«Прекрасная чародейка»

Часть первая ПРОЛОГ НА МОРЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, СЛАДОСТНАЯ

Петр Кукань из Кукани, успешно завершив экспедицию во Францию, сшил себе у лучшего марсельского портного полное и чрезвычайно великолепное турецкое платье, достойное первого советника Его Султанского Величества, и, наняв для себя одного, прямо с капитаном и командой, небольшое, но быстроходное судно под названием «Дульсинея Тобосская», пустился в обратное плавание к Стамбулу.

«Дульсинея», элегантный двухмачтовый парусник, была последним криком судостроительного искусства, оборудованная всеми новинками современной техники. За каждым из обоих женственных бортов ее укрывалось по три короткоствольных бронзовых пушки мощного калибра. Пассажирам — в данном случае пассажиру — предоставлялся полный комфорт. Стоит упомянуть, что в каюте Петра, помещенной под повышенной палубой, по соседству с капитанской каютой на корме, были установлены письменный стол, мягкое кресло и ложе под балдахином.

Не желая трепать в дороге роскошное одеяние первого сановника Турции, Петр запер его в сундучок до момента, когда судно войдет в турецкие воды, и совершал путешествие инкогнито. Это инкогнито, впрочем совершенно излишнее, ибо Петр, избавившись от всех своих врагов, чувствовал себя в полной безопасности, было предельно совершенным — никому и в голову не могло прийти, что этот статный молодец в потрепанной одежде, которую он, однако, носил с изяществом и элегантностью, был особой куда более важной, интересной и достойной внимания, чем какой-то неведомый Пьер Кукан де Кукан, как значилось в паспорте, выданном ему недавно придворной канцелярией в Париже. И действительно, это никому не приходило в голову: даже марсельский портной, у которого Петр шил восточное платье, был наивно убежден, что господин собирается на маскарад, и горячо хвалил fantasie [1] заказчика; а то, мол, в этом году господа шьют себе все только костюмы арлекинов да пьеро, прямо тоска берет, а вот нарядиться турецким пашой — на это их не хватает. Только не слишком ли строгим выходит костюм, нет ли в нем чего-то угрожающего, вызывающего неприятные ассоциации, ведь турки, слыхать, в последнее время опять бряцают оружием. Не угодно ли господину, чтобы он, мастер, смягчил точность маски какой-нибудь шуточной деталью, например, крахмальным испанским воротником, чтоб было немножко rigolo [2]?

Петр, естественно, не согласился на игривые идейки портного, напротив, он сделал множество замечаний по ходу работы, выказав глубокую компетентность в турецких модах. Портной произнес про себя несколько нелестных слов насчет педантизма заказчика и отсутствия у него юмора, не более. Так единственная возможность раскрыть инкогнито Петра была упущена.

«Дульсинея» была испанское судно, то есть принадлежала испанской корабельной компании с резиденцией в Марселе, но кроме названия, ничего испанского в ней не было. Капитан, голландец Ванделаар, был пожилой мужчина обезоруживающе солидной внешности, с круглым лицом, обрамленным моряцкой бородой и бакенбардами, плотный и плечистый, но столь малого роста, что, когда он стоял на мостике, голова его едва превышала парусиновое ограждение. Команда состояла из пяти матросов и одного юнги, пятнадцатилетнего неаполитанца, смахивающего на цыганенка и откликающегося на имя Беппо. Был еще кок — бретонец, заслуживающий внимания только по той причине, что, будучи ярым католиком, носил турецкую феску, утверждая, что это самый удобный и наиболее отвечающий своему назначению головной убор из всех, когда-либо изобретенных.

Начало плавания проходило необычайно спокойно. Небо без пятнышка, синее, как само море, только на горизонте, где воды сливаются с небом, собрались мягкие кудрявые облачка, неменяющиеся и неподвижные. Свежий вест весело надувал белоснежные паруса, и «Дульсинея» скользила по глади, невозмутимой, словно озерная, мирно шлепая по мелким волнам, когда раздвигала их носом, и оставляя за собой след вспененной воды, похожий на белое кружево. Кружево это, хотя и весьма декоративное, не нравилось Петру. В пору, когда он на острове Монте-Кьяра строил собственный военный флот, он приобрел обширные мореходные знания, впрочем исключительно теоретические — практика мореходства была у него скромной. Однако ему было известно, что правильно построенное судно должно оставлять за собой борозду, чистую и глубокую, а не какие-то пенные кружева. Не считая этого мелкого несовершенства, так сказать, косметического изъяна, «Дульсинея» вела себя превосходно и на палубе ее царил блаженный покой, ибо, кроме вахт у штурвала да на носу, других работ не было. Вечерами, после заката, матросы ослабляли тали, по утрам, когда испарится роса, снова их натягивали — вот и все. Помимо дельфинов, резвившихся вокруг судна, куда глаз хватал, не было заметно признаков жизни, разве что порой огромный серый альбатрос взмахнет в вышине крылами и замрет, распахнув их во всю ширь; или спланирует к палубе, видно желая рассмотреть ее поближе, да поскорее удалится, словно то, что он увидел на судне, внушило ему ужас. Петр поделился с капитаном этим наблюдением.

— А я ему, альбатросу, и не удивляюсь, — отозвался тот, — потому как человек — ужасная сволочь.

— Возможно, — согласился Петр. — Но в такие минуты, как эти, я охотно забываю и прощаю все, что причинили мне люди.

Он в самом деле был счастлив как никогда. При своем атеизме, можно сказать врожденном, поскольку он отлично гармонировал с его непримиримым бунтарским духом, не признающим ни выдумок, ни догм, Петр прекрасно знал: то, что мы называем природой, абсолютно равнодушно к человеческому племени, рождающемуся, живущему в убогости и в убогости умирающему. И все же он не мог прогнать мысли, что блаженный покой этого плавания домой, к султану, которого он любил как более слабого, нуждающегося в его помощи друга, к прекрасной Лейле, чье имя обозначает долгую темную ночь, — этот покой благословенным образом связан с его удачей, с его победой, достигнутой в тот момент, когда все было потеряно. Петр часто сиживал на рее передней мачты, имея за спиной грот-мачту, а под ногами женскую голову с выпученными мертвыми глазами — предположительно голову Дульсинеи, ибо именно ее резной бюст украшал нос судна, — и, пристально вглядываясь в неподвижную черту горизонта, подводил итоги своей жизни и находил их удовлетворительными. Было ему всего двадцать три года, из них три, проведенные в сточных каналах сераля, следовало откинуть, ибо возраст — так он решил для себя — измеряется числом лет, прожитых на земле, но отнюдь не под землей. Приблизительно столько же, то есть двадцать, было и знаменитой Жанне д'Арк, когда она погибла на костре. И разве он, Петр, сделал не то же самое, что и прославленная pucelle, Дева, посадившая на французский трон слабовольного Карла VII? Слабый Карл или Людовик XIII — какая разница? Напротив, в этом — захватывающая аналогия. Если же и есть тут разница, то только и пользу Петра: Деву сожгли заживо, меж тем как Петр всего лишь обжег руку, сам же остался цел и невредим и вот спешит теперь, помня о благе и пользе всех народов, снова взяться за свое служение; и приветствуют его небо и море, а также дельфины, обезумевшие от радости, что он существует на свете, в то время как альбатросы спасаются бегством, ужаснувшись его величию.

Все прекрасно, но прекраснее дня — часы рассвета. В теплых предутренних сумерках сначала возникают смутные, легкие, колышущиеся тени — восходящее солнце отбрасывает их от низких сверкающих волн; потом там, где небесный свод соприкасается с морской гладью, вспыхивает ослепительная искра, она превращается в быстро вырастающий раскаленный уголек — и вот во всем своем сияющем величии появляется Гелиос на золотой колеснице, запряженной четырьмя огненными скакунами, и улыбается приятелю своему Петру из рода Титанов, а тот, сидя на своем рее, дружески помахивает ему в знак привета.

Но когда «Дульсинея» обогнула Пелопоннес и Крит и вошла в воды моря, в незапамятные времена названного по имени царя Эгея, — моря очень опасного из-за бессчетных островков и рифов, — погода испортилась. С ливнями налетел зюйд-вест, море вздулось длинными тяжкими валами, по небу понеслись грузные тучи. Еще до того, как разразилась буря, капитан Ванделаар, обладавший отлично развитым и тренированным нюхом на погоду, приказал спустить верхние и средние паруса, остальные зарифить, уменьшая их площадь. Не прошло и получаса после того, как эти работы были исполнены, море разбушевалось вовсю. Тут-то и оказалось, что недоверие теоретически подкованного Петра к красивому кружеву за кормой было вполне оправдано: остойчивость, одна из главных добродетелей корабля, не принадлежала к достоинствам «Дульсинеи». Она качалась, и подскакивала, и шаталась на волнах, стеная всеми своими сочленениями, и балками, и реями, и мачтами, а ветер, хлопающий такелажем, громовым ревом заглушал ее стоны. «Дульсинея» не прекратила безобразия даже после того, как убрали все паруса: она оказалась zimperlich, как выразился о ней первый рулевой, родом из Вены, то есть по-женски чувствительной недотрогой, требовавшей деликатного обращения. Несколько успокоилась «Дульсинея», когда штурвал ухватил своими опытными руками сам капитан, — но и после этого она все еще стучала, гремела и скрипела всем, что не было как следует принайтовано. Через несколько часов капитан вернул штурвал рулевому из Вены, и «Дульсинея» моментально в полной мере проявила свою злобность: не успели и глазом моргнуть, как она вздыбилась кверху бушпритом, а свалившись обратно, окатила себя целой водяной горой, которую сама же и подняла, и эта гора смыла с палубы все, что не было прибито или привязано, и прежде всего впередсмотрящего. Так в малочисленной команде остались теперь капитан, юнга, кок да четыре матроса, причем один из них, второй рулевой, валялся в горячке, бредил и временами терял сознание.

Было бы неразумно продолжать плавание, пока не пополнится команда, и капитан взял курс на ближайший порт, каковым оказался Родос, ворота овеянного легендами Острова Роз.

«Дульсинея» бросила якорь на рейде, и капитан приказал дать два холостых пушечных выстрела и вывесить вымпел с голубыми полосами в знак необходимости нанять матроса. Так делалось тогда во всех портах мира, христианских и мусульманских. Если на корабле не было пушек, стреляли из пистолей и мушкетов.

Петр, досадуя на задержку и на то, как грубо оборвался его счастливый самообман, грустно разглядывал горстку бедных рыбацких парусников — несомненно местного изготовления, — причаленных к молу, жалкую путаницу их мачт, реев и такелажа, за которыми, наполовину закрытый тучами, амфитеатром поднимался вокруг залива портовый город. Горы, покрывавшие весь остров, только угадывались в тумане. Ветер свистел; набережную словно вымело, на судах и на суше — ни единой души. Мертвыми казались и оборонительные башни, в которых Петр узнал свое творение — они были возведены строго по его собственным чертежам, эти гранитные твердыни в форме барабанов, ощетинившиеся пушками, огневой мощи которых хватало на весь залив.

Венский рулевой с двумя гребцами сели в шлюпку и отвалили от борта «Дульсинеи», которая держалась на среднем якоре, зарифив паруса так, чтобы можно было немедленно отплыть.

К Петру подошел капитан Ванделаар.

— Ни души, — изрек он, озирая пустынную набережную. — Жалкая турецкая дыра. Здесь мы не наймем даже дохлого одноногого горбуна.

Петр, задетый, осведомился, не потому ли капитан столь скептически смотрит на Родос, что он принадлежит Турции? Капитан кивнул:

— Ясно, потому. Разве вы не слыхали, мсье де Кукан, что паша Абдулла, правая рука султана, задумал покорить весь мир и с этой целью создает новый флот? А башни с пушками? Год назад их еще не было. Стало быть, вряд ли можно ожидать, что турецкие порты будут кишеть безработными моряками. Видите? Наши уже вылезли на берег, а нигде никого. В христианском порту их бы уже поджидала орава голодной матросни.

— Другими словами, — сказал Петр, — я, как ни странно, могу себя поздравить с такой неудачей.

— Это как понять?

— Отсутствие безработных моряков означает, что приказы Абдуллы исполняются точно.

— А какое это имеет отношение к вам?

Прежде чем ответить, Петр помолчал.

— Мы в турецких водах, — сказал он затем, — и нет смысла далее скрывать, кто я, тем более что я намерен произвести инспектирование нескольких турецких островов, особенно Лесбоса, фривольное название которого меня раздражает. Абдулла, правая рука султана, — это я.

Если Петр воображал, что капитан рухнет под тяжестью такого саморазоблачения, то он ошибся.

— Вот как, кто бы подумал, — произнес доблестный моряк, приставляя к глазу подзорную трубу. — Только как мы доберемся до островов, которые ваше превосходительство желает инспектировать? Я лично предпочел бы, чтоб турки не столь рьяно исполняли приказы вашего превосходительства.

— Положимся на причудливость жизни, — промолвил Петр. — Но куда это пошли ваши люди?

Дело в том, что три парня с «Дульсинеи» свернули в одну из улочек, выходивших на набережную.

— Куда же, как не в трактир, — ответил капитан. — Если там они не замарьяжат хоть одного парня с парой целых рук и ног и с головой на плечах, пускай хоть сухопутную крысу, не отличающую рей от мачты и якорь от кормы, — то мы, ваше превосходительство, можем закрыть лавочку. Поразительно, но факт: благополучное возвращение вашего превосходительства в Стамбул зависит сейчас от того, найдется ли на берегу хоть один пропойца, согласный завербоваться на «Дульсинею».

— Разве нам не обязательно найти именно моряка? — удивился Петр.

— В крайнем случае не обязательно. Назначу его юнгой, а нашего Беппо произведу в матросы. — Он повернулся к юнге, который поодаль от них драил медяшку. — Как, Беппо, сумеешь?

— А то! — откликнулся тот, скаля красивые мелкие зубы, ослепительно белые на смуглом лице.

— Вот это по мне, это слово настоящего мужчины, — машинально похвалил его капитан, привыкший не особенно раздумывать о храбрости, честности и прочих достоинствах, выраженных словами. Он ушел в свою каюту, а Беппо отправился в камбуз.

Бретонец-кок был в скверном настроении: когда он выносил помои, чтоб вывалить их за борт, ветром унесло его феску, которую он надевал для защиты своей весьма чувствительной головы.

— Где ты шляешься, негодяй?! — встретил он Беппо. — А кто соизволит сходить за дровами? Я что, сам должен их носить? Мало, что помои таскаю, так еще и дрова? Ох, бездельник, смотри, лопнет мое терпение, узнаешь тогда, что такое морская служба!

— Иду, иду, — сказал Беппо, выбрасывая из корзины несколько оставшихся поленьев и думая при этом: «Очень может быть, что недолго мне с дровами возиться!» И пока кок наворачивал себе на голову полоску ткани, оторванную от старого фартука, чтобы таким образом заменить утраченную феску, мальчишка заговорщически шепнул ему:

— А я что знаю!

— Что ты можешь знать! Не бывало еще, чтоб ты — да что-нибудь знал, непоседа!

— А я все-таки знаю, своими ушами слышал: пассажир-то наш не кто-нибудь!

— Ясно, не кто-нибудь: мсье де Кукан дворянин, и деньги у него водятся. Нанять для себя целое судно — это, брат, не по карману какому-нибудь бродяге.

— Дворянин! Дворян-то хоть пруд пруди. Нет, мсье Кукан не кто иной, как паша Абдулла, правая рука султана, перед которым дрожит весь мир!

— Оставь свои глупости при себе и дуй отсюда!

— Он сам сказал капитану. И капитан сразу стал величать его «ваше превосходительство». Теперь-то я понимаю, почему у него в сундуке турецкое платье из белой парчи.

— Откуда ты знаешь, что у него в сундуке?

— А я туда заглядывал.

— Разве сундук не заперт?

— Заперт, а я все же заглянул, — похвастался Беппо.

Кок ничего больше не сказал. Заговорил он лишь после того, как сколол шпиговальной иглой тряпку, намотанную на голову:

— Из белой, говоришь, парчи? И капитан величает его превосходительством?

Но Беппо уже и след простыл.

Вербовщики с «Дульсинеи» показались на набережной только через два часа. Их миссия, видимо, была успешной, так как было их уже не трое, а четверо. Спустились сумерки, но Петру, обладавшему чрезвычайно острым зрением, показались знакомыми фигура, движения и походка человека, умножившего собой число матросов. Он попросил у капитана, который как раз вышел из каюты, подзорную трубу. Но едва он приставил ее к глазу, как всякое спокойствие этого торжествующего Титана и повелителя судеб, в каком он пребывал всю дорогу, мгновенно улетучилось, ибо то, что он увидел, было совершенно невозможно, нелепо, необъяснимо, а потому в высшей степени нежелательно и пугающе. Потому что сопровождаемый матросами «Дульсинеи» косматый детина грозного вида, одетый в грязные лохмотья, был не кто иной, как могущественный генерал янычаров Ибрагим-ага, иными словами — товарищ Петрова детства, Франта Ажзавтрадомой.

А ОН-ТО СЧИТАЛ СЕБЯ ТИТАНОМ

В другом месте мы уже упоминали о том, что когда над Босфором пробил час мятежа, вызванного ложным известием о гибели Абдуллы, Учености Его Величества, Петра Куканя, — заговорщики, чтоб избавиться от самого преданного и опасного сторонника Петра, генерала Ибрагим-ага, отправили его в Измир на подавление бунта, по слухам, возглавленного пляшущими дервишами. Ибрагим-ага тотчас пустился в путь с конным отрядом янычаров, специально натасканных на умиротворение непокорных толп. Но, добравшись до места, генерал обнаружил, что умиротворять-то нечего, ибо город Измир, более известный у нас под названием Смирна, был само спокойствие и порядок, а обитатели его, в большинстве торговцы коврами и опиумом, хлопком и табаком, — люди смирные и невинные, как агнцы; будучи спрошенными, где же мятеж, они таращили на благородного генерала круглые глаза и не могли взять в толк, о чем он допытывается. Возможно, они и слова-то такого — «мятеж» — не знали и в жизни ни о чем подобном не слыхивали. Что же касается пляшущих дервишей, то их в Измире вообще нет и, по свидетельству старожилов, никогда и не было.

Тогда-то Ибрагим-ага, сиречь Франта, сын потаскушки Ажзавтрадомой, дитя пражского предместья, с досадой вспомнил, как был он прав, не желая повышения из рядовых янычаров в генералы, навязанного ему полоумным Петром. «Да я же с самого начала носом чуял, не к добру все эти Петровы реформы, — думал он теперь в расстройстве, — и всякие высокие господа, хотя бы тот же паша Абеддин, не вечно будут терпеть, чтоб Петр держал их под уздцы да отбирал у них деньги и алмазы. Ясно как вакса — меня выпихнули в Смирну, чтоб я им не мешал; видать, готовят какую-то пакость. А с Петром чепуха какая-то, три месяца в Стамбуле не показывается — так неужто же мне, Франте, расплачиваться за него? Ну нет, извини-подвинься, я, брат, не вчера родился и хлебушко ел не из одной печи, еще чего не хватало. Тут только одно и остается: удирай, Франта, без оглядки, а коли кому это покажется не больно-то геройски, тот пускай поцелует меня в какое хочет место…»

Проведя ночь в одном из многочисленных мусульманских монастырей Смирны, янычары собрались на дворе, чтоб ехать обратно в столицу. И тут они с грустью увидели себя осиротевшими, ибо их верховный вождь и командир исчез неизвестно куда. Пока они ждали, надеясь, что он все же появится и весело назовет причину опоздания, Ибрагим-ага, а с этой минуты просто Франта — ибо он первым долгом сорвал с фески ленту, обозначающую его высокое звание, и выбросил орден Железного полумесяца, которым был награжден за успешное руководство маневрами, — Франта мчался на белом своем скакуне по лощине меж двух горных цепей, к городу Торбалы, а оттуда к реке Кючюк Мендерес. Не доскакав до реки, он окончательно избавился от янычарского снаряжения, напав на какого-то странствующего грека, то есть христианина, и отняв у него одежду; после чего, ведя коня в поводу, продолжал путь по горным тропкам над безднами и ущельями, по горам и долинам. Постепенно к нему вернулись рассудительность и спокойствие, причем в такой мере, что он уже начал досадовать на свою поспешность. «Как знать, — думал он, — может, ничего и не случилось, меня просто по ошибке послали в Смирну, и я, стало быть, дезертировал и отрекся от генеральской должности из-за ничего».

Вскоре, однако, выяснилось, что инстинкт маленького человека, отлично знающего, что судьба уготовила ему куда больше пинков, чем блинков, подсказал ему правильно. Франта двигался без остановки и быстро, но часто терял нужное направление и блуждал, так что известие о стамбульских событиях его обогнало. Он и до побережья не добрался, как узнал все о государственном перевороте, об убийстве султана и победе партии, враждебной Петру, а также об ужасной резне, последовавшей за переворотом. Следовательно, Франта имел полное право поздравить себя с догадливостью.

Куда бежал он, что задумал? Да ничего более простого и вместе более сложного, чем навсегда распроститься с турецким миром, где его против воли подняли на такую высоту, чтобы потом сбросить с нее столь резко, что он едва голову унес. Он рассчитывал наняться на какое-нибудь судно, держащее курс на запад, — конечно, не на турецкое, где его могли бы узнать и схватить, а на нормальный торговый христианский корабль, из тех, что возят в Венецию дорогие индийские пряности, перец, корицу, гвоздику и мускат, доставляемые арабскими караванами через пустыню, через Басру, Багдад и Дамаск в Каир. Эти солидные, мудро пекущиеся о материальной выгоде плавучие средства избегают портов Малой Азии, ибо там им нечего делать, разве что одно из них бросит якорь у Родоса, чтобы пополнить свой груз изюмом, кофе и опиумом. Поэтому Франта держал путь на юго-восток, дугой обходя побережье Эгейского моря, и упорно пробирался вперед по дорогам и бездорожью, пока не достиг городка по названию Мармарис, лежащего в глубине узкого, хорошо защищенного залива и населенного преимущественно рыбаками. Тут он продал своего коня, причем взял неплохие деньги благодаря красивой сбруе, и нанял рыбацкую лодку, чтобы переправиться туда, куда в то же самое время подходила «Дульсинея», — то есть на остров Родос.

Причина покоя, в который был погружен портовый городок, и его кажущегося безлюдия была вовсе не та, какую наивно предполагали наблюдатели на борту «Дульсинеи», то есть не строгое исполнение высочайших распоряжений паши Абдуллы. Напротив, все это было вызвано ужасом, объявшим всех родосцев, включая древних старцев и младенцев, — как бы их ни заподозрили в симпатии к сверженному реформатору; а также надеждой, что Абдулла (в чью официально объявленную, причем тринадцатикратно, смерть никто не верил, как не верил в нее и сам захватчик власти, принц Мустафа) вернется и жестоко покарает тех, кто ему изменил. Люди, у которых были основания сожалеть о падении Абдуллы, то есть бедняки и неимущие, попрятались по своим норам и, в ожидании дальнейшего, вели себя тише морской пены, выброшенной на песок, сидели на пятках, словно наседки на яйцах, да притворялись, будто их нет и никогда не было. Но не осмеливались радоваться и те, которым торговля опиумом и табаком приносила изрядный доход и которые при Абдулле трепетали за свои денежки — как бы всесильный визирь не конфисковал их в пользу военной казны. Эти тоже не верили, что переворот в Стамбуле имеет перспективу, что с абдуллаевщиной покончено раз и навсегда. Поэтому и они сидели по домам, выжидая, что будет.

И бродил вчерашний паша Ибрагим по пристани, по вымершим улочкам Родоса. В напрасном ожидании солидного, нормального христианского судна, которое вывезло бы его из мусульманского мира, он постепенно пропивал в кабаках греко-еврейского квартала деньги, полученные за своего нарядного коня. В одном из этих трактиров и застали его три вербовщика с «Дульсинеи», к тому времени уже порядком обескураженные, ибо они не могли понять, почему всякий из редких прохожих спешил убраться от них подальше, словно от чумных или прокаженных. Все корчмы, которые они успели обойти, были словно выметены; поэтому, когда наконец-то в одной из них они увидели плечистого малого дикого вида, который мрачно сидел над кружкой, они обрадовались, взбодренные новой надеждой, и без всяких околичностей подсели к его столу.

— Ты моряк? — спросил его рулевой на том жаргоне, на каком объясняются люди, привыкшие болтаться по свету; язык этот весьма распространен, хотя невозможно зафиксировать его лексически и подвергнуть научному исследованию, поскольку он основывается преимущественно на мимике и жестикуляции.

Франта пытливо посмотрел на рулевого и, так как добродушная венская физиономия ему понравилась, ответил довольно приветливо:

— А если да, то что? И если нет — что дальше?

— Так моряк или нет?

— Правду сказать, нет. Но силенки хватает, и кое-что могу выдержать.

— Одним словом, ты не zimperlich?

Франте, уроженцу Праги, это выражение было знакомо, и он презрительно цыкнул.

— Это я-то zimperlich? Хотел бы я знать, с чего это мне быть zimperlich. Могу не спать хоть две недели кряду, а то, коли угодно, засну под виселицей, и кулаком вола свалю. Вообще — на, пощупай!

Он напряг бицепс на правой руке, и рулевой пощупал.

— Ничего, — одобрил он. — Поступай к нам юнгой, мы везем одного господина, который хорошо платит.

— Куда идете? — осведомился Франта и, узнав, что в Стамбул, разочарованно осклабился:

— Ах, в Стамбул? В аккурат. Только и жду — в Стамбул. Как раз — в Стамбул. Во идея-то — в Стамбул! Столько красивых городов на свете, а их несет в Стамбул. Отчего бы вам не двинуть прямо в преисподнюю? Я бы туда охотнее попал, чем в Стамбул. Держи карман шире — Стамбул!

— А что? — спросил рулевой. — Что там случилось, в этом Стамбуле? И что творится тут, отчего все забились по щелям, как клопы?

Настроение у Франты испортилось.

— Дела разные тут творятся. — Сказав так, он допил кружку и поставил ее на стол вверх дном. И в объяснение пустился не ранее, чем рулевой, кивнув еврею-корчмарю, заказал новую порцию.

Краткий, но красочный рассказ Франты об убийстве султана Ахмеда и о преследовании сторонников его первого визиря, паши Абдуллы, заинтересовал, правда, матросов с «Дульсинеи», однако не до такой степени, чтоб исторгнуть у них крики ужаса; мир турок и их политика были им абсолютно безразличны, или, если выразиться на упомянутом жаргоне, — «шмафу».

— Н-да, уж верно, что дела, — изрек рулевой. — Ну, если в Стамбуле такое творится, пожалуй, мсье Кукан повернет обратно и вряд ли захочет доплыть дотуда. И ты, приятель, спокойно можешь поступить к нам на судно. Правду я говорю? — обратился он к своим. — Ядрена вошь, да скажите же тоже хоть слово, ребята, чего сидите, словно у вас язык примерз?

Оба матроса согласно промычали что-то.

Этой мимолетной интермедии было достаточно, чтобы Франта, пораженный именем «мсье Кукан», успел прийти в себя.

— А он кто, этот ваш Кукан? — спросил он. — Капитан?

Получив в ответ, что это не капитан, — капитаном у них голландец, и зовут его Ванделаар, а это пассажир, ужасно знатный господин, который для себя одного нанял судно от Марселя до Стамбула, — Франта сделал сначала основательный глоток из кружки и уже потом сказал:

— А если этот Кукан не раздумает и все-таки попрется в Стамбул — спрячете меня, когда туда доберемся?

И сам вопрос, и условие это были всего лишь дипломатической стратегией Франты, который опасался, что если он слишком круто повернет от своего непреодолимого отвращения к Стамбулу, то это может вызвать подозрения. Но славные ребята с «Дульсинеи» не доросли до таких тонкостей. Они заверили Франту, что бояться ему нечего, его спрячут так, что и черт не отыщет, и никому словечком не проговорятся, поскольку им решительно все равно, кто такой Франта и что там у него на совести, почему он так боится и брезгует Стамбулом.

— А потом куда пойдете? — спросил еще Франта и, услышав, что в Марсель, заявил: — Ладно, по рукам. Сколько платить будете? — И протянул раскрытую ладонь.

Таким уж он был, Франта Ажзавтрадомой, и да будет ему за это воздана хвала: трусливый, как недавно в Смирне, когда, чувствуя себя преданным и проданным, без колебания смазал салом пятки, не видя, во имя чего ему рисковать жизнью, и без того висящей на волоске; зато самоотверженный, когда надо спасать друга, который, ничего не подозревая, стремился к погибели. В сущности Франта был такой же рационалист, как и сам Петр, который никогда ничего не предпринимал — или думал, что не предпринимает, — во имя престижа и впечатления и руководился исключительно собственным рассудком; только Франта был более простонародным, а потому, можно сказать, рационалистом более чистой воды, без прикрас и ученых вывертов питомца иезуитов, который в свои двенадцать лет уже болтал на великолепной Цицероновой латыни, в то время как сын потаскушки до могилы так и не научился ни читать, ни писать. Итак, зная только, что он вступает в крайне опасную игру, где ставкой — голова, а она у него одна, и он дорожил ею превыше всего, — Франта со сжавшимся сердцем и с дрожью в душе вышел, сопровождаемый тремя матросами, на улочку, провонявшую рыбой и дымом, чтобы взойти на борт незнакомого корабля, на котором путешествовал Петр. Право же, связать свою судьбу с человеком отчаянной храбрости, которому грозила страшнейшая опасность всюду там, куда распространялась власть турок, ступить на его судно под самым носом у чинов турецкого порта — нет, то была игра отнюдь не в жмурки, тут пахло возможностью сесть на кол или в лучшем случае упокоиться на дне морском.

И вот, когда Франта и конвоировавшие его, словно арестанта, матросы выбрались на набережную, в залив входил, царственно выступая из тумана и подавая сигналы звоном колокола, роскошный, огромный, от киля до клотика почтенный и солидный купеческий трехмачтовик; именно такого без толку дожидался Франта уже несколько дней. И что лучше всего — это гордое крутобокое судно было христианским; Франта, правда, не умел прочитать его название, зато прекрасно разглядел латинские буквы, совершенно не похожие на турецкие закорючки. Тут Франта вздохнул и молча сел в шлюпку, рулевой взялся за руль, гребцы налегли на весла.

На палубе «Дульсинеи», такой жалкой в сравнении с великолепным купцом, который, по выражению сухопутной крысы Франты, мог в два счета ее затоптать, стояли два человека, низенький и высокий. И хотя Франта неясно различал лицо высокого, он догадался, что это и есть Петр. «Счастье еще, — подумал Франта, — что эти типы не знают, кого везут…» Высокий человек — предположительно Петр — смотрел на шлюпку в подзорную трубу, но вскоре передал ее низенькому и скрылся с палубы. В ту же минуту купец, бросивший якорь примерно в ста саженях от «Дульсинеи», дал два пушечных выстрела, и на его фок-мачте весело взвился вымпел с голубыми полосами, как известно, означавший, что капитан желает пополнить команду.

Это уж было не просто невезенье, это было свинство, насмешка судьбы, удар ниже пояса и плевок в глаза Франты. Его охватила такая злость, что задушить матросов, увозивших его на своей утлой, проклятой, качающейся скорлупке, было бы в его глазах вполне справедливым делом. «Зачем полезли ко мне, — думал он, — с чего заговорили, когда я спокойно и прилично пил свое вино и никого ни о чем не просил? Могли ведь пройти мимо, и никогда бы я с ними не встретился, не узнал бы, кого они везут на своей гнусной, трижды клятой старой галоше, и совесть моя была бы чиста, и пускай бы Петр сам выкарабкивался как знает, меня бы там не было, и считал бы я его мертвым, может, даже оплакал бы его, и нанялся бы на этот большой красивый корабль, среди пассажиров которого наверняка нет никаких изгнанников, тринадцатикратно умерщвленных и все-таки живых, и наверняка этот купец держит курс не на Стамбул, а на Венецию или в худшем случае на Геную, черти б его так заманивали!» В полном расстройстве чувств Франта даже подумал, не выпрыгнуть ли из шлюпки и уйти вплавь, но отказался от этой мысли, осознав, к собственному удивлению, что если бы даже это и удалось — что совершенно неправдоподобно, так как при первой же попытке ребята хватили бы его веслом по башке, — он все равно никак не смог бы изменить или перечеркнуть тот факт, что он, Франта, знает, где и в каком положении находится Петр, по уши в смертельной опасности, которой избежит лишь, если Франта вовремя предупредит его. Озаренный сознанием всего этого — подобные озарения случались с ним редко, — сын побродяжки покорился своей участи и, когда шлюпка причалила, бодро взобрался по трапу на палубу «Дульсинеи».

Капитан молча оглядел его и, выслушав рапорт рулевого, что более подходящего человека, то есть моряка по профессии, во всем городе сыскать невозможно, обратился к Франте:

— Ладно. Вы знакомы с нашим пассажиром, его превосходительством пашой Абдуллой?

У Франты затряслись коленки.

— Нет, — пролепетал он.

Капитан испытующе глянул ему в лицо:

— Странно, а он хочет с вами говорить; вы найдете его в первой каюте на корме. После заявите в камбуз, что вы новый юнга. Кругом марш!

Отлично зная своего друга, Франта не без опаски догадывался, что встреча с ним не станет одной из тех приятных минут, о каких с улыбкой растроганности вспоминают долгие годы; и он не ошибся. Ошеломленный тем, что капитан Ванделаар знает, что мсье Кукан и паша Абдулла одно и то же лицо, он постучал — не имея понятия, что в высших кругах принято не стучать, а скрестись в дверь, — в каюту Петра и вошел.

Петр, в роскошном наряде из белой сребротканой парчи, с тюрбаном на голове, а на ногах с прелестными туфлями из мягкой белой кожи с загнутыми вверх носками, сидел в кожаном кресле — с первого взгляда не было заметно, что кресло привинчено к полу, — и опаленное солнцем лицо его было твердым, грозным и холодным.

— Паша Ибрагим, — заговорил Петр по-турецки, — надеюсь, вы объясните мне удовлетворительным образом свое присутствие на этом корабле.

На это Франта, вскипев здоровой яростью, ответил на жаргоне пражских улиц, краткой и ударной фразой, которая, если ее переложить на современный язык, прозвучала бы примерно так:

— Ты что, псих ненормальный?!

Это подействовало. Не то чтобы при сладостных звуках родной речи Петр смягчился или хотя бы уменьшил градус своего холода, но он сделал то, чего не сделал бы, если б пожелал и впредь держаться высшим турецким сановником: он резко встал и заорал тоже по-чешски:

— Генерал Ибрагим, еще раз спрашиваю вас со всей настоятельностью: что вы здесь делаете и как сюда попали?!

Благодетельный гнев все еще бушевал в груди Франты.

— Слышь, Петр, ты эти штучки брось и не ори на меня, я, знаешь, из тихой семьи! Не то по мне не видно — я просто вышел прогуляться, ну и догулялся случайно до Родоса, а как услыхал, что ты сидишь на этой шаланде в мягком кресле, так и двинул к тебе с дипломатическим визитом!

— Генерал, прошу говорить серьезно и по делу, не то велю заковать вас в цепи, — промолвил Петр, усаживаясь снова.

— Валяй, валяй! — вскричал Франта. — Сделай милость, посади на цепь единственного человека, который еще держит твою руку! И выкинь ты из головы этого генерала. Я такой же генерал, как ты первый визирь, Ученость Его Величества.

У Петра сжалось сердце. Он чувствовал, будто падает в пропасть, глубину которой не в силах угадать.

— Первым визирем меня назначил султан, — сказал он по-видимости твердо, — и никто не лишал меня этого звания. Значит, я все еще первый визирь.

— Говно ты, — возразил Франта. — Потому как, чтоб тебе быть султановым визирем, надо, чтоб султан был жив. А он теперь валяется кверху пузом на свалке среди дохлых псов, и хоронить его запрещено, а принц Мустафа, который его убил, сел на его место. Петр, оба мы попали в переплет, ты даже еще хуже, чем я, потому что никто так не сидит в печенках у Мустафы, как твое превосходительство, и чем больше твоих сторонников отправил он на тот свет, тем больше ты давишь ему на печень. Он, правда, получил кучу донесений, что ты умер, но он им не верит и все ждет, трясется, что ты где-нибудь объявишься, — и, как видно, он прав. Ей-богу, до чего же умно ты поступил, что нарядился в эту визирскую роскошь, которую еще полчаса назад я на тебе не видел! Попробуй только вылезь в этом маскараде на палубу: ручаюсь, недолго ты подышишь воздухом, потому как только тебя увидят караульные на башнях, так и начнут садить по нам из всех стволов и отправят нас на дно, как уже случилось в Мраморном море, со многими кораблями, о которых только словечко обронили, будто они везут твое превосходительство. Нет, Петр, все полетело в тартарары, проиграл ты по всем пунктам, и я с тобой, и ничего нам не остается, как уносить ноги, пока есть еще капелька времени, не то лопнем мы с тобой оба, как два желудя на костре.

Петр, серый лицом, стал соображать, как же теперь поступить, чтобы не изменить ни принципам разума, ни достоинству, ни долгу человека, на плечи которого легла судьба всего человечества. Он не сразу отозвался на тираду Франты вопросом — откуда все это ему известно, по слухам или по личному опыту? Франта осторожно ответил, что по личному опыту он знает только, что его под вымышленным предлогом услали в Смирну, а обо всем остальном он получил достоверные сведения по дороге из Смирны; тогда Петр с неприятным спокойствием в тоне заявил:

— Другими словами, ты подобрал бабские сплетни, изменил своему знамени и дезертировал. И хочешь, чтобы и я, на основании бабских сплетен, повел себя так же гнусно, рванул в бега и нарушил слово, данное султану, что я вернусь, как только исполню свою миссию? Нет, парень, плохо ты меня знаешь!

— Да говорю же тебе, мул ты этакий, султан мертв! — разозлился Франта.

— Это ты говоришь, — возразил Петр. — Да если б он и вправду был мертв — в Стамбуле у меня жена.

— Она тоже мертва, и домишко ваш тю-тю, с землей его сровняли, и тестя твоего посадили на кол!

— Это ты говоришь, — повторил Петр. — Нет, Франта, я не стану тебя наказывать — я сам виноват. Не надо было доверять тебе задачи, до которых ты не дорос. Они оказались тебе тем более не по плечу, когда меня не было рядом. — Петр говорил тоном доброго властителя, прощающего проступок подчиненного. — Ты сказал, что ты единственный, кто еще стоит на моей стороне. Очень печально, если б это оказалось правдой. К счастью, это не так, на моей стороне — султан и моя жена.

— Мертвы! Оба мертвы! — заорал Франта. — Ты что, не понимаешь по-чешски?!

— Оставим это. Капитан взял тебя юнгой?

— Да, подрядился я сдуру юнгой на эту паршивую посудину, хотя она и топает в Стамбул, — ответил Франта. — И с чего, по-твоему, я это сделал, коли с таким же успехом мог наняться вон на тот красавец-корабль, который бросил якорь рядом с нами и, между прочим, держит курс на запад? С того, что хотел предостеречь тебя, дубина ты и олух, да, хотел тебя предупредить, жизнью за тебя рискнул, пошел к тебе, хотя в Стамбуле меня не ждет ничего иного, кроме посадки на кол! А ты никак не желаешь в это поверить!

— Конечно, не желаю. А поскольку я знаю, что ты поступил так из лучших чувств, то еще я не желаю, чтоб ты из-за меня потерпел хоть малейший ущерб. Если ты боишься вернуться в Стамбул, попрошу капитана отпустить тебя и не препятствовать твоему переходу на «Венецию».

Франта затрепетал от счастья и надежды.

— Так ту посудину «Венецией» зовут? — тихо спросил он.

— Ну да.

— А если капитан меня не отпустит?

— Я ему заплачу.

— А сам что будешь делать?

— Продолжать путь.

— В Стамбул?

— Конечно. Я не исключаю возможности беспорядков там, но они, без сомнения, не так ужасны, как ты слышал. Я сам не раз убеждался, до какого абсурда разрастается молва. И мысль о том, будто, достигнув моих ушей, молва может навести на меня страх и я поспешу навострить лыжи, — мне просто смешна.

Франта согласился с тем, что Петр прав и не может поступить иначе, поскольку у него, Франты, не такой уж авторитет, чтобы его предостережение прозвучало убедительно: мало говорить правду, нужна еще солидность, внушающая уважение, чтобы правда звучала правдиво; а у него, сына побродяжки, которая допилась до смерти дрянной водкой, этой солидности нет. Еще он попытался возразить, что молва и сплетни тут ни при чем, ведь он, Франта, разговаривал с людьми, которые сами были в Стамбуле и своими глазами видели эту бойню, но возражения его звучали бледно и неубедительно; они не сумели даже одолеть возрастающего нетерпения Петра и скуку, какие в деятельном человеке вызывает эканье-меканье и переливание из пустого в порожнее. Франта сдался.

— Ладно, не хочешь слушать, делай как знаешь. Я исполнил долг как старый товарищ, выложил тебе все как есть, уламывал как мог. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Валяй теперь к капитану, потолкуй с ним обо мне, только сначала сними эти турецкие тряпки, потому как, если ты появишься на палубе в наряде первого после султана человека, нас расколошматят вдрызг, ахнуть не успеешь.

— Не вижу, с чего это мне на территории Турции снимать официальный турецкий костюм, — молвил, вставая, Петр.

— Господи, Петр, это уж чересчур, не валяй дурака! — воскликнул Франта, преграждая ему путь. — Тут уж дело не в тебе одном, это уж всех нас касается! Справедливо это, по-твоему? Справедливость у тебя с языка не сходит, а то, что всех нас укокошат, лишь бы вышло по-твоему, — это тебе семечки! С какой стати подыхать мне, да и всем людям на судне, упрямая твоя башка?!

— Не городи чепухи, — осадил его Петр. — Вспомни, что ты мужчина, постыдился бы! Я уже сказал, что сделаю по-твоему, чтобы потом ты на меня не пенял, — но чтоб мое снисхождение к твоему капризу зашло так далеко, чтоб я, ради спокойствия твоей заячьей душонки, сложил с себя внешние атрибуты моего звания — этого ты не можешь требовать!

— Говори по-человечески, я из твоих слов понял столько же, как теленок из календаря! — И Франта, прислонившись к двери, раскинул руки. — А я тебя в таком виде на палубу не пущу.

— Отойди, — сказал Петр.

— После дождичка в четверг, — сказал Франта. Петр схватил его за плечо с намерением оттолкнуть, но Франта, опустив голову, ринулся сам на него и обхватил вокруг пояса. Петр зажал его голову правой рукой — по терминологии борцов, применил «нельсон», каковой прием, при силе Петра, был весьма суровым и человеку менее выносливому, чем Франта, мог разом сломать шею; но в тот же миг Петр рухнул на пол, ибо Франта был мастер ставить подножки. Схватка продолжалась на узорчатом смирненском ковре, как вдруг их сдавленные ругательства, сопение и пыхтенье, вызванные высшим напряжением сил, перекрыли металлические дребезжащие звуки, страшные своей внезапностью; проникли они через раскрытый иллюминатор каюты, но, казалось, доносились откуда-то снизу, словно исторгались прямиком из преисподней:

— Внимание, все откройте ваши уши!

Уже одних этих слов, не слишком содержательных, но обещавших нечто достойное внимания, было достаточно, чтобы объятия обоих друзей, старавшихся переломать кости друг дружке, значительно ослабились; и они ослабевали все больше и больше и наконец совсем разомкнулись еще до того, как невидимый глашатай закончил свое сообщение. А оно гласило:

«Временное правительство Его Ясности принца Мустафы оповещает всех законопослушных людей доброй воли: объявлена награда в один миллион цехинов за поимку, умерщвление и приношение к ногам Его Ясности принца Мустафы отсеченной головы преступного паши Абдуллы, по прозвищу Ученость Его Величества, бывшего первого визиря преступного султана Ахмеда, постигнутого справедливой карой Аллаха, вследствие чего он умер смертью. К сему собственную руку приложил Его Ясность принц Мустафа…»

Сообщение это отбарабанил монотонным казенным голосом через жестяной раструб (ныне получивший изящное название «мегафон») рулевой шлюпки родосской военной комендатуры, сержант турецкой армии. Шлюпка эта, по-видимому, была привлечена появлением величественной «Венеции» — пока на рейде торчала одна небольшая и неинтересная «Дульсинея», родосские военные господа не желали себя обеспокоить.

Закончив сообщение по-турецки, на народном анатолийском наречии, сержант прогнусавил то же самое на плохом французском языке, после чего дал своим людям знак налечь на весла, и те погребли восвояси, радуясь, что исполнили обязанность, которую сам черт выдумал, заставляя их всякий раз подплывать к судам с одним и тем же идиотским сообщением, неизменно остававшимся без отклика, поскольку названный Абдулла несомненно давно мертв.

Франта и Петр, прекратив борьбу, тихо сидели на ковре, тяжело переводя дух.

— Вот видишь, — первым заговорил Франта. — А ты — «бабьи сплетни» да «заячья душа»… И чтоб я стыдился, и что вел себя как собака. Можешь не извиняться, я такой великодушный, что прощаю тебе. Султан откинул копыта, это ты своими ушами слышал. Теперь, поди, и остальному поверишь: и Лейла твоя приказала долго жить, и тесть, и вообще все, о ком было известно, что они хоть чуточку держались тебя. Если ты и теперь хочешь в Стамбул, то я тебе, факт, удивляюсь.

Петр, землисто-бледный, не хуже тех покойников, которых перечислил Франта, перевалился на колени и стал молча, обеими руками, срывать с себя парчовый наряд. А Франта, горечь которого несколько смягчили эти действия, свидетельствовавшие об отчаянии Петра, уже более мирным тоном начал уговаривать его не так уж близко к сердцу принимать катастрофу: ведь случилась-то она в его отсутствие, и ему не в чем себя упрекать. Во всем, в сущности, виноват зарезанный султан, который по непостижимой слабости не выполнил завета, данного всем властителям турецкой империи, — взяв власть, моментально истреблять всех своих братьев.

Наконец Петр, не слушавший разумные доводы Франты, промолвил — слова его звучали, правда, тихо, зато тем сильнее было их значение и содержание:

— Эта кривоногая собака Мустафа жаждет моей головы. Я с первой минуты знал, что он ввергнет меня в несчастье. С другой стороны, моей головы домогался папа. Благодарю, господа, за столь великую честь и даже не спрашиваю, не слишком ли она велика. Знаю и понимаю — моя голова мешает вам и бесит вас, однако я не доставлю радости ни тому, ни другому и не дам ее отрубить!

Говоря так, он раздирал в клочья турецкий наряд, а покончив с ним, в одном исподнем подошел к шкафу, встроенному в стенку, и облекся в потрепанный костюм бродячего дворянина, которым обзавелся во Франции, в городке Ньон.

— Нет, это еще не вечер, — бормотал он, и на лицо его постепенно возвращалась здоровая краска. — Потому что, Франта, даже после гибели султана я не остался одиноким и сирым. Есть у меня еще могущественный и умный друг и союзник, близко знакомый с папой и со всеми европейскими потентатами: некий патер Жозеф, чья главнейшая в жизни идея и мечта — воздвигнуть на Турцию крестовый поход. До сих пор это ему не удавалось, папа и короли, поглощенные своими эгоистическими делишками, оставались глухи к его агитации. Но если этому фанатичному попу протянет руку такой человек, как Петр Кукань из Кукани, и если вдобавок я воспользуюсь доверием французского короля ко мне — я ведь буквально всунул скипетр ему в руку, — то будет у нас такой крестовый поход, какого мир еще не видывал. Так что, в сущности, случилось лишь то, что центр тяжести моей политики переместился из Турции во Францию, и мое стремление предотвратить братоубийственную войну в Европе осуществится, ибо военное напряжение будет отведено против турок, которые только и заслуживают, чтобы их смели с лица земли.

Пока он говорил, в каюту донесся неясный голос, отдававший какие-то команды, после чего послышался топот ног и скрип ворота.

— А этот патер Жозеф — он во Франции? — спросил Франта.

— Да. Ты зачем спрашиваешь?

— Так, хотелось знать. Потому что мне очень интересно, как это ты попадешь во Францию.

— Мне не совсем ясен смысл вопроса. Если я из Франции добрался сюда, то почему же мне с тем же успехом не добраться обратно?

Франта возразил, что тут есть тонкое различие. Когда Петр плыл из Франции в Турцию, за его голову еще не назначили награду в миллион цехинов — во всяком случае, об этом не было известно на «Дульсинее». Миллион цехинов — громадная куча денег. Франта был бы крайне удивлен, если бы на судне ни у кого не разгорелся зуб на такие денежки.

— Я не испугался Бастилии, застенка, плахи, — ответил Петр. — Неужели испугаюсь кучки матросов?

— Испугаешься ты или нет, по-моему, не это главное. Один испугался, и ему оторвали голову, другой не испугался, и ему оторвали зад. А может, в аккурат наоборот, я такие вещи плохо запоминаю. Что до меня, то теперь я не хотел бы слишком уж задерживаться на этой посудине. Ты обещал замолвить словечко капитану, чтоб он меня отпустил.

— Попробую, — скачал Петр и вышел.

Капитан Ванделаар — трубка в зубах, руки за спиной, — расхаживал по палубе, приглядывая за двумя матросами, поднимавшими парус. «Дульсинея» слегка покачивалась на спокойной глади залива, еле заметно удаляясь от пристани.

— Что угодно, мсье де Кукан? — обратился капитан к пассажиру, когда тот приблизился. Капитан был уже не таким сердечным, как прежде, — теперь он был холоден и неприступен.

Петр, борясь с неприятным, а для человека его масштаба просто невыносимым чувством пристыженности, ответил, что он изменил план путешествия и желал бы немедленно пуститься в обратный путь к Марселю.

— Я этого ждал, — сказал капитан. — Но есть загвоздочка.

Петр спросил — какая?

— В Стамбуле я собирался пополнить запас пресной воды, — объяснил капитан. — Той, что у нас осталась, до Марселя не хватит. Придется остановиться где-нибудь по дороге. Но если я правильно понял причину изменения вашего маршрута, полагаю, вам не хотелось бы делать остановку в порту, находящемся под властью Турции.

— Сдается, я стал весьма неудобным пассажиром.

— Не отрицаю. Было ошибкой, что вы открыли мне свое турецкое имя и звание. Это слышал юнга, и теперь это знают все.

— Я готов покинуть «Дульсинею» в первом же христианском порту.

— Это будет весьма благородно с вашей стороны. Остается надеяться, что мы благополучно доберемся до такого порта. Еще что-нибудь, мсье де Кукан?

— Человек, которого вы взяли на место юнги, — мой друг. Я бы просил вас отпустить его с тем, чтобы он мог наняться на «Венецию».

— Это будет трудно сделать. Как видите, якоря уже подняты и мы плывем. Если он в самом деле ваш друг, пускай лучше остается с вами — он может оказаться вам полезным. Службы я от него не потребую. И советую вам ни на шаг не отходить друг от друга. Когда один из вас спит, другой пускай стоит на страже да хорошенько прислушивается. Оружие у вас есть?

Петр ответил, что, кроме шпаги, у него есть два пистолета.

— Я принесу вам еще два и запас патронов, но после наступления темноты, — сказал капитан. — Надеюсь, у вас есть достаточный опыт, и мне нет нужды объяснять, в каком вы положении.

— Я считал, что капитан отвечает за поведение команды.

— Безусловно, за поведение команды и за вашу безопасность я отвечаю жизнью. Вопрос лишь в том, стоит ли моя жизнь при таком стечении обстоятельств хоть понюшки табаку.

БУНТ НА «ДУЛЬСИНЕЕ»

Один из рулевых умер вскоре после отплытия «Дульсинеи» из Родосской бухты и был похоронен по-матросски, то есть зашит в кусок старого паруса и сброшен в море; Беппо, верткий юнга, в силу нежного возраста не мог считаться полноценным мужчиной. Таким образом, распределение сил — в том случае, если б команда разохотилась на огромную сумму, назначенную за голову Петра, — не было неблагоприятным для него. Сам Петр стоил пятерых, Франта троих, капитан Ванделаар, маленький, да удаленький, — по меньшей мере одного; стало быть, против девяти чистых стояло четыре с половиной потенциально нечистых, а именно: бравый венский рулевой, два простых матроса, кок и несовершеннолетний Беппо. К тому же авторитет капитана Ванделаара — который держался так, словно ничего не случилось, разве что стал чуточку резче и проводил на мостике и на палубе больше времени, чем это казалось необходимым, — был так высок, что если команду и посещали грешные помыслы о двухстах тысячах цехинов, приходившихся на каждого (Беппо, понятно, не получил бы ничего, да и что этакому молокососу делать с такой уймой денег), — то при виде серьезной, трезвой, недоступной шуткам капитанской физиономии подобные непристойные помыслы моментально улетучивались.

Погода установилась, море успокоилось, и, хотя небо оставалось серым, низким и пропитанным влагой, непосредственная опасность внезапных гибельных штормов не грозила.

Когда «Дульсинея» без малейших осложнений и неприятностей минула последний турецкий бастион — островок Афродиты Киферу — и, выйдя на просторы Ионического моря, взяла курс на северо-запад, к носку итальянского сапога, Петр уже счел, что выиграл и на сей раз, ибо половина опасного пути была позади. Он договорился с капитаном Ванделааром, что сойдет с корабля вместе с Франтой в южноитальянском порту Реджо, что в Мессинском проливе. Истомившись от бесконечного валянья на койке — по желанию капитана он выходил на палубу как можно реже, — Петр, оставив в каюте Франту, которому, напротив, очень нравилось такое безделье, вышел посидеть на своем любимом насесте — на рее передней мачты. Когда он еще думал, что плывет навстречу султановой благосклонности и теплым объятиям Лейлы, — сколько блаженных часов провел он здесь! Однако черт не дремал: едва он вскарабкался на рей и устремил взор в туманную дымку, окутавшую горизонт, как что-то скрипнуло и затрещало в непосредственной от него близости. Петр не обратил внимания — на своенравной «Дульсинее» вечно что-то трещало и скрипело; но скрип и треск повторились уже громче, и Петр полетел с высоты на глазок в пять человеческих ростов.

К счастью, судно в эту минуту всползало на невысокую, но длинную волну, вздувшуюся перед ним, так что резной бюст Дульсинеи, о который Петр мог разбиться, если бы положение судна было обычным, оказался вне траектории его падения; да и сам Петр падать умел, научившись этому искусству у друга своего Франты. Он перевернулся на лету, чтобы упасть на ноги. Но палуба в тот момент была скошена, она была подвижной и скользкой, покрытой слизью, так что, упав на ноги, Петр не удержал равновесия, свалился на вытянутые руки, те подломились, он брякнулся на колени и в конце концов растянулся на животе. Привыкший к опасностям, когда важнее всего не терять головы, Петр мгновенно сообразил: если падение с рея, на котором, как знали все, он любил сидеть, было подстроено, то теперь, когда он упал, кто-нибудь подбежит добить его. Желая убедиться в правильности такого предположения, он остался тихо лежать, только вытащил из-за пояса пистолеты. И в самом деле! Из камбуза сразу выскочили двое, кок с тряпкой на голове, заменившей унесенную ветром феску, и один из матросов — молчаливый северянин с ясными глазами, который всегда выглядел так, словно и до пяти не сосчитает. Сейчас, однако, вид у него был отнюдь не такой: его обветренное лицо было возбужденным и зверским, и такой же возбужденный и зверский вид был у кока, вооруженного дубинкой для умерщвления рыб; ясноглазый северянин сжимал в руке длинный кухонный нож.

Петр выстрелил в них из обоих пистолетов разом, тщательно остерегаясь ранить нападающих — он целил только в их оружие. Одна пуля выбила дубинку из рук кока, другая расщепила черенок ножа, зажатого в кулаке северянина, оцарапав при этом его мизинец.

Одновременно сзади раздался третий выстрел — это выпалил в воздух капитан Ванделаар.

— Что тут творится? — заорал он, подбегая на своих коротеньких ножках.

— Ничего такого, чего нельзя было бы ожидать, — ответил Петр, вскочив на ноги.

Капитан всегда капитан, и оба убийцы, только что такие озверелые, мигом приняли смиренный вид.

— Мсье де Кукан упал с рея, и мы подбежали помочь ему, — сказал кок.

— А мсье де Кукан ни с того ни с сего стрелял в нас, — подхватил северянин, показывая капитану свою окровавленную руку.

— Зачем вы в них стреляли? С ума вы сошли?! — накинулся капитан на Петра.

— Затем, что для той помощи, которую они хотели мне оказать, они вооружились дубинкой и ножом, — ответил Петр.

Капитан Ванделаар сплюнул.

— Счастье, что вы не умеете стрелять, мсье де Кукан, — с презрением произнес он. — Стрелять в пяти шагах, в одного не попасть вовсе, другому угодить в мизинец — это я называю меткость!

Петр не успел опровергнуть столь несправедливое суждение, ибо капитана, едва он выговорил последнее слово, озарила совершенно иная мысль, настолько серьезная и тревожная, что глаза его заметно выкатились из орбит.

— Кто у штурвала?! — взревел он и, не ожидая ответа, ринулся к штурвальному колесу, брошенному на произвол судьбы. — Рулевой! Где рулевой? Рулевой!

Когда его несло мимо каюты Петра, дверь каюты открылась, и на палубу вышел Франта, волоча за шиворот слабо сопротивлявшегося человека.

— Вот он, — произнес Франта, швырнув влекомого к ногам капитана.

Это был, как нетрудно сообразить, сам венский рулевой, к которому взывал капитан, но в изрядно попорченном состоянии, с расквашенным носом и начавшим затекать глазом; вдобавок у него, по-видимому, что-то случилось с поясницей, ибо, поднявшись на дрожащие ноги, он не мог выпрямиться и стоял наклонившись, словно искал что-то на палубе.

Капитан Ванделаар не стал задерживаться изучением его физического состояния.

— Как вы осмелились бросить штурвал?! — загремел он.

— Я его закрепил, капитан, — пробормотал венец.

— Сам вижу, не хватало еще, чтоб вы его не закрепили! Но зачем? По какому праву?!

— А я побежал на помощь вот этому господину, — рулевой показал пальцем на Франту. — Кто-то напал на него, я услышал шум драки, ну и побежал на помощь господину…

— Хороша помощь, колбасник несчастный! — перебил его Франта, после чего, скрывшись на минутку в каюту, выволок оттуда за ногу тело еще одного матроса. — Эта сволочь первая напала на меня, на сонного, но я успел ногой выбить у него нож и сдавить ему глотку. Рулевой подоспел ему на помощь, и счастье еще, капитан, что вы стали его кликать, потому как я себя не помнил и не знаю, чем бы кончилось дело.

— Еще одним матросом меньше! — вскричал капитан, от ярости багровый до такой степени, словно ему уже до гробовой доски не суждено было обрести нормальный цвет лица. — И все оттого, что мсье де Кукан пренебрег моим приказом, вылез из каюты и решил поиграть в моряка, как мальчишка играет в солдатики, да при своей неловкости, естественно, свалился с рея! Покорно благодарю, мсье де Кукан!

На это Петр, с трудом владея собой, возразил, что упал он не из-за своей неловкости, а потому, что кто-то перерезал тали, на которых держится рей, давно им излюбленный. И не случайно на его друга напали в то же самое время, когда случилась неприятность с реем; неужто капитан не видит, что тут продуманный и хорошо подготовленный заговор?

— А вы при данных обстоятельствах ожидали чего-нибудь другого? — спросил капитан. — Некогда мне спорить с вами, мсье де Кукан, скажу только — не будь вы пассажиром, я бы приказал вам за неповиновение всыпать двадцать пять плетей. И марш оба в каюту! На этом судне командую я, и кто мне не повинуется, будет наказан.

— Приношу вам свои извинения, капитан, — сказал Петр.

— Очень благородно с вашей стороны. Однако этим вы не воскресите человека, чья смерть на вашей совести!

Петр повернулся и, сопровождаемый Франтой, удалился в каюту.

— Как это ты стерпел от такого сморчка? — спросил Франта. — Чего не дал ему в рожу?

— Потому что он прав, — ответил Петр, усаживаясь в кресло. — Правда, я мог возразить, что он не приказывал, а просто советовал не выходить из каюты, но в данной щекотливой ситуации нет смысла играть в слова. И я ничуть ему не удивляюсь и не обижаюсь на то, что у него на меня зуб. Зачем я распустил язык и открыл ему, что я и есть паша Абдулла?

— Ты, Петр, всегда был хвастун.

— Главное, он показал себя честным человеком и не соблазнился миллионом принца Мустафы, будь проклято его имя! И все-таки я не похож на моего приятеля отца Жозефа, который радуется всякому унижению, всякому оскорблению и грубости, какую ему швыряют в лицо, потому что верит, будто в воздаяние за это ему скостят посмертные муки в чистилище; во мне оскорбления пробуждают ярость, и если у меня нет возможности эту ярость свободно излить, я готов лопнуть или биться головой об стену.

Чувствуя, что он вот-вот лопнет, Петр вскочил, чтобы облегчить душу вторым способом, то есть биением головой об стену, да вовремя смекнул, что это был бы поступок слабого человека, поступок совершенно бесполезный и недостойный. Посему, махнув рукой, он снова повалился в мягкие объятия кресла.

— Никогда не говори, — произнес он, помолчав, — что потерял то или иное. Говори всегда: я его вернул. Умер твой друг? Он был возвращен. Жена умерла? Она возвращена. Ты лишился имущества, должности, звания, власти? Да нет, и это все возвращено. Ты скажешь: тот, кто все это у тебя взял, — негодяй. Но что тебе до исполнителя таких возвратов? Пока тебе что-то еще оставлено — относись у нему, как проезжие относятся к постоялому двору, в котором остановились на ночь, то есть как к чужой вещи. Такова примерно мысль стоика Эпиктета, и нет сомнения — мысль мудрая; сам Эпиктет часто черпал в ней утешение. Но Эпиктет был рабом, и что еще хуже — рабом, смирившимся со своей участью. Его господин был садист и любил развлекаться, истязая раба. Однажды он сжимал ногу Эпиктета в каких-то тисках, и раб спокойно предупредил хозяина: осторожнее, нога-то сломается. И сломалась… Вот видишь, сказал Эпиктет.

— По крайней мере, избавился от работ, лечился, — пробормотал Франта, растянувшись, как был, одетый, на койке Петра.

— Да видно, плохо лечился — на всю жизнь остался хромым. Не выношу я такого безразличия к собственной жалкой судьбе. Поэтому мне куда милее Марк Аврелий, который, правда, причислял себя к стоикам, зато был, по крайней мере, императором. Мне в нем симпатично то, что он поступил так же, как я, конфисковав драгоценности у своих придворных, когда ему понадобились деньги на войну. А одно его высказывание мне особенно по нраву: будь гордой, душа моя, побольше гордыни перед самой собой! Но хватит о стоиках. То обстоятельство, что мне на ум пришли именно они, служит мерилом глубины несчастья, в которое я ввергнут, ибо, и в этом ты меня не разубедишь, стоицизм — вроде конфетки для людей незадачливых и злополучных.

Франта, впрочем, не думал ни в чем его разубеждать, поскольку просто заснул.

Затем события понеслись кувырком.

В первом часу, как обычно, юнга Беппо принес Петру и Франте обед, который, кстати, с каждым днем становился все более скудным. Сегодня он состоял из малой порции рыбного супа, тонкого ломтика веронской колбасы и одного сухаря. Беппо, обычно подвижный как змейка, сегодня, видно, страдал морской болезнью: лицо пепельно-серое, губы бескровные, под глазами желтые пятна, и тащился он еле-еле.

Петр, которому симпатичен был ловкий маленький итальянец, спросил, что с ним такое, на что Беппо, сдерживая плач, ответил, сморщившись:

— Живот у меня болит, худо мне очень, господин… Вы лучше не ешьте этот суп — я выхлебал половину ваших порций, и сразу мне сделалось плохо…

Он упал на колени.

— Я больше не выдержу! — Он принялся с криком колотить кулаками по полу. — Мочи моей нету!

Франта, подойдя к нему, изо всех сил надавил ему на желудок, чтобы вызвать рвоту, но Беппо только тихонько застонал, плечи его два-три раза конвульсивно дернулись, и он вывалился из рук Франты, мгновенно превратившись в нечто неподвижное и неживое.

— Конец, — произнес Франта. — Это крысиный яд, я знаю.

Петр поднялся от тела юнги.

— Да, крысиный яд. Я его тоже знаю, потому что был морильщиком крыс. И если я перестал быть правой рукой султана, то сделался чем был: крысоловом. Я потерял Лейлу, которая была дорога мне, потерял султана, которого любил, и осталось мне только одно…

— А именно? — полюбопытствовал Франта.

— Отвращение и ненависть к крысам.

И он стал заряжать свои пистолеты.

— Заряжай и ты, перестреляем их всех, — вымолвил он. — Смерть мальчика я им не прощу. Их уже только трое, а у нас четыре пистолета, так что можешь разок промазать.

— Или ты.

— Я никогда не бью мимо цели.

— А как мы поплывем без команды?

— Лучше без команды, чем с такими гнусными мерзавцами. Есть у нас капитан, и под его руководством мы двое справимся. До Реджо как-нибудь доберемся, а там увидим. Пистолеты у тебя в порядке?

Франта кивнул, и Петр, сунув один пистолет за пояс, второй держа в правой руке, поднял тело Беппо, словно оно ничего не весило, и вышел из каюты. Франта за ним. Однако, едва Петр ступил на палубу, как увидел, что сцена отлично подготовлена для трагедии: море, словно возмущенное тем, что произошло на «Дульсинее», сделалось грозным, диким и злобным; страшен был и вид неба, затянутого низкими черными тучами, в разрывах которых тут и там проглядывали жуткие зеленоватые пятна. А «Дульсинея», управляемая капитаном, то металась на дне водяных бездн, то всползала на водяные горы, и посвист ветра звучал приглушенным рыданием. Оба оставшиеся в живых матроса, венский рулевой с разбитым носом и опухшим глазом и тот, кого мы удобства ради назвали северянином — хотя возможно, и даже вероятно, жизнь его была зачата вовсе не на севере, — болтались на вантах главной мачты, карабкаясь к парусам, которые капитан приказал спустить.

— Ха! — вскричал капитан, когда Петр, приблизившись, положил к его ногам мертвого юнгу, и выкрик его смешался со стонами ветра и скрипом мачт и такелажа.

— Вот именно, — ха, это единственное, что тут можно сказать! — заорал Петр, вытаскивая из-за пояса второй пистолет. — Парнишка умер, потому что поел супу, который нес нам на обед! Так что, капитан, порядка ради заявляю вам, что с меня, знаете ли, хватит, и я сделаю теперь единственное, что мне остается.

С этими словами он прицелился в матросов, висевших на вантах. В тот же миг капитан Ванделаар вытащил из недр своею клеенчатого плаща старинный пистолет и, удерживая штурвал левой рукой, выстрелил в Петра в тот самый миг, когда тот сам спустил курки обоих своих пистолетов. И Петр был бы неминуемо убит, если б головоломная его судьба не развила в нем нечто вроде шестого чувства, способность чуять внезапную опасность и видеть не только далеко вперед, но краем глаза как бы и за угол; поэтому Петр успел отшатнуться, и пуля капитана просвистела в непосредственной близости от его лба. Таким образом, мы можем сказать, что он заново родился, — но заново родились и оба кровожадных негодяя на вантах, венец и северянин, ибо то же резкое движение Петра, спасшее ему жизнь, сделало неверным его выстрел. Венцу он поранил ухо вместо того, чтоб разнести ему голову, вторая пуля только задела левую щеку северянина.

В следующий же миг разъяренный Франта, желая покарать измену, направил один пистолет на капитана и нажал на спуск, но раздался только металлический щелчок; Франта пустил в ход второй пистолет — и снова осечка. Тут капитан вырвал из кармана второй заряженный пистолет и взревел капитанским голосом, заглушающим вой ветра и треск такелажа:

— Все наверх, слушай мою команду: убейте обоих, а Кукану отрубите голову, и айда назад в Стамбул! Хватит с меня сторожить и защищать двух дебилов, я с вами! Живо, ребята, принимайтесь за дело, нас осталось только четверо, на каждого по четверти миллиона! За дело, говорю, пока эту гнилушку не смыло волной! Убейте его, хоть польза будет от этого проходимца — впервые с тех пор, как он родился!

Таков, в замедленном изложении, был бег событий, разыгравшихся в одно мгновение, на грани двух резко отличных друг от друга времен — прошедшего и наступающего. В этом прошедшем времени капитан Ванделаар был честный моряк, в наступающее время он вошел пиратом; Петр же с Франтой, в прошедшем времени хозяева положения, в наступающем могли считать себя все равно что покойниками. Меж тем «Дульсинея», удерживаемая на курсе одной левой рукой взбешенного, а в ту минуту, пожалуй, уже и сумасшедшего капитана, с громкими стонами билась в волнах; а на ее палубе три человека, со смертью во взоре, с кинжалами в руках, — венец, облитый кровью из простреленного уха, северянин с окровавленной щекой и кок, только что выскочивший из камбуза, вооружившись кочергой и ножом, — настороженно пригнувшись, как обезьяны, широко ставя ноги, чтоб сохранить равновесие на палубе, ходившей ходуном, подкрадывались к Франте и Петру.

Петр надеялся, что у капитана было только два пистолета и он не станет стрелять из второго, чтоб не тратить последний заряд, пока его люди еще способны бороться.

— Зайди за мачту и кончай кока! — крикнул он Франте, перекрывая грохот бури. — А я возьму на себя этих двух!

— Ни шагу, или стреляю! — закричал капитан Франте, который огромным прыжком укрылся за компасной будкой, чтоб оттуда перебежать к задней мачте.

Тогда Петр, воспользовавшись тем, что внимание капитана отвлеклось, бросил в него один из двух своих разряженных пистолетов и угодил капитану в правый висок. Капитан сполз на пол, а так как он не оставлял штурвала, то весом своего тела резко повернул его.

Последствие было молниеносным и ужасным. «Дульсинея», развернувшись, так сильно стукнулась бортом о тяжко вздымавшуюся волну, что вода с пушечным громом проломила фальшборт, обрушилась на палубу, будто стена, поваленная рукой исполина, сорвала камбуз, бросила его на стену каюты, проломив ее, словно та была из бумаги. При этом «Дульсинея» по своей скверной привычке встала на дыбы, а свалившись обратно, закружилась в волнах, как собака, ловящая блох в собственном хвосте. Затем, послушная уже только ветру и неуправляемому рулю, стремглав полетела прямо в пекло разъяренных вод. К этому моменту палубу словно вымело — всех, живых и мертвых, чистых и нечистых, смыло в море, как мусор, на который поломойка выхлестнула ведро воды. Судно с мачтами, скрученными в штопор, с клочьями разодранных парусов, хлопающими по ветру, еще плясало какое-то время, словно пьяный медведь, то подбрасываемое волнами, то ныряя в пропасти, пока не исчезло наконец в одной из них; водяные горы сомкнулись над ним — и с очаровательной, хотя и своенравной «Дульсинеей» было покончено навсегда.

Но если конец пришел «Дульсинее», то мог наступить конец и Петру Куканю; гибелью его в волнах разбушевавшегося Ионического моря можно было бы достойным образом завершить долгую историю его жизни; такие люди, как он, не умирают в постели, а Петр пережил столько смертельных опасностей, что было бы только логично, если б он погиб от одной из них и навсегда исчез в морских глубинах. Конец чистый, достойный, какого и заслуживал бы герой, столь долго противостоявший козням людей злой воли и побежденный лишь стихией; одним словом, вполне удовлетворительный конец.

Однако, если мы в одном абзаце четырежды повторили слово, означающее смерть, то это еще не значит, что оно избрано точно. Что же удовлетворительного в смерти молодого человека, наделенного прекрасными качествами и столь полного жизни, еще несколько дней назад чувствовавшего себя Титаном, на плечах которого покоится будущее всего человечества?

Но если безвременную гибель Петра нельзя назвать удовлетворительной, то неверно и утверждение, что она была бы логичной. Мы ведь не забыли давнюю ночную сцену, когда над колыбелью новорожденного Петра сошлись три Парки, две белых и одна черная, и когда эта черная, конечно же, враждебная, зловеще улыбнулась, услышав, какими дарами одарили младенца ее добрые и простодушные сестры. «Таким ты станешь, Петр из Кукани, вольный и независимый, которого никто не проведет», — вот что сказала тогда вторая из белых сестер, Лахесис, а черная, Атропос, ничего не добавила, только заявила, что подписывается под этим: своей проницательной, жестокой мыслью она провидела, что необычайные свойства Петра когда-нибудь сыграют с ним злую шутку. Однако то, что Петра смыло в бушующее море, не имело ничего общего с его свойствами; а то, что он в самый неподходящий момент открыл капитану Ванделаару свое тождество с пашой Абдуллой, чем разжег низменные страсти матросов и спровоцировал их на бунт, было следствием не его неправдоподобной правдивости, а единственной его отрицательной черты — а именно некоторой склонности к болтливости и хвастовству. Следовательно, трагическая ситуация, возникшая на «Дульсинее», была вызвана не добродетелями Петра, а, напротив, его единственным пороком. Поэтому, утони Петр — все коварство черной Парки оказалось бы напрасным, а это противоречит внутренней логике нашего повествования; следовательно, такой конец Петра был бы не только не удовлетворительным, но и нелогичным.

Пока мы рассуждаем, Петр, смотрите-ка, уже вынырнул, и мы видим, как волны швыряют и бросают его, и поглощают, и извергают вновь и вновь, словно щепку и даже нечто еще более жалкое и беспомощное, ибо щепка, будучи легче воды, утонуть не может, а он может. Петр борется за каждый глоточек воздуха, хватает его открытым ртом, едва только его на секунду перестает захлестывать с головой; но от мысли, что борьба эта тщетна, силы его быстро убывают. Он уже начал проваливаться в бездну бесчувствия, как вдруг его конвульсивно взмахивающие руки, все еще, помимо его сознания, ищущие, за что бы ухватиться, хотя бы за ту самую соломинку из пословицы, натолкнулись на что-то твердое и скользкое, на какое-то бревно или доску — не важно: главное, это было нечто иное, чем вспененная вода. И он вцепился в этот предмет так крепко и с такой жадностью, как не цеплялся в жизни ни за что.

А было это бесформенной массой разбитых досок — остатки камбуза, сорванного первым же напором воды, затопившей палубу «Дульсинеи», и масса эта удержалась на плаву, когда сама «Дульсинея» уже упокоилась на морском дне. Петру удалось вскарабкаться на этот своеобразный плот, части которого не распадались только милостью Божией и который вел себя словно дикий мустанг, старающийся сбросить седока. Так, вцепившись в эти доски руками и ногами, Петр провел на них много изнурительных часов, каждая секунда которых могла оказаться для него последней. К вечеру море успокоилось, и после очень холодной ночи, которую он провел без сна, стуча зубами, настало утро: небо — словно выметенное, без единого облачка, море тихое, оживляемое лишь мелкими игривыми волночками.

Петр прожил на обломках камбуза целых три дня и еще значительную часть четвертого, спасаясь от гибельной жажды и теплового удара тем, что время от времени погружался в воду, после чего снова всползал на плот и отдыхал, пока солнечный зной не сгонял его опять в воду. Так прошли двое суток после кораблекрушения; на третьи, белый с головы до ног, ибо его покрыл слой высохшей соли, он уже лежал без движения, ослабев до того, что не решался окунуться в воду, опасаясь, что не сможет взобраться обратно. Временами он впадал в опасный сон, от которого мог и не проснуться, и снилось ему, что он идет по белой равнине и бросает в рот полные пригоршни снега. Когда же, на четвертые сутки, в час, когда солнце приближалось к зениту, он на мгновение очнулся, — вероятно, опять-таки сработало его шестое чувство или внутренний голос разбудил его, — он увидел на горизонте большой трехмачтовый корабль, шедший под всеми парусами прямо на него. Петр сумел еще подняться на колени и, сорвав с себя лохмотья рубашки, принялся махать и махал до тех пор, пока и небо, и море не почернели в его глазах.

ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ»

Да, это было то самое честное солидное торговое судно «Венеция», на которое так мечтал попасть несчастный Франта Ажзавтрадомой, ныне унесенный в море; на палубу этого судна был вытащен погибающий Петр.

Прочная, чистая, содержащаяся в отличном порядке, да к тому же овеянная ароматами ванили, корицы и прочих пряностей, которые она перевозила в просторных недрах трюма, «Венеция» бороздила моря и океаны под шелковым флагом Венецианской республики.

В действительности же она не имела с Венецией ничего общего. То был — так же, как и название ее, — всего лишь камуфляж, долженствовавший утвердить за судном репутацию солидности и честности, какой по праву пользовалась Венеция. От киля до кончика мачт судно было законной личной собственностью некоего предприимчивого сицилийца по имени Эмилио Морселли из знаменитого и богатого клана сицилийских бандитов, человека еще молодого, но обладавшего уже весьма разнообразным и необыденным жизненным опытом.

Когда Эмилио исполнилось шестнадцать лет, семейный совет Морселли отправил его учиться во Флоренцию с намерением сделать его кардиналом — ибо был Эмилио не только самым младшим и самым одаренным отпрыском рода, но и совершенно непригодным для профессии бандита, поскольку — по выражению самих бандитов — был marcato, то есть меченый: его смуглую юношескую красоту нарушала большая черная бородавка на левой щеке, что делало его заметным, легко запоминающимся и узнаваемым. Эмилио обнаружил блестящие способности в ученье, но несчастный случай оборвал столь многообещающее начало: семнадцати с половиной лет он не сошелся во мнениях с одним из профессоров, знаменитым ученым, по какому-то тонкому теологическому вопросу. Дело касалось толкования неясного места в труде святого Бонавентуры «Itinerarium mentis ad Deum», где говорится, что мыслью человеческой можно зреть Бога «ut per speculum et ut in speculo», то есть зеркалом или в зеркале. Эмилио счел это бессмыслицей, ибо зеркалом ничего видеть нельзя: мы видим что-либо в зеркале, но не зеркалом; для того же, чтобы видеть Бога в зеркале, надо, чтоб Богом был я сам, ибо зеркало употребляют для разглядывания собственного лица. Вместо того чтобы опровергнуть возражения ученика убедительными аргументами, профессор пригрозил ему за дерзость карцером, и Эмилио, распалившись гневом, размозжил ему череп подсвечником.

После такого поступка, сделавшего напрасными все расходы на его образование, семья отвергла Эмилио, и юный Морселли бежал от карающей руки закона за море. За десять лет службы на некоем венецианском — действительно венецианском — купеческом судне он поднялся от юнги до матроса, затем до офицера и, наконец, до капитана. Самоотверженно служа интересам корабельной компании, Эмилио не забывал и о собственном кармане, так что, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, он появился в родной горной деревушке Джарратана на Сицилии богатым и уважаемым человеком.

Пример его настолько вдохновил нескольких близких родственников, двоюродных братьев и племянников, что им тоже захотелось вырваться из бедственных условий жизни на Сицилии, угнетаемой испанским владычеством, и пуститься в свет вместе с Эмилио. Семейный совет Морселли, приняв в соображение, во-первых, что если Эмилио потерпел неудачу как студент, зато он тем лучше показал себя как моряк, а во-вторых, что клан распоросился — на сицилийском наречии это означает «размножился» — более, чем это удобно и выносимо, и невредно, чтобы кое-кто из молодых отправился подышать ветрами морей да повидать мир, — вынес постановление: сделать для Эмилио заем на сумму, недостающую у него для покупки судна, но при условии, что он зачислит своих молодых родственников, жаждущих приключений, в команду соответственно способностям каждого. Так новенькое, с иголочки, судно «Венеция», купленное на венецианской верфи, стало своего рода морским филиалом клана: не только владелец судна и капитан был Морселли; Морселли были и лейтенант, и рулевой, и корабельный плотник — тот отвечал за шлюпки, — и один из девяти матросов, юный гигант Акилле, подавшийся в море после того, как два года прожил в лесу подобно загнанному зверю, потому что нечаянно пристукнул жандарма, чем навлек на себя гнев не только всего жандармского гарнизона, но и семейного клана убитого. Эмилио принял бухгалтером и заведующим складом даже своего незадачливого племянника Бенвенуто, умелого писаря, некогда служившего у одного нотариуса в Катанье: хромой на обе ноги, Бенвенуто ни на что лучшее не годился. Нотариуса же он вынужден был оставить и бежать во всю прыть своих искалеченных ног, когда его обвинили в подделке подписей на векселях и завещаниях. За исключением Бенвенуто все эти Морселли были богатыри как на подбор, быстрые, крикливые, смуглые и кудрявые; жили они дружно, словно были членами единого организма, тщательно оберегали честь, славу и безупречность своего имени; безгранично преданные капитану и старшему родственнику, они готовы были свернуть шею любому, кто хотя бы шепотом произнесет недоброе слово об Эмилио, пускай даже заслуженное Когда Эмилио давал волю своему темпераменту или алчности, никто из родственников ничего не видел и не слышал; остальные члены команды, неродственники, вели себя точно так же.

Например, однажды Эмилио велел вытащить из волн одного потерпевшего кораблекрушение; но, узнав, что этот вконец обессилевший человек — простой рыбак, бедный, как церковная мышь, приказал бросить его обратно в море; и едва несчастный скрылся под волнами, как уже никто из свидетелей этого варварского поступка ничего не помнил, словно ничего и не было. Столь же круто, как с бедным рыбаком, обошелся Эмилио и с доктором Полициано, судовым лекарем, который попытался устранить бородавку, уродовавшую капитана. Он обвязал бородавку суровой ниткой, что вызвало отек и посинение щеки. Озверевший от боли Эмилио свернул доктору шею и бросил его на съедение акулам. И этот случай напрочь испарился из памяти команды «Венеции», более того, даже предмет, бывший причиной всему этому, то есть капитанская бородавка, перестал для них существовать. Команда утратила способность видеть ее, сама мысль о бородавке улетучилась у них из головы.

Уложенный в удобной каюте на корме, при тщательном уходе хромого Бенвенуто — коль скоро корабельный трюм и торговые книги были в порядке, у него не было никакой другой работы, — Петр необычайно быстро окреп, а набравшись достаточно сил, чтобы встать и выйти из каюты, попросил Бенвенуто доложить о нем капитану.

Обстановка каюты Эмилио свидетельствовала о том, что капитан — человек набожный, а также ученый и почтенный: на главной стене — простой крест мореного дуба, на полках, снабженных решетками, чтобы книги не выпали во время качки, — богатое собрание трудов по общей географии и по мореходству, кроме того — астрологические и астрономические книги, теологические и философские; а для отдохновения души — несколько книг развлекательного характера, и среди них на первом месте французские оригиналы Рабле и Монтеня. При появлении Петра капитан, погруженный в серьезное чтение, встал — высокий, мускулистый, широкоплечий; быстрым взглядом своих черных, южноитальянских, сверкающих глаз он одобрительно смерил юношески стройную, подтянутую фигуру Петра, изящества которой не скрывало даже грубое матросское платье, ибо от его собственного костюма остались одни лохмотья.

— Мое имя Пьетро Кукан да Кукан, — представился, кланяясь, Петр, — и я хочу, капитан, выразить вам благодарность за спасение моей жизни.

Капитан Эмилио ответил на прекрасном литературном итальянском языке:

— Я счастлив, что мне представилась возможность быть вам полезным, синьор да Кукан. Прошу вас, садитесь. Полагаю, вы потерпели крушение вместе с несчастной «Дульсинеей».

— Это так, капитан, — ответил Петр, — но я поражен тем, что вы осведомлены о несчастье, постигшем «Дульсинею», — ведь судно пошло ко дну, и я опасаюсь, что я — единственный, кто уцелел.

— «Дульсинея», как вы и сказали, пошла ко дну, но в том месте, где она затонула, всплыло множество предметов, часть которых была обозначена ее названием. Не понимаю, как это могло случиться. Правда, был шторм, однако не настолько губительный, чтобы столь хорошо построенное судно, как «Дульсинея», не могло противостоять ему.

— «Дульсинея» была построена не так хорошо, как могло показаться, — возразил Петр. — Еще когда мы отплыли, я заметил, что она оставляет за собой слишком широкий вспененный след.

— Так бывает обычно.

— Возможно. Но этого не должно быть. Кроме того, у нее было неприятное обыкновение вставать на дыбы, задирать нос к небу, перпендикулярно к поверхности моря. — И чтобы закончить разговор на щекотливую тему, Петр быстро добавил: — Как бы там ни было, своим спасением я обязан исключительно вам, и я заверяю вас, капитан, в моей горячей благодарности.

— Благодарите не меня, синьор да Кукан, а Бога. — С этими словами капитан перекрестился.

— То, что вы сделали для меня, явилось следствием вашего свободного решения, без какого-либо иного влияния, кроме вашей воли, а потому я должен благодарить не Бога, но исключительно вас, — возразил Петр.

— Вижу, вы человек не только благородного происхождения, но еще и остроумный! Однако мысль, высказанная вами, мне не нравится; к счастью, она неверна. Я говорю — к счастью, ибо если бы она была верна, я, право, имел бы основание впасть в уныние. Я столько раз заблуждался и так горестно, что если бы не был убежден, что действовал не свободно, а был всего лишь пассивным игралищем сил, существующих вне меня, то ввергся бы в подлинное пекло угрызений совести. Аристотель говорит, что каков человек, таковы и его цели. Однако, добавлю я, характер человека дан ему при рождении и не зависит от его воли. Высказывание этого языческого философа можно подтвердить дюжиной цитат из Писания, например: как ручейки вод, так и сердце царя в руке Господа.

— В противовес дюжине цитат, которыми вы мне грозите и в которых отрицается свобода воли, — с улыбкой возразил Петр, — я мог бы привести вам дюжину других, провозглашающих эту свободу. Например, в книге Притчей, из которой вы привели мне эту милую фразу о ручейках, мы читаем еще: сердце справедливого обдумывает, что сказать — а это, добавлю я, и есть свобода, ибо если б справедливый не был свободен, он не обдумывал бы своих слов, а говорил бы только то, что внушит ему Бог. Поэтому я скажу: мыслю — следовательно, я свободен.

— Это ваши слова или опять какая-нибудь цитата?

— Да так, просто в голову пришло.

— Отлично, — не без иронии заметил Эмилио. — Следовательно, вы и тогда были свободны, когда — до моего свободного вмешательства — умирали на досках посреди моря?

— Да, я и тогда был свободен. Потому что имел возможность быстро положить конец своим страданиям, намеренно и добровольно бросившись в воду и утонув. Но я этого не сделал, потому что все время — и, как оказалось, не напрасно, — ждал, что кто-нибудь заметит меня и протянет спасительную руку; а это есть мышление, следовательно, свобода. И так как я свободен в выборе, то и решаю прекратить этот ни к чему не ведущий спор и задам вам вопрос, который меня действительно интересует: не известно ли вам, капитан, куда девался мой пояс, который я носил на теле и в котором зашито около четырехсот золотых дукатов?

На смуглое капитанское чело набежало облачко.

— Вы скупы, синьор да Кукан, отмеряя мне аптекарскими дозами удовольствие дискутировать о серьезных вопросах, что является моим любимейшим развлечением, тем более желанным, что в моем положении купца и морехода мне лишь очень редко удается прибегнуть к нему: от членов команды я, право, не могу требовать, чтоб они разбирались не только в обслуживании судна, но и в Аристотеле, в апологетике или патристике. Даже краткая беседа с вами доставила мне несказанное удовлетворение, ибо к вашей формуле: cogito, ergo liber sum [3], — могу присоединиться и я, вовсе не изменив своему мировоззрению. Когда я, в моем бурном прошлом, сбивался со стези христианских добродетелей и совершал несправедливые поступки, я не бывал свободен, ибо, целиком захваченный страстями, не в состоянии был мыслить, и следовательно, не должен ни в чем себя упрекать. Так ли это?

— Я рад, капитан, что теперь, когда речь зашла о моем поясе с единственной оставшейся у меня наличностью, ваша способность рассуждать не подавлена страстями, которые лишили бы вас свободы и позволили бы вам сойти со стези добродетели.

До Эмилио Марселли не сразу дошла шутка Петра, и лишь когда это случилось, он закатился зычным матросским хохотом.

— Да вы остроумны, синьор да Кукан, язычок у вас как бритва и всегда готов шутить, как и подобает настоящему дворянину и кавалеру. Но прежде всего вы мой гость, более того — дорогой, любезный мне и уважаемый гость, и потому я поспешу исполнить ваше желание.

Он выдвинул ящик письменного стола и вытащил оттуда тайный пояс Петра, некогда роскошный, из позолоченной кожи с тисненым восточным орнаментом, а ныне сморщенный и почерневший от невзгод, пережитых его владельцем.

— Я спрятал его, чтобы он не попал в неподходящие руки. Что же до того содержимого, о котором вы выразились так, будто это единственная оставшаяся у вас наличность, — что я считаю особенно удачной шуткой, — то оно составляет не около четырехсот золотых цехинов, как вы неточно указали, — небрежность, лишний раз подтверждающая ваш высокий ранг, так что я, простой купец, могу лишь поздравить себя с тем, что спас жизнь столь славного мужа, — нет, в вашем поясе не около четырех сотен, а шестьсот тридцать золотых цехинов. Прошу пересчитать.

— В этом нет нужды, — сказал Петр. — Я верю вам, капитан.

— Благодарю, — скромно вымолвил Эмилио. — Тем не менее, синьор да Кукан, я прощу у вас письменного подтверждения, что сполна вернул вам ваши деньги — чуть было не сказал «карманные». Мои люди знают, что я снял с вас пояс, когда вы были без сознания, и мне бы не хотелось, чтобы когда-нибудь в будущем злые языки оговорили меня, будто я оставил эти деньги у себя.

— С величайшим удовольствием, — отозвался Петр и настрочил краткую расписку на чистом листочке бумаги, который Морселли пододвинул к нему вместе с гусиным пером и чернильницей.

— Вы избавили меня от тягостной заботы, — закончив писать, заговорил Петр. — Я спрашивал себя, чем отблагодарю вас за все, что вы для меня сделали, а может быть, и еще сделаете, — и, не надеясь более когда-либо увидеть свои деньги, не находил ответа.

Легкое облачко, ранее уже набегавшее на капитанское чело, появилось на нем снова.

— Я не понимаю вас, синьор да Кукан.

Петр улыбнулся.

— Да понимаете. Вы несомненно человек честный, однако не святой и не захотите, конечно, чтобы я остался вашим вечным должником.

— Естественно, этого я не хочу.

— Давайте же обратимся к цифрам, — предложил Петр. — Мне нужно как можно скорее добраться до Франции, и я прошу высадить меня в Марселе. Сколько вы за это возьмете?

— Цифру назовите сами, — неприязненно ответил Эмилио.

— Я вам обязан жизнью, а посему предлагаю все, без чего могу кое-как обойтись, — заявил Петр. — Скажем, пятьсот цехинов — достаточно?

Эмилио Морселли засмеялся.

— Вы просто сошли с ума, синьор да Кукан. Я честно вернул вам ваши карманные деньги, потому что такая смехотворная сумма ничего не составляет ни для меня, ни для вас. Оставим же глупые шутки и будем говорить серьезно. Если бы вам, в те тяжкие минуты, когда вы погибали от голода и жажды, явился ангел-хранитель и сказал: ты будешь спасен, Пьетро да Кукан, еще совсем немножко, и ты получишь еду и питье и снова вернешься к жизни, но нужно, чтобы ты тряхнул малость мошной, — что бы вы ему ответили? Чего бы это ни стоило, сказали бы вы, все деньги мира не имеют для меня никакой цены в сравнении с одним глоточком чистой воды! Да, да, именно такие слова произнесли бы вы, если б ваша жизнь висела на таком тонком волоске. Теперь же, когда вы сидите на моем корабле, на моем стуле, утолив голод моей пищей, а жажду — моими напитками, одетый в мое платье, умытый моей пресной водой и моим мылом, обихоженный моим племянником, причесанный моими гребнями и побритый моею бритвой, — короче, когда вы благодаря мне и моему альтруизму снова чувствуете себя хорошо и похожи на человека — вы выдаете себя за бедняка. Это самая дерзкая ложь, какую я когда-либо слыхивал. Какой же бедняк, скажите на милость, пускается в путь, опоясанный великолепным поясом, набитым золотом? Ваша речь — это речь графов, князей и прелатов, одним словом, людей высших сословий. Вы человек ученый, умеющий чеканить сентенции, которые не пришли бы мне на ум, даже если бы я десять лет кряду ломал себе голову, хотя, как вы могли заметить, и мне в свое время досталось тонкого образования. И не говорите мне, что ваше семейство откажется заплатить нам, бедным морякам, за спасение вашей драгоценной жизни, скажем, тысяч пятьдесят цехинов.

Под конец этой тирады глаза капитана затуманились слезой, а голос растроганно дрогнул; и Петр с беспокойством подумал, что если образованный негодяй куда хуже необразованного, то негодяй образованный, да еще и плаксивый — самый опасный из всех негодяев.

— Почему же только пятьдесят? — сказал он. — Почему не сто, не двести тысяч?

Лицо капитана, выражавшее растроганность, снова прояснилось в улыбке.

— Кажется, синьор да Кукан, вы наконец-то вернулись к разуму! Скажите, где резиденция вашего семейства, напишите им пару строчек, что вы живы и здоровы и вернетесь домой, как только ваш посланец, которого я отправлю, вернется с суммой, только что вами названной, — и все будет в порядке.

— Вот вы сейчас сказали, что я наконец-то вернулся к разуму, — сказал Петр, — но это неверно: я никогда не отпускал от себя разум, а потому и возвращаться мне к нему не было необходимости. Впрочем, и все остальное — не так. Да, я вращался в придворных кругах, да, было время, когда я обладал и могуществом, и славой, но, увы, то время миновало, ненадолго наступил период упадка, и вместо Титана, каким я себя полагал, перед вами — граф де Пустойкарман из Скудного. Ибо нет у меня родового имения, капитан, нет даже жалкой хижины, которую я мог бы назвать своим домом, и нет ни жены, ни детей, ни родителей, ни братьев с сестрами — в общем, никогошеньки на всем белом свете. Говорю я это отнюдь не для того, чтобы пожалеть самого себя — в таком абсолютном одиночестве виноват я сам, — а чтобы вам стало ясно: из гранитной скалы скорее вы жмешь апельсиновый сок, чем из меня хоть на грош больше того, что я вам предложил, то есть пятисот цехинов; это — последнее и единственное, что у меня есть, потому что сотня цехинов нужна мне, чтобы купить одежду, оружие и лошадь.

— Вряд ли вам представится такая возможность, — угрожающим тоном проговорил Эмилио. — Ибо, если вы в самом деле так бедны, как утверждаете, я прикажу бросить вас в то самое море, из которого мы вас выудили, причем в том месте, где водится много акул.

— Сделайте это! — вскричал Петр. — Всю жизнь я сталкивался с человеческой глупостью и жадностью, и это уже утомило меня. Мне приятнее угодить в пасть акулы, чем в лапы такого гнусного живодера, как вы!

— Возьмите обратно эти слова! — Краска, бросившаяся в смуглое лицо капитана, свидетельствовала, что им овладела страсть, лишавшая его способности мыслить, что, согласно формуле Петра, означало утрату свободы. — Никакой я не гнусный живодер, я бандит, чьи предки издавна кормились тем, что отпускали за соответствующий выкуп состоятельных людей, похищенных ими и брошенных в заточение. Я — Морселли: говорит вам что-нибудь это имя?

— Кроме того, что оно приятно на слух и красиво, оно мне ничего не говорит.

— В таком случае ручаюсь вам, не скоро вы его забудете, — сказал капитан. — Ибо не только я, но и все, кто хоть что-нибудь значат на этом судне, — Морселли.

— Великолепно, — бросил Петр.

— Так какое же ваше последнее слово прежде, чем я исполню свою угрозу и велю швырнуть вас за борт?

— А достаточно тут акул?

— Будьте спокойны, в этих местах акул целые стаи.

— Ну, тогда раскройте пошире уши и навострите ум, — заговорил Петр. — Что у меня нет нигде никого, кто мог бы заплатить за меня хоть дырявый медяк, это я сказал уже достаточно ясно и повторять не намерен. Хочу лишь предостеречь вас от роковой ошибки, которую вы совершите, если бросите меня на съедение акулам за то, что я не отвечаю вашим традиционным бандитским представлениям. Этим вы уничтожите исключительные свойства, какими я наделен и которые сделали меня вельможей; я становился им несколько раз, точнее, трижды, и столько же раз, как в данный момент, переставал им быть; но затем, всякий раз по-иному, я снова добивался прежнего положения. Ибо, капитан Морселли, я вам не кто-нибудь, и жизнь моя не похожа на гладь пруда, затянутого ряской, — она похожа на бурное море. Если вы справитесь со своей страстью, которая временно превратила вас в грубое и жадное животное, и снова начнете мыслить, как подобает свободному человеку, то вы обязательно придете к выводу: лишить меня жизни вы всегда успеете. Войдя в Родосскую гавань, вы подняли сигнал, что желаете пополнить команду. Как вы согласуете это с вашими бандитскими принципами? Принимаете ли вы на службу исключительно тех, за кого родственники готовы уплатить полсотни тысяч цехинов, а теми, у кого таких родственников нет, кормите акул? Или вы делаете различие между свободными моряками — и людьми, которых держите заложниками? Если так, то не понимаю, почему именно меня вы отнесли к разряду пленных заложников и почему вы для почину не наймете меня матросом? Полагаю, что в Родосе ваши попытки нанять человека были не весьма успешны.

— Не будьте ослом, — сказал капитан. — Вы, с вашими белыми руками и вашим cogito, — такой же матрос, как я храмовая танцовщица. Тем более что мне нужен не матрос, а судовой лекарь.

— Я к вашим услугам, — заявил Петр.

Капитан недоверчиво поднял брови.

— Вы — лекарь?!

— Более того: как сыну алхимика, мне ведомы рецепты и процедуры, о каких обыкновенный врач и понятия не имеет. Например, я сумел бы наверняка и безболезненно избавить вас от бородавки, которая вас уродует.

С лицом, искаженным бешенством, капитан взревел:

— Акилле! Антонио!

В каюту ворвались двое диких курчавых Морселли — видно, сторожили за дверью.

— Сейчас же бросьте этого типа в море! Subito, subito! [4]

Петр быстро встал и поднял обе руки, чтобы по возможности сохранить их свободными, и, воспользовавшись тем, что грозные верзилы надвигались на него грудью, рядышком, он изо всех сил стукнул их лохматыми головами друг о друга, отчего произошел звук, как если бы стукнулись лбами два барана; но так как в отличие от баранов молодые Морселли не были приспособлены к таким ударам, то оба рухнули на пол без сознания.

— Убивают! — заверещал капитан на диво писклявым испуганным голосом, столь неподобающим для его смуглого, мускулистого горла. — Мерзавец, ты убил их!

— Отнюдь, — сказал Петр, усаживаясь на свое место. — Во-первых, я еще не совсем в форме, во-вторых, вовсе не желаю, чтобы весь род Морселли объявил мне вендетту, а в-третьих, мне было бы жалко убивать такие красивые многообещающие экземпляры. Успокойтесь, капитан. Оба ваших драгоценных родственника так юны и так полны жизни, а интеллект их запрятан так глубоко и совершенно, что незначительное сотрясение мозга, которое я, быть может, да и то не наверное, у них вызвал, вряд ли надолго повредит их здоровью.

Тем временем капитан Эмилио с трогательной отеческой тревогой склонился над бесчувственными племянниками и, убедившись, что они дышат, медленно выпрямился и с явным уважением обратился к Петру:

— А вы в самом деле большой человек, синьор да Кукан; ведь вы еще — кожа да кости!

— Это поправимо — если вы дадите мне теперь возможность.

— Попробую… Так что вы говорили насчет моей бородавки?

— Что избавлю вас от нее наверняка и безболезненно.

— И обвязывать не станете?

— Фу, что за метод! Я даже не прикоснусь к ней.

Капитан подумал немного, затем позвал Бенвенуто; когда хромой юноша явился, Эмилио сказал ему:

— Бено, отведи синьора да Кукана в лабораторию в бозе почившего доктора Полициано. — Тут Эмилио перекрестился.

Так Петр, благодаря тому, что ему удалось оглушить двух юных бандитов, сделался корабельным лекарем на честной «Венеции». Нам это кажется странным, но тогда, триста шестьдесят лет назад, мир был чуточку не такой, как сегодня.

ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ» (окончание)

Любопытно, что хотя бородавки — следствие вирусной инфекции, они часто исчезают и после лечения внушением. Испокон веков известны заговоры против бородавок.

«Домашний врач», Авиценнум, Прага, 973, с. 265

Однако, сколь бы ни отличался тогдашний мир от нашего, врачевание и тогда, и даже гораздо, гораздо раньше, скажем, со времен Гиппократа, жившего лет этак тысячи за две до рождения нашего героя, считалось искусством в высшей степени тонким и ответственным, требующим долгих лет обучения. А посему в описываемое время, то есть незадолго до начала Тридцатилетней войны, понадобилась изрядная доля дерзости и оптимизма, чтобы с серьезным видом взять на себя функцию лекаря, пусть всего лишь корабельного, не имея к тому ни малейших профессиональных оснований. И если таким дерзким циником показал себя наш Петр, до сей поры ни разу не запятнавший герба, коего был удостоен его отец в награду за исцеление императора Рудольфа Второго от некоей постыдной болезни, то это нам чрезвычайно досадно; краска смущения заливает наше лицо. Но убережемся от скоропалительных выводов и не будем ставить крест на нашем герое, которому уделили уже столько внимания, и вспомним в его защиту, во-первых, что он вовсе не лгал капитану Эмилио, а вполне по правде объявил, что он не врач, а сын алхимика. Во-вторых, он и не думал навсегда оставаться судовым лекарем и собирался покинуть честную «Венецию», как только она приблизится к берегам Франции, и даже спастись бегством, если капитан Эмилио заупрямится. Наконец, Петр имел все основания надеяться, что на таком солидном и чистом судне, при столь хорошем питании за краткое время его медицинской карьеры не вспыхнет никакой эпидемии, с которой он не смог бы справиться; пожалуй, ему можно будет сосредоточиться на единственной заботе, то есть на магическом устранении изъяна в мужественной капитановой красе.

А тут и впрямь требовалась магия, то есть вмешательство сил, до сей поры не постигнутых здравым рассудком, а следовательно, подозрительных. Когда некто каким-то образом заставляет произойти то, чего произойти не могло, то это и есть магия. Покойный пан Янек из Кукани, отец Петра, имел в подобных делах некоторый опыт. К числу разнообразных дел, которыми он занимался, чтобы прокормить семью, пока он громоздит свой неблагословенный, проникнутый скорбью философский труд, свое сочинение «Философский камень», относилось и заговаривание бородавок, главным образом у детей; восьми-девятилетний Петр нередко наблюдал за действиями отца, успех которых, как тот ему объяснял, зависит исключительно от доверия пациента.

«Вера твоя тебя исцелила», — говаривал пациенту пан Янек с грустной улыбкой, желая, видимо, оправдать авторитетом Писания свое колдовство, которое его маленькому, но уже строгому сыну казалось — как и все, что творилось в угрюмой лаборатории отца, — чем-то недостойным и нечистым.

Шарлатанские манипуляции Петра, от успеха которых зависела его жизнь, удались столь блестяще, что он и сам был сильно озадачен. Успеху этому благоприятствовало еще и то, что люди «Венеции», Морселли и не-Морселли, кроме сицилийцев — почти все неаполитанцы и корсиканцы, были весьма склонны к суевериям и прислушивались к голосам, доносящимся из темных глубин до всех, кто готов их слушать. К тому же оба юных олуха, Акилле и Антонио, ни за что на свете не соглашались признать, что их, таких громил, одним взмахом руки уложил без сознания человек, еще вчера умиравший от истощения. Придя в себя, они стали утверждать, будто Петр победил их, не тронув и пальцем, одной лишь силой своего взгляда; после чего команда «Венеции» прониклась к столь могущественному магу глубоким уважением и почтительностью. Теперь все опускали взоры перед «дотторе Пьетро да Кукан», лишь бы не встречаться с его убийственным взглядом. Капитан Эмилио, бывший, по всей вероятности, автором этой легенды, щадя героическую репутацию рода Морселли — ибо ведь быть поверженным колдовской силой не составляет бесчестия, — в конце концов сам поверил в собственную выдумку, поскольку был сицилийцем и испытывал наслаждение, когда, трепеща от страха, весь покрывался гусиной кожей. Одним словом, обряд заговаривания прошел без сучка, без задоринки. Петр исполнил его в капитанской каюте, в полночь, во время полнолуния, при свете маленькой свечечки, которую велел специально отлить для этого случая. Попросив капитана приложить к щеке платок, намоченный в кроваво-красном отваре шиповника, Петр склонил голову и в тишине, нарушаемой лишь плеском волны, заговорил на родном языке:

— Отвратительный, гнусный, глупый негодяй! Уродство на лике мира, куда более противное, чем та бородавка, от которой я должен тебя избавить! Право, сам дьявол создал такое положение, когда моя миссия, то есть спасение человечества, зависит от того, исчезнет или нет нарост, обезобразивший твою мерзкую рожу. Если не исчезнет — мне каюк, а погибнуть в акульей пасти, черт побери, не самый приятный способ покинуть сей мир. Я обманывал бы сам себя, если б не сознавал, что дело мое швах, а если б не умел владеть собой, то руки мои дрожали бы, сердце стучало бы сильнее, чем сейчас, и это до того унизительно и недостойно, что я чуть ли не сожалею, зачем не верю в Бога. Ибо, если бы я верил, то облегчил бы душу молитвой: помоги мне, Господи, в злой час, который, признаюсь, я сам навлек на себя дурацким бахвальством…

Долго бормотал так Петр со стесненной душой, отдаляя решительную минуту; и только когда свечка, в тусклом свете которой из тьмы выступала лишь неподвижно склоненная черноволосая капитанова голова, догорела с шипением, — Петр перешел на язык, понятный капитану, на итальянский, и громко, самоуверенным тоном, произнес:

— Капитан, отнимите платок!

Эмилио отнял платок от щеки и, потрогав свое лицо, взвыл:

— Andata! Сошла! Сошла!

Он бросился к двери и вырвался из каюты с криком:

— Andata! Andata!

Из всех закоулков судна к звездному небу, посеребренному полной луной, благодарственным хоралом вознеслись голоса команды:

— Andata! Andata!

Бородавка Эмилио действительно «андата», исчезла, и осталось после нее лишь красненькое пятнышко, да и оно сошло через день-другой, когда слава «дотторе Пьетро да Кукан» была подкреплена еще одним великолепным медицинским достижением: призванный к ложу матроса, внезапно заболевшего тропической лихорадкой, Петр просто вперил в больного свой гипнотический взор и сказал ему повелительно и строго, тоном приказа, исключающим возражение или оспаривание:

— Усни теперь, а когда проснешься, будешь здоров.

И парень заснул как бревно, а когда проснулся через несколько часов, от лихорадки не осталось и следа; малый чувствовал себя здоровым, как рыбка, репка или хрен. Слава «дотторе Пьетро да Кукан» достигла апогея, она взвилась под небеса; ограниченная, правда, бортом честной «Венеции», она зато поднималась все выше и выше, прямиком в бесконечность.

— Оставайтесь с нами, дотторе, не покидайте нас, — сказал капитан Эмилио, причем глаза его подернулись слезой, а голос растроганно задрожал. — Вы не пожалеете, наши негоции многообразны и выгодны, а я готов принять вас в долю, как если бы вы были членом нашей семьи. И забудьте, что я грубо говорил с вами и хотел бросить вас за борт: мной полностью владела страсть, каковой, сознаюсь с сокрушением, является жадность, и я не ведал, что творю.

На это Петр, терпеливо и мягко, словно разговаривал с упрямым ребенком, ответил, что на Эмилио он не сердится, однако исполнить его желание не может, потому что цель его жизни вовсе не в том, чтобы наживать деньги; о, если бы ему нужны были деньги, он уже много лет был бы богатейшим в мире набобом. Но он, Петр, облечен совершенно иной миссией, а какой — об этом он не может обмолвиться ни словом, хотя бы уже потому, что капитан просто ему не поверит. Он, Пьетро да Кукан, настаивает на прежнем своем предложении: пускай капитан примет от него пятьсот цехинов за проезд до Марселя, где и позволит спокойно сойти с корабля.

Тут Эмилио опять поддался губительной силе страстей; его лицо, похорошевшее после исчезновения бородавки, потемнело, глаза приняли дикое выражение.

— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Если силой удержу вас на «Венеции»?

— Это вы можете, — ответил Петр. — Но толку вам не будет никакого, потому что тогда я и пальцем не пошевельну ни для вас, ни для ваших больных.

— Тогда, дотторе, я брошу вас акулам, — заявил капитан, не в силах справиться со своими страстями.

— И это вы можете. Но заверяю вас, что проклятие, которое я в таком случае на вас обрушу, сильно вам повредит, и будет оно тем погибельнее, что вследствие моей смерти никто уже снять его с вас не сможет.

И он впился взглядом в глаза капитану. Тот заметно побледнел, что выразилось в появлении на смуглой его сицилийской физиономии зеленоватых пятен у основания носа; Эмилио опустил глаза.

— Если вы не соглашаетесь, дотторе, будь по-вашему, — сказал он. — Давайте сюда эти пять сотен, которые вы мне навязываете, и расстанемся в Марселе добрыми друзьями.

Нет нужды заниматься вопросом, сдержал ли бы капитан Морселли свое слово, ибо случилось то, что случилось, а именно: когда честная «Венеция», после многочисленных задержек — она то и дело останавливалась у разных тайных, одним посвященным известных пристаней, что-то погружая, выгружая и перегружая, — наконец дошлепала до островков Помег и Ратонно и миновала их, чтобы плавной дугой вплыть в марсельскую гавань, и уже спустила паруса, двигаясь только по инерции, — о ее приближении дал знать орудийный выстрел. А когда выстрел отзвучал, от главного мола отвалила и пошла к «Венеции» шлюпка французской военной комендатуры с тремя морскими пехотинцами на веслах и сержантом на руле. Подплыв на расстояние окрика, сержант приложил ко рту рупор и прокричал следующее официальное сообщение:

— Правительство Его Величества короля французов Людовика Тринадцатого извещает всех французских подданных, а также подданных иных государств, прибывающих на территорию Франции, что оно назначило награду в десять тысяч золотых дукатов за сведения, которые способствовали бы поимке преступника по имени Пьер Кукан де Кукан, или, на итальянский лад, Пьетро Кукан да Кукан, виновного в убийстве Его Преосвященства кардинала Гамбарини! Преступник сей, по имеющимся данным, направляется во Францию. Подписано Его Величеством королем французов Людовиком Тринадцатым!

Когда сержант кончил, на честном судне «Венеция» воцарилась тишина, ибо все, высыпавшие на палубу, просто обалдели. Петр, уже радостно собравшийся вырваться на волю и приступить к дальнейшим шагам по спасению человечества, стоял ошеломленный. Опять рухнули все его планы и надежды — и опять, как уже не раз в жизни, он совершенно не знал, что делать. В полном шоке находился и весь экипаж — сам Эмилио, все его двоюродные братья и племянники и прочие матросы. Все как один — бандиты, убийцы и насильники, они питали прочно укоренившееся и воспитываемое поколениями отвращение к законам, властям и судам, а посему небескорыстные контакты с полицией и жандармерией, всякое доносительство представлялись им подлейшими из всех мерзостей. Это — одна сторона дела, говорившая в пользу Петра. С другой же стороны, все эти люди, хоть и вступавшие охотно в общение с нечистыми силами, были весьма набожны, проникнуты горячей любовью к Богоматери и почтением ко кресту, к мощам праведников, к церквам, к святой воде и прочим атрибутам религии, и, естественно, ко всем священнослужителям, от незначительного деревенского попика до Его Святейшества в Риме. Услыхав теперь, что дотторе Пьетро убил не просто человека — за это его никто не стал бы упрекать, — а кардинала, nota bene [5] кардинала настоящего, сиречь итальянского, как можно было судить по фамилии, они были возмущены и шокированы, и эти чувства давали им право выдать Петра в руки правосудия без малейших угрызений совести: убийство настоящего кардинала — совсем иное дело, куда худшее, чем просто убийство, это — sacrilegio, святотатство. И все же они не решались так поступить, потому что боялись дьявольских очей дотторе, который — кто знает — мог бы сглазить их до смерти или превратить в соляные столбы, какими они и так уже наполовину стали. Так и торчали все они в нерешительности и смотрели на своего капитана, ожидая, как поступит он.

Капитан Эмилио видел себя, конечно, перед той же дилеммой, что и его люди, но, понюхав теологического образования, менее глубоко и менее искренне разделял их простодушные скрупулы. Невероятно жадный, охваченный неодолимой тягой к мамоне, он снова дал волю страсти, — что, как мы знаем, ограничивало свободу его решений, — и во всю глотку крикнул французскому сержанту:

— Пьетро да Кукан здесь, в наших руках, забирайте его!

— Chouette, on'y va, — отозвался, французский сержант, что примерно означало: «Порядок, сейчас будем».

Хромоногий Бенвенуто, племянник капитана, внес свою долю в успех переговоров, деловито осведомившись у сержанта:

— А деньги-то, эти десять тысяч, у вас с собой?!

— За денежки не беспокойся, замухрышка! — ответил тот и дал знак гребцам налечь на весла.

Команда честной «Венеции» облегченно загомонила, радуясь благоприятному завершению конфликта, но гомонила она недолго, ибо Петр, бледный, вперил в капитана Эмилио свой ужасный взгляд и проговорил вполголоса, но так явственно, что его слышно было даже на верхушках мачт:

— Эмилио Морселли, жалкий трус, ты не хотел быть marcato, так будь же вдвойне marcato, будь marcatissimo, стань таким заметным и безобразным, чтоб все жандармы мира не только могли тебя узнать, но чтобы их тошнило от твоего вида! И прежде всего желаю и повелеваю, чтоб твоя гнусная бородавка вернулась на то место, где она сидела, пока я не свел ее чарами!

Эмилио в ужасе дотронулся до места, где когда-то торчала ненавистная бородавка, но, нащупав лишь свежую, здоровую кожу, высокомерно захохотал, и вся команда подхватила хором:

— Ха-ха! Ха-ха!

Но Петр, не смущенный явной недейственностью заклятия, продолжал:

— А вторая пусть вырастет у тебя на кончике носа!

— Ха-ха! — ответствовал Эмилио, ибо и нос его остался чистым и красивым, как прежде.

— Хе-хе-хе! — издевалась над Петром команда.

— И посреди лба! — крикнул Петр.

— И-хи-хи-хи! — ржал капитан Эмилио, запрокинув голову и подставив свое гладкое, как у юноши, лицо ласковым лучам солнца.

— Ах-хи-хи-хи! — заливались все Морселли и не-Морселли.

— И на правой щеке! И на подбородке! — безнадежно надрывался Петр. — И на руках, и на ступнях, и на груди! На спине!

Тем временем Бенвенуто бросил французам в шлюпке канат, и те один за другим поднялись на палубу. Петр шагнул им навстречу:

— Господа, я к вашим услугам.

— А деньги? — напомнил Бенвенуто.

— За ними пусть ваш капитан зайдет в интендантство, — ответил сержант.

— Да, пусть он сделает это, — подхватил Петр. — Но если он только дотронется до этих денег, пускай у него отнимутся пальцы обеих рук… Что ж, господа, пойдемте!

Сержант с вежливым поклоном пропустил Петра вперед. Люди честной «Венеции» провожали своего опозоренного чародейного дотторе нестихающими взрывами здорового смеха.

Капитан Эмилио смеялся вместе со всеми, однако не совсем искренне, ибо был слегка встревожен: ему показалось, что то местечко на щеке, на которое Петр обрушил первое свое заклятие, начало как бы немножечко свербеть, чуточку чесаться, легонько давить…

ХОРОШИХ ТЮРЕМ НЕ БЫВАЕТ

Il n'y a pas de belle prison.

Французская пословица

Наше долгое повествование, незаметно даже для автора, свернуло теперь из сфер вольного наслаждения почти сказочными событиями на строгую колею солидно документированной истории, и потому следует напомнить, что все еще не кончился тот самый тысяча шестьсот семнадцатый год, когда великая война между европейскими народами готова была вот-вот разразиться. Она еще не разразилась, и многое можно было еще спасти, однако ничто спасено не было. Война, как известно, грянула, а все потому, что именно в это время наиболее способный и ярый приверженец мира, наиболее мужественный и красноречивый защитник разума и правды, Петр Кукань из Кукани, находился где угодно, только не в том единственном месте, где его присутствие было настоятельно необходимо. Этим единственным местом был его родной город Прага.

Находись Петр там, его проницательности и ораторскому искусству наверняка удалось бы предотвратить страшнейшую ошибку, когда-либо совершенную в истории Чехии, да и всей Европы. Ошибка эта заключалась в том, что чешские протестантские сословия в непостижимой слепоте избрали чешским королем ничтожного католического князька, мелкого штирийского эрцгерцога Фердинанда из династии Габсбургов, коварного негодяя, который обращал в католичество своих штирийских подданных с помощью виселиц; он травил людей охотничьими псами, загоняя их в костелы. Верный своей гнусности, он отблагодарил чешских избирателей за их благодушно-идиотическое решение тем, что четырьмя годами позднее велел их всех казнить на Староместской площади Праги. Ах, участвуй Петр в этих злосчастных выборах, они без сомнения закончились бы совершенно иначе; и — ах, участвуй Петр затем в злополучной пражской дефенестрации, выброшенные из окна вряд ли остались бы живы и здравы и не могли бы помышлять о мести. Но какой толк раздумывать о том, что было бы, если б случилось то, чего не случилось! В тот мрачный исторический период Петра там не было. Ему, право же, и в самом кошмарном сне не могло привидеться, чтобы первые пламена всеевропейского пожара — а Петр давно и с опаской предугадывал его — взовьются именно там, в родной его золотой матушке Праге на Влтаве, которую он покинул шестнадцать лет назад. Да если б и могло прийти ему такое в голову, то поделать он все равно ничего не мог, ибо сидел в марсельской крепости на острове Иф, куда его переправили после кратких формальностей в военном интендантстве.

Поскольку это название — chateau d'If, — отлично известное из беллетристики, вызывает мрачные ассоциации, поспешим уведомить читателя, что Петр не был брошен в тот ужасный каземат, в котором приблизительно двести лет спустя провел лучшие годы молодости благородный капитан Эдмон Дантес; нет, Петра поместили в удобных апартаментах, обставленных не только солидной мебелью эпохи конца правления Орлеанов, но и украшенных коврами и гобеленами, на одном из которых был выткан Силен с маленьким Дионисом на руках, на другом Дедал, изготовляющий искусственные крылья для себя и для своего сына Икара, а на третьем, самом драгоценном, сцена казни свирепой Дирки, тот момент, когда ее привязывают к рогам дикого быка. А чтобы внешний вид узника соответствовал этой роскоши, лучший портной Марселя, тот самый, который недавно шил Петру белое турецкое одеяние, изготовил для него — по тайному приказу сверху — костюмы на разные случаи: для дома, для прогулок, на смену; самый знаменитый bottier, по тому же тайному приказу, снабдил Петра соответствующим ассортиментом обуви, а модный chemisier — шелковым бельем.

Кастелян Ифской крепости был человек не родовитый, но достойный, страстный любитель выращивать артишоки; он разводил их на площадке северного бастиона, в крошечном огородике, землю для которого наносил сюда корзинами на собственном горбу. Артишоки он считал венцом творения. «Художники, — говаривал он, — прекрасно знают, почему изображают на своих бессмертных полотнах звезды небесные в виде маленьких сверкающих артишоков». Склонный к философствованию, кастелян выводил слово «артишок» от латинского ars, artis, то есть «искусство», что, без сомнения, верно, ибо артишок — благороднейшее художественное произведение, когда-либо выходившее из рук Творца. Кастелян был вдов; приземистый, мосластый, вида деревенского, он приходился отцом пяти красавицам дочерям, мужья которых были сплошь моряки, ребята, надо полагать, крепкие и полные мужской силы, но, увы, по большей части плавающие где-то там, за тысячи морских миль отсюда. К Петру кастелян относился с уважением, подобающим человеку, сыгравшему не последнюю роль в политической жизни Франции, вне зависимости от того, что теперь эту роль ему выпало доигрывать за решеткой. Итак, узилище Петра оказалось таким же роскошным, как и в недавнее время, когда его держали в покоях принцев крови в Бастилии: в обоих случаях французы показали себя строгими, несговорчивыми, зато на редкость гостеприимными тюремщиками. Это было приятно, но и только. Радостной уверенности в том, что он останется цел, Петру это не принесло, ибо он не забыл, что первый путь, на который его вывели из той роскошной темницы принцев, вел в застенок, второй на расстрел, а третий — в мертвецкую.

Прекрасных дочерей ифского кастеляна звали: Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн; первая, точно так же как вторая, третья, четвертая и пятая, были рослые, свежие, и волосы их были русы, словно пшеничное поле, когда оно созревает, целованное солнцем. Ароматная тяжесть их кос заставляла красавиц ходить выпрямившись, слегка запрокинув голову; зато своими очаровательными прелестями, помещенными спереди, они без глупой стыдливости как бы протестовали против строгостей века контрреформации.

Если же говорить об их походке, то это было не столько походкой, сколько радостным плавным стремлением, чудесными колебаниями танца: сестры ставили ступни не параллельно, а по одной линии, поддерживая равновесие движениями плеч и рук, так что при ходьбе похожи были на торопливых сеятельниц. В письме и чтении они были слабоваты, в счете несколько сильнее, зато языки у всех пяти были остры, как шило, и всегда готовы к шутке и смеху; впрочем, они были щедры и на кое-что другое. Такими являются нам, при суммарном на них взгляде, эти здоровые дочери края, который зовется попросту Bouches du Rhone, Устье Роны, — Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн, сестры Мадлон. Роль их в нашей истории будет, собственно, второстепенной, но поскольку их целых пять, мы и уделили им больше места и внимания, чем если бы их было только четыре, а тем более три, две или всего одна-единственная.

Симонн, самой младшей, доверили заботу о платье и белье Петра, Анриетт — уборку тюремного помещения, Сюзанн занималась причесыванием, ваннами и маникюром узника, Люсьенн — его столом, меж тем как Мадлон, самая старшая и умная, осуществляла его связь с внешним миром, то есть доставляла сведения о последних событиях, в первую голову тех, что происходили во Франции, а порой — в странных неведомых краях за ее пределами; влюблены же в Петра были все пять. Но, обладая добрым сердцем, веселые и лишенные предрассудков, сестры никогда не ревновали его друг к другу, и, влюбленные в Петра, они так же были влюблены в его товарища по заключению, занимавшего соседние роскошные тюремные апартаменты. А узником этим, как вскоре выяснилось, оказался старый знакомый Петра, бывший секретарь французского посольства в Стамбуле, элегантный шевалье де ля Прэри.

Двери их помещений никогда не запирались — разве только узники, желая побыть в одиночестве, сами запирали их изнутри, — и оба наших кавалера, де Кукан и де ля Прэри, наносили друг другу визиты, а чтобы сохранить форму, ежедневно со рвением играли на крепостном дворе в мяч или, в плохую погоду, на бильярде в центральной зале, а главное — фехтовали до устали и даже до упаду, оставляя втуне протесты прекрасных сестер, русых своих тюремщиц, которым не нравилось, что заключенные даром теряют столько сил. Фехтовали же кавалеры на учебных рапирах, выданных по их просьбе тюремным начальством, ибо таким оружием невозможно было нанести вред ни себе, ни другим. А вот пистолеты, которые они тоже просили, чтобы развлекаться стрельбой по мишеням, тюремщики, с тысячью вежливых извинений, выдать отказались.

Шевалье де ля Прэри, как Петр узнал от него самого, был арестован в марсельском порту в тот самый момент, когда он после парижского coup d'Etat [6] собирался взойти на корабль, чтобы вернуться в Стамбул; выходило, что он оказался в крепости примерно на два месяца раньше Петра. Причина его ареста была проста, ясна и несомненна: едва свергнутую королеву-регентшу отправили под надзор, устранили и всех ее приверженцев, а одним из них, helas [7] был шевалье.

— Но в таком случае вам следовало бы давно быть снова на свободе! — воскликнул Петр, когда они впервые разговорились на эту захватывающую тему.

Де ля Прэри удивленно поднял свои красивые, подправленные пинцетом Сюзанн брови.

— С какой это стати я должен бы быть на свободе? — не понял он.

— С той, что нет сомнения: королева вырвалась из за точения, вернулась в Париж и снова захватила бразды правления.

— Почему же, по-вашему, в этом нет сомнения?

— Потому что это логично. Гамбарини был фаворит и прихлебатель королевы, в то время как король его ненавидел. Он знал, что я убил Гамбарини, и все же милостиво отпустил меня. Если же теперь меня за это арестовали, то случиться это могло только по воле королевы. Ergo [8], королева царствует снова. Это ясно, как дважды два — четыре.

— Правда, это логично, и все же это не так, — возразил шевалье. — Нет, нет, будьте уверены, королева-регентша сидит под строгой стражей в своем замке на Луаре, бессильная, как труп, каковым она и является — конечно, пока только в политическом смысле.

Петр взволновался:

— Почему же тогда выдали ордер на меня? Вас заточили за то, что вы сторонник королевы, меня — за то, что я ее недруг. Это бессмыслица!

— А что в мире не бессмыслица? — возразил шевалье де ля Прэри. — Если подумать — все дела человеческие бессмысленны. Впрочем, если рассуждать менее строго и принять за истину ту весьма распространенную ошибку, согласно которой человеческие дела все-таки какой-то смысл имеют, то можно обнаружить некоторый смысл и в том противоречии, которое вы, мсье де Кукан, только что столь ясно и точно сформулировали. Дело обстоит чуть-чуть иначе: меня посадили за то, что я поставил не на ту карту, вас — за то, что, поставив на выигрышную карту, выигрыша не сгребли; а это не прощается. Ибо тот, кто сгреб за вас весь выигрыш, а именно некий очаровательный юноша, ставший вместо вас фаворитом короля, — зовут его, если хотите знать, де Люин, и король восхищен его ловкостью на соколиной охоте, — так вот, он, правда, дурак, однако не настолько, чтоб не понимать: пускай вы даже, быть может, и не сравнитесь с ним в соколиной охоте, но если бы вы снова проникли в окружение короля, вам стоило бы небольшого труда обворожить монарха — однажды вам это уже удалось — и выбить де Люина из его роскошного седла, усаженного алмазами. Вот почему, едва до Парижа докатилась весть о стамбульском перевороте, Люин с легкостью рассчитал: если вы выбрались из этой передряги живым, то скорей всего попытаетесь вернуться во Францию. И он поторопился устранить вас со сцены. И вот теперь мы с вами дружно томимся в замке Иф, вы и я. Но скажите, чего нам тут не хватает? Помещения приличны, вино у них тут славное, и тюремщицы прелестны.

— Вот это-то и ставит меня в тупик, — сказал Петр. — Вы из богатой семьи, и ваши родные, без сомнения, позаботились о том, чтобы вы не терпели нужды в заточении.

— О, они-то заботятся, и пускай, — вставил шевалье. — Сколько бы они ни заботились, им это все равно выходит дешевле, чем если бы я был на свободе, потому что, мсье де Кукан, я отнюдь не образец бережливости.

— Да, но кто же заботится обо мне? — продолжил свою мысль Петр. — Когда меня взяли, у меня не было ничего, кроме пояса с горсткой цехинов, да и тот оставили при мне. Объясните мне, мсье де ля Прэри, кто содержит меня здесь в такой роскоши, и я перестану надоедать вам своими наивными расспросами.

— На вашем месте я бы брал что дают и ни о чем не спрашивал. Стало быть, вы владеете лишь горсткой цехинов, а помимо этого у вас — ничего-ничегошеньки? Ай, мсье де Кукан, при тех исключительных качествах, которыми вас наделили небеса, шататься по свету с голой задницей — это подвиг, перед необычайностью которого снимаю шляпу! Но, если не ошибаюсь, я только что нанес вам оскорбление, которое смывают кровью.

— Ладно, сразимся, — согласился Петр. — Но не раньше, чем вы ответите на мой вопрос: кто меня содержит?

— Откуда мне знать? Упомянутые мной ваши исключительные качества приобрели вам не только могущественных врагов, например, папу, королеву-мать, герцога де Люина или принца Мустафу, который несомненно уже стал султаном, — но и друзей, например, короля французов.

— Он отдал приказ о моем аресте.

— Скажите лучше — подписал его. Ибо де Люин, насколько мне известно, не только ублажает короля здоровым спортом на свежем воздухе, но и подбивает его на пьянство. Король подписал этот приказ или потому, что был нетрезв, или потому, что держит на вас зуб за то, что вы его бросили, а может, и по обеим причинам. Однако он так вас любит и так вам благодарен за все, что вы для него сделали, что не желает вашей жалкой гибели в какой-нибудь подземной камере. Ухватили ли вы полностью значение моих слов? Говорят, точность — вежливость королей, но можно добавить, что благодарность — драгоценнейшее, ибо самое необычное, украшение королей. Ах, низко кланяюсь вам, мсье де Кукан: меня-то поддерживают на плаву мои скромные родичи, вас же — коронованный глава самой славной и блестящей империи в мире, Франции. Но если мне не изменяет память, вы вызвали меня на поединок.

— Ладно, сразимся, — повторил Петр.

Они скрестили учебные рапиры и, не слушая возражений прекрасной Мадлон, фехтовали до упаду.

Новости, которые Мадлон приносила Петру из города, были немногочисленны и не слишком интересны. Во Франции, по видимости, ничего особого не происходило, да и мир за ее пределами, к удовлетворению Петра, спокойно дремал. Фатальная весть о коронации штирийского эрцгерцога Фердинанда чешским королем не достигла прелестного ушка Мадлон, да если бы и проникла она в одно, то наверняка вылетела бы через другое, ведь Мадлон ничего не знала о какой-то там Штирии или Чехии, в силу чего и не могла удержать в памяти сообщения, касающиеся этих стран. Зато тем подробнее осведомляла Мадлон Петра о житье-бытье королевы-матери; по словам Мадлон, королева действительно, как утверждал шевалье, никуда не трогавшаяся из замка на Луаре, ужасно толстеет, а епископ Ришелье, заточенный под одной с королевой кровлей, страдает кишечными коликами. В остальном же нет ничего стоящего упоминания, и «душка Пьер» не должен терзаться опасениями, будто он что упустил из-за недобровольного пребывания своего в замке Иф. Зато Мадлон приносила ему из книжной лавки под названием «Двенадцать подвигов Геракла» всякие ученые книги, которые он просил.

Летом тысяча шестьсот восемнадцатого года, когда истекал двенадцатый месяц заключения Петра, он получил известие, будто в Лионе, в конце мая, произошла какая-то дефенестрация. Будто бы кучка фанатиков протестантов, сиречь гугенотов, ворвалась в ратушу и выкинула из окна трех католических советников магистратуры. Однако те нисколько не пострадали, свалившись на кучу навоза, тотчас встали и бросились бежать. Гугеноты, по слухам, стреляли им вслед, но не попали.

Петр, который не мог при этом не вспомнить о более успешной дефенестрации, проведенной им самим в главной зале султанского сераля, весело рассмеялся.

— Quelle gaucherie! — воскликнул он. — Вот недотепы!

Он так хохотал, что Мадлон, преданная дочь Франции, обиделась; иностранцам, как бы ни были они ей симпатичны, она отказывала в праве насмехаться над чем-либо, происходящим на ее родине. Она не обиделась бы, если б знала, что упомянутая ею дефенестрация случилась вовсе не во Франции, а в Чехии, и не в Лионе, а в Праге; а знай истину Петр, и он бы не смеялся так. Замена же Праги Лионом произошла очень просто: тот, кто информировал Мадлон, спутал Прагу с Веной, по-французски Vienne, и Мадлон решила, что речь идет о французском городе Вьенн на Роне, а эту французскую Вьенн она уже сама спутала с более крупным и значительным городом Лионом. Все это просто и понятно; подобные ошибки встречаются часто. Вот и вышло, что известие о начале европейского конфликта, которого столь опасался Петр, дошло до него в таком искаженном виде, что он не понял существа дела и, вместо того чтобы огорчаться, хохотал, держась за бока.

Восемь месяцев спустя Мадлон вернулась из города с сообщением, отнюдь не вызвавшим веселья у Петра, зато внушившим надежды шевалье де ля Прэри. Случилось именно то, что Петр ошибочно предположил раньше: королева-мать вырвалась из заточения. Но если шевалье де ля Прэри воображал, что теперь, когда его высокая ргоtectrice [9] оказалась на свободе, выпустят и его — то он ошибся. Королева нашла прибежище в старинном городе Ангулеме на юго-западе Франции, у одного из своих могущественных приверженцев, герцога д'Эпернона, и объявила войну своему венчанному сыну; однако поспешивший к ней патер Жозеф уговорил ее отказаться от враждебных действий и заключить с сыном мир. Годом позже, в тысяча шестьсот двадцатом, мать и сын рассорились снова, но войско, отданное в ее распоряжение герцогом д'Эперноном, было наголову разбито армией короля.

— Готов поспорить, что герцогу д'Эпернону, виновнику всей этой кутерьмы, ничего не будет, а вот мы с вами, не виноватые ни в чем, по-прежнему сидим в кутузке без всякой надежды когда-либо выйти отсюда, — высказался по этому поводу шевалье.

— Потому что мы всего лишь мухи, — отозвался Петр. — Мы не жуки.

— Боюсь, смысл ваших слов не достигает моего разумения.

Петр объяснил:

— На ратуше в Прахатицах, отнюдь не самом малом городе моей родины, есть надпись: «Право — это паутина; летящий жук разрывает ее, муха в ней застревает».

— А ну вас с вашими сентенциями, — буркнул шевалье.

— Это оскорбление, которое смывают кровью, — заявил Петр.

Они взялись за свои учебные рапиры; давно перешагнув тог предел во времени, после которого тюрьма, пускай самая роскошная, начинает действовать на нервы, они испытывали раздражение, скуку и чувство безнадежности, это удвоило их силы, и они бились дольше и яростнее, чем когда-либо прежде.

В конце тысяча шестьсот двадцатого года Мадлон прибежала со странным известием о битве на какой-то «Мопtagne Noir», то есть на Черной Горе: тамошние христиане, говорят, взбунтовались против турецких оккупантов, но потерпели поражение.

— А нам до этого дела нет, — изрек Петр, не зная, что известие это, так же как в свое время байка о лионской дефенестрации, искажено. Битва-то случилась не на Черной, а на Белой Горе, и не у Адриатического моря, а под Прагой, и не христиане-черногорцы бились с турками, а войска протестантских сословий Чехии — с армией императора-католика Фердинанда.

Помимо этого, казалось, во всем мире ничего значительного не было.

К следующему году в замок и крепость Иф проникла весть, вызвавшая неукротимый приступ веселья у шевалье де ля Прэри, который, хотя и был человек светский, придворный духом и телом, и, в отличие от Петра, строго придерживался этикета, однако умел от души посмеяться над бедствиями и абсурдностью, до каких порой доводило точное следование правилам. А случилось вот что: испанский король Филипп, третий этого имени, человек всего лишь сорокалетний, но уже одряхлевший физически, парализованный на обе ноги, сгорел заживо, когда от пылающего камина, возле которого он сидел, занялась на нем одежда. Собравшиеся придворные беспомощно смотрели, как горит король, и так и дали ему погибнуть, потому что в ту минуту не было среди них сановника, который, по предписаниям этикета, был единственным, кто имел право поднять короля с кресла.

— Это великолепно и возвышенно! — заявил по сему случаю шевалье де ля Прэри, когда миновал первый пароксизм веселья. — Это утверждает нас в благочестиво-сладостном убеждении, что властвующие над нами, то есть императоры и короли — существа высшие по сравнению с прочими людьми, ибо относятся к категории, столь же далекой от нас и непостижимой, столь же твердой и неизменной, как категория небесных тел.

— Лет девять-десять тому назад, — отозвался Петр, — из-за некоего разногласия по поводу этикета я убил на дуэли дворянина, который придерживался сходных с вашими воззрений; но с тех пор я постарел и поумнел настолько, что ради проблемы — есть у королев ноги или их нет, о чем тогда шла речь, а также правильно или неправильно дать сгореть коронованному калеке, не оказав ему помощи, — я теперь и пальцем бы не шевельнул. Я вижу в этом лишь одно из бессчетных проявлений тупости, которой — в отличие от мудрых закономерностей и предусмотрительности природных явлений — отмечены человеческие деяния.

— Не говорите мне о природе, она тоже тупа, — возразил шевалье. — Она разнообразна, допускаю, но повторяется в этом своем разнообразии, а это и есть, как я сказал, тупость. Такая мысль приходит мне в голову всякий раз, как я взгляну на наших тюремщиц. Хорошенькие, миленькие — но как же наша мудрая природа могла допустить, чтобы они, одна как другая, все были одинаково рослые, одинаково русые, одинаково глупые! Обнимая одну из них, вы испытываете впечатление, будто обнимаете их всех сразу, что чересчур даже для крепкого мужчины; или же — что вы обнимаете призрак, просто отражение в зеркале — а этого уж слишком мало даже для хилого мужчины. Заметили вы, они при ходьбе ставят ступни ровно, по одной линии, словно идут по канату?

— Я не слепой, — ответил Петр.

— Я следил за их походкой с обоснованным удовольствием, ибо она действительно элегантна и полна очарования; если б только не ходили они одна в точности как остальные! Если б хоть одна из них ступала пятки вместе, носки врозь! Ах, как я радуюсь, ожидая, что кто-нибудь из их мужей вернется домой!

— Они никогда не возвращаются все пятеро вместе, — уныло заметил Петр.

— Так выпьем же лучше на помин души сгоревшего короля, — предложил шевалье. — Это был хороший король. Бешеную активность своего отца, Филиппа Второго, он удачно уравновесил тем, что не делал ничего. Ему не везло — а потому ни разу не представилась возможность объявить причудливое сплетение благоприятных случайностей своей заслугой. Стало быть, он был честный, правдивый и не страдал манией величия. С Францией, королевой всех стран, жил в мире; да скостят ему за это тысячу лет мучений в чистилище. Мадлон, налей нам вина. Или лучше притащи целую корзинку сразу — целую, говорю, корзинку, да не так, чтобы ты принесла одну бутылку, а за тобой явилась бы Анриетт со второй, с третьей — Сюзанн, а там и Люсьенн с Симонн, каждая с одной бутылкой. От такого узеваться можно, и я теряю всякий вкус к вину.

По единодушному мнению мудрецов, время — функция движения, что означает — если только вообще что-нибудь означает, — что если б не было движения, не было бы и времени, или, говоря свободнее и смелее, движение и время суть одно и то же. Такая великая истина могла бы привести нас к выводу, что для человека, который двигался бы против течения времени, — времени бы не существовало, он аннулировал бы его своим движением. Если этого не происходит, если до сей поры никто еще не вырывался из-под власти времени, то это, несомненно, следствие того, что никто не умел двигаться в нужном направлении. Тем не менее бесспорно, что на человека, который не может двигаться совсем или лишь в ограниченной степени, течение времени давит наиболее тяжко и становится невыносимым. Мы видели, как наши два узника, Петр Кукань и шевалье де ля Прэри, пускай хорошо воспитанные и образованные люди, по мере истечения четырех лет, проведенных в крепости Иф, находили все меньше и меньше приятности в обществе друг друга; на четвертый год — тысяча шестьсот двадцать первый по календарю — они уже начали временами потихоньку ненавидеть друг друга и удалялись в свои апартаменты на все более длительное время.

Шевалье де ля Прэри проводил у себя бесконечные часы, следя в окно за полетом птиц, круживших над островками Помег и Ратонно, в то время еще не заселенными; он бледнел и чело его увлажнялось холодным потом, когда в дверь к нему стучалась одна из пяти дочерей кастеляна, чтобы спросить, не желает ли он чего-нибудь и почему он так грустен. Петр Кукань, более охотный к учению и более любознательный, сидел, погрузившись в чтение книг, которые приносила ему Мадлон из книжной лавки «Двенадцать подвигов Геракла», ища в таком нелюдимом занятии рассеяние и удовлетворение, недоступные его более поверхностному товарищу по несчастью. В эту эпоху в странах, не затронутых войной, — никто еще не предполагал, что она продлится тридцать лет, а Петр и вовсе не знал, что она началась, — в среде ученых и мыслителей назревало настроение, лучшим образом отвечающее духовному складу Петра: то уже заявляла о себе эра Великих Сомнений. Пока в Центральной Европе бушевали кровопролитные битвы, вызванные спором — достаточно ли одной веры для спасения души или для того, чтобы избавить душу грешника от чистилища, необходимо накупить бумажек с индульгенциями; и должно ли, толкуя догматы веры, подчиняться авторитету церкви, или каждый имеет право толковать их свободно и по-своему; и попадет ли в рай тот, кто был, правда, окрещен по всем правилам, но не по собственной воле и разумению, то есть в младенческом возрасте, — итак, пока в Центральной Европе люди убивали друг друга из-за всех этих тонкостей, мудрецы Франции и Англии, не затронутые этим неприличным шумом, сидя по своим кабинетам, погружались в мысли и настроения совершенно противоположные, принципиально и методично подвергая сомнению все, что они видели, знали и чувствовали. По их мнению, пухлые книги схоластов, написанные за целое тысячелетие, содержат одни глупости, белиберду, бабьи суеверия и ученую болтовню, а единственно разумная из когда-либо обнародованных мыслей принадлежит великому Августу Аврелию, который тысячу двести лет назад изрек: «Когда я сомневаюсь, я хоть в том уверен, что знаю, что сомневаюсь; а зная, что сомневаюсь, знаю, что существую». Ну-с, а в то время, как математик и философ Декарт, участник битвы на Белой Горе, приближался к решению смело изменить формулу «сомневаюсь — следовательно, существую» на «cogito, ergo sum», то есть «мыслю — следовательно, существую», устраняя свое изначальное и самое мучительное сомнение, а именно сомнение в собственном существовании, — в это время на Британском острове лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон расчистил свою библиотеку, попросту выкинув в окно все книги, и сел к столу, чтобы заполнить опустевшие полки новыми томами, написанными его собственной рукой и содержащими только правду. «Человечество, — писал ученый лорд-канцлер, — всегда блуждало, сбиваемое с истинного пути ошибками четырех родов. Наименее пагубны те ошибки, к которым человек приходит сам, например, когда он, гуляя в лесу ночью, примет ствол дерева за пригнувшегося в засаде злодея. Более опасны ошибки, возникшие из общения с другими людьми: это — так называемые ошибки торжищ, то есть мест, где толпится больше всего народу. Третий, еще худший сорт ошибок — это те, которые мы впитываем в себя из книг, и уж абсолютно гибельны те, что присущи всему человечеству». «Так вот, — твердил ученый лорд-канцлер, — со всеми этими ошибками надлежит покончить как можно скорее и решительнее. Давайте познавать природу не ради познания как такового, а для того, чтобы научиться ею управлять. Любые знания, если они не служат нашему благополучию и могуществу, — ни к чему». В прелестном сочинении «Новая Атлантида» Бэкон нарисовал убедительную картину рая, который настанет для человека, когда он, послушный его, Бэкона, советам, сделает природу своей служанкой. Путем же изобретения паровой машины, автомобиля, самолета, телефона, подводных лодок и роботов, добавили бы мы, человек пришел бы к наивысшей достижимой вершине счастья.

Когда Петр Кукан несколько лет назад сделался повелителем Страмбы, он собирался основать университет, который носил бы имя прославленного гуманиста Помпонацци и в котором обучали бы исключительно экспериментальному природоведению и математике; представляем себе, как жарко билось его сердце, когда он знакомился с идеями английского лорд-канцлера, о существовании коего до сей поры и понятия не имел. Петр узнал в нем своего единомышленника. Сознание, что он со своими взглядами не одинок в мире, что и другие, даже более ученые и компетентные люди думают так же, что, следовательно, попытки Петра — пускай постигнутые катастрофическими неудачами — спасти и реформировать человечество вовсе не были преждевременными или абсурдными, просто их надо повторять, и он добьется цели, ибо время для этого созрело, — сознание этого доставило Петру столь сладостное удовлетворение, что прямо плакать хотелось; но оно же причинило ему невыносимые страдания, ибо чем шире книги ученого лорд-канцлера расправляли крылья его души, готовые к торжествующему полету, тем тяжелее было узнику выносить невозможность такого полета. Лишь сильной своей воле был Петр обязан тем, что не впал в отчаяние. И все же на заботливые вопросы красавиц сестер — не желает ли он чего и почему он такой грустный — Петр реагировал куда более раздраженно, чем его сотоварищ: шевалье де ля Прэри, как мы видели, только бледнел и покрывался холодным потом, тогда как Петр оскаливал зубы и рычал.

В ту пору у Мадлон, ровно через девять месяцев после двухдневного посещения ее мужа, гарпунера по имени Жак Дютрюк, родилась рыженькая девочка; ее нарекли Констанс. Анриетт тоже произвела на свет дочку Агнесс. Дитя родилось через семь месяцев после того, как у ее отца, корабельного плотника по имени Арман Коньясс, закончился двухнедельный отпуск и он должен был снова уйти в море. Однако, хоть и недоношенный, ребенок был жизнерадостен и весил ничуть не меньше прочих новорожденных. Зато Симонн, младшая дочь кастеляна, чьим мужем был капитан Леон Бассэн, носила под сердцем сына полных одиннадцать месяцев — и не удивительно, что младенец родился необычайно сильным и к тому же красивым, с темными волосиками и тонким смуглым личиком, похожим на воинственного ангелочка, которого очень украшали широко расставленные, черным пламенем пылающие глаза. Будучи спрошен, как окрестить мальчика, Петр выбрал для него имя Венцеслас. [10]

В августе того года шевалье де ля Прэри был выпущен на свободу; к тому времени королева-мать уже снова помирилась с венценосным сыном, и хотя она никогда более не достигала былой власти, приличие требовало отпустить на свободу ее сторонников. Расставание обоих узников, искренне сдружившихся за годы жизни в крепости Иф — не важно, что в последнее время они малость действовали друг другу на нервы, — было исполнено достоинства и трогательности. Перед тем как покинуть крепость, шевалье напоследок сразился с Петром на учебных рапирах, сыграл с ним напоследок в мяч и на бильярде, затем, обещав Петру замолвить за него словечко в соответствующих местах, в Париже, чтобы освободили и его, сел в ожидавшую его лодку и отплыл, провожаемый приглушенными рыданиями русоволосых сестер и громким ревом их детишек. А Петр, со сжавшимся сердцем, ощутил, что — вот, завершился еще один этап в его жизни, опять под руками его рассыпалось и провалилось в бездну нечто, что так долго было для него повседневной реальностью, а он, не считая того, что стал старше на четыре года, все еще ни на пядь не продвинулся на жизненном пути. Поскольку бежать из островной крепости, защищенной исполинскими стенами и бастионами и охраняемой сильными отрядами вооруженных до зубов гвардейцев, было практически невозможно, Петр решил положить конец такой никчемной жизни и только обдумывал способ привести в исполнение сей мрачный замысел: разбить ли голову, спрыгнув с одного из бастионов, повеситься на веревке, сплетенной из простынь, или уморить себя голодом. У него ведь не было ничего острого, чем можно было бы пронзить себе сердце, как то сделал его отец, ни огнестрельного оружия, чтоб пустить себе пулю в лоб, и он отлично знал, что попроси он купить для него в городе смертоносного яда — это было бы единственное его желание, в котором ему отказали бы милые дочери кастеляна. А других способов убраться на тот свет Петр не находил.

Однажды, когда он сидел, уставившись в пространство, и до одури размышлял о последних делах человеческих, находя в этом какое-то сумрачное наслаждение, к нему подошел сам кастелян и, помолчав, смущенно потоптавшись на месте, задал следующий неожиданный вопрос:

— Мсье де Кукан… Мсье де Кукан, простите мою смелость… я знаю, вам тут хорошо живется, и надеюсь, вы всем довольны, но все-таки… для такого молодого человека, как вы… вечно торчать на одном месте что за жизнь! Короче: не хотите ли смыться?

— Пардон? — не понял Петр.

— Я хочу сказать — удрать, — поправился кастелян. — Исчезнуть, бежать, одним словом — смыться…

У Петра сильно заколотилось сердце, потому что он знал — кастелян человек порядочный, непьющий и не бросающий слова на ветер.

— Хотеть-то я хочу, — ответил он. — Да как?

— О, это, ваша милость, предоставьте мне. Один богатый вельможа во что бы то ни стало желает освободить вас и за ценой не постоит. Все очень просто. Вам достаточно переодеться моряком, и я выпущу вас под видом мужа одной из моих дочерей. Мы сделаем это после наступления темноты; начальник стражи, правда, знает, что сейчас в крепости нет ни одного из моих зятьев, но это не важно; он готов закрыть даже и не один, а оба глаза.

— Кто же этот богатый вельможа, который желает видеть меня на свободе?

— Этого, ваша милость, я и сам не знаю, — ответил кастелян. — Я не разговаривал с ним лично, он присылал ко мне своего поверенного. Ах, мсье де Кукан, заклинаю вас: не раздумывайте, воспользуйтесь случаем, который никогда больше не повторится! Вырвитесь на простор из этих стен, пускай увешанных драгоценными гобеленами, но все же, как ни верти, — тюремных стен! Вы молоды, здоровы, сильны: радуйтесь же жизни, сладостью которой можно пользоваться только на свободе! Расправьте крылья после четырех лет, что вы провели словно медведь в клетке!

Так говорил кастелян, горячо и возвышенно — до того возвышенно, горячо и долго, что у Петра, привыкшего к самым невероятным коварным подвохам, уже стало просыпаться подозрение. Поэтому он осторожно ответил:

— Я ценю свободу, однако в равной мере ценю порядочность и лояльность. И я не хотел бы получить свободу ценой вашего несчастья, господин кастелян, ибо вы всегда были со мной любезны и честны. Я не сомневаюсь, что ответственность за мой побег ляжет на вас, и это повлечет за собой, мягко говоря, немалые для вас неприятности.

Услышав такие слова, кастелян застонал и, отвечая, отбросил уже всякую возвышенную риторику, какой до сих пор расцвечивал свои уговоры.

— С этим не считайтесь, плюньте на это, мсье де Кукан! Будьте уверены, я знаю что делаю: ваш побег принесет мне столько, что я наконец-то смогу осуществить давнюю мечту — послать к черту кастелянство, завести с дочерьми и внуками собственное хозяйство и до гробовой доски заниматься разведением артишоков в крупных масштабах, тогда как здесь я вынужден довольствоваться крошечным клочком, и обеспечить себе бессмертную славу, бросив на мировой рынок сорт, который я создал, более прекрасный и сочный, чем «Le gros vert de Laon», и вкус нее «Le camus de Bretagne» — сорт, который получил название в честь своего создателя: «Le chatelain d'If». [11] Вам ни о чем не надобно заботиться, мсье де Кукан, все тщательно и как следует обдумано и обговорено, теперь все зависит только от вас, от вашего «да», от вашего спасительного, вашего желанного «да»!

Доводы рассудка, приведенные кастеляном, рассеяли подозрительность Петра, и он-таки вымолвил это «желанное да». В тот же вечер, одетый в платье моряка, которое было на нем в момент ареста, нацепив пояс с цехинами, тоже бывший на нем тогда, и провожаемый приглушенными рыданиями русоволосых сестер и громким ревом младенцев, — как недавно шевалье де ля Прэри, — Петр вместе с кастеляном прошел через шестеро окованных железом ворот, по двум подъемным мостам и под четырьмя опускающимися решетками, мимо караульных, которые все притворялись, будто его не видят, для чего закрыли оба глаза. Напрасно Петр пытался сообразить, сколько же пришлось потратить денег его неведомому благодетелю, чтобы подкупить всех этих людей; он жаждал узнать, кто этот благодетель и почему ему так важно, чтобы Петр Кукань выбрался на свободу: сам ли король, вынужденный вследствие надзора со стороны матери и ревнивого фаворита действовать нелегально, или патер Жозеф — сам бедняк, зато член могущественного ордена, или Ришелье — а то, не исключено, быть может, кто-нибудь из турецких сановников, знающих, что единственный человек, способный вернуть Турции yгасшую славу, — он, паша Абдулла. Итак, жажда узнать, кому он обязан спасением — если побег удастся, — охватила его подобно лихорадке, и чем больше он размышлял над этим, чем усиленнее старался догадаться, тем более разгорались его нетерпение и любопытство.

Наконец кастелян и Петр достигли потайной дверцы, так называемой потерны, которой завершалась оборонительная система крепости; за ней был уже только обрывистый скалистый берег, окаймленный ленивой морской пеной. Они спустились по крутому серпантину к короткому дощатому причалу, у которого покачивалась на волнах лодчонка с единственным гребцом. Петр сел в нее, и гребец налег на весла.

— Куда вы меня везете? — спросил Петр, когда лодка удалилась на такое расстояние, что замок Иф, белый, облитый лунным светом, предстал во всей своей чудовищно тяжкой, угрюмой громоздкости.

— Господин увидит, — ответил гребец.

— А к кому вы меня везете? Кому вы служите? — не отставал Петр.

— Господин увидит.

Лодка шла по дуге, направляясь к западной оконечности пустынного островка Помег, наиболее удаленной от марсельской гавани. На мысу, среди скал, горел, яркий в темноте, маленький костер. Гребец подвел лодку к берегу.

— Господин пойдет к костру один, — проговорил он неповоротливым, тяжелым французским языком.

— А костер зачем? — осведомился Петр.

— Греться и видеть. Холодно и темно, — был лаконичный ответ.

Петр вышел на берег и под скрипучие крики ночных птиц медленно двинулся на огонек.

— Есть тут кто? — крикнул он.

Вместо ответа из темноты вынырнул рослый человек и, воздев обе руки, пал на колени — только ухнуло. Пораженный Петр увидел знакомое лицо — лицо капитана Эмилио Морселли, смуглое, когда-то красивое, а теперь обезображенное огромными бородавками, похожими на жирные брызги грязи: одна сидела на левой, другая на правой щеке, третья на лбу, четвертая на подбородке, а пятая, самая крупная и уродливая, — на кончике носа. И руки его, воздетые к Петру, были усеяны бородавками.

— Ах, дотторе, смилуйтесь надо мной! — жалобно вскричал капитан Эмилио. — Видите, я освободил вас, все свои деньги швырнул в глотку бессовестного вымогателя, вашего кастеляна, но я ни о чем не жалею, только избавьте меня от бородавок, которые вы наслали на меня в справедливом гневе! Каждое слово вашего заклятия исполнилось, бородавки выросли у меня во всех тех местах, что вы назвали, и на подошвах выскочили, так что мне теперь трудно ходить! Вы единственный человек на свете, который может помочь мне; сделайте же так, дотторе, сделайте так!

Разочарованный, униженный и горько оскорбленный тем, что освободителем его оказался не король Франции, не отец Жозеф, не Ришелье или кто-нибудь из турецких сановников, а бандитский капитан Эмилио Морселли, и что причиной его освобождения была не слава Франции или Турции, а бородавки, — Петр произнес отстраняющим и враждебным тоном:

— Почему же ты, мерзавец, решился освободить меня только четыре года спустя?

— Потому что ваше заклятие исполнилось не сразу, а постепенно, — глотая слезы, ответил бандит. — А я, сознаюсь смиренно и с сокрушением, настолько поддался страсти жадности, что совершенно утратил liber arbitria [12], поэтому я тогда только решился на горестную трату с тем, чтобы протянуть вам руку помощи, когда исполнилось ваше последнее и самое страшное проклятие, то есть когда у меня начали отниматься пальцы за то, что я прикоснулся к деньгам, выданным в вознаграждение за вас. Ах, дотторе, будьте же милосердны, сделайте меня снова здоровым!

— Быть может, мне и удастся преодолеть отвращение, которое внушает мне твоя гнусность, подлый негодяй, и я устраню последствия моего проклятия, — сказал Петр. — Но прежде я желаю как можно скорее удалиться за пределы французского суверенитета.

Услыхав такие слова и уловив в тоне их почти обещание, капитан распростерся перед Петром, чтобы облобызать его башмаки.

Тем временем кастелян, когда исчезла из виду лодка, увозившая Петра, вернулся довольный в свое жилище, где и застал своих дочурок, уже, правда, не рыдающих, но весьма невеселых, нахмуренных и мрачных.

— Что это с вами, красавицы мои, отчего вы повесили носы, словно на похоронах? Утеха моей старости, что же вы сидите, как в воду опущенные? — обратился он к ним. — Как ни ломаю себе голову, не могу понять, в чем причина? Дельце обстряпано, Кукан на свободе, а денежки у нас!

— Ах, папенька, как же нам, бедным, не печалиться? — ответили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн (поскольку мы не отличаем одну от другой, то заставляем их говорить всех разом, в унисон). — Деньги — еще не все, папенька, ах, не все!

— Они не все, доченьки, это верно, но хорошо, когда они есть, ох, как хорошо!

— Хорошо, когда они есть, папенька, но спокойствие души и сердца еще лучше! — возразили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн. — А может ли быть наша душа спокойна, когда вы, наш отец, совершили преступление, за которое расплачиваются головой? Подумали ли вы о том, что будет, когда станет известно, что вы помогли Кукану бежать? Можете вы себе представить, какой получится скандал?

— Никакого скандала не будет, потому что Пьер де Кукан освобожден легально, — возразил кастелян.

Услыхав это, прекрасные девы запричитали:

— Ах, что вы говорите, папенька, вы, такой разумный человек! Разве не видели мы своими глазами, что мсье де Кукан переоделся в свои старые матросские тряпки, которые мы для этой цели выстирали и выгладили собственными руками? Зачем было ему переодеваться и выдавать себя за одного из наших мужей, если его выпустили законно? Почему бы ему не остаться в дворянском платье для прогулок, которое так ему к лицу?

— И все же он выпущен легально, — повторил кастелян, хитро улыбаясь. — Я скрывал это от вас, доченьки, потому что не хотел, чтобы вы накудахтали об этом де Кукану; но теперь, когда его и след простыл, могу вам открыть секрет. Как раз когда я начал переговоры с этим бородавчатым итальянским капитаном, который сулил мне златые горы, если я устрою побег де Кукану, и когда я ломал себе голову, как это сделать так, чтобы и денежки загрести, и не пострадать, — из Парижа пришел декрет об освобождении Кукана. Это означало, что я должен выпустить его, не получив никакой прибыли, как было с освобождением шевалье де ля Прэри. Но вы не знаете своего родителя, любы мои! Я ознакомил с декретом начальника стражи. Кукану не сказал ни слова, итальянскому капитану, разумеется, тоже. Таким образом, Кукан думает, что он бежал, переодетый матросом, караульные думают, что Кукан знает, что он не бежал, а освобожден по всем правилам, а итальянский капитан думает, что я хорошо потрудился за его денежки. Так что все слажено и улажено, красотки мои: и перед властями я чист, и Кукана мне опасаться нечего, потому что, если он даже и узнает когда-нибудь, как было дело с его освобождением, и станет обвинять меня в том, что я водил его за нос, я скажу: ошибаетесь, мсье де Кукан, я вас за нос не водил, приказ короля о вашем освобождении был вручен мне — ибо далек путь от Парижа до Марселя, — на другой день после вашего бегства, когда вы были уже Бог весть где. И пускай он докажет, что было не так! Ну же, поднимите головки, красавицы мои, да скажите: каков ваш папенька?

— Наш папенька о'кей, — с восхищением молвили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн.

Так случилось, что король Людовик Тринадцатый напрасно поджидал своего любимца Пьера де Кукана, которого велел выпустить на волю, имея в виду предложить ему службу при своей особе вместо усопшего ревнивого и эгоистичного герцога де Люина. А так как Петр не явился, а король не в состоянии был править сам, то бразды правления захватили умный и энергичный Ришелье, вскоре после того произведенный в кардиналы, и его доверенный и советник, отец Жозеф.

Для полноты картины остается еще отметить, что артишоки «Le chatelain d'If», которые в том же году начал выращивать в крупном масштабе ифский кастелян, приобрели большую популярность в среде гурманов и, восторжествовав над всеми конкурентами, исчезли и канули в забвение только в конце восемнадцатого века, в зареве Великой Французской революции.

Часть вторая ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН»

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА БЕДНЯЖКИ КАМИЛЛО

Веселый папа из рода Боргезе — на гербе которых изображен причудливый дракон, — этот полнокровный гигант, так любивший смех и вино, представший в нашем повествовании весьма симпатичным человеком, скончался в начале тысяча шестьсот двадцать первого года, когда Петр еще сидел в крепости Иф. Исторически доказано, что собственно причиной успения папы явилась весть о победе католического войска над армией чешских протестантов, одержанная 8 ноября предыдущего года на Белой Горе и доставившая папе такую безмерную радость, что подорванное здоровье без малого семидесятилетнего старца не выдержало, и его сразил апоплексический удар.

Это общеизвестный, научно доказанный факт; однако не известно нам, в какой форме проявил папа эту самоубийственную радость. Его личный секретарь, тот красивый кардинал в алой мантии с золотым поясом, с которым мы тоже уже встречались пару раз, тщательно записал слова ликования папы, но записи эти затерялись в пыли тайного ватиканского архива, тем паче, что высказывание папы звучало совершенно непонятно для непосвященного исследователя и казалось лишенным сколько-нибудь разумного смысла. Но для нас, хорошо осведомленных в деяниях Куканя, слова папы абсолютно ясны, и нет никаких причин не приводить их здесь. Блаженной памяти папа изрек на своем сиенском наречии буквально следующее:

«Ах, благодарение, тысячекратно благодарение в вышних Богу за то, что родина моего дорогого Петра будет очищена от еретической парши!»

Не удивимся тому, что папа, как папе и надлежит, ненавидел все разновидности протестантизма, как бы они ни назывались. Лютеран, кальвинистов, чешских братьев и прочих он огульно именовал паршивыми еретиками.

Стало быть, этот пункт его высказывания логичен. Но полной бессмыслицей кажется, что в свое благодарственное слово Господу он включил Петра и его родину: ведь именно этот папа выдал Петра туркам и именно он послал убийцу с повелением принести ему голову Петра в корзине. Он действовал как заклятый враг Петра; откуда же тогда прилагательное «дорогой», которым он почтил Петра, с какой стати он подчеркивал, что первая военная победа католических сил одержана именно на родине Петра?

Ответ напрашивается сам собой: папа не собирался терпеть политические гасконады Петра и был обязан принимать против него суровые меры, но при этом он не переставал уважать и любить его.

О верности такого предположения свидетельствуют другие высказывания умирающего папы, который после первого удара жил еще два с половиной месяца. Например:

«Пьетро — единственный человек на свете, который никогда не лгал мне, потому что лгать ему не дано».

Или:

«Ах, святая жестокость непостижимых путей Господних! Зачем Он, коли уж сделал меня своим наместником на сей земле, окружил меня нулями, олухами и мерзавцами, в то же время назначив для Пьетро такой жизненный путь, который то и дело пересекается с направлением моих святых усилий?»

Или:

«О Господи, сделай так, чтобы душа моя как можно скорее покинула свою жалкую телесную оболочку, ибо не могу я дождаться минуты, когда встречусь на небесах с Пьетро, стоящим ныне поблизости от Твоего трона с лицом, озаренным улыбкой, какой умел улыбаться он один и которую, живи я в эпоху языческих заблуждений, я назвал бы божественной».

Напомним — папа считал, что Петр погиб после возвращения из Франции в Турцию.

Красавец кардинал в алой мантии с золотым поясом записал и эти предсмертные фразы папы и сложил их в папке, надписанной: «Paulus V, Misc.», то есть «miscelanea», по-нашему «разное».

Преемником Павла V стал старец из богатого болонского рода, но он умер, пробыв наместником Бога всего два года. После него на папский престол сел человек еще нестарый, просто юноша среди пап — пятидесятипятилетний Маффо Барберини, в гербе которого изображены три слепня, позднее замененные более благородными насекомыми — тремя пчелами; то был человек бодрый, любитель долгих прогулок на свежем воздухе, друг искусств и наук, в особенности математики и астрологии. Он был невысок ростом, подвижен, в его темной, квадратной бороде до сих пор не было ни единого серебряного волоска. Он никогда не болел. Желая продолжить деятельность своих предшественников, он, помимо прочих документов, изучил содержание папки «Miscelanea» Павла V и ознакомился с его последними высказываниями.

Кто другой счел бы это бессмысленным бормотаньем склеротического старца, но не таков был новоиспеченный папа, которому досталось апостольское имя Урбан VIII. Он призвал красивого кардинала — тот по-прежнему занимал должность ватиканского секретаря благодаря знанию закулисных сторон европейской дипломатии и элегантному стилю, в каком он составлял папские буллы и энциклики, — и сказал ему:

— Судя по вашим записям, бедняжка Камилло, да будет ему земля пухом, похвально отзывался перед смертью о каком-то Пьетро. Вам известно, кого он имел в виду?

Камилло было мирское имя усопшего папы Павла V.

Красивый кардинал, всегда прекрасно информированный, ответил, что ему это очень даже хорошо известно. Это тот самый Пьетро Кукан да Кукан, о котором в свое время много говорили в Ватикане.

— Accidenti [13], — сказал Урбан VIII. — Значит, это тот Кукан, который поднялся до звания первого визиря султана и грозил Европе турецким ятаганом?

— Точно так, Ваше Святейшество.

— И который привел к падению Марию Медичи?

— Так утверждают, Ваше Святейшество.

— И который посадил на трон Людовика XIII?

Красавец кардинал лишь молча кивнул.

— И который, будучи герцогом Страмба, повесил одного из моих дальних родственников из Перуджи, некоего Алессандро Барберини?

— Об этом деянии Кукана мне ничего не известно, Ваше Святейшество.

— А ведь это был один из самых достойных его поступков, потому что Алессандро был негодяй и паршивая овца в нашем роду, — сказал папа. — Почему же теперь ничего не слышно об этом Кукане? Он умер?

— Об этом не могу сообщить Вашему Святейшеству точных данных, — ответил кардинал. — Возможно — хотя и не наверняка, — он еще жив, потому что недавно был выпущен из французской крепости chateau d'If, в которой содержался по приказу французского короля, точнее — его фаворита. Это последнее, что нам о нем известно.

Папа задумался.

— Я повелю разыскать его, — сказал он потом. — Если только он жив, я его найду. Думаю, бедняжка Камилло обошелся с ним не самым правильным образом. Да куда было такому недотепе использовать качества этого Пьетро, хотя бы он и отлично их видел. Будто бы то была Божья воля, что этот Кукан постоянно пересекал дорогу несчастного Камилло! Чепуха. Камилло сам должен был направлять шаги Кукана. Да, только в моих руках Кукан сделается тем, к чему он был предназначен и чего своими силами реализовать не смог: миротворцем и пионером нашего святого дела.

Тотчас целая армия верных слуг церкви, неисчислимые массы хорошо натасканных и зорких шпионов в рясах всех цветов и фасонов, в мирской одежде горожан, дворян, крестьян, даже в лохмотьях нищих, а также немало женщин самого различного возраста и общественного положения, причем не только в католических странах, но и в протестантских, и православных, и мусульманских, по воле Святого отца незаметно, однако весьма усердно, искали, с оглядкой расспрашивали о молодом человеке, который, возможно, сохранил свое имя — Пьетро Кукан да Кукан, — однако вполне мог, как бывало и раньше, назваться иначе. По описанию это — человек рослый, стройный, смуглый, темноволосый и темноглазый, красивый, отличный фехтовальщик и стрелок, прекрасно владеет речью. Особые приметы: отсутствие безымянного пальца на левой руке. Если он жив, то можно наверняка предполагать, что он играет первую скрипку либо на военном поприще, в роли высшего офицера и удачливого стратега, либо при одном из европейских, а то и неевропейских дворов, ибо человек сей настолько богато одарен всеми исключительными физическими и духовными свойствами, что просто не мог без следа раствориться в серой и безымянной массе.

Для отыскания Петра папа использовал все свои огромные возможности, ибо его томило желание лично познакомиться с человеком, который, по утверждению покойного Камилло, не умел лгать, и привлечь его к себе на службу, подобно тому как один из его великих предшественников, Юлиан II, взял на службу себе человека столь же замечательного, хотя и в другой области, — Микеланджело Буонаротти. Но какими бы огромными ни были средства, находящиеся в распоряжении папы, какими бы усердными и ловкими ни были его агенты, результат всей акции равнялся нулю. Над Петром явно сомкнулась земля, и после двух лет тщетных розысков дело было отложено ad acta. [14]

Прошло еще пять лет, и в тридцатом году Война народов, называемая также Немецкой, а в наши дни Тридцатилетней, длилась уже двенадцать лет. Однажды папа принимал в своем дворце эрцгерцога Тосканского с целью договориться с ним по некоторым важным политическим проблемам; дело в том, что в хорошо информированных кругах прослышали, будто Густав Адольф, король протестантской Швеции, замирился с Польшей, желая освободить руки для вмешательства в Войну народов и высадиться на немецкой земле. (Мы могли бы легко и убедительно ответить на вопрос, почему папа, сам происхождением из Тосканы, счел нужным советоваться в этом деле именно с Тосканским эрцгерцогом, но мы этого не сделаем, понимая, что никому это не интересно.) За ужином, после долгих и утомительных переговоров, Святой отец случайно обронил имя Петра. Разговор шел о лживости и нечестности современного мира, и папа в шутку сказал, мол, какая жалость, нет больше в живых Пьетро да Кукана, единственного человека, якобы не способного лгать.

Эрцгерцог равнодушно возразил:

— Как нет в живых? Я только что принял в состав своей дворцовой стражи человека этого имени.

— Это не он, — сказал папа. — Тот, кого я имею в виду, никогда не удовлетворился бы столь незначительным положением.

— Не так уж это незначительно — состоять в моей отборной гвардии, — поморщился эрцгерцог.

Папа недовольно прищелкнул языком.

— Вы не знаете, о чем говорите. Вы уверены, что ваш новый гвардеец носит именно это имя? Пьетро Кукан да Кукан?

— Уверен, — ответил эрцгерцог. — Причудливость этого имени меня заинтересовала, и я спросил, откуда оно у него. Он сказал, что родом он из Чехии.

— Тогда это он! — вскричал папа. — Как он выглядит?

Эрцгерцог, задумавшись, склонил голову, причем обильная плоть под его подбородком разделилась на три совершенно одинаковых валика. Подумав и найдя достойный ответ, он поднял голову — валики исчезли — и изрек:

— Выглядит он обыкновенно.

— Хорошего ли роста? — гнул свое папа. Эрцгерцог заявил, что конечно же — он принимает в свою стражу только рослых, хорошо развитых молодцов, не каких-нибудь заморышей, мальчиков-с-пальчик или недоносков.

Едва выговорив эти слова, он в испуге осекся, только сейчас сообразив, что и папа — человек роста скорее низенького, чем среднего. Однако Его Святейшество не обратил внимания на эту невольную бестактность.

— Ну, а в остальном? — настаивал он. — Как насчет божественной улыбки? Он красив?

Этот вопрос рассеял опасения герцога, что он обидел папу, но и в высшей степени удивил его.

— Сказать по правде. Ваше Святейшество, in puncto [15] красоты я обращаю внимание исключительно на женщин. И я все более и более восхищаюсь грубым островным народом Англии, который, помимо прочего, в этом вопросе нашел совершенно точные определения: у них beautiful — прекрасны — только женщины, в то время как мужчина, если он вышел из рук матери Природы более или менее ничего в лучшем случае называется handsome или goodlooking. [16]

— Так каков же, во имя любви Господа Бога, этот Пьетро да Кукан — handsome или good-looking?

— Этого я не сумею уточнить, — сказал эрцгерцог. — Со всей определенностью могу лишь сказать, что он не косоглаз, не носат и подбородок у него не слишком длинный. Я принимаю в свою гвардию только бравых молодцов.

— Бравых молодцов… Сударь, разговаривать с вами — все равно что козу на льду пасти. И вы не нашли в нем ничего примечательного?

— Как не нашел, Ваше Святейшество, я ведь уже сказал: его дурацкое имя.

— Вы с ним разговаривали?

— Конечно, Ваше Святейшество, ведь своих гвардейцев я отбираю лично.

— И он не поразил вас своим красноречием?

— Не поразил, Ваше Святейшество, да и с чего бы, ведь мы говорили только о его плате. Он получает самую низкую, потому что он калека, и принял я его просто по необходимости, людей-то нет. Армия Вальдштейна поглощает все силы, способные носить оружие.

— Калека, говорите? — горестно переспросил папа. — Где же и как он искалечен? Возможно ли, мыслимо ли, что вы приняли калеку в свою лейб-гвардию?

Эрцгерцог выпятил грудь.

— Он калека с моей точки зрения, потому что на левой руке у него не хватает пальца, а я этого не люблю. Согласитесь, Ваше Святейшество: ведь это — как если бы в хрустальном бокале, покупка которого стоила вам известных усилий, обнаружился бы крошечный, но снижающий ценность сосуда пузырек. Вас бы это не покоробило?

— Покоробило бы, — ответил папа.

— Так и с этим Пьетро да Куканом. Бравый молодец, но не хватает одного из десяти пальцев. Мои предки, честь им и слава, никогда бы не приняли к себе на службу человека, у которого отсутствовал бы хоть один из тридцати двух зубов, данных нам природой. А у этого целого пальца нет… Мир приходит в упадок, однако еще не в такой мере, чтоб я принял человека, если б у него не хватало пальца и на другой руке.

— Тогда это наверняка он, — вымолвил папа. — Послушайте, господин брат, как вернетесь домой, сразу отправьте ко мне этого Кукана, мне необходимо с ним говорить.

— Исполнить желание Вашего Святейшества — радость и честь для меня, — учтиво ответил эрцгерцог, подумав при этом, до чего же фатально и странно, что все папы в наше время, просидев на престоле пару лет, подобно древнеримским императорам, обязательно сходят с ума.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Папе любопытно было увидеть Петра, и тот, представ наконец-то перед его троном, не обманул ожиданий Его Святейшества. Более того, папа подумал, до чего же туп и лишен чувства прекрасного Тосканский эрцгерцог, если из него с большим трудом удалось вытянуть такое скудное и вульгарное определение, как «бравый молодец». Петр Кукань в свои зрелые годы и впрямь был молодцом весьма бравым, только в чертах его лица уже ничего не осталось от ангела-воителя, как некогда в юности; теперь это было лицо воина, закаленного невзгодами жизни и твердо решившего умереть отнюдь не в постели! Ему исполнилось тридцать пять лет, хотя сам он признавал за собой лишь тридцать два, отказываясь засчитывать три года, проведенные под землей. На вид же ему можно было дать не больше тридцати. Страдания, труды и опасности старят человека, но, если они по-настоящему интересны, то и молодят тоже. А приключения Петра представляются нам до того интересными, что мы пишем о них уже третью книгу.

Петр стоял перед папой, прямой, высокий, красивый, с безупречной военной выправкой, — но лицо его было серьезно, без той божественной улыбки, о которой упоминал бедняжка Камилло, и даже вовсе без всякого выражения, если не считать оттенка вежливой отчужденности.

— К услугам Вашего Святейшества, — произнес Петр. Противоречие между этими словами и неподвижным лицом разгневало папу, и он заговорил резко:

— Еще бы он не был к услугам моего святейшества, когда оно вздумало призвать его для доверительной аудиенции! К услугам, к услугам… Очень мило с его стороны, однако непохоже, чтобы он так уж рвался к этим самым услугам, дождаться не мог. Что вы делали эти семь лет, что я вас разыскиваю, в каких преисподних скрывались?

— Не осмелюсь утомлять Ваше Святейшество перечислением и описанием своих малозначащих действий, заполнивших эти семь лет, когда Ваше Святейшество, как я впервые слышу, изволили меня разыскивать. В пример и доказательство ничтожности событий, через которые я прошел в этот период моей жизни, упомяну хотя бы, что в течение некоторого времени я был сиу.

— Сиу — что это?

— Племя североамериканских индейцев.

— Но почему же вы не приняли участия в этом?

— Смею ли спросить Ваше Святейшество — в чем?

— В войне, в европейской войне! Почему вы, сумевший захватить власть над Османской империей, не сделали в этой войне карьеру, подобно вашему земляку Альбрехту из Вальдштейна, который до войны был ничем, а во время нее стал могущественным властителем? Мог ли я предполагать, разыскивая вас, что вы закисли в идиотской гвардии Тосканского герцога? Что с вами случилось? Здоровы ли вы?

— Я здоров. Но меня постигло нечто худшее, чем болезнь: жизнь моя утратила цель и смысл.

— И почему же, осмелюсь спросить? Что же это были за смысл и цель, которые вы изволили утратить?

— Предотвратить эту войну, в которой, по мнению Вашего Святейшества, мне надлежало бы участвовать и сделать на ней карьеру. То, что я совершил в Турции, было одной из моих попыток, но судьба насмеялась надо мной, да так, что я не только не предотвратил войну, но даже и не узнал о том, что она началась.

— Потому что сидели в замке Иф.

— Да, поэтому. А когда я вышел на свободу, война была уже в разгаре. Нет, Ваше Святейшество, я не принял в ней участия, потому что обе воюющие стороны отвратительны мне в равной мере, и католическая, и протестантская. Я пришел к выводу, что нет ремесла более позорного, чем военное. Но так как никаким иным ремеслом я не владею, то, вернувшись недавно на свою вторую родину, в Италию, я и принял службу как можно более скромную и непритязательную. Таков, Ваше Святейшество, мой ответ на Ваш вопрос, и такова моя исповедь.

— Ладно, прочитайте пять раз «Отче наш» и пять раз «Во здравие» и получите от меня отпущение грехов, — сказал папа. — То, что вы сказали в лицо главе католического христианства — будто католическая воюющая сторона вам так же отвратительна, как и протестантская, — право же, достойно Пьетро да Кукана: произносить невероятные дерзости — ваша привилегия правдолюбивого безумца. Однако в ваших выводах есть кардинальная ошибка. Эта война давно уже ведется вовсе не вокруг религиозных вопросов, а вокруг вопросов могущества и политических целей. Пример: я, глава католической церкви, — противник католиков Габсбургов. Католическая Франция, точнее кардинал Ришелье, вступает в переговоры с протестантом шведом. Мой предшественник, чьим любимцем вы были, радовался поражению протестантской Чехии, но если бы он не умер тотчас вслед за этим, то перестал бы радоваться.

Папа встал и стремительно заходил по залу легкими, упругими шагами отлично тренированного ходока.

— Да, да, мой милый, так уж оно и есть, — говорил он на ходу. — Когда сталкиваются мирские цели двух государств, религиозные моменты отступают на второй план; земные интересы куда сильнее интересов духовных и загробных; cosi e la vita. [17] Правда, случалось порой, что властитель предпочитал жертвовать своей страной и своим народом, чем хотя бы на пядь отступить от своего долга перед Господом. Такое поведение мы по праву считаем похвальным; последствия, естественно, бывают катастрофическими. Хорошенько запомните эти мысли, молодой человек: они редкостны. Какова в конечном итоге моя цель? Сейчас скажу. По вашему мнению, обе воюющие стороны одинаково мерзки. Ошибаетесь. Мерзки только Габсбурги, и если их затопчут копытами и повергнут в прах, — война не была напрасной.

— Подобные замыслы были и у меня, — сказал Петр, — когда я тринадцать лет назад отправился во Францию, чтобы лишить власти королеву-регентшу, которая держала руку испанских и австрийских Габсбургов. Но меня поражает, что и Ваше Святейшество думают так же. Ведь ясно как день: если Габсбурги падут, верх одержат протестанты.

— Повторяю, в этой войне дело уже не в религии, — возразил папа. — Что такое протестанты? Мечтатели, которые рано или поздно образумятся. Дело только и исключительно в Габсбургах. Невозможно, недопустимо, чтобы одна семья насчитывала в своем составе двух монархов и несколько дюжин принцев и осуществляла бы неограниченную власть над половиной Европы. Ришелье того же мнения, а его превосходный патер Жозеф чуть не стер свои босые пятки, желая всюду поспеть и быть всюду там, где надо вмешаться и вовремя обронить нужное словечко, которое нередко оказывается куда действеннее, чем атака десяти кавалерийских полков. Один лишь синьор Пьетро да Кукан позволяет себе роскошь стоять в сторонке, сложа руки…

Папа замолчал и, продолжая расхаживать по залу, погрузился в мысли, видимо невеселые, потому что он хмурился и время от времени шептал себе под нос слова, казалось, энергического осуждения.

— Впрочем, обдумав все как следует и всесторонне, — заговорил он снова, — я прихожу к выводу, что вы, пожалуй, поступили правильно и порядочно, и с моей стороны неумно было бы полагать, что человек, о котором бедняжка Камилло отозвался как о не умеющем лгать и подличать, так и ринется в эту грязную заваруху, чтобы делать карьеру. Хорошо, Пьетро, я вас понимаю и одобряю. Вы не желаете извлечь выгоду из этой позорной войны — это вам к чести. Но почему же тогда вы не попытаетесь прекратить ее?

— Потому что не считаю это возможным.

— Хотел бы я знать, почему?

Прежде чем ответить, Петр помолчал.

— Что такое эта война? Как, каким образом могла она начаться? Наше общество слишком бедно, чтобы вести войну. И все же она ведется, она длится. Именно потому, что общество бедно, власть имущим удалось играючи навербовать солдат, и вот война началась. Но та же бедность нашего общества делает невозможной выплату жалованья солдатам, а следовательно, их нельзя распустить по домам. Вот война и затягивается, и чем дольше она длится, тем беднее мы становимся, невозможность покончить с ней возрастает, и так далее ad nauseam usque. [18] Это не война, это хроническая болезнь.

— Вот как! — воскликнул папа. — Наш милый Пьетро да Кукан присоединился к тем заскорузлым мудрецам, которые с серьезной миной доказывают, что с научной точки зрения птицы не могут летать, потому что сила их крыльев слишком мала для тяжести их тел, и настаивают на своем, невзирая на то что птицы, вопреки их утверждениям, все же летают. Так и синьор Пьетро заявляет, будто война не может кончиться, потому что нет денег заплатить солдатам и отправить их по домам, тем более что эти дома давно сожжены и сровнены с землей. Нет, нет, amico. [19] Человек — тварь ничтожная и губительная, но, благодарение Провидению, воздействие его ничтожности и губительности ограничено. Человек может загрязнить пруд, но не море. Пускай он выливает в него сколько угодно всякой гадости — море остается чистым. Человек может отравить вонью воздух в своем жилище, но не атмосферу земли; сколько б ни напустил он дыму, повеет ветер и унесет дым. Человек может развязать войну, но не может сделать так, чтобы она длилась вечно. Да, будет конец и этой войне, более того: настанет время, когда старых солдат, обожающих, как все старые вояки, рассказывать всякие ужасы, будут избегать, и молодые люди станут смеяться над ними как над несносными болтунами и сеятелями скуки. Но не будем тратить слов зря. Я искал вас несколько лет, потому что все о вас знаю и вы мне нужны; и уж коли я вас нашел наконец, то не отпущу. Поступайте ко мне на службу.

— Я служу герцогу Тосканскому.

— Герцог Тосканский обойдется и без вас, — возразил папа. — Он вас не знает и понятия не имеет, кто вы. А быть разводящим его личной стражи — на это вас, право, жаль. У меня есть для вас более серьезные задания.

— Смею ли узнать, какие?

— Конечно, смеете. Но сначала скажите, каково ваше мнение о генералиссимусе императора, об Альбрехте Вальдштейне?

— Почтительно и с благодарностью выслушал я возражения Вашего Святейшества и все же настаиваю на своем утверждении, что эта война — хроническая болезнь, — молвил Петр. — Что же касается моего недостойного земляка, Альбрехта Вальдштейна, с его сказочной военной карьерой, — то он один из симптомов этой болезни.

— Никакой Вальдштейн не симптом, — возразил папа. — Вальдштейн — конкретная личность, играющая в этой войне значительную роль, и многое зависит от того, доиграет ли он ее до конца и как именно. Альбрехт Вальдштейн человек в высшей степени одаренный и умный, и единственная его ошибка в том, что он стал не на ту сторону баррикады.

— В этой войне я не знаю никакой «той» стороны, — заметил Петр.

— Я тоже, — согласился папа. — Но известна заведомо неправильная сторона: та, на которой стоит Габсбург. А Вальдштейн создал огромную армию и выигрывает Габсбургу сражения. Вальдштейн — движущая сила этой войны. Напомню, что он предал ваш народ, проткнул шпагой вашего полковника, когда тот отказался выполнить его подлый приказ — перейти со своим полком на сторону неприятеля. Он украл казну моравских сословий и положил ее в Вене к ногам императора. С точки зрения мировой политики все эти подробности ныне имеют уже мало значения, но полагаю, что для вас лично они достаточно важны и отнюдь вам не симпатичны. Скажите-ка, мой good-looking, нет ли у вас охоты посбить спесь с Вальдштейна?

Папа с удовлетворением видел, как вспыхнул Петр от этих слов.

— Охота-то у меня есть, Ваше Святейшество, но я не считаю это дело осуществимым.

— Почему же? Я слыхал, вы не умеете не только лгать, но и произносить слово «невозможно».

— Я действительно не знал этого слова, но теперь узнал, — ответил Петр. — Жизнь научила меня, что это понятие обозначает до ужаса реальные вещи. Я считаю позицию Вальдштейна несокрушимой. Ожидается вторжение шведских войск. Император должен Вальдштейну огромные деньги. Он понимает, что без Вальдштейна армия развалится и он сделается марионеткой в руках своих союзников, прежде всего Максимилиана Баварского.

— Другими словами, — заметил папа, — Вальдштейн поднялся так высоко, что уже очень близок к падению: чем больше у него успехов, тем большую он возбуждает ненависть. Вы, Пьетро, и сами убедились в правдивости этого парадокса, когда были первым визирем султана. Но довольно слов. То, что я вам сейчас открою, — настолько щекотливое, настолько секретное дело, что нельзя, чтобы о нем услышал хоть один из благочестивых сотрудников святой курии, которые сейчас, как это у нас в обычае, подслушивают за дверьми. Это такая глубокая тайна, что я не имею права сообщать ее вам даже шепотом — а вдруг у кого-нибудь из подслушивающих такой тонкий слух, что он все расслышит, или столь проницательный взор, что, глядя в замочную скважину, по движению моих губ угадает слова? Поэтому я напишу вам.

Папа сел к столу и быстро, как он делал все, начал писать крупным, размашистым почерком.

— Это в самом деле совершенно секретно, — пробормотал он, почесывая ухо гусиным пером. — Тайна такая строгая, что правильно было бы вам сжечь эту бумагу еще до прочтения. Но так как это ни к чему бы не привело, придется мне положиться на то, что вы не проболтаетесь, и смириться с тем, что вы сожжете бумажку тотчас, как прочитаете. Впрочем, если вы и проболтаетесь, ничего не случится, ибо человек вы незначительный и никто не поверит, что эти сведения — и какие! — вы получили из надежного — и до чего надежного! — источника, а не выдумали в пьяном виде. Итак, в эту минуту вы становитесь третьим из самых информированных людей в мире. Первый — Ришелье, он в курсе всех подробностей этого дела, ибо сам в него встрял, и его патер Жозеф пребывает сейчас в Регенсбурге; второй — я, знающий подробностей несколько меньше, а третий — Пьетро Кукан да Кукан, которому будет известен лишь голый факт; но и этого, Madonna mia [20], с него хватит.

Он подал лист Петру, и тот прочитал:

«На сейме курфюрстов в Регенсбурге ведутся тайные переговоры об отстранении Вальдштейна. Император требует, чтобы его сына избрали Римским королем. Курфюрсты готовы удовлетворить это требование при условии, что Вальдштейн падет. Император выкручивается и отговаривается, однако все идет к тому, что он поддастся нажиму курфюрстов. Тут есть, однако, загвоздка: Вальдштейн засел неподалеку, в Меммингене, и стоит ему узнать, что против него стряпают, он двинется походом на Регенсбург. Не следует рассчитывать на то, что он с головы до ног разъеден французской болезнью, посещая в молодые годы бордели чаще, чем это было полезно. Вальдштейн еле держится на ногах, однако у него еще достаточно энергии и дальновидности, чтобы остаться хозяином положения. Курфюрсты стоят против него дружно, однако престиж Вальдштейна столь велик, что, появись он в Регенсбурге, все, и первый — император, лопнут как мыльные пузыри, а позиции Вальдштейна только упрочатся. Вам, Пьетро, надлежит любыми средствами воспрепятствовать возможному походу Вальдштейна на Регенсбург».

— Сверните лист трубочкой, текстом внутрь, — сказал папа, когда Петр дочитал до конца, и дернул шнур колокольчика. Тотчас вошел служитель с зажженной свечой и серебряным подносиком.

— Сожгите бумагу, — приказал папа. — Над подносиком. И разомните пепел пальцами.

Петр сделал, как было приказано.

— Ну? — заговорил папа, когда служитель вынес пепел этого поразительного документа. — Считаете ли вы задачу, которой я почтил вас, исполнимой?

— Я не сомневаюсь в достоверности информации, доверенной мне Вашим Святейшеством; поэтому считаю задачу, проистекающую отсюда, осуществимой, но очень трудной и сложной.

— И это вам не нравится? А я полагал, что трудности-то и привлекают людей вашего сорта.

— Трудностей я не боюсь, — возразил Петр. — Но да позволят мне Ваше Святейшество высказать почтительное удивление мягкостью и гуманностью Ваших методов, в корне отличных от прямолинейности, с какой действовал святой предшественник святого предшественника Вашего Святейшества.

— Бедняжка Камилло, — вздохнул папа. — Что вы имеете в виду, говоря о прямолинейности его методов?

— Я на собственной шкуре испытал, что, когда кто-нибудь мешал этому святому человеку, он просто нанимал молодца, готового отрезать голову неудобному и доставить ее в корзинке к ногам папы.

— Однако и этот метод, при всей своей патриархальности и лапидарности, не всегда приводит к удаче, ибо, например, в случае с вами он не достиг цели. А главное, пользоваться им можно не всегда и не везде. В данном же случае такой метод совершенно не подходит. Вальдштейн не должен умереть, пока он в зените власти и славы: если он умрет сейчас, то оставит по себе вредную легенду! Вы попробуете добиться этого?

— Более того, — сказал Петр, — я этого добьюсь.

— Вот слова, что любезнее всего моему слуху. Получите мое благословение и обещание жарко молиться за вас Тому, кто благосклонен к храбрым и правдивым. Деньги у вас есть?

— У меня есть сбережения.

— Все же я велю выдать вам две сотни золотом, чтобы вы не забывали — это не ваше, а мое предприятие, и вы мой агент. Быть может, по мере надобности, я буду посылать вам советы и указания через моих людей. Вы узнаете их по паролю «Panta rhei» [21], с которым к вам обратятся.

— Кто это будет? — поинтересовался Петр.

— Еще не знаю. Быть может, нищий на улице потянет вас за край плаща и прошепчет «Панта рэй». Или какой-нибудь генерал, монах, кардинал или маркитантка, а может, даже ворона прокаркает над вашей головой «Панта рэй», если только золотая рыбка не высунется из воды, чтобы пискнуть «Панта рэй». Но кто бы это ни был, когда услышите этот пароль — не сомневайтесь, это мое доверенное лицо.

— Ясно.

— Браво. Теперь я еще прикажу составить рекомендательное письмо, которое вы отдадите Вальдштейну, чтобы он принял вас к себе на службу.

— Боюсь, я не понял, — сказал Петр. — Я полагал, что, если уж покинул службу у герцога Тосканского, то перешел на службу к Вашему Святейшеству.

— Вы что, поглупели? — воскликнул папа. — Или с дерева свалились? Разумеется, вы поступите к Вальдштейну только для виду. Если вы хотите что-то против него предпринять, должны же вы находиться поблизости от него, разве есть для этого иной путь?

Петр резко качнул головой.

— Я не могу поступить на службу к человеку, против которого вынашиваю враждебные замыслы.

Папа онемел от изумления и некоторое время молча, с открытым ртом, смотрел на Петра, а потом произнес медленно, вполголоса:

— Sangue di Bacco! [22] Такого мир еще не видывал, такого еще не бывало, чтоб какой-то авантюрист без роду-племени преподал главе всего христианства урок христианских добродетелей! Но могу ли я корить его или даже карать за то, что он впрямь обладает свойствами, которые так импонировали бедняжке Камилло и ради которых я повелел искать его по всей Европе?

И, уже громче, он добавил:

— Отправляйтесь немедля. Вы уже столько лет проворонили в этой войне, что вам многое придется наверстывать. Fila! Fila! [23] Ступайте!

ПО ПУТИ В МЕММИНГЕН

Как и упомянул папа в своем «совершенно секретном» сообщении, герцог Альбрехт Вальдштейн, желая быть поблизости от Регенсбурга, где собрались немецкие курфюрсты, обосновался со своим двором в швабском городе Меммингене. К этому-то Меммингену, на коне североафриканской породы — в те беспокойные времена этих малорослых лошадок весьма ценили за быстроту, — ехал один из трех самых осведомленных в мире людей, то есть Петр Кукань. Ехал он по долине быстрой реки Иллер, которая, зарождаясь в ледяном сердце Альп, стремительно пробивает себе путь через Верхнюю Швабию.

Край этот, лет за сто до того бывший ареной кровавого крестьянского восстания, еще не затронула война. Недаром Вальдштейн, помимо прочих соображений, засел именно здесь: по его грубому выражению, здесь еще «было что жрать». Поля между каменистыми холмами аккуратно возделаны, белые деревни, разнообразящие линии и плоскости горизонта, не сожжены, заборы и замки не разрушены, мосты и мостики не сорваны — в общем, все тут было таким, каким и должно быть всегда. Крылья ветряных мельниц на пригорках медленно вращались под сухим и жарким ветром, на лугах цвели альпийские колокольчики и скромный золототысячник, по берегам ручьев нежно голубели горные незабудки, ничуть не менее прелестные, чем их сестры в долинах, а в расщелинах скал ютилась ползучая лапчатка, излечивающая девять недугов и предупреждающая десятый. Где-то дремотно побрякивали коровьи ботала. Но Петр отлично знал, что такая чудесная картина божьего мира недолговечна и обманчива: если война, подобно вшивой конской попоне, накрыла всю Центральную Европу, то над этими местами просто пришлась дырка в попоне, которую, быть может, заделают уже завтра, или — ибо тело больного континента металось в корчах — она сама сдвинется на другое место. Поэтому Петр — в отличие от своей лошади, которая внезапно шарахнулась в сторону, — был не особенно удивлен, заметив за поворотом дороги, посреди этого эльдорадо, три трупа — один женский и два мужских.

Мертвая женщина, молодая крестьянка, покоилась на кустах, на которые ее бросили, в гротескно-бессмысленной позе ленивой дамы, развалившейся в шезлонге; она вольно раскинула руки, как бы опираясь на подлокотники, и с жуткой кокетливостью склонила голову к плечу. Оба мертвых мужчины в военных мундирах, в грубых сапогах, какие предприимчивый Вальдштейн шил для своих солдат в своих Фридляндских владениях, несомненно, принадлежали к числу гнусных мародеров, которые, дезертировав из регулярных войск, держались — так же как профессиональные грабители, разоренные крестьяне, маркитантки и потаскушки — поблизости от армии, подобно оводам, кружащимся над стадом. Один был убит ударом в спину, видимо, в тот самый момент, когда он коротким тесаком вспарывал обнаженный живот молодой женщины; у второго, который в последний миг своей жизни стоял в шаге от своего сотоварища, наблюдая за его развлечением, было снесено пол головы. Его сабля осталась в ножнах, и даже руки, мирно сплетенные за спиной, так и застыли в том же положении. На дубе сойка чистила клювом перышки. Черная коза, волоча за собой толстую веревку, паслась неподалеку, изредка обращая раскосые глаза на неподвижную свою хозяйку, которая оцепенело улыбалась, оскалив окровавленные зубы, потому что губы у нее были отрезаны. Все это напоминало одну из картинок, весьма популярных в те времена, изображающих шабаш ведьм и исчадий ада: на первом плане нечистые демоны с козлиными рогами и свиными рылами, вьющиеся над ними совы и нетопыри, ожившие мертвецы с лопнувшей утробой, старухи и чертенята, черви и змеи, жабы, скорпионы и сороконожки — все сплетено в единый мерзостный клубок в непонятных действиях, а на заднем плане аккуратный пейзажик с домиками, веселыми ручейками и пасущимися коровками.

Что тут произошло? Петру нетрудно было найти ответ: оба негодяя, надругавшись над молодой пастушкой и изуродовав ее, не надолго пережили свое чудовищное, но в те времена, увы, обычное преступление: неизвестный мститель, без сомнения, дворянин, который, как сам Петр, направлялся в ставку Вальдштейна, на месте покарал убийц. Кровь их еще не успела засохнуть, стало быть, мститель был недалеко. Неплохо было бы догнать его, ибо вдвоем легче путешествовать; и Петр пустил своего коня быстрой рысью.

Но, проехав милю-полторы, он вместо неизвестного мстителя узрел еще одного мародера, как две капли воды похожего на первых двух висельников. Этот третий тихо лежал возле тела своей жертвы, и вид у него был такой же зверский, и одет он был в такой же мундир и обут в такие же сапоги, как и те двое, и был так же мертв, убитый в спину ударом, пронзившим ему сердце. И, как первых двух, смерть застигла его врасплох, ибо он все еще держал в зубах глиняную трубочку, словно продолжая курить в загробной жизни.

Образ неведомого мстителя, сочиненный Петром, развеялся как дым. Видимо — и даже несомненно — тут орудовала целая шайка дезертиров, которые где-то что-то украли и, удирая, истребляли друг друга. Преступление, совершенное en passant [24] над пастушкой, явно не имело ничего общего с их главным стремлением — скрыться с богатой добычей. Посмертный курильщик, валявшийся у дороги, был тоже одним из шайки, а те, кто еще оставался в живых после своих дьявольских злодейств, шагали где-то впереди, унося награбленное. Сколько их, трое, четверо или больше, Петр не знал и знать не мог; он видел свой долг просто в том, чтобы наказать убийц; если б он не считал это своим долгом, то жизнь его, вновь приобретшая, как нам известно, смысл, очень быстро этот смысл утратила бы. И он поспешил вперед.

Вскоре оказалось, что оставшихся в живых злодеев было не трое, не четверо или больше, как он предполагал, а всего двое, и они вовсе никуда не шагали, а топтались на месте, схватившись врукопашную и стремясь довершить начатое злодеяние, то есть убить друг друга. Петр уже издали расслышал грубые голоса, выкрикивающие ругательства, и треск оружия.

Он соскочил с коня и осторожно, чтоб не спугнуть бандитов, повел его под уздцы вдоль опушки леса — и через несколько шагов увидел: красные от усилий и ярости, негодяи лупили друг друга саблями, словно дубинками, нерасчетливо утомляя себя обезьяньими прыжками и ревом, злые, уродливые, озверелые и безмозглые, с безумными глазами.

— На, получай! — ревели они, пыхтя и хекая. — Я те покажу, свинья! — Сдавайся, трус!

— Держи карман шире, рыло!

Так рычали они, задыхаясь, и охаживали друг друга, не умея выразить свою жажду убийства ни более ловким обращением с оружием, ни более элегантными и ядовитыми оскорблениями. Глядя на эту безобразную драку, Петр невольно, не без меланхолии, вспомнил некоего благородного итальянского герцога, который в своей унылой мизантропии видел человека не Аполлоном Бельведерским, не «Давидом» Микеланджело, не Сократом, испившим чашу цикуты, чтобы исполнить закон своей страны, а именно таким вот: злой, глупой, полной ненависти обезьяной. Эти две обезьяны в солдатских мундирах были образом человека в его глубочайшей деградации и унижении, и схватка их была не единоборством двух хищников, а дракой двух обливающихся потом сумасшедших, бессмысленно завывающих в муках ненависти. Хорошо еще, что это отвратительное зрелище не могло длиться долго; сопенье и хрипы головорезов вдруг прервал вопль боли, прозвучавший на удивление чисто и человечно, и менее рослый из мародеров рухнул на колени с рассеченным плечом, упершись в землю обеими руками. Другой, о внешности которого не стоит упоминать, ибо через несколько секунд его не станет, добил его ударом сабли между лопатками, причем издал носом страшный звук, похожий на лошадиное ржанье; после этого, вытащив кривой нож, он срезал с пояса убитого кошелек. Но в ту же минуту из кустов вышел Петр и уложил негодяя точным выстрелом в середину лба.

Кошелек, который бандит любовно прижимал к сердцу, был набит золотыми испанскими дукатами, так называемыми пистолями; в ту военную пору, когда обычные серебряные монеты обесценились в десять раз, эти пистоли служили в Германии излюбленным платежным средством. Петр сунул кошелек в карман и, рассеянно размышляя о том, что в сущности бандит ушел от наказания, поскольку смерть настигла его в момент величайшего блаженства, когда он уже считал себя победителем над сотоварищами и хозяином общей добычи.

Так, размышляя об этом, Петр сел в седло и поехал дальше.

Нет нужды особо подчеркивать, что Петр не собирался оставлять себе бандитскую добычу; он думал обратить эти деньги на тех, кто нуждался в помощи и сострадании, чтобы таким образом хоть отчасти загладить беды, причиненные мародерами. Поэтому, въехав в город Кемптен, где рассчитывал переночевать, чтобы завтра проделать последний переход до Меммингена, он бросил один золотой дукат в шляпу нищего, который молил о милосердии, протягивая к нему свои искривленные, в болячках, руки.

ТАЙНЫЕ ЧАРЫ И ФОКУСЫ

Город Кемптен, или Камбодунум древних римлян, жемчужина долины реки Иллер, лежал — и до сих пор лежит — на левом берегу, на равнине, защищенной с запада белоснежным венцом гор. Город состоял из двух соприкасающихся, хотя и разделенных стеной, независимых частей; западная часть, называемая Старой, эта драгоценность на груди Швабского союза городов, была самостоятельным имперским городом и управлялась городским советом. Восточная часть, слывущая Новой, хотя ко времени описываемых событий и она уже насчитывала без малого девятьсот лет, подчинялась капитулу бенедиктинского монастыря святого Гавла, традиционно ненавидимый аббат которого являлся имперским князем, и служила столицей княжеского аббатства. Жители Старого города исповедовали реформатскую веру, монастырский Новый город строго хранил католицизм. Оба братских города, Старый и Новый, ненавидели и ревновали друг друга, управа Старого города делала все назло управе Нового и vice versa.[25]

Война лишь тенью своей коснулась обоих городов; войска императора находились от них на расстоянии двух дней скорого марша, однако здесь все чаще стали появляться мелкие группки вооруженных людей неизвестной принадлежности, которые, проезжая через оба Кемптена с севера на юг или с юга на север, останавливались здесь поесть-попить; и хотя они — пока что — вели себя дисциплинированно и платили исправно, все же внушали страх мирным гражданам, отчего возникали тревожные и неверные слухи, питаемые вдобавок ужасной вестью о семихвостой комете, появившейся над недальним Аугсбургом, равно как россказнями о мертвецах, встающих из гробов и пляшущих на своих могилах, предвещая конец света, об упырях и вурдалаках, завывающих в лесах в радостном предвкушении обильного кровавого пиршества.

Петр подъехал к трактиру «Золотые весы», самому лучшему и комфортабельному в Старом городе; однако трактирщик встретил его утверждением, что приезжие военные господа и дипломаты заняли его заведение до самого чердака, так что и местечка свободного не осталось: одному баварскому графу даже постелили на бильярдном столе, его свита ночует в сарае, под навесом кегельбана устроились на ночлег шестеро драгун, собственные работники разбили на заднем дворе палатку, чтобы уступить гостям свои постели, и так далее, и так далее. Петр, отлично знавший цену таким речам, резко объявил, что он не какой-нибудь нищий, чтобы выпрашивать местечко, где бы ему приклонить голову, и он не двинется отсюда, даже если придется изрубить в лапшу весь этот паршивый притон; после чего трактирщик, признав в Петре благородного кавалера, спорить с которым неповадно, доверительно прошептал ему:

— Я бы с радостью принял господина, и это было бы вполне возможно, так как есть у меня комната с двумя кроватями, из которых занята только одна, но затруднение в том, что молодой господин, снявший этот покой, желает пользоваться им один и настрого запретил приводить второго постояльца.

Это позабавило Петра.

— Кто же сей молодой господин с такими тонкими замашками? Принц крови? Или сын самого Вальдштейна?

— Не исключено, потому что он, как и Вальдштейн, — чех, а в паспорте у него значится, что направляется он к Вальдштейну в Мемминген с дипломатической миссией, — ответил трактирщик. — И господин сей впрямь тонкая штучка, все не по нем, кричит без конца, того и гляди руки в ход пустит. Видать, он потому так дерзок, что за ним стоит какой-нибудь могущественный покровитель.

— Проводите меня к нему, я с ним потолкую.

— Это трудно сделать, он заперся в своей комнате, — возразил хозяин. — Но он заказал полкувшина вина, я сам отнесу ему, когда работник достанет вино из подвала, и если господин осмелится, он может за моей спиной проскользнуть в номер.

— Полагаю, что осмелюсь, — заявил Петр. — Как зовут этого лорда?

Трактирщик заглянул в книгу приезжих: молодой постоялец записался как некий Любош из Либуши, а прибыл он будто из чешского города Прахатицы.

И вот, как легко предположить, Петр действительно «осмелился» — с той разницей, что не проскользнул в комнату за спиной хозяина, а вошел первым, едва лишь повернулся ключ изнутри, и, одарив удивленного юношу, стоявшего за дверью, сияющей улыбкой бесстрашия и мужества, отвесил столь элегантный и низкий поклон, что даже провел по полу петушиными перьями, украшавшими его шляпу.

— Пан из Либуши, я — Петр Кукань из Кукани, ваш соотечественник, — заговорил Петр по-чешски. — Поелику же мне давно уже не доводилось беседовать на родном языке, я позволил себе посетить вас, дабы заверить в горячей симпатии, а главное — попросить у вас любезной услуги, которая, как вижу, вполне осуществима: вы один располагаете двумя кроватями, тогда как я, тоже один, не имею ни одной.

И он широким жестом левой руки указал на две пузатые старонемецкие кровати, придвинутые вплотную друг к другу и высоко застланные пышными перинами.

Любош из Либуши был юноша стройный, светловолосый и голубоглазый, на его свежем, чистом лице не появилось еще и намека на усы. Своей нежной, полудетской красотой он напомнил Петру его друга — предателя Джованни, умершего тринадцать лет назад. Но сходство это было лишь внешним, ибо если Джованни в силу своего гнусного характера имел обыкновение прятать глаза — то этот мальчик, Любош, устремлял свои незабудковые очи прямо вперед, к цели, а очи у него были большие, круглые и как будто смеющиеся, что говорило в его пользу. Зато улыбка его губ, которой он сопровождал улыбку глаз, была в полной мере и откровенно злобной и яростной, и это говорило против него. Выслушав Петра, он некоторое время молча мерил его ненавидящим взглядом, затем, переведя свой голубой взор на трактирщика, который, поставив вино на столик возле кроватей, поспешно отступил к двери, произнес на резком наречии немецкого населения Шумавского леса:

— Я тебе, паточная душа, ясно и строго наказал, что желаю почивать один, и запретил приводить сюда кого бы то ни было!

— Да я, ваша милость, никого и не привел, этот господин сам сюда ворвался…

Неуклюжая отговорка взбесила юношу, и без того раздраженного до крайней степени.

— А кто ему проболтался, что в моей комнате лишняя кровать? — И подойдя к трактирщику, юнец влепил ему здоровенную оплеуху. — Это чтоб ты знал впредь, что со мной шутки плохи и мои приказы следует исполнять. А теперь убирайся и уведи этого милостивого господина, я об него мараться не стану.

Повернувшись на каблуках, он сел за столик с намерением выпить вина; но не успел он поднести руку к кувшину, как Петр схватил его за плечо и одним рывком поставил на ноги.

— Иисусе Христе, господин Кукан! — жалобно вскрикнул трактирщик.

— Вон, — приказал ему Петр, после чего заговорил по-чешски, обращаясь уже к юноше, который, бледный от боли, тщетно пытался высвободить свое плечо, немилосердно стиснутое Петром. — Вот что, молодой человек, я беру назад просьбу, только что высказанную мной, потому что вы не заслуживаете чести оказать услугу порядочному человеку. Будет по-вашему — и вы останетесь один; я уйду, и вам об меня, как вы выразились, мараться не придется. Но прежде я преподам вам урок, к сожалению, несколько запоздалый, ибо если бы вам, надутому и себялюбивому мальчишке, его преподали лет десять тому назад, урок сей пошел бы вам весьма на пользу. Но лучше поздно, чем никогда.

С этими словами Петр уселся на стул, с которого поднял юнца, левой рукой перегнул его через свое колено, а правой сильно шлепнул по заднице. Но — что это?.. Едва совершив сей жест, Петр вздрогнул и выпрямился, словно коснулся раскаленной плиты, и в изумлении закусил губу — ибо то, на что опустилась его карающая десница, не было, как он мог ожидать по зрелом рассуждении, твердой массой, состоящей из хрящей, суставов, костей и крепких мышц, словом, оно не было обычным набором деталей, свойственных мальчишеской «мадам Сижу», но чем-то очаровательно пухленьким, упруго тепленьким и приятным на ощупь — короче, это было нечто такое, что по тысячелетнему опыту и упражнениям, передаваемым из поколения в поколение, в состоянии оценить ладонь мужчины с первого же прикосновения или шлепка.

«Салям алейкум, — подумал Петр, — если это мальчишка, то я — морская змея».

И разжав тиски, давившие мнимого юнца, Петр встал. Он собирался отпустить парню пять, десять, а то и двадцать пять горячих, однако этого единственного шлепка хватило, чтобы тонкое, красивое лицо Любоша налилось кровью — вот-вот лопнет. Взглянув на Петра своими круглыми, полными слез глазами, лжеюноша прошептал на том же языке, на каком к нему обращался Петр, то есть на чешском:

— Ну, ты за это будешь жрать говно!

Таковы-то были первые слова родной речи, которую Петр не слышал уже Бог весть сколько лет. Но он с поклоном отвечал:

— Безусловно, и по праву — ибо справедливо, чтобы человек расплачивался не только за действия, подсказанные ему злым намерением, но и за промахи, совершенные по близорукости. Едва увидев вас, я должен был сообразить, что не себялюбие было причиной вашего желания оградить свое уединение, а нечто совершенно иное, что порядочный мужчина обязан уважать всегда и при любых обстоятельствах, а следовательно, даже в наше гнусное время зверств и насилий. Единственным слабым извинением может послужить мне, мадонна, то, что вы с поразительной убедительностью держались в этом юношеском наряде, что ваши золотые волосы, подстриженные так, как их носят самые высокородные кавалеры, естественнейшим образом гармонировали с вашим лицом, — наконец еще то, что, хотя я не из слабых и играючи гну подковы, мне стоило значительных усилий преодолеть сопротивление, которое вы мне оказали, когда я перегибал вас через колено; все это утверждало меня в моем заблуждении. Но, рассуждая по справедливости, в известной мере даже хорошо, что так случилось, ибо, если бы легко было с первого взгляда понять, что вы не юноша, ваше переодевание лишилось бы всякого практического смысла; а в нынешние времена опасно быть женщиной — и, что еще хуже, одинокой женщиной, в чем я убедился собственными глазами не далее, как нынче утром.

Говоря так, Петр хорошо подметил, как бешенство, искажавшее черты молодой женщины, постепенно сменяется добрым расположением духа, и ее круглые глаза снова улыбаются. Не желая, однако, злоупотреблять благоприятным воздействием своих слов, Петр еще раз поклонился и добавил:

— А теперь позвольте, мадонна, пожелать вам покойного отдыха этой мирной, тихой и теплой ночью.

Взявшись за шляпу, он двинулся было к двери, но светловолосая красавица удержала его:

— Стой! Куда?

— Быть может, — ответил он, — найду где-нибудь пристанище на ночь, а нет — так мне не впервой ночевать в гостинице «Под прекрасной звездой», как шутят французы, когда им приходится проводить ночь под открытым небом.

— Это всегда успеется, — заявила молодая женщина. — Вы или кавалер, или негодяй, третьего не дано. Если вы кавалер, то ваше общество будет мне только полезно; если негодяй, то вы там, внизу, разболтаете, кто я такая, то есть одинокая женщина, и тогда мою комнату возьмет штурмом целый полк пьяных мужланов. Нет, нет, избави Бог; уж коли вы здесь, так и оставайтесь, и это не самое худшее из всего, что могло со мною случиться, потому что — рыцарь вы или подлец, но вы забавны, и язычок у вас хорошо подвешен, и мне приятно будет посидеть с вами за доброй закуской и славным вином.

Она бесшумно подошла к двери и рывком распахнула ее, так что трактирщик, подслушивавший снаружи, ввалился внутрь.

Женщина сказала ему на своем немецко-шумавском наречии:

— Эй ты, паточная душа, если вякнешь хоть слово о том, что здесь разыгралось, Вальдштейн велит прибить тебя за язык к воротам твоего трактира. Неси сюда еще кувшин вина, и колбасу, и сало, и хлеб, да поворачивайся, пошел!

— Стало быть, между нами мир? — спросил Петр.

— Вовсе нет, просто перемирие, кавалер, потому что я — мстительная и злобная дрянь, и если я кому сказала, что он мне поплатится, то и поплатится. Жизнь меня не баловала, и потому не понимаю, с чего это я должна кого-то прощать. И я не простила вам, Петр, но пока пусть все будет по-хорошему. Зовут меня Либуша, а так как я ничего не боюсь и ни перед кем не остаюсь в долгу, то и прозвали меня Кураж. [26]

Тут она подала Петру руку, маленькую, правда, и изящной лепки, но жесткую от трудов.

Пока они дружно насыщались и болтали, Петр выяснил, что Либуша не знала никогда ничего кроме войны, только войны и все время войны, а все, что было двенадцать лет назад, до того, как война началась, казалось ей таким давним и нереальным, что она едва ли уж верила, что так когда-то было. Вкус войны Либуша познала, в сущности, еще до того, как она началась, еще до битвы на Белой Горе: по пути к Праге императорская армия заняла ее родные Прахатицы и беспощадно вырезала все население, около полутора тысяч человек. Вместе с другими жертвой солдатни пала и вся семья Либушиных воспитателей, мирных горожан, которым некий чешский пан, настоящий граф, доверил когда-то — за богатую плату — содержание и воспитание Либуши. Ибо она, да будет известно пану Куканю, побочная дочь этого графа, так что половина крови у нее голубая; какова вторая половина, она не знает и не стремится узнать, предполагая самое худшее. Либуша избежала прахатицкой резни только потому, что ее несчастная приемная мать успела переодеть ее мальчиком и велела бежать, что Либуша и сделала. Затем, до шестнадцати лет, она, все время выдавая себя за мальчика, служила при лошадях в обозе. Потом вышла замуж за драгунского ротмистра и, как верная жена, сопровождала его всюду, где только назначали им квартиры или гарнизонную службу. Она ходила с мужем во все битвы и участвовала во всех штурмах, и делала бы это со всей своей добродетелью и по сей день, если б муж не пал под Прессбургом. [27] Что было дальше, до этого никому нет дела, и провались всякий, кто вздумал бы упрекать ее за то, что она не из тех тонких барышень, что держат свой веночек на привязи, словно мясник барана, и за то, что она научилась не вышивать шелком, а гадать на картах и по стеклянному шару. А в общем, она может сказать, что война ей нравится и даже приносит прибыль, потому что тут не соскучишься и каждый, у кого есть хоть капля соображения, может славно заработать. Она сама, Либуша, за эти двенадцать военных лет сколотила изрядную кучку желтеньких и беленьких монеток, которые, как хорошая хозяйка и патриотка, держит в банке, в столице королевства, в златой Праге, куда время от времени отправляет свои доходы через векселя, собрав сумму побольше. Главное дело — беречь себя и держаться армии: нынче даже большие города, со всеми своими рвами, стенами, башнями да валами, плохо защищают от военного люда, который шляется с места на место, никого и ничего не щадя, и потому безопаснее присоединиться к нему и шататься по свету вместе с ним. Ну, а что же пан Кукань? Как он воспользовался войной?

Петр ответил, что никак он не использует эту войну в своих интересах, не желая строить свое благополучие на несчастье, постигшем народы Европы.

— Вот только сегодня, — добавил он, — я наткнулся в кустах по дороге на труп обесчещенной и изуродованной крестьянки.

— Ну и что? — отозвалась Либуша.

— Ну и что! — повторил Петр. — Когда Каин убил Авеля, сам Бог проклял его. А когда сегодня пятеро мародеров развлечения ради убивают крестьянскую девушку, Бог молчит, а человек, более того, женщина только и находит, что сказать: «Ну и что?» В этом-то все и дело, Либуша, и ни в чем более.

— А что мне было сказать? «Ай-ай-ай»? Или: «Ах, неужели?» Или: «Бедная девушка!»? А может, мне следовало тут же броситься к попу и дать ему денег на панихиду по ней? Вы вот — сделали так?

— Нет, — сказал Петр. — Оставим это, Либуша. Вы дочь нашего времени и не можете чувствовать и мыслить иначе.

— И откуда вы знаете, что девчонку убили пять мародеров? Странно это как-то…

— Ничего странного.

И Петр в нескольких словах рассказал историю пятерых негодяев, поубивавших друг друга, кроме последнего, которого покарал сам Петр, всадив ему пулю в голову и забрав добычу.

— Иными словами, — подытожила Либуша, — лакомый кусочек, из-за которого передрались эти бедняги, попал в добродетельные руки пана Куканя, и тот с удовольствием хапнул его, хотя это и противоречит его принципам, — ведь, как пан сам выразился, он не желает извлекать никакой выгоды из войны.

Так говорила Кураж и была чудо как хороша, когда, перестав играть мужскую роль, сняла удобства ради свой кафтанчик и расстегнула ворот рубахи, отчего женская ее натура стала полностью несомненной, уже не только на ощупь, но и на взгляд. Но чем прелестнее и аппетитнее были ее губки, произносившие язвительные слова, тем сильнее жег гнев грудь Петра, ибо какой же стоящий мужчина будет, подобно кроткой овечке, сносить без раздражения, когда в глаза ему отрицают явное, да еще когда это делает женщина, которая ему нравится?

— А что же мне было делать? — спросил он, не отдавая себе отчета, что прибег почти к тем же словам, которыми Либуша реагировала на его упрек; вытащив из кармана своих испанских панталон кошелек, отнятый у злодея, Петр бросил его на стол. — Оставить его мертвому убийце? Или далеко обойти того, кто убил последнего сообщника, и дать ему идти своей дорогой?

Либуша ответила:

— Если б я не знала, как вы поступили на самом деле, а слышала бы только ваши речи, достойные образца добродетели, я бы подумала, что вы вернули деньги владельцу, чье имя и адрес так красиво вышиты на кошельке: Иоганн Штер, Вайтнау. А ведь Вайтнау лишь чуть в сторону от дороги в Кемптен.

— Этот самый Иоганн Штер, — возразил Петр, — без малейшего сомнения, валяется на дне какого-нибудь оврага, и ему уже ничего не нужно.

— Правда, — согласилась Либуша. — Но в таком случае, будь я Петром Куканем, мой первый путь в этом городе привел бы меня в ратушу, где я разыскала бы мэра города, какого-нибудь магистрата или кастеляна замка и отдала бы свою добычу в их официальные руки.

— Чтобы мэр города, магистрат или кастелян поделили ее между собой, — заметил Петр. — Как бы не так. У меня есть свои принципы нравственности и порядочности, от которых я не отступаю, но, надеюсь, я все-таки не дурак. Нет, Кураж. Один дукат я бросил нищему, с прочими поступлю точно так же.

— Дайте их мне, — приникла к нему Либуша.

— Когда будете бедны, больны и беспомощны.

— Надеюсь, это будет не скоро. Ах, Петр, вы — самый пригожий и стройный парень из всех, какие мне когда встречались. Хорошо, что вы не храбрец, каким был мой ротмистр, что вы осторожны и избегаете опасностей, потому что жалко будет, если пропадет ваша красивая кудрявая голова. Вы завиваете волосы щипцами или это свои кудри? Право, Петр, вы похожи на святого Мартина, который приезжает к нам на белом коне: художники изображают его писаным красавцем.

Петр резко отстранился от нее, ибо в груди его снова забушевало негодование.

— Это я-то осторожный?! — вскричал он. — Это я-то обабившийся недотепа, избегающий опасностей?! Я, которого с семнадцати лет, когда меня должны были бросить в гладоморню, и до сего дня окружают опасности?!

Либуша всплеснула руками и тоном, каким насмехаются над хвастливым мальчишкой, воскликнула:

— Ах, его должны были бросить в гладоморню! Страшно подумать! Счастье еще, что только должны были, да не бросили. И с той поры его окружают опасности… Не говорите мне этого, Петр, не то я задним числом начну за вас тревожиться! Но как же вы из всех своих ужасных несчастий ухитрились выйти без царапинки?

— Потому что я не тюфяк, но и не фанфарон, чтобы подставлять себя под удар там, где не надо, — ответил он. — Впрочем, нельзя утверждать, что я вышел без царапинки. Я лишился пальца — правда, по мнению профессиональных музыкантов, этот палец самый неловкий из всех, какими Бог снабдил кисть человека, то есть безымянный, к тому же на левой руке, но все же он был частью моего тела, а его оторвало выстрелом, и вот его нет у меня, следовательно, я не совсем цел и никогда уже целым не буду.

Либуша посмотрела на его левую руку, которую он поднял, растопырив пальцы, и удивленно округлила глаза:

— Как это нет безымянного?

Взглянул на свою руку и Петр — и тотчас закрыл глаза и снова открыл, чтобы прогнать наваждение, но это не помогло: там, где уже добрых пятнадцать лет, а то и больше, если быть точнее, между мизинцем и средним пальцем зияла брешь, которая со временем несколько стянулась и уменьшилась, теперь как ни в чем не бывало торчал безымянный палец, живой и здоровый, в точности такой, каким был до своей гибели, даже со светлой полоской в том месте, где Петр носил когда-то алхимический перстень своего отца. Петр тронул этот свой безымянный палец большим пальцем — нет, не отвалится; попробовал щелкнуть им — щелкнул…

— Этого не может быть… — пробормотал он, но тут же волшебство рассеялось, все стало по-старому, безымянный палец исчез, и осталась от него та же брешь да белый неровный шрамик.

— Либуша, это плохие и опасные шутки, — сказал Петр. — Если вы знаете толк в тайных чарах и магических фокусах, оставьте их при себе.

На это она возмущенно спросила, о каких чарах и фокусах он толкует? Господин утомлен дальней дорогой и жарой, вдобавок выпил вина, вот и начались у него галлюцинации, а теперь, сам во всем виноватый, обвиняет славную невинную Либушу в недозволенном чародействе и в черной магии… Она просто поражена! Она-то считала Петра человеком образованным и просвещенным, а он — видали? — верит в колдовство и одобряет преследование и сжигание ведьм!

Петр вздохнул.

— Несколько дней тому назад, — медленно заговорил он с выражением терпеливости, какое придают каменным лицам святых изваяний, — познакомился я с неким жителем города Пассау; он жил и держал столярную мастерскую на улице, по которой стражники водили ведьм в пыточную и обратно. Зрелище это, в детстве его очень редкое, в последние годы стало до того частым, даже ежедневным, что он тронулся в уме и поджег свой дом, который, как все дома на той проклятой улице, уже невозможно было продать, никто не хотел покупать их. Потом взял он топор и пошел по свету бродячим плотником. Он совсем отощал от голода и нужды, но был счастлив, что не слышит больше воплей несчастных женщин. Эта война, Либуша, которая вам нравится и приносит вам прибыль, эта война виной тому, что фанатизм и суеверия расцвели таким пышным цветом, как никогда. Вы бросили мне обвинение в том, будто я одобряю преследование ведьм, — но это такая чепуха, что я и опровергать ее не стану.

— Не станете, а сами опровергаете, — возразила Либуша, — да так, что чуть челюсть не свихнули. Вы, Петр, умеете красно говорить, но вы говорили бы еще лучше, если б думали, о чем говорите, и не давали бы волю языку. Вот вы проповедуете против глупости и суеверий, а сами верите в колдовство и магию.

— Я верю в то, что вижу собственными глазами. А мои глаза увидели на моей левой руке палец, который я потерял пятнадцать лет назад, — я видел его точно так, как мы во сне видим несуществующие вещи и разговариваем с умершими или как путники в пустыне видят вблизи города и оазисы, удаленные на тысячи миль. Не знаю, как вы это сделали, но думаю — вы вызвали у меня какое-то временное помрачение чувств, которое, быть может, объясняется совершенно естественным образом, но верно одно: этому фокусу вы обучились отнюдь не в иезуитской школе для девочек; вот почему я употребил эти слова — колдовство и магия.

— Как бы там ни было, — сказала Либуша, — но теперь уже вдвойне необходимо оставить вас здесь заложником до утра, ибо если я допущу, чтобы вы там, в распивочной, раструбили не только о том, что я женщина, но еще и о моих чародейных способностях, — бедной, беззащитной Либуше пришел бы верный конец.

— В таком случае мне остается сделать вот что. — С этими словами Петр вытащил шпагу из ножен, висевших на спинке стула, и положил ее вдоль стыка обеих кроватей. — Так в подобных же ситуациях делалось в рыцарские времена. Под защитой рыцарского меча дева спит рядом с рыцарем в большей безопасности, чем если бы она ночевала в монастырской келье.

— Я не дева, а вдова, и это не меч, а колющее оружие, — заявила Либуша. — Но ничего, вы мне нравитесь, и намерения у вас добрые. Доведите же до конца роль галантного мужчины и отвернитесь ненадолго, чтоб я могла приготовиться ко сну.

Петр послушно отвернулся и потому не видел, как Либуша бросила в его недопитый бокал крошечный шарик, отчего вино зашипело, и шарик растворился.

— Ку-ку! — воскликнула она потом, как кричат, играя в прятки.

Теперь она была в одной деревенской груботканой ночной рубахе, закрывавшей ее всю от горла до пят. Ее босые ступни, видневшиеся из-под подола этого одеяния, маленькие и розовые, казались детски беззащитными.

— Я смешная, правда? — сказала она, подходя вплотную к Петру.

— Смешон я, если мог хоть на секунду принять тебя за мальчика. — И Петр обнял ее.

Либуша отвернула ворот рубахи, обнажив правое плечо, на котором синели следы Петровых пальцев:

— Смотри, что ты мне сделал!

Петр был в состоянии, отнюдь не располагающем к выдумыванию остроумных реплик, и потому он сказал коротко и просто:

— Мне очень жаль, Либуша!

И стал легонько, нежно целовать эти синяки, каждый в отдельности.

— Я знаю, ты вовсе не такой изнеженный и осторожный малый, как я тебя дразнила, — прошептала Либуша. — Ты настоящий мужчина!

— Да, и это я сейчас докажу тебе. — Петр склонился к ее устам, но она увернулась.

— Не сейчас, — сказала она. — Сначала — последний глоток перед сном. — Она подняла свой бокал. — За долгое перемирие между нами!

Не желая медлить, Петр залпом выпил вино. Либуша скользнула в кровать.

— Прежде всего убери эту дурацкую шпагу, — велела она вполголоса, зарывшись головой в пухлую подушку.

Он охотно исполнил приказание.

— Но теперь, Либуша, никакого колдовства! — вскричал он, подходя к ложу.

Однако колдовство все-таки свершилось, ибо едва Петр произнес эти слова, как ноги его подкосились, и потом уже ничего больше не было.

ДАМЫ И КОШКИ

Die Katzen hielt man fur die jenige Tiere, in welche die Hexen sich am leichtesten verwandein kimnien. [28]

Б. Эмиль Кёниг, «Процессы ведьм», с. 585

Когда Петр очнулся, то увидел себя в заточении, причем не в обычной кутузке, в какие сажают бродяг, а в каменной камере, холодной и сырой, куда воздух поступал только через единственное окошко, вернее, просто отверстие под потолком, столь узкое, что даже малое дитя с трудом просунуло бы в него голову, да еще пересеченное железным прутом. А на подоконнике этого отверстия сидела кошка, рисуясь черным силуэтом в полосе лунного света, проникавшего в камеру, и вглядывалась во тьму узилища зелеными огоньками своих глаз. Ноги Петра были забиты в колодки, вернее, они торчали в выемках, выдолбленных в двух положенных друг на друга колодах; на руках его были оковы, соединенные короткой цепью, и он полулежал на полу, прислонясь спиной к стене. Влажные стены в белом свете луны казались мягкими и дрожащими словно студень. Петр, шевельнувшись, загремел цепью, и кошка спросила голосом Либуши:

— Ты проснулся, Петр?

— С грехом пополам, — ответил тот.

— Как ты себя чувствуешь?

— Голова болит, прямо разламывается. Ты где?

Ибо, слишком смутно еще сознавая окружающее, он не понял, что это говорит кошка. Она же вместо ответа спрыгнула с подоконника — слышно было, как мягко стукнулись об пол ее лапки, и в тот же миг — Петр не в состоянии был подметить, когда свершилось превращение, — уже не кошка, а Либуша стояла перед ним, в том самом мужском костюме, в котором Петр впервые ее увидел.

— Либуша, будь добра, оставь ты свои фокусы, — попросил он. — Ты отлично знаешь, они меня раздражают.

Либуша села на пол и прижалась к Петру, положила ему голову на плечо. У него были все основания негодовать на нее, но когда луч луны, падающий сквозь окошко, затрепетал в ее глазах, на ее сочных, вкусных губках, когда он ощутил аромат ее волос, им невольно овладело приятное чувство.

— Будь все это только фокусы — еще бы ладно, — ответила она. — Правда, мне пришлось превратиться в кошку, а то я к тебе не пробралась бы. Но на этом и кончается всякое колдовство.

— Значит, темница настоящая? Это не сон?

— Настоящая. И оковы настоящие, и колодки на ногах, и утром тебя должны казнить. Но ты не бойся, я тебя не оставлю.

— За что же меня казнить? Я тут совсем чужой, и ничего дурного не сделал.

Либуша вздохнула, и лунные блики в ее глазах погасли — она опустила веки.

— Ах, сделал, Петр, сделал, и увяз ты в этом по уши! Ведь ты оставил себе кошелек, набитый золотом убитого Штера, что похвально и разумно, если не считать того, что ты не собирался сам воспользоваться этими пистолями и подарил один из них нищему. Как вообще мог ты продержаться в этом мире, когда ты такой ужасно, невозможно добродетельный, когда эта твоя добродетельность заставляет тебя вытворять подобные безрассудства? Ты не сообразил, не подумал, не представил себе, до чего насторожатся люди, когда шелудивый, вшивый калека вытащит из кармана монету, такую, что если б он кинул ее оркестру, музыка играла бы до самого утра?

— Правда, об этом я не подумал. Что же стало с этой монетой?

Либуша рассказала, как нищий отправился в распивочную трактира «Золотые весы», и трактирщик, как и следовало ожидать, тотчас взял его в оборот — откуда, мол, у тебя такое богатство? Нищий отвечал по правде, что ему подали милостыню, а так как был он хром, но не слеп, то и описал благодетеля настолько точно, что трактирщик без труда смекнул, кто этот благодетель, и послал за стражей, чтоб арестовать Петра.

— Да по какому праву? — вскричал Петр. — Я могу делать со своими деньгами что хочу!

— Со своими — да, — возразила Либуша. — Только это были не твои деньги.

— И она рассказала далее, что, когда трактирщик допрашивал нищего, к ним подошел некий богатый и уважаемый горожанин из Старого города, как на грех попивавший в это время винцо в «Золотых весах», и этот горожанин признал в золотой монете одну из ста пятидесяти, уплаченных им утром Штеру, у которого купил мельницу. Как он мог узнать монету? А очень просто: все золотые, какими он платил, он обрезал специальными ножничками. Ну, а когда стражники ворвались в комнату, где ночевали Либуша и Петр, то первое, что бросилось им в глаза, был кошелек Штера, лежавший на столе.

— А я в то время лежал на полу без сознания, — сказал Петр.

Либуша кивнула:

— Именно. Снадобье, которое я бросила тебе в вино, отлично сработало.

— Зачем ты так со мной поступила?

— Потому что хотела украсть этот кошелек и скрыться. Я обязана была сделать это во имя своей чести.

— Чести? — удивился Петр.

— Ну да, я ведь дала себе слово, что отомщу тебе за шлепок, которым ты меня оскорбил. Но только сделала я это без всякой охоты, потому что ты действительно мне нравишься, и был ты уже так роскошно, так замечательно marschbereit. [29] He веришь?

— Почему? Нет такой подлости, которую бы не совершали во имя чести.

— Это ты хорошо сказал, как хорошо говоришь все, что говоришь. Но, в конце концов, я ни в чем не виновата. Даже если б я тебя не усыпила, стражники явились бы все равно.

— Верно, ты не виновата. Но ведь еще ничего не потеряно. Представ перед судом, я все с легкостью объясню и докажу. Пятеро мертвых грабителей еще, пожалуй, валяются по дороге в Кемптен.

— В том-то и дело, что никакого суда не будет и тебя ни о чем не спросят, потому что в Кемптене объявлено военное положение.

— Что же собираются со мной сделать?

С ответом Либуша поколебалась, но все же произнесла:

— Тебя вплетут в колесо…

Петр затрепетал.

— Но ничего, — продолжала Либуша. — В нашем трактире ночевал один знатный господин, который, узнав, что произошло, сказал мне: «Не плачь, девочка, не бойся за Петра, до десяти утра времени много, я приведу помощь».

— Кто это был?

— Ах, не важно — главное, чтоб он успел вернуться.

— И ты плакала обо мне?

— Не плакала — это ему только показалось.

— Значит, меня казнят в десять утра?

— Так решили сначала, — тихо, во вздохом, ответила Либуша. — Но потом я узнала, что время изменили, и казнь назначена уже на восемь. Но я задержу их! Положись на меня, Петр, я задержу казнь, хотя бы мне пришлось для этого поджечь ратушу.

И пала тогда на Петра такая тяжкая безнадежность, что он очень нескоро смог снова заговорить.

— Все это весьма туманно и неопределенно. Угроза непосредственной смерти дело для меня не новое, однако то, что мне до сих пор всегда удавалось избежать ее, еще не дает гарантии, что удастся и на сей раз. И будет вполне в духе человеческих судеб, если я в конце концов паду жертвой глупой, мелкой ошибки. Ко всему прочему, у меня после твоего милого снадобья болит голова и чувствую я себя до того отвратительно, что был бы рад, если б меня хоть сейчас черт унес.

Либуша сказала со вздохом:

— И зачем я, ленивая дура, не училась в школе прилежней! Зачем не слушала внимательнее уроки учительницы! Зачем была такой скверной, непослушной ученицей!

— О какой школе ты говоришь?

— О венской школе чародейства. Меня послал в эту школу мой ротмистр, чтобы я научилась варить снадобье, которое сделало бы его неуязвимым. Это была хорошая школа, я могла там научиться всему, что нужно человеку, могла бы теперь разбить эту колоду и без ключа открыть запертые двери, но я не умею этого, потому что прогуливала уроки и больше болталась Бог весть где, чем сидела за партой, и голова у меня была полна всяких глупостей, не имевших ничего общего с учением. Сколько колов я схлопотала, сколько замечаний в классном журнале, сколько выговоров директора, сколько часов простояла на позорном месте, сколько в карцере насиделась! И так я с грехом пополам только и выучилась, что гипнотизировать людей, превращаться в кошку, вызывать козла и подобной чепухе, на какую способна любая начинающая. Мой ротмистр дома устраивал мне выволочки за неуспехи в школе, только не умел он так приятно шлепать, как ты, — и, конечно, ничего не умел он делать так славно, как — чувствую это до мозга костей — сумел бы ты. В конце концов даже снадобье-то я ему сварила плохо, бедняга пал в бою, и я распрощалась со школой. Но ты, Петр, не бойся, я не дам тебе мучиться. Уж если не удастся тебя спасти, я как-нибудь проберусь к тебе и проткну тебе сердце.

— Спасибо, не надо, — сказал Петр.

— Но почему? — удивилась Либуша. — Ведь такая смерть будет для тебя избавлением! Да знаешь ли ты, что это такое — умереть на колесе?

— Знаю очень хорошо… Но я не позволю тебе рисковать ради меня.

Вместо ответа Либуша фыркнула и зевнула, показав свои великолепные, белые, острые зубки, и принялась вылизывать себе грудку. Потому что — Петр и теперь не уловил момента, когда это произошло, — она опять обернулась кошкой.

— Нечего тебе фыркать да зевать от скуки, слушая мои джентльменские возражения, — сказал Петр. — Но я не допущу повторения того, что случилось много лет назад, когда меня, как сегодня, ждала жестокая казнь, а некая красивая женщина меня спасла, но поплатилась за это так страшно, что у меня до сих пор сжимается сердце при одном воспоминании…

— Как же она поплатилась? — спросила Либуша, опять уже в человеческом обличье.

— Ее колесовали.

— Если тебя раздражает мое жалкое колдовство, то меня бесит вечная твоя добродетельность, — заявила Либуша. — Благородно, конечно, что ты жалеешь ту даму, но у нее-то уже все позади, а тебя это еще только ждет. И чего я, дура, забочусь о тебе? С какой стати думаю о тебе? Зачем торчала на подоконнике и ждала, когда ты очнешься, чтобы утешить тебя и сказать, что ты не одинок? Какое мне до тебя дело? Кто когда думал обо мне, когда мне бывало плохо? Да ни одна собака! Пока я не знала, что есть на свете ты, — жила себе спокойно, всем довольная, думала только о себе да о своем счете в банке золотой Праги. Сказывала мне матушка, еще когда я маленькая была, что ни один мужчина не стоит того, чтобы ради него хоть пальцем шевельнуть. А разве ты не просто обыкновенный мужчина? Конечно. Но зачем ты такой стройный, и сильный, и прекрасный? Зачем шлепнул меня по заду так мило и приятно, что я до сих пор это чувствую? Зачем не было мне суждено обокрасть тебя, как оно и подобает солдатской жене и колдунье, которую ты презираешь, да улепетнуть, чтоб никогда больше не встречаться с тобой?

— Ничего я тебе на это не отвечу, но ты ошибаешься, думая, что я тебя презираю. Ты посетила меня в заточенье и хотя сделала это не совсем обычным способом, тем не менее это был акт человечности, который в значительной мере примиряет меня с людским родом; ведь человек — столь страшное создание, что даже птица альбатрос в ужасе спасается бегством, едва его завидев, — ты же близка и мила моему сердцу, как родная сестра.

— Всего лишь сестра? — усмехнулась Либуша. — Разрази меня гром, Петр, если я думаю о тебе как о брате.

— Да и я вчера вечером, когда ты определила мое состояние солдафонским выражением «marschbereit», был далек от того, чтобы питать к тебе исключительно братские чувства, — но тут, увы, меня свалило твое снотворное. Сейчас, когда ноги мои в колодках, дело обстоит несколько иначе, ибо нет у меня настроения думать о любовных утехах. Из чего следует, что телесная любовь в конечном итоге — всего лишь некое украшение, некий довесок к делам, куда более важным в жизни.

— Возможно, у мужчин это так, — заметила Либуша, — зато у женщин — как раз наоборот.

Тут она тихонько всхлипнула и затем застенчиво, словно делала это впервые в жизни, поцеловала Петра в губы. В ту же минуту за дверью послышались приближающиеся шаги, и Либуша, мгновенно обернувшись кошкой, вспрыгнула на окошко и исчезла, оставив на лице Петра следы своих слез.

ВЕСЕЛАЯ КАЗНЬ

Название chorea ballismus, или пляска святого Витта, пришло к нам из средневековья, когда наблюдались приступы плясовых движений, распространявшиеся с заразительностью эпидемий.

Научный словарь Отто. Т. XX, с. 314.

В другом подобающем месте мы уже упоминали, что Кемптен в ту пору был — и еще долго после оставался — двойным городом: имперский Старый Кемптен, исповедовавший протестантство, и католический Новый Кемптен, отделенный от Старого зубчатой стеной. Имперский Кемптен управлялся городским советом, католический подлежал юрисдикции князя-настоятеля бенедиктинского монастыря святого Гавла — мужа строгого, известного под прозвищем Малифлюус.

Понятно — ибо это вполне отвечает человеческой натуре, которая, как известно, всегда тяготела к раздорам, — что между советом имперского Кемптена и князем-настоятелем вечно происходили ссоры, свары, трения и несогласия, приводившие к тому, что обе стороны намеренно делали все назло друг другу, вследствие чего жители обоих городов, а также деревень, подданных Старому или Новому Кемптену, сильно страдали от постоянной напряженности. Поэтому, когда городской совет Старого города, с целью положить конец учащающимся зверствам, объявил, в непривычном и редкостном согласии с князем-настоятелем Малифлюусом, военное положение, распространив его на весь округ независимо от принадлежности к той или иной части Кемптена, распоряжение это было встречено всеобщим ликованием. Мнение толпы всегда склонно преувеличивать и доброе, и злое, частную удачу считать окончательной, а частную неудачу — тотальной катастрофой; поэтому теперь, когда главы Старого и Нового города энергично протянули друг другу руки, всякий готов был поверить, что теперь-то уж в округе навсегда воцарится мир, все грабители, бандиты и мародеры, бледнея от страха, будут обходить кемптенские владения на почтительном расстоянии, так что дочери этого плодородного сельского края снова смогут без опаски выгонять на пастбище свиней и рогатый скот, влюбленные парочки будут, как встарь, искать укрытия в шепчущей сени рощ и садов, а добрые торговцы смогут беззаботно и радостно возвращаться с ярмарок, унося домой покупки и выручку. Ну-с, когда вслед за этой новостью последовала еще более приятная, а именно, что в Старом городе схвачен убийца мельника Штера и завтра, на страх всем злодеям, будет казнен с неслыханной жестокостью, — то это было встречено не просто с радостью, а с восторгом и взрывом всеобщей любви к отцам обоих городов, совместный гениальный шахматный ход которых оказался таким удачным; а то, как синхронно они ударили кулаком по столу, произвело на редкость впечатляющий гром.

Теперь не удивительно, что стар и млад, богатый и бедный, женщины и мужчины, взрослые и дети — словом, все желали присутствовать при ужасном конце злодея; и вот с утра раннего в Старый город потянулись жители близлежащих деревень — из Зульцберга и Дураха, Пробстрида и Лаубена, из Хассберга, рассевшегося на холме среди виноградников, и из Вильдпольдсрида — пешком, верхом, на телегах, украшенных лентами веселых цветов и влекомых волами, увенчанными лентами же, как бывает в праздник спожинок. Шли мужчины, еще не совсем очухавшиеся, ибо они спали до самой последней минуты, когда осознали, что пора идти; шли женщины в воскресных нарядах, в пестрых жакетках солдатского фасона, модного в ту пору среди сельчан, в платочках, расшитых огненными цветами, но с молитвенниками в руках, потому что — а вдруг перед казнью будет что-нибудь божественное?

Все были веселы и взвинчены предвкушением интересного зрелища. Чувство собственной безупречности, невинности, чистой совести, непричастности ко всему дурному и злому вместе с сознанием, что право и справедливость полностью и безоговорочно на их стороне, согревали, как молодое вино. Предстоящая казнь приобрела значение победы добра над злом, одоления дьявола на глазах у ликующих ангельских сонмов. Веселились, сказали мы, все; только семья обесчещенной и убитой пастушки, родом из скромной, но чистой деревеньки Хюб, а также многочисленные родственники убитого Штера из Вайтнау облеклись в траур и по дороге громко причитали и молили всемогущего Господа покарать убийцу, после того как он испустит свою черную душу, еще и вечными муками в геенне огненной: на голову злополучного Петра свалили оба кровавых злодеяния. Забыли только о пяти мертвых мародерах — они ведь были нездешние.

Со дня объявления военного положения на площади перед ратушей Старого города высился новый, основательно сработанный, окрашенный черным помост с виселицей, плахой и колом, на котором горизонтально укрепили тележное колесо; на нем-то и предстояло погибнуть Петру. По неписаному и негласному, однако принятому всеми соглашению экзекуция должна была свершиться под радостное одобрение присутствующих; следовательно, не так уж противоречило рассудку и хорошему вкусу то обстоятельство, что на крытой веранде трактира «У ратуши», на месте, весьма удобном для созерцания казни, ибо веранда сия находилась ближе всего к черному помосту, расположилась городская капелла под названием «Девятихвостая плетка», поскольку состояла она из девяти отлично зарекомендовавших себя любителей, сплошь уважаемых членов ремесленных цехов, умеющих играть громко, хлестко и задорно. Эта капелла теперь и наяривала, в знак привета толпам, валившим на площадь, озорные, развеселые, подмывающие песенки и делала это до тех пор, пока музыку не остановил глава города, бургомистр Рерих, серьезный мужчина преклонных лет, являвший миру физиономию, всегда на диво озабоченную — настолько озабоченную, что она напоминала грустную морду сенбернара. Сей-то озабоченный господин — чьей озабоченности мы не удивимся, приняв в соображение, что на шее у него был целый город со столь неприятным соседством, как монастырский Новый город с его князем-настоятелем Малифлюусом, — послал к музыкантам хромого служителя со строгим наказом прекратить к лешему эту неприличную и неуместную трактирную шарманку; музыканты послушно, как один человек, тотчас положили свои инструменты и схватили пивные кружки.

Когда подошло время экзекуции — как мы знаем, передвинутое на восьмой час утра, — раздался погребальный звон как в Старом городе, с церкви угодника Магнуса, в просторечии просто Манга, так и в Новом — с монастырской церкви святого Гавла; толпа встретила эту колокольную манифестацию единства обоих городов овацией и криками «хайль». Палач в красном капюшоне неуклюжими движениями рук, привыкших исключительно к страшной работе, рассыпал воздушные поцелуи развеселившимся зрителям, а те махали ему в ответ платочками и кидали в него цветами, сорванными по дороге на лужайках. От этого палач совершенно потерялся, ибо за все время, что он занимался своей анафемской профессией, он еще ни разу не становился предметом симпатии общества.

А народу все подваливало, заполнилась уже не только площадь, но и островерхие крыши домов, окна были забиты лицами, так что непонятно было, на чем держатся владельцы лиц в верхних рядах; гроздья тел чернели на столбах, на статуях, на карнизах, и портиках, и водосточных трубах, и галереях собора; воздух стал плотным и тяжелым, словно в запертом помещении, переполненном людьми, но все это ничуть не уменьшало ни превосходного настроения собравшихся, ни визгов, ни смеха. Но вот наступило то, что нельзя обозначить иначе, чем Первый Великий Момент — обозначение условное, ибо в каждом удачном веселье можно насчитать по нескольку Великих Моментов, ожидаемых с напряжением и резко отличающихся по своему значению и увлекательности от прочих моментов, обыкновенных, заполняющих, подобно ватной прокладке, бреши между Великими Моментами. То была минута, когда на главном балконе ратуши появились, выходя в порядке соответственно званиям, строгие фигуры в официальных черных одеяниях. Впереди — сам бургомистр Рерих, выглядевший сейчас еще озабоченнее обычного, ибо он не выносил вида мучений и казней, и теперь, когда он по долгу своего звания обязан был присутствовать при свершении одной из жесточайших жестокостей, какие когда-либо придумывал человек для человека, он весь трепетал и испытывал душевный и физический дискомфорт. Рядом с ним встал на балконе самый дорогой и редкий гость — князь-настоятель Малифлюус, человек невысокого роста, но властный, по лицу которого видно было, что он суров не только к своим подданным и подчиненным, но и к себе самому. Ибо лицо это исхудало от долгих постов, а ноги одеревенели после бесконечных часов, проведенных на коленях на голых каменных плитах. Достаточно было одного жеста его руки, чтобы толпа, орущая ему славу, тотчас стихла, и князь-настоятель заговорил мягким тоном, исполненным глубокого ликования:

— Милые братья и сестры во Христе, как приятно мне признаться, что давно уже сердце мое не радовалось так, как ныне, когда по соизволению всемогущего Господа дано мне обратиться к вам вот так, запросто, как к милым братьям и дорогим сестрам во Христе, обращая взор свой лишь на то, что все здесь собравшиеся исповедуют Господа нашего, искупившего нас святою кровью своей, и отвращая взор от того, что не все вы члены католической церкви, основанной самим Христом, дабы расти ей и развиваться подобно горчичному зернышку. Однако, в полном согласии с духом воззрений Его Святейшества папы, я почитаю так называемых протестантов, сиречь реформированных, отнюдь не еретиками, не отступниками, а всего лишь заблудшими овечками, которые рано или поздно отыщут дорогу назад, и настанет тогда снова эпоха братства всего христианства на земле. Так и наше сегодняшнее собрание есть прообраз такого желанного объединения, ибо сошлись мы сюда, дабы узреть акт воздаяния и справедливости.

Так говорил князь-настоятель, проникновенно и горячо, и каждое словечко, изроненное из его уст, было целебным как бальзам, и благоуханно как мирра, и слаще меда, вследствие чего проповедь понравилась всем — за исключением тех, кто не ценил никаких речей, а желал лишь одного: чтоб к экзекуции приступили немедленно. И лишь человеческая природа, тяготеющая скорее к садизму, чем к воспарению души, повинна в том, что последних было большинство и что большинство это увеличивалось с каждой минутой. Но князь-настоятель все говорил да говорил, до безжалостности обстоятельно и неторопливо, обильно уснащая свои выводы цитатами из Библии и из папских энциклик, в которых Святой отец побуждал враждующее христианство прекратить междоусобицы. Было уже тридцать пять минут девятого, и непохоже, чтобы Малифлюус намеревался закончить проповедь в какие-то разумные сроки, ибо с каждым словом горячность его возрастала. Как он впоследствии признался нескольким своим друзьям, с которыми скромно потягивал вино в отгороженном уголке монастырской трапезной, никогда еще мысли не роились у него в голове с такой стремительностью и не просились на язык столь настоятельно, как именно тогда, когда он проповедовал с балкона ратуши; первоначально он будто бы имел в виду сказать лишь несколько серьезных, приличествующих случаю общих мест, но его постигла — по его собственному выражению — столь неодолимая «Mauldiarrhae», словесный понос, что он просто вынужден был говорить и говорить, а это было для него тем тягостнее, что он понятия не имел, действует ли он по внушению Божию или по наущению дьявола, но во всяком случае — не по собственной воле. И можно предположить, что он ораторствовал бы до полного изнеможения, и речь его могла длиться несколько часов, ибо при такой душевной экзальтации, какая им овладела, силы человеческие становятся все равно что неограниченными; но чем выносливее был оратор, тем нетерпеливее становилась толпа, так что часы на ратуше и девяти не пробили, когда с дальних уголков площади послышались свистки, сначала робкие и разрозненные, но быстро набиравшие все больше сил и слитности. И вскоре наступила минута, когда засвистела уже вся толпа, заскрипела, заорала, замычала, затопала, и слова проповедника совсем потерялись в шуме, как теряется писк младенца в топоте атакующей конницы, или как опавший яблоневый лепесток тонет во вспененных вешних водах, или как росинка испаряется под лучами солнца, поднимающегося к зениту. Князь-настоятель сначала не обращал внимания на шум и продолжал говорить, но потом вдруг осекся, смолк и удивленно воззрился на орущую толпу, как человек, внезапно разбуженный от глубокого сна. Гвалт не утихал, но постепенно менял характер — нестройные звуки начали формироваться в нечто упорядоченное и различимое. Теперь вместо того, чтобы просто шуметь, зрители, счастливым образом укрытые анонимностью необозримого множества, взялись громко, согласно скандировать:

— На-чи-най-те казнь! На-чи-най-те казнь! На-чи-най-те казнь!

Так, благодаря употреблению членораздельной речи, каковая отличает нас от бессловесных тварей, поведение толпы, до сих пор напоминавшее беснование стихий, сделалось безусловно и безоговорочно человеческим.

И тогда произошло то, что мы не можем обозначить иначе, чем Второй Великий Момент Экзекуции. Если вышеописанный Первый Момент можно было сравнить с тем, что бывает во время гала-представлений в театрах, когда в главную ложу вступает коронованный глава государства с супругой, то Второй Момент был равнозначен поднятию занавеса. То был миг, когда под напором двух здоровенных ландскнехтов раскрылись обе створки ворот ратуши — без сучка и задоринки, без малейшего скрипа, ибо петли были заранее смазаны, — и из темной подворотни, влекомая мулом, которого вели под уздцы два подручных палача в черных капюшонах, под охраной конных рейтар по бокам, выкатилась двуколка, в которой, обнаженный по пояс, со связанными за спиной руками, сидел приговоренный.

Как в театре при поднятии занавеса публика стихает, так и зрители на площади, завидев человека, чья примерная смерть должна была послужить им развлечением, умолкли и навострили слух — не упустить бы ни одного его вздоха, ни одного стона смертного томления, ни одной мольбы о милосердии. Но приговоренный казался спокойным, и, даже полуобнаженный и униженный, был он так пригож на вид и мужественно красив, что не оставалось ни одной девицы или дамы, включая старушек, которым самим уже смерть смотрела в глаза, у кого бы ни заколотилось сильнее сердечко; и многие из них, без сомнения, подумали что-нибудь вроде: «Ах, как жалко, ужасно жалко, что убивают такого handsome мужчину, до чего жаль, что будут ломать это тело, достойное резца Праксителя, какая жалость, что перебьют эти стройные, мускулистые конечности настоящего витязя и вплетут их в спицы дурацкого колеса, которое, не удостойся оно незаслуженной чести стать орудием казни, каталось бы в пыли и грязи! Ах, до чего обидно, что такой good-looking мужчина — негодяй!»

Ибо он, по всей видимости, и был негодяем: на спине его заметны были тонкие, но четкие бледные шрамы от ударов кнута, свидетельствовавшие о том, что однажды над ним уже вершилось правосудие. Ну, а теперь оно свершится над ним в высшей мере.

Бледный поначалу осужденный зорко озирал толпу зевак своими темными, широко расставленными глазами, словно искал кого-то; и казалось — или могло показаться, — что вскоре он действительно увидел то, что надеялся увидеть, ибо он слегка усмехнулся — и даже, при желании, можно было утверждать, что на его бледные щеки вернулась слабая краска.

Осужденного не сопровождал священник, никто не нес за ним крест, ибо он, слыхать, резко, а по сведениям некоторых, даже грубо отверг какое бы то ни было духовное утешение или поддержку. Однако со священником или без него, с крестом или без креста, казнь — дело строгое, и если на площадь зрители валили в самом веселом настроении и навстречу им наяривала музыка, то не могло быть сомнения в том, что сама экзекуция будет проходить достойно, без всяких шуточек и забав, без фокусов, комедии, шутовства и скоморошества, но, выражаясь одним емким словом, — солидно. Все это разумелось само собой, до того даже, что внезапный, совершенно неожиданный инцидент вызвал всеобщее оцепенение. Дело в том, что, когда двуколка с осужденным, не без труда пробираясь сквозь неохотно расступавшуюся толпу, находилась уже в пяти-шести шагах от помоста, какой-то худенький, хорошенький блондинистый паренек, с самого начала, когда к площади стали стекаться первые зрители, взобравшийся на навес над верандой трактира «У ратуши» и усевшийся над головами капеллы «Девятихвостая плетка», — мы не исключаем, что именно этого безусого озорника и искал глазами осужденный и обрадовался, заметив его, — этот паренек вдруг спрыгнул на веранду и, встав перед изумленными музыкантами, потягивавшими пиво, обратился к ним с неуместно дерзкими словами:

— Ну, где же музыка?! Что же вы умолкли, господа музыканты, и сидите, словно вам связали руки и зашили рты? Los, los [30], беритесь за дело, не то все мы тут увянем со скуки и до смерти дозеваемся еще прежде, чем этого господинчика поднимут на колесо! Los, los, начали! Трати-тата, та-та, трати-тата, бум-ца-ца, бум-ца-ца! Не стесняйтесь, валяйте, мастера струн и дудок, сыграйте-ка, чтоб и нам стало веселее, да господам палачам проворнее работалось! Трати-тата-трати-тата, бум-ца-ца!

Чем должны были ответить музыканты на такой неприличный и глупый призыв? Им следовало позвать трактирщика, чтоб вышиб наглеца вон. К этому они могли бы еще примолвить, что во время казней не играют, и это следовало бы знать даже такому молодому и глупому. Мы, правда, сыграли несколько песенок, но только вначале, пока еще ничего не делалось, и сами перестали бы, по своей воле и без указания почтенного бургомистра, как только зазвонили погребальные колокола, потому как знаем, что уместно, а что нет.

Но играть сейчас, когда осужденного уже везут? Нет, ты это несерьезно, шалопай: прочь, прочь от нас! Никаких тебе «бум-ца-ца» не будет!

Так надлежало бы поступить членам «Девятихвостки», и это до того ясно, что трудно понять, почему они поступили иначе. Но факт остается фактом: они повели себя не так, как надо. Ни словечком не возразив дерзкому юнцу, взявшемуся неведомо откуда, музыканты отставили пивные кружки, схватили свои инструменты и послушно заиграли — может быть, не так задорно и громко, как желалось пареньку, а так, как играли бы куклы, приводимые в движение часовым механизмом, но выдерживая ритм и правильное сочетание голосов. И заиграли они не какой-нибудь величавый псалом, который еще до некоторой степени подошел бы к серьезности происходящего, а ту самую песенку, вульгарную мелодию которой и обозначил безусый шалопай своим «Трати-тата, бум-ца-ца», знакомую по ярмаркам, корчмам и народным танцулькам.

Позднее мастер сапожного цеха Матиас Кнайф, игравший на виоле, рассказывал, что смычок его заскользил по струнам словно живой, словно одаренный собственной волей, и сами по себе ударили литавры, за которыми сидел мясник Кемпф, заставив трещать и соединенную с ними трещотку, и похожий на пилу смычок сам задергал единственную струну, натянутую на бычьем пузыре, и к губам портного Зуммера сам прильнул мундштук шалмея, а пальцы его, без всякого желания их владельца, забегали по четырем дырочкам инструмента: точно так же случилось и с теми, кто играл на кларине, крумхорне, дульциане, серпенте, цинке, пумарте, — и пошло, и пошло, трати-та-та, бум-ца-ца!

Сквозь эту шумную музыку стало слышно, как поднялся ропот в толпе, как заволновалось слитное море голов, как один оборачивался к другому, недоумевая, что все это значит. Озабоченный бургомистр Рерих, воздев обе руки, что-то выкрикивал, пытаясь пресечь эту чертовщину, но никто его не слушал, не замечал, не желал с ним считаться. Двуколка с приговоренным застряла в образовавшейся свалке, лошади рейтар, фыркая и кося глазами, начали взбрыкивать, оба подручных палача, ведшие мула, застыли в полной прострации, не зная что делать, потому что вообразили, будто, пока они везли осужденного, тот получил помилование; но палач в красном капюшоне заорал, приказывая им двигаться дальше. Они и двинулись, таща и хлеща вожжами упирающегося мула; меж тем произошла еще одна непристойность.

Блондинистый юнец, причина этих беспорядков, вскочил на ограду веранды и одним прыжком перемахнул на черный помост, за спиной палача, и под звуки «девятихвостой» капеллы, которая все наяривала и наяривала свой шлягер, этот вульгарный «evergreen» [31], начал плясать, кружась между плахой, колом и виселицей. Палач схватился за плеть, висевшую у него на поясе, замахнулся, чтобы прогнать нарушителя чинности, а тот, увертываясь от плети, кричал палачу:

— Да брось ты ее, пляши со мной, прекрасная маска, чего ты такой нудный, только раз мы молоды, только раз живем на свете! Пляши, танцуй, не гляди ни на что! Los, los! Айе! Хун! Ва! Хе! Ар! Эмен! Хатан!

Рейтары соскочили с коней и бросились к помосту наводить порядок, но, прежде чем они пробились к лесенке, палач уже плясал, перепрыгивая с ноги на ногу, словно помост жег ему пятки. То была медвежья пляска, далекая от того, чтобы пробудить в ком-либо эстетическое чувство, но все же это был танец под это самое «трати-тата, бум-ца-ца». Меж тем нахальный юнец радостно кричал рейтарам, которые пыхтели, взбираясь по лесенке, сабли наголо, усы встопорщены, — воплощенное служебное рвение:

— А, и вы хотите попрыгать! Браво, в круг, в круг!

Он подобрал плеть, выпавшую из рук палача, и, со свистом взмахивая ею над головой, стал выкрикивать непонятные междометия:

— Ги! Хау! Эль! Афи! Титцип! Ариа! Гин! Тен!

И рейтары, вскарабкавшись на помост, один за другим пускались в пляс, и кружились, и топали так, что доски гудели. Плясали уже не одни они: на веранде, за спинами музыкантов, извивался в плясовых корчах трактирщик — ноги его сами собой начали подниматься в тот самый момент, когда он собрался добром или злом заставить замолчать обезумевших музыкантов; плясал, прихрамывая, колченогий судебный служитель, который незадолго до этого прибежал передать строгий наказ бургомистра, да так и остался в трактире за кружкой пива; танцевал и повар, покинув плиту, на которой жарил омлеты, и со сковородкой в руке прибежав поглядеть, что это там делается; все было, как в сказке о Спящей Красавице, только наоборот: вместо того чтобы уснуть, все, напротив, проснулись для бешеных, бессмысленных движений.

А блондинистый юнец, откалывая коленца на помосте рядом с палачом и рейтарами, все выкрикивал изо всей мочи, и его молодой голос разносился по площади и еще дальше, проникая в соседние улицы, в раскрытые окна, поднимаясь к крышам, усеянным зрителями:

— А теперь все вместе, los, los, никому не уклоняться, никакой скидки на возраст! Гемен-Этан! Гин! Тен! Мино сет! Ахадон! Сойди к нам, козел! Будь с нами, козел!

И вот уже выкрики эти стали сливаться в какую-то хриплую мелодию, прерываемую то блеянием, то кваканьем. В толпе образовались островки подпрыгивающих, дергающихся людей, и эти островки, сперва маленькие и разрозненные, все разрастались, и ширились, и соединялись — и готово! Пляска шагом, пляска скоком захватила всю площадь, пляска-тряска, пляс-перепляс проникли всюду, где теснились люди, лица в окнах исчезли — нельзя ведь одновременно плясать и смотреть из окна; плясовое безумие овладело знатью, собравшейся на балконе ратуши, заплясал озабоченный бургомистр Рерих и господа советники, сотрясался в своей сутане даже князь-настоятель Малифлюус, а судя по тому, как прерывисто и неприлично тренькал погребальный колокол, чей тоненький голосок лениво вливался в перенасыщенный звуками воздух околдованного города, плясал и звонарь церкви святого Манга.

Каждый плясал сам по себе, но потому, что плясали все вокруг, и получалось, что один пляшет за всех, а все за одного. Господин, простолюдин пляшут дружно, как один, а зачем и почему — не известно никому, ведь люди-то собрались сюда из города и деревень поглядеть, как кому-то кости ломают! Пляшут женщины, мужчины, совершенно при этом не обращая внимания друг на друга; на руках у матерей расплясались младенцы, охваченные странной подергушкой. Пляска без радости, без упоения, ein Tanz an sich, пляска как таковая, сказал бы философ, танец сам по себе, абсолютно лишенный каких бы то ни было признаков любовного завлекания или сближения. Сумбур прыжков и подскоков, притопов и перетопов, танец без танцмейстера, который упорядочил бы скачущую толпу и назначил бы, кому с кем, кому куда и кому как, чтобы возникло какое-то складное целое. Теперь уже и музыканты заразились, бросили инструменты и кружки пива и, встав с места, начали плясать; теперь всюду слышался лишь глухой топот, да усталое кряхтенье, да хрип натруженных легких, что вовсе не удивительно, ибо пляшущих уже окутывают клубы пыли, поднятые их ногами, и пыль, смещавшись с потными испарениями, поднимается высоко над городом.

Одни просто попеременно поднимают ноги, другие подпрыгивают на одной ноге, тот наступает всею ступнею, словно уминает нарубленную капусту, этот подскакивает на цыпочках; тот кружится вокруг собственной оси, этот топчется на месте; тот неуклюж, как чурбан, этот вертится, как мотовило; того уже шатает от усталости, а этот еще только входит в раж; этот едва мотается, тот выкаблучивает так, что пыль столбом, этот грохает, как дуб; тот топочет туп-туп-туп. А те, кто сидят на карнизах и крышах, болтают ногами и ерзают, вон один свалился с трубы и, лежа на мостовой, разбитый и переломанный, все извивается в ритмических судорогах. Вот образ совершенного единения высших и низших, малых и больших, старых и молодых, и можно бы только приветствовать такое единение, если б не было оно бессмысленно и лишено здравого рассудка. Каждый, как мы видели, плясал сам по себе, каждый по-своему, кто как умел и мог, но лица у всех были при этом одинаковые: вопреки обыкновению никто не улыбался, никто даже не старался изобразить удовольствие, словно все надели на себя одинаковую чудовищную маску идиотизма и безразличия — рты полуоткрыты, носы опущены, нижние челюсти отвисли, и у многих стекает по ним слюна, глаза неподвижно устремлены в пространство — если только остались еще глаза на лице, ибо все больше становилось таких, у кого зрачки закатились под лоб и глазные орбиты заполняет лишь мертвенная пустота белка. Похоже было, здесь имело место подобное же наваждение, которое сначала снизошло на князя-настоятеля Малифлюуса, когда он извергал слова в неудержимой диарее, — только на сей раз не было никого, кто прекратил бы это безобразие свистом: не будут же освистывать собственное бесчинство те, кто его творит.

Меж тем золотая колесница Гелиоса, пышущая нестерпимым зноем, поднималась по индигово-синему небу, а стрелки часов на ратуше двигались все быстрее и быстрее, словно их подгонял топот пляшущих ног; вот они показывают половину десятого, но едва эта половина промелькнула, как пробило четыре хриплых удара, отмечающих полный час, а затем десять ударов послабее — а пляска все продолжается с нарастающей силой.

Что же тем временем делал наш герой, Петр Кукань, прикованный к скамье двуколки, что застряла в обезумевшей толпе? Поддался ли он массовому гипнозу, пытается ли плясать, насколько ему позволяют оковы, хотя бы так, как те хитрецы на столбах или на головах каменных святых: лишенные возможности плясать, они по крайней мере подпрыгивают на задницах? Неужто и он, к стыду своему, потеряв всякое представление о чести и отличительных признаках образованного человека, позволил, чтобы ленивая слюна стекала по его подбородку? На это мы ответим без раздумий и с негодованием: да что вы! Ни в коем случае! Разве это похоже на нашего Петра?! Умея мыслью и самодисциплиной бороться против массового безумия, которое напустила Либуша — ибо он столь же легко узнал ее в костюме юноши, как это сделал, без сомнения, и догадливый читатель, — и, будучи человеком дела, не в силах тупо сидеть сложа руки да наблюдать бездеятельно, как старается прекрасная колдунья оттянуть казнь, пока не явится спасение, Петр принялся действовать самостоятельно и на свой страх и риск. Не сведущий в темных и подозрительных чарах, какими вполне владела Либуша, он пошел по пути разума и здравого смысла — то есть вещей, несовместных с беснованием народа на площади, как несовместимы вода и пламя; не подозревая, что тем самым губит себя, Петр пытался освободиться от своих пут. Что он при этом думал, что представлял себе? Да только то, что, освободив руки и ноги, он, вместо ожидания какого-то проблематичного спасения, сможет проложить себе дорогу через толпу и скрыться из виду, прочь отсюда, как можно дальше от этих проклятых мест.

Легко, однако, говорить — освободиться от пут. Подручные палача в черных капюшонах, стянувшие ему руки и привязавшие к скамье двуколки, были, правда, еще молодые, но уже ловкие и искушенные в своем ремесле ребята, так что, не будь Петр Кукань Петром Куканем, он не освободился бы и до второго пришествия. Мы несомненно помним, как давно, тринадцать лет назад, в бастильском застенке, он одним рывком разорвал ремень, стягивавший ему запястья, и не было причин, по которым он не смог бы сделать то же самое и теперь, ибо если за эти тринадцать лет силы его не увеличились, то они наверняка и не уменьшились. Но не тут-то было! Тогда его связали французскими ремнями, гибкими и тонкими, иными словами — по-французски фривольными, меж тем как сегодня это были ремни немецкие, основательные, каких и быку не порвать. И если все же, после нечеловеческих усилий, Петру удалось-таки их перервать, то мы можем счесть это чудом, если только не согласимся с оправданным подозрением, что и сам он слегка заразился припадками святого Витта, бешеные дерганья и выкручивания которых придавали заболевшим исключительную физическую силу. Верно одно: пока Петр выдирался из немецких пут, у него уже закатывались зрачки и белели под веками чистейшие белки. Когда ремень наконец лопнул, Петр закрыл глаза и довольно долго сидел без движения, дрожа всем телом, облитый потом, и с обоих запястий у него капала кровь.

К этому времени Либуша уже перестала плясать; она стояла, утомленно прислонившись к столбу виселицы, и озирала площадь — все ли в порядке; и только когда ей казалось, что там или тут пляска ослабевает, она щелкала плетью и молодым своим, звонким голосом выкрикивала слова, в которых знаток распознал бы искаженные имена, известные в кабалистике; тогда новая, с позволения сказать, жизнь вливалась в ослабевших плясунов, и усталые ноги опять начинали ходить ходуном, а головы качаться и кивать во все стороны. Либуша могла быть довольна своими трудами, ибо все шло как по маслу. Но тут она заметила возню Петра и, увидев, что он высвободил руки, более того, собирается отвязать себя от скамьи, в ужасе крикнула ему:

— Не делай этого, Петр, не делай!..

Но тот, в упомянутом уже неведении темных и подозрительных чар, не обратил внимания на ее крик и продолжал начатое, наивно полагая, что добился успеха: выпростав из пут свои длинные ноги, он выпрямился во весь рост, похожий в этот момент на своего знаменитого земляка магистра Яна Гуса, каким его изобразил скульптор — возвышающимся подобно маяку над мечущимися у его ног бесами и всякими тварями. Было это и просто, и прекрасно, и героично, и по-своему радостно — хорошо ведь радоваться тому, что кто-то сумел сохранить ясную голову и человеческое достоинство посреди всеобщего прыгучего безумия, — но в данный момент радоваться этому было в высшей степени неуместно: если б не это прыгучее безумие. Петр теперь уже добрый час умирал бы в жестоких мучениях; что же касается его поразительного, по-человечески гордого самообладания, то оно подействовало как весьма отрезвляющий элемент. Вот почему палач, начавший пляску одним из первых, увидев, что преступник встал, разом очнулся от транса и заорал грубым голосом из-под своего красного капюшона:

— Heda!

Это немецкое словечко не означает ничего, вернее, чуть больше, чем ничего: это такое же восклицание, как наше «эй» или «эге». Но что означали Либушины «айе, гун, ва, хеар»? Тоже ничего! Гипотеза некоторых исследователей, выводящих «айе» от дионисийского возгласа «эвое», весьма интересна — с той, однако, оговоркой, что словечко «эвое» равным образом смысла не имеет. А вот же развязали эти выкрики Либуши на площади целый пандемониум прыжков и скачков! Не удивительно, что крик палача отрезвил обоих подручных, подскакивавших возле двуколки, и они, очнувшись и увидев, что осужденный развязался, мигом взялись за дело: один подставил Петру подножку, и тот рухнул обратно на скамью, так как ноги его омертвели после того, как долго были связаны, а второй подручный сдавил ему горло. Петр отбивался, напрягая остатки сил, но тут подоспел и сам палач, за ним ринулись на помощь рейтары, тоже очухавшиеся от наваждения, и все они потащили упирающегося Петра на помост. Так, прежде чем толпа успела прийти в себя, настал Третий Великий Момент — время собственно экзекуции.

Всеобщая пляска прекратилась еще быстрее, чем началась: минута — и стихли топот, блеяние, кряхтение, все безумие испарилось; так бывает, когда порывом ветра уносит облачко, заслонившее солнце. Господа на балконе перестали подпрыгивать, на лицо бургомистра Рериха, только что вполне идиотическое, вернулось выражение горестной озабоченности, снова строгой и достойной стала фигура Малифлюуса, сидевшие на карнизах перестали болтать ногами, успокоились младенцы на руках у матерей, и если кто еще дергался, довольно было разок-другой толкнуть его в бок, чтобы тот опамятовался. И у всех был такой вид, будто ничего не случилось, словно никто и понятия не имел о том, что с ним только что творилось. Вполне возможно, и впрямь никто не помнил, как пролетел этот час и куда он ушел, — так бывает с эпилептиками, которые, придя в себя, совершенно не помнят, в каких они бились корчах. Улеглась пыль, поднятая плясавшими, музыканты снова схватили свои кружки, а блондинистый озорник, только что выкидывавший свои коленца на черном помосте, исчез, словно его никогда и не было. В наступившей тишине слышны были только звуки борьбы — Петр все еще упорно сопротивлялся палачам и рейтарам, пока те не швырнули его на помост и не привязали, растянув ему руки и ноги, к железным крючьям, вбитым в доски.

Затем палач тщательно подложил под суставы его конечностей дубовые плашки, так, чтобы руки его и ноги не касались помоста, после чего — ну, после чего и приблизился апогей Третьего Великого Момента: оба подручных сняли с кола колесо и передали его в опытные и мускулистые руки мастера заплечных дел. Мастер ухватил колесо, расставил ноги, как и подобает палачу, и медленно стал поднимать колесо над головой, чтобы сбросить его с этой высоты для начала на левую голень Петра; стал поднимать, сказали мы, но не поднял, ибо в этот действительно последний момент в северной части площади раздался цокот копыт мчащегося коня и над головами притихшей толпы разнесся голос человека, привыкшего повелевать и уверенного в том, что его приказы будут выполнены, одним словом, голос высшего офицера, барственного барина, властный и повелительный:

— Halt! [32]

Точности ради добавим, что это прозвучало не «хальт», а «альт», стало быть, прискакавший господин был не немец, поскольку не выговаривал звук «h». Но вид этого человека на покрытом пеной коне несомненно арабской породы был столь великолепен, его платье, хотя и запыленное, столь ослепительно, а бумага, свернутая трубочкой, с привешенной красной печатью, в его правой руке — столь официальной и важной, что мастер заплечных дел, при всей ужасности своего ремесла бывший человеком весьма приниженным и угодливым, отступил на шаг и медленно, осторожно опустил к своим ногам страшное колесо. Петр, который лежал, стиснув зубы и сомкнув веки, сосредоточив всю силу своей воли только на том, чтобы не вскрикнуть, не застонать, когда падет первый удар, ожидаемый им с каким-то жутким любопытством, поднял голову посмотреть — что там еще случилось? И к безмерному своему изумлению, узнал в элегантном всаднике, подоспевшем ему на помощь в самый тяжкий момент, давнего своего приятеля шевалье де ля Прэри.

ИСПЕПЕЛЕННОЕ НУТРО АЛЬБРЕХТА ВАЛЬДШТЕЙНА

В Меммингене, во временной летней резиденции герцога Альбрехта Вальдштейна, генералиссимуса императорских войск, все было и делалось так, как было и делалось всегда и везде, куда бы ни заявлялся со своим двором на более или менее длительный срок сей могущественный и обидчиво-требовательный человек, ибо герцог не довольствовался в дороге занятием того или иного дома, той или иной гостиницы или нескольких гостиниц, — он всегда захватывал весь город. Так и на сей раз, еще за два месяца до его прибытия, пока сам он оставался в Карловых Варах, где лечил свою подагру, в Мемминген уже явились герцогские квартирмейстеры и экспроприировали для него и его приближенных дворец банкирского семейства Фуггеров плюс два соседних с ним дома вдовы богатого доктора прав. Для прочих герцогских людей, рангом пониже, были очищены квартиры в лучших домах города; обитатели их переселились куда сумели — в подвалы, на сеновалы, к родственникам…

Спешно созванная магистратура города приняла и утвердила следующие безотлагательные меры: прочистить и починить все дымоходы, убрать с улиц, а главное, с площадей весь навоз и прочие нечистоты, вычистить все каналы и сточные канавы, запереть или умертвить всех собак, дабы они лаем своим не оскорбляли слух герцога. Всем горожанам было предписано во время пребывания герцога в городе вести себя прилично, достойно и воздерживаться от пьянства, каковое влечет за собой всякие безобразия. Улицы вокруг фуггеровского дворца надлежит устлать соломой, чтобы грохот колес не нарушал тишину, особенно любезную герцогу. По той же причине велено отменить колокольный звон, барабанный бой, объявления глашатаев и музыку. Ночным сторожам запрещено петь и трубить часы, детям шалить, визжать и вообще производить шум, damit keine Beschwerdt moge entstehen, — дабы не могло возникнуть никаких жалоб.

Герцог Альбрехт Вальдштейн покинул Карловы Вары в начале жаркого лета тысяча шестьсот тридцатого года, точнее — девятого июня, за десять дней до начала объявленного имперского сейма. Обойдя стороной Регенсбург, он двинулся на Нюрнберг, где поругался с господами магистратами, ибо город задолжал ему двадцать тысяч золотых военной контрибуции, а оттуда, через Ульм, где ему были преподнесены ценные дары — серебряный столовый прибор, множество вина, рыбы, волов, овец и телят, — направился в Мемминген. Поезд его поражал роскошью, прямо дух захватывало. Впереди ехали трубачи с позолоченными трубами и знаменами, шитыми серебром, за ними три сотни герцогской лейб-гвардии в ало-золотых мундирах, с среброконечными пиками в железных руках; далее следовало тридцать золоченых, обитых красной кожей карет шестериком; в этих каретах, кроме самого герцога, сопровождаемого пригожим и веселым племянником Максом, ехали самые видные сановники его двора: главный гофмейстер, главный кравчий, главный конюший, начальник военной канцелярии, главный егерь — все благородные господа, в том числе носители столь звучных имен, как Лихтенштейн, Гаррах, Дитрихштейн. В следующих тридцати не менее роскошных каретах шестериком совершали путь дамы этих сановников: придворный этикет, импортированный из Франции, не поощрял семейную жизнь, в силу чего господа путешествовали отдельно от своих супруг. За поездом дам, в сорока каретах четвериком, разместился придворный персонал первого ранга, и прежде всего шеф-повар со своим помощником, мастер по паштетам, пекарь, пирожник, французский повар и надсмотрщик над каплунами; далее — старший егерь, лекарь, фельдшер, сокольничий, счетовод, писарь; далее — накрывальщик на стол, разносчики напитков и блюд. После них громыхало сорок грузовых подвод, а замыкали колонну конные отряды лакеев, цирюльников, придверников, пажей, оруженосцев и их наставников, учителей фехтования, верховой езды и танцев, а также люди придворных: один Лихтенштейн, главный гофмейстер, вел за собой полсотни слуг, главный конюший — три десятка, главный камердинер столько же. С тылу колонну прикрывали триста конных мушкетеров. А позади всех тряслись на мулах палач и его подручный.

Члены меммингенской магистратуры, все при полном параде, ждали высокого гостя у входа в его новую резиденцию, — громоздкое и малопривлекательное на вид, зато прочное и поместительное здание неподалеку от городской стены, со странной крышей, имеющей весьма сложные очертания и поросшей овсом, репейником и сорными травами. Господа магистраты, отлично понимая важность момента, были напряжены и нервничали, ибо общеизвестно было, до чего неисповедимы и изменчивы, подобно апрельской погоде, настроения герцога. Бургомистр держал в кармане листок с приветственной речью, составленной дюжиной мудрых голов, — каждое словечко в ней было продумано и взвешено на аптекарских весах; бургомистр рассчитывал вытащить этот листок и прочитать речь от лица всей магистратуры с тем, чтобы заслужить наивысшее расположение герцога. Но человек предполагает, а решают-то сильные мира сего. Герцог, высокий, костлявый человек с нездоровым желтоватым лицом, на котором резко выделялась чернота знаменитых вальдштейнских усов и бородки, не дал бургомистру возможности даже извлечь записку из кармана, а не то что ее прочитать. С трудом выбравшись из кареты, герцог мановением двух поднятых пальцев пресек первые же приветственные слова главы города.

— Хорошо, хорошо, спасибо, — буркнул он и, приподняв шляпу, украшенную красными перьями, удалился — медленно, сильно припадая на обе ноги, поддерживаемый племянником. И в то время, пока по соломе, настланной перед дворцом Фуггеров, еще катились беззвучно кареты с остальными господами, окна герцогских апартаментов в бельэтаже ослепли: шторы опустились. Утомленный долгой дорогой, герцог отправился на отдых.

Письменные документы, удостоверяющие эти события, единогласно утверждают, что лечение в Карловых Варах существенно помогло герцогу. Мы же, однако, полагаем, что единственным источником и автором таких сведений был врач, замещавший доктора Беера, который много лет опекал здоровье герцога, но сам заболел незадолго до того. Ну-с, а этот временный врач уделял внимание только телесной оболочке Вальдштейна, пренебрегая его душевным здоровьем, элементом не менее важным. Придворные, все без исключения любившие герцога, сходились во мнении, что эта душевная сторона скорее ухудшилась вследствие лечения в карловарских источниках и что черная меланхолия, замечаемая у герцога в последний год, еще усугубилась после его прибытия в Мемминген. Незадолго до отъезда из Карловых Вар герцог отпустил со службы своего верного и испытанного астролога Сени, который возбудил его гнев каким-то опрометчиво неблагоприятным предсказанием, и теперь без советов астролога Вальдштейн был как без рук. Место Сени должна была занять какая-то не то ведьма, не то прорицательница, рекомендованная испанским послом, также лечившимся в Карловых Варах, но она все не показывалась, и герцогу приходилось день за днем, в полном одиночестве, разгадывать ужасные тайны грядущего и Вселенной. Лишенный вдобавок общества своего веселого племянника Макса, который уехал в Регенсбург, чтобы посылать оттуда донесения о ходе имперского сейма, герцог большую часть времени проводил в унылой изолированности своего рабочего кабинета, не видимый никем, мрачный и изжелта-бледный. Куда девались его энергия и неутомимость в работе, которые в свое время помогли ему добиться власти, славы и богатства! Военных курьеров, гонцов с депешами, отчетами, счетами, запросами, посланиями он заставлял ждать в передних и коридорах долгие дни и ночи, прежде чем принять их — если вообще принимал; на корреспонденцию, поступавшую к нему, он чаще всего давал письменные ответы, составляя их в полном уединении. И заботливые придворные, следившие за герцогом издали — но с ничуть не меньшим опасливым вниманием, — были просто шокированы, когда какой-то любопытный, имевший доступ в его кабинет, вынес оттуда скандальную сплетню — будто герцог тайком проводит время за чтением книг эротического содержания с непристойными картинками. Ах, это уж слишком! Где те времена, когда герцог сам бурно и необузданно предавался ars amandi [33] вместо того, чтобы читать о нем! — и у него оставалось еще вполне достаточно сил на взрывы ужасного гнева, апогеем которого бывало его знаменитое устрашающее «Повесить шельму!».

Вальдштейнов палач и его подручный, поселенные в садовом домике, сидели, подложив под зад руки, ибо не знали, к чему их еще приложить.

Благодетельным отклонением от такого маразма, который, кроме самого герцога, начал охватывать уже и весь его двор, был визит в Мемминген знаменитого отца Жозефа, прозванного Серым кардиналом.

Герцог получил известие о предстоящей поездке отца Жозефа в Регенсбург и о том, что святой муж намерен по дороге остановиться в Меммингене, дабы засвидетельствовать свое почтение его высочеству верховному командующему императорских войск Вальдштейну, герцогу Фридляндскому, от имени французского посла в Швейцарии Брюлара, который должен сопровождать отца Жозефа. И герцог, стряхнув с себя вялость, отдал приказ принять прославленного капуцина с такой помпой и великолепием, что придворные не удержались от понимающих усмешек и тихих иронических замечаний: дескать, мечта герцога понравиться французам и впорхнуть в их элегантные объятия до того сильна, что в состоянии даже вырвать его из предсмертной летаргии, и это несмотря на то, что сей французский капуцин совсем еще недавно с негодованием говорил об «infamies et violences de Volestein» — о мерзостях и насилиях Вальдштейна.

Получив сообщение, что французская делегация следует в восемнадцати каретах, Вальдштейн решил выехать навстречу ей с представителями своего двора в таком же числе экипажей — что и было сделано. Оба поезда, французский и вальдштейновский, встретились на берегу Боденского озера, недалеко от города Линдау. Парило, на небе ни облачка, зато с озера, удивительно синего, веял приятный ветерок. Завидев друг друга, кучера стали сдерживать лошадей и наконец остановились на расстоянии пятидесяти — шестидесяти шагов. Наступила минута колебаний: что теперь? Легко сказать — выехать кому-то навстречу; а кому первому выйти из кареты? Кто кому должен пойти навстречу? Посол Брюлар был гость, и, по всей видимости, Вальдштейну первому полагалось спуститься наземь и пройти навстречу французу. Но ведь Вальдштейн — особа высокая и могущественная, а кто такой Брюлар? Ничтожество! Подобает ли Особе идти навстречу Ничтожеству? И даже если Вальдштейн соблаговолит выказать такое расположение — как повести себя Брюлару? Допустить ли, чтобы герцог подошел к самой его карете? Это была бы грубая неучтивость, более того — оскорбление. Или ему тоже покинуть карету и выйти навстречу герцогу?

Но как далеко ему пройти? Может, не ждать, когда из кареты выйдет Вальдштейн, и выйти первому? А вдруг Вальдштейн, известный спесивец, вообще не вылезет из кареты, и Брюлар окажется на дороге один-одинешенек, чем покроет себя позором на веки вечные? Тем более что всем известно — герцог выехал встречать не его, посла Франции, а отца Жозефа, который — орден милостиво разрешил ему, в нарушение устава, путешествовать в экипаже — сидит где-то сзади, невидимый, и, не будучи облечен никаким официальным заданием, строго говоря, даже не входит в состав делегации; но если это так — а так оно и было, — то Брюлару нет никаких оснований лебезить перед герцогом. Трудные и серьезные проблемы, ведь тут затрагивалось все: престиж, лицо, честь, более того — слава Франции!

И вот между обоими поездами, застывшими на дороге, словно загипнотизированные друг другом, забегали, невзирая на жару и пыль, посредники — les pariamentaires [34], знатоки этикета. Несмотря на их глубокие знания в этой области и всю их добрую волю, справились они со своей задачей лишь после целого получаса беготни от головы французской колонны к голове вальдштейновской, от Брюлара к герцогу и обратно. Было решено: Брюлар и Вальдштейн покинут кареты одновременно и пройдут навстречу друг другу точно до половины расстояния между их каретами, каковую срединную точку парламентеры предварительно тщательно вымерили и обозначили, воткнув свои шпаги в землю по обе стороны дороги. Все это произвело впечатление, будто здесь готовятся скорее к поединку, чем к акту вежливости.

Но вот уже оба господина вылезают из карет и шагают лицом друг к другу; то ли важность момента разогнала подагрические боли, то ли герцог совладал с ними силой воли, но шел он медленно — да и Брюлар не спешил, — но с достоинством, не хромая, даже с известной элегантностью. Затем произошел чудесный, сладостный для взора обряд взаимных приветствий: оба господина раскланиваются достойно и важно, ничуть не сгибая спины, слегка отведя назад левую руку и выставив вперед правую ногу, левую же чуть-чуть согнув в колене, и обнажают голову грациозным жестом, чтобы помахать шляпами над самой землей сначала влево, потом вправо, словно желая друг перед другом смести с дороги пыль; затем они берутся за руки и заверяют друг друга, что они совершенно ravis и enchantes, восхищены и очарованы этой встречей. После этого уж и прочие господа покидают свои экипажи и радостно спешат навстречу друг другу, и все они ravis и enchantes. Право, воды Боденского озера никогда еще не видели столько ravissement и enchantement [35], и в пыль линдауской дороги никогда еще не впечатывалось столько pas du courtisan [36], в воздухе так и мелькали великолепные перья райских цветов, украшавших шляпы господ, и золото богатых перевязей, и алость бархата, и белизна кружев.

Среди этих придворных селадонов странно выделялась фигура небритого, грязного и босого монаха в драной орденской рясе; неподвижно выпрямившийся, с окаменелым выражением сурового и худого лица, он благословил господ из свиты Вальдштейна, поспешивших к нему — сам Вальдштейн впереди, — чтобы разглядеть его поближе.

— Досточтимый отче, — заговорил с ним герцог, — я в самом деле ravi и enchante встречей с Вами и высоко ценю любезность, проявленную Вами в том, что Вы не пожалели времени, чтобы навестить по дороге мое скромное временное жилище.

Отец Жозеф отвечал:

— Сын мой, это не любезность, а обязанность, которую я, как верный слуга родины и короля, исполняю по мере своих сил и в пределах своего долга перед Господом. Слава вашего герцогского высочества и блеск ваших деяний, сын мой, не дозволяют мне пренебречь возможностью лично выразить вам свою благодарность за то рвение, с каким вы отстаиваете интересы святой нашей церкви в ее великой борьбе против отступников, и благословить ваши достохвальные усилия.

Все это отец Жозеф произнес негромким интеллигентным баритоном, ни разу не запнувшись, на французском языке, звучном, как колокол, как то самое «дин-дан-дон» из припева песенки, которую, как мы помним, он любил напевать. Так умел он говорить; Вальдштейн далеко не мог с ним в этом сравниться.

— Я смущен такой похвалой, Ваше Преподобие, — сказал он. — Однако факт — нам много есть о чем потолковать. Прошу оказать мне честь и занять место в моем экипаже.

Так и сделали; и по дороге к Меммингену выяснилось, что герцог отлично осведомлен о той ревностной агитации, какую отец Жозеф давно еще, до начала войны, проводил в пользу крестового похода против турок, стремясь убедить и привлечь к этой идее папу и правительство Франции, равно как и о том, что идея сия вдохновила отца Жозефа на сочинение длиннейшей эпической поэмы в четыре тысячи пятьсот строк, озаглавленной «La Turciade», «Туркиада», которую он закончил, когда война длилась уже семь лет и о крестовом походе на мусульманский Восток нечего было и думать. В этой неудаче, всего лишь временной, как утверждал автор в поэме, повинен сам Антихрист, который, чтобы предотвратить войну против Турции, уже готовую разразиться, раздул военный пожар в сердце Европы — в Чехии.

Ну-с, и пока карета, жарясь на солнце, мягко покачивалась по дороге от Линдау к Меммингену, герцог, этот верный слуга императора Габсбурга, известного противника крестового похода, заявил, к некоторому удивлению отца Жозефа, что до последней буквы согласен с ним, отцом Жозефом, и что его желание истребить турок ничуть не меньше, чем желание отца Жозефа. Поэмы об этом он, правда, не написал, так как стихом не владеет, и никому еще не высказывал свое величайшее в жизни желание; это, однако, никоим образом не изменяет того факта, что он, герцог Фридляндский, лелеет в душе, как высший и благороднейший идеал, мысль обнажить свой меч во имя креста против полумесяца.

Если герцог воображал, что такое его признание повергнет святого мужа в экстаз, то его ожидало разочарование.

— Рад это слышать, сын мой, — отозвался на его слова отец Жозеф. — Но, учитывая сложившиеся в мире обстоятельства, слово «идеал», употребленное вами, следует понимать как нечто такое, что возможно осуществить только в неопределенном будущем. Право же, помышлять о священной войне против турок в то время, когда миру, исповедующему истинную веру, грозит опасность со стороны Швеции, Дании, Англии и Голландии, мягко говоря, нереально и даже грешно, ибо человеку надлежит стремиться к исполнению явственных и бесспорных решений Господа, а не противиться им; в данном же случае Господь явно установил, что священный поход на неверных, сиречь на турок, следует предпринять лишь после подавления лютеранской и прочей ереси. Это, сын мой, я говорю с болью в сердце, ибо поход на турок, как вы с такой тонкостью почувствовали, действительно был и остается моей самой любимой идеей. Но что такое желание столь хрупкого и одинокого создания, как я, в сравнении с волей Божией? Неужто пустыми и бессодержательными должны стать наши слова, ежедневно повторяемые в молитвах: fiat voluntas tua [37]?

— Безусловно, нет, — пробормотал герцог, пораженный холодной отповедью монаха.

— Турецкому вопросу, — невозмутимо продолжал отец Жозеф, — мог придать движение и силу один лишь Пьер Кукан де Кукан, в свое время первый советник султана. Но Господь, распалясь гневом на грехи европейцев, не признал нас достойными такой милости — предпринять святое дело искупления, и разрушил благочестивые усилия Пьера. Имя Пьера де Кукана, одно время известного под именем паши Абдуллы, Учености Его Величества султана, вам, надеюсь, известно.

Герцог стал припоминать.

— Пьер, Пьер… Как дальше, простите?

— Де Кукан.

— Это имя мне незнакомо, — сказал герцог. — Но о паше Абдулле я в свое время многое слыхал. Что с ним произошло?

— Он исчез. Наша эпоха, пускай кровавая и жестокая, слишком тесна для человека его формата. Я твердо надеюсь, что он еще жив, и молю Бога, чтобы он вернулся и вмешался в историю, как он делывал и прежде, ибо если так случится, то это будет для меня явственным знамением, что деяния, сотрясающие человечество, начинают подниматься над недостойной и бессмысленной мышиной возней, в какой оно увязло.

— Если Вам так важна судьба этого Пьера де Кукана, я охотно поищу его, — сказал герцог. — Но не будем отвлекаться. Вы сказали, досточтимый отче, что в данных обстоятельствах заниматься идеей войны против турок — грех. Однако, простите мне это, в пункте греха я не так щепетилен, как Вы, и потому, — да будет мне позволено употребить ваше выражение, — я буду лелеять эту мысль и впредь, тем паче что она оправдает мой другой, действительный грех, а именно создание огромной армии, до того огромной, что я теперь не могу распустить ее, не наводнив Европу люмпенами и грабителями, в которых превратятся мои наемники, едва перестав быть солдатами. Да, весьма возможно, что армию мою нельзя распустить; но зачем мне ее распускать, если, добившись конечной победы здесь, я могу повернуть ее на восток, против турок?

— Повернуть на восток… — тихо повторил отец Жозеф. — Под командованием победоносного Габсбурга…

— Под моим командованием, — возразил герцог. — В тесном взаимодействии с правительством Его Величества короля Франции.

В тот же вечер в своей меммингенской резиденции Вальдштейн дал в честь французской делегации великолепный ужин из тридцати двух перемен. Отец Жозеф не принял в нем участия, наложив на себя строгий пост во искупление греха изнеженности, совершенного им, когда он путешествовал в карете.

А на следующее утро французы покинули Мемминген. Добравшись до Регенсбурга, отец Жозеф первым делом посетил заядлого противника Вальдштейна, курфюрста Баварии герцога Максимилиана, у которого провел несколько часов в строго секретной беседе. Монах намекнул, что его начальник, кардинал Ришелье, не возражал бы, если б герцог Максимилиан ссадил с трона Габсбурга и сам надел бы на себя императорскую корону; Его Преосвященство готовы были бы даже подсобить ему в этом деле, склонив католических курфюрстов выбрать императором Баварского герцога. Это могло бы гладко и элегантно положить конец традиционной вражде, между французским правительством и Габсбургами: последних просто сметут, et voila [38]! Но прежде чем это сделать, было бы необходимо — и это кардинальное условие, conditio sine qua non — добиться, чтобы так называемый герцог Фридляндский, Альбрехт Вальдштейн, был лишен функции генералиссимуса императорских войск и отпущен со службы.

Герцог Максимилиан возразил, что это легче сказать, чем сделать. Среди курфюрстов нет ни одного, кто всеми силами души не желал бы послать к дьяволу этого чешского парвеню Вальдштейна; об этом уже не раз говорилось на тайных встречах, и курфюрсты пришли к прямо-таки трогательному единодушию. Но есть тут немалая трудность: увольнение Вальдштейна может произойти только по приказу императора, а император цепляется за Вальдштейна, видя в нем свою главную, если не единственную, опору. И еще одно препятствие: сам Вальдштейн. Он отнюдь не овечка, не беспомощный дурачок. У него, без сомнения, всюду шпионы, осведомители, и едва он узнает, что в Регенсбурге что-то затевается против него, явится сам во главе своих полков, и свадьбе не бывать.

— Исходя из своего знания человеческих душ, — возразил отец Жозеф, — я полагаю, что он никуда не двинется и ничего не предпримет против сил, которые воздвиглись на него по его собственной вине. Я познакомился с ним и долго беседовал, испытав при этом то чувство горечи, какое охватывает нас при свидании с человеком, некогда полном душевных и телесных сил — ибо без этого он не достиг бы могущества и богатства, — но который вследствие бессчетных своих несправедливостей, пороков и безбожия сделался тенью самого себя, так что подорвано не только физическое его здоровье, но ослабел и ум.

Герцог Максимилиан оживился:

— Стало быть, Вальдштейн сделался слабоумным?

— Разве я употребил такое выражение? — удивился отец Жозеф. — В таком случае приношу свои извинения Вашему Высочеству, ибо это выражение неверно. Ум нынешнего Вальдштейна ничуть не слабее, чем у любого обычного представителя человеческого рода. Но судьба его далеко не обычная, и для того, чтобы справиться с задачами, которые он сам себе поставил, требуется энергия в сочетании с острым умом, которого ему и недостает в его нынешнем жалком состоянии. Прошу, Ваше Высочество, поверьте моему опыту. За свою жизнь, которую я посвятил распространению славы Божией и заботе о благе человечества, мне доводилось встречать многих исключительных личностей, избранных Господом в качестве орудий для исполнения его предначертаний, как милосердных, так и гневных, иначе говоря — личностей, делающих историю. Все эти избранники Божьи отличались от прочих людей тем, что в них пылало пламя силы и самоотвержения, вложенное в их сердца самим Господом, и я каким-то шестым чувством ощущал это пламя столь же явственно, как мы ощущаем жар огня, горящего в камине. Но у герцога Вальдштейна ничего подобного я не ощутил. Он, столько сделавший для раздувания европейского пожара, сам нынче испепелен, и душа его мертва и холодна.

Герцог Баварский задумался.

— Любопытно, — изрек он. — Отче, наклонитесь, пожалуйста, поближе к моей груди — хочу знать, как обстоит дело со мной, прежде чем пуститься в эту великую борьбу: каким кажется Вам мое пламя? Может, и оно тоже малость угасает?

Отец Жозеф едва заметно усмехнулся.

— Заверяю Вас, сын мой, пламя, бушующее в груди Вашего Высочества, чрезвычайно сильно и обжигающе.

И герцог Максимилиан, этот темный, бородатый воитель, густо покраснел от удовольствия.

— Ну, я рад, право же, рад! А то уж начал было опасаться, что я не на той высоте, как в молодости. Но скажите, отче: если Вальдштейн не способен более на решительные и великие дела, почему Вам так важно, чтоб его убрали?

— Потому, что машина, запущенная им, может долго еще работать по инерции и наделать неизмеримых бед. И если он уже не способен на великие дела, то не исключено, что, желая самому себе доказать, будто он все еще не на дне, он может прибегнуть к насильственным действиям. А самодовлеющее насильственное действие, внушенное глупостью и честолюбием, может иметь худшие последствия, чем деяние, порожденное ясным разумом, твердой волей и широким кругозором, — как, например, деяние, предстоящее Вашему Высочеству, свершив которое Вы войдете в историю как победитель врага рода человеческого, каковым бесспорно является герцог Альбрехт Вальдштейнский.

Все эти события происходили, разумеется, пока Петр Кукань еще служил в лейб-гвардии Тосканского герцога. Сведения, сообщенные ему несколько позднее папой, столь совершенно секретные, что папа заставил Петра немедленно после прочтения сжечь бумажку, свидетельствуют, что дальнейшие тайные демарши отца Жозефа у курфюрстов, собравшихся в Регенсбурге, не были безуспешными. Курфюрсты, люди в большинстве своем мешкотные и нерешительные, поначалу не очень-то верили разговорам о слабости Вальдштейнова ума и об испепеленности его души, но тут в Регенсбург проникли слухи о новой нелепости, совершенной герцогом Альбрехтом, и слухи эти подтвердили все умозаключения отца Жозефа.

Случилось же следующее.

«ПОВЕСИТЬ ШЕЛЬМУ!»

В начале года, о котором у нас идет речь, еще зимой, Вальдштейн послал старого своего приятеля и соратника, фельдмаршала дона Балтазара Маррадаса, проинспектировать крепости и укрепленные города — за исключением тех, конечно, что были в руках неприятеля, — с тем чтобы вскрыть недостатки этих оборонительных систем и письменно доложить обо всем, придерживаясь только правды, действительного положения и фактов. Дон Маррадас, муж суровый, имевший обыкновение метать громы и молнии, выполнил задание добросовестно и основательно; от взгляда его черных испанских глаз, казавшихся маленькими в соседстве с огромным крючковатым носом, подпертым длинными и узкими усами, не укрылось ничего, что могло бы ослабить оборону того или иного пункта. Его доклад на двадцати страницах, исписанных убористым энергичным почерком, был удручающе непримирим. Рядом со специальными военными терминами доклад изобиловал народными выражениями вроде «свинство», «разгильдяйство», «бардак», «воровство», «дармоеды», «ослы» и т. п.

«Можно только порадоваться тому, — писал дон Маррадас между прочим, — что крепость, стратегически столь важная, как Раин на Лехе, вооружена самыми совершенными пушками сорок восьмого калибра. Менее отрадно то, что орудия эти установлены на бастионах столь идиотски, что не осталось места ни для прислуги, ни для боеприпасов, а сами бастионы так ветхи, что не выдержат более пятнадцати — двадцати сотрясений вследствие отката стволов после выстрелов. Это вредительство».

«Очень хорошо, — писал он в другом месте, — что наши уважаемые курфюрсты решили опять, как обычно, собраться на свой совет под охраной укреплений Регенсбурга. К сожалению, надо сказать, что укрепления эти дырявого горшка не стоят. Их линии разорваны, так что центр обороны приходится на средневековые стены; на юге, не защищенные рекой, соединительные укрепления так растянуты, что взаимная огневая защита бастионов невозможна; на северо-востоке города есть только земляной вал, да и тот осыпается. Приказ императора от 628 года, согласно которому следовало построить малые вспомогательные бастионы в средней части каждой соединительной стены, остался на бумаге, и это безобразие».

«Крепость Ульм на Дунае, — писал фельдмаршал на тринадцатой странице доклада, — вооружена современными дальнобойными орудиями, как и Раин, только обошлись-то с этими орудиями так же слабоумно, как и в Раине: их разместили в непроветриваемых помещениях, так что после длительного огня прислуга неминуемо задохнется. Укрепления Ульма прочны и выгодно расположены, но не представляют тактической ценности, находясь слишком глубоко в линии обороны, а это уже грех наших отцов».

«Новые бастионы в Майнце, — писал далее беспощадный Маррадас, — построены из камня, который плохо соединяется с раствором, так что на вид выглядят прекрасно, но при первом же орудийном ударе рассыплются как карточный домик. В Наумбурге веселые святые, но слишком малочисленный гарнизон. Распоряжение обеспечить ворота города шанцами и укрепить слабые места наугольными башнями и равелином осталось на бумаге, что вопиет к небу».

«Тактическое значение и технический уровень укреплений Аугсбурга ниже критики и устарели. В восточном равелине — пролом, который заделывают уже три года, что, мягко говоря, разгильдяйство».

«Коммуникации от Линца, Хеба, Дрездена, Житавы, Вроцлава и Кладско не защищены опорными пунктами, так что неприятель может прогуливаться по этим местам, словно по променаду…»

И так далее, и так далее, на двадцати густо исписанных страницах, удар за ударом. И заключал свой труд Маррадас следующим образом:

«Следовательно, куда ни глянь, все это не стоит и коровьего говна».

Таким-то словом заканчивался доклад; далее уже была только подпись, число и пункт отправления — город Инсбрук.

Заметим в скобках, что не следует усмехаться энергическому возмущению фельдмаршала, ибо проблема и впрямь была весьма серьезна. Так, например, незаделанный проем в укреплениях Праги, то есть следствие подобного же головотяпства, какое предавал анафеме Маррадас, позволил шведам восемнадцатью годами позднее, в последний год войны, ночью незаметно просочиться в спящий город и за несколько часов захватить огромную добычу — золото, драгоценности, старинные рукописи, скульптуры, картины, — чем на добрую сотню лет превратил нашу золотую матушку-Прагу в нищенку.

Дописав доклад, фельдмаршал сложил его аккуратно, точно четырехугольным пакетом, основательно запечатал и отправил с надежным конным курьером, швейцарцем из области Граубюнден, для вручения в собственные руки Вальдштейна, пребывающего в Меммингене. Курьеру надлежало ехать одному, без охраны, ибо послание было тайным, содержание его щекотливым, а одинокий всадник привлекает меньше внимания, чем целая группа.

— Скачи наперегонки с ветром, — сказал фельдмаршал, отпуская курьера. — Ты мне отвечаешь головой за то, что точно отдашь пакет по назначению.

Курьер вытянулся в струнку, его широкое деревенское лицо расплылось в добродушной простецкой улыбке, открывшей редкие, крепкие зубы. Ибо то был человек добропорядочный, не знающий обмана и хитрости, примирившийся с мыслью, что если до сих пор жизнь его была суровой, то такою же останется и впредь.

Неутомимый наездник, он за три дня проделал трудный путь от Инсбрука до Меммингена и был впущен в герцогский кабинет всего лишь после десяти часов ожидания — весьма короткое время, если вспомнить о черной меланхолии, тормозившей, как мы знаем, активность Вальдштейна.

В тот день герцог находился в милостивом расположении.

— Ну, давай сюда, — сказал он чуть ли не улыбаясь, когда швейцарец отбарабанил рапорт.

Но увы, едва герцог пробежал глазами письмо, подобие улыбки, украсившей было его губы, затененные густыми вальдштейнскими усами, погасло.

— «Куда ни глянь, все это не стоит и коровьего говна», — вполголоса прочитал он конец доклада. — Коровье говно! — повторил он, сильно повысив голос. — И ты, негодяй, осмелился привезти мне такое свинство?! И за три дня добрался до Инсбрука, чтобы поскорей вручить мне подобный знак почтения, швейцарская твоя рожа?! Но я с тобой канителиться не стану, я с тобой разделаюсь по-солдатски, в два счета!

Он помолчал, мрачно взирая на курьера, на это вызывающе и глупо здоровое создание, которому достаточно сожрать в день кусок сала с казенным хлебушком да запить глотком солдатской водки, чтоб сохранить отличное здоровье. И вдруг герцог взревел:

— Повесить шельму!

То была та самая ужасная вальдштейнская формула, перед которой все дрожали; однако за все время пребывания в Меммингене он еще ни разу не прибегал к ней, вследствие чего его палач с подручными, как мы уже сказали, болтались без дела, греясь на солнышке перед своим застенком. Теперь же оказалось, что герцог отнюдь не забыл прежнюю своеобразную свою привычку, а люди его не забыли своих обязанностей. Едва отзвучали роковые слова, как за дверью раздались торопливые шаги и в кабинет вбежали стражники с посеребренными пиками.

— Увести! — рявкнул герцог. — Повесить! Сейчас же!

— Но, Ваше Высочество, я даже не знал, что написано в этом письме! — в ужасе и смятении закричал швейцарец. — Я только выполнял приказ господина фельдмаршала, который велели мне мчаться с ветром наперегонки! Господин фельдмаршал сказали, что я отвечаю головой за то, что пакет будет передан по назначению! И вот теперь за то, что я все сделал правильно, меня повесят? За что? Что я сделал?!

Вальдштейн поднял руку, останавливая стражников, которые уже тащили к двери причитающего, сопротивляющегося курьера, и встал.

— Вы правы, солдат, я поторопился, — сказал он. — И за это приношу вам свои извинения. Да, да, вы правильно расслышали: мы, герцог Фридляндский, извиняемся перед вами, солдат.

Швейцарец, сразу успокоившись, обнажил в улыбке свои редкие крепкие зубы.

— Да ништо, Ваше Высочество, ништо. Будем считать, что ничего и не было. Я-то знаю высоких господ. Вспыльчивы, да отходчивы, потому как люди-то хорошие.

Улыбнулся и Вальдштейн, так что теперь улыбались оба, и солдат, и воевода.

— Ну, не так уж мы хороши, — заговорил последний. — Я, правда, принес вам свои извинения, но это еще не значит, что мое слово произнесено всуе. Ибо то, о чем мы, герцог Фридляндский, однажды распорядились, отмене не подлежит. Я отдал приказ, и приказ этот — конечно, с моим извинением, — будет исполнен.

До курьера не сразу дошел смысл сказанного.

— Стало быть, меня все-таки повесят?

— Да, стало быть, тебя все-таки вздернут, — промолвил герцог, не переставая улыбаться. — Но без урона для твоей чести и, как я уже сказал, с моим извинением.

— Плевал я на такое извинение! — вскричал курьер. — Я ничего не сделал! Я кровь проливал за государя императора! У меня жена и дети! Не хочу я висеть!

— А будешь, мерзавец. И теперь уже без моего извинения, потому что ты провинился, выражаясь грубо при моем высочестве. Ни слова более!

И через десять минут злополучный швейцарец уже качался на виселице за домиком палачей.

Что ж, эпизод сам по себе ни нелепый, ни безумный, ни даже такой уж возмутительный; кое-кто из придворных Вальдштейна, едва замолкли крики курьера, задохнувшегося в петле, высказал даже соображение, что, мол, это хорошо: по крайней мере, старый барин, сиречь Вальдштейн, очнулся от своего помрачения. А изливать свою ярость на головы безвинных, принесших неприятные известия, испокон веков в обычае у сильных мира сего. Эти жестокие обычаи, вполне отвечающие натуре хищника, дремлющей в человеке и всегда готовой проснуться, несколько пообтесались и смягчились с распространением образованности и культуры, но не исчезли вовсе, и герцог в данном случае просто-напросто обновил обычаи предков. Следовательно, тут пока все относительно в порядке. Гораздо худшей, более того, совершенно фатальной, неслыханной и крайне шокирующей была реакция герцога на его собственный поступок. Вместо того чтобы нести бремя этого поступка с презрительной естественностью, как если бы он просто раздавил таракана — а ведь если смотреть с высоты его величия, славы, богатства, положения и власти, то и сделал-то он не более того, — герцог повел себя как какой-нибудь недоумок мещанишка, у которого совесть нечиста, и он пытается скрыть это под видимостью дурацкого удовлетворения.

Ибо в тот день герцог изменил своей недавно приобретенной привычке в одиночестве жевать свои скромные сухари, запивая их снятым молоком, да постные овощные блюда, какими он по совету врачей ограничивал свое питание, и оказал честь высшим придворным, приковыляв к их совместной трапезе в главном столовом зале дворца.

— Ах, я отвел душу, ах, как мне теперь хорошо, это вернуло мне способность радоваться жизни! — заявил он, попивая снятое молоко, пока его приближенные наслаждались, как это было принято при вальдштейнском дворе, превосходным ужином о шестнадцати переменах. — Возможно, вы скажете, мол, швейцарец ни в чем не виноват, да что поделаешь, война есть война, а на войне не так уж скрупулезно разбираешься во всяких тонкостях вроде вопроса о виновности или невиновности человека. И виноват ли я, что в моих жилах течет кровь, а не сыворотка? Курьер вручил мне доклад о состоянии наших фортификаций, составленный по моему приказу фельдмаршалом Маррадасом, и трудно поверить, что этот бесстыдник осмелился мне написать: будто наши фортификации не стоят и коровьего говна! Да, да, вы не ослышались, именно коровьего говна! А открыть вам, что он пишет о разных крепостях и городах, к примеру о Раине, Ульме, Регенсбурге, — у вас волосы дыбом встанут. Так что нечего удивляться, если от всего этого у меня в глазах потемнело. Был бы под рукой Маррадас, повесил бы его! Но его под рукой не оказалось, вот я и повесил его гонца, это ведь логично, не правда ли?

Было это логично или нет, а господа просто опешили от такой речи: последовало всеобщее остолбенение, никто не знал, что сказать, и все обменивались взглядами, в которых читался один и тот же вопрос: что он говорит и зачем? С чего оправдывается, если и сорвал на ком-то злость? И подобает ли генералиссимусу разглашать военные тайны, как, например, то, что наши укрепления и коровьего дерьма не стоят?

Желая спасти положение, главный гофмейстер граф Кристоф Лихтенштейн, человек опытный и умелый царедворец, степенно промолвил:

— Не нам взвешивать поступки Вашего Высочества, ибо наш долг смотреть на них не иначе, как с обоснованным убеждением, что все они продуманны, необходимы и правильны.

Герцог встретил эти слова неприятным, горьким смешком и продолжал свои неуместные излияния:

— Я был бы рад разделить ваше убеждение в необходимости и правильности моих поступков; увы, я тоже всего лишь человек, а непогрешимых людей не бывает. Непогрешимы только звезды, а они ничего мне не говорят, потому что нет уже у меня моего Кеплера, нет и моего Сени, которые умели читать по ним. Была бы хоть эта девка-вещунья, которую я выписал по всем правилам, но и ее я тщетно жду — тем более тщетно, что когда она появится, не исключено, что я и ее повешу на месте, коли уж вошел в раж, — зачем так долго оставляет меня без помощи! A propos [39], не слыхал ли кто из вас случайно о некоем бездельнике по имени Пьер Кукан де Кукан?

Приближенные вынуждены были с огорчением сознаться, что ничего не слыхали о бездельнике, носящем это имя.

— Жаль, — сказал герцог, — отец Жозеф разыскивает его, приписывая этому молодчику, не совсем понимаю, почему, чуть ли не мистическое значение. Я не люблю капуцинов и вообще монахов, но отец Жозеф не просто какой-то там монах, и я считаю хитрым ходом и большим дипломатическим выигрышем то, что мне удалось снискать его благорасположение. Я обещал ему поискать этого Пьера де Кукана, и отец Жозеф, разумеется, так уверен в моем всемогуществе, что несомненно ждет стопроцентного исполнения моего обещания; было бы превосходно, если б мне и впрямь удалось представить ему этого Пьера де Кукана. Но на нет и черта нет. Rien ne va plus. [40] Я даже не спрашиваю, вернулся ли уже шевалье де ля Прэри. Заранее знаю, что не вернулся.

Шевалье де ля Прэри, обедневший французский дворянин, занимавший при дворе Вальдштейна тонкую и хорошо оплачиваемую должность главного дегустатора и знатока вин, три недели назад уехал в Вахау на Дунае закупить фюрштейнского вина марки «сильван», необычайно гармонирующего по вкусу с пряной зеленью, голландским соусом и жареным лососем; как и предполагал в своей мизантропии герцог, о названном шевалье до сих пор не было ни слуху ни духу.

Но на следующий день оказалось, что расположение звезд не совсем покинуло герцога, ибо шевалье де ля Прэри, о длительном отсутствии которого вчера сетовал герцог, не только появился в Меммингене ранним утром, но и привез весть о бездельнике по имени Пьер де Кукан. Весь в пыли, шевалье галопом ворвался в город и, в нарушение всякого этикета, вопреки приказу блюсти тишину, одним словом, не глядя ни на что, беря по три ступени разом, взбежал на второй этаж фуггеровского дворца, когда герцог еще не вставал с постели; шум, поднятый шевалье, когда он, желая проникнуть в частные апартаменты Вальдштейна, подрался с часовыми у дверей спальни, был столь неистов и неслыхан, что возмущенный герцог, разбуженный ото сна, в одной ночной рубашке, вышел из спальни, и малого не хватало, чтоб он произнес свое «повесить шельму», положив тем самым безвременный конец жизни шевалье, от которой в данный момент зависела жизнь нашего героя. К счастью, герцога еще угнетал вчерашний эпизод с безвинно умерщвленным курьером, что, как он понимал, отнюдь не подняло его в глазах приближенных; поэтому он решил на сей раз повести себя по-королевски, с богоравной иронией и холодностью.

— Сдается, господин де ля Прэри, — обратился он к шевалье, который силился стряхнуть с себя двух кнехтов, повисших на его обеих руках, — сдается, закупка вина была столь удачной, что вы уже горите нетерпением доложить мне об этом. Иным образом я не могу объяснить себе вашего вторжения в мои личные покои.

— Merde au vin! — вскричал шевалье де ля Прэри. — К черту вино! Речь о моем друге, которому хотят в Кемптене переломать кости и вплести его в колесо! Только вы можете его спасти!

— Это я, конечно, могу, — отозвался герцог, все еще царственно надменный и неприступный. — Но надо же мне знать, кто этот человек.

— Разве это важно? — возразил шевалье. — Если я сообщу, что зовут его Пьер Кукан де Кукан, это вам ничего не скажет!

Но тут шевалье ошибался. Имя это сказало герцогу очень много, так много, что он мигом весь превратился в слух и стал само участие. И когда де ля Прэри, спеша, нетерпеливо, отрывочно, рассказал о случившемся с Пьером и поклялся герцогу своей честью и спасением своей бессмертной души, что это действительно тот самый бывший первый визирь турецкого султана, герцог срочно вызвал писаря и продиктовал ему следующее послание:

«Магистратуре города Кемптен.

Мы, Альбрехт Вальдштейн, герцог Мекленбургский и Фридляндский, доводим до вашего сведения, что, если хоть один волосок упадет с головы находящегося под нашим особым покровительством Пьера Кукан де Кукана, коего вы без права и без оснований обвинили в убийстве, и если вы немедленно не отпустите его с извинениями на свободу, я велю сровнять ваш город с землей, тем более что он должен нам около четырех тысяч золотых контрибуции».

Под этим лаконичным, но весьма содержательным сообщением красовалась знаменитая подпись герцога, до того энергичная, смелая и размашистая, что при виде ее еще и столетия спустя так и слышишь свист пера, врезавшегося в бумагу, и немногого не хватает, чтобы ты поздравил того гуся, который имел честь предоставить свое перо для столь великолепной подписи, ибо в те времена, как мы помним, писали еще натуральными перьями, а не столь тупыми, безобразящими почерк орудиями, как шариковая ручка или так называемое вечное перо.

Она начиналась, эта вальдштейнская сигнатура, на диво нежной, маленькой горизонтальной волнистой линией, чем-то на первый взгляд незначительным, как незначительно откашливание оратора перед потрясающей речью; но едва эта линия была выведена, — хоп! — перо соскальзывало вниз долгой, мягко закруглявшейся влево кривой, каковая, вместе с верхней волнистой линией, напоминала разъяренную змею, готовую напасть; затем перо изящной дугой взлетало кверху и снова опускалось, чтобы подняться вверх и образовать тем самым двойную петлю, похожую на вытянутую восьмерку. От этой восьмерки отматывалась длинная, круто вверх берущая черта, заканчивавшаяся еще одной петелькой, на сей раз маленькой; выписав ее, перо снова устремлялось вниз, образуя горбинку, закругленную вверху, а внизу переходящую в острый угол. Если разъяренная змея с волнистой линией наверху плюс вытянутая восьмерка представляли собой первую букву имени Wallenstein, то маленькая петелька с горбинкой могла означать не что иное, как гласную «а».

Далее следовало сдвоенное «ll», начертание которого пишущий исполнял с явным увлечением, несколько даже помедлив в предвкушении удовольствия. Затем перо пускалось в дальнейший интересный путь по гладкой плоскости листа, двигаясь сперва вправо, не балуясь никакими изгибами или загогулинами, чтобы тотчас вывести справа налево большую петлю, с которой соединялась вторая, еще большая, но обращенная книзу, причем столь размашисто, что закругленным своим верхом проникала в центр, если угодно — в лоно, а то еще можно и так сказать: в святая святых предыдущей петли. Что, по нашему суждению, и должно было изображать сдвоенное «ll» посередине фамилии Wallenstein. А то, что одно из них стремится вверх, а другое вниз, не имеет ровно никакого значения. Человек, поднявшийся от простого мелкопоместного дворянина до дважды герцога и притом перевернувший Европу вверх ногами, может позволить себе и такую причуду — обратить вверх ногами простенькое «ll».

А перо уже разбегается к последней петельке справа налево, которую нельзя назвать ни малой, ни большой, ибо она и есть что-то среднее между малым и большим; петелька умеренная, как раз в меру. По всей видимости, это первое из двух «e», содержащихся в имени «Валленштейн», а следующая за ней острая галочка изображает согласную «n». Все это заканчивается пятью совершенно одинаковыми, ничем друг от друга не отличающимися, проведенными, я бы сказал, в какой-то злобной спешке остриями, представляющими, разумеется, заключительную часть имени Валленштейн, то есть «stein». Почему же вдруг, спросим себя, после столь любовно выписанных, после стольких затейливых, мягко закругленных буковок — такой внезапный ряд острых линий? Оттого ли, что, украшая первую часть своей подписи, пишущий исчерпал всю свою фантазию, но не энергию, а энергия, лишенная воображения, способна создать только безудержно-яростное «чирк, чирк, чирк», без всякой прелести, без вариаций и складности? Или потому, что Вальдштейн — по-немецки «Валленштейн» — баловал, дарил своей душевной приязнью лишь первую половину своего имени, поскольку немецкий глагол «wallen» имеет весьма красивое значение: развеваться, вздыматься; особенно привлекательно он звучит, например, во фразах «das Meer wallt», — море волнуется; или «die Haare wallen im Winde» — волосы развеваются на ветру; меж тем как существительное «Stein», камень — нечто твердое, скудное, злобное, носатое, а что еще того хуже — обыденное, завершающее бесчисленное множество немецких фамилий, и не только дворянских? Трудно сказать, нелегко судить — остается лишь принять этот факт к сведению и примириться с тем, что заключительные буквы «s, t, e, i, n» Вальдштейн писал одинаково, словно не было меж ними никакой разницы, и даже над предпоследней из них, над «i», не удосуживался ставить точку.

Однако даже с такой критической оговоркой нельзя не признать, что подпись в целом производила сильное впечатление. Разумеется, легко понять, что подпись была практически неразборчива, да и вряд ли кто давал себе труд, как то сделал автор вышеприведенного анализа, попытаться расшифровать значение отдельных линий, закруглений и петелек; но в те поры подпись Вальдштейна была знакома многим, а тот, кто ее не знал, мог проверить ее подлинность, взглянув на привешенную к документу личную печать герцога. Вряд ли мы ошибемся, определив эту сигнатуру — красота которой выдает, что автор ее учился каллиграфии и был искусен в хитроумном умении одним росчерком пера нарисовать, скажем, лебедя, — как подпись человека беспощадного, высокого ранга и могущественного, как подпись глобальную и неподражаемую.

В МЕММИНГЕНЕ

Итак, шевалье де ля Прэри получил от Вальдштейна упомянутое резкое письмо, которое и положило конец кемптенскому злоключению Петра, ибо шевалье подоспел на место казни в самую последнюю минуту. Он сунул, письмо под нос бургомистру Рериху, и тот, пробежав его глазами, побледнел, после чего прочитал его вслух притихшей пораженной толпе; на этом все было кончено, отменено, завершено, и далее все пошло как по маслу, без особенных препятствий, если не считать таковым жалкое и беспомощное выступление князя-настоятеля Малифлюуса, оскорбленного тем, что Вальдштейн с грубым своим распоряжением отнесся только к магистратуре Старого Кемптена, словно бы ему, Малифлюусу, главе Нового Кемптена, не принадлежало в этом казусе право голоса; поэтому князь-настоятель заявил, что никакого Вальдштейна он знать не знает и никакой Вальдштейн не имеет права ему приказывать, а посему он настаивает на исполнении приговора. Но народ, для которого имя Вальдштейна звучало ужаснее, чем имя Вельзевула, до смерти испугался Вальдштейновых угроз и заглушил голос Малифлюуса — второй раз за этот день — свистом и криками. Теперь оставалось только вернуть Петру его пожитки, коня, оружие и прочее, что и было сделано охотно, быстро и с немецкой аккуратностью.

Бургомистр Рерих попытался исполнить еще и ту часть требований Вальдштейна, где говорилось, что Петра надлежит не просто освободить, но сделать это еще и с извинениями; однако сам Петр пресек невнятное бормотанье бургомистра следующей изящной речью:

— Знаю, вы по-прежнему считаете меня преступником, точнее, грабителем и убийцей, и не в моих силах опровергнуть это — да, впрочем, и желания нет. Вы, без сомнения, думаете, что только в наше страшное время может произойти нечто столь дьявольски извращенное, как то, что убийцу освобождают потому лишь, что его взял под охрану еще больший убийца. Что ж, вы бесспорно правы в том, что наше время и впрямь ужасно, вследствие чего действительно случаются извращения, которым бы не было места, если б миром правили разум и логика. Но в моем личном казусе извращение состоит не в том, что я избежал казни, а в том, что меня хотели бросить народу, жаждущему справедливости, как бросают кость голодным псам, и что вы, господа советники, отмахнулись, как от чего-то нестоящего, от необходимости выяснить — виновен я или нет; главное, что в ваших руках оказалась жертва, и это дало вам возможность сыграть подлую комедию справедливой кары. Если Вальдштейн тому помешал, то это первый добрый и положительный поступок в его жизни. А засим, уважаемые господа и почтенная публика, разрешите откланяться.

И пустив коня легкой рысью, Петр удалился в сопровождении своего спасителя де ля Прэри, и долго глядела им вслед притихшая толпа, причем женщины, и молодые, и старые, и среднего возраста, думали своими пышноволосыми женскими головами нечто в том смысле, что ничего не скажешь, этот кавалер, кто бы он ни был, не только мужествен — ибо когда его везли на казнь, он не издал ни звука, а уж куда там клянчить милости, как то в обычае у осужденных, и он не только handsome и good-looking, до того даже, что надо Бога благодарить, что это великолепное тело, достойное кисти Тициана, не погибло смертью, достойной мрачного резца Калло, — но еще образован и умен, речь его течет плавно, слова так и льются, да на таком высоком немецком языке, что наш брат ни словечка не понял. В тот вечер и в ту ночь мужчины в Кемптене, будь то в Старом или Новом, а также в окрестных деревнях, были захвачены врасплох необычайно сильной и ненасытной внезапной страстностью и требовательностью своих жен и любовниц. И все это носило столь действенный характер, что ровно девять месяцев спустя численность населения этого края, потерявшего столько жизней вследствие военных зверств, была полностью восстановлена.

Но не будем уклоняться в сторону и проследим далее судьбу нашего героя.

Петр и шевалье де ля Прэри молча скакали во всю прыть, и лишь когда стены Кемптена остались далеко позади, последний нарушил молчание:

— Жестокое испытание, не правда ли?

— Признаюсь, — ответил Петр, — когда палач стал поднимать надо мной колесо, мне было прямо-таки unheimlich. [41]

То были слова подлинного героя и человека без нервов. Но Петр тотчас доказал, что нервы у него все-таки были: приблизившись к шевалье, он подал ему руку и растроганно проговорил:

— Спасибо вам за то, что я еще почувствую в жизни сладкий запах хлеба!

Ответив на рукопожатие, шевалье сказал:

— Право, мсье де Кукан, я не знал — а услышав об этом сегодня, порадовался, — оказывается, вы гурман достаточно тонкий, если умеете оценить запах хлеба, особенно свежеиспеченного и, разумеется, хлеба французского, запах которого и впрямь лучше всех ароматов мира, ибо он никогда не надоедает; тот, кто закусывает вино любой марки хрустящей, слегка подсоленной корочкой хлеба, греха не совершает, потому что к хлебу хорошо и белые бордо, сотерн, шато-тур или барсак, так же как красные сорта бордо, скажем, шато-марго которое предпочитает кардинал Ришелье, или шато лафит, к которому, помимо хлеба, хороша и куропатка в вине или фазан с вальдшнепами. То же самое можно сказать о всех прочих марках вин в мире. Мы живем в полуварварском состоянии, вот почему эта истина еще не известна всем людям, доказательством чего служит сия кровопролитная война, возникшая в конечном итоге лишь из спора — запивать ли хлеб вином, или нет [42]; мне стыдно, что я воюю на стороне тех, кто на этот вопрос отвечает отрицательно.

Думаю, в будущем, когда человечество станет более развитым и культурным, воевать будут из-за того, что запивать рейнским рислингом — поджаренную ветчину или карпа на сарделях. Что же касается вас, дорогой друг, то, по моему мнению, если вы будете действовать так, как вы действуете, если, например, и впредь станете утверждать, что Вальдштейн — убийца, и помощь, какую он вам оказал, вытащив из ситуации поистине незавидной, — единственный в его жизни положительный поступок, то недолго вы будете наслаждаться этим самым запахом хлеба, столь мудро и верно вами оцененным.

Петр ответил:

— Верный своей французской природе, вы так элегантно — да вы иначе и не умеете — коснулись некой заботы, которая настолько меня удручает, что вместо того, чтобы радоваться спасению, я мрачно смотрю на свет и невольно разыскиваю глазами какой-нибудь холмик, под которым мог бы упокоиться и тем разрешить свою дилемму.

— Дилемму? — удивился шевалье. — Какая дилемма может заботить человека, только что избежавшего эшафота?

— Видите ли, как человек воспитанный, я обязан благодарностью Вальдштейну. Но могу ли я быть обязанным ему благодарностью, если питаю относительно него замыслы исключительно враждебные? Это все, что я могу вам открыть, шевалье, но поймите — нравственная ситуация у меня поистине весьма запутана.

— Чтобы успокоить вас, достаточно двух словечек, — возразил де ля Прэри.

— И это?..

— Панта рэй.

— Ну хорошо, вы, значит, так же как и я, — папский агент. Принимаю это известие с удовольствием, но не более того. В моем щекотливом положении оно ничего не меняет.

— Позвольте с вами не согласиться, — отозвался шевалье. — Его Святейшество пожелали передать вам через меня, что вам нет более надобности утруждать себя, а следует вернуться в Рим, где для вас есть иные, более серьезные задачи. Ибо Вальдштейн мертв.

— Мертв?! — вскричал Петр.

Шевалье де ля Прэри усмехнулся.

— Не в прямом смысле слова. Мы, французы, довольно легко обращаемся со словом mort; для нас всякий, кому перестала улыбаться фортуна, кто, к примеру, впал в немилость у сильных мира сего, кто утратил имущество, сан, честь и так далее, — все равно что мертв. Ну, а у Вальдштейна хворобы бросились на мозг, и он поражен слабоумием; вот я и называю его мертвецом. Нынешний Вальдштейн еще способен повесить курьера или пригрозить сровнять с землей Кемптен, если у господина Пьера де Кукана упадет хоть волос с головы, — равным образом он может расправиться с тем же Пьером де Куканом, если б какой-нибудь доброжелатель перенес ему, как этот Пьер де Кукан о нем отзывается, — но это и все. О том же, чтоб он был способен на крупную акцию, которой вы должны были помешать, — в чем дело, я не знаю, но, судя по тому, что для этого избраны именно вы, акция эта должна была быть чем-то в высшей степени поразительным, — так вот, об этом, по мнению Его Святейшества, не может быть и речи. Поэтому вам надлежит вернуться к ногам папы. Мне жаль, что мы должны расстаться, едва встретившись, но что поделаешь: нелегко жить в историческую эпоху. Тем не менее полагаю, вы отдохнете денька два в Меммингене перед дорогой. Вальдштейн так и горит нетерпением повидать вас.

— Не понимаю, как приказания папы могли поспеть в Мемминген раньше, меня.

— Примерно тем же путем, каким в свое время известие о том, что вы отправились из Стамбула в Париж, чтобы свернуть шею Гамбарини, поспело во Францию еще до того, как ваш корабль миновал острова Эгейского моря.

— Голубиная почта?

— Конечно! Скромные немецкие города Мемминген и Регенсбург ныне на переднем плане мировых интересов; посему между ними и Римом голубей курсирует больше, чем ночных мошек вокруг фонаря. Видите вон там черную точку, что движется от Меммингена на юг? Голову прозакладываю, это голубь, который несет Святому отцу весточку, что мсье де Кукан благодаря мсье де ля Прэри избег смертельной опасности. В каждой телеге, карете, коляске, направляющейся в Мемминген или Регенсбург, вы найдете клетку с голубем римского происхождения, и наоборот — в Рим переправляют голубей из Меммингена и Регенсбурга. Впрочем, убедитесь сами!

С этими словами шевалье де ля Прэри, подхлестнув коня, догнал повозку зеленщика, что тащилась в пыли впереди них, и откинул холст, покрывавший кузов.

— Ah, zut [43], — с недовольным видом буркнул он, ибо вместо клетки с голубем увидел черную кошку; с настороженным видом — мордочка кверху, ушки на макушке — она сидела на груде моркови, которой была гружена повозка. Шевалье хотел было опустить холст, но Петр его удержал.

— Это ты, Либуша? — спросил он. Кошка прищурила левый глаз.

Поехали дальше; шевалье де ля Прэри казался несколько озадаченным и хмурился. После долгого молчания он заговорил:

— Сдается, дорогой друг, что момент, когда палач поднимал колесо, потряс вас глубже, чем вы готовы признать. А так как и я чувствую себя утомленным, каким давно не бывал, то и заявляю, что сейчас как раз время завернуть в какой-нибудь Gasthaus [44], каковое слово совершенно не переводимо, ибо немецкий Gasthaus — не auberge, не cabaret, не gliinguette [45], а именно и только — гастхауз. Я знаю один такой; там подают неплохое белое винцо домашней выработки, живое, цветистое, с легким привкусом муската. Закусывать его можете, если угодно, излюбленным вашим хлебом, я же лично предпочитаю холодную телятину, или, за отсутствием таковой, крылышко цыпленка, если же в это скудное военное время не сыщется и цыпленка, то — вареный окорок.

Харчевня, о которой говорил де ля Прэри, стояла на окраине красивого селения Грёненбах, немного не доезжая Меммингена, и носила приветливое название «У белого поросенка». Наши путники уселись за чисто выскобленный деревенский стол под утешно шелестящими каштанами в садике, и их внимательно обслужила пригожая Wirtin [46] с золотой косой; путники отхлебнули домашнего белого, оно, как и предсказывал шевалье, оказалось живым и цветистым и с привкусом муската, и Петр подумал: если бы мир не был таким кровавым адом, невозможно было бы осознать, до чего же приятно жить.

— Говорят, — обратился он к шевалье, — вчера вечером вы разговаривали с некоей особой, которая плакала обо мне, когда меня увозили в кутузку.

— Это так, — кивнул де ля Прэри. — Только это была не «некая особа», а ведьма и вещунья мадам Кураж, которую выписал Вальдштейн, чтобы она предсказывала ему, что его ждет и чего ему не миновать. Au, sacre [47] Кукан, вам и в несчастье везет, право же, только позавидуешь человеку, по которому плачет столь красивая и желанная женщина. Мадам Wirtin, еще вина! Хотим повспоминать о былых временах, когда мы оба томились в крепости Иф.

Как шевалье предложил, так и сделали: посидели за вином и белой курятиной, повспоминали время, представшее им теперь, по прошествии тринадцати лет, странно измененным, в виде непрерывной цепи сладостно-беззаботных и благодаря этой своей сладостной беззаботности неправдоподобно прекрасных часов — без трудов, без борьбы. Унесшись мыслями в блаженный край, рассказывали, пересказывали, часто взрываясь хохотом и перебивая друг друга веселыми словами «а когда…» или «а помните…», вновь и вновь воздавали нежную дань прелестным сестрам, золотой — вернее, золотоволосой — памяти Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн, и не важно, что теперь они, конечно, «оматронились», а может, и располнели… Словом, оба веселились, и хорошо им было погружаться в прошлое, словно в прохладную текучую воду, — пока неизбежно не наступило время возвратиться в неверное и запутанное настоящее. Подходило к четвертому часу пополудни, когда они сели на коней и молча, словно в похмелье после безудержной оргии воспоминаний, достигли — еще при тяжком солнечном зное — Меммингена.

Двор герцога Вальдштейна, обычно молчаливый и скучный, находился в непривычном состоянии ликования и радости. Когда веселится король, веселы и придворные. Вальдштейн, правда, не был королем, зато дважды герцогом и имел все основания радоваться, ибо стало несомненно, что его планета, еще вчера находившаяся под недобрым влиянием, перешла в сферу благоприятствования: как мы знаем, шевалье де ля Прэри, о долгом отсутствии которого вчера сокрушался герцог, не только вернулся, но, мало того, привез весть и о желанном Пьере де Кукане. К тому же неожиданно прибыл веселый племянник Макс с добрыми вестями из Регенсбурга, где наперекор интригам кое-кого из курфюрстов позиции и значимость Вальдштейна в глазах императора сильны как никогда. В довершение всего в фуггеровский дворец заявилась вещунья Libusse Courage. Бедняжка пришла пешком, измученная, с пустыми руками, без багажа, без оружия, без денег, томимая голодом и жаждой, в одежде мальчика, в которую переоделась для дороги, чтоб ускользнуть от внимания бандитов — однако не ускользнула: перед самой целью, уже на подходе к Меммингену, она подверглась нападению шайки изгоев, которые и обобрали ее до нитки, оставив ей только жизнь да честь — к счастью, болваны не распознали в ней женщину.

— И вот я перед Вашим Высочеством, — так закончила она на своем шумавском наречии, стоя перед троном Вальдштейна в большом аудиенц-зале, названном Лунный покой, и обстреливаемая со всех сторон любопытными взглядами придворных. — Вот я перед Вами, беднее последней из Ваших скотниц, и нет у меня даже моего магического шара, даже его отняли — хотела бы я знать, какой прок будет от него этим лошакам, — зато богатая доброй вестью, которую несу Вам. Созерцание моей интроспекции убеждает меня, что для Вас настал период счастливых идей и благоприятных совпадений и случайностей.

Тут, подражая в шутку деревенскому диалекту Либуши, заговорил герцогский веселый племянник Макс, известный озорник и всезнайка:

— Дозвольте мне, прекрасная ведьма, испытать без ошибочность созерцания вашей интроспекции. Ответьте, сколько будет шестнадцать помноженное на двадцать четыре?

Либуша, не задумываясь, ответила, не обращая внимания на смешок, вызванный шутливым вопросом Макса:

— Если молодой господин не в силах решить эту арифметическую задачу без помощи ведьмы, от души советую ему потребовать от своих учителей вернуть ему плату за обучение.

— Макс, ты заслужил этот щелчок по носу, — резко, но с любовной улыбкой изрек герцог и ласково похлопал племянника по плечу. Повернувшись к Либуше, он продолжал: — То, что вы мне сейчас сказали, милое дитя, было мне и так ясно. Но не обижайтесь и не хмурьтесь. Если вы профессионально предсказываете мне то, что начало осуществляться еще до вашего появления, то это благоприятно для вас, доказывая, что вы не болтаете вздора, но знаете, что говорите и зачем говорите. Действительно, сегодня мой великий день, до того великий, что следует его отпраздновать. Вина, вина! Принесите вино, лучше мозельское из моих подвалов, писпортерское «Goldtropfchen» [48] двадцатипятилетней выдержки! Прочь всякую чопорность, все заботы, а также мою диету! К черту докторов!

И он захлопал в ладоши, чтобы подогнать лакеев.

Лунный покой, в котором все это происходило, назывался так потому, что его сводчатый потолок был расписан изображениями небесных тел, причем художник с игривой шутливостью наделил их сходством с глуповатыми человеческими физиономиями: центральному образу, полумесяцу, он придал профиль мужчины, показывающего язык рассеянным вокруг него звездочкам, а те вели себя столь же шаловливо, отвечая месяцу ухмылками и «длинными носами». Нетрудно представить, сколько веселого смеха вызывали эти остроумные картинки. Зато роспись стен была строгой, серьезной, полной достоинства. Она изображала памятные сцены из истории рода Фуггеров, и прежде всего — сцену вручения грамоты о присвоении дворянского герба, которую император собственноручно передал юному Андреасу Фуггеру; изображалась и встреча другого Фуггера, на сей раз Якоба, с туземцами Ост-Индии, которую он посетил в одну из своих деловых поездок, и создание астролябии, которую по просьбе любознательного Раймунда Фуггера изготовил астролог Марин Фуртенбахер. Живопись была исполнена весьма умело, в ярких красках, и люди казались совсем живыми — только заговорить. А так как дамы и господа, фланирующие по залу, одеты были в такие же яркие одежды, то и казались как бы объемным продолжением сцен, написанных в плоскости. На дворе было жарко, а в Лунном покое царил приятный холодок — слуги беспрестанно медными разбрызгивателями кропили холодной водой занавеси тонкого полотна, закрывавшие настежь распахнутые окна.

Как только герцог подал знак, из соседнего помещения, служившего для всякого рода приготовлений, донеслось хлопанье пробок и бульканье разливаемого вина — и вот уже появились лакеи с серебряными подносами, уставленными запотевшими бокалами; и не успели придворные просмаковать первый глоток писпортерских «Золотых капелек», а тем более заесть этот глоток полоской тонко нарезанного сала с перцем, которое разносили на хрустальных подносах, как на пороге главного входа возник придверник и возгласил:

— Господин Пьер Кукан де Кукан и шевалье де ля Прэри!

Петр, сопровождаемый шевалье, вошел в Лунный покой в том виде, в каком только что соскочил с седла, весь в поту и в пыли, с лицом, обожженным солнцем. Так было принято, это отвечало этикету, который требовал, чтобы воин, принесший королю весть о битве, представал перед ним без приготовлений и промедления, по возможности черным от порохового дыма и обагренным кровью, не важно чьей, своей или неприятеля. Правда, как мы уже раз заметили, Вальдштейн не был королем, а Петр Кукан возвращался не с поля битвы — но его желали видеть, его ждали, а потому дорожный беспорядок в костюме был правилен и вполне в стиле, тем паче что подчеркивал мужественность его облика. Этот беспорядок так был к лицу нашему герою, что при виде его все, и дамы, и господа, поскорее отставили куда попало свои бокалы, чтобы зааплодировать. Петр же, легким поклоном поблагодарив аплодирующую толпу избранных, быстрыми pas du courtisan приблизился к герцогскому трону, дабы приветствовать его высочество почтительнейшим реверансом. И хотя был Петр очень напряжен и осторожен, он все-таки заметил, как Либуша — а Петр тотчас углядел ее вблизи герцогского трона — прищурила на него левый глаз, точно как та кошка, что сидела на повозке зеленщика, и на миг приложила пальчик к губам, что могло означать только одно: она не хочет, чтобы он обнаружил их знакомство.

— Приветствую вас, vaillant sir [49] рыцарь де Кукан! — весело вскричал герцог. — Дайте же мне взглянуть в лицо человека, по милости которого меня нынче ни свет ни заря вытащили из постели! Право, я рад, что шевалье де ля Прэри вовремя подоспел с моим посланием в Кемптен.

— В Кемптен-то я подоспел вовремя, а вот в Мемминген опоздал, чтобы предотвратить совершаемое тут варварство, когда, как вижу, к мозельскому вину подают сало! — сказал шевалье.

Петр, перебив его, обратился к герцогу по-чешски:

— Прошу Ваше Высочество принять мою благодарность за спасение моей жизни.

На что Вальдштейн, удивленно подняв свои герцогские брови, ответил по-немецки:

— Что это? На какой тарабарщине вы со мной говорите?

Петр дал протечь минутке молчания, которое делили с ним все придворные, а затем молвил на изящно-затейливом немецком языке, перенятом им у императорского двора еще в Праге:

— Не предвидя, что вызову неудовольствие Вашего Высочества, я позволил себе перед лицом Вашего Высочества прибегнуть к моему родному чешскому языку, каковой, полагаю, является родным языком и Вашего Высочества.

— Ну, так вы ошиблись, — изрек герцог. — Не вижу оснований исповедоваться в чем-либо перед кем-либо, но так как равным образом не вижу оснований и для того, чтобы делать из этого тайну, скажу по-военному кратко, точно и прямо, что я — немецкий дворянин, сын немецких родителей, и с языком местного населения родины моей Богемии никогда не соприкасался ни дома, ни в учебных заведениях. Не так ли, Макс?

Максимилиан, племянник герцога, ответил:

— Точно так, mon oncle. [50]

— Приношу извинения Вашему Высочеству, — молвил Петр, — за то, что опрометчиво отвлек мысли Вашего Высочества, без сомнения, занятые вопросами наивысшей важности, на бесплодную ниву. Ибо что такое язык, говоря вообще — человеческий язык, язык как таковой, без относительно к различиям между отдельными языками? Когда я был молод, то считал язык, сиречь способность выражать себя в словах, славой человека, гордым признаком его отличия от животных, превосходства над ними, трофеем его разума, крыльями его духа, инструментом его поэтичности, диадемой на его челе; позднее жизнь научила меня, что истина совершенно в ином: язык, вместо того чтобы быть благословением человека, есть его проклятие и служит не славе его, но позору.

— Вот поразительное утверждение, — сказал герцог, — и оно тем поразительнее, что свою хулу языку вы произносите речью весьма изысканной. Чем же обоснуете вы столь необычную мысль?

— Язык человеческий гораздо сложнее, изощреннее и богаче смыслом, чем язык природных звуков; он способен манить или предостерегать, выражать страх или боль — и все это потому, что и мир человека бесконечно сложнее мира животных. Однако в этом — не преимущество наше, но, напротив, наша беда и наше проклятие. Человек вынужден был изобрести язык прежде всего для того, чтоб оправдывать свои ошибки, расплетать сети, в которых то и дело запутывается по вине собственной неуемности, скупости, себялюбия, близорукости, алчности, невежества и глупости. Языком мы клевещем, предаем и оскорбляем, языком мы неустанно друг перед другом извиняемся, потому что наши кривые пути заставляют нас натыкаться друг на друга. Язык — инструмент лености, ибо им мы приказываем слугам делать за нас то, что сами делать не желаем, тогда как они, будучи мудрее тех, кто им приказывает, молчат.

— Странные мысли, — заметил герцог. — Совершенно безумные, но интересные.

А Петр продолжал:

— Язык необходим нам, чтобы скрывать неприятные факты, в которых мы повинны сами — благодаря языку же; мы пользуемся им для лицемерного успокоения людей, обоснованно встревоженных; языком мы рассказываем о том, что совершили и пережили, ибо желаем хвалиться своим геройством или остроумием. Равные, прямые, естественные отношения между людьми обходятся без слов. Речь — инструмент отнюдь не для распространения истины, ибо истину никто знать не желает, а для распространения лжи и притворства; это не призывы героев, но грубые окрики стражников, средство не утешения, но насмешки. Языком мы спрашиваем дорогу, потому что наш мир запутан и хаотичен, языком объявляют войны и спорят о том, сколько ангелов уместится на кончике иглы, языком мы хвалим Бога, ничего не зная о его существовании, — и языком мы прежде всего болтаем, несем вздоры, сплетничаем и ораторствуем, что, как я с отвращением сознаю, делаю сейчас и я, слуга Вашего Высочества.

— Несомненно, вы несете околесицу, — отозвался герцог, — но хорошим языком. Мой друг отец Жозеф будет, разумеется, рад, когда я сообщу ему, что вы, его протеже, которого я, верный своему слову, разыскал по его желанию, да к тому же спас вам жизнь, — что вы, кроме прочих добродетелей, ценимых в вас отцом Жозефом, еще и прекрасный оратор, отличный мастер словесной гасконады и актер.

— Ваше Высочество называет меня актером? — удивился Петр.

— Вот именно. И незачем на это обижаться, ибо я люблю актеров и ценю их. Так вот, когда я слушал вас и наблюдал, мне вспомнился Шекспир, английский драматург, который устами принца Гамлета внушает актерам декламировать мягко, тонко, не размахивая руками и во всем соблюдая умеренность; далее он советовал им не преувеличивать и эту мягкость и тонкость, но всегда держаться естественно. Именно так поступили и вы, произнося свою речь, так что я просто наслаждался, слушая вас.

Вы нравитесь мне, господин де Кукан, и я доволен, что вы прибыли к моему двору. Твердо надеюсь, что вы дадите нам возможность долго еще наслаждаться вашим присутствием.

— Для меня было бы радостью и честью принять приглашение Вашего Высочества, но обстоятельства, которым я не хозяин, возбраняют это. Ваше Высочество выразились в том смысле, что обратили свое высокое внимание на мою незначительную особу по желанию отца Жозефа, который, если не ошибаюсь, в данное время пребывает в Регенсбурге. До сего часа я не знал, что отец Жозеф желает меня видеть и говорить со мной, но теперь, когда я это узнал, то не хотел бы терять время и прошу Ваше Высочество не гневаться, если я отправлюсь к нему немедленно, точнее — завтра же ранним утром.

— Я тоже возвращаюсь в Регенсбург завтра утром, — заявил племянник герцога Макс. — И мне было бы приятно, если бы вы присоединились к моему поезду.

Петр с благодарностью отверг это приглашение, ссылаясь на то, что намерен ехать очень быстро и не хотел бы никого связывать.

— Ваше рвение делает вам честь, — сказал герцог, — и отвечает моим намерениям: пускай этот капуцин видит, что достаточно ему обмолвиться при Вальдштейне хоть словечком о своей мечте или желании, как дело тотчас завертится вовсю. Я велю приготовить письмо, которое вы передадите отцу Жозефу. А теперь последуем старому доброму немецкому обычаю: давайте есть и пить вволю, не думая о том, нравится это какому-нибудь мусью французу или нет.

Поздно вечером, когда придворное общество расходилось по домам, шевалье де ля Прэри присоединился к Петру и тихо, с неудовольствием, сказал ему:

— При том, что вы питаете в отношении Вальдштейна — позвольте мне употребить ваши собственные слова, — решительно враждебные замыслы и публично называете его убийцей, — слишком уж вы старались снискать его расположение своими речами, и это меня поражает. И едва снискав сие почтенное расположение, тотчас отказались остаться при его дворе. Признаюсь, я вас не понимаю.

— Боюсь, непонимание это при вас и останется, и мне никогда не представится случай объяснить вам свое поведение, — ответил Петр. — Дело в том, что, когда завершится авантюра, в которую я бросаюсь, мне, возможно, уже не хватит дыхания, чтобы дать вам хоть какое-то объяснение.

— Почему бы вам не объяснить все это сейчас?

— Потому что я не совсем уверен, в здравом ли я уме, — отозвался Петр. — Ибо дело это столь сумасшедшее, что трудно согласовать его с разумом и истиной. Для этого мне надо прежде всего выспаться.

Но выспаться в ту ночь Петру не удалось: когда он удалился в комнату, отведенную для него, в дверь поскреблась Либуша; как было при вчерашнем ее визите в тюремную камеру, и сегодня в глазах ее и на влажных губках сладостно дрожали отблески лунного света. Долгие часы провели оба в наслаждениях и блаженстве, причем в согласии с тезисами Петра, обошлись без всяких слов. Только уж когда начала редеть ночная тьма, Либуша спросила голосом замирающим и все же полным восхищения:

— Я ждала, что ты захочешь вознаградить себя за то, чего тебя недавно лишили, — но такого я и представить себе не могла! Жаль, что уезжаешь. Увидимся ли мы еще?

Ответив, что это весьма вероятно, Петр задал занимавший его все это время вопрос, который он, по занятости другим делом, до сих пор оставлял про себя:

— Почему сегодня ты вошла в дверь, а не в окно?

Либуша удивленно округлила глаза:

— Как это — в окно? С каких пор дамы являются к любовникам через окна?

Петр рассердился:

— Так ты отрицаешь, что вчера влезла ко мне в камеру через окно, обернувшись кошкой?

— Об этом я ничего не знаю.

— И что ты бежала из Кемптена в повозке зеленщика, тоже в облике кошки?

— И это мне неизвестно.

— Неизвестно даже то, что ты весь город свела с ума пляской святого Витта?

— Зачем бы мне это делать?

— Чтобы задержать мою казнь до приезда шевалье де ля Прэри, — терпеливо объяснил Петр.

— Да ведь это было бы глупо, — возразила Либуша. — Казнь назначили на десять часов, стало быть, времени хватало.

— Не будем об этом говорить, — вздохнул Петр. — И прости, что я так глупо спрашивал.

— Запомни первый и основной принцип посвящения, — сказала Либуша. — Даже если когда-то что-то и случается не так, как мы считали бы естественным, то в конце концов все можно объяснить самым обыденным образом. Поди, спроси жителей Кемптена: с чего это у них волдыри на ногах? «А оттого, что мы долго стояли на жестких камнях», — скажут они. Говоришь, я превратилась в кошку? Смешно; тебе что-то снилось, милый. И ты видел кошку в повозке зеленщика? Вот уж чудеса! Но, быть может, ты думаешь, что я бежала из Кемптена, бросив все свое добро, из опасения, что меня схватят и сожгут как колдунью? Но кто докажет, что я говорила неправду, утверждая, будто на меня напали грабители? Каждый имеет полное право верить в колдовство и чары, но с таким же правом можно и не верить. Что так, что эдак — одно на одно и выходит.

Потом Либуша задремала, а когда проснулась, на дворе был уже белый день. Место в постели, где лежал Петр, оказалось пустым, а сам он — за горами, за лесами.

МУДРОСТЬ ОТЦА ЖОЗЕФА

Сейм курфюрстов, как мы знаем, проходил в Регенсбурге, древнем дунайском портовом городе, помнившем времена кельтов — тогда он назывался Радасбон, а в римскую эпоху Casta Regina; этот тесный, зажатый древними стенами город, с узкими домами и кривыми улочками, привлек куда больше приезжих, чем насчитывалось его жителей, а именно тысяч до двадцати пяти. Помимо герцогов, графов и князей, тайных советников, генералов, иностранных дипломатов, епископов и кардиналов там были карьеристы, стремившиеся войти в контакт с людьми влиятельными и могущественными; их полно всюду там, где что-нибудь происходит. Вслед за ними в Регенсбург потянулись бесчисленные толпы авантюристов и бродяг неопределенных намерений и целей, приживалов по призванию, потаскушек и сводников, нищих, калек, торговцев мазями и снадобьями, бродячих музыкантов, шулеров, наемных убийц, гадальщиков по картам и по руке — все высокой квалификации; далее — продавцов памфлетов, реликвий, ладанок, четок, равно как и прочей подозрительной швали, так что город жужжал словно переполненный улей.

Все это, естественно, породило страшный квартирный кризис. Только самые высокие и знатные нашли прибежище во дворце епископа или по монастырям; менее благородные рады были за бешеные деньги получить угол в мансардной каморке или в башне какого-нибудь патрицианского дома; где приклоняла голову и спасалась от суровой непогоды наехавшая беднота, неизвестно. Один из участников сейма, герцог Кристиан Ангальт-Бернбург, то есть не какой-нибудь бедолага, с трудом разместился в доме богатого купца по фамилии Шперль. Как мы узнали из герцогского дневника, сохранившегося до наших дней, в доме этом водилось привидение, так называемый Poltergeist, то есть грохочущий дух. По ночам он стучал, гремел железом, а по коридорам слонялся мертвец в саване, что изрядно мешало герцогу спать. Но переселяться было некуда, и герцог вынужден был терпеть сии загробные хулиганства. Таким-то путем имя скромного регенсбургского купца Шперля попало в историю, а оттуда — в литературу.

Из того же дневника мы узнаем, что курфюрсты вели себя буйно и весело, сорили деньгами, но при этом, кажется, не блистали ни остроумием, ни находчивостью. На больших банкетах, пишет герцог Кристиан, звучала чарующая музыка, фонтаны извергали вино; охоты на волков и на зайцев сменялись рыцарскими турнирами, победные лавры на которых неизменно доставались сыну императора, королю Чехии и Венгрии, Фердинанду Третьему, хотя был он тщедушен и довольно слабосилен. Все как один благочестивые, властители ежедневно ходили к вечерней мессе в собор святого Петра, растянувшись роскошной процессией, от блеска которой захватывало дыхание у глазеющих толп. Беседовали господа, если верить герцогским записям, по большей части лишь об изнурительной жаре, которая в тот год была страшнее летнего зноя в Италии и держалась долго. Еще болтали о том, кому везло в пикет, кости, ландскнехт, реверс, тру-мадам, турникет, хок, брелан, бассет и прочие игры, местные и импортированные. Большим успехом пользовался у высоких господ шут, отличавшийся феноменальной памятью и крепостью зубов, — ими он перекусывал цепи. Чесали языки и о том, кто какую рыбу поймал; обсуждали последние процессы ведьм, в том числе случай с одним магистратным советником в Бамберге, который осмелился предстать пред очи императора с дерзкой жалобой на то, что жену его облыжно обвинили в колдовстве и она под пыткой призналась в действиях, которых вовсе не совершала, после чего и была сожжена заживо.

Говорить на людях о политике почиталось неприличным, признаком дурного тона. Имя Альбрехта Вальдштейна было табу. Такие дела разбирались за закрытыми дверьми, строго келейно или на непосредственных встречах монархов.

В общем, можно сказать, что сейм проходил в рамках установившихся традиций. О сути дела общественность, какой бы многочисленной и любопытной она ни была, не узнала ничего.

Во время своего строго приватного и скромного пребывания в Регенсбурге отец Жозеф квартировал в монастыре святого Эмерама. Пускай всего лишь нейтральный наблюдатель без функций и без заданий, отец Жозеф пользовался широкой популярностью в городе, и Петр путем расспросов без труда нашел его жилище. Он застал патера в монастырских аркадах, окружавших садик, наполненный благоуханием скошенной травы и роз, среди которых белела прелестная мраморная статуэтка, изображающая единоборство младенца Геракла со змеями. Чтобы не терять формы, отец Жозеф неутомимо шагал туда и обратно, спрятав руки в рукава сутаны, как всегда босой, как всегда обросший волосами и тощий, как всегда погруженный в благочестивые размышления. Сейчас он думал о том, что с детских лет постоянно возвращалось ему в голову, наполняя его ужасом, — а именно о крестных муках Христа. Малым ребенком отец Жозеф буквально заболел от потрясения и едва не умер, когда впервые осознал чудовищность этой казни, когда у человека на кресте не только пробиты кисти и ступни, что само по себе причиняет неслыханную боль, но когда он висит на этих ранах всей тяжестью своего тела, да вдобавок еще на широко растянутых руках; а это уж такой ужас, что выходит далеко за пределы нашего воображения. И как ни пришпоривал отец Жозеф свое воображение, он чувствовал, что лишь жалким образом топчется на месте, далеко отставая от того, что разыгралось шестнадцать веков назад на холме Голгофа, или Кальвария, и что неминуемо должно было разыграться, ибо того хотел Бог. Но почему же Он этого хотел?! — бился над загадкой святой муж. Не только для того, чтобы смерть Его Сына искупила наши грехи, но еще и того ради, чтобы мог человек, всегда и постоянно, обращать к чему-то набожную мысль. Ибо невозможно всегда и постоянно думать о Боге как о Боге. Прав отец Беннет, сказав в своем «Облаке неведения», что душа человека бессмертна лишь в той мере, в какой она способна к блаженному созерцанию Бога. Однако такое блаженное созерцание может осуществиться лишь в вечности, ибо, по сути, оно и есть сама вечность. Из этого вытекает, что, пока жив человек, не может он узреть Бога во всей Его необъятности: такое было бы сверх человеческих сил; Бог, бесконечный во всем, еще и бесконечно непостижим. Будучи всеведущим, Бог отлично понимал свою непостижимость — и потому послал в мир Сына Своего, чья человеческая природа и человеческое страдание делают его близким нам и понятным. Поскольку же Сын Божий — тот же Бог, то и дает Он нам возможность, созерцая Его, жить с Богом и в Боге, не опасаясь, что нас хватит кондрашка. Какое таинство! И какое проявление божественного милосердия!

Примерно так размышлял отец Жозеф, шагая по аркадам, преодолевая на этой уединенной прогулке такое расстояние, как если бы он путешествовал пешком от Парижа до Мадрида или до Рима. И был он так занят своими мыслями, что при виде Петра, вышедшего из-под темных монастырских сводов, его охватило неудовольствие. Но так как от природы и по Божьему милосердию патер умел быстро и без затруднений спускаться с горних высот на каменистую почву сей земли и из царства мистики возвращаться в мир человеческой политики, то он мгновенно подавил свое неудовольствие и с улыбкой, довольно плохо различимой в зарослях его бороды, двинулся навстречу молодому человеку.

— Привет и благословение тебе, Пьер, сын мой: это я говорю со всей искренностью и без задних мыслей, хотя и не скрываю удивления, видя тебя здесь, ибо по сведениям, полученным мной, Святой отец позвал тебя обратно в Рим.

— Папа доверил мне некое задание, — ответил Петр, — и я обязался это задание выполнить — и выполню, сколько бы ни обращались ко мне папские агенты со своим «панта рэй».

— Прости, не понял?

— «Панта рэй», — повторил Петр. — Это пароль, по которому я узнаю, что посланец явился от папы и передает мне его волю.

— Другими словами, это un secret, секрет, который тебе следовало бы оставить про себя, вместо того чтоб кричать о нем на людях, — заметил отец Жозеф. — Ты все так же импульсивен и неосторожен, как прежде, Пьер, сын мой. В этих стенах, разумеется, никто не подслушивает и не шпионит, но осторожность никогда не бывает излишней.

— Благодарю, отче, за справедливый укор. Но позвольте мне теперь передать вам письмо так называемого Альбрехта из Вальдштейна.

— Ты говоришь по-французски, как истый француз, — заметил патер, разворачивая послание Вальдштейна, свернутое трубочкой. — Когда я видел тебя в последний раз, твой французский язык портил итальянский акцент.

— Этим я обязан долголетней языковой практике, которую прошел бесплатно, сидя в замке Иф вместе с шевалье де ля Прэри, в награду за то, что помог Людовику Тринадцатому захватить власть.

Отец Жозеф никак не реагировал на это горькое замечание — ему бывало неприятно, когда иностранец осмеливался критиковать поступки королей Франции; он молча пробегал глазами письмо Вальдштейна, причем оказалось, что у него сильная близорукость — он едва не водил носом по строчкам.

— Именно этого я и ожидал: глупец! — молвил патер, дочитав до конца. — Бахвалится, что нашел тебя по моему желанию, меж тем как я, сразу по приезде в Регенсбург, уже знал, что ты отправился в Мемминген и зачем. Тогда это известие очень меня обрадовало: вот задача, думал я, достойная Пьера де Кукана. Но я ошибся — эта задача не была достойна Пьера де Кукана, потому что никакой задачи-то и не было. Опасность, которую ты должен был предотвратить, не существовала. Альбрехт из Вальдштейна мертв.

— То же мнение, и даже выраженное тем же словом, я уже слышал из уст шевалье де ля Прэри, моего учителя французского языка.

— В чем же дело? Что же ты тогда здесь ищешь?

— Если я говорю, что слышал такое мнение, это еще не значит, что я его разделяю.

— Я терпелив, и времени у меня много, — вздохнул патер. — Понимаю, тебе не хочется отказываться от дела, которое тебе пришлось по душе.

— Суть не в том, по душе мне что-либо или нет, — возразил Петр, — а в том, что человек, который сидит в Меммингене и называет себя Альбрехтом из Вальдштейна, — такой же Альбрехт из Вальдштейна, как я кардинал Ришелье.

Отец Жозеф медленно отошел к красивой скамейке, подлокотники которой были вырезаны в виде двух львов, пресмыкающихся перед величием Господа и в безмерном своем смирении лижущих прах земной далеко высунутыми языками.

— Присядем на минутку, послушаем пение птичек небесных, — предложил патер. — Здесь мы дышим ароматом роз… Вид этих роскошных цветов приводит мне на память слова Платона о том, что только красота — божественна и вместе с тем зрима, и если бы божество, подобно красоте, явилось бы нашим чувствам во всем своем величии, мы сошли бы с ума и превратились в прах. Это удивительным образом согласуется с мыслями, которыми я был занят перед твоим приходом, сын мой. Отсюда следует, что кое-где язычники прикасались к истине, хотя величайшие их добродетели были не более чем величественными пороками.

Кивком головы указав на младенца Геракла, душащего змей, отец Жозеф продолжал:

— Это изваяние напоминает мне о нашей, христианской идее: с самых нежных лет мы обязаны подавлять вожделения и соблазны мира сего, что, конечно, правильно; однако с той печальной оговоркой, что создатель этой группы не думал ни о чем подобном, — ему было важно только одно: изобразить грешную прелесть детского тела — да, грешную, ибо всякое тело, и детское тоже, всего лишь сосуд пороков и орудие разврата и греха. Увы, эта грешная прелесть детскости привлекает даже христианских художников, как то явствует из беспрестанно повторяющихся сцен рождества Христова. А это уже хуже, чернее чем грех, — это святотатство.

— На вашем месте я бы основательно пересмотрел подобные взгляды, отче, ибо они неминуемо ведут к кальвинистской ереси иконоборчества. Но я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о Платоне и изобразительном искусстве. Полагаю, то, что я вам сообщил, достаточно весомо, чтобы вам стоило заняться этим хоть ненадолго.

— Не сердись, Пьер, сын мой, — сказал отец Жозеф. — Я уважаю и люблю тебя, как родного сына, но чем больше я тебя уважаю и люблю, тем сильнее страдаю, видя, как дух твой блуждает и сбивается с пути. Неужели же в наше роковое время все — прости мне и считай сказанное мною речью заботливого отца, — неужели все рехнулись или, как Альбрехт Вальдштейн, поражены слабоумием?

— Ни я, ни Вальдштейн не рехнулись и не поглупели, — возразил Петр. — Просто, как я уже сказал, в Меммингене находится не Вальдштейн, а его двойник, настоящий же Вальдштейн неизвестно где. Ах, нет, нет, Вальдштейн не глупец, и он не мертв, далеко не мертв! Засесть где-нибудь в сторонке и спокойно готовить свой coup d'Etat, пока шпионы его величества императора и папы разглядывают марионетку, занявшую его место, — это достойно человека его масштаба, если не сказать — гения.

— Как же ты, несчастный сын мой, пришел к такому выводу? Может быть, у этого, как ты говоришь, Лжевальдштейна отклеились при тебе накладные усы?

— Произошло нечто более убедительное. Как вам, досточтимый отче, несомненно известно, герцог Альбрехт — чех.

— Отнюдь, это мне неизвестно, впервые слышу.

— Так вот, примите в соображение, что это так и есть, — заявил Петр. — Он чех, и родители его чехи, так же как и я, и мои родители. Но когда я, представ перед ним, заговорил на своем и его родном языке, он меня не понял.

Улыбнувшись еле заметной улыбкой, отец Жозеф покачал головой.

— Не хочу задеть твои чувства, Пьер, сын мой, но пойми, в каком положении твоя родина. Вполне понятно, что человек, столь тщеславный, как герцог Вальдштейн, отрицает свою принадлежность к малому и побежденному народу.

— Но он не только меня не понял, он даже не распознал, что язык, на котором я к нему обратился, именно чешский, и спросил меня, что это за тарабарщина. И это — Вальдштейн, который был полковником в моравских войсках!

— Это значит не более того, что в старании отречься от своей национальности он перегнул палку, — возразил патер. — Святой Петр тоже поторопился, когда трижды отрекся от Господа своего Иисуса Христа прежде, чем запоет петух. И это все, Пьер?

— Далеко не все. Охваченный подозрением, я умышленно произнес перед ним речь, которая могла в известной мере заинтересовать человека гуманитарного образования, но неизбежно должна была взбесить такого воина, как Вальдштейн, так что он в лучшем случае приказал бы мне прекратить болтовню и не строить из него шута. А этот выслушал мои совершенно неуместные разглагольствования безропотно и с интересом!

— В письме Вальдштейн действительно отметил, что ты выдающийся оратор, — вставил отец Жозеф. — О чем же были эти твои, как ты называешь, разглагольствования?

— О человеческом языке. Я развивал парадоксальное утверждение, что изобретение языка, то есть способа выражать свои мысли словами, вместо того чтобы, как принято считать, быть славой и торжеством человеческого духа, на самом деле есть позор человечества и доказательство его низости.

— Тут я с тобой вполне согласен. Я тоже считаю, что человеческий язык соответствует несовершенству и неверному воображению человека, поскольку же работа нашего разума зависит от языка, то мы и не способны разумом постичь Бога. Наша любовь к Богу заходит за пределы нашего понимания: plus diligitur quam intelligentur [51], — сказал классик схоластической философии. За каждое всуе произнесенное слово, возвестил Господь, судим будешь в день Суда. Лишними речами, всем тем ненужным, что мы произносим, мы воздвигли преграду между своей душой и фактом существования Бога. Поразительно, Пьер, сын мой, как хорошо мы с тобой понимаем друг друга, хотя ты ходишь совсем не теми путями, что я.

— Но вы отказываетесь понять то главное, что для меня действительно важно, а должно быть важным и для вас!

— Я оспариваю твои выводы не потому, что они меня не интересуют или относятся к вещам, которые я не считаю важными, а потому, что тебе не удалось убедить меня и что твои фантазии мне видятся наивными. Твоя ошибка, Пьер, проистекает из предвзятости. Вальдштейн — воин, и ты заранее составил себе представление о том, как он должен выглядеть, говорить, что должно его интересовать, а что — нет. И поскольку человек, с которым ты встретился, не отвечает такому представлению, ты в своей горячности — которая, правда, мила, но безумна, — делаешь вывод, что это не Вальдштейн. Почему бы истинному Вальдштейну не интересоваться проблемами языка? Разве он не был молод и не учился в гуманитарных классах? Заметил ли ты, что ни один человек — не един? Что в любом человеческом теле живут по меньшей мере два человека, ни в чем друг с другом не схожие?

— По вас, отче, я это заметил весьма явственно, — парировал Петр. — Но у столь жестокого честолюбца, стяжателя и убийцы, как Вальдштейн, раздвоенность не может доходить до таких пределов, чтобы знать, например, монолог Гамлета. А этот знает и цитировал из него, хваля мою манеру речи. Что ему, жаждущему властвовать над миром, актерское искусство, да и искусство вообще?

— Слыхал я, — ответил на это отец Жозеф, — что в Праге он построил дворец, великолепный как по своей архитектуре, так и по произведениям живописи и ваяния, собранным в нем. А это — искусство, Пьер, l'art, как говорим мы, французы, или ars, как говорили наши латинские предки: слово превосходное, в сравнении с которым немецкое Kunst — все равно что сливовое повидло в сравнении с бурной горной речкой. Нет, сын мой Пьер, ты не убедишь меня в том, что Вальдштейн равнодушен к искусству.

— Не равнодушен, когда искусство служит его самолюбию, славе, престижу. Но вот мне пришло на ум веселенькое предположение: когда Вальдштейн лечился в Карловых Варах, труппа бродячих актеров устроила ему hommage, Huldigung [52], то есть сыграла некую сценку в его честь. Грим одного из актеров, игравших роль самого Вальдштейна, был столь удачен, сходство получилось такое точное, что герцогу могла прийти мысль нанять этого комедианта с тем, чтобы тот выдавал себя за него.

— Ты прав, сын мой, предположение действительно веселенькое, но во всем остальном оно не выдерживает критики и трещит по всем швам.

— Например?

— Например, вот что… Я готов допустить, что придворных Вальдштейна обманул грим актера, и они, даже если подметили, как изменился герцог in puncto рассудка и духа, никаких выводов из этого не сделали. Но как же его племянник, граф Максимилиан, который посещает его в Меммингене и передает — в чем нельзя сомневаться — последние новости из Рима? Неужели даже и он не заметил, что дядя совсем не тот, что прежде, что у этого человека нет — беру первое попавшееся — например, следа от оспы на левом виске?

— Граф Максимилиан несомненно посвящен во все, — возразил Петр. — Мне это сразу стало ясно по тому, как он охотно согласился с ошибочным утверждением дяди, будто тот никогда не имел дела с чешским языком. Я бы нисколько не удивился, если б оказалось, что ваш веселый Макс ездит в Мемминген не для того, чтобы сообщать дяде последние новости, но чтобы передавать письма и документы, поступающие в Мемминген к Лжевальдштейну, своему настоящему дяде, который сидит… где он сидит, отче? Помогите мне его разыскать, у меня самого нет для этого средств.

Отец Жозеф никак не отозвался на просьбу Петра.

— Раз уж ты заговорил о письмах и документах, — сказал он, — то смотри: здесь-то разве не знаменитая подпись Вальдштейна? Такую хитрую и сложную сигнатуру невозможно подделать без известной нерешительности, нетвердости линий. Это подлинная подпись.

— Вальдштейн мог оставить своему двойнику несколько пустых подписанных листов, — ответил Петр. — Но скажу вам кое-что еще, отче. Суеверность Вальдштейна всем известна — о том, что он пальцем не шевельнет, не посоветовавшись со своим астрологом, чирикают все воробьи на крышах. А знаете ли вы, что незадолго до приезда в Мемминген он отпустил со службы своего искусного астролога Сени?

— Разумеется, знаю. Подробность эта не лишена интереса, и она не ускользнула от соглядатаев: ведь и у нас, Пьер, есть свои щупальца. Но какой вывод делаешь ты из этого?

— Поскольку герцог, как всем известно, не может обойтись без астролога, полагаю весьма логичным, что он, перед тем как подсунуть на свое место двойника, отпустил Сени, чтобы увезти его в свое убежище.

— Весьма тонкая мысль, достойная Пьера де Кукана. Только она противоречит фактам. Вальдштейн не увез Сени в свое предполагаемое убежище, ибо по достоверным сведениям, полученным мною, Сени спокойно — хотя и в некоторой скудости — живет у всех на виду, зарабатывая на хлеб тем, что составляет гороскопы для доверчивых людей.

— Где он? — вскричал Петр.

— Он перебрался сюда, в Регенсбург, еще до прибытия сейма курфюрстов, — ответил патер. — И поселился у старого своего учителя Кеплера, который, как я достоверно знаю, в свое время работал на Вальдштейна. Сени живет в домике Кеплера и помогает ему, ибо тот уже дряхл и недужен и больше, чем об астрологии, заботится о том, чтобы курфюрсты определили ему компенсацию за жалованье, не выплаченное ему покойным императором Рудольфом II. Таким образом Регенсбург стал прибежищем отставных вальдштейновых астрологов. Вот трезвые факты, а все, что ты тут наговорил, не более чем измышления твоей горячей головы. Но даже если б это не было твоей выдумкой, если б Вальдштейн действительно тайно обретался где-нибудь поблизости от Регенсбурга — это еще ровно ничего бы не значило, сын мой Пьер. — Тут отец Жозеф приглушил голос до едва разборчивого шепота и наклонил свою лохматую голову к самому уху Петра. — Ибо дело можно считать сделанным: на завтрашнем заседании, в одиннадцать утра, император официально объявит об отстранении Вальдштейна и о лишении его всех званий и полномочий. Как только это случится, всем заботам конец, потому что император не сможет взять обратно свои слова, и любая попытка Вальдштейна изменить решение сейма постфактум будет равняться преступлению и государственной измене и потому заранее обречена на провал. Едва Вальдштейна снимут с должности, от него отшатнутся все его сторонники и прихлебатели. Он останется одинок, как дуб в широком поле. Стало быть, совершенно безразлично, сидит ли Вальдштейн в Меммингене или скрывается где-нибудь около Регенсбурга; в любом случае он проворонил свой час. Ближайший к Регенсбургу его полк находится в семи часах ускоренного марша.

— В семи часах, всего лишь в семи! — вскричал Петр, задыхаясь от волнения. — А сколько часов остается до завтрашних одиннадцати? И сколько всего может произойти за это время?! Все троны могут рухнуть, все города, сколько их есть, обратиться в пепел, да что я говорю — до завтрашних одиннадцати часов может наступить конец света!

— Может, вполне может, коли того захочет Бог, — серьезно кивнул головой отец Жозеф. — На свете нет ничего, что не могло бы случиться. И такая возможность наполняет нас благочестивым страхом Божиим и покорностью его воле. Однако в каждодневной своей жизни мы ограничиваемся только этим страхом Божиим и покорностью его воле, действуем же так, словно бы упомянутой возможности не существовало. Ты прав, говоря, что в ближайшие часы может случиться все. Но, Пьер, сын мой, ты уже ничего не сумеешь предпринять. Ах, если б ты подоспел ко мне со своими фантастическими идеями недели две тому назад — я бы, возможно, почувствовал бы некоторое беспокойство и, вероятно, побудил бы кого-нибудь из могущественных врагов Вальдштейна тщательно прочесать окрестности Регенсбурга, все замки, пустующие строения, охотничьи домики и мало ли что еще, — а не засел ли там в последнее время некто странный и подозрительный, принимающий многочисленных тайных посетителей, с которыми он совещается о чем-то при закрытых окнах и рассылает куда-то гонцов с неизвестными поручениями, одним словом, ведет себя так осторожно и загадочно, что не может не возбудить любопытства и внимания. Прекрасно зная, что такой осмотр и слежка будут безрезультатными, я все же счел бы своим долгом их предпринять, идя навстречу твоим настояниям, ибо в большой игре, что тут ведется, следует предвидеть любую возможность и ничего нельзя упускать. Но теперь уже поздно, дело кончено, игра доиграна, завершена. Ни на какие поиски и расследования времени не осталось. К счастью, и у Вальдштейна не осталось времени для попытки силовых действий.

— Как раз напротив: его время наступило, и мне остается только протянуть руку и сорвать плоды моей хитрости, — возразил Петр.

Отец Жозеф помолчал, насупив брови. Но, отлично научившись искусству самообладания, он вскоре заговорил тоном безгранично ласковым и мягко-терпеливым:

— Благословляю тебя, сын мой, за твой пыл. Правда, я не согласен с твоим убеждением, но ценю его искренность. Так же благословляю твое рвение, с каким ты взялся исполнить задание, доверенное тебе Святым отцом, ибо я тоже считаю Вальдштейна злокозненным и опасным хищником, которого Бог воздвиг из бездны, дабы покарать нас за грехи. Но если ты повиновался папе, когда он велел тебе идти, — повинуйся же ему и теперь, когда он требует, чтобы ты вернулся.

— Я так и сделаю, — сказал Петр. — Но не покину этого города, пока император не огласит своего решения об отстранении Вальдштейна.

— Что произойдет, как я сказал, завтра за час до полудня.

— Да, завтра в одиннадцать, — повторил Петр.

Отец Жозеф одобрительно кивнул:

— Право, я рад, что мне удалось убедить тебя в беспредметности твоих опасений, и ты согласился, что отставке Вальдштейна уже ничто не воспрепятствует.

— О нет, отче, вы меня не убедили, и я ни с чем не согласился, — возразил Петр. — Разум говорит мне, что вы, возможно, правы, а я жестоко ошибаюсь, но все во мне восстает против этого, все кричит: нет, я не ошибаюсь!

— Я-то считал, что ты прежде всего сообразуешься с доводами разума, — заметил патер.

— Но в данном случае мой разум сам побуждает меня пренебречь собственной рассудительностью. И все же беседа, которой вы меня удостоили, отче, вывела меня из заблуждения, на коем я настаивал, — то есть прежде всего на том, что подлинный Вальдштейн скрывается где-нибудь поблизости от своих войск. Ваше насмешливое описание подозрительного лица, сидящего за задернутыми шторами в заброшенном доме и привлекающего внимание таинственными связями, открыло мне глаза на наивность моего предположения, и я во внезапном озарении понял, где надо искать Вальдштейна; вместе с тем возродилась и моя надежда найти способ расстроить его планы.

— Я недоволен, слыша это, и встревожен, потому что не понимаю тебя, сын мой.

— Надеюсь, мне представится случай известить вас, в какой мере моя интуиция себя оправдает, — сказал Петр. — Теперь же прошу вас только разрешить мне оставить моего коня в монастырской конюшне.

Затем Петр простился с досточтимым патером, а проходя по безлюдному монастырскому коридору, окутанному полумраком, взвел курки обоих своих пистолетов и решительным шагом вышел в пестрый хаос кривых улочек перенаселенного города.

ДВЕРНОЙ МОЛОТОК, ОБЕРНУТЫЙ ТРЯПИЦЕЙ

Спускались сумерки, и Петр спешил туда, куда указывали ему люди на его расспросы о жилище ученого астронома Кеплера. От монастыря святого Эмерама идти ему пришлось через центр богатого квартала знати до ратуши, затем еще немного в сторону Дуная.

Дом астронома, узенький, видимо недавно побеленный, скромно притулился в ряду столь же тесных домов, архитектор которых явно руководился одной основной идеей — сэкономить место. Петра охватил трепет, когда он увидел, что мостовая перед домом ученого — так же как и та, что лежала перед дворцом Фуггеров в Меммингене, — устлана толстым слоем соломы. Бронзовый дверной молоток был обернут тряпицей, такой же белоснежной, как и побелка фасада.

Все это можно было вполне объяснить тем, что старый исследователь звезд был, как сказал отец Жозеф, недужен, и даже более того, ибо в те времена было в обычае устилать соломой улицы, только когда владелец дома находился при смерти. Однако если предположения Петра были хоть приблизительно верны, то причиной обеих этих мер предосторожности был не владелец дома, а некто совсем иной — человек, тайно поселившийся у Кеплера, властный и требовательный, не терпящий шума. Петр подошел к двери и забарабанил в нее железным своим кулаком.

Тотчас открылось зарешеченное окошко в нижнем этаже, и в него выглянуло испуганное лицо старика с седой бородой; воротник его черного бархатного плаща был поднят так высоко, что закрывал до половины худые щеки, что делало их еще более худыми. Голову старика покрывала круглая черная шапочка, точно такая же, какую нашивал в своей мастерской чернокнижника пан Янек Кукань из Кукани, отец Петра.

— Что вам угодно? — шепотом осведомился старец. — Зачем стучите в дверь, как сумасшедший?

— Мне угодно гороскоп, — ответил Петр.

— Ради этого не было надобности поднимать весь дом! У меня наверху тяжело больной квартирант, который нуждается в покое. А гороскопы дороги. Деньги у вас есть?

— Не было бы у меня денег, вряд ли я осмелился бы потревожить лучшего в Германии астролога!

К его удивлению, сухое, сморщенное старческое лицо оживилось юношеским румянцем чистой радости.

— Благодарю за любезную похвалу, — зашамкал он запавшими губами; из всех зубов у него осталось только по два клыка в обеих челюстях, отчего его жалкая улыбка вызывала совершенно ложное впечатление вурдалачьей свирепости. — Ибо должен с известной долей горечи признаться, что я не избалован ни похвалой, ни славой, ни вещественными знаками приязни сильных мира сего: они предпочитают болтовню подобострастных пустозвонов и шарлатанов моим научно обоснованном прогнозам на будущее, составляя которые я придерживаюсь правды и только правды, невзирая на то, приятна она кому-либо или нет.

— Это меня устраивает, — сказал Петр. — Но меня не устраивает, что вы держите меня за порогом, как нищего.

— Сейчас, сейчас мы это исправим, — заторопился ученый. — Только, Богом прошу, ведите себя тихо и не кричите — ведь правду, которую вы желаете узнать, можно исследовать и в тишине.

Сгорбленный, съежившийся под бременем лет, но все же проворный, астролог поспешно отступил от окошка, чтобы отпереть дверь. Петр вошел в маленькую комнату, откуда на деревянную галерею второго этажа вела крутая лесенка с конусообразными балясинами, и, со вздохом облегчения опустившись на стул с кожаным сиденьем, протянул свои длинные ноги в запыленных ботфортах под квадратный дубовый стол, на котором стояла старая астролябия, пострадавшая от времени и частого пользования.

— Смею ли спросить, с кем имею честь? — спросил Кеплер, устремляя на Петра внимательный взор; молодая живость и проницательность его глаз, подчеркнутые чистотой белка, составляли контраст пергаментной сухости лица. Мелкими шаркающими шажками он приблизился к Петру, слегка склоняя голову то к правому, то к левому плечу, будто собирался писать с него портрет.

— Этого я вам не скажу, — ответил Петр. — Потому что если бы вы знали, кто я, то могли бы и без помощи звезд угадать кое-что из того, что меня ждет в жизни.

— И не надо, — отозвался маг, скромно присев на краешек стула. — Мне не к чему знать, кто вы. Мне достаточно знать, кем вы не можете быть.

— Не понял: кем я не могу быть?..

— Вы не можете быть таким вульгарным, шумным и заносчивым солдафоном, за которого Бог весть почему себя выдаете. Вы вовсе не дурак и не грубиян, сударь, и потому — хотя вы сами этому противитесь — вы мне довольно симпатичны. Вашей натуре было бы гораздо ближе вежливо исполнить мою просьбу соблюдать тишину и деликатность, ибо робость моя согласуется с моим подчиненным положением скромного чтеца по звездам, всего лишь открывателя законов движения планет вокруг Солнца. Эту свою просьбу я уже выразил, набросав соломы перед домом и обернув тряпкой дверной молоток. Вам куда более подобало бы деликатно воспользоваться таким образом устроенным молотком, а не барабанить нахально кулаком в дверь. Нет, нет, вы вовсе не наглец, вы только притворяетесь им. Вижу в вас, напротив, что-то юношески чистое, если употреблять эти слова в их идеальном значении, ибо и юноши бывают, выражаясь с немецкой непосредственностью, большими свиньями. Прошу не считать мои слова лестью — сами понимаете, у меня нет ни малейших оснований курить вам фимиам. Если б я не занимался точной наукой, а был бы, как большинство моих так называемых коллег, шарлатаном, то по первому поверхностному взгляду на вашу внешность я пришел бы к выводу, что, хотя на вид вам едва ли тридцать — вы дарите нашу землю своим присутствием уже тридцать четыре или тридцать пять лет.

— Тридцать два, — перебил его Петр. — Три года я прожил под землей.

Ученый отвечал ему улыбкой, обнажив вурдалачьи клыки, невольную страховидность которых усиливала проницательность его темно-карих, почти совсем черных глаз.

— Будь я шарлатаном, как некоторые, называть которых не хочу, — причем не из деликатности, а просто потому что боюсь, ибо чем подлее человек, тем длиннее у него руки, тем больше его власть и влияние, — я бы заявил, что знаю о трех годах, проведенных вами в подземелье. Но так как я не шарлатан, а серьезный исследователь, что несомненно служит мне к чести, хотя и не к материальной пользе, то признаюсь вам, что подробность вашей жизни, только что вами мне сообщенная, для меня — новость, ибо на вашем виде это никак не сказалось. Зато по вас тем яснее видно, что родились вы под знаком Сатурна в созвездии Льва — это сразу распознаешь по элегантности вашей походки, к которой ваша притворная грубость подходит, как корове седло. Манера ваших движений дает мне также убедительное объяснение симпатии, какую вы мне внушили, несмотря на вашу невоспитанность Вам, уважаемый господин, даровано свыше свойство пробуждать к себе симпатии старших, особенно высокопоставленных; сделаю лишь оговорку, что сам я, хоть и стар, но отнюдь не высокопоставлен, скорее напротив. Не кажется ли вам, что в моем наблюдении есть доля правды?

Петр, не забывший легкости, с какой он в свое время завоевал приязнь герцога Танкреда и папы Павла, сиречь «бедняжки Камилло», а также султана Ахмеда Первого, не мог не признать, что в наблюдении Кеплера много правды.

— Будь я шарлатаном, — продолжал тот, — я со всей определенностью стал бы утверждать, что вы увидели свет в начале второй половины апреля, но так как я не шарлатан, то утверждаю это с оговоркой, что, возможно, и ошибаюсь. Ну?

— Я поражен, — заявил Петр. — Действительно, я родился шестнадцатого апреля девяносто пятого года.

И снова Кеплер улыбнулся своей вурдалачьей улыбкой.

— Вот как… В сущности, астрология не стоит того, чтобы ею занимались серьезные ученые, ибо она касается человеческих судеб, а серьезному ученому незачем марать себя человеческими судьбами. Ведь это все равно, как если бы великий писатель вынужден был зарабатывать на хлеб, сочиняя любовные письма для неграмотных служанок. Но уж коли он этим занялся, пускай делает все как следует и основательно. А я занимаюсь астрологией основательно и как следует.

Словно в подтверждение этого он вытащил из кармана грифельную табличку и записал на ней дату рождения Петра.

— Пока все в порядке, все ясно, — заметил он. — Только будьте осторожны, как бы эти ваши красивые, длинные ноги, шагающие так элегантно, здорово не споткнулись бы в ближайшее время: Марс как раз переходит через квадратуру к Сатурну вашего рождения. Тогда Марс стоял под знаком Водолея, а это опять указывает на движение к квадратуре Сатурна. Но покамест довольно. Моему исследованию весьма помогло бы, если б вы знали точную минуту вашего рождения, но вы, насколько я вас понял, этого не знаете.

Петру было не по себе под всепроникающим взглядом этого ученого, самолюбивого и обманутого жизнью старца. Еще немного, подумалось ему, и Кеплер все про меня узнает, в том числе и то, что меня интересует вовсе не собственное будущее, а его таинственный, якобы больной квартирант, не переносящий шума. Пора действовать!

Идея поднять шум, неодолимая потребность буянить, грохотать, стучать, орать владела им до такой степени, что он едва понимал, что говорит Кеплер горькими своими губами, синеватыми из-за скверного кровообращения. А тот меж тем плавно нанизывал тихие слова:

— Молодые люди, подобные вам, любознательны; им хотелось бы узнать от нас все, но они плохо заботятся о том, чтобы доставить нам, всего лишь адептам науки, нужные основы; некоторые даже не знают, родились ли они ночью или днем. Вы-то знаете?

— Нет, — сказал Петр. — Но, по-моему, это не важно, потому что мне вовсе не нужен такой большой, всеобъемлющий гороскоп, какой вы, слыхать, составили в свое время для этого негодяя, так называемого Альбрехта Вальдштейна.

Петр смолк и навострил слух, так как рассчитывал, что это оскорбление долетит до ушей того, кому оно предназначалось, и тот, вспыльчивый и нетерпеливый, как-нибудь проявит свое возмущение — например, топнет ногой со злости или стукнет чем-нибудь, швырнет что-нибудь на пол… Тщетная надежда — в недрах дома по-прежнему все было тихо, ничто не шевельнулось, ничто не отозвалось.

— Прошу вас при мне говорить о его герцогском высочестве с надлежащим почтением, — заявил астроном. — Если же вам не нужен хороший гороскоп, хотя вначале вы требовали именно такой, то чего же вы от меня желаете?

— Да чего-нибудь так, вообще… Долго ли проживу, и в этом роде…

Старый ученый покраснел от гнева.

— Так я и знал! Едва я вас увидел, как понял, что денег у вас не так уж много, потому и спросил сразу. Ну, что поделаешь. И маленькая рыбка — все рыбка. Обойдемся без дождя, лишь бы накрапывало. Господину нужно нечто «так, вообще». Как угодно вашей милости.

И полуобернувшись к двери в соседнее помещение — до сих пор он сидел к ней спиной, — Кеплер крикнул:

— Сени!

Послышались шаркающие шаги, и вошел высокий, худой человек, моложе Кеплера, но тоже уже в летах и тоже весь в черном, в черной круглой шапочке и с бородой.

— Проработайте-ка эту дату рождения. — Кеплер подал ему грифельную дощечку. — Господин желает узнать, долго ли ему дано пребывать в сем лучшем из миров, и более ничего, точка. Если, молодой человек, вы переживете дату своей кончины, которую вычислит мой коллега Сени, — он, видите ли, так же как и я, серьезный ученый, а не шарлатан, — я верну вам деньги, уплаченные мне вами. А пока что мне причитаете двадцать золотых задатка.

— Как же так? — удивился Петр. — Господин Кеплер, я пришел к вам, а не к какому-то Сени!

Кеплер глубоко вздохнул и на мгновение прикрыл свои блестящие глаза коричневыми морщинистыми веками, после чего усталым голосом проговорил:

— Уважаемый господин, поручая первоклассному портному сшить вам костюм, вы же не настаиваете, чтобы он собственноручно изготовил его целиком, то есть, к примеру, чтобы он сам обметал петли для пуговиц, и не станете возражать против того, чтобы второстепенные работы доверены были его подмастерьям. Так вот, в моем ремесле, которым я занимаюсь исключительно ради заработка, дело обстоит точно так же. Составление гороскопа, даже такого, какой вы мне заказали, — то есть, по вашему несколько комическому выражению, «гороскопа вообще», — не обойдешься без механических, однако долгих и утомительных вычислений. Я человек скромный и полностью отдаю себе отчет в том, что ученый и исследователь, служащий ко славе рода человеческого, неизмеримо ниже того, кто имеет право украсить свое имя идиотским гербом и ничего не говорящим предикатом. И все же не требуйте, чтобы я — если мне позволено держаться приведенной аналогии — не только кроил и примерял свое портновское изделие, но еще и пришивал пуговицы и обметывал петли.

«Теперь или никогда!» — подумал Петр и, резко встав и опрокинув локтем стул, закричал во все горло:

— Когда я иду к кузнецу, то требую, чтобы меня обслужил кузнец, а не его подручный! Кто он такой, этот ваш Сени?! Вот эта тень, из глаз которой так и прет глупость и бездарность? А может, это тот самый бездельник, которого прогнал архинегодяй Вальдштейн?! За свои честные денежки я требую честной службы, добротного товара, я не вчера родился и не позволю водить себя за нос!

Выхватив шпагу, он начал плашмя колотить ею по стулу.

Кеплер, в ужасе и смятении, молитвенно сложил ладони.

— Смилуйтесь! — простонал он. — Я все для вас сделаю, все вам открою, только, Бога ради, умоляю, утихомирьтесь! Подумайте о моем жильце! Да он умрет от этого!

— Плевал я на вашего жильца! — орал Петр. — Вы меня разозлили, а я, как разозлюсь, не знаю ни брата, ни свата! Да я в дрова превращу весь ваш гнилой домишко, все разрублю, растопчу, разобью!

И он принялся опрокидывать стулья, пинать их сапогами и все кричал, не слушая жалобных протестов и просьб астронома, пришедшего в полное отчаяние. Сени бросился к выходной двери, видимо, звать на помощь, но Петр преградил ему дорогу, размахивая обнаженной шпагой так, что свист стоял, словно в воздухе куролесили бесы.

— Ни шагу, дед, не то изрешечу! — загремел Петр и, выхватив пистолет, дважды выпалил в балки потолка.

Грохот выстрелов еще не отзвучал, когда на верхней ступени лестницы появился высокий человек поразительно пещерного облика — маленькая голова с низким, откинутым назад лбом, несоразмерно широкие плечи и столь же несоразмерно длинные руки, опущенные вдоль мощного мускулистого туловища.

— Уходите, бегите! — просипел, словно при последнем издыхании, астроном. — Этот человек свиреп и силен как слон, и если в моем доме случится убийство — конец всему!

Пещерный человек, отведя руки назад, поигрывал мечом, висевшим у него с левого бока на грубой ременной перевязи; он медленно стал спускаться с лестницы. Одет он был щегольски — кафтан с прорезями на рукавах, через которые сквозила цветная ткань, сборчатые штаны, завязанные лентами под коленями — если б не бочкообразность его икр, штаны эти были бы весьма элегантны. Ступни его облекали украшенные искусственными цветами мягкие туфли, на которые, для выхода на улицу, натягивали башмаки с деревянной подошвой. Роскошны были и усы этого человека, закрученные кверху точной спиралью и дополненные мушкой в виде треугольничка.

— Эй, парень, — заговорил пещерный человек на диалекте, который Петр понимал с трудом. — Спрячь-ка свою бухалку да убирайся, пока я не рассердился. У нас с такими задирами и крикунами разговор короткий — за шиворот, да под зад коленкой.

Петр засмеялся, сунул пистолеты за пояс.

— Не бойся, розанчик, я тебя не трону. С такими оглоедами мы шпаги не употребляем, мы их палкой по заду!

И шагнув к камину, Петр схватил половую щетку, скромно стоявшую в уголке, с намерением отломить у нее ручку. В ту же секунду пещерный человек, нисколько не меняя выражения тупого равнодушия на лице, оперся левой рукой на перила и с неожиданной ловкостью перепрыгнул через них, очутившись вплотную за спиной Петра; и прежде, чем тот опомнился, руки гориллы, скользнув у него под мышками, сомкнулись на его затылке.

Петр знал этот прием, уже и в те поры классический: древние греки переняли его от шумеров, а те — от индусов; он используется и в наши времена, причем почему-то носит имя знаменитого адмирала Нельсона. Петр знал этот прием, сказали мы, так же как и шесть способов сопротивления ему, но слишком точно, сильно и удачно сжал его этот громила. Тут и понял Петр, какую оплошность он допустил, недооценив противника; вместо того чтобы следить за каждым его движением, он сдуру занялся идиотской щеткой; очень хорошо понял это Петр, ибо не было сомнений — пещерный человек в щегольской одежде был высококвалифицированный профессионал, боец и убийца по призванию; однако, как бы хорошо ни сознавал Петр все это, толку мало: поздно спохватился.

Сначала оба противника замерли, образовав некое четвероногое чудовище, душащее само себя; громила силился приподнять Петра, чтобы швырнуть его оземь, — но если захват его был невероятной силы, то и расставленные ноги Петра казались выкованными из бронзы. Не в силах стронуть Петра с места, громила попытался сломать ему хребет, что, без сомнения, делывал нередко и с успехом, — ибо, увидев, что Петр еще сопротивляется, пещерный человек изобразил нечто вроде удивления на своем неподвижно-равнодушном лице. Да, Петр сопротивлялся, но дела его были плохи: чем больше он силился разорвать тиски, тем больнее становилось ему самому, так как его усилия через железное объятие убийцы передавалось его собственному позвоночнику. Он уже чувствовал, как раздвигаются его позвонки, будто распрямляется пружина, и уже недалек был тот миг, когда порвется спинной мозг. Кровь, выступив из натруженных легких, поднималась к горлу, в рот, руки выворачивались из суставов, словно его растягивали на дыбе. Он успел еще подумать, что путь, избранный им во имя спасения человечества, не очень-то счастлив для него самого: едва с грехом пополам избежал смерти на колесе, как попал в смертельные объятия неведомого дикаря — только за то, что хотел разобраться в некоей загадке; теперь он умрет, не получив даже того утешения, что, быть может, найдет разгадку хотя бы в последний миг, пока сознание его не угасло навеки.

Тут громила, почувствовав, что противник слабеет, издал победный вопль, унаследованный от пещерных предков, и поволок Петра к лестнице, намереваясь разбить ему голову о толстые перила. Не отпуская захвата, он перегнул Петра через них спиной так, чтобы одновременно ударить его лбом о столб и переломить позвоночник; таким образом, в поле зрение Петра очутилась верхняя площадка лестницы — и с этого мгновения все переменилось, ибо осуществилось то, на что Петр уже перестал надеяться: на верхних ступенях показался герцог Альбрехт Вальдштейн, причем самый настоящий, не подставной, не Лжевальдштейн, и был его облик столь могуч и роскошен, что один лишь его вид, в сочетании с мыслью о близости его полков, поистине способен был зажать кое-кому рот, а то и вышибить дух, будь то сам император или курфюрст Максимилиан Баварский.

Здесь нет нужды подробно описывать лицо герцога, ведь мы уже видели его если не в оригинале, то в точном подобии. И знаем, что было это лицо не красивым и не безобразным, не худым и не толстым, иными словами, позволим себе дерзость назвать его лицо обыкновенным, тем более что его украшали усы и бородка, какие в те поры носили многие высшие офицеры; Вальдштейн сам ввел эту моду, отчего эти усы валиком с закрученными острыми концами и остроконечная же бородка и назывались «вальдштейнскими». Но чем лицо подлинного Вальдштейна — по крайней мере, в эту минуту — отличалось от физиономии подставного Вальдштейна в Меммингене, так это выражением спокойной самоуверенности и невозмутимости, которое из всех писавших Вальдштейна портретистов сумел передать один лишь Ван Дейк: челюсти не сжаты — ведь стиснутые зубы выражали бы сосредоточение воли, а Вальдштейну не было нужды напрягать волю хотя бы в малой степени, ибо все было ему по силам, и все, что делалось, делалось потому, что он это предвидел; перед ним все выстраивалось и распределялось так, как он того желал, все падало перед ним, если он хотел, чтобы это падало, и поднималось, когда это было в его интересах. Его слегка приоткрытые, чуть-чуть присобранные губы словно говорили: «Да, это меня устраивает. Да, вот это делается по моему плану. Да будет так, это я допускаю, это я разрешаю».

Теперь несколько слов о его одежде, роскошной до неправдоподобия — будто Вальдштейн разоделся к торжеству в честь победного окончания войны.

На нем был панцирь миланской работы из блестящей вороненой стали, инкрустированный красной смальтой, отчего доспех посверкивал алыми взблесками, словно тлеющие угли; поверх панциря лежал широкий воротник из мелких кружев в форме монеток, а через грудь наискось тянулась золотая перевязь, на которой висел огромный меч в черных, тоже блестящих ножнах, богато усаженных рубинами. Перевязь перекрещивалась с парчовой лентой, и нетрудно было себе представить, как бы красиво развевалась и реяла эта лента, когда бы владелец ее скакал на коне с ветром наперегонки. Между прочим, один неизвестный чеканщик, автор довольно распространенной работы, изобразил смеющегося герцога Вальдштейна на боевом коне, уделив особое внимание именно этой реющей по ветру ленте.

На герцогских ногах были натянуты кавалерийские ботфорты из мягкой красной кожи, доходящие до паха. Вследствие этого для герцогских штанов оставалось уже очень мало места — то-то и были они коротенькие, очень пышные, покрывая едва лишь одну, в лучшем случае полторы пяди герцогского тела. Сшиты они были из какой-то блестящей черной ткани, может быть, из атласа.

Но главное, что поражало воображение в герцогском убранстве, так это огненно-алый, окаймленный соболями плащ; ниспадающий с плеч, расточительно откинутый за спину, он был похож на водопад, окрашенный адским пламенем. Голову Вальдштейна покрывала одна из тех достославных широкополых шляп неуничтожимого фетра, из каких офицеры, славя победу в битве, пили вино; не принято было носить такие шляпы новыми — чем более потертые и выцветшие, тем лучше. Шляпа Вальдштейна, смахивающая на ковбойскую, только темнее и с круглым донышком, была щегольства ради всяко изогнута, прогнута, перегнута, поля впереди подняты, сзади опущены, тулья обернута золотистым крылом какой-то райской птицы неизвестного названия из неведомых краев.

Герцог стоял, — в правой руке развернутый свиток, в левой маршальский жезл, — до того роскошный, до того неправдоподобно богато одетый, что самая великолепная царица нынешних балов показалась бы рядом с ним ощипанной гусыней. Так стоял он и с выражением равнодушного одобрения взирал на то, что происходило у его ног, в комнате астронома; но едва глаза его встретились с глазами Петра, герцог повернулся и мигом скрылся.

Стало быть, Петру дано было зреть герцога всего лишь какую-то долю секунды, но этого оказалось достаточно, чтобы изгнать из его души всякую слабость. И если противник его — без сомнения, телохранитель Вальдштейна — был прежде удивлен тем, что ему не удалось сломать Петру позвоночник, то теперь он был заново поражен: Петр, которого он считал полутрупом, вдруг, подняв обе ноги, оттолкнулся ими от столба, о который ему собирались разбить череп, да так резко, что громила едва удержался на ногах; в следующий миг Петр со всего маху ударил его каблуком по правой стопе, попав, видимо, по большому пальцу. Прием этот был не совсем в правилах борьбы, отнюдь не элегантным, а тем более рыцарственным, зато вполне простительным: ведь ставкой для Петра было нечто большее, чем собственное спасение, в то время как противник его просто стремился выполнить свою функцию сторожевой гориллы. Силач охнул от боли и, подняв правую ногу, невольно потянулся к разбитому пальцу, чем ослабил хватку; тогда Петр, подняв руки, опустился на корточки, выскользнув из объятий гориллы, а вскочив, сделал то, что делывал всегда, когда кто-нибудь становился на его пути к спасению мира и кого следовало убрать тихо и быстро: он ударил пещерного человека ребром ладони по левому виску. Так на древний борцовский прием, именуемый двойным нельсоном, Петр ответил приемом еще более древним, характерным элементом той мужественной борьбы, что возникла в пору зарождения всяких схваток и раздоров среди людей и, проникнув из Индии в Китай, а оттуда в Японию, заглянула и в Прагу (не видим причин, почему бы этого не могло быть), достигнув и Малой Страны, и той маленькой площади, ныне давно застроенной, на которой проводил блаженные годы своего детства Петр Кукань из Кукани со старшим своим дружком Франтой Ажзавтрадомой.

Ныне этот прием называется «голая рука» — ибо при этом и впрямь действуют голой рукой, — или каратэ.

Итак, Петр ударил вальдштейновского телохранителя ребром ладони в висок, но — то ли, истощив силы в борьбе, ударил не слишком сильно, то ли громила оказался на редкость выносливым, только он лишь пошатнулся и, оскалив зубы, двинулся на Петра с поднятыми руками, ступая своими бочкообразными ногами тяжелой поступью Голема. Петр, отступая, еще раз ударил его в то же место, — и снова без видимого результата. Тогда он схватил обеими руками левую руку громилы и, повернувшись к нему спиной, переломил ее в локтевом суставе о свое плечо. Какое-то время несокрушимый телохранитель еще постоял, расставив ноги, неподвижный и явно не понимающий, что с ним случилось; он только широко раскрывал и закрывал глаза, раскрывал и закрывал, словно старался отогнать какое-то страшное видение. Потом лицо его мгновенно позеленело, и он медленно, постепенно начал валиться: сперва опустился на колени, потом уперся в пол правой рукой и наконец всем телом упокоился на полу.

Но и Петр обессилел уже вконец, он был измучен до такой степени, словно его только что сняли с дыбы, и не хватало самого малого, чтобы он последовал примеру побежденного и улегся без сознания рядом с ним. Колени у него дрожали, и почему-то все вдруг стало ему безразличным, и не думал он ни о чем — разве что о том, как хорошо людям, которые умеют ничего не делать, ни о чем не заботиться, проводя всю жизнь в этакой предсмертной летаргии. Но тут за его спиной треснул выстрел и пуля просвистела в непосредственной близости от его головы. Разом вырванный из своего недостойного, чуждого его натуре состояния, Петр быстро пригнулся, что спасло его от второй пули — а он знал наверняка, что второй выстрел не замедлит последовать, — затем бросился к выходной двери, отодвинул засов, — кто-то успел оградить арену насильственных действий от вмешательства извне, — и очутился на улице, в безопасности, как он полагал.

В эту минуту к дому Кеплера приближался некто, закутанный в темный плащ до самого носа, в шляпе, надвинутой на брови, другими словами, некто заметно незаметный, простодушный в своем желании не быть увиденным и выслеженным. Стояли сумерки, но Петру достаточно было одного взгляда, чтобы узнать веселого герцогского племянника Макса, с которым он несколько дней назад встречался в Меммингене. «Да что же это я расстраиваюсь, — подумал Петр, вдруг развеселившись. — Ведь все у меня сходится тютелька в тютельку, в том числе и мои предположения насчет Макса, — я был прав, он посвящен в тайну и служит посредником между Вальдштейном и его двойником. Нет сомнения, он несет под плащом целый мешок бумаг, поступивших в Мемминген».

Поскольку следует уважать честное, хотя и наивное старание, Петр притворился, будто не узнал графа Макса, и продолжал идти, как шел. А граф Макс, подойдя к двери астрономова дома и не подозревая, что она отперта, вежливо и деликатно, как и подобало воспитанному молодому человеку, постучал молотком, обернутым тряпицею.

ПОЖАР НА СКЛАДЕ ТРЯПЬЯ

На колокольне собора св. Петра только ударили в колокола, как по всему городу, от укрепленных берегов Дуная до крепостных стен, опоясывавших южную часть Регенсбурга, началось оживленное движение — люди спешили к центру города поглазеть на парадное зрелище, которое доставляли публике могущественнейшие из могущественных, изысканнейшие из изысканных и благороднейшие из благородных, шествуя к вечернему богослужению. Петру, который во все лопатки бежал от дома Кеплера к монастырю, к отцу Жозефу, — он не хотел, не мог и не имел права оставить свое открытие про себя, — чуть ли не на полпути преградила дорогу процессия, вызывавшая жадное любопытство целых толп.

Встречаемые колокольным звоном, окутанные благовонным дымом из кадильниц, которыми размахивали соборные певчие в белых стихарях, обливаемые желтоватыми отблесками от горящих восковых свечей и конусообразных светильников в виде факелов — ими, хотя сумерки еще только спускались, освещали дорогу слуги в ливреях, расшитых гербами прославленных аристократических родов, — медленно и важно, едва переставляя ноги, тянулись вельможи посередине самой широкой из городских улиц, ведущей к соборной площади. Впереди вышагивали светские властители, военные и дипломаты, немцы и зарубежные гости, посланники иностранных государей, словом, по меткому и непереводимому выражению французов, tout le monde, то есть все, кто принадлежал к Большому Свету. В первых рядах, как положено, — имперские курфюрсты с супругами и детьми-подростками, далее знать чуть менее знатная, среди которой выделялись князь Оттавио Пикколомини, мужчина броской красоты со свежим, прекрасной формы лицом прирожденного любимца женщин, но уже в ту пору обнаруживший склонность к полноте, а также самый знаменитый и самый грозный воитель, генерал граф Тилли, главнокомандующий войсками Католической лиги, главный соперник и противник Вальдштейна, носивший тем не менее — как и прочие высокие военные чины — «вальдштейнские» усы и бородку. Присутствие этого человека в Регенсбурге повергает историков в недоумение: как же это командующего войсками куда менее значительными, чем армия императора, возглавляемая Вальдштейном, пригласили на сейм курфюрстов, а Вальдштейна — нет? И как это вспыльчивый Вальдштейн снес подобное оскорбление?

Ответ на эти вопросы, висящие в воздухе вот уже более трехсот лет, дает только эта книга.

Слегка отступя, за группой высших генералов и высшей, а впрочем, вполне обыкновенной знати шел молодой король Венгрии и Чехии, носивший имя Фердинанд Третий; слева его сопровождал капитан кавалеристов при полном параде и вооружении, справа — капитан драбантов, тоже при полном параде и вооружении. Сам король был мал ростом, тщедушен, с узким козьим лицом болезненного дегенерата. Но и у него были остроконечные «вальдштейнские» усики и остроконечная «вальдштейнская» бородка, растущая на самом кончике безвольного подбородка, невыгодным образом удлиняя его и без того вытянутое лицо и подчеркивая упомянутое сходство с козой. Толстую габсбургскую нижнюю губу отчасти перекрывала верхняя, тоже изрядно пухлая.

За губастым молодым королем, бок о бок со своей супругой шествовал, припадая на подагрическую ногу, не менее толстогубый отец короля — император Фердинанд Второй. Несмотря на сильную уже проседь в волосах, выражение его лица было куда живее, и от этого он казался моложе своего бледного, апатичного сына. Процессию замыкало духовенство в черных, фиолетовых, а кое-где и красных одеяниях. Среди их толпы Петр углядел настоятеля монастыря святого Эмерама, с которым познакомился недавно, испрашивая дозволения посетить отца Жозефа; настоятель был славный старикашка с трясущейся головой, отчего казалось, что он благосклонно кивает, одобряя каждый свой шаг. Отца Жозефа в шествии не было.

Солдаты, маршировавшие, вернее, тащившиеся за тащившимися сановниками, строго говоря, не имели отношения к процессии, ибо следовали не в собор, а только лишь к собору, имея задачей окружить его и стоять на страже. Ведь если б с этой элитой из элит, собравшейся в одном месте, приключилось какое-нибудь несчастье, если б в соборе, к примеру, взорвалась бомба, то это была бы такая катастрофа, какой и вообразить невозможно без дрожи, от которой мир уже вовеки не оклемался бы.

Петр подумал: «Какой поднялся бы крик и суматоха, если б перед этим избранным сообществом Вальдштейновых врагов, которые все, быть может, за исключением императора, ненавидели Вальдштейна и завидовали ему, да и в Регенсбург-то съехались главным образом и прежде всего затем, чтоб лишить его власти, и теперь шли в собор, дабы возблагодарить небеса за то, что их старания увенчались успехом, поскольку герцог, засевший в Меммингене, уже завтра, в одиннадцать часов, получит отставку, — если б теперь перед этой блестящей толпой втихомолку ликующих высокородных плутов я открыл бы тайну, встал бы у них на пути и крикнул: Вальдштейн здесь, в двух шагах, и он готов ударить вам в спину и всех вас посадить на горшок, и ко всему этому он готов до такой степени, что теперь ему только и остается, что примерить новый панцирь с плащом да полюбоваться на себя в зеркале — к лицу ли они ему будут завтра, когда он явится перед вами, дабы показать и доказать, что его песенка далеко еще не спета! Я видел его собственными глазами, я единственный понял, какую он играет игру, я единственный разгадал, что происходит и что готовится». «Но, — рассуждал далее Петр, — действительно ли такое заявление всполошило бы этих людей? Поверили бы они мне? Вывело бы объявление такой правды всех этих господ из слабоумно-удовлетворенного спокойствия? Вряд ли. Не любит человек правды, противоречащей его надеждам и целям, он затыкает уши, лишь бы ее не слышать, а того, кто ее возглашает, объявляют смутьяном и безумцем. Стало быть, и меня они убрали бы, как опасного безумца, угрожающего общественному порядку, а Вальдштейн, будучи предупрежден, потихоньку выбрался бы из жилища астронома и укрылся бы где-нибудь в другом месте».

Сообразив все это, Петр не мог не подумать, что этот решивший пойти ва-банк, презирающий препятствия, безумно отважный человек, то есть Вальдштейн, куда более значителен и достоин уважения и восхищения, чем весь спесивый высокородный сброд, дефилирующий перед толпами зевак, окуриваемый кадильным дымом и охраняемый мушкетерами и копейщиками. Но едва такая мысль возникла, Петр тотчас ее прогнал. «Чем явственнее преимущества Вальдштейна, — сказал он себе, — тем пуще зло, творимое им, и тем более необходимо сорвать его невероятные, тщательно скрываемые планы».

Прошло не менее получаса, пока Петру удалось пробраться через толпу и обойти хвост процессии, влекущейся со скоростью улитки; люди неохотно расступались перед ним, с недоверием оглядывали человека, еще отмеченного следами борьбы — после схватки с гориллой Петр был растрепан, помят, без шляпы, — шляпа осталась в доме Кеплера, — лицо вымазано собственной кровью, соленый вкус которой он еще чувствовал во рту. Все-таки он добрался до монастыря и забарабанил в ворота, но и тут ему пришлось ждать, как ему показалось в его нетерпении, целую вечность, пока открылся глазок.

— Господин фон Кукан пришел за своей лошадью? — спросил из-за двери брат привратник.

Петр ответил, что явился он не за конем, а к отцу Жозефу.

— Отца Жозефа нету.

— Но я должен его видеть! — вскричал Петр. — Мне надо ему сообщить… Это гораздо важнее, чем вы можете представить! Пожалуйста, найдите его и скажите, что мои предположения оправдались — ничего более, только это: мол, господин фон Кукан передает, что его предположения оправдались… Скажите ему это и увидите, он вскочит и сам помчится ко мне… Охотно верю, он дал приказ никого к нему не пускать, но он не знает, что творится и что поставлено на карту!

— Я же сказал вам, отца Жозефа нету, — повторил привратник.

— Так где же он?! В процессии я его не видел, значит, он не пошел в собор, на какую-нибудь дипломатическую встречу он тоже пойти не мог, ведь все, кто мог бы его интересовать, сейчас слушают мессу…

— Сожалею, — изрек брат привратник и закрыл глазок.

Щелчок маленькой задвижки подействовал на Петра так, будто не просто монастырский привратник или даже весь монастырь, но целый мир захлопнул перед его носом дверь с нарочито презрительным равнодушием. Впечатление не вовсе неоправданное, ибо он в самом деле очутился один во всем мире, и не было никого, кто согласился бы его выслушать и присоединиться к нему.

С горечью вспомнил Петр, с каким энергичным красноречием сам папа добивался его службы, с какой театральной таинственностью доверил ему секретное задание; и теперь, когда Петр близок к цели, — все, и первый папа, отвернулись от него! Но ничего! Ему, Петру, всегда все удавалось лучше, когда он полагался только на собственные силы. Что ж, так он поступит и теперь. Но как быть? Может ли он в одиночку противостоять Вальдштейну и его тайным сообщникам, которыми, без сомнения, Регенсбург так и кишит и которые завтра утром, как это легко себе представить, откроют подошедшим полкам Вальдштейна одни из городских ворот, если не все ворота сразу? Как помешать этому?

Солнце зашло, на темнеющем безоблачном небе засветились звезды. Некоторые из них Петр знал, но только по названию — астрономия, наука явно бесполезная, никогда его не привлекала. Но теперь, когда он стоял тут, одинокий, под искрящимся небом, не имея никакого представления о том, что делать, разве что подстеречь старика настоятеля на обратном пути из собора и наперекор всему добиться разрешения войти в монастырь и повидать отца Жозефа, — так вот, стоя под этим искрящимся небом, Петр подумал: правы ли старые сторонники Птолемея с их теорией кристаллических сфер, движущихся вокруг Земли как своего центра, тогда как звезды и само Солнце прикреплены к этим сферам наподобие бубенчиков? Или истину познали Коперник с Галилеем, считавшие, что никаких таких сфер не существует и не Солнце вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца ходит в свободном, безграничном пространстве? Кто бы ни был из них прав и кто бы ни ошибался, а движение этих сверкающих точек на небе — в действительности вовсе не точек, а гигантских, безмерно удаленных от нас небесных тел — подчинено незыблемому, математически исчисляемому закону, который заметили и которому поражались еще пастухи античности, когда, лежа на спине в траве и приглядывая за своими овечками, взирали на тот же звездный свод, что теперь, двумя тысячелетиями позже, выгнулся над головой Петра. Но если жизнь каждого человека — а так думал еще отец Петра, для которого астрология была всего лишь побочным занятием, сумевший много лет назад точно установить день благоприятного поворота в судьбе сына, и так утверждает, пускай с презрением, ученый Кеплер, составивший для Вальдштейна гороскоп, с непостижимым ясновидением предрекавший герцогу взлет к могуществу и славе после женитьбы на пожилой богатой вдове, — словом, если удел каждого человека зависит от расположения небесных тел, подчиненных незыблемым законам, то почему же мир людей столь хаотичен и беспорядочен? В великолепном учении древних пифагорейцев говорится о музыке сфер, о вселенской гармонии звуков, издаваемых вращающимися сферами; почему же мир людей отвечает этой гармонии лишь безобразной какофонией? Петр не знал, что он сделает в ближайшие моменты и часы, но не сомневался, что совершит нечто безумное и насильственное; неужели же эта безумность, эта насильственность его ближайших поступков уже теперь записана в звездах? Где? Как? Разве вид звездного неба не настраивает человека скорее на успокоение и мечтательность, чем на борьбу? Только что Петр очень гордился своей хитрой проделкой, когда он, как лису, выкуренную из норы, выманил Вальдштейна из его укрытия, подняв шум, к которому герцог был так чувствителен; но имел ли он право гордиться чтим? Не было ли это просто озорством, которого следует стыдиться? Не разумнее ли и мудрее, не лучше ли отвечает спокойной отстраненности звезд — не вмешиваться в дела мирового значения, подождать старого настоятеля — и не для того, чтобы просьбами или угрозами добиваться свидания с отцом Жозефом, а чтобы смиренно попросить своего коня, как предлагал ему брат привратник, да тихонько покинуть регенсбургский обезьянник? И не самым ли разумным делом в его жизни было, когда он, расстроенный и разочарованный развитием дел в Европе, принял скромную службу у Тосканского герцога?

Ворота города еще открыты; если поторопиться, можно еще сегодня выбраться за пределы регенсбургской толчеи, доехать до Эггмюля, а то и еще дальше к югу, до Пфаффенберга, и там — о, блаженство! — остановиться на постоялом дворе, в каком-нибудь «Von der Tann» или «Zum grunen Kranz» [53], заказать добрый ужин, а потом зарыться в пышные немецкие перины и спать, спать до бела дня, что бы ни творилось в Регенсбурге, что бы ни предпринимал Вальдштейн, — ему, Петру, уже не будет до этого дела, он, единственный зрячий среди слепых, единственно знающий среди невежд, умоет руки и повернется спиной ко всем этим интригам…

Пока он так размышлял, упиваясь горьким чувством протеста и покорности судьбе, погрузившись в них как в теплую усыпляющую ванну, недалеко послышался нежный щебечущий говорок и из-за угла вышла девочка лет восьми, маленькая, босая, с косичками и чумазой рожицей; кроме белой рубашонки на ней, по-видимому, ничего не было надето. Прутиком она подгоняла трех гусят, видно, с пастбища домой. Подойдя к Петру, она открыла ротик, в котором не хватало двух верхних зубов, и произнесла слова, каких меньше всего можно было от нее ждать:

— Панта рэй.

— Что? — переспросил Петр — расслышал-то он ясно, но было это до того невероятно, что ему нужно было убедиться, не обманывает ли его слух.

— Панта рэй, — спокойно повторила девчушка. — Так правильно?

— Правильно… А что дальше?

— Панта рэй, — в третий раз выговорила девочка. — Вы должны пойти на пятый бастион, там вам кто-то передаст важную штрукцию.

— Где пятый бастион?

— Над рекой. — Она показала прутиком направление. — Прямо за церковью святого Освальда, только ее разрушили.

— Откуда ты-то взялась? Кто велел тебе сказать мне такие слова?

— Какие слова?

— Панта рэй.

— Один дяденька.

— Какой дяденька?

— А он запретил об этом говорить…

И строго окликнув своих гусят, разбежавшихся по сторонам, согнав их снова на тропинку, странный ребенок пошел дальше.

Этот неожиданный эпизод разом и начисто смел планы Петра покинуть поле боя и примириться с судьбой — если только это были планы, а не просто мечтания, которыми он тешил себя столь приятным образом, отлично зная, что никогда их не осуществит. Какое же значение имел этот эпизод? Как быстро ни летели бы голуби из Регенсбурга в Рим и обратно, папа еще никак не мог узнать о беседе Петра с отцом Жозефом. Зато о ней могли быть прекрасно осведомлены тайные приверженцы Вальдштейна, засевшие в Регенсбурге. И тут Петр припомнил допущенную им оплошность, за которую и отчитал его отец Жозеф; оплошность заключалась в том, что Петр вслух произнес условленный с папой пароль. «Ты все так же импульсивен и неосторожен», — упрекнул его тогда отец Жозеф и был прав. Правда, в ту минуту Петр считал этот пароль уже чем-то ненужным и лишенным значения, поскольку сам он отказался служить далее папе и не собирался впредь руководиться его приказами. К этому времени папа мог знать не более того, что Петр — как он и объявил лжегерцогу — отправился в Регенсбург к отцу Жозефу. Стало быть, если то, что передала ему маленькая пастушка, действительно исходит от папы, то речь идет просто о выговоре, который Святой отец намерен вынести непокорному агенту. Но это маловероятно. Папе не нужно было бы действовать таким окольным путем, чтобы выразить свое недовольство и гнев. Ему не было надобности прибегать к посредничеству невинного ребенка и выдумывать предлог, будто кто-то должен передать Петру какие-то «штрукции», как выразилась девчушка, сиречь инструкции: достаточно было упомянутому ею «дяденьке» самому последовать за Петром и пропеть ему заказанную папой серенаду Значит, такой вариант следует отбросить. Но тогда тут — ловушка, в которую хотят заманить Петра люди Вальдштейна. Нет сомнения, когда граф Макс, веселый племянник герцога, достучался в дом Кеплера при помощи дверного молотка, обернутого тряпкой, и застал своего дядю с дымящимися пистолетами в руках и, естественно, вне себя от ярости, пещерного человека без чувств, обоих магов, перепуганных до смерти, а все стулья перевернутыми и рассказал дядюшке, кто был человек, который, произведя такое разорение, покинул дом столь поспешно, что забыл свою шляпу, — решено было без долгих околичностей и споров попросту ликвидировать Петра. Вот они и стараются заманить его на какой-то пятый бастион, не зная, что за человек Петр Кукань из Кукани, и воображая его настолько наивным, что он попадется на простенькую удочку.

Да, не знают они Петра из Кукани; но именно потому, что он был таков, каков он был, то и решил без колебаний принять вызов и явиться к назначенному месту, разумеется, не по наивности, не по глупости, а потому, что имел обыкновение действовать, принимать брошенную перчатку и сражаться, коль скоро вступил в бой. Теперь он уже не одинок — у него были враги: какое облегчение! Мир не отвернулся от него в презрительном безразличии, ведь некто очень хитрый и умный стремится его погубить: какая радость! Его положение уже не безнадежно и безвыходно, как ему только что казалось, ибо наступил час борьбы.

Не ожидая долее возвращения настоятеля, Петр двинулся в направлении, указанном маленькой пастушкой.

Пятый бастион являл собой небольшую круглую площадку, выдавшуюся из линии невысоких крепостных стен, отвесно спускавшихся в том месте прямо в воды Дуная. Протестантская церквушка святого Освальда, стоявшая чуть поодаль, недавно подверглась ограблению и разгрому со стороны фанатиков, распаленных против еретического учения: выломанные двери, разбитые окна, временно заколоченные досками… Бастион охранял мушкетер — его на совесть начищенная каска блестела в ярком лунном свете и казалась издали фонарем. Часовой стоял, опершись локтями на ограду бастиона, и неотрывно глядел на волны Дуная. Его мушкет, надраенный так же добросовестно, как и каска, был прислонен к ограде рядом с ним.

Петр внимательно вглядывался; с заряженным пистолетом в руке он осторожно обошел оскверненную святыню — легко было предположить, что церквушка сделалась прибежищем всякого сброда, — и неторопливо, все время озираясь, пошел к мушкетеру; его солидное, внушающее доверие присутствие доказывало, что Петр, подозревая, будто его заманивают в ловушку, переоценил своих противников; место, охраняемое солдатом генерала Тилли, не очень-то подходило для нападений из-за угла Но мушкетер не шевелился и, не обращая внимания на звук шагов Петра, все пялился на воду. Подойдя к нему вплотную, Петр увидел — солдат не таращится на Дунай, а его рвет. Приглядевшись внимательнее, Петр понял, что темная жидкость, извергаемая изо рта солдата, — не рвота, а кровь. Петр тронул его за плечо, солдат сполз на колени и, опрокинув свой мушкет, свалился наземь. Он еще попытался что-то сказать, но успел лишь выговорить «Осв…» — смерть оборвала его на полуслове.

Смысл этого недосказанного слова был ясен: он означал церковь святого Освальда, которую Петр обошел с небезосновательной опаской. Теперь, предупрежденный мертвым уже солдатом, он оглянулся на разоренную церковь и заметил, как, сорвав доски, прикрывавшие проем двери, оттуда вылезают три темные фигуры.

Эти трое, выбравшись наружу, уже подбегали к Петру, а вслед за ними из церкви вышли еще несколько. И не успел Петр, склонившийся над мертвым мушкетером, выпрямиться, как грохнул выстрел, и Петр упал, пораженный в грудь. Тогда двое подняли его за руки и за ноги и, раскачав, перебросили через ограду в реку. Так же поступили и с телом мушкетера, даже мушкет его утопили.

Все произошло гладко, чисто, быстро и безмолвно. Как мы уже убедились на примере гориллообразного телохранителя Вальдштейна, герцог отбирал для личных служб только высококвалифицированных профессионалов.

Покончив со своим делом, убийцы удалились с бастиона и неторопливым прогулочным шагом двинулись по набережной вдоль укреплений. Проходя мимо дома Кеплера, один из них издал мелодичный свист — три коротких, один протяжный; этот свист можно было бы сравнить с начальными звуками Пятой симфонии Бетховена, если б таковая не существовала в ту пору, по выражению схоластов, всего лишь еще in potentia [54], и надо было протечь без малого двум столетиям, чтобы она стала фактом. Однако три тона кратких и один подольше и пониже уже и тогда мог произвести кто угодно.

Тотчас в узком, смахивавшем на бойницу открытом окошке под самой крышей появился черный силуэт мужчины. Убийца повторил мотив Пятой, после чего неторопливо последовал за своими дружками и скрылся за углом. А мужчина в окошке — нечего скрывать, то был подлинный Альбрехт Вальдштейн, которого Петр видел в алом плаще; теперь он снял свой герцогский наряд и был в одной шелковой белой рубашке, засунутой в легкие полотняные штаны. Удовлетворенный, герцог отошел в глубь мансардной каморки и опустился в кресло, на котором сидел, ожидая условленный сигнал. Сигнал же этот, если мы верно догадываемся, не мог означать ничего иного, как то, что все в порядке и дерзкого шпиона, Петра Куканя, уже нет в живых. Итак, довольный, герцог устремил взор к темно-синему горизонту.

Городки и деревушки на том берегу Дуная — Штейнвег и Байке, где выращивают великолепную редиску, Чаллерн, Лапперсдорф и Донауслауф, маленькие и аккуратненькие, со всеми их церковными шпилями и островерхими кровлями, постепенно окутывала сгущавшаяся темнота Лишь кое-где светились окошки, словно тусклые искорки Слева от кресла Вальдштейна стоял табурет с зажженной свечой и кружкой пива, из которой он, не отрывая взгляда от окна, время от времени отпивал небольшой глоток. К подоконнику была придвинута какая-то деревянная конструкция, упор, на котором был укреплен цилиндрический предмет, размерами и формой напоминавший церковную свечу, только перевернутую фитилем вниз; вверху эта «свеча» сходилась на конус и была окрашена в зеленый цвет. На крюке, вбитом в косую потолочную балку, висела целая связка таких же цилиндрических предметов, только их конусообразные головки были разного цвета. Вероятно, то были осветительные ракеты.

Вперив неподвижный взор в одну точку, тихий, терпеливый, Вальдштейн был похож на кота, подстерегающего мышь у норки, — и столь же подобен он был коту мгновенной быстротой движений, едва произошло то, чего он ждал, — а именно, когда вдалеке, примерно в направлении деревни Штейнвег, вспыхнул вдруг красный свет. Роняя сверкающие искры, свет этот поднялся к небу, затем с треском, долетевшим до слуха Вальдштейна, рассыпался букетом алых звезд, которые падали наземь огненным, но быстро гаснущим дождем.

Когда ракета только еще взлетела, Вальдштейн вскочил, с трудом подавив стон — резкое движение причинило ему боль, — взял с табурета свечу и с точностью и решительностью, свидетельствующими о хорошем опыте, поджег фитиль своей ракеты, прикрепленной, как сказано, к упору. То была невинная игрушка, предназначенная в те времена всего лишь для развлечения публики и украшения празднеств под открытым небом, но в данном случае ей придавалось некое куда более серьезное значение. Нельзя же было предположить, что накануне дня, который должен был стать историческим для победы или падения Вальдштейна, герцог стал бы коротать время, пуская цветной фейерверк из своего окна.

Фитиль догорел, «свеча» брызнула зеленым блеском, сорвалась с упора и, подрожав немного, со свистом вылетела через окно во тьму. Тогда Вальдштейн прикрепил к упору новую ракету, на сей раз желтую, положил на табурет часы и снова с трудом, упираясь обеими руками в подлокотники, опустился в кресло. Тут он раскурил трубку и, спокойно потягивая дым, стал прихлебывать пиво. Точно через четверть часа после пуска зеленой ракеты он поджег фитиль желтой. Огонек только начал разгораться, когда за спиной Вальдштейна скрипнула дверь и кто-то вошел в каморку.

— Что вам, Сени? — не оборачиваясь, недовольно заговорил герцог. — Я же сказал, что хочу побыть один.

Герцогу и в голову не приходила мысль, что кто-то кроме его личного астролога осмелился нарушить запрет и войти к нему; но тот, кого он назвал Сени, не ответил; задвинув засов на двери, он быстро подошел к ракете и голыми пальцами сдавил фитиль.

— Иисусе Христе, преблагая дева Мария… — прошептал, словно во сне, Вальдштейн.

Гнев, смешанный с ужасом, исказил его обычно спокойное и равнодушное лицо до неузнаваемости: рот растянулся чуть не до ушей, в жуткой ухмылке обнажив неровные желтые зубы, а щеки, мгновенно побагровев, покрылись темными пятнами и, приподнявшись, так сдавили глаза, что те превратились в какие-то китайские щелочки, а побелевший нос, растянутый вширь, приобрел негроидную форму; что творилось с его лбом поверх поднятых кустистых бровей, просто невозможно описать. То был уже не лоб, то было сплетение красноватых борозд и бугров, пейзаж неведомой планеты, склон вулкана после извержения, рукопись поэмы, начертанной сумасшедшим, — что угодно, только не благороднейшая часть благороднейшего произведения природы — человеческого лица.

— Иисусе Христе, — повторил Вальдштейн, горбясь в кресле и вперяя обезумевший взор в человека, явившегося перед ним, хотя совсем недавно мелодический свист надежного брави дал знать, что человек этот мертв… — Иисусе Христе, сейчас же зажгите снова, болван, вы не знаете, что делаете и что вообще тут происходит, что решается!

Не дожидаясь, когда Петр исполнит его приказание, герцог замахнулся на него небольшим, но острым кинжалом, выхваченным откуда-то; Петр поймал его руку и так сжал, что герцог выронил оружие.

— Не надо, — проговорил Петр. — Вы больны и слабы, и мне не хотелось бы причинить вам вред.

— Но этого просто не может быть! — вскричал подавленный Вальдштейн, закрывая глаза ладонью. — Расположение звезд мне благоприятствует… И все же Герберт обманул мои ожидания, и даже на Джузеппе нельзя положиться, иными словами — конец света. Что вы собираетесь делать?

— Довести до конца свою миссию, — ответил Петр, отвязывая желтую ракету. — Теперь мне уже никто не сможет помешать, так как ваше положение, господин герцог, поистине безнадежно. Ваши головорезы убеждены, что отлично выполнили поручение, ваши маги там, внизу, ничего сделать не могут, да, кстати, они и не знают, что я здесь — я проник к вам через двор, — и вы даже не можете позвать на помощь, потому что тем самым обнаружите свое убежище.

— Какое там убежище? Я не скрываюсь. Если б скрывался, не пускал бы ракеты через окно.

— Запускать петарды в этом городе торжеств, ликования и ничем не омраченного счастья — в этом нет ничего необычного или бросающегося в глаза, ваше высочество!

— Почему вы называете меня высочеством? Кто я, по-вашему?

— Вы герцог Альбрехт из Вальдштейна.

— Ошибаетесь, — возразил Вальдштейн. — Герцог Альбрехт в Меммингене.

— Не стану спорить, это будет потерей времени. — С этими словами Петр выбрал из связки, висевшей на крюке, новую ракету. — Тот человек в Меммингене не понимает по-чешски. А вы, кажется, даже не осознали, что вот уже изрядное время я разговариваю с вами на вашем родном языке. Можно блестяще владеть чужим языком, но, как ни верти, нет выше той сладостной, любовной речи, которой к вам обращалась мать, — или я не прав, господин герцог?

— Невозможно, немыслимо, чтоб идиотское вмешательство какого-то негодяя, сующего свой нос куда не надо, разрушило все мое построение! — Теперь Вальдштейн заговорил быстро, словно у него оставалось очень мало времени и надо было использовать его полнее. — Как вы себе представляете? Ну, погасили мою ракету, что дальше? Неужели в своей наивности вы полагаете, что я завишу от глупой игрушки? Да, я не рассчитывал на ваше глупое вторжение, но я подумал и о других непредвиденных обстоятельствах, которые могли бы помешать мне, например, о густом тумане, граде, и принял меры против этого…

— Посмотрим, — сказал Петр, укрепляя на упоре ракету с синей головкой. — Код ваших ракет мне неизвестен, как и значение их окраски, но ничего: я просто пущу шутиху другого цвета, чем это хотели сделать вы. — И он взялся за свечу.

— Вы этого не сделаете! — вскричал Вальдштейн. — Я вас прошу!

— Сделаю.

Вальдштейн сполз с кресла и опустился на колени.

— Заклинаю вас, не зажигайте! — он с мольбою сложил ладони. — Я, властитель мира, на коленях умоляю вас, скот вы этакий!

Петр, с горящей свечой в руке, засмеялся.

— Вы уже назвали меня идиотом, болваном, скотом — не этими ли любезностями надеетесь вы повысить мою симпатию к вашей особе до такой степени, что я мгновенно сделаюсь вашим преданным другом и слугой? Видимо, вы больше привыкли рубить головы, чем уговаривать людей медовыми речами. Но хватит болтать. Прошло пять минут с того момента, как должна была взлететь желтая ракета. Ваши союзники за рекой, поди, тревожатся: что случилось? А тут взлетает синяя ракета. Что под этим зашифровано? Понятия не имею. Знаю только — совсем не то, что вы хотели дать понять желтой ракетой.

Он поднес пламя свечи к фитилю.

— Я запрещаю! — крикнул Вальдштейн.

Фитиль загорелся, а герцог, поняв свое бессилие, снова сел в кресло, и на лицо его вернулось обычное выражение всевластного и презрительного равнодушия. Но чуть только огонек подбежал по фитилю к телу ракеты, он рывком наклонился вперед и одним взмахом опрокинул упор — в то самое мгновение, когда внутри ракеты раздался трескуче-шипящий звук, предшествующий взрыву. И Петр вынужден был раздавить ракету каблуком.

Вальдштейн откинулся на спинку кресла с довольным видом.

— Код моих ракет вам, правда, неизвестен, но выбрали вы правильно, — спокойно, уравновешенным тоном сказал он. — Синяя ракета означает: все пропало, нас предали, ничего не предпринимать. Эта позорная синяя ракета была у меня в единственном экземпляре, и вы только что ее уничтожили. Теперь да свершится воля Божия.

— Ладно, да свершится его воля, — согласился Петр и, отстегнув от пояса кортик прямо с ножнами, подвесил к кончику всю связку оставшихся ракет, предварительно туго стянув их шнуром. Вальдштейн даже не пошевелился.

— Что еще за дикая идея? — спросил он.

— Сейчас будет фейерверк, который изрядно запутает ваших людей за рекой, — объяснил Петр, поджигая фитили всех ракет сразу.

— Дурак, дом спалите, — безразличным тоном изрек Вальдштейн, покручивая ус. — Вот и все, чего вы добьетесь.

Ракеты взорвались не одновременно, поэтому связка не сразу сорвалась с кончика кортика, который Петр выставил в окно. Но затем неуклюже, словно раненый нетопырь, связка вылетела, вращаясь и рассыпая разноцветные искры во все стороны, потом повисла над Дунаем, вернее, над одним из островков напротив городских стен, и там упала на землю. Сноп искр, поднявшийся вслед за этим к небу, сменился вдруг яркими языками пламени и треском горящего дерева.

— Ну и достукались, — сказал Вальдштейн. — Предупреждал же я вас, что устроите пожар. А знаете, как в Германии поступают с поджигателями? Их сжигают.

— Пять раз избегал я смерти, которую вы подстраивали мне, — возразил Петр, пристегивая кортик к поясу. — Может, избегу и костра.

— Пять раз? Неужто? — удивился Вальдштейн и принялся считать по пальцам. — Герберт — раз…

— Герберт — это та горилла? — осведомился Петр.

— Ну да, мой телохранитель. Вы его так отделали, что он уже никогда не придет в себя. Затем две мои пули, что промахнулись, — это два и три. Джузеппе — четыре, моя попытка пырнуть вас кинжалом — пять… Да, Кукань, вы парень не промах. Однако не воображайте, что вы бессмертны. Кстати, как вам удалось уйти от Джузеппе и его людей? Он подавал мне сигнал, что вы убиты.

— А вот этого я вам не открою, не то используете мне во зло.

— Хотел бы я знать, как я, по вашему бесстыдному выражению, человек слабый и беспомощный, мог бы еще что-то там использовать вам во зло?

С этими словами герцог молниеносным движением поднял с полу кинжал и ударил Петра в грудь. Клинок наткнулся на кольчугу, которую Петр носил под кафтаном, и обломился. Петр даже не покачнулся, только сказал:

— Это уже шестая попытка.

— Надеюсь, вы не обиделись, — ухмыльнулся Вальдштейн.

— Ничего вы не надеетесь, вам ведь совершенно безразлично, что я думаю, — отпарировал Петр — Теперь вы понимаете, почему я не хотел открыть, как я ушел от вашего прекрасного Джузеппе. Если б я сказал вам, что ношу кольчугу, вы ткнули бы меня в живот. Ваши наемники выстрелили мне в грудь, и у меня перехватило дыхание. А когда они бросили меня в реку, я очнулся. И поплыл по течению, пока не увидел.

— …наполовину обвалившийся вал, — подхватил Вальдштейн. — На северо-восточной границе города.

— Откуда вы знаете? — удивился Петр.

— Из некоего замечательного доклада о состоянии наших укреплений. К тому же вы заметили, что на том берегу Дуная взлетела красная ракета, за которой последовала зеленая, пушенная из моего окна. Вы поняли, что это сигналы, которыми я обмениваюсь со своими людьми за Дунаем, перелезли через вал, поспешили к дому Кеплера, и вот вы здесь, наглый, настырный клоп. Так ведь?

— Восхищаюсь догадливостью вашего высочества, — заметил Петр, — правда, с оговоркой, что трудно представить, как бы события могли развернуться иначе.

— Ну, хорошо — и что же дальше? Дальше-то что? Вы помешали мне выпустить желтую ракету, но это ваш единственный успех. Теперь вы торчите здесь и не знаете как быть. Или собираетесь стоять тут всю ночь, до завтра, до одиннадцати часов, когда Альбрехту Вальдштейну будет вынесен окончательный приговор? В данный момент вы, правда, связали меня по рукам и ногам, но ведь и я вас связал: если я не могу двинуться отсюда, то и вы сделать этого не можете. Но вы одиноки, вашей сказочке о настоящем и мнимом Вальдштейне не верит даже мой злейший враг, отец Жозеф; а мои сторонники всюду, куда ни глянь. Через четверть, самое позднее через полчаса они начнут сходиться сюда для заключительного совещания. Прежде чем догорит эта свеча, в доме будет полно моих приверженцев. И что же, мокрая вы курица — это я говорю буквально, вы действительно мокры, — что вы сможете против них? Что, по-вашему, произойдет?

— А ничего, — ответил Петр. — До сих пор вся моя жизнь была сплошной большой импровизацией.

— И несомненно, успешной. То-то вы и зашли так далеко и забрались так высоко. Послушайте, Кукань, бросьте вы все да переходите ко мне. Вы обладаете мужеством, здоровьем, силой — и умом. Слишком жалко расходовать все это на тщетные и заранее обреченные авантюры, как, например, на борьбу против Альбрехта Вальдштейна. Еще несколько часов, и я стану самым могущественным владыкой Германии, а тем самым и Европы. Вы теперь сами видите, что ваши приватные любительские попытки преградить мне путь — смешны. Помогите мне, вместо того чтобы вредить мне и надоедать. Под моей охраной и под моим руководством перед вами откроются такие перспективы, какие вам и не снились.

— Нечто подобное говорил мне папа, посылая против вас.

— И тут же вас отозвал, — заметил Вальдштейн. — Не забывайте, я знаю, о чем вы беседовали с отцом Жозефом в монастырском садике.

Петр выглянул из окна.

— Вы сказали, ваши сообщники начнут собираться через четверть часа?

— Да, я так сказал, — ответ Вальдштейна звучал несколько вопросительно.

— По-моему, они уже собираются, только они почему-то больше похожи на стражников.

Внизу сильно застучали в домовую дверь. Затем с лестницы донеслись возбужденные голоса, и минутой позже кто-то нажал ручку двери, ведущей в каморку.

— Простите, что помешал, господин, но тут пришли люди из ратуши, — послышался из-за двери голос астролога Сени, голос робкий, старческий, и тотчас его заглушил стук в дверь и грубый полицейский окрик:

— Открывайте! Немедленно открыть!

Петр отодвинул засов, и в мансарду, с пистолетом в руке, вошел начальник городской стражи, сопровождаемый тремя вооруженными стражниками.

— Вы пускали ракеты из окна! — заявил он.

— Это не запрещено, — возразил Петр.

— Нет, если это не причиняет ущерба частной собственности, — сказал начальник. — Но ваши ракеты подожгли склад тряпья на Верхнем Верде. Сдайте оружие и предъявите документы.

Петр отдал начальнику стражи свой кортик и вынул из кармана дорожный паспорт, пропитанный водой.

— Тьфу, черт, — выругался начальник, пытаясь разобрать расплывшиеся буквы. — А кто этот второй господин?

Вальдштейн, возмущенный, величественно поднялся.

— Требую обращаться со мной с должным почтением! Велик ли ущерб, причиненный этим человеком?

— Владелец склада, купец Циммерман, оценивает ущерб в двадцать золотых.

— Я заплачу двести, — заявил Вальдштейн, — а больше вам тут нечего делать.

— Сколько вы заплатите, решит суд, — возразил начальник. — Прошу ваши документы.

— Отказываюсь, — отрезал Вальдштейн.

— Кто вы? Ваша фамилия?

— До этого вам нет дела!

— А вот увидим, есть мне до этого дело или нет. Кто владелец этого дома?

Вперед выступил астроном Кеплер, до тех пор стоявший на лестничной площадке.

— Я, доктор Иоханнес Кеплер, бывший личный астроном его императорского величества. А этот господин — мой жилец.

— Вы зарегистрировали его в ратуше?

— Не счел нужным.

— Уплатили за него по таксе? Или он сам внес деньги?

— По какой таксе?

— За временное проживание, — объяснил начальник.

— Если я сказал, что не счел нужным его регистрировать, из этого вытекает, что ни по какой таксе я не вносил… — сказал Кеплер.

— Так кто же он? Как его зовут?

— Не ведаю, — отвечал астроном. — Знаю лишь, что он весьма высокородный господин.

— Знаем мы таких высокородных. — Начальник сделал знак одному из своих людей. — Обыскать, нет ли у него оружия.

— Не смейте прикасаться ко мне! — крикнул Вальдштейн, лицо которого опять начало распадаться от бешеного гнева.

Не обращая на это никакого внимания, стражник обеими руками основательно стал ощупывать его одежду.

— Позовите графа Макса из Вальдштейна! — кричал герцог. — Он удостоверит мою личность!

— Зачем звать какого-то графа? — удивился начальник. — Назовитесь сами и покажите ваши документы.

Вальдштейн, с побелевшим, негроидно расплющенным носом, только стиснул оскаленные зубы.

— Мне кажется, — вставил Петр, — вы проиграли шахматную партию.

— Ни в какие шахматы играть тут не будут, — заявил начальник. — Пойдете в кутузку. Оба.

— Даю вам честное слово дворянина, — начал было Вальдштейн, — что я — лицо высокопоставленное и не могу открыть своего имени по причине государственной политики…

— Срал я на ваше дворянское слово, — оборвал его начальник. — Я тоже дворянин, сын барона, только вот мать моя, увы, была прачкой. Ну, как? Пойдете добровольно, без всяких фиглей-миглей?

— Пойду добровольно, но, как Бог свят, вы об этом пожалеете!

— Вот это речь настоящего дворянина, — одобрил начальник. — Пошли!

Так и сделали.

ШЛЯПА ПЕТРА КУКАНЯ

В подвальном узилище, куда ввергли обоих без всякого предварительного допроса — ибо час был поздним и чиновники магистратуры давно покинули свои кабинеты, — Вальдштейн сохранял спокойствие, и, насколько можно было разглядеть в свете ночного неба, проникавшего в камеру, лицо его снова приняло то, уже описанное нами, вальдштейновское выражение равнодушия и невозмутимой самоуверенности, причем его чуть приоткрытые гордые губы словно говорили: «Да, это по мне, это делается по моим планам». Но когда в вечерней тиши колокола отбили десять часов, он вдруг разразился судорожным смехом, в котором не было ни капли веселья, ибо смех этот граничил с рыданием; смеясь так, он растянулся на нарах.

— Склад тряпья! — воскликнул он. — Тряпичный склад ценой в двадцать золотых, подожженный вами, сорвал величайшее предприятие со времен перехода Цезаря через Рубикон! Будьте вы прокляты, Кукань, будьте прокляты и молитесь Богу, чтоб он отдалил момент, когда я буду в состоянии отплатить вам!

Петр, сидевший на низенькой табуретке, прикрепленной к стене цепью — чтобы узник не мог воспользоваться ею как оружием, — ответил:

— Такие угрозы привычны мне. Турки, среди которых я прожил некоторое время, умеют куда сочнее формулировать мысль, высказанную вами сейчас. Читайте Макиавелли: пожар на складе тряпья есть одна из тех случайностей, о которых он говорит в своем трактате «О заговоре» и с которыми обязан считаться любой заговорщик; чтоб не быть постигнутым такой случайностью, он поступит хорошо, если будет действовать в высшей степени осторожно — чего, однако, как правило, не наблюдается. Наши поступки, добавлю я, куда меньше зависят от силы нашей воли, чем от слабости нашего воображения и от нашей неспособности предвидеть последствия собственных решений, так что мы раз за разом допускаем промахи и ошибки, и они тем тяжелее, чем серьезнее наши цели. А ведь заговор, господин герцог, бесспорно вещь куда как серьезная.

— Нет тут никакого заговора, — возразил Вальдштейн. — Я просто стремился восстановить свое достоинство и укрепить свою власть, которой меня собирались лишить. Но пусть так, не будем спорить о словах. В чем же я, по-вашему, допустил ошибку?

— В том, что не зарегистрировались в ратуше. Под вымышленным именем, разумеется. И не запаслись документами на это имя.

— Человеческий разум — инструмент, удивительно приспособленный к тому, чтобы понимать и распознавать все, что надо было сделать, но чего не сделали — понимать, когда уже поздно. К сожалению, он не в состоянии столь же безошибочно подсказывать нам, что делать, когда мы только готовимся к действию. По-вашему, я сорвал свое предприятие тем, что не записался в ратуше, скажем, под фамилией Франц Мюллер, отставной цирюльник, и что у меня не было соответствующих бумаг. — Даже в окружавшей их темноте заметно было, как Вальдштейн усмехнулся такому предположению. — Это, утверждаете вы, была непростительная небрежность с моей стороны. Но так ли это? Полагаете, все эти люди, нахлынувшие в Регенсбург необозримыми ордами, аккуратненько зарегистрировались в ратуше? Да если б они так поступили, стояли бы в очередях на запись до конца сейма!

— Записались, конечно, не все. Но в отличие от вас, прибегая к вашему же сравнению, они не собирались переходить Рубикон.

— Ладно, туше [55], — сказал Вальдштейн. — Однако это не мешает мне припомнить случай с недоброй памяти Томасом Мюнцером, который лишился головы по прямо противоположной причине: удирая переодетым после разгрома крестьянских войск под Франкенхаузеном, он возбудил подозрение властей именно тем, что, в отличие от прочих беглецов, имел бумаги в полном порядке. Разумом можно доказать любое за и против. Разумом пускай руководится крестьянин, покупая клочок земли. Я руковожусь полетом своей фантазии и страстями.

— А также, насколько мне известно, указаниями звезд.

— Это связано с тем, что я сказал, ибо указания звезд абсолютно иррациональны, — возразил герцог. — Зная, что расположение звезд благоприятно мне, я могу дать волю моей интуиции и действовать так, как, если судить благоразумно, никто не ждет; в этом, помимо прочего, еще и та выгода, что я таким образом становлюсь на путь, где никто не может поставить мне преграду.

Вальдштейн вытянулся на нарах, заложив ладони под голову.

— Ох, до чего жестко проклятое ложе, — вздохнул он. — В детстве я видел однажды так называемый вещий сон: будто вербы, в тени которых я отдыхал, кланяются мне. Всякий другой, проснувшись, и думать бы забыл об этом сне, а я сохранил его в памяти — и черпал в нем силы и уверенность в самые тяжелые часы. Не удивительно, что и сейчас он мне вспомнился. В молодости, когда я учился в Альтдорфе, я как-то побил палкой своего слугу — он меня обворовывал, клеветал на меня, а в довершение всего я застал его in flagranti [56] с некоей дамочкой, на которую сам точил свои молодые зубы. Негодяю, правда, досталось больше, чем следовало, но все же недостаточно, чтоб он мог утверждать — а он утверждал это, — будто я забил его чуть не до смерти. Тогда, по юношеской неопытности, я думал, что этот неприятный эпизод навеки закроет мне путь в общество, а вышло прямо противоположное: своей мнимой жестокостью я приобрел всеобщее уважение и репутацию человека, с которым шутки плохи, каковой пользуюсь и до сего дня, потому что люди в большинстве трусливы и низки и уважают тех, кого боятся. То был поучительный урок — не столько моему негодному слуге, сколько мне самому. Впрочем, тогда я еще ничего не знал о звездах, хотя не сомневаюсь — в момент, когда я наказывал слугу, звезды были благосклонны ко мне. Позже я перестал полагаться на случай, и если звездное небо обращает ко мне угрожающий лик, я отхожу в сторону и не предпринимаю ничего. Зато при благоприятной констелляции даю волю своей интуиции и совершаю то, что поражает сердца изумленного мира.

— Да уж, — отозвался Петр, — мир куда как изумился бы, узнав, что герцог Альбрехт Вальдштейн сидит в кутузке.

Герцог поднялся, сел на нарах.

— На этих треклятых досках невозможно лежать, — сказал он. — Действительно, мир удивился бы, увидев меня здесь, да я и сам этому дивлюсь, ибо как раз сейчас звезды расположены так благоприятно для меня, как давно не было. Ошибки быть не может — Кеплер и Сени оба получили один и тот же результат. Сени, возможно, и проявляет иной раз склонность к шарлатанству, но Кеплер, сударь, Кеплер — сама солидность. Я ничего не понимаю и только с любопытством жду, что воспоследует. Впрочем, я совершенно спокоен. Звезды видят дальше, чем может проникнуть наш взор. Мы связаны сложно переплетенными цепями и способны видеть лишь отдельные звенья. Я был уверен в выигрыше — и вот сижу в этой дыре, и меня кусают клопы. Стало быть, мой выигрыш состоит в том, чтобы меня арестовали. Только будущее покажет, какую это принесет мне выгоду.

— Вижу, — сказал Петр, — что даже в своем иррационализме, управляемом звездами, вы пользуетесь нормальными дедуктивными силлогизмами. И я очень хорошо понимаю ваш метод, ибо он весьма прост. В детстве я хаживал с матушкой в лес по грибы. Она руководилась теми же иррациональными методами, какие применяете и вы при завоевании мира: она всегда шла за голосом пташки, которая — по крайней мере, так утверждала матушка — звала ее: «Подь, подь!» — и приводила в такие места, куда разумный грибник и не заглянул бы. Нет нужды добавлять, что если другие подчас уходили из леса с пустыми руками, матушка приносила домой полную корзину грибов, чем отлично разнообразила наше скудное меню. С тех пор я видеть не могу грибы.

— Если вы думаете разгневать меня своими грибными примерами, то ошибаетесь. Напротив. Было бы под рукой вино — увы, его нет, — я охотно выпил бы за здоровье вашей матушки с ее инстинктами.

— Матушки моей уже нет в живых, — молвил Петр. — Она умерла много лет назад, приготовив на ужин грибы, среди которых оказался мухомор.

— Ужин она приготовила для себя одной? — поинтересовался герцог. — Вы с нею не откушали?

— В то время я был пажом при императорском дворце в Праге.

— Жаль. Негодяям всегда везет. Но пустой болтовней мы отвлекаемся от интересной темы, обсуждением которой начали коротать долгую ночь, ожидающую нас по вашей милости. Вам, при вашем непристойно-животном здоровье, быть может, удастся уснуть даже в этой промозглой камере, в одежде, которая еще не высохла, и даже несмотря на то, что единственное ложе, предоставленное нам, я занял по праву старшего; но даю голову на отсечение, я-то глаз не сомкну, потому что страдаю невыносимо. Мои ноги требуют врачебного ухода, давно прошел час, когда мне регулярно ставят мыльный клистир, и у меня болит левый коренной зуб. Что вы делаете, когда у вас болят зубы?

Петр ответил, что зубы у него никогда еще не болели.

— Так и следовало думать, — с отвращением проговорил герцог. — В вашем возрасте я уже разучился улыбаться, не желая выставлять на обозрение свои желтые зубы. А как у вас дела с потенцией?

Петр ответил по правде, что никогда еще не задумывался над тем, что называют потенцией, как не думал о пищеварении, сердце и всем прочем. Ему казалось естественным, что все, составляющее его тело, служит покамест безотказно.

Его исповедь до того рассердила герцога, что он долго ругался про себя, а потом заявил:

— Хоть бы он по крайней мере хвастал своим свинским здоровьем, чтобы я мог обозвать его болваном, который хвалится тем, что у него общего с любым погонщиком мулов, с любым скотником… Но он не хвастает этим, он просто констатирует, что у него ничего не болит и все функционирует, одним словом, будто в звездах от века записано: у Петра Куканя никогда не будут болеть зубы, Петра Куканя никогда не будет мучить изжога, Петр Кукань никогда не отойдет посрамленным от ложа оскорбленной красавицы… О, мои проклятые ноги! У моего двойника в Меммингене обе проклятые подпорки здоровы, он только притворяется хромым, у меня же ноги больные, а я стараюсь притвориться — причем сам не знаю, удачно ли, — будто не хромаю. A propos, сколько заплатил вам папа, когда ангажировал вас вмешаться в мои дела?

Петр сказал, что получил от папы двести золотых на дорожные расходы, не больше и не меньше.

— Другими словами, — подытожил герцог, — ровно столько, сколько получил бы от меня купец Циммерман, эта гордость торгового сословия, за сгоревший склад вшивых тряпок. Говорят, судьба пишет романы. Можно добавить, что она сочиняет и анекдоты, только идиотские. Ладно, я готов допустить, что совершил оплошность; но вы-то, Кукань, совершили нечто худшее: преступление!

— В этом вы меня вряд ли убедите. В отличие от всего, что я до сих пор предпринимал в жизни, на сей раз я действовал не по собственной воле и инициативе, а по настоянию папы. Я не его сторонник и взялся за предложенную им задачу исключительно потому, что она казалась мне благоразумной и справедливой, себя же я считал, как и показало само дело, единственным человеком, у которого достанет способностей выполнить ее. Так и вышло. Вы и я сидим теперь в одной и той же камере, но я-то сижу здесь как победитель, а вы как побежденный. Я не дивлюсь тому, что вы чувствуете себя несправедливо униженным и в горечи своей сулите мне ужасную кару и отмщение…

— Об этом забудьте! — быстро перебил его герцог. — Это я сказал в приливе безрассудного гнева.

— Но все же сказали, — заметил Петр. — Это понятно и извинительно, и так же понятно и извинительно то, что сейчас, когда упомянутый вами безрассудный гнев ваш улегся, вы стремитесь доказать, что мои действия, сорвавшие ваш план, были преступны. Что ж, времени у нас довольно, даже с избытком, так что, пожалуйста, высказывайтесь. Только прошу учесть — к человеку, который, как вы, предал мой народ, я отношусь со значительным недоверием и не очень склонен выслушивать его с детским восторгом.

Вальдштейн ответил:

— Обвинение вы формулируете интересно и изящно. Я предал, говорите, ваш народ, что означает, что сами вы, хотя и покинули, насколько мне известно, свою родину еще во времена Рудольфа Второго, продолжаете считать себя частицей чешской нации; меня же, который в меру своих немалых сил возвеличивает вашу родину, который, в доказательство своих миролюбивых способностей и замыслов, создал в северо-восточной Чехии оазис покоя, благоденствия и безопасности посреди войны, меня, единственного чеха, который в эти сумасшедшие времена умел действовать, в то время как все остальные или удрали, или охвачены бабьим малодушием, — меня, господин Кукань, вы исключили из числа чехов. Но пусть так, я далек от того, чтобы жаловаться, и никоим образом не хочу спорить с вами на сию скучную тему. Итак, я, по-вашему, предал ваш народ, ладно, повторяйте, как попугай, общераспространенную глупость о моем неслыханном вероломстве, заключавшемся в том, что я с горсткой солдат перешел на сторону неприятеля, на сторону императора. Одиннадцать лет, протекших с тех пор, — слишком короткий срок, чтобы мир мог верно оценить неизбежность и нравственную оправданность этого моего — ах! — столь низкого на вид и несимпатичного поступка, который я совершил вместо того, чтобы спокойно и благоразумно отдаться управлению поместьями, оставленными мне моей возлюбленной супругой Лукрецией, чью руку, правда, несколько желтоватую и сморщенную, предопределил для меня — вы удивитесь — гороскоп Кеплера. Только я-то уже тогда понимал, что дело вашего любимого народа, господин Кукань, проиграно, и если вашему народу — о котором вы, правда, за все это время нимало не заботились, но который тем не менее так трогательно близок вашему сердцу, — так вот, я знал, что если вашему народу я должен буду в будущем протянуть руку помощи и вывести его из трясины, куда он забрел по вине ничтожности, себялюбия и мелкости своих вождей, то мне необходимо добиться высокого положения и веса. Чешские вожди не способны были смириться с тем, что короля надо избрать из их же среды, и, чтоб никому не было завидно, они посадили на чешский трон пфальцского курфюрста, которому судьбы вашей родины, господин Кукань, были так же близки, как мне — судьба американской Виргинии, и который после первой же проигранной битвы ударился в бега, отвалившись от полного стола, где он жрал и пьянствовал, пока ваши умирали. В этом несчастье я не виноват, я появился на сцене, только уж когда Чешская война была проиграна, и вступил-то я на сцену для того, чтобы спасти что можно.

— Весьма изящное истолкование того, как вы захватили конфискованные чешские владения, — заметил Петр.

— Я их не захватывал, я их скупал, — возразил Вальдштейн.

— За обесцененные деньги, которые сами же и чеканили.

— Ценность денег всегда падает во время войн, и я не волшебник, чтобы помешать этому, — парировал герцог. — Я покупал эти владения, чтоб они не достались корыстным чужеземцам, и если при этом малость обжулил императорскую казну, то я далек от того, чтобы упрекать себя за это. Так я создал базу своего могущества, и оно стало явью, фактом, внушающим уважение, когда император согласился на мое предложение сформировать и вооружить за свой счет армию. Я сделал то же самое, что и вы, когда стали первым министром турецкого султана. Ведь и вашей первой заботой было тогда создать и вооружить современную, сильную армию. Ибо, если меня правильно информировал мой племянник Макс, подробно расспросивший моего виночерпия шевалье де ля Прэри, то вы, господин Кукань, и бывший главный советник султана, официально именуемый «Ученость Его Величества», — одно и то же лицо.

— Вас информировали правильно, — отозвался Петр. — Но если два человека делают одно и то же — это не одно и то же. Я строил турецкую армию, чтобы предотвратить войну в Европе, тогда как вы активно вмешались в эту войну в пользу того, кто ее разжег, — императора Габсбурга.

— Войну разжег не Габсбург, — возразил Вальдштейн. — Войну развязали вы, господин Кукань, ужасающим крахом вашего турецкого эксперимента. И развязали вы ее потому, что не спросили у звезд, благоприятствуют ли они вам, когда отправились в Европу убивать своего врага кардинала Гамбарини. Вы подожгли ее тем, что, вложив, правда, скипетр в руки Людовика Тринадцатого, тотчас же и покинули его, дав возможность кардиналу Ришелье стать первым министром. А Ришелье рад видеть, как немецкие государства ослабляют друг друга войной, ибо Франция, войной не тронутая, извлекает из этого пользу. Поэтому он и не хочет прекращения Немецкой войны. Поэтому он развязал руки шведскому королю, воевавшему с Польшей, чтобы тот смог вступить в Немецкую войну. А так как во мне кардинал видел — и видит — великого миротворца, то и послал в Регенсбург отца Жозефа с заданием натравить на меня курфюрстов и подготовить мое падение.

— Парадоксы не знают границ, особенно в арестных домах, где слишком мало других развлечений, — сказал Петр. — Ваше умение черное представлять белым неподражаемо.

— Кто видит далеко, часто убеждается: то, что иным, смотрящим вблизи, кажется черным, на самом деле — белое.

— Женщине, у которой одичавший солдат убил ребенка, хозяину, чей кров сожгли, трудно было бы объяснять и доказывать, что все эти действия, ужасные на непосредственный взгляд, в действительности совершены в рамках благодетельных устремлений великого миротворца.

— Если этим людям трудно что-то объяснять и доказывать, то это еще не означает, что такие мелкие и во всякой войне неизбежные трагедии не сопровождают по необходимости благородные усилия, полезность коих проявится лишь по истечении немалого исторического времени. Древнеримские легионеры, конечно же, действовали не в белых перчатках, и завоевание ими мира не обошлось без жестокостей и зверств. Шесть тысяч распятых рабов вдоль Аппиевой дороги отнюдь не свидетельствуют о тонкости их чувств. Ныне мы мало что знаем об этих жестокостях, и нам мало дела до них. Зато тем тверже мы знаем, что порабощенным народам римляне принесли культуру и цивилизацию, покрыли их территории дорогами, великолепными зданиями и водопроводами, так что ваша горячо любимая родина, господин Кукань, до сей поры может кусать себе локти — зачем римские завоевания остановились перед ее границами. Однако вернемся к нашим делам. Не называю вас глупцом, но прошу учесть и понять, что я, одиннадцать лет находившийся в самом центре европейских событий и мировой политики, обладаю более широким и ясным кругозором, чем вы, удалившийся в сторонку со всей своей любовью к отчизне. Вы сказали, что считали себя единственным человеком, кому по силам выполнить головоломную задачу, возложенную на вас папой. Результат показывает, что такая самооценка с вашей стороны оправдана. Но с таким же правом я считаю себя единственным, кто в силах вернуть мир истекающей кровью Европе. Мы оба — большие люди, господин Кукань, и вы, и я, и этот факт не может изменить то обстоятельство, что вы безвестны и ходите с голым задом, а я в данный момент проиграл партию и сижу за решеткой. Большой человек обязан уметь примиряться с поражением. Величие Ганнибала никогда не было столь явным и достойным восхищения, как тогда, когда он, разбитый Марцеллом, вынужден был отступить на оборонительные позиции в Апулии, чтобы там, отрезанному от мира, тщетно ждать помощи из Карфагена. Трагедия современной европейской истории в том, что мои пути разошлись с вашими. Правда, когда мой племянник Макс поведал мне, кто тот человек, который проник в дом Кеплера и увидел меня в парадном облачении — а я нарядился от скуки, полагая, что делать мне больше ничего уже не нужно, — я ужаснулся и сделал все, что было в моих силах, чтобы обезвредить вас единственным способом, каким можно обезвредить человека вашего масштаба, то есть отправить вас к праотцам.

— Это совершенно не важно, — сказал Петр. — Но если мы хотим быть точными, то следует отметить, что вы старались умертвить меня еще до того, как ваш племянник мог поведать вам о моей особе.

— Вы правы, это совершенно не важно, — согласился герцог. — Вы разгадали мою игру, а для меня это было достаточным поводом спровадить вас со света. Ну что ж, не получилось, и вы, наперекор благоприятным для меня предсказаниям звезд, осилили меня и поставили в абсурдное положение. Добавлю не без злорадства, что и вы, хотя и одержали надо мной верх, попали в столь же абсурдное положение, и даже хуже моего, потому что вам будет потрудней выпутаться из него, чем мне. Но теперь я понимаю, почему все так случилось, почему звезды позволили вам сорвать мой план. Они позволили это, желая, чтобы я сблизился с вами и перетянул вас на свою сторону.

— Мой ответ до того очевиден, что я чуть ли не стесняюсь произнести его вслух: звезды, возможно, и желают этого, да я-то не желаю. Вы утверждаете, что Ришелье в лице отца Жозефа подставил вам подножку, потому что видел в вас великого миротворца. Если так, то мое вмешательство, способствовавшее успеху этих козней и выбившее оружие у вас из рук, — действительно преступление.

— Да, это было преступление!

— Только я-то не верю, чтобы ваше истолкование политики Ришелье было правильным. Не верю, что Ришелье хотел вас убрать потому, что видит в вас миротворца. Нет, он хотел сделать это потому, что видит в вас опору габсбургского трона.

Вальдштейн, вспыхнув гневом, грубо ответил:

— Болтаете, как баба на торгу, которая видит в Габсбурге черта с рогами! Хорошо, если бы император был чертом, — черт по крайней мере личность, одаренная разумом, волей и известной долей могущества. А император — осёл, император — тростник на ветру, он — чтобы привести близкий вам пример — мужская разновидность королевы Марии Медичи, которая склоняла слух к любому подлизале из числа своих советников; и вы были совершенно правы, лишив ее трона. Вы несомненно возразите, что и сын ее, Людовик Тринадцатый, — тюфяк и тростник на ветру. Но ведь условия во Франции диаметрально противоположны тем, что сложились в Германской империи. Людовик Тринадцатый — нуль, но правительство французское сильно и строго. Ришелье как первый министр короля обладает неограниченной властью. Королю же вольно охотиться на оленей или задирать юбки девчонкам и предаваться не знаю каким там еще развлечениям — на государственные дела он может начихать. Бремя забот лежит на плечах Его Преосвященства, и Его Преосвященство, будьте уверены, несет его охотно и со вкусом. В Германии ничего подобного нет. Император — кукла, с одной стороны, в руках курфюрстов, с другой — развращенных, продажных, перегрызшихся между собой министров. Я, могущественнейший человек в империи, никогда не имел права высказывать свое мнение о делах государства; мне, генералиссимусу, герцогу Фридляндскому, надлежало молчать, когда при дворе стряпали что-нибудь подлое и опасное, из чего наиболее полным и опасным был так называемый реституционный эдикт, повелевающий протестантам вернуть католической церкви все отчужденные у нее владения. По этому преступному акту, воскресившему раздоры среди немецких князей и, помимо прочего, давшему повод шведскому королю, так сказать, взять под защиту своих немецких единоверцев и поспешить им на помощь, — насчет этой дебильной подлости, уважаемый господин Кукань, мне не позволили сказать хоть слово, меня просто не спросили. Молча подразумевалось, что я двинусь в поход со своими войсками, чтобы воплотить в жизнь этот эдикт, то есть что я сгоню с бывших церковных владений их нынешних гражданских владельцев. Ничего подобного я делать не стал. Поэтому на нынешнем сейме курфюрстов, на который, как вам известно, меня не пригласили, я был, помимо прочего, обвинен в саботировании императорского эдикта. Вот главный аргумент, выдвинутый против меня курфюрстами. Я еще зимой предвидел, что там против меня затевается, и тщательно подготовился. У меня есть доказательства, что к изданию эдикта приложил руку сам Ришелье и что не один отец Жозеф, но и иезуит отец Ламорман, исповедник императора, которому тот слепо доверяет и который лично вложил в руку Габсбурга перо для подписания эдикта, — агент кардинала. То, что меня не пригласили на сейм, я собирался использовать к своей выгоде — а именно, неожиданным своим появлением так поразить и напугать всю эту шайку курфюрстов, министров и святых отцов, что можно будет легко пинками изгнать их вон, как Христос изгнал из храма менял. Базарные бабы, до уровня которых вы позволили себе опуститься, считают, что не Фердинанд Второй, а я, герцог Фридляндский, и есть настоящий император Германии. Некоторые, кто поостроумней, называют меня императором императора. Это не так, я им не был, но с завтрашнего дня должен был им стать — и стал бы, не подвернись тут господин Кукань из Кукани, бывший первый визирь турецкого султана. Сделавшись первым не только военным, но и политическим лицом империи, я мог отменить реституционный эдикт, мог умиротворить шведского короля и, наконец, что касается вашей, превыше всего любимой вами родины, мог загладить последствия поражения в битве на Белой Горе. Да, все это я не только мог, но, Бог свидетель, и сделал бы.

Он помолчал, потом еще два раза повторил:

— Бог мне в этом свидетель. Бог мне свидетель.

Под пальбой вальдштейновских аргументов Петр почувствовал себя неважно, и вопрос, навернувшийся ему на мысль, когда он разглядывал шествие вельмож к собору, — а что, если Вальдштейн, беспощадный воитель и смелый азартный игрок, в нравственном и человеческом отношении выше всех этих самовлюбленных, окуриваемых ладаном, восхищающих зевак господ? — этот вопрос встал перед ним с новой силой. И все же он собрал мужество для ответа:

— Что кто сделал бы, будь ему дано это сделать, — не докажет сам Господь Бог. Ваши намерения, только что изложенные, настолько превосходны, что если б я поверил в их реальность, рехнулся бы с отчаяния, что сорвал их. Но, к счастью для себя, я не верю в их реальность: для того, чтобы поверить, мне следует проглотить первую посылку, а именно, что Альбрехт Вальдштейн, которому эта война до сих пор приносила столько выгод, как никому другому в Европе, заинтересован в ее окончании. У меня, как вы изволили подчеркнуть с известным неудовольствием, здоровый желудок, но такое блюдо непереваримо и для меня.

— Убеждение или веру по команде не внушишь, и против вкусов никоим образом нельзя спорить. Вы настаиваете на своей позиции — хорошо; от этого мало что изменится, даже и вовсе ничего, потому что вы недолго будете ее занимать. В ближайшее время вы удостоверитесь, что я прав, называя ваши действия преступными. Теперешняя война — это война коварства в сочетании с торгашеством и алчностью. Вы имеете право сомневаться в моем гуманизме, но не можете усомниться в том, что у меня есть мозги. С уходом — по вашей вине — Альбрехта Вальдштейна со сцены война станет еще коварнее, еще более торгашеской, а тем самым — более жестокой и кровопролитной. Подумайте только, что станет с моей армией, если меня лишат верховного командования? Скажете, она сольется с армией Тилли? Только на бумаге, уважаемый господин Кукань, только на бумаге. Потому что из всех нынешних военачальников я один понял, что ведение войны — на три четверти вопрос организации и лишь на одну четверть — искусства полководца. Великая Римская империя рухнула вследствие недостатка организации. А мои солдаты, благодаря моим организационным способностям, добротно одеты, обуты, хорошо кормлены и оплачены. Я знаю их как собственные сапоги и осмелюсь утверждать, что добрая половина из них предпочтет дезертировать, чем перейти в головотяпски организованные войска, где люди ходят босые, а жалованье выплачивается розгами… И эти дезертиры станут бичом для всех тех, кто в Германии и на вашей любезной вам родине еще как-то работает, что-то производит, и строит, и сеет, и жнет. Так что если есть у господина Куканя хоть капля совести, он повесится, узрев такие последствия своего преступления, на собственном поясе. Такой великолепный и сложный организм, как армия генералиссимуса Вальдштейна, нельзя распустить безнаказанно. К сожалению, наказание падет не на голову виновников этого бедствия, а постигнет миллионы невинных.

Петр возразил — и, возражая, тягостно осознавал бесплодность своих слов, — что все, столь красочно описанное герцогом как последствия его ухода с театра войны, совершалось и ранее в полной и невыносимой мере. Тут он рассказал о мародерах, о висельниках, превосходно одетых и обутых благодаря безупречной вальдштейновской организации, которые изнасиловали и убили молодую пастушку после того, как убили и ограбили некоего мельника, а под конец перебили друг друга. Рассказ сей, однако, не произвел на Вальдштейна никакого впечатления. Петр еще не закончил, как герцог уснул, хотя и опасался, что всю ночь глаз не сомкнет.

На другой день ближе к полудню, когда оба узника уже сильно страдали от голода и жажды — с момента ареста они сидели без еды и питья, — раздалось длительное и разнообразное бряканье запоров, и в арестантскую вошел бодрый, низенький, толстенький, хорошо одетый господин. Его круглое, тщательно выбритое лицо так и сияло здоровьем и веселостью, его губы, украшенные маленькими усиками и мушкой, складывались в приветливую улыбку и выдавали завзятого говоруна. Он представился мэром Регенсбурга и заявил, что не знает обоих господ, но так как не сомневается в их благородном происхождении и так как они не провинились ни в чем серьезном, со стороны купца Циммермана было дерзкой нелепицей требовать возмещения убытков за сгоревший склад тряпок, ибо городские власти давно уже предписали ему убрать этот вонючий, вредный для здоровья горожан сарай, — а главное еще и по той причине, что нынче у нас великий праздник, он, мэр Регенсбурга, решил не заводить судебного дела на обоих провинившихся, а в тихости просто отпустить их на свободу. Начальник стражи проявил излишнее рвение, арестовав господ за такую безделицу — ну, да он, мэр, его за это как следует пропесочит. Типично для наших стражников: то, что на пятом бастионе убит и брошен в реку часовой, это им ничего, зато когда два веселых господина забавлялись пусканием шутих — о, это совсем другое дело, тут они вдруг до того бдительны, что всем чертям тошно!

— О каком празднике вы упомянули? — осведомился герцог. — Что у нас сегодня за праздник?

Мэр засмеялся.

— А вы не знаете? И правда, как вы могли знать, если сидите за решеткой с вечера! Да ведь мы избавились от этой вши, этой пиявки, от этого негодяя и мерзавца, от свинского пса Вальдштейна! Император только что подписал его отставку, весь город ликует, все как пьяные — конец Вальдштейну означает конец войне, господа, ну, я откланиваюсь. Приношу извинения, если наше гостеприимство оказалось не слишком комфортным, и очень рад, и счастья вам, и здоровья…

Город начала сотрясать праздничная пальба из пистолетов, мушкетов и пушек, кто только мог, выбегал из дому, чтобы присоединиться к ликующим толпам, валящим по улицам, кто только мог, орал славу императору за его великий, мудрый государственный акт, свидетельствующий о его величии и мощи, о силе его воли и о жаркой его любви к народу. Вальдштейн, неузнанный, незамеченный, с трудом передвигался на больных ногах, которым не досталось вчера врачебного ухода, и лицо его, нездорово воспаленное, усталое после жалкой ночевки, хранило обычное свое презрительно-равнодушное выражение.

— Ну что, разойдемся? — обратился он к Петру.

— Еще нет — я забыл у вас шляпу, — ответил тот. Вместе направились к дому Кеплера. Сени, открывший им дверь, очень испугался, увидев, что его господин возвращается в компании со страшным человеком, с появлением которого началась непрерывная цепь всяких неприятностей и бед, но герцог одним взглядом велел ему молчать.

— Что-нибудь поесть и выпить, — бросил он. — И горячую ванну. И врача. И массажиста. И немедленно — гонца в Мемминген, пускай известная особа выедет встречать меня к условленному месту. И сейчас же приготовить мне экипаж, я уезжаю.

Сени, исполнявший во время пребывания Вальдштейна в Регенсбурге обязанности его секретаря и камердинера, слегка согнулся в знак того, что приказ понял, и поспешно удалился.

— Если у вас есть еще немного времени, пойдемте со мной, — обратился герцог к Петру, уже нашедшему свою шляпу на каминной полке.

Они поднялись в известную уже нам мансардную каморку, и там Вальдштейн дал прочитать Петру рапорт Маррадаса о состоянии немецких укреплений.

— Что скажете? — спросил он, когда Петр дочитал до конца.

Тот ответил, что значение этого ядреного документа зависит от того, в чьих руках он находится.

— Сказано верно и точно, — молвил герцог; он полулежал в кресле и тяжело дышал, явно совсем выбившись из сил. — В руках генерала, уходящего в отставку, он цены уже не имеет, не так ли?

— Думаю, так.

— Зато неприятелю, — к примеру, королю Швеции, — он мог бы быть полезным, вам не кажется?

Петр согласился и с этим.

— Вы можете сослужить мне неоценимую службу, — продолжал герцог, — а это равно тому, как если бы я сказал, что вы преподнесете пренеприятный сюрприз некоему толстогубому дегенерату, который унизил вашу горячо любимую родину и в котором вы, Кукань, видите владыку ада, тогда как я, обладая необычайно широким и проницательным политическим кругозором, считаю его просто огородным пугалом; это, однако, не означает, что моя ненависть к нему меньше вашей, ибо это огородное пугало плюнуло мне на руку, которую я поднял для спасения его империи и всей Европы.

— То, что вы говорите — бесспорно, — отозвался Петр, — только не понимаю, зачем вы это говорите.

— Да понимаете — ибо вы умны, а умному достаточно и намека. Не хотите ли извлечь выгоду из счастливого для меня расположения звезд? Не хотите хоть отчасти загладить дурные последствия ваших действий, которыми вы разрушили мои труды и сорвали мои миротворческие планы? Не хотите ли… но стойте, сначала взгляните, нет ли кого за дверью…

Петр удостоверился, что никто их не подслушивает, и герцог продолжал:

— Да, так не хотите ли передать сей рапорт шведскому королю с моим братским приветом и пожеланием успеха?

Петр, держа в руке донесение Маррадаса, молчал.

— Значит, не хотите, — заключил герцог. — Тогда верните мне документ. И проваливайте к своему покровителю, Святому отцу. Он-то найдет для вас поручение поинтереснее и повыгоднее. Слыхал я, Его Преосвященство кардинал Ришелье страдает геморроем. Так, может, папа пошлет вас в Париж с отпечатанной молитвочкой к святой Екатерине, которая, приложенная к больному месту, чудесным образом успокаивает боли. Вот задание, достойное Петра Куканя, который только что медвежьей лапой вторгся в историю Европы. Однако не воображайте, что папа похвалит вас за то, что вы так отличились. Штука в том, что он никогда об этом не узнает и в истории раз и навсегда будет записано, что герцог Альбрехт из Вальдштейна за все время регенсбургского сейма спокойно сидел в Меммингене, и когда императорские посланцы явились к нему с официальным объявлением отставки, он радостно воскликнул: «Вы не могли, господа, принести мне более приятного известия! Я и сам, если б присутствовал на сейме, не мог бы посоветовать императору ничего лучшего». Что-нибудь в этом роде я скажу официальным лицам, когда приму их в Меммингене. Кого бы мог послать Габсбург? Пикколомини? Этого — нет, этот слишком спесив, чтоб принять такую миссию. Или Маррадаса? Слишком хитер и труслив. Тилли? О нем и речи быть не может. Или папашу Квестенберга, пардон, придворного советника Квестенберга, именовавшего меня королем Фридляндским? Этот бы подошел. Пускай получит удовольствие в награду за лизоблюдство. Но кто бы ни приехал от императора, я там буду раньше их, ведь путешествовать с полными штанами не очень удобно, а они наверняка наложат полные штаны. Потому что знают — я ведь тоже могу разъяриться и забыть о правилах благовоспитанности, да и повесить их, как то учинил мой прекрасный двойник с Маррадасовым курьером, запомнив, что я велел ему время от времени выходить из вальдштейнской меланхолии и впадать в вальдштейнское бешенство. Как бы там ни было, а о Петре Кукане не будет упомянуто ни словечком. Петр Кукань из Кукани останется по-прежнему безвестным, а его роль в этом деле скрытой. Вы не честолюбивы? Не тщеславны? Нет? Будьте рады, потому что если б были — почернели бы от ярости при этой мысли.

— Я чернею не от ярости, а от грязи, в которую вляпался, и не знаю, как от нее отмыться, — парировал Петр. — О, будь я тщеславен, — только порадовался бы, если б мог выйти из такой передряги хоть с чистым именем. Были у меня простые и ясные критерии, что правильно, а что нет, что я должен, а чего не должен делать; всегда я точно знал, что порядочно — и непорядочно, что правдиво — и ложно, разумно — и неразумно. Теперь не знаю. Что происходит? Отставленный генерал собирается предать своего господина, на верность которому присягал, но который его оттолкнул: теперь этот генерал хочет предложить свою службу неприятелю. И я чтоб ему помогал. Таково положение, так выглядит дело без прикрас и флоскул.

— Восхищен вашей способностью резать прямо по живому.

— Это уже говаривал мне мой бывший друг Гамбарини, который предал меня, за что я и свернул ему шею, — парировал Петр. — Он утверждал, что эту способность я унаследовал от деда моего, холостильщика.

— У вас отличный предок, поздравляю, — сказал Вальдштейн. — Но в реалистической оценке положения, преподнесенной мне сейчас вами, кое-чего не хватает. Вы забыли упомянуть, кто этот господин, кому я хочу отплатить за неблагодарность, и кто этот неприятель, кому я предлагаю службу.

— Я это учел, — возразил Петр. — Иначе вообще не стал бы об этом дискутировать, а тем менее помогать изменнику.

Герцог покраснел.

— Изменник — это, по-вашему, я?

— Точно так, господин герцог.

Вальдштейн помолчал, сжимая и разжимая кулаки; потом заговорил:

— Ваш дед холостильщик весьма громко отзывается в вас. Я принимаю на службу виновника моего падения, вы, фанатик чести, поступаете на службу к изменнику, и все это — при расположении звезд, в высшей степени благоприятном для меня, так же как и для вас — поскольку вы мне служите. Тот, кто управляет движением звезд, помимо всего прочего, оказывается весьма ироничным сочинителем фабул. Но ничего. Человек, сумевший расстроить планы Альбрехта Вальдштейна, сообразит и то, как ему выполнить задачу, возложенную на него тем же Альбрехтом Вальдштейном. Надеюсь, нет нужды инструктировать вас, как вам действовать и что говорить, когда вы предстанете пред королем.

— Действительно, это лишнее. Имею честь откланяться, господин герцог.

— Погодите, я должен еще дать вам денег на дорогу!

— Благодарю, обойдусь тем, что у меня есть.

Петр вышел.

— Повесить, повесить шельму! — прошептал Вальдштейн и тихонько заплакал от слабости, бессилия и унижения.

Спустя три часа, отлично освеженный горячей ванной и массажем, герцог вошел в комнату Кеплера попрощаться и поблагодарить — ибо герцог был отменно воспитан и учтив, — за гостеприимство перед тем, как сесть в карету, уже стоявшую перед домом. Ученого он застал в постели. События двух последних дней так потрясли его хрупкое здоровье, что он слег.

— Значит, конец, бесповоротно конец? — посиневшими губами едва прошамкал старик из-под своих перин.

— Если вы имеете в виду то, что было связано с Регенсбургским сеймом, — то действительно все кончено, — ответил Вальдштейн. — Я срочно отбываю в Мемминген, чтоб поспеть туда раньше, чем привезут известие о моей отставке.

— И вы уже ничего, совсем ничего не предпримете против этого, Ваше Высочество?

Вальдштейн пожал плечами.

— Стало быть, вопрос о выплате мне задержанного жалованья окончательно заложат ad acta? — спросил Кеплер изнемогающим голосом.

— Придется вам с этим примириться, господин магистр. Примиряюсь же я кое с чем похуже, чем потеря вашего убогого жалованья. Право, я очень удивлен таким жалким результатом — ведь по вашим расчетам звезды мне благоприятствовали — но будущее покажет, быть может, это мнимое поражение было мне к добру. А пока желаю вам выздороветь — и до свиданья.

— Я не увижу вас больше, мне тоже конец, — сказал старый астроном. — Но если у вас есть минутка времени, прошу выслушать несколько слов — мне нужно сказать их вам, чтобы не отойти туда, откуда нет возврата, обремененным нечистой совестью.

Герцог, с нетерпением во взоре, прислонился боком к сундуку, в котором ученый держал свое платье.

— Слушаю, но, пожалуйста, покороче.

Преодолевая затрудненное дыхание, ученый начал:

— Ваше Высочество были моей последней и единственной надеждой на справедливость и на то, что я все-таки получу деньги, которые мне задолжал дом Габсбургов. Вы обещали мне…

— …что помогу вам в этом, когда совершится мой coup d'Etat, — уже с раздражением перебил его Вальдштейн. — Но он не получился, так зачем же напрасно тратить слова?

— Я не сказал главного, — прошептал старик. — Мне так важно было, чтобы вы не отказались от ваших замыслов, чтобы ничто не отвратило вас от них… и вот, когда вы попросили меня узнать у звезд, каковы ваши перспективы, я допустил — клянусь, впервые в жизни! — обман…

— Обман?! — заорал герцог. — Значит, звезды не были благосклонны ко мне?!

— Нет, далеко не так. — На глазах Кеплера выступили слезы. — И я скрыл от вас огорчительное и тревожное обстоятельство, что планета вашего злейшего врага Максимилиана Баварского в данное время господствует над планетой Его Величества императора, так что с самого начала было вероятно, что Максимилиан добьется своего. Вдобавок Марс переходит через Весы, а Сатурн через Скорпиона, а это означает, что мы переживаем период нарушений договоров и законов, побед интриг и предательств, а также неудач добрых намерений, направленных ко всеобщей пользе. Но так как вера часто творит чудеса, я надеялся, что Ваше Высочество своей верой в себя и силой своего гения преодолеют эти неблагоприятные влияния, — и умолчал о них. И вот вы потерпели поражение. Когда вчера в моем доме появился этот дерзкий молодчик, я понял, что мой обман, единственное пятно на всей моей репутации ученого, единственное прегрешение против принципов честности и правды, принятых мною для себя, оказался ни к чему. Этот человек, да будет мне позволено выразиться несколько аллегорически, был неумолимым посланцем небес. Прошу Ваше Высочество принять во внимание, что я действовал с лучшими намерениями, и простить мне, дабы я мог предстать пред трон Всевышнего свободным от чувства вины…

— Иди ты к черту, старый дурак! — вскричал Вальдштейн и вышел, хлопнув дверью.

Тем временем Петр, зашив письмо Маррадаса в полу кафтана, скакал на север Германии, навстречу шведской армии, которая, по слухам, высадилась в Померании.

Часть третья ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН» (продолжение)

СЫР, ЗАСТРЯВШИЙ В ГЛОТКЕ

На правом берегу Рейна, там, где он, до этих мест текущий на запад, меняет свое направление и плавной дугой поворачивает к северу, на пять дней ходу тянутся скалистые горы, разорванные ущельями и поросшие грозными, гудящими лесами, названными, из-за темной своей окраски, Шварцвальдом, то есть Черным лесом. Поистине трудно себе представить нечто более черное, чем эти дикие, непролазные чащи древних елей с серебристыми стволами и ветками, согнувшимися под тяжестью лишайников, похожих на рваные клочья парусов на мачтах разбитых кораблей. Песчаные тропки теряются, исчезая в густых мхах и зарослях папоротника, населенных лесными духами, гномами и прочей чертовщиной. Тишина, ничто не шевельнется, разве что промелькнет, спасаясь, ласка. Есть здесь места, которых никогда не достигали солнечные лучи: там обитают медведи, барсуки и лисицы, и там-то — по крайней мере, такие ходят слухи, — обосновалась шайка разбойников, именующих себя веритариями. Одни считают их дьяволами, другие — ангелами-хранителями. Первые утверждают, что это обыкновенные грабители, только более многочисленные, лучше вооруженные и более свирепые, чем прочие представители этого ремесла. Другие придерживаются мнения, что название «веритарии», присвоенное этими разбойниками, избрано не просто так, а происходит оно от латинского «veritas», что означает «истина»; истина же, как известно, есть нечто чистое и Богу угодное; и будто веритарии ведут себя так, что сам Господь мог бы смотреть на их дела не иначе, как только с удовольствием и любовью, ибо они ни на кого не нападают, а, напротив, защищают подвергшихся нападению, не грабят, а прогоняют грабителей и не раздумывая бросаются на всякого, кто творит бесчинства, будь то лютеранин или католик, швед или немец. При всем том, однако, радоваться их присутствию в Черном лесу не приходится, потому что появляются веритарии всегда там, где готовится что-нибудь злое; и если до сих пор в окрестностях Черного леса было более или менее спокойно, то появление веритариев не предвещает ничего хорошего.

В Черном лесу везде избыток воды. Журчат ручейки, прыгая по камням, хрустальные водопады валятся из веселых горных озерков, украшающих склоны гор с конусообразными вершинами, среди которых самая высокая зовется Фельдберг, да и Бёлькен с Блауэном не намного ниже. На лесных лужайках и прогалинах с горьковатой травой пасутся коровы, равнодушные к перестуку дятлов и крикам иволг, ютящихся в ольшаниках. Здесь, в Черном лесу, собирает Дунай первые свои родники; а по долинам, где клубятся туманы, текут ручьи, и речки, и реки, причем Вутах, Вебра, Эльц, Мург и Альб впадают в Рейн, а Энц с Нагольдой — в Неккар. Чтоб покончить с описанием и перейти, как говаривали древние римляне, in medias res [57], скажем, что на берегу одной из этих речек, а именно Мурга, за околицей деревни Гернсбах, у подножья горы Холох, стояла в ту пору старая корчма «У вурдалака», без сомнения, помнившая времена, когда славной памяти Мартин Лютер только учился разбирать буковки, а Томас Мюнцер еще и на свет не родился. Возле этого самого «Вурдалака», с соизволения самого Антихриста, и началась последняя глава нашего долгого повествования о жизни и делах Петра Куканя из Кукани, витязя, что ненавидел зло, но не знал, как с ним бороться.

Шел январь тысяча шестьсот тридцать второго года, то есть второй год так называемой Шведской войны, начавшейся с того, что король Густав Адольф высадился в Померании, и четырнадцатый год Немецкой войны, которую мы ныне, три с лишним века спустя, храня в памяти дату ее окончания, называем войной Тридцатилетней. Король Густав Адольф только что остановился на зимних квартирах неподалеку от названного нами места, в старинном славном городе Майнце на Рейне, что весьма раздражало фактического короля Франции кардинала Ришелье; он, правда, поддерживал Немецкую войну деньгами и затягивал ее с помощью дипломатических интриг, но ему не нравилось, что театр военных действий приблизился к священным французским границам. Добавим между прочим, что, возможно, именно близость шведов и привлекла в Черный лес, какими бы ни были ее замыслы и интересы, шайку веритариев.

Зима стояла вялая, пасмурная. Шум леса был исполнен недобрых предвестий и тоски, хватающей за сердце. По ночам чаще и печальнее обычного ухали филины.

В тот день, с которого начинается наша заключительная глава, забрел к «Вурдалаку» бродяга-солдат, направлявшийся, по его словам, в Майнц, дабы предложить свои услуги шведу. То был мужчина не молодой и не старый, лет сорока, не высокий, но и не низенький, строения широкого, жилистый, мускулистый — ни грамма жира или мякоти. Уютно усевшись возле печки, за кувшином дешевого молодого вина, которым его охотно угостили посетители корчмы, жаждавшие услышать о том, что делается в далеком мире, солдат рассказывал такие невероятные и сумасшедшие байки из своей жизни, что слушатели — кузнец, мельник да простые лесорубы и пастухи — не поспевали качать головами в знак недоверия к такому беспардонному вранью, подталкивать друг друга локтями и ухмыляться странностям его речи. Ибо изъяснялся солдат на этаком воляпюке скитальцев, которые знают дюжину языков, но ни одного как следует. А рассказывал солдат, что в молодости служил в турецких янычарах, принял тогда магометанскую веру и дослужился до янычарского генерала. Карьера сказочная, всяк согласится, но счастье Франца — солдата звали Францем — длилось недолго, так как султан, благоволивший к нему, был зарезан родным своим братом, который потом моментально велел прикончить всех сторонников убитого монарха. Франц успел удрать, но во время бегства на корабле, на котором он плыл, вспыхнул бунт, судно потерпело крушение, и все утонули — все, кроме Франца: ему удалось доплыть до крошечного островка, и на нем прожил он почти год в полном одиночестве, питаясь морской нечистью, которую ловил руками и запивал дождевой водой, скоплявшейся в углублениях скал; наконец его заметили с корабля, державшего курс в индийские земли, и спасли. А знает ли кто из вас, что такое Индия? Когда в свое время Господь велел апостолу Павлу отправиться в эту страну, святой ужаснулся и сказал: «Куда угодно готов я идти, Господи, только не в Индию!» И он был прав, потому как нет места на земле хуже и отвратительнее индийской стороны. Люди там поклоняются коровам, а покойников не хоронят, оставляют просто на расклев хищным птицам; и там такая жарища, что на камне, раскаленном солнцем, хоть яичницу жарь, да еще присматривай, как бы не подгорела. Поэтому Франц при первой возможности смылся оттуда на португальском судне и прибыл в Австралию, где живут какие-то странные звери, детенышей они носят в мешочке, приросшем к брюху, а птицы там с теленка ростом и летать не умеют, зато бегают быстрее арабского скакуна. Лошади там мурлыкают, как кошки, и не бывает там ласточек, потому что, как известно, ласточки осенью улетают на юг, а в австралийской земле никакого юга нет. Ну, раз там нет юга, то Франц, когда ему осточертела Австралия, двинул на север и добрался до страны эскимосов, где женщины жуют своим мужьям сапоги, чтобы кожа стала мягче, и есть там у них огромная гора, называется Божьи часы: вся она алмазная, никто на ней не живет, ничто не растет, только раз в тысячу лет прилетает на эту гору маленькая птичка и точит на ней свой клювик; легенда говорит, что как стешет эта птичка клювом всю алмазную гору, значит, прошла секунда вечности, отсюда и название горы. Ну, а вернувшись в Европу из всех этих чудесных и диких краев, Франц застал войну уже в полном разгаре. И он сражался всюду, где была заваруха, и всюду проявлял храбрость, помог Тилли разбить Мансфельда, и Вальдштейну подсобил побить того же Мансфельда под Десау, потом, опять же под командой Тилли, задал жару датчанам, но в битве под Брайтенфельдом, где Тилли был побежден шведами, Франца ранили, и он три месяца провалялся, пока выкарабкался. И вот теперь он отправился в поход, чтобы проявить свое геройство уже в армии того самого Густава Адольфа, против которого столь успешно сражался в прошлом году и который показал себя опытным и надежным военачальником, крепости и городские стены падают перед ним как карточные домики, и не более чем через год — Франц ручается за это своей столь тяжко пострадавшей головой — этот король закончит всю войну последней победоносной битвой. А пока Франц готов к новым испытаниям, к новым баталиям, хотя от всего предыдущего уже вымотался, как шлюха после ярмарки. С голой задницей ввязался он в эти дела, с голой прошел через все и ничего другого не ждет, кроме как того, что ему снова наложат по голой, да что поделаешь — жить, правда, не обязательно, ведь давно уже научно доказано, что когда кто умрет, хотя бы сам папа или император, то ничего особенного не происходит и ничего не меняется, но все же жить хочется, хотя никто не знает почему: хочется, да и все тут.

Солдат Франц закончил рассказывать свои побасенки, и наступила тишина, которую нарушил кузнец, человек широкого кругозора, поскольку за время своих ученических странствий, каковые в ту пору были в обычае у немецких ремесленников, добирался даже до Швейцарии.

— Всему, что ты тут наболтал, махомедан ты этакий, — сказал кузнец, — я готов поверить и все проглотить, и алмазную гору, и зверей, которые носят детенышей в мешочках, даже то, что живет где-то дикий народ, поклоняющийся коровам; со всем я могу примириться и на все согласен, на все скажу, это, мол, правда — но только не на то, что ты, бродяга бродяжий, был генералом турецких янычаров. Я, брат, не вчера родился и не сегодня и хорошо знаю, кто такие янычары: это лучшая в мире армия, которая побеждала во всех походах, когда турки еще старались завоевать мир. И как подумаю, что такой проходимец, как ты, такой оборванец и голодранец был у них высшим командиром, — как подумаю об этом, то мне с того не смех и не грех, а просто тошно становится.

Солдат Франц, и не подумав обидеться, возразил:

— Верно, это довольно-таки странно, я еще и нынче, после стольких лет, сам дивлюсь, как это могло случиться. И все же это правда, и сейчас я тебе это докажу. Но прежде, чем начну доказывать, прими, пожалуйста, к сведению, что турецкий король, которого называют падишах или султан, назначил меня генералом янычаров отнюдь не по причине моего высокого рода, потому как я сын потаскушки, и не по причине моей учености — я, брат, при здравии своем и благочестии, в жизни не учился ни читать, ни писать, — и не потому, чтобы были у меня какие-то особые командирские таланты — я отроду никем не командовал, а был самым низким из нижних чинов; а назначил он меня генералом только и исключительно за мою телесную силу. Прежде, чем назначить меня этим самым генералом, он заставил меня бороться с человеком, сильнее которого тогда и на свете-то не было, да он и до сего дня был бы сильнее всех, кабы не утонул на том корабле, от которого мне удалось уплыть прочь. Это был, говорю, самый сильный в мире человек, и притом самый глупый, но это уж другая история. Теперь гляди — а потом уж говори.

С этими словами Франц ухватил кузнеца, как водится среди кузнецов, мужчину дюжего, левой рукой за шиворот, а правой под коленки, поднял его без заметного усилия и зацепил брючным ремнем за крюк, на котором вешают копченые окорока и круги колбас; снял же он его, орущего и колотящего пятками в стену, только когда кузнец заявил, что верит — Франц был генералом янычаров, и заказал для него двойную порцию молодого вина. Этот мелкий, но захватывающий эпизод в высшей степени развеселил прочих посетителей корчмы, так что корчмарка едва успевала бегать за новыми и новыми кувшинами и кружками вина, а корчмарь отмечать порции меловыми черточками на стене; один местный музыкант запиликал на своей скрипочке, и по мере того как убывал дневной свет, в корчме нарастал шум мужественных развлечений, и нельзя, да и не нужно сомневаться в том, что пьянка затянулась бы до ночи; но вдруг в деревне раздались пальба и крики, в трактир ворвался обезумевший батрак и завопил:

— Шведы! Рейтары! Грабят, убивают!

Так оно и было, и плохо пришлось деревне, если не сказать больше: банда шведских рейтаров напала на деревню, и всего-то прошло несколько минут, а что они успели натворить! Некоторые даже не потрудились слезть с седла и прямо на лошади въехали в жилища, как в конюшню; другие оставались снаружи — тот для того, чтоб поймать спасающуюся бегством девчонку да повалить ее прямо наземь, другой — проткнуть мальчишку, пытающегося вывести корову из хлева и удрать с нею в лес, третий поджечь сарай, чтоб посветить дружкам, занятым работой, а работа, Господи на небеси, так и кипела в руках этих трудяг! Было их человек с тридцать, от силы тридцать пять, не больше, но все — в домах, погребах, каморах и чуланах, в амбарах и сараях, — все так и кишело ими, всем хватало дела, все были веселы и счастливы, как только может быть счастлив человек, которому все дозволено, и он достиг самого желанного, о чем когда-либо мечтал, то есть полной свободы. Убивай кого хочешь, насилуй кого сумеешь, поджигай что горит, ломай что под руку попадет, оскверни, укради, разруби, расколи, разнеси, разорви, развали, проткни, растопчи, изрежь, размечи, рассеки, раскидай все, что тебе угодно уничтожить, что тебе понравится, — и все это с приятным сознанием, что поступаешь хорошо, ибо служишь в рядах тех, кто сражается за доброе дело. И ломали наемники мебель и сжигали ее в печах, в очагах, в плитах, хотя везде полно было дров, срывали двери и окна, взламывали сундуки и лари, выбрасывали из них без разбора одежду, посуду, инвентарь, колбасы, сало и увязывали в узлы, а вопли людей, которых они убивали и мучили, над которыми надругались, вливая им через воронку в глотку навозную жижу — это угощенье называлось «шведский напиток», — которым отрезали носы и уши, которых подпаливали на кострах, чтоб выведать, где они прячут деньги, — эти вопли смешивались с визгом и ревом бессловесных тварей, в шерсти или в перьях, — ибо шведы завернули в Гернсбах не просто гак, мимоходом, они собирались позадержаться здесь, повеселиться как следует, прежде чем двинуть дальше, то есть прежде, чем поджечь все, что еще осталось. И они резали, кололи, валили курей, свиней, коров, и потрошили и свежевали, и пекли, и жарили, и вообще устраивались по-домашнему, с удобствами. В одном доме застигли хозяйку, когда она варила похлебку к ужину, — и сунули ее головой в кипящую жидкость и придерживали, надавив ей ухватом на шею, пока она не перестала шевелиться. О том, что делали с прочими женщинами, безразлично, со старыми или молодыми, лучше умолчать; а о том, что выпало на долю детишек, и думать не хочется.

А что же бравый солдат Франц, то бишь Франта Ажзавтрадомой, который словно чудом снова вынырнул в потоке нашего повествования? Быть может, кто-нибудь думает — он выхватил саблю и бросился на помощь деревенским? Ну-ну-ну! Жизнь Франты была сурова, до того сурова, что он не дошел — и не мог дойти — до иного этического принципа, чем собственное благо и защита самого себя. Что ему было до погибели Гернсбаха, деревни, в которой ему не принадлежало ни соломинки, о существовании которой он и знать не знал до сего дня! Сколько перевидал он в жизни таких налетов, избиений, грабежей, сколько видел селений, погибших давно, оставив после себя лишь почерневшие стены и трубы, населенных крысами да иной раз волками!

Едва услышав ужасную весть, принесенную перепуганным батраком, все посетители трактира разбежались, сломя голову удрали и хозяин с хозяйкой — вероятно, в надежде что-то спасти, укрыть, унести, пока есть время. Франта остался один и, вооружившись саблей, которую снял было вместе с перевязью, повесив через плечо свою походную суму, чтоб в случае надобности испариться без задержки, принялся пировать — с аппетитом, со всеми удобствами, как отвечало его натуре. Отнюдь не великан ни духом, ни поступками, он привык ходить по дорожкам наименьшего сопротивления и, глубоко равнодушный к шуму, доносившемуся из деревни, стал допивать вино, оставшееся после разбежавшихся собутыльников. А вина хватало по всем столам, так как незадолго до тревоги корчмарка принесла из погреба новый запасец. Первым делом Франта опрокинул в себя две неполные кружки, затем, озаренный догадкой, слил опивки из нескольких кружек в одну посудину, наполнив ее до краев, и, в веселье духа, примирившись со своим уделом, с кувшином в руке, пошел шастать по распивочной, скудно освещенной догорающим в очаге огнем, — разыскивать что-нибудь на заедку. За навесом над очагом он без труда обнаружил пузатую миску с самодельным деревенским сыром — ее поставили туда, чтобы сыр дошел в теплом месте. Сыр оказался хорошо вылежавшимся и был, как надо, залит пивом. Франта, не долго думая, схватил деревянную ложку, воткнутую в эту ароматную, аппетитную вязкую массу, и, не привыкший к тонным застольным манерам, разинул рот и до отказа набил его основательной порцией. Но вот незадача — в тот самый момент, когда он, охваченный чувством животного наслаждения, которого давно не испытывал, ибо, пока шел по опустошенной Германии, как правило, свистел в кулак, принялся глотательными движениями проталкивать в глотку эту достойную Гаргантюа порцию, — в этот самый момент дверь разлетелась и в трактир вошел здоровенный мужичина. Обе его руки были измазаны кровью, в правой он держал меч, равным образом окровавленный, ноги его торчали в шведских сапогах с отворотами и со шпорами, а шляпа, там, где господа втыкают перья, была украшена только что отрубленной детской ручонкой. Мужичина повел по распивочной правым глазом — левый отсутствовал — и, углядев Франту, гаркнул:

— Ты чего тут?!

Франте следовало бы ответить чем-нибудь вроде: «Слышь, приятель, я такой же солдат, как ты, хотя в данное время без ангажемента, так что оставь меня в покое, а я не трону тебя, занимайся своим бизнесом и не мешай мне заниматься моим». Нет сомнения, что если б он сказал что-нибудь в этом духе, то имел бы успех и смог бы унести ноги, съежиться и выскользнуть как из рук шведов, так и из нашего повествования. Но так не случилось: Франта не мог выдавить из себя ни звука, рот его был забит, и вместо того чтоб заговорить, он только глотал да глотал, вытаращив от усилий глаза. А это разъярило шведа до крайности, ибо вид чужого жрущего солдата оскорбил его собственнический инстинкт. Ведь, в духе упомянутой абсолютной свободы, пьянящей шведа не хуже водки, весь Гернсбах со всеми потрохами, точнее, со всем тем, на что падал взор его единственного глаза, принадлежал нашим, и не было здесь ничего такого, чем он не имел бы права распорядиться по-своему. Значит, и миска с сыром, запах которого разносился по распивочной, принадлежала ему, и только от него, от его свободного решения зависело, как с ним поступить: выбросить в окно или размазать по полу, залепить сыром чью-нибудь рожу или другое какое место; при том, что товарищи готовили к ужину массу вкусных вещей, шведу и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь из них разохотился на это вонючее червивое свинство; а то можно было опрокинуть миску кому-нибудь на голову или произвести с ней еще что-нибудь забавное. Поэтому, если какой-то чужой бродяга, какой-то паразит решил осуществить по отношению к сыру собственную волю и бесстыдно наслаждается им, то это преступление, взывающее к мести. И размахнулся швед своим окровавленным мечом, чтобы рассечь Франту надвое, да не тут-то было: Франта успел отскочить и шандарахнуть его по голове кувшином, полным вина, успел и саблю выхватить — и вот уже одним зловещим актером Великой войны стало меньше; кончилась его абсолютная свобода — словно свечку задули.

Но тут через двери и окна в трактир ввалились еще шведы, пьяные от свободы, а так как до того момента они не встретили в Гернсбахе сколько-нибудь стоящего сопротивления, то несчастье с их товарищем, сраженным каким-то чужаком, взбесило их до потери речи, так что они только завывали и, сжимая мечи, сабли, кинжалы — каждый вооружился чем попало, — бросились на Франту, пылая желанием показать ему, почем фунт лиха. Франта, проворный как обезьяна, без разбега вспрыгнул на стойку и пошел рубить врагов сверху, надеясь продержаться, пока не погаснет огонь в очаге, чтобы затем в темноте смыться; но увы, сыр, который он еще не успел проглотить, попал ему не в то горло, Франта поперхнулся, закашлялся, ну и кончено дело — нельзя же отбиваться саблей от неприятелей и одновременно кашлять, как простуженный ночной сторож. Шведы, задумав схватить его живьем, чтобы подвергнуть казни как можно более длительной и интересной, ухватили его за ноги, и не успел он опомниться, как был стащен со стойки и схвачен столькими парами рук, сколько солдат сумело к нему пробиться; в мгновение ока его скрутили собственным ремнем и вытащили, подобно боровку, беспомощно мечущемуся в мешке, на площадь перед корчмой.

Последовало краткое и бурное совещание — что да как с ним сделать, изжарить ли в печи, закопать в муравейник, а то подвесить за большие пальцы и разложить под ногами огонь. Тут чей-то взор упал на заостренные колья, прислоненные к стене дома, — хозяин корчмы собирался сколотить из них ограду для защиты от грызунов, — и родилась идея, тотчас принятая всеми:

— На кол его!

С Франты мигом стянули штаны, и солдаты, уже без смеха, ибо дело было серьезное, но по-прежнему совершенно счастливые, с сыгранностью, свидетельствующей о профессиональной опытности, прижали Франту к земле и, растянув ему ноги, приставили между ними один из кольев. Экзекуция привлекла тучу солдат, до тех пор озоровавших по деревне.

— Дураки, это не так делается! — орал Франта. — Лягушатники безмозглые! Пустите, я покажу вам, как надо сажать на кол! Продемонстрирую хотя бы вот на этом бородаче, то-то рты разинете, насадим как миленького, еще руки мне целовать будете! Увидите, как это делают в Турции, там на это мастера!

Но слова Франты никакого эффекта не произвели, что весьма понятно, потому что, объятый смертельным страхом, кричал он на родном чешском языке. Один из солдат уже притащил из кузни тяжелую кувалду, чтоб забивать кол в тело Франты, другой споро копал яму, куда опустят кол, когда Франта будет на него насажен, и все шло как по маслу. Но вдруг в темноте загремели выстрелы, и все разом кончилось: сражен был тот, кто копал яму, свалился солдат с кувалдой, сметены были и те, кто придавил Франту к земле, и те, что просто глазели, а кого пули миновали, бросились наутек и погибли под копытами коней диких всадников, со всех сторон ворвавшихся в деревню.

Франта, обмерший от страха, не сразу понял, что случилось, а когда до него дошло, что кто-то опустился около него на колени, чтобы развязать его, он разглядел усатого курчавого человека; а позади этого человека стоял бездеятельно другой, скрестив на груди руки и наблюдая за действиями курчавого. Франта поднял глаза, и то, что он увидел, внушило ему новую серьезную тревогу, и он почувствовал настоятельное желание хорошенько ущипнуть себя, чтоб убедиться, что тело его не перестало быть телом и он на самом деле спасен от неминуемой смерти.

— А, чтоб тебя… — еле выговорил он. — Да это Петр!

— Пожалуй что так, — отозвался тот.

С равнодушным и утомленным видом Петр смотрел куда-то в сторону, на верхушки елей, раскачивавшихся на фоне ночного серого неба, на котором тут и там проблескивали мутные звезды.

— Ты живой? — спросил Франта: как часто бывает с отчаянными молодцами, он верил в привидения и духи умерших.

— Кажется, живой, — ответил Петр.

— Стало быть, и я живой? — уточнил Франта, полный тягостных сомнений.

— И ты живой. И я рад, что мы застигли тебя в положении, которое как будто доказывает, что ты не принадлежишь к этой банде мерзавцев.

Успокоенный, Франта сел и стал озираться в поисках штанов, стащенных с него палачами.

— Не, я к ним не принадлежу, — проговорил он, с одобрением глядя, как сообщники Петра, под страшный свист сабель, добивают последних шведов, глухие к их причитаниям и мольбам. — Зато ты, сдается, входишь в банду, которая недаром ест свой хлеб.

— Да, — сказал Петр. — Только мы не убиваем невинных — мы их спасаем, как ты сам сейчас убедился. Злодейств мы не совершаем — мы караем за них. Наши цели исключительно гуманные.

Франта выпучил глаза.

— А, язви вас, уж не веритарии ли вы?!

— Так нас называют, — кивнул Петр.

Франта вскочил.

— Вот в этом весь ты! — вскричал он. — Он, вишь, не совершает злодейств, а карает! И цели у него исключительно… как ты сказал-то?

— Гуманные, — устало вздохнул Петр.

— Во-во, гуманные, — повторил за ним Франта; заметив, что веритарии, несмотря на исключительную гуманность своих целей, обыскивают убитых шведов, выворачивают им карманы и забирают все, что имеет хоть какую-то ценность, он добавил: — А можно мне к вам? Сдается, у вас веселая житуха!

— Боюсь, ты немножко разочаруешься, но попробовать можно.

— И ты не против, если я выберу себе одну из шведских кобыл, оставшихся без хозяина?

Петр только плечами пожал, затем громко свистнул в свисток и скомандовал:

— Кончайте! По коням!

К удивлению Франты — ведь в те времена дисциплина во всех армиях расшаталась вконец, — гуманные бандиты тотчас бросили свои интересные занятия, исполняя приказ начальника, каким, видно, был Петр. А к кругу, озаренному пылающим сараем, медленно нерешительно придвигались тени деревенских жителей, которым удалось счастливо избегнуть ужасной участи. Они только теперь решились поверить, что люди Петра охотятся исключительно на шведов и явились вовсе не для того, чтобы сменить их в злодеяниях, но чтобы их перебить. И с треском горящего дерева смешивался многоголосый неразборчивый шепот, в котором слышалось нечто вроде «ве… ве…». Если б это было немецкое слово «Weh», то оно означало бы «горе, беда». Нет, это было не «Weh, Weh», то просто был первый слог в слове «веритарии», с почтением и радостью перелетавшем из уст в уста.

Петр, уже сидя в седле, обратился к людям деревни:

— Мне жаль вас, но мы не можем сделать для вас ничего больше того, что сделали. Вы не единственные, постигнутые таким несчастьем. Утешение жалкое, но весьма человечное, ибо такова уж эта бестия, человек, — приятно ему сознавать, что он не одинок в беде. Если это может вас утешить — а я уверен, что может, — то знайте, другим пришлось куда хуже, потому что никто не явился к ним на помощь в последнюю минуту. Поистине печально, до чего дошел homo humanus [58], который власть свою над низшими созданиями, господином которых себя называет, то есть власть подчинять и убивать, обратил против себя самого. Вам остается теперь похоронить мертвых, а в остальном да поможет вам время. Оно одно залечит ваши раны, ибо Бога нет, а человечности осталось очень мало.

— Вот уж утешил, так утешил, — буркнул Франта, успевший выбрать себе одного из шведских коней.

Речь Петра была дельной и мужественной, без всяких завитушек и выкрутасов, — однако отнюдь не доходчивой; крестьяне привыкли рассуждать на своем шварцвальдском наречии только об урожаях и недороде, о стрижке овец и удойности коров, о свадьбах, крестинах, болезнях и смертях, о наводнениях и граде, о тле в хлебах и плесени в лозах, о цене на полотно, о приготовлении повидла и сушении яблок с грушами, о послушании и непослушании детишек, о любвях и изменах — и о прочих предметах, простых и близких им; и не привыкли они внимать сколько-нибудь возвышенным речам, а потому не поняли ни одного слова из выступления Петра. Что ж, Петр при всем своем красноречии, которое так нравилось графам, герцогам, и папам, и султанам, и другим особам тонкого воспитания, не был народным трибуном, способным зажигать массы. Все же крестьяне уразумели хотя бы то, что вождь веритариев действительно хочет им добра, стало быть, им нечего его опасаться. Тогда двинулись они, подобно муравьям, чей муравейник кто-то растоптал, к своим разоренным домам, чтобы исправить что можно. Ветхая старушонка, бормоча бессвязные славословия, подковыляла к Петру, видимо с намерением облобызать ему руку или край его одежды, но Петр стегнул лошадь и поскакал к лесу, сопровождаемый своей дружиной.

Они помчались быстрым аллюром, спешили так, будто за ними гнались вурдалаки, по дорогам и без дорог, по горным тропкам, не снижая скорости, не умеряя бега коней, даже когда казалось, что в этой тьмущей тьме, лишь изредка рассеиваемой бледной луной, которую то и дело заслоняли тучи, в этой чаще деревьев, кустарников, папоротников уже нет никакого пути. Они неслись, словно в царстве сказок, но не тех простодушно-ласковых, где Иванушки-дурачки получают руку царевен и полцарства в придачу, а страшных сказок, где мертвецы встают из гробов и свиные рыла разговаривают человеческим языком. Останавливались ненадолго тогда лишь, когда Петр, все время державшийся во главе, поднимал руку в знак того, что впереди нешуточное препятствие.

Часа два такой скачки в черноту неизвестности — и вот тропинку преградил небольшой, но бурливый водопад, с гулом падавший с гранитной скалы в черное бездонное ущелье; но Петр пришпорил заартачившегося коня и без колебаний устремился прямо под ледяную стену льющегося серебра, остальные — за ним. «Да это не разбойники, а самоубийцы!» — подумал Франта с испугом, но ему оставалось только поступить так же, как остальные. И оказалось, что дело-то было хоть и не очень приятным, но совершенно безопасным: вода, валясь с высоты, образовала пологую дугу, и под нею можно было при желании пройти. Когда выехали на ту сторону, все вымокли, но остались вполне невредимы. По-видимому, тут и был конец сумасшедшей гонке, потому что вдали, за деревьями, просвечивало высоко взметнувшееся пламя костра, образовавшее над собой, в черной пустоте ночи, пропитанной влажностью, несколько затуманенную дымом радугу. Петр придержал коня и трижды прокаркал. В ответ, слева откуда-то, донеслось троекратное уханье филина. Ну что ж, если в этом мрачном сказочном царстве свиные рыла и не разговаривали человеческим языком, то люди объяснялись на языке птиц. Ибо, без всякого сомнения, то были военные сигналы: карканье Петра в военном обиходе называлось паролем, а уханье, которым ответил спрятанный патруль, — отзывом, un mot de passe, означающим: все в порядке, следуйте дальше.

И они проследовали на огонь и въехали в развалины, которые давно когда-то, может, в начале войны, были деревней; после истребления жителей дома превратились в руины, а потом сделались резиденцией гуманных разбойников веритариев, разбивших здесь свой зимний стан. Чтобы сделать эти жалостные останки домов и хозяйственных построек пригодными под временное жилье для самих себя и для животных, веритарии навалили бревна и ветви на место сорванных крыш, заткнули чем можно зияющие проемы окон и дверей, а для безопасности отвели русло горной речки так, чтоб оно пересекло водопадом тропку; другие же въезды завалили глыбами камней, добытых в горах, так что ни одна мышь не могла проникнуть в это гнездо гуманных бандитов. Женщины, то есть жены и подружки веритариев, ворчали на такую меру предосторожности, ибо когда надо было отправляться в местечко для закупки хлеба, гороха и прочей провизии, им приходилось накрывать парусиной тележку, запряженную ослом, а осла, упрямого как осел, не всегда удавалось, лаской ли, побоями ли, заставить пройти под струей воды. Но то было незначительное неудобство в сравнении с огромной выгодой — жить спокойно за этими своеобразными водяными воротами.

Из своих кое-как залатанных жилищ выходили люди, мужчины и женщины, поглядеть на вернувшихся бойцов, приветствовать их. Мужчины обнажали оружие в их честь, женщины размахивали платочками. Делалось все это в полной тишине, как если бы все были глухонемые, и с таким серьезным видом, будто совершали религиозный обряд — или участвовали на военном смотру — с той же дисциплинированностью, какая бросилась в глаза Франте еще в Гернсбахе, когда обиравшие перебитых шведов веритарии по первому же слову Петра подчинились и оставили свое занятие, чтобы отправиться восвояси.

Разрушенная деревня имела форму удлиненного четырехугольника, замкнутого по одной из длинных сторон отвесной стеной скалы, поднимавшейся до неба, по другой — крутым обрывом в ущелье, на дне которого — глаз его не достигал — шумела бессмысленно веселая, шаловливая, быстрая речка, питаемая множеством ручьев, стекавших по склонам, и упомянутым уже водопадом. Отряд Петра въехал на пространство, бывшее некогда деревенской площадью, и направился к горящему костру, возле которого торчал вбитый в землю украшенный лентами кол; на нем висела мертвая змея, вцепившаяся в собственный хвост, так что окоченевшее тело ее образовало круг. А рядом с колом был подвешен к треноге большой котел, наполненный жидкостью, цветом напоминавшей кровь. К изумлению Франты, бойцы, проезжая на конях мимо этого котла, бросали в него все, что сняли с убитых шведов — деньги, перстни, и алая жидкость, кровь или что там было, плескалась и брызгалась, словно закипала.

Пока воины дисциплинированно исполняли эти загадочные действия, к ним приблизился молодой, тщедушный человек малого роста, с большими темными глазами, обведенными черными кругами, отчего глаза казались еще больше. В этом человеке, одетом в обноски солдатского покроя, так много было от монаха, что, не будь рукава его куртки такими узкими, он наверняка прятал бы в них, по монашескому обычаю, свои смиренно соединенные руки. Поклонившись Петру и всем воинам, человек заговорил звучным, ясным голосом, на хорошем немецком языке, каким говорят образованные люди:

— Доблестные защитники Правды, храбрейшие члены общины веритариев, приветствуем вас!

Жители деревни подхватили хором:

— Приветствуем вас!

— Со стеснением в сердце ожидали мы вашего возвращения, — продолжал тщедушный молодой человек, — со стеснением тем более чувствительным для нас, приверженцев идеи веритаризма, верных памяти Янека Кукана из Кукана, что нет для нас пустого утешения, какое иные находят в молитвах, обращенных к Богу, ибо мы знаем, что Бога нет.

— Бога нет, — повторили хором веритарии — и те, кто оставался дома, и те, что приехали с Петром.

— Посему и обращаемся мы, — говорил далее тщедушный, — к одной лишь Природе, сущей, всем зримой, творящей, сама будучи несотворенной, которую мы воспринимаем всеми нашими чувствами и постигаем разумом.

— Постигаем разумом, — повторили все.

Франта сначала принял все это за какую-то дурацкую пародию на религиозные обряды, устроенную в шутку, но скоро заметил, что дикие лица людей, озаренные пламенем костра, несут на себе то выражение слабоумной экзальтации, какое бывает у послушных девочек при первом причастии и проистекает отнюдь не от Разума, приверженцами какового объявили себя веритарии.

— Природа строга, а посему необходимо, чтобы и человек был строг к себе и к другим! — воскликнул тщедушный проповедник, и веритарии уже открыли было рты, чтобы повторить его последние слова, но Петр оборвал их резким:

— Хватит!

И никто не издал ни звука, только все устремили на Петра укоризненные взгляды — прямо малые детки, разбуженные ото сна.

Петр скомандовал:

— Спешиться! Отвести коней и хорошенько обтереть их досуха!

Сам же, соскочив с седла, подошел к проповеднику, побледневшему то ли от страха, то ли от гнева.

— Я очень недоволен, Медард, — обратился к нему Петр. — Чем мудрствовать насчет разума да выламываться, как старухи в процессиях, лучше бы вы применили свой разум! Как ни называй мы себя, веритариями или братством мстителей, — все равно мы изгои, скрывающиеся по лесам, и забывать об этом бесспорном факте да разводить огромный костер посреди нашего лагеря, так что издали кажется, будто горит лес, — поступок неразумный и иначе его не назовешь, кроме как глупостью.

Франта подумал, что, видимо, у Петра чертовски острое зрение, если он издали заметил костер и принял его за лесной пожар, — сам-то он, Франта, хоть и не слепой, углядел огонь только в непосредственной близости от лагеря, когда уже выехал из-под водопада, да оно и понятно: лагерь хорошо расположен, в славной ложбинке, но не беда — молодой болтун, откликающийся на имя Медард, был противен Франте, и хорошо, что Петр задал ему головомойку. Медарду же, видимо, небезразличен был выговор Петра, ибо он как-то сжался и принял такое выражение, словно паука проглотил. И ответил:

— Исповедуя правду, признаюсь. Учитель, что разведение костра, точнее, усиление его сверх обычных размеров, произошло по моему желанию и по моей мысли, ибо я предчувствовал, что вернетесь вы сегодня вечером, и хотел облегчить вам ориентировку в темноте. И вот предчувствие мое оправдалось.

— Предчувствие оправдалось! — радостно подхватили веритарии.

Петр тряхнул головой и зашипел сквозь стиснутые зубы, словно почувствовал неожиданную резкую боль. Много слов уже было сказано о костре, но никто не думал пригасить его. Быть может потому, что тем временем пламя и само снизилось.

— Вижу с радостью, Учитель, что вы вернулись здравыми и невредимыми и в полном составе, — снова заговорил Медард. — Но вижу также среди вас человека, не знакомого мне. Смею ли спросить, кто это такой и что ему здесь надобно?

— Не только смеешь спросить, — отвечал Петр, — но я даже рад твоему вопросу, ибо он показывает, что вы тут еще не утратили интереса к реальности и не запутались окончательно в бесплодных медитациях.

— Бесплодных?! — воскликнул Медард.

— Конечно, бесплодных — ведь принципы правды и разума явственны сами по себе и доказывают сами себя столь убедительно, что размышлять еще и болтать о них нет нужды. Что же до человека, о котором ты осведомился, то это мой старый друг, которого нам удалось спасти от шведов, собиравшихся посадить его на кол. Зовут его Франта Ажзавтрадомой.

— В Германии меня кличут Франц Моргендахайм, — пояснил Франта.

— Парень он честный и надежный, — добавил Петр, — и он хочет присоединиться к нам.

У Франты вертелось на языке возражение — мол, хотеть-то хотел, да что-то расхотел, увидев веритариев вблизи и понаблюдав за их обычаями; но он не сказал ничего, чтобы не предвосхищать события и не связывать себя опрометчивым решением.

— Приветствую тебя, Франц Моргендахайм, — вымолвил Медард. — Но знай: от члена нашей общины требуются высокие нравственные качества и суровое самоотречение. Тебе придется отречься от культа ложного, несуществующего Бога, и заменить его культом Правды, Разума и Справедливости, отвергнуть символ Креста и заменить его символом Круга, а также усвоить постулат «Все едино есть» как главную истину всех истин.

— Не возражаю, — изрек Франта, — и заранее радуюсь. Только лучше оставить все это на завтра.

— Сильно опасаюсь, что ты не принимаешь всерьез принципы нашего верования, Франц, которого я не могу еще назвать братом, — молвил Медард. — Но пусть будет так — оставим это на завтра. В остальном, Учитель, экспедиция ваша была успешной?

Петр ответил:

— Мы добрались до самого Фрайбурга и нигде не встретили сопротивления, лишь в конце обратного пути застигли шведских рейтаров, грабивших деревню, название которой от меня ускользнуло. Там-то и произошел инцидент с моим другом Франтой. Шведы перебиты, у нас потерь нет.

— Скромность твоя, Учитель, венчает сей радостный рапорт сверкающей короной, — отозвался Медард.

— Сверкающей короной, — повторили веритарии.

— Что ты называешь успехом, более того — успехом радостным? — спросил Петр. — То, что мы умертвили нескольких солдат, которых война научила жестокости, и они бесчинствовали в деревне хуже пьяных дьяволов? Радуешься тому, что в самом сердце Европы все еще убивают, жгут и разрушают? Вот если б я, вернувшись когда-нибудь из такой экспедиции, мог сказать: нигде мы не видели и намека на зверства и насилия, и, кажется, война идет на убыль, — вот это был бы успех.

Хор верующих подхватил:

— Это был бы успех.

— Безусловно, — отозвался Медард. — Но война пока не идет на убыль, и без активных действий таких людей, как мы, она не скоро отступит. В свете такого реалистического понимания, подобающего нашей философии правды и разума, не могу не испытывать, нравится это тебе или нет, сильное чувство радости, услышав, что несколько гнусных убийц наказаны смертью. Не говоря уже о добыче, которой вы обогатили нашу общую кассу, — событие, приветствуемое превыше всего, ибо, если мы хотим бороться против зла, надо жить, а чтобы жить, нужно иметь с чего.

И веритарии подхватили ликующим хором:

— Нужно иметь с чего!

Стало быть, котел — общая касса, смекнул Франта. Но, гром и молния, почему ее держат в котле с кровью?!

— Ага, нужно иметь, с чего жить, — раздался вдруг одинокий голос из задних рядов.

Говорил один из всадников Петра, человек сельского обличия, с длинным тощим лицом и провалившимся сморщенным ртом; у него был вид молчальника, и когда он заговорил, то это показалось чем-то неестественным, как если бы, к примеру, залаяла кошка. Он сидел на перевернутой корзинке и ел что-то из горшка, принесенного его женой — изможденной, сгорбленной бедняжкой в платочке, повязанном по-старушечьи и закрывавшем ей половину лица, иссушенного лишениями и постоянным страхом.

— Да, нужно иметь, с чего жить, — повторил этот человек. — Только тогда уж нельзя, чтоб кое-кому к рукам прилипало…

— Игнац, Богом прошу, молчи и не впутывайся ни во что! — взмолилась его жена тоненьким, робким голосом.

— Цыц, — оборвал ее муж и, аккуратно отставив горшок на землю, встал, вырвался от жены, которая обхватила его обеими руками, силясь удержать.

Костер угасал, но кто-то из братьев подбросил в него охапку хвороста, чтобы поддержать пламя. Длиннолицый Игнац смело пробился вперед, злобно расталкивая стоявших; но, приблизившись к Медарду, он явно сник, стыдливо опустил голову и растерянно развел руками.

— Я человек прямой, что думаю, то и говорю, — произнес он извиняющимся тоном. — Не хочу никого обижать, но что я видел, то видел.

— Игнац, брось, никому не интересно, что ты видел! — рыдала за его спиной жена.

— Напротив, сестра Эва, нам это очень интересно, — проговорил Медард мягким тоном интеллигента. — Не стыдись, брат Игнац, и говори. Кого ты обвиняешь?

— Что видел, то и видел, — стоял на своем длиннолицый Игнац. — Неохота вводить товарища в беду, да уж коли мы тут вечно долдоним о правде, и опять о правде, и ни о чем другом, как о правде, так пускай же хоть раз эта самая правда и всплывет…

— Кого ты обвиняешь? — повысив голос, повторил Медард.

Брат Игнац поморгал в нерешительности, потом показал пальцем на низкорослого, но широкоплечего бойца воинственной наружности, на голове которого красовалась фантастическим образом разорванная, стянутая проволокой и залатанная широкополая шляпа.

— Я отлично видел, как ты снял с одного шведского офицера мешочек с деньгами и кольцо. Кольцо-то ты бросил в котел, а мешочек себе оставил!

Обвиненный воин в раздрызганной шляпе поднял страшный крик, обзывая Игнаца лгуном, курвой, гнусным доносчиком и крысой, — и, выхватив меч, ринулся к нему, нацелившись разрубить обидчику голову, но Петр, подскочив сбоку, с такой силой схватил его за руку, что тот охнул и начал отбиваться, но Петр сжимал все сильней и сильнее, выкручивая ему руку за спину.

— Сделал ты это? — спросил Петр.

— Пусти меня! — орал боец. — Пусти!

— Сделал ты это?

— Сделал, — выдохнул тот и выронил меч.

Ах ты черт, у парня-то еще есть силенки, подумал Франта. Впрочем, он ведь единственный человек, сумевший задать мне такую трепку, что я две недели не мог сесть на задницу!

Обвиняемый вынул из кармана мешочек, бросил его наземь и пал на колени.

— Милости прошу, братья, простите! Не ведал я, что творю! Ей-богу, хотел отдать деньги, да забыл… Напрочь забыл!

Такое нелепое утверждение вызвало всеобщее веселье. Засмеялись веритарии, захохотала река под обрывом, залился смехом сыч в лесу, даже по строгому лицу Медарда скользнул намек на усмешку. Только рваные тучи, несущиеся по вершинам гор, были по-прежнему мрачны.

— Простите! — взывал несчастный воин в раздрызганной шляпе, бия себя в грудь. — Каюсь во имя Господа и сладостной Матери Иисуса!

— Во имя Правды и Разума должен ты каяться! — загремел Медард. — Ты не только вор и лгун, ты еще клятвопреступник, ибо присягал, что навсегда отрекаешься от веры в ложные божества христианства! Ты изверг среди нас, единственно справедливых в мире! Учитель Петр, какую кару назначишь негодяю? Говори — ты наш вождь!

— Ты наш вождь, — хором подхватили веритарии. Подумав немного, Петр вымолвил:

— Summum ius, summa iniuria.

— Что означает: крайнее применение права есть крайнее бесправие, — перевел Медард. — Учитель Петр, мы люди простые, поэтому прошу тебя говорить так, чтобы мы все тебя понимали.

У Петра на лбу вздулись вены.

— А я тебя прошу, Медард, не перебивать меня. Эту цитату из Цицерона, которую я привел потому, что она необычайно подходит к ситуации, я сумел бы перевести и без тебя. Кстати, прилагательное summum, summa нельзя переводить как «крайнее», но — как «высшее», следовательно: «Высшее право есть высшее бесправие».

— Прошу извинить меня и сердечно благодарю тебя, Учитель, за поучение, — смиренно отозвался проповедник. — Правда, мне не кажется, что это философское отступление поможет нам продвинуться вперед, тем не менее прими мою искреннюю благодарность.

Петр продолжал:

— Это правда, что мы в нашем братстве установили сами для себя и приняли внутренний закон, по которому ложь, вероломство, трусость и эгоистические действия в ущерб другим караются смертью. Но в юстиции — если это человеческая юстиция — от века существовало и существует понятие «смягчающие обстоятельства». Не принимать их в расчет, если они есть, и придерживаться мертвой буквы закона означает обесчеловечить закон, лишить его человечности. Это сознавали еще в Древнем Риме, юстиция которого до сих пор служит образцом всему цивилизованному миру. И если мы добровольно выделили себя из человеческого общества, найдя его скверным, ничтожным и испорченным, то это еще не значит, что мы отреклись и от хороших, правильных принципов, выдвинутых человеческим обществом. Ведь и сами понятия Правды, Разума и Справедливости, что мы написали на нашем знамени, сотворены не нами — ибо за них с незапамятных времен боролись люди, лучше и благороднее нас.

По толпе веритариев прокатился шумок несогласия. Видимо, утверждением, что «мы — единственно справедливые в мире», проповедник Медард угодил своим овечкам больше, чем то сумел сделать Петр.

А он тем временем говорил:

— Так вот, возвращаясь от общих рассуждений к тягостному и огорчительному делу нашего заблудшего брата Мартина, напоминаю: до сих пор он проявлял себя отличным воином и защитником наших светлых принципов. Он участвовал во всех карательных экспедициях, руководимых мною, и я сам обязан ему спасением жизни, когда меня придавила убитая подо мною лошадь и враг уже бросился ко мне с обнаженным мечом. Символом справедливости служат весы. Проступок брата Мартина тяжело лег на одну из чаш этих воображаемых весов. Но разве не падает столь же весомо на другую чашу храбрость и самоотверженность, выказанные им до сих пор? Утверждаю бескомпромиссно, что брат Мартин исключил себя из нашего сообщества. Но на вопрос, следует ли за это карать его смертью, я отвечаю: нет.

Петр замолчал, и собрание веритариев откликнулось на его речь негромким бормотанием. Франта подумал, что здесь дело уже не столько в каком-то болване Мартине, сколько в соперничестве двух конкурентов. «И это, — текли дальше мысли Франты, — встречается Петру не впервые. Если в Стамбуле он сумел схватить того черногорского задавалу за штаны и за шиворот да вышвырнуть его из окна, то почему же он не поступит так же с этим нахальным трепачом? Ведь под рукой — отличный обрыв с речкой на дне, кто туда свалится, уже не вылезет, так чего же он ждет? Чего стесняется?»

— Твоя адвокатская речь, Учитель, в защиту заблудшего брата Мартина, — молвил Медард, — противоречит, правда, принципу строгости, принятому нами, но так как ты наш вождь, то нам следует отнестись к ней с величайшим вниманием.

— С величайшим вниманием, — откликнулся хор.

— Не будем, однако, говорить о строгости, — продолжал проповедник, — ибо мы могли бы увязнуть в бесплодных спорах о том, где кончается строгость и начинается бесчеловечная жестокость. Смертную казнь за нарушение моральных принципов мы установили не потому, что нам нравятся суровые меры, а по соображениям практическим, иными словами потому, что иначе нельзя.

— Иначе нельзя, — подхватил хор.

— Так и в данном случае. Скажи, брат Петр, каким образом хочешь ты оказать милость заблудшему Мартину, бывшему нашим братом? Сам ты очень правильно заметил, что нельзя ему долее пребывать среди нас. Так что же, отпустить его на все четыре стороны, подвергнув себя риску, что он доберется до ближайшего шведского гарнизона и выдаст наше расположение?

— Этого я никогда бы не сделал! — воскликнул Мартин; он все еще стоял на коленях и смотрел на всех снизу — и лицо его под раздрызганной шляпой искажали страх и злоба.

— Верю, что ты этого не сделал бы, так же как верил, что ты неспособен скрыть от нас добычу, принадлежащую всем, — отрезал Медард. — Ты потерял наше доверие, Мартин, и я высказываюсь за смерть для тебя, ибо не знаю, как поступить с тобой иначе.

— Поступить с тобой иначе, — повторили веритарии.

— Может быть, Учитель, ты знаешь?

— Знаю, — сказал Петр. — Пускай Мартин остается в лагере под стражей. Тут для него найдется много работы, и если мы не позволим ему дальнейшее участие в наших экспедициях, то пускай докажет свою полезность братству здесь, на месте. А весной, когда мы двинемся в другие места, пускай он уходит, куда захочет. Так мы избежим не только того, что он выдаст наш стан — чего опасается Медард, но и другой опасности, куда более серьезной: как бы мы, выступающие против нетерпимости папистов и протестантов, сами не стали еще более нетерпимыми. Вот что я скажу и что предлагаю, ибо поистине не желал бы я дожить до того дня, когда бы мне пришлось с ужасом закрыть глаза на плоды собственной инициативы. Ибо не забывайте — именно я вызвал к жизни нашу секту рационалистов-атеистов.

«Еще бы, — подумал Франта. — Блаженный из блаженных».

— Было бы глупо и отвратительно, — продолжал Петр, — при первом же случае, а этот случай у нас действительно первый, лишить человека жизни за один-единственный проступок. Мы сражаемся против фанатизма. Было бы смешно и печально, если б сами мы при этом поддались фанатизму.

— Единственный проступок? — возразил Медард. — А преступление лжи, которое он совершил, отпираясь от своего проступка, как ты назовешь? А преступное обращение к ложному христианскому Богу и к якобы матери так называемого Иисуса?

Тут на сцене вновь появился длиннолицый брат Игнац. Его первое публичное выступление возымело успех, и этот успех прогнал всю его крестьянскую нерешительность и робость, свойственные тому, кто привык только подчиняться и молчать. Сопровождаемый своей женой, которая несла что-то в подоле фартука, он вынырнул из темноты, взлохмаченный, возбужденный, похожий в зареве костра на пылающий клок кудели, и, подбежав к спорщикам, выкрикнул голосом, срывающимся от радостного возмущения:

— Мартин украл не только кошелек! Пока вы тут спорили, будто не ясно, как солнце, что негодяя надо повесить, мы с женой осмотрели его хибарку, и что же нашли в печной трубе? Покажи!

Женщина опустила подол фартука, и на землю посыпались талеры, цехины, гроши, пистоли и эскудо. Увидев это, веритарии обезумели от негодования, зашумели, затопали ногами, закричали:

— Смерть ему! Убить! Чего валандаться!

Тогда Петр, запахнув плащ, отвернулся в знак того, что отказывается от дальнейших попыток спасти виновного; и веритарии растерзали бы Мартина на месте, если б Медард не заслонил его своим телом.

— Что ты хочешь и можешь сказать по этому поводу? — спросил он Мартина.

Тот поднялся с колен и, когда толпа более или менее утихомирилась, заговорил, с каждым словом повышая голос:

— Скажу только, что вы — шайка лицемеров, и я проклинаю всех вас, от первого до последнего, от Петра Куканя, который отворачивается сейчас с таким видом, мол, моя хата с краю, хотя сам признался, что именно он все это сварганил, до этого самого засранца, который воображает, будто совершил Бог весть какой подвиг, выдав меня. Да, я хотел кое-что припрятать для себя, а потом смыться в подходящий момент, потому что мне противны такие святоши, как вы. Вы хуже шведов, которых мы нынче побили, они-то ничуть не скрывают свои пакости, а вы разыгрываете ангелов. Говнюки, вы воображаете, что спасете мир, если будете хором повторять за этим трепачом его дурацкие словеса да клясться словом «правда», как просвирня клянется Божьими муками! Христиане, во имя любви к ближнему, утопили мир в крови — так и вы хотите утопить мир в крови во имя Правды и той чепухи, которую называете Всеобщей Истиной. Хорошо еще, что вы такие слабосильные, такие жалкие, надутые ничтожества, крысы, скрывающиеся по норам! Ты сказал, Петр, что не хотел бы в будущем закрыть лицо в ужасе от последствий твоих трудов, — а я говорю, ты с полным правом можешь сделать это уже сейчас. Открой только глаза, взгляни, какую компанию хамелеонов, и хорьков, и крыс удалось тебе собрать! И не стыжусь я того, что делал так, как мне велел настоящий разум, что откладывал денежки для собственной надобности, — а стыжусь я того, что так долго таскался с вами и притворялся, как притворяетесь вы, словно был с вами заодно. И я рад, что все это вышло наружу, что ухожу от вас, хотя мыслил свой уход несколько иначе. Плюю я на вас — и до свидания в пекле!

Повернувшись, он бросился бежать в темноту, к реке, шумевшей на дне ущелья так, будто там гуляли на свадьбе разыгравшиеся дьяволы. Веритарии взвыли от ярости и помчались за ним, но у отчаявшегося беглеца было два-три шага форы, и прежде чем толпа нагнала его, он достиг уже края обрыва и прыгнул в бездну. На мгновение в зареве костра мелькнула его фигура, летящая с обрыва, — и больше ничего не стало видно. И хотя невозможно было предположить, чтобы он мог в падении за что-то ухватиться, разъяренные борцы за Правду принялись стрелять вниз, во тьму, но только река отвечала насмешливым хохотом на треск их выстрелов, на вспышки из стволов их пистолетов.

Пока брат Медард разводил долгую проповедь на тему «Он сам себя осудил», — проповедь эта ложилась на души обманутых в своих ожиданиях и пылающих праведным гневом веритариев подобно успокаивающему, остужающему компрессу, — Петр сделал знак Франте и увел его в свою лачугу на отдых. Франта завернулся в лошадиную попону и, щадя чувства друга, справедливо полагая, что они изрядно задеты, притворился, будто сразу уснул. Заметив через некоторое время, что Петр ворочается на своем скудном ложе из еловых веток, он не удержался:

— Слышь, Петр…

Тот сейчас же перебил его:

— Говори по-турецки. Нас могут подслушивать.

И Франта — на турецком языке, ставшем для него вторым родным, — высказал ему мысль, занимавшую его с самого начала: почему Петр не расправится с этим треплом Медардом, который, уже по его фигуре судя, только звонит языком, а больше ничего не делает и при этом, сдается, перерастает уже через голову Петра, и его влияние на веритариев сильнее, чем Петрово. На это Петр ответил просто:

— Потому что без него мне не обойтись.

— Хотел бы я знать, почему?

— Без его демагогии, без его способности вызывать в людях фанатическое одушевление секта веритариев превратилась бы в шайку обыкновенных грабителей и убийц. Ты точно и верно подметил, что он перерос меня, но тут уж ничего не поделаешь — одному мне не сдержать людей в узде. Мы изгои, враждуем со всем миром, живем волками в лесах, мерзнем и голодаем. В этих условиях воздерживаться от грабежей и, напротив, защищать имущество и жизнь людей, до которых нам, в сущности, нет дела, — столь же неестественно, как заставлять голодную охотничью собаку осторожно брать в зубы подстреленную дичь и подносить ее к ногам хозяина. Для этого требуется фанатизм. И та собака должна быть фанатично предана хозяину, чтобы насиловать свой инстинкт и подавлять чувство голода.

— Но ведь этот тип только пережевывает твои мысли, — возразил Франта, — я-то помню их не только по нашим турецким временам, но еще и по Праге, когда мы пацанами были! Сколько раз эта твоя Правда и Справедливость вставали мне поперек горла!

— Они вставали тебе поперек горла потому, что я так и не сумел привить их тебе. А не сумел я этого сделать потому, что мне-то они казались естественными и неопровержимыми. Медард же сотворил из моих мыслей вероучение, ибо сумел придать им элемент иррациональности, необходимой для любого вероучения.

— Ни вот на столечко тебя не понимаю, — сознался Франта. — Но скажи мне еще, зачем твои ребята бросают добычу в котел с кровью?

Петр объяснил, что это не кровь, а краска, которая должна служить охраной общего имущества: кто сунется в котел, выкрасит руку красным, а краску эту может смыть только один из братьев секретным средством; брат этот был прежде аптекарем и изготовителем разных мазей, он-то и придумал такую предосторожность. Когда общине бывают нужны деньги для закупок, один из братьев, назначенный Петром или Медардом, вынимает их из котла под наблюдением всех остальных.

— Одним словом, умора, — заявил Франта. — Потому как, разумно размышляя, если б я захотел что-то вынуть из котла, то совал бы туда не руку, а какую-нибудь ложку-поварешку.

— Да, — согласился Петр, — но котел стоит в самой середине лагеря, на виду у всех, и каждого, кто задумал бы приблизиться к нему тайно, кто-нибудь обязательно заметил бы.

— Но тогда и красная жижа ни к чему.

— С точки зрения разума — это так, но с точки зрения ритуала в этом есть польза, а по мнению Медарда — даже необходимость. Во всем этом есть некая примитивная символика. Наша секта не знает отпущения тому, что христиане называют грехом, а мы — несправедливостью. Кто совершил несправедливый поступок, должен понести наказание — если это не символическая несправедливость, как, например, упомянутое мною периодическое изъятие денег на общие нужды. Брат, назначенный взять деньги из котла, совершает несправедливый поступок, видимым признаком коего служит его окрашенная рука, и за это его наказывают символической пощечиной, а потом очищают — и символически, и практически. Обряд называется Единственное Очищение, ибо иного очищения наше вероучение не признает и не знает. Нет нужды добавлять, что автор этого ритуала — сам Медард.

— Медард болван, — изрек Франта.

— Он дитя эпохи, знает мало и испытывает потребность заполнять жалостное отсутствие знаний иррациональными рассуждениями, ведущими к сомнительным истинам веры… Между прочим, Франта, ты не голоден?

— Нет. Наелся сыру там, в деревне, до сих пор желудок давит. Но скажу тебе, Петр, если так пойдет дальше, то ты потеряешь всякую почву под ногами, и тогда тебе крышка.

— И это будет не впервые, — возразил Петр. — Всю жизнь зову, зову, а откликаются голоса идиотов. Да, то, что мы тут делаем, — убого. Человек вернулся на уровень животного, чтобы бороться за принципы гуманности. Подобно ребенку, привлекшему внимание святого Августина, переливаем ракушкой в ямку океан страданий и ужасов. Безнадежное и безысходное занятие, но, при всей его безысходности, верю — да, верю, поскольку не знаю, — это лучшее, что можно делать в данных обстоятельствах. Ах, Франта, как я рад, что снова встретил тебя! Прошу — оставайся с нами, со мной… Никогда в жизни не бывало мне так пусто, и тщетно, и страшно…

— Страшно?!

Петр кивнул.

— Вот это мне наконец понятно. Ладно, останусь тогда, коли тебе страшно.

О ГИБЕЛИ МАГДЕБУРГА

La furieuse resolution des assieges a fait sauter en l'air avec eux tous leurs plus beaux edifices et consumer par le feu toutes les richesses de cette ancienne et opulente ville.[59]

«La Gazette» № 3, май 1631, Париж, из статьи о гибели Магдебурга

Секта так называемых веритариев, с которыми мы только что столь неожиданно встретились, зародилась в Магдебурге, роскошном, богатом и тем не менее безмерно несчастливом городе на Эльбе, где временно обосновался Петр после аудиенции у шведского короля Густава Адольфа, к которому отправился после окончания сейма имперских курфюрстов в Регенсбурге по поручению Вальдштейна с целью передать королю известный щекотливый документ. Мы знаем, что в ту пору расположение звезд было весьма неблагоприятно для Вальдштейна, и не удивимся, узнав, что демарш Петра у короля шведов, высадившегося со своими войсками на территории Германии, особого успеха не имел, если не сказать больше.

Король был не в духе и злился на то, что немецкие протестантские князья, вместо того чтобы приветствовать его вторжение с ликованием, как он того ожидал, повернулись к нему спиной с нескрываемой враждебностью, ибо ощущали себя больше немцами, чем приверженцами истинной, то есть лютеранской веры. То обстоятельство, что протестантские вожди отказались от его военной помощи, а единственный, кто проявил желание сотрудничать с ним и предложил ему свою службу, был обанкротившийся католический генерал Альбрехт Вальдштейн, впавший в немилость у императора и лишенный всех званий и полномочий, — это обстоятельство привело шведского монарха в такую ярость, что он побагровел, словно голова его готова была лопнуть, по каковой причине к нему поспешил личный врач — щупать пульс и, если надо, пустить кровь.

Король-рыцарь Густав Адольф, Лев полночных стран (рыцарем мы назвали его потому, что то был один из последних потентатов, лично с оружием в руках участвовавших в сражениях), был из тех полнокровных мужчин, которые не краснеют, но багровеют, и не бледнеют, а прямо-таки зеленеют в лице. Вспыльчивый, шумный, дородный, с широко открытыми глазами и всегда выдвинутой вперед нижней челюстью, на которой лепилась козлиная бородка, он словно неустанно стремился куда-то. (Какое облегчение встретить наконец-то военного, чья борода подстрижена не по-вальдштейнски! ) Густав Адольф действительно неустанно куда-то стремился; таким, по крайней мере, запечатлел его на холсте и в бронзе художник по имени Ханс фон дер Путт, и мы никоим образом не сомневаемся в достоверности его шедевра. С невероятной легкостью переходя от крайней радости к крайнему гневу или горю, рыцарственный король вечно висел на волосок от смерти; не распорядись судьба иначе — во время немецкого похода, изобилующего неожиданными оборотами дел, его наверняка когда-нибудь хватил бы кондрашка, причем это могло случиться как в момент его торжества, так и, напротив, унижения. Вот и теперь, побагровев, король довольно долго задыхался, затем вырвал руку у встревоженного лейб-медика, державшего его за запястье, и, не стесняясь присутствием военачальников, окружавших его кресло, рывком выхватил из ножен меч; протекла минута напряженной тишины — все, затаив дыхание, ждали, что он сделает с этим мечом, к примеру, не срубит ли голову Петру; но вот король рассек пополам двадцатистраничный рапорт Маррадаса, который прислал королю Вальдштейн, чтобы подвести солидную базу под свое предложение перейти на его сторону.

— На вашем месте, сир, я бы этого не делал, — произнес Петр. — К счастью, это всего лишь бумага, а бумагу можно склеить.

Король-рыцарь кончиком меча отодвинул от себя творение Маррадаса со словами:

— Ничего склеивать не будут. Ступайте и верните эти записки вашему славному господину.

— Ваше Величество повергают меня в тягостное смущение, — ответил Петр. — Вальдштейн не господин мне, и возвращаться к нему я не намерен. Я согласился выполнить его просьбу и вручить сей документ Вашему Величеству, ибо, учитывая его важность, опасался, как бы он не попал в неподходящие руки. В нем содержатся сведения, могущие быть полезными Вашему Величеству.

— С немецкими укреплениями мы управимся и без Вальдштейновых инструкций и советов, — возразил король. — Но я рад слышать, что мои руки вы находите подходящими. С таким мнением я редко встречаюсь в Германии. Вы на стороне шведского оружия?

— Я на стороне всякого, кто выступает против мирового господства Габсбургов.

— Вы протестант?

— Я неверующий.

Король опять побагровел.

— Неверующий! Он неверующий! И говорит это с невинным видом, как если бы признавался, что он бранденбуржец!

— Я чех, — сказал Петр.

— Но если вы неверующий, то почему же, черт возьми, вам так важно поражение католиков Габсбургов?

— Я хочу их поражения не потому, что они католики, а потому, что они развязали эту безумную, бессмысленную войну, остановить которую и снова водворить в Европе власть разума и мудрой терпимости стало последней задачей в моей жизни. Поэтому, хотя я считаю неправильным, что Ваше Величество отвергают предложение Вальдштейна, я прошу разрешения стать под знамена шведской армии и по мере сил способствовать победе шведского оружия.

Невольно усмехнувшись, король обвел взглядом своих генералов, и они ответили ему усердными усмешками удивленного недоумения.

— Кто же вы такой, что ставите перед собой такие цели? — спросил Густав Адольф.

— Говоря по правде, я никто.

— Есть у вас хотя бы патент полковника?

— Ничего в этом роде у меня нет, — ответил Петр. — Я готов служить рядовым в армии Вашего Величества.

— Ваша скромность благородна, — иронически заметил король. — Только мы не принимаем в армию сумасшедших. И неверующие нам не ко двору, поскольку мы, Бог свидетель, сражаемся за святое дело. Abtreten! [60]

Следует упомянуть, что разговор велся на немецком языке, которым король владел с тем же блеском, как и латинским, французским, итальянским и русским, не считая родного. И его солдатское «abtreten» могло бы положить конец всей истории, Петр — в который раз — оказался бы за бортом, один-одинешенек, посреди войны, в дальнейшем ходе которой не мог бы ничего изменить. Но в тот самый момент, когда он уже производил прощальные реверансы, довольный хотя бы тем, что король, кажется, согласился оставить у себя записки Маррадаса, на прекрасном немецком языке, тщательно выговаривая слова, заговорил человек почтенной наружности с умно-веселым выражением худощавого лица, каким позднее отличался Вольтер, а еще позже — Джордж Бернард Шоу. Приблизившись к королевскому креслу двумя быстрыми pas de courtisan, человек этот сказал:

— А мне, если дозволят Ваше Величество, нравится этот молодой человек. Быть может, он, как Ваше Величество заметили, сумасшедший, но производит впечатление порядочного, честного человека, а мне милее порядочные и честные безумцы, чем разумные подлецы и лицемеры. Лицемер, чтобы втереться в расположение Вашего Величества, уж верно объявил бы себя преданным и ревностным протестантом; этот же спокойно заявляет о своем атеизме. А то, что он, со своей голой задницей и потертыми штанами, собирается установить в Европе власть разума и мудрой терпимости, — это, с Вашего разрешения, Сир, меня вдохновило. Когда я останусь один, я долго буду этому смеяться. Кроме того, я твердо уверен в его воинских качествах. Как бы ни судили о Вальдштейне, нельзя ему отказать в умении разбираться в людях, и то, что он отправил к Вашему Величеству именно этого человека, весьма говорит в его пользу. По сему умоляю Ваше Величество позволить… как ваше имя, молодой человек?

— Петер Кукан фон Кукан.

— Благодарю. Так вот, умоляю позволить мне принять господина фон Кукана в число офицеров моего магдебургского штаба.

— Завидую вашему чувству юмора, господин фон Фалькенберг, — отозвался король. — Но да будет так, не хочу, чтобы вы жаловались, будто я не разрешаю вам никаких развлечений. Берите своего шутника и позабавьтесь от души.

Веселый военачальник, гофмаршал Дитрих фон Фалькенберг, по происхождению немец из Гессена, а ныне один из самых удачливых шведских генералов, был после высадки шведов в Померании назначен администратором Магдебурга — единственного немецкого города, откликнувшегося на воззвание короля Густава Адольфа и принявшего сторону шведов.

Нетрудно представить, что столь неожиданное и рискованное решение магдебургского городского совета — переметнуться к неприятелю, хотя бы и к неприятелю сладкоречивому, поминутно цитирующему Писание, — вызвало среди жителей Магдебурга изумление и ужас. Городская беднота, преимущественно рыбаки, населявшие островки Песчаный и Девственный на Эльбе и составлявшие отдельный, смелый и вспыльчивый народец строгих нравов и всегда справедливых мыслей, вторглись в центр города и учинили дикие сцены на Старом рынке перед ратушей, охраняемой памятником патрону города, Отто Великому, а также и на Широкой улице, на этом бульваре богачей. Солдаты городского гарнизона лишь с трудом подавили эти бесчинства. Запах крови, пролитой во время этих событий и словно предвещавший ужасную — в полном и леденящем душу смысле этого затертого слова — трагедию Магдебурга, взбудоражил жителей в такой мере, что мы будем недалеки от истины, назвав их действия и поведение признаком начинающегося безумия. (Заметим в скобках, что этого начинающегося безумия избегли богатые патриции, которые, увидев, что творится, и не найдя в этом ничего приятного, поспешили забрать свои деньги и драгоценности и тихонько испарились. Молва говорит, что они покинули не только Магдебург, но и Европу и переправились в Америку, в то самое место, где некий вестфалец по имени Петер Минуит купил у индейцев скалистый остров Манхэттен за двадцать бутылок водки, чтобы основать здесь Новый Амстердам, будущий Нью-Йорк. Наши магдебуржцы якобы купили участки на Манхэттене, а чтобы им не так тосковать по родному городу, чтоб и на этой далекой чужбине было нечто, напоминающее им об отчем доме, проложили посреди острова подобие той Широкой улицы, которая была гордостью и украшением магдебургского Старого города. Эта новая Широкая улица получила впоследствии английское название Бродвей, которое, если перевести его обратно, и означает «Широкая улица». Но обо всем этом мы упоминаем в скобках, просто интереса ради и с оговорками, поскольку не располагаем документальными подтверждениями этой легенды и не можем согласовать ее с точными научными исследованиями, коих тщательнейшим образом придерживаемся в нашем повествовании.)

Итак, после кровавого выступления рыбаков магдебуржцы, оскорбленные в самых святых своих чувствах, дали свободно проявиться своему гневному возбуждению и, как уж бывает при подобных обстоятельствах, образовали две партии, националистическую и религиозную, и сцепились друг с другом. Националистическая партия, названная в честь инициаторов упомянутой демонстрации «рыбаками», заявила, что решение городского совета встать на сторону шведов есть измена славной истории Магдебурга, измена германству его сынов и дочерей. Вошедшие в религиозную партию назвались фиделистами, и вовсе не потому, что они были так уж веселы: слово «фиделисты» происходит не от немецкого «fidel», то есть «буйный, беспечный», а от латинского «fidelis», сиречь «верный». Фиделисты, в отличие от «рыбаков», восхваляли городской совет за то, что, став под охрану шведской протестантской партии, он дал выразительный ответ на вопрос, что важнее — национальность или вера, родина с ее материальными ценностями или Бог. Красноречивые проповедники гремели с кафедр, что Магдебург, исконная твердыня Лютера, исполнен священного одушевления истинной веры, это город гордый, чистый и непорочный, как дева на его гербе [61], город героический, сумевший устоять против римского кесаря Карла Пятого, равно как и против генерала Альбрехта Вальдштейна, но он с радостью откроет ворота перед героем полуночных стран, королем Густавом Адольфом, который подоспел, чтобы спасти самое ценное в Магдебурге — чистое, не искаженное папистами Евангелие.

«Рыбаки» наводняли улицы города, распевая воинственные патриотические песни, фиделисты же заполняли церкви, бормотали молитвы и псалмы и затягивали благочестивые песнопения. Во время богослужений не только женщины, но нередко и загорелые, немало потрепанные жизнью мужчины падали в припадках и их выносили на воздух в бессознательном состоянии, с пеной на губах и лицами в кровавых царапинах, нанесенных их собственными ногтями. Так люди обеих партий стали различаться не только по образу мыслей, не только по поведению, но даже и по внешности: фиделисты — исцарапанные, растрепанные, бледные, с лихорадочно горящими глазами, «рыбаки» же — уверенные, собранные, шагающие весело и бодро, грудь колесом. Такая дифференциация во внешнем облике, позволяющая сразу распознать, кто есть кто, привела к лавинообразному нарастанию количества схваток, стычек, ссор, одним словом — драк, а драки вели к новым и новым ошибкам, когда свои колотили своих, ибо случалось, что какой-нибудь «рыбак» выходил из стычки отнюдь не бодрым и собранным, а помятым, поцарапанным, растрепанным и в лихорадке, в общем, неотличимым от фиделиста, и, встретив кучку сотоварищей, опять-таки подвергался побоям. И наоборот, если доблестный фиделист, одержав победу в бою с «рыбаками», возвращался домой, окрыленный радостью, — не дай Бог ему встретиться с группой своих: те, посчитав его «рыбаком», быстро выбивали из него всякое победное ликование.

Эту плачевную неразбериху усугубляли еще католические монахи, которых император Фердинанд некоторое время тому назад насильно поселил в старом премонстранском монастыре Магдебурга. Рассудив вполне логично, что в архилютеранском городе им не видать успеха с возглашениями католического вероучения, монахи взяли сторону «рыбаков» и неустанно, самоотверженно, невзирая на побои — которых им за это выпало немало, — обращались к возбужденным толпам на улицах, на торжищах, указывая на гнусности шведского короля, который воспользовался злополучным разделением немецкой нации на две веры, чтобы топтать грязным сапогом священную немецкую землю. Пламенные речи этих опытных проповедников имели то последствие, что «рыбаки», в количестве, возраставшем день ото дня, и даже многие фиделисты стали переходить в католическую веру. Так в Магдебурге возникла третья партия, так называемых «Ruckkehrer», то есть «возвращенцев», и внешне эти «возвращенцы» отличались от фиделистов и «рыбаков» тем, что всегда ходили в черном, выражая глубокое раскаяние за то, что так долго пребывали в лютеранской ереси. В уличных драках, ставших в этом несчастном городе не только ежедневным, но, можно сказать, почти непрерывным явлением, «возвращенцы» активного участия не принимали, они лишь покорно и смиренно подставляли спину и «рыбакам» и фиделистам, объединившимся против них. Удары, сыпавшиеся на них, «возвращенцы» принимали радостно, как епитимью.

Когда симпатичный гофмаршал Дитрих фон Фалькенберг приступил к отправлению своих обязанностей и расположился в Магдебурге с гарнизоном и штабом, к которому, как нам известно, он причислил и Петра Куканя, присвоив ему звание поручика, — первым его делом было, едва он немного огляделся и ознакомился с местными делами, изгнать из города монахов. Эту задачу он доверил Петру.

— Ступайте и выбейте из города эти рясоносные чучела, выставьте их, под зад коленкой этих черных гадин, гоните их поганой метлой! — приказал он, и Петр, взяв себе в помощь пешего мушкетера, отправился в монастырь.

Был полдень, и братия собралась в трапезной к обеду; ели подгорелые кукурузные лепешки, ибо была пятница, постный день, запивали ягодным соком и закусывали морковкой. Объявление Петра о том, что им надлежит покинуть город, монахи приняли хмуро, но со спокойным достоинством. Они молча продолжали обедать, с явным усилием пережевывая скудные жесткие куски. Ответил Петру только отец настоятель, приятный старый господин:

— Мы не можем противиться грубой силе и без разговоров исполним приказание господина шведского администратора. Но у вас, юноша, вид порядочного человека, позвольте же мне задать вопрос лично вам: не стыдно ли вам немножко?

Удивленный Петр отвечал, что стыдиться ему нечего.

— Оторвать скромных служителей единственно истинной церкви от их богоугодных трудов, изгнать их manu militari [62] из их убежища в ненастье надвигающейся зимы, ввергнуть их, безоружных, в руки убийц и грабителей, какими ныне, после развала армии Вальдштейна, до невозможности зачумлена наша страна, — не кажется ли вам это постыдным? Впрочем, предвижу, что вы мне ответите, знаю это так точно, словно уже услышал ваше возражение: вы-де действуете не по собственной воле, а исполняете приказ. Да, конечно, все солдаты, даже совершая величайшие гнусности, ссылаются на приказы, сохраняя таким образом нечто, что я называю бесстыдством чистой совести. Так же, несомненно, обстоит дело и с вами. И все же я хотел бы знать — не раздается ли где-то в глубине вашей души голос, каким обращается к вашей заблудшей совести сам Господь Бог, и не говорит ли этот голос, что приказ, принятый вами к исполнению, — преступен и недоброе дело вы делаете, стремясь его исполнить? Вопросите со тщанием свою душу: и если заметите там пускай самый слабый намек на такую мысль — тогда ничто не потеряно, и вы, несмотря на отвратительность ваших действий, не краснея служа шведским еретикам и помогая им во всех их мерзостях, можете еще найти путь к спасению. Не так ли, брат Медард?

— Молю Бога, чтобы оправдались ваши слова, отче, — ответил, потупляя взор, молодой монах хрупкого, можно сказать тщедушного телосложения.

— Брат Медард, так же как и вы, был на ложном пути, молодой офицер, — сказал старик настоятель. — Он признавал заблуждения еретической секты так называемых социниан, осмелившихся отрицать Святую Троицу и утверждающих, что есть только Бог Отец.

Тщедушный монашек содрогнулся при этом ужасном воспоминании.

— Милости прошу, преподобный отче, милости! — возопил он. — Не напоминайте мне об этом, Богом молю!

— Но так как душа его еще не погибла, — продолжал старец, — то глас Божий, заговоривший в ней, помог ему стряхнуть чешую, закрывавшую его глаза, и он нашел путь к спасению, обратный путь в лоно нашей святой церкви. И ныне он — один из усерднейших работников на ниве нашего ордена, истолкователь неясных тезисов Писания. Не так ли, брат Медард?

— Похвала, какой вы меня осыпаете, отче, погружает меня в бездонные глубины смущения, — отозвался тот.

— Спасительного смущения, — с улыбкой уточнил настоятель. — Ну, а вы, господин офицер? Как обстоит дело у вас?

В груди Петра, вместо гласа Божия, заговорил гнев.

— Следует признать, преподобный отче, вы изрядный шутник, — сказал он. — Могу себе представить, какой смех, какое веселье поднялось бы, если б вам удалось побудить офицера, — которого вы, конечно, считаете лютеранином и глупцом к тому же, но на которого возложена обязанность — тут я буквально повторяю приказ — выбить вас вон из города, — если б вам удалось побудить этого офицера принять католичество, а может, даже покаяться и просить принять его послушником в монастырь. О нет, ничего такого не будет. Я не овечка и привык действовать так, как считает правильным мой разум. Ваше присутствие в Магдебурге увеличивает хаос, раздирающий город, и потому желательно вас убрать. Я говорю это, отнюдь не испытывая потребности в каком-то, по вашему выражению, «бесстыдстве чистой совести», ради успокоения которой должен ссылаться на служебный долг.

— Слышу с удивлением, что вы не лютеранин, — сказал настоятель. — Кто же вы в таком случае? Не католик ли?

— Этот вопрос я слышал в жизни уже столько раз, что устал отвечать. Говоря просто и коротко, я сторонник правды.

— И мы сторонники правды, — мягко возразил старец. — В этом пункте мы легко можем сойтись, молодой офицер.

— Сомневаюсь: говоря оба о правде, каждый из нас подразумевает разные вещи. В чем ваша правда?

Настоятель с улыбкой повернулся к Медарду, показывая, что предоставляет ему случай блеснуть ученостью и добродетелью.

— Первая, суверенная и высшая правда есть Бог, — изрек монашек. — Все правдиво Божьей правдой. Правда — цель наших замыслов и дел. Правда — свет, ибо в Евангелии от святого Иоанна, глава третья, стих двадцать первый, читаем: «Кто творит правду, идет к свету».

— Такой ответ я и предполагал, — сказал Петр. — Вместо определения приводите сомнительные метафоры, оперирующие понятием Бога, существа, в которое человечество верит только потому, что существование его недоказуемо.

Ропот изумления прокатился по трапезной.

— Как можете вы утверждать такое о первейшей истине из истин?! — воскликнул настоятель. — Помешались вы, или вашими устами говорит сам нечистый? Разве вам не известно, что Бог есть само бытие? Не знаете, что одно из многих имен Бога всемогущего — «Есмь», ибо в Книге Исхода написано, что Бог повелел Моисею сказать сынам Израиля: «Есмь послал меня к вам»? Никогда не слыхал ты о пяти видах доказательств того, что Бог есть, и важнейшее среди них — доказательство каузальное, в котором доказывается, что если все, происходящее в природе, имеет какую-либо причину, то неизбежно должна существовать первопричина всех причин, а это и есть Бог?!

— А это и есть Бог, — хором подхватили монахи.

В это время мушкетер, которого Петр оставил за дверью, заглянул в трапезную — не творится ли там чего неположенного; увидев, что его начальник, вместо того чтобы «выбить монахов под зад коленкой», как было приказано, ведет с ними богословский спор, так и оцепенел от изумления, от которого, сказать по правде, не оправился до самой смерти.

— Это ваше каузальное доказательство, — говорил меж тем Петр, — имеет ту слабину, что не раскрывает, что такое первопричина всех причин. Впрочем, само слово «причина» Фрэнсис Бэкон, с идеями которого я имел честь познакомиться, относит к числу ложных понятий, подкупающих мышление человека, — к таким, как, например, понятие души, первого движения или стихий. Но я не собираюсь тут дискутировать с вами о том, существует Бог или нет, — я не говорю, что он не существует, я только говорю и повторяю, что существование его невозможно доказать. Мы говорили о правде: так вот, она для меня — цель моих замыслов и дел, но в отличие от вас я стремлюсь к правде доказуемой, к правде явной и ясной, к правде пяти наших чувств, постигнутой разумом, к несомненной правде знания, диаметрально противоположной обманной правде верования, к простой и трезвой правде, что два плюс два равняется четырем, в то время как вы утверждаете, что три равняется одному. Не удивляюсь, что ужасающая темнота такого утверждения загнала брата Медарда, как я слышал, к социнианам.

— Не смейте! — вскричал Медард. — Запрещаю говорить обо мне и моем грехопадении вашими грязными кощунственными устами!

— Утишься, брат, и не злоупотребляй без нужды столь сильными выражениями, — ласково остановил его настоятель. — Ваше вероисповедание интересно, молодой человек, и даже при вашем заблуждении явно, что дух ваш не бесплоден, вы кое-что знаете и кое о чем размышляли. Но нет ли у вас впечатления, что ваша трезвая приверженность к фактам, поддающимся проверке пятью чувствами, обрекает вас на унылое скольжение по поверхности, что ваша правда, отторгнутая от Бога, может быть только беззубой, голой и скудной, иначе говоря, что вы самому себе препятствуете постичь более глубокие истины?

— Более глубокие истины, — поддержал хор.

Петр ответил:

— Знание, конечно, беднее, оно требует большего труда, и оно менее притягательно, чем вера, которая все объясняет, все постигает и способна все охватить единым размашистым жестом. Но я предпочитаю знание, ибо в отличие от веры оно не приводит к фанатизму, каким заражен мир и который делает людей несчастными и злыми, готовыми в любой момент, из-за единого расхождения в вопросах веры, истреблять сотни тысяч себе подобных. Я сын алхимика и знаю — алхимики опираются на основное положение, что все сущее произошло из единой общей праматерии, и это они выражают формулой «Все едино есть» и символом круга, или змеи, кусающей собственный хвост. И это не предмет веры, а истина, подтвержденная тысячелетними исследованиями и экспериментами. И алхимик — не фанатик, трубящий о своей мудрости по всему миру, а тихий и скромный ученый, заботящийся о том, чтобы результаты его исследований не попали в руки непосвященных. Земля — шар. Этот факт ныне уже никого не волнует и не может стать предметом веры и культа преклонения, потому что он доказуем. Напротив, Бог есть Бог и Аллах есть Аллах потому, что его существование, как я уже сказал, недоказуемо. Ах, я не из тех умников, которые, читая Библию, эту книгу, оказавшую такое влияние на судьбы мира, как ни одна другая, — указывают с торжеством на то, что у кита узкая глотка и он никак не мог проглотить Иону, или что солнце неподвижно, так что Иисус Навин и не мог его остановить, или что Иисус, если верить пророкам, происходил, правда, из царского рода, но по линии Иосифа — а ведь Иосиф, будучи супругом Марии, не был отцом Иисуса, — или что нет нужды освобождать Гроб Господень, когда мы знаем, что тела Христа в нем нет, раз он на третий день восстал из мертвых, и так далее, и так далее. Нет, нет, ничего подобного я приводить не стану. Знаю, такие абсурдности необходимы, чтоб люди верили, будто автором Библии был сам Бог, и то, что кажется бессмысленным простому разуму, в действительности — таинство, недоступное пониманию человека. Изречение Тертуллиана «Credo quia absurdum» [63] — самое мудрое из всего, что сказано в этом вопросе. Факт, что Магдебург лежит на Эльбе, не абсурден. Да ведь мы и не можем этому верить. Мы можем это знать или не знать, но верить этому, как вы верите в пресуществление хлеба в тело, а вина в кровь Иисуса, невозможно. Человек — единственное создание, которое спрашивает и хочет знать, а так как на подавляющее большинство своих вопросов он не находит ответа, то легко поддается выдумкам и суевериям и живет, опутанный ими, как паутиной, которая не дает ему взлететь к познанию, загораживает путь к правде и справедливости.

Настоятель выслушал Петра с мягкой, снисходительной улыбкой, с какой мы слушаем лепет ребенка.

— Основная ошибка ваших заключений, сын мой, — заговорил он, когда Петр замолчал, — состоит в том, что вы говорите о религии вообще, не принимая во внимание, что нет никакой религии вообще, куда можно было бы включить, к примеру, даже ложную магометанскую веру, — недаром же вы произнесли имя Аллаха на одном дыхании с именем христианского Бога. Нет, сын мой. Есть единственная истинная вера, вера в Христа, та, которую проповедует и исповедует католическая церковь, и в положениях ее, установленных самим Сыном Божьим, ничего не может изменить ни Святой отец в Риме, ни тем более какой-то Лютер, какой-то Цвингли, какой-то Кальвин и как там еще зовут этих сыновей диавола. Вы правы, утверждая, что человек — создание, жаждущее познания. Но ведь для того Господь, в бесконечной доброте своей, желая утолить эту жажду человеческую, и послал в мир единственного своего Сына, и тот, основав церковь, доверил ее охране сокровище своего учения. Следовательно, вы не должны антагонистически противопоставлять веру знанию, ибо наша вера, будучи истинной, есть одновременно высшее и истиннейшее знание.

— Высшее и истиннейшее знание, — дружно подхватили монахи.

От ответа настоятеля Петру сделалось просто-таки нехорошо; он ощутил такую усталость, такую безнадежность, что не мог продолжать дискуссию и сделал наконец то, что должен был давно сделать, — решительно приступил к исполнению приказа. Это оказалось легче, чем он думал, ибо выяснилось, что монахи давно приготовились к изгнанию, давно свернули свои пожитки и погрузили их на повозки, так что не пропало и получаса, как монастырь опустел.

Этим, однако, дело не кончилось. Как-то вечером, спустя примерно неделю, к Петру, занимавшему скромную квартирку во дворце сбежавшего оптового рыбного торговца, постучался юноша в рваной одежде, видимо, с плеча человека намного выше него; юноша тщедушный, исхудавший, иззябший и до того грязный и заросший волосами, что Петр лишь с трудом распознал в нем того брата Медарда, с которым встречался в монастырской трапезной, бывшего социнианина и к тому же — ведь обращенным грешникам следует особенно радоваться — любимца старика настоятеля. Переступив через порог комнатенки, юноша вскричал:

— Я голоден!

И, совершенно обессилев, свалился на пол. Проглотив с жадностью немного еды, поданной ему удивленным Петром, Медард простонал:

— Пить!

А напившись, ударился в слезы и обнял колени Петра.

— Прими мою благодарность, о мой освободитель, ибо твоей заслугой я наново прозрел и сбросил бремя, угнетавшее душу мою невыносимо! Тебе я обязан тем, что постиг значение формулы «Два плюс два равняется четырем» и ложность формулы «Три равняется одному», равно как и бессмысленность утверждения, что должно чтить единое в Троице, а Троицу в едином!

Уверенный, что несчастный помешался, Петр позвал приставленного к нему слугу и велел приготовить постель для Медарда — пускай отдохнет, выспится и очнется от своего бреда; однако не так-то легко было отвязаться от Медарда.

— Господин поручик, вы думаете, что я сошел с ума, — но я столь же мало сошел с ума, как обеднел крестьянин, у которого поля и нивы вдруг зазеленели богатыми всходами. Мучительные сомнения в вопросах веры, не дававшие мне покоя с детства и приведшие меня к социнианам, и худший из них — вопрос о догмате триединства Бога, отнюдь не прекратились, когда я вернулся в лоно церкви и вступил в монашеский орден. Только вы, господин поручик, просветили меня мыслью, что нет нужды биться над проблемой триединства Бога, поскольку существование Бога нельзя доказать, а следовательно, можно вычеркнуть его как ненужную и сбивающую с толку гипотезу. Хочу следовать за вами, господин поручик, ступать по вашим стопам, отказываюсь верить в Бога и хочу, как вы, исповедовать Правду, формулы «Два плюс два — четыре» и «Все едино есть», стать приверженцем Круга, который, как Крест, не имеет конца и, как Крест, является орудием палача. Я корчусь под напором этих мыслей, они падают на меня как удары бича, и мне кажется, что в любую минуту мне суждено умереть в наказание за то, что я занимаюсь такими рассуждениями, но наказание не приходит, я все живу — и это укрепляет меня в уверенности, что я на правильном пути, на пути к Правде, которой нет без Разума, как нет Справедливости без Разума и Правды. И это, господин поручик, то есть Правда, Разум и Справедливость, и есть истинная Троица, познать которую я так жаждал. Вы мой искупитель, к вам бежал я от братьев, которые были ласковы ко мне и приветливы, но не умели ответить на мои вопросы так, как сумели ответить вы. Ах, как мне хотелось бы, чтобы ваше учение стало достоянием всего человечества! Почему, господин поручик, не проповедовали вы толпам?!

Раздосадованный, но неспособный сломить необузданную приверженность Медарда, Петр пристроил его на место штабного писаря и по возможности стал избегать его, уклоняться от взглядов, с какими молодой адепт молил о дальнейших поучениях и толкованиях. У Медарда оказался отличный почерк, и он добросовестно, к полному удовлетворению военного начальства, исполнял свои новые обязанности, в остальном же не интересовался ничем, не думал ни о чем, кроме как о проблемах Правды, Разума и Справедливости, сей атеистической Троицы; проблемы эти гвоздили его мозг с такой настоятельностью и необузданностью, что Петр невольно заподозрил милейшего Медарда в лицемерии и в том, что хитрый малый водит его за нос и всласть над ним насмехается. Но вскоре он убедился, что нет ничего более далекого и чуждого угрюмой натуре Медарда, чем легкомысленное отношение к чему-либо, — Медард страдал не просто недостатком, но полным отсутствием чувства юмора и иронии. Ибо случилось следующее.

Однажды вечером сидел Петр один дома за бокалом доброго белого вина и любовался в окно на пышную крону старого ясеня, желто-красным костром пылавшего в мягком свете сыроватых осенних сумерек. И тут его посетил — вернее, прорвался к нему, ибо Петр приказал слуге не пускать молодого безумца, — Медард, терзаемый новым сомнением, зародившимся в его воспаленном мозгу: а что, если рационалистический атеизм, в котором он, Медард, решил стать последователем Петра, пригнет человека к земле? Другими словами: отрекшись от Бога, не утратит ли человек силу и мужество совершать то прекрасное и возвышенное, что составляло славу его и очищало от плотской мерзости, то есть способность к мученичеству и самопожертвованию?

Петр, приведя себя в приятное расположение духа двумя-тремя глотками вина, ответил с улыбкой, что никогда не усматривал ничего прекрасного и высокого в самоистязаниях пустынников и так называемых анахоретов, живущих в пещерах и питающихся кореньями и гусеницами исключительно по той причине, что они воображали, будто тем самым обеспечат себе спасение души, то есть по причине сугубо эгоистической. В отличие от них знаменитое самопожертвование спартанцев у Фермопил, с их заветом: «Путник, ступай, возвести лакедемонянам — мертвыми мы полегли, как повелевает закон», было совершено ими без всяких религиозных видов, без какой-либо надежды на посмертное вознаграждение, а просто потому, что нужно, необходимо и порядочно подчиняться законам своей страны независимо от того, одобряем мы их или нет, — под чем, в его нынешнем состоянии духа (тут Петр улыбнулся), Медард несомненно подписался бы тоже. Или вспомним пример Сократа, который, вместо того чтобы бежать из темницы, как его уговаривали друзья, остался и принял смерть, хотя приговорен был несправедливо. Однако нет нужды ходить за примерами так далеко.

И Петр поведал юноше — уши которого покраснели от волнения — о трагедии своего отца Янека Куканя из Кукани, благородного человека, преданного идее приносить пользу человечеству, чьей мрачной, пахнущей серой мастерской Петр в детстве необоснованно брезговал, но в память которого до сих дней носит — и будет носить до смерти — его перстень с изображением змеи, кусающей собственный хвост. (Здесь Петр с большим трудом отбился от Медарда, который порывался ухватить его левую руку, чтобы облобызать перстень алхимика, до сих пор им не замечаемый.) Когда же Петр довел рассказ до страшной сцены допроса у императора Рудольфа, когда пан Янек, чтобы не выдать императору тайну Камня, пронзил себе сердце стальным острием циркуля, Медард тихо сполз с кресла и остался недвижим, потеряв сознание. Петр расстегнул ему куртку и увидел маленькую кровоточащую круглую ранку в левой части его груди, в области сердца, примерно в том месте, куда в грудь пана Янека вонзилось острие.

Врач, вызванный к Медарду, долго качал головой по такому случаю. Если б Медард не был молодым и, несмотря на малый рост, по виду здоровым человеком, можно было бы предположить, что это — стигмат, вызванный религиозным экстазом. В этом безумном, свихнувшемся городе такие случаи бывали, особенно в последнее проклятое время, но только у девочек переходного возраста или у истерических женщин в пору климакса. О том, что это случалось и с мужчинами, он, врач, знает лишь понаслышке, точнее сказать — из легенды о святом Франциске Ассизском. Но и тогда, как всем известно, стигматы появлялись главным образом на руках и ступнях, в тех местах, за которые Христос был прибит гвоздями к кресту, но никак не одиночным образом на груди.

Затем врач пустил Медарду кровь и тем привел его в сознание.

— Стало быть, у веритариев объявился свой мученик! — прошептал молодой человек, едва обретя способность речи, и на лице его появилось выражение экстатического блаженства.

— Кто это — веритарии? — спросил Петр.

— Это мы, идущие за вами, Учитель, — ответил Медард, впервые обращаясь к Петру другим словом, чем «господин поручик». — Мы, которые есмь теми, кем будем.

И он удалился, еще пошатываясь.

Таким-то образом и убедился Петр в том, что Медард вовсе не лицемер: никакой самый заклятый лицемер не согласится, чтобы ему, в интересах его лицемерия, отворяли кровь.

Беспорядки в Магдебурге не прекращались, но приобретали новый характер и новые формы, стремящиеся к тому, что теологи называют «предварительной ступенью совершенства», то есть к упрощению. Прежде всего с изгнанием католических монахов ослаблена была партия конвертиторов, сиречь «Ruckkehrer», или «возвращенцев», этих раскаявшихся овечек в черном, покорно принимавших удары справа и слева, от «рыбаков» и от фиделистов. Кое-кто из «возвращенцев», видя безвыходность своего положения, тихонько вернулся к лютеранам, другие скрылись из города, третьи засели в тишине и безопасности своих жилищ; их становилось все меньше, значение их и интерес к ним падали, и в конце концов они исчезли, словно их и не бывало.

В ту пору императорские войска под командованием генералов Тилли и Паппенхайма осадили Магдебург и начали обстреливать его из тяжелых орудий, бросая бомбы в его стены и укрепления и засыпая город зажигательными снарядами, прозванными «горячая сковородка», «чертов котел», «хвост дьявола», «комета», «отрыжка дьявола», «адская звезда» и тому подобное; насколько мы можем уразуметь, это было нечто вроде петард, какие во время карнавалов бросают под ноги людям веселья ради, только огромных размеров; снаряды эти способны были поджечь целые дома. Если такой снаряд Люцифера падал где-нибудь на улице или на крыше дома, желательно было, чтобы кто-нибудь из оказавшихся поблизости был не трусливого десятка да имел бы под рукой двух-трех здоровенных помощников, чтобы наброситься поскорее на эту дымящуюся, стреляющую искрами пакость с мокрыми одеялами, тряпками, тулупами, и давить ее, душить, наваливаясь на нее брюхом и задом, чтобы она задохнулась от недостатка воздуха и погасла, ибо всему сущему, явилось ли оно с неба или из пекла, необходимо дышать. И люди бешено боролись с этими хитроумно сконструированными устройствами. Иной раз побеждал человек, другой — такое устройство, иногда борьба сводилась вничью — человеку удавалось погасить зажигалку, но сам он платился за это болезненными ожогами. Поэтому на первых порах осады на улицах Магдебурга было много людей с явными следами ожогов; тогда и те, кому ни разу не пришлось войти в соприкосновение с «зажигалкой», почли делом чести и доброго вкуса приспособиться к новой моде. Девушки ходили с полуобгоревшими косами, матроны — с опаленными бровями и прическами, пряча их под прожженными покрывалами, дырявыми, как разорванная паутина; кавалеры носили полуистлевшие жабо, а усы и бороды их «страдали» отнюдь не симметрично — у этого, к примеру, отсутствовал левый ус, у того обуглился кончик бороды, у третьего пригорели бакенбарды; у четвертого в прожженную на рукаве дырку виднелось голое тело.

Кстати, о модах: в ту же пору фиделисты, сначала женщины, а там и мужчины, сбросив свои обычные одежды, облеклись в траур, так что «возвращенцы», и прежде-то ходившие в черном, перестали от них отличаться, а постепенно перестали от них отличаться и «рыбаки», ибо то обстоятельство, что немецкий Магдебург осаждают и обстреливают немецкие же войска, нанесло тяжкий удар по их воинствующему патриотизму. «Рыбаки» не распевали больше героических песен и не вышагивали бодро, вызывающе, грудь колесом, но уподобились по одежде фиделистам и «возвращенцам», так что все теперь смахивали на загробные призраки.

Однажды комендант города, гофмаршал фон Фалькенберг, послал Петра в сгоревший храм святого Георгия, где будто бы, с тех пор как там перестали отправлять богослужения, собирается какая-то подозрительная шайка. Храм стоял без крыши, главный неф его почернел от огня, и пахло в нем остывшим дымом. Тем не менее Петр, войдя, нашел здесь целую толпу, внимавшую проповеднику тщедушного телосложения; он стоял на каменном цоколе, прежде подпиравшем кафедру, ныне исчезнувшую. Проповедник имел вид священнослужителя и говорил свободно и плавно, как пастор, но это был не пастор, а штабной писарь, беглый брат премонстрант Медард. Он вещал:

— Единственное связующее звено между этим миром, который мы воспринимаем нашими пятью несовершенными чувствами, и Великой Пустотой Бесконечности, где нет Бога, — это звено и есть принцип Правды.

— Принцип Правды, — хором повторили слушатели.

— И кто скажет «Правда», скажет одновременно «Разум и Справедливость», — продолжал Медард. — Разум и справедливость…

— Суть правды малые и правды великие, правды ничтожные и правды безмерные и всемирные. Правда, что у этого храма нет крыши, ничтожна в сравнении с той Правдой из правд, за которую отдал жизнь святой Янек Кукань из Кукани, а именно, что «Все едино есть». Однако даже эта маленькая правда, будучи правдой, включена в необъятную мозаику действительности, которую я называю Всемирным Порядком, и мы чтим ее и признаем, невзирая на малое ее значение, так же как чтим и признаем высокие правды, как, например, ту, что Земля — шар, а Солнце неподвижно. Сказав: «У здорового человека два глаза», ты тем воздал хвалу Всемирному Порядку, ибо произнес правду, истинность коей может проверить любой; в то время как утверждение, будто тот, кто последует за Сыном, достигнет вечной жизни, опирается только на веру, а посему и неправдиво. Давайте же освежим сердца свои произнесением таких чистых, бесспорных и радостных правд, как та, что зимой холодно.

— Зимой холодно, — повторили верующие.

— Вода мокрая, — сказал Медард.

— Вода мокрая, — с энтузиазмом подхватил хор.

— Огонь жжет, — Медард.

— Огонь жжет, — хор.

— Теленок родится от коровы, — гнул свое Медард и, поддерживаемый хором, пошел изрекать дальнейшие правды:

— Ель — хвойное дерево… Вальдштейн лишен командования на Регенсбургском сейме… Брошенный камень падает на землю… Вино — напиток…

— Вино — напиток!

— Каждую из этих и подобных им правд следует уважать и отстаивать, — повел дальше речь Медард, — и тот, кто нарушит ее, утверждая, будто теленок родится от быка, ель — цветок, Вальдштейн — до сих пор генералиссимус императорских войск, брошенный камень возносится к небу, а вино — кровь, совершит преступление лжи и подлежит смерти.

— Подлежит смерти, — согласились верующие.

— Этого требует Разум, и се есть подлинная Справедливость!

— Подлинная Справедливость! — возликовал хор.

Тут Петр, вспыхнув гневным румянцем при виде такого осквернения чистого имени своего отца и собственных своих идей перед сборищем, как ему виделось, слабоумных идиотов, вышел из-за колонны, за которой укрылся, чтобы слышать все, оставаясь незамеченным, и взгремел так грубо и громко, как не гремливал никогда в жизни:

— Прекратите этот идиотизм!

Медард так и замер на своем цоколе; протекла минута испуганной тишины, подчеркнутой одиночным выстрелом одной из осадных пушек; но вот он воздел обе руки к тучам, нависшим над почернелыми стенами разбитого храма, и воскликнул:

— Это он! Учитель Кукан явился нам! Все на колени!

С глухим стуком все разом выполнили команду Медарда.

— Шуты гороховые! Скоморохи! — в отчаянии кричал Петр.

— Учитель немилостив к нам, недостойным! — взрыдал Медард. — Учитель гневается!

— Учитель гневается! — всхлипнули коленопреклоненные.

— Все — марш на стены, работать! — крикнул Петр. — Там-то и найдете настоящую правду, бездельники! Возить камни, боеприпасы! Да поживей, чтоб я вас больше не видел, засранцы!

— Учитель гневается! — скулили верующие, ринувшись к выходу. — Учитель в гневе!

— Вы на службе в военной администрации Магдебурга, находящегося в смертельной опасности, — обратился Петр к Медарду, когда все овечки выбежали. — Теперь не время для подобных забав. Если я еще раз застану вас за таким чародейством, прикажу вас повесить!

Во взгляде, с каким Медард принял эту угрозу, Петр прочитал ненависть; такой же взгляд этого человека со страшно расстроенной душой ему придется еще очень часто встречать в ближайшем будущем.

— Я готов умереть, — ответил Петру Медард. — Тогда у нашего учения будут два мученика, а это можно лишь приветствовать. Вы основали это учение, Учитель, и я охотно последую примеру вашего отца и отдам за него жизнь.

Императорские войска, осадившие Магдебург, получали все новые и новые подкрепления; тихий край, тянущийся вдоль обоих берегов Эльбы, край добрый и честный, как рука хозяина, взвешивающего на ладони горстку зерна, с каждым днем все больше покрывался темными геометрическими фигурами марширующих в строю полков. Из Эрфурта прискакали кавалерийские части лигистов, генерал Паппенхайм подтянул из арсенала в Вольфенбюттеле все современные осадные машины, гигантские сверла, дальнобойные орудия и убийственные мортиры; едва добравшись до места, все они залаяли оглушающим ревом. Теперь пальба шла ночью и днем, сливаясь в неумолчный грохот и гул, от которого будто в страхе дрожали все дома в городе; костры осаждающих соединились в единое пылающее кольцо. И в то время как канонада все усиливалась, гофмаршал фон Фалькенберг издал приказ по магдебургскому гарнизону — экономить снаряды, чтобы не оставить город без боеприпасов прежде, чем подойдет шведский сикурс.

Шведский сикурс, шведская помощь, спасительное подкрепление — вот что носилось из уст в уста, вот в чем была последняя надежда несчастных горожан. Верили, надеялись, убеждали друг друга, что шведский король не может допустить, чтобы город — и какой город! — единственный во всей Германии, выказавший ему полную лояльность, пал жертвой императорских войск; король подоспеет вовремя и с триумфом обратит в бегство армию гнусных папистов. С башни святого Иоанна городской глашатай с рассвета и до ночи озирал горизонт — не видать ли железных шведских полков, спешащих к Магдебургу; но единственное, что дано было ему видеть, так это все новые и новые отряды неприятеля. Пасторы в церквах неустанно твердили, что Густав Адольф приближается скорыми маршами, но проходил день за днем, неделя за неделей, а короля Густава все нет как нет.

Тем временем неприятель взял с бою укрепленные предместья Краков и Престер, занял Краковский вал и острова, омываемые так называемой Малой Эльбой и Большой Эльбой, оказавшись таким образом в непосредственной близости к магдебургскому собору. В ответ на эти продвижения неприятеля фон Фалькенберг приказал поджечь северное предместье Нойштадт и южное — Зюденборг, чтобы, как он сказал, не отдать их противнику. Несчастные, изгнанные из своих домов, хлынули во внутренний город, опоясанный стенами, но не нашли там убежища — горожане не желали впускать в свои жилища «эту предместскую чернь». «Лучше смерть! — заявила одна состоятельная вдова, чей муж пал при обороне города. — Для того ли мой Фриц отдал жизнь, чтобы мне, его супруге, бедовать под одной крышей с какими-то пришлыми оборванцами?!» Когда же городские власти заставили ее выделить часть своего дома, что по улице Пекарей, она, укрывшись в погребе, где хранились бочки с порохом, взорвала себя и двух своих детей, чем создала опасный, драматический и тем самым притягательный прецедент.

Поступок вдовы возбудил восхищение и зависть. Губить себя и свое имущество, поджигая бочки с порохом, сделалось изысканной модой, ее последним криком, как говорят французы. Магдебургский бургомистр Ратценхофер, образцовый патриот города, был вынужден издать воззвание, обращаясь к совести, разуму и чувствам магдебуржцев и увещевая их прекратить безумие и, если у кого есть в личной собственности порох, — отдать его лучше для целей обороны.

Плохи были дела города, и с каждым днем они становились все хуже. Бездомные жители предместий, голодные и грязные, наводняли улицы, прося милостыню. Пошли разговоры о первых признаках чумы, слухи неточные, но весьма правдоподобные. На Старом рынке продавали крыс. А канонада не прекращалась, дома сотрясались непрерывно, словно готовые рухнуть и покончить со всем. Вдобавок к этим ревущим бедам в город однажды прилетела весть, что шведский король, вместо того чтобы огромными прыжками спешить на выручку Магдебурга, забавлялся все это время осадой Франкфурта на Одере и, когда этот город пал, — позволил своим солдатам разграбить его. И шведы насиловали, убивали, разворовывали что могли, а чего не могли — сжигали, и осталась от Франкфурта только груда дымящихся развалин.

Вести эти, как водится, были сильно преувеличены, ибо нам теперь известно, что в Тридцатилетнюю войну Франкфурт подвергался нападению трижды, что было бы невозможно, если б он с первого же захода был сровнен с землей; итак, сильно преувеличенной была эта весть, зато и сильно действующей, до того даже, что Магдебург, и так уже пострадавший превыше всякой меры, теперь и вовсе обезумел. «Швед нас предал, нас ждет та же участь, что и Франкфурт» — эта новая формула, мгновенно сменившая утешительную болтовню о близкой помощи, повергла даже самых стойких на дно отчаяния. Бездомные из предместий, сбившись в шайки, начали нападать на богатых горожан и грабить их. В Старом городе участились пожары, возникавшие сразу в нескольких местах.

На Широкой улице появилась процессия флагеллантов. Они собрались в соборе ровно в три часа, обнажились по пояс и пошли, с плетьми в руках, за своим вожаком, на спину которого сам главный настоятель собора, первый предикант магдебургского архиепископства, доктор Райнхард Бак, взвалил огромный дубовый крест, снятый с главного алтаря. Под приглушенную барабанную дробь шли флагелланты, раскачиваясь в такт — два шага вперед, шаг назад — и бичевали себя, со стонами признаваясь в своих грехах и провинностях, а впереди шатался под тяжестью креста их вожак. Люди верили, будто самоистязание флагеллантов угодно Богу и, следовательно, принесет если не спасение, то хоть облегчение злополучному городу, — и потому, столпившись по обеим сторонам Широкой улицы, так тесно, что для флагеллантов оставался только узкий проход, критически и заботливо наблюдали, хорошенько ли они себя хлещут, и покрикивали подбадривающе: «Что ты делаешь, Франц, давай сильней! А ты что, Ханс, разве так себя бичуют? Тоже мне флагеллант! Поддавайте как следует, мученики, святые наши братья!»

Очень скоро таких подстегиваний больше не потребовалось — бичующиеся вошли в раж и, стеная, с пеной на губах, стегали себя все сильнее, все непритворнее, и, по мере того как на спинах их прибавлялось красных полос, возрастала и экзальтация, так что при каждом взмахе плетей кровь брызгала густой пурпурной изморосью; а зеваки, дабы усугубить их похвальное мученичество, сыпали на рассеченные спины пригоршни соли, принесенной в карманах.

Первоначально было задумано, что флагелланты пройдут по всей длине Широкой улице и вернутся к собору, где и поставят крест на место. Но когда они миновали Старый рынок, случилась вещь непостижимая и чрезвычайно неприятная: из дверей сгоревшей церкви святого Георгия вырвалась и набросилась на них толпа помешанных и с воплями: «Бога нет! Да здравствует правда! Слава Учителю Петеру! Долой суеверия!» — свалила крест на землю, потоптала несшего его и принялась разгонять флагеллантов их же собственными, вырванными у них из рук, плетьми. Зрители единодушно подняли возмущенный крик и кинулись отбивать бичующихся палками и кулаками. И плохо пришлось бы нарушителям порядка — в которых посвященный читатель без труда узнал уже приверженцев Петрова учения, сиречь веритариев брата Медарда, — если б не вмешалась городская стража; получив задание незаметно оберегать святое самомучительство флагеллантов, она быстро расправилась с нарушителями и загнала их в самое глубокое подземное узилище под зданием ратуши.

Императорское войско явно готовилось к заключительному, решающему штурму. Ужасающий и все нараставший рев орудий не умолкал теперь даже ночью. Так называемая Высокая башня, стратегический центр укреплений Старого города, лежала в развалинах, над которыми змеиными языками взметывалось пламя. С востока центр Магдебурга защищала только река, точнее, ее узкий рукав по названию Малая Эльба, по течению которого были расположены острова, прежде населенные рыбаками, а ныне занятые неприятелем. И этот неприятель не уставал в попытках переправиться на другой берег, то и дело бросаясь в воду и возводя понтонные мосты. Уничтожение этих мостов было последней акцией осажденных, на которую нельзя было жалеть пороха даже при том, что резервы боеприпасов заметно убывали. А к сильно укрепленной западной стороне города императорские войска приближались незримо, по сети апрошей, выкопанных тысячами крестьян, согнанных из окрестностей.

Внезапно пальба разом прекратилась, и на валу, возведенном вокруг лагеря императорской армии, появился всадник, размахивающий белым флагом. Это означало, что осаждающие желают вступить в переговоры с осажденными, а если говорить точнее, с учетом ситуации, — предъявить им ультиматум. Город ответил тем же, то есть поднял белый флаг, и тотчас под стены подскакал офицер в сопровождении трубача, несшего личный штандарт генералиссимуса Тилли; проехав через ворота святого Андрея, отворенные для него поспешно, но лишь наполовину, офицер прямиком, галопом, давая тем знать, что время дорого и нельзя упускать ни секунды, проскакал к Старому рынку и ратуше; видно, хорошо ориентировался в городе.

И тут-то оказалось, до чего сильно ошибся бы тот, кто делил бы население города в те роковые дни только на фиделистов, «рыбаков», «возвращенцев», а теперь еще и на веритариев. Ибо, едва уполномоченный генералиссимуса Тилли вошел в ратушу, на Широкой улице, откуда ни возьмись, появилась многочисленная, человек в триста, процессия господ и дам, явно не принадлежавших ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а уж тем более к веритариям. Все они были хорошо одеты, ничуть не оборваны или исцарапаны, они не пели патриотических песен, не выкрикивали лозунгов рационалистического атеизма, а хранили серьезный и разумный вид людей, отлично знающих, чего они хотят. То были самые богатые патриции и представители знати, упустившие момент, когда еще можно было удрать из города, и тихо сидевшие по домам, выжидая, чем все это кончится. Теперь, воспользовавшись перемирием, они вышли из своих дворцов и домов, находившихся под угрозой разрушения, и, в сопровождении слуг, горничных и прочей челяди, которая несла за ними узлы с одеждой, провиантом и ценными предметами, дружно, как один, спешили к собору, под святой охраной коего надеялись пережить последние сокрушительные часы.

Уполномоченный генералиссимуса Тилли провел в ратуше, при занавешенных окнах, добрых шесть часов — до самой ночи. Как проходили переговоры и кто принимал в них участие, осталось неизвестным. Знали только, что председательствовал сам Фалькенберг вместе с бургомистром, носителем звучной фамилии Ратценхофер. Прочие члены городского совета приглашены не были. Вот и все, что проникло к слуху общественности. Полное отсутствие какой-либо информации объясняется тем, что все входы в главный зал ратуши охраняли шведские гвардейцы, мужчины молчаливые и к тому же понимавшие по-немецки.

Мы сказали — никто не знал, как проходили переговоры, но нетрудно было угадать, чем они кончились; потому что на следующий день с рассвета разом загрохотали все орудия, поднялись новые волны огня, пыли, дыма, снова от оглушительного гула затряслась земля. Это, без малейшего сомнения, могло означать только, что город одолел дьявольское искушение и гордо отверг условия паписта Тилли; магдебуржцы могли теперь гордиться благородной непоколебимостью обоих высших властителей сражающегося города — шведского администратора Фалькенберга и бургомистра Ратценхофера. И они действительно гордились, но души их при этом почернели от отчаяния, так что люди жалели о том, что родились, и проклинали тот час, когда породили своих детей.

Часов в десять утра, когда императорские силы возобновили приступ, Петр находился у своей пушчонки, дьявольской штучки, стрелявшей со сказочной точностью, — Петр и сам не знал, сколько уничтожил он с ее помощью неприятельских понтонов, осадных башен и таранов; плохо только, что он один умел управляться с ней, никто другой не знал, что и как надо делать, если после выстрела ядро застрянет в стволе. Тут за ним пришли: его высокопревосходительство гофмаршал фон Фалькенберг желает, чтобы поручик фон Кукан немедля явился к нему на квартиру. По всей видимости, то был один из тех бессмысленных приказов, которыми высокое начальство без толку мешает сражаться; но он был настолько ясен, что Петру только и оставалось щелкнуть каблуками, бросить свою пушчонку и отправиться по вызову.

В передней гофмаршала сидел с растерянным и несчастным видом тот самый лекарь, который в свое время, как мы помним, обследовал стигматическую ранку на груди бесчувственного Медарда и дал ей профессиональное объяснение.

— Наконец-то! — вздохнул он при виде Петра.

— Что вы здесь делаете? — удивился Петр. — Гофмаршал заболел?

— И кажется, очень тяжело. Один из его людей вызвал меня, но сделал это без ведома гофмаршала и против его воли. Мне он не разрешает осмотреть себя и не хочет видеть никого, кроме вас. Так что я совершенно теряюсь. Говорите с ним, пожалуйста, мягко и щадяще, чтобы по возможности его не волновать. И постарайтесь выведать, от чего он страдает и что с ним приключилось.

— Вы пришли вовремя, чтобы еще спасти мою несчастную душу, — сказал фон Фалькенберг, когда Петр вошел к нему в кабинет.

Вопреки своему обыкновению держаться всегда корректно и вежливо, гофмаршал сидел верхом на стуле, повернутом спинкой вперед, и налегал на эту спинку грудью. Его тонкое умное лицо было очень бледно и искажено от боли, которую он старался превозмочь.

— Вот это передайте командиру шведской гвардии в ратуше. — Он протянул Петру запечатанное письмо. — Тут приказ немедленно освободить бургомистра Ратценхофера, которого я арестовал вчера за то, что он настаивал на сдаче города и на принятии условий генерала Тилли.

— Но это было преступление! — вскричал Петр. — Магдебургу уже ничем не поможешь. Он должен сдаться, если мы не хотим, чтобы погибли все до единого, кто еще остался в живых!

— Да, это было преступление, — согласился гофмаршал. — Но прошу вас, помогите мне исправить дело, пока можно. Передайте Ратценхоферу, что я приношу ему извинения и разрешаю подписать ультиматум. Сделать это может только он — Тилли не признает моих правомочий.

— Почему вы посылаете меня? — поинтересовался Петр. — Почему не сделаете этого сами? Вижу, вы нездоровы, но ведь можно отнести вас к ратуше на носилках.

— Вы единственный, кому я доверяю, — ответил тот. — А сам не могу этого сделать, потому что… взгляните на мою спину!

Петр отступил несколько в сторону, чтобы увидеть спину гофмаршала — и увидел, что между его лопаток торчит рукоять кинжала: лезвие вошло в тело целиком.

— Держите язык за зубами, — проговорил Фалькенберг. — Не хочу, чтоб люди узнали, что я смертельно ранен — это вызовет панику. Вы единственный, кто об этом знает.

Гофмаршал и сам лишь недавно понял, что ранен. Возвращаясь сегодня под утро домой, он почувствовал вдруг, что его будто ударило в спину, но подумал — кто-то бросил в него камнем; для него не было тайной, что его не любят в городе, и он не удивился. Только раздеваясь, он обнаружил, что куртка его пригвождена к телу. Тяжелое ранение разом обострило его ум и пробудило совесть. Он с ужасом понял, что жизнь его подошла к концу и он уже не успеет исправить ошибку, которую допустил, исполняя повеление короля Густава Адольфа, вбившего себе в голову, что столь красивый, богатый и стратегически важный город не должен попасть в руки императорских войск. Ужаснувшись мысли, что кара, которой он будет подвергнут посмертно за то, что подчинился преступному повелению короля, будет, возможно, еще страшнее того наказания, какое несомненно понесли за свои злодейства Нерон, Диоклетиан, король Филипп Второй и вообще все Габсбурги, раненый гофмаршал, умолчав о том, что с ним случилось, срочно послал за Петром — человеком, обладающим, по его предположению, и сердцем, и рассудком, и твердым характером.

— Я позову доктора, он ждет в передней, — сказал Петр.

— Не хочу и видеть его, пока не будет подписан ультиматум и не прекратится канонада, — возразил Фалькенберг. — Лекарь может только вытащить кинжал из раны, а это, как известно из истории фиванского военачальника Эпаминонда, означает немедленную смерть. Пока кинжал в ране — я буду жить. Видите, знание античной истории кое для чего и пригодилось…

Фалькенберг засмеялся, но очень коротко — смех, едва начавшись, перешел в стон.

— Вам больно? — спросил Петр.

— Только когда смеюсь… Ну, идите, идите же!

Петр поспешно вышел.

Когда он добежал до Старого рынка, ратуша уже пылала костром. Это самое старинное и красивое в городе светское здание горело как солома, и никто не гасил его — у горожан, не сражавшихся на стенах, был полон рот хлопот со спасением собственного добра. Правда, поскольку дело шло о ратуше с ее привилегиями, дарованными высшим городским властям, на помощь подоспела пожарная команда, но струйка воды, которую спасатели лили в раскаленный зев окон второго этажа, откуда полыхало огромное пламя, была до слез бессильной. На площади, окруженный несколькими шведскими солдатами, стоял их командир. Петр сунул ему под нос письмо Фалькенберга.

— Куда вы перевели арестованных?! — проорал он. — Где бургомистр Ратценхофер?!

Швед пожал плечами:

— На сей счет я никаких приказов не получал.

— Значит, они остались в ратуше?!

Новое пожатие плеч.

— Пошли за ними, — решил Петр. — Ты меня поведешь.

Швед ужаснулся:

— Но туда нельзя! Это верная смерть!

— Идем! — повторил Петр и, выхватив пистолет, ткнул ему дулом под ребра.

Швед неохотно двинулся вперед, но когда лицо ему опалило жаром, он сначала упал на колени, а потом и вовсе растянулся во весь рост, раскинул руки и взмолился:

— Не пойду я туда! Можете меня застрелить, но я шагу не сделаю!

Петр убрал пистолет, швед поднялся на колени.

— Если вы уж решились, что ж, извольте — это в левом крыле. — И сняв с пояса железное кольцо с ключами, швед протянул его Петру. — Но меня вы туда не загоните. Лучше пулю в лоб, чем изжариться заживо!

Схватив ключи, Петр кинулся к ратуше.

В нижнем зале еще не горело, но сверху, с лестницы, валил едкий чад — Петр ослеп и задохнулся от него. Закрыв лицо руками, вслепую, шатаясь, он двинулся туда, где предполагал — ибо совсем потерял ориентировку во всем этом кошмаре — левое крыло; теперь он уже только бежал, спасаясь, натыкаясь на колонны и углы, а в спину ему хлестал жар огня — размеренно, как если бы кто-то раздувал пожар гигантскими мехами. Петр рассудил, что столь высокая особа, как бургомистр, — даже в таком отчаянном положении Петр не забыл о своей цели, — заточена не в подземной темнице для обыкновенных преступников, а в каком-нибудь комфортабельном покое для знатных узников с кушеткой, а то и с дорогими гобеленами — он и сам дважды за свою причудливую жизнь оказывался в подобных помещениях; такая ноблесная камера могла иметь вход из коридора, в который попал Петр; дышать тут было несколько легче, хотя и тут стоял такой же невыносимый жар.

— Ратценхофер! — хотел крикнуть Петр, но из горла его вырвался только жалкий, слабенький стон.

Шатаясь, пошел он вперед по коридору, касаясь ладонями стен, и вдруг нащупал железную дверь. Но за этой дверью не могло быть ничего живого, она раскалилась до малинового цвета, и гул яростного пламени, доносившийся из-за нее, свидетельствовал, что там не отдельная камера, а обширное помещение. Это было последним, что мог еще подумать Петр о том, правильно или неправильно избрал он место поисков: в тот миг, когда он прикоснулся к раскаленной железной двери, потолок над его головой раскололся так неожиданно, что казалось, есть причинная связь между этими двумя действиями, и на то место, где стоял бы Петр, если бы не был Петром Куканем, то есть если б не успел отскочить, с грохотом обвалились обломки мрамора, балок, раскаленного мусора, пепла, пыли, а главное, нечто такое, что мы назвали бы самим огнем, если бы не знали, что нет и не может быть огня самого по себе и для того, чтобы был огонь, требуется то, что может гореть.

И герой наш, ничего не видя, ибо был ослеплен, не слыша, ибо был оглушен, не соображая, ибо мозг его отказал, полетел куда-то, куда направила его случайность спасительного прыжка; и летел он во тьму, в чаду, окруженный горящим воздухом, — как ведьмы из «Макбета»; а когда долетел, вернее, упал на дно шахты крутой лестницы, уводящей в подземелье — именно сюда и привело его безумное бегство вслепую, — то почувствовал в левой коленной чашечке такую неприятную, такую пронзительную боль, что в нем вспыхнуло опасение, быть может мелкое, но разумное, — не повредил ли он ногу настолько, что будет теперь хромать всю жизнь. Хотел отвести душу, выругаться — и тут оказалось, что язык его прокушен, а скорее всего нижняя челюсть сломана и свихнут черепной сустав — ибо нет сомнения, что в человеческом теле есть что-то вроде сустава черепа. Петр хотел было ощупать этот вывихнутый сустав, да убедился, что не может шевельнуть правой рукой, позвоночник у него перебит, и правая щиколотка вывихнута; а по тому, что и дышать ему было больно, можно было понять, что с правой стороны у него сломано по меньшей мере одно ребро, если не два и более. Одним словом, Петр был так отделан, побит, измордован, изувечен, как никогда в жизни, до того даже, что не заметил, что из правого бедра у него вырван кусок мяса. Пока он так мрачно освидетельствовал себя, до его сознания вдруг дошло нечто действительно достойное внимания и удивления: каменная ступенька, на которую он опирался своим — если его диагноз был верен — перебитым позвоночником, была скользкой от влажности, и стена была скользкой и холодной, мокрой; поистине, неожиданное явление в этом пылающем дворце, в этом раскаленном горниле. И были ли у Петра ребра сломаны или только ушиблены, воздух, который он с болью вдыхал, пахнул скорее плесенью и гнилью, чем дымом, а из тьмы, откуда исходил запах плесени и гнили, доносилось нечто слишком хорошо знакомое Петру: шорох от беготни подземных грызунов и писк их детенышей, крысят, похожий на писк цыплят. Петр напряг свой еще оглушенный слух, и ему показалось, что, кроме этих звуков, из мрака долетает до него нечто вроде эха человеческих голосов.

Прислушавшись еще напряженнее, он разобрал, что хор голосов повторяет слова одного человека, излагающего в вонючем подземелье примерно такого рода мысли:

— Где темно, там ничего не видно.

И хор подхватывает:

— Там ничего не видно.

— И это наблюдение, на первый взгляд приземленное и естественное, — продолжал одинокий голос, — есть частица Всемирного Порядка или Всеобщей Истины, которая единственна.

— Которая единственна, — откликнулся хор.

— Но лучше, чем свет наших глаз, есть свет разума, который дает нам постичь, что Бога нет, а все сущее произошло из единой материнской праматерии, — вещал одинокий голос, в котором и Петру, и читателю нетрудно было узнать голос беглого монаха Медарда, самозваного верховного жреца веритариев.

А те повторили за ним:

— Все сущее происходит из единой материнской праматерии.

Тогда Петр, забыв о разбитой коленке и вывихнутой щиколотке, и о сдвинутом черепном суставе, и о перебитом позвоночнике, и о сломанных ребрах, хватился ключей, полученных от шведского офицера, и обнаружил, что потерял их — конечно же, когда летел в темноту. Делать нечего, полез на четвереньках вверх по лестнице, ощупывая каждую ступеньку. По мере того как он поднимался, жара и чада становилось все гуще, а также треска и гула огня, похожего на гром падающей массы воды: пожар бушевал вовсю уже и в нижнем этаже. А ключи Петр нашел на самой верхней ступеньке, и были они так раскалены, что освещали ему обратный путь вниз; держал он их, прихватив полой куртки.

— Прямая линия пряма и никуда не отклоняется, ибо если бы она отклонялась, то была бы не прямой, а кривой! — возгласил Медард, и веритарии подтвердили истинность этого изречения, согласно воскликнув:

— Не прямой, а кривой!

— У треугольника три стороны!

— У треугольника три стороны, — согласились слушатели.

Тем временем Петру удалось подобрать нужный ключ, он отпер железную дверь узилища и крикнул:

— Ратценхофер! Где бургомистр Ратценхофер? Нет ли его среди вас?

Петр не исключал, что шведские гвардейцы, незнакомые с местными отношениями, могли ввергнуть и бургомистра в обычную темницу.

— Слава Разуму, Правде и Справедливости, слава постулату «Все едино есть»! — взгремел в темноте Медард. — Если не ошибаюсь, нам дарована несказанная радость и честь — сам Учитель, Петер Кукан фон Кукан, почтил посещением верных своих овечек! Возрадуемся, братья!

— Возрадуемся! — грянул хор.

— Конец одиночеству и блужданиям! — возглашал дальше Медард. — Учитель нашел путь к нам, дабы протянуть нам свою твердую руку и вести нас, он несет нам в дар мудрость свою, дабы вывести нас из любых заблуждений!

— Из любых заблуждений!..

— Ну, хватит! — крикнул Петр. — Я задал вам ясный, вразумительный и простой вопрос, а вы отвечаете мне ослиным ревом. Повторяю: где бургомистр Ратценхофер? Не знаете, где его заперли?

— Господин бургомистр здесь, у нас, — помолчав, ответствовал Медард. — К сожалению, господин бургомистр не смог присоединиться к нашему, как вы, Учитель, сказали, ослиному реву, ибо не понял его значения и смысла и, лишенный поддержки, которую мы, ваши ученики и последователи, черпаем с помощью упомянутого ослиного рева из благословенных источников Всеобщей Истины, к которой вы нас привели, он поддался малодушию и умер смертью. Мы же, Учитель, без еды и сна, проведшие здесь уже день и ночь, живы и здравы благодаря этому самому ослиному реву. Господин бургомистр провел в этой темнице, по моему приблизительному подсчету, никак не более пяти или шести часов и, оставив всякую надежду, оказался — прибегаю к поэтической метафоре, но отнюдь не к утверждению вульгарной веры в загробную жизнь, — у самых врат ада. Напрасно старался я ободрить его изложением ваших идей, Учитель, то есть основных принципов вашего учения, не признающего Бога, и освежить его упадающий дух повествованием о подвиге вашего отца Янека Кукан фон Кукана.

Сделав небольшую паузу, Медард продолжал печальный рассказ:

— Господин бургомистр, правда, не опровергал мои выводы и вообще воздерживался от каких-либо высказываний согласия, и у меня складывалось довольно тягостное впечатление, что говорю я в пустоту; он же только оплакивал гибель родного города и проклинал предательство шведского короля. Потом он совсем замолк, и мы перестали им заниматься, а в конце концов один из братьев нечаянно наступил на его мертвое тело. Следует опасаться, что смерть его была добровольной, и утопился он умышленно.

— Как можно утопиться в горящем доме? — не понял Петр.

— Подойдите ближе, Учитель, — предложил Медард, — и вы убедитесь, что в этом негостеприимном помещении нетрудно утонуть.

Петр перешагнул через высокий каменный порог в темницу и увидел, что веритарии стоят по колено в воде.

Дело в том, что воздух поступал в подземелье через трубы длиною всего в полтораста футов, по нашему счету — в неполные полкилометра; от Старого рынка эти трубы шли на восток и выходили на берег Малой Эльбы, напротив Песчаного острова. Простое устройство, снабжающее воздухом, делало подземелье независимым от всего, что происходит на поверхности земли, и оказалось спасительным, когда горела ратуша; но оно же представляло другую опасность: когда уровень воды в реке поднимался выше обычного — что случалось у такой беспокойной и нервной реки, как Эльба, не только в весеннее половодье, — некоторые части подземелья затоплялись, чаще всего обширная подвальная тюрьма под названием Танталова камера; Танталова потому, что люди, брошенные сюда, предпочитали мучиться жаждой, лишь бы не пить воды, в которой стояли, ибо вода эта была грязная и засоренная всякой гадостью. Легко было представить себе, как невыносимо страдал почтенный, пожилой, богатый, а следовательно, изнеженный бургомистр, когда, по произволу шведского администратора и озверевших гвардейцев, был брошен в эту сточную канаву, в темноту, к людям, которых не мог не счесть сумасшедшими, меж тем как его любимый город ложился в прах и пепел. Так невыносимо должен был он страдать, что, чем терпеть такое унижение, предпочел бухнуться с головой в воду и тем положить конец своим мукам.

Петр облегчил участь членов секты, созданной им невольно, открыв дверь из Танталовой камеры — теперь они могли устроиться в сухом месте, на ступенях лестницы, с которой сам он проделал такой головоломный спуск, и спокойно ждать, пока пожар пожрет сам себя. Но, когда они карабкались по ступеням, громко восхваляя Учителя, горящее здание содрогнулось до основания от ужасающего взрыва, свод подземелья над их головами расселся, и в эту огненную щель во мрак Танталовой камеры ворвались языки адского пламени. То, несомненно, взорвался склад боеприпасов — событие, которое некий художник-гравер, столь же умелый, как и аккуратный, изобразил в виде столба пламени и дыма, в котором мелькают жалкие фигурки людей, подброшенных взрывной волной. Счастье еще, что у защитников города оставалось мало боевых средств, особенно пороха. И все же разрушения, причиненные этим взрывом, были так ужасны, что когда огненная прорва раскрылась над их головами и в нее лавиной хлынули раскаленные массы, веритарии мгновенно утратили всякое искусственно поддерживаемое мужество и, следуя примеру Медарда, который заверещал так, будто раскаленный пепел высыпался ему прямо на голову, завыли в страхе и начали кусать, бить, царапать друг друга. Один лишь Петр, привыкший к ужасам критических ситуаций и даже — упомянем вскользь одно его давнее высказывание — по-своему любивший их, не потерял присутствия духа и, как всегда, повел себя превосходно. Прижавшись к холодной стенке, чтоб уклониться от сыпавшейся сверху огненной массы, он крикнул изо всех сил, перекрывая и вой обезумевших веритариев, и грохот падающих камней:

— В году двенадцать месяцев!

Этот выкрик, по бесспорной истинности своей вполне отвечавший смыслу Всеобщей Истины, потерялся в шуме, но Петр не сдался и принялся кричать в гул и грохот:

— Кони жрут овес!

— Кони жрут овес, — откликнулся голос Медарда: заметив, что Петр взял руководство на себя, он преодолел свой страх и поспешил подбавить свою горстку зерна в жернова.

— У обезьяны четыре руки! — крикнул Петр.

— У обезьяны четыре руки, — отозвались уже несколько веритариев, сгрудившихся на ступеньках поодаль.

А вскоре и вся община спокойно и с достоинством стала повторять максимы, оглашаемые Петром при ассистенции Медарда, и максимы эти постепенно приобретали глубину и смысл:

— Ничто не длится вечно!.. Любой дождь кончается, любой снегопад прекращается!..

Адская прорва, зияющая над их головами, все ширилась и удлинялась с грохотом, но валившиеся сверху массы словно избегали подавить величественный хорал, возвещавший то, что в известной мере отвечало действительности и, выраженное устами мыслящих существ, казалось, укрощало беснование стихии. Свод треснул, но не обвалился, так что мы не можем исключить, что именно Всеобщая Истина, к которой взывали веритарии, и приостановила разрушение.

Тем временем генерал Тилли, этот солдат до мозга костей, далекий от всяких таких тонкостей, с нетерпением ждал — и это следует зачесть в его пользу, — что бургомистр Ратценхофер, о злополучной кончине которого он и понятия не имел, вышлет уполномоченного под белым флагом с подписанной капитуляцией. Но время шло, уполномоченный не появлялся, и тогда Тилли, щелкнув пальцами, велел трубить генеральный штурм. К тому времени пушки Магдебурга уже онемели и город мог сопротивляться неприятелю только ценой собственной гибели — то есть яростно пылающим, на вид просто неестественно ярким пламенем. Огонь переметывался из окон горящих домов в окна противоположных, еще не объятых пожаром, женщины, мечась по раскаленным улицам, кидали своих детей в пылающие развалины и сами гибли под грудами обваливающихся стен, отчаявшиеся безумцы, ускоряя свой конец, бросались с голыми руками на солдат, влезших на укрепления, и те с превеликой охотой — ибо еще не утомились смертельной жатвой — кололи, рубили, стреляли, секли, и забивали, и затаптывали насмерть, пробиваясь туда, где еще не бушевали пожары и где сосредоточилось все, что оставалось ценного в Магдебурге, то есть к собору, в котором, как мы упоминали, собрались те, кому знатность и богатство препятствовали заразиться фанатизмом «рыбаков», фиделистов, «возвращенцев» или, смешно сказать, веритариев. А там, у собора, солдат ждал маленький сюрприз, действительно маленький и длившийся недолго: перед папертью стояла прекрасная дева в белом, в фате и веночке невесты, очаровательным жестом протягивая к суровым воинам обе ладони, наполненные бриллиантами, изумрудами, жемчугом и рубинами; и эта дева обратилась к солдатам сладостным голоском:

— Добро пожаловать, доблестные спасители!

К чему была и что означала эта комедия? Нетрудно угадать, что дева в белом изображала деву с герба Магдебурга, о которой ходила легенда, что она до тех пор будет охранять родной город, пока не отречется своего девства и не подаст руку жениху, чтобы возвести его на свое ложе. Именно это, по планам и расчетам господ, укрывшихся в соборе, и должно было свершиться сегодня. Красота и явная невинность девушки, приветствующей императорских наемников, должны были укротить их свирепость, а драгоценности, ее приданое, назначены были утолить их жажду добычи. Возможно, что слова ее приветствия были рассчитаны на самого Тилли, на то, чтобы растопить ледяной панцирь, сжимавший его солдатское сердце. Но где в эту минуту был Тилли, на каком отдаленном командном холме, какие смелые стратегические ходы продумывал он в это время? А его солдаты — что могли они знать о древней, из языческих времен пришедшей легенде, связанной с городом? Дева и договорить не успела, как уже валялась в крови, запутавшись в своей фате, а солдаты рвали друг у друга ее жемчуга и драгоценные камни. Из недр собора вырвался вопль ужаса — господа и дамы, следившие за этой сценой в напряженном ожидании, — чем-то она закончится, — мгновенно поняли, что кончится она хуже некуда и для них нет никакой надежды. Ее и не было. В ближайшие десять-двадцать минут были перебиты все, укрывшиеся в святыне, включая старцев и грудных детей. Опасаясь, как бы их не откомандировали куда в другое место, солдаты работали как можно проворнее, так что избиение завершилось без излишних зверств и мучительства. В заключение можем сказать, что, хотя в ту войну, которую мы теперь называем Тридцатилетней, кое-где происходили бойни и похуже, чем знаменитое магдебургское истребление (увековеченное позднее многими великими художниками для острастки грядущих поколений), все же, пожалуй, нигде в сравнительно небольшом помещении не было навалено столько трупов обоего пола и столь роскошно одетых, — правда, все драгоценности были с них сняты, — как это случилось двадцатого мая тысяча шестьсот тридцать первого года здесь, в Магдебургском соборе.

Богатый, солидный Магдебург был выстроен необычайно капитально: дома по большей части каменные, если же и были там деревянные, то, по велению городского совета, их разделяли кирпичные стены толщиной в длину одного кирпича. Поэтому потребовалось четыре дня и четыре ночи, чтобы пожар — за исключением собора, забитого мертвыми телами, — сожрал весь город до последнего дворца, последней лачуги, последней хижины и можно стало сказать: был Магдебург — и нет его.

Все эти четыре дня и четыре ночи, пока город догорал, солдаты Тилли копались в пепелищах — не осталось ли чего ценного. Что нашли — забрали. Что нашли живого — умертвили. Из тридцати тысяч магдебуржцев в живых осталась горстка людей. Рассказывают, когда об этой катастрофе узнал Вальдштейн, находившийся в ту пору в чешском городе Йичине, он так разгневался, что бросил серебряный колокольчик в своего камердинера. Историки до сего дня гадают, что было причиной такого поступка. Одни полагают, то была зависть к блестящей победе Тилли, другие считают, что герцога возмутила непорядочность шведского короля, который не помог союзническому городу, присягнувшему ему на верность, а спокойно, с безопасного расстояния, взирал на его уничтожение. Мы же, посвященные в историю жизни Петра Куканя, не можем принять ни то ни другое объяснение, ибо знаем, что правда совсем в другом. Спрашивается, что блестящего и достойного зависти было в том, что Тилли удалось перебить тридцать тысяч невинных горожан и обратить в прах один из красивейших городов Европы? «Haste Ehrgeiz» [64], как говаривал пан Роубитшек? Ах, да ничего подобного. Единственно правильная разгадка этой шарады заключается в том, что человек, швырнувший в камердинера колокольчик, был не Вальдштейн, а опять-таки его двойник, который после меммингенской интермедии остался на службе у герцога и все глубже и серьезнее вживался в эту свою роль — так глубоко и серьезно, что усвоил уже не только привычки и обычаи герцога, не только образ его мыслей, но приобрел даже и его хвори, прежде всего сифилис, протекавший у него бурно, то есть syfilis galopans. Сам же герцог в ту пору инкогнито обретался в Вене, прислушиваясь ко всему, где что чирикнуло. По тому, что император еще в том же году попросил Вальдштейна снова принять командование над католическими войсками, и Вальдштейн, милостиво выслушав просьбу своего суверена, приобрел власть и силу, какой не обладал в самые блистательные годы своего возвышения, мы можем заключить, что тайное пребывание в Вене не прошло для него даром.

Да, такова истина, не искаженная кривотолками. А маршал Тилли, чей жизненный путь тогда уже сильно клонился к концу, не только не гордился своим успехом по взятии Магдебурга, но, напротив, был шокирован размерами побоища, за которое был в ответе, и пролил слезу над уничтоженным городом, напрасно скрывая эту самую слезу от окружающих и мужественно тщась удержать ее. Мало того, он велел отслужить мессу за упокой душ всех жертв и запретил своим солдатам дальнейшие грабежи и убийства — поздновато, правда, но все же. Благодаря этому запрету кучка изможденных людей, выкарабкавшись в один прекрасный день из-под дымящихся развалин ратуши, спотыкаясь, двинулась куда глаза глядят, в неизвестность, туда, где — если только было такое место — не смердели трупы в тлеющих руинах; то были веритарии, пережившие все ужасы и отважившиеся выползти из подземелья на свет божий, и они не привлекли внимания солдат, утомленных убийствами и грабежами. Ведомые Петром, сохранившим больше сил, так как больше привык к физическим трудам и лишениям, да и просидел в подземелье меньше времени, чем они, двинулись веритарии в голодный поход через селения Дисдорф и Барлебен, разграбленные дочиста; только в Амменслебене удалось им купить немного молока, и Петр разрешил им выпить буквально по глоточку, ибо после долгой голодовки следует есть и пить с превеликой осторожностью. Когда они несколько подкрепились, он обратился к ним с такой речью:

— Полагаю, после всего, что мы пережили вместе, мы разойдемся не сразу, тем более что все мы бездомные нищие, а время — не подходящее для того, чтоб заводить новые дома. Нас свела — хотя я и не способствовал этому сознательно — идея разума, правды и справедливости. Идея неплоха, и думаю, именно теперь в ней большая нужда. Давно когда-то, в Италии, я пытался устроить государство справедливых, честных людей. И потерпел неудачу. Быть может, мне удастся сохранить секту справедливых отверженцев. Из идеи справедливости вытекает необходимость заступаться за обиженных и карать бесправие. Наказать генерала Тилли за уничтожение Магдебурга да будет одной из первоочередных наших задач.

— Первоочередных наших задач, — в унисон подхватили веритарии.

— Мы живем среди преступников, — продолжал Петр, — и где только представится нам возможность, насколько хватит наших сил, будем карать их преступления смертью.

— Карать их преступления смертью.

— Это суровая программа, — встрял Медард, не желая оставаться в стороне, — но она вполне отвечает суровости времени, за которое мы не несем ответственности. Будем строги прежде всего к самим себе и беспощадны к тем, кто захотел бы использовать в личных интересах ту задачу, которую возложил на нас Учитель.

— Возложил на нас Учитель.

— Из идеи правды, — снова взял слово Петр, — вытекает необходимость говорить правду и жить по правде, то есть не лгать даже перед собственной совестью. А принцип разума обязывает нас бороться против этой войны, ибо она бессмысленна, а следовательно, неразумна, и преследовать тех, кто ее разжигает. Это тоже да будет нашей задачей. Нас мало, но я надеюсь, что вскоре нас станет больше. И если мы хотим, чтобы нас стало больше — воздержимся от плача и стенаний: плачем и стенаниями мы никого не привлечем в наши ряды. Нет ничего более тщетного, чем горевать и причитать, ибо если бы соединились все жалобы и причитания мира, то и тогда они не достигли бы слуха Бога по той простой причине, что Бога нет.

— Бога нет! — вскричали веритарии.

— Есть только Всеобщая Истина, — вставил Медард, желая во что бы то ни стало оставить за собой последнее слово.

LE PRINCE CHARMANT

В конце лета, наступившего после этих событий, в пору, когда, как упомянуто, Альбрехт Вальдштейн снова стал во главе императорской рати, принцессе Эльзе, единственной дочери Георга, герцога Линдебургского, некогда сторонника Вальдштейна, а ныне союзника шведского короля, встретилось волнующее приключение, неслыханное и небывалое для особы ее положения, всегда надежно охраняемой от неприятностей, какими жизнь испытывает людей менее знатных.

В сопровождении двух отрядов хорошо вооруженных кирасир — заботливый папенька послал их за доченькой, — принцесса возвращалась из прекрасного, пронизанного солнцем Тюрингенского леса, где в сладостной беззаботности провела два летних месяца в резиденции своего дяди, графа Матиаса Костобока в Плауэ. И вот, в долине речки Геры, неподалеку от Арнштадта, на поезд принцессы напала одичавшая солдатня недоброй известности Вальдштейнова генерала Холька, прозванного Одноглазым Дьяволом. Этого генерала Вальдштейн отправил в Саксонию с недвусмысленным повелением действовать там хуже дьявола. Таким образом Вальдштейн хотел отомстить саксонцам за то, что они недавно оккупировали и разорили Чехию, да еще надеялся такой ответной мерой поставить на колени саксонского курфюрста и заставить его разорвать союз со шведским королем.

Занятая вязанием шерстяных напульсников для недужных протестантских воинов («Напульсник готов, не успев надоесть, а у тебя остается приятное чувство, что делаешь нечто полезное», — говорила принцесса о своих милосердных трудах), принцесса, равнодушная к красотам природы, представавшим ее молодым глазам, карим с золотистой искоркой, была глубоко и несокрушимо уверена в полной безопасности и непреложной неприкосновенности своей тоненькой, ничего что несколько даже худенькой, семнадцатилетней особы и сперва даже не осознала, что происходит нечто серьезное. Услышав выстрелы, звон оружия и крики, она только подумала, что «наши», то есть люди ее конвоя, «опять разгоняют какой-то сброд», — примерно так сформулировала она свою догадку. Длинноногая, спереди — ничего, сзади — ничего, зато живости на двух козлят, а ума и смекалки на две святых Екатерины, принцесса Эльза была девица приятная и во всех отношениях симпатичная. Поняла она, что происходит нечто необычное, тогда лишь, когда в окошко ее кареты заглянул командир кирасиров, бледный, серьезный, и сказал:

— Будьте мужественны и не пугайтесь, принцесса, но все пропало. На нас наскочил неприятель, и наши бегут. Единственное, что я еще могу для вас сделать, — это помочь избежать худшего, то есть позорного надругательства, которое вражеские солдаты не преминут учинить над вами, если вы попадете им в руки живой.

Тут он показал принцессе пистолет, готовый к выстрелу, и, держа его в правой руке, спросил еще:

— Желаете вы, чтобы я сам застрелил вас, или предпочитаете положить конец вашей жизни своей рукой?

— Дайте сюда, — сказала принцесса, протягивая руку.

— Осторожно, заряжен! — предупредил офицер, подавая ей оружие.

— А курки взведены?

Офицер кивнул.

— На два выстрела?

— Извольте взглянуть: у пистолета два ствола и два курка. Но смотрите, не нажмите оба спусковых крючка сразу. Только если первый выстрел не уложит вас на месте, нажимайте на второй спуск.

Едва офицер договорил, к нему подскакал пьяный от крови всадник из полка генерала Холька и разрубил ему голову, так что отвоевался этот офицер навсегда. Будем надеяться, смерть его была легкой, поскольку его должно было согревать сознание, что он успел позаботиться о спасении чести принцессы.

Тем временем кучер Эльзы по более чем основательным соображениям остановил карету, и в окошке, куда только что заглядывал командир кирасиров, ныне поверженный, появились мерзкие рожи двух солдат, давно лишившихся всех моральных устоев и вообще всего человеческого. Увидев Эльзу, они гнусно захохотали и грубо, цинично высказались касательно ее наружности — одно хорошо, что говорили они на чужом, совершенно непонятном языке: Вальдштейн вербовал солдат во всех странах Европы, включая Британские острова. Но вот солдаты соскочили с коней, открыли дверцу и стали ломиться в карету.

Наступило идеальное мгновение для того, чтобы принцессе поступить так, как представлял себе честный командир ее конвоя, и приставить пистолет к своей девственной груди, которая при ближайшем рассмотрении была не такой уж плоской, как показалось бы на первый взгляд поверхностному наблюдателю. Но ведь то была Эльза! Скорее разгневанная, чем испуганная, грубым поведением солдат, она крикнула им на родном немецком языке, не учитывая их явное иностранное происхождение:

— Как смеете лезть сюда, холопы?!

И не ожидая ответа, нажала на один спуск и застрелила первого солдата, а потом нажала на второй и уложила его приятеля. На их месте тотчас появился третий, еще более наглый, и Эльза, не найдя ничего лучшего, схватила свои вязальные спицы и воткнула ему в оба глаза. В то же мгновение она ощутила как бы удар прутом по левому предплечью. Вид струйки крови, хлынувшей из ее рукава, был последним ее зрительным восприятием, а жалобный рев человека, ослепленного спицами, смешавшийся с участившимися выстрелами и криками вроде «спасайся кто может!» — последним звуковым восприятием, и она бухнулась в обморок.

— Um Gottes Willen [65], что же было дальше, доченька? — спрашивал, сжимая ей обе руки, герцог Георг фон Линдебург — седые усы, глаза полны слез и тревоги, — когда днем позже Эльза, спасенная и возвращенная под его охрану, дошла в своем рассказе до этого захватывающего пункта.

— Не бойтесь и не волнуйтесь, папочка, — ответила Эльза. — Видите, я жива и здорова, только вот эта тщательно обработанная огнестрельная ранка на руке — но она уже заживает и ужасно чешется под повязкой; а так я вполне невредима.

— Только не расчесывай ранку, — сказал герцог. — Просто постучи по этому месту пальчиком, это поможет.

— Хорошо, папочка, — ну вот, и перестало чесаться.

— Прекрасно. Теперь говори скорей, что было дальше…

— Как видите, папочка, не произошло ничего дурного, все кончилось хорошо, я была спасена рукою рыцаря, благороднее и доблестнее всех мужчин, сильного и прекрасного, как ангел мщения, доброго, честного, великодушного, безупречной нравственности, мудрого, образованного, человека светского, чистого…

— Стой, стой, доченька! — вскричал герцог. — Чем нанизывать синонимы, скажи лучше, как его имя, кто этот рыцарь, который, как ты говоришь, спас тебя в последний момент!

— У него необычное имя, как и сам он необычен во всех отношениях, — отвечала принцесса. — Его зовут Петер Кукан фон Кукан.

— Ах! — воскликнул герцог и закрыл оба глаза, чтобы не выдать сильного волнения, охватившего его.

— Это современный Робин Гуд, — продолжала Эльза, — вождь так называемых веритариев, которые странствуют по Германии как ангелы справедливости и воздаяния, и люди молятся на них, как на последнюю свою надежду. Впрочем, к чему я доказываю все это вам, папочка? Не будь веритариев, не будь Петера фон Кукана, не встретились бы мы с вами уже никогда, потому что сейчас была бы я пищей ворон и воронов. Веритарии — герои, люди вольные и свободные, ибо подчиняются одному лишь Петеру фон Кукану, лучшему из них, он же не подчиняется никому и ничему, кроме собственной совести.

— Ну, ну, ну, — произнес герцог, похлопывая дочь по маленькому, хорошенькому — и ничего, что скорее мальчишескому, чем девичьему, — личику, горящему восторгом. — Но я все еще не узнал, что было после того, как ты упала в обморок.

— Чтоб я да упала в обморок, папочка?! Хотя да, я сама только что употребила это слово. Обморок у меня был примерно такой, как у жука, который замирает перед опасностью и кажется мертвым. Это я так себе представляю, ведь жук не может быть настолько разумным, чтоб притворяться мертвым! Вот и я, увидев, что у меня течет кровь и нет мне абсолютно никакой помощи, замерла, как этот жук. Наше немецкое слово Ohnmacht [66] лучше слов всех других языков выражает отчаянность такого состояния. Замерла я, как этот жук, а очнулась, почувствовав, что опасности больше нет, и тут увидела человека, чье лицо с таким совершенством воплощает идею красоты, что я была готова, как говорил Платон, приносить ему жертвы, словно божеству. Когда же я немного позже узнала его имя, то мне стало ясно, что все происходящее — не простая случайность, а нечто вроде сказки. Потому что это имя, Петер Кукан фон Кукан, было мне известно с самого детства. Лет десять назад, помнишь ведь, папочка мой единственный, новый папа разыскивал некоего героя приключений, который был правой рукой убитого турецкого султана и именовался именно так. Тогда его искали при всех европейских дворах, и у нас, в Линдебурге, вынюхивал его папский шпион, переодетый птицеловом.

— Он не был переодет птицеловом, он в самом деле был птицелов, — возразил герцог, — а шпионскую службу для папы нес между прочим — своего рода побочный заработок.

— Не важно, — сказала принцесса. — Но я счастлива, папочка, что вы это помните, — значит, вы и тогда сочли это дело настолько интересным и достойным внимания, что его стоило сохранить в памяти. И характеристика, которую этот птицелов давал Петеру фон Кукану, была такой впечатляющей, что в детских моих мечтах он сделался тем, кого во французских сказках называют le Prince Charmant, Сказочный Принц. Ах, он не настоящий принц, мой единственный Петер, он всего лишь фон, нет в нем ни королевской, ни княжеской или герцогской крови, но в моих глазах он даже выше. Сказочный Принц — это ведь выше всех обыкновенных принцев!

Эти прекрасные слова Эльза произнесла изрядно повышенным голоском, предполагая, что отец ответит на ее горячую речь отечески трезво и скажет что-нибудь вроде того, что он, ответственный за будущее благо и счастье дочери, предпочитает одного обыкновенного, но настоящего принца десяти химерическим сказочным. Но она ошиблась в своем предположении, ибо герцог молвил:

— Ну, у такого авантюриста, как Кукан, не бывает недостатка в титулах, причем титулы эти даже и не фальшивые. Покойный папа Павел в свое время возвел Кукана в звание герцога Страмбы, и, хотя потом дело кончилось плохо и Страмба лишилась самостоятельности и была присоединена к папскому государству, Петер фон Кукан не перестал быть герцогом: он был законно избран, утвержден на герцогском троне, и никто не может отказать ему в герцогском достоинстве, пускай даже герцогства его больше и не существует.

— Уверяю вас, папочка, мне вовсе не важны титулы Петера фон Кукана!

— Звучит добродетельно и благородно, и все же это глупость, потому что в наших кругах титулы играют важную роль. Но скажи мне теперь, что ты знаешь о его веритариях, откуда они взялись, сколько их и так далее.

Эльза, отлично осведомленная человеком, более других знающим дело, к тому же неспособным лгать, то есть самим Петром, поведала внимательно слушавшему отцу о бедственном начале секты в пору гибели Магдебурга, о том, в каких лишениях провели они зиму в Черном лесу и как с наступлением весны двинулись в свой великий поход, держась поблизости от армий Густава Адольфа и Альбрехта Вальдштейна, Тилли, Паппенхайма, Холька и других военачальников, католических и протестантских, всюду стремясь устанавливать принципы человечности и правды. Численность их при этом неустанно возрастала, несмотря на то, что желающий стать веритарием должен принять присягу, за нарушение которой карают смертью, что будет всегда говорить только правду, и ничего кроме правды. Теперь это уже небольшое войско, и их лагерь, обнесенный валами, похож на любой стан дисциплинированной регулярной армии. Как только они образовали свою секту, они поклялись наказать генерала Тилли за гибель Магдебурга и истребление его жителей. И в самом деле, Тилли пал в битве у Леха от руки одного из веритариев.

— Donnerwetter [67], это уж довольно крепкий табачок, — заметил герцог. — И это тоже рассказал тебе твой Prince Charmant? По-моему, у него слишком буйная фантазия.

— У Петера фон Кукана действительно есть фантазия, потому что нет ничего прекрасного и по-человечески благородного, чем не обладал бы этот совершеннейший из людей!

— Короче, он ангел, этот фон Кукан, а веритарии — святые.

— Именно так, папочка. И правда, которой вечно хвастают веритарии, спровоцировала меня на некоторую невоспитанность. Я подступила к Петеру с вопросом: «Вот вы все твердите — правда да правда, а единственная правда, которую я хочу от вас услышать, это нравлюсь ли я вам хоть немного?» — при этих словах принцесса зарделась.

— А он что?

— Он сказал: вы повергли меня в замешательство, принцесса, потому что если бы я ответил на этот вопрос так, как вы того желаете, то есть правдиво, то заслуживал бы упрека, что воспользовался положением вашего защитника с целью ухаживать за вами.

— Другими словами, ты нравишься ему, а он нравится тебе, — сказал герцог. — И ты удивишься, доченька моя, дочурочка, но я ничего против этого не имею, потому что Петер фон Кукан — человек великого будущего. Не могу сейчас сказать тебе больше, ибо сам знаю не более того, что, согласно секретной информации, просочившейся в круги посвященных, король Швеции приготовил для Петера фон Кукана столь головокружительную политическую роль, что об этом и говорить нельзя; кто такое выговорит, на месте оцепенеет, подавленный масштабами этого замысла. Конечно, прежде чем начнутся переговоры об этом, герцогу Страмбе надлежит жениться, лучше всего на какой-нибудь принцессе княжеского или герцогского рода.

Эльза, молитвенно сложив руки, воззрилась на отца большими круглыми глазами, а при виде его мягкой, ласковой и любовно-ободряющей улыбки совершенно нелогично вдруг расплакалась и обняла отца обеими руками, здоровой и раненой. От этого резкого движения соскользнула шаль, закрывавшая ее тоненькую детскую шейку, и открылись длинные свежие царапины, обезобразившие чистую белизну ее горла. На вопрос отца, кто это так ее исцарапал, она ответила:

— Папочка, как можете вы говорить о столь блестящем будущем Петера фон Кукана, и тут же — о такой тривиальной вещи, как какие-то царапины, которые я сама себе нанесла? В ту ночь, когда я в полном одиночестве спала в шатре Петера — он уступил его мне, а сам, как настоящий кавалер, ушел ночевать куда-то в другое место, — мне приснился дурной сон. Будто прыгнула на меня черная кошка и стала драть когтями мне горло. Отбиваясь от нее, я поранила, наверное, сама себя ногтями. Это может вам показаться неправдоподобным, но иначе я не могу себе этого объяснить.

— Разве что то был не сон, а на тебя бросилась настоящая кошка, — сказал герцог.

STRAMBA REDIVIVA [68]

«Правительство Желтых муравьев предлагает Муравении в трехминутный срок вывести свои войска с территории от сосны до березы на дороге меж двух стеблей травы…»

Братья Чапеки. «Из жизни насекомых». Действие 3.

То, что герцог Линдебург поведал на ушко своей дочери, то есть что шведский король Густав Адольф готовит для герцога Страмбы, сиречь для Петра Куканя, какую-то великую политическую роль, было истинной правдой, причем такой прочной и верной, что даже внезапная кончина короля уже ничего не могла изменить. Король шведов пал вскоре после того, как вальдштейнский генерал Хольк начал опустошать Саксонию, — в битве под Лютценом, завязавшейся шестнадцатого ноября тысяча шестьсот тридцать второго года.

Лютцен — городок неподалеку от Лейпцига, и столкновение двух самых мощных в мире армий — шведской, которой командовал сам король, и императорской под командованием Альбрехта Вальдштейна — произошло несколько в стороне от дороги из Лютцена в Лейпциг. Шведы расположили свои полки на пространстве между правой, то есть южной, придорожной канавой и мельничной протокой; войско Вальдштейна окопалось (с помощью остроконечных лопаток, названных штыковыми, как о том упоминает современный немецкий историк) между левой канавой и небольшим холмом, на котором вершились казни; добросовестный художник, современник события, увековечивший ту битву на красивой гравюре по меди, изобразил на этом холме двух повешенных на каменной виселице и три тела, вплетенные в колесо. Погода стояла неважная, было холодно, у самой земли залег туман, такой густой и желтый, что, казалось, даже капли влаги, оседавшие из этого тумана, окрашены желтым. Но так как на самом деле они были все-таки не желтые, а чистой воды, то, пожалуй, можно сказать просто, что моросил непрерывный холодный дождик. Бой шел с рассвета, наступившего позднее обычного из-за тумана, и до темноты. Прежде чем открыть огонь, шведы спели несколько благозвучных псалмов. Затем на холмике у рощицы под названием Scholziger Holz [69], ибо обозначения Wald, лес, эта малосильная группка тощеньких деревцев явно не заслуживала, они положили свои мушкеты на подпорки, и дело пошло полным ходом, с невиданным энтузиазмом, бесспорно достойным гигантской задачи, стоящей перед обеими армиями, а именно — завоевать всю Европу, а тем самым и весь мир.

Шведская конница долго обламывала себе зубы на упомянутой канаве, наполненной вязкой грязью, в которую проваливались и на которой скользили лошади, а вальдштейнская пехота, держась за канавой, могучими ударами сметала наскакивающих всадников; наконец шведам удалось завалить предательскую канаву трупами своих солдат и их коней, и только тогда смогли они двинуться вперед и атаковать врага. Пороховой дым слился с туманом, образовав такой густой смог, что театр военных действий сделался совершенно невидимым, и нынешний читатель не перестает удивляться, как это историкам удалось разобраться в таком хаосе. Но они — о, они прекрасно разобрались и до сих дней разбираются в мельчайших подробностях битвы получше, чем в содержимом ящиков собственных письменных столов.

Итак, когда шведы одолели коварство и ужасы придорожной канавы, пехота Вальдштейна начала покидать свои окопы, хотя бы и вырытые штыковыми лопатами, и удирать под защиту обоза, и, казалось, надежды Вальдштейна, как сказал поэт, обратились в прах. Но в самый критический момент прискакал со своей кавалерией — тысячи три всадников — генерал Паппенхайм, срочно вызванный Вальдштейном из Галле; пешие полки Паппенхайма — тысячи четыре штыков — были еще только на подходе. Ситуация тотчас изменилась, и теперь уже шведам начало затекать в сапоги, каковой идиом мог иметь и прямой смысл, ибо, как нам известно, за спиной у них была мельничная протока и возникло опасение, как бы вальдштейновцы не загнали их в воду. Однако такое благоприятное для Вальдштейна положение длилось недолго. Храбрый, импонирующий нам своим упрямством и оригинальностью генерал Паппенхайм был смертельно ранен пушечным ядром, что вызвало панику у императорских, главным образом в обозе, в котором, по капризу дьявола, одновременно взорвалось несколько повозок с боеприпасами. Вальдштейн лично пытался преградить путь бегущему левому флангу, в то время как одноглазый Хольк тщился остановить обоз, в смятении скачущий к Лейпцигу.

Тут невредно напомнить, что в те суровые времена командовать армией и руководить боем было отнюдь не сахар. Командиры тогда не торчали где-нибудь поодаль на возвышенности со своими адъютантами под рукой, а шли в первых рядах. Только таким образом могли они что-то сделать, как-то повлиять на ход битвы в свою пользу. И Вальдштейн, хоть и страдал ужасными болями, вынужден был в тот день слезть со своих носилок и дать поднять себя в седло любимого коня и сунуть свои больные ноги в стремена, для мягкости выстланные бархатом. На белом коне сидел и его великий противник, Божьей милостью король Швеции Густав Адольф. Дородный, одышливый, близорукий, он был столь же мало приспособлен для суровых воинских трудов, как и Вальдштейн. Раненный в левую руку, лишенный возможности справиться с лошадью, несчастный монарх наткнулся на кучку неприятельских всадников, и те в два счета покончили с ним несколькими выстрелами в голову и колотыми ранами в спину. Еще и на четырнадцатом году войны король был хорошо одет; сапоги его, разумеется, были из прекрасной кожи с прочными подметками, носки шерстяные, нештопаные, белье теплое и незавшивленное, верхняя одежда непорванная, нелатаная, к тому же, поскольку денщик сопровождал своего короля повсюду, хорошо вычищенная щеткой. По всему по этому, едва король свалился наземь, вражеские кавалеристы спрыгнули с коней и моментально, с профессиональной ловкостью, обобрали его до последней нитки, до последнего перстенька, так что Лев полуночных стран, прозываемый также Крестоносцем, Германским Ахиллом, Дон Кихотом и отважным Гедеоном, упокоился на голой земле, голый, как новорожденный. Такая картина громко вопиет к нашим чувствам, но королю, поскольку он был мертв, все это было в высшей степени безразлично.

Эпизод сей разыгрался так быстро и неожиданно, что шведские солдаты заподозрили неладное, только когда заметили, как мечется по полю белый конь короля без всадника.

В связи с этим событием история вложила в уста умирающего Паппенхайма, привезенного в лейпцигский лазарет, неслыханно благородные слова: «Умираю счастливым, что пал свирепый противник моей веры».

Паппенхайма уже не было в живых, когда его пехота, двигавшаяся, естественно, медленнее конницы, после изнурительного марша подошла к Лютцену. К тому времени уже стемнело, артиллерийская батарея Вальдштейна у мельниц возле дороги была разбита неприятельской канонадой и брошена и, не считая стонов раненых да кашля и чихания простуженных, всюду царила тишина, так что паппенхаймские пехотинцы ничего уже не могли сделать и оказались бесполезными.

Теперь напрашивается важный вопрос, кто же победил, а кто был побежден в этой сече, отнюдь не мелкой, ибо там погибло девять тысяч человек: шведы ли (мы называем их шведами исключительно удобства ради, не уточняя, что в армии Густава Адольфа помимо шведов служили финны, ливонцы, немцы, курляндцы и даже шотландцы и французы), или императорские, по национальному составу еще более разнообразные войска? Ответ кажется однозначным. Тогда, да и долго еще после тех времен, считалось, что победитель — тот, кто удержал за собой поле боя. Чтобы соблюсти это условие, шведы по окончании сражения улеглись на ночной отдых прямо на месте, среди мертвых и раненых, на голой земле. Упомянутые кашель и чихание, которые услышали паппенхаймовцы, добравшись до места, исходили из шведских горл и носов: стало быть, победили шведы.

Сей вывод был бы убедительным и недискутабельным, если бы не то обстоятельство, что нападающей стороной в этой битве был отнюдь не Вальдштейн — ему, напротив, ужасно не хотелось вступать в бой, — а Густав Адольф, то есть шведы, и что полем битвы оказалась не исходная позиция шведов между придорожным рвом и мельничной протокой, а пространство между дорогой и виселицей, которое обороняла армия Вальдштейна. И это пространство она удерживала в течение всей битвы, следовательно, победил Вальдштейн.

Да, он удержал поле битвы, но отступил, как только отзвучали последние выстрелы, так что по восходе солнца на следующее утро шведы, пробудившись от сна, вполне заслуженного, увидели перед собой не жаждущего боя, способного к военным действиям противника, а пустое поле, усеянное мертвецами, и, следовательно, не могли, даже если бы хотели, продолжить сражение. Стало быть, победили шведы.

Хотели ли они продолжать бой? Смешно. Из общего числа в девять тысяч убитых на шведскую сторону приходится пять тысяч, на императорскую только четыре. Забиться в нору и зализывать раны было шведам куда более необходимо, чем вальдштейновцам. «Я захватил у неприятеля более тридцати штандартов и знамен, — докладывал Вальдштейн императору в Вену, — а он у меня — в лучшем случае пять-шесть». И император в своем ответе, отправленном из Вены двадцать девятого ноября, то есть через неполных две недели после битвы, поздравил с блестящим успехом и себя, и Вальдштейна, да и Богу выразил хвалу и благодарность. И по всей католической Германии звонили колокола и пели «Те Deum». [70] Выходит, победил Вальдштейн.

Соответствующую благодарность всемогущему Господу за то, что он призвал в вечное свое царствие короля Густава Адольфа, выразил в то же время, как ни странно, самый умный и активный государственный деятель того времени — кардинал Ришелье. Мы сказали — как ни странно: ведь именно он больше кого-либо другого способствовал вступлению в войну шведского короля и постоянно поддерживал его деньгами и поставками оружия. Но мы видели также, что еще в прошлом году кардинал начал поеживаться, когда шведский король, разгромив армию генерала Тилли, бесстыдно обосновался на зимних квартирах вблизи от священных французских границ; а с той поры, как бравые шведы играючи продолжали побеждать, куда ни ступали, и брали город за городом, крепость за крепостью, кардинал уже не переставал ежиться. Возникло опасение, что шведы победят окончательно и завершат войну раньше, чем ему, Ришелье, было бы желательно, а что хуже всего — захватят всю полноту власти и объединят Германию под шведским скипетром, и Франция останется с носом и выйдет из заварухи с пустыми руками. А уж это, как легко представить, совершенно невыносимая мысль и для кардинала-патриота, и для его благочестивого помощника и советника. Суммируя сказанное, шведский король становился опасным для кардинала, и было весьма мудро и деликатно с его стороны, что он пал в бою. Но, с другой стороны, было бы очень обидно, если б с его гибелью рухнула вся шведская кампания и остатки шведских войск отправились домой: это чрезвычайно укрепило бы позиции ненавистного Габсбурга, и война закончилась бы как раз в тот момент, когда она начала расцветать новыми, приятными для французского взора цветами. Иными словами, следовало сохранить замыслы и планы короля в той мере, в какой они выгодны Франции и могут осуществляться под французским, сиречь — кардинальским контролем. Этот щекотливый вопрос кардинал очень тщательно обдумывал в течение нескольких дней, проводя десятки часов в тайных, строго приватных совещаниях с отцом Жозефом. Следствием этих совещаний было то, что в один прекрасный день, ровно через неделю после того, как в Париях пришла весть о смерти короля Густава Адольфа, отец Жозеф сел в карету — в последнее время он был уже так нездоров, что не мог отправиться в дальнюю дорогу пешком, — и отбыл в Рим к Святому отцу.

Папа Урбан, восьмой того имени на престоле святого Петра, в ту пору уже шестидесятичетырехлетний старик, но все еще в превосходной физической и душевной форме, принял отца Жозефа с дипломатически сдержанной приветливостью. Не в состоянии даже приблизительно угадать, куда теперь, после гибели шведского монарха, повернут кормило своей политики Ришелье с его оригинальным помощником, — сам-то папа, хоть и глава католической церкви, искренне сожалел о смерти протестантского короля, но правильно предполагал, что его набожные и хитроумные французские друзья не совсем разделяют его сожаление, — он начал беседу с отцом Жозефом с несущественных вопросов и фактов бесспорных — к примеру, с того, что столь долгая война причинила большой моральный ущерб, уменьшилась охота верующих к покаянию, к этой тончайшей и благоуханнейшей христианской добродетели, которую Блаженный Августин справедливо оценил, сказав: «Кающийся неустанно страдает от горя, но горе это и есть его радость»; вот одна из самых глубоких и притом радостных мыслей, за которую верующее человечество обязано благодарностью автору «Исповеди»! Но, говоря все это, папа с тоской отмечает, что произносит слова, уже ничего не значащие в нашем огрубевшем мире, ибо они целиком принадлежат лучшему прошлому. Если теперешние люди и способны еще к какому-то покаянию, то лишь к покаянию внешнему, показному, к которому прибегают, чтобы удивить окружающих и убедить их в своей добродетели; нет больше покаяния внутреннего, истинного, богоугодного, что смывает прошлые грехи и предохраняет от грехов, возможных в будущем. Поэтому он, Святой отец, питает глубокую неприязнь к театральным, рассчитанным на внешний эффект, крайностям публичного, массового флагеллантства, которое — помимо прочих жестокостей, как, например, беспримерная жестокость, с какой они сжигают ведьм, — принесли в центральную Европу шведы.

Отец Жозеф, хорошо знакомый со склонностью Урбана VIII к излишней велеречивости, тщательно следил за собой, чтобы не отвечать на его речи, ибо достаточно вставить опрометчиво хоть словечко, и поток папского красноречия разольется безбрежной рекой. Поэтому он молча стоял перед троном, истощенный, грязный, его босые костлявые ступни расплющились на беломраморном полу малого аудиенц-зала, а он, склонив лохматую голову, притворялся погруженным в медитацию о мыслях Его Святейшества, поразивших его новизной и смелостью. На самом же деле он просто ждал, как актер на сцене, нужную реплику и заговорил, только когда дождался. Такой репликой послужило упоминание папой жестокостей, внесенных шведами в Европу.

— Да, именно так, как говорят Ваше Святейшество, и я с болью в сердце предвижу, что теперь станет еще хуже, ибо со смертью короля-героя поход шведов неизбежно превратится в обыкновенную войну корысти ради. Главная идея короля, — радикально и окончательно избавить Европу от габсбургской заразы, — обречена на верную гибель, поскольку король не оставил прямых потомков, кроме четырехлетней дочери.

Папа вздохнул.

— Да, недальновидно было со стороны короля не позаботиться вовремя о потомке мужского пола. Хотя Густав Адольф был личностью слишком исключительной, мужем слишком великим, чтобы сын его — родись таковой — не стал всего лишь его тенью.

— Могу лишь с сокрушением согласиться со словами Вашего Святейшества, — сказал отец Жозеф. — Усопший король был героем, какие рождаются лишь однажды за долгое время, и его величия нисколько не умаляет то обстоятельство, что ряду его легких успехов способствовал бывший некогда под охранной рукой Вашего Святейшества герцог Страмба по имени Пьер Кукан де Кукан.

Зная, что хитрый капуцин ничего не говорит зря и каждое словечко имеет у него строго рассчитанное значение, папа навострил слух. Упоминание о Петре было, право же, последним из всего, что он ожидал услышать.

— Об этом я ничего не знаю. — Подняв брови, папа дал понять, что он тем не менее ничего не имеет против того, чтобы отец Жозеф заполнил этот пробел в его знаниях.

И отец Жозеф это сделал — обстоятельно и при этом точно и занимательно, без иронии и все же с юмором, так что папа не удержался от смеха при рассказе о том, как Густав Адольф собственноручно склеивал рапорт Маррадаса, врученный ему Куканом, тот самый рапорт, который он сначала в гневе рассек своим мечом, зато потом всегда носил в нагрудном кармане и, готовясь напасть на какую-нибудь крепость, всякий раз заглядывал в эту бумажку — нет ли в ней упоминания об этом объекте. Король и далее не переставал интересоваться Куканом и сожалел, что отверг его службу, а вместо этого отправил на жалкую должность в Магдебург; что ж, гениям тоже свойственно ошибаться, и уж коли они ошибаются, то кардинально. Да что там говорить, Пьер де Кукан — человек, притягивающий к себе благосклонные взгляды и духовных, и светских владык, если же и случается, что кто-либо из них поначалу заледенит его равнодушным взором, то тотчас же пожалеет об этом и постарается исправить дело.

Затем отец Жозеф подробно описал деятельность бойцов, организованных и возглавленных Куканом, так называемых веритариев, верных служителей справедливости и, как о том свидетельствует само их название, правды. Папа, слушая его, тщетно старался понять, зачем старый плут все это ему выкладывает и куда он гнет, столь панегирически восхваляя Кукана. Отгадать это хотелось папе прежде, чем скажет сам отец Жозеф, — но так и не отгадал, ибо для того, чтобы угадать мысли отца Жозефа, логики и ума, хотя бы и самого проницательного, было недостаточно; для этого требовался дар ясновидения. А отец Жозеф продолжал:

— Чистота намерений, выказанная Пьером де Куканом во всех его действиях, его сверхчеловеческое мужество и проницательность, проявленные, как известно Вашему Святейшеству, уже давно, еще прежде, чем он ступил на ниву этой войны, — все это сильно увлекло короля, и замыслы его, которыми он хотел исправить ошибку, допущенную им, когда он прогнал Пьера, а точнее, герцога Страмбы, были поистине величественны. То обстоятельство, что смерть навсегда выбила меч из рук короля и замкнула его уста, не должно иметь решающего значения, по крайней мере в данное время, ибо написано: «Страх пред героями был в стане живых». Еще не истлело тело короля-рыцаря, и страх перед волей его еще не улегся со стихшим ветром, не унесен в море отливом, и звук его голоса не отзвучал в ушах оставшихся. К этому обнадеживающему выводу привела меня краткая беседа со шведским канцлером Оксеншерной, который временно принял бразды правления, для чего годится лучше кого-либо другого, ибо более двадцати лет состоял другом и советчиком усопшего короля. Так вот, сей разумный, трезво мыслящий муж заверил меня в твердой решимости продолжать начатое Густавом Адольфом и ни в чем не отступать от его идей и идеалов. Замечу, что это может быть сущей правдой, по крайней мере в данное время, когда телесная оболочка рыцарственного короля еще не стала жертвой прожорливости червей.

Непоседливый, подвижный папа при последней фразе отца Жозефа начал ерзать на троне и фыркать носом в знак нетерпения и скуки.

— Не будем отклоняться, — сказал он. — Какие замыслы питал Густав Адольф относительно Пьера де Кукана?

— Он хотел посадить его на чешский трон, другими словами, сделать королем Чехии, преемником великих Премысловичей, и увенчать его голову короной святого Вацлава.

После довольно долгого молчания папа вполголоса произнес:

— Managgia! Capperi! Caspita! Finocchi! Cazzo! [71]

Последнее из папских словечек вызвало шумок ужаса и изумления в толпе высокопоставленных клириков, усердно подслушивавших за дверью, ибо слово сие можно найти только в очень подробных словарях, да и там оно помечено предостерегающей буквой «в», что означает «вульгаризм». Но отец Жозеф и бровью не повел. Он только сказал:

— Сдается, Ваше Святейшество удивлены.

— Да, мое святейшество удивлено, потому что мое святейшество не привыкло, чтобы над ним подшучивали! — вскричал папа. — Да ведь этот человек — бандит, которому уже улыбались две дюжины виселиц! Честный, правдивый, знаю, знаю, все это мне известно, да что толку, когда он — бродяга, разбойник, грабитель!

— Что отлично рекомендует его для ношения королевской горностаевой мантии, — возразил отец Жозеф. — Нет светских владык — за исключением, bien entendu [72], королей Франции, — которые не происходили бы от пиратов и бандитов. Пиратство и бандитизм — ремесло рискованное, ведущее, как верно заметили Ваше Святейшество, к виселице, а также к упокоению на морском дне или гибели под копытами взбесившихся лошадей, — но иногда, правда редко, и к королевским тронам; и не потому, что быть королем — позорно и достойно профессиональных негодяев и убийц, а потому, что твердая рука с большим успехом держит скипетр, чем слабая; а пираты и бандиты, как правило, не слабаки. Великий соотечественник Вашего Святейшества, знаменитый Макиавелли, не строил себе никаких иллюзий на сей счет. И имя рыцарей из Габихтсбурга, то есть Ястребиного замка, давних предков нынешних Габсбургов, совсем не свидетельствует о том, что это были люди тихие и мирные, распространители Божьей славы и благочестивая опора бедных и нуждающихся. Готов спорить, то были рыцари-разбойники, которые нападали на купеческие караваны и убивали путников. Ну, а теперь, когда их могущество превысило всякую разумную меру, так что они представляют угрозу не только суверенитету Италии и папской власти, но и всем справедливым претензиям и интересам Франции, теперь, когда пал самый мощный их противник, шведский король, — кстати, потомок морских разбойников, — теперь было бы горькой ошибкой препятствовать осуществлению идеи, которую король-рыцарь возымел задолго до своей гибели и радостно лелеял как самую светлую, сердцу любезную мысль, и возражать против коронования герцога Страмбы чешским королем только потому, что он, в эти развращенные времена, стал во главе горстки храбрых воинов, дабы с мечом в руке защищать упадающий, затоптанный в прах принцип человечности.

Эту блистательную речь отец Жозеф выпалил единым духом с интонацией непоколебимой уверенности, какую сообщает словам сознание обоснованности и бесспорности высказываемого; а папу охватило то неприятное чувство паралича собственной воли и способности рассуждать, которое он испытывал всякий раз, как его начинал уговаривать этот странный босоногий дипломат.

— Ничего себе «горстка храбрых воинов», — буркнул он. — Да этот ваш Пьетро да Кукан командует уже целой частной армией! Говорят, в Тюрингенском лесу он задал жару карательному корпусу Вальдштейнова генерала Холька.

— Тем лучше, тем лучше, если он придет к новой должности не с пустыми руками, — молвил отец Жозеф. — Его ждет много работы, ибо потеря такой тучной и стратегически важной земли, как Чехия, нанесет смертельный удар габсбургской гегемонии в Европе, и следует ожидать, что император будет противиться осуществлению этого проекта всеми оставшимися у него силами, — так же как и Вальдштейн, о котором в кругах посвященных ходят слухи, будто он, представьте, сам точит зубы на чешский трон. Но Пьер, герцог Страмбы, — человек сильный, человек действий и молниеносных решений, и если к благословению, дарованному ему свыше, добавить благословение Вашего Святейшества, да если канцлер Оксеншерна, хотя бы в данное время, сдержит свое обещание, что правительство Швеции не будет ничего менять в планах покойного короля и ни в чем не отступит от его смелых замыслов, да еще если герцог Страмбы получит для почину кое-какую финансовую поддержку от французского правительства, — что до некоторой степени ограничит свободу его решений и сделает его не совсем независимым от французских указаний и пожеланий, — тогда, eh bien [73], не остается на горизонте, parbleu [74], ничего такого, что могло бы помешать успеху его инициативы. Я употребил слова «его инициатива», несмотря на то, что сам он, герцог Страмбы, до сих пор не ведает ничего о том, что его ждет и что готовил для него покойный король. Но когда он это узнает — тут уж все будет зависеть от него самого, от его ловкости, отваги, ума, стойкости и прочих сверхчеловеческих кукановских свойств, в наличии и действенности коих я сам имел честь и удовольствие убедиться — и был изумленным и восторженным свидетелем их проявления; повторяю, тогда уж желаемый успех будет зависеть только от него самого.

Сцепив руки за спиной, папа принялся расхаживать по залу. Смерив несколько раз шагами помещение, он после долгого молчания заявил:

— Что ж, в конце концов не может произойти ничего худшего, чем неудача предприятия, и тогда да Кукана преждевременно постигнет конец всех авантюристов. По метрике он католик, что несомненная выгода, при этом исповедует атеизм, что тоже выгодно, ибо чешские протестанты смогут не принимать слишком уж всерьез католичество своего короля… Вот элегантное решение квадратуры круга, иными словами загадки, как сделать так, чтоб и волк насытился, и овцы были целы. К тому же Пьетро — чех по роду и происхождению, а это — выгода номер три.

— Несомненно, — подхватил капуцин. — Это великая выгода, но также, позволю себе заметить, и большая невыгода, более того, это единственное слабое место в кукановском проекте покойного царственного рыцаря.

— Не понял, — сказал папа. — Но это не важно. Не в первый раз я вас не понимаю, отче, но не обращайте внимания. Я терпелив и восприимчив к учению.

— Попробую обосновать свое утверждение, не слишком испытывая терпение Вашего Святейшества. У трона покойного короля толпилась, а теперь толпится у кресла канцлера-регента, пестрая компания так называемых чешских панов, бежавших с родины после поражения на Белой Горе, и заверяю Ваше Святейшество, люди эти весьма мало симпатичны — долгие годы, проведенные ими на чужбине в пассивности и материальном недостатке, усилили в них низменные склонности, коими они неприятным образом отличались и прежде; по причинам взаимной ревности и эгоистического ослепления они оказались неспособными избрать короля из собственной среды, не желая мириться с тем, чтобы над ними возвысился один из них. Поэтому они и призывали на трон своей страны сомнительных чужеземцев, в том числе самого сомнительного из них, пфальцского курфюрста Фридриха, личность, насквозь зараженную ересью кальвинизма. Ревность эта пылает в сердцах чешских панов до сего дня, и могу себе представить, какой они поднимут гвалт, узнав, что чешским — временным — антикоролем должен стать чешский рыцарь. Неприятно, но ничего не поделаешь, согласие этой группы чешской знати безусловно необходимо для избрания нового короля.

— Пьетро да Кукан не только чешский рыцарь, — возразил папа, — но также и итальянский граф ди Монте-Кьяра, а главное — герцог Страмбы, так что есть надежда, что чешские паны простят ему рождение от чешских родителей.

— A la bonne heur [75], — с облегчением вымолвил отец Жозеф с таким выражением, словно понятия не имел о странностях гражданского состояния Петра и только последние слова папы рассеяли мрак, закрывавший его взор. — Это действительно очень выгодное обстоятельство. Впрочем, предвижу и возражения: ведь остров Монте-Кьяра исчез в морской пучине, а герцогство Страмба утратило самостоятельность и сделалось частью папского государства.

Папа позвонил, и в зал вошел незаменимый секретарь, тот самый красивый кардинал в мантии, препоясанной золотой цепочкой, который служил еще предшественнику папы Урбана VIII и предшественнику его предшественника; заметим в скобках, что со времен папы Павла V красивое лицо кардинала несколько располнело и цепочку на поясе пришлось ему распустить на четыре звенышка.

— Я хочу знать, какой ежегодный доход приносит бывшее герцогство Страмба, — сказал ему папа.

— Я тотчас наведу справки о точных цифрах, надо только в книги заглянуть, — ответил красивый кардинал. — Но предварительно могу в общем информировать, что наивысший доход от Страмбы поступал в кассу апостольского престола во времена герцога Танкреда, когда настоящим хозяином Страмбы был тот capitano di giustizia, которого собственноручно застрелил Пьетро Кукан да Кукан. Затем поступления от Страмбы существенно снизились и не поднялись даже после включения ее в папское государство.

— Благодарю, мне этого довольно, — сказал папа и, когда кардинал удалился, добавил: — Видите, стало уже традицией, что мы доплачиваем за подвиги вашего Пьетро. Но да будет так — когда речь идет об успехе доброго дела, мы готовы на любые жертвы. Пускай же будет по-вашему.

Примерно через неделю после этой беседы в Страмбу прибыл из Рима некий важный господин в сопровождении двух юношей, по виду подмастерьев. Все трое остановились в гостинице «У павлиньего хвоста», что на главной площади, и на другое же утро отправились в герцогский дворец. Весть, что это — архитектор, состоящий на службе у папы, приехавший осмотреть оком специалиста резиденцию герцогов и, если нужно, позаботиться о ремонте, потому что по решению Святого отца Страмба снова станет герцогством и будет подчинена тому же Пьетро да Кукану, который однажды с треском провалился здесь со своим замыслом превратить Страмбу в идеальное государство справедливости, вызвала повсюду сильное волнение. Герцогиня Диана, скромно жившая в своем appartamento на вдовью пенсию, назначенную ей Ватиканом, в обществе единственной старушки, оставшейся от штата придворных дам, и порой принимавшая у себя бывшую знать города, в первую очередь престарелого банкира Тремацци, с которым любила ссориться, упрекая его в скряжничестве, провинциальной мелочности и называя его «мокрой курицей», — так вот, герцогиня Диана, женщина уже немолодая, но со следами былой красоты на вдохновенном лице, поплатилась жизнью за известие о предполагаемом возвращении Петра. Охваченная столь страшной яростью, что у нее отказало сердце, герцогиня еще некоторое время боролась со смертью, бормоча ужасающие проклятия, но наконец все же испустила дух, причем так крепко сжала в кулаки свои руки, некогда будившие зависть у королевы Франции, что отец Луго, управитель Страмбы, призванный к ложу Дианы, не в силах был разжать их. Так была уложена в гроб и похоронена в фамильном склепе герцогиня Диана — не со сложенными на груди руками, как принято, а с кулаками, скрытыми под потертым парчовым покровом (у герцогини не было ни одной не потертой вещи).

Вот что скажем о жалостной кончине вдовствующей герцогини Дианы, женщины прекрасной и очень симпатичной; жизнь ее была так трудна, что если и были у Дианы отрицательные качества, — а у кого их нет? — то следует простить ей и вспоминать о ней только добром.

Был в Страмбе еще один человек, кого известие о близком возвращении Петра разволновало до крайности. Это был подеста города, почтенный старенький аптекарь Джербино, красивый старец с леонардовской бородой. Едва весть эта коснулась его слуха, Джербино, тихонько блея от волнения и спешки, не мешкая, упаковал свои вещички и смазал пятки, навострил лыжи, взял ноги в руки, испарился, исчез, смылся, словно его и не было тут, одним словом, удрал как можно скорее. Страмбане очень дивились, зачем и отчего он это сделал. Мы же, знающие историю Петра, прекрасно понимаем, что именно нагнало такой ужас на хитрого Джербино, заставило его мгновенно покинуть родное гнездо и на старости лет отправиться куда глаза глядят.

Папский архитектор нашел герцогский дворец в такой стадии разрушения, что реставрация его, очень дорогостоящая, займет несколько лет, а посему послал для начала двух страмбийских каменщиков подремонтировать бывший дворец Гамбарини, принадлежавший Святому престолу и находившийся в хорошем состоянии. Каменщики закончили эту мелкую работу за два дня — и новая глава в истории Страмбы могла начаться.

СЛОМАННАЯ ШПАГА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛЯ ПРЭРИ

В начале тринадцатого века, когда Рудольф Габсбургский разрушил в Тюрингии около шестидесяти замков бывших своих, по теории отца Жозефа, коллег по ремеслу, то есть других рыцарей-разбойников, на развалинах необычайно пышно разрослось некое растение из семейства крестоцветных по латинскому названию Isatus tinctoria, или борит красящий. Растение это достигает шести футов в высоту, ветвисто, его голый стебель — с серым налетом, нижние листья узкие и удлиненные, а верхние, представьте, стреловидные; длина плодов в три раза больше ширины, они черно-коричневые и словно бы обрезаны на концах. После упомянутой решительной меры Рудольфа Габсбурга растение это быстро привилось в Тюрингии, к небывалой пользе всех слоев местного населения, ибо борит красящий, как о том может прочитать любой ученик в книгах, вознаграждает своих благоприятелей и пестунов богатой прибылью: из него добывают прекрасную синюю краску, в те времена единственную в своем роде, ибо иных веществ, красящих в синее, люди тогда не знали. В своих знаменитых «Записках о галльской войне» Юлий Цезарь, наряду с прочим, отметил, что британские воины перед сражением красят себя боритом, чтобы выглядеть пострашнее; Цезарь высмеял тогда британцев, и насмешка эта держится вот уже две тысячи лет: до сих пор французы насмехаются над своими островными соседями, говоря: «Когда вы еще раскрашивали рожи синим, наши предки, разделенные в ту пору, как известно, на бельгов, аквитанцев и кельтов, сиречь галлов, от которых мы унаследовали галльское остроумие, были уже люди высококультурные».

В пору жатвы в Тюрингию приходили на подмогу сезонные рабочие даже из Лужиц. Борит, вернее, сырье из него, подготовленное для дальнейшей промышленной переработки, свозилось из трех сотен тюрингенских деревень в города, прежде всего в Готу и Эрфурт. В хрониках записано, что накануне Тридцатилетней войны годовой оборот от производства борита достигал трех тонн чистого золота. Торговцы боритом из Готы, сравнительно малочисленные, уплачивали больше налогов, чем все богатые купцы Лейпцига вместе взятые. В эту идиллию грубую дисгармонию внесли свирепые солдаты генерала Холька, равно как — еще до битвы под Лютценом — и необузданные наемники Густава Адольфа, почтившего своим присутствием город Арнштадт на севере Тюрингенского леса. Легко поэтому понять, что богатые крестьяне и купцы, промышлявшие боритом, с благодарностью встретили странных воинов, которые, не входя ни в шведскую, ни в императорскую армии, жили сами по себе, никогда не воровали, не грабили, не пили, не курили и не развратничали со шлюхами, хотя бы и были неженатыми, а только и знали, что преследовать убийц и прочих нарушителей человеческих и божеских законов, а жажду развлечений, свойственную всем здоровым людям, утоляли хоровой декламацией благочестивых сентенций — ибо атеизм веритариев как две капли воды походил на фанатическую религиозность. Грабители постепенно начали избегать мест, на которые распространялась власть веритариев, вследствие чего уменьшились источники справедливого снабжения веритариев; тогда жители Тюрингии сами договорились регулярно кормить и поддерживать их натурой и деньгами. Переговоры о размерах этой добровольной контрибуции и наблюдение за выплатой ее взял на себя брат Медард; его вес и значение как идеолога и проповедника несколько упали в тридцать первом году, зато он показал себя отличным счетоводом, иными словами — прирожденным финансистом и умелым хозяйственником. После битвы под Лютценом веритарии, по решению своего вождя Петра Куканя, укрепили свой стан под Арнштадтом мощным валом, показав тем, что собираются пробыть здесь подольше, скорее всего целую зиму; и по всей Тюрингии, от Эрфурта и Ильменау до Зоннеберга и от Айзенаха до Вайды прокатилась волна всеобщей радости, искренней и непритворной.

То был один из хороших периодов в жизни Петра. Он тогда и понятия не имел, что в это самое время делается в далекой Страмбе, роковом для него городе, арене его первых попыток освободить человечество; не знал Петр, что там местный каменщик Альберто Рубини как раз чинит трубу, разъеденную дождем, и закрепляет расшатавшиеся плиты на северо-западной террасе бывшего дворца Гамбарини, предназначенного под временную резиденцию для него, Петра, пока он не воссядет на трон чешских королей в Праге. Он не имел обо всем этом ни малейшего представления, сказали мы, но это неведение шло ему скорее на пользу: Петр до того был доволен успехом, которого достиг во главе веритариев, приносивших пускай небольшое, но бесспорное облегчение измученной Европе, что даже не осознавал, как далеко отошел от прежних своих проектов мессианского характера. Наступила зима, период спокойствия и безделья для хорошо снабжаемой армии — а ведь армия веритариев снабжалась как нельзя лучше. Вечерами сиживал Петр в своем роскошном шатре из белого бархата, выстланном овчинами и обогреваемом раскаленными кирпичами; в этом шатре, и не так давно, провела одну ночь некая по-мальчишески пригожая кареглазая юная принцесса, которая не выходила у него из головы, что бы он ни делал, и улыбалась ему даже сквозь туманные образы его героических — а как же иначе! — сновидений. И Петр, подводя итоги последним месяцам, приходил к выводам в высшей степени благоприятным и обнадеживающим. Если веритарианство будет развиваться так, как оно развивалось до сих пор — а сомневаться в этом не было причин, — то он, Петр Кукань, достигнет силы и могущества, перед которыми вынуждены будут склониться самые надменные из надменных. Ибо он, Петр Кукань, нащупал принцип успеха, о каком в этой войне никому и не снилось: даже при самом жалком и всеобщем нравственном падении — оставаться верным главным этическим принципам, без которых не может существовать человечество.

Так с удовлетворением рассуждал Петр, лелея то самое, что когда-то строго осуждал: сладостное сознание чистой совести. Но тут дрогнуло колесо судьбы и снова начало поворачиваться, чтобы разом изменить все — и как изменить!

Однажды, в феврале тридцать третьего года, месяца через три после битвы под Лютценом, стража, охранявшая подходы к лагерю веритариев, задержала одинокого всадника, который назвался другом их начальника; Петр, к немалой радости своей, узнал в нем давнего своего знакомца по Турции и сотоварища по заключению в замке Иф, которому, между прочим, обязан был спасением от ужасной и позорной казни, — он узнал шевалье де ля Прэри. На вопрос, что он тут делает и что хорошего принес Петру, — ибо невозможно себе представить, чтобы шевалье, добрый и веселый сын тучной Франции, принес что-либо дурное, — шевалье, исхудавший и заметно постаревший за те два года, что Петр его не видел, ответил каким-то бормотаньем; членораздельно он заговорил лишь после того, как ему дали поесть и попить. Едет он, признался шевалье, домой, на родину, которую покинул много лет назад по чистой глупости, по причине совершенно ничтожной, а именно потому, что семья его, а главное, отец — разорилась и утратила все свое значение; и судьба беспримерно наказала его за такое малодушие.

Дело в том, что бывший его господин, которому шевалье де ля Прэри служил все время своей эмиграции, Вальдштейн, так называемый герцог Фридляндский, этот парвеню, этот надутый пузырь, это привидение, этот паралитик, и всегда-то полусумасшедший, страдающий манией величия, теперь, после поражения под Лютценом, свихнулся окончательно. Да, именно после поражения, потому что под Лютценом Вальдштейн был разбит, что бы там ни говорили и как бы ни прославляли его победу, да, он был разбит, иначе не стал бы наказывать теперь тех, кто, по его мнению, виноват в этом поражении. А он их наказал, mazette [76], излил на них свою ярость, пролил за их счет бальзам на свое раненое самолюбие, причем таким образом, что ужаснулись не только небеса, но и сам ад. Тотчас после сражения Вальдштейн велел арестовать человек семнадцать офицеров и рядовых, якобы вызвавших панику в тылу вальдштейновской позиции и, как сказано в обвинительном акте, проявивших трусость перед лицом неприятеля; среди них, увы, оказался и шевалье де ля Прэри, хотя если он и виноват, так только в том, что не смог остановить повозку с винными бочками, кучер которой обезумел от страха и, нахлестывая лошадей, помчался к Лейпцигу. Шевалье погнался за ним, но тут осколком гранаты лошадь его была убита и, упав, придавила левую ногу шевалье. Если б шевалье остался лежать и прикинулся раненым или хотя бы помятым, все было бы хорошо, получил бы еще, чего доброго, медаль за храбрость. А он, imbecile [77], человек старинной чести, вытащил ногу и, хотя она была сильно повреждена, успел схватить под уздцы коня без всадника, пробегавшего мимо. Невзирая на жестокую боль, шевалье вскочил на этого коня и продолжал погоню за повозкой с вином, да и попал прямиком в объятия генерала Холька. А тот, датчанин по происхождению, как всякий представитель малого народа, ненавидит французов, сынов величайшего народа — вообще, а шевалье де ля Прэри — в частности, завидуя ему за приятную и легкую должность главного виночерпия. «Куда, рыцарь, куда?!» — крикнул Хольк, а шевалье ответил ему: «Merde!». [78] За эту-то вину и был он схвачен. Где же справедливость?

Петр, слушавший это повествование, недоверчиво хмуря брови, проговорил:

— Если все произошло именно так, как вы рассказываете, то тут действительно никакой справедливости нет.

— Вы позволяете себе сомневаться в том, что я сказал правду?! — вскинулся шевалье, по привычке хватаясь за шпагу, но, увидев, что ножны пусты, побледнел, и на лбу его заметно выступил пот. — Да, действительно, я несколько отклонился от точных фактов, но мне это позволительно с тех пор, как меня лишили чести. Однако суть моего рассказа правдива.

Далее он поведал, что вместе с остальными арестованными был заключен в тюрьму при Пражской ратуше и просидел в одиночке до второй половины января, когда состоялся военный трибунал под председательством генерала Холька. Провинность шевалье де ля Прэри — если только можно говорить о какой-либо его провинности — была столь незначительной, что любой непредвзятый суд обязан был бы оправдать его и отпустить со смиренным извинением. Но генерал Хольк, этот господин Никто из Ниоткуда, не упустил случая расправиться с представителем нации, давшей миру Карла Великого, проделавшего до пятидесяти победоносных военных походов. Сверля шевалье единственным своим глазом, Хольк до тех пор подстрекал против него остальных членов трибунала, пока не добился своего, и шевалье де ля Прэри приговорили к лишению чести.

— А что прочие обвиняемые? — осведомился Петр.

— С теми вышло еще хуже. Все приговорены к смерти. Кто-нибудь, возможно, скажет, что лучше лишиться жизни, чем чести, и я с этим вполне согласен, но разве какой-то дурацкий трибунал в Праге, никому не известном городе, правомочен объявить бесчестным меня, подданного французских королей, коронованных в Реймсе?!

Все это было так неприятно вспоминать, что у шевалье разлилась желчь, подкатившись к самому горлу, а сердце дрожало от бешенства, и перед глазами стояла черная туча, пронизанная красными молниями. Ah, sapperlipopette [79]! Экзекуция совершалась на эшафоте перед ратушей, на том месте, где двенадцать лет назад, говорят, были казнены какие-то чешские паны; очевидцы утверждают, что в обоих кровавых спектаклях функционировал один и тот же палач со смешным прозвищем Савонье, по-чешски — Мыловар. Пьер Кукан де Кукан уж, верно, не посетует, если шевалье, описывая этот отвратительнейший момент в своей жизни, не станет вдаваться в детали. Одиннадцать офицеров обезглавили, пятерых рядовых повесили, а у шевалье, поставленного под виселицей со связанными руками, палач Савонье вытащил шпагу из ножен, переломил ее о колено и бросил обломки к его ногам. Имена же тех участников битвы, которые, гонимы нечистой совестью, в отличие от честного шевалье, вовремя удрали, были вывешены на позорном столбе, и носители их объявлены бесчестными. Вот и все, voila! И теперь шевалье здесь, у своего друга Пьера, в стане его фантастических воинов, а завтра он намерен двинуться дальше — конечно, если Пьер одолжит ему немножко денег, ибо шевалье очутился совершенно без средств. А лицо кукановского слуги ему откуда-то знакомо… Жантийому [80], правда, негоже интересоваться физиономией какого-то лакея, но облик Пьерова слуги напоминает нечто давнее, значительное… Как?! Это бывший генерал янычаров, которого в Стамбуле называли Ибрагим-ага?! Ах, правда, правда, теперь шевалье твердо убежден в этом. Что такое шутовство самого полоумного дурачка в сравнении с шуточками той силы, которую мы зовем Судьбой? Сегодня ты стоишь высоко, завтра упал на дно, нынче у тебя человеческие уши, завтра ослиные; однако такие глубокие мысли следует залить напитком получше, чем прокисшая козья моча, которую в лагере Пьеровых разбойников выдают за вино. A propos, помнит ли Пьер ту смазливенькую ведьмочку, ту jolie prophetesse [81], которую нанял Вальдштейн, когда стоял в Меммингене?

Да, Петр очень хорошо помнит эту jolie prophetesse. Что с ней?

— С ней-то что? Да самое худшее из всего, что может статься. Стоять перед трибуналом генерала Холька — одно удовольствие и веселая забава в сравнении с тем, что уготовано бедной маленькой фантазерке, этой несчастной проклятой душеньке, этой подружке величайших страдалиц, каких только родит земля, — женщин, которых злоба и идиотизм нашей злосчастной эпохи бросили в когти инквизиторов. Вальдштейн когда-то заслуживал похвалы за то, что противился преследованиям и сжиганию так называемых колдуний; да будет ему вечным позором, что он в конце концов обманул ожидания даже в этом единственном пункте, свидетельствовавшем в его пользу. Подробности конфликта между ним и прелестной prophetesse, известной под именем Кураж, не проникли за стены Вальдштейнова дворца, но ясно, что и в этом случае предлогом была клятая битва под Лютценом. Насколько понимает шевалье де ля Прэри, мадам Кураж предсказала Вальдштейну, что его намерение до наступления зимы избегать вооруженных столкновений с королем шведов осуществится; и Вальдштейн, полагаясь на это предсказание, разместил большую часть своих войск по зимним квартирам; а когда оказалось, что пророчество было ошибочным и битвы, которой так страстно желал Густав Адольф, не избежать, Вальдштейн был вынужден срочно созывать полки обратно; некоторые из них добрались до Лютцена к шапочному разбору, когда битва была проиграна. Теперь Вальдштейн хочет свалить всю ответственность за этот просчет на хорошенькую маленькую Кураж, которая, конечно же, больше понимает в постельных делах, чем в военных; все это говорит о мелкости духа Вальдштейна и о размерах его досады. Не на ясновидящую с хрустальным шаром должен он был полагаться, а на собственный разум, опыт, да еще на Макиавелли, который, хоть и не француз, все-таки гениален, а Макиавелли утверждает ясно и бескомпромиссно, что если одна из двух враждующих сторон желает встретиться на поле боя с другой стороной, то другая сторона обязана удовлетворить это желание.

А дела маленькой Кураж из рук вон плохи. Если б еще Вальдштейн отдал ее под военный трибунал, все сошло бы хорошо, но он, понятно, не мог этого сделать. Тогда он обвинил ее в черной магии, а это — конец. Прелестную Кураж держат catenata [82] где-то в подземелье Вальдштейнова дворца, и там ее допрашивают инквизиторы. Если есть у Пьера хоть капля воображения — а оно у него есть, — то он легко представит себе, что это означает. Как видно, воображения у Пьера даже с избытком, и весть о несчастье, постигшем маленькую Кураж, взволновала его до того, что он побледнел. Что ж, сочувствие страждущим — дело хорошее и благородное, только не надо, чтобы оно было чрезмерным, ибо если б мог человек вчувствоваться во все несчастья, кои сотрясают мир, он неминуемо сошел бы с ума. Но куда вы, мсье де Кукан, куда собрались?!

Ибо в эту минуту Петр встал и приготовился к отъезду.

— В Прагу, — ответил он. — Не оставлю же я ее.

Шевалье тихо изумился.

— Кого? Маленькую Кураж?

— Вот именно. Я обязан ей спасением жизни, а долги следует отдавать.

— Но как вы это сделаете? Как вырвете из казематов Вальдштейнова дворца?

— Не знаю. Знаю только, что освобожу ее.

— А если ее сожгут прежде, чем вы попадете в Прагу?

— Надо спешить. Брат Медард снабдит вас всем необходимым в дорогу — если только вы не захотите подождать нашего возвращения.

Шевалье спросил, как понимать это множественное число.

— Это значит, моего возвращения с малюткой Кураж, как вы ее называете.

— Parbleu, — сказал де ля Прэри. — Конечно, подожду.

Прежде чем Петр вышел из шатра, от подножия его откатился человек, который, завернувшись в попону, лежал там, подслушивая. Человек этот отправился в палатку брата Медарда, который сидел, тщедушный, зябкий, закутавшись в шерстяной плащ до пят, и занимался счетами веритарской общины.

— Ну? — с деланным равнодушием бросил брат Медард, наклоняясь ухом к шпиону.

Шпион приник к этому уху и долго, горячо что-то шептал. При этом изможденное лицо Медарда озарилось выражением блаженства.

— Удовлетворительно, — проговорил он, выслушав шпиона до конца. — Весьма удовлетворительно. Ты хорошо поработал, очень хорошо.

— Возможно, — отозвался шпион. — И все же я кажусь себе свиньей.

— Без всякого основания, брат, без всякого основания. Ты открыл правду, а, правда священна.

— Правда священна, — повторил шпион и удалился пятясь.

А Медард остро очинил новое перо и написал на маленьком клочке бумаги:

«Интересующий В. В. [83] выезжает в Прагу с целью освободить колдунью по имени Кураж».

Эту записочку он привязал к ножке одного из трех почтовых голубей, тайно в тот день доставленных в лагерь из Праги, из дворца Вальдштейна.

ПОД КЛАДБИЩЕМ КАЗНЕННЫХ

В Праге, куда Петр добрался за три дня скачки, изнурительной из-за сильного снегопада, его встретили две вести — одна хорошая, другая дурная. Добрую он получил первой, еще в Страговских городских воротах, через которые лежал его путь: после ужасной казни военных на Староместской площади других казней не было, следовательно, прекрасная колдунья Либуша Кураж еще не сожжена. А недобрая весть достигла его ушей, когда он медленно, шагом, проезжал по тихим улочкам заштатного провинциального города, в который превратилась Прага, некогда полная жизни императорская столица, какой Петр помнил ее по временам своего детства. Направлялся он к арене своих мальчишеских забав, туда, где когда-то была маленькая площадь по названию Торговая, над которой высился храм Девы Марии Заступницы и который, как он слышал, напрасно искал бы теперь: на месте домов, образующих эту площадь, выросло новое здание дворца — пражской резиденции Вальдштейна, герцога Фридляндского; здание обширное, пышное и прочное. У Петра не было даже самого туманного, самого приблизительного представления о том, как ему проникнуть в этот дворец и освободить Либушу. В надежде набрести на какую-нибудь идею, он хотел оглядеть дворец хотя бы издали; но едва он въехал на ту часть Малостранской площади, которую тогда называли Итальянский плац, дорогу ему преградил человек в длинном плаще и широкополой шляпе, надвинутой на самые брови; подойдя поближе, человек этот проговорил быстро и тихо:

— Не ездите дальше, пан Кукань. Не приближайтесь ко дворцу Вальдштейна — герцог приказал своим стражникам схватить вас, как только вы появитесь. Я знаю про это, так как сам состою у него на службе. Герцог рассчитывает, что вы доберетесь до Праги не ранее завтрашнего дня, но я ждал вас уже сегодня, потому что хорошо знаю вас и знаю, на что вы способны, — вот и вышел вас встретить.

Это и была та вторая, неблагоприятная весть, до того неприятная и зловещая, что побудила бы менее упорного человека поворотить коня в обратный путь и предоставить Либушу ее судьбе. Но не таков был Петр Кукань из Кукани.

— Рад, что вижу вас здравым и невредимым, Мартин, — сказал он, узнав того бывшего веритария, который когда-то, еще во время зимовки в Черном лесу, прыгнул в глубокое ущелье. — Спасибо за предостережение. Но я не враждую с Вальдштейном.

— Зато он, как показывают обстоятельства, враждует с вами, — возразил Мартин. — Он знает, что вы собрались в Прагу и с какой целью. И приказал схватить и арестовать вас. В вашем добродетельном стане есть шпион и предатель — и думается, мне не стоило бы большого труда угадать, кто этот человек.

— Но мне необходимо попасть во дворец. Женщина, которую я приехал спасти, заточена где-то там внутри.

— Знаю, и знаю также, что зовут ее Либуша, по прозвищу Кураж, — кивнул Мартин. — Да беда-то в том, что ваша цель известна и Вальдштейну.

— Действительно, это беда. Но я не откажусь от своего замысла.

— Есть ли у вас иные намерения, кроме как спасти Либушу?

Петр ответил, что иных намерений у него нет.

— Это меня радует, — сказал Мартин. — Вам знакомы эти места?

— Сколько я тут наозорничал мальчишкой! — воскликнул Петр. — А почему вы спрашиваете?

— Знаете ли вы кладбище, где хоронят казненных? — вместо ответа осведомился Мартин.

— На площади Пяти церквей? Знаю.

— Там жил некогда доктор, который выкапывал трупы и потрошил их. У него там был домишко.

— Уже во времена моего детства домишко этот был развалюхой. Точно так же, как и костел святого Михаила, при котором было то кладбище. Но слушайте, Мартин, я не прочь повспоминать о прошлом, только, думаю, сейчас для этого не самое подходящее время.

Это замечание Мартин пропустил мимо ушей.

— Вальдштейн велел восстановить этот домишко, — сказал он. — И живет там теперь некто в железной маске.

— В железной маске?!

— Вот именно. По приказу Вальдштейна человек этот носит железную маску, прикованную к его лицу. Никто не знает, кто он, но, по всей видимости, это безобидный сумасшедший. А в подвале его домика заканчивается тайный подземный ход из Вальдштейнова дворца.

— Это звучит правдоподобно, — заметил Петр. — Слыхал я легенду, будто где-то здесь существует подземный ход, помнящий еще святого Вацлава.

Мартин возразил, что это не легенда, а действительность. Вальдштейн приказал отыскать этот ход, восстановить его, удлинить и прорыть множество ответвлений с тем, чтобы он мог скрыться в любую минуту из любой части дворца; пускай пан Кукань взвесит, сколько это составляет, если огромный дворец занял место тридцати пяти домов, стоявших здесь прежде. Ну, а теперь главное, зачем Мартин все это рассказал, не щадя терпения и времени пана Куканя. Через этот тайный ход можно сравнительно легко проникнуть к подземной темнице, которую герцог отдал в распоряжение святой инквизиции, чтобы содержать там и допрашивать Либушу. Конечно, тут надо знать дорогу. Так вот он, Мартин, эту дорогу знает и готов служить проводником пану Куканю. Подходит ли это пану?

Пану это подходило.

— К этому ходу, — продолжал Мартин, — ведет дверца из задней части домика Железной маски. Я буду ждать вас там сегодня в семь часов вечера. Я оставлю в двери щелку, чтобы свет проникал. На человека с железной маской внимания не обращайте, он не опасен.

Закончив этот точный, видимо, заранее тщательно продуманный инструктаж, где не было ни одного лишнего слова, Мартин хотел отойти, но Петр удержал его.

— Почему вы ради меня подвергаете себя такой опасности? — спросил он.

Мартин ответил без раздумья, словно подготовился к такому вопросу:

— Вы пытались выручить меня, когда мне пришлось туго. Вы не только болтали о порядочности — вы и действовали так.

И он ушел.

Было ли сказанное Мартином лживо все целиком или только отчасти, вел ли из дома человека с якобы железной маской ход во дворец Вальдштейна или нет, обладал ли Мартин столь развитым пониманием высоких нравственных ценностей, что чувствовал себя обязанным Петру за несколько бесплодных слов в его защиту — или же он попросту хотел заманить Петра в ловушку, дабы отличиться в глазах своего нового хозяина, Вальдштейна? Но Петр принял предложение Мартина, словно не сомневался в его честности; предложение это, хотя бы и вероломное, давало по меньшей мере случай вступить в борьбу, пускай заранее обреченную. Лучше стать лицом к лицу с предательством, принять отчаянное, по всей вероятности, проигрышное пари, чем ждать, сложа руки и не зная, за что приняться.

Близился седьмой час вечера, когда Петр, оставив коня на постоялом дворе, перемахнул через ограду кладбища казненных, посреди которого торчали руины церковки, разрушенной еще во времена гуситских войн, и пошел вперед — медленно и осторожно, ибо было темно, мела метель, да и вальдштейновские холуи могли его здесь поджидать. Петр все же надеялся, что если Мартин замыслил предать его, то постарается заслужить хозяйскую похвалу и награду один, без посторонней помощи, и подставит ему подножку, когда они будут с глазу на глаз. И верно — кругом, сколько хватал взгляд, не было ни души. Во мраке, над низенькими заснеженными холмиками могил безымянных мертвецов, гудели, метались под ветром голые ветви дерев, такие же костлявые и холодные, как виселицы, поставлявшие этой земле ужасные свои семена, и такие же мрачные, как развалины церкви, которым суждено еще какое-то время выситься над погостом несчастных и нечестных, пока не рухнут окончательно от дряхлости и ненужности. То был прообраз мира, дошедшего до печального конца, — мрак и пустота, пустота и горе, черная тьма да белые плоскости снега.

Лишь в одном окошке домика, в котором когда-то жил сумасшедший доктор, одержимый странной манией анатомировать трупы преступников, горел огонек, и Петр даже сквозь слепящую метель разглядел очертания человеческой головы, склонившейся над столом. Вероятно — если только Мартин не выдумал сказки, — то был сам человек с железной маской, и Петр, охваченный любопытством, приблизился, чтобы подробнее разглядеть таинственного арендатора Вальдштейна. Пока он подкрадывался к дому, осторожно ступая, чтобы не скрипнул снег, его острый слух разобрал нечто весьма удивительное и неожиданное. Этот одинокий человек, лицо которого действительно наполовину скрывала металлическая маска, читал вслух, четко выговаривая каждый слог чешских слов, но с сильным немецким акцентом.

— Мы пишем пером или карандашом. У мамы мало муки. Кузнец торопится. Поторопись тоже, Карл. Нам привезли песок.

Маска, закрывавшая верхнюю часть его лица, имела отчасти устрашающий, отчасти комический вид: мефистофельский нос крючком, свирепость которого смягчала смешная бородавка из цветного металла, а над внешними уголками отверстий для глаз поднимались, похожие на головки ядовитых змеек, острые кончики тонко выкованных бровей. Маску удерживали на голове металлические боковинки на шарнирах, соединявшиеся на затылке замком в виде ящерицы; сбоку в них проделаны были отверстия для ушей. Из-под маски выглядывали усы валиком и вальдштейнская бородка. И этот страховидный тип, этот фантом в саду мертвых, внешностью получудовище, полушут, сидел над букварем и зубрил идиотские фразы, по которым дети учатся читать и писать, и при этом, как ребенок, раскачивался верхней частью туловища, бормоча:

— Мама мешает кашу. Франта, принеси из колодца холодной воды. Рыцарь спит под периной.

Право, зрелище странное, но не более того, и прав был Мартин, назвав человека в маске безобидным. Где-то неподалеку пробило семь часов, и Петр, отойдя от окна, пробрался туда, где, как сказал Мартин, должна быть дверца к подземному ходу.

В самом деле, указания Мартина оказались совершенно точными, даже в том пункте, что слабенький желтоватый свет пробивался в щелку дощатой дверцы, похожей на дверцу в козьем хлевушке. Петр взялся за скобу и понял, что дверца не заперта; но прежде чем войти, он вытащил шпагу, надел на нее свою шляпу с петушиными перьями и осторожно просунул в дверь, ожидая, что Мартин, обманутый хитростью, в уверенности, что под шляпой находится и голова Петра, ударит по ней дубинкой. Однако Мартин, с зажженным фонарем в руке, вовсе не возмутился такой уловкой, означавшей, что Петр подозревает его в злом умысле, а, напротив, произнес с одобрительной улыбкой:

— Не удивляюсь вашей осторожности, пан Кукань. Вы не видите моего сердца, а потому и не можете поверить в чистоту моих намерений и не знаете, честный я человек или подлец. Пожалуйста, обыщите меня и убедитесь, что я не вооружен.

В эту минуту порывом ветра дверца захлопнулась. Стук ее разнесся по всему дому и долетел до слуха человека в маске. Оторванный от своего занятия, человек подумал, затем закрыл букварь и встал, чтобы снять ключи с гвоздика, вбитого в потолочную балку.

— Приношу вам извинения за свою подозрительность, — тем временем ответил Петр на исполненные достоинства и несокрушимой добродетели слова Мартина.

— Тем не менее я настаиваю, чтобы вы меня обыскали, — отозвался тот. — В деле, к которому мы приступаем, гибель грозит и вам, и мне, поэтому между нами не должно оставаться и тени взаимного недоверия.

— Ну, раз вы сами того желаете… — Петр бегло провел ладонями по карманам Мартина.

Он не сомневался, что карманы его пусты, как не сомневался и в том, что Мартин, оказавшийся хитрее, чем предполагал Петр, таит в уме какой-то более хитроумный, более тонкий способ нападения, к которому прибегнет, когда заведет Петра куда подальше, например, в глубь подземелья. Убежденность Петра в абсолютной и низменной подлости Мартина только окрепла от слов последнего насчет чистоты его намерений.

Они подошли к другой двери, низкой, но более солидной, сколоченной из дубовых досок, которая вела из тесных сеней, где Мартин ждал Петра, к спуску в подземелье. Не желая, как он сказал, заблокировать себе путь отступления, Мартин только закрыл за собой дверь, но не запер ее. Мол, как знать, что может случиться. Низкий и тесный, слегка идущий под уклон проход был белым, как сахар, и извивался, как червяк; его пересекали поперечные коридоры, глубину и направление которых Петр не мог разглядеть, потому что фонарь Мартина освещал лишь небольшой участок вокруг себя. Здесь, без сомнения, еще недавно производились работы — рабочие, каменщики ли, плотники или плиточники оставили после себя множество следов: тут корыто с затвердевшим раствором, там разбитую кирпичину, веревку, погнутый костыль, сломанный черенок лопаты; Петр старался запомнить порядок, в котором размещались все эти невинные знаки человеческих трудов, — ведь если бы ему пришлось возвращаться по этому лабиринту, то без проводника и без ориентиров он наверняка заблудился бы. Так поспешал он за Мартином, в подлости которого ни минуты не сомневался. Внезапно заговорил внутренний голос, который не раз выручал Петра в крайних ситуациях; и этот голос сказал ясно: «А теперь — остерегись!»

Случилось это в то самое мгновение, когда Петр увидел в углу у стены небольшой мешок, наполненный чем-то, что могло быть и перьями, и отрубями, и песком; в общем, предмет столь же безобидный, как и любая из вещей, забытых каменщиками, — например, как доска, заляпанная известкой, осколок пивного кувшина, погнутый гвоздь или огарок свечи. Да Петр не сразу и понял, перед чем именно предостерегает его внутренний голос, какую опасность представляет этот приятно вздутый мешок, каким образом он мог бы послужить предполагаемому предательству проводника. И Петр мысленно ответил внутреннему голосу: «А что может случиться?» — но сформулировать этот вопрос он успел лишь один раз, тотчас же сам найдя ответ.

Ибо Мартин остановился и, подняв фонарь, сделал знак Петру поступить так же.

— Слышу шаги, — прошептал он. — Кто-то идет за нами.

«Видишь, что я говорил! — сказал внутренний голос Петра. — Вот оно!»

Дело в том, что Петр не слышал никаких шагов, а значит, ничего не слышит и Мартин, ведь не могло того быть, чтоб его слух был острее; стало быть, его притворная обеспокоенность — всего лишь подготовка к какой-то пакости. Так оно и было. Подчиняясь правилам игры, Петр, словно поверив Мартину, остановился и оглянулся через плечо в ту сторону, откуда якобы доносился звук шагов, хотя никаких шагов слышно не было; но, оглядываясь, он не переставал следить за Мартином уголком глаза, а главное — внутренним взором, могучей силой, сопровождавшей всегда его внутренний голос. Мартин же быстро схватил мешок, перевязанный так низко, что его удобно было ухватить, как за рукоятку дубинки, и сильно размахнулся, намереваясь оглушить Петра по голове, — но не оглушил: Петр успел перехватить его руку.

— Осторожней, парень, — сказал он. — Не впервые держу я тебя за руку, вспомни только Черный лес, и ты поймешь — со мной шутки плохи.

Мартин попытался ударить Петра ногой по голени и одновременно вырвать руку, но Петр сжимал ее все сильнее и сильнее. Обезумев от боли, Мартин разбил фонарь об стену, и Петр, неожиданно очутившись в темноте, ослабил тиски; Мартину удалось было выскользнуть, но Петр тотчас ухватил его за плечо.

— Отпусти! — простонал Мартин. — Не то заору, а люди Вальдштейна налетят, как шершни!

Это было хорошее, полезное предупреждение, его надо было взять в расчет. Поэтому Петр, не видя другого выхода, ударил Мартина в темноте ребром ладони по тому месту, где предполагал его висок. Петр был в полной своей силе, а в натуре Мартина не было ничего от качеств гориллообразного личного телохранителя Вальдштейна, с которым Петр, как мы помним, два года назад схватился в доме Кеплера. Одного удара хватило, чтобы Мартин лишился сознания, а очнувшись, испытал бы жестокую головную боль. Однако незавидным стало и положение Петра, очутившегося без проводника, в полной темноте, в подземелье дворца одного из могущественнейших владык Европы, который неизвестно почему сделался Петру врагом. У Петра не было даже кресала, чтобы высечь огонь и зажечь огарок в разбитом фонаре. Не зная что делать, он опустился на колени у тела предателя — и тут ему показалось, будто он слышит вдалеке какие-то смутные голоса. Не исключено и даже очень вероятно, рассудил Петр, что Мартин, прежде чем оглушить, довел его до какой-то цели, до какого-то выхода — чтоб тащить было не так далеко. Зная по опыту своей беспокойной жизни, что лучше встретить лицом к лицу хотя бы и величайшую опасность, чем согнуться под бременем нерешительности и ничего не предпринимать, он без колебаний поднялся с колен и, шаря рукой по стене, пошел на голоса, будь то голоса людей или дьяволов.

ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛЕЗНОЙ МАСКЕ

Если там были не дьяволы, то уж никак и не разумные человеческие существа: их слова — Петр уже начал различать их — лишены были всякой логики, и смысла, и порядка; какие-то числительные, сопровождаемые глухими ударами словно по барабану, часто повторяемое слово «жулик», а затем — рев, то ли торжества, то ли злости, да еще какие-то загадочные присловья вроде «то-то грому по всему дому», «тряхни мошной» и тому подобное. Постепенно Петр понял, что там играют в карты; двое картежников режутся в так называемого «жулика», самую идиотскую из всех карточных игр, когда-либо изобретенных, зато весьма подходящую для солдат в лагере или в поле накануне битвы, когда невозможно сосредоточить внимание на тонкостях более изощренных игр.

Петр нащупал скобу двери, из-за которой проникали голоса и слабая полоска света, рывком распахнул ее и ворвался внутрь. Человек безусловно бесстрашный и ко многому привыкший, он тем не менее ужаснулся, словно его облили ледяной водой: помещение, в которое он ввалился, сводчатое, освещенное факелом, воткнутым в железный кронштейн, было, вне сомнений, застенком, оборудованным орудиями пыток, притом совершенно новенькими, чистыми, только что из рук искусных умельцев, изготовивших их и украсивших для пущего устрашения жуткими рожами чертей и рельефными изображениями всяких рогатых чудовищ. В остальном обстановка была довольно комфортабельна, был здесь очаг, только что погасший, но возле него стоял ларь, наполненный поленьями и растопкой, а вдоль голой стены тянулся ряд прекрасно обитых кресел, вид которых не мог не напомнить Петру давнего пребывания в Бастилии. Среди пыточной, за высоким барабаном, сидели два солдата с красиво закрученными усами, нарисованными черной ваксой на их по-деревенски здоровых, широких, молодых лицах, что делало их похожими на ярмарочные мишени, по которым простолюдины стреляют из лука. Солдаты играли в карты. В непосредственной близости от них, привязанная за правую руку веревкой к крюку посреди свода, висела Либуша Кураж; голова ее изнеможенно опустилась на грудь, искаженное мукой лицо было желтым. Петр наставил пистолет на обоих молодцов:

— Отвяжите ее!

Те захохотали.

— Не желаете ли переброситься с нами в картишки, пан Кукань? — спросил один.

— А то мы в «жулика» играем, — подхватил другой, но первый возразил товарищу:

— Что ты, пан Кукань слишком высокая особа для такой дурацкой игры!

И снова смех, обнаживший молодые здоровые зубы под нарисованными усами.

— Считаю до трех, — сказал Петр, стараясь не показать ощущения беспомощности, подбиравшейся к горлу. — Раз…

— Два, три, — подхватил первый солдат, а второй сказал:

— Жулик!

И оба так и зашлись в хохоте.

Петр нажал на спуск, но в пистолете что-то скрипнуло, щелкнуло, пуля медленно выкатилась из ствола, потянув за собой струйку дыма, и бессильно со стуком упала на каменный пол. А безбородые юнцы с нарисованными усами уже просто ржали от восторга, хлопая себя по брюху, по ляжкам… Тут из трубы очага вылетел нетопырь и, качаясь на крыльях, понесся к Либуше, но вдруг, словно ткнувшись в незримую стеклянную стену, свалился на пол — то ли оглушенный, то ли мертвый.

Тогда Либуша открыла глаза и, вперив их в Петра, произнесла иссохшим голосом старухи:

— Разорви круг, Петр, сотри несколько письмен…

В этих словах, казалось, нет никакого смысла, но униформированные юнцы, видимо, нашли в них смысл; их веселые лица с гротескной имитацией признаков мужественности разом стали серьезными, оба вскочили на ноги, и в руках у них, откуда ни возьмись, зачернели пистолеты.

— Ни с места! — сказал один.

— Не то накормим свинцовыми бобами! — подхватил другой.

Три с половиной века тому назад такое суровое выражение еще не было затрепано, и веселые ребята, добрые души, опять засмеялись, только на сей раз веселье их было недолгим: дверь открылась, и вошел, зябко кутаясь в меховой плащ, крытый алым сукном, герцог Фридляндский, Альбрехт Вальдштейн.

— Так, так, добрые друзья встретились снова, — сказал он и, пройдя через застенок, уселся в одно из кресел.

Надо думать, что за его больными ногами ухаживали лучше некуда — здесь он был дома и, конечно же, окружен всевозможной заботой; но ступать ему явно было труднее и болезненнее, чем в тот раз, когда они с Петром возвращались в дом Кеплера из городской кутузки, где Вальдштейн провел ночь почти без сна.

— Приветствую вас, пан Кукань. Чему обязан честью вас видеть?

Петр ответил, что его удивляет ненужность этого формального вопроса: если даже герцогские слуги, например, некий Мартин, чье бесчувственное тело валяется в одном из ближних коридоров, извещены о цели его, Петра, приезда в Прагу и о том, для чего он отважился проникнуть в дворцовое подземелье, то все это, несомненно, известно и самому герцогу. Он, Петр Кукань, приехал хлопотать о жизни своей приятельницы Либуши, которой, в силу личных причин, он глубоко обязан и которая висит здесь, кажется, уже полумертвая; и он, Петр Кукань, просит герцога отпустить ее и позволить Петру ее увезти.

При этих словах Либуша опять открыла глаза и слабым голосом вымолвила:

— Оставь это, Петр, разорви круг, сотри несколько письмен!

— Эй, баба, заткни глотку, не то привяжем тебе к ноге груз! — крикнул первый из двух униформированных холуев с нарисованными усами.

Другой воинственно добавил нечто в том смысле, что если ей и этого мало, то они разведут под ее ногами огонек, пускай-де получит представление о том, что ее ждет, когда будет поджариваться на костре. Оба засмеялись этой шуточке, но герцог прикрикнул на них:

— Не вмешивайтесь в разговор взрослых, сопляки! Если понадобится стрелять в пана Куканя, то имейте в виду, он носит под курткой пуленепробиваемый жилет, это во-первых, а во-вторых, я желаю, чтобы он остался жив. Поэтому стрелять ему только в ноги, понятно?!

— Понятно, — твердыми голосами ответили сопляки.

— Молодцы. — Тут Вальдштейн с благожелательной улыбкой повернулся к Петру. — Весьма сожалею, пан Кукань; участь означенной Либуши всецело в руках святой инквизиции, каковая, в ходе проведенного дознания, пришла к убеждению, что Либуша общается с дьяволом, который, вопреки всем мерам, принятым инквизиторами, проник сюда и внушил ей силу, нужную для полного отрицания всего, в чем ее обвиняют. Но теперь достаточно будет нескольких дней, чтобы обвиняемая прозрела и смягчила свою вину, по крайней мере в глазах Всемогущего, прибегнув к спасительному покаянному признанию.

Петр, охваченный отвращением, возразил на это, что до сих пор единственным симпатичным свойством Альбрехта Вальдштейна было то, что он не старался представиться иным, чем есть на самом деле, то есть безжалостным хищником и эгоистом; и, право, противно слушать его святошеские речи, которыми он пытается — или делает вид, что пытается, — оправдать свой поступок в отношении несчастной девчонки, единственная вина которой заключается в том, что он, Вальдштейн, как дурак попался на ее болтовню после так называемого «чтения по хрустальному шару» — чем она и кормится, поскольку гнусное время, в которое она родилась, не научило ее ничему другому.

Вальдштейн ответил:

— Во время интересной беседы, какую мы, помните, вели от скуки в некую памятную ночь в Регенсбурге, когда вынуждены были ночевать с вами в одном помещении, я не раз говорил, что вы унаследовали от своего предка холостильщика способность бестрепетно резать по живому мясу, — кстати, это же, задолго до того, говаривал вам ваш покойный приятель кардинал Гамбарини. Но то, что тогда, в Регенсбурге, было желанным развлечением, сейчас — пустая трата времени. Говорите что хотите, режьте как угодно по живому — положение не изменится; а оно таково, что колдунья Либуша покинет пределы моей резиденции только для того, чтобы ее увезли к месту казни, где она и будет сожжена заживо; равно как и вы, пан Кукань, выберетесь отсюда, только чтобы предстать перед судом, на котором, как и прежде, председательствовать будет генерал граф Хольк, а он, пан Кукань, искренне и от всей души любит вас за то, что вы со своими веритариями, как вы называете своих бандитов, побили его и испортили ему мужественную забаву, коей он предавался со своими полками в Саксонии.

— Забава эта заключалась в том, что он убивал, грабил и жег, — возразил Петр. — И за то, что я пресек эти деяния, меня обвиняют в бандитизме?

— Именно так. Полки генерала Холька входят в регулярную армию, а ваши веритарии — отверженцы и самозванцы. Поэтому, напав на войска генерала Холька, вы совершили бандитский поступок и заплатите за него смертью. Аргументация эта безукоризненна с юридической точки зрения, без сучка, без задоринки. Я знаю куда более головоломные обвинения, погубившие людей, гораздо невиннее вас.

Петр:

— Не в первый раз в моей жизни некто более сильный и могущественный, чем я, охотно сжил бы меня со свету, поэтому положение, в которое вы меня поставили, не наполняет меня ни изумлением, ни ужасом, ни чувством несправедливости. И все же до сих пор в подобных обстоятельствах я всегда точно знал, почему и чем мешаю тому, кто хочет со мной расправиться. В данном же случае я этого не знаю. Предлог, под которым вы собираетесь предать меня суду, то есть конфликт между моими веритариями и солдатами Холька, есть не более чем именно предлог. Мне, напротив, известно, что деятельность моих веритариев укрепляет и улучшает дисциплину и в вашей армии, герцог, потому что ваши солдаты действительно начали опасаться, как бы не попасть в руки моих строгих, правдивых ребят. Это я, впрочем, привожу не в свою защиту — защищаться мне не от чего — и не для того, чтобы вы изменили свое решение и свое отношение к моей личности; знаю, это было бы тщетным усилием. Ваше отношение произвольно, а решение в высшей степени иррационально. Невозможно сколько-нибудь успешно противопоставлять доводы разума и логики произволу и иррациональности.

Послушайте, я помню, что в ту неприятную ночь, которую мы с вами, как вы сказали, вынуждены были провести в одном помещении, вы выразили сожаление по поводу того, что наши жизненные пути никогда не соединялись. Этот бесспорный факт вы тогда назвали весьма неблагоприятным для судеб человечества. Но с той поры кое-что изменилось, пути наши значительно сблизились и хотя еще не соединились, то уж наверняка не пересеклись. И я не очень понимаю, почему вам мешает, что я стремлюсь защищать честных людей от бандитов и мародеров, почему вы подсылаете ко мне шпионов и готовите для меня суд и плаху. Спрашиваю я об этом, конечно, только из простительного любопытства, или, что звучит лучше и благороднее, — из любознательности.

Либуша старческим голосом:

— Не говори с ним и разорви круг, разорви круг, сотри несколько письмен!

Вальдштейн:

— Пан Кукань, я назвал вас тогда великим человеком и до сего дня смотрю на вас как на великого человека, хотя ваш великолепный регенсбургский coup [84], исполненный по желанию папы, а потом и против его воли, был не более чем удар по воде, я вернулся на прежнее место — оказалось, что я незаменим, — и живу в роскошном дворце, а вы, бедный, как и в ту пору, стучите зубами в палатке… Вернее, стучали зубами там, а теперь будете стучать в какой-нибудь подземной темнице моего дворца. Вы великий человек, пан Кукань, только вот не знаю, добавила ли что к вашему величию или, наоборот, отняла у него некая ретушь, с помощью которой вы изменили своему образу человека простодушно-правдивого и наивно-открытого, каким я знал вас раньше. Думается мне, скорей отняла.

Петр:

— Не понимаю, герцог, о какой ретуши вы говорите, и не знаю ничего такого, чем я нарушил бы привычку говорить всегда и безоговорочно только правду; я ею не хвалюсь, но и не отступаюсь от нее.

Вальдштейн, лукаво прищурив глаз:

— Ваш вопрос, что я против вас имею и почему решил убрать вас из сферы моих действий — другими словами, из этого мира, ибо сфера моих интересов ни на йоту не меньше, чем окружность нашей планеты, — так вот, возник ли этот ваш вопрос из чистого любопытства и любознательности, если позволено мне употребить ваши слова? Отрицаете ли вы, что предприняли безнадежную попытку смягчить мое сердце и поколебать мое решение о необходимости уничтожить вас, прикидываясь невинным, — мол, моя хата с краю, и изображая неосведомленность, если не сказать — глупость?

Петр:

— Не понимаю вас, герцог.

Вальдштейн:

— Вы утверждаете, будто не знаете ничего о том, что вы — претендент на чешский трон?

Петр, помолчав немного:

— Об этом я действительно ничего не знаю.

Вальдштейн:

— Вы утверждаете, будто не знаете, что этого, то есть вручения вам королевского скипетра Чехии и возложения на вашу голову короны святого Вацлава, желал мой великий противник, король Густав Адольф, и что регентское правительство Швеции настаивает на осуществлении этого замысла покойного короля и не собирается от него отступать?

Петр:

— Об этом я действительно ничего не знаю.

Вальдштейн:

— Утверждаете ли вы и то, будто не знаете, что кардиналу Ришелье, подлинному владыке Франции, импонирует этот каприз покойного короля?

Петр:

— Об этом я действительно ничего не знаю.

Вальдштейн:

— И что отец Жозеф добился согласия папы на этот проект?

— И об этом я действительно не знаю.

— И будто папа, чтобы кандидат на королевский трон не оказался совсем уж без титулов, восстановил герцогство Страмба, так что теперь вы более законный Страмбский герцог, чем я — герцог Мекленбургский?

— И об этом ничего не знаю.

— И не знаете, что герцогом нужно было вас сделать главным образом для того, чтобы вы могли жениться на некоей прелестной юной принцессе, которую вы вызволили из рук развеселившихся солдат Холька?

— Об этом я ничего не знаю.

— Осмелитесь ли вы утверждать, будто не знаете и того, что для вас и для этой принцессы — хорошенькой, только малость длинноногой, — в Страмбе ремонтируют дворец Гамбарини, чтобы было вам где провести свой lune de miel [85], так как старый герцогский дворец готов рухнуть?

— И об этом я действительно ничего не знаю.

— «Не знаю, не знаю» — сдается, вы не притворяетесь, потому что, когда я вам об этом сказал, вернее, когда упомянул о предполагаемом бракосочетании с прелестной, хотя и несколько тощенькой герцогской дочуркой, глаза у вас ожили и щеки зарделись, что было не только моим субъективным впечатлением — это заметила и бедненькая Либуша и даже состроила злую гримаску и фыркнула, недовольная, — чего раньше не делала, хотя боль, причиняемая ей вытягиванием за одну руку, несомненно велика. Но не будем отвлекаться, милый пан Кукань. Итак, переговоры велись без вас, и возможно, в этом был мудрый смысл — вероятно, хотели, чтобы вы сидели тихо и не вмешивались в собственное дело с тем, чтобы, если проект провалится — а подобные проекты часто проваливаются, — вы не могли предъявлять никаких претензий или ссылаться на что-либо. Мера разумная и довольно обычная. Но ничего не поделаешь — я вам открыл эту тайну, посвятил вас во все и тем самым объявил вам приговор.

— Да, вы объявили мне приговор, герцог, и я благодарю вас за прямоту и откровенность, с какой вы посвятили меня в дела и интриги, до того темные и тайные, что они достигли слуха того, кого они касаются, лишь когда игра кончилась. Ибо она действительно кончена, и на сей раз победителем вышли вы. Вижу и согласен: если вы верите в правдивость басни о моей кандидатуре на трон Чешского королевства и если вы не усматриваете ничего абсурдного в том, что основателем новой чешской династии, после вымерших Премысловичей и свергнутых Габсбургов, должен стать Петр Первый, герцог Страмбы, то вы и впрямь не можете сделать ничего лучшего, чем отрубить голову этому нахальному Петру. Вы ведь отлично понимаете — если б этот проект удался, если б я с помощью шведов и, как вы сказали, вероятно и французов, — а также, добавлю я, своих веритариев, — вытеснил Габсбургов с чешского трона и сам сел на него, тогда, герцог, плохо жилось бы вам в этой стране, лучшую часть которой вы захватили для себя.

Вальдштейн:

— Вы имеете в виду Фридляндское герцогство? Ах, за это я не опасаюсь. Если б дело было только в Йичине, красивом городке, удивительно расцветшем под моей властью, и в Мниховом Градиште, и в Либерце, и что там еще входит в мое маленькое герцогствишко в Чехии, я и пальцем бы не шевельнул и оставил бы вас в покое, пан Кукань. Но голову вам отсечь я должен по куда более серьезной причине, а именно по той, что претендентом на чешский трон являюсь прежде всего я сам, ваш покорный слуга Альбрехт Вацлав Эусебий из Вальдштейна.

Прижав к груди ладонь, герцог, не вставая с кресла, поклонился с шутливой вежливостью — и в то же мгновение испустил крик, весьма гармонизирующий с местом действия, — крик боли. Оба болвана в униформе вальдштейнской армии вскочили как по команде, но так как были тупы, да и свет факела был слишком слаб, то сперва они не разглядели, почему орет их господин. А причиной тому был нетопырь, недавно влетевший через трубу, но, наткнувшись на какой-то невидимый барьер, огородивший и Либушу, висевшую под потолком, и обоих болванов с разрисованными рожами, бессильно свалился на пол. Но он не убился и даже не был оглушен, а если и был, то совсем ненадолго; как только в пыточную вошел Вальдштейн, нетопырь начал потихоньку, с трудом подползать к нему, помогая себе пальцевидными отростками на кончиках крыльев и коротенькими задними лапками; теперь он вонзил свои острые, как иголки, зубки в левую ногу Вальдштейна, обутую в мягкий сапог оленьей кожи. Не переставая вопить, Вальдштейн силился стряхнуть его, ударить правой ногой — и только тут оба лоботряса с пистолетами поняли, в чем дело, да поздно: более быстрый, чем они, Петр выхватил шпагу и, пригнувшись, чтобы укрыться за телом Вальдштейна от выстрелов его солдат, приставил ему к горлу клинок.

— Прикажите отвязать эту женщину или я всажу в вас шпагу, — сказал он.

Оба солдата, в отчаянии — они знали, что по логике человеческих дел их головам грозит куда большая опасность, чем герцогскому горлу, — зашаркали ногами, выражая свое рвение, и жалобно воззвали к герцогу, испрашивая инструкции — как же могут они исполнить его приказ и попасть в ноги пану Куканю, если его ноги защищены ногами его светлости и креслом?!

Из-под острия шпаги, упершейся в ямку под горлом герцога, выступила капелька крови: Петр надавил посильнее в доказательство того, что он не шутит.

— Отвяжите ее, — сказал Вальдштейн.

Болваны, несчастные, растерянные, переглянулись телячьими глазами, но герцог повторил приказ голосом, в котором боль смешалась с чувством страха. Тогда они, решившись, разом схватились за веревку, переброшенную через крюк, и опустили Либушу до того стремительно, что это было скорее падение, после чего она осталась лежать неподвижно на полу.

— Развяжите ей руки, — сказал Петр. Парни так и сделали.

Тем временем Вальдштейн кое-как овладел собой.

— Ну, и что дальше? — спросил он. — Она без сознания. Как собираетесь вы с нею уйти из Праги и вообще из Чехии, как вырветесь из-под моей власти? Свое будущее вы основали на том, что щекочете меня под подбородком. Но к чему это приведет? Господи, как подумаю, что вы уже второй раз нападаете на мою особу, — право, не знаю, что я с вами сделаю, когда кончится эта нелепость. Молите Бога, чтобы он отдалил…

— Момент, когда вы сможете отплатить мне, — договорил за него Петр. — Герцог, вы повторяетесь. И повторяетесь вы еще в том, что всякий раз допускаете мелкие досадные оплошности. В Регенсбурге вы позволили мне одержать верх потому, что не зарегистрировались в ратуше, а здесь я выиграл потому, что вы обеспечили свою безопасность только двумя этими олухами.

— Я и сам не трус, — сказал герцог.

— Несомненно — но вы стары и больны.

— А вы еще не выиграли.

— Выиграл, будьте уверены.

Неизвестно, что собирался предпринять Петр в ближайший момент, но что бы он ни задумал, сделать ничего не успел: произошло нечто совершенно иное и неожиданное. Либуша, пользуясь тем, что солдаты сочли ее скорее мертвой, чем живой, и обратили все свое устрашенное внимание на герцога, которого Петр «щекотал под подбородком», вскоре задвигалась, поползла — вроде того, как полз ее дружок с перепончатыми крыльями, — направляясь к кругу, нарисованному на полу мелом вокруг того места, где она висела и где оба дурака шлепали картами по барабану. Этот точный, четкий круг состоял из каких-то знаков, похожих на буквы незнакомой письменности, а то еще — на рисунки, пятна и полосы, какие встречаются на некоторых раковинах. Приблизившись ползком к этому кругу, Либуша послюнила ладонь и сделала то, чего не догадался сделать Петр, хотя она трижды взывала к нему, — просто ему было не до того, чтобы разглядывать какие-то каракули на полу. Итак, она сама, с торопливой ненавистью, стерла три знака, до которых могла дотянуться. Едва знаки исчезли, в трубе заскулил ветер отвратительным визгом подравшихся котов, прямо в очаг с резким свистом дохнуло ледяным холодом, в пыточную ворвался заряд снега, густого и едкого оттого, что смешался в трубе с сажей и пеплом, и заполнил все помещение непроглядным грязным облаком. Факел зачадил, стало темно; Петр почувствовал, что пол под ним заколебался, как при землетрясении, — и упал на спину. В тот же миг грохнули два выстрела. Когда же вихрь улегся и факел, плюясь искрами, ожил и снова стал светить, Петр поразился, какое опустошение произвело это адское интермеццо: оба солдата лежали мертвые, каждый с дыркой во лбу — в смятении и страхе они выпалили друг в друга; мертв был и Вальдштейн — он, конечно, тоже потерял равновесие, как и Петр, и, вывалившись из кресла, напоролся на его шпагу. Не исключено, а при его телесном одряхлении и весьма правдоподобно, что сердце у него остановилось от испуга и он умер раньше, чем сталь проникла в его тело: никаких явных признаков предсмертной агонии на нем не было видно. Снова — самоуверенный, спокойный суверен, с тем выражением естественного равнодушия человека, который наверняка знает, что все задуманное им исполнится; его слегка сморщенные губы опять, как и в лучшие его времена, словно говорили: да, это меня устраивает; да, это сделано по моему плану; да, это следует допустить, это я допускаю.

Мертвы были все, кроме Либуши; она все еще лежала плашмя и, подняв голову, безумно смеялась почерневшим ртом, обнажив острые зубки, такие белые на окровавленном лице; смеялся и нетопырь, бесцельно ползавший поодаль, подпираясь лапками и пальцевидными отростками на крыльях. Объятый ужасом, Петр поспешно вложил шпагу в ножны и метнулся было к двери с одним желанием — бежать, бросить Либушу на месте бойни, которую она вызвала, да вовремя спохватился: ведь если она и подстроила эту бойню — чего нельзя было вывести путем разумных соображений, — то действовала исключительно в порядке самообороны, к которой ее принудили люди сильные и могущественные по каким-то темным и бессмысленным причинам. Тогда он поднял ее, почувствовал, как странно она легка, исхудала до костей… Чтобы освободить одну руку, он перекинул Либушу через плечо и, выдернув из кронштейна факел, бросился прочь.

Когда он пробегал по чистым коридорам, ему на секунду неясно показалось, что в одном из поперечных ответвлений мелькнула черная фигура, прятавшая фонарь под плащом, так что освещены были только ее ноги; но, заботясь лишь о том, как бы поскорее оказаться подальше от места боли, безумия и ужаса, подумав, что промелькнувший черный человек мог быть всего лишь плодом его перевозбужденного воображения, как, видимо, и смех Либушиных пересохших уст, и смех окровавленной мордочки нетопыря, — Петр, не останавливаясь, пробежал мимо.

Но это не было видение; это был человек из плоти и крови, и лицо его закрывала железная маска. Когда заглох звук Петровых шагов, человек этот вынул из-под плаща фонарь, вышел в главный коридор и двинулся в противоположном направлении — к застенку. Войдя туда и увидев то, что увидел, он невольно замер, потом, вымолвив «Ого!» — обдумал все, что следовало обдумать, тихонько засмеялся и вполголоса произнес фразы, только что заученные по букварю:

— У мамы мало муки. Рыцарь спит под периной.

Затем он обследовал труп Вальдштейна и, уверившись в смерти хозяина, стал действовать быстро, с экономной расчетливостью, говорившей о том, что такую или подобную ситуацию он не раз представлял себе и до мельчайших деталей продумал, как ему быть, если Господь Бог допустит, чтобы случилось то, что теперь стало явью, то есть если Вальдштейн умрет внезапно, а он, человек в маске, окажется единственным свидетелем его смерти. Прежде всего он расстегнул куртку мертвеца, сунул руку в пришитый изнутри нагрудный карман, вытащил оттуда ключ, отпер замок своей маски, снял ее — и на свет появилось лицо Вальдштейнова двойника, тщательно выбритого в нужных местах, с хорошо подстриженными и расчесанными усами и бородкой: герцог требовал, чтобы лицо его двойника всегда содержалось в порядке, и сам следил за добросовестным исполнением своего требования. Затем двойник вытащил из карманов герцога кошелек с деньгами и переправил его в собственный карман. То же самое он проделал с записной книжкой, переплетенной в красную кожу, с привязанным к ней карандашиком, с флакончиком слабительного, который герцог носил при себе на всякий случай, с носовым платком, украшенным вышитой герцогской короной, с перочинным ножичком в кожаном футлярчике и с прочими мелочами, найденными сразу, ибо он прекрасно знал, где их держит герцог. Потом он надел себе на палец герцогский перстень с печаткой, снял с трупа мягкие сапоги оленьей кожи и заменил ими собственные башмаки, то же самое он сделал с плащом мертвеца и с его шляпой. После чего, по-прежнему лихорадочно быстрыми движениями, он сложил в середине помещения аккуратный костер из поленьев, взятых в ларе у очага, на поленья взгромоздил тело герцога и завалил его сверху целой грудой кресел и всем, что нашел деревянного и что не было прибито накрепко; в числе этих предметов оказался так называемый «конь» с острым хребтом, далее — инструмент, похожий на скалку, но утыканный металлическими остриями, с палаческим юмором называемый «шпигованным зайцем», а также столь же юмористически названную «качалку» и «испанские сапоги». Ко всему этому он присоединил маски чертей и прочие фигуры, если они были из горючего материала, добавил свой плащ и башмаки — и свечкой от фонаря разжег под костром смолистую растопку, стружки, щепки, приготовленные у очага, и стал раздувать огонь мехами, пока он не разгорелся жарко. Тела обоих солдат он оставил без внимания.

Огонь весело пылал, дым втягивался в трубу над очагом. А двойник, спрятав под плащом железную маску — хотел оставить ее себе на память, — смотрел с довольным видом, как пламя охватывает груду мебели и орудий пытки; когда стало слишком жарко, он вышел, запер за собой железную дверь ключом, торчавшим в замке снаружи, и поднялся по короткой лесенке, о которой после смерти герцога знал он один и которая вела прямо в малый кабинет; там Вальдштейн занимался тайными науками. Ход отсюда в подземелье был замаскирован под книжный шкаф, поворачивающийся на шарнирах.

Двойник Вальдштейна был счастлив — этим мы хотим сказать, что он испытывал счастье в полном и ничем не ограниченном смысле этого столь затрепанного слова, когда чувство распирает грудь и человек, не в силах оставаться на одном месте, ходит вперед-назад с идиотской улыбкой. Двойник и улыбался идиотски, впрочем, и было отчего — ведь он только что сделался неограниченным владельцем огромного герцогского богатства, всех его земель, городов, замков, крепостей, дворцов, всех его денег, драгоценностей, золота, серебра, всех титулов и наград, всех карет и лошадей, а также, что было не самым приятным — всех его войск. Самый свободный из всех людей на свете, он уже никогда не будет подчиняться приказам этого самовлюбленного дурака, не будет выслушивать его директивы, сносить его брань и проявления дурного настроения. Он, Михль — ибо таково было имя двойника, — уже не будет разговаривать и держаться по предписаниям своего господина и против воли изрекать заученные слова, как делывал давно, играя на сцене Отелло, венецианского мавра, или когда беседовал с этим грязным монахом, что было вдвойне тяжело — французский язык Михля был весьма неповоротлив, хотя случалось ему играть и во Франции, а монах то и дело выходил из роли и говорил совсем не то, что можно было предположить. Зато теперь, когда он стал сам себе хозяин, он, Михль, покажет миру, на что способен Вальдштейн. Ибо отныне он, Михль, — подлинный и неложный Вальдштейн, и нет никого на свете, кто мог бы доказать, что это не он, — даже кучка его гнусных родственников, которые знают, что герцог иногда выставляет вместо себя двойники, они различают обоих только по тому, что Михль не говорит по-чешски. Они не подозревают, что Вальдштейн умер, и не знают, не занял ли Михль место герцога по его воле, как уже не раз бывало, пока сам герцог скрывался где-то инкогнито. А тем временем Михль хорошенько овладеет чешским языком, этой verfluchte Powidalischemuhrali-Sprache [86], и научится безупречно подделывать закорючки Вальдштейновой подписи, что устранит последнее различие между ним и Михлем, которое, выражаясь ядреным немецким языком, пойдет zum Teufel. [87]

Потом Михль стал соображать, чего бы ему хотелось, что бы такое приказать, как использовать свою безмерную власть — повесить, что ли, кого, или велеть какой-нибудь смазливой придворной даме раздеться перед ним донага? Иных сексуальных наслаждений, кроме визуальных, он не мог себе позволить по причине syfilis galopans. В конце концов решил выпить вина и приказал слуге принести бутылочку «Pisporter Goldtropfchen» да шматок тонко нарезанного сала с перцем.

— А если какому французскому гурману покажется, что сало не подходит к мозельскому, то и черт с ним, — надменно добавил Михль. — Здесь я решаю, что подходит, а что нет.

События, изложенные в этой главе, хотя и многочисленные и богатые роковыми последствиями, разыгрались в течение невероятно короткого времени: Петр проник и домик человека с железной маской в семь вечера, а теперь, когда он увозил в седле перед собой Либушу, прижавшуюся к его груди и укрытую его плащом, было не более девяти. Ехал Петр шагом — навстречу мело густым снегом. Либуша испытывала ужасные боли и тряслась в горячке. Когда метель немного улеглась, она измученным голосом стала превозносить храбрость Петра. Она ни минуты не сомневалась, даже во время самых страшных пыток, что Петр, ее герой, ее возлюбленный, ее любовь, подоспеет к ней на помощь, — и вот он подоспел и спас бедную Либушу…

— Спасти-то спас, — молвил Петр, — но какой ценой и с чьей помощью — с помощью каких сил?

— Как это — какой ценой? Какую цену имела жизнь этого негодяя? Не лучше ли было ему давно сдохнуть? И разве не прекрасно, что его умертвила именно твоя сильная, любимая рука? И о каких силах ты говоришь? В свое время я сказала тебе, что была очень плохой ученицей в школе колдовства и чародейства, и не удивительно, что инквизиторы разбираются в черной магии в сто раз лучше меня, — то-то они приняли отличные меры к тому, чтобы я от них не ускользнула, и заключили меня внутри Сферы Мелового Круга, который можно было разорвать, лишь нарушив целостность этого Круга, служившего основанием Сферы. Однако все это только бабьи сплетни и выдумки, в которые ты, противник тайных искусств, конечно, не веришь, — и ты прав. Ты приставил шпагу к горлу герцога и заставил его приказать, чтобы меня отвязали. Снежный заряд ворвался в трубу и произвел переполох, оба солдата выстрелили друг в друга, а ты проткнул герцога. Вот факты реальные и бесспорные, и не было нужды ни в каком колдовстве, чтобы помочь мне бежать. Все, что кажется сверхъестественным, всегда можно в конце концов объяснить очень просто. И это я тебе уже говорила — помнишь, когда?

— Да — в Меммингене.

— Я рада, что ты не забыл. А наших наслаждений ты тоже не забыл? Поцелуй меня, Петр, очень тебя прошу!

Из уст ее, когда она приблизила их к его лицу, на него пахнуло трупным запахом человеческого несчастья.

— Не могу, прости… — прошептал он.

Снова повалил снег.

Часть четвертая ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН» (два эпилога)

ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ

…поведение его становилось таким загадочным и таинственным, что не могло не вызвать недоверия и даже прямого обоснованного подозрения.

Козина, «Всемирная история», с иллюстрациями, т. III, с. 89

Квестенборг был далеко не единственным, кого возмущала апатия императора Фердинанда II и непостижимые тактические и политические ошибки Вальдштейна.

Яначек, «Вальдштейн и его эпоха» с. 429

Не превышали ли уже его планы как его способностей, так и слабеющих телесных и душевных сил?

Яначек, «Вальдштейн и его эпоха», с. 429

Последовали еще четыре недели колебаний, объяснимых со стороны Вальдштейна только его апатией, обусловленной физическим, а может быть, и душевным недугом.

Полишенский, «Тридцатилетняя война и европейский кризис XVII века», с. 211

Seine kranke, fast schon aufgeluste Idenritat brachte es mit sich, dass um den Kern dessen, was er im Kopfe trug, sich Wucherungen bildeten nach allen Seiten. [88]

Golo Mann, «Wallenstein», s. 51

Так вот, из всего, что задумал Михль, двойник Вальдштейна, не осуществилось ничего. Он не овладел чешским языком и не научился подделывать размашистую подпись Вальдштейна. Историки качают головами над его жалкими попытками изобразить пышный, графически замысловатый автограф герцога, сохранившийся для нас: как мог Вальдштейн так одряхлеть физически за один-единственный, да и то неполный год? (Подпись его, датированная еще январем тысяча шестьсот тридцать третьего года, являет образ юношески бодрый, полный сил и энергии, и это вполне понятно читателю, ибо для обратного тогда еще не было никаких причин, — сцена в пыточной разыгралась примерно месяцем позднее; меж тем последующие сигнатуры мнимого Вальдштейна — явная, неуклюжая, неискусная подделка; и чем дальше, тем более жалкими были эти каракули: бедный Михль не только не продвигался вперед в своих усилиях, но становился все более неловким, мучимый заботами, углубляющейся шаткостью своего положения и безжалостным syfilis galopans — единственное, в чем он не только сравнялся со своим хозяином, но даже превзошел его.)

Он совершал непостижимые политические и тактические ошибки, — писал о нем один историк. В голове его разрастались пагубные метастазы, — считает другой историк, сын великого немецкого писателя, подошедший удивительно близко к нашей правде, говоря о больной, почти уже распавшейся личности. Одним словом, Михль был глупец, далеко не доросший до той сложной ситуации, в которой и гению-то пришлось бы весьма и весьма поворачиваться, чтобы выйти без потерь. А Михль повел себя как слон в посудной лавке. Война была ему ненавистна, поэтому он избегал сражений, а считая себя хитрецом и хорошо помня вальдштейновские интриги, с удовольствием вступал в переговоры то со шведами, то с саксонцами, то с чешскими эмигрантами, а то даже и с французами. Пока он ждал чуда, которое явится и все устроит в его пользу, сделает его властителем Европы или хотя бы Чехии, а то и странствующим рыцарем (он и с таким планом носился: пускай только Господь избавит его от недругов, и он пойдет пилигримом в Святую Землю), время шло и ничего подобного не происходило. Когда же в один прекрасный майский день чудо все-таки произошло и случилось то, о чем подлинный Вальдштейн хлопотал с первой минуты, как только шведы высадились на германской земле, и что могло одним махом закончить войну и раздавить габсбургское могущество, чудо великое и совершенно неожиданное, состоявшее в том, что шведы предложили Вальдштейну — точнее, тому, кто выдавал себя за Вальдштейна — наступательный союз против его суверена императора Фердинанда, тут Михль, в ужасе от одной мысли, что, приняв решение, должен будет обнажить меч и притвориться тем человеком действия, каким смолоду был Вальдштейн, отверг этот союз! «Еще не настало время, — заявил он. — Когда оно настанет, я сделаю все, что следует».

Этим он, разумеется, окончательно расплевался со шведами.

Его огромная армия, расположившаяся в Силезии вблизи от изголодавшихся и сильно сократившихся численно из-за эпидемий шведских и саксонских войск, разлагалась от жары — лето было знойным — и от безделья тем быстрее, что Лжевальдштейн уничтожил силу, еще как-то внушавшую страх его людям: он приказал рассеять доблестных, честных веритариев, которые следовали по пятам за его отрядами, препятствуя им совершать зверства. Сделал это Михль под тем предлогом, что веритарии — лазутчики противника в его тылу. Если императорская Вена следила за его действиями с нараставшим недовольством, то личных друзей и родственников Вальдштейна, посвященных в тайну двойника, начала охватывать паника. Со времен Меммингена и регенсбургского сейма двойник уже несколько раз замещал герцога, и потому поначалу друзья и родственники не беспокоились и только ждали, когда двойник снова наденет свою маску, а подлинный Вальдштейн вернется на свое место. Но время шло, подлинного Вальдштейна все нет как нет, а двойник действовал как полный идиот. Тут-то спокойствие приближенных герцога сменилось тревогой, тревога — зловещими подозрениями, а те — ужасной неопределенностью. Что делать? Подлинный или подставной, человек этот все еще обладал достаточной властью, чтобы одним ударом всем им свернуть шею, как кроликам. В конце концов, когда шведы по вине мешкотности Лжевальдштейна заняли Регенсбург, веселый племянник Макс испросил неотложную секретную аудиенцию у императора Фердинанда. Ждать ему пришлось четыре дня, ибо монарх как раз был занят на охоте, но ничего — когда дождался, аудиенция того стоила. Беседа велась шепотом и длилась три часа, причем император то разводил руками, то всплескивал ими, издавая приглушенные восклицания вроде: «Aber gehens! Net moglich!» [89], «Да если об этом узнают — то-то позор на весь мир!». Или: «Что делать? Не можем же мы привлечь его к суду, чтобы в газетах писали, что Вальдштейн вовсе не Вальдштейн! Jesus Gotte! Когда же это сталось-то, что Вальдштейн перестал быть настоящим? Да и был ли когда настоящий-то Вальдштейн?»

К суду его действительно невозможно было притянуть, и император, никогда не отличавшийся элегантностью и оригинальностью мышления, приказал ликвидировать двойника с помощью наемных убийц. Что и произошло, как известно, в Хебе, двадцать пятого февраля тысяча шестьсот тридцать четвертого года. Вместе с Михлем случайно зарезали еще четырех друзей Вальдштейна. Война же после этого тянулась еще четырнадцать лет.

Быть может, стоит упомянуть, что слухи о замечательной идее Вальдштейна — содержать двойника, а в случае ненужности прятать его под железной маской — проникли во Францию, и несколько позднее этой идеей воспользовался король Людовик XIV, причем с большим успехом и пользой для себя, чем несчастный Вальдштейн.

ЭПИЛОГ ВТОРОЙ

Когда Петр вернулся со спасенной Либушей и с вестью, что Вальдштейн, по неосторожности наткнувшись на его шпагу, приказал долго жить, в стане веритариев поднялось небывалое воодушевление и восторги, и Петр, до сих пор пользовавшийся среди них холодным уважением как командир, мигом превратился в обожаемого героя и полубога. Веритарии, люди справедливые, в общем, естественно, осуждали преследование ведьм, но было между ними немало таких, что ограничивали это свое осуждение только в отношении преследования не настоящих ведьм, то есть невинных, несправедливо обвиненных в колдовстве; ведьмы же настоящие, подлинные служанки дьявола, которые могли сглазить корову, чтобы та давала голубое молоко, и летали на помеле на свои сборища, где пожирали вареных жаб и сожительствовали с баранами и козлами, — эти, по мнению рассудительных веритариев, вполне заслуживали того, чтобы святая инквизиция карала их милосердно, без пролития крови, то есть сжигала заживо. Так вот, чтобы не компрометировать Либушу в глазах этих осторожных противников суеверий, Петр вынужден был поведать товарищам о кончине Вальдштейна довольно сдержанно, умолчав о разных черных силах, о магическом круге, о нетопыре и об ужасных последствиях того, что Либуша нарушила равновесие вещей, стерев несколько письмен. Впервые рассказ Петра отвечал лишь частичной, а не полной правде. Но что было полной правдой в этом щекотливом эпизоде? Не справедливы ли были неоднократные уверения Либуши, что только от нас самих, от нашей натуры, от устроения нашего духа зависит — поверить в существование подозрительных явлений, противоречащих обычным природным процессам, или отмахнуться от них как от обмана чувств и удовлетвориться самым трезвым их объяснением? Описание Петром того, что разыгралось в застенке Вальдштейнова дворца, расходилось с истиной лишь в том, что показывало вещи обычные, тогда как во всем этом, осмелимся утверждать, ничего обычного не было. Но каким бы будничным ни было это описание, сам по себе тот факт, от которого перехватывает дыхание, то есть что Вальдштейн заманил Петра в западню, чтобы избавиться от него как от соперника на чешский трон, и сам при этом нашел смерть, потряс веритариев как сильнейшее из землетрясений, до того даже, что Медард от зависти позеленел. Франта прямо лопался от гордости за своего давнего друга, а шевалье де ля Прэри отложил возвращение на родину, желая побыть еще с героем, который столь полной мерой отомстил за его бесчестие.

— Я давно удивляюсь тому, — сказал шевалье, — что человек столь всесторонне одаренный, как вы, наделенный всеми дарами, какие только могли положить в его колыбель Парки, болтается по миру, никому не ведомый и с пустыми карманами. Но не исключено, что все, в чем судьба вам до сих пор отказывала, она еще воздаст вам сторицей. Я решил поставить на вас. Кукан. Не разочаруйте меня.

У веритариев был свой лекарь, имевший цветущую практику в Арнштадте, пока война не лишила его дома и семьи. Этот серьезный и добросовестный ученый взялся лечить страшным образом изувеченную Либушу, которая более чем нуждалась во врачебной помощи, и лечил ее успешно при самоотверженной помощи Франты — тот загорелся страстью к прекрасной колдунье и ухаживал за ней днем и ночью. А веритарии, славные ребята, подшучивали над нескрываемой влюбленностью этого верзилы и хватались за животики, когда во время болезненных медицинских приемов, которые сами по себе были новой пыткой, например, когда врач вправлял вывихнутые суставы или складывал косточки размозженных ступней несчастной, Франта сопровождал стоны Либуши собственным страдальческим поскуливанием. Одно второстепенное обстоятельство бросилось в глаза веритариям: Либуша не проявляла к Петру, спасшему ее с риском для жизни, ни намека на благодарность и относилась к нему холодно, если не враждебно. Но таковы уж женщины, говорили веритарии, сплетничая о Либуше у вечерних костров.

Дни сменялись днями, и им все более странным казалось, что о смерти Вальдштейна нигде ничего не слыхать, но вера в неспособность Петра лгать была так тверда, что им в голову не приходило усомниться в правдивости его утверждения. Вена, думали они, по каким-то проклятым политическим соображениям, видно, держит дело в тайне, но вечно скрывать этого она не сможет и в один прекрасный день вынуждена будет признать сей факт. А когда она его признает, тут-то и до конца войны будет совсем рукой подать.

В смерть Вальдштейна, как ни странно, поверил даже самый хитрый, самый ушлый, самый осведомленный из веритариев, Медард; он, как мы знаем, поддерживал тайную связь с Вальдштейном за спиной Петра, а после возвращения того из Праги Медарду перестали доставлять из герцогского дворца почтовых голубей, и это утвердило проповедника в том, что Вальдштейн и впрямь отправился к праотцам. Но осторожность никогда не помешает, и Медард в доверительной беседе спросил Петра, точно ли тот уверен, что Вальдштейн не был только ранен, и не мог ли он оправиться от раны? Ответ Петра был столь твердым и однозначным, что Медард отбросил все сомнения, если они у него еще оставались.

Ну, а как, спрашивается, действовал наш герой в это переходное время, когда высиживалось чертово яичко? Прекрасно он действовал, будьте уверены, действовал так, как и подобает настоящему человеку, человеку правды и чести. Ни одним движением бровей не выдавая понятное и простительное нетерпение, распиравшее его грудь, он заботился о своих веритариях, стремясь к тому, чтобы жизнь их не проходила впустую, минуя цели, поставленные им перед собой. В середине того года огромная армия — ее называли вальдштейновской, или императорской, — насчитывавшая до сорока тысяч вооруженных мужей, вышла в поход. Тогда и веритарии покинули зимние квартиры в Тюрингенском лесу и двинулись на восток, к предполагаемому театру военных действий, то есть к Силезии. Как и прежде, Петр водил своих воинов в карательные экспедиции против грабителей и мародеров; стало быть, с точки зрения веритариев, его нельзя было ни в чем упрекнуть — однако выполнял он свои обычные обязанности теперь только машинально. Мысли его при этом блуждали совсем в иных сферах; его беспокоил и волновал вопрос: а может, предпринимавшиеся им в юности попытки спасти мир, от которых он давно отказался, признав их невыполнимость, все-таки как-то были оправданы? Более того, не были ли эти попытки проявлением особенности его, Петра, натуры, некоей особой благодати, как кто-то когда-то ему говорил, — благодати, которая прежде выражалась только в мессианских попытках и мечтах и лишь в расцвете его лет скажется в полной мере? Вальдштейн, перед тем как умереть в подвале своего дворца, быть может, болтал пустое — но, взятая в целом, болтовня эта была так логична, что не могла быть только порождением больного мозга тщеславного полусумасшедшего. По крайней мере, то, что он сказал о возможности брака Петра с хорошенькой принцессочкой, свидетельствовало о точной и трезвой осведомленности герцога. Но тогда — почему же ничего не происходит? Почему мир молчит, ни словом не показывает, что нуждается в его, Петра, помощи, в его благодати, его гениальности?

Петр не знал, что ничего не происходит потому, что, как уж бывает, не может дело развиваться так гладко и прямолинейно, как он, Петр, того желал бы и как представлял себе в муках нетерпения. Тем, кто в шведском лагере, в духе предсмертного желания Густава Адольфа, держал сторону герцога Страмбы, то есть Петра Куканя, кем бы этот Петр ни был и откуда бы ни явился, противостояла тесно сомкнутая клика оппонентов, объявивших странное последнее желание короля дерзкой выдумкой и взывавших к здравому смыслу, который повелевал возвести на чешский трон не какого-то неведомого авантюриста, а человека во всех отношениях испытанного — герцога Мекленбургского, Фридляндского, а также еще и Заганского и Глогувского, то есть Альбрехта Вальдштейна. Они, разумеется, не знали еще, что герцога уже нет в живых.

Эта клика Вальдштейновых приверженцев одерживала верх до того рокового момента, когда, как сказано, Михль, принимаемый за Вальдштейна, своим нелепым, малодушным, половинчатым ответом — теперь-де еще не время, — обманул, ошеломил и оскорбил шведов, которые наконец-то, после стольких лет тайных переговоров, предложили ему союзничество. Этих нескольких слов дурака Михля оказалось достаточно, чтобы все симпатии шведов, все их устремления, до той поры противоречивые, разом перекинулись на сторону герцога Страмбы. И поворот этот произошел столь стремительно, что не прошло и двух недель, как в лагерь веритариев на Одере, расположенный поблизости от войск генералиссимуса Вальдштейна, прикатила неброская, небольшая, но охраняемая сильным отрядом карета с двумя сановными шведами из правительственных кругов. Один из них был богатый граф, другой — разорившийся князь, причем ни тот ни другой не были настолько высокими и значительными особами, чтобы их прибытие в лагерь разбойников (ничего не поделаешь, веритарии, при всей их правдивости и праведности, считались разбойниками) произвело впечатление непристойности; но, с другой стороны, то были особы достаточно высокие и значительные, чтобы начальник разбойников не чувствовал себя оскорбленным официальным визитом второстепенных дипломатов. Герцог Страмбы и не оскорбился, а встретил и принял гостей с грацией и церемонностью, быть может, несколько старомодными, в духе манер конца века, но совершенными по форме. Он провел обоих по лагерю, четкая воинская организация которого и строгая дисциплинированность, ясно написанная на грубых лицах веритариев, произвели на гостей, разумеется, самое благоприятное впечатление. Познакомив прибывших со своими ближайшими сподвижниками, Медардом и де ля Прэри, Петр увел их в свой бархатный шатер, раскинутый в тени гигантского векового дуба, который был могучим и высоким уже в те поры, когда Христофор Колумб только начал помышлять о кругосветном путешествии. Здесь Петр угостил шведов вином, качество коего с появлением де ля Прэри значительно улучшилось, и, ознакомившись с двумя привезенными документами — один был скреплен папской печатью, второй — печатью придворной королевской канцелярии Швеции, — провел с ними около часу в серьезном и содержательном разговоре. Тем временем солдаты охраны высоких посетителей, утомленные жарой июльского дня, в полном согласии с веритариями, активно утоляли жажду, прополаскивали глотки, забитые пылью долгого пути, и столь охотно удовлетворяли любопытство хозяев, что Медардову шпиону, подслушивавшему у Петрова шатра, нечего было докладывать о результатах беседы кроме того, что знали уже все веритарии, а именно, что шведы действительно, как сказал Вальдштейн, хотят посадить Петра на чешский трон. О смерти же Вальдштейна в верхах еще ничего не известно, вернее, известно очень хорошо, ибо такое дело не знать нельзя, но Вена никак не раскачается объявить об этом. А Петр едет теперь в Италию, чтобы снова взять под свою руку герцогство Страмба и обвенчаться там с той молоденькой принцессой, которую они, веритарии, выручили из передряги прошлым летом.

Все это звучало так мило, так славно и симпатично, что веритарский люд, воины, и женщины, и ребятишки, не менее мило, и славно, и симпатично приняли краткую, но полную значения речь, которой распрощался с ними их вождь и начальник Петр Кукань перед отъездом — это был третий отъезд такого рода, на сей раз в Италию, завоевывать мир. Сказал же он примерно следующее:

— Веритарии, друзья и братья мои, я покидаю вас, но лишь ненадолго и по причине более чем важной, о которой мне нет нужды распространяться, ибо все вы, в общем, уже знаете или догадываетесь в чем дело. Я вернусь к вам, чтобы пригласить вас к дальнейшему сотрудничеству, и будем мы вместе подниматься ко все более и более высоким целям. Оставайтесь верны идеям и идеалам, до сих пор определявшим все наши совместные деяния, и всегда помните первый и главный принцип, из которого проистекает все остальное, а именно, что правда — слишком великая вещь, что можно было жульничать с нею и что если «Все едино есть», то и правда всегда лишь одна.

— Правда всегда лишь одна! — хором вскричали веритарии, опускаясь на колени перед готовым в путь героем, а женщины протягивали к нему детишек, прося благословить их прежде, чем за ним уляжется пыль. И было это так трогательно, что сам Медард, всегда блюдущий свое право на последнее слово, не придумал, что бы такое сказать.

— Шевалье де ля Прэри, — спросил Петр своего товарища, — хотите заменить меня на время моего отсутствия?

Шевалье хотел.

— Слушайтесь же его приказов, как моих собственных, — обратился к толпе Петр. — А ты, брат Ажзавтрадомой, хочешь сопровождать меня?

Франта ответил хмурым «ага», и этот положительный, хотя и безрадостный ответ вызвал на лицах веритариев добродушные усмешки, ибо было известно, что влюбленный буйвол только вчера осмелился признаться Либуше, почти уже здоровой, в своих пылких чувствах, за что и был презрительно осмеян ею. Так что предложение Петра сопровождать его оказалось весьма на руку Франте, ибо для раненого сердца нет лучшего лекарства, чем перемена обстановки.

Потом как-то, когда шевалье, по примеру Петра, уехал во главе отряда лучших воителей в инспекционную, или лучше сказать, охранную экспедицию, целью которой на сей раз случайно оказался город Вроцлав и его окрестности, веритарии, оставшиеся в лагере, с изумлением увидели, что с севера откуда ни возьмись и черт знает зачем валится на них туча вооруженных людей в походном строю, под грохот барабанов и визгливые звуки флейт. По знаменам и мундирам нетрудно было распознать императорских, сиречь Вальдштейновых солдат. Едва они подошли на выстрел, как выдвинули вперед пушки, прикрыли их корзинами с землей и в два счета открыли по веритариям огонь ядрами и зажигательными фанатами, а когда все — палатки, шалаши, склады, повозки, хлева — загорелось ясным пламенем, двинулись в атаку. Так что когда вечером шевалье де ля Прэри со своими людьми возвращался домой, никакой скрытый патруль не дал усталым бойцам mot de passee, условный знак, что все в порядке и можно ехать дальше. И там, где еще на рассвете был образцово устроенный лагерь, кишевший дисциплинированными веритариями, их женами и детьми, остались лишь дымящиеся головешки, и смрад, и грязь, и кровь, и воронки от ядер, и трупы животных и людей, опутанные собственными кишками, и повален был котел с красной жидкостью, в котором веритарии хранили общее имущество, и пропало золотое его содержимое, а ветви гигантского дуба, осенявшего шатер Петра, сорванный и затоптанный, гнулись под тяжестью дюжин неподвижных тел, развешанных на них.

Кукань — предатель, вероломный лжец, Кукань — крыса! Говорил, что собственной рукой убил Вальдштейна, но это гнусная ложь, потому что как раз сегодня многие видели герцога, здравого и невредимого, — он приехал смотреть, как его солдаты вешают наших братьев на дубе, и зрелище это доставило ему такую радость, что пузыри выскочили у него из носа. Таково было мнение, такими, сведенные к общему знаменателю, были комментарии веритариев, здоровых и раненых, оставшихся в живых после катастрофы; они еще до сумерек вернулись в лагерь, чтобы разыскать и унести в надежное место свое личное имущество, попрятанное по тайникам, свои запасцы драгоценностей и монет, какими обеспечивали себя перед превратностями судьбы все, включая тех, кто в свое время, в Черном лесу, громче всех кричал, требуя смерти провинившегося брата Мартина. Кукань подлец, Кукань трус, Кукань не только знал, что Вальдштейн жив, — он знал также, что тот хочет истребить нас, потому и удрал вовремя! Такой популярной трактовке мнимого предательства Петра придал твердую форму и логику проповедник Медард, тоже имевший где-то свой тайничок, свой частный депозитарий, ради которого и ему надо было вернуться в разгромленный лагерь. А уж коли он тут очутился, то и собрал вокруг себя горсточку оставшихся в живых, чтобы поставить последнюю точку за веритарской эпопеей. Он говорил:

— Ведь он сам, этот Петер Кукан, да будет проклято его имя, учил нас верить прежде всего свидетельству наших органов чувств — так может ли свидетельство его измены быть красноречивее, убедительнее и яснее, чем этот дуб, превращенный в гигантскую виселицу, чем мертвые тела наших братьев и сестер?!

— Не может, — мрачно отозвались веритарии.

— Возможно ли представить себе более коварную ложь, чем ложь Кукана, который уверял нас, что Вальдштейн умер, хотя он не только не убил его, как он утверждал, но даже предал нас в его руки?!

— Невозможно, — ответили веритарии.

— Заслуживает ли он самого сурового наказания?

— Заслуживает!

— Стало быть, мы приговариваем его к смерти?

— Приговариваем!

— Есть ли среди вас кто-нибудь, кто готов привести в исполнение этот приговор?

— Я! — сказала прекрасная колдунья Либуша Кураж — и наступила тогда минута тишины, минута растерянного молчания.

— Отдаешь ли ты себе отчет, сестра, — заговорил потом Медард, — какую задачу берешь ты на себя — задачу, трудную даже для сильного мужчины?

Либуша кивнула.

— Представляешь ли ты себе, как ты это исполнишь?

Либуша вытащила из-за пояса кинжал и взмахнула им.

— Вот так, — сказала она. — Поеду в Италию за предателем, расспрошу, как добраться до Страмбы, и помешаю его свадьбе.

— Тем, что его убьешь?

— Тем, что его убью.

Слова простые, но импонирующие. Веритарии встретили их одобрительным ропотом, который прервал насмешливый голос шевалье де ля Прэри:

— Потише, дамы и господа, прошу рассуждать хоть немного логически. Когда на человека обрушивается беда, в отчаянии он может отречься от всего — от жизни, родины, от любви своей, от семьи и друзей, от своего положения, — только от логики не надо отрекаться, потому что, пока он рассуждает логически, он может уберечься от слабоумия идиотов, а в результате раздумает отрекаться от каждой из перечисленных мною хороших вещей. Посему предлагаю не забывать о логике даже теперь, когда наши органы чувств, как тут красиво было сказано, свидетельствуют, что стоим мы под дубом, увешанным трупами, — это, конечно, печально и ужасно, но из этого, дамы и господа, нельзя делать никаких иных выводов, кроме того, что это факт. Пьер де Кукан, до нынешнего утра святой, в мгновение ока превратился в негодяя потому, что оказалось — Вальдштейн, которого он счел мертвым, жив. Но разве не мог Пьер просто ошибиться? Разве не случалось часто, что человек, которого собирались положить в гроб, оживал? Вы утверждаете, будто Пьер запродал вас Вальдштейну. Какой великолепный зигзаг мысли, бессодержательность которой идеально подходит для дураков! Да что мог бы он получить за вас, бедняги, если б вас продал? Если Вальдштейн пожелал перебить и перевешать вас, ему для этого не было нужды покупать вас у Кукана. Ах, люди, люди, ваши настроения изменчивее апрельской погоды! Стало быть, по-вашему, апостол правды сделался лжецом… Но если он лжец, то и его предполагаемый брак с принцессой Линдебургской — тоже ложь! Как же вы в таком случае верите, что он уехал в Страмбу венчаться с этой jolie petite princesse? Значит, и то ложь, что шведы хотят возвести его на чешский трон? Немножко логики, дамы и господа, немножко логики!

С этими словами шевалье вскочил на коня.

— Хотите предупредить Куканя? — пролаял Медард.

— Разумеется, хочу предупредить его о том, что вы тут на него шьете. Я не допущу, чтобы такой человек погиб от ножа рехнувшейся мегеры, которая таким образом собирается отблагодарить его за то, что он спас ее от костра!

Дав шпоры коню, он поскакал прочь — но отъехал недалеко, потому что Либуша молниеносным движением метнула ему в спину кинжал. Шевалье пошатнулся и, не выпуская уздечки, медленно, как бы нерешительно сполз с седла наземь. Либуша подбежала к нему, выдернула кинжал, торчавший у него под левой лопаткой — а это, как мы знаем от графа Фалькенберга, сославшегося на пример Эпаминонда, о котором он, человек образованный, прочитал у Корнелия Непота, — означало мгновенную смерть. Либуша вскочила на его коня и скрылась и из виду в сгущавшихся сумерках. «Настоящая колдунья! — думали в ужасе веритарии, прислушиваясь к удаляющемуся топоту копыт. — Значит, и тут Кукань лгал, утверждая, что ее облыжно обвинили в сношении с дьяволом!»

Три недели спустя в Страмбе, столице одноименного итальянского герцогства, на piazza Monumentale, герцог Страмбы, то есть Петр Кукань, рядом с молодой счастливой супругой выходил из бронзовых дверей собора святого Павла: только что завершился обряд венчания, исполненный самим кардиналом Франческо Барберини, племянником папы, к великому восторгу и восхищению толпы, заполнившей просторную площадь перед собором до последнего уголка. Прекрасный, как юный бог, по желанию невесты — весь в белом, словно воплощение детски-наивного образа сказочного принца, Петр никогда еще не испытывал такого захватывающего ощущения полноты жизни; никогда еще не теснилось в его голове столько светлых и радостных мыслей, надежд, великолепной уверенности, никогда еще не согревала его так вера в доброту людей, как в эти минуты, когда он бок о бок с герцогской дочерью, слегка опиравшейся на его руку, смотрел с высоты паперти на свою Страмбу; с первых же моментов, когда он еще юношей, не достигшим и двадцати лет, впервые ступил на ее улицы, он чувствовал и знал, что она станет его судьбой. И вот после долгих лет неудач, проигрышей, невзгод, заключения, ожидания казни, страданий и ужасов он вернулся в свою Страмбу победителем, провожаемый одобрительными улыбками духовных и светских властителей, улыбками шведов, французов и самого папы — о, то был не только его успех, то был прежде всего триумф Правды, за которую он всегда боролся, Разума, в силу которого верил, и Справедливости, пионером которой был. Он, Петр Кукань из Кукани, добился признания и уважения тех, кто направляет политику этой части света, он заставил их вывести его из лагеря изгоев и сказать ему: «Ты — хорош. Ты никогда не лгал, не обманывал, никогда не уклонялся от самой трудной задачи, если только сам считал, что она служит добру, а потому облекись в мантию из горностаев и сядь сперва на герцогский трон, который мы тебе возвращаем, а затем и на престол королевский, который мы предлагаем тебе, и выведи отчаявшееся и страдающее человечество из тьмы, в которую оно забрело по вине дурных вождей…»

Такие примерно мысли проносились в голове Петра, когда произошло то непостижимое, чего никто толком не разглядел и не мог описать, хотя случилось все это на глазах у сотен людей. Какая-то неизвестная личность прорвалась непосредственно к Петру и всадила в грудь его нож — факт бесспорный и доказуемый, хотя бы уже потому, что герцог вдруг зашатался и пал на колени, причем на лице его появилось выражение изумленное, а на груди — кровавое пятно; но это и было единственным, что могли люди наверняка поведать об этой трагедии. Была ли неизвестная личность мужчиной или женщиной, откуда взялась она, как удалось ей пробраться к Петру через ряды высокопоставленных гостей, а главное, куда она потом исчезла, как это никто не схватил ее, почему все, кто это видел, только тупо глазели — вот целый ряд странностей, даже загадок, которые никто никогда не разгадает. Решительно все свидетели сошлись на утверждении, сформулированном каким-то умником, что покушение на новобрачного произошло так внезапно, что никто еще не успел поверить в случившееся, как все было кончено: герцог лежал навзничь, раскинув руки, и широко открытыми глазами смотрел на прозрачно-черную тень смерти, похожую на склонившуюся над ним женскую фигуру, такую исполинскую, что заслоняла солнце.

Едва тело убитого перенесли во дворец Гамбарини, Франта Ажзавтрадомой рассудил, что после смерти Петра для него тут, среди чужих господ, пшеница не зацветет. Герцог Линдебургский, взбешенный крахом своих честолюбивых надежд, возлагаемых на Петра, пылал гневом на эту, как он выражался, чешскую сволочь, ибо был убежден, что Петр пал жертвой своих завистливых земляков; а его несчастная дочь Эльза, брак которой с Петром длился всего несколько минут, достаточных, чтобы пройти от алтаря до паперти, помешалась от горя. Помешательство это не было столь серьезным, чтобы можно было назвать его сумасшествием; это было, как говорят ученые, нарушением душевного равновесия, но и того хватало: бедняжка говорила и думала только об одном, что застряло в ее помраченном сознании: что она сама виновата в гибели Петра, потому что уговорила его на время свадебных торжеств снять ужасную кольчугу, которую он обычно носил под верхней одеждой. И вывел Франта Ажзавтрадомой своего коня из комфортабельной конюшни Гамбарини и — прочь, прочь, поскорее прочь из Страмбы!

Проезжая мимо часовенки святой Екатерины, воздвигнутой за городскими стенами, — этой часовне мы в свое время уделили пристальное внимание, — Франта заметил молодую женщину: стоя на коленях у целебного источника, выбивавшегося неподалеку из-под земли, она промывала свои глаза. Франта не видел ее лица, но что-то в линиях ее спины показалось ему знакомым; пригляделся — так и есть, Либуша! Он до того обрадовался, увидев ее, — ведь он-то мысленно простился с нею навеки — что даже не удивился неправдоподобию ее появления здесь и подумал только, что она, быть может, приехала в Страмбу, чтобы присоединиться ко двору Петра.

— Здорово, Либуша! — окликнул он ее. — Ты чего тут?

— Здорово, Франта, — ответила та. — Как видишь, глаза промываю.

— С чего бы это?

— Болят. Сказали, вода из этого источника лечит все болезни глаз. А у меня глаза жжет от слез.

— Петра оплакиваешь?

— Ага, — сказала Либуша.

— Да, был парень что надо, цвет мужчин, — произнес Франта. — Когда мы с ним устроили поединок на дубинках в султанском серале, он так отделал мне задницу, что я две недели сидеть не мог.

И Франта засмеялся этому частенько вспоминавшемуся ему эпизоду, только смех его до неприятности смахивал на тяжелое мужское рыдание.

Потом молча поехали рядом. И очень не скоро Франта спросил:

— Куда двинем?

— Только не к веритариям, — ответила Либуша.

— Ну и ладно. Потому что без Петра будет уже не то.

— А главное, веритариев уже нет. — И Либуша рассказала Франте о случившемся.

— Да это же чепуха! — вскричал Франта. — Как мог Вальдштейн напасть на лагерь, когда Вальдштейна уже нету?

— Он есть — и его нет, — сказала Либуша. — Я своими глазами видела, как Петр его убил, но у Вальдштейна был двойник, вот он и сел на его место. Веритарии этого, конечно, не знают, потому и думают, что Петр обманул их, и послали меня в Страмбу, чтобы я в наказание убила его. И я это сделала — только не в наказание, а из ревности, не хотела отдавать его этой длинноногой принцессе.

— Либуша, если б это была правда, я бы собственными руками свернул тебе шею, — сказал Франта. — Но ты ведь шутишь, правда?

— Разумеется, я только шучу.

— Впредь не шути так по-дурацки.

— Скажи спасибо, что я вообще еще способна шутить…

Так они ехали и ехали, и с каждым днем становилось все яснее и несомненнее, что они уже не расстанутся. Оказалось, что Франта — не без гроша, ибо и он, в бытность свою среди веритариев, подкопил тайком кое-какое состояньице, а Либуша вообще была богата, в пражском банке хранились ее монетки, желтенькие и беленькие, которые она издавна пересылала туда посредством векселей. Франта и Либуша поженились и завели чудесную маркитантскую повозку с лошадью. И в то время как шведы, после неудач с Вальдштейном и Петром, окончательно утратили интерес к судьбам королевства Чешского и чешского трона и, отбросив все богоугодные идеи и идеалы рыцарственного своего короля, стали заботиться теперь уже только о добыче да грабежах, Франта с Либушей шатались по бездорожью окровавленной Европы со своей повозкой, груженной водкой, вином и табаком, и, точно как шведы, думали только о прибыли и о доходах. Франта был для Либуши храбрым и непобедимым защитником, она ему — верной, рачительной женой, и тот, кто видел их и знал, вряд ли догадался бы, что была она когда-то чародейкой, да еще прекрасной к тому же. Родила она Франте троих детишек, двух мальчиков и девочку, но та прожила только восемь лет, когда ее изнасиловали и замордовали пьяные шведские мушкетеры; случилось это, когда девчушка шла в трактир за пивом для отца. Старший из сыновей, Петр, неосмотрительно оказался вблизи от какой-то перестрелки и был убит шальной пулей. Все это Либуша перенесла спокойно; только временами на нее, по выражению Франты, «накатывало»; тогда она удалялась в лес собирать травы, разумеется, колдовские, потом сушила их и бросала в костер, у которого просиживала до поздней ночи, следя сквозь слезы, как прямо к звездам поднимается дым, принимая временами очертания благородной мужской фигуры в белой одежде; тогда Либуша бормотала прерывающимся шепотом:

— Ты был единственный, и я убила тебя… Как можешь ты простить мне это, когда я самой себе не могу простить? Зачем я еще живу, когда нет тебя, — и это моя вина, что тебя нет…

Она скорбела и рыдала… что, однако, не мешало ей копить денежки и, как встарь, время от времени посылать векселя в Прагу. Жизнь была суровой и грубой, но при такой поддержке, как ее мускулистый муж, сносить ее было можно; а так как она давала и кое-какую прибыль, то время бежало так славно и быстро, что когда, через пятнадцать лет после смерти Петра из Кукани, война закончилась миром, получившим название Вестфальского, и Либуша, и Франта Ажзавтрадомой, и их сын были захвачены этим врасплох.

Примечания

1

Фантазию (фр. ).

(обратно)

2

Смешно (фр. ).

(обратно)

3

Мыслю, следовательно — свободен (лат. ).

(обратно)

4

Быстро, быстро! (итал. )

(обратно)

5

Здесь: причем (лат. ).

(обратно)

6

Государственного переворота (фр. ).

(обратно)

7

Увы (фр. ).

(обратно)

8

Следовательно (лат. ).

(обратно)

9

Покровительница (фр. ).

(обратно)

10

Офранцуженное «Вацлав».

(обратно)

11

«Большой зеленый лаонский», «Бретонский малый», «Ифский кастелян» (фр. ).

(обратно)

12

Свободное суждение (лат. ).

(обратно)

13

Вот незадача (ит. ).

(обратно)

14

То есть в архив (лат. ).

(обратно)

15

В пункте, в вопросе (лат. ).

(обратно)

16

Красивый или пригожий (англ. ).

(обратно)

17

Такова жизнь (ит. ).

(обратно)

18

До бесконечности (лат. ).

(обратно)

19

Друг (ит. ).

(обратно)

20

Моя Мадонна (ит. ).

(обратно)

21

Все течет» — начало формулы древнегреческого философа Гераклита Эфесского «Все течет, все меняется».

(обратно)

22

Клянусь кровью Бахуса! (ит. ).

(обратно)

23

Живо! Живо! (ит. ).

(обратно)

24

Походя, мимоходом (фр. ).

(обратно)

25

Наоборот (лат. ).

(обратно)

26

От французского courage — отвага, смелость.

(обратно)

27

Нынешняя Братислава.

(обратно)

28

Кошки считались животными, в которых легче всего могли превращаться ведьмы.

(обратно)

29

Букв.: «готов к походу», в данном случае — к делу (нем. ).

(обратно)

30

Давай, давай (нем. ).

(обратно)

31

Букв.: «вечнозеленую», то есть неувядающую мелодию (англ. ).

(обратно)

32

Стой! (нем. )

(обратно)

33

Искусству любви (лат. ).

(обратно)

34

Парламентеры (фр. ).

(обратно)

35

Восхищенности и очарованности (фр. ).

(обратно)

36

Придворных шагов (фр. ).

(обратно)

37

Да свершится воля твоя (лат. ).

(обратно)

38

Здесь: и все тут! (фр. )

(обратно)

39

Кстати, между прочим (фр. ).

(обратно)

40

Ничего не поделаешь (фр. ).

(обратно)

41

Жутко (нем. ).

(обратно)

42

Шевалье намекает на внешнее проявление расхождений между католиками и протестантами, первые отрицали право мирян причащаться не только хлебом, но и вином, тогда как протестанты требовали в этом пункте равенства для всех верующих, отсюда, например, возник символ чешских протестантов, гуситов, — изображение чаши. (Примеч. пер. )

(обратно)

43

Восклицание разочарования (фр.)

(обратно)

44

Трактир, букв дом для гостей (нем. ).

(обратно)

45

Трактир, харчевня, таверна (фр. ).

(обратно)

46

Хозяйка (нем. ).

(обратно)

47

Проклятый (фр. ).

(обратно)

48

«Золотые капельки» — марка вина (нем. ).

(обратно)

49

Доблестный господин (фр. ).

(обратно)

50

Дядя (фр. ).

(обратно)

51

Больше рвения, чем разума (лат. ).

(обратно)

52

Чествование (фр. и нем. ).

(обратно)

53

«Под елочкой», «У зеленого венка» (нем. ).

(обратно)

54

Потенциально (лат. ).

(обратно)

55

Термин из области фехтования, означающий, что противник коснулся соперника шпагой.

(обратно)

56

На месте преступления (лат. ).

(обратно)

57

К существу дела (лат. ).

(обратно)

58

Человек гуманный (лат. ).

(обратно)

59

Осажденные в отчаянии своем решились взорвать себя со всеми своими прекрасными зданиями и предали огню все сокровища этого старинного и богатого города.

(обратно)

60

Кругом! (нем. )

(обратно)

61

Само название города Магдебург в переводе означает «Девичья крепость». (Примеч. пер. )

(обратно)

62

Букв., «вооруженной рукой», то есть силой оружия (лат. ).

(обратно)

63

Верю, потому что это абсурдно (лат. ).

(обратно)

64

Крайнее честолюбие (нем. ).

(обратно)

65

Господи Боже (нем. ).

(обратно)

66

Обморок, букв «обессиленность» (нем. ).

(обратно)

67

Гром и молния (нем. ).

(обратно)

68

Страмба возрождается (ит. ).

(обратно)

69

Хилый хворост (нем. ).

(обратно)

70

«Тебе, Господи» — начальные слова молитвы (лат. ).

(обратно)

71

Простонародные восклицания изумления (ит. ).

(обратно)

72

Заметьте (фр. ).

(обратно)

73

Конечно (фр. ).

(обратно)

74

Черт возьми (фр. ).

(обратно)

75

В добрый час (фр. ).

(обратно)

76

Французское ругательство.

(обратно)

77

Идиот (фр. ).

(обратно)

78

Грубое ругательство (фр. ).

(обратно)

79

Гневное восклицание (фр. ).

(обратно)

80

Дворянину (от фр. gentillhomme).

(обратно)

81

Красивая пророчица (фр. ).

(обратно)

82

В оковах (лат. ).

(обратно)

83

То есть, Ваше Высочество.

(обратно)

84

Удар (фр. ).

(обратно)

85

Медовый месяц (фр. ).

(обратно)

86

Презрительно-насмешливое обозначение чешского языка, основанное на искажении его слов (нем. ).

(обратно)

87

К черту (нем. ).

(обратно)

88

Болезненный, почти совершенный распад его личности привел к тому, что от ядра того, что содержалось в его голове, во все стороны потянулись метастазы.

Голо Манн, «Валленштейн», с. 51

(обратно)

89

Да идите вы! Не может быть! (нем. диалект. )

(обратно)

Оглавление

Часть первая . ПРОЛОГ НА МОРЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ, СЛАДОСТНАЯ

  А ОН-ТО СЧИТАЛ СЕБЯ ТИТАНОМ

  БУНТ НА «ДУЛЬСИНЕЕ»

  ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ»

  ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ» (окончание)

  ХОРОШИХ ТЮРЕМ НЕ БЫВАЕТ

Часть вторая . ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН»

  ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА БЕДНЯЖКИ КАМИЛЛО

  СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

  ПО ПУТИ В МЕММИНГЕН

  ТАЙНЫЕ ЧАРЫ И ФОКУСЫ

  ДАМЫ И КОШКИ

  ВЕСЕЛАЯ КАЗНЬ

  ИСПЕПЕЛЕННОЕ НУТРО АЛЬБРЕХТА ВАЛЬДШТЕЙНА

  «ПОВЕСИТЬ ШЕЛЬМУ!»

  В МЕММИНГЕНЕ

  МУДРОСТЬ ОТЦА ЖОЗЕФА

  ДВЕРНОЙ МОЛОТОК, ОБЕРНУТЫЙ ТРЯПИЦЕЙ

  ПОЖАР НА СКЛАДЕ ТРЯПЬЯ

  ШЛЯПА ПЕТРА КУКАНЯ

Часть третья . ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН» . (продолжение)

  СЫР, ЗАСТРЯВШИЙ В ГЛОТКЕ

  О ГИБЕЛИ МАГДЕБУРГА

  LE PRINCE CHARMANT

  STRAMBA REDIVIVA [68]

  СЛОМАННАЯ ШПАГА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛЯ ПРЭРИ

  ПОД КЛАДБИЩЕМ КАЗНЕННЫХ

  ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛЕЗНОЙ МАСКЕ

Часть четвертая . ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН» . (два эпилога)

  ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ

  ЭПИЛОГ ВТОРОЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .