«Ватажники атамана Галани»

Ватажники атамана Галани (fb2) - Ватажники атамана Галани 996K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Викторович Хапров

Владислав Хапров Ватажники атамана Галани

Глава I

Эпистола саратовского воеводы Дмитрия Бахметьева генерал-полицмейстеру Антону Мануиловичу Девиеру о бесчинствах воровских казаков атамана Галани в волжских землях. Доклад генерал-полицмейстера государю. Пётр Алексеевич велит отрядить на Волгу сыщика.

В год 1721 от Рождества Христова я младший подьячий Артемий Кондратьев, состоявший в то время на службе в Полицмейстерской канцелярии города Санкт-Питербурха, был послан в волжские земли дабы изловить воровского атамана Галактиона Григорьева по прозвищу Галаня. Атаман сей уже не первый год наводил страх на торговых людей возивших товары по Волге и злодействами своими переполнил чашу терпения людскую и божью.

Распоряжение сиё последовало после письма саратовского воеводы Дмитрия Бахметьева, пришедшего с первой весенней оказией генерал-полицмейстеру Антону Мануиловичу Девиеру. Он писал:

«Помня старую дружбу и славные дела, в которых мы принимали участие, я надеюсь, что ты Антон Мануилович не откажешь мне во взаимопомощи. Тем более что речь идёт о деле не личном, а государственном.

В наших краях житья не стало от разбоев. Государева власть попирается на каждом шагу. Бродяжьих воровских людишек по Волге шляется многие тысячи. В лесах и на горах они строят земляные городки. Плавают безбоязненно по всей Волге на косных лодках и гребных стругах. А как завидят на реке судно с товаром, всходят на борт, криком «сарынь на кичу» укладывают всех лицом вниз, и пытают торговых пока те не отдадут казну.

На Московской и Ардыбазарной дорогах выделяется дерзостью и расчётливостью налётов беглый помещик Филин со своими челядинами. На реке же первейший разбойник и душегуб атаман Галаня.

Если раньше воровские казаки нападали на купцов, опрометчиво пустившихся в дорогу в одиночку, без сильной охраны, то нынче Галаня сколотил многочисленную ватагу и не даёт прохода понизовым и верховым караванам, которые вынуждены отбиваться от разбойных людишек пушками.

Когда три года назад я, по просьбе калмыцкого хана Аюки, был назначен государем саратовским комендантом, то долгое время был занят тем, что разводил калмыков с башкирцами, кубанцами и каракалпаками, не дозволяя им устроить меж собой большой свары. А так же следил за тем, чтобы Аюка не сговаривался с хивинцами и турками против России. Другим делам я уделял внимания меньше должного. Однако ко мне всё время приходили купцы и жаловались на грабежи, чинимые на реке волжскими и пришлыми с Дона воровскими казаками. Но то были мелкие шайки в дюжину, другую человек, которые тут же пускались наутёк, если торговые не трусили и оказывали им решительное сопротивление.

Расскажу теперь о происшествии, заставившем меня отправить сию эпистолу. Нынешним летом, атаман Галаня, бесчинствовавший до того в Нижегородской губернии, объявился во вверенной в моё управление Саратовской провинции и напал на большой караван, шедший под сильной охраной из Астрахани на Макарьевскую ярмарку. Ограбил его и многих убил.

Случилось это так. Возле устья реки Чардым торговые расшивы и морские бусы, на которых плыли персы и индусы, окружило множество лёгких гребных стругов с ушкуйниками. Всего их было человек триста. Среди стругов выделялся один, побольше остальных размерами, с золочёной фигурой птицы-феникса на носу.

Солдаты принялись стрелять в разбойников из фузей, но не в кого не попали. Те в ответ навели пушки, но их атаман, сидевший в струге с золочёной фигурой, упреждающе поднял руку. Он встал в полный рост и принялся произносить всяческие крамольные речи, кои воспроизвожу по рассказу очевидцев:

— Братки, — говорил он. — Обождите палить, послушайте лучше, что я вам скажу!

Поручик Андрей Головин, видя численное превосходство неприятеля, велел своим солдатам прекратить огонь и вступил в переговоры:

— Говори.

— Ай да спасибо, — насмешливо произнёс атаман. — Да только я не с тобой я хочу говорить, господин поручик, а с солдатушками. Чей товар бережёте, служилые?!

— Астраханских и персидских торговых людей! — крикнул кто-то из солдат.

— И чего ради вы решили сложить ваши головушки ради этих кровопийц и мироедов, в корысти погрязших?

— Служба у нас такая, — произнёс Андрей Головин.

— Помолчал бы ты поручик, дай с людьми поговорить. А что вы сами выбрали эту службу? Небось, забрали вас в рекруты, не спросив, а охота ли вам быть пушечным мясом. Кормили бурдой, били шомполами за малейшую провинность. И всё за то, что вы честно сражались, не жалея живота своего со свеями и турками. Ваши жёны и детки с голодухи пухнут и в обносках ходят, а купцы воеводе Волынскому большой бакшиш на лапу отвалили, чтобы вы их караван берегли.

Солдаты зароптали, заколебались. Галаня увидел это и давай продолжать смущать умы служилых людей:

— Что же получается? Воеводы день ото дня жиреют. Купчины, набив мошну, пироги трескают, винище хлещут да девок щупают. А что вы получите за то, что ценой своей жизни их товар обороните, и богатства их приумножите?!

— Кукиш с хреном! — закричал солдат Иван Захаров.

За разговор без приказа поручик Головкин врезал ему в зубы, а сам обратился к Галане.

— А ты вообще кто есть, и откуда взялся такой красноречивый?

— Зовут меня Галактион Григорьев, а ещё кличут атаманом Галаней. Отдайте мне караван без боя, солдатушки, и переходите ко мне на службу, а я уж вас не обижу! И вольготней и сытнее будет.

— Братки, атаман ведь дело говорит! — закричал Иван Захаров. — Что у солдата, что у татя — жизнь короткая, но у татя она куда веселей! Нам терять нечего! Бей «галунов»!

«Галунами» у нас солдаты обзывают офицеров и прапорщиков.

Солдаты взбунтовались. Очевидно такова их подлая сущность — сколько волка не корми, он всё равно овец задерёт и в лес убежит. Поручик Андрей Головин, прапорщик Трофим Козьмин и немногие оставшиеся верными присяге рядовые храбро защищались, но вскоре большинство их было перебито, а тела выброшены в реку.

— Ну, теперь, смотри казак, не обмани! — сказал Галане Иван Захаров, сделавшийся вожаком изменников. — Большой грех теперь на нас!

Ушкуйники беспрепятственно взошли на суда. Торговых людей и их приказчиков били и пытали до полусмерти, женщин изнасиловали, а раненному поручику Головину Иван Захаров лично перерезал горло багинетом.

Разбойники оставили купцов в одном исподнем на берегу. Они пешком пришли в Саратов просить у меня защиты и справедливости. Я велел записать их рассказ о произошедшем, сделать опись украденных товаров, а затем отправил с обозом в Астрахань.

Как мне впоследствии сказали, таких дерзких разбоев не было в наших краях со времён бунтовщика Кондрашки Булавина.

Через несколько дней мне доложили, что на той стороне Волги у калмыцкого базара стоит мокшана, нагруженная добром с ограбленного каравана. И хозяин её продаёт товар калмыкам. Я немедленно велел мокшану задержать, а купца заковать в колодки и посадить в острог. При обыске на судне нашли шёлковые ткани, оружие, ковры и многие другие предметы, значившиеся в описи.

Вернувшись в присутствие, я послал за арестованным для допроса, и тут выяснилось, что купец в остроге удавился. В тот же вечер, осведомителя, донёсшего о мокшане, нашли у моих ворот мёртвым. А к воротам кинжалом была приколота бумага, на которой кровью убитого было выведено одно слово «остерегись». Жена моя после этого впала в бурную истерику. Едва успокоили.

Тогда я заподозрил, что кое-кто из тех, кому надлежит искоренять зло, либо из страха, либо из корысти оказывает злодеям содействие. Попытался выявить воровских пособников среди моих солдат и офицеров, но натолкнулся на глухое молчание. Даже под угрозой дыбы никто не сознался. Доверять я с тех пор никому не могу. Везде беспредел, воровство и измена.

Каюсь, Антон Мануилович, испугался. Не за себя, за Анну Прокопьевну, за Катюшу и Лизавету. Дознание по делу прекратил, атаману Галане и далее позволил творить его чёрные дела.

Потому то и обращаюсь к тебе за помощью. Пока зима да весна у нас спокойно. Разбойники по медвежьим углам сидят. А как только пойдут по Волге караваны Галаня опять за своё примется и чувствую пуще прежнего…».

Пока секретарь Девиера Афоний читал письмо, тот всё больше хмурился. Когда он закончил, генерал-полицмейстер произнёс:

— Что ты обо всём этом думаешь Афоня?

— Неплохо бы послать туда человечка, разузнать, что за Галаня такой. Чую, дело попахивает бунтом. Стенька Разин тоже поначалу купцов грабил, а потом народным заступником заделался и на Москву поход учинил. Коли прозеваем такое, Пётр Алексеевич с нас три шкуры сдерёт.

— Это он с меня сдерёт. Ты тут причём, — фыркнул Девиер.

В тот же день Антон Мануилович отправился в Летний дворец на доклад к государю. Тот только что вернулся из дома молдавского князя Дмитрия Кантемира и находился в дурном расположении духа, так как красавица княжна Мария, ссылаясь на недомогание, отказалась участвовать в развлечении царственного гостя и, несмотря на уговоры отца и молодой мачехи Настасьи Трубецкой, предпочла оставаться в своих покоях.

— Ну, докладывай, какие в моём Парадизе нынче случились происшествия, — велел государь, злобно зыркая исподлобья на генерал-полицмейстера.

Антон Мануилович принялся докладывать:

— В городе прошлым вечером произошло двойное смертоубийство на свадьбе у капитана Стата.

— Ай-ай-ай, — покачал головой государь. — Как же так? Рассказывай.

— На свадьбу были приглашены французские лекари Гарре и Гови, — начал Девиер. — Когда в самый разгар праздника они плясали со своими жёнами, в дом явились два офицера в изрядном подпитии. Увидев хорошеньких барышень, они вознамерились отнять их у мужей. Вышла ссора, во время которой офицер имя которого Бодон обнажил шпагу и проколол насквозь руку лекаря Гарре. В тоже время его товарищ Гови был ранен вторым офицером капитаном Саксом. Почувствовав рану, он зажал её пальцем и обратился было в бегство, но капитан погнался за ним и заставил вбежать опять в свадебную комнату, где он и упал без чувств подле своего товарища. Одержав победу, офицеры вновь принялись приставать к жёнам названных лекарей. Но гости, возмущённые бесчинством пропоиц, вооружились кто шпагой, кто стулом и выгнали тех из дома. Однако капитан Сакс и поручик Бодон, раздражённые данным им отпором, снова ворвались в дом и на глазах у всех гостей совершили убийство обоих лекарей. Пользуясь поднявшейся суматохой, оба убойца скрылись. Их сейчас ищут по всему Питербурху.

— Злодеев изловить, в колодки и на галеры! — грозно рявкнул государь, саданув по станку кулаком. И добавил уже тише. — Продолжай Антоша.

Девиер продолжил:

— Ночью, возле порта зарезали и ограбили англицкого капитана. Убиенного нашли в сточной канаве недалеко от аустерии Четырёх фрегатов. Капитан был раздет донага. На теле обнаружилось двенадцать колотых и резаных ран.

— Кто сиё злодейство совершил узнали?

— Пока нет гер Питер. Следствие ведёт капитан Плотников-Загорский. Малый он толковый, татя на чистую воду выведет.

— Да уж пусть постарается. Я лично прослежу. Ещё что?

— Это всё, не считая мелкого воровства и драк в кабаках.

Государь внимательно посмотрел на генерал-полицмейстера:

— Вижу по глазам, ты чего-то не договариваешь. Ну, давай, выкладывай, что собирался.

— К делам в Санкт-Питербурхе это не имеет никакого касательства. Мне пришло письмо от старинного приятеля стольника Дмитрия Бахметьева ныне воеводствующего в Саратове. Там завёлся некий казачий атаман, прозванием Галаня. Он сколотил большую ватагу и не даёт житья торговым людям, везущим товары по Волге.

Антон Мануилович подробно изложил суть дела, прибавив от себя, что деньги, вырученные от Макарьевской ярмарки, идут на строительство кораблей на Адмиралтейской верфи, и если Галаня распугает иноземных купцов, то это нанесёт немалый ущерб российскому флоту.

Знал хитрый царедворец, чем пронять государя, для которого флот был любимым детищем. Пётр Алексеевич немедленно принялся метать громы и молнии и строго настрого повелел атамана Галаньку и его казаков изловить, пытать на дыбе и казнить, подвесив на крюк за рёбра на плотах, которые затем пустить по Волге, дабы другим неповадно было за зипуном шастать.

— Пошлём в Астраханскую губернию толкового офицера с преображенцами?

Государь в раздумье почесал затылок и ответил:

— Нет, от этого толку не будет. Солдаты того атамана только спугнут и заставят затаиться. Лучше отправить тайного человека. Дадим ему бумагу, в которой будет велено чинам всякого звания, как статского, так и воинского, оказывать ему полное содействие в поимке воровских казаков.

— Некого мне послать гер Питер, — ответил Девиер. — Умных и расторопных людей в полицмейстерской канцелярии мало и все делами завалены по горло. Дураков же конечно хватает, да какой от них толк.

— Ну, уж подсуетись, поищи, — развёл руками государь.

Глава II

Моё детство. Я поступаю на службу в полицмейстерскую канцелярию. Дьяк Лука Мясоед и обиды причинённые им мне. Аникей Петрович Плотников-Загорский и как мы с ним ловили девиц-разбойниц. Антон Мануилович Девиер посылает меня на Волгу сыщиком. Аникей Петрович даёт рекомендацию.

В то время я уже четвёртый год состоял на службе в Полицмейстерской канцелярии в должности писаря и толмача.

Родитель мой Сергей Кондратьев происходил из сословия не дворянского, а подлого. Был он холопом боярина Безобразова. И чистить бы ему сапоги да подтирать гузы того боярина до старости лет, если бы он от природы не был наделён немалыми способностями к изучению иностранных языков. Боярин же, служивший в Посольском приказе, заметив, как быстро мой батюшка усваивает заковыристые иноземные слова, сделал его своим толмачом, потому как самому ему языки учить было недосуг.

Государь Пётр Алексеевич во время Великого посольства приметил толкового холопа и убедил Безобразова дать батюшке вольную. За пятнадцать лет службы в Посольском приказе родитель мой объездил чуть ли не всю Европу, бывал в Персии и Турции. К сорока годам он дослужился до дворянина, а когда вышел в отставку по болезни, выхлопотал себе поместье под Брянском с маленькой усадьбой и деревенькой в сорок душ крестьян.

До восемнадцати лет я воспитывался в отчем доме вместе с двумя братьями. Пока они забавлялись тем, что дубасили деревенских пацанов, а те их, я усиленно корпел над науками. Не то чтобы мне было особенно по душе учиться, хотя я страсть как любил читать всякие книжки о путешествиях и далёких странах. Но батюшка сказал мне:

— Твои братья послужат государю и отечеству шпагой. Ты же к воинским наукам склонности не имеешь, зато быстр разумом, хоть и ленив как вошь. А потому буду тебя готовить к службе на поприще науки, ничуть не менее почётной, чем военная.

Так, частенько бывая бит розгами за леность и нерадивость, я выучил англицкий, голландский и персидский языки, историю, географию, латынь, а так же арифметику, геометрию и физику.

Когда наступило время поступить на службу, я уезжал на смотр дворянских недорослей в Петербурх, в полной уверенности, что отправлюсь продолжать образование в Европу, а когда вернусь, стану учёным как сэр Исаак Ньютон или путешественником и открывателем новых земель как Колумб и Магеллан, или ещё кем-нибудь в этом роде.

Смотр проводил лично государь Пётр Алексеевич. Дьяк выкрикивал по тетрадке имя, а государь, задав недорослю несколько вопросов, ставил пометки напротив его имени. Тех, кто постарше сразу отправляли на службу в армию или на статские должности, а средних и младших за море в науку.

Когда подошла моя очередь, Пётр Алексеевич строго посмотрел на меня с верху вниз и по-интересовался:

— Грамоту, арифметику знаешь?

— Знаю государь, — ответил я.

— Каким ещё наукам обучен?

Я перечислил.

— И языки иноземные знаешь?

— Да, государь: англицский, голландский, персидский и латынь.

— На каком поприще желаешь служить отечеству?

— На поприще зарождающейся науки российской.

— Похвально, коли не врёшь.

Пётр Алексеевич тут же проэкзаменовал меня и, оставшись доволен, хотел было написать соответствующую резолюцию, но тут стоявший рядом генерал-полицмейстер Антон Мануилович Девиер обратился к государю:

— Гер Питер отдай мне сего вьюноша. Куда ему ещё учиться. Он итак напичкан книгами, того и гляди голова треснет. В Полицмейстерской канцелярии позарез нужен человек знающий языки. В порту часто грабят иноземных моряков. Они приходят жаловаться, а тамошние подьячие по-русски то двух слов связать не могут.

— Ну что ж, забирай, коли надо, — с сожалением ответил государь.

Радость моя тут же сменилась глубоким унынием. После смотра я принялся умолять батюшку дать на лапу какому-нибудь эскулапу, чтобы тот признал меня больным, увечным или помешанным, освободив тем самым от службы. Но тот упёрся:

— Сын, — сказал он. — Не гоже здоровому юноше жить в лености за родительский счёт. Ибо от такой жизни человек тупеет и становиться похож на свинью, способную только жрать и сношаться. Помнишь что сказано в показаниях к житейскому обхождению «Юности честное зерцало». — И он процитировал, — «Всегда время пробавляй в делах благочестных, а празден и без дела отнюдь не бывай, ибо от того случается, что некоторые живут лениво, не бодро, а разум их затмится и иступится, потом из того добра никакого ожидать можно, кроме дряхлого тела и червоточины, которое с лености точно бывает».

Итак, в течении четырёх лет, горбясь за полуразвалившимся столом, я писал и переписывал бумаги, записывал на допросах показания воров и убийц, а так же переводил жалобы ограбленных или покалеченных иноземных моряков.

Первые два года моей службы в Полицмейстерской канцелярии начальствовали дьяк Степан Тихменев и премьер-майор Лука Мясоед. Последний был человек до предела грубый и бесчестный. Службу свою справлял из рук вон плохо. Отпускал воров за откупные, а так же вымогал деньги у торговых людей. Вызывал из тюрьмы колодника будто бы для проверки пыточных речей, и нашёптывал тому оговорить известного ему купчину. В полночь врывался в его дом с командой солдат. Хозяин с перепугу давал ему деньги, да и сам премьер-майор хватал что захочет. Бедолагу привозили на съезжий двор и сначала пытали доказчика, пока тот не признавался, что обвинял купца напрасно, за что получал полтора десятка ударов кнутом и три целковых.

Лука Мясоед сразу окрысился на меня. Обзывал не иначе как Кондрашка и противно так тряс руки. И совсем возненавидел, после того как на допросе работных людей купца Холодкова, убивших своего хозяина за то, что тот отказался платить им жалование, меня угораздило стошнить на его парчовый, расшитый серебром кафтан; я участвовал в допросе впервые и непривычен ещё был к виду пыток. После этого случая на меня щедро посыпались ругательства и затрещины за леность, рассеянность и тупость.

Однако, во всём остальном жизнь в Питербурхе мне пришлась по душе. Больно уж город был чудный, какие мне приходилось видеть раньше только на книжных гравюрах. Палат каменных видимо невидимо. И все в голландском стиле выстроенные. Река Нева показалась мне необычайно широкой и не шла ни в какое сравнение с маловодной Десной на берегах которой я вырос. По реке плыли огромные корабли, с распущенными парусами. На Адмиралтейской верфи день и ночь стучали молотки. Спуск каждого корабля отмечали праздничным гуляньем. Палили из пушек так, что закладывало уши. Вечером в небо взмывали красивые цветные фейерверки, и сам великий государь шатался по улицам пьяный, аки простой мужик. Когда же случалась очередная виктория русского оружия, праздники и вовсе не прекращались неделю.

Как-то после одной из таких викторий, одержанной фельдмаршалом Шереметьевым, я, возвращаясь с Мытного двора, повстречал государя Петра Алексеевича на Невском проспекте. Он, в дурном, с похмелья, расположении духа, спешил в Адмиралтейство, сопровождаемый трепещущей свитой. Я зазевался и не достаточно скоро снял шляпу, за что государь приласкал меня своей тяжёлой дубовой тростью, поучая:

— Как мною велено в житейских обхождениях встречать прохожего. Шляпу снимать, не доходя три шага. А коли учтивости не научился, то кто ты есть такой — спесивый болван.

После таких поучений я неделю садился, предварительно положив на стул подушку. И больше уже на улице ворон не ловил.

К началу третьего года службы терпеть издевательства премьер-майора, других подьячих — его прихлебателей, и унтеров у меня уже не было никакой мочи. Я стал подумывать о бегстве. Решил подкопить денег, спрятаться в трюме иноземного корабля, и отправиться в Вест-Индию. Но денег скопить не получалось. Скудное жалование восемь рублей четыре копейки в год выплачивалось нерегулярно, а помощь из дома была так скудна, что её едва хватало только чтобы не умереть с голоду.

И тут неожиданно пришло избавление. Какой то купец дошёл до самого государя и подал челобитную в которой перечислил все обиды, чинимые Лукой Мясоедом торговым людям.

Премьер-майора схватили и отправили в Тайную канцелярию, где по слухам люто пытали. Однако у Луки Мясоеда оказалась при дворе мохнатая лапа, и он сумел избежать каторги. Даже, говорили, повинился перед государем, и тот простил ему все немалые грехи. На съезжий двор премьер-майор, слава Господу и Пресвятой Троице, не вернулся. Я вообще больше не встречал его в Питербурхе.

Целый год офицеры, начальствующие над полицейской командой, менялись каждые два, три месяца. Никто долго не задерживался. Пока на эту должность не был назначен один из двух наших капитанов Аникей Петрович Плотников-Загорский. При этом он получил повышение в звании до премьер-майора.

Аникей Петрович был выходец из знатного боярского рода, но человек отнюдь не спесивый и во всех отношениях достойный. Получил образование в Европе, и даже если мне случалось лопухнуться, называл меня Артемием Сергеевичем, а не дураком, тупицей или бестолочью.

Дыбы Аникей Петрович при проведении следствия почти не употреблял. Только когда допрашивали сущего изверга, коему было поделом. С прочими же воровскими он, как правило, вёл задушевную беседу и так при этом умел припереть лихого человека к стенке, что тот сам во всём признавался.

Бумажной работы сразу поубавилось, так как Аникей Петрович предпочитал ловить разбойников, а не разводить волокиту. По этой причине я чуть ли не пол дня бил баклуши. Однако новый обер-офицер сам бездельничать не любил и другим не давал. Поэтому однажды, после Благовещенья, когда на реке сошёл лёд и порт наполнился разноязыким говором, он сказал мне:

— Ты тут Артемька сидишь, мух ловишь, а в порту опять жмурика нашли. Уже третьего за последнюю неделю.

— Узнали кто это?

— Ага. Штурман из Лиля. Его всего искололи кинжалом.

— Как на прошлой неделе англицкого капитана.

— Схватываешь на лету. Так вот, мои нюхачи узнали, что штурман этот вчера вечером вышел из аустерии Четырёх фрегатов под руку с гулящей девицей, которую раньше там никто не видел. И я подумал — наши убойцы действуют так: «маруська» цепляет в порту иноземного моряка, причём не простого матроса, а капитана или штурмана. Приводит его в своё логово, а там уже поджидает её «кот». Он кончает моряка. Они вытряхивают его карманы и пока темно переносят тело поближе к порту.

— И как прикажешь ловить таких разбойников? — Спросил он и тут же сам себе ответил. — Правильно, на живца.

До меня почти сразу с ужасом дошло, что живцом предназначено стать мне.

— У тебя Артемька хорошее лицо, — продолжил Аникей Петрович. — Простецкое такое, прямо Ванька-дурак из сказки. Оно как глина. Скульптор может изваять из него что угодно. И ты единственный из моих людей знаешь европейские языки, а потому можешь изобразить голландского моряка. Не струсишь?

— Не струшу, — обижено нахохлился я, хотя по настоящему ужас как трусил.

Вечером я нарядился голландским штурманом, приклеил накладную бороду и отправился в аустерию Четырёх фрегатов. До того мне не приходилось столоваться в этом знаменитом заведении, хоть от него до дома, где размещалась полицейская команда было рукой подать. Лука Мясоед таскался туда каждый день набивать брюхо. Он мог себе это позволить со своим жалованием в сто шестьдесят восемь рублей в год, даже если не считать существенную прибавку к оному от безобразного его воровства.

Приметы девицы были таковы: волосы светлые, красивая, одета в модное платье с весьма откровенным вырезом на груди, поверх бежевый шерстяной плащ. Аникей Петрович, так же ряженый, пошёл вместе со мной и сидел неподалёку пил кофею. Однако за весь вечер «маруська» похожая на ту, что накануне увела от сюда штурмана из Лиля, в аустерии не появилась. И на следующий вечер тоже. Тогда Аникей Петрович сказал чтобы я обошёл все питейные заведения в которых бывают иноземные моряки.

Удача улыбнулась мне на шестой день. Ко мне подсела пышнотелая молодуха, одетая как барышня из богатой семьи, в таком же плаще, какой был описан, и защебетала что-то по-французски. Я ответил ей на голландском, что французского языка не понимаю, а затем добавил по-русски, старательно коверкая слова, что она может говорить на своём родном языке. Та с радостью перешла на русский и сказала, что она является девицей благородного происхождения, почти что княжеского рода и безумно скучает в этом мрачном городе, где нет приличествующих молодой особе развлечений. А потому готова всего за полтину ублажать меня всю ночь на пуховых перинах. Девица кроме плаща ничем не походила на разыскиваемую. Та была худосочная, а эта в теле. У той волосы были светлые, а у этой черны как смоль. Я отпил из кружки пива, спрашивая условленным образом у сидевшего в углу Аникея Петровича идти мне с ней или нет. Примьер-майор сделал два глотка, давая понять, чтобы шёл.

Девица привела меня к добротному двухэтажному деревянному дому с большими окнами, и я решил, что она не врала когда говорила о своём благородном происхождении. Поскреблась в дверь. Открыла горничная и провела нас в дом. Горничная мне сразу показалась подозрительной. Осанка и манеры её ни чуть не походили на крестьянскую девушку. Когда мы оказались в освещённой горнице, я присмотрелся к ней. Светловолосая, красивая, руки не знавшие стирки и стряпни… Я понял всё. Не было сообщника «кота». Была сообщница. Не мешкая не мгновения, я схватил подсвечник и швырнул его в окно.

В руках лжегорничной вдруг возник турецкий кинжал, лицо исказилось яростью. Пышнотелая девица тут же бросилась мне под ноги, пытаясь свалить на пол и визжа во всё горло:

— Анька, режь его быстрее!

— Тише дура, — прошипела Анька и замахнулась кинжалом.

Я выхватил из под кафтана кистень и ударил убойцу по руке. Послышался хруст ломающейся кости, девица заохала, кинжал упал. Однако и я не удержался на ногах, повалился на пол. Пышнотелая с неожиданной силой вцепилась мне в горло. В глазах поплыли красные круги.

— Анька! За руки его держи!

Я попытался сбросить с себя навалившуюся тушу, но не смог. И в это время загрохотала слетевшая с петель дверь, и в комнату ворвались солдаты.

На следующее утро Аникей Петрович Плотников-Загорский рассказывал мне:

— Я девиц велел на дыбу подвесить, так они сразу во всём сознались. У той, которая худосочная, папенька с маменькой недавно померли, оставив дочке убыточное имение, которое к тому же продали за долги, и дом в Петербурхе. Жить ей было не на что, вот она и порешила, чтобы не идти замуж за нелюбимого из нужды, иноземных моряков грабить. А дабы те её не узнали, в живых никого не оставлять. Вторая разбойница, именем Глафирия, её закадычная подружка, сама вызвалась помогать. Тела отвозил в порт конюх той Глафирии, за что девицы занимались с ним свальным грехом. Я написал рапорт генерал-полицмейстеру. Дело ведь дошло до самого государя, и тот строго настрого наказал разыскать убийц иноземных моряков. Я описал весь ход следствия и упомянул, какую важную роль ты сыграл в поимке разбойниц Аньки и Глашки. Так что бери сию бумагу и дуй к Девиеру. Гонца, принесшего добрую весть, всегда награждают.

Я отправился на другую сторону Троицкой площади в Сенат и вскоре предстал перед генерал-полицмейстером. Антон Мануилович прохаживался по кабинету, разминая затёкшие ноги и дымя изящной трубкой из слоновой кости. Прочитав рапорт, он сказал:

— Премьер-майор Плотников-Загорский хвалит тебя. Говорит, что в поимке девиц-разбойниц ты проявил недюжинную сообразительность и смелость. Правду говорит?

— Правду, — бессовестно соврал я.

— Это хорошо. Меня как раз попросили найти смекалистого и храброго сыщика для важного государственного дела. Очень опасного.

«Господи, опять опасное дело, будто мне одного мало», — мысленно возвопил я.

— Возьмёшься?

— С превеликим удовольствием. Рад служить государю и отечеству не щадя живота своего, — тупо и радостно отчеканил я. Авось, подумал, сочтёт полоумным, разве ж нормальный человек по доброй воле на рожон полезет, и отпустит на все четыре стороны.

Антон Мануилович смерил меня таким проницательным взглядом, что у меня затряслись коленки.

— Ай-ай-ай, не гоже ломать комедию вьюнош, — добродушно сказал он, и я понял, что дела мои ох как плохи. Забреют в солдаты, мелькнула паническая мысль.

Однако генерал-полицмейстер быстро сменил гнев на милость.

— Ладно уж, на первый раз прощаю, — у меня отлегло от сердца. — Итак, обрисую задачу. Где то между Нижним и Астраханью появился воровской атаман Галактион Григорьев по прозвищу Галаня. Он собрал вокруг себя несколько сотен воровских казаков и угрожает всей волжской торговле. А неровен час и до бунта дойдёт.

Тебе надлежит отправиться в город Саратов. Поедешь инкогнито. По дороге, будешь останавливаться на постоялых дворах, в городах заходи в харчевни, где собираются тёмные личности, и слушай их разговоры. Узнай по возможности больше об этом Галане. А ещё лучше наймись бурлаком на сплавной караван. Бурлаки о разбойниках знают многое и никогда не прочь поболтать. В Саратове пойдёшь к воеводе Дмитрию Бахметьеву. Отдашь ему письмо от меня. Ещё я дам тебе вот это, — и он достал из ящика стола свёрнутую бумагу. — Приказ самого государя всем статским и военным чинам оказывать тебе полное содействие в сыске государева преступника атамана Галани. Он наделит тебя большой властью.

Тут я взмолился:

— Пощадите Антон Мануилович, да как же я сыщу этого Галаню. Он чай на одном месте не сидит. По всей Волге гуляет, сегодня здесь, завтра там.

Девиер пребольно хватил меня тростью по голове и рявкнул:

— А ты подумай! Башкой своей подумай! На что она тебе дана! Девиц-разбойниц же нашёл.

Жизнь меня научила одной полезной премудрости. Перед важным начальным человеком лучше разыграть дурачка. И тому приятно от сознания своего превосходства, и с тебя спрос меньше. Да и государев указ на этот счёт недвусмысленно гласил: «Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство…»

— Умишко у меня скудный. Кого угодно спросите. Оттого уже пятый год хожу в младших подьячих, — жалобно проблеял я.

И тут же получил ещё один удар по голове.

— Ох и плут же ты. Ну, ничего, для этого дела такой и нужен. А то, что в младших подьячих ходишь, так это беда поправимая. Завтра же справим тебе чин старшего подьячего, чтобы солиднее выглядел. Понял, что от тебя требуется?

— Ага.

— Управишься — награда будет по заслугам. Может, даже, поместьице получишь. А не управишься — берегись, не сносить тебе, Артемька, головы. Дело это государственной важности.

В полном унынии я отправился к Аникею Петровичу и рассказал о своей беде. Однако капитан, бывший человеком бесстрашного и авантюрного нрава, уныния моего не разделял.

— Чего ж ты нос повесил. Тебя и в чине повысили, и поместье за службу обещали. Радоваться надо, что сразу так выдвинулся.

— Чему ж радоваться Аникей Петрович. Какой мне прок от нового чина, коль меня волжские ушкуйники зарежут. Мне батюшка про них такие страсти рассказывал. Это звери, не чета нашим ворам.

— И то верно, — вздохнул Аникей Петрович. — Одному тебе с этой службой не сладить. Ну, ничего, не переживай. Знаю я человека, который тебе поможет. Зовут его Матвей Ласточкин. Когда-то он состоял на службе у князя-кесаря Ромодановского. Выполнял тайные поручения его сиятельства.

Бывало, заведётся на Москве какой страшный разбойник, которого никак поймать не могут. Говорит князь Матвею, принеси мне его голову. Матвей Ласточкин на несколько дней исчезнет, а затем появится с мешком через плечо. На глазах у всех мешок развяжет и выкатывается из него под ноги Ромодановского косматая голова.

А ещё поговаривали, что он избавлял князя от людей, которые пришлись тому не по нраву. Но, правда то, али нет не скажу. Люди боялись его пуще самого чёрта, пугали им непослушных детей и прозвали Матвейкой Душегубом.

А он, как ловил очередного злодея, вешал на толстую цепь волчий череп и, в конце концов, этих черепов у него скопилось не меньше полусотни. Думаю, делал он это из пустого бахвальства.

Я свёл знакомство с Матвеем Ласточкиным десять лет назад. Тогда в Москве появилась шайка разбойников, прозванная «козлами», за то, что творили они свои злодеяния под личиной козлов, одев рогатые маски. Врывались ночью в дома, зарубали топорами всех, не щадя ни старых ни малых, а затем, набив мешки добром, исчезали в темноте. Жертвами в основном становились средней руки купцы, в доме которых не было многочисленной челяди. Несколько человек всё же сумели спастись. Они то и рассказали про козлиные маски.

Ярыжки сбились с ног, пытаясь отыскать разбойников, ходили по кабакам, слушали разговоры. Однако даже воровские недоумевали, кто это так лютует, вопреки законам «общества».

«Козлы» день ото дня борзели. Вскоре они стали грабить церкви, убивая попов, попадей и вообще всех, кто попадался под руку.

Тогда посадские составили челобитную и всем миром понесли её князю Ромодановскому. Тот обещал извергов обязательно найти, а пока велел удвоить караулы на улицах.

Поручить расправиться с «козлами» он решил Матвею Ласточкину. Позвал его и говорит:

— Ты про «козлов» слыхал?

Тот кивнул:

— Кто ж не слыхал. На торге только и о них и судачат.

— Народ волнуется. Ярыжки лишь пьянствовать горазды. Толку от них никакого. Найди мне этих «козлов», Матвейка, живых или мёртвых.

— Найду князь, — ответил Матвей Ласточкин. — Только изволь, когда они совершат очередной налёт, велеть ярыжкам не затаптывать следы и вообще ничего в ограбленном доме не трогать. А затем пошли за мной.

Князь пообещал так и поступить.

Матвей Ласточкин жил в небольшой избушке неподалёку от хором Ромодановского с молодой женой Марусей, девушкой благочестивой и очень доброй и семилетней дочкой Иринкой.

Когда Матвей рассказал жене о поручении князя, Маруся испуганно всплеснула руками:

— Тебе велели найти тех страшных татей, о которых говорят на торге? Час от часу не легче. Опять буду не спать ночи напролёт и с ужасом ожидать человека от князя, который придёт и скажет, что тебя утром выловили из реки зарезанного.

— Не волнуйся Марусенька, — успокаивал жену Матвей. — Ты ведь знаешь, мне не впервой разбойников в одиночку имать. И до сих пор не они меня, а я их. Мне понадобиться Тамерлан.

— Поди, попробуй отбери его у Иринки, — ответила Маруся. — Она с ним день напролёт по улицам носится.

Тамерланом звали хромую дворнягу, подобранную из жалости дочерью Матвея Ласточкина. Пёс этот был очень сообразителен и обладал таким замечательным нюхом, что Матвей частенько брал его с собой ищейкой.

Новое преступление «козлов» не заставило долго ждать. Они подкараулили у ворот дома калачника Антипу Разгуляева и, когда тот открыл калитку, ударили его сзади топором. Затем зарубили поднявшего лай цепного пса. На шум вышел сын Разгуляева, вступил в схватку со злодеями и тоже был убит. Войдя в дом «козлы» зарубили бывших там женщин: жену Антипа Разгуляева, двух дочерей, невестку и мать. Забрав всё ценное, что было в доме, они ушли, оставив во дворе кровавые следы, расходившиеся на улице в разные стороны.

Князь-кесарь тут же послал за Матвеем вестового, который поднял того с постели в седьмом часу утра. Матвей сунул под зипун пистолет, в валенок охотничий нож, взял Тамерлана и отправился к дому калачника Антипы Разгуляева.

В доме он пробыл не долго. Осмотрел убитых. Затем дал псу понюхать след, и тот медленно захромал по улице, ведя носом по воздуху. После того как Матвей Ласточкин повернул вслед за Тамерланом в переулок, его никто не видел два дня.

Я в то время был не старше тебя, Артемька, и служил унтер-офицером в Семёновском полку. Получив в Прутском походе ранение, я был награждён двухмесячным отпуском, который решил провести у родителей в Москве. Матушка тут же решила меня женить, и каждый вечер таскала по гостям, знакомила с хорошенькими девицами. Одна из них оказалась боле хорошенькой, чем остальные и к тому же совсем не глупой. Я стал бывать у неё всё почти каждый день. Ужинал со всем семейством, после ужина же откланивался, удалялся на некоторое расстояние, а затем поворачивал и, рискуя свернуть шею, забирался в будуар очаровательной барышни.

Однажды, возвращаясь домой до рассвета, я немного заплутал и оказался на берегу Чичоры, в том месте где стоит старый путевой дворец Алексея Михайловича. Там на мосту я увидел двух здоровенных мужиков. Они собирались бросить в реку большой свёрток, формой напоминающий человеческое тело. Я сразу подумал, что это ночные грабители избавляются от трупа убитого ими прохожего. Решил схватить злодеев. Вытащил пистолет, пришпорил коня и на скаку выстрелил в одного из них. Тать упал, а его подельник бросил свёрток и пустился наутёк. Он вбежал в переулок, я поскакал за ним. Но тут он неожиданно повернулся и ударил моего коня ножом. Конь, жалобно заржав, стал оседать. Я успел соскочить на землю, обнажил шпагу и прижался спиной к тыну ближайшего дома. Разбойник бросил в меня нож. Я едва успел увернуться и, сделав выпад, пронзил ему плечо.

Он вскрикнул и, зажав рану рукой, побежал по переулку. Преследовать его я не стал. Вместо этого вернулся на мост и развязал мешковину. Человек, завёрнутый в неё, был ещё жив. Я услышал слабое сердцебиение.

На выстрел сбежалась стража. Двум солдатам я приказал отнести спасённого ко мне в дом и найти врача, а сам с остальными пошёл по каплям крови, ясно обозначившим путь раненного татя.

Они привели нас к скоморошьему балагану. Солдаты окружили его и ворвались внутрь. Произошла быстрая схватка, в которой одного скомороха закололи штыком, другого застрелили. Остальных же сумели скрутить, несмотря на отчаянное сопротивление. У нас тоже не обошлось без потерь. Было ранено три солдата, и один из них вскоре умер.

Доставив пленённых скоморохов в Сыскной приказ, где от них впоследствии добились признания во всех преступлениях, я вернулся домой к обеду и сразу же осведомился о человеке, которого принесли ночью. Родители сказали мне, что военный лекарь, которого они позвали, несколько часов оперировал несчастного, и после этого оценил его шансы выжить, как весьма слабые.

Вечером Матвей Ласточкин, ибо это был он, очнулся, назвал себя и попросил послать за женой. Я тут же выполнил его просьбу. Марусю привезли, и она ухаживала за мужем несколько дней, пока он находился между жизнью и смертью.

Как только Матвей пошёл на поправку, его перевезли домой. Я не раз навещал его и уговорил наконец рассказать, что с ним произошло.

Следы привели собаку и её хозяина к дому жида барышника, скупавшего краденное. Матвей, образно выражаясь, припёр того к стенке, и еврей признался, что уже давно имеет дело с «козлами». Они появлялись всегда на рассвете. Масок не снимали, поэтому лиц он не видел, и слава за это Иегове. Их шестеро, среди них одна баба, которая кажется над всеми и верховодит. Они никогда не торговались. Брали, что он давал, и тут же уходили.

Как найти «козлов» барышник не имел ни малейшего понятия. Однако дал маленькую зацепку. Разбойники, выйдя от него, сели в подкатившие к воротам сани. Утром он осмотрел следы и нашёл отвалившуюся у лошади подкову с клеймом кузнеца Козьмы Михайлова, жившего на окраине города рядом с проклятым прудом, где когда то провалился под землю монастырь.

Матвей быстро отыскал дом этого кузнеца и явился к нему под видом приказчика богатого барина. Он сказал, что его барин хочет выковать красивую железную ограду для своего дома и подыскивает хорошего мастера. Заказ сулил приличный заработок, однако кузнец не проявил к нему никакого интереса. Сказал, что у него сейчас много работы, и он не может этим заняться.

На пустыре за кузницей стоял скомороший балаган. Скоморохи ходили по канату, жонглировали горящими факелами, водили ручного медведя и пели под балалайку частушки. Скоморохов было семеро, из них одна баба и мальчик её сын.

Всё сходилось. Мальчик, очевидно, оставался сторожить балаган, пока взрослые ходили за зипуном. Чтобы убедиться в правильности своих подозрений, Матвей Ласточкин ночью проник в конюшню кузнеца и осмотрел его лошадь. На одной ноге была новая подкова.

И тут удача отвернулась от него. Козьма Михайлов очевидно увидел как Матвей лез во двор. Он подкрался к нему сзади и ударил по голове оглоблей. Бесчувственного Матвея притащили в балаган и бросили в клетку злого от голода и постоянных издевательств медведя. Матвей дрался с ним голыми руками, медведь сломал ему ногу и сильно порвал когтями. В конце концов скоморохи сочли его мёртвым и решили утопить тело в Яузе.

«Козлов» прилюдно четвертовали на площади. Матвей остался хромым на всю жизнь. Князь-кесарь в благодарность за верную службу дал ему и его семье вольную, а так же наградил деньгами.

Весной Матвей Ласточкин решил отправиться жить на Волгу, так как его жена заболела чахоткой. Воздух там суше нашего, и лето не в пример жарче. Маруся протянула ещё три года, а затем отошла в мир иной.

Сейчас Матвей живёт в Саратове, кормится рыбным промыслом. Он сыщик от бога. И знает волжских воровских казачков как облупленных. Если я попрошу, он поможет тебе изловить атамана Галаню.

Глава III

Я отправляюсь в путь. Вечер на постоялом дворе. Помещик Степанов провоцирует меня на дуэль. Я пытаюсь бежать. Поединок.

Итак, получив пять рублей на расходы, пистолет с пороховницей и пулями, а так же обещанные бумаги, я отправился в путь. Был май, дороги уже подсохли, и я решил до Нижнего ехать верхом. Купил в конном ряду выносливую кобылу, единственным недостатком которой был странный серо-буро-казюльчитый окрас, из-за которого продавцу пришлось скинуть треть цены. А так же тонкий кинжал в кожаных ножнах, который пристёгивался к руке и был абсолютно незаметен под кафтаном. Это посоветовал мне один англицкий штурман, заядлый шулер. Он сказал:

— Всегда нужно иметь в рукаве козырную карту, о которой не знает никто кроме тебя.

В пути, почти до самого Нижнего со мной не приключилось ничего примечательного. До Великого Новгорода я ехал по пустынному тракту. Неожиданно пошёл дождь, дорогу развезло. Копыта моей кобылки тонули в грязи. Пару раз мне попадались хмурые, зыркавшие на меня исподлобья мужики. Я пугался, думая, что это разбойники, и нащупывал в кармане пистолет.

В Новгороде я пристроился к обозу и следовал с ним до Твери, а от туда с другим обозом добрался до Нижнего. И вот на подъезде к городу произошёл случай, положивший начало опасным приключениям, случившимся со мной в дальнейшем.

Вечером я остановился на постоялом дворе в большом селе с каменной церковью и красивым господским домом. Там уже сидела компания весёлых, шумных ямщиков и два офицера бутырского полка. Заказал ужин и решил остаться на ночь, чтобы поутру отправиться в город.

Через некоторое время у постоялого двора остановились два всадника. Один из них — толстый добродушный на вид барин. Второй, по-видимому, его камердинер. У барина была перевязана нога, поэтому камердинеру пришлось постараться, чтобы спустить того на землю. Опираясь на толстую дубовую палку, новый постоялец вошёл внутрь и уселся за стол напротив меня. Хозяин постоялого двора тут же устремился к нему.

— Мне кофею и пельмешек, которые так аппетитно трескает сей вьюнош, — произнёс он, кивнув в мою сторону.

Он прислонил к стене палку, с удовольствием вытянул больную ногу, и пустился в разглагольствования:

— Давеча приехал ко мне погостить старый приятель по службе и говорит, пошли, мол, с рогатиной на медведя. Я с дуру и согласился. Выгнали мои дворовые людишки на нас косолапого. Он отощавший, злой, наверное, недавно из берлоги поднялся. Я ударил его рогатиной в сердце, да видно чуть промахнулся. Медведь сразу не издох. Успел сломать рогатину и полоснуть мне по ноге когтями. Вот теперь и маюсь… — И вдруг, спохватившись, воскликнул. — Ох, и невежа я! Подсел к человеку, болтаю тут без умолку, а до сих пор не представился. — Степанов Антон Сергеевич, помещик.

— Артемий Кондратьев, старший подьячий, еду из Петербурха в Нижний Новгород.

— И что такой важный человек из самой столицы делает в нашей глуши?

«Чего это он любезничает», — подумал я. — «На важного человека я вроде как совсем не похож. Платье из дешёвого сукна. Не раз чиненые стёртые сапоги. Что-то тут неладно. Дай-ка я его прощупаю».

Надувшись от важности, я произнёс:

— На Волгу иду, разбойников ловить. Мне сам генерал-полицмейстер велел.

Степанов сразу оживился:

— Разбойничков на Волге великое множество. Вы что же всех собираетесь переловить.

— Нет, только одного.

— И кого же, если не секрет?

— Галаню.

— У-у, — замахал руками помещик Степанов. — Вот что я вам скажу вьюнош, дело это гиблое. Храбрецы и до вас находились. И где они теперь?

— Где же? — спросил я.

Степанов провёл по горлу большим пальцем и выразительно захрипел.

Я сразу перешёл на слёзный голос.

— А что делать? Антон Мануилович сказал, отправляйся на Волгу и сыщи, а не сыщешь, шкуру сдеру. Он шутить не любит, сдерёт, как и обещал.

— И это верно, — согласился мой собеседник. — Даже и не знаю, как вам помочь.

— Вы, я вижу, хорошо знаете здешние края, — сказал я.

— Конечно. По делам часто бываю в Нижнем и в Казани.

— И про Галаню тоже знаете?

— Кто же на Волге про него не знает.

— Расскажите мне о нём.

— Хорошо, — согласился помещик Степанов и начал рассказ, — Галаня родом из села Саблукова Прудищенской волости. Был он сыном местного кузнеца, и такой мастер, что помещик его на пашню не гонял. Отрабатывал он барщину молоточком, выковал красивый железный забор, подсвечники, оружие разное, сабельки, пистолетики, и все с серебряной насечкой.

Была у Галани любовь сердешная, звали её Ксюха. Девка красоты неописуемой. А помещик был на девок падок. Приглянулась ему Ксюха, захотел он её себе взять. Вот и решил от соперника избавиться. Определил Галаню в солдаты. Тот, когда на службу уходил, шепнул плачущей Ксюхе, чтобы ждала его вскорости. Он при первом же удобном случае убежит, и они отправятся в Сибирь, где можно привольно жить подальше от властей.

Так он и сделал. В первом же сражении рядом с ним разорвалась бомба. Огонь и осколки обезобразили его лицо. Галаня упал и притворился мёртвым, а как стемнело, отполз в лесок и был таков. Пришёл в Саблуково за Ксюхой. А там ему говорят, живёт твоя ненаглядная в барском доме.

Пробрался Галаня в помещичью усадьбу, и видит, так и есть. Барина он скрутил, подумав, что тот девицу неволит, бросился к ней и говорит, бежим, мол, со мной. А та ему в ответ, зачем же мне с тобой бежать, по дальним краям нищими мыкаться. Барин во мне души не чает, в шелках, да бархате хожу, на серебре и золоте ем, и не я, а другие мне прислуживают.

Когда она ему это сказала, помутился у Галани разум. Взял он топор и убил Ксюху, и барина убил и всю дворню, которая была в доме, вырезал до единого человека. Зачерствела у него душа, преисполнилась злобой невиданной на весь мир. Ничьей жизни ему теперь не жалко.

После убийства Галаня собрал всё ценное, что смог найти в доме и бежал в лес. Весть о кошмарной резне в помещичьей усадьбе быстро разнеслась по округе. В погоню за ним устремились солдаты с собаками. Галаня спасся, забравшись в берлогу медведя. Спящего зверя убил, а когда собаки подбежали и начали брехать, он по-медвежьи зарычал. Солдаты подумали, что собаки сбились со следа и ушли.

А Галаня пристал к шайке беглых солдат, и вскоре стал её атаманом. Хаживал со своими молодцами в помещичьи усадьбы «псалмы петь», это так на их языке грабёж обзывается, да с купцов на дороге мзду собирал.

Но слава о нём пошла, когда он монастырь ограбил. Нарядил своих подельщиков бабами-богомолками. Братья ухи развесили. Они богомолок любят. Доход от них большой. Открыли ворота, разбойнички внутрь ворвались, и давай тех на вениках поджаривать. Выдали монахи, где схоронена казна. А обитель ту Галаня всё равно спалил.

Вскоре после этого он объявился на Волге. Захватил небольшой струг и стал нападать на купеческие расшивы и каюки. Только сначала удачи большой у него не было. Пока он не отбил у татар девку колдунью, которую те собирались порешить за какие то страшные грехи. Приглянулась ему красивая басурманка. И наколдовала ему татарка удачу. Теперь богатые караваны к нему словно сами в руки идут. Ватага у него человек триста, а то и больше. И каждый гоголем ходит. В дорогие кафтаны одеваются, едят и пьют как князья. Девки у них краше солнца и все золотыми побрякушками обвешаны.

До прошлого года Галаня орудовал здесь, в Нижегородской губернии у города Василя. Уж сколько раз супротив него солдат посылали. Да всё без толку. То отобьётся, то спрячется. Никто не знал где его стан. Кто же узнавал, долго на этом свете не задерживался. Но в прошлом году он вдруг взял и подался сначала в Жигули, а потом и того дальше, к Саратову.

Говорят, он на Хвалынь идти задумал, персов щупать. По мне — пусть идёт. Нехристей этих разорить, самое что ни на есть святое дело.

— Откуда вы всё знаете, Антон Сергеевич? — поинтересовался я.

— Здесь эти байки вам любой десятилетний шкет расскажет, — отмахнулся мой собеседник. — Выпьете со мной кофею?

Чего мне было человека обижать. Кофею я раньше уже пил, когда ходил в Кунсткамеру смотреть на уродцев. Там его давали бесплатно, а кто ж от дармовщинки откажется. Уродцы мне не понравились, а вот заморский напиток пришёлся по душе.

Хозяин постоялого двора поставил перед нами турку и две маленькие чашечки. После первого же глотка я почувствовал прилив необыкновенной энергии в своём уставшем теле, и подумал, что за чудодейственный кофе.

— Хотите, перекинемся в картишки, — предложил Степанов.

К своему удивлению я согласился. Меня вдруг пробрал азарт, какого я в себе раньше не замечал. До того я всегда благоразумно избегал карточных игр.

— Готовьтесь, сейчас я опустошу ваши карманы, — весело сказал я, пока Степанов раздавал карты.

Первые две ставки были невелики, и мне удалось легко выиграть у моего соперника. После чего я так разгорячился, что поставил сразу всё. И тут удача от меня отвернулась. Я был разбит в пух и прах. Степанов довольно пододвинул к себе мои деньги.

Меня как хлыстом ударили.

— Дайте мне отыграться! — закричал я.

— Бросьте, молодой человек, у вас ничего не осталось, — спокойно ответил помещик.

— У меня осталась лошадь.

— Оставьте её себе. Мне она не нужна.

Его издевательско-снисходительный тон привёл меня в бешенство.

— Откуда у вас взялись эти карты?! Вы жульничали!

Степанов с размаху ударил кулаком по столу.

— Никто ещё, не обвинял меня в жульничестве и уходил после этого безнаказанным.

— Что, хотите драться?! — угрожающе прорычал я. — Хорошо будем драться! Когда вам угодно, любым оружием, которое выберете! И пусть черти будут нашими секундантами!

Из-за соседнего стола поднялись офицеры-бутырцы. Представились:

— Ротмистр Измайлов.

— Подпоручик Жигарев.

— Зачем же доверяться чертям, господа, — сказал Измайлов. — Мы с удовольствием поспособствуем двум достойным дворянам в деле чести.

— Отлично, дерёмся утром, — сказал Степанов. — Верхом, так как у меня ранена нога. Выбор оружия по дуэльному статусу так же за мной. Пусть будут ружья. Вы надеюсь, умеете стрелять из ружья на скаку?

— Со ста шагов в монету попадаю, — зло соврал я.

Боже, да что же это со мной, подумал я. Затем мои ноги подкосились, и больше я ничего не помню.

Очнулся я в тесном чулане на соломенном тюфяке. Голова раскалывалась. Не без усилий я вспомнил, что со мной произошло. А когда ко мне вернулась способность здраво рассуждать, я понял, что попал в хорошо спланированную ловушку. Степанов подсыпал мне в кофею какого то возбуждающего зелья, а затем дьявольски умело спровоцировал на дуэль. В исходе поединка сомневаться не приходилось. Когда я последний раз стрелял из ружья, то попал вместо мишени в окно родительского дома. Пуля разнесла матушкин фарфоровый сервиз, оторвала голову часовой кукушке, куковавшей в это время два часа по-полудни затем вылетела на веранду и угодила в груду сушившихся там пуховых подушек. Батюшка, куривший в это время трубку сидя в кресле-качалке, тут же сделался похож на снеговика, а палёный пух разлетелся по всей веранде и едва не спалил дом. После этого меня нещадно высекли розгами на конюшне и сказали, что лучше бы мне не брать в руки оружие опаснее гусиного пера.

Итак, передо мной стал выбор, либо мужественно и с честью встретить смерть в поединке, либо трусливо бежать. Почти без колебаний вопрос решился в пользу трусливого бегства.

Поднявшись на ноги, я тихонько толкнул дверь. Она была заперта на засов снаружи. Приложив ухо, я прислушался. Из-за двери доносился тихий храп. Значит, меня кто-то караулил. Пощупав рукав и карманы, я убедился, что кинжал и даже пистолет на месте. Достав кинжал, я просунул его в щель и приподнял засов. Когда я открывал дверь, она заскрипела и спавший рядом с ней камердинер Степанова, заёрзал, проснулся и уставился на меня ошалелыми глазами. Без долгих раздумий я тюкнул его рукояткой пистолета по голове. Он завалился на бок и затих.

Я опрометью выскочил во двор и бросился к конюшне. Там вскочил на неосёдланную лошадь и помчался к воротам постоялого двора. Но как только я приблизился к ним, мне навстречу из темноты кинулся человек и схватил кобылу под узды.

— Куда собрался? — услышал я голос одного из офицеров, вызвавшихся быть нашими секундантами.

— Отойди! Зашибу! — заорал я диким голосом.

Но тот не послушался, вцепился в поводья и старался вырвать их у меня из рук. Сам напросился, подумал я, вскинул пистолет и, целя прямо ему в лицо, спустил курок. Но, раз уж человеку не везёт, так не везёт всегда и во всём. Пистолет мой наверняка никто не чистил со дня сотворения мира, да и я, с дуру, не сподобился. Громкий хлопок на мгновение оглушил меня, полыхнуло пламя, всё вокруг заволокло едким дымом. С перепугу я разжал пальцы, и оружие с развороченным стволом полетело на землю. Только чудом меня не убило и не покалечило.

Защищаться мне больше было нечем. Кто-то схватил меня сзади за шиворот и стащил на землю. Я извивался как уж, но силы были не равны и меня быстро скрутили по рукам и ногам.

Утром помещик Степанов говорил мне со своим обычным добродушным выражением на лице, как будто журил провинившегося ребёнка.

— Не думал молодой человек, что вы настолько малодушны. Нанесли оскорбление честному русскому дворянину и не желаете давать сатисфакцию. Ай-ай-ай, Надеюсь, все же вы соберётесь с духом и будете драться, как положено мужчине. Пристрелить вас как трусливого зайца мне не доставит ни малейшего удовольствия. И умойтесь. У вас вся парсуна в пороховой саже. Не гоже встречаться с создателем, будучи похожим на чёрта.

Для дуэли выбрали полянку неподалёку от постоялого двора. Степанов ехал впереди с блаженной улыбкой наслаждаясь запахом сорванной по пути ромашки. По бокам меня конвоировали «секунданты». Они явно не спали ночью и поэтому всё время зевали. Замыкал шествие камердинер Степанова, которого звали Фрол, с перевязанной головой и ружьём наперевес. Вероятно от повреждения головы, учинённого мною ему нынче ночью, у него дёргалась левая половина лица и уголок рта при этом превращался в безумный оскал. Он злорадно поглядывал то на меня, то в сторону берёзовой рощи. Приглядевшись повнимательней, я содрогнулся. Там была вырыта неглубокая яма в человеческий рост. Так вот чем ночью занимались «секунданты». Они рыли мне могилу. Я наткнулся на них, когда они, закончив работу возвращались назад.

В панике я начал искать возможность спастись. Самым соблазнительным было пришпорить коня и дать дёру. Но, призвав на помощь остатки разума, я отказался от этого намерения. Пуля летит быстрее, чем скачет лошадь, тем более моя.

На поляне Фрол сунул мне в руки ружьё и патронташ. Секунданты спешились и стали распоряжаться.

— Господа, зарядите оружие и проверьте его исправность, — сказал ротмистр Измайлов.

Я осмотрел ружьё, опасаясь подвоха. Но оно был отлично вычищено и механизм в полном порядке. Стало быть, Степанов настолько искусный стрелок, что даже не посчитал нужным испортить замок или забить чем-нибудь запальное отверстие.

— Теперь разъезжайтесь. Как только я подам команду, поворачивайтесь и скачите навстречу друг другу. Поединок продолжается до тех пор, пока один из вас не падёт мёртвым.

Последняя фраза окончательно лишила меня присутствия духа. Я был готов расплакаться. Подумал о том, что смерть — это всего лишь мгновение боли, а потом наступит вечный покой. Однако моё сознание никак не хотело смириться с мыслью о скорой гибели от рук убойц, после чего мой труп закопают под берёзками, и никто никогда не узнает, что со мной случилось в действительности. По месту службы доложат, что я по дороге проиграл в карты казённые деньги и был убит на дуэли. И все скажут — так ему и надо.

После того как моя кобыла сделала несколько неторопливых шагов в направлении противоположном тому, куда поскакал Степанов, я усилием воли скинул оцепенение, сковавшее все мои конечности, и решил, раз уж нет другого выхода, драться до последнего издыхания. И пусть я плохо стреляю и вообще толком не владею никаким оружием кроме пращи, с которой в детстве охотился на зайцев… Стоп, праща!

— Ну, хватит уже, разворачивайтесь, — нетерпеливо крикнул подпоручик Жигарев.

Я развернул коня и увидел стремительно приближающегося ко мне Степанова. Он ловко вскинул к плечу своё оружие и взвёл курок.

Тогда я отстегнул один конец ремня ружья. Я стоял рядом с одиноко росшим дубом. Я соскочил с коня и что есть мочи ударил ружьё об его ствол. Приклад отломился и повис на ремне. Безумно приплясывая, я принялся бегать вокруг дерева, раскручивая этот обломок над головой. При этом орал благим голосом похабные частушки, которые слышал в детстве от братьев:

Девку пьяный коновал! Затащил на сеновал! Начал щупать бёдра ёй! Оказалася свиньёй!

Степанов недоумённо остановился, захлопал глазами, его палец замер на спусковом крючке. Таких неразумных, а точнее сказать попахивающих помрачением рассудка действий он от меня явно не ожидал.

— Никак чокнулся со страху, — пробормотал бретёр, опуская ружьё.

Я метнул свой обломок. Приклад угодил Степанову прямо в голову. Он вылетел из седла, но всё же успел нажать курок. Хлопнул выстрел. Пуля сбила треуголку с одного из ошалевших «секундантов».

Это послужило для них сигналом к действию. Офицеры обнажили шпаги, камердинер вытащил из голенища сапога преогромный тесак. Они устремились вперёд с явным намерением прикончить меня. На этот раз без всяких церемоний.

Я подбежал к коню Степанова и, достав из седельных кобур пистолеты, направил их на убойц и закричал:

— Я никудышный стрелок, но с такого расстояния не промахнусь!

Те в испуге шарахнулись назад.

— Говорил я Филину, — процедил Жигарев. — Что толку из затеи с дуэлью не будет. Прирезали бы его тихонько и в воду. Чего мудрить-то. Он видишь какой, только с виду Ванька-дурачок, а так — хитрый гад.

— Ладно, — сказал Измайлов. — Мы с ним как-нибудь в другой раз потолкуем. Забирай Филина, авось оклемается, и убираемся отсюда.

Беспокойно поглядывая на стволы моих пистолетов, они водрузили бесчувственного помещика поперёк его коня и быстро скрылись из вида.

Так я познакомился со знаменитым волжским разбойником, помещиком Филином.

Глава IV

Мой въезд в Нижний Новгород. Описание города. Как я продавал лошадь. Я подслушиваю разговор купца Данилы с «Писарем» и нанимаюсь бурлаком на сплавной караван. Путь до Казани. Шайтан-гора. Рассказ о Чёрном мурзе.

В полдень этого же дня, смешавшись с множеством катившихся по дороге телег и гарцующих верховых, а также пеших мужиков с паспортами и без паспортов, шедших наниматься на судовые работы, я, через Ильинскую «решётку» въехал в Нижний Новгород.

Город этот расположен при слиянии Оки с Волгой. Его кремль стоит на высоком холме и окружён толстыми каменными стенами. На берег Волги выходят приземистые и низкие Ивановские ворота, за которыми широкой улицей протянулся базар. Близ других ворот Димитровских возвышается пятиглавый каменный собор, а рядом палаты митрополита. Здесь же находиться канцелярия и дом губернатора. Одна из башен кремля, расположена на самом высоком месте холма и с неё видна округа на много вёрст вокруг. Поэтому она служит дозорной. Город очень многолюден и предместья его раскинулись по обоим берегам Волги, насколько хватает глаз. Положение моё было аховым. Во-первых, за мной, по какой то неведомой причине, охотилась шайка безжалостных убойц, во-вторых, я профукал казённые деньги, что грозило отправкой в солдаты, и, в-третьих, самое главное, от пережитых волнений я ужасно проголодался, а в карманах у меня не было ни гроша.

Из всего имущества у меня остались лошадь и трофейные пистолеты. Пистолеты были простые, армейские, без каких либо украшений. На Гостином дворе я нашёл еврея-старьёвщика и продал их ему, по сильно заниженной, а точнее сказать грабительской цене. Тот бубнил, что пистолеты ворованные и, покупая их, он очень рискует, и при этом угрожающе тыкал пальцем в сторону таможни. Разубедить его не было ни малейшей возможности. Пришлось согласиться.

Вырученные деньги я решил употребить в дело. За торговыми рядами, вверх по Почайне располагалось множество харчевен. В одной из них я сытно пообедал и подыскал себе помощника. Это был рыжий, лохматый мужик по имени Тихон. Он жил при харчевне и кормился тем, что рубил дрова, таскал воду и делал прочую мелкую работу. Я пообещал ему за содействие два гривенника.

— За что такая щедрость? — спросил Тихон. — Если мокряка залупить, то я вам, добрый господин, не помощник.

— Не волнуйся, — ответил я. — Никакой татьбы и смертоубийств. Мы будем продавать лошадь.

Купив в лавке приличное платье и завитой парик, я отправил Тихона сначала в баню, а затем к цирюльнику. Состричь свои лохмы он согласился быстро, а вот чтобы сбрить бороду пришлось дать ему ещё гривенник. Соорудив из бродяги достопочтенного англицкого купца, я взялся за товар. Наш конюх Никита, упокой господь его душу, был крещёным цыганом. В молодости, он немало постранствовал с табором по простором Молдавии, промышляя воровством лошадей. Будучи как-то в изрядном подпитии он открыл мне секрет чудодейственной краски, с помощью которой любую клячу непотребного цвета можно было превратить в лошадь благородного чёрного окраса. Через несколько дней краска слезала, но продавец к тому времени был уже далеко.

После перекраски моя кобылка стала выглядеть намного лучше. А когда я применил ещё пару-тройку хитростей нашего конюха, она просто засияла великолепием.

Вечером я наставлял Тихона:

— Ты должен изобразить важного иноземца. Надуйся от спеси и стой истуканом. И главное помалкивай. Говорить будешь, только когда я тебе подмигну. Если один раз, говори е-ес, если два раза говори но-у. Понял?

Тот радостно кивнул головой. Подумал, наверное, а работёнка то впрямь оказалась не бей лежачего.

Так мы явились на торг. Я заплатил пошлину за торговое место в конском ряду и небольшой сбор в пользу воровской артели, чтобы с моей лошадёнкой, а то не приведи господь со мной, не приключилось чего нехорошего. На это ушли последние деньги, и оставалось только уповать на моё умение обжулить ближнего, и готовность ближнего быть обжуленным.

Изображая из себя скромного толмача богатого иноземного купца, я принялся зазывать покупателей.

— Господа, из далёкой Англии купец Джон Смит, — при этих словах я пихнул Тихона вбок, и прошептал, — поклонись, — тот невозмутимо отвесил неуклюжий поклон, — привёз на продажу кобылу знаменитой британской породы «цезарианский тяжеловоз». Порода сия была выведена по повелению самого Гая Юлия Цезаря, чтобы перевозить на большие расстояния осадные машины: баллисты, катапульты, тараны и прочие. Вместе с римскими легионами она попала в Британию, где и разводиться уже в течение почти что двух тысяч лет.

— Ух, вдохновенно врёшь, — восхищённо прошептал Тихон. — Я бы такого в жизнь не придумал.

— «Цезарианский тяжеловоз» отличается от других пород тем, что возя груз в половину больше чем остальные, он тем не менее жрёт овса в два раза меньше.

Круживший некоторое время вокруг да около, богатый крестьянин, наверняка промышлявший извозом, тут же оживился.

— Неужто и вправду вдвое меньше? — недоверчиво спросил он.

— Так сказал господин Смит, но, может, я его неправильно понял. Сейчас переспрошу.

Я, обратился к Тихону на англицком языке, и тут же один раз подмигнул ему. Надо отдать должное, тот держался молодцом. Абсолютно невозмутимо и с важным видом он ответил:

— Е-ес.

Покупатель пощупал мускулы кобылы, посмотрел ей зубы.

— Хороша, хороша, — сказал он.

Лошадка действительно была неплоха, хотя конечно овса она потребляла не меньше положенного, а груза тащила не больше чем остальные.

— А бумаги у неё какие-нибудь есть?

«Вот привереда», — подумал я.

Хорошо, что, предвидя это, я заранее позаботился и о бумагах. Имея немалый опыт составления официальных документов, я накануне подделал паспорт, где на англицком и русском языках было написано, что кобыла по кличке «Дженни» является чистокровным представителем породы «цезарианский тяжеловоз», ну и так далее и тому подобное.

Покрутив бумаги в руках, он уважительно посмотрел на печать и вернул их мне.

— Даю за неё рубль с полтиной.

Я перевёл, и мне даже не понадобилось два раза подмигивать. Тихон и без того возмущённо взревел:

— Но-у!

— Господин Смит не доволен, — поспешно затараторил я. — Он говорит, что бы вы засунули свой рубль с полтиной в место, которое расположено ниже спины, но выше колен.

Крестьянин не обиделся, только удивлённо поинтересовался.

— Неужто он всё это сказал?

— Англицкий язык очень краткий, — ответил я. — То, что по-русски будешь объяснять пол дня, там можно выразить одним словом. Он согласен продать лошадь не менее чем за шесть рублей.

Крестьянин плюнулся.

— За шесть рублей я себе табун куплю.

— Ага, табун дохлых кляч. А тут порода. Британцы теперь на них пушки да мортиры таскают. Одна лошадь, одна мортира.

— Да неужто? — ахнул покупатель.

— Я перевёл его вопрос на англицкий и подмигнул.

Тихон бойко закивал головой.

— Е-ес, е-ес.

Крестьянин ещё раз любовно осмотрел лошадь, погладил её по чёрной лоснящейся гриве.

— Даю два с полтиной.

— Четыре.

— Три.

— Три с полтиной.

Я снова обратился к Тихону на англицком языке и подмигнул.

— Е-ес, — довольно протянул Тихон.

— Жалко кобылку, — сказал он, когда крестьянин увёл лошадь. — Теперь ей хорошего житья не будет.

При расставании я подарил Тихону одежду и парик, которые он тут же побежал пропивать в ближайший кабак, а сам, облачившись в крестьянскую рубаху и лапти, послушный наказу его сиятельства Антона Мануиловича Девиера, пустился греховодить по кружалам, где собирались бурлаки и кормщики, дабы послушать разговоры об атамане Галане.

О воровских казаках говорили много. Я всё слушал и мотал на ус. Однако Галаню не поминали, и я уже начал сомневаться так ли это имя известно на Волге.

И тут мне неожиданно повезло. Я сидел на полу у стены, притворяясь спящим беспробудным сном питухом. Рядом стоял недопитый штоф. Вдруг слышу сели поблизости два человека, заказали яблочного вина. Я приоткрыл один глаз и глянул на них. Первый был одет как купец в добротное сукно и начищенные до блеска сапоги. Только у купцов глаза лживые, бегающие, вечно ищущие, что бы урвать, а у этого лютые, как у зверя. На втором был засаленный кафтан, явно с чужого плеча, на поясе висела латунная чернильница и пучок перьев, а из-за голенища сапога выглядывала рукоятка тесака.

— Ты значит, Данила купцом заделался, — сказал тот, что с чернильницей и перьями. — А говорили, будто ты у Галани в десятниках ходишь.

— Я и ходил. Только хабара не пропивал, откладывал. А затем торговлю завёл, — стал похваляться бывший разбойник. — В Астрахань овёс вожу, из Астрахани соль. Но основной барыш получаю от скупки у Галани всякого добра. Жинка у меня красавица, на сносях сейчас.

А тебя что в наши края снова привело?

«Писарь», как я прозвал собеседника Данилы, придвинулся поближе к своему товарищу и зашептал, так тихо, что я едва сумел разобрать:

— В бегах я. В Москве на меня всех ищеек спустили. Ты бы Данила рассказал, как Галаню найти.

— Помогу чем смогу, — ответил купец. — Галаня нынче поход в Персию затеял. Ему толмач нужен. Он тебя с распростёртыми объятиями примет. Ты когда-то пустил словечко, что по-персидски балакать умеешь.

— Запросто. Я пацаном у одного перса в лавке работал. Научился по ихнему не хуже чем по нашему.

— Где ныне стан Галани не ведаю, — продолжил Данила. — Плыви в Саратов, я пристрою тебя на свою расшиву. Там найдёшь купца Лукьяшку Герасимова, у него лавка напротив Троицкого собора. Скажешь ему тайное слово, какое — шепну позже. Он тебе подскажет что делать.

Сговорившись, купец Данила и его приятель допили вино и, выйдя на улицу, направились к пристаням. Следить за ними я не решился, больно часто последний из них оглядывался. Вместо этого я выждал до полудня и отправился на берег наниматься бурлаком на расшиву купца Данилы.

Пристани тянулись от устья Оки до Благовещенского монастыря. Над ними возвышался лес мачт. Здесь стояли суда всевозможных типов: быстроходные струги, большие имевшие палубу расшивы, коломенки и мокшаны крытые двухскатной крышей, а так же сделанные из не просмоленных брёвен беляны, которые по прибытии к месту назначения сразу разбирали на дрова. На них по толстым доскам тянулись вереницы грузчиков. Нижегородские воротилы, будь то Пушковы, Олисовы, Болотовы или Оловяшниковы владели целыми флотилиями.

Каждый купец имел на пристанях свою контору. Я принялся расхаживать из одной в другую. Везде был слышен глухой ропот. Куда не сунься — платят сущие гроши. Купцы совсем оборзели. У самих сундуки от червонцев ломятся, а те, кто на них спину гнёт, пояса затягивают.

Раньше было лучше. Уйдёт мужик на заработки, вернётся с деньгами, если конечно по дороге всего не пропьет. Можно купить лошадь, взамен старой клячи, которая едва тянет соху, коровёнку ещё одну, цыпляток выводок, да парасю с хряком. Коли утаит крестьянин большую часть заработанного от загребущих лап помещика да государства, а на этого у каждого свои способы есть, будет хозяйство его крепкое и ладное. Нынешних же судовых заработков хватает только на то, чтобы напиться с горя.

В конце концов, я отыскал контору купца Данилы, увидав, как тот выходит из её дверей. На столе, устланном заляпанной кляксами скатертью в беспорядке валялись испорченные перья. За столом сидел приказчик, явно страдавший мигренью, от чего его парсуна выражала безмерную усталость, отупение и полное отсутствие интереса к происходящему.

Когда к нему подходил очередной мужик он без всякого выражения, словно механический говорящий болванчик бубнил условия найма и устремлял на того вопрошающий взгляд. Большинство бурлаков тут же посылало его по матушке в такие места куда Макар телят не гонял:

— Совсем, клещ бумажный, зажрался?! Ты знаешь, что такое бурлацкий труд?! Потянул бы лямку, натёр себе кровавые мозоли, сразу бы понял почём лихо!

На что получал неизменный ответ с всё тем же отсутствием выражения в голосе.

— Будешь наниматься — говори имя, нет — вали в фили.

Наконец настала моя очередь. Не отправившись на этот раз вместе с родительницей в далёкие края, в ответ на каторжные условия найма, приказчик удивлённо поднял голову и спросил:

— Как звать?

— Иван Артемьев.

— Паспорт есть?

— Нет.

— Беспаспортным платим меньше. Потому как рискованно. Если дознается воевода, что берём на работу беглых, по головке не погладит.

Сзади раздался смешок. Все знали, что воевода за щедрые подарки закрывает глаза на что угодно, а купцы используют это, чтобы ещё больше урезать и без того не большое бурлацкое жалование.

Я кивнул головой в знак согласия.

— Тогда получи копейку в задаток и распишись в договоре, — он сунул мне в руки перо и пододвинул толстую тетрадь.

И тут я, дурья башка, сплоховал. Вместо крестика, который ставили неграмотные бурлаки напротив своего имени, из глупого бахвальства, ровным, аккуратным почерком написал: «Иван Артемьев». Это впоследствии едва не стоило мне жизни.

Через два дня суда стали по очереди отходить от пристаней и цепочкой потянулись вниз по течению Волги. Не обошлось и без неразберихи. При отплытии столкнулись два каюка. Оба кормщика ни за что не хотели пропускать друг друга, а когда «поцеловались» дело дошло до драки между командами. Буянов кое-как утихомирили, суда растащили.

Силач Пантелей, бывший у нас «шишкой» первый впрягся в кожаную лямку. Остальные последовали за ним. Над берегом Волги понеслись зычные бурлацкие команды:

— Отдавай!

— Не засаривай!

— Засобачивай!

Кто-то затянул странную песенку про пуделя:

— Белый пудель шаговит, шаговит!

Мужики подхватили охрипшими голосами:

— Черный пудель шаговит, шаговит!

Начались бесконечные дни, полные непосильного труда и отупляющей боли в натёртых лямками плечах. Больше двадцати вёрст в день не сделаешь. Время ползёт как сонная черепаха. От скуки можно с ума сойти. Перепели все песни, которые знали, и про калину да малину и про дубинушку и про бурлаков и хозяйскую жёнку. Бечёва всё время цеплялась за деревья и кусты затрудняя движение, косным приходилось её ссаривать.

На крутом обрыве, называемым Жареным Бугром я вместе ещё с одним новеньким, кашеваром Ивашкой, прошёл обряд посвящения в бурлаки. Нас засунули в парусиновые мешки и скатили вниз. Я с размаху бултыхнулся в воду и едва не захлебнулся.

Я стерпел надругательство молча, раз положено, чего уж тут. А вот Ивашка взъерепенился как бешеный вепрь и полез в драку. Досталось даже Пантелею, хотя тот был на целую голову выше и куда шире в плечах.

Иногда, когда дул сильный попутный ветер, мы ставили паруса, залезали на расшиву и валились спать. Не было житья приятнее, чем в такие дни. Но коли подует обратный ветер, то житьё наше становилось обидное до слёз. Когда ветер крепчал настолько, что тащить суда не было ника-кой мочи, их ставили на якорь и пережидали непогоду. Один раз наша расшива, тяжко заскрипев боками, села на мель. Снимали её весь день, установив на берегу ворот. Наутро спина и ноги болели так, что я был готов скорее сдохнуть, чем подняться и продолжать путь.

По вечерам разжигали большой костёр, складывали в общую кучу пайки. И вот уже кипит в котле каша, намазана мёдом любимая бурлаками саламата, разлит по кружкам квас. А как все наедятся и напьются, рассказывают байки о кровавых похождениях воровских казаков, о знаменитых атаманах, да о сокровищах зарытых ими в жигулёвских горах.

«Писаря» я приметил на расшиве ещё перед отплытием. Он с бурлаками не заговаривал. Днём дрых, а ночью пил с приказчиком и тянул дурным голосом какие то жуткие воровские песни.

За четыре дня до прихода в Казань, на другом берегу, в кровавых лучах заката, мы увидели высокую гору, окружённую мрачными непроходимыми лесами. На вершине её возвышались чёрные, зловещие развалины старинной крепости.

— Шайтан-гора, Шайтан-гора, — пронеслось по цепочке бурлаков.

Все остановились и принялись креститься и плевать через плечо. Послышался шёпот:

— Проклятое место.

— Живым там делать нечего.

— Там одни приведения живут.

За ужином Пантелей попросил нашего кашевара:

— Ивашка, расскажи нам про Шайтан-гору, про Чёрного мурзу и про всадников-призраков.

— Об этом и так все знают, — ответил Ивашка.

— Все, да не все, — раздались голоса. — Давай, не ломайся, рассказывай.

— Ну ладно, слушайте. В стародавние времена Шайтан-гора стояла на границе Казанского ханства с Русью. И потому по повелению хана приглашённый из Багдада зодчий возвёл там неприступную каменную крепость. Шибаном в ней хан поставил одного своего мурзу, что по нашим чинам означает генерал. Как его звали, никто уже не помнит. Все его называли Чёрный мурза. Властвовал он над окрестными чувашскими и марийскими сёлами по обоим берегам реки, и каждый год объезжал их со своей дружиной, собирал ясак. А ещё на Русь набеги делал.

Вместе с ясаком крестьяне должны были отдавать Чёрному мурзе в гарем своих самых красивых девушек. Тех, кто упрямился, дружинники мурзы запирали в их домах и сжигали заживо. Этот человек был хуже дьявола. Везде где появлялись его воины, закованные в чёрные латы, бушевали пожары, лилась кровь и раздавались стоны умирающих.

Ох и злые на мурзу были чуваши и марийцы, только сделать ничего не могли. Из русских земель не раз приходили дружины, осаждали крепость, но взять так и не сумели.

Никто не знал, что мурза творил со своими наложницами, но только живыми их больше никто не видел. Поговаривали, что одних он бросал за какие то провинности в страшные подземелья, где они умирали с голоду, а над другими издевался так, что те тоже не долго задерживались на белом свете. Почти каждую ночь его воины сбрасывали тела замученных девиц со стен в озеро.

Так продолжалось до тех пор, пока одна из пленниц не изловчилась убежать с Шайтан-горы. Как ей это удалось, один Бог знает. Когда её спрашивали, что с ней делал мурза, девушка принималась кричать как помешанная и биться в судорогах. А, придя в себя, рассказала, что из леса есть тайный ход в крепость и она может его показать.

С обоих берегов Волги, со всех окрестных деревень собрались крестьяне, вооружённые топорами и рогатинами и двинулись к крепости. По подземному ходу они проникли внутрь. Воины Чёрного мурзы, не ожидавшие нападения, тем не менее, сопротивлялись отчаянно. Но обезумевшие от ненависти чуваши и марийцы бросались грудью на копья и мечи.

Вскоре вся дружина была перебита, а Чёрного мурзу захватили в полон. Девушек, которые были ещё живы, освободили, а изверга подвергли ужасным пыткам и в конце концов закопали живьём в землю. Крепость сожгли.

Люди ушли из тех мест, опасаясь мести казанского хана. Опустела вся округа. До сих пор никто не решается селиться возле Шайтан-горы. Чего уж там, даже подойти к ней ближе, чем на двадцать вёрст боятся. Говорят, что в лесах возле неё видели скачущих во весь опор всадников-призраков в чёрных доспехах, а в озере живут души замученных мурзой девиц и топят всех, кто оказывается на воде, мстя живым за свои страдания.

Говорили, что на Шайтан-горе спрятаны несметные сокровища. Много людей ходило их искать, только никто кроме меня назад не возвращался.

Тут у всех, кто слушал рассказ Ивашки впервые, захватило дух.

— И что, ты нашёл эти сокровища? — выдохнул один из бурлаков.

— Был бы я здесь, коли б нашёл, — усмехнулся рассказчик. — Зато чёрных всадников видел, как вас сейчас.

— Врёшь!

— А вот не вру. Раньше я тоже не верил в байки про кикимор да призраков, пока сам не побывал на Шайтан-горе. Я вообще то не за сокровищами ходил. Поспорил по пьяни, что не побоюсь в проклятом месте ночь провести. Взял еды про запас и отправился в лес. Темень там такая, будто ночь настала, а по зарослям без топора не пройдёшь. К вечеру добрался до крепости, глянул на неё, и волосы у меня на голове зашевелились. Огромная, чёрная. И хоть стены её разрушены и поросли бурьяном, от этого крепость выглядит ещё страшней.

Внутрь я всё же идти побоялся. Расположился перед воротами. Только заснуть не мог. Сидел всю ночь и пил со страху. Но к утру, меня одолела дрёма. А дальше всё было как во сне. Вдруг вокруг меня землю затянуло туманом. И из него выехала бледнющая краля, но красоты неописуемой, а за ней чёрные всадники на чёрных конях.

Я заорал как резанный и бросился бежать. Всадники за мной. Я бежал без оглядки, постоянно чувствуя, что они настигают меня. И вдруг увидел впереди обрыв, а внизу озеро. Не долго думая, я прыгнул в воду. Вынырнул и вижу, всадники повернули назад и растворились в тумане, будто их и не было.

Что случилось дальше, не помню. Но думаю, меня спасли кикиморы, назло чёрным всадникам. Этим же днём меня подобрали в лесу чуваши. Говорят, я был совсем плох. Едва выходили.

Глава V

Описание города Казани. Вражда бурлаков с местными. Битва на берегу Казанки. Гулянка в трактире «Медведь». Меня заманивают в ловушку. Я едва избегаю смерти.

Спустя четыре дня мы увидели Казань. Город этот стоит на впадении реки Казанки в Волгу. Кремль его окружён очень красивыми белокаменными стенами, над которыми возвышаются купола соборов и высокая башня, оставшаяся как мне сказали ещё от времён Казанского ханства. Посад обнесён деревянной стеной, давно не ремонтировавшейся и находящейся по этой причине в весьма плачевном состоянии.

При виде города бурлаки оживились, прибавили шаг.

— Ох ребятки и гульнём! — радостно воскликнул один. — Вы как хотите, а я иду в «Медведя». Хочу снова похавать их рыбной похлёбки.

— А «маруськи» лучше в «Ерше».

— Зато поят там такой сивухой, что потом неделю животом маешься.

— Придётся опять сцепиться с казанскими. В прошлом году они Петруху порезали. Ну, ничего, теперь мы с ними посчитаемся.

— У нас с казанскими давняя свара, — пояснил мне Пантелей. — Раньше всё было по честному. Дрались стенка на стенку, до крови. Но кастеты и перья в ход не пускали.

Мы всегда били местных. Гнали их по улицам как стадо визжащих свиней, а затем хозяйничали в городе. Но в прошлом году всё изменилось. Перед общей свалкой происходит поединок двух лучших бойцов, нашего и казанского. С нашей стороны вышел Петруха Рязанский, удалец, каких свет не видывал. Он быстро одолел их бойца. Свалил его подножкой и принялся колошматить своими кулачищами. Но тот вдруг вытащил заточку и пырнул Петруху в живот. Это было бесчестно. Мы, обозлившись, бросились на казанских, они на нас. А Петруха истёк кровью, пока шла драка. Нас тогда побили первый раз за всё время.

Встречать караван высыпало всё население города. Пристани были забиты сотнями подвод. В торговых рядах выметали пыль и гоняли крыс, готовясь к предстоящей ярмарке, а трактирщики радостно почёсывали левую руку в предвкушении большого наплыва питухов. То тут то там собирались кучки подвыпивших парней с пудовыми кулаками, враждебно поглядывавшие на нас из под насупленных бровей.

В трюме нашей расшивы среди мешков с овсом лежали связки тонких, остро заточенных стальных прутьев. Пантелей раздал нам по нескольку из них, велел спрятать в одежде и пускать в ход только по его команде.

На берегу Казанки нас поджидала местная дружина. Из её рядов вышел кривоногий плечистый малый. По рядам бурлаков пронёсся яростный ропот.

— Это он зарезал Перуху Рязанского в прошлом году, — шепнул мне Пантелей.

— Куды идём хлопцы, — поинтересовался казанский боец.

— В кудыкину деревню, кудыкиных бить, — прорычал Пантелей, выступив ему на встречу.

— Шли бы вы обратно на свои корыта и носа оттуда не совали, а то ведь и носопырку ненароком могут расквасить.

Губы Пантелея растянулись в приветливой и добросердечной улыбке.

— Верно, могут. И мы можем, — сказал он.

Бац! Казанский боец с визгом отлетел назад. Нос его был сломан, из него потоком лилась кровь.

И понеслась гурьба-гурьбинешна. В руках казанских замелькали заточки и кастеты.

— Братцы, они опять не честно играют! — завопил кто-то из наших.

Пантелей отскочил назад.

— Кидайте прутья!

В грозно надвигавшуюся толпу местных полетели острые стальные дротики. Результат был ужасен. Повезло тем, кому они попали в руки и ноги. Гораздо хуже были раны в шею. Одному из казанских прут вонзился в глаз и он корчился на земле, издавая такие страшные крики, что меня пробрала дрожь с ног до головы.

Бурлаки с улюлюканьем бросились вперёд. Стенка ударилась о стенку. В первые же мгновения потасовки мне сильно попортили физиономию, опрокинули в грязь и едва не затоптали. После чего, окончательно озверев, я утяжелил руку подвернувшимся булыжником, и когда передо мной возникал очередной противник, валился ему под ноги и что есть мочи бил промеж ног. Это было не слишком благородно, зато помогло сохранить в целости ребра и зубы.

Я увидел, как несколько парней повисли на Пантелее, пытаясь свалить его, но он раскидал их словно медведь шавок. Кашевар Ивашка, раскачиваясь часовым маятником, врубился в толпу местных, которые валились от его свирепых ударов направо и налево.

Те из казанских, кто ещё мог держаться на ногах бросились наутёк дворами и огородами. Бурлаки устремились в погоню. Кого настигали — били ногами до полусмерти. Случайных прохожих, не принимавших участие в драке, тоже не жалели. А некоторые из наших, под шумок, врывались в дома, и уносили оттуда всё ценное.

Городская стража бездействовала, так как, даже если бы возникло желание, справиться с такой оравой распалённых дракой бурлаков она была не в силах.

В городе наглухо запирали все ворота и лавки, жизнь на улицах замерла.

Открытыми остались лишь двери трактиров, куда мы и направились после окончательного разгрома казанских. Особенно славился среди бурлаков трактир «Медведь». Звался он так потому, что у его дверей стояла вытесанная из дубового ствола фигура медведя в человеческий рост.

В самом трактире меня удивили выдраенные до блеска дощатые полы, вместо обычных земляных. Вдоль просторной полутёмной комнаты стояли длинные столы, сколоченные из молодых берёзок. Между ними сновали юркие мальчишки, расставляя глиняные плошки и оловянные кружки для пива.

Рассевшись за столы, бурлаки принялись стучать ложками и требовать рыбной похлёбки.

— Рыбная похлёбка здесь особенно хороша, — сказал мне Ивашка, облизываясь и присоединяя требовательный голос своей ложки к остальным.

Внесли большой котёл, из которого исходил чудесный запах. Мальчишки быстро наполнили миски, а затем налили в кружки пива.

Рыбная похлёбка была сварена из белуги, с добавлением каких то приправ и заморского овоща картофеля. В Питербурхе чтобы полакомиться белугой мне бы понадобилось копить пол года, а здесь она стоила сущие гроши. Воистину благословенный край, где даже ленивый не останется голодным, а трудолюбивый будет иметь стол не хуже княжеского.

После ужина столы растащили по углам, освобождая место для плясок. Пиво сменила водка, которую бурлаки пили в немереных количествах, не морщась и не закусывая. Трактир наполнился весёлыми девицами, в сопровождении «котов». На один из столов забрался карлик с кривыми ножками и непропорционально большой головой.

— Это Еремейка, — шепнул мне Пантелей. — Лучший балалаечник и балагур на всей Волге. Сам песни и частушки сочиняет, сам же их и поёт.

Карлик взял в руки старенькую балалайку, его руки бойко забегали по струнам, он запел.

Собирался казак на войну, Гоп, гоп! Взял коня своего под узду, Гоп, гоп! Сабельку булатную надел, И как водиться в народе, выпил и поел.

Двое цыган вывели на середину ручного медведя.

— Ванька, пляши, — скомандовал один из них.

Медведь принялся испугано семенить лапами. Мужики покатились со смеху.

Ах, казак, ты иди на войну, Там в Крыму найдёшь красавицу жену. Ведь каждому татарину — барину, Триста девок в жёны дарено, Украдёшь одну, он и не заметит. Собирался казак на войну, Гоп, гоп! Взял коня своего под узду, Гоп, гоп! Сабельку булатную надел, И как водиться в народе, выпил и поел. Ах, казак, ты иди воевать, На конях будешь резвых скакать. Ведь каждому татарину — барину, Табунов без счёта дарено, Украдёшь один, он и не заметит.

Теперь цыган вручил медведю в лапы палку, которой грубо придали ножом очертания ружья, и водрузил на голову солдатскую треуголку. Раздалась команда:

— На плечо!

Медведь не хуже заправского вояки вскинул на плечо своё «ружьё».

— Налево! Шагом марш!

Медведь принялся неуклюже маршировать по трактиру.

Восторгам публики не было предела. Медведь обошёл зрителей с шапкой, куда бурлаки накидали медяков.

А Еремейка продолжал петь:

Собирался казак на войну, Гоп, гоп! Взял коня своего под узду, Гоп, гоп! Сабельку булатную надел, И как водиться в народе, выпил и поел. Ах, казак ты иди на войну, До отказа наполнишь мошну. Ведь у каждого татарина — барина, Серебром изба завалена, Украдёшь чуть-чуть, он и не заметит.

Бурлаки вошли в раж. Водка ударила им в голову. Вскоре каждый из них был готов отдать трактирщику последние портки. Я старался благоразумно избегать излишеств в выпивке. Забился в угол, и не принимал участие во всеобщем веселье.

Настала очередь плясок. «Маруськи» выстроились в ряд, снова заиграла балалайка, и они ринулись в центр круга, задирая выше колен подолы сарафанов.

Мужики тут же сорвались с мест и присоединились к ним. В пляске договаривались о цене, платили «коту» и удалялись. Я же на девиц только глазел. Сам плясать не шёл, потому что не умел. Как-то раз я был приглашён на ассамблею. Одна милая девушка вызвалась научить меня заморскому танцу, но я был вынужден с позором ретироваться, после того, как отдавил ей обе ноги.

Я загляделся на одну «маруську» стройную как молодая берёзка, огненно-рыжую. Она плясала, получая наслаждение от самой пляски, ловко укорачиваясь от похотливых лап бурлаков, тянувшихся к ней со всех сторон. Перехватив мой взгляд, она тут же оказалась рядом.

— Чего смотришь как девка-недотрога. Я же не дева Мария с иконы. Я живая, горячая, страстная. На меня не смотреть, меня любить надо. Хочешь меня любить?

Я кивнул.

— А у тебя деньги есть?

Я снова кивнул.

— Тогда заплати пятак вон тому хмырю, что стоит у двери и пошли наверх.

Мы поднялись по крутой скрипучей лестнице. Здесь было множество каморок, разделённых дощатыми перегородками. Из-за занавесок, заменявших двери, раздавались блаженные вздохи, перемежевавшиеся с матерщиной и грохотом пьяных драк.

Я спросил свою спутницу:

— Тебя как звать то?

— Дуняха, — ответила огневолосая барышня и проскользнула за занавески одной из каморок. Единственной мебелью здесь были кровать и стол на котором тускло мерцала свеча. Дуняха лёгким движением скинула сарафан, рубаху и осталась стоять обнажённая. У меня перехватило дух. Моя слабая греховная плоть возжелала её больше всего на свете. Я открыл рот, чтобы сказать…

И тут меня что-то сильно ударило по голове.

Очнулся я уже в лодке, связанный по рукам и ногам. Первое что увидел, была луна, первое, что почувствовал — дикую головную боль и лёгкий ветерок, дувший на реке. На вёслах сидел Фрол, а рядом со мной Измайлов и Жигарев. Только на этот раз они были одеты не в офицерские мундиры, а как посадские мастеровые люди. Причём на Измайлове был мой кафтан, почти новый, пошитый три месяца назад. Сапоги же остались на мне, наверное, выглядели они настолько прискорбно, что татей не заинтересовали.

— Ну что оклемался, — сказал Измайлов. — Это зря. Значит придётся помирать заново. Я то думал, что Фрол тебя насмерть пристукнул.

— Что вы ко мне привязались, — устало спросил я. — Хотели ограбить, так ограбили.

— Тут ты заблуждаешься, — ответил Жигарев. — Филин на тебя не просто так окрысился. Ты ему даже понравился. Как-никак единственный, кто смог справиться с ним на дуэли. Да ещё так хитро. Но только распоряжение ему пришло убрать тебя по-тихому.

— От кого, — удивился я.

— Не знаю. Он с каким то важным господином дружбу водит. Только с каким — нам не говорит. Мы б тебя может и не нашли, да ты нам сам дурачок весточку дал. Где ж это видано, чтобы бурлаки писать умели, да ещё так красиво и грамотно.

Лодка плыла вниз по течению. Ночь была безлунная. Небо затянуто облаками. Холодно. Забалтывая своих палачей, я пытался ослабить верёвки, чтобы в любой момент можно было достать кинжал, который был спрятан у меня в рукаве. Если получится, то у меня появиться хоть какой то шанс на спасение. Разрежу верёвки и прыгну в воду. В такой темени им будет нелегко меня найти или подстрелить. А даже если подстрелят, всё ж лучше, чем идти на заклание как жертвенный баран. Меня вдруг взяла дикая злость. Я дал себе зарок, что если выберусь живым, обязательно найду этих троих и устрою им развесёлую жизнь.

— Хватит разговоры городить, пора кончать фигариса, — зловеще сказал Фрол.

Он бросил вёсла на дно лодки, схватил меня и принялся привязывать к ногам тяжёлый камень. Я не сопротивлялся. Берёг силы.

— Это хорошо, что ты не визжишь как свинья, — говорил Измайлов. — Раз смерть неизбежна, надо принять её с достоинством.

Достойно умирать я естественно не собирался. К тому времени я сумел немного ослабить верёвки.

— Последнее желание есть?

— Развяжи меня и отпусти.

— Увы, не могу. Ещё что-нибудь.

— Можно я размозжу этим камнем голову Фролу. Жалко я его гадёныша не убил тогда на постоялом дворе.

Фрол взревел, как дикий зверь и пнул меня сапогом в зад. Я полетел в воду и стал стремительно погружаться. Мои лёгкие разрывались от недостатка воздуха, уши болели. Ногами я коснулся илистого дна. Вязали меня впопыхах и вместо того, чтобы связать руки за спиной просто прикрутили их к бокам. Благодаря этому мне удалось достать кинжал, невероятным усилием ещё больше ослабив путы и дотянувшись одной рукой до другой. Я перерезал верёвки, стянул сапоги и всплыл на поверхность. Там принялся жадно глотать воздух. Увидел выше по течению тёмный силуэт лодки. У левого борта стояли разбойники и смотрели в воду.

— Упокой господь его душу, — блаженным голосом церковного диакона произнёс Измайлов.

Фрол смачно плюнулся, но по обыкновению промолчал.

Глава VI

Холодная ночь на берегу. Как я добывал себе обед. Я возвращаюсь в Казань и попадаю в логово Филина. Подслушанный разговор. Я отправляю на тот свет Измайлова и возвращаю свои бумаги.

Я выбрался на берег, дрожа от холода. Мой кафтан остался у Измайлова со всем содержимым карманов, среди которого числились огниво, курительная трубка, кисет с табаком и кошелёк со всей выручкой от продажи «цезарианского тяжеловоза». А самое главное, за подкладкой кафтана были зашиты драгоценные бумаги, указ с печатью великого государя Петра Алексеевича, письмо воеводе Бахметьеву от его сиятельства Антона Мануиловича Девиера и рекомендация Матвею Ласточкину.

Я снял с себя мокрую одежду и провёл ночь, безуспешно пытаясь согреться, скача по берегу, аки юродивый. К тому времени, когда взошло солнце, я уже был готов отдать все сокровища мира за возможность разжечь костёр, выпить кружку горячего чая и выкурить трубку.

Утром я, наконец, увидел, где нахожусь. Стены и башни казанского кремля появились из утренней дымки выше по течению. Меня била дрожь. Живот завывал песню голодного волка. Неподалёку я увидел деревушку, небольшую, всего дворов десять. От неё вереница мужиков с лошадьми и сохами двигалась по тропинке в сторону не вспаханного поля.

Если бы я пошёл в деревню и попросил этих добрых людей о помощи, то наверняка бы получил миску щей и кусок хлеба. Но меня взял страх, что в деревне могли обитать люди, якшающиеся с ушкуйниками. За последние дни я уже два раза чудом спасся от смерти. Третий раз, скорее всего так не повезёт. Пока разбойники считают меня покоящимся на дне Волги — я в безопасности.

По этой причине я решился на дурной поступок. Воровать грешно, особенно у людей, добывающих хлеб насущный тяжким трудом. Но в данной ситуации у меня не было другого выхода.

Я увидел девочку с хворостинкой, гнавшую к реке гусей. У меня в голове сразу созрел план. Я сделал из ремня пращу, вымазался с ног до головы грязью и стал ползком подбираться к гусям.

Птицы почуяли меня, загалдели и, приняв угрожающую позу, стали наступать.

— Да чо это с вами!? — воскликнула девочка. — А ну, геть назад!

Она принялась хлестать их прутиком. Птицы недовольно гоготали, но слушались.

Я вскочил в полный рост, раскрутил пращу и метнул камень в ближайшего гуся. Тот замертво упал на землю, а девочка застыла на месте от удивления и испуга.

Я подбежал к гусю, схватил его за шею и бросился наутёк. Девочка, придя, наконец, в себя, дико завизжала.

Из изб повыскакивали бабы. Я услышал, как маленькая пастушка что-то быстро тараторит. Оглянулся назад:

— Чёрт! Чёрт! — закричала девочка, указывая на меня. — Он Михеича стырил! — Михеичем наверное, был покойный гусь.

Бабы заохали, залопотали. В их руках как по волшебству появились вилы, и они бросились за мной в погоню.

«Ох, не приведи господь попасться им в руки» — подумал я: «Такие, как пить дать, наделают дырок».

Бегал я быстро, поэтому без труда оторвался от преследования. Укрылся в прибрежных камышах. Погоня кряхтя и ругаясь на чём свет стоит, пронеслась мимо.

Я выбрался из своего убежища, прихватил спрятанную одежду и направился в деревню. В одной из изб я застал грудного ребёнка в колыбельке и древнего старика с длинной бородой. Увидев меня, он выпучил глаза, забормотал:

— Изыди нечистый! — и полез под лавку.

Я схватил лежавшее на печке огниво, взял немного соли и хлеба и побежал в лес. Поев и выспавшись, я, как мог, привёл в порядок одежду и вышел на дорогу. Нужно было вернуться в Казань и, во что бы то не стало, отобрать у разбойников мои бумаги.

Но попасть в город после захода солнца было непросто. Ворота закрыли, улицы перегородили рогатками, и у каждой стояли солдаты. Я уже собирался заночевать в поле, но тут увидел нарядную карету, спешившую в город. «Эту-то точно пропустят» — подумал я и, прыгнув на козлы, пристроился среди пожиток богатого путешественника.

Карету остановили у рогаток. Караульный потребовал пропуск. Кучер нагнулся и передал ему бумагу. Солдат повертел её в руках и передал вышедшему из будки прапорщику. Тот поднёс бумагу к фонарю, прочитал, вытянулся по струнке и произнёс:

— Извольте проезжать. Эй, Афонька, дурень ты этакий, поднимай шлахбауму.

Солдат поспешил исполнить распоряжение.

— Трогай! — крикнул кучер.

Лошади понесли карету по пустынным улицам Казани. Миновав слободы, она въехала в ворота деревянных стен посада и остановилась возле одной из башен, покосившейся от времени, с дверью висевшей на единственной ржавой петле и прохудившейся крышей. Из бойниц на нижних этажах пробивался мерцающий свет.

И вдруг я услышал голос, от которого у меня затряслись поджилки.

— Ну, привет, привет, старый боевой товарищ, — сказал помещик Филин выбравшемуся из кареты грузному человеку, лица которого я во тьме не разглядел. — Оставь кучера стеречь свою колымагу. Разбойников полна Казань. Враз уведут.

— Сомневаюсь, чтобы кто-то из местных шпыней рискнёт угнать карету стоящую рядом с твоим логовом.

— Не стоит быть слишком самонадеянным. Я был, и теперь, видишь, с проломленной черепушкой хожу, — он указал на повязку на голове. — Хорошо, что сейчас хоть хожу, а то ещё недавно без чувств валялся и бредил. Меня Дунька-разбойница выхаживала.

— Кто ж это тебя так.

— Твоя бумажная крыса.

— Кондратьев что ли, — в голосе неизвестного человека было столько неподдельного изумления, что я не на шутку возгордился собой.

— Он самый. Ты говорил — никчёмный человечишка, бумажная крыса. Крысы, знаешь ли, больно кусаются. А никчемного человечишку Девиер на такое дело не пошлёт. Этот твой Кондратьев только с виду был дурак дурачком. А так хитёр пуще самого дьявола.

Моё самомнение подскочило просто до невиданных высот.

— Ты говоришь был? Значит гадёныш сдох?

— Не боись. Фрол с ребятами прошлой ночью отправили твоего фигариса с карасями беседовать. Упокой господи его душу. Мне парнишка понравился. Но раз надо для дела — значит надо. Кстати, а откуда ты узнал про него?

— Одна моя знакомая девица состоит в интересных отношениях с секретарём Дивиера Афонькой.

Они вошли в башню. Кучер на козлах вытащил из укромного уголка бутылку и отхлебнул несколько глотков. Дверь, висевшая на единственной петле, качалась и скрипела на ветру. На последнем этаже башни зажёгся огонь. Филин со своим гостем наверняка были там. Мне, во что бы то ни стало, надо было узнать, о чём они говорят.

Я соскочил на землю и стал карабкаться по стыку брёвен башни наверх. Пару раз едва не сорвался, когда под ногами обломились куски трухлявого дерева. Через бойницу, расположенную на втором этаже башни, я увидел Фрола, сидевшего рядом с железной печкой и скребущего ложкой в котелке с кашей. Рядом с ним лежало длинное ружьё, пистолеты и топор.

Наконец я добрался до верха стены и заглянул в бойницу. Внутри чадили сальные свечи. Филин развалился на тюфяке и курил турецкий кальян. Рядом стояла бочка заткнутая пробкой и два серебряных кубка. Помещик вынул пробку и налил в кубки вина. Один кубок подал приехавшему.

— Бери, вино хорошее. Я его у одного грека-купца взял.

— А что с греком сделал?

— В рощице закопал.

Пришелец взял кубок и стал вертеться на одном месте, ища, куда бы присесть.

— Да не крутись ты как заведенный, — раздражённо произнёс Филин. — Сядь на тюфяк.

— Там полно клопов, — фыркнул человек.

«Проклятье, кто же это такой», — подумал я.

Голос был мне знаком, только я никак не мог припомнить, чей он. И разглядеть лицо не было никакой возможности.

— Привык к шикарной жизни значит, — захихикал разбойник. — Забыл, небось, как купались в ингерманландских болотах. А свеи нас картечью. Ты тогда был весь в ошмётках мозгов того солдата, которому снесло пол головы.

— Хватит. Забыл я об этом, и вспоминать больше не желаю.

Человек снял богатый кафтан, сложил его на полу и уселся на него. Как назло спиной ко мне. Спросил:

— Ты моё дело обдумал?

Филин затянулся кальяном. Из бойницы приторно запахло анашой. На душе вдруг стало радостно, потянуло на смех.

— Обдумал. Дело хорошее, прибыльное, только человеков у меня для него маловато. Там ведь солдаты, и не какие-нибудь инвалиды, а гвардейцы. Да и река — не моя стихия. Вот Галаня…

— Так поговори с Галаней. Вы же с ним задушевные приятели. Хабара на всех хватит.

— Галаня нынче за зипуном в Персию собрался. Как вернётся — поговорю. Если вернётся.

Филин долил себе в кубок вина:

— И всё же не пойму я тебя, зачем тебе башкой рисковать. Ну, я то ладно. Разоренный помещик, обворованный до нитки собственным приказчиком… — и вдруг как швырнёт кубок о пол да как заорёт страшным голосом. — Закопаю живьём иуду, когда найду! Нет, лучше свинец расплавленный в глотку залью псу смердящему!

— Тихо Филин, тихо, — зашикал на разбойника его гость. — Нечего варежку на всю округу драть. Подумают ещё чего доброго, что тут кого-нибудь убивают, посмотреть сбегутся.

Филин сразу перешёл на шёпот:

— Это всё твой Кондратьев. С тех пор как он мне прикладом по бестолковке заехал, что-то с ней совсем худо сделалось.

Так вот, мне-то куда худородному было ещё деваться. Только в разбойники. А ты сидишь на тёпленьком месте, воруешь потихоньку. Благодать.

— Место, как ты верно подметил, тёпленькое, — ответил незнакомец. — Потому каждый норовит подсидеть. Куда не плюнешь — везде соглядатае. Чуть зазеваешься — донос накатают, меня в кандалы и в Тайную канцелярию на дыбу. Я уже разок там побывал, едва жив остался.

Вот я и решил — хватит с меня. Надо сразу хапнуть столько, чтобы до конца жизни хватило, и не в этой вонючей клоаке, а в какой-нибудь европейской столице Лондоне, Париже, Мадриде. В общем, там, где можно с толком потратить деньги.

— Резонно, — согласился Филин.

Незнакомец чуть повернул голову. Я попытался подобраться ближе к бойнице, чтобы разглядеть лицо, но ту моя нога соскользнула вниз. Я едва удержался на стене, но Филин, услышав посторонний звук, встрепенулся.

— Что это?

— Кошка наверное, — отмахнулся незнакомец.

Чтобы подтвердить правильность его догадки я затянул любовную песнь мартовских котов.

— Кавв! Кавв! Кавв! — у меня с детства очень хорошо получалось подражать кошкам.

— Терпеть не могу кошек, — зарычал Филин и вытащил из под тюфяка пистолет. — Пойду сейчас и пристрелю гада. А то раскавкался тут.

— Сиди Филин, — собеседник выдернул из рук помещика оружие и отбросил его в сторону. — Ты действительно какой то буйный стал.

Больше искушать судьбу я был не намерен. Скатился вниз, ободрав до крови ладони и коленки и припустил куда глаза глядят по тёмным улицам. Благо ночь была лунная и можно было разобрать дорогу. Недалеко от пристаней меня вдруг схватили несколько пар рук. В нос ударил запах чеснока и перегара. Руки обшарили с ног до головы.

— Деньги давай, не то убью, — прохрипел противный голос.

Я понял, что попался уличным разбойникам и закричал что есть мочи:

— Помогите! Грабят! Убивают!

Где-то рядом послышался лязг железа и топот ног.

— Стража, — испуганно зашептались разбойники. — Рвём когти. Этого кидаем. Всё равно у него ни хрена нет.

Разбойники бросились врассыпную и растаяли в темноте. Мне, однако, со стражей тоже встречаться не хотелось. Поэтому я шмыгнул в ближайший переулок и, миновав его, налетел на мочившегося у сложенной из толстых брёвен стены мужика.

— Смотри куда прёшь гнида! — рявкнул тот.

Я шарахнулся в сторону, узнав по голосу Измайлова. И тут же нырнул обратно в спасительную темноту переулка. Отдышавшись, осмотрелся по сторонам. Оказалось, что я оказался у того самого трактира «Медведь», где вчера меня заманили в ловушку.

Это промысел господень, решил я. Всевышний сам отдаёт негодяя мне в руки. Вытащив кинжал, я затаился в переулке, дожидаясь, когда Измайлов снова выйдет облегчиться.

Веселье в «Медведе» не утихало всю ночь. Заливалась балалайка Еремейки, грохотали отплясывая сотни бурлацких ног. В слюдяных окнах мелькали тени людей. Там было светло, тепло, можно было поесть и выпить водки, чтобы согреться. Однако я был вынужден, сжавшись в комок, мёрзнуть в темноте. Я проклинал свою службу, бремя которой мне нести до преклонных лет, если конечно доживу, и мечтал, как бы хорошо сейчас было бы лежать на жарко натопленной печке, слушать, как потрескивают дрова. В печке обязательно должен был стоять котелок со щами и не пустыми, а с большущим куском мяса. Неплохо было бы иметь так же целый сундук книг и читать их, не слезая с печи.

Я так замечтался, что вскоре задремал. Разбудили меня петухи. Небо на востоке уже начало сереть. Измайлов наконец вышел из трактира. Мой кафтан всё ещё был на нём. За угол разбойник не пошёл, а пошатываясь, направился к реке. Прячась в тени заборов, я последовал за ним. Лодка, с которой меня бросили в реку, стояла на пристанях, привязанная к узкому деревянному мостику, среди множества подобных судёнышек. Измайлов улёгся в неё, завернулся в парус и захрапел.

Всё больше светало. По реке стелился туман. К пристаням стали спускаться рыбаки. Мне нужно было действовать как можно быстрее. Я разделся и поплыл к лодке. Перерезав канат, я стал толкать её на середину реки, подальше от случайных глаз. Я собирался совершить убийство, и свидетели мне были не к чему.

Когда чёрные громады судов сплавного каравана остались позади, я одним рывком запрыгнул в лодку. Она качнулась. Измайлов заворочался и открыл глаза.

Я вытащил нож и пополз к нему. Вид мой наверняка был ужасен. Тело покрыто тиной и водорослями, я посинел от холода и у меня зуб не попадал на зуб. Я готовился к отчаянной схватке. Но её не произошло. Измайлов смертельно побледнел.

— Ты же сдох, — прохрипел он.

Я ничего не ответил и продолжал ползти. Разбойник в ужасе закричал:

— Помогите! Упырь!

Лицо его вдруг почернело, рот искривился, по телу прошла судорога, и он испустил дух от страха, приняв меня за заложного покойника, явившегося из преисподней, чтобы отомстить своему убийце.

Меня вдруг пробрал истерический хохот. Я смеялся, пока мне не сделалось дурно. Немного придя в себя, я принялся обыскивать карманы Измайлова. Нашёл свою трубку и четвертак денег. Когда стягивал с него сапоги, меня стошнило. Я выкинул труп в реку, а лодку утопил на мелководье, прорубив днище.

Распоров своим кинжалом подкладку кафтана я извлёк царскую бумагу и быстрым шагом направился в Ямскую слободу. Там постучался в первые же ворота и через два часа уже катил на лихой тройке по Московской дороге на юг.

Глава VII

Я приезжаю в Саратов. Описание города. Воевода Дмитрий Бахметьев и хан Аюка. Полития «дикого поля». Ужин у воеводы. Ночные визиты.

Саратов встретил меня зацветающими за высокими заборами садами, разноязыким говором на улицах и ордами диких кочевников, проносившиеся в поле на выносливых степных лошадях, быстрых как штормовой ветер, дующий осенью с Балтийского моря. В сравнении с Нижним Новгородом и Казанью это был совсем небольшой город, ещё не потерявший черты пограничной крепости. Он стоял под горой, носившей название Соколовой. Его окружал земляной вал. Стен не было, от них остались только деревянные башни. Над башнями возвышался красивый каменный собор с колокольней. Посад и слободы вытянулись вдоль берега Волги. Напротив крепости через овраг стоял монастырь. У ворот, выходивших на Московскую дорогу, чадили кузницы, и шла бойкая торговля в мясных рядах. Возле пристаней, заполненных большими и малыми судами, были выстроены соляные и рыбные амбары, а рядом с ними располагались конторы купцов и промышленников. На другом берегу я увидел калмыков, гарцующий верхом на вельблудах среди войлочных юрт и больших двухколёсных повозок.

В день, когда тройка принесла меня по пыльному тракту в город, саратовский воевода Дмитрий Бахметьев встал как всегда не свет не заря. Вышел во двор в одном исподнем и вылил на голову ушат ледяной колодезной воды, чтобы отвадить всякие хвори. Затем поупражнялся в сабельном бое и пошёл будить жену и дочерей, звать всех за стол. Закончив утреннюю трапезу, он облачился в нарядный мундир и в сопровождении двух вооружённых до зубов гайдуков, отправился в присутствие, где его дожидались жалобщики и просители.

Подьячий Ивашка, окосевший от ежедневного пьянства, вылавливал в чернильнице дохлую муху. Несмотря на поносившийся вид, Ивашке жилось совсем не плохо. Но в том была заслуга только его самого. Жалованья Ивашка не видал ни разу за всё время службы. Его тут не платили со времён царя Гороха. Солдаты кормились охотой, рыбалкой и мелкой торговлей. Ивашка же ничего этого делать не умел, поэтому, совсем изголодавшись и обносившись, заикнулся как-то о выплате ему положенных денег. Но тут же пожалел об этом. Воевода разгневался и тяжёлым кулаком пересчитал подьячему зубы, так чтобы тот уразумел — служба отечеству почётный долг, коей должен исполнятся с полной ответственностью и абсолютно бескорыстно. Ивашка урок понял; стал потихоньку воровать в арсенале порох и сбывать его ногайцам. А так же брал мзду с просителей, дабы ходатайствовать перед воеводой в их хлопотах. Вырученных денег Ивашке хватало на то, чтобы каждый день быть сытым и пьяным, а так же раз или два в неделю посещать гулящую девицу Наташку, к пышным формам которой он ощущал бесконечное сердечное томление.

Итак, отвесив Ивашке утренний подзатыльник, воевода уселся за покрытый зелёным сукном стол, снял шпагу и положил рядом заряженный пистолет, но так чтобы его не было видно от двери.

— Указов из высших учреждений нет, — доложил подьячий. — Происшествий за вечер и ночь было три: первое — попытка обворовать контору купца Светешникова. Сторож Микула зашиб вора кулаком насмерть. Его заковали в цепи и заключили в острог.

— Кого, вора? — непонятливо переспросил Бахметьев.

— Да нет, я же сказал, вор упокоился сразу опосля удара, — пояснил Ивашка. — Зачем же его в цепи заковывать? В острог посадили сторожа Микулу, за убийство.

— Скажи, пусть всыплют ему десять плетей, чтобы в следующий раз силу мерил и отпустят на все четыре стороны, — распорядился воевода.

Ивашка тут же послал в острог писаря с приказом воеводы, а сам продолжил:

— Второе — в кабаке «Задворки» конокрады устроили поножовщину. Одного зарезали. Виновного схватили и заключили в острог.

— С этим разберёмся завтра, — сказал Бахметьв. — С утречка пусть приведут оного убойцу в присутствие. И свидетелей той поножовщины тоже.

— Третье, — вновь заговорил Ивашка. — Жена гарнизонного солдата Евсея Гаврилова сошла с ума и бегала по улицам нагишом. Её связали и отдали мужу.

— И хороша она, нагая то? — поинтересовался воевода, сожалея, что не видел этого зрелища.

— Хороша, только слегка худосочна, — ответил подьячий.

— Ну ладно, теперь займёмся челобитчиками, — сказал Бахметьев и крикнул через закрытую дверь. — Заходи, только не табуном, а по одному! — и для большей убедительности грохнул по столу тяжёлым зерцалом.

Однако, несмотря на это заявление ломанулись сразу все. Но гайдуки загородили им путь.

— Сказано же, по одному, — раздражённо рыкнул воевода, появившись на пороге.

Я в то утро явился и в присутствие одним из первых. Размахивать царской бумагой, привлекать внимание не стал, иначе к вечеру кумушки-сплетницы разнесли бы по городу известие, что прибыл человек из самой столицы, а для чего прибыл — сами бы придумали. Занял очередь и терпеливо дожидался, пока воевода выслушает передо мной четырёх просителей.

Когда я вошёл в приёмную, воевода Бахметьев что-то быстро писал в толстой кожаной тетради. Закончив, он поднял на меня суровые глаза и сидевший сбоку подьячий с красным носом, злобно шикнул:

— Кланяйся в ноги, тупица.

В ноги я кланяться не стал. Государь Пётр Алексеевич сей обычай упразднил, заменив его правилами обхождения, приличествующими европейскому обществу. В соответствии с этими правилами я, наверное, очень неуклюже, отвесил новомодный реверанс и тихо произнёс, так чтобы слышал только воевода:

— У меня для вас письмо от Ивана Мануиловича Девиера и государев указ человеку всякого звания содействовать в известном вам деле.

Лицо воеводы тут же чудесным образом преобразилось. Он поднялся из-за стола и невольно вытянулся в струнку. Меня это очень позабавило. Правду всё же говорят люди, что без бумажки ты результат испражнений, а с бумажкой важный человек. У меня была бумажка, и стольник в золочёном мундире стоял на вытяжку перед оборванным бродягой.

Я подал воеводе письмо. Тот сорвал сургучную печать, прочитал и буркнул подьячему:

— Брысь Ивашка.

Когда красноносый выскользнул из приёмной, воевода Бахметьев повернулся ко мне. Выражение на его лице сменилось на довольно-торжествующее:

— Антон Мануилович прислал мне с голубиной почтой депешу, где сказано, что он отправил в Саратов ловкого сыщика переловившего в столице немало хитроумных и жестоких разбойников.

— Он слегка преувеличил, — манерно произнёс я, разваливаясь на стуле.

— Однако я не ожидал вас, Артемий Сергеевич, так быстро, да ещё в таком виде. Думал, что вы прибудете со сплавным караваном чинно, со сворой ярыжек и ротой гвардейцев. Гвардейцы бы нам не помешали. На моих гарнизонных в этом деле положиться нельзя. Я уверен, что кое-кто из солдат, а может даже офицеров, тайно якшается с Галаней, и они будут чинить всяческие препятствия сыску, вплоть до смертоубийства.

— Я шёл со сплавным до Казани, переодевшись бурлаком, — ответил я. — Но по пути повстречался с помещиком Филином. Тот, каким то образом пронюхал, кто я таков и вознамерился переправить с этого света на тот.

Воевода выпучил на меня зенки с немалым удивлением:

— И как же вам удалось спастись? — поинтересовался он.

— А-а, — отмахнулся я с показным равнодушием. — Проломил ему черепушку и был таков.

Конечно же, я был обычный недотёпа, попавший под горячую руку генерал-полицмейстеру, а потом каким то чудесным образом сумевший ускользнуть от убойц. Но Бахметьеву знать об этом было не обязательно. Могло повредить делу.

— И что насмерть? — выдохнул Бахметьев.

— Нет, оклемался.

— Очень прискорбно, очень, — посетовал воевода и тут же спросил меня. — А от куда вы знаете?

— Я видел его в Казани живым, только мающимся головной болью.

Воевода наклонился ко мне и произнёс зловещим голосом:

— Никто до вас не уходил живым от Филина, коли тот решил его прикончить. После Галани это самый страшный человек на всей Волге.

— Он меня об этом не предупредил, — криво улыбнулся я.

Моя шутка вызвала взрыв хохота.

— Эх, и острослов вы Артемий Сергеевич, — сказал Бахметьев.

Он угостил меня душистой сигарой и коньяком, которые, по его словам, купцы привезли в прошлом году со сплавным караваном и продали ему за большие деньги.

— Судя по тому, что вы приехали инкогнито, у вас имеется какой то хитроумный план, — полюбопытствовал воевода.

Конечно же никакого плана у меня не было. Я целиком и полностью надеялся на помощь Матвея Ласточкина. Поэтому ответил:

— Пока я не решил, как буду действовать. Сначала хочу посоветоваться с одним человеком. Мне рассказал о нём Аникей Петрович Плотников-Загорский. Вы знаете Матвея Ласточкина?

— Конечно. У него на откупе монастырские рыбные угодья в нескольких верстах вверх по течению. На вид тихий и безобидный мужичок. Но только на вид. Это страшный человек.

— Почему вы так думаете?

— Случилось год назад одно происшествие. Матвей возвращался из Царицына. Плавал туда по торговым делам. Недалеко от Саратова на него напали воровские казаки. Не здешние, пришлые с Дона. Здешние его не трогают. Их было восемь человек на косной лодке, вооружённых до зубов. Романовка у Матвея быстроходная, на вёслах четверо наёмных гребцов. Он им кричит, гребите живее, а я парус поставлю, ветер попутный, им нас не догнать. И впрямь начали отрываться. Разбойники это увидели, и давай палить. Несколько пуль ударились о борт лодки. Гребцы наложили в штаны и говорят Матвею, ты уж извини, мы больше грести не будем, отдадимся лучше на милость злодеев, авось не убьют.

Тогда Матвей велел своей дочери Иринке вплавь добраться до берега и бежать в Саратов за помощью. Время было позднее, темнело, поэтому девушку не заметили. Она посреди ночи ворвалась ко мне, вся мокрая и замёрзшая.

Я тут же послал солдат на выручку. Воровские казаки отвезли Матвея и его гребцов в развалины татарского города, Укека. Это вёрст тридцать от сюда. Там их и нашли. Матвея, преспокойно сидящего на берегу и стирающего кровь с лезвия ножа, рядом перепуганных гребцов, связанных по рукам и ногам, а разбойников мёртвыми. Он убил их всех! Представляете!

Вот и скажите на милость, Артемий Сергеевич, как Матвей, один да ещё увечный, разделался с восьмерыми здоровенными детинами?

Я только пожал плечами, дав себе зарок обязательно спросить об этом.

— То-то, — сделав указующий жест перстом, сказал воевода. — Тут попахивает бесовщиной.

Челобитчики за закрытой дверью начали волноваться, и воевода, выйдя к ним, объявил, что приёма сегодня больше не будет, и выставил всех из присутствия.

Однако не успели просители уйти, как прибежал гарнизонный поручик и доложил, что с левого берега приплыл калмык с известием о прибытии из дикого поля хана Аюки, который желает говорить с воеводой.

Бахметьев нахмурился и пробурчал:

— Чего это он сам явился? Обычно меня к себе в улус требует. Едемте со мной Артемий Сергеевич. Вас уже приметили. Пойдут пересуды. Пусть думают, что вы прибыли от имени государя договариваться со степняками. К тому же Аюка может помочь нам разделаться с Галаней.

Я охотно согласился. Уж больно любопытно было взглянуть на калмыцкого хана.

— Только сначала вам надобно переодеться в приличное платье, — сказал воевода Бахметьев.

Послали в лавку. Лохмотья, в которые я был одет, отправились в печку. Вместо них я получил новый кафтан, панталоны, чулки и пару отличных башмаков.

На пристанях нас ждала косная лодка, на вёслах которой сидел пожилой солдат. Он перевёз нас на левый берег. Здесь находился калмыцкий рынок, где кочевники торговали скотом и войлоком.

В стороне от множества юрт разбросанных в беспорядке по берегу, расположился табор, посреди которого стояла юрта, выделявшаяся среди остальных размерами и богатством отделки. Она явно была только что разложена; рядом ещё стояли двухколёсные повозки запряжённые вельблудами и наполненные всякими пожитками. Перед ней на карачках сидели буддистские ламы с бритыми головами и толпились свирепого вида воины в разноцветных халатах, вооружённые саблями и затейливо изогнутыми луками. Увидев воеводу, они расступились и пропустили нас в юрту.

Хан Аюка возлежал среди бухарских ковров и развешанного на стенах дорогого оружия. Он был одет в шёлковый расшитый золотом халат. Мохнатая шапка покоилась рядом, обнажив высокий лоб и седую шевелюру.

— Садись, воевода, — сказал Аюка по-русски почти что чисто; слова не коверкал и падежей не путал. — Чай пить будем.

Бахметьев уселся на подушки. Я рядом.

— Кто это с тобой? — спросил хан, указав на меня.

— Большой человек из самого Питербурха, — ответил воевода.

Аюка оценивающе взглянул на меня и произнёс с обидным сомнением в голосе:

— Молод он ещё для большого человека.

Юная девушка, одна из рабынь хана, поставила перед нами полый чурбан, носивший название домб и разлила деревянной ложкой по чашкам крепкий горячий чай. Я взял чашку, устроился поудобнее и стал наблюдать, как вершиться полития дикого поля.

Аюка сразу к делу переходить не стал, сначала осведомился о здоровье воеводы, его жены и дочерей, затем долго рассуждал о лошадях, показал нам тонкую кольчугу, приобретённую им у дамасских купцов за сто голов скота, и утверждал, что её не пробивает даже пуля из фузеи. Только после этого заговорил о том, зачем проделал длинный путь из степи.

— Я стал стар. Мой сын Чапдержап больше не хочет слушать меня. Он горяч, любит войну. Кабардинцы подбили его идти на кубанцев и их союзника, воровского атамана Игошку Некрасова. Сошлись они на реке Берекете. Была большая битва. С обеих сторон полегло, наверное, человек сто. Кубанцев разбили, Игошку Некрасова взяли в плен, но потом отпустили за выкуп.

Чапдержап в бою был ранен. Он умирает. Тяжело умирает, медленно. А внучата мои Дундук Омбо и Дундук Датли точат зубы на старшего брата Досанга. Тот не отпускает их от себя. Велит их улусам кочевать при нём. Как только Чапдержап умрёт, начнётся война.

Воевода грозно сдвинул брови и сказал Аюке:

— Негоже так. Его величество будет гневаться, коли не удержишь внучат от кровопролития.

— Я бы и рад удержать. Но как. Они глупы и своенравны. Однако улусы у них многолюдные. Царь Петр велел тебе охранять меня от моих недругов. Однако теперь твоих войск нет при мне…

Бахметьев взмахнул руками и разразился негодующими словами:

— Тебя не поймёшь Аюка. Когда мои войска находились при твоём улусе, ты был недоволен и даже жаловался государю на моё самоуправство. Теперь же ты обвиняешь меня, что я увёл их по твоей собственной просьбе. Ты уж реши чего желаешь.

Хан, чего желал, знал хорошо, и незамедлительно высказал:

— Хочу, чтобы ты со своими солдатами в степь шёл. Мои внучата увидят, испугаются. Подумают, что если русское войско со мной, значит царь Пётр меня жалует и не посмеют своевольничать. Будут делать, что я скажу.

Воевода ответил:

— Хитёр ты Аюка. Когда я тебе нужен, ко мне приезжаешь, чаем поишь, говоришь ласково. А как только внучат приструнишь, опять волком на меня будешь смотреть. И с бухарцами да турками сговариваться начнёшь.

— Не буду сговариваться, чем хочешь поклянусь, — состроив самое искреннее выражение на своём жёстком морщинистом лице произнёс калмыцкий хан. — Царя Петра буду слушать как родного отца, а тебя как старшего брата.

— Хорошо поверю, — сказал в ответ Бахметьев. — Только быть при твоём улусе с войском пока не могу. Злодействует у меня в провинции некий атаман Галаня. Да ты наверное слышал о нём.

Хан утвердительно закивал головой.

— Купцам на реке житья не даёт. Даже большие караваны от него отбиться не могут. Появляется со своей ватагой, как из преисподней, творит воровство и смертоубийство и исчезает. Где его стан никто не знает, а кто знает, молчит, боится. Недавно один мужик в кабаках похвалялся, что видел галанин лагерь, так его на утро нашли с выколотыми глазами и отрезанным языком. Что будет, если я уведу солдат из Саратова, оставлю его без защиты. Ватага у Галани большая. А стены в городе ещё во время «кубанского погрома» сгорели. Придут воровские казаки, что тогда делать? Разорят, разграбят. Мне за это Пётр Алексеевич лично секир башка сделает.

Вот помоги мне разделаться с лиходеями, тогда и я тебя уважу.

— Чем же я тебе могу помочь, воевода? — спросил Аюка.

Тут я не выдержал и встрял в разговор.

— Не слышал ли ты хан где Галаня нору выкопал?

Аюка ответил:

— Галаня не хорёк, Галаня орёл. Он не нору копает, а гнездо вьёт, высоко, под небесами. Но где его гнездо, я не знаю. Мне на нагорной стороне кочевать дозволения нет. Что там делается, то воеводе должно быть лучше известно. В моих землях же я воровским людям приют не даю.

— Где у Галани стан, мы и сами узнаем, — сказал воевода, неодобрительно посмотрев на меня, и я понял, что сплоховал. — Тебя же я прошу дать в помощь своих богатырей удальцов, когда воровских людей воевать пойдём.

— Воинов дам, — согласился Аюка, после недолгого раздумья. — Пускай молодые пороха по-нюхают, а старые разомнут кости.

— Ну, раз так — тогда по рукам.

Чтобы скрепить договор решили выпить чего нибудь покрепче чая. Аюка достал кожаный бурдюк бортх с молочной водкой. Пойло было, надо сказать, не последней крепости. Затем Аюка просил нас остаться и даже предложил, чтобы ночь была сладкая, дать нам девиц столько, сколько мы в состоянии осилить. Бахметьев от девиц отказался, и мы отбыли назад в Саратов.

По возвращении в город воевода отвёл меня к себе домой. Воеводская усадьба стояла на Гостиной площади и была обнесена высоким, крашенным охрой тыном. Резными воротами на дубовых столбах она выходила к Троицкому собору. Хоромы с затейливым крыльцом были так же выкрашены в красный цвет и крыты лубьями и тёсом.

Внутри я увидел необыкновенной красоты изразцовые печи. Стены были обиты алтабасом. Мебелью дом был обставлен европейской: резные шкафчики, кресла, диваны, зеркала. На полу лежали мягкие ковры. Однако по углам стояли старинные дубовые сундуки, окованные железом и запертые на огромные навесные замки.

Как только мы вошли в просторную горницу, вокруг началась суматоха. Забегала дворня, накрывая стол. Поставили фарфоровые блюда с рябами и гусями, заячьими и бараньими почками, шехонской и косячей осетриной, а так же пироги с клубничным вареньем, сладкий творог и мёд.

Живут ведь люди, с завистью подумал я, глядя на всё это изобилие, каждый день так жрут, а я вечно с хлеба на воду перебиваюсь.

В столовой появились жена и две дочери воеводы. Барыня явно страдала от туго затянутого корсета. Она тяжело дышала, и всё время обмахивалась пушистым веером. Девицы были довольно миловидны. Одна в розовом платье, другая в бирюзовом. Они изо всех сил старались сохранить благопристойное выражение лиц, однако это у них плохо получалось. Они то и дело бросали на меня оценивающие взгляды и тихонько перешёптывались. Жену воеводы звали Анна Прокопьевна, а дочерей Катерина и Лизавета.

За ужином девушки без умолку расспрашивали меня о Питербурхе, о нарядах, которые носят нынче придворные дамы, о модных танцах и особенно шляпках. Я сбивчиво отвечал на их вопросы, так как не был сведущ ни в чём из вышеперечисленного. Придворных дам я видел только из-далека, в Летнем саду. Государь Петр Алексеевич часто устраивал там приёмы для иноземных гостей, и я забавлялся тем, что смотрел издали, как тех заставляют осушить огромный кубок, до краёв наполненный водкой. Чтобы избежать этой участи, многие иностранцы прыгали в Фонтанку и добирались вплавь до противоположного берега.

Спать меня положили в маленькой комнатке, где хорошо пахло сушёными грибами, связки которых висели под потолком.

Первый раз за целый месяц я лёг в нормальную постель и собирался было уже погасить свет, но тут скрипнула дверь и в мою комнату проскользнула старшая дочь воеводы Лиза. На ней была только ночная рубашка и кашемировая шаль. Ничего не говоря она скользнула ко мне под одеяло и попыталась поцеловать меня. От неожиданности я замер на месте и уставился на неё испуганными глазами. Девушка сразу поникла:

— Разве я не красивая? — прошептала она.

— Вы очень красивая Лиза? — выдавил я в ответ.

— Тогда почему вы меня не желаете, Артемий Сергеевич.

— Я сегодня увидел вас впервые, мы даже как следует не познакомились, — начал мямлить я, но девушка оборвала меня.

— Фи, какой вы противный. Зря я к вам пришла, — и обиженная убежала прочь.

Однако сюрпризы на этом не закончились. Не успел я прийти в себя от визита старшей дочери воеводы, как на пороге появилась младшая. Но она даже не подошла к кровати. При одном взгляде на выражение моего лица, она затряслась, заплакала и покинула комнату.

Глава VIII

Мы отправляемся на остров к Матвею Ласточкину. Предосторожности воеводы Бахметьева. Я рассказываю, что произошло со мной в пути. Военный совет. Мы составляем план компании.

За завтраком обе девушки старались не смотреть в мою сторону, а я в их. Неуклюжая попытка примирения успеха не имела. В ответ я получил такие холодные и презрительные взгляды, что у меня начисто пропал аппетит. Воевода искоса поглядывал, то на меня то на них, недоумённо чесал затылок и никак не мог понять, чем это я так не угодил его дочерям.

Перед тем как сесть за стол, Бахметьев велел слугам идти на пристань и раздобыть лодку. Привести её в место, называемое Затон в нескольких верстах от города, и дожидаться там нас.

— Никто не должен знать, куда мы едем, — сказал он мне. — Я никому не доверяю. Возьмём борзых и охотничьи ружья, пусть думают, что я решил позабавить столичного гостя охотой.

В полдень мы в сопровождении своры собак выехали из города через Московские ворота и поскакали в сторону Соколовой горы. Сделали изрядный крюк и оказались на берегу Волги напротив большого острова. Здесь нас уже дожидалась лодка о двух вёслах с мачтой, на которой можно было установить прямоугольный парус при попутном ветре. Коней оставили на попечение слуг воеводы, приказав им дожидаться нашего возвращения, а сами сели в лодку и поплыли вверх по течению.

Плыли мы долго. Ветер был противный, лодка двигалась с трудом, вёсла натёрли болезненные мозоли. Саратов почти скрылся из вида. Наконец мы приблизились к полосе камышей и вошли в широкую заводь, которая извивалась между многочисленными островами. Почти на каждом горели костры рыбачьих артелей. Наша лодка направилась к одному из них. Там, среди деревьев, виднелась землянка и несколько шалашей. Большая романовка была вытащена на песок и перевёрнута вверх брюхом. Рядом с ней сушились сети. Под парусиновым навесом, натянутым между деревьями пятеро мужиков и миниатюрная курносая девушка потрошили и чистили стерлядь, а затем складывали её в бочки с рассолом.

Завидев лодку, они прекратили работу, в их руках от куда не возьмись, появились топоры и рогатины. Рыбаки явно были настороже. Слишком уж много шлялось по Волге бродяжьего люда, не гнушающегося татьбой и убийствами.

— Кто из них Матвей Ласточкин? — спросил я у воеводы.

— Тот, что справа.

— Не может быть, — я удивлённо уставился на тщедушного, сильно хромавшего мужичка.

— Почему?

— После того, что я слышал об этом человеке от вас и Аникея Петровича, то воображал себе могучего богатыря, способного схватить за шкирку двух человек и столкнуть их лбами так, чтобы те отдали богу душу. А он скорее похож на измождённого трудами крестьянина. Я совершенно не представляю, как он мог справиться с восемью вооружёнными до зубов злодеями.

— Вот-вот, и я о том же. Тут точно не обошлось без бесовщины. Он как пить дать с нечистой силой водиться. Вы про волчьи черепа на цепи слышали?

— Да.

— Сейчас их увидите. Брр. Дрожь по коже.

Когда мы приблизились Бахметьев бросил весло, поднялся в полный рост и закричал, чтобы рыбаки убрали оружие, так как в гости к ним пожаловали не воровские казаки, а сам саратовский воевода.

Артельщики помогли вытащить лодку и низко склонились перед Бахметьевым.

Матвей Ласточкин выступил вперёд.

— Вижу у тебя воевода ко мне серьёзный разговор будет, — сказал он.

Бахметьев кивнул головой.

— Раз так идём в землянку. Иринка нам чаю сделает.

Мы спустились в полутёмную землянку, одну из стен которой украшала толстая цепь, на которой с помощью железной проволоки были прикручены жуткие, оскалившиеся огромными зубами волчьи черепа.

— Чем же я так провинился, что по мою душу из самой столицы пожаловали? — поинтересовался Матвей Ласточкин, кивнув в мою сторону.

— Откуда ты узнал, что Артемий Сергеевич прибыл из Питербурха? — удивился воевода.

Матвейка Душегуб усмехнулся в рыжую бороду.

— Всё просто. Вы приплыли ко мне вдвоём, без гребцов и солдат, значит дело тайное, опасное, и ты не кому из своих людей в нём не доверяешь. Вьюнош явно не здешний, руки не мозолистые, спина сутулая, значит бумажный червь…

«Сам лучше что ли, душегуб окаянный», — мысленно обиделся я на бумажного червя.

— А потому с каким почтением ты воевода к нему относишься можно сделать вывод — вьюнош прибыл из столичных учреждений по важному государеву делу.

Выслушав всё это, я подумал, что ещё никогда не встречал столь быстрого умом и проницательного человека. Аникей Петрович был прав — если кто и может помочь мне в исполнении моей службы, так это он.

Тут в землянку проскользнула давешняя девушка с дышащим жаром чайником в руках. Быстро поставила на стол расписные татарские чашечки, налила в них чаю, положила рядом кусочки сахара, нарезала ломтями половинку пирога и, не сказав ни слова, упорхнула, сверкая босыми ногами.

Подождав пока сколоченная из почерневших от времени досок дверь закроется, Матвейка Душегуб произнёс:

— Ну что ж, говорите, какое такое страшное дело привело вас обоих ко мне на остров.

Воевода выразительно посмотрел на меня, мол, ваша очередь трепаться сударь.

— Меня прислал Антон Мануилович Девиер с поручением изловить воровского атамана Галактиона Григорьева… — начал я, но тут же вынужден был прервать рассказ, так как Матвей Ласточкин поперхнулся чаем и сильно закашлялся.

— Непростое это дело Галаньку ловить, — сказал он, прочистив горло. — У него большая ватага, не каждое войско справиться, в городе соглядатае, не гнушающиеся самыми гнусными убийствами, коль на то будет нужда. Чуть против атамана кто удумает, долго на этом свете не задержится. Многие купцы имеют с Галаней тайные дела и наживают немалые барыши, на скупке награбленных воровскими казаками товаров. Эти тоже кого угодно удавят, чтобы мошна не худела.

«Ох», — подумалось мне: «За какие грехи послал мне господь такое испытание. Хоть бы живым ноги унести».

А вслух произнёс:

— Потому и беспокою вас Матвей Иванович. Прошу о помощи, так как одному мне такого супротивника ни в жизнь не одолеть.

— С чего это я должен ради тебя рисковать своим животом? — прямо, без обидняков заявил мне Матвей Ласточкин. — Я нынче вольный, из крепости меня князь отпустил, на службе ни у кого не состою. Да и с Галаней мне ссориться нет никакого резону.

— Аникей Петрович Плотников-Загорский просит оказать содействие, — я извлёк из кармана кафтана письмо и отдал промышленнику.

Тот развернул бумагу, пригляделся, пробурчал про себя:

— Вот свалилась беда на мою старую голову, — и принялся читать.

Грамоту он видно знал не больно хорошо, поэтому медленно водил пальцем по буквам. Закончив сказал:

— Ладно Артемий, раз так, помогу тебе со службой. Когда-то Аникей Петрович мог проехать мимо, позволить лихоимцам утопить меня, как слепого кутёнка, и моя семья, оставшись без кормильца, пошла бы по миру. Однако ж не проехал, пожалел незнакомого человека. Таких людей как Аникей Петрович один на тыщу, а то и меньше. А долг — он завсегда платежом красен.

У меня отлегло от сердца. Теперь может и получиться справить службу и не лечь костями в сыру землю. Мои чувства явственно отразились на лице, и Матвей Ласточкин обрубил:

— Ты не лыбься, Артемий, будешь делать все, что я тебе скажу. А попробуешь пререкаться, брошу всё к чертям, и дальше ты сам по себе, а я сам по себе. Договорились?

Я согласно кивнул.

— Только учти, много горя тебе придётся изведать, много грехов на душу взять. Скажу, убей — убьёшь. Скажу, пытай, жги человеческую плоть раскалённым железом — будешь жечь.

По моему телу пробежал липкий холодок подкрадывающегося страха. Я нерешительно сглотнул. Однако, хош не хош, а данную государем службу, надо было исполнять. Да и изжить со света злодея, разве ж это грех. Что будет, коли лихие люди страх потеряют.

Я кратко рассказал, что со мной произошло по дороге, начиная с приключения на постоялом дворе. Естественно, кое что умолчав, а кое что приукрасив, чтобы не выглядеть полным дураком в глазах моих собеседников. В конце я поведал о подслушанном мной в Нижнем Новгороде разговоре. И закончил:

— Сначала я хотел действовать просто, без затей. Взять купца Лукьяна Герасимова, о котором упоминал Данила, допросить его и выведать, где находиться лагерь ушкуйников. Однако потом подумал, если мы купца в присутствие потащим, Галаня об этом тут же прознается…

— Правильно подумал, — кивнул Матвей Ласточкин.

— А кто предупреждён, тот вооружён, — продолжил я. — Галаня либо уйдёт, либо будет держать оборону, и ещё не известно кто возьмёт верх. Только ничего более толкового мне пока в голову не пришло.

Матвей Ласточкин некоторое время молчал, раздумывая. Он допил чай, поставил чашку на стол и принялся вертеть её двумя пальцами. Иногда он оставлял чашку в покое и теребил бороду. Затем встал, открыл обшарпанный сундук, стоявший в углу, достал оттуда глиняную трубку, кисет с табаком и кресало. Закурил.

Мы с воеводой сидели тихо, не мешая Матвейке Душегубу думать. Только когда он закурил, мы закурили тоже. Вскоре землянка наполнилась едким табачным дымом.

Дверь вдруг распахнулась и в дыму появилась Иринка, кашляя и размахивая руками.

— Фу, фу, фу, дым столбом, будто пожар. Задохнётесь так.

Она оставила дверь открытой и исчезла.

Наконец Матвей Ласточкин заговорил:

— Раз нельзя взять зверя в норе, надо выманить его от туда.

— Изволь объяснить сию аллегорию, — сказал воевода.

— Читал я как-то книжку древнего сочинителя Плутарха о римском государственном муже Гае Юлии Цезаре, — ответил Матвей Ласточкин. — Однажды тот был захвачен морскими разбойниками, и чтобы спасти живот свой, вынужден был заплатить большой выкуп. Когда его отпустили, он собрал солдат и вернулся на остров, где его держали. Разбойники тем временем праздновали удачу и были в стельку пьяны. Солдаты Цезаря без труда схватили их и предали лютой смерти.

Вспомнилась мне вдруг эта история, и я подумал — отпустим Галаню разбойничать в Персию. Когда он вернётся, его казачки непременно захотят покуролесить. Упьются до бесчувствия, а мы их тут и сцапаем.

— А откуда мы узнаем, где они будут куролесить, — поинтересовался я.

— Известно где, в Астрахани, — ответил Матвейка Душегуб. — Тамошний губернский начальник Волынский лют и продажен. Наводнил город ушами, а потому знает всё, что делается вокруг. Однако если преподнести ему подарочек, может не замечать творящегося под собственным носом. Да и награбленное добро в Астрахани можно выгодно сбыть иноземным купцам.

Тебе, Артемий, придётся заделаться лихим человеком и поступить на службу к казачьему атаману Галане.

Идея сразу пришлась мне не по душе.

— Да как же я это сделаю, — попытался возразить я.

— Ты говоришь, этот «писарь» знает персидский язык и собирается быть у Галани толмачом.

— Ну? — поначалу не сообразил я.

— Судя по всему, галанинские братки его в лицо не знают. А ты, так же как и он, обучен персидскому, если не соврал.

— С чего это мне врать, — обижено буркнул я, и тут же пожалел, спохватился, хотел сказать, что всё наврал от пустого бахвальства, но почему-то не сказал.

— Вот и хорошо. Значит станешь «писарем».

— А куда денется настоящий? — поинтересовался я.

— Исчезнет, — зловеще ответил Матвей Ласточкин, и у меня к горлу подступила тошнота.

Воевода лихо покрутил ус и план одобрил.

— Когда сплавной будет в Саратове? — спросил Матвей Ласточкин.

— Я опередил его на несколько дней. Он ещё будет стоять в Самаре и Симбирске, — ответил я.

— Я вышлю вперёд надёжного человека, чтобы тот предупредил, когда караван приблизиться к городу, — сказал Бахметьев.

Матвей Ласточкин обратился к нему:

— Одолжи мне, воевода, подзорную трубу и попроси своих дочерей пожертвовать во благо государства зеркальце. Оно нам очень пригодится. Второе я возьму у своей дочери.

Глава IX

Ночь на острове. Мы возвращаемся в город. Трактир «Карась». Мы с Иринкой подбираем бездомного котёнка. Как Матвей Ласточкин делал из меня разбойника.

К ночи на реке поднялся сильный ветер, гнавший по воде волны не многим меньшие чем на море. Небо затянуло тучами, закрывшими звёзды и луну, и вокруг сделалось темно как в бочке из под дёгтя. Мы с воеводой решили в такую погоду назад не плыть, заночевать на острове. Неровен час, волны перевернут лодку.

Артель Матвея Ласточкина состояла из шести человек: его самого, его дочери Иринки, а также четырёх работников. Трое из них Семён, Анисий и Василь были мужиками степенными и неторопливыми. Они молча ели уху, облизывая деревянные ложки, молча хлебали горячий чай вприкуску с сахаром, да и в другое время говорили мало, исключительно по делу. Четвёртый, Андрейка, мой ровесник, был пригож лицом, высок ростом, широк в плечах и пустоголов настолько же, насколько могуч телом.

Андрейка был явно неравнодушен к дочери Матвея Ласточкина, что сразу вызвало во мне неосознанную неприязнь к нему. За ужином он не уставал нахваливать её стряпню, косясь на мелькавшие под юбкой маленькие стройные ножки.

— Ох, и хорошо ты готовишь Иринка. Уха сегодня — ложку проглотить можно. Жинка из тебя выйдет просто золото. Скромна, расторопна, трудолюбива. Не девка, а клад.

— Так что ж ты ждёшь, — засмеялся Семён. — Женись на ней, коль она тебе нравиться.

— Да я хоть сейчас, — воскликнул Андрейка. — Пойдёшь за меня замуж Иринка?

Но девушка только тоскливо посмотрела на своего воздыхателя и ответила:

— И с чего мне идти за тебя замуж. Больно мне надо сидеть в доме затворницей, целый день стряпать, прясть, стирать и света божьего не видеть. А по вечерам вытаскивать тебя из кабаков, и цапаться с твоими потаскухами. Мне и в девках не плохо.

Андрейка сразу нахмурился и буркнул:

— Ишь ты, барыня какая.

— Что Андрейка, получил? — осклабился Матвей Ласточкин. — Иринка у меня такая. Эй пальцы в рот не суй. Враз оттяпает.

Вскоре воевода завалился спать в землянке, Иринку сморило, и она прилегла у костра, положив под голову старый армяк. Остальным не спалось и Семён, большой знаток всяческих сказок решил позабавить полуночников:

Сказ про клад Стеньки Разина, персидскую княжну и город Кир-Углы

Все слышали, как Стенька Разин утопил в Волге персидскую княжну? Кто ж об этом не слышал. Говорят, сделал он это сдуру, по пьяни. Да только не тот человек был Стенька, чтобы по пьяни княжнами куда зря кидаться.

Дело в том, что накануне ему явилось древнее чудище. Голова у того была как у жабы, усищи как у сома, в общем страшилище, да и только.

Однако чудище это не всегда было чудищем. Когда-то, тысячу лет назад, оно было человеком, да не простым, а царём прекрасного города, стоявшего в Жигулёвских горах. Татары зовут Кир-Углы. Царь был молод и храбр. Он мечтал завоевать весь мир и, собрав огромную армию, двинулся в поход. Его воины огнём и мечом прошлись по землям соседей. Разорили города и сёла, истребили столько народу, что везде воцарилось запустение. Некому было ни пахать землю, ни заниматься ремёслами.

Много золота забрал царь у побеждённых и построил себе каменный дворец неописуемой красоты.

Видя, что в одиночку им не сладить с честолюбивым царём, враги Кир-Углы объединились. Говорят, что прямо здесь, под Соколовой горой, там, где сейчас стоит Саратов, произошла решающая битва. Длилась она три дня и три ночи, и поле боя осталось за врагами молодого царя. Сам он бежал и укрылся за крепкими стенами своего города. Кир-Углы был осаждён.

Какими б не были сильными укрепления города, но решимость его врагов была ещё сильней. Так как ни силой, ни хитростью они взять его не могли, то позвали самого знаменитого в те времена колдуна, который жил то ли в Самарканде, то ли в Хиве. Чародей обратился птицей, перелетел через стены города и открыл ворота. Кир-Углы был разорён и сожжён дотла.

Молодого царя взяли в плен и принялись придумывать, как казнить его, да так, чтобы эта казнь была самой страшной, которую видел когда-нибудь белый свет.

Спросили колдуна, и тот сказал:

«Какая б страшная не была б смерть этого человека, погубленных им душ она не воскресит, да горю близких тех людей не поможет. Если хотите наказать его по настоящему, оставьте его жить. И жить долго, целую вечность. Но не просто так. Я превращу его в страшное чудище. Он будет обречён столетиями одиноко прозябать в своём разрушенном городе до тех пор, пока не спасёт на Волге столько же жизней, сколько погубил. А если кого спасти не сможет, то та жизнь вычитается из общего счёта.»

Подумали люди и решили пусть так и будет. Город Кир-Углы был заколдован и стал городом призраком. Только изредка на закате он возникает прямо из воздуха и можно увидеть его разрушенные стены и прекрасный царский дворец.

Ну, так вот, то была присказка, а теперь продолжим сказку. Стенька чудища не испугался. Стеньку Разина вообще ничем испужать было нельзя. Налил он чарку водки и говорит:

«Давай выпьем, коль пришёл».

Выпили.

«Ну, чудище, говори, с чем пожаловал к атаману вольных казаков?»

Чудище ответило:

«Живу я на свете тысячу лет. Тоскливо мне стало одному. Увидел я твою персиянку и полюбил её с первого взгляда. Отдай мне её Стенька. А я тебе за это помогу в трудную минуту.»

Стеньке царевна начала уже надоедать, да и казачки его роптали. Он согласился. Бросил девку в реку, а чудище тут как тут, подхватило её и унесло в свой призрачный город.

Княжна со страху сразу лишилась чувств, и пришла в себя только во дворце. Чудище поначалу не показывалось девушке, боясь напугать её своим видом. Однако со временем персиянка привыкла к облику хозяина призрачного города и перестала бояться его. Они зажили вместе дружно и ладно.

Тем временем царские войска разбили Стеньку Разина. Тот бежал в Жигули, прихватив награбленные сокровища. Он вспомнил обещание чудища, вышел на берег Волги и прокричал тайное слово. Тут же из вод вырвалось сияние и появился Кир-Углы. Вошёл Стенька во дворец и говорит:

— Был у нас с тобой договор. Я тебе девку, а ты мне подсобишь, когда худо станет. Ну, так вот, уже стало. Схорони мои сокровища до поры до времени.

Чудище согласилось. Уговор есть уговор.

Спрятав сокровища в призрачном городе, Стенька отправился бунтовать дальше, но был схвачен и казнён в Москве. После того как палач разделался с Разиным и подручные поволокли на плаху его брата, Фрола Тимофеевича, тот вдруг срывающимся от натуги голосом крикнул: «Слово и дело государево!» И сказал, что знает тайну кладов Разина.

«Молчи собака» — прохрипел уже превратившийся в кровавый обрубок Стенька. Это были последние его слова.

Казнь Фрола была отсрочена. Снарядили воевод со стрельцами на поиски Стенькиных сокровищ. Хитрец Фрол долго водил их по волжским степям. Наконец, воеводы осерчали и побожились, что если клад в самое скорое не будет найден, Фрола предадут ужасной смерти.

И тогда брат Стеньки Разина повёл их в Жигули, надеясь, что там ему удастся бежать. На закате он крикнул тайное слово и предстал перед изумлёнными воеводами город Кир-Углы. Люди не могли оторвать глаз от чудесного города. Улучив момент, Фрол бросился в лес. Бегства этого никто не заметил, и поэтому его не преследовали.

Воеводы вошли в город и видят, что лежат возле разрушенных стен разинские сокровища. Навстречу им вышло чудище, а с ним целая армия призраков, состоявшая из душ воинов, которые когда-то полегли при обороне Кир-Углы.

«Что вам здесь нужно?» — спросило чудище у воевод: «Город сей не для людей. А потому уходите от сюда».

Воеводы, хоть и наложили с перепугу в штаны, заносчиво ответили:

«Мы пришли забрать, то, что тебе не принадлежит. Золото, награбленное вором Стенькой Разиным».

«У нас со Стенькой был уговор. Только он может забрать свои сокровища», — ответило чудище.

«Казнили Стеньку в Москве, уже полгода как казнили», — заявили воеводы.

Стрельцы в подтверждение закивали головами.

«Поклянитесь, что Стенька мёртв», — потребовало чудище, и воеводы поклялись.

«Хорошо», — сказало чудище. — «Раз так, забирайте. Мне это золото не нужно».

Армия призраков расступилась, и стрельцы, всё ещё не веря, что им дают без боя забрать клад и уйти, принялись переносить сундуки с золотом в свои струги.

Тем временем Фрол Тимофеевич добрался до мест, где укрывалась жигулёвская вольница. Свистнул он всех на круг и говорит, так мол и так, стрельцы скоро повезут по реке несметные со-кровища. Их много, но если собраться всем вместе, то можно одолеть.

Атаманы послушались Фрола, объединились и устроили засаду у Девьей горы. Напали они на стрелецкие струги, когда те возвращались в Самару, и весь день шла безжалостная битва. В конце концов, воровские казаки одолели стрельцов. Многие служилые люди попали в плен, и разбойники порешили их утопить. Привязали к ногам каждого ядро и бросили в воду.

Тут появилось чудище и принялось одного за другим вытаскивать стрельцов на берег. Когда был вытащен последний из утопленников, счёт спасённых жизней сравнялся со счётом загубленных. Заклятье спало и чудище вновь обратилось в человека.

Молодой царь вернулся в Кир-Углы. Увидела его персиянка и ахнула, так тот был пригож собой.

Царь обнял её и говорит:

«Теперь мы с тобой, наконец, заживём счастливо, как муж с женой. Не надобно мне больше быть правителем мира. Хочу только спокойно быть с тобой до самой старости».

«Давай поедем в Персию. Я очень хочу домой», — предложила княжна.

Царь Кир-Углы согласился.

«Только надо отобрать у разбойников сокровища Стеньки Разина», — сказал он: «Даже малой их толики хватит, чтобы наша жизнь была лёгкой и приятной».

Собрал он свою призрачную армию и сказал им:

«Послужите мне друзья последний раз. Потом вы обретёте покой».

Как увидели разбойнички несущихся на них мёртвых воинов Кир-Углы, так сразу и разбежались во все стороны, побросав добычу. Сокровища были снова перенесены в город.

Однако царь вернулся сильно постаревшим. Когда спало заклятье, он вновь стал простым смертным, и ему было уже тысяча лет. За один день он превратился в глубокого старика. К утру проклятый тысячу лет назад царь Кир-Углы умер на руках у безутешной персидской княжны. Та похоронила его во дворце и осталась одна в призрачном городе.

Кир-Углы и сейчас можно иногда видеть на закате. Те, кто видел, а таких людей я знал, говорят, что возникает он неожиданно на берегу Волги прямо из света, и хоть он давно разрушен, но всё равно нет в этом мире города красивей и величественнее. И до сих пор там хранятся сокровища Стеньки Разина.

* * * *

Наутро Матвей сказал артельщикам:

— Работали вы братцы не разгибая спины, пора и отдохнуть. Грузите бочки в романовку, повезём их в город. Ставлю всем угощение в «Карасе». Будем гулять, пока хмельное питьё из глотки назад не польётся.

Рыбаки, преисполнившись великой радости, принялись резво перетаскивать в лодку бочки с осетром и стерлядью. Ближе к полудню мы отплыли от острова. Паруса ставить не стали, ветер ещё ночью совершенно утих, и вода стала гладкой как зеркало. До Саратова дошли на вёслах. В Затоне нас дожидались дворовые воеводы. Они настреляли дичи и даже завалили большого кабана, чтобы зеваки не судачили, странно мол, воевода на охоту ездил, а зверя и птицы не добыл.

Мы с воеводой поскакали обратно в город. С Матвеем Ласточкиным договорились встретиться вечером в харчевне «Карась».

Артельщики отвезли бочки со стерлядью на саратовскую пристань, откуда перетащили в рыбный амбар. Затем направились в харчевню, располагавшуюся за Царицынскими воротами. Харчевня была низка и приземиста, сложена из толстых брёвен. Маленькие окна затянуты бычьими пузырями, а из открытой двери тянуло запахом свежесваренных щей.

Подальше харчевни, за воротами, стояли ногайские юрты, а в степи паслись табуны лошадей, которые кочевники пригоняли на продажу. Это был татарский рынок. Здесь же пестрели разноцветными шелками шатры бухарских купцов.

Я пришёл в харчевню в назначенное время. Внутри её было темно. Солдаты, поставленные в караул у ворот, хлебали из глиняных плошек щи, пили квас. Артельщики Матвея Ласточкина сидели на лавках за длинным столом. На столе стояло богатое угощение, а в центре громоздились водочные штофы.

Когда накрывали стол, Матвей шепнул солдатской вдовушке заправлявшей в харчевне:

— Водочки, Афанасьевна, ставь побольше. Сделай так, чтобы мои артельщики неделю пили не просыхая. Воевода заплатит за всё, что они съедят и выпьют, и ещё сверх того.

Афанасьевна понимающе подмигнула:

— Будь спокоен, Матвей Иванович, обурдючу твоих парней как положено.

Иринка подвинулась, освобождая мне место рядом с собой. Артельщики тут же поставили мне чарку, но я наотрез отказался пить, обидев всех работников Матвея Ласточкина. Андрейка, у которого наше с девушкой соседство вызвало приступ ярости, взвился.

— Ишь важный какой сыскался. Пить с нами брезгует. Ты что, барин какой?

— Може и барин, — буркнул я. — Я, между прочим, потомственный дворянин.

— А потомственную рожу тебе не попортить?

Я весь вспыхнул, подавляя желание броситься на обидчика. Знал, коли брошусь, Андрейка мне так вставит, мало не покажется. Боец из меня был неважнецкий, с таким медведем никак не сладить. Андрейка понимал это и поэтому подначивал на драку.

— Умолкни, Андрейка, — велел Матвей Ласточкин. — Ежели ничего путного сказать не можешь, лучше пасть не раскрывай.

Андрейка сразу притих.

Посидев за столом ещё часок, поев и выпив две чарки водки, Матвей Ласточин поднялся и сказал:

— Мне ребята надо с нашим гостем кое-какие дела сделать. А вы отдыхайте. Ешьте, пейте, сколько душе угодно. Я за всё плачу. Артемий, Иринка, идёмте.

Андрейка зло скрипнул зубами. Лицо его раскраснелось от хмельного питья, глаза угрюмо смотрели то на меня, то на девушку.

Мы вышли из трактира и направились обратно к пристаням. По дороге Матвей Ласточкин сказал мне:

— Вижу, Артемий, ты малый толковый, коли не врёшь, как Филину прикладом по бестолковке съездил. Но думаю, не врёшь. Филина ты очень точно описал, а если ты с ним встретился и жив после этого остался, значит, и впрямь говоришь правду. И с кинжалом в рукаве хорошо придумал.

Однако, чтобы сойти среди разбойников за своего, умной головы недостаточно. Если хочешь жить в волчьей стае, мало выть по-волчьи, надо стать волком. Думать как волк, биться как волк зубами и когтями, убивать как волк.

У нас, до прихода сплавного каравана, самое большее неделя, за которую я должен превратить тебя в заправского татя…

Тут позади нас раздалось жалобное мяуканье, и из высокой травы возле одного из заборов появился грязный, отощавший котёнок. Он скакал на трёх лапках, четвёртую, больную прижимал к себе.

Иринка сразу бросилась к нему.

— Бедненький, ему больно, он плачет! — воскликнула она, осторожно беря его на руки. — Нужно взять его с собой.

— Мы не можем подбирать всех бродячих кошек, — недовольно буркнул Матвей Ласточкин. — Она с детства такая, чуть какую несчастную животину увидит, сразу тащит домой.

— Но тятенька, он же погибнет, если мы ему не поможем. Пожалуйста, можно я его оставлю?

— На острове много рыбьих голов и потрохов. Так что в еде ему недостатка не будет, — поддержал я девушку. — Сказано в писании, не построй храм, а накорми голодного.

Иринка посмотрела на меня с искренней благодарностью.

— Ладно, — сдался Матвей Ласточкин. — Так и быть. Забирайте его. Только учтите, нянчиться с ним будете сами.

— Хорошо, — просияла Иринка. — Я буду ему мамой кошкой, а ты Артемька папой кошаком.

Всю дорогу до острова мы отбирали друг у друга котёнка, чтобы погладить его или почесать за ушком, и боюсь, совсем замучили беднягу.

— Как мы его назовём, — спросила девушка.

— А это он или она?

— Дай я посмотрю.

Котёнок перекочевал в руки Иринке.

— Это она.

— Тогда пусть будет Машка или Катька.

Котёнок свернулся калачиком на руках у девушки.

— Она такая махонькая, прямо как горошина.

— Тогда давай назовём её Горошиной.

Иринка захихикала.

— Какое смешное имя.

Итак, с общего согласия котёнка окрестили Горошиной.

Запах рыбы Горошина учуяла не успели мы пристать к берегу. Она заорала благим голосом, и, когда её опустили на песок, резво поковыляла к вонючей куче рыбных отходов.

В этот вечер Горошина обожралась так, что не смогла дойти до приготовленной ей подстилки и заснула прямо рядом со своим сокровищем. Мы с Иринкой осторожно перевязали ей лапку.

На следующий день Матвей Ласточкин поднял меня спозаранку и мы вышли на песчаный берег, где сушились сети.

— Имать твоего приятеля «писаря» придётся нам вдвоём. Привлекать к этому делу гарнизонных солдат мы не можем. Как уже говорил воевода, среди них наверняка имеются пособники Галани. Воеводские же гайдуки народ конечно бравый, но деликатности в них никакой. Поднимут шум, прославят на весь Саратов, и вместо того чтобы повязать человека, убьют или покалечат.

Я колченогий, от меня тоже толку не много. Так что основное бремя ляжет на тебя. Мы с Иринкой будем на подхвате.

— Не сладить мне, Матвей Иванович, с матёрым татем, — забеспокоился я.

— Сладишь, коли научу тебя правильному мордобою. Набить морду ближнему может любой, у кого мало-мальски работает соображалка, даже если ближний шести саженей ростом, а тебя боженька не наделил богатырским сложением. Ты вот вчера в драку с Андрейкой не полез, забоялся, что не одолеть тебе его.

Я весь покраснел, устыдившись своей трусости, но мой наставник, не обратив на это внимание, продолжил:

— Ну, так ты прав. Чего зря с чёртом ссориться, если не знаешь, как ему хвост прищемить. Сначала научись, а затем ссорься.

Ты, Артемий, главное дурь из головы выкинь и запомни правило — никогда не дерись честно. Бей подло, исподтишка, когда тот, кто стоит перед тобой, этого не ожидает. Твоё дело ни честь молодецкую сохранить, а выжить и победить. Бить нужно, по возможности, первым и удар должен быть таким, чтобы супротивник уже не смог подняться и ответить. И для этого совсем не обязательно иметь косую сажень в плечах и кулаки размером с арбуз.

С этими словами Матвей Ласточкин, казалось легонько, ткнул костяшками пальцев мне под дыхло. От резкой боли я согнулся пополам и, захрипев, повалился на песок.

К вечеру на мне уже не осталось ни одного живого места. Иринка смазывала мои синяки какой то вонючей мазью и вздыхала:

— Бедненький. Тятенька совсем не злой, однако, иногда бывает очень строг. Но это только на пользу.

— Знаю, — прокряхтел я в ответ.

Каждое утро Матвей Ласточкин наставлял меня в премудростях борьбы и кулачного боя. Я научился мгновенно валить человека на землю и вязать его по рукам и ногам, двумя ударами разделываться с любым здоровяком и даже убивать голыми руками.

В остальное время он заботился о том, чтобы моя внешность, речь и повадки соответствовали образу воровского казака. Начал с того, что вытащил из закромов огромную бутыль самогона.

— Бабка Нюра варила, — сказал он. — Хорошая, на травах, не то что водка, которую подают в кабаках. Та дрянь, какой свет не видывал. Только на то чтобы отравиться и годиться.

— Это ещё зачем? — недоумённо спросил я.

— Надо, пей, — строго распорядился Матвей Ласточкин. — Ты когда-нибудь видел непьющего разбойника?

— Не приходилось.

— Верно, я тоже. Ведь разбойнички тоже люди и страшно, им как остальным. Страх же у них великий, так как знают, что рано или поздно не миновать им мучительной смерти в петле или на колесе. А после смерти гореть им вечно в гиене огненной. Вот и заливают они свой страх вином да водкой. Коли ты с ними пить не будешь, непременно вызовешь подозрения. Так что пей.

Я выпил, и это было последнее, что сохранила моя память в тот день. Наутро я проснулся, страдая от дикого бодуна. В поисках воды вышел на улицу и тут же зажмурился от яркого солнца.

— Молока хочешь? — услышал я голос Иринки.

Сама она сидела на пеньке и доила козу. Горошина вертелась рядом и так и норовила залезть в ведро. Я отодвинул её в сторону и бессовестно выпил всё молоко, что успела надоить девушка.

— Что вчера было? Ничего не помню.

— Вы с тятенькой поспорили, кто больше выпьет и при этом останется в здравом уме. После каждой чарки нужно было досчитать до ста.

— И что? Кто победил?

— Ты уже после третьей начал бессвязно бормотать и нести всякую чушь.

— Какую чушь?

— Ну, что я прекрасна, аки солнышко в ясном небе, и ты готов свернуть шею всем волжским ватажникам, чтобы заслужить мою благосклонность. Господи, а слова то какие мудрёные. У вас что в Питербурхе все так говорят?

Я болезненно застонал и схватился за голову. Девушка весело засмеялась.

— А ещё ты звал меня замуж.

— Этого ещё не хватало, — я вспомнил бедолагу Андрейку и как злорадствовал над ним.

— Вот все вы парни такие, — с притворным возмущением сказала Иринка. — Сначала петухом ходите, а как протрезвеете — сразу в кусты.

Тут появился Матвей Ласточкин. Он подошёл ко мне и сунул в руки саблю, позаимствованную у воеводы Бахметьева. Поинтересовался:

— Ты Артемий фехту обучен?

— Ну, так себе, — замялся я. — Батюшка держал пленного шведа. Тот учил нас владеть шпагой. Браться мои сию науку освоили как следует, я же… — последние свои слова я подкрепил безнадёжным жестом и тяжким вздохом.

— Никудышней, значит, был учитель твой швед, — сказал Матвей Ласточкин. — Вот пойдёшь с Галаней на Хвалынь похваляться, выйдет у вас битва с персами, а те рубаки знатные, им голову тебе снести, что курёнку. Нужно, чтобы ты смог от них отбиться и живот свой сберечь. Коли шпагой хоть как-то владеешь, то и саблей быстро рубиться научишься.

— Рассольчику бы сначала, Матвей Иванович, для снятия головной боли, — робко произнёс я.

— Будет тебе рассольчик, коли сумеешь взять его, — ответил Душегуб.

Он привёл меня на небольшую полянку. Посреди неё стоял столб, которому придали грубое подобие человеческой фигуры с поперечной перекладиной, изображавшей руки. Матвей Ласточкин стал за столбом и взял длинную палку. Позади столба он поставил глиняную крынку с огуречным рассолом. Сказал:

— Представь, что это твой самый злейший враг, не дающий тебе опохмелиться. Сделай свирепую рожу и вперёд. Руби супостата почём зря. Только сначала перекинь сабельку из правой руки в левую. В этом вся соль. Супротив левши не устоит даже самый опытный боец.

Я состроил гримасу, вызвавшую у моего учителя глубокое разочарование.

— Да, с боевым духом у тебя неважнецки. Разозлись, как следует и проломи гаду черепушку.

Я зарычал, перекинул, как и было сказано, саблю в левую руку и бросился на столб. Но, вместо того, чтобы стоять и не рыпаться, как и положено столбу, тот больно ударил меня по лбу, от чего я упал на землю и едва не потерял сознание.

— Не попал, — произнёс Матвей Ласточкин. — Давай снова.

Я поднялся на ноги, сообразив, что клинок сабли скользнул мимо столба, и я врезался в него на полном ходу. Мне было больно, и я чертовски разозлился, решив изрубить проклятого деревянного истукана в щепки.

— Вот теперь у тебя парсуна какая следует. Вперёд! — скомандовал Матвей Ласточкин.

— Матвей Иванович, дай опохмелиться, — взмолился я.

— Убей врага и отними у него крынку, — непреклонно ответил мой мучитель.

Я снова устремился на потешного деревянного неприятеля, но проклятый Душегуб ловко отбил палкой моё оружие и, получив ещё один здоровенный шишак, я сполз по столбу вниз.

— Ты как следует разозлился, но слепая ярость в бою до добра не доводит, — продолжал наставлять меня Матвей Ласточкин. — Ты должен быть зол, мысль о том, что ты сейчас намотаешь кишки неприятеля на свой клинок, должна доставлять тебе радость, но упаси бог, чтобы при этом отключалась голова.

Вскоре я начал делать некоторые успехи, и получил наконец желанный огуречный рассол. А по прошествии нескольких дней уже довольно ловко рубился на саблях с Матвеем Ласточкиным, овладев хитрым приёмом с левой рукой.

Ещё пришлось учить меня стрелять. Искусством сим, как уже упоминалось, я владел из рук вон плохо и поначалу беспременно мазал по полену. стоявшему на пеньке в пятидесяти шагах от меня. Матвей Иванович ругался и обзывал меня слепым дураком. Однако, упорство и труд всё перетрут, как любил говаривать мой батюшка. Постепенно мои выстрелы сделались всё точнее и точнее. Через четыре дня, изведя все запасы пороха, бывшие на острове я уже мог всадить пулю в медную полушку.

По вечерам, когда Иринка варила в большом артельном котле кашу, Матвейка Душегуб учил меня, как следует держать себя среди татей и ихним законам.

— Ты говоришь, что прослужил четыре года на полицейском съезжем дворе, — спросил меня он.

— Да.

— По фене болтать научился?

— Какой только дряни на допросах не нахватаешься.

— Феня волжских ушкуйников мало отличается от фени городских воров. Но различия всё же есть. Ушкуйники ведь кто — по большей части беглые всех мастей, а ещё рыбаки и бурлаки. И разговор у них потому отдаёт рыбой. Белугой у них величают большое судно — бус или досчатник, осетром — расшиву, коломенку и мокшану — щукой, а романовке или косной и вовсе почтения нет — карасём кличут. Когда они идут кого то грабить — говорят псалмы петь или зипуна добывать, а, прыгнув на палубу купца, кричат «сарынь на кичу», то бишь брысь на корму и лягай мордой вниз.

Матвейка Душегуб научил меня языку ушкуйников и тайным знакам, по которым тати узнают друг друга. Большую часть науки я схватывал налету, только, когда начал горланить песни. Горошина забивалась в угол и до вечера не вылезала оттуда. Впрочем, сам Матвей Ласточкин моими вокальными данными остался доволен.

— Хрипотцы, пропитости в голосе не хватает, — сказал он. — Ну да это дело наживное.

И продолжал:

— Слушай Артемий и постарайся запомнить всё, что я скажу. Атамана ушкуйники выбирают. Избранному они затем подчиняются беспрекословно, но не как холопы господину, а как младшие братья старшему. Есаулов, сотников и десятников назначает атаман. Если вся ватага или часть её недовольна им, то недовольные должны собраться вместе, избрать одного человека из своих, который идёт к атаману и говорит ему: «Выслушай, батя, братьев казаков. Не со злом мы пришли к тебе, а за справедливостью». Затем воровские казаки выкладывают свои претензии. Если атаман не признаёт их, то из числа ватаги выбираются три человека — судьи, наиболее сведущие в воровских законах. Они должны разрешить спор. Если атаман отказывается признать их решение, то проводятся выборы. На них либо выбирается новый атаман, либо переизбирается старый, тем самым подтверждая свою правоту.

Ограбив кого-то, добычу собирают вместе и делят: атаман получает одну четверть, вторую четверть делят между собой есаул сотники и десятники, а прочие две четверти достаются рядовым ушкуйникам. Если кто будет уличён в том, что не отдал в общий хабар, даже сущую безделицу, то тому казаку привязывают к ногам ядро и топят в реке.

Если казак был ранен в бою, к его доле прибавляется десятая часть, если он потерял руку — третья, если ногу, то половина. Если кто-нибудь, спасая раненного товарища покинет поле боя, то он не получает своей доли, но спасённый, если конечно выживет, должен будет отдать ему половину своей.

По окончании очередного урока Матвей Ласточкин заставлял меня напиваться в дребедень и драться с ним на кулаках. Я перестал бриться и постепенно перешёл из человеческого состояния в свинское, взгляд мой сделался угрюм и злобен, голос совершенно изменился, стал грубым и хриплым. Я научился выпивать за вечер штоф водки и, будучи вдрызг пьян, держать размашистый удар кулаком.

Горошина тем временем быстро поправлялась. Она уже могла наступать на лапку, хотя всё ещё хромала. В еде она была ненасытна, так что нам иногда даже приходилось запирать её в землянке, чтобы она не померла от обжорства. Ночью она забиралась спать либо ко мне либо к Иринке, а спозаранку будила нас потыкавшись носиком в лицо и требовательно мяукая. Хлопот с ней, наверное, было не намного меньше, чем с человеческим ребёнком и мы с Иринкой и вправду начали ощущать себя кошачьим семейством. А что было, когда мы попытались её помыть! Она визжала как резанная и пустила в ход очень острые когти, расцарапав нам все руки.

К концу недели на остров пожаловал воевода Бахметьев. Он осмотрел меня с ног до головы и всплеснул руками.

— Свят, свят, свят. Сущий разбойник. Хоть сейчас на виселицу, — по-доброму пошутил он. И сообщил. — Сплавной уже близко. Будет в Саратове послезавтра.

Глава X

Мы готовимся ловить «писаря». Хитрый способ слежки. Кабак «Задворки». Матвей Ласточкин проповедует конокрадам. Драка на улице. Мы тащим «писаря» на воеводский двор.

Ночью мы поплыли в Саратов и оказались там спозаранку, когда даже петухи ещё не проснулись. Воевода отвёл нас с Иринкой к себе домой, а Матвей Ласточкин отправился в харчевню «Карась» где гуляла его артель. Он застал их валявшимися кто на лавке, кто под ней среди пустых штофов и объедков.

Матвей растолкал Семёна.

— Привет бухарики.

Тот мутными глазами осмотрел стол, ища, чем опохмелиться, взял недопитый оловянный кубок и опрокинул себе в рот.

— Что, уже утро? — спросил он.

— Ага, — ответил Матвей Ласточкин. — Вижу, вы знатно погуляли.

— Матерь божья, сколько ж дней прошло?

— Не так много. Буди остальных.

Матвей Ласточкин отправил свою артель на остров, поставив над ней начальником Семёна. После чего вернулся в воеводский дом.

Здесь он, используя подручные средства, перевоплотился в слепого юродивого. Причём сделал это так искусно, что я бы никогда не узнал его, если бы сам не видел, как он меняет внешность. Он словно стал другим человеком, изменились лицо, осанка, голос. Его глаза застекленели и не двигались, как бы я не прыгал и не махал руками перед его лицом.

Меня Матвей Ласточкин превратил в немого дурачка поводыря. Нарядил в несуразную одежду и до поздней ночи учил, как можно сделаться совершенно неузнаваемым, изменив походку и манеру держать себя.

Утром город бурлил. О приближении каравана все узнали ещё накануне. Люди целыми семьями спешили к пристаням. Оживала Гостиная площадь в преддверии трёхдневной ярмарки, приказчики наводили порядок в опустевших и обветшавших за зиму складах и конторах.

Матвей Ласточкин велел мне взять подзорную трубу и забраться на верхушку колокольни Троицкого собора. Общаться было условлено с помощью солнечных зайчиков, которые я должен был пускать зеркальцем. А чтобы случайные люди чего не заподозрили, я, поверх лохмотьев надел рясу, а на голову нахлобучил чёрный монашеский колпак. Если кто посмотрит, то подумает — чернец на колокольне дурью мается.

Караван был уже виден. Длинные вереницы бурлаков тащили по реке десятки пузатых расшив и белян. К полудню суда подошли к берегу и начали разгружаться. Бурлаки перетаскивали на берег мешки с зерном, чаем, сахаром, тюки сукна и железо для кузниц. Всё это грузили на телеги и отвозили в покосившиеся чёрные амбары. Казённый груз для гарнизона: порох, свинец, чугунные ядра и солдатскую амуницию складывали в арсенале.

Бурлаки, закончив разгрузку и получив от приказчиков деньги, разбрелись по городу.

Я быстро высмотрел среди других судов, расшиву купца Данилы. Как только она причалила к берегу, из люка в палубе показалась косматая голова «писаря». Он, вероятно, дрых на мешках с овсом и проснулся только когда борт судна ударился о пристань. Обтряхивая пыль с измятого кафтана, он сошёл на пристань, спросил о чём-то попавшегося на пути солдата и направился к Московским воротам.

Я тут же послал в сторону Матвея Ласточкина два солнечных зайчика, а затем блеснул в сторону «писаря». Матвейка Душегуб пошёл вслед за ним, но вскоре отстал, чтобы не быть замеченным. Я направлял его солнечными зайчиками. Миновав ворота и покружив по торгу, «писарь» вошёл в кабак «Задворки». Матвей Ласточкин сделал мне знак спускаться с колокольни. Вскоре я был рядом с ним.

— Придётся подождать до темноты, — сказал он. — Сейчас в «Задворках» спокойно, но как стемнеет, там собираются конокрады. А это народ злой, чуть что, сразу за нож хватаются. Надо быть настороже. Однако под шумок можно незаметно сцапать кого угодно.

Матвей Ласточкин оставил меня следить за кабаком, а сам ушёл и появился только на закате вместе с Иринкой, наряженной гулящей девицей. Я как глянул на нее, так и повалился со смеху. Девушка набросилась на меня с кулаками.

— А вот щас как дам. Сам то сам, что лучше.

— Тише вы, пора, — шепнул нам Матвей Ласточкин.

Сделав зрачки неподвижными, он, опираясь на клюку, направился к «Задворкам». Я, скрючившись и изменив походку, пристроился к нему.

Когда мы переходили улицу, мимо проскакал всадник. Он едва не сбил нас. Матвей Ласточкин замахал своей палкой и закричал, брызгая слюной:

— Стой, сучий отрок! Я слепой, и то лучше тебя вижу, дурак, рождённый тупым бараном и похотливой сукой!

Затем он принялся вертеться на месте, безумно смеясь, а под конец стянул портки и помочился прямо посреди улицы. Я восхитился, как мастерски Матвей Ласточкин изображает полоумного.

Мы подошли к кабаку. Двери перед нами распахнулись, оттуда покачиваясь, вышел пропахший перегаром питух. Увидев юродивого, он почтительно склонился перед ним и тут же рухнул нам под ноги. Переступив через него, мы оказались в полутёмной, грязной комнате. Вместо столов здесь стояли огромные бочки. Людей было немного. В центре комнаты вели сражение не на жизнь, а на смерть два бойцовых петуха. Окружавшие их конокрады в расшитых галуном алых рубахах и с ножами за голенищем начищенных до блеска сапог галдели, делали ставки, а когда проигрывали, разражались страшными богохульствами и затевали потасовки. За стойкой стоял толстый кабачник, какой-то убогий мужичок бренчал на балалайке и пел матерные частушки. Матвей Ласточкин уселся в угол прямо на земляной пол и заорал на меня:

— Ивашка, что медлишь дурень, притащи мне той вонючей сивухи, запах которой я чувствую и пожрать чего-нибудь!

Я подбежал к стойке и сунул трактирщику четыре медных полушки. По дороге я заметил «писаря», сидевшего в углу с плошкой реповой каши и кружкой пива. Получив за свои деньги штоф, жареную курицу и буханку хлеба, я вернулся обратно. Матвей Ласточкин принялся жадно поглощать курицу, кидая мне объедки.

Чем больше темнело на улице, тем больше в кабак набивалось всяческих тёмных личностей. Заросшие длинными засаленными волосами со всклоченными бородами они заходили в дверь, зыркали по сторонам, нет ли чего подозрительного, и сразу же направлялись к стойке или посмотреть на петушиный бой.

Вскоре в кабак, виляя бёдрами, вошла Иринка. Лепившиеся вокруг конокрадов неряшливые хмельные девки, тут же встрепенулись и стали наблюдать за ней недобрыми глазами.

Иринка прошла мимо «писаря», повернулась, посмотрела на него, забавно похлопав глазками.

Тот похотливо облизнулся и сказал ей:

— Эй, потаскушка, иди-ка ко мне.

— Это кто тут потаскушка?! — обижено воскликнула Иринка. — Я честная девушка! — Но послушалась и уселась на колени разбойника.

Однако её тут же стащили за волосы на пол две злющие «маруськи».

— Вали от сюда курва, пока кости целы! — завизжала одна из них.

Я рванулся было на помощь Иринке, но Матвей Ласточкин схватил меня за шкирку, усадил обратно и шепнул:

— Не рыпайся. Иринка знает что делает.

И действительно, дочка Матвея Ласточкина свирепо вцепилась зубами в руку «маруськи». Та дико завизжала и попыталась вырваться. Они покатились по полу дубася друг друга по чём зря и осыпая ругательствами.

— Б… дерутся! — крикнул кто-то.

Конокрады сразу же забыли о бойцовых петухах и принялись делать ставки кто на Иринку, кто на её соперницу. Но тут поднялся Матвей Ласточкин.

— Прокляты вы, грешные! — грянул его громовой голос.

Вокруг сразу всё стихло. Драка прекратилась. Выдержав паузу, Матвей продолжил:

— Проклят сей вертеп разврата и богохульства!

Далее он стал вещать о грешности рода людского и покаянии, обнаружив при этом такое красноречие, что мне даже показалось, что всем конокрадам закралась в душу мысль бросить своё ремесло и уйти в монастырь замаливать грехи.

Пока Матвей Ласточкин проповедовал, а конокрады внимали его словам, Иринка подобралась к «писарю» и дёрнула его за рукав.

— Идём со мной. За ночь пятак.

Тот кивнул головой. Они потихоньку выскользнули из кабака.

Настала пора мне действовать. Я вышел следом. На улице была темень, хоть глаз выколи. Я остановился и прислушался. Из-за угла доносились хихиканье и звуки ленивой возни. «Писарь» тискал Иринку, прижав к стене. Та пыталась вывернуться шепча ему:

— Ну зачем же так? В грязи, аки звери какие. Пошли ко мне. Тут рядом. У меня перины пуховые, подушки мягкие.

— Пять лет на перинах не спал, — прорычал от удовольствия «писарь». — Идём же скорее.

Я направился к ним, мыча что-то нечленораздельное.

— Уйди от сюда убогий, — зашипел на меня «писарь».

В это время Иринка бросилась ему под ноги, а я ударил головой по носу. Перелетев через девушку, «писарь» опрокинулся в дорожную пыль. Я тут же оказался на нём и стал выкручивать руки. Но разбойник оказался сильнее, чем я предполагал. Одним резким движением он сбросил меня с себя, вскочил на ноги и занёс ногу, чтобы ударить меня в живот. Я успел откатиться и вцепился зубами в его ногу. «Писарь» заорал, а я хитроумной подножкой снова повалил его на землю и ткнул пальцами в глаза. Ошалевший от боли разбойник принялся кататься по земле и громко кричать. Я снова попытался выкрутить ему руки, но получил сокрушительный удар локтем в челюсть. Перед глазами замелькали красные мурашки. Следующий удар пришёлся в живот лишив меня дыхания. Руки «писаря» сдавили мне горло, и неизвестно чем бы всё кончилось, если бы Иринка не шарахнула его сзади поленом по голове. Только тогда мне удалось связать его и заткнуть рот онучей. Мы с Иринкой оттащили нашего пленника за угол и стали ждать её отца.

Он появился не скоро. Иринка даже успела сбегать к колодцу за водой; после драки меня мучил жуткий сушняк.

Матвей Ласточкин перевернул «писаря». Тот уже очухался и попытался лягнуть ряженного юродивого ногами.

— Не шали, — произнёс Матвей Ласточкин и надавил пальцем на шею разбойника.

Тот сразу обмяк.

— Тащим его на воеводский двор, — сказал Матвей Иванович. — Мне, как убогому калеке, нести такую тушу не под силу, так что, Артемий, взваливай его себе на хребет и вперёд.

Глава XI

Допрос «писаря» на дыбе. Его история. Я становлюсь Васькой Дьяком.

В подвале воеводского двора пытошных дел мастер разжигал в очаге огонь, красные языки которого зловеще плясали по дыбе и ржавым кандалам. Кат взял длинный кнут и лихо прошёлся им в воздухе.

На верёвках, обшитых войлоком, чтобы не перетирать кожу, висел раздетый донага «писарь». Возле него стояли воевода и Матвей Ласточкин. Я жался к двери, всё ещё надеясь сбежать из этого страшного подвала, и не видеть, как будут заживо снимать кожу с человека.

— Встряхни его, — велел палачу воевода.

Кат, встав на веревке, встряхнул разбойника так, что руки того вышли из лопаток. «Писарь» громко вскрикнул от боли и обмяк.

Матвей Ласточкин плеснул в лицо «писарю» ведро ледяной воды. Тот открыл мутные глаза.

— Кто таков, как звать, какого сословия? — грозным голосом спросил воевода.

— А не пошёл бы ты на х…, — прохрипел разбойник.

Воевода зловеще улыбнулся и кивнул палачу. Тот нагнул спину «писаря» и хлестнул кнутом по хребту, затем ещё раз и ещё раз, сдирая со спины кожу ровными лоскутами. А Матвей Ласточкин тем временем тряс над ободранной кожей зажжённым веником. Разбойник закричал, забился.

— Будешь говорить? — спросил воевода.

— Буду, буду, — крикнул «писарь».

— Вправь ему кости, — сказал Бахметьев.

Пытошных дел мастер с ловкостью костоправа вправил допрашиваемому лопатки.

— Говори имя.

— Василий, сын Осипов по кличке Дьяк. Поповского сословия. Родом из Углича.

Матвей Ласточкин повернулся ко мне:

— Ты чего стоишь истуканом, — рявкнул он. — Записывай все, что он говорит, слово в слово.

Я, усилием воли подавив тошноту, послушался. Перо со скрипом заходило по бумаге.

— Куда путь держишь, Васька Дьяк? — спросил воевода.

— В Астрахань к тётке, — просипел растянутый на дыбе разбойник.

Бахметьев сорвался на крик:

— Брехня! Говори правду, не то худо будет!

Кат снова встряхнул пытаемого и пустил в ход кнут. Толстые стены подвала поглотили душераздирающий крик. Мне сделалось совсем дурно. Я так и не смог привыкнуть к виду пыток.

От боли разбойник потерял сознание, и, чтобы привести в чувства, его снова пришлось окатить холодной водой. Открыв глаза, он прошептал едва слышно:

— В Астрахань я еду к тётке, Христом клянусь. Попадья она. Отпустите меня добрые люди.

— Не клянись спасителем, коли нагло врёшь, — сказал Бахметьев.

В наказание за богохульство кнут снова стеганул по спине Васьки Дьяка. К кучке лоскутков окровавленной кожи на полу прибавился ещё один.

— Если ты, воевода, будешь и дальше так усердствовать, то убьёшь бедолагу, прежде чем он успеет что-либо рассказать, — сказал Матвей Ласточкин.

Он подошёл к Ваське Дьяку.

— Не к тётке ты едешь, а к воровскому атаману Галане зипуна добывать. Нам известно, что в Нижнем Новгороде ты сговорился с купцом по имени Данила. Он велел тебе плыть в Саратов и отыскать здесь лавочника Лукьяна Герасимова, который расскажет тебе, как найти Галаню. В кармане твоего кафтана обнаружено письмо к сему лавочнику.

Васька оторопел.

— Что тогда тебе от меня надобно, приспешник Сатаны, раз тебе и так всё известно?

— Кончай с ним сюсюкаться, Матвей Иванович, — сказал воевода.

Кат сунул ноги Васьки Дьяка в медный таз с раскалёнными углями.

Глаза допрашиваемого вылезли из орбит. Готовый вырваться крик боли застрял у него в глотке. По подвалу пополз сладковато-приторный запах палёной человечины.

Матвей Ласточкин поставил передо мной ведро, в которое я выплеснул съеденный наскоро завтрак.

Через несколько часов, не выдержав изуверских пыток, Васька Дьяк согласился говорить. Матвей Ласточкин велел ему подробно рассказать о своей жизни, а мне сей рассказ слово в слово записать.

* * * *

Поповский сын Васька Осипов с детства отличался буйным и вороватым нравом. Отец с малолетства вколачивал в него палкой закон божий и всяческие книжные науки. И чем больше сыпалось на него тумаков, тем сильнее было желание отомстить отцу и бежать из дома.

Наконец, когда ему исполнилось тринадцать, он решился. После того как отец в очередной раз отдубасил его, так, что он едва мог ходить, Васька, подождав пока родитель напьётся до бесчувствия, взял топор и проломил ему голову. Затем забрал все имевшиеся в доме деньги, церковное серебро и был таков.

Васька ушёл из Углича в Москву. Там продал серебро барышнику, выручку припрятал и по-началу брал из тайника понемножку. Однако вскоре он пристрастился к хмельному питью и гулящим девкам. Деньги из тайника быстро закончились и Васька завёл дружбу с такими же как он бродячими мальчишками. Грабил вместе с ними припозднившихся прохожих. Жертву валили на землю ударом кастета, очищали карманы и бросались в разные стороны.

Осенью жить на улице стало мокро и зябко. Зима по приметам тоже обещала быть очень суровой. Батюшкино учение, какое б оно не было свирепое, не прошло даром. Васька умел хорошо читать и писать, а так же неплохо знал арифметику. Учёного мальчика с удовольствием взял к себе в лавку счетоводом персидский купец.

Васька прослужил у него четыре года. Перс был толст и добродушен. Обращался с Васькой почти как с родным, хорошо платил и даже уговаривал принять магометанскую веру, чтобы он мог выдать за него замуж свою старшую дочь.

Васька и не прочь был породниться с персом. Юная басурманка была чудо как хороша, и приданное за неё давали такое, что будущее его было бы обеспечено. Однако, ради благ земных погубить бессмертную душу он не решался. Ему всё время мерещился адский огонь и черти, подкладывающие дрова под котёл с кипящим маслом. Васька после долгих колебаний отказался принять ислам. Купец повздыхал и сосватал дочь за своего земляка.

Разобидевшись в пух и прах, Васька пырнул ножом своего благодетеля, ограбил его дом и исчез. И как его не искали, сыскать не смогли.

Васька бежал в Нижний Новгород, а оттуда подался на Макарьевскую ярмарку. Деньги он быстро пропил и проиграл в подпольных игорных домах, процветавших в селе Лысково. Затем, чтобы добыть себе пропитание, пристал к шайке разбойников атаманом которой был Яшка Рябой.

Это было самое весёлое время в его жизни. Куролесили братки на полную катушку. Никто не мог проехать по Московской дороге, не заплатив им дань. Они открыто разъезжали на тройках, насильничали и убивали, грабили помещичьи усадьбы.

Деньгами братки Яшки Рябого сорили направо и налево. Пировали в трактирах, так что дрожала земля. Девкам своим покупали шёлковые платья и жемчужные бусы. И не было на них до поры до времени управы, так как с властями они тоже не забывали делиться.

Но чаша терпения не бездонна. Челобитчики дошли до нижегородского губернатора, и тот отрядил для поимки разбойников команду солдат.

Как-то братки Яшки Рябого гуляли в царёвом кабаке в селе Юркино. Они не заметили, как ночью кабак окружили солдаты. Разбойники, после пьянки, дрыхли ни чуть не позаботившись о собственной безопасности. Солдаты ворвались в кабак и повязали их без всякого сопротивления. В Нижнем Новгороде Яшку Рябого и его братков пытали на дыбе, а затем повесили.

Только двоим из шайки удалось чудом спастись. Васька Дьяк и его приятель Данила по прозвищу Мельник, бывший мукосей, когда солдаты окружали кабак, проснулись и пошли в нужник. Увидев мелькавшие вокруг мундиры, они в страхе залезли в выгребную яму и просидели там в дерьме до вечера. Солдаты их не нашли, а ночью они вылезли и ушли в лес.

Васька с Данилой разбежались в разные стороны. Данила подался к Галане, слава которого только начинала греметь по Волге. А Васька вернулся в Москву, надеясь, что его давно уже перестали искать. Три года он привольно жил там, среди воровской братии, промышляя подделкой паспортов беглым крестьянам. Но однажды он нос к носу столкнулся со своим старым хозяином. Перс, каким то чудом выжил, и, узнав Ваську, закричал, призывая стражу. Васька двинул ему кулаком в живот и снова пустился в бега.

Остальное нам было известно.

Матвей Ласточкин расспрашивал Ваську о самых мельчайших деталях его биографии и следил, чтобы я всё записывал. В конце он сказал:

— Так значит Данила велел тебе передать купцу Герасимову письмо и для верности сказать тайное слово.

— Да.

— Какое.

— Бенедикте, что по латыни означает в добрый час.

Матвей Ласточкин внимательно всмотрелся в глаза допрашиваемого.

— Врёшь собака, — рявкнул он.

Палач тут же снова пустил в дело кнут. Васька закричал, задёргался, а затем вдруг обмяк.

— Живой он, али как? — поинтересовался воевода.

— Живой, только без чувств, — ответил Матвей Ласточкин.

Палач окатил Ваську Дьяка холодной водой и когда тот очнулся, снова встряхнул его.

— Я всё скажу, — прошептал тать. — Только больше не бейте.

— Говори.

— Я должен сказать присказку, хитрая крыса пролезет там, где бык рога обломает, и показать тайный знак.

— Врёшь, — и на этот раз не поверил Матвей Ласточкин.

На Ваську Дьяка опять обрушился град ударов. Он заорал благим матом:

— Не вру я! Правду сказал! Вот те истинный крест правду!

— Ладно, верю, — Матвей Ласточкин велел палачу прекратить экзекуцию и развязать писарю одну руку. — Знак покажи.

Васька Дьяк скрестил особым образом пальцы.

— Хорошо, сейчас тебе облегчение выйдет, — произнёс Матвейка Душегуб и, повернувшись к палачу, чиркнул большим пальцем по горлу.

При этих словах глаза Васьки Дьяка наполнились ужасом. Пытошных дел мастер вытащил из сапога тесак и быстрым движением перерезал тому горло от уха до уха.

Я снова принялся блевать в ведро, а потом бросился на свежий воздух. Матвей Ласточкин вышел за мной.

— Зачем было его убивать, — укоризненно спросил я.

— Дурак, — жёстко ответил тот, — ты о себе заботься. — Случись ему сбежать из острога, и добраться до Галани, воровские казаки ломали бы тебе кости и поджаривали на вениках до тех пор, пока бы ты не рассказал, кто ты таков и откуда взялся. А потом привязали бы тебе к ногам ядро и утопили в Волге.

Если Матвей Ласточкин хотел нагнать на меня страху, то это ему удалось. Я заткнулся и больше не упрекал его в излишней жестокости.

Весь оставшийся день я, уединившись в той самой комнате, в которой ночевал в первую ночь в Саратове, зубрил историю жизни Васьки Дьяка во всех подробностях. После ужина Матвей Ласточкин устроил мне настоящий экзамен и остался доволен.

— Теперь иди, выспись, — сказал он. — Завтра у тебя начнутся нелёгкие деньки.

Ещё не рассвело, когда меня разбудила Иринка, вооружённая зеркалом и гребнем:

— Тятенька велел сделать из тебя пугало, — заявила она.

Девушка усадила меня на табуретку и принялась колдовать над моими волосами и бородой. Когда я затем взглянул в зеркало, то с ужасом обнаружил в нём вместо своей, пусть не слишком смазливой, но всё же родной физиономии, покойника Ваську Дьяка. Зашедший в комнату Матвей Ласточкин придирчиво осмотрел меня и удовлетворённо кивнул головой.

— На, одевай, — он дал мне одежду убиенного на допросе татя.

Увидев меня, воевода Бахметьев побледнел и сказал:

— Если бы я не знал, что это вы, Артемий Сергеевич, то решил бы, что заложный покойник явился по мою душу. Только диву даюсь, как вы искусно умеете менять внешность.

Глава XII

В лавке Лукьяна Герасимова. Коломенка дяди Егора. Меня подвергают допросу с пристрастием. Утёс Стеньки Разина. Есаул атамана Галани Лёшка Кортнев. Пушка «Толстуха».

Как только на улице запели петухи, я перемахнул через забор воеводской усадьбы, в месте, где он выходил на пустырь, осмотрелся по сторонам, нет ли кого поблизости, и сделал первый шаг в неведанное. Если бы я знал, какие тяготы и испытания меня ожидают, то, наверное, тут же вернулся бы назад и с позором признался в недостатке мужества, столь необходимого для окончания начатого нами дела.

Некоторое время я бесцельно слонялся по почти безлюдным улицам. Забрёл в кабак, где у большой бочки с водкой стоял сонный целовальник. Сунул ему полушку, выпил, вздрогнул, закусил солёным огурчиком. Однако одной стопки оказалось недостаточно для придания твёрдости характеру и ясности мыслям. Посему пришлось повторить.

Матвей Ласточкин сказал, чтобы я не совался в лавку купца Герасимова сразу, а денёк покуролесил в городе, примелькался местным шпыням.

В рядах на Гостиной площади я своровал кое-что из еды и копейку денег, на которую купил бумаги и, обосновавшись прямо на земле у ворот Гостиного двора загорланил:

— Пишу ябеды, прошения, договоры и всё что пожелаете!

К полудню, написав несколько челобитных и сочинив молодому франтоватому офицеру томные вирши его даме сердца, мне удалось заработать достаточно денег, чтобы весь оставшийся день гулять в «Карасе». Там я затеял шумную свару с двумя солдатами, кои, причинив мне определённое увечье под глазом, выволокли на улицу, очистили карманы и ткнули мордой в коровий навоз. Я провёл ночь на берегу под перевёрнутой лодкой. А утром, как следует умывшись, отправился в лавку Лукьяна Грасимова.

Хозяина за прилавком не было. Вместо него сидела нарядная бабёнка и складывала в аккуратные стопки медные деньги. Копейка к копейке, пятак к пятаку, гривенник к гривеннику. Увидев меня, она вздрогнула, быстрым движением смахнула своё богатство в пузатый кожаный кошель и, вперив в меня злобный взгляд, каркнула:

— Чего надо? Коли покупать не собираешься, проваливай.

— Ох, и не ласкова ты хозяйка с гостями, — не смутившись, произнёс я. — Мне бы Лукьян Семёныча повидать. Весточку я ему принёс от приятеля его Данилы Мельника.

Настроение купчихи сразу изменилось к лучшему.

— Ты, мил человек, извини, что я на тебя накричала, — голубем заворковала она. — Бродяг тут много шляется, нищих да беглых, безобразничают, покупателей распугивают. А Лукьян Семёныч товар разбирает, что с караваном привезли. Пошли отведу.

Бабёнка предусмотрительно заперла лавку на крепкий железный засов и повела меня во двор. Там, напротив ворот, стоял большой ладный амбар, служивший купцу Герасимову складом.

Хозяин лавки записывал в приходную книгу привезённый товар. И всё что писал, проговаривал вслух:

— Утюги чугунные для глажки платья, десять штук. Цена каждого полтина. Нет, полтина с четвертаком. Обдираловка конечно, но не куда не денутся, купят. Часы, ходики, с боем. Три штуки. По рублю пойдут. Комнатное отхожее место стульчак с резными амурами на спинке. Одно…

Тут Лукьян Семёныч наконец заметил нас и в изрядном раздражении фыркнул:

— Я же просил мне не мешать.

Нарядная бабёнка наклонилась и что-то шепнула ему на ухо. Глаза купца подозрительно забегали. На лбу проступил пот.

— А Данилка мне передать что велел, али нет? — спросил он меня.

— Как же, велел, — поспешил успокоить я его. — Вот письмо. А ещё скажи, говорит, что хитрая крыса пролезет там, где бык рога обломает. — И свернул пальцы в тайный знак.

Купец облегчённо вытер лоб рукавом кафтана. Прочел письмо, пробормотал:

— Рука его.

Затем вскочил и вытолкал за дверь свою нарядную бабёнку:

— Ступай Танюха в лавку. Мне с человеком поговорить надобно с глазу на глаз.

Когда та ушла, он выпалил:

— Ну, говори, что от меня надобно?

— Слышал я, Галаня на Хвалынь за зипуном идти хочет, и людишек для сей компании по казачьим городкам собирает, — начал я.

— Может и так, мне то от куда знать, — осторожно ответил Лукьян Семёныч.

— А толмачь с персидского ему часом не надобен.

— Может и надобен.

— Да не темни ты, говори прямо, — разозлился я.

— Не ведаю, — продолжил упрямиться купец. — Коли хочешь знать, сам его об этом спроси.

— Как же я спрошу, если не знаю где его искать.

— Этой беде я помогу, — хитро улыбнулся Герасимов. — Ступай за мной.

— Куда?

— Увидишь.

Купец запер амбар на массивный навесной замок, и мы вышли на Гостиную площадь. В Саратове летом царит невиданная в наших северных краях жара. Начинается она после полудня, и посему на торг все идут с утра. Так что на площади, несмотря на ранний час, было очень многолюдно. Меж рядов неторопливо ходили бабы с кошёлками, прицениваясь к привезённым с караваном товарам. Тут и там мелькали ногайские халаты. Праздно шатались бурлаки. На паперти Троицкого собора покрытые язвами нищие просили милостыню, а нахальные мальчишки примеривались, как бы стянуть в лавках чего вкусного.

Лукьян Герасимов повёл меня через площадь к Московским воротам. А оттуда на пристани. Он отыскал среди других судов коломенку с облупившейся зелёной краской на пузатых боках, и мы поднялись на борт. На палубе коломенки помещалась большая каюта увенчанная двухскатной крышей. Лукьян Герасимов постучал в её дверь. Дверь тот час же открылась и оттуда высунулась лохматая голова.

— Мы тебя сегодня не ждали, Лукьянка, — произнесла голова.

— Поговорить надобно с дядей Егором, — сказал купец.

— Ну, входи, раз надобно.

Дверь распахнулась во всю ширь и пропустила нас в каюту. Внутри полутёмного помещения находились три человека, не считая того, кто открыл нам дверь. На куче пустых мешков сидел бритый наголо толстяк с длинными свисающими как у запорожца усами, одетый в кафтан немецкого покроя из блестящего серого атласа, шёлковые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Рядом с ним примостился пожилой солдат в залатанном мундире, тот самый, что перевозил нас с воеводой на левый берег Волги, и ещё один тип с рожей каторжника. Он ловко вертел между пальцев нож. Заглянув в их холодные злые глаза, я понял, что если моя сказочка не вызовет доверия, живым мне с коломенки не уйти.

— Кого это ты к нам привёл, Лукьян? — спросил человек с усами. — Часом не ярыжку ли засланного воеводой.

— Что ты, дядя Егор, — протестующие замахал руками купец. — Ты Бахметьева так застращал, что он теперь стал тише воды ниже травы. Да и не может он никого заслать. Всех его людей мы знаем. Он же о нас ничего не ведает.

— Это верно, — довольно подтвердил солдат, слава Богу, не признавший во мне столичного гостя Бахметьева. — Воевода в наши дела больше нос не суёт. Я с моими сынками за ним присматриваю.

— И что высмотрел? — спросил Лукьян Герасимов.

— Недавно к нему приезжал человек из столицы. Вероятно, договариваться о чём-то с калмыками от имени царя Петра. Воевода сразу повёз его на левый берег к хану Аюке. Они пробыли там до вечера. Через день этот человек исчез так же незаметно, как и появился.

— Ну, нас это не касается. Пусть воевода себе со степняками разбирается. Он для этого сюда и поставлен.

— Как знать, Лукьянка, — с сомнением произнёс дядя Егор. — Не по нраву мне эти внезапно появляющиеся и исчезающие гости из Питербурха. Хотя, скорее всего, ты прав.

Так кто же это с тобой, если не ярыжка?

— Нужный человек. Толмачь с персидского. Помнишь, Лёшка говорил, чтобы мы отыскали Галане толмача?

— Ну, помню. А откуда он такой учёный взялся?

— Данила Мельник прислал. Его старый приятель ещё со времён Яшки Рябого. Он письмо привёз. Писано точно Данилой. Я его почерк хорошо знаю. И тайное слово сказал.

— Ну, коли так, присаживайся. Как там тебя звать? — поинтересовался дядя Егор.

— Васькой Дьяком кличут, — ответил я и уселся на связку канатов.

— А, точно, помню, Данила рассказывал, как вы с ним в нужнике купались, пока Яшку Рябого солдаты вязали.

Юрка, сбегай в трюм за пивом, — сказал дядя Егор лохматой голове, открывшей нам дверь. — А ты, Лукьян, возвращайся к себе в лавку. Мы с Васькой сами договоримся.

Купец ушёл, а Юрка спустился под палубу. Вскоре он появился с небольшим бочонком на плече. Достали оловянные кружки, разлили пиво.

— Расскажи о себе, Вася, — велел мне дядя Егор.

— А чего рассказывать то? — взъерепенился я. — Что я по жизни натворил, то никого кроме меня не касается. А ты кто такой будешь, я не знаю. Отвези к Галане, ему и расскажу, коли попросит.

— Может на перо его? — подал голос каторжник.

— Ну, ну, — погрозил ему дядя Егор. — Совсем озверел ты, Мухамор. Как что, так сразу на перо. Ни хочет человек о себе рассказывать, его право. Тебе ведь, Мухамор, тоже не понравилось бы, коли кто-нибудь стал выспрашивать, как ты Сидора Телегина на Ардыбазарной дороге порешил за рубь с полтиной…

Вдруг дядя Егор вскочил на ноги с неожиданной для его тучности резвостью. В руке его был зажат свинцовый кастет. У меня в глазах сверкнула яркая вспышка, и я провалился в темноту.

Очнулся я в трюме коломенки, скрученный по рукам и ногам. Снаружи скрипели уключины вёсел, гребцы тянули несвязную песню. Я попытался вытащить спрятанный в рукаве кинжал, уже не раз спасавший мне жизнь, но руки были связанны за спиной и как я не тужился, ничего добиться не смог. Стал двигать кистями, чтобы ослабить узлы, но те были завязаны на совесть.

Бросив бесплодные попытки освободиться, я крепко зарёкся, что ежели останусь жив, больше ни в какие рискованные предприятия соваться не стану. Лучше живым тараканом за печкой прятаться, и тепло и сытно, чем мёртвым орлом с небес падать.

Измученный страхом и малой нуждой, я вскоре задремал. Вдруг вёсла скрипнули и перестали опускаться. Я сразу проснулся и принялся читать про себя все молитвы, какие только мог вспомнить. Люк открылся, впустив в чрево судна яркий солнечный свет. Меня схватили за шиворот и выволокли наверх. Я огляделся. Коломенка стояла в камышах, тянувшихся вдоль обрывистого берега. Меня подтащили к дяде Егору.

— Дай облегчиться, — сказал я.

— Облегчайся, — безразлично ответил дядя Егор. — В последнем желании не отказывают.

Стоявшие вокруг бурлаки дружно захохотали. От этой злой шутки у меня сжалось нутро, и пришлось напрячь последние силы, чтобы казаться спокойным.

Я подошёл к борту и всё так же небрежно сказал:

— Руки хоть развяжите.

Дядя Егор согласно кивнул. Его люди развязали мне руки. Я стал сжимать и разжимать кулаки, чтобы вернуть пальцам чувствительность, приготовившись, как только будет удобный момент, прыгнуть в воду и попытаться скрыться в камышах.

Однако сзади щёлкнул курок пистолета.

— Не дури, — тихо сказал дядя Егор. — Я с такого расстояния не промахнусь.

Справляя малую нужду, я взвешивал свои шансы обмануть пулю и уйти от погони в камышах. Найдя их очень и очень слабыми, решил пока оставить мысли о побеге, а там будь что будет.

Сделав дело, я уселся на палубу напротив дяди Егора.

— Ты уж извини, Василий, или как там тебя там, за такое гостеприимство, — дружелюбно произнёс хозяин коломенки. — Пойми, мы тебя не знаем. И чтобы там не говорил Лукьяшка Герасимов, он душа доверчивая, ты вполне можешь оказаться воеводским ярыжкой, которого мы проморгали. Настоящего Ваську Дьяка могли и убить, почерк подделать, а тайное слово выведать пытками. Данилы, который может подтвердить, что ты есть ты, здесь нет. Поэтому я тебя сейчас буду спрашивать, а ты отвечай, только честно, как батюшке на исповеди. Договорились?

Я кивнул.

— Тогда расскажи, кто ты и откуда взялся.

Я тяжело вздохнул и стал рассказывать дяде Егору историю Васьки Дьяка, медленно, словно объясняя простую истину малому детю.

Тот слушал внимательно, не перебивал, и казалось, даже, всему верил. Однако как только я закончил, он разочарованно покачал головой.

— Я же просил, быть со мной честным. Ты же нагло и бессовестно врёшь.

И тут же мне в живот врезался огромный кулачище Мухомора, вышибив из груди воздух. Я задохнулся и повалился на бок. Бурлаки дяди Егора схватили меня за ноги и за руки и погрузили головой в воду. Я непроизвольно вдохнул и захлебнулся. Забился в судорогах удушья. Перед глазами поплыл красный туман. Наконец меня вытащили из воды и бросили на палубу.

— Я же сказал, как батюшке на исповеди, — послышался где то вдалеке голос дяди Егора.

— А я и так, как батюшке, — выхаркивая воду из лёгких, огрызнулся я.

— Тогда прощаю тебе грехи твои вольные и невольные. Аминь.

Я снова оказался в воде. На этот раз меня держали гораздо дольше. Я бился в конвульсиях, теряя сознание. И вот снова благословенный воздух. На этот раз дяди Егору пришлось долго ждать, пока я обрету способность дышать и говорить.

— Ты, наконец, скажешь правду, — словно бы раздражённый непонятливостью собеседника, сказал он. — Третий раз искупаешься, живым не вынырнешь.

У меня больше не было сил сопротивляться. Хотелось только одного, чтобы эти мучения закончились, всё равно чем. Сдаться, рассказать им, что никакой я не Васька Дьяк, а писарь Полицмейстерской канцелярии Артемий Кондратьев, посланный на Волгу ловить атамана Галаню? Тогда возможно меня убьют быстро и без особых мучений.

Но мне вовсе не хотелось умирать. Всё во мне сопротивлялось этому. В голове промелькнула шальная мысль. Кинжал, пристёгнутый к руке. Если выхватить его и воткнув одному из моих мучителей в глаз, проложить себе дорогу к борту. А там может быть Господь совершит ещё одно чудо и вырвет меня из рук безжалостных убойц. Однако страх настолько сковал мои конечности, что они напрочь отказывались повиноваться усилиям воли.

— Говори, кто таков, и что умышляешь против вольных казаков, — грозно потребовал дядя Егор.

Всё что я ещё был в состоянии сделать, так это сказать ему какую-нибудь дерзость:

— Попался бы мне ты в Макарьеве года четыре назад. Яшка Рябой, покойник, очень любил одну забаву, всовывал в зад купцу шланг от корабельной помпы и надувал пока тот не испускал дух. Я бы с тобой точно так же повеселился.

Хозяин коломенки едва не задохнулся от злобы.

— Кончайте его, — велел он.

Меня потащили к борту. Я не сопротивлялся, полностью отдавшись на милость Всевышнего. Когда мои волосы уже коснулись воды, дядя Егор вдруг крикнул:

— Ладно, ребята! Волоките его обратно! Кажись он тот за кого себя выдаёт. Яшка и вправду надувал купцов помпой. Мне об этом Данила Мельник рассказывал. А если мы ненароком прикончим толмача с персидского, Галаня очень осерчает.

Меня бережно опустили на мокрые доски. Дядя Егор дружески улыбался.

— Ты только не крысся на меня, Василь, хорошо? Я по-настоящему не собирался тебя насмерть топить. Просто проверял. У атамана Галани уйма недругов, которые спят и видят, как подстроить ему подлянку. Лишняя предосторожность никогда не вредит. Лады?

Он протянул мне руку. Я же, попытавшись представить, что бы ответил настоящий Васька Дьяк на это предложение, руки ему в ответ не подал. Вместо этого злобно процедил:

— Не лады. Я с тобой, гад, ещё посчитаюсь.

Коломенка подошла к месту на Волге именуемому Бугор Стеньки Разина. Это была высокая гора, круто обрывавшаяся в воду. С неё просматривались окрестности на много вёрст вокруг. По приданию Стенька с ватагой долго жил на этом бугре. На «шихане» стояло кресло с насечкой из слоновой кости, сидя на котором Разин высматривал купцов на Волге и чинил суд. В подтверждение этого, как мне сказали, на бугре до сих пор можно было увидеть яму, где была стенькина «канцелярия».

Нынче же на горе расположились дозорные Лёшки Кортнева есаула атамана Галани. Его струг прятался в заводи неподалёку. Воровские казаки в одних портках валялись на палубе, соорудив из паруса навес от солнца.

Коломенка дяди Егора пристала к борту разбойничьего струга. Тут же оба судна были крепко связаны друг с другом пеньковыми канатами. На коломенку перескочил молодой парень, белобрысый, вихрастый с шальным взглядом голубых глаз. Он был одет в красную шёлковую рубашку с галуном и полосатые порты. Ноги его, как и всех остальных казаков были босы, а через плечо болталась турецкая сабля в серебряных ножнах с рукоятью, инкрустированной слоновой костью.

— Ну здравствуй, дядя Егор, — сказал он.

— Будь здоров, Лёшка, — ответил тот.

— Привёз что обещал?

— Куда ж я денусь. А в придачу к «Толстухе» Данила и Лукьяшка прислали вам толмача, — он кивнул в мою сторону, — который по персидски чирикать умеет.

— Толмачь нам ох как нужен! — обрадовано воскликнул Лёшка. — Был у нас один мужик из Астрахани. Худо-бедно персов понимал. Но однажды его застукали за тем, что он припрятал кое что из общего хабара и Галаня велел привязать к его ногам ядро и отправить на корм рыбам.

Дядя Егор наклонился к Лёшкиному уху, украшенному золотой серьгой и что-то зашептал. Тот не дослушав, разразился громким хохотом:

— Знаю я твои проверки, дядя Егор, — есаул повернулся ко мне и просиял самой, что ни наесть, дружеской улыбкой. — Ты на нашего Егора Капитоныча зла не держи. Бабы его не любят, от этого он сделался угрюмен и зол. А я вот добр и весел, потому что молод и пригож.

В это время бурлаки дядя Егора, объединившись с воровскими казаками, вытащили с помощью лебёдок из трюма коломенки чудовищных размеров пушку, каких я в жизни не видывал и даже не представлял, что такая может существовать, а так же не меньше двух дюжин ядер к ней.

— Это «Толстуха», — пояснил мне Лёшка. — Её отлили в Астрахани и везли в Петербурх в подарок царю Петру, дабы увидел тот, что русские мастера не только ровня иноземным, но и во многом превосходят их. Однако по дороге пушка открепилась, и когда на реке поднялся сильный шторм, пробила борт судна и пустила его ко дну. Как не старались люди воеводы Волынского, достать её не смогли. А дядя Егор со своими молодцами достал. Эта красавица проломит нам стены Дербента и Шемахи.

Глава XIII

Кудеяр и Кудеярова гора. Ватага атамана Галани. Как атаман Галаня мерился силой с Дунькой Казанской. Я совершаю убийство.

На речке Соколке, что впадает в приток Волги Чардым, посреди страшных Бурасских лесов стоят рядышком две высокие горы — Кудеярова и Караульная. Во времена Ивана Грозного на них поселился знаменитый разбойник атаман Кудеяр. Награбил он немало богатств и хранил их в пещере за железной дверью. Когда его ватага уходила в набег, дверь эту он запирал огромными замками.

Была у Кудеяра любимая жена Настя и верный друг Сим. Однажды поспорили Кудеяр и Сим, чей конь лучше. Договорились перескочить с Меркуловой горы на Кудеярову через Майров дол, где течет речка Соколка. Кудеяр на своем коне перескочил, а Сим сорвался, упал в долище и разбился насмерть. В том месте, где он погиб, ударил из-под земли родник, который и нынче зовётся Симовым.

Но беда одна не ходит. Заболела и умерла Настя. Похоронили ее в дубовом гробу, нарядили в парчу и бархат с жемчугами и самоцветами, зарыв вместе с ней её дорогие наряды и драгоценности.

Постыла Кудеяру жизнь. Распустил он свою ватагу, а сам ушёл в монастырь замаливать грехи. Сокровища же его так и остались лежать, где-то в глубине пещеры. И хоть с тех пор многие искали их, найти так и не смогли.

И вот по прошествии более чем ста пятидесяти лет на Кудеяровой горе обосновался другой разбойник, атаман Галаня. Стан свой ушкуйники обнесли земляными фортификациями, возведёнными по последнему слову военной науки, превратив гору в неприступную крепость, способную выдержать осаду целой армии. На Караульной горе день и ночь дежурили дозорные, а на лесных тропах были выставлены секреты — два-три человека, укрывавшиеся в замаскированном окопчике и следившие за тропой, сами оставаясь невидимыми.

Для жилья на горе были построены длинные землянки, в каждой из которых обитало по дюжине казаков. Землянки окружали вытоптанную сотнями ног площадь, называвшуюся майданом. На ней, под крытым соломой навесом, защищавшим как от дождя, так и от солнца, стояли длинные, грубо сколоченные столы, за которыми казацкое войско трапезничало утром и вечером. Рядом помещалась поварня, представлявшая из себя несколько больших чугунных котлов, подвешенных над кострами, в которых варилась похлёбка и каша.

Посреди майдана возвышалась богато украшенная ногайская юрта в которой жил сам атаман Галаня со своей татаркой. У входа в юрту день и ночь стояли на страже два казака с саблями наголо.

В конце дола Соколки была устроена кузница, где заправлял угрюмый кузнец Макар и его помощник Осташка. А вдали, на берегу реки Чардым, стояли большие морские струги, захваченные в прошлом году при нападении на астраханский караван.

Галанино войско насчитывало нынче семь сотен ртов. Чтобы прокормить такую ораву, атаман регулярно посылал небольшие отряды на юрких речных стругах, рыскавшие по Волге между Саратовом и Царицыном и грабившие суда, доставлявшие понизовым городам хлеб и крупы. Впрочем, ушкуйники промышляли не только разбоем. Они не чурались ходить артелями на рыбный лов, и покупали у кочевников скот. С ногайцами Галаня предпочитал не ссориться. Буйные и непредсказуемые степняки хоть не в состоянии были взять штурмом крепость на Кудеяровой горе, но могли причинить множество других неприятностей и унестись на быстрых бахматах в дикое поле, где преследовать их было бы смерти подобно.

Чтобы подготовиться к походу: собрать достаточно людей, запастись провиантом и огневым запасом, а также раздобыть морские суда, взамен имевшихся у него косных лодок и речных стругов, атаман ушёл из Нижегородской губернии вниз по Волге, в места дикие и безлюдные, на границу с диким полем, где воеводы сидели за стенами своих городов и старались не совать оттуда носа, боясь, что кочевавшие в междуречье Волги и Яика орды в любое время могут устроить опустошительный набег на русские земли, как это сделали кубанцы четыре года назад.

Саратовского воеводу Бахметьева подкупить не удалось. Сей муж не отличался собственным умом и оттого жил умом государственным, честно служа государю Петру Алексеевичу и исполняя его наказы с упорством взбесившегося медведя, ломящегося в дом, не обращая внимания на топоры и рогатины его обитателей. Бахметьева, однако, удалось запугать. Но путы страха слишком ненадёжны. Воевода мог в любой момент взбрыкнуть. И на этот случай солдату саратовского гарнизона Остапу Ржёву и двум его сыновьям, крепко поладившим с ватажниками, было приказано убить воеводу и всю его семью. Убить страшно, так чтобы все содрогнулись от ужаса и уже не смели идти супротив атамана Галани.

Костяком казацкого войска были двести человек старых товарищей атамана, которые уже четвёртый год каждую весну собирались в его стан. Уходили осенью по домам богачами в шелках и бархате, а в апреле являлись оборванцами, пропив всё до последней полушки.

В прошлом году к ним присоединилась сотня солдат астраханского гарнизона во главе с Иваном Захаровым. Захарову Галаня не доверял. Тот был себе на уме, и рвался в атаманы. Хитрый и скользкий как змей, краснобай и честолюбец, он потихоньку приобретал влияние на казаков. Галаня ждал только удобного случая, чтобы избавиться от солдатского вожака. Остальные четыреста человек составляли откликнувшиеся на подмётные письма буйные головы, коих в казацких городках было гораздо больше, чем голов трезвых и рассудительных.

В тот день, когда струг Лёшки Кортнева причалил к берегу Чардыма напротив Кудеяровой горы, Галаня находился в хорошем расположении духа. К походу всё было почти готово. Съестные и огневые припасы, оружие чуть ли не на целую армию. Суда просмолены и проконопачены. На них заменили снасти и пошили новые паруса. Оставалось только подыскать толмача, знавшего персидский и дождаться посланца от русских купцов в Шемахе, с которыми он вступил в тайный сговор.

Гольшат заварила Галане с утра крепкого чая, и он пил его с клубничным вареньем, несколько горшков которого привезли недавно его братки, захватив под Камышином монастырскую лодку. Водки и вина атаман, в отличии от своей отчаянной братии, не употреблял, и многие поговаривали, что татарка колдовскими чарами заставила его тайно принять магометанскую веру.

Девушка ласковой кошкой свернулась на подушках рядом с атаманом.

— Мне сегодня приснился тревожный сон, — говорила она. — Будто бы хитрый и подлый волк вышел ночью на охоту. Он подкараулил тебя, дождался, пока ты уснешь, и вцепился зубами в горло.

— Да таких волков, люба моя, пруд пруди, — ответил Галаня. — Далеко ходить не надо. Ванька Захаров из кожи вон лезет, чтобы настроить братков супротив меня. Но ничего у него не выйдет. Я всегда готов к удару в спину. Только от одного человека я не жду его. От тебя. И если ты всё же нанесёшь этот удар, ну что ж, твой Аллах тебе судья, и значит нет на свете настоящей любви и верности.

— Я никогда не предам тебя, — произнесла Гольшат. — Если ты умрёшь, я тоже умру.

Тут в юрту просунулся невысокий сухощавый паренёк помощник кузнеца Осташка.

— Лёшка вернулся, — доложил он. — Привёз большущую пушку и толмача. А ещё явилась филинова маруха Дунька Казанская со своей шайкой. Дозорные их чуть не укокошили.

— Ума нет, дай только бы пострелять, да огневой запас попусту извести. — буркнул Галаня. — А чего же сам Филин вместе с Дунькой не пришёл?

— Говорит, болен он.

— Интересно, чем же он таким заболел, что не желает разделить с товарищем тяготы похода. Айда узнаем.

Мы с Лёшкой Кортневым стояли на площади перед галаниной юртой. Рядом с нами топталась кучка вооружённых до зубов оборванцев, возглавляемых той самой рыжей девицей, которая заманила меня в ловушку в Казани. Вооружена она была четырьмя пистолетами, висевшими на кожаной портупее и солдатским палашом. Увидев её я с перепугу едва не выдал себя. Решил было, что конец мне пришёл. Однако Дунька безразлично скользнула по мне взглядом и отвела глаза, не признав. Да и как было признать. Раньше я был полноват и рыхл, причиной чего являлся сидячий образ жизни. Я коротко стригся и не носил ни усов, ни бороды. Теперь же я стал мускулист, загорел чуть ли не до черноты и зарос космами как лесной медведь. К тому же я больше не сутулился, что было достигнуто Матвеем Ласточкиным совершенно изуверскими методами, изменил походку и манеру держать себя, переняв их, насколько было возможно, у Васьки Дьяка. Ей-богу, я и сам бы себя не признал, если бы увидел со стороны.

Галаня, одетый в великолепный кафтан из шитой золотом парчи, вышел из юрты и уселся на невысокий пенёк. Это был человек высокого роста, вида очень благообразного. Он ни чуть не походил на жестокого душегуба-разбойника. Волосы и борода его были цвета вороньего крыла, ухоженные и завитые. И хотя в них тут и там проглядывала седина, вряд ли ему было больше тридцати лет. Борода почти скрывала уродливый шрам, пересекавший нижнюю половину лица, полученный им в сражении с турками.

По правую руку атамана стала Гольшат, очень красивая, высокая, хрупкая девушка, одетая в шаровары и пёстрый бухарский халат. Её светлые волосы были заплетены в множество тонких косичек и сверху прикрыты маленькой шапочкой. А зелёные с прищуром глаза, казались воротами в иной мир, полный всякой тёмной нерусской жути.

По левую руку Галани застыл немой кат Вакула с длинным бичом на плече, которым он мог сбить с человека комара, не поцарапав кожи.

— А-а, Дунька Казанская, наслышан я о тебе от товарища моего, помещика Филина, — сказал Галаня, обращаясь к рыжей разбойнице. — А чего он сам не пожаловал в мой стан? Обещался ведь со мной на Хвалынь сбегать.

— Нездоров он, — ответила Дунька.

— Что ж такое с ним приключилось?

— За тебя пострадал.

— Это как?

— Прослышали о тебе, Галанюшка, в самом Санкт-Питербурхе, и послали тайного человека, чтобы извести со света. Только Антоша об этом узнал, и того фигариса по дороге порешил. Однако и сам целым не ушёл. Фигарис ему по голове стукнул, да так, что я думала, помрёт. Сейчас он почти поправился, только слаб ещё для заморских походов.

— Ловкий наверное был фигарис, коли Филину смог черепушку проломить, — вставила Гольшат.

— Это точно, — буркнул Галаня и снова обратился к разбойнице. — А правду рассказывают, Дунька, что ты в драке так свирепа, что не один мужик не может с тобой управиться?

— Проверь, — смело ответила Дунька.

— Чего ж не проверить, проверю.

Галаня поднялся, задорно скинул с себя кафтан, снял турецкий ятаган. Дунька бросила на землю пистолеты и палаш.

Весть о том что Галаня будет биться на кулаках с Дунькой Казанской моментально облетела казаков и все кто был поблизости сбежались посмотреть на это диво.

Поединок походил на драку медведя с рысью. Галаня бросился на девушку, пытаясь обхватить её руками, но та юркнула у него между ног, ударив каблуком сапога в самое чувствительное мужское место, а, оказавшись сзади, прыгнула ему на спину и хлопнула ладонями по ушам. Ошалевший от боли Галаня упал на одно колено, но тут же поднялся и сильным рывком отбросил Дуньку саженей на пять. Он замахнулся своим страшным кулачищем и, пожалуй, убил бы девицу, но та ловко увернулась от удара и вцепилась ему в руку зубами. Атаман взвыл и ударил её другой рукой. Рыжая разбойница оглушенная отлетела в сторону. Галаня с видом победителя, направился к ней. Но Дунька неожиданно вскочила на ноги, разбежалась и ударила атамана головой промеж рёбер, сбив его с ног. Оба рухнули на землю, не в силах больше драться друг с другом.

— Будешь у меня сотником, — прохрипел Галаня.

Он поднялся, отряхнул пыль с одежды и снова уселся на пенёк.

— Ну а ты, Лёшка, привёз пушку?

— Привёз атаман, — ответил есаул. — Надо бы только лафет для неё смастерить.

— Этим Мишка займётся. Кстати, Осташка сказал, что ты и толмача раздобыл. Это часом не он? — Галаня указал в мою сторону.

Лёшка вытолкнул меня вперёд.

— Он самый. Звать Васькой Дьяком.

— Это тот, про которого Данила Мельник сказывал, будто они вместе в нужнике от солдат прятались?

— Ага.

Тут я заметил, что Гольшат пристально разглядывает меня. И очевидно я не вызвал у неё ни доверия ни симпатии. Она наклонилась к Галане и зашептала ему что-то на ухо. Атаман недобро усмехнулся.

— А клянёшься ли ты верно служить мне? — вдруг спросил он.

— Клянусь, — поспешно ответил я, чувствуя неладное. А вдруг татарская ведьма раскусила меня?

— Тогда скрепи клятву кровью, — торжественно произнёс Галаня. — Положено у нас так. Вакула, приведи поручика.

Заплечных дел мастер приволок связанного человека в изорванном и заляпанном кровью офицерском мундире. Лица несчастного я не видел, так как на голове у него был надет мешок. Вакула поставил его перед Галаней на колени.

— Это поручик Леонтей Михайлов, — сказал атаман. — Когда Лёшка брал расшиву с житом, он не пожелал благоразумно сложить оружие и убил двух казаков. Но я был милостив и назначил выкуп за его жизнь. Однако его родители оказались нищи как церковные мыши. Денег собрать не смогли. И вольные казаки порешили — глаз за глаз. Поручика приговорили к смерти. Исполнить приговор надлежит тебе. Докажи мне свою преданность. Казни его.

Леонтий Михайлов, услышав эти страшные слова, сразу обмяк и дрожащим голосом забормотал молитвы. А Галаня подал мне пистолет.

Я вспомнил, что говорил мне Матвей Ласточкин.

«Возможно, они захотят проверить тебя, и велят делать ужасные вещи. Если откажешься, тебя непременно убьют. Поэтому не колебайся».

Не было никаких сомнений, что если я не выстрелю в этого бедолагу, то тут же присоединюсь к нему. А может, пистолет разряжен и это просто разбойник изображающий пленника, чтобы проверить меня. Стараясь не выдать выражением лица душевной муки, я поднял пистолет и взвёл курок. Направил оружие на пленника. Тот вдруг обратился ко мне с такими словами:

— Кто бы ты ни был, стреляй прямо в сердце, так чтобы я не мучился.

— Хорошо, — только и смог выдавить из себя я.

И спустил курок. Хлопнул выстрел. Всё перед моими глазами заволокло дымом. Через мгновение я увидел, как офицер завалился на бок. Он был мёртв.

— Похорони его в лесу, — сказал Вакуле атаман, бросив на лоб крест. — И скажи Фильке, чтобы прочитал на могиле заупокойную.

Этой же ночью, во сне, Леонтей Михайлов явился мне.

— Спасибо тебе, Артемий, что не промахнулся, — ласково сказал он. — Я умер быстро, даже боли не почувствовал.

А затем снял с головы мешок. Под ним зияла чёрная пустота.

Глава XIV

Учёный разбойник Мишка Баламут. Мы строим лафет для «Толстухи». Подготовка к походу. Порядки в стане ушкуйников. Нрав атамана Галани. Меня терзает страх перед божьим наказанием. Испытание пушки. На Кудеярову гору приезжает карлик Еремейка и купец Данила Долгов. Мы выступаем в поход.

Меня до поры до времени определили в помощники Мишки Баламуту, бывшему у Галани за инженера. Тот этому немало обрадовался, так как в ватаге наконец появился образованный человек, с которым он мог вести учёные беседы.

Мишка получил образование ни где-нибудь, а в настоящем университете в Баварском королевстве.

— И как же тебя туда занесло? — поинтересовался я.

— Барин мой молодой Федосейка Исаков, — охотно стал рассказывать Мишка, — был послан государем Петром Алексеевичем в город Мюнхен, учиться инженерному делу. Да только на голову он был туговат и к учёбе охоты не имел. Мне же это было всё страсть как интересно. Я ещё в детстве украл на торге книжку «Азбуку», по которой выучил письмо и чтение. Дьякон наш мне помогал, когда трезвым был.

Я когда в Баварию попал, быстро по ихнему разговаривать и читать научился и даже Федосейку, недоумка моего, амурным фразам обучил, чтобы тот по девкам таскаться мог. Барчук мой подумал и решил, а почему бы меня вместо себя в университет не послать под своим именем. Так тогда многие делали.

Профессора баварские очень меня примечали и прочили большое научное будущее. И даже послали царю Петру хвалебное письмо. Это меня и подвело. По возвращении в Россию государь лично решил проверить знания столь восхваляемого Федосея Исакова. И нашёл, что тот как был бараном, не сведущим ни в каких науках, так им и остался. Сгоряча царь сильно поколотил моего барина и отправил матросом на флот. А тот выместил зло на мне. Сам порол на конюшне смоченными в соляном растворе розгами. Потом, не удовольствовавшись этим, стал бить тяжёлой палкой по чём зря. И наверняка убил бы. Да только я, пока в университете учился, от побоев отвык, да и нрав у меня буйный, чуть что в драку; за то Баламутом и прозвали. Не стерпел, выхватил палку и зашиб барчука насмерть. Ну, не специально, а так сгоряча, силы не рассчитал. Всё, подумал, хана мне, коли останусь. С барчука одёжку стянул и в бега к разбойникам.

Мишка в естественных науках был настоящим кладезем знаний. Он одинаково хорошо разбирался в математике, физике, химии и науке о движении небесных тел астрономии. Это по его чертежам на Кудеяровой горе были построены неприступные укрепления, которыми восхитился бы любой европейский военный инженер. Он также соорудил хитроумную машину, способную быстро снять с мели даже самое тяжёлое судно. Волга изобиловала мелями и лёгкие струги ушкуйников страдали от них не намного меньше тяжелогружёных купеческих расшив. Так же он по-строил механизм, поднимавший воду из Симова родника на Кудеярову гору.

Мишка привёл меня в своё жилище. Он занимал небольшую землянку, заваленную всяческими инструментами и книгами. На столе громоздилось нечто вроде алхимической лаборатории и противно пахло какой то дрянью.

— Хочешь, покажу кое-что?

Я кивнул.

Он взял глиняную плошку, наполненную тёмной жидкостью, именно она издавала неприятный запах, и вышел на улицу. Поставил плошку на землю, вынул кресало и зажёг лучину. Как только огонь коснулся жидкости, она вспыхнула ярким пламенем, от которого повалил едкий чёрный дым.

— Попробуй погаси его водой, — сказал он.

Я плеснул на огонь воду из ведра. Но тот не погас, а наоборот полыхнул, разгораясь ещё сильнее, и едва не опалил меня.

— Греческий огонь, — ахнул я.

— Точно! Соображаешь! — воскликнул Мишка, радуясь, что кто-то, наконец, по достоинству может оценить его открытие. — Я ещё в университете увлёкся секретом греческого огня. Но тогда у меня ничего не вышло. В старинных алхимических книгах я прочитал, что одним из его компонентов являлось некое земляное масло, которое добывают только на востоке. Достать его я не смог, и мои опыты зашли в тупик. А нынче зимой, зиму я провёл у Танюхи, она у меня белошвейка в Самаре, сижу в нужнике, тужусь, и вдруг меня осенило. Земляное масло — это нефть, которую персидские купцы привозят из Баку. Я купил горшок этой жидкости и смог, наконец, получить греческий огонь.

В тот же вечер мы раздобыли вина и вели учёную беседу, пока не свалились под лавку. А ночью я увидел как мёртвый поручик снимает мешок и сорвался. Запил с тех пор. Крепко запил. Завладела мной смертная тоска. Квасил вместе с Мишкой по вечерам, так как днём жрать канновку не дозволялось. Пил и вспоминал слова Матвея Ласточкина.

«Хочешь жить в волчьей стае, стань волком. Думай как волк, дерись как волк, убивай как волк».

Страшно мне было. Очень страшно. Пролил я невинную кровь и превратился в лютого зверя. Гореть теперь в аду во веки вечные. И хотелось мне больше всего на свете бежать из разбойничьего стана, найти какую-нибудь церквушку, и год стоять на коленях, не вставая, вымаливать себе прощение.

Всё чаще и чаще я задумывался над тем, что делаю здесь среди этих страшных татей, которым убить человека, что прихлопнуть муху. И понял, что являюсь лишь малозначащей пешкой, которую двигает по доске могущественный шахматист, готовый пожертвовать ей, коли на то будет нужда. Мучимый страхом я плохо спал и почти ничего ни ел. Не надо мне было ничего, ни повышения по службе, ни денег, ни поместья. Лучше жить где-нибудь в глухих лесах подальше от царя и обер-полицмейстера. Ведь простому человеку от власть имущих — одни беды да горести.

Как только садилось солнце, стан на Кудеяровой горе погружался в беспробудное пьянство. Ушкуйники куролесили до одури. На майдан вытаскивали бочку вина, и любой мог подойти к ней и зачерпнуть сколько пожелает. Часто вспыхивали ссоры, заканчивавшиеся жестокими потасовками, а иногда и смертоубийством.

Однажды я повздорил с казаком, которого звали Кондрат Дубина. Сиё прозвище он получил то ли оттого, что мозгов в его голове было не больше чем в деревяшке, то ли оттого, что руки его походили на две массивные суковатые дубинки. Не помню уж, чем я ему не угодил, но он в самых крепких выражения отозвался о моей матушке. Я ответил тем же. После чего Дубина пнул меня ногой в живот, так что я отлетел в другой конец землянки. Я вскочил на ноги и в безумной ярости прыгнул обидчику на шею, повалив его на пол. Он был намного выше и сильнее меня, но тогда я не задумывался над этим. Я ткнул пальцами ему в глаза и, вцепившись зубами в ухо, рвал его до тех пор пока у меня во рту не остался окровавленный кусок. В конце концов моему противнику удалось вырваться и он вынужден был трусливо ретироваться, изрыгая проклятья на мою голову.

Вскоре он вернулся с десятком дружков, чтобы посчитаться, но мы с Мишкой забаррикадировались в землянке и открыли беспорядочный огонь из пистолетов. Если бы не вмешался Галаня, дело бы непременно кончилось кровопролитием. Дубина рычал от злости, но атаман быстро успокоил его, сказав, что драка была честная, он проиграл и должен с этим смириться, а так же заверил, что если со мной что-нибудь случиться, то он, Дубина, будет сам учить персидский. А коли не выучит, поплатиться головой.

После этого случая любители почесать кулаки обходили меня стороной, как бешеную собаку.

Дикие оргии постепенно затягивали меня в страшный бездонный омут, и я погружался в него, не барахтаясь и не стараясь выплыть. Большую часть того, что происходило со мной в те дни, я сейчас уже не помню.

Днём стан воровских казаков неузнаваемо преображался. В нём шла обыденная жизнь, больше приличествующая рабочей артели, чем ватаге грабителей и убойц. Разбойники стирали в Соколке одежду, словно заправские прачки, разжигали костры, отмахиваясь от резавших глаза клубов дыма и туч комаров, варили в котлах еду, пробуя похлёбку огромной деревянной ложкой. По утрам поп Филька, лишённый сана за воровство подаяний и блуд с прихожанками, проводил на майдане молебен. Разбойники истово крестились и били земные поклоны.

Галаня завёл среди своих братков железную дисциплину. За ослушание можно было поплатиться головой. Каждый был приставлен к какой либо работе. Пьянство и безделье в светлое время категорически возбранялось. Тех, кто не занимался ремеслом, беглые солдаты Ивана Захарова лаяньем и тумаками наставляли в воинской науке.

Что удивительно, на строгости эти большинство вольных казаков не обижалось. А если и находились строптивцы, так их быстро обламывали.

Галаня пользовался у ушкуйников великим уважением. А всё потому, что был настолько же строг, настолько и справедлив. Никогда не требовал от других того, что не делал сам. Весь день трудился в поте лица, не чураясь самой грязной работы. За обедом и ужином сидел за общим столом босой в рубахе без пояса, травил байки и сам больше всех над ними хохотал. Каждого из семи сотен разбойников, собравшихся под его знамёнами, он знал по имени, к каждому имел подход.

С крестьянами и посадскими, бежавшими на Волгу от непосильного гнёта и произвола начальных людей говорил о том, какая нелёгкая ныне пошла жизнь. Дворы в городах и деревнях стоят пустые, кто мог давно подался в бега. А кто остался, работать не хотят, так как от работы никакого толку, всё равно царские сборщики налогов отберут последнюю полушку, и пухни с голодухи. Посадские ночью по чужим дворам шляются, воруют, чтобы заплатить налоги, а днём пьют с горя.

С солдатами он вспоминал о военных компаниях. Рассказывал, как воевал с турками в Молдавии. Ругал солдатскую жратву и спорил, кто свирепее свейские гренадёры, турецкие янычары или русские унтеры.

Исполняя приказ Галани, мы с Мишкой занялись лафетом для «Толстухи». Решили поставить его на четыре колеса, два из которых, маленькие, задние, снимались, когда пушка должна была стрелять. С помощью рычага ствол пушки можно было поднимать и опускать.

Мишка делал расчёты. Писал умопомрачительно сложные арифметические формулы, суть которых мне удавалось понять с большим трудом. Наконец мы нарисовали замысловатый чертёж, узрив который кузнец и плотники долго чесали в затылках, вертели бумагу так и сяк, и, в конце концов сказали:

— Ты нам Мишка по человечески объясни, что делать надобно. А то мы твоим заморским премудростям не научены. Бумажка эта нам всё равно, что китайская грамотка. Нарисовано красиво, но ни хрена не понятно.

Как только лафет был готов, Галаня тут же велел испытать «Толстуху». На большом расстоянии специально соорудили мишень — толстую стену из камней и брёвен. Канониром у нас был бывший артиллерийский унтер Новгородского полка Гришка Осипов. Он долго примеривался, сколько сыпать пороху, чтобы пушку ненароком не разорвало. Десятипудовое ядро закатывали в дуло четыре человека. Гришка запалил фитиль, мы все бросились в укрытие и зажали уши. Несмотря на эту предосторожность, по барабанным перепонкам долбануло так, что я на некоторое время оглох. Ядро с жутким свистом врезалось в стену и в мгновение ока превратило довольно крепкое сооружение в груду мусора, разлетевшегося в разные стороны на десятки саженей и поранивших нескольких неосторожно высунувшихся казаков.

— От это пушка, — ошалело произнёс Гришка Осипов. — Была бы у нас такая двадцать лет на-зад под Нарвой мы бы от той крепостицы камня на камне не оставили ещё до подхода свейского короля Карлушки, и не случилось бы тогда великой конфузии.

Подготовка к походу заканчивалась. Галаня торопился, так как народ в стане, засидевшись без большого дела, становился буйный не по дням, а по часам. Мы с Мишкой изготавливали греческий огонь. Разливали зелье по глиняным горшкам, сверху запечатывали воском и вставляли в него фитиль. Всего получилось восемнадцать горшков. На большее не хватило нефти. Однако Мишка сказал, что вскоре должен вернуться из Астрахани сотник Яким Онуфьев и привезти ещё несколько бочек. А пока надобно бы смастерить катапульту для метания этих горшков и мортирную батарею.

Как-то вечером дозорные на Караульной горе заметили небольшой струг шедший вверх по Чардыму. Все переполошились. Был выслан дозорный отряд, который повстречал судно на полпути. Прежде чем разговаривать, воровские казаки дали дружный залп в воздух.

— Не пали братки, свои мы! — заорали в ответ со струга. — Это я, Якимка Онуфьев! Со мной купчина из Персии, которого Галаня ждёт. Мы привезли бочки с нефтью для изготовления мишкиного адского огня, а ещё балагура Еремейку!

Появление карлика было встречено в стане бурей восторгов. Когда судно причалило напротив Кудеяровой горы, дюжий казак внёс его на майдан, посадив на плечи, и поставил на стол, чтобы все могли видеть самого известного песенника на Волге.

Галаня тут же назначил Еремейку своим придворным потешным человеком. Тот принял должность, чинно поклонившись и с выражением благородного достоинства, водрузил на голову шутовской колпак.

— Еремейка, спой о рекруте и его невесте! — надрывно кричал парень, в рваном преображенском кафтане.

— Не надо о рекруте, больно грустно! — громко возражал другой казак. — Спой что-нибудь по-веселее! О толстой купчихе, наставляющей рога мужу или про двух бойцовых петухов!

Помимо Еремейки на берег со струга сошёл одетый в немецкое платье франт в завитом парике и кружевах, а с ним слуга черкес. Ватажники глядя на купца потешались.

— Глянь-ка, красна девица идёт. Духами благоухает.

Купец, в ответ на хамство, вытащил из кармана надушенный кружевной платок, искривился и приложил его к носу, дав ясно понять, что мы воняем хуже свиней. Скорее всего, так оно и было. Несколько казаков бросились было вперёд, чтобы разорвать франта в клочья, но черкес, выхватил саблю и так лихо принялся крутить её перед собой, что пыл драчунов сразу поутих. Они отступили, прожигая купца ненавидящими взглядами.

Галаня принял гостя как всегда, сидя на пеньке перед своей юртой. Купец снял треуголку и принялся замысловато кланяться, нацепив на лицо угодливую улыбку.

— Смотри-ка, купец первой гильдии, а перед мужиком спину гнёт, — насмешливо произнёс атаман, и ватага поддержала его громким хохотом.

Но прибывшего это не смутило. Он продолжал кланяться, всё так же угодливо улыбаясь.

— Ладно, хватит расшаркиваться, давай к делу, — остановил его атаман.

Купец, наконец, заговорил:

— Персидские власти чинят нам, русским торговым людям, всякие обиды. Шемаханский джанишин взимает по одному рублю и четыре деньги с каждого вьюка шёлка. На гостином дворе слуги беглярбега берут лучшие товары по заниженным ценам и денег не отдают больше года. Таможенный судья, когда мы посылаем варенный шёлк из Шемахи, требует по пол гривне с вьюка. На улице же казылбаши русских бранят и бьют. А сборщики налогов требуют подать тридцать рублей серебром. В общем, сплошное разорение.

Англицкие и французские купцы всячески науськивают персидского наместника против русских. Одного из наших недавно зарезали прямо на гостином дворе. Убийцу укрывают у себя англицкие купцы, а власти и не собираются требовать его выдачи.

— Толком скажи, соловей певчий, согласны ли вы подсобить мне, али нет, — нетерпеливо обрубил Галаня.

Гость сразу остановил поток жалоб и затянул просительным тоном:

— Ты бы, Галаня, пощипал наших обидчиков. У персов, англичан и французов богатств видимо-невидимо. Хватит, чтобы всех твоих братков тысячниками сделать. Только своих не разоряй, как и обещался в письмах. А уж мы, русские купцы, чем можем обязательно подсобим. Я хорошо знаю Шемаху. Знаю всех богатых людей в городе. Они спрячут свою казну, а сами переоденутся крестьянами да ремесленниками. И распознать их среди толпы будет нелегко, коли я не укажу. У меня так же есть на примете хороший кормщик, который знает Хвалынь, как шайку с водой в собственной бане.

— А много ли солдат сейчас в Шемахе, — поинтересовался Галаня.

— Нет, — ответил тот. — Гаджи Давуд с лезгинами разорил сёла, многих убил, а ещё больше увёл в плен. Ширванский беглярбег вынужден был собрать войска, почти все, что у него были, и отправился воевать. В городе остался только небольшой гарнизон.

— Тогда пора выступать, — сказал Галаня. — Так ведь ребята?!

Казаки в ответ восторженно взревели.

— Слушай, а как звать то тебя? — поинтересовался у купца атаман.

— Данила Долгов, — ответил тот.

— Иди, Данила, устраивайся, где пожелаешь.

Купец, ещё раз поклонившись, попятился. Вдруг он споткнулся о подставленную ему подножку и растянулся на земле. Казаки весело заржали. Данила Долгов поднялся, взглянул на свой испачканный кафтан, достал из кармана белоснежную перчатку и бросил в лицо тому, кто подставил подножку.

— Это он тебя Федька на дуэлю вызывает, — пояснил Галаня.

Федька осклабился.

— Подраться я всегда с большой охотой.

Охочий до драк казак и Данила Долгов стали друг против друга. Купец снял кафтан и позаимствовал у своего черкеса саблю, которую держал так неумело, что в исходе поединка не было ни малейшего сомнения.

— Федька, ты только смотри не убей его, — предостерегающе сказал Галаня. — Поцарапай маленько и будет.

Казак согласно кивнул головой.

Поединок был молниеносен. Ужом извернувшись из под размашистого удара Федьки, Данила Долгов ловким движением перекинул саблю в левую руку и одним ударом срубил противнику голову. Она упала в пыль истоптанного сотнями ног майдана и застыла с выражением безграничного удивления на лице.

Я хорошо знал приём, которым воспользовался Данила Долгов. Матвей Ласточкин часами заставлял меня отрабатывать его. Большинство людей не готовы к бою с левшой и когда оружие противника неожиданно оказывается в левой руке, неизбежно пропускают удар. Так даже не слишком опытный фехтовальщик может победить матёрого бретёра. Когда Матвей Иванович говорил мне это, я ему не больно верил, но теперь своими глазами узрил правоту его слов.

Данила Долгов обвёл взглядом ватагу, как бы спрашивая, есть ли ещё желающие сразиться с ним. Желающих не нашлось.

Через два дня в трюмы судов перенесли запасы провизии и пороха. Укрепления разрушили, землянки сожгли. Кудеярова гора опустела. «Толстуху» сняли с лафета и погрузили на Галанин струг в качестве балласта.

Казаки собрались на берегу Чардыма. Посадка на суда продолжалась почти весь день. Затем обрубили причальные канаты. Двенадцать морских стругов, раскинув в стороны ряды длинных скрипучих вёсел, медленно двинулись вниз по реке.

По Чардыму шли неспешно, осторожно, нащупывая баграми дно. Осадка у морских стругов больше чем у речных, и они всё время норовили сесть на мель. Вольготно почувствовали себя, только выйдя на безбрежные просторы Волги. Еремейка со своей балалайкой уселся на носу атаманского струга и затянул старинную разбойничью песню:

Промеж было Казанью, промеж Астраханью, А пониже было города Саратова, А повыше было города Царицына, Гребцы подхватили: А по славной было матушке Камышинке-реке, Выгребали, выплывали пятьдесят лёгких стругов Воровских казаков: А на всяком стружочку по пятьдесят гребцов, По пятьдесят гребцов, воровских казаков. Заплывали, загребали в Коловински острова, Становились молодцы в тихих заводях, Погулять они пошли на зелёные луга. Посмотрят молодцы вниз по Волге-реке: Как бы чернь-то на Волге зачернеется, А идут гребные из Астрахани. И бросалися казаки в свои лёгонькие стружки, Напущалися казаки на гребные струги; Они всех туто торговых перещупали.

Глава XV

Начало ширванского похода. Мы берём на абордаж суда с пряностями. Буря. Разграбление прибрежных сёл. Дербент. Бой с киршимой. Мы захватываем важного пленника.

Галаня! В то лето при одном звуке этого имени жители побережья персидского Ширвана в панике бежали в горы, бросая всё нажитое добро. Там где мы появлялись, от селений оставались пепелища, а на их опустевших улицах валялись зловонные трупы, над которыми роями вились мухи.

Стаей белых лебедей пролетели наши струги по Волге. Купеческих судов не трогали. Если встречали их, Галаня велел подходить ближе, весело рвал с головы шапку и кланяясь, кричал торговым:

— Привет вам честные гости! Куда с товаром плывёте?!

Купцы стояли, словно деревянные истуканы, не в силах с перепугу, пошевелиться или вымолвить хоть слово.

— Ну плывите, плывите, — всё так же ласково продолжал атаман. — Набивайте мошну, пока мне недосуг вас щупать.

Купцы ещё долго, вытаращив глаза, провожали нашу флотилию, удалявшуюся под дружный хохот сотен глоток.

Мимо Царицына прошли гоголями. Тамошний воевода в бой с такой силой вступить не решился. Сидел тихо как мышка.

Местность по берегам Волги от Царицына до Астрахани пустынная, выжженная. Вокруг голая степь. Не видно даже ногайских юрт и калмыцких вельблудов. Раза два только нам попались рыбачьи артели. Их Галаня не обижал. Что было взять у подневольных мужиков, батрачивших на богатых промышленников, попов и воевод.

Астрахань прошли тихо, ночью. На стенах кремля и Белого города стояло пять сотен пушек и не пожелай астраханцы пустить нас на Хвалынь, то не пропустили бы.

В пятнадцати верстах от Астрахани у Тёмной горы мы увидели ногайскую орду. Галаня быстро поладил с ихним мурзой, купив у него на солонину сорок быков. За каждого заплатил не много не мало, а два рубля серебром. Мурза был так доволен сделкой, что дал в подарок две овцы и бочонок кумыса.

За часовней Иванчуг, на рыбных угодьях, принадлежащих Троицкому монастырю в Астрахани, и зовущихся «учуг», мы повстречали рыбачьи лодки. Купили три сотни копчёных судаков, и два десятка белуг, каждая в четыре локтя длинной. Галаня заплатил за рыбу по царски и рыбаки провожали нас, благословляя за щедрость. Один из них, Иван Афросимов, пошёл с нами лоцманом. Это о нём упоминал Данила Долгов.

Недалеко от выхода в море Волгу загораживал частокол, охранявшийся ротой ленивых зажравшихся солдат. Те, вместо мундиров, были одеты в мешковатые балахоны, пёстрые от великого числа разноцветных заплат, но питались исключительно осетриной, чёрной икрой и дичью, которая в изобилии водилась в камышах. Галаня зазря пальбы никогда не устраивал и со служилыми ссориться не стал. Те спали и видели во сне всякое хмельное питьё, которое им было достать негде. Атаман отдал им бочку яблочной водки и несколько бочек пива. После чего солдаты пропустили нас в море без боя, так же как и рыбаки, благословляя за доброе к ним отношение.

В устье было много небольших поросших камышом островков, а между ними версты на две, на три тянулся вязкий тинистый грунт, воды над которым иногда было не больше двух локтей, и наши струги то и делали, что садились на мель. Из-за этого мы целый день перетягивали их с места на место и в море вышли только на следующее утро.

Вблизи Терок нам попались два неуклюжих пузатых буса. Переваливаясь с волны на волну, они везли в Астрахань индийские пряности. Мы набросились на них, как голодные собаки на кость. Сцепившись абордажными крючьями, с диким улюлюканьем прыгали на палубу «купцов», паля из пистолетов и размахивая саблями. Команду, повязали и кинули в трюм. Пряности перенесли на струги.

Затем, отойдя на небольшое расстояние, мы зарядили катапульту горшками с греческим огнём и подожгли суда. Из их трюмов к нам понеслись отчаянные мольбы сгоравших заживо торговцев и моряков. Но ушкуйники только криво ухмылялись и отпускали скабрезные шуточки. Мольбы быстро сменились проклятиями и воплями нечеловеческой боли. Пожираемые пламенем бусы стали разваливаться и пошли ко дну.

Однако проклятия индийских купцов, как видно, достигли цели. Сначала струги окутал густой туман, ветер полностью стих, а потом море разгневалось на нас. Налетел шторм. Огромные волны швыряли утлые судёнышки вверх и вниз. Борта угрожающе скрипели, а их переполненные чрева грозили отправить нас на суд к морскому богу.

Галаня скомандовал:

— Кидайте в море всё, даже харч. Жрать и так никто не может. Оставьте немного, а остальное на берегу раздобудем.

С аппетитом у нас действительно было неважнецки. Многие казаки вышли в море впервые и теперь страдали от морской болезни.

Оглохшие от раскатов грома, околевшие под струями проливного дождя, мы принялись швырять в море тюки драгоценных пряностей, бочки с солониной и мешки с крупами. Оставили только пресную воду, муку и водку. Да ещё двух баранов, подаренных мурзой; те так бодались, когда их тащили к борту, что казаки плюнули на них, отпустили. Жрать-то что-то надо.

На второй день буря разметала наши струги в разные стороны. Сначала из вида исчез один, затем второй, и вскоре мы остались совершенно одни посреди бушующего моря, полуживые от холода и сырости, потерявшие всякую надежду когда-нибудь увидеть солнце и землю.

Утром шторм внезапно кончился, тучи разошлись. Лоцман Иван Афросимов ночью по звёздам вычислил курс и направил струг к острову Четлан. Пока мы полтора дня шли к нему, питались одной мучной болтанкой, разбавляя её специями, чтобы та была не такой мерзкой на вкус, и рыбой которую удавалось поймать в море. Баранов берегли. От голодухи все сделались злыми и лаялись друг с другом по всякой причине.

Остров Четлан был песчаный, берега усыпаны белыми ракушками. Единственными следами пребывания на нём мореходов являлся бакен, связанный из длинных шестов, и две большие ямы с остатками костров. В ямах развели огонь, зажарили баранов и тут же съели.

На следующий день мы увидели берег. В глубине удобной маленькой бухты располагалось живописное село, над которым клубами валил чёрный дым. Среди рыбачьих лодок стояли два наших струга, одним из которых командовал сотник Фадейка Якимов, а вторым Дунька Казанская.

Воровские казаки грабили и жгли дома рыбаков. Делали это организованно, провиант в одну морду не хрястали, а сносили на берег и складывали в кучу. Ежели кто нарушал сей порядок, того товарищи прилюдно били батогами.

Мы высадились на берег и едва приноровившись ходить не шатаясь от многодневной качки, присоединись к своим, рыскавшим по домам да погребам в поисках съестного и молодых чернооких девок.

Жители села пытались защищаться. Палили по нам из длинноствольных ружей, скрываясь за каменными заборами, или бросались из засады с кинжалами. Нескольких казаков им удалось убить и ранить. Сопротивлявшихся мы не щадили. Их трупы оставались на улицах на съедение собакам и стервятникам. Девиц за волосы волокли на берег. Тех, кто упирался, били, но так чтобы не изуродовать.

Я делал то, что делали все. Грабил и жёг дома, стрелял в тех, кто стрелял в меня, стараясь не промахнуться. Я врывался в жилища рыбаков, тыча со страху во все стороны дуло ружья, и готовый палить во всё что двинется. Нередко моими жертвами становились ни в чём неповинные домашние животные. Уж не помню как, разум мой в этот день от вида резни помутился, я оказался в бедном доме на окраине села. Откинув крышку погреба, я кинул туда факел и увидел жавшуюся в угол девушку. Совсем молоденькую. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Она смотрела на меня глазами полными такого ужаса, что из моей головы сразу выветрился мутный угар боя и грабежа. Я представил её, прикованную цепью на борту струга, ублажающую грубых, провонявших потом и чесноком ватажников за краюху хлеба, которую ей будут кидать, как собаке объедки с барского стола.

Я сделал ей знак помалкивать и выглянул наружу. Если бы поблизости кто-нибудь был, я схватил бы её за волосы и потащил к остальным. Но к счастью на улице было пусто, шум и крики слышались далеко. Я вытащил девчонку из погреба распахнул дверь и прошептал:

— Тикай отсюда быстрее.

Русского языка та скорее всего не знала, но меня поняла. Она испуганной мышкой бросилась вон из дома.

Я с ужасом подумал, что случись кому увидеть, как я отпустил ценную добычу, мне бы тут же заломили руки и отвели на берег для душевной беседы с заплечных дел мастером Вакулой, который непременно дознался бы кто я таков на самом деле. Сердце перестало бешено колотиться только когда девушка скрылась из вида.

После этого случая поручик Леонтей Михайлов перестал являться ко мне во сне и снимать свой кошмарный мешок.

Разорив село, мы поплыли вдоль берега и вскоре увидели другое. Ограбили и сожгли его, а затем третье и четвёртое. По дороге к нам присоединялись уцелевшие в шторм струги, которые, так же как и мы зверствовали на побережье. Вскоре собрались почти все. Бесследно исчез только один струг.

Несмотря на то, что о появлении воровских казаков уже наверняка судачили на каждом рынке Ширвана, никакого сопротивления нам не оказывали. Галаня был умён и всё хорошо просчитал. Персидскому шаху Султан Хосейну было не до какой-то кучки гяуров разбойничавших на окраинах его государства. На Исфахан надвигались бесчисленные орды афганских кочевников. А ширванский беглярбег сейчас безуспешно сражался с Гаджи Давудом.

Починив суда и запасясь провиантом, мы направились на юго-запад к Дербенту. Плыли день и ночь и на рассвете увидели с правой стороны на западе огромную гору. Иван Афросимов сказал, что её называют Самгаал. Он так же добавил, что здесь никто не смеет приставать к берегу, так как в этих горах живут свирепые самгалы. Они промышляют грабежом кораблей выброшенных на берег.

Казаки тут же воинственно завопили, что надо непременно причалить и помериться силами с погаными магометанами, но Галаня рявкнул, так что все сразу заткнулись и велел обойти опасные места стороной.

За горой мы увидели Дербент. Город со стороны моря защищён каменной стеной и имеет трое ворот. К городу примыкает крепость. На стенах и перед ханским дворцом установлено много медных пушек. Город, как мне сказали, очень старый, построенный ещё во время Александра Великого. Это подтверждали возвышавшиеся тут и там развалины древних цитаделей.

В Дербенте появление целого флота воровских казаков вызвало нешуточный переполох. Пушки дали нестройный залп, но ядра не долетели до наших судов.

Лоцман Иван Афросимов сказал Галане:

— У Дербента нет хорошей гавани. Нужно идти к Низовой.

Пристань Низовая находилась дальше Дербента, у деревни Шазабат. Корабли, вышедшие в море, завидев нас, разворачивались и спешили к берегу. Галаня вооружился подзорной трубой и встал на носу струга. Мы побросали вёсла и окружили его.

Подзорная труба остановилась на нарядной киршиме, которая отошла в море дальше остальных.

— Что там? Что там? — загудели казаки.

— Знатная будет добыча, — чуть помедлив, ответил атаман. — Павлины в шёлковых одёжках. Наверняка какой то князёк со свитой плывёт.

Он вдруг оторвался от подзорной трубы и рыкнул на нас:

— Чего столпились! А ну живо на вёсла! Вперёд! Ату его, ату!

Армада воровских казаков устремилась в погоню за киршимой. Настигнуть юркое судно, умело маневрировавшее, было не просто, но наши морские струги, сработанные чернецкими мастерами, оказались на удивление быстроходными. Они словно гончие псы, окружали хитрую лисицу со всех сторон и гнали её на охотников. Персидское судно пыталось вырваться из кольца и уйти под защиту пушек Дербента.

Атаманский струг бросился наперерез киршиме. В ответ с её борта тявкнула шестифунтовая пушка. Над моей головой с тоскливым визгом пронеслось ядро. Оно угодило в струг, шедший позади, пропахав среди гребцов кровавую борозду.

— Разойдись! Щас я им врежу! — растолкав всех кто был на его пути, в том числе и Галаню, к пушке, укреплённой на носу пробрался бывший унтер Новгородского полка Гришка Осипов, босой, в ветхом солдатском кафтане, надетом на голое тело. Он старательно навёл пушку и приложил фитиль к запалу. Выстрел был метким. На киршиме снесло мачту. Там заметались люди, у бортов выстроились кызылбашские солдаты в шапках с двенадцатью пурпурными полосками. Я различил их лица. В них не было ни тоски ни страха, только бесконечная ненависть, и я понял, что эти будут драться до последнего издыхания и положат немало казаков прежде чем погибнут сами.

Жители Дербента со стен наблюдали за развернувшейся драмой. Разбойничьи струги со всех сторон зажали киршиму. К попавшему в ловушку судну потянулась цепкая паутина кошек. Ушкуйники прыгали на его палубу и тут же попадали в мясорубку. На киршиме оказалось не меньше пятидесяти солдат. Они сражались как сущие дьяволы. Всюду грохотали выстрелы. В сутолоке и дыму было трудно понять, кто в кого стреляет. Пули злыми жуками носились в поисках целей. Крепкая ругань на двух языках разрывала воздух. От едкого порохового дыма было трудно дышать.

Все ружья и пистолеты быстро оказались разряженными. Пошла сеча топорами и саблями. На палубу полетели отрубленные руки и головы.

Испуганный и растерявшийся, я оказался на персидском судне одним из последних. Увидел перед собой перекошенное лицо и взлетевший надо мной огненный клинок сабли. Вздрогнул и сдавил курок пистолета. Кызылбаша откинуло назад. И тут же передо мной вырос второй противник. Я бросил разряженный пистолет, перекинул саблю в левую руку и рубанул его по запястью руки державшей оружие. Кызылбаш страшно закричал и уцелевшей рукой вцепился мне в горло. Мы перекувыркнулись через борт и оказались в воде. Чтобы освободиться от железной хватки, тащившей меня на дно, я укусил моего противника за нос. Мне удалось вытащить из рукава кинжал и я вонзил его в яремную вену кызылбашу. Тот задёргался и погрузился в бездну.

Я принялся карабкаться на борт киршимы. Оказавшись на палубе, взял из чьих то мёртвых рук саблю, так как моя утонула, когда я упал в море. Тут же толпа разгорячённых схваткой казаков подхватила меня, понесла на корму и ударила прямо о стену яростно отбивавшихся кызылбашей. Сзади давили. Один за другим сыпались удары, которые я едва успевал отражать. Пару раз меня обожгло болью, по телу заструились тёплые струйки крови.

Мы задавили противника числом. Загнали на корму и положили всех до единого. И тогда стало ясно, что они так отчаянно защищали. Вернее кого. На корме в окружении десятка свирепых телохранителей черкесов стоял очень бледный, несмотря на смуглую кожу, вьюнош.

— Щенка взять живым! — скомандовал Галаня.

В ответ из глоток черкесов вырвался воинственный рёв, юноша нетвёрдой рукой вынул дамасскую саблю, стоившую, вероятно, целое состояние. Они устремились на нас. Толпа казаков отхлынула назад, так страшен был этот безнадёжный натиск, но тут же сомкнулась позади и поглотила черкесов, оставив в живых только дербентского барчука. Судно было в наших руках.

Двадцать восемь казаков было убито в этом сражении, с полсотни ранено. Один из стругов тут же превратили в госпиталь. Между лавками стонали и матерились тяжелораненые. Те, кого лишь слегка оцарапало, молча сидели рядом. Я был среди них. У меня был рассечён лоб над бровью. Слегка замешкался, отражая удар. Кровь заливала глаз и капала с подбородка на рубаху. И ещё больно саднили несколько глубоких порезов на правой руке.

Среди раненых ходил полковой врач Поликарп Ерофеевич. Его Галаня захватил на купеческом судне, когда тот плыл в Казань в отпуск. Против своей неволи Поликарп Ерофеевич особо не возражал. Доля хабара, которую он, кстати, как примерный семьянин, регулярно отсылал жене, ему была положена как сотнику, под пули и сабли его никто не гнал, а если поймают — так всегда можно отвертеться от дыбы и виселицы. Скажет — силой держали. И чего ж ему не поверить.

Доктор извлекал пули, зашивал страшные сабельные раны, ампутировал руки и ноги, одурманив предварительно несчастных опиумом. На легкораненых внимания не обращал. Не до того было. Те, как могли, заботились о себе сами.

Ко мне подошёл Мишка Баламут. Он был весь покрыт брызгами крови, но на нём не было не единой царапины. Промыв и перевязав мне раны, он вытащил из сапога гнутую фляжку. Там оказалось яблочная водка. Я взял её, едва не уронив, так дрожали руки, и отпил два больших глотка.

— Это, кажись, по твою душу, — сказал Мишка, указывая на ялик подошедший к стругу-госпиталю. В нём сидел есаул Лёшка Кортнев.

— Тебя Галаня зовёт, пленников допрашивать, — сказал он мне.

Я отправился на атаманский струг, нырнул в люк на корме и спустился по крутой лесенке вниз в небольшую каморку, служившую Галане адмиральской каютой. Свет сюда проникал из двух слюдяных окошечек. Каюта была убрана мягкими коврами, на которых в беспорядке валялись подушки. На подушках барином возлежал атаман, ещё не переодевшийся и не помывшийся после схватки, с засохшими пятнами крови на рубахе и лице. Гольшат набивала ему табаком турецкий кальян. Перед ним стоял захваченный в плен вьюнош, а позади него кат Вакула.

— Ты, Васька, свою дурную храбрость брось показывать, — сказал Галаня указывая на мою забинтованную голову. — Я видел, как ты рубился. Прямо грудью на сабли лез. Смело, но глупо. Как ты уцелел, не пойму. Вот прикончит тебя кто-нибудь, где я другого толмача отыщу.

Объяснять атаману, что моё поведение объясняется вовсе не излишней храбростью, а неопытностью в бою я не стал. Но совет принял. Зарёкся лезть на рожон.

— Спроси, Васька, этого юнца, как его звать и кто он таков, — сказал Галаня.

Я спросил. Однако вьюнош не отреагировал на вопрос. Он гордо стоял перед атаманом вольных казаков, сжигая того ненавидящим взглядом.

— Он тебя не понял или просто выпендривается? — раздражённо поинтересовался Галаня.

— Выпендривается, — уверено ответил я.

Вакула тут же ткнул гордеца в живот своим железным кулачищем. Тот застонал и, согнувшись пополам, упал на колени. Заплечных дел мастер продолжил методично избивать молодого дербентца, пока тот, наконец, не выдержал.

— Это Багир, сын младшей и самой любимой жены влиятельного кызылбашского князька, — перевёл я то, что смог понять. — Он плыл со своим отрядом в Исхафан, чтобы познать в шахском войске благородное искусство войны.

— Вот и познал, — сразу заулыбался Галаня и сделал знак Вакуле отпустить вьюноша.

На другие суда просигналили приказ сотникам и десятникам собраться на совет. К головному стругу понеслись юркие ялики. Разбойничьи командиры спустились в каюту Галани и долго совещались. Наконец было принято решение Дербент не штурмовать. Взять выкуп за пленника и идти на Шемаху.

Багира привязали к мачте, и галанин струг стал смело приближаться к стенам города. Начавшие было палить пушки, сразу захлебнулись. Очевидно, артиллеристы разглядели пленника.

Через час на борт струга пожаловал отец пленного вьюноша — благородный старик с седой бородой, облачённый в длинные одежды. После коротких переговоров он согласился заплатить выкуп за сына, и собрать выкуп за город, чтобы тот мог избежать разграбления.

На следующий день два сундука, щедро наполненные золотом и серебром, доставили на атаманский струг. Пленника тут же отпустили.

Казачья армада снялась с якоря и, отсалютовав на прощание Дербенту из всех пушек, двинулась к Шемахе.

Глава XVI

Высадка на берег. Мы выступаем в поход на Шемаху. Ночной бой в горах. Описание города Шемахи. Засада. Галаня поджигает южную часть города. «Толстуха» пробивает стену. Бои на улицах города. Галаня договаривается с персами. Недовольство ватаги. Казнь Ивана Захарова. Галаня узнаёт, что ширванский беглярбег собирается отрезать нам дорогу к отступлению.

Оставив позади Дербент, мы, сражаясь с противным ветром и морскими течениями, плыли вдоль гористых берегов Ширвана и к полудню следующего дня достигли убогой деревеньки, состоявшей из нескольких десятков круглых хижин, сплетённых из камыша и прутьев. Она называлась Мордов и лежала на полпути между Дербентом и Баку. Данила Долгов заявил, что мы должны причалить здесь, так как отсюда за три дня по горной дороге можно дойти до Шемахи.

Жители деревни, завидев наши струги, бежали в горы, уведя с собой весь вьючный скот. Но мулы и ишаки были нам необходимы, чтобы тащить поклажу и пушку. Поэтому Галаня послал на их поиски людей под началом Ивана Захарова.

Ночью было холодно. Дров в окрестностях почти не водилось, поэтому мы сожгли всё, что нашли в домах. Дозорные умудрились подстрелить горного барана. Мы наварили из его мяса щей и объелись так, что едва могли двигаться.

Иногда в горах грохотали выстрелы.

— Наши лютуют, — говорили казаки.

Утром вернулся Иван Захаров со своими людьми, приведя десяток мулов, шестерых ишаков и одну корову.

Мишка Баламут, не теряя даром времени, стал превращать деревню в хорошо укреплённый плацдарм. Ещё до темноты её окружили внушительные рвы и редуты. Мишка готовил свою крепость к серьёзному бою. Со стругов сняли все пушки, на возвышении установили мортирную батарею. На дне рвов Мишка понатыкал острые железные прутья, а сами рвы сверху замаскировал так, что заметить их было мудрено даже стоя совсем рядом.

Галаня оставил в Мордове гарнизон в пятьдесят человек и всех тяжелораненых. Начальником над ними велел быть Мишке Баламуту. Никто лучше него не смог бы отстоять построенную им же крепость в случаи нападения персидских войск или горцев.

В «Толстуху» запрягли всех мулов. Прочий вьючный скот нагрузили провизией и огневым запасом. Колонна ватажников двинулась по узкой горной дороге к Шемахе. После недолгого перехода из тумана, окутавшего нас, появилась деревня, лежавшая в долине и застроенная красивыми каменными домами. Данила Долгов сказал, что она называется Тахоуси.

Деревню мы перевернули вверх дном. Нашли много фруктов и трёх кляч, которых жители, бежавшие в горы, очевидно, не посчитали большой ценностью. Их Галаня велел нагрузить дровами.

На ночь мы разбили лагерь вокруг караван-сарая, построенного под высокой круглой горой. Стены его были сложены из квадратных камней. Внутри пустые сводчатые комнаты и конюшни. Дров нигде не было, и мы порадовались предусмотрительности атамана. На вершине горы виднелись развалены древней крепости, возведённой ещё Александром Великим и разрушенной хромым самаркандским царём Тамерланом много столетий назад.

Ночью внезапно появились всадники в бараньих шапках и диковинных плащах с широкими плечами называвшихся бурками и стремительно атаковали нас. Они были вооружены фитильными ружьями, из которых стреляли на скаку, и, причём на удивление метко. Однако атака успеха не имела. Караульные вовремя подняли тревогу, сумерки разорвала оглушительная трескотня ружейных залпов, сопровождаемая отборной матерщиной, навстречу которой неслись резкие ругательства на незнакомом мне языке.

Бой кончился так же внезапно, как и начался. Всадники исчезли, оставив на земле нескольких убитых.

Построившись в колонну, мы снова двинулись в путь. Время от времени гремели одиночные выстрелы. Кто-нибудь из наших падал мёртвым или раненым. Попытки поймать стрелков всегда оканчивались неудачей. Те уходили одним им известными тропами.

Следующую ночь мы провели в деревне Пюрмара. Она была известна гробницей магометанского святого, которого звали Сеид Ибрагим. Внутри неё на стене я прочитал и перевёл надпись сделанную большими черными буквами на персидском языке:

Бог — мой во всём оплот: От всех Он бед спасет.

Казаки перевернули в гробнице всё вверх дном, сорвали со стен ковры и осквернили стены своими испражнениями.

Город Шемаха, представший перед нами на третий день похода, лежал среди гор и был разделён на две части, северную и южную. Северную часть окружала крепостная стена с башнями, но плохенькая, без рвов. В южной части от укреплений остались одни развалины. Там был большой рынок, два огромных караван-сарая и дома купцов, приехавших сюда за шёлком со всех сторон света.

Наш авангард внезапно натолкнулся на персидские караулы. Персы были конные и, прежде чем казаки успели как следует прицелиться, дали такого стрекача, что их не смогла догнать ни одна пуля.

Спустившись в долину, мы стали лагерем у южной части города. Штурмовать сходу не решились. Марш по горам вымотал всех сверх всякой меры, да и солнце должно было вот-вот сесть.

Как только стемнело, Галаня отрядил в Шемаху лазутчиков во главе с черкесом — слугой Данилы Долгова, которого звали Гасан и у которого, как оказалось, был отрезан язык. На стенах северной части города зажглись многочисленные костры. Мелькали тени людей. Доносился какой-то шум. Было видно, что там идёт спешная подготовка к обороне. Зато в южной части было тихо. Ни огонька ни движения. Там как будто всё вымерло.

После полуночи вернулись лазутчики и подтвердили то, о чём мы и сами уже начали подозревать. Защитники оставили южную часть города и ушли за стены. Теперь там бродили только тощие и злые бездомные собаки, недоумевавшие куда это подевались добросердечные женщины, кормившие их вкусными косточками и противные мальчишки, швырявшие в них камнями.

В домах осталось немало имущества. Уходили, очевидно, в спешке и уносили с собой только самое ценное. В северную часть города лазутчикам проникнуть не удалось. Все ворота закрыли и завалили с той стороны землёй и камнями.

Утром в Шемахе заорали петухи. Спавшие вповалку на земле казаки повскакивали, наскоро перекусили, глотнули для бодрости по чарке водки и, построившись в боевую колонну, двинулись к городу. Войдя в южную часть, рассыпались по лабиринту узких улочек. Сначала шли с опаской, каждое мгновение ожидая нападения. Но, видя, что вокруг пусто и по ним никто не стреляет, осмелели и перешли к грабежу. Двери домов полетели с петель под ударами бердышей и прикладов. Раздались крики:

— Гляди-ка, людей нет, а барахло на месте, лафа! Волоките всё на базарную площадь!

На базарную площадь казаки вышли нагруженные добычей. Кто тащил ковёр, кто целый ворох дорогой одежды, кто позабытый в спешке серебряный кальян.

— Надо в лавках пошарить. Там наверняка тоже немало добра найдётся, — сказал Яким Онуфьев.

И вдруг его голова лопнула как упавший арбуз. Вокруг словно кто-то разворошил улей злых свинцовых пчёл. Затрещали ружейные выстрелы. Площадь заволокло едким пороховым дымом.

— Засада! — завопил один из казаков.

Мы, кроя всё и всех матюгами, заметались по площади. В нас стреляли отовсюду: из лавок, из окон домов, из-за заборов, с крыш. Люди падали словно скошенные колосья.

Но замешательство продолжалось недолго.

— Вперёд сучьи дети, не то все тут ляжем, — раздался голос Галани. — Выкуривайте их гранатами!

Первой на призыв откликнулась Дунька Казанская. Она не пригибаясь побежала к лавке, где засели два стрелка. Ее лицо было искажено яростью. В одной руке она сжимала палаш, в другой ручную гранату с зажжённым фитилём. Она ловко увернулась от посланной в неё пули и кинула гранату. Оглушительно хлопнул взрыв. Дунька бросилась в лавку и через мгновенье выбежала оттуда с отрубленной головой в руках. Она поднесла её к лицу и принялась пить капающую из шеи кровь, а затем отшвырнула в сторону.

Дикая выходка казанской разбойницы, как видно, повергла персов в ужас. Выстрелы на мгновение стихли, но тут же снова возобновились.

— Да что же это мы, хуже бабы что ли! — воскликнул Иван Захаров.

И бой закипел с новой силой. Персов выбили с базарной площади, забрасывая лавки ручными гранатами и снимая солдат с крыш меткими выстрелами. Иногда противники оказывались нос к носу и завязывалась жестокая рукопашная сеча, из которой казаки в большинстве случаев выходили победителями.

Бой, то разгораясь, то затихая, продолжался весь день. Воевать на улицах, где едва могут разойтись два человека, дело нелёгкое. Потери казаков росли, а защитники города и не думали сдаваться. Галаня в конце концов бросил церемониться и подозвал Лёшку Кортнева.

— Вели всем отойти. Пустим в ход мишкино адское зелье? — сказал он. — Поджарим косоглазых к едрене-фене.

Притащили корзины, наполненные горшками с греческим огнём, установили катапульту.

— Эх, добра жалко, — с сожалением вздохнул Лёшка Кортнев. — Сгорит ведь всё.

— Ничего, за стенами больше возьмём, — ответил Галаня.

Не прошло и часа, как город запылал. Персы, задыхаясь в окутавшем улицы густом чёрном дыму, пытались тушить пламя водой из колодцев, но от этого оно разгоралось ещё больше. Вскоре вокруг царил настоящий огненный ад. Тошнотворно пахло серой и палёной человечиной. Многие защитники города сгорели заживо, остальные к наступлению темноты отступили за стены, оставив южную часть города во власти пожаров.

Двое казаков притащили раненного персидского офицера. Меня позвали переводить. Перс ни в какую не желал говорить, пока Вакула не разбил о его голову горшок с греческим огнём. А потом принялся махать горящим факелом у самого лица.

В Шемахе, как мы узнали из допроса, было достаточно провианта и воды, чтобы держать долгую осаду. Впрочем, долгая осада городу не грозила. Как только беглецы из Мордова сообщили начальнику гарнизона, что на побережье высадилось целое войско разбойников-гяуров, тот сразу же послал гонцов к беглярбегу просить помощи, которая должна была подоспеть не сегодня — завтра.

Пленного перса Галаня велел, в назидание упрямцам, повесить вблизи стен на чудом уцелевшем посреди огня каштане. В ответ персидские солдаты на наших глазах подняли на копьях троих захваченных ими в плен казаков и сбросили их окровавленные тела вниз с башни.

Галаня созвал ватагу на совет и разъяснил наше положение. Город необходимо было взять за самое короткое время, иначе придётся сражаться с войском в несколько раз превосходящим по численности, или уходить с пустыми руками. Позвали Данилу Долгова.

— Посоветуй купец, как нам одолеть эти стены, — сказал ему Галаня. — Ты знаешь Шемаху лучше нас и наверняка имеешь на этот счёт свои соображения.

Данила ответил:

— Имею атаман. Стены города ветхие. Десять лет назад им уже пришлось пережить осаду орд Гаджи Давуда. В ней немало слабых мест, которым не устоять перед «Толстухой». Поставь пушку напротив такого места и долби, пока стена не рухнет.

Ночью Данила Долгов и канонир Гришка Осипов совершили опасную вылазку к стенам и, осмотрев их, наметили наиболее хлипкий на вид участок.

В эту ночь нам довелось поспать совсем недолго. До самого утра проклятые басурмане беспокоили нас. Пользуясь темнотой, они пробирались к нам в лагерь и перерезали глотки спящим казакам. Из-за этого мы все хоть и клевали носами, но спать боялись и утром чувствовали себя совершенно разбитыми. Персы, очевидно, этого и добивались.

Как только начало светать, мы принялись устанавливать «Толстуху». Первый же выстрел проделал в верхней части стены огромную брешь. Пушку остудили маслом и заново зарядили. После второго выстрела брешь увеличилась в два раза. Когда мы стали заряжать «Толстуху» в третий раз, шемаханцы предприняли отчаянную вылазку. Откуда не возьмись появились всадники. Они неслись на нас с неумолимой решимостью уничтожить страшную пушку или умереть.

Однако канонир Гришка Осипов был малый не робкого десятка и повидал в жизни и не такие страсти. Он спокойно велел развернуть «Толстуху». В чрево пушки набили несколько пудов картечи. Выстрел из гигантского орудия смёл персидскую конницу с лёгкостью урагана, сметающего забытых ребёнком во дворе оловянных солдатиков. Каким то чудом уцелел только офицер, возглавлявший атаку. Его конь остановился и в замешательстве топтался на месте. Галаня бросился вперёд и со всего размаха ударил коня кулаком в ухо. Животное, заржав, повалилось на землю. Вытащив турецкий ятаган Галаня одним ударом снёс персу голову, а затем принялся одного за другим добивать стонавших на земле раненых.

Когда рассеялся дым от восьмого выстрела «Толстухи», сотни разбойничьих глоток издали торжествующий рёв. Отрезок стены шириной в двадцать саженей превратился в груду камней. Через пролом, бряцая сталью, в город хлынула смерть.

Она неслась по улицам, хватая людей скрюченными руками и железными когтями вырывала у них души. Смерть была многолика. Она, визжа от удовольствия, гонялась за людьми верхом на маленьких свинцовых шариках, сверкала на острие палашей и сабель, хрустела вместе с крошащимися под ударами кистеней костями.

Люди не ждали пощады от смерти, а потому бились с ней, пока последний вздох со стоном не вырывался из их груди. С крыш кидали камни и лили кипящее масло. Смерть испуганно шарахалась в сторону. Но испуг тут же сменялся гневом и она, рыча как разъярённый зверь, бросалась вперёд, забирая с собой всех, кто вставал на её пути.

Дом за домом, улица за улицей, площадь за площадью становились вотчиной костлявой старухи, и она хозяйничала здесь с размахом барыни-самодурки находящей извращённое удовольствие в страдании людей. Она разъезжала по улицам на чумной огнедышащей кобыле, размахивая ржавой косой. Одних казнила, других миловала, и только ей было известно, чем провинились перед ней первые и угодили вторые.

Последним оплотом защитников стал дворец ширваншахов. В нём нашли убежище несколько тысяч человек. В основном старики женщины и дети. Измотанные остатки гарнизона и уцелевшие ополченцы готовились принять последний бой.

Казаки, со всех сторон окружили дворец. Он был неплохо укреплён и бой обещал быть долгим и жарким. Стрелки забрались на крыши домов и осыпали дворец градом пуль. Разгорячённые схваткой ушкуйники собирались немедленно броситься на приступ. Но Галаня, окинув взглядом своё изрядно поредевшее войско, удержал их.

— Хватит, други мои, кровь лить, — сказал он. — Тута и дипломатией можно. Волоките «Толстуху».

Стрелкам велели прекратить огонь. Напротив дворца поставили пушку.

— Васька, айда на переговоры, — сказал мне Галаня. — Будешь переводить, да смотри переводи точнее.

Атаман, размахивая палкой с привязанным к ней лоскутом белой ткани, пошёл к воротам дворца. Я следовал за ним.

— Стойте там гяуры, — раздался из-за ворот голос.

Я перевёл. Мы остановились.

— Говорите что нужно.

Галаня стал говорить:

— Вы славные воины и храбро сражались. Вам не в чем будет себя упрекнуть, если вы внемлите голосу разума и сложите оружие. В этом случае я заберу ваше золото, но оставлю вам жизнь.

Галаня настойчиво и терпеливо уговаривал персов сдаться, всё время хваля их храбрость и умение воевать. А в конце сурово предупредил:

— Если же не послушаетесь моего доброго слова, не сдадитесь, то видите ту пушку, — он указал на «Толстуху», которую как раз наводили на ворота. — Я велю палить из неё до тех пор, пока от этой хоромины не останется камня на камне. Долго ей супротив «Толстухи» не простоять.

Атаман блефовал. У нас оставалось всего пять или шесть ядер. А чтобы разрушить шахский дворец нужно было никак не меньше тридцати выстрелов. Об этом мне потом сказал Гришка Осипов.

Однако защитники Шемахи этого не знали, и змей искуситель уговорил таки их сложить оружие. Кнутом и пряником уговорил.

Персидский офицер, посовещавшись со своими, ответил:

— Хорошо гяур, мы сдадимся, если обещаешь, что твои люди не будут насиловать наших женщин. Иначе пусть лучше они умрут, и мы вместе с ними.

Галаня поклялся, что казаки женщин не тронут.

Ворота открылись и из них цепочкой потянулись измученные перепуганные люди. Солдаты, выходя, складывали оружие. Данила Долгов, закрыв лицо, чтобы не быть узнанным, стоял рядом с Галаней и указывал на городских толстосумов, которые, как он и говорил при первой встрече с атаманом, все без исключения были наряжены простолюдинами. Тех сразу хватали и тащили на сердечный разговор с катом Вакулой. А так как Вакула говорить не умел, вопросы задавал Лёшка Кортнев. Вернее один вопрос:

— Где, поганая рожа, спрятал казну.

Большинство упрямо отмалчивались или начинали прибедняться, говоря, что они простые ремесленники и никаких богатств у них сроду не было. Таких подвешивали на дыбу, жгли раскалённым железом, выкалывали глаза и отрезали детородные органы. Некоторые умирали, так и не выдав тайну своего клада. Остальные кто раньше, кто позже признавались и из земли извлекали целые сундуки с золотом, серебром и драгоценными каменьями.

Были и такие, которые испугавшись одной угрозы пыток, сразу соглашались отдать свои богатства. Их, получив деньги, отпускали на все четыре стороны, дав под зад пинка.

Грабёж города продолжался весь оставшийся день и всю ночь. На протяжении его, Галаня неизменно держал свои обещания. Он велел казакам под страхом смерти русских купцов не трогать и на шемаханских баб не зариться. Услышав приказ насчёт баб, казаки взбеленились.

— Негоже так! Мы кровь свою проливали! А награды, значит, никакой! В малинник лезь, руки ноги обдирай, а как малинки откушать, сразу — кукиш вам!

Поднялась волна недовольства и вынесла на своём гребне Ивана Захарова, который, выражая чаянья братков, потребовал сей приказ отменить. Галаня резко осадил его, заявив, что дал слово. А не сдержать слово, пусть даже данное поганым магометанам, большое для него бесчестие. На что Иван Захаров ответил:

— Да наср… я хотел на твоё слово. Ты не имел права без одобрения круга договариваться о чём либо с персами. Это против нашего закона.

Начал я замечать, Галаня, что с некоторых пор ты строишь из себя всемогущего самодержца, которому закон не писан. Думаю, нам нужен новый атаман, не попирающий казацких вольностей! — провозгласил он во всеуслышанье.

Вызов был брошен. Казаки были на взводе, поэтому дружный хор нетрезвых голосов тут же подхватил:

— Переизбрание атамана! Переизбрание атамана! Переизбрание атамана!

— Хочешь по казацкому закону? — угрожающе прорычал Галаня. — Пусть будет так. Ты забыл, Ваня, что если ватаге угрожает гибель, атаман, чтобы спасти её, имеет право отдавать любые приказы, не советуясь с кругом. И казаки обязаны ему беспрекословно подчиняться. А то был именно такой случай. Посчитай, сколько людей мы положили на улицах Шемахи. Четверть. А если бы нам пришлось штурмовать дворец, то недосчитались бы ещё четверти. — И вдруг воскликнул. — А мы сюда разве за смертью пришли братки?! Нет, мы пришли за этим! — Он набрал горсть золотых монет, редкой звенящей струйкой ссыпал их обратно и устало добавил. — К городу идёт подмога. Ширванский беглярбег с войском не сегодня-завтра будет здесь. Поэтому промедление смерти подобно.

Ватага призадумалась, затихла. Чаша весов качнулась в сторону Галани. Задуманный Захаровым переворот потерпел крах, разбившись о красноречие и здравомыслие атамана. И тут Галаня нанёс последний удар:

— Смутьян же, подбивающий ватагу в такой момент на бунт, повинен смерти! Правду я говорю казаки?!

— Правду, — разом выдохнула братва. — Таков закон.

Подвело Ивана Захарова знание неписанных правил казацкой фемиды. Не было у него наставником Матвея Ласточкина, который заставил бы его, как меня, все эти премудрости выучить на зубок. Беглого солдата тут же схватили. Поняв, что проиграл, он бешено забился в руках конвоиров. Принялся угрожать и призывать своих бывших товарищей по службе постоять за него. Но те только пристыжено понурили головы. Как не крути, а правда была на стороне Галани.

Упирающегося Ивана Захарова привязали к жерлу «Толстухи». Гришка Осипов поднёс к запалу фитиль. Из дула пушки вырвался столб огня и тело солдатского вожака разлетелось на тысячу кусочков, которые ещё долго падали на землю.

С рассветом несметную добычу принялись грузить на повозки и спины мулов, чтобы везти на побережье. Галаня с важностью падишаха расположился во дворце в роскошных покоях правителей Ширвана. Мне он велел неотлучно находиться при своей особе, так как в любой момент мог понадобиться толмач.

Я воспользовался случаем и после недолгих блужданий по дворцу отыскал библиотеку. Многие бесценные фолианты казаки уже успели растащить, чтобы использовать бумагу при справлении большой нужды. Но мне всё же удалось спасти две дюжины книг. Я спросил Галаню, можно ли мне оставить их себе, так как всё равно они больше никому не нужны. Тот в ответ согласно махнул рукой.

На следующий день, когда грабёж и пьяное буйство немного утихли, а караван уже готов был двинуться в путь, прискакали разведчики, посланные накануне в горы наблюдать, не появиться ли войско правителя Ширвана.

— Мы видели его, — доложили они. — Но беглярбег идёт не к Шемахе, а наперерез, чтобы отрезать нам дорогу к морю.

— Ах, он сучий сын! — взорвался атаман. — Этот косоглазый тюрбан оказался умнее, чем я думал! Ну ладно, сам напросился.

Галаня повернулся ко мне:

— Васька, поди позови Гольшат, и сам приходи вместе с ней. Я дам вам непростую, но очень нужную работёнку.

Глава XVII

Беглярбег Ширвана Мухаммад-хан спешит на помощь осаждённому городу. Известия из Шемахи. Беглярбег меняет план. Мы пробираемся в лагерь. Убийство беглярбега. Бегство из лагеря. Бой в башне древней крепости. Мы возвращаемся на побережье. Мишка Баламут отражает нападение горцев. Мы выходим в море и берём курс на Астрахань.

Беглярбег Ширвана Мухаммад-хан, оставив своего старшего сына и большую часть войска сдерживать орды лезгинов Гаджи Давуда, рвавшегося вновь овладеть Шемахой и воссесть на трон ширван-шахов, с двумя тысячами кызылбашских всадников и пятью горными пушками, навьюченными на вельблудов, поспешил на помощь осаждённому городу. Навстречу его войску тянулись сотни беженцев с нагруженными на двухколёсные повозки пожитками. Едва живые от пережитого ужаса они могли говорить только о дьявольской жестокости гяуров, убивавших всех, не щадя ни детей ни стариков. Добиться от них чего-либо более путного было невозможно.

Бежавшие из Шемахи рассказывали об адском огне, уничтожившем южную часть города, который не могла загасить вода. Беглярбег конечно слышал о греческом огне, но считал секрет его изготовления давно утерянным, поэтому не придал этим рассказам особого значения. У страха, как известно, глаза велики.

Он постарался выяснить численность казаков напавших на его столицу. Тут мнения расходились. Одни говорили, что их неисчислимые тысячи, другие, что гяуров немного, но все они бессмертны. Даже если в них попадает пуля, они встают и продолжают сражаться.

Встав на ночь лагерем в живописном ущелье, Муххамад-хан выслал вперёд разведчиков, которые вернулись утром и рассказали о том, что встретили в горах людей, которые утверждали, что Шемаха пала и в городе идёт грабёж.

Мухаммад-хан созвал своих офицеров на совет. Тот продолжался недолго. Идти в Шемаху теперь не имело смысла. С этим согласились все. Вместо этого было решено повернуть войско и встретить разбойников на горной дороге, по которой они будут отступать к морю.

На следующий вечер, доверенный слуга доложил беглярбегу, что возле лагеря остановили людей, собственными глазами видевших падение Шемахи. Беглярбег, прибывавший в полном упадке сил после многочасовой скачки, и проклинавший себя за то, что не взял с собой индийского врача, настоящего кудесника, который своими чудесными отварами и притираниями умел возвращать бодрость измученному телу, равнодушно махнул рукой.

— Приведи их.

Слуга вышел и вскоре вернулся с прекрасной юной девушкой со светлыми волосами, заплетёнными во множество тонких косичек, а так же сопровождавшими её местным чабаном и косматым гяуром, умевшим кое-как изъяснятся по-персидски, которому караульные сгоряча разбили в кровь губу и поставили под глазом большущий синяк.

— Кто ты, дитя моё, — ласково спросил Мухаммад-хан, залюбовавшись красотой девушки и сразу позабыв про усталость.

Косматый гяур стал переводить сказанное на русский.

Красавица вдруг бухнулась на колени и зарыдала.

— Спаси меня господин от этих ужасных шайтанов. Меня зовут Гольшат. Я родом из Казани. Мои предки когда-то были в родстве с касимовскими ханами. Мой отец недавно умер, оставив мне большое наследство и я решила совершить паломничество по святым местам. Со мной слуга и переводчик Василий. Он русский, и хоть ещё не решился принять истинную веру, опасаясь мести соотечественников, но предан мне всей душой. А это Гасан — наш проводник.

Мы были в Шемахе, когда напали казаки. Всё наше имущество осталось там и наверняка попало в руки разбойников. Мы едва успели бежать перед началом штурма.

— Теперь тебе нечего боятся, дитя моё. Ты под моей защитой, — самонадеянно заявил беглярбег, разглядывая скрывавшуюся под богатым татарским нарядом маленькую упругую грудь и предаваясь сладострастным мечтам. — Скажи мне, сколько этих разбойников, как они вооружены и кто ими командует.

— Разбойников не больше тысячи, господин, — робко заговорила Гольшат. — У них есть огромная пушка, один выстрел из которой может уничтожить целый отряд. Это не преувеличение. Я сама видела. Командует ими страшный человек, не ведающий жалости. Его лицо обезображено сабельным шрамом и зовут его, как мне сказали, атаман Галаня.

Она ещё долго отвечала на вопросы беглярбега. Подробно рассказала, как казаки с помощью чудовищной пушки проломили стены города и учинили резню и грабёж, которые она наблюдала из укрытия в горах. Рассказала, как храбро сопротивлялись немногочисленный гарнизон и ополченцы. Как был сдан шахский дворец. Девушка говорила толково, не сбиваясь, показав при этом неплохое знание военного дела, чем вызвала восхищение правителя Ширвана, который, как человек просвещённый, весьма ценил и женскую красоту, и женский ум.

Беглярбег велел своему слуге дать беженцам тёплые одеяла из верблюжьей шерсти, накормить их, а так же объявить солдатам, что если кто причинит девушке и её спутникам какой либо вред, будет отвечать за это лично перед ним, Муххамад-ханом.

— Как я смогу отблагодарить тебя, мой господин, за твою доброту к бедной сироте!? — порывисто воскликнула Гольшат.

— Я вижу ты девушка неглупая и весьма начитанная, — сразу же откликнулся беглярбег. — А что может быть лучше ужина за приятной беседой с образованным человеком. Останься со мной этим вечером, скрась мою одинокую трапезу.

— С великой радостью, — покорно ответила Гольшат.

— Извини, пища будет скромная, походная. Вот если бы мы были у меня во дворце… Эх… Да что там говорить…

А сейчас иди, дитя моё. Наступает время молитвы. Возвращайся через час. — Тут беглярбег удивил всех нас, бегло и почти без акцента заговорив на русском. — Можешь не брать с собой толмача. Его персидский оскорбляет слух. Я не плохо говорю по-русски, умею по-французски и по-английски. И даже знаю несколько слов по-татарски.

Гольшат согласно кивнула. Слуга беглярбега расстелил циновку, правитель Ширвана опустился на неё и обратился лицом к Мекке.

Выйдя из шатра, мы смогли наблюдать удивительное зрелище. Две тысячи человек во главе с магометанским попом, сев на корточки, и сложив рядом своё оружие, ревностно возносили к небу молитвы. И даже часовые, вместо исполнения своего долга, занялись восхвалением Аллаха и Магомеда.

По окончании молитвы, мы устроились среди недобро посматривавших на нас кызылбашей. Какой-то человек принёс лаваши, сыр, сушёные финики, немного жареной баранины и турку с остывшим кофе. Он тут же скрылся, не проронив ни слова. Мы разожгли костёр, подогрели кофе, подкрепились. Вечерами в горах становится холодно. Мы укутались в одеяла из верблюжьей шерсти. Это согрело наши тела, но не смогло унять внутреннюю дрожь.

Замысел Галани грозил всем нам верной смертью. Узнав о том, что беглярбег собирается отрезать ему путь к отступлению, атаман решил убить правителя Ширвана. Он рассудил, что лишившись командующего, войско на некоторое время погрузиться в хаос безвластия, раздоров и дезертирства. Этого времени должно хватить, чтобы добраться с тяжело нагруженным караваном до побережья.

Гасан знал в этих горах каждую тропинку и по одной из них вывел нас к лагерю персидского войска. Лошадей мы оставили неподалёку в горах вместе с тремя сопровождавшими нас казаками.

Меня успокаивало лишь одно. Галаня бы ни за что не послал свою зазнобу на верную смерть. Я подумал, что татарка и впрямь может быть колдуньей, как о ней говорят, и потому способна выпутаться даже из самого безнадёжного положения. Как легко и быстро она охмурила беглярбега. А ведь тот явно не был слабовольным глупцом.

«Тут без колдовства не обошлось», — подумал я. И сразу спохватился. Я всегда считал себя человеком просвещённым и не подверженным древним суевериям.

Гольшат в отличии от нас с Гасаном была спокойна, даже беззаботна. Уходя в шатёр беглярбега, она шепнула мне:

— Не спите и будьте готовы в любой момент уносить ноги.

Унести ноги, пока их не поотрывали, было единственное, о чём я мечтал.

Лагерь быстро погрузился во тьму. Вокруг нас вповалку спали кызылбаши. Мы же с Гасаном лишь притворялись спящими. Благо страх и крепкий кофе вышибли из нас даже дух Морфея.

В это время беглярбег Ширвана ужинал с красивой и коварной любовницей атамана Галани. После того, как было подано последнее блюдо, он запретил слугам входить к нему до самого утра. Стоявшие в карауле у шатра солдаты видели, как через некоторое время там погасли светильники. Затем начали доноситься сладострастные женские вздохи и стоны.

Уже за полночь из шатра выскользнула закутанная в плащ фигурка. Караульные преградили ей дорогу, но девушка показала им золотой перстень с печаткой, ещё недавно красовавшийся на среднем пальце Мухаммад-хана. Перстень этот, как было известно любому в Ширване, наделял того, кто его носил почти неограниченной властью. Всякий человек, проживающий на подвластных ширванскому губернатору землях, будь то простой крестьянин, городской судья или военачальник, должен был подчинятся обладателю сего перстня беспрекословно, иначе его ждала суровая кара. Перстень давался беглярбегом только самым доверенным людям для выполнения наиболее важных поручений. Увидев этот знак власти, солдаты послушно расступились.

Гольшат появилась рядом с нами бесшумно, словно бестелесный призрак.

— Беглярбег мёртв, — растянув губы в сатанинской улыбке прошептала она. — Я заколола его прямо в сердце его же собственным кинжалом, а затем стонала, будто этот жирный боров порет меня как последнюю б….

— Как мы теперь выберемся из лагеря? — спросил я.

Татарка показала мне перстень беглярбега.

— Я отрезала его вместе с пальцем. Пришлось. Палец распух, и перстень не снимался. Идёмте. До утра в шатёр никто не войдёт, но когда обнаружат, что Мухаммад-хан мёртв, за нами пошлют погоню. Так что к рассвету мы должны быть как можно дальше от сюда.

Гольшат потащила меня к спавшим кызылбашам. Их кони заржали и солдаты повскакивали на ноги. Девушка показала им перстень беглярбега и коротко бросила мне:

— Переводи.

Я стал переводить:

— Мухаммад-хан послал меня и моих слуг в Шемаху с важной миссией, велел взять любых лошадей, а вам проводить нас через посты.

— Мы сделаем всё, как ты пожелаешь госпожа, — низко поклонившись, ответили воины.

Вокруг лагеря кружили разъезды конных часовых. Мы открыто проехали мимо них, и никто даже не подумал нас задержать. Я поражался смелости Гольшат, которая, не дрогнув, пошла прямо в лапы дикому зверю. Ведь убить полководца и выбраться из его лагеря живым — задача непростая, если не сказать невыполнимая. В лучшем случае тебя прикончат в короткой безнадёжной схватке, а в худшем сцапают живьём, и тогда придётся умирать медленно в страшных муках.

Но эта высокая, хрупкая девушка, умевшая с быстротой молнии вскружить голову любому мужчине, в противоречие своей ангельской внешности, была так коварна и безжалостна, что я боялся её больше чем Галаню и его страшного ката Вакулу, изверга, получавшего наслаждение от пыток. Однако, отдавая ей должное, следует сказать, что только благодаря её хладнокровию мы выбрались из персидского лагеря целыми и невредимыми.

К рассвету мы уже были у отвесной скалы, где дожидались наши сопровождающие. В это время смерть беглярбега была обнаружена. Затрубили тревогу. Раздался выстрел из пушки и его эхо прокатилось по горам.

Гасан принялся взволнованно жестикулировать. Что он хотел сказать, я понял без труда:

«Надо спешить. За нами пошлют кызылбашей. У них очень быстрые кони. Когда они нас догонят, сделают большой секир башка».

— У нас, чай, лошадки не хуже. Оторвёмся, — отозвался старший из трёх казаков десятник Иван Бобров.

Весь день мы ехали по едва заметной горной тропе. Старались не разговаривать. Вокруг стояла такая необыкновенная тишина, что даже негромко сказанное слово эхом разносилось на много вёрст вокруг. В середине дня мы, промокнув до нитки в ледяной воде, переправились через бурную каменистую речку.

Ночью разразилась гроза. Продолжать путь было бы совершенным безумием. Мы нашли приют в одиноко стоявшей каменной башне, служившей как видно раньше убежищем от набегов врагов жителям близлежащего селения. Теперь башня была заброшена и медленно разрушалась временем и землетрясениями. Мы развели костёр, высушились и выспались.

На следующий день мы увидели караван-сарай, расположенный у подножия горы, на которой стояла древняя крепость Александра Великого. Именно здесь мы должны были встретиться с отступавшей ватагой Галани. Но колонны казаков ещё не было видно.

Мы хотели было спешиться перед караван-сараем, однако Гольшат сказала, что мы проведём ночь не здесь.

— А где, — поинтересовался я.

— Там, — девушка указала на развалины крепости.

Казаки недовольно зароптали, что придётся лезть на этакую горищу, высотой, наверное, саженей в триста, но послушались.

— Гасан, ты знаешь, как туда подняться? — спросила Гольшат у нашего проводника.

Гасан кивнул. Он развернул коня и устремился вдоль подножия горы. Мы последовали за ним. Непосвященному, тропу, ведущую к вершине, найти было бы непросто. В своём начале она была почти незаметна и, круто поднимаясь вверх, то виляла, то исчезала из вида. Мы остановили лошадей, взгромоздили на плечи оружие, одеяла, седельные сумки и принялись взбираться по крутому склону, каждую секунду рискуя сорваться вниз.

Не успели мы проделать и полпути к вершине, как внизу раздались выстрелы. Мы обернулись и увидели скакавших во весь опор кызылбашей. Это была настигшая нас погоня.

Всадники силились попасть в нас из ружей, но на таком расстоянии это было бесполезной тратой пороха. Они достигли подножия горы, когда мы уже прошли половину пути к вершине. Тут они остановились, очевидно, решив, что деваться нам больше некуда, так как в другом месте спуститься вниз не было никакой возможности. Достаточно было перекрыть тропу, и мы попадали в надёжную мышеловку.

Солнце окрасилось в красный цвет и стало садиться за горизонт, когда мы, окончательно выбившись из сил, добрались до груды камней, оставшихся от крепостных ворот. Перебравшись через неё, мы оказались на обширном дворе перед караульной башней, единственной сохранившейся башней крепости. На её зубцах свил себе гнездо горный орёл, нынче беспокойно круживший в небе, злобно зыркая на вторгшихся в его владения людей. Все остальные строения древней твердыни были полностью разрушены воинами хромого самаркандца Тамерлана.

Переведя дыхание, Гольшат оглянулась в сторону вившийся среди гор дороги и, вскинув руку, воскликнула:

— Там Галаня!

Мы посмотрели туда, куда она указывала. Действительно, вдали поднимались дымки костров расположившегося на ночь каравана ушкуйников.

Я взобрался на стену, выстрелил в воздух из ружья, зарядил его, снова выстрелил, затем снова и снова, а под конец принялся кричать и размахивать руками.

— Они тебя не слышат. Слишком далеко, — сказал мне снизу один из казаков.

Я спустился. Перекусив остатками провианта, мы стали держать военный совет.

— Они нападут ночью, — уверено сказала Гольшат.

Гасан отрицательно зажестикулировал. Мол, ночью подниматься на гору нельзя. Тропа очень узкая. Оступишься и хана.

— Большого выбора у них нет, — ответила татарка. — Они знают, что наши идут по этой дороге и скоро будут здесь. Так что им нужно либо убить нас сегодня ночью, либо отступить. И они не отступят.

— Надо забраться в башню. Там мы сможем держаться хоть до второго пришествия, — сказал десятник Иван Бобров. — Небо нынче ясное, ночь будет звёздная, светлая. Это поможет басурманам вскарабкаться на гору, но и мы увидим их, когда они приблизятся. Так что спать всем вполглаза, не выпуская оружия. Кто увидит супостатов, не кричите караул, просто цельтесь и палите. Постарайтесь не промазать. Нас шестеро, а их не меньше двух дюжин. Хоть одним станет меньше.

Попасть в башню было нелегко. Вход в неё находился на высоте почти в два человеческих роста. Гасан, встав на плечи десятнику, подтянулся на руках и забрался внутрь. А оттуда спустил нам верёвку.

Запалив факелы, мы поднялись на верхушку башни по каменной винтовой лестнице и уселись там, прижавшись спинами к зубцам, защищавших нас от пронизывающего ветра. Ночью в горах очень холодно. Костёр разжечь было не из чего, поэтому все мёрзли, несмотря на шерстяные одеяла. Я долго не мог уснуть, а когда, наконец, слегка задремал, меня тут же растормошил один из казаков и сказал, что настала моя очередь стоять на посту.

Я вылез из-под одеяла. Зуб не попадал на зуб. Наблюдательный пункт был устроен между двух зубцов прямо напротив развалин ворот. Я снова завернулся в одеяло, положил на камни ружьё и стал напряжённо всматриваться в темноту.

Прошло совсем немного времени, прежде чем среди камней показалась какая-то тень. Я осторожно взвёл курок, стараясь так, чтобы замок не произвёл громкого щелчка и подсыпал пороха на полку. Вот вслед за первой тенью возникла вторая, затем третья. Первая тень вдруг остановилась и упреждающе подняла руку. Прочие кызылбаши, а я ни чуть не сомневался, что это были они, тут же замерли. Шедший впереди воин, пригнулся и стал осторожно красться вперёд, оглядываясь по сторонам. Очевидно, он старался понять, где мы прячемся.

Я неспешно взял его на мушку и выстрелил. Кызылбаш со стоном завалился на бок. Его товарищи тут же рассыпались в разные стороны и открыли ответный огонь. Я едва успел укрыться за зубцом от обрушившегося на башню града пуль.

— Началась потеха, — выбираясь из одеяла, пробормотал Иван Бобров.

Гольшат, Гасан и казаки с проклятьями вскочили на ноги. Высунувшись из-за зубцов, они дали нестройный залп, не причинивший никакого вреда неприятелю. Спросонья никто толком не прицелился.

Кызылбаши метались по двору, крича что-то на непонятном мне языке. Мы перезарядили ружья и выстрелили ещё раз, ранив, кажется, одного человека. Нам ответили, но мы все успели вовремя спрятаться за зубцами башни и поэтому остались невредимы.

Тут при ясном свете звёзд мы увидели, как к башне стали приближаться трое человек. Они тащили с собой невесть откуда взявшуюся длинную жердь, похожую на десятисаженную оглоблю.

— Васька! Гасан! Быстро вниз! Остановите их! — заорал не своим голосом Иван Бобров.

Мы с Гасаном бросились по винтовой лестнице. На последних её ступеньках я споткнулся и пока летел носом в каменный пол, наконец, сообразил, что собираются делать кызылбаши.

Двое из них держали жердь сзади, один спереди. Разбежавшись, двое задних подняли того, что спереди по стене и когда я стал подниматься на ноги, он уже стоял в низком проёме входа в башню.

Я навёл на него пистолет и спустил курок. Но замок только безобидно пшикнул. Оружие дало осечку. Кызылбаш потянулся за своим пистолетом, но Гасан, свирепо мыча бросился вперёд и с размаху рубанул супостата по шее. Голова того слетела на пол, а тело, постояв ещё мгновение в проёме, рухнуло вниз.

Темнота тут же осветилась вспышками выстрелов. По стенам зацокали пули. Гасан, сражённый одной из них наповал, упал и больше не двигался. Я, не медля ни секунды, вытащил второй пистолет и, подбежав к входу, выстрелил в кызылбашей, державших жердь. До меня донёсся стон раненного. Жердь покачнулась. Я схватил её и пользуясь тем, что хватка тех кто был внизу ослабла, втянул в башню, лишив тем самым неприятеля его единственного штурмового приспособления.

С верхушки башни мои действия были встречены одобрительными восклицаниями. Я поднялся наверх.

— Где Гасан? — спросила Гольшат.

— Убит, — ответил я.

Кызылбаши внизу вопили от ярости. Стоило кому-нибудь из нас высунуться, он тут же становился мишенью для их ружей. Однако вскоре стрельба стихла. Кызылбаши отступили. Мы просидели остаток ночи, прижавшись к холодным камням башни и прислушиваясь к каждому шороху.

Мы ничуть не сомневались в том, что наши враги попытаются расправиться с нами ещё раз. Под утро мы стали клевать носами. Кызылбаши на это очевидно и рассчитывали. Несколько человек попытались незаметно подкрасться к башне. Мы подпустили их, позволив думать, что их расчёт оправдался. Но когда они, встав друг-другу на спины, собрались проникнуть в башню, мы кинули гранаты. Внизу раздались возгласы ужаса, ещё мгновение шипели фитили и потом один за другим хлопнули четыре взрыва. Пятая граната по какой то причине не взорвалась.

Гранаты произвели настоящее опустошение в рядах штурмующих. Трое были убиты наповал, остальные корчились на земле, обливаясь кровью.

Прикрывавшие свой передовой отряд кызылбаши тут же дали дружный залп. Один из наших казаков чуть-чуть замешкался, прежде чем пригнуться и пуля снесла ему пол головы, забрызгав всех нас кровью и ошмётками мозгов.

Раненые горцы ползли к своим, представляя из себя отменную мишень. Второй казак взялся за ружье, чтобы отплатить за гибель товарища, но Иван Бобров рявкнул ему:

— Не высовывайся! Не хватало, чтобы они ещё и тебя подстрелили.

Вскоре взошло солнце, и с ним пришла тишина. Кызылбаши, казалось, куда-то исчезли. Не было слышно даже стонов раненых. Мы не рисковали высовываться до тех пор, пока совсем рядом не раздался шум яростного боя, а затем звонкий голос Лёшки Кортнева произнёс.

— Эй, есть здесь кто живой!?

Мы осторожно выглянули из-за зубцов, чтобы убедиться, что нам это не чудиться и увидели есаула стоящего перед башней в окружении полусотни казаков. Трупы кызылбашей в беспорядке валялись на камнях.

Звук выстрелов разносится в горах далеко и мои вчерашние попытки привлечь внимание своих, были услышаны. Галаня в подзорную трубу разглядел, как я стою на стене и машу руками. Он тотчас же сообразил, что мы в беде и отправил на выручку конный отряд во главе с Лёшкой Кортневым.

* * * *

Расчёт атамана оправдался. После убийства беглярбега в персидском войске начались раздоры и неразбериха. Многие солдаты, пользуясь безвластием, дезертировали. Остальных офицеры сумели кое-как организовать, но время было потеряно. Наш караван, растянувшийся на целую версту, благополучно достиг побережья.

Там мы увидели, что Мишке Баламуту всё это время тоже жизнь малиной не казалась. Пока галанино войско бродило по горам и штурмовала Шемаху, несколько местных беков собрав своих нукеров, объединились и попытались сжечь наши суда. О ярости бушевавшего здесь сражения говорили гнившие во рвах трупы людей и лошадей, насаженные на железные колья и около сотни убитых, валявшихся вокруг рвов. Это славно поработала мортирная батарея. Укреплённые на колесе стволы без остановки метали гранаты, безжалостно косившие осколками наступавших всадников. Земля была пропитана кровью. Стояла жуткая вонь.

Как только показалась наша колонна, беки сняли осаду и поспешно убрались восвояси. Мишка Баламут не потерял ни одного человека, не считая двух раненых ещё в морском сражении, умерших за эти дни и одного казака, которому пуля попала в зад, и бедняга страдал оттого, что был не в состоянии сесть, а ещё больше от насмешек товарищей.

Надо было спешно погрузить добычу и уйти в море. Однако добра оказалось больше чем могло влезть в трюмы стругов. Кто-то предложил выкинуть в море «Толстуху», но Галаня категорически воспротивился этому, сказав что такая пушка сама по себе настоящее сокровище. Так что бросили наименее ценное из добычи.

Оставшихся в живых людей хватило, чтобы укомплектовать команды только восьми стругов. Остальные суда пришлось сжечь.

Когда берега Ширвана стали медленно удаляться за горизонт, Галаня произнёс:

— Ну, вот братки, хабара у нас полные трюмы, пора, значит, домой, — и велел кормщику править к Волге-матушке и славному городу Астрахани.

Глава XVIII

Мы возвращаемся на Волгу. Остров Стеньки Разина. Галаня в Астрахани. Мы с Мишкой Баламутом куролесим. Появляется Матвей Ласточкин. Тайная встреча. Я договариваюсь с астраханским губернатором Волынским.

После месяца похода по Хвалынскому морю, боёв и грабежей мы, наконец, снова увидели родные берега. Потрёпанная флотилия Галани, состоявшая теперь всего из восьми стругов, вошла в устье Волги. Вчерашние голодранцы, пропившие в кабаке последние портки, в одночасье сделались богачами, настоящими тысячниками, однако выглядели хуже любого нищенствующего. Одетые в грязные полуистлевшие лохмотья, страдающие чесоткой и вшами, измождённые нечеловеческими тяготами, они дрожали в ожидании предстоящей оргии, мечтая о том, как будут шататься по Астрахани в шелках и бархате, сорить серебром, пить самое дорогое вино и любиться с самыми красивыми девками.

К тому времени я уже почти забыл своё настоящее имя, полностью превратившись в матёрого татя Ваську Дьяка, не ведавшего жалости и наслаждавшегося упоительной вседозволенностью грабежа. Я думал как волк, убивал как волк, чувствовал то, что чувствует волк, вонзая клыки в горло жертве, я стал волком.

Галаня решил остановится на острове Четыре Бугра. Остров этот находиться посреди Волги у самого выхода в Хвалынское море. Здесь ещё сохранились остатки деревянной караулки, построенной Стенькой Разиным. Берега его сплошь поросли камышом, и пристать можно было только в одном месте.

На берегу первым делом соорудили баньку. Для этого в землю врыли огромный котёл, сверху натянули парусиновую палатку. Котёл наполнили водой и кинули в неё огромный раскалённый камень. Четыреста казаков принялись выпаривать из себя грязь и всяческую надоедливую живность.

После мытья атаман объявил делёж добычи. Всё награбленное снесли на берег. То, что надо было посчитать — посчитали, то, что надо было взвесить — взвесили. На мою долю пришёлся мешок специй, семь тюков драгоценных тканей, золотой кубок, два серебряных блюда, денег столь-ко, сколько я раньше и не видывал, а так же перстень с алмазом, браслет с рубинами и многое другое менее ценное.

— Эх, и погуляем в Астрахани, — радостно заявил мне Мишка Баламут, у которого, так же как и у меня, от свалившегося богатства голова пошла кругом. — Три дня буду пить и драть девок. А потом оставлю разбой, справлю паспорт и поеду в Европу. Там толковому человеку есть где развернуться. А здесь только сгинешь зазря, как Силантий.

— Кто это? — поинтересовался я.

— Был у нас в ватаге беглый мужик, до меня ещё. Говорят сказки умел сочинять такие, что все слушали разинув рты, и детишки и взрослые. Галаня ему разок и брякнул, так, без задней мысли, — тебе, мол, Силантий, книжку надобно в Москве в типографии отпечатать. Силантий и загорелся. Сам он был неграмотный. Попросил Лёшку Кортнева. Тот сказки его в тетрадку записал.

Осенью, когда ватага разошлась, отправился Силантий в Москву. Пришёл в типографию и говорит, отпечатайте мне книжку, а я за всё заплачу. И суёт тамошнему начальнику кошель с серебром, хабар свой. Тот деньги взял, половину себе отсыпал, а с остальной половиной прямиком в Преображенский приказ побёг. «Слово и дело» крикнул. Так мол и так, явился странный мужик, наверняка беглый. Денег у него видимо-невидимо. Сразу видать тать. Силантия тут же и повязали. Признание на дыбе вытянули и на галеры. А тетрадка его теперь бог знает где. Наверное в Преображенском приказе к делу приложена, если цела ещё.

Вечером казаки сели в кружок думать думу, как им лучше подступиться с подарками к астраханскому губернатору Артемию Волынскому. Задачку решил Лёшка Кортнев.

— У меня в Астрахани живёт кум, — сказал он. — Служит счетоводом у одного армянина. Армяне же заправляют там чуть ли не всей торговлей. Даже воевода вынужден с ними считаться. Купец этот, как водиться, алчен до скупердяйства и жалование куму платит такое, что едва хватает не загнуться с голодухи. Семья же у него большая, четверо детишек. Потому лишний рубль никогда не лишний. Он сведёт нас со своим хозяином, а тот подкупит воеводу.

Атаманы план действий одобрили. Лёшку снарядили в Астрахань. Вручили ему изящный ларчик турецкой работы, на содержимое которого можно было купить небольшое поместье с деревенькой и сотней душ крепостных.

Кум Лёшки быстро договорился со своим хозяином. Хитрый торгаш смекнул, какими барышами тут пахнет и согласился заключить с казаками договорённость, по которой он уговаривает воеводу Волынского на недельку ослепнуть и не замечать, что Галаня с братками гуляет в городе. В качестве ответной любезности, те должны были отдавать армянским купцам всяческое предпочтение в торговых делах. Ударили по рукам, и на воеводский двор был послан слуга, с просьбой об аудиенции по срочному и важному делу.

Воевода Волынский тоже не лаптем щи хлебал. Шпионы ещё накануне донесли ему, что на острове Четыре Бугра обосновался воровской атаман Галаня, вернувшийся из Персии с великими богатствами. Служба предписывала Волынскому немедленно отрядить воинскую команду для поимки оного атамана, но внутренний голос возражал. Не беги, говорил, поперёк оглобли, кабы ноги не переломать. Казачков тех не одна сотня будет и все свирепые аки звери лесные. Как бы они солдат твоих, которым зазря тоже помирать не охота, в бегство не обратили. Во позору то будет. А может и того хуже, солдаты сами к казакам переметнуться, как было во время Астраханского бунта. Его же воеводу Волынского, за все несправедливости им учинённые, вздёрнут на крепостной стене.

Армянский купец говорил долго и цветисто. Будто бы пришёл из-за моря богатый караван. Хозяин того каравана, старый его приятель, хочет остановиться на острове вблизи Астрахани и вести там торговлю. В знак признательности сей купец просит принять чудный ларец чёрного дерева, сработанный лучшими мастерами Константинополя.

Волынский на мгновенье приоткрыл крышку ларца и, оставшись доволен его содержимым, дал своё высочайшее соизволение.

Перед тем как плыть в Астрахань, Галаня напутствовал нас. Воровства и членовредительства местным не чинить. Кто будет замечен в этом, держать тому ответ перед самим атаманом. И кара буяну будет суровая, несмотря ни на какие прошлые заслуги.

Город Астрахань расположен на острове Долгом. Издалека он выглядит очень красиво. Над островерхими башнями кремля, стоящего на холме за бойкими, заполненными судами пристанями, возвышается множество куполов каменных и деревянных церквей. К кремлю пристроены стены Белого города. Астрахань хорошо защищена от нападения врага. На стенах стоит около пятисот пушек. Губернатор имеет в своём распоряжении сильный гарнизон и военные корабли стоящие в Ярковской гавани.

В городе живёт множество иноземных купцов, в особенности армян, персов, бухарцев и индусов. А вокруг, в степи, обитают многочисленные кочевые орды ногайцев и калмыков.

Рыбные угодья здесь богаты осетром и белугой, которая вырастает порой до невиданных размеров. Соль со здешних солончаков расходиться по всей России. Зато хлеб, несмотря на обилие пахотных земель, как и в Саратове, никто не сеет, из-за постоянной угрозы нападения степняков. Его привозят сплавные караваны из Нижнего.

Мы устроили стан на Заячем острове в получасе плаванья на лодке от Астрахани. Галаня велел нам с Мишкой Баламутом сосчитать всех казаков и разделить их на две равные части, которые тут же окрестили «гулящими сотнями», хотя людей в той и в другой было не менее двухсот. Каждая «сотня» гуляла в городе посменно один день и одну ночь. Всего Галаня хотел пробыть в Астрахани шесть дней.

Мы с Мишкой записались в первую «гулящую сотню» и в тот же день отправились в город. Сойдя с лодок, под любопытствующие взгляды зевак, казаки разбрелись по Астрахани.

Атаман велел своим браткам быть паиньками и они были паиньками: местных не задирали, гуляли хоть и шумно, но не безобразничали. Чинно жрали канновку, играли в кости и карты и даже если проигрывались в драку не лезли.

Астраханские портные и сапожники озолотились. Казаки скупали самое дорогое платье как русское, так и иноземное, обувались в сафьяновые сапожки и туфли с серебряными пряжками. За всё платили не жилясь, сколько попросят.

Мы с Мишкой Баламутом тоже принарядились. Мишка оделся как настоящий франт, в европейское платье с кружевами. У сапожника купил замшевые ботфорты. Он чисто выбрился, надел закрученный парик, приобрёл изящную тросточку и даже не поскупился на дорогие карманные часы. После чего Мишка стал сам на себя не похож. Ни холоп ни разбойник, а самый настоящий галантный кавалер, на которого встречные барышни бросали нежные взгляды и вздыхали вслед. Ходил он важно, разговаривал красиво, даже не матерился.

Я же оделся более обычно для воровского казака, в алую парчовую рубаху с галуном, кафтан из самого лучшего сукна и сафьяновые сапожки.

Принарядившись, мы отправились искать подходящий трактир, где и жрачка вкусна и девки пригожи. Нашли таковой за стенами Белого города, недалеко от Исадных ворот. Там упились до бесчувствия. Проснулись мы на улице, в одних подштанниках. Башка трещала, глаза лезли из орбит.

— Ты помнишь, что было? — спросил я Мишку.

— Не-а.

— Я тоже.

— Нас что ограбили?

— Не знаю. Идём разберёмся.

Мы ворвались в трактир грязным провонявшим перегаром вихрем. Мишка схватил трактирщика за грудки и, вытащив из-за стойки, задал ему прямой и понятный вопрос, отчего мы, два почтенных господина, при деньгах, валялись в одном исподнем на улице, как два голодранца. Тот, заикаясь от страха, сказал, что никто нас не грабил. Загуляли мы вчера без оглядки. Пили, ели и угощали всех, кто был в трактире. Непотребным девкам серебра отсыпали, чтобы те плясали на столах нагишом. Когда деньги кончились, пропили одёжку, трость и часы. А когда начали буянить, требуя, налить вина в долг, нас из трактира и выставили.

Так как мы маялись жесточайшим бодуном, Мишка вынужден был заложить последнее оставшееся у него имущество — парик. Удивительно, как его не спёрли, пока мы дрыхли на улице. Затем отправились на берег, где нас дожидались лодки. Прохожие пялились нам вслед, но тут же в страхе отворачивались, такие свирепые у нас были рожи.

Когда мы подплыли к острову, то увидели, что там развернулась настоящая ярмарка. На траве в беспорядке валялись бухарские ковры, тюки шёлка, зендень, сафьян, зуфь, мешки с индийскими пряностями, горы золотой и серебряной посуды, кольца браслеты, серёжки. Казаки до хрипоты торговались с понаехавшими на остров скорыми людьми, среди которых были и калмыки и татары и персы, а особенно много было оборотистых сметливых бабёнок с толстыми кошелями. Лучший товар, как и было уговорено, приберегли для армян и отдали за полцены.

Весь день к острову подходили лодки. Приезжали рыбаки и крестьяне, привозили продукты. «Коты» доставляли весёлых девиц, сивушники — бочки с хмельным питьём. Последних пришлось отгонять от казаков, стоявших в караулах. Есаул Лёшка Кортнев обещал, что если обнаружит в дозоре пьяного, лично зарубит его на месте. И зарубил бы.

Ближе к полудню наконец появился тот, кого я ожидал. Матвей Ласточкин подплыл к острову на косной лодке и причалил к нашему стругу.

— Осетринка, молочко, пиво, — прогнусавил он.

— Пиво, — встрепенулся Мишка Баламут. — Всё отдам за пиво.

— Осетры тоже не помешают, ушицу сварим, — сказал я и спрыгнул в лодку.

Пока я перебирал рыбу, Матвей Иванович шепнул мне:

— Завтра приходи в пивоварню, что за аптекарским садом возле собора Казанской богоматери. Там спокойно. Ваши на тот берег Кутума не забредают. Спросишь меня. Хозяин мой старый приятель.

Я выбрал двух больших осетров, заплатил за них по гривеннику, прихватил в придачу две крынки пива и вернулся на струг.

На следующий день вновь пришёл нам черёд идти в загул. Я долго думал, как мне избавиться от Мишки, но тот сам решил эту проблему.

— Я вчера свёл знакомство с одной бабёнкой, — сказал он мне, когда мы причалили к берегу. — Так она меня сегодня звала к себе «чаёвничать».

— Иди, ублажай свою бабёнку, дон Гуан, — захохотал я, хлопнув Мишку по плечу. — Я тоже, пожалуй, пойду поищу с кем «почаёвничать».

Пожелав друг другу удачи, мы разошлись в разные стороны. Я отправился на другой конец города и не без труда нашёл указанную пивоварню. Хозяин сказал мне спуститься в подклеть. Там за крепким дубовым столом сидел Матвей Ласточкин и хлебал щи.

— Садись, Артемий, — сказал он.

Я присел рядом на лавку.

— Есть будешь?

Я отрицательно мотнул головой.

— Вижу, жив здоров, значит моя наука не прошла даром.

— Не прошла Матвей Иванович. Только благодаря ей и сижу сейчас перед тобой. Как там Иринка и Горошина?

— Горошина совсем зажралась. Рыбьими головами и потрохами нынче брезгует. Подавай ей молоко да осетринку. Брюхо уже по полу волочиться. А Иринка всё по тебе вздыхает. Даже хотела со мной в Астрахань ехать, чтобы повидаться. Пришлось строго-настрого наказать ей сидеть дома. Не до сердечных дел сейчас. Надо нынче же имать Галаню и его братков.

Я кивнул:

— Надо Матвей Иванович.

Матвей Ласточкин вытащил из кармана кафтана государеву бумагу, которую хранил всё это время у себя и положил передо мной на стол.

И вдруг мне словно ножом полоснули по сердцу. Я два месяца провёл среди казаков. Грелся с ними у одного костра, ел из одного котла. Не все они были законченными подонками. Большинство беглые мужики, озлобленные на власть за непосильные поборы да разные работы, на которые их сгоняли словно скот, и где они мёрли тысячами с голодухи да от болезней. В Персии, эти мужики прикрывали мне спину и не раз спасали жизнь. А я теперь должен предать их и обречь на лютую смерть.

Матвей Ласточкин внимательно взглянул на меня и сразу понял, что твориться в моей душе.

— Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, — сказал он. — Ты сдружился с этими людьми. Они стали тебе ближе, кого бы то ни было. Когда превращаешься в волка трудно опять стать человеком. Но помнишь, что я говорил тебе? Прикажу — убей. Прикажу — пытай. И ты обещался меня слушаться. Обещался ведь?

— Обещался, — тяжко вздохнув, подтвердил я.

— Тогда слушайся, коли желаешь себе добра.

— Хорошо, Матвей Иванович. Я буду тебя слушаться, — переборов муки совести согласился я. — Говори, что нужно делать.

— То-то. И смотри не дури.

Сначала ты должен сговориться с губернатором Волынским. Он сегодня вечером устраивает у себя ассамблею. Гостей будет много, а значит неразберихи ещё больше. Ты должен проникнуть в его дом.

— Но как?! — воскликнул я.

— Я об этом позаботился, — ответил Матвей Ласточкин. — Когда-то я помог хозяину этой пивоварни избавиться от разбойничьей шайки, обложившей его непосильной данью. Он, в качестве ответной любезности, готов подсобить нам. Воевода велел доставить на его двор три бочки пива, чтобы угощать гостей. В последней из них будешь сидеть ты. Знакомец мой никогда не прочь насолить Волынскому. Воевода товар у него берёт, а платить, шельма, не платит.

Учти, астраханский губернский начальник лют, лжив и продажен. Потому сразу запугай его. Веди себя нахально. Сунь в морду свою бумажку. Пригрози Тайной канцелярией за то, что якшается с ворами. Понял Артемий?

— Чего же тут непонятного, — пробурчал я.

После того, что я пережил, попытка запугать астраханского губернатора, который может тут же приказать содрать с меня живьём кожу, казалась делом вполне будничным. Двум смертям не бывать, а одной всё равно не миновать. Я уже сбился со счёта, сколько раз с тех пор как начались мои приключения, стоял на краю могилы. И подумал, что если Господь дозволит мне пережить всё это, то я упаду перед государем на колени и буду слёзно умолять его в награду за труды и опасности определить меня на самую скучную бумажную службу, какая только есть в российском государстве.

— Ну а что делать дальше, думаю и сам сообразишь, — закончил Матвей Ласточкин. — Ты теперь парень ушлый. Прошёл огонь и воду. Так что в моих подсказках особо не нуждаешься.

* * * *

Когда часы на недостроенной ещё колокольне над Пречистинскими воротами кремля, пробили шесть часов по полудню, множество нарядных колясок стало съезжаться к воеводскому дому. В них сидели офицеры астраханского гарнизона, чиновники, влиятельные в городе купцы. Вместе с ними ехали их жёны одетые в новомодные платья, привезённые купцами из Москвы со сплавными караванами.

Незадолго до этого во двор воеводской усадьбы въехала крестьянская телега, нагруженная тремя большими бочками. Здесь её встретил пузатый приказчик и два дюжих дворовых мужика:

— Сгружай, — велел приказчик дворовым.

Мужики сняли с телеги одну за другой три бочки и закатили их в погреб.

— А как с деньгами-то? — поинтересовался пивовар. — Когда заплатишь?

— Недосуг сейчас, потом, — недовольно буркнул приказчик. — Езжай с богом.

Пивовар безнадёжно махнул рукой и развернул телегу.

Подождав пока дворовые уйдут, я вылез из бочки и до начала ассамблеи просидел в погребе. Затем выбрался из него и проник в дом.

Оделся я так, чтобы сойти за камердинера кого-нибудь из господ, поэтому на меня абсолютно не обращали внимания, словно я сделался невидимкой. Гостей в доме было великое множество, и всех их слуг в лицо никто знать не мог. Матвей Ласточкин сказал, чтобы я не пытался скрываться, а свободно расхаживал из комнаты в комнату, делая вид, что спешу исполнить какое то поручение. Я так и делал, поражаясь тому, что меня никто не останавливает и не спрашивает, кто я таков и откуда взялся.

Сначала гостей позвали за стол, ломившийся от обильных яств. В столовой, приглушая гул человеческих голосов, играли на флейтах и лютнях крепостные музыканты. Потом начались танцы. Кто не любил или не умел танцевать разошлись по комнатам, где были приготовлены настольные игры или курительные трубки. Одна комната была специально устроена для любителей дорогого восточного лакомства, именуемого гашишем, вызывавшего одурманивающее состояние и удивительные видения.

Волынский направился в эту комнату и через некоторое время вышел от туда нетвёрдой походкой. В его расширенных зрачках метались огненные чёртики. Он подошёл к одному из купцов и положил ему руку на плечо. Тот обернулся.

Музыканты сразу перестали играть.

— Так значит ты, Федулка, считаешь, что моя жена похожа на лошадь, — сквозь зубы процедил он.

Купец аж подавился от неожиданности.

— Да что вы такое говорите, — забормотал он. — Ваша жена прекрасна как…, как….

Он так и не нашёлся с чем сравнить жену воеводы. А тот ему в лоб:

— Третьего дня в приватной беседе со своим приказчиком Ягупкой Ладыниным ты обозвал мою супругу длинномордой кобылой.

Матвей Ласточкин говорил мне, что астраханский губернатор наводнил город своими подсылами, и понял, что должно быть они доложили ему о том, как непочтительно Федулка отозвался о его супруге.

Купец весь побледнел и затараторил, что не помнит, что он говорил, так как был сильно пьян. А с пьяного взять нечего. Язык что помело.

Воевода хлопнул в ладоши и громко позвал:

— А ну, мои молодцы, поучите-ка грубияна уму-разуму.

И началась потеха. Из дверей выскочили два гайдука с палками и принялись охаживать купца по чём попало. Тот, спасаясь от них, вбежал в столовую, вскочил на стол и стал ползать по нему на четвереньках, опрокидывая тарелки и кубки с вином. Его поймали, раздели донага, обвешали сырым мясом и вытащили во двор. Там слуги воеводы держали рвавшихся с цепи голодных собак. Их спустили на бедолагу. Собаки вцепились в купца зубами и, наверное, порвали бы до смерти, но тот сумел вырваться и спастись, невесть как перепрыгнув через высокий забор.

Гости хохотали до слёз. Очевидно, подобные сцены были для них не в новинку. Они вернулись в дом, вновь заиграла музыка, и танцы возобновились.

Пока длилась вся описанная выше суматоха, я перебрался в кабинет губернатора и бесцеремонно развалился в его кресле. Достал государеву бумагу. Представьте себе удивление и испуг Волынского, когда он, проводив гостей, вошёл в кабинет и застал там неизвестного ему человека, который ни чуть не смущаясь, курил его сигары и, вооружившись его моноклем, листал книги, взятые с книжной полки. Не давая губернскому лихоимцу очухаться, я произнес:

— Слово и дело государево. На столе бумага, прочти её.

Волынский осторожно приблизился к столу, взял бумагу с царской печатью и стал читать, по мере прочтения вытягиваясь передо мной в струнку, как это было с воеводой Бахметьевым.

— Чем могу служить? — неуверенно сглотнув, очень-очень тихо спросил Волынский.

— В Астрахани гуляет ватага воровского атамана Галактиона Григорьева по прозвищу Галаня. Тебе об этом ведомо? — строго начал я.

— Не ведомо, — поспешно выпалил воевода. — В городе много пришлых со сплавными караванами людишек. Почём разберёшь, воровские они или нет.

— А вот я думаю, что ведомо. Галаня подкупил тебя. Вот шкатулка, которую тебе преподнёс некий армянин, вступивший в преступный сговор с воровскими казаками, — сказал я, указав на изделие константинопольских мастеров. — А в шкатулочке золотые червонцы. Сказать сколько?

Армянин, конечно, поначалу будет отпираться, но если подвесить его на дыбу быстро развяжет язык. Ты воевода отправишься в подвалы Тайной канцелярии. А что делают в Тайной канцелярии с мздоимцами сам знаешь.

Волынский побледнел как полотно и, бухнувшись передо мной на колени, взмолился, очевидно, решив, что я прислан государем расследовать его злоупотребления:

— Не погуби батюшка. Что хочешь тебе отдам.

— Да не пугайся ты зазря, не по твою душу я послан, — успокоил я воеводу. — До твоих провинностей мне никакого дела нет, коли не станешь чинить препятствий в исполнении государевой службы и более того, будешь содействовать мне в оной, как сказано в бумаге.

— Всё сделаю, что скажешь, — с собачьей преданностью в глазах, заявил Волынский.

— Служба моя состоит в том, чтобы изловить воровского атамана Галаню, подвесить его на крюк за рёбра и пустить на плоту по Волге для острастки гулящему люду.

Тебе с честной службы тоже убытка не будет. Тут ведь как можно повернуть. Если Галаня уйдёт из Астрахани живым и невредимым, ты становишься мздоимцем, подкупленным ворами. А ежели мы схватим Галаню и его братков, то, что ты принял в подарок турецкий ларчик с червонцами может быть истолковано не как мздоимство, а как военная хитрость, призванная заманить врага в ловушку.

— Я ни о каких воровских казаках слыхать не слыхивал, но всё сделаю, как скажешь, — пропел воевода елейным голосом аки дьяк на заутренней. — Скажи только, что я должен делать?

Я поднялся и, глядя Волынскому прямо в глаза, произнёс:

— Пусть послезавтра в полночь на колокольне Пречистинских ворот ударит колокол. По его сигналу офицеры должны будут вывести из казарм своих солдат. Необходимо перекрыть ворота Белого города, схватить в указанных мною кабаках галанинских братков, доставить их в острог и заковать в цепи. Одновременно с этим пусть военные корабли подойдут к Заячьему острову, где стоят воровские струги, проутюжат его артиллерией и высадят десант. К утру, все казаки должны быть либо уничтожены, либо сидеть за крепкими стенами в кандалах.

Глава XIX

Я зарываю клад на острове. Мы снова отправляемся в город. Я выслеживаю Галаню и встречаюсь с Матвеем Ласточкиным. В казармах астраханского гарнизона. Начало ночи длинных ножей. Смерть Мишки Баламута. Неудачный штурм трактира «Пушкарский двор». Сражение на острове.

Следующий день я провёл на острове. Мы с Мишкой распродали остатки хабара, избавившись от последних тюков тканей и массивной посуды. Доставшиеся мне драгоценные камни я продавать не стал. Вместо этого в тайне от всех сложил их вместе с деньгами и книгами в железный ларчик, решив спрятать всё это в укромном местечке.

Как только стемнело, я пробрался на другой остров и зарыл свой клад, словно сказочный злодей-разбойник из тысячи и одной ночи.

Днём наша «гулящая сотня» снова отправилась куролесить в город. Из подслушанных разговоров я узнал что Галаня и его старые товарищи, те с которыми он начинал разбойничать под Василём, облюбовали трактир «Пушкарский двор». Сойдя на берег, я украдкой проследил за атаманом до самых ворот сего трактира. Тот находился в Белом городе рядом с Пушкарской слободой. Его содержал бывший гарнизонный артиллерист, которому сорвавшейся с лафета пушкой раздавило руку, да так, что её пришлось ампутировать. Трактир был обнесён невысоким тыном. У всегда распахнутых настежь ворот стояла маленькая медная пушечка, из которой однорукий трактирщик палил холостыми зарядами утром и вечером.

Из поварни столбом валил дым. Там суетились бабы, готовившие казакам угощение. Бегали мальчишки в длинных кожаных фартуках. За поварней голый по пояс мужик колол дрова. В нём я тут же признал Матвея Ласточкина. Как он, хитрая бестия, пронюхал где Галаня со товарищи будет сегодня выгонять чертей из бутылок, так и осталось для меня загадкой.

Я приблизился к тыну с другой стороны трактира, огляделся, нет ли поблизости глаз и ушей и запустил камешком в кучу дров, нарубленных Матвеем Ласточкиным. Тот поднял глаза и свирепо шикнул на меня, чтобы я спрятался за тыном. Я тут же присел на землю. Матвей Ласточкин отложил топор подошёл к тыну с другой стороны, якобы для того чтобы справить малую нужду, а сам тихо сказал мне.

— Иди по переулку к Кабацким воротам. Увидишь чайную. Хмельного питья там не подают, потому ваших в ней не встретишь. Чаёвничают в основном местные ремесленные люди. Сиди и жди меня.

Я так и поступил. Сидел до полудня, пил вкуснейший чай с бубликами, пока, наконец, не появился Матвей Ласточкин.

— С воеводой сговорился? — сразу же поинтересовался он.

— Сговорился. Имать Галаню будем сегодня ночью, — едва слышным шёпотом ответил я. — Сейчас прикинусь пьяным, пошатаюсь кругами по городу. И каждый из этих кругов будет всё ближе и ближе к кремлю. Вечером тайком проберусь в казармы. Там меня будет ждать Волынский.

— Без меня управишься?

— Управлюсь Матвей Иванович. Чай, кое-чему научился.

— Тогда я пожалуй махну на другой берег, отсижусь у калмыков, пока ты всех разбойничков не переловишь.

Когда, расставшись со своим наставником в сыскных делах, я снова оказался возле трактира «Пушкарский двор» там веселье уже бурлило через край. Радостно заливалась балалайка и голос Еремейки пел:

В Ярославле городке, где кабак на кабаке, В трактире безымянном на волжском бережке В день праздника святого, по лету как-то раз, Сошлись мастеровые поддать не в бровь, а в глаз. Сапожник, малый ушлый, огурчик занюхнув, Напился сразу в стельку, и морду в стол уткнув, Поведал, что в бутылке зелёный чёрт сидит. Бутылку выпил плотник и в страхе чёрт бежит. Ещё две чарки водки и плотник в доску пьян…

До самого заката я ходил из кабака в кабак, постепенно приближаясь к воротам кремля. По ходу дела запоминал, какие из кружал посада и Белого города служат пристанищем кампаниям казаков.

У ворот кремля я сказал караульному солдату пароль, о котором мы с воеводой сговорились позавчера и меня тут же отвели в казармы драгунского полка. Там шла неторопливая и по-солдатски деятельная подготовка к выступлению. Служивые чистили ружья, точили палаши, чинили основательно поношенную амуницию.

Губернатор Волынский тоже был здесь; возле казарм стояла его карета. Он встретил меня в дверях и заговорщицки зашептал.

— Как вы и сказали, Артемий Сергеевич, я привёл гарнизон в боевую готовность, но для чего сиё надобно, офицерам не объяснил. — Тут парсуна воеводы приняла весьма удручённый вид и он жалобно простонал, — Ох, не простит мне жигулёвская братва этой ночи длинных ножей. Атаманы, приятели Галани, того и гляди убийц подошлют.

Я подумал:

«Вот порадуется купец Федулка, коли жигулёвцы и вправду воеводу зарежут».

В слух же сурово произнёс:

— Не гоже государеву мужу боятся всякого отребья.

— И то верно, негоже, — спохватился губернатор.

Волынский представил меня офицерам гарнизона и сказал, что отныне они и их солдаты по-ступают в моё полное распоряжение. Сам же ретировался, вооружил челядь и превратил свой дом в неприступную крепость.

Так, невольно, я стал командующим целым корпусом, словно самый настоящий фельдмаршал.

Город погрузился во тьму. Улицы опустели. Воровские казаки гуляли в кружалах так, что соседние дома ходили ходуном, словно при землетрясении. Упившись, они отплясывали под звуки кабацких балалаек. Хозяева питейных заведений, богатевшие на глазах, радостно потирали руки и, пряча в сундуки серебро, возносили молитвы Господу, за то, что он послал им эту оголтелую толпу гулящих людишек, швырявшихся деньгами направо и налево, ни чуть не беспокоясь о будущем.

Ровно в полночь на колокольне Пречистинских ворот ударил колокол. По этому сигналу солдаты астраханского гарнизона, стараясь не производить шума, заняли позиции у всех ворот Белого города, с приказом никого ни впускать и не выпускать. Ворота закрыли. С грохотом упали решётки. Из казарм, бряцая оружием, вышли два гарнизонных полка и многочисленными ручейками растеклись по близлежащим улицам. Офицерам было поручено ворваться в указанные мной питейные заведения и схватить всех кто там окажется. А уж следствие потом разберётся, кто есть кто.

Сам я шёл вместе с ротой, которой командовал поручик Терского полка Вениамин Зябликов. Этой роте была отведена главная роль в предстоящем спектакле. Она должна была захватить атамана Галаню. Губернатор Волынский сказал мне, что сей поручик отличается отменной храбростью и, несмотря на молодость, показал себя очень способным командиром.

Тёмной грозной массой колонна продвигалась по улицам города. Во дворах заливались лаем собаки. Спавшие в подворотнях бродяги просыпались и испуганно шарахались в стороны. Вдруг где то вдалеке, наверное в посаде, грохнул выстрел. И сразу же на соседней улице раздались крики. Выстрелы теперь слышались то тут то там. Совсем рядом от нас загорелось какое то здание. Небо осветилось красным заревом. Люди просыпались, выскакивали в одном исподнем на улицу. Увидев пожар, хватали топоры и вёдра и спешили тушить огонь, пока он не перекинулся на соседние дома.

Среди прочих я увидел невесть откуда взявшегося Мишку Баламута, а с ним раскрасневшуюся бабу в одной рубахе и накинутой поверх неё шалью.

Я подскочил к нему и торопливо зашептал.

— Возвращайся к своей купчихе, спрячься у неё и не высовывайся. Я тебя не выдам.

Мишка удивлённо посмотрел на меня, окинул взглядом колонну солдат за моей спиной. Поняв всё, он размахнулся и двинул мне кулаком в зубы, прокричав с ненавистью:

— Предатель! Иуда! — и бросился бежать.

Я, выплёвывая на ходу, осколки выбитого зуба устремился за ним. А солдаты за мной.

Мишка бежал и кричал:

— Братки! Измена! Нас предали! Спасайтесь!

Впереди показались распахнутые настежь ворота трактира «Пушкарский двор». Поняв, что за Мишкой мне не угнаться, я остановился, переводя дыхание, и сказал поручику Зябликову:

— Он не должен уйти.

Офицер тут же кивнул первой шеренге солдат. Те вскинули фузеи и дали залп. Мишка, не добежав до трактира полсотни саженей, захлебнулся криком и ткнулся лицом в деревянную мостовую.

Музыка в трактире оборвалась. Казаки высыпали на улицу, уставившись на мёртвое тело Мишки Баламута и неожиданно возникший из темноты сомкнутый строй солдат. Последовало короткое замешательство, затем яростный взрыв самых ужасных богохульств, который перекрыл громовой голос Галани:

— Эта измена! Назад! Закрывай ворота!

Толпа казаков отхлынула во двор трактира. Массивные створки ворот захлопнулись, превратив «Пушкарский двор» в осаждённую крепость. Несколько ушкуйников попытались спастись перемахнув сзади трактира через тын но тут же попали в руки солдат, в считанные минуты обложивших трактир со всех сторон.

Галаня, и с ним ещё человек двадцать, закрылись внутри трактира, высадили слюдяные окна и стреляли из пистолетов во всякого, кто в горячке пытался перелезть через тын. Поручику Зябликову пришлось остужать воинственный пыл своих бойцов пинками начищенного до блеска ботфорта, чтобы те по дурному не лезли на пулю.

— Ломайте ворота! — рявкнул он.

Солдаты бросились по близлежащим дворам, переполошив жителей, и вскоре вернулись с тяжёлым бревном.

— Давай, братцы, разбежались! — командовал он.

Солдаты ударили тараном в ворота. Но те только недовольно заскрипели. Ударили ещё раз и ещё раз. Ворота были сработаны на совесть, дубовые засовы, массивные кованые петли. Вышибить такие с налёту невозможно.

В это время мимо меня провели схваченных ушкуйников. Я попытался отвернуться, чтобы не быть узнанным, но поздно. Один из разбойников, сообразив, что к чему, с диким воплем бросился на меня, повалил на землю и вцепился пальцами в горло. Хватка его была так сильна, что промедли солдаты одно мгновение, он непременно раздавил бы мне горло. Слава богу, один из бывалых вояк тут же вогнал ему в спину багинет. Остальных казаков, тоже порывавшихся буянить, быстро успокоили прикладами.

— Вы бы их хоть связали, — просипел я, поднимаясь на ноги.

Створки ворот, наконец, поддались настойчивым попыткам тарана вышибить их. Поручик Зябликов велел части солдат рассыпаться и палить через тын, чтобы прикрыть атакующих.

Когда пули хлестнули по окнам мы, с бревном наперевес, ворвались во двор. Какой то частью сознания, которая опережает мысли, я подивился, что в нас никто не стреляет.

Таран ударил в дверь трактира, сорвав её с петель. Первым внутрь ворвался поручик Зябликов со шпагой в одной руке и пистолетом в другой, затем, выставив вперёд примкнутые к фузеям багинеты, трое солдат, а следом за солдатами я.

Внутри, к общему удивлению, оказалось пусто. Ни Галани ни его товарищей. Только среди перевёрнутых столов и лавок, а так же мёртвых тел гулящих девиц, сидел привязанный к двум бочонкам с порохом однорукий трактирщик. Лицо его застыло в маске невыразимого ужаса. А по фитилю к одному из бочонков уже подбегал огонёк.

Поручик отшатнулся назад, издав нечленораздельный звук. И в это время огненный вихрь прыгнул на нас словно огромный яростный зверь. Яркая вспышка ослепила меня, непреодолимая сила подняла в воздух и выбросила через дверь обратно на крыльцо. На меня тут же обрушились горящие обломки, погребя под собой. Огонь жёг меня со всех сторон. Я, как мог, отбивался от него, крича от ужаса и боли, и не слышал своего голоса. Валивший отовсюду дым душил меня, и я вскоре потерял сознание.

Тем временем в городе царил хаос. Десятки казаков были схвачены и отправлены в острог. Но многим с помощью ножей и пистолетов удалось вырваться из ловушки, и они переулками и дворами пробирались к пристаням, где можно было захватить лодки и бежать из Астрахани.

Те ушкуйники, что в эту ночь гуляли в посаде, первыми оказались на берегу Волги. Стащив в воду две лодки, на большее не набралось людей, они отплыли в сторону Заячьего острова.

Однако большинство казаков были заперты за стенами Белого города. Они, собравшись в кучки, подкарауливали в темноте небольшие отряды солдат, конвоировавших схваченных казаков, нападали на них, забирали оружие и освобождали своих. Затем несколько таких кучек объединялись и пытались с боем пробиться через какие-нибудь ворота. Солдаты, как правило, успешно отбивали атаки разбойников. Уцелевшие рассеивались по дворам, в ярости убивая всех, кто подворачивался под руку. Город, за какой то час, превратился в настоящее адское пекло.

Солдаты быстро извлекли меня из-под обломков. Из пяти человек, ворвавшихся в трактир, я единственный уцелел после взрыва. Ожоги и ушибы покрывали всё моё тело. Было очень трудно дышать. Я всё время кашлял, пытаясь изгнать из лёгких обжигающий дым.

Командование ротой после гибели поручика Зябликова, принял один из унтер-офицеров. Он отдал приказ пожилому солдату отвести меня в дом воеводы.

На улицах было много людей. Мужики вооружились вилами и топорами, детишки жались к бабам, протяжно выли какие то старухи. Все спрашивали друг у друга, что за чертовщина твориться в городе. Только ответа на этот вопрос ни у кого не было. Одни говорили, что на Астрахань напал какой то неведомый супостат, другие утверждали, что на дом проклятого кровопийцы Волынского свалилось небесное тело, именуемое метеорит, а батюшка, стоявший в одном исподнем на паперти небольшой деревянной церквушки, и вовсе проповедовал, что пробил час божьего суда и начинается Армагеддон.

Широкие людные улицы вскоре кончились. Мимо потянулись глухие заборы по обеим сторонам узких переулков. Злобно брехали цепные псы.

Вдруг солдат насторожился. Невдалеке мелькнули быстрые почти бесшумные тени. Он усадил меня на завалинку, пробурчал что-то, и, сняв фузею с плеча, скрылся в темноте. Через некоторое время, словно из другого мира, до меня долетел звук выстрела и мучительный крик умирающего человека. Ещё через бесконечно долгое время надо мной наклонился коренастый мужик державший в руке топор, и имевший явное намерение зарубить меня. Но его остановил голос Дуньки Казанской:

— Обожди Осип. Это ж наш Васька Дьяк.

— И верно, — произнёс Осип, убрав занесённый топор. — Эка его разукрасили. Значит, знатно бился. Эй, Васька, ты меня слышишь? — Он помахал перед моим лицом рукой.

Я его слышал, но словно во сне, с трудом осознавая происходящее.

— Похоже по голове стукнули, — заключил казак. — Бросим его. Самим бы ноги унести.

— Нет, — отрезала атаманша. — Дунька Казанская своих в беде не бросает. Берите его под руки.

Я застонал, мысленно проклиная разбойницу за дурацкое благородство.

Двое ушкуйников подхватили меня и потащили к освещённым пламенем пожаров стенам Белого города. По дороге мне удалось незаметно выкинуть царскую бумагу, свидетельствующую о том, что я никакой ни разбойник Васька Дьяк, а тайный подсыл.

Очень скоро мы были у Кабацких ворот, где Галаня и ещё полсотни казаков, с ног до головы покрытые пылью и кровью, яростно бились с преградившими им путь к спасению драгунами.

Драгуны храбро отбивали атаки. Но из тёмных переулков появлялись всё новые и новые разбойники и тут же вступали в бой.

Наконец Галаня прорвался к офицеру и зарубил его своим ятаганом. Бой сразу утих, стороны разошлись, готовые, однако, в любой момент вновь броситься друг на друга.

— Уходите! — закричал атаман драгунам. — Вам незачем здесь умирать! Вот! Берите! Подели-те меж собой!

Галаня кинул драгунам туго набитый кошелёк. Те переглянулись, кивнули головами и отступили. Ушкуйники с радостным воплем распахнули створки ворот и подняли решётки. Путь к спасению был открыт.

Пока в Астрахани шли уличные бои, два шкоута, направлялись со своей стоянки в Ярковской гавани к Заячьему острову. Огней не зажигали, и один из них в темноте перевернул посреди реки какую то лодку. Когда вытащили из воды людей, оказалось, что это галанинские братки, те, что сумели ускользнуть из ловушки в посаде. Их тут же побросали в трюм и заковали в цепи.

Тем временем разбуженные казаки столпились на песчаном берегу острова, глядя на зарево пожаров. Никто не знал что происходит, но все понимали, что случилось что-то ужасное. Они в заворожённом оцепенении глазели на взметавшиеся над стенами города языки пламени, пока из темноты не возникла лодка, а в ней человек десять из тех, что утром уехали в город.

На берег выскочил десятник Иван Бобров.

— Что там за чертовщина? — бросился к нему Лёшка Кортнев.

— Волынский предал нас, — ответил тот. — Солдаты хватают всех подряд. Галаня наверняка уже в кандалах в остроге. Мы едва унесли в ноги. Скоро они и сюда доберутся!

— Смотрите! — испуганным голосом воскликнул один из казаков, указывая на реку.

Там из темноты выплыли угрожающие силуэты военных кораблей и принялись разворачиваться, чтобы дать бортовой залп. Казаки, сообразив, что сейчас по ним начнут стрелять из пушек, бросились врассыпную. Многие побежали на другую сторону острова, чтобы попытаться спастись вплавь.

На месте остались только Лёшка Кортнев и Иван Бобров. Есаул, размахивал пистолетом и бешено матерился, пытаясь остановить панику. Громыхнул первый залп. Зарево освятило корабли. Двенадцатифунтовые ядра с протяжным воем понеслись над водой. Одно из них угодило прямо в Ивана Боброва, тело которого в мгновение ока разлетелось на куски. Остальные обрушились на струги, пробивая их борта и снося мачты.

Пушки шлюпов утюжили остров целый час. Все струги были разбиты ещё первыми залпами. Человек двадцать разбойников погибло. Но за это время Лёшке Кортневу с помощью убеждений и угроз, которые он без раздумья приводил в исполнение, удалось организовать казаков для встречи десанта.

Гришка Осипов, командуя полусотней человек, под ураганным огнём, вытащил из-под обломков атаманского струга «Толстуху» и поставил её на лафет. Так же смогли наладить чудом уцелевшую мортирную батарею.

Небо на востоке начало сереть. От военных судов отделились шесть шлюпок наполненных солдатами. Гришка принялся тщательно наводить пушку, бормоча что-то невнятное себе под нос.

— Только бы не промазать, — сказал он и поднёс фитиль к запалу.

Огненный столб вырвался вперёд саженей на двадцать. Ядро «толстухи» попало в одну из лодок, превратив в кровавое месиво почти всех сидевших в ней солдат.

На шкоутах были так потрясены этим выстрелом, что канонада на некоторое время стихла. Однако, очухавшись, капитаны закричали своим канонирам, чтобы те немедленно уничтожили чудовищную пушку. Канониры были полностью единодушны со своим начальством в этом желании, поэтому проявили максимум усердия, наводя орудия.

— Ты бы Гриша по кораблям лучше стрелял, — сказал Лёшка Кортнев.

— Корабли я парой выстрелов на дно не пущу, а вот десант…, — ответил бывший канонир Новгородского полка.

Договорить он не успел. Прямое попадание разбило лафет «Толстухи». Ствол гигантской пушки резко развернулся и размозжил голову ему, Лёшке Котрневу и ещё двум казакам.

На приближавшихся шлюпках грянуло громогласное «ура». Солдаты начали выпрыгивать в воду, подняв ружья казённой частью вверх, чтобы не замочить порох.

Капитаны шкоутов увидели в свои подзорные трубы, как берег окутался плотным пороховым дымом, и огонь мортирной батареи выкосил часть наступавших. Правда многие гранаты попали в воду и не взорвались. Выбравшись на песок, солдаты сомкнули ряды и дали залп в нестройную толпу бросившихся в атаку казаков.

Бой продолжался долго. Разбойники поняв, что с острова им не уйти, рубились с яростью смертников. Солдаты один за другим валились на покрасневший от крови прибрежный песок. Шаг за шагом ушкуйники теснили десант обратно в воду. Поражение его, казалось, было неизбежно.

Галанинцы, видя это, воспрянули духом. Однако всё переменилось в одно мгновение. Из города подошла подмога. Десять лодок с драгунами переправились на остров и ударили по казакам с тыла. Теперь сражение шло за то, чтобы умереть быстро в бою, избежав ужасных пыток в застенках острога. Сдаваться на милость победителя никто не собирался. Тела ушкуйников густо усеяли берег острова вперемежку с трупами морских пехотинцев и драгун.

Так закончилась астраханская ночь больших ножей. Ватага Галани была частью перебита, частью попала в плен, чтобы украсить собой городские виселицы. Но сам атаман с несколькими десятками человек к рассвету был уже далеко от города. Захватив рыбачьи лодки, он велел своим людям грести вверх по течению, спасаться, бросив на острове товарищей и всё награбленное добро. Я лежал на дне одной из этих лодок, страдая от боли, а ещё больше от стыда. Я бездарно провалил свою миссию, а в придачу к этому снова оказался среди разбойников, окунувшись в пучину новых несчастий и опасностей.

Глава ХХ

Бегство из Астрахани. Стоянка в заводи. Еремейка рассказывает мне, как Галане удалось скрыться из трактира. Атаман принимает решение укрыться на Шайтан-горе. Плаванье по Волге. Легенды Жигулей. Галаня уничтожает ватагу Ульяшки и Парашки. Шайтан-гора.

Галаня и остатки его ватаги вырвались из охваченного огнём города с первыми проблесками рассвета. Те, кто был в состоянии грести — гребли. Остальных мучили страшные кровоточащие раны. Они стойко переносили боль, старались, как могли перевязать друг друга. Некоторые метались в бреду, без конца просили пить. Потом они затихали. Им закрывали невидящие глаза, поп Филька читал короткую молитву, и тело выбрасывали в реку.

Это было страшное бегство. Казакам чудилась скачущая вслед погоня, и они понимали, что если воевода выслал вслед хотя бы сотню всадников, им не пережить утра.

— Ах Волынский, ах плешивый пёс, золотишко взял, а потом нож в спину, — бушевал Галаня. — Попомнит он меня. Я до него доберусь. Вздёрну гада на собственных кишках.

Как только рассвело, атаман высмотрел укромную заводь, скрытую от посторонних глаз и велел разбивать на берегу лагерь. Лодки вытащили на песок. Запылали костры. Раненых положили на подстилку из нарубленного камыша.

Поликарп Ерофеевич каким то чудом уцелевший в ночной резне, наверное потому что меньше всего походил на воровского казака, с докторским саквояжем, который ему тоже неведомо как удалось сохранить, обходил своих пациентов. Одному за другим он вытаскивал пули, промывал и зашивал раны, делал перевязки, поил отваром от лихорадки.

Осмотрев меня, он присвистнул:

— По тебе Васька будто табун жеребцов проскакал. Тем не менее считай, что родился в рубашке. Ожоги хоть на вид и страшные, но не смертельные. Заживут. Ушибы по всему телу, но кости целы. Только лёгкое сотрясение мозга, вывих руки, пара глубоких ран, которые неплохо бы заштопать. В общем, неделька, другая и будешь плясать.

Он смазал мои ожоги мазью, от которой нестерпимая боль тут же поутихла, зашил рваные раны на голове и ноге, а потом дёрнул мою правую руку так, что я взвыл.

— Терпи казак, атаманом будешь, — напутствовал меня полковой хирург и перешёл к лежавшему рядом Еремейке.

Тот получил удар багинетом в сражении у Кабацких ворот и очень сокрушался о своей старенькой балалайке, которая приняла на себя основную силу этого удара, спася, таким образом, ему жизнь.

Карлик, несмотря на боль, был как всегда весел и словоохотлив. Пока Поликарп Ерофеевич возился с его раной, он рассказал мне, как Галане удалось выбраться из «Пушкарского двора».

— Атаман наш в Астрахани никогда не бывал, а потому о тамошних злачных местах не имел ни малейшего разумения. Он сказал мне:

«Ты Еремейка, в сём городе частый гость. Скажи мне, где можно устроить гулянку, чтобы и жрачка была добрая и выпивка что надо».

Я ему и посоветовал «Пушкарский двор».

Куролесили мы на полную катушку. То-есть атаман, конечно, хмельного не пил. Ему татарка не дозволяет.

— Что, из-за магометанской веры? — поинтересовался я.

— Да нет. Галаня, когда напьётся, больно становиться на девок падок. Помниться, как-то на Макарии, Гольшат застукала его с пышнотелой молодкой. Галаня был вдрызг пьян и денег на девку не жалел. Купил ей соболя, жемчужные бусы и красные сапожки из персидского сафьяна. Так эта ведьма велела Вакуле держать молодку, а сама кривым ножичком порезала ей личико. С тех пор Галаня ни вина ни мёда ни разу не пригубил.

Так вот, гуляем мы. Я песни пою, остальные пляшут с девками. И вдруг на улице — бах, бах. Мы конечно туда и видим на земле Мишку Баламута, а чуть дальше строй солдат с ружьями наперевес.

Галаня как заорёт:

«Измена!»

Мы сразу назад, заперли ворота. У всех с перепугу шары на выкате. Бегают, вопят как юродивые, девок зачем-то режут, будто они виноваты.

Я к Галане подошёл и говорю:

«Знаю, атаман, как нам шкуры спасти. Однорукий трактирщик, помимо прочих грешков, якшается с контрабандистами. Прячет у себя их товар, и для этого завёл под трактиром потайной подвал из которого подземный ход ведёт в заброшенную часовенку. Из-за этого часовенка та стала пользоваться у местных дурной славой. Ночью в её окнах видят свет и потом говорят, будто там водятся приведения. Только где вход в потайной подвал я не ведаю».

«Сейчас узнаем», — ответил Галаня, позвал Вакулу и велел привести трактирщика.

Тот попытался отпираться, но ты Вакулу знаешь, с ним такие штуки не проходят. Трактирщик показал вход в подвал. Пока мы один за другим пробирались по узкому лазу, атаман решил оставить вместо себя солдатам подарочек. У трактирщика нашлось два бочонка пороха. Галаня привязал к ним однорукого и, прежде чем спуститься в подвал, поджёг фитиль. Эх, жалко я не видел парсуну этого дурня, перед тем как он взлетел на воздух, — Еремейка широко улыбнулся, очевидно ясно представив себе выражение лица человека, сидящего на бочке с порохом.

Я парсуну трактирщика видел, и хотя не находил в этом ничего смешного, был вынужден, превозмогая боль, выдавить из себя подобие смешка.

Галаня пересчитал уцелевших. Их оказалось восемьдесят два, из которых на ногах — чуть больше пятидесяти. Положение выживших в астраханской резне было плачевное. Не было провианта, было мало оружия и огневого запаса. Так что попадись на пути казаков даже не слишком сильный воинский отряд, они бы явились для него лёгкой добычей.

В лодках нашли рыбачьи сети и Галаня отправил несколько человек наловить рыбы, чтобы утолить уже начавший мучить людей голод. Рыбаки вернулись к полудню с богатым уловом. Рыбу тут же испекли в углях и съели.

За едой ватага сбилась в кучу и некоторое время заговорщицки шушукалась. Галаня, гнев которого быстро сменился упадком духа, всё это время, хмурый и подавленный сидел у костра. Гольшат была рядом. Она тревожно посматривала на совещавшихся казаков, прижимая к себе руку атамана.

Наконец сходка закончилась. Казаки расступились и пропустили вперёд Дуньку Казанскую. Разбойница низко поклонились Галане и сказала:

— Выслушай, батя, братьев казаков. Не со злом мы пришли к тебе, а за справедливостью.

— Молви, — глухо отозвался Галаня, но тут же опередив разбойницу, заговорил сам. — Если вы, вольные казаки больше не желаете видеть меня своим атаманом, то я готов уступить место тому, кого вы выберете. Если вы считаете, что я повинен в гибели ватаги и потере захваченной в Персии добычи, за что заслуживаю смерти, тогда казните меня той казнью, какую присудите. А не захотите казнить, тогда отпустите назад в Астрахань посчитаться с воеводой, дабы смыл я вину его и своею кровью.

— Казаки считают, что в случившемся нет твоей вины, — ответила Дунька. — И спрашивают, куда теперь поведёшь их, атаман?

Галаня поднял глаза, утёр рукавом запачканного и залитого кровью атласного кафтана скатившуюся по щеке слезу и произнёс:

— В место, где нас никто не найдёт. На Шайтан-гору. Залижем раны, а там видно будет.

Плыть решили по ночам, а днём прятаться и ловить рыбу, чтобы не передохнуть с голодухи. Так мы оставили позади Царицын и приблизились к Саратову. Один из дней мы провели в развалинах древнего татарского города, именуемого Укек. Именно здесь Матвей Ласточкин разделался с захватившими его донскими ватажниками. Пока мы лениво жевали уже порядком опротивевшую всем осетрину, один из казаков поведал нам связанную с этим местом страшилку. По преданию в горе, возвышавшейся над городом, была похоронена жена какого то золотоордынского хана. Однако бог отверг её нехристианскую душу, да и дьяволу она тоже, почему-то не приглянулась. Поэтому душа осталась в разлагающемся теле. И чтобы не сгнить полностью, мертвячке надо подпитывать себя свежей кровью. И потому, каждую ночь, она выходит из своей гробницы и убивает заплутавших путников.

— Чушь всё это, — рассудили казаки.

Однако когда начало темнеть поспешили убраться из Укека как можно скорее.

Ясной душной ночью мы проплыли мимо Саратова. Я слышал лай собак и видел тусклые огоньки в слюдяных окнах. Представил, как Иринка сидит с рукодельем и испытал безумное желание прыгнуть в воду и вплавь добраться до берега. Если бы не раны, я может быть, так и поступил.

Ещё через четыре дня мы увидели перед собой Жигулёвские горы. Со времён, когда войско великого государя Иоанна Васильевича разгромило Казанское и Астраханское ханства, потянулся на Волгу гулящий люд. И особенно полюбилось тому люду Самарская лука. Место глухое, дикое, страшное. Попробуй сыщи тут беглого человека. Над рекой вздымаются высокие горы, поросшие густым лесом. Леса пересекают глубокие буераки. В скалах много пещер, иногда таких длинных, что почти все, кто пытался пройти их до конца, бесследно сгинули. А те, кому всё-таки посчастливилось выбраться на свет божий, рассказывали удивительные истории об огромных озёрах виденных ими глубоко под землёй.

О Жигулёвских горах издавна складывали легенды. О Царёвом кургане говорили, что здесь похоронен татарский князь, шедший войной на Русь. Курган над его могилой насыпали воины, каждый из которых принёс землю на своём щите. И судя по высоте горы татарское войско было поистине несметно. О Змеиной горе рассказывали, что в стародавние времена здесь жил огнедышащий змей. Он безобразничал в округе и успел погубить великое множество людей, пока его не убил один богатырь, разрубивший змея на части превратившиеся в разбросанные тут и там камни. Пустынная Казачья гора, поднимавшаяся среди густых лесов, называлась так, потому что здесь много лет назад царские стрельцы казнили страшной смертью великое множество воровских казаков. А на Девью гору пленённая красавица, притворившись покорной, заманила лихого атамана и столкнула его вниз со скалы.

Проплывавшие мимо персидские купцы очень страшились засевших в этих горах разбойников и, завидев лёгкие челны волжской вольницы, в ужасе кричали «джигули». Слово это, если не употреблять крепких выражений, можно перевести как «нечестивые поганцы». С тех пор весь край и стал называться Жигулями.

В Жигулях, в местечке именуемом Змеиный затон, располагался стан разбойниц Ульяшки и Парашки. Атаманши были сёстрами-близняшками и так похожи друг на друга, что даже батька с маткой с трудом отличали их. Ватага набранная частью из товарищей по детским играм, частью из беглых помещичьих крестьян, насчитывала около шестидесяти человек. Плавали разбойники на двух бударах, на носу каждой из которых стояла четырёхфунтовая пушка.

Ульяшка и Парашка требовали с купцов мзду за проезд мимо их стана. Купцы мзду платили, а потом жаловались на бесчинства разбойниц самарскому воеводе. Тот отряжал солдат на стругах. Но всякий раз, завидев с гор зелёные мундиры и воронёную сталь фузей, сёстры скрывались в Винновских горах, где искать их было всё равно, что блоху на слоне.

Ульяшка и Парашка сидели перед костром. В руках каждой было по бумажному кульку с вишнями. Дозорные только что привели к ним двоих рыбаков, их односельчан из Ермакова.

Один из рыбаков говорил, теребя шапку:

— Не поверите, кого мы вчера видели, племяшки.

— Говори, дядька Пантелей, не тяни кота за усы, — нетерпеливо отозвалась Парашка.

— Самого атамана Галаню.

— Врёшь! — воскликнули разом девки. — Галаню три недели назад в Астрахани убили. Тятька сказывал. Он от мужиков слышал, которые там были и сами всё видели.

— Вот те истинный крест, — дядька Пантелей набожно перекрестился. — Я Галаню ни с кем не спутаю. Только пощипан он нынче аки курица. Ватажников у него мало, а ружей и того меньше. Многие ранены. Плывут они по ночам, а днём хоронятся.

Мы возле Среднего острова рыбачили, когда их лодки увидели. Они в Сухую Самарку зашли и там станом стали. Нас слава богу не заметили, иначе бы непременно прикончили.

— А татарка с ним? — спросила Ульяшка.

— Да.

Атаманша невольно поднесла руку к щеке, изуродованной безобразным шрамом.

У неё были давние счёты с Галаней и его пассией. До того, как заделаться зипунницами, близняшки каждое лето ездили из родного села Ермакова на Макарьевскую ярмарку продавали молодые тела заезжим купцам и всем остальным, кто готов был платить за них серебром.

Семья их за счёт этого жила богато, на зависть соседям. Но три года назад Ульяшка вернулась домой с пустым кошельком и порезанной рожей. На расспросы ответила, что сделала это из ревности татарка, полюбовница одного из воровских атаманов.

С изуродованным лицом Ульяшка не могла больше зарабатывать на ярмарке, а Парашка была во всём заодно с сестрой. Подумав хорошенько, они порешили, что хватит им ублажать мужиков. Набрав из молодых парней удалую ватагу, сёстры принялись разбойничать в окрестностях Ермакова.

Заветной мечтой Ульяшки и Парашки было посчитаться с Галаней и Гольшат за причинённое увечье. И вот, наконец, случай представился.

Как только зашло солнце Ульяшка и Парашка вывели будары на реку и устроили засаду за Винновским островом. Но лодки Галани в ту ночь не появились. Утром атаманши направили свои суда к Сухой самарке, и нашли там пустые кострища. Галаня по запутанному лабиринту проток ушёл от них.

Уже вечером, в сгущавшихся сумерках, Ульяшка и Парашка вернулись в свой стан. Будары причалили к берегу. Ватажники принялись выскакивать их на песок. И вдруг из темноты возникли черти. Страшные чёрные фигуры с горящими глазами бросились на них, сжимая в руках сабли и топоры. Суеверные разбойники завопили от ужаса и кинулись врассыпную, побросав оружие. Разве ж одолеешь нечистую силу пистолем.

А черти догоняли их, вязали по рукам и ногам и тащили к шалашам, где до последнего времени обитала ватага сестёр-близняшек. Атаманши попали в руки приспешников дьявола одними из первых. Посреди захваченного стана запылал огромный костёр. Черти принялись смывать с себя сажу и стало ясно никакая это ни нечисть, а воровские казаки атамана Галани.

Накануне односельчанам Ульяшки и Парашки всё же не удалось спрятаться от зорких глаз воровских казаков. Их схватили и собирались без лишних разговоров отправить на корм рыбам, но Гольшат остановила расправу.

— Откуда вы родом, мужики? — спросила она.

— Из Ермакова, — ответили те.

— А доведись вам убежать, вы бы отправились в стан Ульяшки и Парашки и рассказали, что видели нас?

Рыбаки, уже простившиеся с жизнью, согласно кивнули.

С дядькой Пантелеем был его десятилетний сын. Татарка подошла к мальчику, погладила его по голове и сказала:

— Мы не убьём вас. Но за это вы скажите Ульяшке и Парашке, что видели на Сухой Самарке Галаню, но его казаки вас не заметили и вам благополучно удалось унести ноги. Если сделаете всё, как я сказала, отпустим и вас и мальца. Если же начнёте дурить, — татарка приставила к горлу сына дядьки Пантелея кривой кинжал. — Я сама его на ремни порежу. Обмана не бойтесь. Если Галаня что пообещает, слова своего не нарушит.

— Мы знаем, — кивнули в ответ ермаковцы.

Когда рыбаки уплыли, Гольшат разъяснила ватажникам свой замысел.

— Ульяшка и Парашка спят и видят, как посчитаться за порезанную рожу, — Галаня покраснел как рак, вспомнив свой пьяный загулял с одной из сестёр. — Они выведут свои суда на реку, а мы тем временем пройдём по протокам в их стан. Когда, не найдя нас, они вернуться назад, мы захватим их врасплох, приберём к рукам суда, оружие и награбленное добро. Чтобы быстро одержать победу, надо перепугать сестричек и их молодцов до смерти. Вымажемся в саже, чтобы стать похожими на чертей, явившихся из преисподней.

План Гольшат был принят казаками с восторгом и полностью удался. Ватага Ульяшки и Парашки до единого человека попала в плен.

Разбойниц подтащили к огню. Галаня наклонился над ними, схватил пальцами подбородок Парашки и сказал, глядя ей прямо в глаза:

— Мы тут всё обыскали и не нашли и десятка медяков. У твоих братков, конечно, деньги надолго в карманах не оседают, а вот вы с сестрой дело другое. Говори, где свою долю ховаете?

Парашка плюнула ему в лицо. Галаня, нисколько не оскорбившись, утёрся и быстрым ударом сломал девице нос. Та взвыла, захлёбываясь кровью. Галаня снова заговорил:

— Послушайте доброго совета, девочки. Вам всё равно не жить, так что денежки вам больше не понадобятся. Но если покажете, где спрятали награбленное добро, умрёте быстро и без мучений, а будете артачиться, я отдам вас моим ребятам позабавиться, а затем вами займётся Вакула. Он заставляет говорить кого угодно, даже немых.

Ульяшка послала Галаню в такие края, что стоявшие рядом казаки весело присвистнули. Даже они, мастера по матерной ругани, и то не знали подобных выражений. Атаман ударил девицу сапогом по лицу, повыбивав половину зубов.

— Ну а ты что скажешь, красавица? — поинтересовался Галаня у Парашки.

— Хорошо, я покажу, — обречённо ответила разбойница.

Ульяшка забилась в приступе ярости. Её изуродованное лицо перекосилось.

— Не смей, коза! — завопила она. — Пускай ничего не получат!

Парашка виновато посмотрела на неё, но ничего не ответила.

Как только рассвело, мы двинулись в путь по густому лесу. Первым шёл Вакула, тащивший на верёвке Парашку. За ним следовал Галаня. За Галаней шёл я, уже почти полностью оправившийся от ран, а за мной ещё десять ватажников.

Вскоре мы оказались возле едва заметного лаза, ведшего в тёмную пещеру.

— Здесь, — сказала Парашка.

— Васька, а ну слазь, узнай что там, — сказал мне Галаня.

Я зажёг факел и осторожно протиснулся внутрь. Пещера была маленькая с низким сводом. Я едва смог выпрямиться в полный рост. Посреди неё стоял бочонок, почти доверху наполненный серебряными и медными монетами, как русскими, так и персидскими, бухарскими, индийскими.

Я позвал на помощь ещё двух человек. Совместными усилиями мы вытащили бочонок наружу.

— Кажись, мы снова богаты, — молвил один из казаков, окидывая жадным взглядом извлечённый на свет божий клад.

И тут, воспользовавшись тем, что внимание конвоиров было на мгновение ослаблено, Парашка сделала отчаянную попытку бегства. Она ударила Вакулу промеж ног и бросилась в заросли. Казаки с угрожающими воплями устремились за ней. Они гнали ее, окружая со всех сторон, пока разбойница не оказалась у края глубокого обрыва. Её окружили, отрезав все пути к спасению. Парашка тоскливо и отчаянно поглядела мне прямо в глаза, зажмурилась и кинулась с обрыва головой вниз.

Вернувшись в стан, Галаня рассказал Ульяшке, как умерла её сестра. Затем опрокинул голову атаманши на пенёк и быстрым ударом огромного топора отсёк её.

К пленённым разбойникам Галаня обратился с цветастой речью, призвав присоединиться к нему. Видя судьбу своих атаманш, отказаться никто не посмел, и людей у нас сразу стало вдвое больше.

Добавив к своей флотилии трофейные будары, мы продолжили путь. К Казани подошли ненастной ночью, когда ливень хлестал из закрывших звёзды туч. Не было видно ни зги на расстоянии вытянутой руки. Только два раза блеснувшая молния выхватила из тьмы стены кремля и верхушку башни Сююмбике.

Этой ночью мы высадили на берег Дуньку Казанскую. Она тут же растаяла в бушевавшей стихии. Затем три дня подряд солнце было скрыто свинцовыми грозовыми тучами. Берега Волги возвышались теперь сплошной стеной гор и обрывов, покрытых, насколько хватало глаз, густыми лесами. На утро третьего дня мы увидели Шайтан-гору.

Будары и лодки вошли в узкую протоку. Протока эта изобиловала песчаными мелями и корягами, поэтому суда то и дело приходилось тащить чуть ли не на руках.

И вот, наконец, лес расступился, и перед нами заблестели мрачные воды большого озера. На его противоположном берегу возвышалась гора с почти отвесными склонами. На вершине горы чернели мощные каменные валы. То ли пожар, уничтоживший твердыню Чёрного мурзы, был настолько сильный, то ли на этих местах действительно лежало проклятье, но с тех пор на вершине Шайтан-горы не росло ничего, даже сорняков и лишайников.

Суда пристали к берегу. В крепость можно было попасть только по едва заметной тропе, которая поднималась в гору и обрывалась перед разрушенной воротной башней головокружительной пропастью.

Взвалив на плечи свои пожитки, мы принялись карабкаться по тропе вверх, постоянно скатываясь обратно и кроя по матушке все, на чём свет стоит. Чтобы перебраться через пропасть срубили несколько толстых сосен и, сбив их в неуклюжий мост, перекинули на ту сторону. Осторожно двинулись цепочкой по одному человеку, причём каждый, перед тем как ступить на ненадёжный мост, глядел вниз и осенял себя крестным знамением.

От одного из казаков Господь в тот день отвернулся. Он споткнулся о сучёк и, издав крик ужаса, полетел вниз с огромной высоты, разбившись насмерть.

— Надо бы сделать мост получше, — прочтя нараспев молитву, деловито произнёс поп Филька.

Внутри крепость выглядела столь же зловеще, как и снаружи. Единственным сохранившимся зданием была массивная караульная башня. Внутри двора лежал старинный медный единорог. Судя по узорам, украшавшим его, он был отлит в Турции. Медь от старости покрылась зелёным налётом, единорог был почти полностью погребён под землёй, и было видно, что лежит он тут уже ни одно столетие.

Я поднялся на вал и поглядел вниз. Там, далеко, сверкали мрачные воды озера, в котором по утверждению бурлацкого кашевара Ивашки жили мстительные кикиморы, а за озером простирались необъятные зелёные просторы лесов, разделённые широкой полосой Волги. Я увидел вдали едва различимую купеческую расшиву и подумал, что Шайтан-гора идеальное место для разбойничьего гнезда.

Галаня тоже взобрался на вал и, приложив ладонь к глазам, проследил за моим взглядом.

— Нападём на этого купца сегодня ночью. Разжигайте костры, нам нужна сажа, — сказал он. — А ты Васька с нынешнего дня будешь моим есаулом.

Глава XXI

Бесчинства «чертей» в Василёвском уезде. Расправа с воеводой. Я узнаю о подземельях древней крепости. На Шайтан-горе появляется помещик Филин. Он предлагает захватить «царёв корабль». План Филина. Галаня даёт согласие.

С тех пор в Василёвском уезде сделалось неспокойно. На реке объявилась ватага разбойников, которую местные быстро окрестили «чертями». Нападали они только ночью, появлялись как из-под земли, рожи до черноты мазали сажей, так что белки глаз казались светящимися в темноте.

Многие утверждали, что верховодит этой нечистью вернувшийся из ада страшный атаман Галаня, который разбойничал здесь в прежние времена. Впрочем, просвещенные люди в это не верили. Астраханский губернатор Волынский во всеуслышание объявил о том, что он полностью перебил ватагу сего знаменитого атамана, а так же захватил несметные сокровища, награбленные тем в Персии. Голову же самого Галани губернатор приказал насадить на кол и выставить на всеобщее обозрение у Пречистинских ворот кремля.

Правда злые языки поговаривали, что голова эта была настолько изуродована, что опознать в ней Галаню не было ни малейшей возможности.

Государь Пётр Алексеевич, прослышав об успехе Волынского, послал тому поздравления и велел отправить захваченные сокровища в царскую казну. Волынский ответил, что лично доставит их в Питербурх, а так же привезёт в стеклянной банке голову атамана Галани, которую он велел снять с кола и заспиртовать, дабы государь мог выставить её в Кунсткамере.

Тем временем приближалась Макарьевская ярмарка, страдная пора для разбойников, воров, карточных шулеров и гулящих девиц. По дорогам и рекам потянулись на торг зипуны. Знай только, поворачивайся, обирай их. В устье Камышинки, в Жигулях и прочих опасных местах изголодавшиеся стаи ватажников поджидали добычу. На большие караваны, сопровождаемые конвоем солдат, не нападали. Эти орешки были им не по зубам. Довольствовались, как правило, одинокими расшивами или небольшими караванами, состоявшими из трёх-четырёх судов. Набрасывались на них как стая одичавших собак, паля в воздух из всех стволов, чтобы сразу нагнать на купцов страху и требовали деньги за проезд по их территории.

Кто-то, предпочитая откупиться, платил и продолжал путь с основательно отощавшей мошной. Матёрые же торгаши, привыкшие к таким делам, завидев ватажников, выкатывали на палубу пушки, и, зарядив их картечью, давали сокрушительный залп. Во многих случаях этого было достаточно, чтобы зипунники отступили, и, угрожая посчитаться со смельчаками при следующей встрече, отправились на поиски менее зубастой добычи. Но если попадалась шайка побольше или похрабрей, то начиналось настоящее сражение и переменчивая фортуна приносила победу то одной, то другой стороне.

В укромных заводях среди лабиринтов островов, воровские казаки перегружали награбленные товары на пузатые суда оборотистых людей, которые платили за них едва ли треть цены. Затем товары эти перепродавались нечистым на руку нижегородским купцам, и перекочёвывали на их расшивы, возвращавшиеся из Астрахани. А уж те везли их на Макарьевский торг и другие ярмарки.

Ватага «чертей» быстро прослыла одной из самых свирепых и отчаянных на Волге. С Шайтан-горы дозорные высматривали купеческие суда. Ночью ушкуйники подбирались к ним на лёгких лодках. Словно настоящие черти, вылезшие из преисподней, они взбирались на борт и устраивали безжалостную резню всех, кто попадался под горячую руку. Организованного сопротивления, застигнутые врасплох купцы и их бурлаки, оказать не могли, и судно быстро оказывалось в руках разбойников.

Каждый удачный налёт заканчивался буйной оргией, продолжавшейся до рассвета. Хмельного питья не жалели. Одна такая ночь принесла в качестве хабара большой досчатник, доверху набитый бочками с яблочным вином и медовухой.

Через неделю пребывания на Шайтан-горе я узнал где Галаня прячет свою долю награбленного добра. Когда закончился делёж добычи, все напились и крепко заснули. Не спал только я, так как случайно заметил, как татарка что-то подлила в бочку с вином. Испугавшись, что она хочет всех отравить, я только делал вид, что пью. Однако мои опасения оказались напрасными. Это была не отрава, а сонное зелье.

Как только оно подействовало, Галаня, Гольшат и Вакула вошли в караульную башню. Они зажгли факелы. Послышался звук отодвигаемой каменной плиты. Из башни вышел Галаня, обвёл взглядом спящих казаков. Убедившись, что никто не проснулся, он вернулся обратно.

Я быстро пополз к башне. Любопытство победило страх. Я хорошо понимал, что если меня поймают на подглядывании, то тут же прикончат, а труп выкинут в озеро на забаву кикиморам. Но я чувствовал, что должен узнать, что скрывает в башне Галаня. Забегая вперёд, скажу, что предчувствие меня не подвело. Если бы я тогда не проявил любопытства, неизвестно, удалось ли бы нам впоследствии взять Шайтан-гору.

Я подполз к входу и заглянул внутрь. Одна из каменных плит пола была вытащена. Галаня склонился над образовавшейся дырой. Вакула разматывал моток толстой верёвки.

— Они точно не проснуться? — спросил атаман у Гольшат, кивнув в сторону казаков.

— Их даже пушки до утра не поднимут, — ответила та.

Галаня обвязался верёвкой, взял факел и сделал знак Вакуле опускать его. Колодец вероятно был очень глубоким. Спуск получился долгий, и верёвка почти закончилась, прежде чем Галаня коснулся ногами твёрдой поверхности. Вакула поднял верёвку наверх и привязал к ней парусиновый мешок, куда была сложена доля награбленного, полученная Галаней при дележе. Его тоже опустили в колодец. Я услышал приглушенный звон пересыпаемых монет. Через некоторое время после этого Вакула поднял атамана на поверхность.

— Та речка, что течёт внизу, точно выходит на поверхность, — сказал он татарке. — Я в этом уверен. Огонь факела колышется от сквозняка. Думаю, так эту крепость в своё время и взяли. Надо бы пройти по течению, разведать. Тайный ход не повредит на случай осады.

Дальше я слушать не стал, так как узнал всё, что было необходимо. Быстро отполз от башни на прежнее место и снова притворился спящим.

В конце июля зарядили дожди. Купцы, проплывая через наши места, сделались не в пример осторожнее. Прослышав о разбойниках, они сбивались в караваны, даже если до того плыли по одиночке, выставляли на ночь вооружённых часовых, которые прислушивались к каждому всплеску воды. Один раз за другим добыча выскальзывала из наших рук. Купцы отбивались. А, отбившись, заказывали в Василе служить молебен Варлааму Хутынскому и шли жаловаться воеводе.

Тот устроил на нас настоящую охоту. Выпросив у казанского губернатора роту солдат, так как своих имел в распоряжении всего сорок человек, он решил ловить «чертей» на живца.

Однажды мы подкрались в темноте к двум расшивам, расположившимся на ночёвку у противоположного берега. Бурлаки жгли костры и варили кашу. Охраны никакой не было видно. Все предвкушали лёгкую добычу. Но как только мы, подняв загробный вой, бросились в атаку, бурлаки, вместо того чтобы бежать, куда глаза глядят, вытащили спрятанные фузеи и дали по нам меткий залп, многих убив и ранив. С расшив тут же выплюнули огненные струи, скрытые до тех пор от наших глаз, пушки. Быстро сообразив, что бурлаки, по настоящему никакие не бурлаки, а ряженые солдаты, и всё это тщательно спланированная ловушка, мы повернули лодки и едва унесли ноги от преследователей.

— Знать власть нынче в Василе не та, что раньше, — сказал после этого Галаня, и, с общего согласия, отрядил в город Еремейку, на разведку.

Карлик вернулся с вестью, что прежний воевода, водивший дружбу с разбойниками и, за хороший бакшиш, закрывавший глаза на их чёрные дела, по причине тяжкого недуга был отправлен в отставку. Новый воевода, капитан-лейтенант Бурносов, командовавший в войну со свеями шлюпом на Балтике, как говорили, был суров, властен и скор на расправу, но лихоимством пока своё имя не запятнал.

На кругу было решено попытаться договориться с морячком полюбовно, а если не получиться учинить жестокую расправу в назидание последующим градоначальникам.

Еремейка снова отправился в город, нашёл там полоумного бродягу, приодел его и сунул в руку бумагу, сказав, что это челобитная воеводе. За то, что тот отнесёт её в присутствие, наградил его серебряным рублём. Послание писал я, так как остался единственным грамотеем во всей ватаге, поэтому помню до сих пор его текст наизусть:

«Любезный воевода, служебное рвение твоё весьма похвально, а хитроумие говорит о немалом военном опыте. Поэтому я предлагаю тебе союз, выгодный нам обоим. Ты больше не усердствуешь в поимке «чертей», я же обязуюсь отдавать тебе десятую долю от взятого на реке добра. Сатана».

Прочитав письмо, Бурносов тут же велел схватить бродягу и подвесить его на дыбу. После ужасных пыток воевода убедился, что гонец ничего не знает, и вообще, с трудом воспроизводит связные слова.

Таким образом, на предложение Галани был дан ясный и недвусмысленный ответ.

Вечером следующего дня воевода пошёл париться в баньку, где его и обнаружили через несколько часов забеспокоившиеся домочадцы. На теле насчитали четырнадцать ран от широкого тесака, который впоследствии нашли за баней. Удалось обнаружить еще так же следы маленьких, похожих на детские, ног. Убийцу усердно искали, но так и не нашли.

В эту же ночь злоумышленники задушили часового, стоявшего у дверей арсенала, сломали замок и разжились порохом и несколькими ручными мортирками.

От череды неудач и не прекращающейся пасмурной погоды, среди казаков завелась хандра. Они недовольно шептались:

— Галаня уже не тот, что прежде. Он боится идти на настоящее дело. Раньше мы брали добра, сколько и у князей не водиться. Помните астраханский караван в том году. Данила Мельник на свою долю от этого дела в купцы выбился, торговлю завёл. А теперь одна мелочь. Да и её-то сбыть не кому. Купчины, которые раньше имели с нами дело думают, что Галаня мёртв. А воскресать наш атаман почему то не спешит.

Ко всем прочим напастям, казалось, неистощимые запасы вина и мёда подошли к концу. Казаки стали злые. Постоянно ссорились. Нередко доходило до драк.

Вот тогда то на Шайтан-горе, словно ангел спаситель, объявился помещик Филин. Он приехал в сопровождении Дуньки, Фрола и ещё сотни головорезов. Остановившись на краю рва, пальнул в воздух из кавалерийского штуцера и прокричал:

— Эй, там, в крепости, есть кто живой!

— Чего шумишь Филин, — поинтересовался взобравшись на развалины воротной башни Галаня.

— Перекинь мост, аль не признал старого друга.

Через ров опустили мост, к которому мы приделали настил из досок и верёвочные перила. Шайка Филина спешилась и, ведя коней в поводу, перешла в крепость.

— Ну, с чем пожаловал? — спросил Галаня у Филина.

— Неприветливо гостей принимаешь атаман, — шутливо обиделся тот. — А я вот вам угощеньице привёз. А то сидите тут на своей горе как сычи. Небось, на подножном корме. Вот две бочки знатной канновки. Вот свежий хлебушек, который испекли сегодня ночью хмелевские бабы по моей личной просьбе. Поди забыли, когда последний раз хлеб кушали? А вот целый мешок яблок и груш.

Хлеба мы действительно не видели с незапамятных времён, поэтому гостинцы Филина встретили радостными криками и дружной пальбой из ружей, от которой у меня заложило уши.

Охотники отправились в лес и убили лося. Тушу разрубили на части, насадили на вертела и подвесили жарится на кострах. Посреди крепостного двора поставили бочки с водкой. Казаки собрались в круг и шумно пировали до самого утра.

На протяжении всей ночи я старался не попадаться на глаза Филину, опасаясь, что он может узнать меня даже в нынешнем обличии. Но к счастью, хоть его взгляд пару раз и скользнул по мне, он, как и Дунька Казанская не угадал в косматом угрюмом тате неуклюжего подьячего полицмейстерской канцелярии, утопленного, как он думал, в Волге его подручными три месяца назад.

— Что Филин, ты к нам так, погостить, али по делу? — спросил в разгар пира Галаня у беглого помещика.

— И так и так, — ответил тот. — Угощайтесь вольные казаки и послушайте, что я вам хочу предложить. Дунька рассказала мне о несчастье, постигшем вас в Астрахани. Признаюсь честно, не ожидал я от Волынского такого фортеля. Он труслив и эта резня, скорее всего, не его рук дело. Вернее сказать за его спиной чувствуется личность, куда более твёрдая и беспощадная, чем астраханский губернатор.

— Ночи не сплю, думаю как мне достать собаку Волынского и посчитаться с ним, — сказал Галаня.

— Могу помочь вернуть тебе спокойный сон. С тем и пожаловал, — осклабился Филин.

В глазах Галани промелькнула заинтересованность.

— Своё добро тоже сумеешь заполучить назад, коли твои братки в штаны не наложат со страху.

— Не шути так, Филин. Мои ребята шутку могут не понять. Обидятся, за сабли хвататься начнут. Рассказывай лучше, что задумал.

— Слыхал, что Артемий Волынский едет в Питербурх пожинать лавры?

— Нет, не слыхал.

— Он везёт с собой все, что взял у тебя. Ну, вернее почти всё. Часть вашего хабара хитрая лиса наверняка прикарманил. Плывёт он на «царёвом корабле»…

— Бог с тобой Филин, — замахал руками Галаня. — Никому ещё не удалось захватить «царёв корабль». Иван Балаш пытался. И где он теперь? Четвертовали любезного в Нижнем. Семён Чернопруда тоже пытался. И что? Ему оторвало голову ядром, а его ватагу пустили по Волге подвешенными за рёбра. Ты не хуже меня, знаешь «царёв корабль» охраняют не пашенные солдаты, которые сеют да торгуют лучше чем стреляют. Его охраняют семёновцы. Народ суровый и лишённый всякой деликатности. Эти коли стреляют, то не промахиваются, да и багинетом умеют знатно кишки выпускать.

— А что за «царёв корабль» такой? — шепнул я сидевшему рядом Еремейке.

— Ты чего братан с луны свалился? — удивился тот. — Про «царёв корабль» не слышал?

— Не-а, — простодушно ответил я.

— Один раз в год, летом, приходит из Вологды большая военная галера. Она спускается до Астрахани, а потом плывёт обратно и по пути в её трюмы грузят подати, собираемые воеводами в волжских городах да сёлах, а так же у ясачных народов. В августе она приходит на Макарьевскую ярмарку и берёт на борт её казну. В общем, к концу пути на этом судёнышке богатств оказывается больше, чем в сокровищнице какого-нибудь персидского падишаха. Поэтому и пушек там видимо-невидимо и охраняют галеру две сотни солдат семёновского полка. В Вологде весь груз «царёва корабля» перегружают на подводы и везут сухим путём в Москву.

Тем временем разговор Филина с Галаней, к которому с интересом прислушивались все казаки, продолжался.

— Я тебе про что и талдычу, Галаня. Дело вельмо рискованное. Я не хуже тебя знаю, что никому и никогда не удавалось захватить «царёв корабль», — говорил помещик. — Но нам может повезти. У меня припрятан туз в рукаве. Дело в том, что нынешний комендант Макарьева мой старый сослуживец. Это он шепнул мне о том, что по твою душу послали сыщика из самого Питербурха. Дунька рассказывала тебе эту историю.

Галаня кивнул.

— Так вот, сослуживец мой предложил план, который, если действовать решительно, имеет все шансы сделать нас очень богатыми дяденьками, забросить опасное ремесло и жить в не меньшей роскоши, чем светлейший князь Александр Данилович Меньшиков.

— И что за план такой? — поинтересовался Галаня.

Филин стал рассказывать.

— Кормщиком на «царёвом корабле» нынче идёт Семён, человек бесспорно опытный и знающий, но больно горазд выпить. А раз так, в Макарьеве он может вдруг бесследно исчезнуть. Никто этому особо не удивиться. Поищут, поищут, а потом скажут, упился где-нибудь до белой горячки.

Капитан галеры отправиться к коменданту Макарьева и попросит его подыскать нового кормщика. Комендант любезно исполнит просьбу и порекомендует опытнейшего и, самое главное, не пьющего человека. У тебя Галаня ведь в ватаге немало хороших кормщиков.

— Я сам пойду на «царёв корабль», — прорычал Галаня, который уже стал понимать что к чему. — А то пошлю какого-нибудь дурня, он всё дело загубит.

— Так вот, — продолжил Филин. — В заранее условленном месте ты посадишь галеру на мель. Плетей тебе конечно за это всыплют, но не очень много, чтобы смог довести судно до Вологды.

Чтобы снять «царёв корабль» с мели его придётся сначала разгрузить. Пока перетащат груз на берег, поставят ворот, стемнеет. Служилые наварят каши, сядут её хрястать, расслабятся. Тут-то мы и нападём.

— Задумка действительно неплоха и может удастся, — произнёс Галаня. — А теперь поведай моим братанам, как ты собираешься делить хабар.

Казаки закивали головами. Этот вопрос весьма интересовал их.

Помещик Филин, не медля ни мгновения, ответил:

— Ты получаешь назад своё персидское золотишко и Волынского для серьёзного разговора о его поведении, а я казну ярмарки и ясак.

Казаки почесали затылки прикидывая насколько честным будет такой делёж и вопросительно посмотрели на Галаню. Тот манерно пожал плечами говоря, что это должен решить круг. Круг, недолго посовещавшись, согласился на условия Филина. Ударили по рукам, и дикое разбойничье пиршество продолжилось.

Глава XXII

Макарьевский монастырь. Описание ярмарки. Крепостной драматург Ефимка Афанасьев. Убийство кормщика Семёна.

Над Волгой возвышался белокаменный монастырь с мощными крепостными стенами и богатыми церквами. Золотые купола его сверкали на солнце так, что на них было невозможно смотреть не щурясь. Из бойниц приземистых башен чернели жерла больших медных пушек. Монастырь этот носил имя святого Макария Желтоводского и издавна служил местом проведения богатейшей на Руси ярмарки.

В центре её, напротив монастырских ворот, находился гостиный двор. Его окружала рубленная стена с башнями и бойницами, отчего торговое место скорее походило на крепость. Посреди Гостиного двора на пыльной площади стояли старинные весы, к которым были приставлены солдат с ружьём и подьячий.

Вокруг площади в невзрачных лавчонках, грубо сколоченных из почерневших от времени досок и крытых рогожей, лежали удивительные сокровища, вид которых нисколько не вязался с окружающей обстановкой. Здесь можно было найти изделия самых прославленных голландских ювелиров, чистейшей воды изумруды и рубины, привезённые из Бомбея и Каликута, жемчуг, собранный ловцами у берегов далёкой и таинственной Аравии и ещё многое, что могло служить украшением роскошных дворцов персидских шахов и индийских раджей. В этом же убогом окружении все эти богатства смотрелись как-то нелепо и неуместно.

От пристаней, переполненных большими и малыми судами с которых торговали рыбой, привезённой из понизовья Волги, широкая дорога вела к воротам монастыря, пересекая вдоль берега всю ярмарку. По ней безостановочно двигалась пёстрая разноязыкая толпа. Надменно вышагивали вельблуды самаркандских и бухарских купцов, вихрем проносились ногайские табуны, скрипели плохо смазанными колёсами фуры с берегов Рейна или Вислы. То и дело попадались коляски с нарядными дамами и кавалерами. Их кучера размахивали бичами и орали во всё горло:

— Разойдись, зашибу!

От главной улицы паутиной развивались узкие переулки торговых рядов. В каждом ряду торговали своим товаром. В одном иконами, в другом хлебом, в третьем рукавицами. И назывались они соответственно Иконным, Хлебным и Рукавичным. В Индийском ряду продавали пряности, распространявшие на пол версты вокруг дурманящий запах, в Дамасском — оружие и доспехи с замысловатым рисунком на тусклой стали, в Бухарском — ковры, ходить по которым было всё равно, что летать по небу.

Железо было свалено огромными грудами на противоположном берегу реки у села Лыскова. Однако наиболее тяжелые отливки так и не снимались с барж. Их перегружали с судна на судно прямо на рейде.

Там же находились склады для стекла и изразцов, и длинные ряды продажных подвод, где мужики торговали необходимой в быту деревянной посудой украшенной затейливой резьбой и раскрашенной в яркие цвета.

Ярмарка кишмя кишела ворьём всех мастей, продажными девицами, нищими и картёжными шулерами. То и дело кто-нибудь вопил, что у него стащили кошелёк и стража срывалась с места в неуклюжей попытке поймать воришку, что почти никогда не удавалось, так как воровская артель отстёгивала служилым немалую мзду. Ночью же творились дела пострашнее. Не проходило и дня, чтобы из Волги не выловили мертвяка с перерезанным горлом.

В Лыскове процветало несколько игорных домов, открытых бывшими в большом уважении в воровском мире людьми. Комендант Макарьева смотрел на столь беспринципное нарушение закона сквозь пальцы и злые языки поговаривали, что он сам инкогнито бывает в этих домах и всё время выигрывает.

Для увеселения публики на ярмарке был устроен театр. Покровительствовал ему, а ещё больше молоденьким крепостным актрисам, некий князь. Его труппа собирала за две недели торгов денег больше, чем за весь последующий год в столицах.

Князь был больше в разъездах по заграницам и театром заправлял приказчик Козьма Семёнов, который тоже испытывал слабость к актрисам и нередко наведывался к ним в комнаты, после чего счастливица задирала нос и начинала командовать товарками.

Репертуар театра составляли пьесы великих эллинов Эсхила и Эврепида, благородные трагедии Шекспира и весёлые комедии гишпанского сочинителя Лопа де Веги. Однако наибольшим успехом, как среди благородной публики, так и среди простолюдинов пользовались короткие фривольные пьески крепостного драматурга Ефимки Афанасьева, купленного у захолустного рязанского помещика за немалые деньги.

Публика хохотала на спектаклях Ефимки до слёз и коликов в боку. Героями невероятных и уморительных приключений являлись, как правило, трактирные питухи, бродяги, солдаты, барские слуги, воришки а так же молоденькие девицы-вертихвостки. Дворяне появлялись эпизодически и были полны всяческих достоинств, так как потешаться над благородными господами крепостному драматургу было не положено.

Ефимка писал свои сочинения, просиживая день напролёт в безымянном трактире у Иконных ворот Гостиного двора. Музой крепостному драматургу верно служил грех чревоугодия. На столе, рядом с перьями и чернильницей, всегда стояли миска с варениками или запечённая утка, а в придачу кувшин с клюквенным морсом. За день Ефимка съедал столько, сколько другой человек съесть был не в состоянии. Причём оставался, несмотря на богатырский аппетит, тощим и костлявым как швабра.

Приказчик Козьма Семёнов, изрядный жлоб, оплачивавший из казны театра, а значит из своего собственного кармана всё это обжорство, как-то решил, что крепостной драматург влетает ему в круглую копеечку. Ефимку безжалостно выдрали батогами, запретив переводить казённые деньги в трактире. Ефимка сразу зачах. Сочинения его сделались до зевоты скучными. И в актёров по-летели тухлые помидоры.

Когда одна из таких помидорин случайно размазалась по парсуне приказчика, тот, матюгнувшись, велел ещё раз выпороть Ефимку, потом сам от души добавил ему пару тумаков и отпустил с богом в трактир. Сочинитель залил обиду вином, и вновь принялся за любимое дело.

Стоял жаркий август. Торги подходили к концу. Ярмарка начиналась в день святого Макария 25 июля, хотя многие купцы съезжались на неё гораздо раньше. Торговали две недели, а затем разъезжались, чтобы успеть вернуться домой до осенней распутицы.

Маленький и тихий в другое время года городок, выросший из монастырской слободы, теперь был переполнен людьми. На улицах ходили чуть ли не по головам, а даже самую плохенькую комнатку, кишевшую мышами и тараканами, можно было снять только за немыслимые деньги.

В трактире у Иконных ворот тоже было шумно. Гуляли бурлаки, которым не завтра так послезавтра придётся тащить баржи вверх по реке до Вологды. Ямщики за большим столом у окна пили пиво и обсуждали достоинства какой то упряжи.

Шум, царивший в трактире, отнюдь не мешал творчеству крепостного драматурга. Наоборот, тут нередко можно было услышать такие словесные перлы, какие не то что на трезвую голову, но, даже задрав штоф лучшей канновки, не придумаешь.

Козлинобородый красноносый мужичок клянчил у трактирщика:

— Пантелеич, налей стаканчик, внутри всё горит, помираю.

— А с чего-то я тебе, Семён, должен наливать. Ты со мной ещё за вчерашнее не расплатился.

— Расплачусь, Пантелеич, во те крест расплачусь. Я у господина шкипера полтину вперёд попрошу и расплачусь.

— Ну ладно. Так тому и быть, — смягчился Пантелеич. — Я тебя, Семён, давно знаю. Ты человек честный. И кормщик знатный. Ступай. Малёк нальёт тебе стаканчик.

Ефимка отправил в рот очередной вареник, запил глотком клюквенного морса и обмакнул перо в чернила. Он сочинял новую пьесу про злоключения купеческого сына, изрядного разгильдяя, приехавшего торговать на ярмарку и проигравшего весь товар и казну карточным шулерам.

Услышав разговор Семёна с трактирщиком, он отложил перо и обратился к кормщику:

— Кто же пьёт один, Семён. Айда ко мне. А чтобы ты не думал, что я просто хочу угоститься за твой счёт, куплю нам на двоих ещё самого лучшего пойла, что подают в этом заведении.

Семён радостно крякнул и уселся за столик крепостного драматурга.

— Был я на днях в театре, — пропустив по первой, сказал кормщик, — смотрел спектаклю, про то, как благородная девица из романтических побуждений бежала из дома и попала в вертеп к разбойникам. Это ты сочинил?

— Я, — ответил Ефимка, закусывая водку вареником.

— Вот честно скажу, животик чуть не надорвал со смеху. Ох и складно ты сочиняешь Ефимий. Как тебе это удаётся, ума не приложу.

— Всё дело в хорошем аппетите, за что и выпьем, — крепостной драматург вновь наполнил оловянные чарки.

После второй выпили по третьей, после третьей по четвёртой и к наступлению темноты оба уже едва вязали языки. Семён не стоял на ногах. Ефимка же, хоть и порядком закосел, но каким то чудом был в состоянии стоять на ногах и более-менее здраво рассуждать.

— Напоил человека, так хоть доведи до пристаней, — сказал трактирщик.

— Доведу, — кивнул головой Ефимка и, поддерживая собутыльника, вышел на улицу.

Они, шатаясь, направились в сторону макарьевского кладбища. Когда вокруг вместо мачт из земли вдруг выросли могильные кресты, Семён слегка очухался и протёр глаза.

— Куда это ты меня привёл, — спросил он, вмиг протрезвев от страха.

Ефимка ничего не ответил, только сунул два пальца в рот и тихо свистнул.

В ответ из темноты возникло страшное чёрное приведение. Кормщик упал на колени и принялся бормотать «Отче наш». Приведение накинуло ему на шею удавку. Степан захрипел и задёргался, пытаясь вырваться. Ефимка схватил его за ноги и держал до тех пор, пока язык убиенного не вывалился изо рта, а из портков полилась моча и экскременты. Ефимка отпрянул и, отползя в сторону на карачках, добавил к греху лишения человека жизни, грех осквернения чьей то могилы блевотиной.

Убийца положил тело на землю. И тут же со всех сторон из темноты полезли другие призраки. Один из них подошёл к Ефимке, разразившемуся к тому времени слезами:

— Сделанного не вернёшь, — произнёс он. — Так что будь мужиком, кончай хныкать.

Ефимка послушно вытер нос рукавом.

— Я сделал, что ты велел барин. Давай обещанное.

— Вот это разговор, — засмеялся помещик Филин, ибо это был он.

Затем вынул из кармана кафтана тугой кошель и вложил его в руку Ефимке.

— Если начнут спрашивать про пропавшего кормщика, тверди, что когда вы шли по улице, он от свежего воздуха малость протрезвел, и сказал, что дойдёт до судна сам.

— А ну как на дыбу подвесят.

— Насчёт этого не волнуйся. Не подвесят, — успокоил парня Филин. — Я обо всём позаботился.

Зажгли фонарь. Фрол, задушивший кормщика, взвалил труп на плечо, и они направились к свежей могиле, в которой накануне похоронили местного плотника, скончавшегося от сифилиса. Могилу раскопали, гроб вскрыли. Там лежало уже начавшее разлагаться тело с уродливым провалившимся носом.

— Скучно небось одному лежать, — усмехнулся Фрол. — Вот тебе приятель.

И опустил в гроб Семёна. Затем могилу закопали, надежно погребя тайну преступления.

Глава XXIII

Предыстория событий описанных в предыдущей главе. Я прихожу на Макарьевскую ярмарку и нахожу Матвея Ласточкина. Прибытие царёва корабля. На старой мельнице. Матвей Ласточкин рассказывает всё сержанту Антипу Гуляеву и мы заручаемся его поддержкой. Ассамблея у макарьевского коменданта.

Ватажники Галани пришли на ярмарку за два дня до описанных выше событий. Пришли по одному, разными дорогами, чтобы не вызывать подозрений у стоявших в полосатых будках стражников. Ночлег каждый должен был искать себе сам. Встретится договорились на следующий день на заброшенной мельнице, находившейся в двух верстах от Лыскова.

Я впервые оказался в столь людном месте, каким была Макарьевская ярмарка. Не было никакой возможности идти туда, куда мне хотелось. Толпа сама несла меня по лабиринту торговых рядов. Не в силах сопротивляться людскому потоку, я отдался в его власть и вскоре оказался на берегу Волги, где выстроились многочисленные суда, на которых торговали рыбой и икрой.

Я хотел найти Матвея Ласточкина. Он наверняка приехал на ярмарку, чтобы продать все, что наловил с артелью за лето. Я знал, что он должен был быть где-то здесь и молился, чтобы промышленник не распродал товар и не уплыл домой вчера или позавчера. Так как его романовка была слишком мала, чтобы вместить весь товар, следовало искать судно побольше, нечто среднее между бударой и расшивой.

Я знал о готовящемся нападении на «царёв корабль», знал где и как оно произойдёт, но не имел ни малейшего понятия, что мне делать дальше. Пойти рассказать всё капитану галеры. Так он мне не поверит. Ведь от царской бумаги я избавился ещё в Астрахани. А без бумажки — сами понимаете что. В лучшем случаи шкипер даст мне пинка под зад, а в худшем прикажет схватить и доставить в присутствие, где комендант Макарьева, закадычный дружок Филина избавит землю от необходимости носить меня по себе. Так что мне очень-очень нужно было найти Матвея Ласточкина. Я даже решил, что если мне это не удастся, плюну на всё и пущусь в бега в Сибирские земли, благо кошелёк мой нынче был туго набит деньгами из моей доли хабара.

Судов, на которых торговали рыбой, стояло у берега великое множество. Со всех были спущены сходни. Оборванные мужики скатывали по ним бочки и грузили на телеги, рядом с которыми крутились приказчики, почти одинаковые в своих коричневых кафтанах из грубого сукна и чёрных треуголках. Они, нацепив на хитрые физиономии дружелюбную улыбку, торговались с понизовыми рыбопромышленниками, стараясь как можно больше сбить цену. Но одурачить тех было не просто. Сговорившись между собой заранее, промышленники недовольно качали головами, и на лившийся на них стремительный поток слов, отвечали одним:

— Не нравиться не бери.

Матвея Ласточкина нигде не было видно. Я уже почти отчаялся, когда услышал рядом радостное мяуканье и увидел несущуюся ко мне Горошину, основательно подросшую и откормившуюся. Она принялась, мурча, тереться об мои ноги. Я поднял её на руки и сказал:

— Горошина, ты должна привести меня к своим хозяевам. Поняла?

То ли это мне показалось, то ли Горошина действительно кивнула в ответ. Наверное, всё-таки показалось.

Я поставил её на землю и кошка, уворачиваясь от многочисленных ног, норовивших пнуть её, побежала к небольшой коломенке. Она взобралась по сходням на борт и в это время дверь надпалубной постройки открылась и из неё вышли Матвей Ласточкин с Иринкой. Девушка была одета в новое платье с тонкими кружевами, обрамлявшими рукава и вырез на груди. Волосы её были уложены в длинную косу и перетянуты шёлковым бантом. Она была так хороша, что я на мгновение остановился, засмотревшись на неё, напрочь позабыв об окружающем мире. И тут же едва не был затоптан спешившей по своим делам толпой.

Из осторожности я не пошёл на коломенку немедленно. Вместо этого наметил ориентиры, чтобы потом не спутать её с другими, и решил вернуться с наступлением темноты, когда никто меня не увидит.

Весь оставшийся день я слонялся по ярмарке, купил себе новое платье, скромное, но добротное и чистое, и стал похож на преуспевающего ремесленного человека. Затем поужинал в хорошем трактире, где степенные купцы тянули чай из блюдечка, закусывая его пирогами с малиной.

Как только стемнело, я снова оказался на пристанях, уже почти опустевших и погрузившихся в сон. Без труда нашёл коломенку Матвея Ласточкина и одним ловким движением перемахнул через борт. И тут же налетел на что-то мягкое, оказавшееся спавшим на палубе человеком.

Тот вскочил, выпучив глаза, и заорал:

— Караул! Воры!

Здоровенный кулак кузнечным молотом врезался в мою челюсть, сбив с ног. В следующее мгновение мужик навалился на меня всем своим немалым весом и начал скручивать руки.

На шум борьбы из постройки на палубе выбежали, протирая заспанные глаза, Матвей Ласточкин, Иринка и ещё какие то люди, вероятно владелец судна и его бурлаки.

— Матвей Иванович, это я, Артемий, — громко простонал я, придавленный насевшим на меня здоровенным детиной.

— Вот так чудеса, — ахнул Матвей Ласточкин. — Отпусти его Семён.

Семён поднялся, оставив в покое мои, едва не вывернутые из суставов руки. Иринка, зажгла фонарь и, вглядевшись в моё лицо, радостно взвизгнула и бросилась мне на шею.

Второе тело придавившее меня к палубе и осыпавшее поцелуями было куда приятнее первого, поэтому я даже не пытался сопротивляться.

— Говорила же тебе, что он жив, когда ты меня за того дурня сватал. Я сердцем чувствовала! — воскликнула она, обращаясь к отцу. Вдруг её пробрало на слёзы, и она, устыдившись этого, убежала внутрь.

Меня больно задело упоминания сватовства, и я, почему-то не на шутку рассердился на Матвея Ласточкина, хотя он никогда не обещал отдать за меня дочь. Я даже не разговаривал с ним об этом. Утешиться пришлось, мысленно позлорадствовав, что сватовство это явно не удалось.

— А мы уж тебя схоронили, — помогая мне подняться, сказал Матвей Иванович. — Я четыре дня искал тебя по всей Астрахани. Всё сходилось к тому, что ты бесследно исчез, скорее всего погиб в ночной резне, а твой труп при этом изуродовали так, что опознать его не было никакой возможности. Таких наутро немало валялось на улицах.

Ладно, пошли к нам, расскажу всё подробно.

Вскоре мы втроём заперлись в маленькой каморке на корме коломенки. Иринка разожгла железную печку и поставила на огонь чайник. Матвей Ласточкин начал рассказ:

— Распрощавшись с тобой, я отправился на другой берег. Напросился в гости к калмыку Ясеню Мезимову, он не раз пригонял скот в Саратов и я его хорошо знал.

В полночь в городе началась заварушка, а потом шлюпы подошли к острову и обстреляли стан Галани из пушек. Мы с Ясенем и его сыновьями вышли на берег Волги. Вскоре из воды полезли перепуганные ватажники. Мы связали их, заткнули рты кляпами и уложили рядком на травку. Поймали всего человек двадцать и утром повезли всех в острог. Там я справился о тебе у офицеров гарнизона. Мне рассказали подробности ночных сражений и то, как ты был ранен, когда Галаня взорвал «Пушкарский двор». По их словам выходило, что один из солдат повёл тебя в дом воеводы и после этого вы оба бесследно исчезли.

Я отправился к Волынскому, назвался твоим доверенным человеком. Но воевода только развёл руками. Не видел, мол, ничего не знаю. Поищи, говорит, среди покойников. И даже не пытался скрыть, что если бы я обнаружил тебя среди них, он бы тому не больно огорчился.

Улицы Астрахани были полны изуродованными телами. Их собрали, снесли в кремль и сложили рядом с Водяными воротами. Люди приходили, пытались узнать своих близких, но многих так и не опознали. Этих бедолаг всех вместе отпели и похоронили в общей могиле.

Тебя среди мертвецов я не нашёл. На следующий день Волынский позвал меня к себе и рассказал, что солдата, который сопровождал тебя, нашли убитым в каком то переулке недалеко от Кабацких ворот. А затем спросил знаю ли я Галаню в лицо. Я ответил, что знаю. Тогда он велел мне поискать его среди убитых казаков. Многие тела были изрублены до неузнаваемости. Одно из таких показалось мне похожим. Воеводе этого было достаточно. Он приказал отрубить трупу голову и насадить на кол у Пречистинских ворот кремля. Схваченных казаков после пыток повесили на стенах Белого города.

Я искал тебя ещё два дня, затем отчаялся, решил, что ты всё же погиб. Возможно, даже сам Волынский приказал убрать тебя под шумок. Вернулся в Саратов… Иринка по тебе убивалась… Боялся даже, что в реку кинется. Я её с собой на ярмарку взял, чтобы развеялась.

Ну, вот и вся история. А теперь выкладывай свою.

Я рассказал, о том, как снова оказался среди разбойников, о бегстве из Астрахани, о Дуняшке и Парашке, о логове на Шайтан-горе и о планах Галани захватить «царёв корабль».

— Так и думал, что Галаня ушёл целёхоньким! — воскликнул в конце Матвей Ласточкин. — Только помалкивал, чтобы не осерчал на меня воевода Волынский.

А как умён шельма! Устроил стан в проклятом месте, куда окрестные мужики да бабы не сунутся даже под страхом смерти. И мазать рожи сажей тоже недурно придумано.

— Вот такие пироги, Матвей Иванович, — вздохнул я. — Как мне нынче Галаню имать, ума не приложу.

— Давай спать, — ответил Матвей Ласточкин. — Думу думать лучше утром на свежую голову.

Так как в прошлую ночь мне не удалось даже чуточку сомкнуть глаз, и от этого я чувствовал себя изнурённым, то охотно согласился.

Как только небо на востоке просветлело и ярмарка начала наполнятся многоголосым гамом, над Волгой разнёсся звук пушечного выстрела. Мы, сразу проснувшись, вышли на палубу коломенки и увидели большую красивую галеру, подходившую к пристаням. Галера называлась «Дианой» и была вооружена десятью пушками. На её палубе выстроилась рота подтянутых гвардейцев шевеливших усами, словно бойцовые тараканы.

— Это и есть «царёв корабль», — сказал Матвей Ласточкин.

Мы слились с валившей на пристани толпой зевак, которая понесла нас по берегу вслед за галерой.

«Царёв корабль» стал на якорь в полусотне саженей от переполненных пристаней в отдалении от прочих судов. На палубе засуетились матросы, спуская на воду баркас. В него сошли капитан галеры, пожилой моряк, по виду иноземец, франтоватый поручик в мундире из самого дорогого сукна с золочёным галуном, шёлковой рубашке с кружевами и начищенных до зеркального блеска ботфортах, а так же мой добрый знакомец и тёзка, губернатор Астрахани Артемий Волынский.

К пристаням тем временем уже спешила карета коменданта Макарьева в сопровождении эскорта конных солдат. Как только она остановилась, оттуда выбрался обрюзгший от обжорства и пьянства мой второй знакомец, Лука Мясоед. Я не сразу осознал увиденное, даже глаза протёр для пущей уверенности. Но когда осознал, всё стало на свои места. Вот кого я видел в башне у Филина. Значит продажный комендант Макарьева — мой давний недруг.

Гребцы взмахнули вёслами и баркас устремился к берегу. Как только он причалил, Лука Мясоед раскланялся с гостями и пригласил их сесть в карету. Поручик лихо свистнул, привлекая к себе внимание сержанта, командовавшего солдатами на галере, и сделал рукой какой то знак. В ответ, обрадованные вояки рявкнули в один голос:

— Ура господину поручику! — и стали расходиться.

— Служилых отпустили на ярмарку, — пояснил мне Матвей Ласточкин.

Волынский, поручик и капитан «царёва корабля» забрались в карету коменданта, кучер щёлкнул кнутом и заорал так что толпа шарахнулась в сторону:

— Разойдись!

Карета понеслась в сторону монастыря, сбив промедлившего оборванца, который к моему немалому удивлению сразу вскочил на ноги и плюнул ей вслед.

Вскоре от галеры отошли ещё несколько лодок наполненных шумной толпой матросов и солдат. На носу первой из них сидел пожилой сержант, совсем небольшого росточку, и зычным рыком наставлял подчинённых:

— Завтра с рассветом чтобы все были на судне и причём трезвые. Пиво на опохмелку — считается продолжением пьянства. Пойманный на этом получит пять ударов розгами. Так что опохмеляйтесь голубчики огуречным рассолом.

— Этого сержанта я, кажись, знаю. Сталкивались пару раз в Москве, — сказал мне Матвей Ласточкин. — Пойду, попробую возобновить знакомство. Авось он меня тоже припомнит. Ты же, Артемий, дуй в Лысково, Галаня тебя наверное заждался. Как сможешь, приходи на коломенку, обговорим, что и как будем делать дальше.

Матвей Иванович явно что-то придумал, и я счёл за благо во всём следовать его указаниям. Найдя свободного перевозчика, я отправился на другой берег Волги. Недолгий путь по пыльной дороге привёл меня к почерневшей от времени мельнице с провалившейся крышей и сломанным колесом, валявшимся на берегу быстрой речки. Она была заброшена уже лет десять, так как земля в тех местах скудная, хлеб родиться плохо и население занимается в основном ремёслами и торговлей.

Чтобы меня ненароком не подстрелили дозорные, я свистнул особым образом, как было уговорено заранее. Никто не ответил, но я беспрепятственно дошёл до мельницы и через низкую дверь проник внутрь.

На грязном полу, устланном охапками соломы, сидело и лежало человек тридцать казаков. Галаня тоже был тут. Повсюду стояли полупустые водочные штофы, латунные чарки и глиняные плошки с обильной закуской. А в углу, вконец обнаглевшая мышь жевала просыпанные хлебные крошки.

— А вот и Васька, — приветствовал меня атаман. — Садись, угощайся. Водку пить будешь?

— Буду, — ответил я.

Мне налили латунную чарку и я одним залпом опрокинул ее, закусив хлебом с салом. Сказал:

— Я был на той стороне. «Царёв корабль» пришёл.

— Знаем, видели, — ответил атаман.

— Там много солдат, все добрую сажень в плечах и у всех рожи свирепые аки у зверюг. Думаешь управимся? — засомневался я.

— Даст бог, — не слишком уверено произнёс Галаня. — Сейчас должны появиться Филин с Дунькой. Они пошли в театр. Там нынче обитается Ефимка, один из бывших дворовых людишек нашего помещика. Сочиняет на потеху купчинам фривольные пьески. Так вот этот Ефимка день и ночь просиживает в кружале, где любят собираться кормщики. Ходит туда и кормщик «царёва корабля». Филин подговорит заманить того в укромное местечко, где мы его… того… порешим, — он выразительно чиркнул пальцем по горлу. — Гольшат с остальными уже на реке. Они увели у рыбаков несколько плоскодонок. Через день будут на острове, устоят засаду…

Тут с улицы раздался условный свист и вскоре в дверь протиснулись помещик Филин, его угрюмый душегуб камердинер, а так же Дунька Казанская. Филин был одет в красивый атласный кафтан, а Дунька в розовое платье с большим вырезом на груди. Они походили на мелкопоместного дворянина с молодой женой или на дядю с племянницей.

Филин сел рядом со мной на солому и сказал:

— Дело на мази. Сегодня вечером дежурим на кладбище. Ефимка приведёт туда кормщика, если тот объявиться.

— Ну а если не объявиться? — поинтересовался кто-то из казаков.

— Тогда придётся провести среди покойников ещё одну ночь.

Кормщик с Ефимкой объявились в первую ночь, и Фрол задушил Семёна своим поясом. Закопав его в чужой могиле, мы разбежались в разные стороны. Я тот час же направился на коломенку Матвея Ласточкина. Тот не спал, ждал меня, закутавшись в одеяло на палубе.

— Сержант меня признал, — сказал он, когда мы вновь оказались в каморке на корме коломенки. — Угостил пивом, и между делом поинтересовался, чем я нынче занимаюсь. Вот тогда то я ему и сказал, что состою на службе у некого государева человека прибывшего инкогнито из Питербурха, с поручением искоренить разбой на Волге. И этот человек выяснил, что казачья ватага, которую местные прозвали «чертями», собирается напасть на «царёв корабль» по пути в Нижний. Про «чертей» он видно был наслышан, на что я и рассчитывал. Сообщать что верховодит теми «чертями» сам атаман Галаня, заспиртованную голову которого он видел, когда её грузили в Астрахани на галеру я не стал.

Антип человек бывалый, рассудительный и осторожный, с иным бы я не заговорил. Он спросил меня, почему мы с тобой не пошли с этим делом к местному коменданту. И тогда я рассказал ему, что Лука Мясоед сам в сговоре с разбойниками.

«Чем докажешь сиё обвинение?» — сразу бросил мне сержант.

И я ему предрёк, что завтра они не досчитаются кормщика. Капитан, решив, что тот запил, попросит коменданта Макарьева найти замену и тот пришлёт плечистого чернявого мужика со шрамом на лице, который почти скрыт бородой.

Антип Гуляев ответил, что если так произойдёт, он будет ждать меня вечером в этом трактире. Оба мы сошлись на том, что пока ни стоит ничего говорить поручику, который командует солдатами. Мне он показался не семи пядей во лбу и ещё чего доброго с горячки наломает дров.

Антип подтвердил, что так оно и есть. Пока дело не дойдёт до драки, от поручика толку не много, зато в бою он настоящий лев и умеет рубиться как дюжина чертей.

С учётом того, что ты мне рассказал, завтра ночью нам троим предстоит сходить на кладбище.

Как не жутко было мне снова оказаться на кладбище, а пришлось. Едва стемнело, я спрятался у кладбищенской часовни. Вскоре появились Матвей Ласточкин и давешний сержант. Оба были с лопатами в руках. Я свистнул условным образом. Мы встретились. Антип Гуляев окинул меня взглядом и сказал:

— Твой государев человек, Матвей, на вид сущий тать.

— В том и вся соль, — осклабился Матвейка Душегуб.

— Артемий Кондратьев, старший подьячий полицмейстерской канцелярии Санкт-Питербурха, — солидно представился я. — Послан в волжские земли генерал-полицмейстером Антоном Мануиловичем Дивиером по указу государя. Пойдемте, я покажу могилу.

Мы откопали гроб покойного плотника, открыли его, и в лежавшем там втором трупе Антип Гуляев сразу признал кормщика Семёна.

— О господи, — осенив себя крёстным знамением, ахнул он. — Бедолага. Такой хороший был мужичок, добрый, весёлый. И хоть всё время «под мухой» ни разу не посадил галеру на мель. Ох и люты эти ваши «черти». Не у всякого на такого человека рука поднимется. Только у закоренелых извергов. Как так можно? — тут голос его сделался жёстче. Он повернул ко мне перекошенное яростью лицо и сказал. — Хорошо, государев человек. Говори, что делать. Очень у меня чешутся руки посчитаться с воровскими за Степана.

Так мы с Матвеем Ласточкиным приобрели в союзники двести отлично обученных и опытных в бою гвардейцев. Судьба Галани была предрешена.

В последний день торгов комендант Макарьева Лука Мясоед устраивал большую ассамблею. Гости съехались в пять часов, как и полагалось по государеву указу. Во избежание скученности и дыма были обустроены особые комнаты для танцев, для игр, для курения. В комнате, отведённой для танцев, играл небольшой оркестр, позаимствованный комендантом в театре.

Гости всё прибывали и прибывали. В числе прочих в широко распахнутые ворота дома коменданта въехала лёгкая коляска, в которой сидели помещик Филин и Дунька Казанская. Дуньку было не узнать. Она нарядилась в прелестное платье, белое, вышитое голубыми и розовыми цветочками. Лицо напудрено и нарумянено, а на голове красовался пышный парик. Ни дать ни взять — дама из высшего общества, а вовсе не свирепая разбойница, ещё недавно пившая кровь из отрубленной головы, чтобы навести ужас на персидских солдат.

Они вошли в дом. Филин расточал вокруг сияющую улыбку и сыпал чуть скабрезными, но весёлыми шутками. Все вокруг тотчас же проникались к нему симпатией.

Заглянув в комнату, где играли в шахматы и шашки и не найдя там хозяина дома, Филин и Дунька оказались в большой зале, наполненной звуками новомодного менуэта. Несколько пар танцевали, а другие гости стояли вдоль стен и беседовали.

Лука Мясоед был здесь. Он разговаривал с капитаном галеры, которому явно было неуютно на этом празднике. Он никак не мог раскурить свою трубку и мечтал вернуться в тихую каюту на судне. Поручик, который по случаю праздника вырядился как заморская птица павлин, тоже был здесь. Он с ухмылкой голодного удава разглядывал хорошеньких девиц, которые под этим взглядом заливались яркой краской, проступавшей даже под толстым слоем пудры. Однако, когда вошла Дунька Казанская, те словно перестали для него существовать.

Филин и Дунька подошли к Луке Мясоеду. Филин представился:

— Степанов Яков Михайлович, помещик. Вы уж позвольте мне не кланяться. Боюсь, ревматизм мне этого не позволит. А эта прелестница — моя племянница Александра.

Поручик запрыгал в замысловатом реверансе. Дунька никогда раньше не видевшая, чтобы человек выделывал подобные кренделя слегка растерялась, так что Филин даже был вынужден ущипнуть её.

Разбойница тут же заулыбалась, ответила на реверанс лёгким поклоном и поинтересовалась с очаровательной непосредственностью:

— А как вас зовут?

— Поручик Семёновского полка Арсений Маврикинский, — отрапортовал молодой человек, спохватившись, что раскланяться-то он раскланялся, а назваться забыл. — А сей иноземец с постной парсуной шкипер Якоб Янсен.

— Я, я, — подтвердил голландец, мало что понимавший по-русски, за исключением морских команд и матерных ругательств.

— Идёмте танцевать, — и Маврикинский потащил Дуньку к другим парам, только что изготовившимся для очередного танца.

Капитан галеры тем временем обратился к Луке Мясоеду, с трудом подбирая слова:

— Мой лоцман пропасть. Вероятно, свинья напиться и сдохнуть грязный канава. Мне надо лоцман.

— Капитан, возьмите нас с племянницей на «Диану» до Нижнего, а я предоставлю вам лучшего на Волге лоцмана, — предложил помещик Филин. — Он раньше был у меня крепостным, но год назад выкупился на волю.

Капитан вопросительно посмотрел на коменданта Макарьева.

— Почему бы и нет, — выразительно пожал плечами Лука Мясоед. — Я с сим лоцманом знаком лично. Взяв его на службу, вы об этом ни чуточки не пожалеете.

Глава XXIV

Обитель на острове. Предание о чудотворной иконе Воскрешения Христова. Захват острова воровскими казаками и убийство монахов. Ловушка захлопывается. Сражение на острове и на галере.

Путешественник, плывущий вверх по Волге, в ста верстах от Нижнего Новгорода встречает большой остров, лежащий у живописного берега, вздымающегося над рекой крутыми обрывами. На нём, среди густого леса, стоит монашеская обитель. Строений в обители немного. Почерневшая от времени деревянная часовня с луковкой на крыше. Рядом неуклюжий сруб с четырьмя кельями, где живут монахи, и поварня. В часовне храниться старинная византийская икона изображающая воскрешение Христово. По легенде, после взятия турками Константинополя, эта икона оказалась в сокровищнице казанского хана Ибрагима, и великий князь Иоанн III отправил в Казань послов с предложением обменять образ на пленного мурзу, захваченного в одной из бесчисленных приграничных стычек. Посольство возглавил некий боярин, имя которого история не сохранила. Переговоры были недолгими и завершились полюбовным соглашением. Посольство, поместив икону на нос головного струга, возвращалось по Волге в Москву. Когда караван остановился на ночь в дне пути от Нижнего Новгорода, вдруг разразилась ужасная буря. Ветер был на-столько силён, что суда сорвало с якорей. Они налетели друг на друга, и у головного струга оказался пробит борт. Его понесло по течению. Через пробоину хлестала вода. Дело было осенью, и даже умей боярин плавать, он бы не добрался до берега в бурную погоду в ледяной воде. А плавать он не умел. Тогда, подняв драгоценную икону, он принялся молиться, но не о спасении тела, так как на это надежды уже не оставалось, а лишь о спасении души.

И тут струг налетел на мель. Это спасло людей от верной гибели. При свете молний они разглядели невдалеке сплошную стену камышей и короткую полоску песчаного берега среди них. Мель, узкая и длинная подходила к этой полоске вплотную. Боярин со свитой, промокшие и замёрзшие перебрались на твёрдую землю, где смогли развести костёр и согреться. Утром они увидели, что находятся на лесистом острове, отдалённом от левого берега Волги двумястами саженями тёмной воды.

Впоследствии набожный боярин построил на острове часовню, а митрополит Феодосий, узнав историю чудесного спасения, повелел поместить туда вызволенную из рук магометан икону.

Отныне всякий православный купец, проплывающий мимо, если есть возможность, останавливается на острове, чтобы помолиться и принести дары, дабы уберегла святыня его и его товар от всяческих природных бедствий и страшных воровских казаков.

Большие суда со стороны правого берега к острову подойти не могут, так как вплотную к нему прилегает длинная мель, спасшая струг боярина. Проходят только лёгкие рыбачьи плоскодонки. Из села, расположенного ниже по течению раз в неделю приплывают мужики, привозят провизию. В обители живут назначенные в послушание четыре монаха из нижегородского Благовещенского монастыря, которые меняются каждое лето.

В одно пасмурное августовское утро к острову подошли две будары и стали на якорь на безопасном расстоянии от мели. Купец и его приказчик съехали на берег в лодке. Монахи встретили их дружелюбно, и проводили в часовню.

Молились гости недолго. Выйдя из часовни, они подозвали одного из монахов под предлогом, что хотят внести пожертвование. Как только тот подошёл, купец выхватил кинжал и ударил монаха в грудь. Второй чернец, видевший это, завопил от страха и бросился к поварне. Но его настигли и уложили ударом кистеня по голове. Выбежавшие на крики из поварни два оставшихся монаха были тоже убиты злодеями.

С будар сошли прятавшиеся там вооружённые до зубов разбойники во главе с красивой девушкой. Суда увели на другую сторону острова. Тела монахов закопали в лесу, а четверо разбойников переоделись в их рясы.

Ночью разожгли сигнальный костёр. Вскоре к берегу пристало множество длинных плоскодонных лодок с ушкуйниками. Половина их сошла на берег, а остальная половина отплыла к противоположному берегу и укрылась от посторонних глаз в небольшом заливчике.

15 августа торги на ярмарке закончились. Купцы разъезжались. Макарьев пустел. 18 числа поутру на площади перед Троицким собором монастыря выстроился конвой. Из подвалов трапезной вынесли тяжёлые запечатанные сургучными печатями бочонки и погрузили на повозку. То была казна ярмарки — деньги, собранные с купцов за две недели торгов. Процессия двинулась к пристаням, где её уже дожидалась толпа праздных зевак.

Солдаты оттеснили любопытствующих, бочонки перевезли на галеру и поместили в специальное помещение на носу, где уже находились захваченные у Галани в Астрахани сокровища и подати, собранные в понизовых городах и у ясачных народов. На железную дверь повесили массивный замок, сработанный в Веймаре известнейшим мастером, и поставили в караул двух солдат, менявшихся каждые три часа.

Утром на судно вернулся астраханский губернатор. Лука Мясоед лично сопроводил Волынского до лодки, правда, дальше не поехал, сославшись на свою тучность.

Перед самым отплытием на пристанях появились помещик Филин со своей спутницей. Их сопровождал Галаня, одетый, как одеваются кормщики в мешковатый кафтан и вылинявшую на солнце шляпу.

Прохаживавшиеся по берегу поручик Маврикинский и шкипер Якоб Янсен направились к ним.

— Как и обещал, — сказал Филин капитану «царёва корабля». — Вот вам лоцман. Зовут его Остап. Он плавает по Волге десять лет и знает каждую мель от Астрахани до Вологды.

— О, корошо, корошо, — закивал головой шкипер и похлопал Галаню по спине.

Поручик Маврикинский галантно помог Дуньке Казанской забраться в лодку. Филин натужно перевалился через борт следом за ними. Лодка отчалила от берега и вскоре пристала к галере. Филин прекрасно играл роль неуклюжего пожилого толстяка. Зеваки надорвали животики от хохота, когда он пытался взобраться по верёвочному трапу на борт. В конце концов, два дюжих матроса общими усилиями втащили его на галеру.

Дунька притворяться не стала. Она легко поднялась по трапу, приведя поручика Маврикинского в ещё больший восторг.

Отсалютовав из всех пушек, так что у собравшихся на пристанях заложило уши и, выслушав ответный салют пушек монастыря, она медленно двинулась вверх по реке.

Галаня оставил меня за главного, наказав купить табун лошадей и во всю прыть скакать к месту засады. Ещё загодя я договорился с одним из перекупщиков, приобретавших лошадей в Саратове у ногайцев и пригонявших их на продажу на Макарьевскую ярмарку. С ним же я тайно передал письмо воеводе Бахметьеву, так как Матвей Ласточкин сказал мне, что этот купец человек надёжный и на него можно положиться.

Лошади были маленькие и довольно неказистые на вид, зато быстрые и выносливые, способные скакать сутками напролёт с тяжёлым грузом на спине.

Вечером мы покинули заброшенную мельницу и понеслись вдоль реки. Скакали всю ночь без отдыха и с первыми лучами рассвета увидели у противоположного берега остров и поднимавшуюся над его деревьями струйку дыма из поварни обители.

Лошадей спрятали в роще. Я вышел на берег и свистнул условленным образом. Тотчас же появились прятавшиеся поблизости лодки. Нас перевезли на остров, кроме двух человек, оставшихся караулить лошадей.

Тем временем на реке рассеялась утренняя дымка, и из-за поворота показался силуэт «Дианы».

Всю ночь галера простояла на якоре. Плыть в темноте было опасно. Судно с такой осадкой постоянно рисковало сесть на мель. Но как только рассвело, кормщик занял место у штурвала, солдаты, служившие гребцами, опустили в воду вёсла, и затянули унылую песню. «Царёв корабль» вновь двинулся в путь.

Якоб Янсен был на ногах с первыми лучами солнца. Он, убедившись накануне в мастерстве нового кормщика, полностью доверился тому и, дымя трубкой, расхаживал взад и вперёд по куршее, любуясь окружающим пейзажем.

Вскоре на палубу вышли Филин и Дунька. Беглый помещик достал из кармана камзола часы на цепочке. Было десять часов утра. Галера прошла поворот реки и оказалась перед островом, на котором ватагой Галани была устроена засада.

Филин тут же направился к шкиперу Янсену и заговорил с ним о каких-то пустяках, отвлекая внимание. И в это время Галаня чуть-чуть повернул штурвал и галера с ужасающим треском налетела на мель. Все повалились на палубу. Шкипер тут же вскочил на ноги и, извергая ругательства как минимум на четырёх языках, бросился к Галане. Он схватил мнимого кормщика за грудки и принялся трясти его, отвешивая оплеухи. В нос ему ударил резкий сивушный запах.

— Пьян гад, стелька! — взвыл Якоб Янсен. — Сгноить каторга!

Галаня икнул и с прекрасно разыгранным ужасом пробормотал:

— Извиняйте, господин шкипер, ошибочка вышла.

Из своей каюты вылетел поручик Маврикинский с ошалелыми глазами и пистолетами в руках. Выяснив, что случилось, он от всей души врезал кормщику в зубы. Галаня упал и некоторое время не мог подняться, размазывая по доскам палубы кровь, хлынувшую у него изо рта.

Ударили в корабельный колокол, созывая всю команду наверх. Антип Гуляев немедленно велел схватить кормщика и посадить под замок. Галаня, предполагавший, что его, конечно, прикажут выпороть, но оставят на свободе, начал было протестовать, однако семёновцы быстро угомонили его и водворили в каморку, предназначенную для хранения канатов. Только тут, переведя дух, атаман заподозрил, что коротышке сержанту каким-то образом стало известно об ожидавшей засаде и когда его братки пойдут в атаку гвардейцы будут к этому готовы.

— Антип, на кой ляд ты закрыл кормщика в трюме? — поинтересовался поручик Маврикинский у сержанта. — Я собирался приказать воздать ему по заслугам семихвосткой и пусть ведёт галеру дальше. Иначе кто же её поведёт? Другого кормщика у нас нет.

— Да боюсь, господин поручик, сбежит плут с перепугу, — невозмутимо ответил Гуляев. — Пущай посидит, подумает, а выпороть всегда успеем.

— Верно, верно, — закивал головой Маврикинский.

Слышавший этот разговор помещик Филин звериным чутьём заподозрил неладное и решил держаться настороже.

Спустили лодку. Якоб Янсен съехал на берег, где его встретили разбойники, наряженные монахами. Капитан наполовину жестами, наполовину исковерканными русскими словами объяснил им, что остолоп лоцман посадил его галеру на мель и чтобы снять её, судно необходимо сначала разгрузить.

Мнимые чернецы смотрели на иноземца неодобрительно, как и должны смотреть православные люди на еретика протестанта, а затем сухо кивнули головами и удалились.

Началась разгрузка галеры. Мель образовывала узкий песчаный брод, по которому можно было добраться до острова пешком по пояс в воде. Четверых гвардейцев Антип Гуляев оставил стеречь несметные сокровища «царёва корабля». Остальные же солдаты и матросы, сняв чулки и туфли, залезли в воду. На плечах они перенесли на берег мешки и бочонки с провизией, пушки, порох, огромные ящики с ядрами и многое другое.

В завершении всего на остров съехали астраханский губернатор Артемий Волынский в сопровождении двух гайдуков, помещик Филин и Дунька Казанская. Они отправились в часовню преклонить колени перед чудотворной иконой Воскресения.

Улучив минутку, Антип Гуляев постучался в каюту поручика Маврикинского. Он разом выпалил всю историю со мной, Лукой Мясоедом и разбойниками. Чем больше он говорил, тем больше красивая волевая челюсть офицера отваливалась вниз, создавая на его лице гримасу довольно глупого изумления.

— Чего ж ты раньше молчал, скотина? — произнес, наконец, поручик.

— Да не больно был уверен, ваше благородие, что это все, правда. Думал, чего вас попусту беспокоить, пока не разберусь что к чему.

Поручик Маврикинский, обладая знатностью, богатством и связями при дворе, позволявшими ему быстро продвигаться по службе, не обладал при этом большим умом и полководческими дарованиями. Однако, к его чести следует сказать, что в отличии от большинства недалёких людей, он не был чрезмерно чванлив и не чурался во всём слушаться своего, более умудрённого жизнью сержанта. Поэтому, грозно зыркнув на того, для порядку, и быстрым движением подкрутив ус, он поинтересовался:

— Ну, и что будем делать?

— Драться.

— Понятно, что драться.

— Диспозиция такова, — начал объяснять Антип Гуляев. — Рожи у местных монахов самые что ни на есть воровские. Чувствую, настоящие чернецы приняли мученическую смерть и покоятся где-нибудь в лесу в неглубокой ямке. Так что за каждым нашим шагом следят и нужно поостеречься.

Солдаты, по моему приказу, складывают груз на берегу так, чтобы он образовал редут. Стволы пушек направлены на лес, где засели воровские казаки. Их главарь сейчас сидит под замком у нас в трюме и неплохо бы для пущей надёжности поставить пару солдат его караулить.

— Это ещё зачем? — запротестовал Маврикинский. — Не много ли чести для какого то вора.

— Это, господин поручик, не какой-то вор, — тихо, почти шепотом, ответил Антип Гуляев. — Как мне сказали это атаман Галаня собственной персоной. И у меня нет никаких причин в этом сомневаться.

Если бы Арсений Маврикинский в это время решил откушать рыбу, то он наверняка подавился бы костью и скончался на месте.

— Чушь, — воскликнул он. — Голова Галани плавает сейчас в спиртовом растворе в банке, которая стоит в каюте его сиятельства губернатора Волынского.

— А вот и нет! Галаню вовсе не убили в Астрахани. Он ушёл целёхоньким, а с ним ещё сотня казаков. Они объединились с шайкой помещика Филина и сидят сейчас на другой стороне острова готовые в любой момент напасть на нас.

— Час от часу не легче, — поручик Маврикинский достал из кармана кружевной надушенный платочек и вытер им вспотевший от волнения и духоты лоб. — Становиться весело. Мы сцапаем двух самых знаменитых местных разбойников одним махом. Так значит толстяк Степанов это помещик Филин?

Антип Гуляев кивнул.

— Он самый.

— А племянница?

— Его полюбовница, Дунька Казанская, тоже девица в этих краях не безызвестная.

— Проклятье! — воскликнул поручик. — Я ей почти увлёкся. Как жаль, что придётся отправить её на виселицу. Антип, дай водочки, успокоить душу.

Сержант незамедлительно вытащил из ботфорта гнутую фляжку. Поручик отхлебнул из неё и сказал:

— Добрая драка это хорошо. Развеет хандру.

— О-о, драка действительно будет знатная, — зловещим тоном пообещал Антип Гуляев.

Галеру разгружали до самого вечера. Поставили ворот и ещё до наступления темноты «царёв корабль» был снят с мели.

Тем временем ряженные монахи подошли к съехавшему на берег Антипу Гуляеву.

— Видим, проголодались православные солдатушки, — сказали они. — Дозволь господин сержант наварить на всех тыквенной каши да киселя.

— От каши и киселя не откажемся, божьи люди, — ответил Антип Гуляев.

«Монахи» поставили на огонь два котла. Аппетитный запах разнёсся над островом, так что у солдат заурчало в пустых животах.

Ветер, дувший в сторону леса, донёс запах стряпни до сидевших в засаде ушкуйников. Учуяв его, они принялись тихо материться оттого, что придётся сражаться на пустой желудок.

Быстро темнело. Я прятался в зарослях рядом с казаком по имени Яшка Овцин. Тот был одним из самых злобных и отвратительным извергов, из тех, что мне приходилось видеть. Поэтому, проломив ему череп рукояткой пистолета я не испытал ни малейших мук совести.

Я тихо пополз через заросли к воде, на берегу разделся, оставшись в одних портках, привязал к голове завёрнутые в парусину два пистолета и нож и пустился вплавь вокруг острова. Я видел на берегу гревшихся у костра солдат, сержанта Гуляева, шагавшего взад-вперёд по песчаному берегу, а так же Волынского возвращавшегося в гичке на галеру в сопровождении своих стражей. Филин и Дунька Казанская остались на острове.

Гичка Астраханского губернатора пристала к галере, и тот скрылся в своей каюте. Я ухватился за канат, которым судёнышко привязали к борту, и взобрался на «царёв корабль». Тут же меня схватило множество рук, одна из которых закрыла рот, и холодное остриё кинжала упёрлось мне в горло. Подумав, что сейчас меня прирежут без лишних разговоров, я запаниковал и принялся беспомощно брыкаться.

— Тихо, не рыпайся, если не хочешь прямо сейчас отправиться в ад, — услышал я над своим ухом злобное шипение. — Ты кто такой?

— Артемий Кондратьев, старший подьячий полицмейстерской канцелярии Санкт-Питербурха.

Руки сразу разжались. Я, наконец, получил возможность увидеть окружающее. На палубе, прячась за банками, сидели несколько десятков семёновцев, сжимая в руках заряженные фузеи, а так же матросы с абордажными саблями и топорами.

Поручик Маврикинский убрал свой стилет и обратился ко мне:

— Мой сержант Антип Гуляев предупредил, что вы появитесь, — он оглядел меня с ног до головы и восхищённо добил. — Он довольно точно вас описал. Это ж надо. По виду вы сущий тать. Да я бы в жизнь не смог так ловко закосить под разбойника. Антип говорил, что вы самый искусный и ловкий столичный сыщик.

— Вовсе нет, — буркнул я. — Самый искусный и ловкий Аникей Петрович Плотников Загорский, а я так…

— Ну, ну, не прибедняйтесь.

— Где Галаня? — напряжённо спросил я.

— Под замком в трюме.

— Караул к нему приставили?

— Приставили.

— Хорошо. Это очень-очень страшный человек. Если он вырвется, нам придётся несладко.

— Господи, чего вы все так его боитесь, — фыркнул поручик Маврикинский. — Утром, я размазал его по палубе одним ударом.

— Это потому что он позволил вам это сделать, — остудил я самонадеянного офицера. — Галаня чудовищно силён. Я сам видел, как при штурме Шемахи он ударом кулака свалил с ног коня, и не какую-нибудь клячу, а доброго боевого скакуна.

* * * *

На острове Антип Гуляев подозвал к себе одного из унтеров и шепнул ему.

— Василь, ты не находишь странным, что ряженные тати взялись варить нам харч.

— Думаешь, хотят отравить?

— Похоже на то. Надо бы проверить.

— Проверим.

Не прошло и десяти минут после этого разговора, как солдаты ворвались в поварню и все четверо лжемонахов были схвачены, не успев даже пикнуть. Унтер, которого Антип Гуляев называл Василем, зачерпнул оловянной кружкой киселя и сунул его под нос одному из пленников со словами:

— Испей киселька, божий человек.

Тот в ужасе завопил и задёргался и тогда унтер насильно влил кисель ему в рот. Разбойника сразу скрутило, он передёрнулся, закричал от невыносимой боли и отдал богу душу.

— Так я и думал, отравлено, — довольно произнёс Антип Гуляев.

* * * *

Помещик Филин и Дунька Казанская, расхаживали вдоль берега. Обоих терзали тревожные чувства. Груз галеры был сложен в порядке, сильно напоминавшем редут. Пушки были поставлены на лафеты и их стволы направлены на тёмную массу леса.

— Они всё знают, — прошептал Филин.

— Откуда?

— Какая, к чёрту, разница. Смотри, они следят за нами.

Действительно, то один, то другой солдат время от времени мрачно поглядывали на Филина и Дуньку.

Бочки с порохом были сложены в центре редута и накрыли мокрым брезентом, чтобы защитить от летнего солнца. Как только начало темнеть, пушкари вытащили одну из бочек, где лежали уже готовые картузы и принялись заряжать пушки.

— Точно, это ловушка, — зашептала Дунька Филину. — Что будем делать?

Филин сел на землю и закурил трубку.

— Ты, Дуняша, отойди подальше, а как увидишь у меня гранату, кидайся под воду. Поняла?

— Поняла, — ответила та, сняла туфли, подняла юбки и пошла к реке.

И тут раздался вопль переодетого монахом разбойника, которому вливали в рот отравленный кисель. Все головы повернулись в сторону поварни. Воспользовавшись этим, Филин вытащил из кармана ручную гранату, подпалил от трубки фитиль и швырнул в пороховой склад. Дунька Казанская, увидев это, матюгнулась и с головой бросилась в воду.

И вовремя. Огненный вихрь пронёсся над берегом, сметая всё на своём пути. Находившихся поблизости от порохового склада солдат разорвало в клочья, тех, кто стоял дальше повалило на землю взрывной волной. Многих охватил огонь и они, ужасно вопя, бросились к реке. На месте порохового склада зияла огромная воронка. Редут был разрушен, пушки перевёрнуты.

Помещик Филин уцелел при взрыве, вовремя бросившись на землю. Смерть пронеслась над ним, почти не задев. Он поднял голову как раз тогда, когда Дунька Казанская, израсходовав весь в воздух в лёгких, вынырнула из под воды. С неба сыпались обломки, и острый кусок железа с рваными зазубренными краями, вошёл ей прямо в голову, мгновенно убив разбойницу.

Филин нетвёрдым шагом побрёл к реке и принялся вытаскивать из воды тело своей подруги, словно ещё не осознав, что она мертва. А когда осознал, то впал в абсолютную ярость, такую, когда собственная жизнь не имеет никакого значения, а значение имеет только то, сколько врагов ты успеешь убить прежде чем убьют тебя. Филин успел убить многих. За пазухой у него был припрятан кистень, а в ботфорте кинжал. Пользуясь тем что выжившие солдаты были полностью деморализованы, он умело и безжалостно крушил черепа и резал глотки до тех пор пока Антип Гуляев не выстрелил в него в упор из пистолета. Помещик Филин упал лицом в пропитанный гарью и кровью песок и больше не двигался.

После этого чёрная волна с ног до головы покрытых сажей воровских казаков обрушилась на остатки редута, словно жуткая армия чертей, вырвавшаяся из ада.

* * * *

Как только на острове началась пальба, лодки, вышедшие, с наступлением темноты на середину реки, начали быстро приближаться к галере. Солдаты, услышав шум вёсел, быстро расползлись среди банок и приготовились по команде открыть огонь.

— Товьсь, — шёпотом скомандовал поручик Маврикинский.

Солдаты взвели курки фузей и подсыпали на полки сухого пороха. Как только плоскодонки подошли ближе и на постицы полетели «кошки», раздался приказ.

— Давай ребятушки! Пли по супостату!

Солдаты дали залп. Всё вокруг заволокло едким дымом. В лодках раздались крики раненых. Но большого урона разбойникам пули не причинили. В темноте приходилось стрелять наугад.

Бешено матерясь, казаки полезли на борт галеры. Семёновцы отбивались прикладами фузей и багинетами. Один за другим убитые и раненные казаки валились в воду. Матросы абордажными топорами обрубили верёвки «кошек» и лодки отступили, вызвав громогласное солдатское «ура».

Но ушкуйники и не думали обращаться в бегство. Отойдя от «Дианы» они принялись стрелять из украденных из василёвского арсенала мортирок. Гранаты одна за другой рвались на борту галеры, производя настоящее опустошение в рядах семёновцев. Снова полетели «кошки» и на этот раз воровским казакам удалось ворваться на «царёв корабль», где пошла полная свирепой дикости рукопашная схватка.

В это время закрытый внизу Галаня, услышав шум боя, изо всей силы ударил плечом в дверь.

— Ага, бейся, бейся, дверь крепкая, не выбьешь, — пробурчал один из карауливших его солдат.

Галаня ударил ещё раз и крепкая дверь на этот раз угрожающе затрещала.

— Эй, а ну брось это! — не на шутку забеспокоившись, рявкнул второй солдат.

И тут дверь, несмотря на массивный засов, слетела с петель, погребя под собой одного из караульных. Второй попытался вытащить из-за пояса пистолет, но ошарашенный, на мгновение замешкался, и Галаня страшным ударом кулака вогнал его переносицу в мозг.

Расправившись с обоими караульными, атаман, вооружился их пистолетами и багинетом и стал пробираться по внутренним помещениям галеры к корме. Вскоре он оказался в тендалете, откуда лестница поднималась к люку, ведшему в каюту, где дрожал от звуков бушевавшего на палубе сражения астраханский губернатор Артемий Волынский.

Галаня поднялся по лестнице и приподнял крышку люка. Губернатор сидел в кресле, а по бокам его стояли два гайдука с саблями наголо. Атаман прикрыл крышку и поскрёб по дереву.

— Что это?! — взвизгнул Волынский.

— Крысы, — отозвался один из гайдуков.

Галаня поскрёбся ещё раз.

— Посмотри, — велел астраханский губернатор.

Гайдук открыл люк и, держа оружие наготове, начал спускаться в тандалет. Галаня выстрелил ему прямо в сердце.

* * * *

Гвардейцы яростно дрались среди банок и на куршее. Поручик Маврикинский разил своей шпагой одного врага за другим. Разбойники, словно тараканы, лезли из всех щелей, и вскоре я оказался в самом центре схватки. Передо мной неожиданно вырос огромный казак со стрелецким бердышом в руках. Промедли я хоть на мгновение, он бы размозжил мне голову. Я выстрелил в упор. Мой противник отлетел назад и распластался на палубе, корчась от нечеловеческой боли. Я вытащил нож и положил конец страданиям бедняги.

Из каюты Волынского один за другим донеслись три пистолетных выстрела, а вслед за ними вопль ужаса. Я бросился в кормовую надстройку и ворвался в каюту губернатора как раз в тот момент, когда Галаня занёс над тем солдатский багинет. Один из гайдуков, мёртвый, лежал возле открытого люка в тандалет, сжимая в руках ещё дымящийся пистолет.

Я направил свой пистолет Галане в голову, но за мгновение до того, как я нажал курок, тот каким то звериным чутьём почувствовал опасность и резко пригнулся. Пуля сбила парик с головы Волынского и разнесла позади него окно каюты.

Галаня повернулся лицом к внезапно появившейся опасности. Однако он никак не ожидал увидеть своего есаула, человека, которому он полностью доверял.

— Ты?! — выпучив глаза, взревел он.

Не дав ему опомниться я перехватил пистолет за дуло и швырнул его в Галаню. Окованная железом рукоятка разбила атаману голову. Он зашатался, а я, выхватив нож, бросился на него, направив удар в бок, чтобы пронзить печень. Но атаман успел перехватить мою руку, вывернул её так, что я взвыл от боли и выронил нож. А затем с нечеловеческой силой впечатал меня в стену каюты. Я сильно ударился головой, перед глазами всё поплыло. Я упал, а Галаня двинулся на меня. Я был оглушён, беспомощен. Он сдавил мне горло. Перед глазами поплыли красные круги.

Я уже попрощался с жизнью, когда очнувшийся от пережитого ужаса Волынский подобрал багинет и с яростным воплем вонзил его в спину Галани. Тот болезненно застонал, но не упал. Отшвырнув Волынского словно шавку одним резким движением, он повернулся, чтобы разделаться с ним раз и навсегда. Но астраханский губернатор вытащил из кармана камзола маленький пистолетик и выстрелил, целя в живот. Однако руки у него дрожали, и пуля попала в бедро. Но до кости не дошла, поэтому рана была хоть и болезненна, но не опасна.

Боль заставила Галаню остановиться. Волынский, тем временем, вытащил второй такой же пистолетик.

— Я до тебя ещё доберусь, — прохрипел Галаня, брызгая кровавой слюной и бросился вон из каюты.

Волынский выстрелил ему вслед, но на этот раз промахнулся.

— Прикончите этого дьявола! — истерично завизжал он.

Когда стены и потолок перестали кружиться перед моими глазами в минуете, я поднялся, подобрал свой пистолет, перезарядил его и бросился вслед за Галаней.

Когда я оказался на палубе, она была вся залита кровью и завалена мертвецами. Ноги скользили. Поручик Маврикинский, отбивавшийся от наседавших врагов обломком шпаги в одной руке и кинжалом в другой, увидев Галаню, зарычал и оставив в горле одного из разбойников кинжал, устремился к нему. Молниеносный выпад и обломок шпаги пронзил грудь атамана. Но и это не убило его. Одной рукой Галаня сжал тонкую кисть поручика, а второй нанёс сокрушительный удар, сваливший того на банки.

Атаман Галаня стоял посреди бушующей схватки словно настоящий бессмертный демон. Из спины его торчал багинет, а из груди эфес шпаги. Казалось, что ни пуля, ни клинок не способны убить его.

Я выстрелил ему в затылок. Меня забрызгало кровью и ошмётками мозгов. Тело Галани рухнуло на куршею.

* * * *

Победа клонилась в нашу сторону. Солдаты прижали остатки ушкуйников к грот-мачте и методично добивали их, вставив в стволы фузей багинеты и орудуя ими как пиками. Разбойников осталось не больше двадцати человек, и хоть солдат было не многим больше, боевой дух воровских казаков угас. Они больше не были способны на решительные действия.

Погода тем временем испортилась окончательно. Очевидно, всевышний разгневался, видя кровавую драму разворачивавшуюся на маленьком острове посреди Волги. Небо затянули грозовые облака. Грянул гром, а вслед за ним блеснула молния. Одна из её ветвей ударила в фок-мачту. Та загорелась. Вспыхнули паруса, и огромная пылающая рея обрушилась на палубу. Матросы сразу бросились тушить её.

Поручик Маврикинский, с трудом поднялся на ноги, выплёвывая вместе с кровавой слюной осколки зубов.

— Мёртв? — спросил он, указав на Галаню.

— Должен быть, — неуверенно ответил я.

— Как это должен быть, — поручик взобрался на куршею и перевернул тело атамана. — Да у него пол головы нет. Такого ещё никто не пережил. Всё, кранты Галане.

Как раз тут вспыхнули паруса, и горящая рея полетела вниз, осветив окрестности. Я взглянул в сторону острова и увидел тёмную колонну людей, двигавшихся по броду к галере.

— Смотрите! — воскликнул я, схватив поручика за руку и указывая на неё.

— Это наши? — с надеждой в голосе спросил Маврикинский.

— Не знаю. Будем надеяться. Иначе нам хана.

Тут огонь выхватил из темноты головную часть колонны. Я аж застонал от ужаса. Впереди всех шла Гольшат. Она держала в поднятой руке палаш, на котором была насажена голова Антипа Гуляева.

Как я впоследствии узнал из рассказа уцелевших солдат, после взрыва порохового запаса, редут продержался недолго. Однако семёновцы всё же сумели потрепать воровских казаков. Бой на острове бушевал ещё полчаса. Дрались врукопашную, чем придётся, кололи багинетами, били прикладами фузей, схватив за ствол на манер дубины, душили голыми руками. Нескольким, наиболее яростным воякам, удалось вырваться из кольца врагов и скрыться в лесу.

Теперь к терпевшим поражение на галере ушкуйникам шла сильная подмога.

— Проклятье! Все назад! Отступаем! — закричал поручик Маврикинский, когда десятки воровских казаков стали забираться на банки, угрожая ударить семёновцам в тыл.

Солдаты, рыча от злобы, что им не дали добить немногих уцелевших разбойников, откатились к кормовой надстройке.

Многие прыгнули в люк и укрылись в трюме, где достать их было не так просто. Остальные отступили в кормовую надстройку в узкий коридор, где едва могли разойтись два человека. В таком месте численное превосходство теряло всякий смысл и двое солдат, вооружённых фузеями с примкнутыми багинетами, могли долго не давать прорваться врагам.

Мы с поручиком Маврикинским, семерыми солдатами и двумя матросами оказались в каюте Волынского. Увидев открытый люк в тандалет офицер рявкнул:

— Все вниз! Живо!

Оспаривать приказ и медлить с его выполнением никто не стал. Поручик окинул взглядом опустевшую каюту, вытащил из за пояса у убитого Галаней гайдука пистолет, и кинул мне.

В это время в коридоре хлопнул взрыв и из облака едкого порохового дыма вывалился один из солдат, весь в крови от многочисленных ран.

— Граната, — прохрипел он.

— Давай вниз! — крикнул поручик. — Стреляйте, Артемий Сергеевич, стреляйте мать их!

Я выстрелил в тёмные силуэты, проступившие из дыма.

Там кто-то застонал. Разбойники отступили. Я услышал их голоса:

— Назад! Где гранаты? Быстро давай сюда!

Раненый солдат тем временем исчез в люке.

— Ну всё, теперь спасаемся сами.

С этими словами поручик Маврикинский схватил кресло и швырнул его в окно каюты, выбив стёкла и рамы. Затем прыгнул в образовавшуюся пустоту. Я без раздумий последовал за ним и через мгновение оказался в воде. Я увидел уплывавшее по течению кресло и бешено гребущего к острову поручика.

В окне показались головы разбойников.

— Вон они! — крикнул кто-то из них.

— Стреляете! — услышал я голос Гольшат. — Убейте их всех!

Хорошо, что им понадобилось время, чтобы перезарядить оружие. Я успел отплыть на некоторое расстояние, прежде чем вслед мне полетели пули. Одна из них жиганула мне по ноге. Боль была адская и это прибавило мне прыти. Я быстро доплыл до берега и опрометью бросился в лес. Последнее что я видел и слышал, была галера в зареве пожара и вопли разбойников:

— Тащите вёдра! Тушите огонь!

Глава XXV

Утро после сражения. Разбойники перевозят на берег сокровища. Новый атаман Кондрат Дубина. Поручик Маврикинский вызволяет из трюма горящей галеры своих солдат. Мы возвращаемся в Макарьев. Арест Луки Мясоеда. Совещание в воеводской канцелярии. Воевода Бахметьев приводит армию калмыков. Штурм Шайтан-горы.

Настало пасмурное промозглое утро. Я очнулся в лесу от сырости и холода. Моросил мелкий дождь. Невыносимо ныла рана, полученная мной ночью, когда я прыгнул через окно каюты в реку. Я встал и принялся скакать на месте, пытаясь согреться. Когда мои конечности приобрели некоторую подвижность, я решил пробраться к берегу и узнать, что делается на месте вчерашней битвы. Стараясь производить как можно меньше шума я двинулся по лесу, ежесекундно озираясь и вздрагивая от малейшего шороха. Наконец среди зарослей заблестели стальные воды Волги и послышались голоса людей. Я упал на брюхо и остальную часть пути проделал ползком.

Галера стояла на якоре, на том же месте что и вчера. Между ней и берегом сновали лодки, перевозившие бочонки с казной Макарьевской ярмарки, сундуки с сокровищами награбленными Галаней в Персии, а также подати, собранные волжскими воеводами. Добычу перекладывали в кожаные мешки и грузили на лошадей.

Заправлял казаками Кондрат Дубина. Он ходил по куршее с огромным топором в руках и щедро осыпал матюгами всех попавшихся под горячую руку. Люди носились туда-сюда, делали всё бестолково, мешались друг другу, что вызывало у Кондрата Дубины всё усиливавшиеся приступы ярости.

«Нашли, кого выбрать атаманом», — подумалось мне.

Я перевёл взгляд на берег, где вчера возвышался редут, построенный из содержимого трюма «царёва корабля». Сейчас на этом месте зияла огромная воронка. Среди раскиданных бочек, ящиков, мешков с мукой и крупами валялись разорванные на части и обгоревшие трупы. Пушки были перевёрнуты, их лафеты разбиты.

Я снова повернулся в сторону галеры. Увидел Гольшат, которая сидела, склонившись над телом Галани. Она не рыдала, не рвала на себе волосы. Её глаза были пусты и безучастны к происходящему, а тело словно превратилось в статую, изваянную, дабы изобразить безутешную скорбь.

Вдруг рядом со мной хрустнула ветка. До смерти перепугавшись я вжался в землю, мысленно читая все молитвы, которые удалось вспомнить.

— Не бойтесь, Артемий Сергеевич, это я, — раздался шёпот поручика Маврикинского.

Он тут же оказался рядом со мной, такой же промокший, оборванный и посиневший от холода, каким был я. С ним были несколько солдат, уцелевшие в ночном бою на острове.

В это время две пустых лодки причалили к борту галеры. Кондрат Дубина подошёл к Гольшат и потянул её за руку, но та резко оттолкнула его и что-то зашипела. Слов её я не расслышал, но смысл их стал мне тут же ясен. Кондрат Дубина взвалил тело Галани на плечо и понёс к лодке. Очевидно Гольшат потребовала от нового атамана похоронить прежнего с почестями причитающимися тому по воровским законам.

Отправив Гольшат и тело Галани на, берег Кондрат Дубина подошёл к люку, ведущему в трюм галеры и закричал:

— Мужики, кончай косить под корабельных крыс! Вылазьте!

— Нам и здесь не плохо! — послышался голос кого-то из солдат.

— Ну, как знаете, моё дело предложить.

С этими словами Кондрат Дубина запалил фитиль ручной гранаты и кинул её вниз. В трюме хлопнул взрыв. Кто-то закричал от боли.

— Тащите ещё гранаты! — скомандовал новый атаман.

Двое казаков подбежали к люку с гранатами в руках, но из трюма грянул залп и оба, изрешеченные пулями, рухнули на палубу. Кондрат Дубина, едва успевший отскочить, разразился ругательствами, кои я ни в коем случае не рискну воспроизвести на бумаге.

— Всё равно я вас зажарю.

Он велел своим людям задраить все люки, ведущие в трюм, так чтобы их нельзя было открыть снизу. Перед тем как сесть в лодки, воровские казаки подожгли галеру.

— Надо вытащить наших! — воскликнул поручик Маврикинский.

Как только лодки отошли на некоторое расстояние, он со всех ног бросился по берегу к броду. Разбойники Кондрата Дубины, заметив его, со свистом и улюлюканьем принялись заряжать фузеи. Арсений Маврикинский превратился в дичь. Охотники один за другим палили в него, а поручик немыслимыми способами уворачивался от их пуль. Я бы точно так не смог, поэтому предпочёл не высовываться из укрытия.

Поручик Маврикинский взобрался по якорному канату и принялся открывать крышку одного из люков. Запертые в трюме пытались вышибить её снизу. Как только крышка поддалась, из люка стали выбираться солдаты, наполовину задохнувшиеся от дыма, с выпученными глазами и почерневшими лицами. Последним на свет божий появился астраханский губернатор.

Огонь уже лизал просмоленные доски палубы. Занялись паруса и снасти. Вниз полетели пылающие обломки. О том, чтобы потушить пожар, не было и речи. Все, кто был на галере, бросились в воду и под угрожающие крики ушкуйников добрались до берега. Однако возвращаться, чтобы добить нас, разбойники не рискнули. Погрузив всю добычу на лошадей, они бросились врассыпную, и вскоре берег опустел.

Из леса вышли прятавшиеся там солдаты. Почти все они были ранены и шли, опираясь на фузеи, или друг на друга.

Мы подсчитали уцелевших. Их было немного. Тридцать восемь солдат, шестеро матросов, я и поручик Маврикинский. Шкипера Якоба Янсена нашли на редуте обгоревшего так, что его едва удалось узнать.

Пожар на галере бушевал до полудня. Затем она развалилась и пошла ко дну. Над водой остались торчать только верхушки мачт.

Завидев дым, к острову поспешили на лодках мужики из соседней деревни. Они и доставили нас на берег. Поручик Маврикинский, оставил на острове двух матросов, караулить остатки груза галеры, чтобы его не растащили местные. Сам же реквизировал всех деревенских лошадей и телеги, на которые положили убитых и раненых.

К утру следующего дня наш скорбный обоз добрался до Макарьева. Слух о том, что воровские казаки напали на «царёв корабль» уже разнёсся по городу. Бабы, увидев мертвецов, подняли жалобный вой, мужики крестились.

Телеги остановились у комендантской канцелярии. Лука Мясоед вышел на крыльцо и в притворном ужасе всплеснул руками:

— Божечки, что ж это с вами такое произошло?

Вместо ответа поручик Маврикинский прыгнул на него, как разъярённый зверь на охотника, внезапно оказавшегося перед ним без оружия.

— Убью гада, — рычал он, пытаясь своими тонкими аристократическими пальцами сжать необъятную шею лихоимца.

Мне стоило немалых усилий оттащить его и успокоить.

— В колодки его! На дыбу! — закричал макарьевский комендант караульному солдату, вытянувшемуся в струнку у дверей канцелярии, но тот, видя суровые лица гвардейцев, предпочёл не двигаться с места.

Ярость внезапно захлестнула меня, при воспоминании о всех обидах, причинённых мне Лукой Мясоедом. Я схватил его за шиворот, стащил с крыльца и ткнул мордой в коровью лепёшку.

— Ты меня узнаёшь, собака?!

Совершенно сбитый с толку и перепуганный комендант отрицательно замотал головой.

Я затряс перед его глазами руками.

— Кондрашка, — ахнул он.

— Верно свинья. Он самый.

— Но ты же…

— Мёртв? Так оно и есть! Только я с того света вернулся, чтобы посчитаться с тобой! С твоим дружком Филином я уже посчитался! Он и его подружка ныне поджариваются в аду!

На этот раз пришлось поручику Маврикинскому силком оттаскивать меня от Луки Мясоеда.

— Ума не приложу, господин поручик, в чём я перед вами провинился, — проговорил немного очухавшийся от первого испуга комендант Макарьева. — И откуда взялся этот висельник? — он указал на меня пальцем.

— Сейчас скажу, в чём ты провинился, жирная свинья! — снова набросился на него я.

Меня понесло. Долго сдерживаемый гнев прорвался наружу. А гнев, как известно, не лучший советчик. Я совершил ошибку, из-за которой на меня впоследствии обрушилось немало несчастий. Не надо было кричать «слово и дело государево». А я крикнул и прилюдно обвинил государева человека в измене. — Я Артемий Кондратьев, старший подьячий полицмейстерской канцелярии Санкт-Питербурха обвиняю тебя в тайном сговоре с воровскими атаманами Филиным и Галаней!

Тут моё несчастное горло не выдержало такого напряжения. Я засипел и закашлялся.

Поручик Маврикинский поспешил отдать приказ убрать Луку Мясоеда с глаз долой. Семёновцы схватили ошалевшего коменданта и уволокли в острог.

Мы вошли в канцелярию. Волынский тут же воцарился в кабинете коменданта и принялся гонять подьячих. Мне кое-как удалось отловить одного из них и заставить сбегать за цирюльником. Тот состриг мои лохмы и сбрил бороду. Я снова стал узнавать себя в зеркале. Конечно, моё лицо похудело, обветрилось, загорело, но это было моё лицо.

Тут в комнату вошёл поручик Маврикинский. Увидев меня, он замотал головой, словно настроившийся на драку горный козёл и сказал:

— Не могу поверить, Артемий Сергеевич, что это вы. Только что были жутким татем, а теперь совсем другой человек. Диву даюсь, как вы умеете менять внешность.

Я отправился на коломенку Матвея Ласточкина. Он и Иринка были там.

— Ну, вот и слава богу, жив, — увидев меня, сказала девушка.

А я только и смог вымолвить в ответ:

— Дайте мне что-нибудь поесть.

Иринка убежала и вернулась с котелком ещё не остывших щей. Заглушив двухдневный голод, я завалился на палубу на корме, положил под голову кафтан и тут же уснул.

Меня разбудил давешний караульный солдат.

— Его сиятельство зовут вас к себе, — сказал он.

— Кто? — не понял поначалу я.

— Волынский, — сказал Матвей Ласточкин.

— А-а-а.

Я поднялся.

— Пойдёмте со мной, Матвей Иванович, — сказал я. — Ваш совет будет не лишним.

Канцелярия к тому времени уже опустела. Подьячие разошлись по домам. Только в кабинете коменданта сидели Астраханский губернатор и поручик Маврикинский. У дверей стояли на часах два гвардейца. Когда мы появились, поручик говорил Волынскому:

— Убитых перевезли в монастырь. Их отпоют и похоронят как должно. Я поставил посты у всех дорог ведущих из Макарьева и Лыскова, а так же у пристаней, с приказом никого не выпускать без письменного разрешения.

— Ох, не сносить нам братцы голов, коли не вернём похищенного воровскими казаками, — простонал Волынский. — Государь церемониться не станет. Все будем висеть на дыбе вместе с Лукой Мясоедом.

— Верно, будем. И поделом нам дуракам, — буркнул поручик Маврикинский ёрзая на табуретке и не зная, куда приткнуть длинную шпагу.

— Воровские видать уже поделили добычу и разбежались, — продолжил причитать астраханский губернатор.

Ему ответил Матвей Ласточкин, который утроился в самом дальнем и тёмном углу кабинета.

— А вот и нет. Для начала они должны похоронить Галаню. А похороны такого знатного атамана у воровских казаков дело пышное и не скорое. Большую лодку убирают драгоценными тканями, кладут туда тело, а сверху насыпают злато и серебро. Затем эту лодку несут в тайное место и закапывают, не оставив на поверхности даже холмика и тщательно скрыв всё, что может выдать захоронение. После этого вся ватага три дня беспробудно пьёт и гуляет. Только потом начинается делёж добычи. Так что время ещё есть.

— Время то есть, а людей нет, — ответил ему поручик Маврикинский. — Чтобы штурмовать Шайтан-гору нужна целая армия. Артемий Сергеевич говорит, что это неприступная крепость. А у нас солдат раз два и обчёлся. Тридцать человек гарнизонных, да моих семёновцев столько же.

— Может послать гонца в Нижний, вернуть полк, который охраняет ярмарку, — предложил астраханский губернатор.

Макарьевскую ярмарку охранял от набегов воровских казаков полк солдат, который возвращался в Нижний Новгород, как только торги заканчивались.

— Не поспеем. Надо придумать что-то ещё, — ответил я.

— Нечего придумывать, — Маврикинский в сердцах саданул кулаком по столу, так что стоявшая там чернильница перевернулась и чернила пролились на зелёное сукно. — Нам негде взять солдат. Надо выступать с теми, что есть. И выступать немедленно.

— Это безумие! — воскликнул я. — А что потом!?

— На месте разберёмся.

Я подумал, что покойный сержант Гуляев был как нельзя более прав, когда говорил что храбрости у этого поручика больше чем ума.

— Лучше умереть с честью, чем жить с таким позором, — напыщенно добавил офицер.

А вот это уж совсем никуда не годилось. Пережить позор я был в состоянии. Не для того я прошёл за эти три месяца через воду огонь и медные трубы, чтобы сейчас славно погибнуть во славу государя и отечества.

И тут, очевидно, бог услышал мои молитвы. В канцелярию ворвался гарнизонный солдат и, задыхаясь, произнёс:

— Там калмыки, целое войско. Все вооружены до зубов. А во главе его вроде как наш. Говорит, что саратовский воевода.

Мы выбежали на улицу и увидели, как в свете заходящего солнца, по главной дороге опустевшей ярмарки, распугивая випивох, нашедших себе приют среди лавок, к нам приближается облако пыли. Во главе тысячи калмыков и сотни служилых казаков скакал стольник Бахметьев обвешанный таким количеством оружия, что я посочувствовал его коню.

— Ну вот, как всё славно получилось, — сказал Арсений Маврикинский. — Теперь у нас есть армия, чтобы штурмовать Шайтан-гору.

* * * *

Над высокой горой, возвышавшейся среди дремучего леса, где если и можно было встретить человека, то лучше было бы повстречать дикого зверя, вился тёмный дым от больших костров. Волки, бродившие вокруг, жадно принюхивались к запаху жарившегося на них мяса. Ватага разбойников пировала, празднуя самый удачный в своей жизни налёт. И хоть он стоил жизни больше чем половине их ватаги, зато кто выжил, после дележа добычи, становились сказочно богатыми.

Провиантом и выпивкой запасались в Хмелёвке. Уж чего-чего, а сивушников там было хоть отбавляй. Дело те своё знали. Гнали самогон на травках, от которого по утру башка не трещит, если конечно употребить его в меру. А уж про вино из смородины и черники даже говорить нечего. Привозили как-то василёвские купцы из-за моря дорогущее вино из Франции и Италии, так потом только плевались. Говорили, что в сравнении с местным, никуда это хвалёное иноземное пойло не годиться.

А чтобы к выпивке и закусь был что надо, бабы пекли из свежепомолотого зерна хлеб, мужики забивали скотину. Разбойники на деньги не скупились. Платили за всё не медяками, а серебром. Хмелёвцы богатели на глазах, особенно смазливые и не слишком стыдливые девки, которым давали за любовь столько, сколько их отцы не зарабатывали за всё лето, надрываясь в бурлацкой лямке.

Разбойники приплывали в село на больших лодках. Загружали их под завязку и уходили обратно вверх по реке. Хмелёвцы точно не знали кем были эти неразговорчивые мужики со злобным блеском в глазах, сорившие серебром направо и налево, однако догадывались, что народ это лихой, опасный и деньжата у них водятся неспроста.

Лодки возвращались на Шайтан-гору, где туши поросят и барашков ставили жариться на ко-страх, а хмельному питью ни кто не вёл счёт. Горланили песни, плясали под балалайку Еремейки, а когда упивались до одури, принимались палить в воздух из фузей и пистолей.

На пятый день этого непрерывного веселья, одна из провиантских лодок сильно припозднилась и прошла через протоку в озеро, когда уже почти стемнело. Однако с вершины горы её успели разглядеть, и на валу показался Кондрат Дубина.

— Эй валенки тобольские, где вас черти носят! — заорал он и его голос разнёсся среди почти совершенной лесной тишины тысячеголосым эхом. — Небось хмелёвских баб тискали!

Из лодки раздался громкий хохот, косвенно подтвердивший правоту воровского атамана.

— У нас уже в глотке горит и жрать, между прочим, тоже нечего! — последовал голос Еремейки, появившегося на валу следом за Кондратом Дубиной.

Лодка причалила к берегу. Дюжина человек, взвалив на плечи её груз, принялась подниматься по едва заметной тропинке. Через обрыв тут же перекинули мост. Вновь прибывшие перешли по нему и оказались на крепостном дворе.

Посреди него горели большие костры. Туши свиней и барашков тут же насадили на вертела и поставили жариться. С бочонков с самогоном и вином сняли крышки. Хлеб разложили на постеленной прямо на земле рогоже.

— Живём, братцы! — радостно заголосил кто-то из ушкуйников.

Воровской стан сразу ожил. Со всех сторон к еде и питью начали сползаться люди. Никто из них не обратил внимание на то, что впопыхах позабыли убрать мост, а вновь прибывшие стараются держаться в тени, чтобы нельзя было разглядеть их лиц. И никто и дальше бы не обратил на это внимание, если бы Еремейка не пристал к одному из них.

— Эй, Яшка! Чего не пьёшь!? Для хмелёвских девок бережёшься! — он подошёл ближе с двумя латунными кружками в руках. Вгляделся в лицо. Пробормотал, — Да ты и не Яшка вовсе. А где Яшка. И вообще ты кто та…

Фразу ему помешало закончить жало длинной шпаги, пронзившее горло карлика.

Кто-то заорал караул. Ряженные разбойниками семёновцы под предводительством поручика Маврикинского в мгновение ока ощетинились оружием и врезались в толпу казаков рубя и коля всех кто попадался им под руку. Застигнутые врасплох ушкуйники заметались по крепостному двору, хватая оружие и пытаясь отразить внезапную атаку.

Начавшаяся на Шайтан-горе заварушка послужила сигналом, находившемуся поблизости войску. Из леса выдвинулась тёмная масса всадников и стремительным потоком понеслась к мосту. Когда они достигли его, с той стороны выбежал один из ряженых разбойником солдат. Однако не успел он сделать и нескольких шагов, как ему в спину вонзился арбалетный болт и он, широко открыв рот в безмолвном крике боли, полетел вниз в пропасть.

Стрелок стоявший на валу, принялся перезаряжать арбалет, но меткий выстрел из штуцера, сделанный на скаку одним из служилых казаков воеводы Бахметьева, покончил с ним.

Это спасло второго выбежавшего на мост человека, поручика Маврикинского. Увидев всадников, он замахал руками и закричал:

— Да где ж вас, б…, черти носят! Быстрее! Они сейчас нас всех перебьют!

Калмыки и казаки спешились, так как мост был слишком узок и ненадёжен, чтобы по нему кто-нибудь решился скакать верхом. Калмыки на ходу вкладывали стрелы в длинные луки, а казаки взводили курки штуцеров и пистолетов.

— Давай, давай родимые, быстрее! — подбадривал их поручик Маврикинский.

Ещё несколько мгновений и участь разбойничьей крепости была бы решена. Но тут на развалинах воротной башни появился Кондрат Дубина. В руках он держал бочонок с порохом, в который был вставлен короткий дымящийся фитиль. Он размахнулся и швырнул его прямо в толпу штурмующих.

На короткое время ночь превратилась в день. Горящие обломки моста, вперемежку с людьми полетели в овраг. Поручик Маврикинский за мгновение до взрыва успел прыгнуть вниз. Он схватился за какой то выступ, но это только замедлило падение. Соскальзывая, он хватался за всё что придётся. Кричал от боли, раздирая руки и ноги. Я потерял его из вида, когда все горящие обломки моста оказались на дне оврага, и вокруг снова воцарилась темнота.

Так закончился первый штурм Шайтан-горы.

Воевода Бахметьев метал громы и молнии. Именно он придумал послать ряженых в лодке, когда настоящие ушкуйники случайно попали нам в руки.

— Теперь долгой осады не миновать, — сказал он мне.

Я печально пожал плечами, а воевода схватился за голову.

— Боже мой, если мы доложим в столицу, что месяц осаждали развалины крепости, защищаемые жалкой горсткой воровских казаков, государь сошлёт нас в Сибирь.

— Сибирь прекрасный край, на него клевещут, — флегматично ответил я, и мне показалось, что Бахметьев сейчас расплачется.

— Ну, придумайте что-нибудь, Артемий Сергеевич! Вы же светлая голова! — в сердцах воскликнул он.

— Не могу, — сказал я. — Я три ночи не спал. С ног валюсь. Пойду, вздремну немного, а там видно будет.

Калмыки и казаки уже принялись рубить дрова и разжигать костры. Я лёг возле одного из них, завернувшись в тёплое войлочное одеяло, и тут же уснул.

Утром меня разбудил грохот пушечного выстрела. Какой-то свирепо жужжащий жук пролетел прямо у меня под носом. Я вскочил и тут же осознал, что то был вовсе не жук. В соседнем дереве торчал ржавый гвоздь.

Воевода Бахметьев уже со всех ног бежал ко мне.

— Проклятье. Они где-то раздобыли пушку и теперь палят по нам всяческим железным ломом. Двух человек уже убило.

Перебегая от дерева к дереву, мы с воеводой оказались почти что у края оврага. На другой стороне, на валу, я увидел тот самый старинный единорог, который лежал на крепостном дворе. Его, очевидно, ночью откопали, вычистили и поставили на наскоро сработанный неуклюжий лафет.

Разбойники подняли на вал шесты с отрубленными головами погибших ночью солдат. В ответ семёновцы осыпали крепость градом пуль. Их поддержали казаки и калмыки, луки которых были ничуть не менее опасны, чем фузеи и штуцера. Завязалась нешуточная перестрелка, продолжавшаяся несколько часов.

В самый её разгар произошло настоящее чудо. Из оврага, покрытый грязью и кровью выполз поручик Маврикинский. Живой, хоть и сильно помятый. Одна рука его была сломана, на второй как мне показалось не осталось даже кусочка кожи. Ему промыли и перевязали раны, дали хлебнуть большую кружку водки, а сломанную руку заключили в лубки.

Несмотря на тяжёлые раны, поручик всё время рвался в бой. Поэтому его пришлось насильно спустить вниз, уложить в лодку и в сопровождении двух матросов с «Дианы» отправить в Макарьев.

В полдень Бахметьев приказал всем отступить как можно дальше в лес, чтобы не терять людей в бессмысленной перестрелке. На Шайтан-горе это вызвало бурю восторгов. Разбойники очевидно решили, что мы убираемся восвояси.

— Пусть пока радуются, — процедил сквозь зубы саратовский воевода.

К тому времени у меня в голове созрел план. И хоть надежды на успех он имел весьма призрачные, я всё же предложил его Бахметьеву.

— Под горой протекает подземная речка. В караульной башне Шайтан-горы есть спрятанный под полом колодец. Он ведёт как раз к ней. Об этом колодце знали только Галаня, Гольшат и Вакула. Я проведал о нём совершенно случайно. Галаня хранил на его дне свой хабар. Он говорил, что, судя по тому, как колышется огонь под землёй, речка выходит на поверхность где то за Шайтан-горой. Если он не ошибался, и мы найдём её, то сможем незаметно пробраться в крепость.

— Я же говорил, что вы светлая голова, Артемий Сергеевич! — радостно воскликнул Бахметьев.

— Вот только как залезть наверх по стене колодца?

— Насчёт этого не волнуйтесь. У меня есть казак, который десять лет провёл в плену в Бухарском ханстве. Так он там наловчился взбираться на любую скалу на одних пальцах. Как паучок по паутинке ползает, так и он по горам. Никак не могу надивиться.

Весь этот и следующий день разбойники беззаботно пировали, раньше времени празднуя победу. А мы, словно голодные волки, рыскали по лесу вокруг Шайтан-горы. И, как не странно, довольно быстро нашли, что искали. Галаня оказался прав. Один из калмыков наткнулся на грот, из которого вытекал ручей, впадавший затем в озеро. Грот был явно искусственным. Он представлял из себя арку, выложенную из отёсанных кусков песчаника.

Как только стемнело мы, запалив факелы, один за другим проникли в подземелье. Я взял с собой двадцать казаков, полсотни калмыков, а так же оставшихся семёновцев, горевших желанием отомстить за погибших товарищей.

Пещера то расширялась, то сужалась. Мы шли по воде, стараясь, чтобы течение не сбило нас с ног. Иногда на нашем пути вставали водопады. Мы забирались вверх используя верёвки, которые привязывали к вбитым в скалу корабельным гвоздям.

Наконец мы вышли на берег подземного озера. На другой его стороне находилась небольшая платформа, на которой стоял огромный, окованный железом сундук.

— Мы на месте, — сказал я, поняв, что именно в этом сундуке Галаня хранил свои сокровища.

Один из казаков, тот, что был в плену в Бухаре, разделся по пояс, обвязался верёвкой и поплыл на другую сторону озера. Он выбрался на платформу, и заглянул в сундук.

— Там пусто, — эхом донёсся его голос.

Последовал вздох разочарования, исторгнутый десятками людей, надеявшихся увидеть несметные сокровища знаменитого атамана и возможно даже их прикарманить.

Казак посыпал руки мукой и принялся подниматься по абсолютно отвесной скале, цепляясь за малейшие неровности поверхности и вбивая в мягкий песчаник корабельные гвозди, за которые цеплял верёвку. Десятки факелов выхватывали из темноты большую часть пещеры, однако завершающую часть пути верхолаз проделал в полной темноте на ощупь.

Добравшись до верха, он вбил в скалу последний гвоздь и, повиснув на верёвке, отодвинул каменную плиту, закрывавшую колодец. Выбравшись на поверхность, он поднял верёвочную лестницу и закрепил её с помощью всё тех же корабельных гвоздей. Наш верхолаз тихо свистнул, и мы принялись подниматься по ужасно раскачивавшейся лестнице на высоту больше чем двадцать саженей.

Я вылез из колодца первым. Вокруг на полу башни лежали кожаные мешки с серебром и золотом, взятым разбойниками с «царёва корабля». Казак открыл один из них и застыл на месте, в немом восторге созерцая невиданное им доселе количество денег. Затем зачерпнул горсть и сунул себе в карман, пробормотав:

— Не обеднеет Меньшиков. Он итак уже много наворовал.

Все кто выбирался на поверхность, тут же проделывали тоже самое, не обращая на меня никакого внимания. Наконец один из казаков подошёл ко мне и поинтересовался тихим голосом:

— А ты чего не возьмёшь?

От этого голоса у меня застыла кровь в жилах. Я понял, что если не последую их примеру, меня, как опасного свидетеля, немедленно зарежут и скажут, что я погиб в схватке с воровскими.

Я поспешил набить карман монетами. Казак хлопнул мне рукой по плечу и произнёс.

— Всё верно, Артемий Сергеевич. Казна чай не обеднеет. А то пока царь свои сатанинские корабли конопатит, а его дружки водку пьют и девок дерут, мои детишки в обносках ходят и сладостей никогда в глаза не видывали.

Велев всем сидеть тихо, я с несколькими калмыками взобрался на верхушку башни и осмотрелся. Большинство разбойников вповалку валялись на земле вокруг костров и полупустых бочек с вином. Однако на валу дежурили шестеро вполне трезвых караульных. Я подумал, что недооценил Кондрата Дубину. Он не такой уж дуболом, каким всегда казался. Я знал, что какими бы упившимися и бесчувственными не выглядели воровские казаки, стоит одному из этих шестерых поднять тревогу и через мгновение вся шайка будет на ногах, готовая дать самый серьёзный отпор любому неприятелю.

Я указал калмыкам на караульных. Те понятливо закивали головами. Почти одновременно в воздухе чиркнули тонкие полоски стрел. Все шестеро умерли, не успев издать даже стона, сражённые кто в горло, кто в глаз, а кто прямо в сердце.

Затем началась резня, ибо вряд ли кто назовёт происходившее сражением. Не буду описывать всё в подробностях, ибо гордиться воинскими доблестями мне приходится не больше чем мяснику, отрубающему головы курам. Скажу только, что немногие воровские казаки пробудились раньше, чем их настигла смертоносная сталь. Они пытались отбиваться, стреляли из пистолетов в мечущиеся в отблесках почти потухших костров тени, нередко попадая в своих. Несколько человек прыгнули с каменного вала в озеро. Половина из них разбилась, остальные попали в руки воеводы Бахметьева, когда выбрались на берег.

Ещё не начало светать, когда Шайтан-гора оказалась в наших руках. Её защитники, изрубленные так, что на тела невозможно было смотреть без тошноты, валялись по всему крепостному двору.

С рассветом начали искать выживших, чтобы палачу было чем занять руки, и нашли одного Кондрата Дубину, всего израненного, но вполне способного передвигаться, хоть и с большим трудом.

Так закончился второй штурм Шайтан-горы, а с ним и служба, порученная мне генерал-полицмейстером Антоном Мануиловичем Девиером. Я остался жив. Страшный атаман Галаня был убит, из его ватаги уцелело всего несколько человек, которых вскоре ждала мучительная казнь.

Чтобы всё это свершилось, мне пришлось превратиться в дикого зверя. Я пытал и убивал людей, предал и обрёк на смерть Мишку Баламута, с которым очень сдружился и который талантом и учёностью превосходил всех людей с которыми мне приходилось встречаться. На моей совести были безвинно погибшие в астраханской резне посадские. Прав был Матвей Ласточкин, когда говорил, что тяжкую и неблагодарную службу взвалил на меня Дивиер.

Сначала я горько расплакался, но это не принесло облегчения. Страх за три месяца превратил меня в горького пьяницу. Я подобрал с земли латунную кружку и зачерпнул со дна одной из бочек остатки ядрёного хмелёвского самогона. Вскоре я уже неуклюже плясал среди трупов, напевая под нос какую то кровожадную разбойничью песню.

Воевода Бахметьев, решив, что у меня временно помутился рассудок, а это, наверное, так и было, велел связать меня по рукам и ногам и не развязывать до тех пор, пока я не просплюсь и не начну связно рассуждать.

Глава XXVI

Эпилог

Моя история практически подошла к концу. Через неделю обоз, охраняемый семёновцами и калмыками, оставив позади заставы, и караульных солдат, с открытыми ртами взиравшими на необычную процессию, въехал в Нижний Новгород. Впереди с видом победителя сказочного чудовища скакал астраханский губернатор Волынский. От него не отставал бравый поручик Маврикинский, с ног до головы забинтованный, но не пожелавший ехать в телеге, несмотря на то, что раны причиняли ему сильную боль. Позади плелись закованные в кандалы разбойники.

Я всё время думал о том, куда исчезли Гольшат и Вакула. Ни среди мёртвых, ни среди живых их не было. По моей просьбе устроили дознание. Воевода стращал разбойников самыми ужасными пытками, но те угрюмо отмалчивались. Я решил, что Кондрат Дубина убил обоих, а тела выкинул в озеро. Однако молчание воровских выглядело странным. Я решил, что тут кроется какая то тайна и, как оказалось впоследствии, не ошибся.

Вместе с разбойниками в кандалах привезли Луку Мясоеда. Я предстал перед нижегородским губернатором и доложил ему о сговоре макарьевского коменданта с Галаней и помещиком Филином. Губернатор поцокал языком, покачал головой и велел арестовать меня.

— За что? — в недоумении воскликнул я.

— Таков закон, — ответил он. — Слово и дело государево кричал?

— Кричал.

— А раз обвинил человека в тяжком преступлении, будь добр сам пожаловать в острог, пока следствие не разберётся, не возводишь ли ты напраслину. Уж кто-кто, а ты, Артемий, должен об этом знать, если, конечно, ты тот за кого себя выдаёшь.

Знать то я знал, но считал, что поскольку я не простой доносчик, а должностное лицо, наделённое полномочиями, то ко мне сей закон применяться не должен. Однако забыл я, дурень, про бумажку. Бумажки то у меня теперь не было.

Так нас обоих отправили в Питербурх. По дороге Лука Мясоед не переставал изводить меня оскорблениями и угрозами. Говорил что, как только он выйдет на свободу, а это произойдёт скоро, благодаря доброжелателям при дворе, то посчитается со мной за всё. Не верить ему у меня не было никаких причин, и я изрядно пал духом.

Узнав о моём аресте, Матвей Ласточкин вместе с Иринкой поспешили в Питербух, дабы свидетельствовать в мою пользу. Поручик Маврикинский так же выразивший горячее желание помочь мне, поселил их в своём доме на Фонтанке.

В столице нас с Лукой Мясоедом водворили в Петропавловскую крепость. Я ожидал допросов и пыток, но их не последовало. Я просидел в холодном камере две недели, страдая от грязи, вони, вшей, но больше всего от отсутствия хмельного питья.

Несколько раз меня навещали Матвей Ласточкин и Иринка. Приносили еду и чистую одежду. Я ползал перед ними на коленях и со слезами умолял следующий раз принести штоф водки. Матвей Иванович водки не принёс, сказал, мол, запрещено. Это вызвало у меня приступ ярости, в котором я обругал его и Иринку последними словами и велел обоим убираться с глаз долой. Я провёл несколько дней в страшных муках. Чуть ли не грыз стены и не раз подумывал наложить на себя руки.

На четырнадцатый день моего пребывания в Петропавловской крепости дверь моей камеры открылась, и вошёл Антон Мануилович Дивиер.

— Ну вьюнош, рассказывай о своих похождениях, — сурово произнёс он.

Я поведал всю историю от начала до конца, ничего не утаив. Только, боюсь, излишне горячо доказывал вину Луки Мясоеда.

Затем прошла ещё одна бесконечная неделя. И вот, однажды ночью дверь заскрипела и в камеру вместе с караульным солдатом вошли два амбала, а за ними, потиравший от злобного удовольствия руки, Лука Мясоед. Не успел я опомниться, как меня уже били кованными подошвами сапог. И, наверное, убили бы до смерти, если бы караульный не остановил их.

— Всё, хватит. Помрёт ещё, а мне отвечать.

Лука Мясоед наклонился надо мной и сказал:

— Я же тебе говорил. Я быстро выйду, а ты здесь сдохнешь. Жалко только не увижу как тебя, гадёныш, вздёрнут.

Это было последнее, что я видел и слышал, прежде чем потерять сознание.

Вскоре после моего избиения один из караульных, тот что каждый день приносил арестантам несъедобную баланду и краюху чёрствого хлеба, зайдя ко мне в камеру, принялся врачевать меня какими то мазями и отварами, от которых моё состояние вскоре значительно улучшилось. И попутно прошептал на ухо:

— Меня, барин, Щелкуном кличут, а имя, коим при рождении назвали, я уже и сам позабыл. Матвей Иванович сказал, что бежать вам надо, иначе худо будет. Вас оклеветали перед самим государем, а тот скор на расправу. Через два дня вас поведут на допрос в «Судейскую светлицу», да не простой, а с пристрастием. Суставы выдернут, кожу плетью сдерут, ноги углями пожгут. После такого уже не побегаешь. Так что всё нужно сделать завтра ночью.

— Да как же отсюда сбежишь, — спросил я раздумывая над тем, что всё это может быть подстроено, чтобы застрелить меня при побеге.

— Об этом мы с Матвеем Ивановичем позаботились. Завтра мимо крепости пройдёт гамбургский флейт. С капитаном всё уговорено. Отсюда я вас выведу. Только обещайте мне, барин, что вы меня там в заморских странах не бросите, а возьмёте к себе в услужение. Я калач тёртый, пригожусь везде.

— Конечно, — сразу согласился я. — Если выберемся отсюда, всё что угодно.

Следующим вечером я сидел в углу камеры вздрагивая от каждого звука. Наконец дверь открылась, произведя при этом скрип, от которого у меня внутри всё похолодело. В чёрный проём проскользнул Щелкун.

— Пора барин, — сказал он и всучил мне моток пеньковой верёвки с завязанными на нём узлами.

Побег облегчало то, что я содержался не в казематах, где постоянно дежурили несколько караульных, а на гарнизонной гауптвахте. Отдельного караула к ней приставлено не было. Это позволило нам выйти незамеченными. В полной темноте мы пересекли крепость и вскарабкались на Нарышкинский бастион. Тут у огня грелись двое солдат; ночи в это время были уже очень холодные. Щелкун вдруг появился перед ними из темноты, причём так тихо и неожиданно, что служивые вскочили в ужасе.

— Свят, свят. Щелкун, бисов сын, напугал. Подкрадываешься как приведение…

Закончить фразу солдат не успел, ибо Щелкун вогнал ему в бок багинет. Второго солдата он полоснул по горлу, потопив в крови предостерегающий крик, рвавшийся из широко разинутого рта, чтобы поднять тревогу в крепости.

За последние месяцы я очерствел до такой степени, что ещё две загубленные души на моей совести не вызвали во мне ни ужаса, ни угрызений совести. Щелкун взял у меня верёвку, привязал один конец к пушке, а второй кинул вниз.

Спускаться было трудно. Избитое тело невыносимо болело, руки не слушались, холодный ветер, дувший со стороны Финского залива пробирал до костей. Как только мы оказались на земле, под стеной, Щелкун снял свой кафтан и набросил мне на плечи. Это позволило мне немного согреться и прийти в себя. Болтаясь на верёвке, я продрог до самого нутра так, что боялся не доплыть до спасительного корабля. Мы прижались к стене бастиона и стали ждать флейт.

Если бы убитых солдат обнаружили раньше чем он появился, то нам бы не удалось уйти. Но нам повезло. Вскоре вблизи Петропавловской крепости замаячил свет большого кормового фонаря и выросла тёмная громада торгового корабля, плывшего как можно ближе к Заячьему острову. Мы бросились в реку. Вода была просто ледяная. У меня аж перехватило дыхание и чтобы хоть чуть чуть согреться я принялся быстро-быстро грести, стараясь впрочем производить как можно меньше шума. С судна нам бросили канаты. Я крепко вцепился в один из них и меня выдернули из воды на палубу. Не менее мокрый и замёрзший Щелкун тот час же оказался рядом.

Среди любекских моряков я увидел Иринку и совершенно недостойным мужчины образом расплакался. Она тут же принялась заворачивать меня в тёплый шерстяной плащ, говоря:

— Теперь всё будет хорошо. На первое время деньги у нас есть. Спасибо Маврикинскому и Аникею Петровичу. Будем жить скромно, без излишеств. Пусть даже в какой нибудь каморке на чердаке. А затем батюшка откопает твоё сокровище в Астрахани и найдёт способ переправить его нам. Тебе придётся научить меня языкам. Эти немчины всё время мне что-то говорят, а я ничевошеньки не понимаю.

* * * *

Я вернулся в Россию только спустя пять лет. Государь Петр Алексеевич скончался. Мои немногочисленные недоброжелатели либо дожидались меня, поджариваясь в адских котлах, либо просто забыли о моём существовании. Аникей Петрович, в доме которого мы некоторое время жили после возвращения, рассказал мне, что Луку Мясоеда отправили, дабы не мозолил глаза, воеводствовать в какой-то захудалый сибирский городок. По дороге на обоз напали разбойники. В схватке злодей получил удар ножом в живот и скончался в ужасных мучениях. Стольник Дмитрий Бахметьев, которого к тому времени сменил на посту саратовского воеводы Василий Беклемишев. поведал мне о том, что удалось узнать на допросах у пленных галаниных ватажников, прежде чем их подвесили за рёбра на мясницкие крючья и спустили на плотах по Волге.

Галаню похоронили по царски. Вакула спустился в колодец и поднял наверх все сокровища погибшего атамана. Большую лодку вытащили на сушу и покрыли шитыми золотом тканями. Тело Галани обрядили в атласный кафтан и уложили в неё. Сверху насыпали целую гору золотых и серебряных монет, положили драгоценную посуду и инкрустированное серебром и слоновой костью оружие. В лесу была вырыта глубокая могила. Прежде чем опустить туда лодку, Гольшат взошла на неё и объявила, что хочет разделить с Галаней его последнее ложе. И пообещала, что даже мёртвая будет охранять могилу от разграбления. Если кто выдаст место захоронения или сам попытается откопать его, то того ждёт такая страшная участь, что любая смерть по сравнению с ней покажется радостным избавлением от страданий.

Разбойники всегда считали Гольшат ведьмой. Они боялись её живую, но ещё больше стали бояться мёртвую. По приказу татарки Вакула пронзил ей сердце галаниным ятаганом. После чего лодку с двумя телами засыпали землёй и сверху наложили травы и мха, чтобы скрыть могилу.

По окончании поминок Вакула забрал свою долю награбленного и ушёл куда глаза глядят.

— Ох и здорово напугала казачков татарская ведьма, — закончил рассказ стольник Бахметьев. — Как не старались заплечных дел мастера, из кожи вон лезли, изобретая пытки одна страшнее другой, а никто из разбойников так и не признался, где похоронена золотая лодка атамана Галани.

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава ХХ

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg