встал на защиту работни­ков? Уж не от жалости ли к ним?—проговорил масарий Фиеско.

—      Из-за жалости! — воскликнул Феличе.— Просто он зол на помещиков за то, что они не хотят его признавать и подчиняются только Кафе. По-моему, ему надо слегка укоротить руки. Вместо ссор с помещиками лучше заботился бы о крепости да и нам мог бы прислать дюжину-две каменщиков.

—      Я рад, что предугадал мнение Совета,—довольно ухмыля­ясь, произнес консул.—Вот ответ, который заготовлен. Прочтите, Фиеско.

Масарий поднялся и начал читать письмо. Заканчивалось оно так:

«...Приказываем вам потому впредь не беспокоить ни тех бра­тьев, ни их людей, наоборот, допустить тех господ безо всякого притеснения пользоваться владениями, как этого требует справед­ливость. А если с вашей стороны будет сделано какое-либо поку­шение на права тех ди Гуаско и будете притеснять их, вы дадите нам основание привлечь вас к суду. С божьей помощью начинаем мы новое строительство и просим вас прислать нам хороших мас­теров по каменному делу, которых сможете разыскать в городе, не трогая работающих в замке Тасили, так как мы понимаем, как нужны они там ввиду надвигающихся событий. Сделайте так, что­бы те мастера были у нас в понедельник утром».

После Совета консул оставил у себя Феличе и сказал ему.

—     Предупреди старейшин, чтобы те сохранили в тайне содер­жание письма протекторов. А го снова эти олухи-горожане начнут сушить сухари и коптить рыбу, готовясь к побегу из города.

—     Воля ваша, а я бы сделал наоборот,— ответил Феличе.— На­пуганные опасностью вторжения, жители города окажутся сговор­чивее, если мы вдруг надумаем собрать налог на военные нужды.

—     А куда, по-твоему, вложить те деньги, что разрешили нам протекторы банка тратить на оборону?

—     Мало ли куда. Это дело консула.

—     Над этим стоит подумать. А горожане не возмутятся?

—     Служители синьора пристава зорко следят за ними. Если понадобится, мы поставим машину для пыток еще в двух-трех мес­тах. Они отрезвляют самых буйных.

Плотно пообедав, консул решил соснуть пару часов. Раздев­шись, он лег под балдахин, но сон упорно не шел к нему. Во-пер­вых, не выходил из головы совет Феличе. Ведь если расходы на оборону Кафы переложить на плечи горожан, думал консул, то ты­сячи сонмов, отпущенных на это банком, можно умеючи присвоить. Тысячи! И опять-таки, как сохранить такое богатство в случае, ес­ли город не устоит под натиском неприятеля? Турки еще жаднее, чем татары, и жестокости у них немало. Как вместе с богатством сохранить и жизнь? Консул понимал, что в случае войны из Кафы уйти будет трудно. Если турки пойдут с моря, татары непременно обложат город с суши. В этом консул ни на минуту не сомневался. Куда скроется он, обремененный семьей и богатством? Консул му­чительно думал и не находил ответа на этот вопрос. О сне не мог­ло быть и речи. Консул сстал и повелел позвать музыкантов и тан­цовщиц.

Но и это не развеселило его. Музыка показалась ему нудной, танцовщицы вялыми и некрасивыми. Усталым взмахом руки он отослал их прочь. Вспомнил о рабынях-наложницах и поморщился, словно от зубной боли. Все они надоели со своими искусственными ласками и со страхом в глазах.

Согласно Уставу, консул обязан был в понедельник, четверг и субботу навещать суд, дабы следить за правосудием. Однако ди Кабела в суде бывал редко. Сейчас ему захотелось побывать там. Синдик предоставил ему лучшее место за столом и подал две пап­ки. В одной лежали дела уже рассмотренные, в другой — назначен­ные на сегодняшнее судилище. Консул равнодушно перебрал бу­маги — не было ничего интересного. Кто-то кому-то не уплатил дол­

ги или налог, кто-то проворовался или взял взятку (таких дел было, большинство).

Отбросив папки на стол, ди Кабела вышел из суда. Оставалось одно средство победить хандру: напиться, как сорок тысяч пья­ниц. И консул решил воспользоваться им.

Всю ночь с превеликими осторожностями Демо и Ольга проби­рались лесными тропами. Ехали молча, и Ольга была уверена, что к утру они достигнут Сурожа. Но на рассвете Демо разочаровал ее. Он сказал, что едут они не в Сурож, а в Кафу.

—      Татары теперь, наверное, рыскают по сурожской дороге, и мы ни за что не ушли бы от погони. Потому я и решил обмануть их. Мы приедем в Кафу, и ты найдешь защиту у моих друзей.

—      Почему? Разве не живет в Кафе мой брат?

—      Я не знаю, где его дом, да и нет смысла в такую рань мо­таться по улицам города. Кто знает — может, татары и туда посла­ли часть всадников.

Перепуганная Ольга согласилась.

Спасая Ольгу, Демо, конечно, рисковал. Если бы джигиты Ка- ра-текена догнали его —смерти не миновать. Но рискнуть стоило. Русский купец богат, и если умело преподнести ему спасение доче­ри, можно получить много денег. Кроме того, Демо знал упрямство, своего брата. Теодоро ради Ольги примет христианство, а святые отцы ему этого не простят. Тогда стоит только убрать с пути Андре- оло — и Деметрио единственный наследник богатств Антонио ди Гуаско.

Все это по дороге в Кафу Деметрио хорошо обдумал...

Ханских братьев Нурдавлета и Хайдара повезли в Сурож но­чью. Чтобы никому не пришло в голову, что везут знатных особ, придали им всего двух аргузиев. Бояться было нечего — братья за­кованы в цепи, для надежности связаны, у каждого во рту кляп. Когда стражники миновали Ютазу, начался подъем в гору. Он был затяжным этот подъем, дорога петляла между горами, камни сыпа­лись из-под ног лошадей. До перевала добирались долго, лошади покрылись пеной, измучились и сами аргузии.

Только было хотели они сделать привал, вдруг услышали шум. на дороге. Навстречу им кто-то ехал. Аргузии приготовили копья,, отвели лошадей с пленниками в кусты. Но страхи их рассеялись, когда всадники подъехали ближе. Одна из них — женщина, в дру­гом аргузии узнали сына Гуаско. Это человек свой, его бояться не­чего. Деметрио тоже знал аргузиев и решил вместе с ними от­дохнуть. Ведь с этой стороны дорога на перевал была еще труднее. Фляга с вином развязала стражникам языки, и они признались, что везут братьев хана.

—     Так в чем же дело? Давай их сюда. Пусть они выпьют, ва­ши фляги не пусты, я надеюсь?

—     Они в цепях, Деметрио. Они не могут.

—     Почему в цепях?

—     Нам это не дано знать. Консул приказал отвезти в Сурож и все тут.

—     Можно я посмотрю на них?

—     Смотри,— стражник качнул головой в сторону кустов.

Деметрио подошел к пленникам. Нурдавлета он узнал сразу.

С ним он встречался не раз по торговым делам. Татарин мотал го­ловой давая понять, чтобы Деметрио вынул изо рта кляп. Демет­рио выдернул кусок свернутой тряпки и Нурдавлет тихо шепнул:

—     Я тебя знаю. Ты — Гуаско.

—     Я тоже тебя знаю. Ты — Гирей. За что же тебя в цепи, а?

—     Это брат наш, презренный Менгли,— Нурдавлет сплюнул и зашептал горячо.— Дай мне нож! Мы вырвемся, убьем Менгли и я стану ханом. Придешь ко мне — осыплю золотом с ног до головы. Всю землю тебе для торговли отдам. Ну?!—Деметрио вгляделся, вынул из-за пояса нож и, разрезав веревки, сунул его в руки та­тарина...

—     Ну и как? — спросил стражник, когда он вернулся на дорогу.

—     Татары как татары. Да и темно. Не видно ничего.

Выпив еще по паре глотков, Деметрио, сославшись на спешное дело, вскочил на коня и распрощался с аргузиями.

Те посидели еще немного и, ничего не подозревая, пошли выво­дить коней с пленниками из кустов. Не успели взяться за поводья, как страшные удары цепями свалили их с ног...

Через час Хайдар и Нурдавлет были у своих людей. Друзья их расковали и после короткого совета стали готовить братьев к побегу из Крыма. Оставаться здесь, когда сильные этой земли против них, было опасно. Но мысли о троне братья не оставили. Теперь к крым­скому престолу можно добраться только окружным путем. Или через Литву, или через Москву.

А Деметрио к утру приехал в Кафу. Ольга даже и не заметила, какую роль он сыграл в судьбе четырех человек.

Ее он привез в домик Кончеты и сразу хотел было явиться к Чу- риловым за выкупом, но хозяйка шепнула, что его очень хотел ви­деть консул ди Кабела. Попросив обойтись с девушкой поласковее, Демо сразу же пошел в палаццо консоляре.

Ди Кабела, видимо, давно ждал его. Не спрашивая, как прош­ла поездка в Солдайю, он тоном, не допускающим возражения, сказал:

—     Отныне ты военный начальник города. Я знаю, ты только что с дороги и устал, но время не терпит. Сейчас же сядешь в седло и объедешь все городские укрепления. Сам лично ощупай каждый камень, посмотри, где и сколько воинов надобно, чтобы отразить могущественного врага...

—      Это турки, ваша светлость?

—      Ты догадлив, Деметрио ди Гуаско. Не позднее чем завтра представишь план обороны города, который мы обсудим на Сове­те. Ты молод, и сил у тебя хоть отбавляй. Тебе еще раз придется ехать в Солдайю. Ты заедешь к консулу ди Негро и расскажешь ему о нашем положении. Затем побывай у своего отца и скажи ему, чтобы он собрал как можно больше людей, вооружил их и держал наготове. Нам будет нужен каждый, кто способен носить оружие. Ты понял меня?

—      Я боюсь, что у меня не хватит опыта...

—      Я верю в тебя, Деметрио. Ди Гуаско всегда были умны и от­важны. Иди, выполняй приказ.

СОВЕТ ДЕДА СЛАВКО

Солнце спокойно светит с небесной высоты, лучи его не жгут, а ласкают осеннюю землю. Кругом тихо. Лес дремлет. Только из­редка вздрагивают деревья, роняя пожелтевшие листья. В чистом воздухе под косыми лучами солнца блестят серебристые нити пау­тинок, пахнет увядающей листвой.

Сокол и Ивашка лежат на траве. Василько сорвал сухую бы­линку, откусывает от нее по малой дольке, выбрасывает изо рта. Ивашка уперся локтями в землю, положил рыжую лохматую голо­ву на кулаки.

Время клонится к полудню. Звуки говорливого ручья то проры­ваются, то замирают в траве.

—      Вот и дожила ватага до осени,— говорит Иваша.— Зима скоро.

—      Скоро,— соглашается Василько.— Из шалашей придется в пещеру перебираться, землянки обладить. Дровишек сухих загото­вить бы надо. Пойдут дожди да снега, тогда и обогреться будет нечем.

—      Не о том заботишься, атаман. В лесу от холода не пропа­дем. Нам о еде думать надо. Сейчас на подножном корму живем, а зимой такую ораву прокормить надо.

—      Эх, каждому бы соху в руки да поле ровное! — мечтательно говорит Сокол.— Истосковались по работе.

—      Скажи-ка, Василько, кто мы теперь есть? И не разбойники, вроде, да и не честной народ.

Долго молчал Сокол. И заговорил медленно, словно не Ивашке отвечая, а своим думам давним:

—      Не удержим мы их, Иваша. Летом и то чего нам стоило от лихих дел людей отводить, а как холод да голод прижмут —нач­нутся грабежи, убийства...

—      Эх, атаман, атаман. Да ведь человеку надо фту указать, чтобы он в нее целился. А ты и сам своей цели не знаешь.

—      Ты, верно, знаешь?! — зло бросил Василько.

—      И я не знаю. Все думаю. Вот порешили мы спервоначалу на Дон пробраться. Всем это по душе пришлось. Но что нас ждет на Дону, никто не знает и не думает. А мы должны знать. Приведешь ты полтыщи голов на Дон, а потом что?

—      Только бы привести. Скажу тогда: «Вот вам, соколики, Дон, а вот дороги. Идите с богом, кто куда. Я обещал вам волю — вот она, воля!»

В прищуренных глазах Ивашки хитринка. Почесывая в за­тылке, он скрашивает:

—      И куда же подадутся твои вольные соколики?

—      Мало ли куда. Свет велик. Иди всюду.

—      И всюду неволя. Притопают они под Москву, а там на тебе: мой князюшка, хромой дьявол. Придут в земли украинские, а там Данила князь, а то и почище его — пан Август. Куда еще прика­жешь вольному человеку податься? Ну, говори. Молчишь? Эх, Ва­силько, Василько, расскажу я тебе, какой сон я однажды видел. Давно, в первые дни, как пришли мы сюда. Приснилось мне, будто нашел я в безлюдной степи город. И живут в том городе люди без князей, без старост и без воевод. Вольные, как птицы. И построили они дворцы невиданной красоты. А люд там, Василько, разный: и русские, и армяне, и греки. Даже фряги есть, и живут все мирно. И не ссорятся, и не воюют...

—      Как понимают друг друга? Чай, языки разные.

—      На ватагу нашу посмотри. Тоже языки разные, а живем. Не в том соль. С тех пор этот сон из головы у меня не выходит. Все думаю, как они там живут? Главный у них кто есть или нет? И стал я, паря, кажинную ночь придумывать, как бы все правильнее в этом городе устроить. И многое уже раскумекал. Правят, я ду­маю, в том городе выборные люди, и все как есть работают. Ни­кому поблажки нет. И потому каждый живет счастливо... И даль­ше думы идут... Вот перетащим ватагу на Дон — начнем строить вольный город. Разнесется о нем по земле слава, сила к нам при­дет неисчислимая...

—      То в мечтах хорошо все, Иваша, а в жизни... В жизни оно все по-другому... А вот и дед с Андрейкой идут. — Василько вскочил, шагнул навстречу деду Славко: — Заждались мы вас.

—      В шалашах ватажники задержали меня. Изголодались люди по доброму слову.

—      Землянку мы тебе уладили сухую, а ты, говорят, в шалашах ночуешь. Сыро там, опять простудишься.

—      Верно ты сказал, атаманушка, в шалашах сыро. И от той прости на душах у людей плесень. А я вот хожу, где словом, где песней души людские обчищаю. Простите, что вас сюда позвал,— на людях к тебе, атаман, доступа нет.

—      Это ты нас прости,— сказал Василько,— давно бы надо за советом к тебе прийти.

—      Выслушай меня, старика, и не сердись. Среди ватажников ты бываешь дало, разговариваешь с ними только на кругу, много- за не знаешь. А с народом неладное творится. Ватажники меж со- бвй разговоры ведут нехорошие, есть такие — к разбою тянутся. К Ионаше присмотрись. Шуткой да прибаутками умы людские под­тачивает, алчность у людей разжигает, среди разных языков сеет рознь. Человек этот — не от добра... Чтобы с ватагой сладить, яс­ный путь ей указать надо и идти по нему неуклонно.

—      Цель у нас одна — на Дон. Но как с этой земли вырвать­ся?— спросил Ивашка, прижимая Андрейку к груди.

—      Зима, дед, надвигается. Как ватагу продержать, как пере­биться до весны, с людьми что делать?

—      До весны...— Дед вздохнул и долго не отвечал атаману. По­том заговорил, словно бы о другом:—Пахарь весну ждет —ему надо в поле выехать, воин весной в поход ратный идет — ему тоже весна душу тешит, а вам-то пошто весну ждать? Не пахари вы и не воины. Вам зиму поджидать надо. Вот пойдут после крещения хо­лода, ветры лютые, бураны, метели. В степь ни один человек носа не покажет. Дорога на Дон открыта. Рукав междуморский ледком затянет — только и время на ту сторону перейти...

—      Подожди, подожди, дед,— перебил его Ивашка,— ты, браг, тут такое завернул, надо поразмыслить. О том, чтобы зимой ча Дон идти, мы и не думали!

—      Нет, деда, совет твой негож,— твердо сказал Сокол.— До Корчева дорога дальняя, а за ним еще длинней. Зимой на этой до­роге кормиться нечем. С голоду помрешь.

—      Перемерзнем все в степи. Одеты мы, сам видишь, для прили­ку,— заметил Ивашка.— Не одолеть нам того пути.

—      Осилить надо,— стоял на своем Славко.— Пусть один из вас, ну хоть ты, Иваша, с верными ватажниками на озера за солью идет. Тут не так уж и далече. Заготовьте солонинки впрок,— с го­лоду в дороге не умрете. Из шкур звериных одежду теплую пошей­те, авось, в пургу от холода и не сгинете. Придет пора — трогай­тесь с богом.

—      Может, и правильный совет твой, дед, однако не мне одному это решать. Круг соберем, послушаем, что ватажники скажут.

...Утром ватага собралась на круг. Шуму много было, разгово­ров, но совет деда Славко приняли. Решили Ивашку послать за солью, а ватажникам подтянуть животы, чтобы большую часть до­бытой на охоте дичи готовить впрок. Одни посоветовали мясо не только солить, но и коптить, другие предложили собирать орехи и коренья всякие, которых в окрестных лесах было множество.

ИОНАША ВАРИТ КАШУ

Не узнать теперь места у Черного камня. Лес поредел, вокруг скалы понарыли ватажники землянок, разбросали свои шалаши по берегу реки, понастроили навесы, клетушки и коновязи. Как у кня­зя в вотчине. Все есть: и кузня, и шорня, и швальня, и кладовые. Мельницы вот, правда, нету, да она, вроде бы, и не нужна. Редко появляется зерно в ватаге. Все больше на мясе живут, охотой про­мышляют.

От поляны во все стороны протоптаны тропинки, а на берегу речки стоят котлы, где хозяйничает новый кашевар Ионаша.

Ионаша прижился в ватаге прочно. Новый повар удивил всех уменьем жарить добытую на охоте дичь, знал съедобные травы, коренья. Появились щи со щавелем, потом похлебка, заправленная поджаренным диким луком.

Теперь под началом Ионаши стояло три десятка «кормежников», людей, на обязанности которых лежало приготовление пищи. Первое время почти всю еду ватажникам предоставлял лес. Но ко­гда на обедах стали появляться сладкий перец, пареная тыква, всем стало ясно, что заготовки вышли за пределы леса.

Сокол сурово спросил Ионашу, где он взял перец и тыкву. Ве­селый повар ответил, не задумываясь:

— На земле, атаман. Прости мою слабость — без пареной тык­вы жить не могу. Если грека не кормить тыквой и хамсой — он ум­рет через неделю, клянусь богом...

Так шуткой и отделался.

Вечерами Ионаша выходил к самому большому костру, где сра­зу же собиралось много людей. До полночи не утихали там взрывы смеха. Умел повеселить своими рассказами ватажников хитрый ка­шевар.

И сегодня Ионаша толчется среди ватажников. В стане ожив­ленно. Из Сурожа пришли шестеро стражников — аргузиев. Были они худы, оборваны — ватагу искали долго. Ватажники встретили их недоверчиво. Но когда узнали на кругу о том, что люди бежали

из тюрьмы, решили принять.

* * *

Ионаша помнил наказ хана — приблизиться к Соколу. Только к атаману никак не допускал его Ивашка, и потому задуманное дело двигалось медленно. Сам Василько относился к Ионаше, как и ко всем, а Ивашка почему-то недолюбливал грека. Если повар пытался давать атаману советы, Ивашка грубо обрывал его:

—      Атаман правит ватагой, Ионаша варит кашу. Не в свое дело не суйся.

Проведал как-то Ионаша, что Сокол любит дочь сурожского купца, обрадовался. Наконец-то нашлось слабое место и у атама­на. Надо учесть. При случае сгодится.

Когда с группой ватажников ушел Ивашка за солыо, Ионаша решил действовать смело и решительно.

Вечером, когда на поляне потушили костры, повар пришел в ко- мору атамана. Василько не спал. Сидел на толстом чурбане, точил свою саблю. Пробуя лезвие большим пальцем левой руки, Сокол сказал:

—      Слыхал я, что ты не только чумичкой, но и саблей владеешь. Где научился?

—      Я, дорогой атаман, не всегда поваром был. Когда-то дружи­ну водил, сабелькой помахать немало пришлось. Прошлое это дело, тяжелое. Вспоминать не хочется.

—      Спать неохота. Рассказал бы...— попросил Сокол, убирая саблю.

Ионаша присел на лежанку Ивашки, поправил фитилек све­тильника, помолчал малость, начал:

—      В молодости полюбил я красавицу одну, такую... ну как тебе сказать, не было тогда красивее на всем побережье. Я говорю — тогда, потому что теперь есть в Суроже у русского купца дочь, ко­торая могла бы быть ей достойной соперницей.

Василько вздрогнул, грек это заметил.

—      И она полюбила меня, да только на беду. Была она богата, а я беден, простой воин в дружине ее отца. А времена тогда были тревожные, владетели греческие только войной и жили. Воевали болгар, кочевников и кого придется. Я не жалел себя в битвах — погибнуть хотел. Не брала смерть, зато много побед принес я на острие меча. Прошло время, и доверил мне хозяин дружину. Среди прочих выделял, к себе приблизил.

Однажды решил заговорить я с ним о дочери. Он спокойно вы­слушал, потом молвил: «Надумал я покорить себе Котромаса — моего соседа. Победи дружину Котромаса, забери его земли, и то­гда дочь твоя. Подумай». Молод я был и глуп. Думал — как можно против своих же братьев воевать...

—      Отказался? — нетерпеливо спросил Василько.

—      Ушел из дружины, потому что дурак был. Хозяин все равно Котромаса покорил... Любимая моя умерла с горя. С тех пор хожу по свету один, ее забыть не могу.

Василько тяжело вздохнул, задумался о своем.

—      Знает старый Ионаша, отчего так вздыхаешь ты, атаман,— вкрадчиво сказал грек.— Раскрой свое сердце, и, кто знает, может, я помогу тебе...

—      О чем это гы?

—      Эх, атаман, атаман! Даже за бедной невестой жених сам идет. Так ведется спокон веков. А ты ждешь, чтобы богатая к тебе пришла. Сидишь в лесу, как сурок, и думаешь, купец приведет к те­бе свою дочь. Нет, не приведет. Ходят слухи, что отдает он ее.

—      За кого? — вырвалось у Василька.

—      Мало ли богатых женихов в Суроже. Такая красавица не засидится. Торопись, атаман.

—      Смеешься, кашевар Кто ж отдаст ее за меня1 Для купца я бродяга лесной.

—      Не смеюсь я, атаман. Ведь у тебя под рукой пятьсот молод­цов, полтыши сабель. Любят тебя люди. Попроси их — они на ца­рице византийской женят, не только на дочке купца. Ух, я б на твоем месте...

Ионаша приостановился, внимательно посмотрел на Сокола. Тот голову опустил. Слушает. И то хорошо...

—      Я на твоем месте поднял бы ватагу, погулял бы одну ночку в Суроже. Людям добро, атаману — золото. Много золота! Две-три таких ночки, и я смог бы купить купца со всеми его лабазами.

—      Смелый ты, Ионаша. Вдруг за такие слова я тебе голову снесу? Неужели думаешь, что в разбой пойду!

—      Разве я про тебя? Я сказал, если бы на твоем месте... А ты сам атаман — делай, как хочешь. Не мне тебя учить.

—      Хитер, хитер! — Василько улыбнулся.— Жаль, Ивашки нет. За такие слова он тебе бороду бы выдрал.

—      Ивашке я не сказал бы такого. Ему купеческая дочь не нуж­на. У него в голове другое.

—      Что — другое?

—      Позволь всю правду сказать? Только не гневись потом.

--     Зачем мне ложь. Говори правду.                                                                     ']

—      Ивашка атаманом мечтает быть.

—      Врешь! Если хотел—стал бы. Я за атаманство не держусь.

—      Знаю. Зато ватага за тебя держится. Люди надеются на те­бя, ждут, что свободу им принесешь. Не знают, что на этом свете свободы нет для холопа. Подумай о них, атаман. Сделай людей богатыми, сам золота накопи — все будете свободными. Пусть то­гда Ивашка остается атаманом, ведет ватагу на Дон, как и заду­мано. Ты женись на Ольге, торговлю начнешь. Жизнь!

—      Нет, Ионаша. Пока я жив, разбойником не буду и друзей моих честных до душегубства не допущу. Негож совет твой.

—      Тогда выбрось любовь из сердца. Сможешь?

—      Все равно Ольга будет моя. Из пасти зверя вырву! Сама го­ворила — со мной хоть на край света.

—      Бывал я у Никиты Чурилова и Ольгу твою видел. Нежная, белая, красивая. Спит на пуховой перине, ест из серебряной тарел­ки. Ожерелья носит жемчужные, серьги яхонтовые, одежды бар­хатные. Такую женушку в ватагу привести — услада! Только куда спать положишь ее, я не придумаю. Может, в шалаши вонючие или в пещеру каменную? Опять же в кормежники ее можно определить, либо шкуры шить. Вот похлебку нашу, верно, есть она не будет... Не будет!

—      Замолчи, дьявол! — крикнул Василько и, сжав виски ладо­нями, склонился к столу. Оба молчали долго. Потом атаман ска­зал, не глядя на Ионашу:— За такие разговоры бесовские надо бы тебя наказать, да уж ладно. Уйди, оставь меня одного.

Выйдя из землянки, Ионаша подумал: «Плохо я знал атамана, казалось, молод, податлив, чужим умом живет. Видно, ошибся. Но сходил к нему не зря. В душу черное семя бросил, когда-нибудь прорастет».

И действительно, долго думал Василько о разговоре с Ионашеи.- «Во многом прав этот проклятый богом грек, только золото поможет мне взять Ольгу в жены. Но где его достать? А что если послушать кашевара? Людей найти можно, половина ватажников согласится идти за атаманом. А затем уйти из ватаги... Разве Изашка хуже меня справится с атаманством... Нет,— решительно обрывает себя Сокол,—не твой это путь, атаман, не сможешь ты по нему идти, не должен идти...»

На рассвете, когда Сокол начал засыпать, у входа в комору по­слышались чьи-то быстрые шаги.

—      Кто это? — тревожно спросил Василько.

—      Это я, Федька.

—      Козонок! — радостно воскликнул Сокол, вскочив с лежан­ки.— Федька! Как я рад. А ну, покажись.

—      Не радуйся, атаман, рано. На вот, прочти.

Василько схватил кресало и кремень, высек искру на фигиль, раздул и зажег огонек. Когда плошка с жиром разгорелась, поднес переданное ему письмо ближе к пламени и прочитал: «...а свадьбе той не быть. Ежели вовремя не вызволишь меня — ищи в море. Ве­ликий грех на душу приму, а женой фряга не стану. Приди, желан­ный мой, увези меня к себе, ведь не одна я ныне стала, кровиночка твоя под сердцем бьется...»

—      Когда свадьба?

—      Два дня осталось,— коротко ответил Федька.— Я тут за­держался с письмецом-то. Не по своей вине.

—      Сам с Ольгой говорил?

—      Не-е. Подружка письмецо притащила. Я никак не пойму, от­чего Никита Афанасьевич такое надумал. Умнейший человек... Как мог он решиться за фряга?..

—      Не время гадать об этом! Беги к реке — позови повара Ионашу. Быстро!

Когда Ионаша вошел, Сокол уже оделся и ждал его.

—      Где твоя сабля, Ионаша? Наточил ее?

—      Зачем кашевару сабля? Она ржавеет под навесом.

—      Придется взять в руки.

—      Атаман обдумал мои слова и...

—      ...решил идти на Сурож. Поведет нас этот человек, он отту­да. С собой возьмем человек сорок, не более. Иди в ватагу, подбе­ри молодцов по согласию.

* * *

Вчера Деметрио ди Гуаско у стен крепости встретил старую цыганку. Уцепившись за его плащ, она предложила гаданье. Демо, бросив ей пару аспров, протянул руку. Цыганка взглянула на ла­донь, забормотала:

—      Под счастливой звездой родился, молодой синьор. Хоть мало жил, да много удачи видел. Скоро знатным станешь и любимым. Не качай головой, драгоценный, дай ближе руку. Самое важное чуть не проглядела я. Смотри на эту линию, редко у людей такую встретишь. Хиромантия говорит —это линия золотой жилы. Не по­теряй ее, красавец. Правду тебе говорю — позолоти руку.

—      Я еду в Сурож. Благополучна ли будет моя дорога?

—      Не сердись на старую — домой ты, молодец, попадешь не скоро. Смотри — линия дома твоего доходит до линии золотой жи­лы и кончается. А совсем рядом линия крови. Не хмурь брови, не я — ладонь твоя так говорит.

—      Врешь ты,— смеясь, произнес Демо,— завтра я уже буду гу­лять по Сурожу.

—      Все в руках твоей судьбы,— пробормотала цыганка и, полу­чив еще два аспра, удалилась.

«Она права,— думал Демо, выезжая из Кафы.— Я счастливчик, и мне отчаянно везет. Разве это не удача — приехал в Кафу прос­той юноша, а выезжает из него военный начальник города». Демо вспомнил, как консул благодарил его за услугу. Он еле удержался от смеха, когда Джулия рассказывала мужу тут же, вероятно, со­чиненную историю: «О, это был ужасный вечер,— говорила Джу­лия,— я была у подруги и, случайно оставшись без слуг, вынужде­на была пойти домой одна. На улице на меня наскочили грабители и пытались раздеть, ограбить и, может быть, убить. Отважный синьор Деметрио ударами своей шпаги разогнал разбойников, и я была спасена. Позволь мне, дорогой Антониото, отблагодарить юношу».

Джулия, пользуясь позволением мужа, погасила векселя, дан­ные ростовщику, и теперь Демо свободен от долгов. Вот она, ли­ния золотой жилы.

К новой обязанности Демо приступил с большим рвением. Он осмотрел все городские укрепления, нашел, что они плохи, и соста­вил подробный план ремонта крепостных стен. Члены Совета ста­рейшин, сначала сопротивлявшиеся назначению неопытного чело­века на должность военного начальника, после прочтения плана успокоились, решив, что из юноши будет толк. Занимаясь делами обороны города, Демо все время помнил о девушке из Солдайи. Поездка туда была как нельзя кстати. Демо надеялся побывать у Никиты и там оговориться о «выкупе» Ольги.

И вот сейчас военный начальник Кафы Деметрио ди Гуаско едет под охраной девяти стражников. Путника сильно клонит ко сну.

Митька и Микешка выбрались на дорогу как раз в то время, когда конные стражники проехали, а Демо еще не появился. Бра­тья спокойно оглядели дорогу, чтобы перейти ее, как вдруг увидели одинокого всадника. Но не он заставил братьев открыть рты от изумления, а красавец конь. Взглянув друг на друга, они поняли, что думают одно. Всадник не успел проснуться, как очутился на земле.

Услышав топот коней, расторопный Митька успел юркнуть в- кусты, тогда как медлительный Микешка попал прямо в руки окруживших его стражников. Дюжий конокрад разбросал насев­ших на него людей, но в это время очнулся Демо и, выхватив саб­лю, саданул Микешку по плечу. Обливаясь кровью, тот упал. Мить­ка спешно побежал к Черному камню.

Если бы Демо оставил Микешку и поспешил дальше, все бы для него на этом и кончилось. Но он приказал связать раненого и забрать его с собой, чтобы узнать, кто этот человек, посмевший поднять руку на важного синьора.

Поэтому в путь тронулись только через полчаса. Не успели проехать и сотни шагов, как из леса с криками и свистом выс­кочила орава вооруженных людей. Началась драка, которая, впрочем, скоро кончилась. Ватажники ранили Демо, убили двоих стражников, остальных связали и поволокли в лес. Шагая среди неизвестных людей, Демо вспомнил слова цыганки. Действительно, в Сурож он теперь попадет не скоро.

Сокол еще издали узнал генуэзца, с которым ему пришлось встретиться во время похода на Скути.

Он позвал Ионашу и приказал:

—       Фрягу перевяжи рану и приведи ко мне.

Перевязывая раненого, Ионаша спросил:

—       Ехал в Солдайю?

—       А тебе какое дело?

Горячишься напрасно. Помочь тебе хочу. Наш атаман на расправу скор. Снесет голову — перекреститься не успеешь.

—      За что? — уже мягче спросил Демо.

—      Мужик наш, что ты ранил,—умер. Молчи, молчи! Слушай, что я скажу. В Солдайе пропала дочь русского купца, зовут ее Ольга. А у нашего атамана к этой девчонке сердечное дело. Ска­жи, что ты сможешь ее найти, и он отпустит тебя. Ты приду­май так...

—      Подожди, лекарь,— Демо сжал руку Ионаши.— Ничего больше не говори. Твой совет и так стоит много. Всю жизнь буду тебе обязан. Пошли к атаману.

Демо в сопровождении грека вошел к Соколу. Взглянув на ата­мана, он тоже узнал его и улыбнулся.

—      Спроси, Ионаша, отчего ему смешно? — сказал Сокол.

Выслушав ответ Демо, грек перевел:

—      Он говорит — приятно встретить старого друга.

—      Я упреждал тогда не искать меня. Чего ослушался? — суро­во спросил Василько.

—      Человек мирно едет домой, его стаскивают с седла. Тут еще -неизвестно, кто кого искал,— ответил Демо и снова улыбнулся.

—      Ты чего зубы скалишь? Вздерну на сук —узнаешь!

—      Даже татары и те не платят злом за добро,— сказал Демо.

—      Микешку искалечил — это добро? — гневно произнес Ва­силько.

—      Смерти я не боюсь. Но если об этом узнает синьорина Ольга, она не простит тебе. Знай, атаман, Ольгу похитили татары, и это верно так же, как то, что я вырвал ее из их рук и спас от неволи и позора. Теперь я все сказал и готоз идти на смерть.— Демо шагнул к выходу.

—      Куда спешишь? Повесить тебя мы всегда успеем. Говори дальше.

Демо возвратился и не торопясь рассказал о том, что случилось в корчме Геворока. Верить фрягу «ли не верить?

—      Где она? — не глядя на Демо, спросил Сокол.

—      В Кафе. Я проводил ее до города и оставил в доме одной моей знакомой дамы. Оттуда она не выйдет до тех пор, пока за ней не приедет отец.

—      Ну, фряг, ежели наврал, удушу. Свяжите его и охраняйте. И чтобы ни один волос с головы...

Когда Демо увели, Василько подошел к Козонку:

—      Седлай коня—и, не медля, в Сурож. Все разузнай и спешно назад.

—      А мне позволь побывать в корчме,— предложил Нонаша.

—      Да, да. Поезжай и ты, только без задержки.

Василько не верил фрягу, но все-таки какая-то неясная тревога

угнетала его. Думать о том, как быть дальше, он не мог. Ждал' Ионашу и Козонка.

Вечером приехал Ионаша и полностью подтвердил рассказ ге­нуэзца. Немного позднее вернулся Федька.

В Суроже он узнал с похищении Ольги татарами. По городу ходили разные слухи. Кое-кто утверждал, что дочь русского купица утопилась. Сам Никита Чурилов спешно выехал в Кафу.

Вести эти встревожили Сокола сильно. И что особенно угнета­ло его — он не знал, что сейчас предпринять. Ватажники, отобран­ные Ионашей, готовились к вылазке в Сурож. Василько понимал, что идти туда бессмысленно, однако приготовлений к походу не прекращал. Сердцем он был сейчас в Кафе, но совершенно не пред­ставлял, как найдет там свою любимую.

Ионаша посоветовал:

—      Зови фряга. В его руках твое счастье. Подумай, прежде чем говорить с ним.

—      Да, только фряг знает, где скрывается Ольга, позвать его, приставить нож к горлу — говори! — Василько вспомнил улыбку Деметрио и подумал: такого наглеца на испуг не возьмешь. Свою, цену знает. Знает? Тем лучше.

—      Веди фряга сюда,— приказал он Козонку.

Демо вошел, как и раньше, спокойный, уверенный. Он заранее знал, о чем пойдет разговор. Линия золотой жилы шла рядом с ли­нией его жизни — в это он верил твердо.

—      Тебе известно, что друг мой, которого ты ранил,— умер? — спросил Василько вошедшего.

—      Царство ему небесное,— ответил Демо.

—      И что ватага требует тебя за это повесить.

—      Я в ваших руках.

—      Но я решил подарить тебе жизнь.

—      И за это получить синьорину Ольгу,— добавил Демо.

—      Да. Ты укажешь дом, где она ожидает отца.

—      Дом указать не трудно. Но что толку —тебе ее не отдадут»

—      Ты сам выведешь ее оттуда.

 А что скажет синьор Никита? Он возненавидит меня.         От та­тар, скажет, отнял, а разбойникам отдал. К тому же, выручая де­вушку, я понес большие затраты. Я надеялся, что купец мне их возместит.

—      О затратах не беспокойся. Ты свое получишь.

—      О, тогда другое дело.

—      Вот и договорились. Собирайся — поедем в Кафу.

Конец 1-й книги

Пролог. .                                               5

Глава I. Дела казанские................................... 9

Глава II. В Крыму дальнем............................. 32

Глава III. Полон......................................... .58

Глава IV. Фряги........................................... 68

Г лава V. В Карасубазаре............................... 77

Г лава VI. Встреча........................................ 88

Глава VII. За живым товаром ....      99

Глава VIII. Разбойники среди разбойников 116

Глава IX. У черного камня............................ 123

Глава X. Казанское замиренье ....    135

Г лава XI. Хищники..................................... 146

Глава XII. Крепость Святого креста .          .162

Глава XIII. Мечи из цепей............................. 173

Глава XIV. Нурсалтан—царица Крымская .         186

Г лава   XV. Как жить ватаге дальше         .    .  193

Глава XVI. Два всадника выехали в Кафу 200 Глава XVII. С великой целью ....                                                                209

Глава XVIП. Поездка в Солхат .         .    .  .219

Г лава XIX. Шомелька Токатлы пишет пер­вое письмо  223

Глава XX. Утро Менгли-Гирей-хана .             . 226

Г лава XXI. У Хози Кокоса............................ 231

Глава    XXII. Княжна Мангупская .          .    .  237

Глава    XXIII. Великое посольство .        .    .  245

Глава XXIV. Могучий принимает решения 257 Глава       XXV. «Для греха прикрытия»     .    .    267

Глава XXVI. Судьбы, решенные ночью . 276 Глава XXVII. Горе за горем           286

Аркадий Степанович Крупняков

ГУСЛЯРЫ (историческое троекнижие о том. как Русь ордынское иго сбросила)

КНИГА ПЕРВАЯ МОСКВА-МАТУШКА

Оформление художника

Б. А. АРЖЕКАЕВА

Редактор А. Ф. Смоликов. Художественный ре, дактор Р. Е. Янгильдин. Технический редактор Е. М. Данилова. Корректор Е. М. Ясновская

Сдано в набор 19 мая 1976 г. Подписано к пе чати 9 сентября 1976 г. Формат 60 X 84/16. Фи печ. л. 20,0. Уел. печ. л. 18,6. Учетно-изд. л. 20,8 Тираж 120.000(1—40.000). Заказ № 2170 (50). Бу мага типогр. № 1. Цена 83 коп. Э-01564. Марий ское книжное издательство, 424025, г. Йошкар Ола, ул. Карла Маркса, 43. Марийская респуб; ликанская типография, 424700, г. Йошкар-Ола ул. Комсомольская, 112.

* Тура-Тау — ныне Уфа.

‘Кудо (мар.) — в те времена жилища марийцев.

1 К а ф а — ныне гор. Феодосия.

3 Арк. Круппякоа

1 Огнишанин — старший дружинник князя.

4 Арк. Крупняков

> Калафа (тат.) — колодка. Они бывают наручные, наножные и на­шейные.

1 Эй, парень, эй, душа (тат.).

1 Айдамах Дели-Балта (тат.)— разбойник Бешеный топор.

1 Келин С7ат.)—свекровь.

7 Арк. Крупняков                                               97

1 «Absolvo te» (лат.)— «Отпускаю тебе».

9 Арк. Крупнякоз

1 Двести саженей.

•Сеит (тат.)—высшее духовное лицо.

з Кафы Никита Беклемишев, Чурилов, Шо- мелька и Хозя Кокос направились в Мангуп.

Вечером Шомелька записал в своей памятной книжице:

«Путь был зело труден и долог, и только на второй день к вечеру достигли мы Мангупа. Князь Исайя встретил боярина тепло и привет­ливо, и хотя устали мы все, одначе почти до рас­света князь с боярином говорил, а я бродил по Мангупу.

Такого дикого и неприступного места сроду я не видел, хотя побывал во множестве мест. Крепость Мангупская на высоченной скале рас­положена, и входить в нее можно только с одной стороны, с северной, а другие три стороны конча­ются обрывами по сорок саженей, а то и глубже. Страшно смотреть с крепости и увидеть внизу че­ловеков величиной с козявку.

Княжество Мангупское не очень велико, од­наче и не мало. Все земли вокруг крепости, на сколь хватает взор, принадлежат князю Исайке. Люди княжества виноградом промышляют, а больше всего разводят овец. Здесь истинно стра-

‘Панагия Феотоку (греч.) —- пресвятая богородица.

1 Посадить в крепость, в тюрьму.

1 Перчем (тат.) — чуб.

[1] В Арк. Крупняков  ____

1 Хаджи-Тархан — ныне Астрахань.

[2] Илем (мар.).— жилье, усадьба.

[3] Р у э м (мар.) — место, где вырублен лес.

[4] Сераскир (тат.) — военачальник. 58

[5] Эй, иди, собачье мясо! (тат.).

[6] Айда! Не задерживай! (тат.).

[7] Кантар (тат.)— весы.

[8]Ля белецца (ит.) — красота! Зюберджет (тат.)—сказочный дра- соценный камень.

[9] Хамам (тат.) — баня.

[10] Муэдзин (тат.)—призывающий к молитве.

[11] Телял (таг.) — глашатай.

[12] Джааби (тат.) — сборщик налогов.

[13] Кадий (таг.) — судья.

[14] Казан (тат.)— котел. Завести свой котел здесь в смысле завести свою

семью.

[16] Гяуры (тат.)—люди, не исповедующие магометанство.

[17] Махмутек — сын золотоордынского хана Улу-Мухомеда утвердился властителем Казани в 1445 году.

[18] К е м е р (тат.) — пояс.

[19] К и с е (тат.) — кошелек.

[20] Двести саженей.

[21] Каторга — весельное судно.

[22] Чембало — Балаклава, где тоже была в то время генуэзская крепость.

[23] Рим, по преданию, был основан на семи холмах.

[24] М а с а р и й (лат.)— высший чиновник Кафы.

[25] Стадия (греч.)— мера длины 180 к.

1^*                                                179

[26] Шариат (тат.) — свод мусульманских законов.

[27] Деспина (греч.) — владычица.

'Рыбий зуб — клыки моржа, ценившиеся в то время почти наравне со слоновой костью.

[29] Бакшиш (тат.)— подарок.

[30] А г (тат.)— здесь в значении владетель.

[31] Фирман (тат.)— разрешение, пропуск.

[32] Г1 р о тл н о т а р и # (лат.)— начальник канцелярии консульства.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg