«Хрустальная удача»

Хрустальная удача (fb2) - Хрустальная удача (В погоне за призраком - 3) 1195K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Питер Марвел

Питер Марвел Хрустальная удача

Иссякли радости мои, пустые, как мечты, И прошлое блаженство не вернется. Обманная любовь, ужель ушла и ты? Так все проходит — горечь остается. Знамения земли, восторги — прочь, долой! Путем безвестным мне блуждать придется — Покинут! Жизнь моя в руках фортуны злой. Но все проходит — горечь остается. Как на чужбине я, без спутников, один, Стенаю от того, что смерть мне не дается. Прошла моя весна, и лето позади. Да, все проходит — горечь остается. Но упредить спешу я зимний холод И жребий свой поймать, не пав под его молот. Сэр Уолтер Рэли Пер. Д. Болотиной Я бороздил чужие океаны, Чертил, клинком событья по волнам, Но боль незакрывающейся раны Не лечат солью незнакомых стран. Фрэнсис Кроуфорд

Глава 1 Все сначала

Побережье Новой Гвианы — Устье реки Ориноко

Предрассветная дымка быстро таяла над водой.

Перегнувшись через планшир, Уильям Харт тоскливо всматривался в незнакомый берег: что таит в себе эта земля? Принесет удачу или станет для них могилой? Мутное желтое пятно расплывалось в лазурных водах там, где впадала в Атлантический океан великая Ориноко.

В русле, раскинувшемся на несколько миль, река распадалась на множество притоков, заболоченных, заваленных стволами мертвых деревьев, забитых травой и водрослями, поросших тростником и кустарником.

— На мой взгляд, вход в ад для разнообразия может выглядеть и так, — капитан Ивлин угрюмо разглядывал в латунную подзорную трубу расстилающийся перед ними берег.

— Говорят, сэр, в аду жарко, — заметил Потрошитель и утер пот со лба концом грязной косынки, покрывающей его бритую голову.

— А тебе что, холодно? — Уильям взял трубу у Ивлина и в свою очередь уставился в нее с задумчивым видом.

— Нет, сэр. Не то чтобы холодно, но как-то сыровато. В аду, сэр, должно быть, сухо. Жарко, но сухо, — боцман проговорил это тоном, не терпящим возражений.

Ивлин хмыкнул.

— Как бы там ни было, но я полагаю, что здесь еще хуже, чем там. Вы читали записки сэра Рэли о Новой Гвиане?

Уильям выразительно глянул на него.

— Помилуйте, откуда у меня в Девоншире могли оказаться записки Рэли? Это по части Кроуфор… — Уильям вдруг замолчал, оборвав себя на полуслове, и снова уставился в трубу.

— Так вот, сэр Рэли не раз писал, что… — как ни в чем не бывало продолжил Ивлин, не замечая возникшего кругом неловкого молчания.

Потрошитель кашлянул и оглядел свою изуродованную руку-клешню.

— В начале дела не вспоминают мертвых и неудачников, — он мрачно сплюнул за борт пережеванный табак и отошел от них.

— Право, сэр Ивлин, ведь Кроуфорд был ему как…

— Бандит и жулик ваш Кроуфорд! — обрубил капитан Ивлин и забрал у Харта свою трубу. — Только вот интересно, к какой категории отнес его Потрошитель: к мертвецам или к неудачникам?

— Я говорил про Рэли! — вдруг рявкнул за их спинами боцман и, покачиваясь на палубе, отошел от них на этот раз окончательно.

В ту же секунду раздался разъяренный свист боцманской дудки и топот босых ног на палубе: Потрошитель свистал всех наверх.

— М-да… Так вот: сэр Уолтер предупреждал об опасностях, таящихся в неизведанных землях Новой Гвианы, — с невозмутимым видом капитан извлек из широкого кармана камзола толстую книжицу в истертом кожаном переплете и раскрыл ее. «В июне, июле, августе и сентябре плавать по этим рекам невозможно, ибо такова стремительность течения и так много затоплено деревьев и бревен, что если лодка только приткнется к какому-нибудь дереву или колу, то невозможно будет спасти никого из сидящих в ней»[1]…

— А про туземцев что-нибудь есть? И откуда у вас эта книга? — поинтересовался Уильям.

— А вот и про туземцев… — второй вопрос капитан в свойственной ему манере пропустил мимо ушей. «Гвианцы, а также индейцы из пограничных мест и все другие жители в этой стране, с которыми я встречался, — удивительные пьяницы, и в этом пороке, я думаю, с ними не сравнится ни один народ»…

— Даже хуже, чем ирландцы?

Капитан бросил на Уильяма мрачный взгляд:

— Сказано хуже, значит хуже. Но я бы на вашем месте, молодой человек, заострил свое внимание на описании сокровищ, которые некий Мартинес собственными глазами созерцал в главном городе индейцев, называемом им в письме к сэру Роберту Дадли «Эль Дорадо», что в переводе с испанского означает «Позолоченный».

— Что вы имеете в виду, сэр Ивлин?

— Уж не те ли это сокровища, из-за которых весь сыр-бор разгорелся? С другой стороны, как-то слишком много сокровищ на один кусок земли. Тут тебе и Кортес, и майя, и Эльдорадо… а может, и вовсе нет этих сокровищ? — капитан Ивлин задумчиво посмотрел сквозь Харта.

Тот досадливо передернул плечами:

— Короче, капитан, что вы предлагаете?

— Я предлагаю вообще туда не соваться.

— Гениально! Восхитительно! Великолепно! Мы порем горячку, готовим экспедицию, продаем даже серебряные пуговицы с камзолов, чтобы закупить солонину и ячмень, и вот, когда мы буквально в двух шагах от сокровищ, вы советуете мне поставить паруса и плыть обратно на Тортугу? А вы помните, сколько мы должны любезно забывшему наши недоразумения губернатору? Я лучше подохну здесь, чем вернусь с пустыми руками. К тому же… — Харт не договорил. Конечно, главная причина крылась в прелестной девушке, жениться на которой без денег и тем более без пуговиц было решительно невозможно.

— Полундра, свистать всех наверх!

Истошный вопль вахтенного и повторный свист боцманской дудки вырвали Харта из оцепенения.

Воздух разорвался от яростного грохота канонады. Харт обернулся и увидел, как справа по борту одно за другим, поднимая тучу брызг, в воду шлепались дымящиеся пушечные ядра.

На всех парусах из утреннего тумана на них надвигался корабль, отрезая «Медузе» выход в море и прижимая ее к берегу. Невооруженным глазом было видно, как на грот-мачте развевается испанский флаг. Из носовых портов брига вырвались две вспышки, и уже через мгновение новые ядра упали в воду, обдав водяной пылью стоявших на баке матросов.

Харт повернулся к капитану Ивлину, но того как ветром сдуло. Он уже сыпал командами прямо со шканцев, страшно крича:

— Право руля! Паруса поднять, развернуть рею…

Скрипя снастями, флейт медленно, слишком медленно разворачивался левым бортом к берегу, пытаясь выбраться из ловушки. Если бриг прижмет их к устью Ориноко, конец: в мангровых зарослях двигаться некуда, даже на шлюпках.

— Орудия к бою, пли!

Кормовые пушки дали ответный залп, и корабль жалобно заскрипел, качаясь на волнах.

Пламя попеременно вырывалось то из одной, то из другой пушки брига, одно ядро с грохотом ударило в кормовую часть «Головы Медузы». Флейт тряхнуло от киля до клотика. В ответ с «Медузы» снова выстрелили. Пороховой дым облачками окутывал оба борта, кругом по палубе, грохоча башмаками, носились матросы, спасая корабль, а Уильям оглядывался, не понимая, что ему делать. Внезапно клешня Потрошителя впилась ему в плечо.

— Бегите в каюту и не высовывайтесь, ваше время еще не пришло, Харт! — крикнул боцман ему в самое ухо и оттолкнул прочь от планшира.

Стараясь не споткнуться о брошенные концы и не налететь на катающиеся по палубе бочки, придерживая шляпу, Харт рванул изо всех сил, но не в каюту, как советовал Потрошитель, а к капитану на шканцы.

— Боюсь, нам крышка! — проорал Ивлин, едва Харт взбежал по ступенькам. — Мы не успеем развернуться: ветер дует нам в задницу и течение тащит к берегу!

— Боцман, постарайтесь попасть в ватерлинию! Если повезет, мы утопим эту испанскую лохань: в этом наш единственный шанс! — капитан перевесился через борт, едва не падая.

Снасти трещали, реи не желали поворачиваться, и матросы, не жалея сил, травили канаты. Вокруг свистели и рвались ядра.

— Скажите спасибо, Харт, что они не стреляют картечью! Если начнут палить по матросам — хана!

Уильям сбежал вниз и ринулся на нижнюю палубу, где закопченые и злые как черти канониры подкатывали тяжелые пушки обратно к портам.

— Стреляйте в ватерлинию! — заорал он старшему канониру Бобу.

— Есть, сэр! Только наши пушки против них — тьфу!

— Тащите их к корме — будем стрелять из всех!

В это время корабль вздрогул всем корпусом, и Харт невольно втянул голову. Одно из ядер попало в фокмачту, и она с треском, увлекая за собой груду парусов, рухнула вниз, повиснув на канатах прямо над морем. Вокруг торчали обломки рей.

— Рубите мачту, свиньи, рубите мачту!

— Сэр, мы тонем!

— Молчать, идиоты! Сукины дети, все на левый борт, рубите канаты! Остальные к грот-рее, держите ее по ветру!

Харт, обливаясь потом, помогал тащить пушки к кормовым портам. Клубы дыма, окутавшие палубу, покрыли все вокруг, а едкая гарь, попадавшая при дыхании в горло, казалось, прожигала легкие насквозь, вызывая доходящие до рвоты приступы кашля. Но Харт, стиснув зубы и задыхаясь, упрямо волок пушку. Сейчас в ней виделся их первейший шанс на спасение!

Второй заключался в том, что у испанцев, видать, было плохо с меткостью: ядра свистели повсюду, но пока, кроме дыр в парусах и сломанной мачты, особых разрушений и жертв не было.

Наконец самая большая кулеврина была установлена.

Боб перекрестился и поднес факел.

Харт набрал воздуха в легкие и зажмурился, зажав уши…

— Ура!!! Мы спасены!

Уильям нагнулся и увидел, что чуть выше ватерлинии прямо в борту испанского брига зияет огромная пробоина, в которую хлещет вода.

Харт выдохнул и перекрестился, как давеча Боб.

«Голова Медузы», с трудом ловя ветер остатками парусов, медленно выправила курс и пошла вдоль берега.

— Норд-норд-ост! — орал охрипший капитан.

— Возвращаемся на Тортугу! — Харт хлопнул оглохшего, но счастливого Боба по спине и побежал наверх.

— Всем рому на обед! — первое, что услышал Харт, очутившись на верхней палубе. Глазам его предстала ужасная картина.

Палуба была завалена обломками мачты и тлеющими парусами. Окровавленные и закопченные пираты поливали палубу морской водой из кожаных ведер, туша искры. Стонали раненые, под ногами катались пустые пороховые бочонки, а прямо над ними в опустевшем небе кружилась огромная птица.

Они возвращались назад.

Выхватив у капитана поздорную трубу, Харт попытался разглядеть, что же происходит на борту у испанцев. Ветер уже сносил в сторону пороховой дым, которым были окутаны оба судна, и очертания неприятельского корабля проступали явственно.

На «Азалии», а это была она, царил хаос. Харту хватило одного взгляда, чтобы оценить весь ужас происходящего. Судно, накренясь на нос, стремительно погружалось в волны, а команда предпринимала отчаянные попытки спустить на воду шлюпки. Деревянная фигура, украшавшая нос корабля, была расколота до пояса, а одно из ядер со всей силы ударило в носовую каюту, разнеся ее в щепки.

Наконец испанцы принялись спускаться по боковым трапам в шлюпки. Те, кто посмелее, прыгали прямо в море. На борту, с ненавистью глядя в сторону удаляющегося флейта, замерла высокая фигура в черном, развевающемся на ветру плаще. Харт узнал профоса — виновника всех их несчастий — и яростно погрозил ему кулаком.

— Это проклятые иезуиты! — крикнул юноша Ивлину.

Тот вытащил изо рта едва раскуренную трубку и выпустил колечко дыма.

— Я так и знал, — сказал он, и на его обветренном красном лице мелькнула странная улыбка.

Глава 2 По горячим следам

Карибское море — Тортуга

«Человек предполагает, а Б-г располагает» — эта совершенно ненавистная уму и сердцу Давида Малатесты Абрабанеля простая истина почему-то преследовала его уже несколько дней. Как ни пытался коадьютор отвязаться от приставучей мысли, она настойчиво проникала в душу, липко обволакивала мозг, и старый банкир положительно не знал, как от нее избавиться.

С того самого момента, как голландцы покинули Эспаньолу, все, буквально все шло не так, как планировал Абрабанель. Прежде всего, против коадьютора обернулось его собственное желание наконец-то начать действовать отдельно от лягушатников и их заносчивого капитана. Но Франсуа де Ришери, которому общество Абрабанеля опостылело ничуть не меньше, чем он сам — ювелиру, по дороге к побережью предусмотрительно затеял с голландцами ссору, после чего с оставшимися у него людьми отправился к морю другим путем. По счастью для французов, этот путь оказался более коротким и Ришери удалось сняться с якоря раньше, чем спутники Абрабанеля достигли побережья. Таким образом, голландцы остались без корабля, а, зафрахтовывая другой, потеряли время и, что особенно болезненно сказалось на самочувствии коадьютора, деньги.

Вторая неприятность логически проистекала из первой. Судно, которое в конечном счете взялось доставить коадьютора и его людей на Тортугу, хотя и носило изящное имя «Глория», с виду больше походило на старое корыто и обладало небольшим водоизмещением. Поэтому, попав сразу после отплытия в пустяковый, в сущности, шторм, оно на какое-то время потеряло управление. А когда ветер утих, выяснилось, что посудину снесло на вест от предполагаемого курса, к Малым Антильским островам. Вдобавок ко всем прочим бедам во время бури сломалась грот-мачта. Все это вынудило команду вместо Тортуги пристать для начала к Арубе, чтобы подлатать утлую посудину.

Кратковременное пребывание на населенном козами и индейцами острове, где, кроме крошечного голландского гарнизона, не было ни одного белого человека, оказалось для всех крайне утомительным. А очередная проволочка и необходимость втридорога платить за воду и продовольствие привели Абрабанеля в крайне мрачное душевное настроение.

Он был настолько зол и подавлен всем случившимся начиная с неудачи в поиске сокровищ на Эспаньоле и до злополучного перехода в несколько миль, превратившегося в целую морскую экспедицию, что в первый момент почти не удивился, очутившись за бортом корабля в открытом море.

Впрочем, то, что с ним произошло, вообще не поддавалось никакому разумному объяснению.

Когда ювелир раздраженно мерил шагами грязную палубу в послеполуденный час, налетевший ветерок игриво сорвал с него шляпу. Абрабанель попытался поймать головной убор, ведь шляпа была почти новой, представляла материальную ценность, и бросился за ним в погоню.

Не успел он пробежать и пяти шагов, как неведомая сила заставила его остановиться и поднять голову. Поодаль, прислонившись спиной к фок-мачте, стояла и смотрела на него темноволосая женщина в белом платье, а злополучная шляпа лежала у самых ее ног.

— Мадам, позвольте! — удивленно вскричал коадьютор. — Кто вы и как здесь очутились?

Незнакомка улыбнулась ему и жестом поманила к себе.

Недоумевая и поражаясь поведению дамы, коадьютор торопливо засеменил к ней. В то же мгновение резкий порыв ветра повернул плохо закрепленную рею, канаты лопнули, и она, с размаху ударив коадьютора в живот, отбросила его на планшир. Гнилые доски проломились под телом грузного банкира, и несчастный искатель сокровищ полетел в воду.

Подняв фонтан брызг, он в сопровождении пузырей воздуха пошел на дно. Но, подчиняясь инстинкту самосохранения, он так энергично заработал руками и ногами, что не только не утонул, но даже довольно быстро вынырнул на поверхность.

Судорожно хватая воздух ртом, он попытался позвать незнакомую даму на помощь, но, даже щуря слезящиеся от соли глаза, не мог никого разглядеть на палубе. Женщина исчезла, и ни одна живая душа не видела, как он свалился за борт.

— Спасите, помогите! — жалобно крикнул Абрабанель, отплевываясь от воды. Но его крики ветром относило в сторону от судна и корабль стремительно уходил от него.

Бесплодные попытки привлечь к себе внимание людей на «Глории» навели коадьютора на мысль, что таким манером он всего лишь выбьется из сил, нахлебавшись воды. Природная расчетливость и здесь не подвела старого лиса. Он видел, что судно удаляется в сторону Тортуги, и мысли его заметались в поисках выхода. Как ему продержаться на воде подольше? Может быть, его исчезновение заметят и «Глория» возвратится за ним? О том, что его пропажу обнаружат, когда корабль будет уже далеко, и о том, что такое корыто практически не способно ходить против ветра, дувшего в противную сторону, он старался не думать.

Плавать ювелир толком не умел, но сообразил, что морская вода выталкивает его тучное тело на поверхность. Башмаки, парик, жилет и камзол пришлось снять, чтобы они не тянули его вниз.

Коадьютор расслабил члены и постарался как можно удобнее — насколько это слово вообще применимо к сложившейся ситуации — устроиться, лежа на воде. Хорошо еще, что треклятый ветер дул поверху, не поднимая волны.

В других условиях он давно бы принялся жаловаться на жизнь и возмущаться. Но сейчас, когда никто не слышал его, кроме разве что ангела Смерти Малох-Гавумеса, Абрабанеля охватило не раздражение, не страх смерти и даже не тоска. В момент, когда жизнь его висела на волоске, он сотрясался в бессильной ярости из-за того, что так глупо теряет драгоценное время. А еще ему было жалко карманных часов с эмалями. Но без ножа его резала мысль о том, что сокровища Уолтера Рэли могут теперь достаться другим! Если, конечно, его, Абрабанеля, не подберет вовремя какое-нибудь судно. И эти думы даже заглушали в нем досаду, вызванную привязчивой поговоркой «Человек предполагает, а Б-г располагает».

Он не знал, сколько прошло времени с момента падения за борт. Коадьютор пробовал сосчитать, за какой период «Глория» могла бы возвратиться, после того как кто-нибудь наконец заметит его пропажу, но быстро оставил это занятие. Расчетливый и сообразительный, он учел, что морские течения, ветер и волны перемещают его тело в неизвестном направлении даже тогда, когда сам он не пытается плыть. Иногда ему казалось, что он носится по поверхности океана уже дни и месяцы, даже целую вечность, и тогда в банкире просыпалось что-то похожее на удивление, почему он до сих пор жив. Наконец, измученный бесплодными размышлениями и бессильной злобой, он начал впадать в забытье.

Чтобы сбросить с себя одурь, Абрабанель перевернулся на живот и, молотя руками и ногами по воде, огляделся. Ветер стих, солнце медленно склонялось к горизонту, теряясь в предзакатной дымке. Вдруг коадьютор заметил точку на горизонте. Точка росла, приближаясь.

У банкира словно открылось второе дыхание. Забыв, что он не умеет плавать, и загребая по-собачьи, Абрабанель устремился навстречу спасению. На его счастье, ему не приходило в голову, что на гладкой поверхности моря расстояние до видимого предмета куда как больше, чем представляется глазу. Толку от его водных процедур было немного, но поднимаемые им брызги привлекли внимание человека, управлявшего небольшой шлюпкой с косым парусом и парой весел. Это был рослый, крепкий, с огромной всклокоченной черной бородой и изуродованным шрамами лицом мужчина. Видно было, что в последнее время ему приходилось несладко: усталость проглядывала сквозь крепкий загар, руки, выглядывающие из порванных рукавов кафтана, были слишком худы для такого широкоплечего головореза, а где-то в глубине его глаз свила гнездо тоска.

Черный Пастор — а это был он — старательно греб, стремясь с Эспаньолы попасть на Тортугу, где он оставил свой фрегат «Месть» и часть команды. Остальные уже никогда не вернутся обратно, навсегда успокоившись на «чертовом острове» или взлетев на воздух вместе со взорванным Веселым Диком вторым судном Пастора — «Ласточкой».

Уцелел в этой передряге только Черный Билл, но ему пришлось пережить много такого, о чем и вспоминать неохота. Больше всего пират ругал себя за необдуманный поступок: впопыхах, ненароком он спас жизнь своему бывшему квартирмейстеру, вместо того чтобы предоставить душе Дика возможность прогуляться прямиком в ад! Досада грызла Билла изнутри не хуже, чем Абрабанеля — страх утерять навсегда сокровища.

Ничего не зная о прыжке Роджера Рэли в водопад, Пастор сгорал от желания поскорее разыскать бывшего приятеля и рассчитаться с ним за все. Но для этого ему нужен был корабль и команда. С оставшимися у него людьми управиться с огромным судном было просто невозможно. Однако Билли искренне считал, что губернатор Тортуги — его должник и просто обязан помочь ему снарядить «Месть» наилучшим образом. К тому же пирата не оставляла мысль о сокровищах. Если Дик добрался до указанного на карте места, следовательно, золото уже у него! И не грех поделиться им со своим старым товарищем.

Одним словом, ничего не зная о драме, разыгравшейся на Эспаньоле, Черный Билли спешил на Тортугу за кораблем и командой. Фонтанчики брызг, поднимаемые коадьютором, заставили его повнимательнее вглядеться в морскую гладь. Он извлек из кармана подзорную трубу и приложил ее к глазу. Разглядев тонущего человека, пират, следуя неписаному закону всех моряков, развернул лодку. Ему потребовалось меньше часа, чтобы доплыть до Абрабанеля, который к тому времени совершенно обессилел.

Поравнявшись с ювелиром, Пастор грубо поинтересовался:

— Эй ты, мокрая кошка, говори, кто выбросил за борт такой дрянной товар?

Однако Абрабанеля не смутила такая цветистая манера выражаться. Он подумал, что раз уж Билли приплыл, то надо брать быка за рога.

— Несчастный путешественник, я оказался за бортом случайно. Но спасшего меня я не оставлю без вознаграждения!

— Ба! Да это старый знакомец! — вскричал Билли, бросая весла и за шкирку втаскивая тяжелющего банкира в лодку. Едва не перевернув посудину, коадьютор плюхнулся на просмоленные доски. С него ручьями бежала вода.

Черный Пастор с интересом оглядел свой улов.

— Эй, чертово отродье, безбожный жид, семя дьявола! Ты, как я погляжу, все еще продолжаешь надувать честных христиан? Или ты забыл, как провел меня год назад с грузом серебра, якобы шедшего с Барбадоса?!

— Помилуйте, господин пират, — простонал Абрабанель, с трудом поднимаясь со дна лодки и еле переводя дыхание, — я всего лишь скромный коммерсант, я сам пал тогда жертвой подлых игр тамошнего губернатора!.. Разве вы не знаете, господин пират, как бессердечны и бессовестны эти королевские чиновники?! Они только и думают, как обидеть беззащитного купца и отобрать у него с таким трудом заработанные средства!

Не переставая говорить, купец стянул с себя рубаху с портками и, хорошенько отжав, снова натянул на себя.

— Ты мне тут не пой про совесть, старый пес! Ишь! Я догоняю сукина сына Дика, удравшего с сокровищами…

— Ой-ой-ой, господин пират, жизненный опыт подсказывает мне, что на такой посудине вы рискуете и впрямь очень скоро догнать упомянутое вами лицо!.. Однако, боюсь, вас ждет жестокое разочарование! — протараторил купец, устраиваясь на лавке и извлекая из-под нее бочонок с водой.

— Ты еще вздумал издеваться надо мной, жид?! — взревел Пастор, так яростно шлепая веслами по воде, что Абрабанель едва не захлебнулся второй раз за день, но уже жадно глотая пресную воду. — А может, ты думаешь, что я на этой калоше собираюсь гнаться по морю за моим мерзавцем-квартирмейстером?! Я спешу на Тортугу, где меня ждет фрегат с командой…

— Что вы, что вы, — отфыркиваясь, пробормотал Абрабанель, утолив жажду, — вы совершенно превратно поняли меня, любезнейший господин пират! Я всего лишь хотел предостеречь вас, дабы вы не последовали за Диком, или Кроуфордом, или как там зовут этого негодяя по-настоящему… Одним словом — не угодили бы прямиком на тот свет!.. Признаться, я был бы чрезвычайно опечален таким исходом… — Абрабанель с наслаждением потянул затекшие руки и ноги.

— Что-о-о?! Что ты там треплешь, разрази меня гром?! Хоть бы дьявол набил свининой твои кишки, предварительно выпустив их из тебя!

— Выбирайте выражения, господин пират, я, хоть и всего лишь скромный торговец, однако старше вас и имею право на более уважительное обращение…

— Или к черту — там тебе самое место, а не… Погоди, так что, Веселый Дик и впрямь откинул ноги?!

— Полагаю, что так, хотя участь каждого из нас в конечном счете зависит лишь от высшего промысла… — стараясь придать своему голосу печаль, отозвался коадьютор.

— Ты так уверенно говоришь это, собачье рыло, будто своими глазами видел, как Дик отдал душу дьяволу!

— Может быть, все может быть, — многозначительно покачал головой ювелир.

— А где же тогда, черт побери, сокровища?! — от удивления Билли выпустил весла.

— Сокровища? Да вы гребите, гребите, нам еще далеко… Какие сокровища? Ах, сокровища… Ну нет, господин пират, более я не скажу вам ни слова. А скажи я вам сейчас, где сокровища, вы тотчас оставите меня, несчастного старика, снова носиться по воле Фортуны без руля и без ветрил, так сказать…

— Ладно, так и быть, я возьму грех на душу и не выброшу тебя обратно за борт, хоть ты и жрешь мои сухари, старая обезьяна, если ты мне расскажешь, как подох Дик и куда он подевал сокровища!

— Хотя бы позвольте мне глоточек рому — я, признаться, устал и порядком продрог! А в моем возрасте это грозит множеством неприятностей… подагра, знаете ли…

Вместо ответа пастор выругался и протянул купцу свою флягу. Тот, нимало не церемонясь, поспешил осушить добрую половину, ибо и впрямь успел замерзнуть. Хоть они и находились в низких широтах, где температура воды постоянно высока, все же не менее чем четырехчасовое плавание не пошло коадьютору на пользу.

Немного придя в себя и застенчиво икнув, Абрабанель как ни в чем не бывало заговорил светским тоном, словно продолжая прерванную беседу:

— Я и в самом деле могу засвидетельствовать, что наблюдал момент гибели господина Кроуфорда. Ну а вы, любезнейший господин пират, глубоко заблуждаетесь, если и впрямь считаете, что он нашел сокровища…

— Да не тяни ты из меня жилы, старый черт! — рявкнул Билли. — Каждое слово приходится выцарапывать из тебя так, как будто оно отлито из чистого золота!

— Эээ, любезнейший, — перебил его ювелир. — Слова о золоте и впрямь могут быть не дешевле самого золота! Однако если я сейчас выдам вам все тайны, что помешает вам в ту же минуту вышвырнуть меня за борт с той же легкостью, с какой вы только что вытянули меня из воды? Нет, теперь до самого порта я не пророню ни слова. Кроуфорд лишился своих сокровищ и погиб, но это не значит, что его богатства не смогут отыскать другие…

— Говори толком! — вконец обозлился Пастор.

— Ну уж нет, господин пират. Я маленький, слабый, старый человек, вам ничего не стоит расправиться со мной — и никто никогда даже не узнает об этом! Я помолчу до тех пор, пока мы не пристанем к берегу!

— А где гарантия, что ты и в самом деле что-то знаешь? Небось врешь, как всегда?! Однажды ты уже провел меня… — при воспоминании об истории с «Медузой», на борту которой не оказалось обещанного серебра, Черный Пастор бросил на коадьютора такой злобный взгляд, что коадьютор задрожал.

— Согласен, господин пират, гарантий я представить не могу — какие могут быть гарантии у старого, слабого, несчастного человека, по роковой случайности оказавшегося за бортом?.. Но если вы не поверите мне, раскаетесь, что спасли, и вторично выкинете в море или даже убьете меня, как вы сможете узнать, правду ли я сказал вам о гибели Кроуфорда и о том, что до сокровищ он не добрался?

В ответ пират лишь выругался и ударил по воде веслом так, что едва не перевернул лодку. В раздражении он принялся грести с удвоенной силой — только затрещали весла да жалобно заскрипели уключины.

Что до Абрабанеля, то теперь он чувствовал себя более уверенно, чем за последние несколько дней. С того момента, как он и его спутники покинули Эспаньолу, от него, Абрабанеля, не зависело буквально ничего. А сейчас коадьютор, несмотря на ограниченные возможности, все-таки мог вести игру, дудеть в собственную дудку и заставлять единственного собеседника слушаться себя. Такое положение вещей устраивало его гораздо больше, чем необходимость всецело зависеть от непредсказуемого Провидения! Пожалуй, встань старый банкир перед выбором: ходить по твердой земле, но так, чтобы от него ничего не зависело, или вот так болтаться в открытом море в одном исподнем, диктуя свои условия Черному Билли, вполне вероятно, Абрабанель выбрал бы второе. Уж очень не хотелось ювелиру реализовывать не вполне ясные планы Б-га…

Тем временем наступила ночь. Утомленный коадьютор сладко захрапел на дне лодки. Билл, кряхтя и божась, спустил парус, закрепил весла и последовал его примеру.

Утро, как ему и положено, оказалось мудренее вечера — а главное, радостнее его. Первым проснулся Абрабанель: он озяб на утреннем ветерке. Поднявшись и потягиваясь, коадьютор едва не опрокинул утлое суденышко и этим разбудил Черного Пастора. Билл продрал глаза и обнаружил, что земля совсем недалеко. Совершив это открытие, пират без дальних разговоров приналег на весла. Солнце подходило к зениту, когда они высадились на пустынном берегу, а еще спустя несколько часов Абрабанель обнимал плачущую от радости Элейну в главном порту Тортуги.

Мрачный как туча Черный Билл наблюдал за этими телячьими нежностями со все возрастающим раздражением. Однако даже он оттаял, когда девушка, вдоволь наобнимавшись с отцом, подошла и, пожимая грубые руки пирата и называя его спасителем, привстав на цыпочки, торопливо поцеловала его в косматую бороду. Пастор тотчас отвернулся, чтобы скрыть смущение.

Присутствие Элейны заставило пирата повременить с вытягиванием интересующих его сведений из Абрабанеля. Тот, в свою очередь, воспользовался дочерью как ширмой, чтобы вовсе увильнуть от исполнения обещания, и ни на минуту не отпускал от себя девушку. Мысленно чертыхаясь и проклиная себя за снисходительность, Билл уже готов был, несолоно хлебавши, отправиться на поиски своих людей, весело проводивших время в трактирах. Однако его неожиданно выручила Элейна, пригласив на следующий день отобедать в знак признательности за чудесное спасение ее отца. Поступок пирата тронул сердце девушки, и она, презрев светские условности, настаивала на своей просьбе. Абрабанель, скрывая недовольство, попытался возразить, ссылаясь на свое положение и дурную репутацию морского разбойника. Но тут союзником Элейны неожиданно выступил капитан Ван Дер Фельд, который все это время винил себя в исчезновении коадьютора:

— Милейший… ээ… гмм… господин, — начал он, — я согласно с моей невестой хочу выразить вам свою бесконечную благодарность за спасение ее отца — моего будущего тестя, и если он найдет неудобным принять вас в ближайшее время по причине… эээ… своего не вполне удовлетворительного самочувствия, то я почту за честь сделать это вместо него…

Абрабанель всплеснул руками.

— Йозеф! Давно ли ты водишь дружбу с прощелыгами и авантюристами? Йозеф, может, ты от счастья видеть меня совсем заболел? Йозеф, подумай, зачем тебе это нужно?

— Папенька, — Элейна обратилась к отцу, беря его за руку, — папенька, но мы ведь должны отблагодарить твоего спасителя!

Во взгляде Абрабанеля мелькнуло сомнение, но ему вдруг вспомнилось как Билли неосмотрительно хвастался своим кораблем с командой, — и старый коадьютор решил, что у него есть шанс продать историю о сокровищах подороже. Капитан Ришери и его «Черная молния» были потеряны для коадьютора навсегда, и в голове ювелира возник план склонить к сотрудничеству Черного Билла и воспользоваться его фрегатом в обмен на обещание доли сокровищ. Впрочем, выполнять обещание Абрабанель, конечно же, не собирался. Понимая, что Пастор тоже не дурак, коадьютор решил обойти Билли с флангов.

Обед по случаю чудесного спасения господина Абрабанеля и возвращения экспедиции был дан на следующий день в доме одного из родственников губернатора — там разместились сразу же по прибытии на Тортугу голландцы — и проходил в несколько напряженной обстановке. Это сомнительное с точки зрения состава приглашенных меропритие сулило новые огорчения и новые радости одновременно. К слову сказать, оплачены вина и закуски были из кармана Ван Дер Фельда — Абрабанель не преминул поймать будущего зятя на слове и на деле показать ему, к чему приводит сумасбродное желание зазывать к себе разных проходимцев.

Когда подали третью перемену блюд, беседа потекла в желательном для Абрабанеля направлении, но ее эмоциональный накал никак не отвечал надеждам старого пройдохи.

Не привыкший к светским беседам Черный Билл сразу же взял быка за рога и задал вопрос о гибели Кроуфорда, что называется, в лоб. Элейна, не подозревающая о том, что таким образом пират проверяет ее отца, со всем возможным простодушием поведала об ужасном прыжке сэра Фрэнсиса и мадам Аделаиды в водопад и их гибели, чем развеяла сомнения Пастора в правдивости мерканта.

Увлекшись, девушка предположила, что причиной этого отчаянного поступка стало тяжкое разочарование, постигшее Кроуфорда, когда все его планы рухнули. Ведь в пещере вместо сокровищ обнаружились лишь изъеденные проказой скелеты. Абрабанель пришел в ярость от слов дочери, несколько раз пытался ее остановить, но безрезультатно. Элейна не замечала ни его гневных взглядов, ни угроз, ни тычков под столом — она вдохновенно, с горящими глазами, рассказывала все новые и новые подробности.

Билли уже намеревался бросить в лицо коадьютору обвинение в обмане, и лишь такт да некоторые будто ненароком оброненные фразы хозяина дома удержали его от этого.

Стараясь не допустить очередного всплеска откровенности у Элейны, Абрабанель перехватил инициативу в разговоре, одновременно следя, чтобы гостю исправно подливали в рюмку. Он принялся расспрашивать Билла о его судне и команде, попутно нахваливая мореходные качества фрегатов вообще и «Мести» в особенности, а также суровую дисциплину, которую Пастор установил среди своих людей после того, «как вышвырнул с должности квартирмейстера этого мерзавца Кроуфорда, которого все мы знаем под именем Веселого Дика».

Черный Билл сперва не давал себя одурачить. Но время шло, вино лилось рекой, пират хмелел… Заметив это, старый коадьютор примолк, давая слово Ван Дер Фельду, а тот в свою очередь затронул животрепещущую тему благочестия, — и Пастор попался на нехитрую удочку! Расписав свой корабль невиданными красками, Билл сел на своего любимого конька, толкуя о преступлении и наказании, о падении нравов и о неблагодарности тех, кто под его началом может из настоящей свиньи превратиться в настоящего человека.

— Должно быть, береговые братья конкурируют между собой, стремясь попасть на «Месть»? — невзначай и слегка заискивающим тоном поинтересовался Ван Дер Фельд.

— Что вы, сударь, — пробурчал в ответ Билли, которого уже порядком развезло, — эти безбожные неверы сами не понимают своего счастья. Большинство из них боятся меня больше, чем адского пламени. Болваны! Всем им без исключения грозит пекло после смерти… Ведь они живут хуже поганых язычников, им мозги набекрень свернули эти церковники… Ну эти, вроде тех, что вместе с нами охотились за сокровищами Веселого Дика!.. А та половина команды, что отправилась со мной на Эспаньолу, будь трижды проклят этот дерьмовый остров!.. Ох, простите, сударыня!.. — сильно захмелевший Билли, подняв голову, встретился взглядом с Элейной и рыгнул.

— Дочь моя, не пора ли тебе покинуть наше общество? Едва ли наши дальнейшие разговоры будут интересны для тебя… — Абрабанель поспешил воспользоваться бестактностью пирата, чтобы заставить девушку уйти из-за стола, тем более что обед подходил к концу.

Элейна, досыта налюбовавшись на простые манеры простого моряка, вежливо улыбнулась гостю напоследок и ускользнула к себе.

После ее ухода язык у пирата окончательно развязался. Схватив Ван Дер Фельда за рукав, Билли поведал ему о злоключениях, постигших его людей на Эспаньоле, а затем, икая, долго и многословно сетовал, что от большого фрегата с половинной командой никакого толку, а болтающиеся на суше безбожники ни за что не желают поступать под руку Черного Пастора.

Ван Дер Фельд, выражая ему сочувствие, одновременно делал знаки прислуге, с тем чтобы они помогли пирату найти выход.

Проснувшись наутро от головной боли, Билл с удивлением обнаружил в кармане своего кафтана документ, подписанный его собственной рукой. Суть документа сводилась к тому, что банкир и коммерсант Давид Малатеста Абрабанель заключил с капитаном фрегата «Месть» почтеннейшим Уильямом П. (на месте подлинной фамилии Билла стояла им же самим накарябанная неразборчивая закорючка) при свидетелях Йозефе Ван Дер Фельде и Жюле-Бертране де Клима, кузене губернатора острова Тортуга, договор о найме оного фрегата для нужд вышеупомянутого Давида Малатесты Абрабанеля. При этом помянутый Давид Абрабанель обязывался самостоятельно и за свой счет укомплектовать команду фрегата недостающим для обслуживания этого судна числом матросов.

Вопль, вырвавшийся из глотки Черного Билла после того, как он два раза прочел документ, сдул пять жирных голубей с подоконника и так испугал чумазого негритенка, что тот свалился с шаткой лесницы трактира, сломав при этом целых три балясины. Злые языки потом утверждали, что этот вопль также повредил жене трактирщика, вызвав у нее преждевременные роды, и именно поэтому младенец оказался черным, как сапог.

В гневе Билли тотчас разодрал гнусную бумагу. Перехватив на скорую руку глазунью из четырех яиц и запив ее теплым кислым вином, пират бросился к Абрабанелю, чтобы, как выразился Билли, прояснить ситуацию.

Но после шумной процедуры прояснения оказалось, что все гораздо хуже, чем виделось ему сначала. Господин коадьютор не только имел второй экземпляр, подписанный Биллом, но и успел сообщить всем о содержании кабального договора. Если бы не этот факт, старому пирату было бы, конечно же, глубоко наплевать на любые договоры.

Черный Пастор попробовал добиться встречи с губернатором Тортуги, надеясь оказать на того давление и тем самым не только отменить условия злополучного документа, но и вернуть себе утраченное влияние. Но Жак де Пуанси через секретаря сообщил пирату, что отбыл осматривать плантацию сахарного тростника. Губернатор побаивался своего кузена, выступившего свидетелем при подписании договора, ибо задолжал тому кругленькую сумму. Жюль-Бертран де Клима, в сущности, приходился родственником не самому губернатору, а его жене, состояние которой де Пуанси успешно пустил в свое время по ветру, из-за чего и вынужден был переехать в колонии. Присутствие кузена на Тортуге было своего рода гарантом благополучия губернатора, по сути пребывавшего в выгодной и почетной ссылке. Путь в Европу Жаку де Пуанси был заказан, а кое-какие темные делишки и гарем превратили его в послушную марионетку в руках незаметного Жюля де Клима, снабжавшего незадачливого родственничка золотом под проценты.

Бедняге Пастору ничего не оставалось, как принять правила игры, продиктованные Абрабанелем. Поиском матросов для «Мести» занялся Ван Дер Фельд. Справедливости ради стоит сказать, что он жалел Пастора, оказавшегося в столь двусмысленном положении, и при наборе команды старался с ним советоваться, отлично понимая, что управлять кораблем и управляться с матросами придется все-таки не ему, Ван Дер Фельду, и не Абрабанелю, а Черному Биллу.

Вследствие этого голландец и Пастор довольно много времени проводили в совместных беседах, обсуждая подробности предстоящего предприятия, тонкости снаряжения и набора подходящих матросов. Кроме того, Ван Дер Фельд весьма охотно выслушивал излияния Билла и его богословские сентенции. За годы жизни порядком уставший от бесконечных разговоров о прибылях и убытках, выгодных партиях и торговых операциях, голландец с удивлением обнаружил у грубого и неотесанного пирата живой природный ум, недюжинный ораторский талант и умение интересно, с нетривиальными выводами, рассуждать на отвлеченные темы в сочетании с искренней верой в то, о чем шла речь.

Хотя голландцу отчасти претила грубоватая фамильярность пирата, но единственная страсть флегматичного Ван Дер Фельда как нельзя лучше совпадала с натурой Билла. Они оба до беспамятства любили приключения.

Однажды вечером невольные компаньоны, обсуждая возможные направления поисков, доставили на борт «Мести» очередную партию солонины и сухарей. Поднявшись на борт, они расположились в капитанской каюте и, потягивая вино, предавались воспоминаниям о пережитых опасностях. Менее воздержанный Билли, осушив несколько бутылок, сменил тему и принялся изливать душу собеседнику:

— Будь проклят ваш будущий тесть, дружище, не в обиду вам будет сказано! В самом деле, на кой сдался вам этот мерзавец, эта хитрая лиса и чего ради вы намерены жениться на его дочери? Разве вы не знаете, что все беды на этой земле происходят от баб?! Ха! Да со времен праматери нашей Евы… Черт побери! Посмотрите на меня, дружище, разве не погиб я в одночасье из-за глазок вашей хорошенькой невесты? Дьявол дернул меня принять ее приглашение — впрочем, сначала этот самый дьявол ее надоумил пригласить меня, не правда ли?! Или, может быть, папаша-ростовщик воображает, что, заключив со мною договор, он вместе с кораблем получит меня самого?!

Эта сентенция была внезапно прервана криками на палубе. Ван Дер Фельд вышел посмотреть, в чем дело, и замер от удивления. В порт Тортуги входил военный линейный корабль под британским флагом. Пушечные порты, окружавшие корабль в три ряда, были открыты, и оттуда торчали черные жерла. Вид громадины был столь внушителен, что все видевшие это зрелище, как по команде, развернулись в его сторону, вытянув шеи, чтобы получше разглядеть этакого красавца.

Стряхнув с себя оцепенение, голландец потребовал подзорную трубу и, направив ее на пристань, с изумлением наблюдал, как туда в клубах пыли подкатила губернаторская коляска. Жак де Пуанси, в сбившемся парике, перепуганный не на шутку, выскочил из нее и согнулся в подобострастном полупоклоне. Он оставался в этой позе весьма долго, а именно до тех пор, пока шлюпка с линкора не достигла причала.

В это же время за прибытием английского военного корабля напряженно наблюдали, затерявшись в толпе зевак, пираты с «Головы Медузы». Судно, порядком потрепанное, они оставили с другой стороны острова, а сами на лодках добрались до единственного порта и столицы острова одновременно.

Размеры корабля, его неторопливость, флаг английского королевского флота — все это свидетельствовало о значительности события в жизни Тортуги.

Разглядев британский флаг, Уильям Харт устало опустился на мешки с маисом, ждущие своей очереди для погрузки на какое-то судно, и уронил голову на руки.

— Только этого нам еще не хватало, — пробормотал он.

— Что вы имеете в виду, сэр? — почтительно поинтересовался молодой пират, стоявший рядом с Хартом, а Потрошитель, жуя табак, ответил со свойственным ему философским отношением к жизни:

— Бросьте, Уильям! Одним кораблем больше, одним меньше… Уж не думаете ли вы, что это по вашу, простите, не слишком дорогую душу снарядили этого красавца? Да и по сравнению с той публикой, которая шатается за нами по всему Мэйну с тех пор, как вы имели несчастье наняться к старому коадьютору, вы кристально честный человек. Вас и на каторгу-то не за что посылать, повесят и все!

— Нечего сказать, утешил, — пробурчал Джон Ивлин, а Харт, мотнув головой, со вздохом процитировал:

— …Крупица зла все доброе проникнет подозреньем и обесславит[2]. Вот именно — обесславит.

— Вы заразились у покойного Кроуфорда любовью к пьесам? — фыркнул Ивлин, который при виде линейного корабля Его Величества Вильгельма III тоже почувствовал себя не в своей тарелке.

— У Шекспира на любой случай найдется порядочная цитата. Как находилась у сэра Фрэнсиса. Мне это нравится в них обоих, — Уильям посмотрел на Ивлина, пытаясь держать себя в руках.

— Уильям, мой юный друг, мне кажется, Потрошитель прав. Не слишком ли много чести, чтобы для поимки таких, как вы… ну или я, — добавил он после небольшой, но заметной паузы, — присылать линкор?

— С кучей народу и пушек? — подхватил кто-то из пиратов.

— Невыгодно королевскому флоту, — резюмировал Потрошитель. — Так что они не за вами.

Эти соображения придали Уильяму бодрости.

— В любом случае нужно выяснить, для чего линкор Его Величества появился здесь. Может быть, объявлена война, умер или отрекся кто-нибудь из европейских монархов… ну мало ли что? Должна же быть причина для такого события. Кто из ребят выглядит наиболее прилично и наименее подозрительно для подобной миссии?

— Стив Брэнкли, Боб и Сэм, отправляйтесь-ка на разведку, — тотчас распорядился Потрошитель, не слушая возражений пиратов, которым вовсе не улыбалось вместо таверны и сна шататься по набережной с расспросами.

Прибытие английского линкора нарушило размеренный ритм жизни всей Тортуги. Губернатор и приближенные к нему лица суетились, стараясь угодить представителям Его Величества короля Вильгельма. Впрочем, это мало волновало британских моряков и военных, которые оставались равнодушны к балам и увеселениям, устраивавшимся в их честь. Капитан судна всем своим видом показывал, что прибыл на Тортугу лишь по необходимости и задерживаться на острове не намерен. При этом все безуспешно пытались угадать, каковы миссия линкора и цель его командующего. Толковали о возможной войне, о смерти короля Франции, последнее время сильно хворавшего, о перемирии с Испанией и даже о захвате острова англичанами. Из-за неизвестности в атмосфере островка копились раздражение и недоумение, которые неминуемо должны были рано или поздно вырваться наружу.

Многие французы, скучавшие после неудачи с поисками сокровищ на Эспаньоле, и капитан Франсуа де Ришери — первым из них, не прочь были бы затеять ссору, встречаясь с англичанами в порту и на улицах. Однако отсутствие сведений о международной обстановке в Старом Свете удерживала их от опрометчивых поступков.

Абрабанель при виде английского военного судна благоразумно сказался больным и почти не выходил из дому, никого не принимая. Заодно он распорядился держать взаперти Элейну — мало ли что? — и принялся внушать бедной девушке, что корабль прибыл на Тортугу для ареста Уильяма Харта, Джона Ивлина и других бывших подданных Его Величества, запятнавших себя пиратством.

Коадьютор припомнил документ, составленный еще в 1668 году сэром Леолайном Дженкинсом, и, то и дело перемежая свои речи цитатами из сего ордонанса, старался повлиять на дочь и заставить ее выбросить Харта из головы.

— Все пираты и морские разбойники находятся, — цитировал он злополучную бумагу, — вне закона у всех народов, то есть не подлежат защите правителей и законов. Каждый должен быть управомочен и вооружен для борьбы с ними как с мятежниками и предателями, для того чтобы подавить и искоренить их!

Но окончательно убедить Элейну, что Уильям обречен, удалось не Абрабанелю, а Черному Биллу. Подготовка «Мести» к плаванию резко замедлилась, в результате чего сильно заскучали и Ван Дер Фельд, и Билли, успевшие, как говорилось выше, найти общий язык на почве обсуждения своих злоключений. Пират отчаянно тосковал, томился без дела на суше, и даже выпивка ему опостылела. От нечего делать он торчал на кухне абрабанелевского дома и, пощипывая рабынь за округлые места, методично ел и пил все подряд. Скучающая под замком Элейна мечтала хоть как-то скрасить свое одиночество — общество отца и Ван Дер Фельда ей изрядно надоело — и потому рада была даже такой неподходящей компании, как Черный Билл. Она тайком пробиралась на кухню, и пират развлекал ее байками об ужасах морской жизни.

Тревожась за судьбу Уильяма, она воспользовалась случаем, когда пират был в сносном настроении, и обратилась к нему с вопросом.

— Господин Билл, — спросила Элейна, — а правда ли, что английский корабль прибыл, чтобы арестовать Харта и других английских моряков?

— Конечно! — не моргнув глазом подтвердил он с энтузиазмом.

Элейна побледнела.

— А вы знаете, мисс, как в Англии не любят пиратов? — продолжал Билли, прихлебывая любимое коадьюторское вино из оловянной кружки. — Если суд над пиратом происходит в Британии, мисс, то осужденных обычно доставляют в лондонскую тюрьму «док висельников». Это в Уоппинге на берегу Темзы, мисс… Не бывали там, нет? Ну так вот, эта тюряга… — простите, темница, мисс! — зовется еще «пристань казней». Там у линии отлива сооружают деревянную виселицу. Приходит какой-нибудь узколобый капеллан, которому самому надо просить Небо о помиловании, с чванливым видом произносит молитву, потом осужденному пирату дают сказать последнее слово… хотя что там могут сказать эти висельники по большому-то счету, сударыня?! Ну а потом, ясное дело, происходит казнь.

— А казненные быстро умирают, сэр? — спросила Элейна, стараясь не показывать, как ей страшно.

— Да, сударыня, только после этого они еще остаются висеть в назидание прочим. После того как повешенного трижды зальет прилив, тело извлекают из петли, пропитывают смолой, засовывают в железную клетку и выставляют на всеобщее обозрение — например, где-нибудь на берегу в районе с оживленным судоходством, на холме или у входа в порт… Солнце, дождь и мороз постепенно сделают свое дело над бедолагой: плоть года за два-три распадется на части, чайки повыклюют глаза, решетке останется удерживать одни кости.

Дрожа от волнения, охватившего ее, Элейна прерывающимся голосом спросила:

— Неужели так жестоко поступают со всеми пиратами, не разбираясь, насколько виновен каждый из них?!..

— Нет, сударыня, только с самыми знаменитыми! Король английский — известный скряга, ему жаль для такого дела железа и крюков! Тех пиратов, что попроще, после трех приливов просто снимают и хоронят в безымянной могиле или бросают в море. Это не христианское погребение, мисс, — разбойники его не заслуживают — но все же лучше, чем висеть просмоленным в клетке. Однако все это пустяки, — войдя в раж, продолжал Пастор, — по сравнению с повешением в цепях. Завернут, обвяжут нашего брата здоровенной цепью да и подвесят у причала или у берега бухты над водой. Сперва, конечно, тяжко: холод или жара, опять-таки голод, жажда… А глядишь, через несколько дней уже висит себе, раскачиваясь, и нет ему дела ни до чего бренного в этом мире, а птицы знай себе клюют мертвое тело!..

— Скажите, господин Билл, а… как вы думаете, Уильяму Харту тоже грозит быть повешенным в назидание потомкам, до тех пор пока от него не останется лишь скелет?! — бедная девушка собрала в кулак все свое мужество, чтобы задать этот, столь жестоко мучивший ее, вопрос.

— Харт, Харт… кто это, сударыня? Уж не тот ли молодчик, который командовал по указу вашего батюшки судном с якобы грузом серебра, а потом столкнулся с моим недоброй памяти квартирмейстером? Ну, не беспокойтесь! Уж этот бессовестный молокосос не уйдет от правосудия. После гибели Веселого Дика он занял его место, а это значит, что его непременно вздернут и потом выставят в железной клетке где-нибудь в устье Темзы под Лондоном или в Гэллоу-Пойнте Порт-Рояля, на Ямайке. Будьте уверены, он провисит долго, а его грязная душонка — даром что он мерзкий католик — не найдет успокоения даже и на том свете. Ведь когда куски разлагающегося трупа падают в воду сквозь прутья решетки, их пожирают рыбы, а это обрекает душу на вечные скитания и мучения. Святая правда, мисс!

До глубины души огорченная клеветой в адрес Уильяма, Элейна вскочила со своего места с намерением высказать Черному Биллу все, что она думает о нем, и выставить его из дому, но силы вдруг покинули ее, и девушка без чувств упала на руки прислуги.

Перспективы, красочно обрисованные Черным Пастором, потрясли Элейну. Она искренне поверила словам отца и старого пирата о том, что Уильяма ждет позорная смерть. После обморока она несколько дней не вставала с постели, то заливаясь слезами, то молча глядя перед собой. Прекрасная голландка перестала разговаривать даже с собственным отцом, не на шутку перепуганным ее болезнью, и целыми днями просиживала в тишине, погрузившись в раздумья.

Абрабанель запретил принимать Черного Билла, предпринял несколько безуспешных попыток пригласить к дочери доктора, упал духом и даже начал подумывать, не вернуться ли ему в Европу, ибо на кону стояла жизнь его дочери.

Мучаясь бессонницей, он взвешивал все за и против, вглядываясь в ночную тьму за окном, словно оттуда к нему могло прийти решение. Однажды ему почудилась подозрительная тень за шторой. Он бросился к окну, но увидел лишь огромную кошку, бесшумно спрыгнувшую с дерева, росшего возле самого дома.

Наутро выяснилось, что не один коадьютор видел эту тварь. Странное животное напугало Элейну, заметил его и Ван Дер Фельд и даже успел разглядеть, пока зверь позволял луне светить себе в спину.

По словам капитана, он был похож на тех диких кошек, которые обитают в Новой Гвиане, в глубине сельвы, и которых местные индейцы зовут онзой. Присутствовавший за завтраком де Клима подтвердил, что в горах действительно иногда встречается животное, напоминающее пуму с чрезмерно длинными ногами и ушами, свирепое и прыткое, как волк. Оно часто режет овец и ворует кур, но охотникам никак не удается его подстрелить.

Конечно, нет ничего удивительного в том, что на островах обитают диковинные звери, однако как эта тварь оказалась на Тортуге?

Пока Абрабанель, Ван Дер Фельд и Жюль-Бертран де Клима гадали над сим вопросом, туземная прислуга, подслушав господские разговоры, с жаром, присущим южным народам, принялась толковать об этом на кухне. И дня не прошло, как по Тортуге разнеслась весть об оборотне, который по ночам убивает каждого, кто его увидит.

По неписаному закону сплетен сия новость вернулась к коадьютору, обретя новые подробности. А после того как еще дважды заметил в своем саду необычное животное, он добился от губернатора, чтобы возле дома выставили охрану. Нечего и говорить о том, что доступ в жилище Абрабанеля был жестко ограничен даже для знакомых.

* * *

Что касается Черного Пастора, то ему ничего не оставалось, как затаиться в портовой гостинице, тем более что ему ничуть не меньше, чем Уильяму Харту, приходилось опасаться чинов английского королевского флота. Ван Дер Фельд — и тот стал избегать пирата после истории с обмороком Элейны. Черному Билли оставалось лишь одно общество — ром. Напиваясь до одури, старый капер начинал с новой силой жалеть о сокровищах, которые, казалось, еще так недавно были почти рядом — только руку протяни. И в один из дней ему, казалось, вновь улыбнулась удача.

Приняв крепко, он вдруг вспомнил, что у Веселого Дика на Тортуге была сожительница-индианка. Эта мысль воодушевила его. Разыскать индианку не составит особого труда. А она все равно что-то должна знать про Веселого Дика и сокровища. Не мог он исчезнуть вот так в никуда — все равно что-то должно было после него остаться. Может, он что-то говорил ей, куда-то брал с собой… Любовницы всегда что-то знают. Пастор сам не очень-то в это и верил, но уж больно надоело ему торчать на берегу, как акулий хвост из задницы.

Чем больше Билли размышлял над этой идеей, тем больше она ему нравилась. Наконец, выражаясь цветисто, он поднял паруса, то есть поднял себя с лавки, на которой спал прямо в одежде, и выбрался с постоялого двора.

Билли не удивился, когда примерно через час поисков ему указали на убогую хижину на самом краю города. Хижина была без дверей, окно пустой глазницей глядело во двор, где за шаткой оградой паслась коза.

В наступающих сумерках она казалась пустой и мертвой, как покинутая могила. Но, судя по уверениям старожилов, именно здесь проводил время Веселый Дик, когда появлялся на Тортуге.

Оглядев убогую хижину, Билли почесал подбородок и пробормотал себе под нос:

— Эта стерва должна быть дома. Дрыхнет, наверное, как корова. Не понимаю, как Веселый Дик с ней вообще разговаривал? Эти индианки ни черта не понимают по-человечески!

Билли в сердцах сплюнул себе под ноги. И тут его настигла еще одна мысль.

— Вот дьявол! — сказал себе Билли. — Как же я буду с ней объясняться?

От этой мысли он окончательно расстроился. К тому же сказывалось легкое нездоровье после беспробудного пьянства.

— Эх, попадись мне этот Веселый Дик в руки…

Что будет, если Дик попадется ему в руки, Билли не уточнял, может быть, потому, что Дик уже не раз попадался ему в руки, но все время каким-то образом ускользал, а может быть, и потому, что теперь Дик был недоступен ни для каких рук, пребывая в мирах, куда как отличных от нашего.

Билли не стал додумывать такую сложную мысль, а, чертыхаясь и божась, высек огонь и зажег предусмотрительно захваченный с собой факел, ибо по опыту знал, какая царит темень в этих вонючих трущобах.

С чадящим факелом он ввалился в лачугу, едва не треснувшись головой о деревянную балку, заменявшую дверной косяк. Трепещущее на сквозняке пламя выхватило из мрака картину, от которой даже привычный ко всему Билли невольно поежился.

Посреди лачуги прямо на земляном полу на коленях стояла женщина. Ее широкоскулое бронзовое лицо, жесткие черные волосы, спадающие на плечи, и застывший взгляд, устремленный прямо на Билли, напугали бы любого. Женщина смотрела ему в глаза так, словно она знала, что именно в эту минуту он войдет к ней и начнет задавать вопросы. Она походила на одно из тех индейских каменных изваяний, которые испанцы выкорчевывали из земли и топили в море, ожившее и оттого еще более пугающее. Только нежить могла так неподвижно, так страшно застыть с открытыми глазами и ждать. Сколько она ждала? Часы? Сутки? Недели?

Билли опомнился довольно быстро. Он был достаточно примитивен для того, чтобы вдаваться в дальнейшие аналогии, и он не привык бояться индейцев, почитавшихся им за некое подобие рабочего скота. Да и женщин он ценил невысоко, а цветных и подавно не считал за людей. Поэтому, быстро справившись с растерянностью, он рявкнул:

— Черт бы тебя подрал, обезьяна! Что за манера у вас такая — пугать честных христиан! Торчит тут, как статуя! Черт знает, почему эта тварь сидит в темноте!

Поскольку Билли ситал самым достойным собеседником самого себя, то к себе самому он по привычке и обратился. Он не мог понять, почему эта странная женщина оказалась в темноте посреди пустой хижины.

— Наверное, молится! — наконец решил он. — У этих выродков сто богов, и каждому надо помолиться. Вот времени днем и не хватает.

Индианка, как будто не услышав монолога пирата, по-прежнему не сводила с него черных маслянисто сверкающих глаз, от взгляда которых ему становилось все больше не по себе, как если бы на него пристальным взглядом смотрела дикая хищная кошка.

— Что пялишься, тварь? — недовольно буркнул он. — Хочешь сказать, молиться тебе помешали? Успеешь еще помолиться. У нас тут дела поважнее. Ты вот что скажи: ты та самая, что Веселого Дика ублажала? Вот дьявол! Она же ни одного слова не понимает! Ну как это тебе объяснить… Веселый Дик! Любовник твой. Вот обезьяна немая…

— Зачем злишься? — вдруг бесстрастным глубоким голосом произнесла индианка. — Ты пришел искать Веселого Дика? Но его здесь нет, разве ты не знаешь?

— Вот дьявол! Она разговаривает! — еще больше изумился Билли. — Ты слышишь? Она разговаривает на чистом английском языке! Похоже, ее Дик научил. Ну ладно… То, что Дика здесь нет, я и сам вижу — ни к чему мне об этом напоминать. Умную из себя строишь? Все равно не получится. Все вы, краснокожие, обезьяны и безбожники. А ты мне скажи, где этот проклятый Дик сокровище запрятал? Давай, говори все, что ты знаешь про Веселого Дика!

— Ты и сам про него все знаешь! — с прежним равнодушием проговорила женщина. — Разве ты не шел следом за ним?

Она, не переменив позы, продолжала сидеть неподвижно, как надгробие, чрезвычайно раздражая этим Билли.

— Вот дрянь! — выругался он. — Это что, у них индейский обычай такой — говорить загадками? Я шел следом за ним… Ну шел! Когда это было-то! Меня интересует, жив он или нет?

— Белого не интересует другой белый, — спокойно возразила индианка. — Белого интересует золото, которое спрятано в горах.

— Ловко! — воскликнул Билли, отступая на шаг. — А с тобой, оказывается, нужно держать ухо востро! Ты никак колдунья? Таких, как ты, нужно жечь на кострах! Ну, не бойся! Я пошутил пока… Откуда ты знаешь про золото? Тебе Веселый Дик рассказал?

В ответ женщина поднялась с колен и сделала шаг в сторону пирата. Факел выскочил из его руки и упал на землю, рассыпая искры.

Сквозь пелену дыма он вместо женщины вдруг увидел перед собой животное, напоминающее волка и кошку одновременно. Пастор мотнул головой — существо исчезло, и вместо него посреди хижины снова стояла индианка.

— Что тебе нужно, гнусная язычница? — вскричал Билли, в ужасе отступая назад.

— Ты забыл, что это ты пришел ко мне, — насмешливо ответила ему женщина. — Это ты здесь пришелец, ты на земле моих предков, моего племени, загубленного твоим народом! — она мягким вкрадчивым движением еще на шаг приблизилась к нему. — У тебя тоже не получится. Я наследница царского рода, последняя оставшаяся в живых, обладающая небесным знанием. От предков мне досталось имя На-Чан-Чель. Это великое имя, но мало кто из вас может правильно произнести его… Бледнолицые погубили мой народ, хотя мой народ принял их за богов и оказал им все почести. Но бледнолицые оказались хуже злобных собак. Они не помнили добра. Их интересовало только золото. Холодный металл был им дороже, чем…

— Но-но! — прикрикнул на нее Билли, на всякий случай отступая еще на шаг. Женщина внушала ему смутный ужас. — Ты не смеешь говорить такие вещи про белого человека! Белый человек перед тобой и в самом деле вроде бога. И насчет золота ты ничего не понимаешь. Только мне некогда учить тебя, дикарку, уму-разуму. Сама разбирайся, раз из царского рода… Одним словом, что ты знаешь про сокровища?

— Про какие сокровища хочет знать пришелец? — индианка рассмеялась, обнажая белоснежные острые зубы. — Может, про те, вместо которых вы нашли скелеты и из-за которых ты бросил пиратское ремесло?

Билли, побагровев от злости, сжал кулаки.

— Или про те, — индианка, не обращая внимания на то, с какой яростью смотрит на нее пират, повела головой, отчего тяжелые серьги в ее необычно удлиненных ушах мелодично звякнули, — про те, которые сторожит мой народ и про которые хитростью проведал один бледнолицый много дождей тому назад?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Веселый Дик подарил тебе карту? — от такой нечаянной удачи Билли вмиг позабыл все свои страхи и обиды.

— Мне не нужна карта, — ответила женщина. — Человек, которого ты зовешь Веселым Диком, правда, много болтал — он доверял мне больше, чем своим бледнолицым братьям. Но даже он не знал, где на самом деле спрятаны сокровища, охраняемые моим народом. Не знал — потому и не нашел их на Эспаньоле. Не знал даже мой брат, а я знаю.

— Какой еще брат? При чем здесь брат? — Черный Билли окончательно запутался.

— Да ты знаешь его! — индианка тихо рассмеялась грудным смехом, но черные глаза ее были пусты. — Бледнолицые отняли его у моей матери младенцем, его воспитали иезуиты — и, если бы он знал, он бы отдал им эти сокровища в обмен на власть в Ордене! Но эту тайну в нашем роду хранят женщины. Это мои сокровища — я последняя. Но одной мне не справиться…

Индианка уже подошла к Билли почти вплотную и теперь медленно обходила его сбоку.

— Мой брат, да пожрут его внутренности койоты, едва не использовал тебя, думая добраться до карты Рэли, да только мозги у него были такие же, как и у тебя, — птичьи!..

К этому моменту Черный Билли окончательно опомнился. Последние слова индианки здорово задели его за живое.

— Выбирай выражения, чертова ведьма!

Он попытался схватить ее за руку, но она скользнула ему за спину, и когда он обернулся, то увидел, что вместо женщины на него смотрит огромная бурая кошка.

Уж на что Билли не любил католиков, но и его рука невольно сложилась для крестного знамения.

— Не дури, пират, тебе меня не одолеть, — хищная пасть злобно оскалилась, обнажая острые клыки. — Я и онза — одно! Но если ты хочешь вернуть себе власть — я помогу. Я расскажу тебе, как найти сокровища, а ты принесешь мне всего лишь одну вещь из них, все остальное — золото, изумруды — будет твое.

В этот момент невыносимо чадящий факел наконец потух и хижина погрузилась во мрак.

В ужасе Билли выскочил наружу и, откашливаясь, тщетно крутил головой, словно стараясь отогнать безумное видение.

Вдруг в хижине зажегся свет. На пороге возникла индианка, держа в руке масляную лампу.

— Ну что, Черный Пастор, мы заключили сделку? — спросила женщина как ни в чем не бывало.

Билли потер подбородок, унял дрожь в руках и поднял голову.

— Если ты не врешь, то я согласен.

— Ты не передумаешь?

— Нет.

— Тогда я сама найду тебя.

Подуспокоившись, Билли наконец разглядел, что одета она была странно: на плечах ее едва держалась шелковая, расшитая варварскими узорами, ткань. Нелепое это одеяние подчеркивало стройность ее фигуры и поистине царственную осанку. Билли даже немного удивился про себя.

«Пыжится и в самом деле как какая-нибудь графиня с континента. Может, правда, из королевского рода? Да нам-то все равно! Мы и со своими королями не чинимся, что же мы на тебя-то будем смотреть? Вот покажешь нам, где золото зарыто, — тут я тебе хоть в ножки поклонюсь. Это же какое бешеное богатство должно там быть!»

— Да как ты найдешь меня? А если я уплыву куда? — Билли постарался, чтобы голос его звучал твердо.

— Ты можешь уплыть от На-Чан-Чель, но от онзы ты никуда не скроешься! — прозвучал холодный голос в его голове.

Когда Билли сморгнул, он понял, что в хижине темно, как в могиле, а вокруг по-прежнему нет ни души. А он стоит возле привязанной козы, и факел дотлевает в его крепко сжатой руке.

Впоследствии Черный Билли так и не смог внятно объяснить самому себе, почему он послушался проклятую ведьму и сделал все в точности так, как она велела ему. Узнав от индейской колдуньи о пути в Новую Гвиану, он отправил Ван Дер Фельду записку, в которой сообщал, что знает местонахождение сокровищ. Пастор также просил голландца доложить обо всем Абрабанелю, чтобы не мешкая отправляться на поиски.

Что касается Ван Дер Фельда, то, отнесясь к сообщению пирата крайне недоверчиво, но повинуясь требованию будущего тестя, он отправился к Биллу, надеясь выманить у него сведения или самое карту. Услышав в ответ, что карты не существует, голландец укрепился в своем мнении, что Пастор решил поводить их с коадьютором за нос. Однако сам Абрабанель сразу и решительно поверил Черному Биллу и с несвойственной ему горячностью распорядился возобновить процесс снаряжения «Мести» для похода к берегам Новой Гвианы.

К тому же ювелир сам явился к Пастору, намереваясь вытребовать у него карту, но натолкнулся на решительное заявление, что как таковой карты просто нет. Тем не менее рассказ о том, как были получены сведения о сокровищах, Абрабанеля убедил. Он даже стал более ласков и подобострастен с Черным Биллом, уговаривая того поскорее выйти в море.

Успевший привыкнуть к самым отвратительным поворотам судьбы, Пастор, на чем свет стоит проклиная мерзавцев, недостойных Божией милости, отправился на борт «Мести», чтобы отдать распоряжение подготовиться к отдаче якорей в ближайшие дни. Билли сообразил, что судьба дарит ему шанс возвратить себе полную власть над кораблем и командой, авторитет и славу грозного пирата. Ведь в открытом море проклятый Абрабанель окажется у него, Билла, в руках! И, приглядывая вполглаза за тем, как Ван Дер Фельд с помощниками из числа пиратов готовит судно к отплытию, Черный Пастор погрузился в мечты о крахе коадьютора.

Глава 3 Служители культа

Тортуга

Отец Франциск не погиб вместе с несчастной «Азалией». Благополучно добравшись до берега на шлюпке, он нашел приют в миссии, и там же его ждал небольшой бот, который и доставил его на испанский галеон, груженный какао. Показав письма капитану, отец Франциск милостиво согласился занять соседнюю с ним каюту и был благополучно доставлен на Тортугу вместе со своими людьми. Туда же со дня на день должна была подойти бригантина «Барселона», отправленная генералом Антильских островов в помощь своему профосу. В те времена богатство иезуитских миссий превышало даже самые смелые фантазии, и посему потеря брига была хоть и досадной, но все же невеликой жертвой во имя стоящей перед профосом Ордена блистательной цели.

Перед входом в гавань отца Франциска ждало новое разочарование: вечное перемирие, которым жила Тортуга, не позволяло преследовать Уильяма и других пиратов на территории, подконтрольной здешнему губернатору. Даже в гавань пришлось войти как можно тише и дом для своего временного пребывания нанять поскромнее. В придачу ко всему на рейде стоял огромный линкор английского королевского флота, как будто застилавший собой весь горизонт. Его присутствие было не так-то просто объяснить, и, вместо того чтобы как можно скорее заняться насущными делами, профос был вынужден разослать своих шпионов, дабы выяснить, чем вызван визит на Тортугу английского корабля. Вдобавок присутствие на острове самоуверенных англичан создавало дополнительные сложности для иезуитов. Отец Франциск оказался скован в своих действиях.

Тем не менее профос не собирался отказываться от первоначального плана. Сняв квартиру неподалеку от порта, глава иезуитской миссии направил соглядатаев во все концы острова, надеясь выследить Харта: он был совершенно уверен, что флейту просто некуда податься, кроме Тортуги. К тому же дон Фернандо подозревал, что Уильям и его товарищи не станут слишком удаляться от вожделенных берегов Южной Америки. Но вынужденное бездействие претило деятельной натуре профоса и подогревало и без того свойственную ему нетерпеливость.

Один отец Дамиан рад был возможности передохнуть от интриг и предаться духовным упражнениям в благословенной тишине. Пока от него хотя бы временно не требовалось откликаться на нелепого «дона Диего Веласкеса де Сабанеду», носить тяготившее его как монаха пышное светское платье, фехтовать на шпагах и придумывать поэтические экспромты в честь очаровательной златокудрой особы. Молодой иезуит не питал иллюзий относительно своего начальника, а посему, сознавая, что подобное положение вещей долго не продлится, наслаждался каждой минутой, которую удавалось провести наедине с самим собой и своими мыслями.

Его простому духу были глубоко чужды мрачные раздумья и вспышки гнева его патрона и наставника дона Фернандо Диаса, бог весть отчего не пожелавшего перевоплощаться обратно в отца Франциска и продолжавшего на Тортуге носить светское платье. Ранее отец Дамиан не скорбел по поводу того, что карта сокровищ оказалась подложной, и не испытывал мстительных чувств по отношению к ее хозяину, Роджеру Рэли, ушедшему из жизни при столь драматических обстоятельствах. Отец Дамиан тихонько вписал его в свой келейный помянник и аккуратно молился за упокой его души на каждой утренней и вечерней молитве.

Вот и теперь он не разделял пылкого желания профоса захватить в плен молодого англичанина, дружившего с Рэли и, по-видимому, унаследовавшего от него подлинную карту. Посему отец Дамиан, радуясь, что патрон временно предоставил его самому себе, уединился в своих покоях, где и предался чтению Священного Писания и трудов по истории завоевания Америки. Одна только мысль беспокоила его совесть, и, не зная как разрешить сию дилемму, отец Дамиан мучительно искал выход.

Что касается отца Франциска, то он, не привыкший к таким сокрушительным неудачам, чередой преследовавшим экспедицию в последние месяцы, находился в состоянии, которое можно было бы сравнить с чувствами дикого животного, запертого в клетке. Недовольство профоса в полной мере ощущали на себе монахи Ордена и сопровождавшие иезуитов индейцы. Но самым жестоким ударом для дона Фернандо стало письмо, извещавшее его о нелепой гибели караиба Хуана Эстебано. Иезуит-касик был слишком заметной фигурой и представлял величайшую ценность для миссии.

Отец Франциск ни на минуту не поверил в случайность кончины знатного индейца и назначил специальное расследование. Однако дознаватели, отправленные для того на Эспаньолу, не нашли ни малейших подтверждений насильственной смерти Хуана Эстебано. Точнее, они обнаружили непреложный факт, безусловно доказывающий обратное. Чтобы пронзить человеческое тело веткой кампешевого дерева, да еще, простите за кламбур, намертво пригвоздить его к земле, как это случилось с Эстебано, недостаточно было бы совместных усилий даже нескольких человек.

Ни одно человеческое существо не смогло бы нанести подобный удар: роковой сук, с невероятной силой обрушившийся на караиба и пронзивший насквозь его грудь, вошел в землю более чем на фут, прежде чем сломаться напополам.

Эта странная смерть и удивительные обстоятельства, ей сопутствовавшие, мгновенно послужили распространению нелепых слухов и самых диких суеверий, до которых так охочи бывают туземные жители, в том числе и обращенные в христианство.

Индеец, первым обнаруживший тело Хуана Эстебано, сразу же предположил, что касик пал жертвой злого демона. Тем более, что поблизости оказался трупик священной индейской собаки — течичи, а вглубь джунглей уводили характерные следы, обозначавшие путь огромного питона.

Передаваясь из уст в уста, зловещие новости о гибели иезуита-касика обрастали множеством подробностей. К моменту прибытия монахов профоса на Эспаньолу все местные индейцы, а заодно и негры с окрестных плантаций сошлись на том, что только демоны могли так жестоко расправиться с Хуаном Эстебано.

Иезуиты, отправленные отцом Франциском для расследования, тщетно пытались вычленить из горы фантастических басен хоть какие-то рациональные факты.

В результате, как это и бывает с подобными делами, многие из них, вместо того чтобы анализировать события, тоже уверовали в смерть касика от сверхъестественных сил. Особую роль в тех слухах, которые с переполненными ужасом глазами пересказывали местные индейцы, играл гигантский питон из сундучка Хуана Эстебано. По словам аборигенов, личина пятнистого змея — самая подходящая для демона. Разумеется, кому, как не касику, пристало водиться с тварью из загробного мира, да только на сей раз дело явно пошло не по правилам!..

Иезуиты низших ступеней из миссии, наслушавшись дикарских небылиц, не смогли ни в чем разобраться и были вынуждены донести отцу Франциску, что караиба убил сам дьявол, вселившийся в удава, — так они переосмыслили языческие домыслы индейцев. В конце концов, прибавили они, это все попущено Богом для Эстебано как вполне справедливая кара за гнушение Светом Христовым и возвращение к страшным кровавым обрядам предков. А за что же еще?!

Выслушав посланцев, профос еще больше помрачнел и затребовал трактат одного из своих предшественников, который, как он знал, изучал индейские верования. Наивный прелат еще в начале века надеялся отыскать в них лазейку, с помощью которой удалось бы сделать проповедь христианства более понятной язычникам. Отец Франциск не разделял этих прекраснодушных порывов, считая наиболее правильным и эффективным для дикарей обращение в католичество огнем и мечом. Еще будучи молодым человеком, готовящимся к посвящению в сан, он говорил товарищам: «Если мы ненароком убьем в этой войне нашего потенциального сторонника — не беда, ибо тогда мы приобретем надежного ходатая пред Господом, и он будет поддерживать наши дела, благосклонно взирая с Неба и помогая нам молитвами. Но еще больше пользы мы принесем, убивая несогласных. Так мы не только устраняем противников физически, но и даем слабым, колеблющимся и малодушным убеждение, что наша вера могуча не только благодаря мистике и чудесам, но и благодаря прямой силе. Все живущие во тьме невежества и самую грубую силу считают исходящей от Всевышнего. Они будут удостоверены, что Господь помогает нам!»

Труд преподобного Томмазо да Сангры показался отцу Франциску скучным и пресным. Он изобиловал рассуждениями на темы духовного мира, от которого человек отделен завесой в результате грехопадения; о том, что блаженство Адама и Евы в Эдемском саду заключалось прежде всего в том, что они могли непосредственно, без усилий общаться с Богом и ангелами. В раю, писал отец Томмазо, духовный мир был реальным и близким первым людям, а человечество, по замыслу Творца, должно было вместе с Небесным воинством составлять стройный хор, который бы «созерцал единого Главу хора и пел в гармонии с Главой». Обширное продолжение сей цитаты из свт. Григория Нисского отец Франциск пролистнул особенно раздраженно, ибо с семинарских лет питал глубокое отвращение к древним Святым Отцам, предпочитая сочинения более современного ему церковного автора — основателя Ордена[3].

Более занимательными показались достопочтенному иезуиту собственно мифологические сведения, почерпнутые у язычников. Правда, к подробному перечислению заслуг одного из главных индейских идолов, Пернатого змея, перед родом человеческим, отец Франциск отнесся не более благосклонно, чем к сентенциям из Григория Нисского. Но зато сделал закладку на странице, повествующей о противостоянии ягуара и змея — символов индейских богов Тецкатлипоки и Кетцалькоатля. В качестве главного божества туземцы, писал преподобный Томмазо, почитали, очевидно, человека-ягуара — оборотня, воплощающего могущество и безжалостность сил земли и ночи. Как антипод человеку-ягуару, своего рода надежду на лучшее, индейцы создали в своем воображении сказочный гибрид райской птицы-кецаль и змеи-коатль, символ соединения вековечной мудрости с красотой и светозарностью.

Тецкатлипока, по мнению язычников, как говорилось далее в манускрипте, положил конец эпохе доброго Пернатого змея, творца наук и искусств, изобретателя календаря и земледелия. По легенде, подручные ягуара дали Кетцалькоатлю зеркало, чтобы он посмотрел на свое дряхлеющее тело. Змей глубоко опечалился, чем воспользовались колдуны, предложившие лекарство от старости. Кетцалькоатля напоили опьяняющим напитком и заставили вступить в кровосмесительную связь с родной сестрой, нарушив тем самым все благородные принципы, которые он сам же и прививал людям.

Здесь автор отвлекся на небольшую морализующую проповедь, апеллируя к авторитету апостола Павла[4], в результате чего отец Франциск вновь со вздохом потер уставшие глаза и, перевернув страницу, продолжил чтение о человеке-ягуаре. Тот якобы требовал приносить в жертву людей, что очень нравилось воинственным туземцам. На этом месте иезуит многозначительно хмыкнул и похвалил себя за несгибаемое решение не допускать сентиментальностей в обращении индейцев ко Христу. По языческим представлениям, обильные возлияния крови на идольских алтарях помогали отдалить конец света. Прочтя это, отец Франциск снова усмехнулся, на сей раз саркастически. Они считали, что боги и люди заключили негласное соглашение о взаимной поддержке: боги дали жизнь людям, люди приносили жертвы богам, подпитывая их энергией, которая представлялась индейцам в виде газа и которую можно добыть из человеческой головы, сердца или печени.

Далее повествование ненадолго возвращалось к Пернатому змею, который, протрезвев, с ужасом осознал все, что натворил пьяным. Последнее предложение вызвало у дона Фернандо смех. Огорченный Кецалькоатль наложил на себя наказание — добровольное изгнание — и на плоту из змей убыл на Юкатан, пообещав, впрочем, вернуться из-за океана в год «Се Акатль», соответствовавший 1519 году. Туземцы, подчеркивал падре Томмазо, никогда не забывали этой легенды и, когда именно в 1519 году в Новом Свете появились испанцы, без раздумий приняли Кортеса за Кетцалькоатля.

Тут клирик-идеалист принимался горько сетовать на жестокость конкистадоров, которые не воспользовались этим благоприятным обстоятельством и не отвратили несчастных язычников от их ужасного, кровожадного нечестия, не утвердили их в христианской любви и кротости с помощью понятного им «доброго идола», Пернатого змея.

Дон Фернандо еще раз раздраженно хмыкнул, пролистнул прекраснодушные советы «будущему миссионеру» и, с трудом продираясь сквозь бесполезные, с его точки зрения, благочестивые рассуждения автора, сближавшего туземных идолов с библейскими чудовищами и греческим Офионом, добрался наконец до интересовавшего его места, касающегося непосредственно гигантских змеев. Последние, по индейским верованиям, подразделялись на чешуйчатых и пернатых, причем и те и другие в равной мере обладали крыльями. Он уже было вздохнул с облегчением, приготовившись прочитать подробности, но тут размышления почтенного да Сангры вновь ушли, казалось, в сторону. Связывая библейского Змея, соблазнившего Адама и Еву, с Левиафаном и апокрифическим Орниасом «Соломонова Завета», а тех, в свою очередь, с крылатыми змеями индейских верований, отец Томмазо писал, что, облекая человека в грубую плоть — «кожаные ризы», — Господь промыслительно закрыл людям доступ в невидимый мир. В этом, по мнению покойного прелата, содержалось заботливое попечение Творца о падшем создании, ведь после прельщения Змеем человеческая воля приобрела греховное направление, расположившись к общению с бесами, а вовсе не с ангелами и Богом, как раньше. Далее, почему-то без перехода, следовали описания индейских поверий о вселении демонов, во-первых, в ягуаров, а во-вторых, в крупных пятнистых змей и о том, как таких питонов используют для отправления языческого культа. Автор сочинения почему-то настойчиво повторял в нескольких местах, что при совершении этих ритуалов индейцы используют черный горный хрусталь — морион — вставленным в перстни либо в виде ошлифованных пластин, либо в качестве зеркала. Сей камень, пояснял отец Томмазо, индейцы считают наилучшей ловушкой для демонов, позволяющей жрецам держать нечистых духов в подчинении. Утверждение дополнялось подробнейшим — со слов какого-то индейца — описанием кровавого обряда. В рассказе фигурировало морионовое зеркало, человеческие и животные жертвоприношения, а также громадный питон, вступавший в схватку с собакой течичи и под воздействием демона, выпущенного на волю из черного камня, обретавший, по словам очевидца, крылья…

Дочитав до этого места, отец Франциск почувствовал, что ирония уступает в его душе место неодолимому раздражению. Он вспомнил, что недавно уже слышал разговоры о морионовом зеркале: этот предмет упоминал Роджер Рэли в беседе со своей любовницей! Почему-то два факта, не имевших, кажется, отношения друг к другу, — наличие черного зеркала у Рэли и гибель Хуана Эстебано, странным образом связанная с питоном, — показались профосу объединенными зловещей таинственной связью. Уж не убил ли Рэли иезуита-касика при помощи питона?

Отец Франциск, он же дон Фернандо, вздрогнул при мысли, что ему в голову лезет подобная чертовщина, достойная скорее суеверной старухи, чем священника. Забегая вперед, стоит отметить, что профос был все же недалек от истины, но не понимал, где именно в трактате преподобного да Сангры ее нужно искать! Дон Фернандо Диас совершенно напрасно прошел мимо символического сближения Змея из Книги Бытия с Левиафаном и индейскими «священными» питонами и не заметил духовного предостережения, скрытно содержавшегося в рукописи; а заодно пренебрег эпизодом, демонстрирующим высокую потенциальную опасность искуситься и впасть в соблазн при посредстве зеркала. После прочтения трактата отец Франциск был одержим мыслью во что бы то ни стало раздобыть морионовое зеркало, принадлежавшее любовнице Рэли. Профос был теперь убежден, что мистический предмет ему необходим так же, как и карта сокровищ!

Неразрывная таинственная связь карты и черного зеркала ослепительной вспышкой вдруг озарила сознание дона Фернандо и заслонила собой все остальные дела. Он уже видел перед собой решение задачи, но в этот момент ему доложили, что за особыми распоряжениями прибыл молодой врач, член Ордена.

* * *

Робер д’Амбулен вошел в покои профоса не без трепета. Нет, вовсе не потому, что испытывал страх перед отцом Франциском или излишнее почтение к нему. Просто после того, как он случайно наткнулся на Эспаньоле на крест с надписью, разрешающей все его вопросы, он каждый свой шаг, каждый самый пустяковый поступок совершал так благоговейно и осторожно, как бы перед лицом Самого Бога.

Первым и наиболее сильным движением его души тогда, в горах, было отчаяние. Оно оказалось так велико, что следом, как бы ниоткуда, пришло и понимание: унывать бессмысленно и бесполезно, нужно действовать. Просто потому, что предаваться отчаянию значит продолжать терпеть ту самую невыносимую муку, которая терзала его, причем без всякого смысла и без всякой перспективы от этой муки избавиться. «Господи, — взмолился тогда д’Амбулен, — неужели Ты оставишь меня, как я Тебя оставил? Неужели для меня никакой надежды больше нет? Накажи меня как угодно, только не этой незримой казнью, которая терзает меня изнутри. Впрочем… что мне остается, как не покориться Твоему праведному гневу?! Карай, Господи, да свершится Твоя воля!» Выбора-то нет! И когда молодой человек осознал все это и мысленно сжался, готовый принять еще большее страдание как заслуженное, то мгновенно ощутил в себе отклик: надежда есть, если целиком и полностью положиться на волю Божию; а внутренний голос принялся подсказывать ему ответы на вопрос, что делать дальше.

Все это произошло слишком быстро, чтобы можно было хорошенько осмыслить. Так что Роберу пришлось действовать больше по наитию. Именно это позволило не совершить необдуманных поступков и не наломать дров сразу. Порыв отсечь все связи с прошлой жизнью и попытаться скрыться от Ордена д’Амбулен мгновенно охладил в себе, и вовсе не потому, что из-под контроля иезуитов уйти невозможно. Он не боялся, что его все равно отыщут, нет. Просто внутренний голос прошептал ему — и продолжал нашептывать это снова и снова, — что, во-первых, прервать связи и скрыться он всегда успеет и, во-вторых, связь с Орденом сама по себе не может помешать исправлению того, что можно еще было исправить в жизни Робера. Главное — действовать достойно, вдумчиво, тщательно, с духовной внимательностью к себе. Ни на минуту не забывать, что Бог все видит, что Он всегда рядом. Под влиянием все того же голоса д’Амбулен решился вернуться в миссию.

Но ему не удалось осуществить это сразу, потому что, прочитав надпись на старинном каменном кресте, молодой иезуит остаток дня просидел, уставившись в одну точку и глубоко погрузившись в себя. Лишь с наступлением сумерек он вспомнил, что ничего не ел с утра, с удивлением заметил, что неизменный тропический ливень прошел, промочив его одежду до нитки. В темноте д’Амбулен двинулся куда глаза глядят в поисках пищи и топлива для костра, чтобы как-то обсушиться. Тем более что внутренний голос настойчиво подгонял Робера вниз. Однако ходить по горам ночью, особенно после дождя, — занятие неблагоразумное. Не пройдя и полусотни шагов по почти неразличимой тропинке, молодой человек оступился и, всплеснув в воздухе руками, рухнул ничком, с размаху ударившись лбом и ободрав о камни подбородок и ладони. Это произошло так быстро, что Робер даже сообразить не успел, почему вдруг оказался лежащим животом в луже. Если не считать ушиба лицом, приземление показалось довольно мягким. Физическая боль в руках и звон в голове как-то сразу отвлекли на себя внимание от боли душевной, ноющей, будто зуб с дуплом. «Н-да, — подумал Робер, — черт побери, больно! Попросил, называется, скорбь поменьше!.. А где, интересно, в этот момент был мой Ангел Хранитель?..» — продолжал размышлять он, но, привстав и оглядевшись, в ужасе перекрестился. Возле тропинки, в паре футов от лужи, в которую он свалился, торчал едва заметный в темноте большой иззубренный валун. Если бы д’Амбулен упал не на живот, а навзничь, его висок пришелся бы в точности на острие камня. Убедившись, что Господь желает его, д’Амбуленова, присутствия на сей грешной земле еще в течение какого-то времени, молодой врач, не обращая внимания на головную боль и шум в ушах, встал и хотел продолжать путь. Однако, отойдя от зловещего камня ярда на три, внезапно потерял сознание.

Он очнулся в какой-то хижине. За ее оконцем было темно, слышался шум ливня. Возможно, он провалялся без памяти почти сутки, а то и больше.

В дальнем конце помещения при тусклом свете огарка можно было различить человеческую фигуру. Услышав шорох со стороны д’Амбуленова ложа, фигура поднялась со скамьи и приблизилась к нему. Робер разглядел, что это пожилая женщина-туземка. Она приподняла раненому голову и напоила каким-то странно пахнущим отваром, отчего у француза, которого и так подташнивало, все кишки вывернуло наружу. Индианка, казалось, пожала плечами и вернулась на свое место.

Он не знал, как долго спал, но, когда пришел в себя, история повторилась. Индианка, заметив его шевеление, подошла и, прежде чем д’Амбулен успел воспротивиться, напоила его гнусным зельем. Страдая от боли и дурноты, Робер погрузился в тяжелый сон. Так продолжалось несколько дней — иезуит не успевал ни оттолкнуть плошку с вонючей жидкостью, ни сказать что-то своей странной спасительнице. Да и как бы она его поняла? Наконец, придя в себя после сильного приступа рвоты, обессиленный француз даже умудрился найти философское обоснование своему положению. Лежа на вонючей подстилке, он вообразил, что это как нельзя конкретнее воплощает состояние его души. «Пес, возвратившийся на блевотину свою, — вспомнил Робер слова Писания, — да, я пес. Что ж, Господь услышал меня и дал в полной мере ощутить свою греховность через этот смрад… Привыкайте, шевалье д’Амбулен, в аду вонь будет куда как гуще! А эту… эту боль вполне даже можно терпеть. Вот и потерпим. Как там говорил наш падре из коллежа? Терпение — христианская добродетель? Самое время поупражняться в добродетели. Другого-то ничего и не остается». Размышляя в таком духе, он постепенно начал ощущать что-то вроде мстительного, болезненного наслаждения, упиваться досадой и обидой на индианку, Бога и весь белый свет.

Следом пришла еще одна мысль: собственно говоря, женщина, несмотря на избранный ею немилосердный способ лечения, все-таки к нему добра. Ведь она могла бросить его, представителя белых людей, к которым у ее племени наверняка достаточно претензий, в бессознательном состоянии на дороге, а то и добить. Она же язычница, пострадавшая от европейцев, — сама или ее близкие, ее предки… Даже если принять за аксиому, что обращение индейцев в христианство, предпринятое миссионерами из Старого Света, — безусловное благо, нельзя не признать, что проводилось это обращение зачастую варварскими методами. А это значит, что в лучшем случае внуки новообращенных способны будут в полной мере оценить и осознать всю пользу и благодать, полученные их дедами от европейцев. Ныне же туземцы в массе своей едва ли считают, что должны быть благодарны белым пришельцам.

Сделав сии душеспасительные выводы, Робер вновь уснул, а проснувшись на другое утро, почувствовал себя значительно лучше. Воспользовавшись тем, что индианка куда-то ушла, молодой человек потихоньку покинул ее гостеприимное жилище. Идти ему сначала было трудновато, шатало от слабости и безумно хотелось есть, но вскоре на дороге попалось дерево с очень сладкими и сочными плодами, и после трапезы стало полегче. Вскоре, на свое счастье, д’Амбулен набрел на индейское селение, где ему удалось нормально поужинать и переночевать, а после отдыха — хорошенько расспросить дорогу к морю.

Благополучно добравшись до порта, молодой человек принялся искать возможность отправиться на Кубу, в миссию, но выяснил, что в ближайшее время ни одно судно не снаряжается туда. Проболтавшись несколько дней без пищи и пристанища, поскольку денег на пропитание и квартиру у него не было, д’Амбулен совершенно измучился и впал в уныние. Ему казалось теперь, что Господь совершенно напрасно спас его, не дав разбить голову о камни. Заработать даже на дневное пропитание он не мог, ибо ослабел во время болезни и не успел еще оправиться. Его спасла случайность: шатаясь в порту без дела, он столкнулся с одним из посланцев отца Франциска, занимавшихся расследованием смерти Хуана Эстебано, и узнал от него, что профос выслеживает Харта на Тортуге, а вовсе не отдыхает в миссии в Сантьяго-де-Куба. Услышав имя Уильяма Харта, д’Амбулен почувствовал что-то вроде укола совести. Он считал себя обязанным этому молодому человеку, так простодушно и по-доброму обошедшемуся когда-то с Робером, а затем так легко преданным им в руки противника. Молодой француз подумал, что предупредить Харта и помочь ему избежать лап отца Франциска будет вполне достойным делом, краеугольным камнем в фундамент исправления и добродетельной жизни его, Робера д’Амбулена! Упиваясь этой мыслью, он и отбыл на Тортугу.

Но краткая аудиенция у профоса разочаровала Робера. Вопреки уверению внутреннего голоса, что с беседы с отцом Франциском начнется какой-то совершенно новый этап в его, д’Амбуленовой, жизни, ничего подобного не произошло. Молодой врач не получил ни ожидаемого предложения выследить Уильяма Харта, ни вообще какого-либо конкретного задания. Глава миссии, разговаривая с предателями и вообще с людьми, которых он использовал ad majorem Dei gloriam, брал роль и позу благородного аристократа, а не иезуита. Если бы профос просто унизил д’Амбулена как отец Франциск, Робер стерпел бы это, так как был воспитан в правилах Ордена; но старый иезуит принял молодого с безупречно вежливой, непередаваемо ледяной изысканностью дворянина как дон Фернандо Диас.

Кровь прилила к лицу д’Амбулена, как только он покинул кабинет профоса. Прежняя его решимость стоически переносить унижения, обиды и удары судьбы в надежде исправить свою жизнь и получить прощение от Бога куда-то улетучилась. Молодой человек был самолюбив до крайности, мнителен и обидчив, каковы бывают брошенные дети. При этом в момент переживания самого жгучего и отвратительного унижения он порой ощущал и своего рода извращенное наслаждение. Конечно, в подобных случаях можно говорить только о наслаждении отчаяния, но ведь в чувстве безысходности бывает и самое сильное, самое горькое удовольствие, переходящее даже в блаженство.

Самолюбие д’Амбулена заставляло его считать себя втайне умнее и выше тех, кто окружал его, — несоизмеримо умнее и выше. Он и стыдился этого, и бранил себя внутренне, упрекая в несмирении, и терзался чувством вины за то, что оказался умнее, и призывал на помощь все свое великодушие, хотя вряд ли смог бы утверждать наверняка, великодушный он человек или нет. Но от мыслей о великодушии на сердце Робера делалось только тягостнее, ибо он осознавал всю бесполезность великодушия в его положении, особенно сейчас. Ведь он не мог ни простить своего обидчика, и посему в известном отношении профос был прав, так обращаясь с д’Амбуленом, ни забыть обиду, потому что, будь отец Франциск тысячу раз прав, будь даже Сам Бог тысячу раз прав, указывая д’Амбулену на его жалкое место, — а все-таки жгуче обидно! Но если бы молодой врач даже самым невеликодушным образом пожелал отмстить обидчику, то и этого бы он сделать не смог. И вовсе не во власти и могуществе отца Франциска или Господа Бога дело: просто Робер не решился бы что-нибудь совершить.

О, если бы отец Франциск просто унизил его, д’Амбулена, поиздевался, осыпал оскорблениями! Но профос обращался с визитером так, будто того вообще не существовало. Как с пустым местом. И этого молодой француз вынести не смог. Ему вдруг остро, до дрожи в коленках, до ломоты в руках захотелось совершить поступок. Все равно какой — он лишь хочет быть замеченным, выведенным из небытия.

— Брат, подойдите сюда, пожалуйста! — вдруг услышал он у себя за спиной приглушенный голос.

Робер вздрогнул и поежился. Давно никто не именовал его «братом», пожалуй, еще со времен коллежа. А еще чтоб таким мягким голосом… Он обернулся и увидел священника, в котором узнал племянника дона Фернандо.

— Вы, кажется, врач, брат… не припомню, простите, вашего имени? — все так же вполголоса продолжал отец Дамиан.

— Робер д’Амбулен. Да, я врач… падре. Мы с вами кажется встречались раньше?

Отец Дамиан густо покраснел и ответил:

— Ну да, но я был, пожалуй, совершенно тогда неузнаваем. Только сейчас это неважно. Значит, я не ошибся, и вы действительно доктор…

— Вам нужна медицинская помощь?

— Не мне. Одной особе… видите ли, она находится здесь… тайно. И я опасаюсь, что дон Фернандо… то есть его высокопреподобие… — пролепетал Дамиан. Видимо, сильно растерявшись, он окончательно перешел на шепот: — Видите ли, он не будет рад, если… а ей… то есть этой особе… необходима, по моему мнению, врачебная помощь и…

Д’Амбулен хмыкнул и, по-своему истолковав смущение стройного, привлекательной наружности прелата, просящего медицинского совета и явно говорившего о женщине, снисходительно бросил:

— Зачем так много слов, падре?..

— Грешный монах Дамиан, к вашим услугам.

— Пока это я к вашим, — почему-то раздражаясь, оборвал его Робер. — Вы напрасно утруждаете себя многословием, отец Дамиан, я все понимаю, и недаром состою врачом при Ордене. Где она, эта особа? Покажите мне ее.

Священник с готовностью подхватил д’Амбулена под руку и повел куда-то в дальнюю комнату. В полутемном углу на убогой кровати действительно лежала женщина. Она металась в жару, спутанные темные волосы рассыпались по подушке. В комнате горело лишь несколько свечей, поэтому лица больной — бледного, осунувшегося, с двумя яркими пятнами лихорадочного румянца на щеках — Робер сперва не мог хорошенько разглядеть. К тому же вопреки его подозрениям дама отнюдь не была похожа ни на беременную, ни тем более на роженицу. Но через несколько мгновений д’Амбулен, внимательно всмотревшись в черты страдалицы, испытал настоящий шок.

— Не может быть!.. — вскричал он, поразившись тому, какой козырь выкладывает перед ним судьба.

Но отец Дамиан, подскочив, зажал ему рот обеими руками и торопливо зашептал:

— Ради Бога, тише! Отец Франциск не должен знать, что я позвал вас сюда. Бедняжка, сколько она натерпелась и как страдает! Она больна уже давно, мечется, бредит, почти не приходя в себя… невозможно смотреть на ее мучения и не быть в силах помочь. Его высокопреподобие запретил приглашать врача из города, а здесь никого нет… Как я сожалею, что не знаю лекарского ремесла! Я так обрадовался, увидев сегодня вас, брат Робер, помогите ей, умоляю!

— А вам-то это зачем, падре Дамиан? — не без ехидства поинтересовался д’Амбулен. Он сам не знал, откуда берутся в нем тот ядовито-снисходительный тон и то мрачное раздражение, с которыми он обращался к священнику. Но молодой прелат не обращал внимания на настроение своего собеседника. Он, как ребенок, радовался тому, что нашел способ осуществить свои чаяния — помочь больной:

— Мне? Низачем. Просто невыносимо глядеть, как она мучается. Я давно оказал бы ей помощь сам, если бы изучал хотя бы основы медицины.

И как д’Амбулен ни искал в словах Дамиана лжи или недоговоренности, пусть даже неосознанной, но не мог ее уловить. Пожав плечами, он принялся осматривать больную.

Глава 4 Тени прошлого

Тортуга

Лукреция пришла в себя ранним утром. Прежде чем открыть глаза, она лежала, ощущая телом колючее пальмовое волокно под холщовыми простынями, влажную от духоты рубаху, облепившую ее тело, и солнечный луч, светивший ей прямо в лицо.

Открывать глаза ей было просто страшно. Лежа с закрытыми глазами, она словно пребывала в блаженном неведении, и все, чем грозил ей этот мир, будто бы и не существовало, прячась от нее за шторами век. Но стоит ей только открыть глаза, как жестокая реальность ворвется в ее жизнь, чтобы кромсать и кроить ее по своим безжалостным меркам. Лукреция помнила про свой прыжок в пропасть, помнила, что тонула и что Фрэнсис тянул ее вверх из вспененной их телами мути, помнила острые камни, на которые упала без сил. Помнила, что бредила, что ее мучали жар и жажда, что какой-то мужчина поил ее из чашки, и все. Она лежала закрыв глаза и боялась их открывать. Смерть была страшна и отвратительна, но жизнь порой оказывалась куда ужасней.

Но так не могло продолжаться вечно. И, набравшись решимости, она села на кровати. Интуиция не подвела ее. Не прошло и пары минут, как брякнул дверной засов и на пороге возникла негритянка в просторном хлопковом платье-рубахе, подвязанном коричневым фартуком из мешковины. Голову ее венчал полосатый тюрбан.

Сверкнув белками глаз, она приблизилась к кровати и на ломаном французском произнесла:

— Что мадам будет угодна?

Лукреция с легкой брезгливостью оглядела чернокожую и вздохнула:

— Сменить ночной горшок, переменить платье и завтрак.

— Хорошо, мадам.

Негритянка поклонилась и вышла. За дверью снова брякнул засов.

Из этой сцены мадам сделала несколько бесценных наблюдений.

Во-первых, она у недругов.

Во-вторых, она в плену.

В-третьих, ею пока дорожат.

Молодая женщина попыталась самостоятельно подняться с кровати. Она ступила на обмазанный глиной пол прямо босиком, но ее ослабевшие ноги дрогнули и она едва не упала.

— Что ж! — Лукреция схватилась за кровать и села. Голова ее кружилась. — По крайней мере, могу сделать вывод, что провалялась я так не менее месяца. Иначе ноги мои так не ослабели бы.

Она провела рукой по волосам. Они были спутанны и грязны, их блеск померк, и на ощупь они больше напоминали солому, чем шелк.

— Теряют больше иногда, — пробормотала она слова великого Лопе Де Веги и усмехнулась: — Значит, я у испанцев.

Только эти варвары не дают женщине вовремя умыться и могут так дурно обращаться с французской шпионкой и английской леди. Она снова усмехнулась.

Негритянка вернулась спустя полчаса и принесла на подносе горький отвар из кофейных зерен и какао, а также миску с кукурузной кашей. Венчал сервировку ананас в окружении бананов.

Отослав негритянку за одеждой, Лукреция принялась за завтрак. Не успела она ополоснуть руки в оловянном тазике, как дверь снова лязгнула и на пороге возник мужчина.

Невольно Лукреция зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела совсем рядом оливковое энергичное лицо дона Фернандо. Он наклонился над ней так низко и так пристально уставился на нее, что в голове у Лукреции мелькнула шальная мысль, не хочет ли этот полумонах-полувоенный овладеть ею. Она инстинктивно вжалась в подушки, но сквозь страх из нее вырвался презрительный смешок. Разве для этого высохшего фанатика существуют женщины?

— Вы сильно изменились, сударыня! — вдруг произнес испанец странно охрипшим голосом. — Кажется, эта роль оказалась для вас слишком тяжелой, верно?

В глазах мужчины мелькнуло нечто, что заставило Лукрецию подобраться и вспомнить о своих чарах. Конечно, это чушь, но, как говаривал один мудрец: «я верю, потому что абсурдно».

— Пожалуй, — прошептала Лукреция, менее всего желая оказаться жертвой насилия. — Вы были слишком жестоки и несправедливы ко мне.

Обычно роль бедной овечки плохо удавалась Лукреции, но полное истощение сил после пережитого придало ее голосу и взгляду несвойственную им слабость.

— Не думайте, что я попадусь на ваши чары, — перебил ее профос. — Вы красивы, нет, вы больше чем красивы, но в вас я вижу только кусок обезумевшей, обуреваемой страстями плоти.

Лукреция мысленно поежилась. Этому ее еще не уподобляли. Она обессиленно прикрыла глаза и постаралась вздохнуть как можно глубже, так чтобы ее грудь под тонкой батистовой рубашкой призывно колыхнулась. «Берегись, святоша, — подумала она, — я тебе отомщу». Острая игла боли пронзила ее сердце при мысли о Фрэнсисе. Она обрела его на мгновение только затем, чтобы потерять навсегда. Ее пальцы непроизвольно сжались, ощутив на мгновение призрачное прикосновение его руки перед роковым прыжком.

— Проклятый Рэли погиб, будьте уверены, — профос словно читал ее мысли, и ей показалось, что ее муки доставляют ему удовольствие.

Стиснув зубы, она изобразила на лице удивление.

— Вы так боялись его? — она улыбнулась краешками губ.

— Я никого не боюсь, — воскликнул гордый монах и вскочил с края ее постели. Он сделал несколько шагов по убогой комнатушке, заменявшей пленнице тюрьму. — Просто этот негодяй спутал все мои планы.

— Уж не потому ли он негодяй, сеньор, что захотел взять то, что принадлежит ему, а не вам?

— Замолчите. Вы как гадюка…

— Жалю прямо в сердце? — Лукреция рассмеялась своим бархатистым смехом, от которого у мужчин всегда сжималось что-то в груди. — Или у вас нет сердца? Странно, если так. Ведь именно туда вам надлежит спускаться перед каждой исповедью.

— Не смейте… — профос подскочил к ней, сжимая кулаки.

— А то вы меня ударите?

— Я не бью женщин.

— Да вы, сеньор, благородный человек… — Лукреция подалась вперед, и рубашка упала с ее мраморного плеча. Профос отвел взгляд. — Однако это не мешает вам издеваться над беззащитной женщиной, держа ее взаперти и допрашивая.

— Вы не женщина, а французский шпион.

— Только что вы утверждали обратное!

О-о, в лоне софистики Лукреция чувствовала себя как дома.

— Прекратите! Вы знаете, стоит вам только захотеть…

— И что?

Лукреция вскочила с кровати. Ее безукоризненное, как у статуи, тело просвечивало сквозь тонкую ткань.

Профос отступил назад, прикрыв глаза рукой.

— Немедленно вернитесь в постель!

— А то что? — Лукреция шагнула ему навстречу, отчего ее прекрасная грудь оказалась в непосредственной близости от мужчины.

— Проклятие, я прикажу, чтобы вас одели, и тогда мы продолжим беседу! — Профос развернулся и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Лукреция судорожно вздохнула и рухнула на подушки. Еще парочка таких представлений, и дело сдвинется. Душивший ее ужас перед этим человеком сменялся приступами острой ненависти. В такие моменты ей было все равно, что делать и что говорить, лишь бы добиться своего, вырваться на свободу, подать Ришери весточку, что она жива. Если только… Если только Ришери сам не определил ее сюда, договорившись с чертовым иезуитом.

Лукреция вскочила с кровати и огляделась. Профос позволил, чтобы ей вернули ее заветную шкатулку, разумеется перед этим тщательно обыскав ее.

Она пристроила ее на кровати, расположилась поудобнее на тюфяке, набитом пальмовым волокном, и откинула крышку.

В зеркале отразилось ее лицо.

Проклятие! Слишком бледное, слишком изможденное, с припухшими глазами. Ее единственное оружие должно быть в порядке. Она выдвинула ящичек с притираниями и взором наемника, приценивающегося к оружию в лавке, окинула хрустальные флаконы, лежавшие в бархатных ложах. «Выбор оружия успокаивает нервы и возбуждает смелость», — подумала она и извлекла первый флакон.

Ее цепкий быстрый ум уже рождал комбинации по спасению, примеривал маски и позы, перебирал уловки и хитрости. Она добьется своего, и тогда…

Страшный спазм сдавил ей грудь, она невольно прижала руку к солнечному сплетению. Что тогда? Сокровища для Кольбера? Служба королю? О, она не сомневалась, что ее выбросят как негодную тряпку, как только она перестанет быть нужна или колесо власти качнется в другую сторону. Что тогда? Роджера больше нет.

Любую цену она готова заплатить, лишь бы все вернуть, все исправить. Любую.

И из глаз ее хлынули слезы. Она зажала рот руками, стараясь не всхлипывать. Рыдания сотрясали ее, она качалась из стороны в сторону, ее черные вьющиеся волосы рассыпались по плечам. Она беззвучно выла, как простая крестьянка на похоронах. Вдруг ей почудилось какое-то движение. Она испуганно обернулась.

Позади нее, в углу между кроватью и небольшим высоким оконцем, стояла женщина. Незнакомка молча смотрела на нее, и в ее холодных изумрудных глазах не было ни жалости, ни сочувствия. Ее черные волосы были взбиты и высоко зачесаны, как во времена королевы Елизаветы, старинное, давно вышедшее из моды черное бархатное платье на испанский манер было заткано серебром. В руках незнакомка держала маленькое черное зеркальце.

— Что вам угодно? — Лукреция отпрянула к стене и вдруг заметила, что прямо сквозь даму она видит и каменную кладку стены, и оконце. Ледяной ужас сжал ее сердце. — Кто вы?

Черная дама неуловимым движением скользнула к Лукреции и положила зеркальце на край кровати. Потом она подняла указательный палец, украшенный изумрудным перестаем, и прижала его к алым губам, покачав головой. Холодный ветерок промчался по комнате, и дама исчезла. Лукреция вскрикнула и потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, в комнате никого не было. Жаркий воздух лился в забранное решеткой окно. Она была мокрой от пота, ее лихорадило. Менее всего ей хотелось подцепить болотную лихорадку, но мысли ее путались, мучительно хотелось пить. Она оглядела кровать. Что это было? Бред? Видение? Призрак? Мозговая горячка — вот то, что совсем не нужно ей в эти дни.

Но все же, что это было? Конечно, никакого зеркала не было и в помине. То есть зеркало-то было, ее собственное, то, которое ей подарил Роджер. Оно по-прежнему лежало на дне шкатулки среди других безделушек. Как оно туда попало? Кажется, она отдавала его кому-то или дарила… Лукреция не помнила. Ей действительно было нехорошо. Собравшись с силами, она позвонила в колокольчик, милостиво оставленный на стуле возле кровати ее тюремщиком. Послышались шаги, и на пороге возникла негритянка в своем невообразимом тюрбане.

— Что мадам угодна? — коверкая французский, спросила она, приседая в нелепом полуреверансе.

— Мадам угодна пить, — Лукреция не могла удержаться и передразнила служанку. — Принеси воды и помоги мне причесаться.

— Слушаюс, — негритянка снова присела и исчезла.

Звякнул засов в петлях.

Лукреция прислушалась к себе. Ей все еще нездоровилось. Опять заломило в висках, заныли суставы рук и ног. Но она не могла позволить себе слабость. Тело может болеть, но ум должен быть здоров. Никаких мозговых горячек. Простуда, и все.

Лукреция опустила голову на жесткую подушку и прикрыла глаза. Ей надо набраться сил. Она еще не пришла в себя после того прыжка в водопад…

…От прыжка она помнила только руку Роджера, крик, разорвавший грудь, и тугую массу воды, о которую она ударилась. Роджер не хотел отпускать ее, он тянул ее вверх, к жизни, и сквозь толщу зеленого мрака ее вытолкнуло к солнцу. И все. Больше она не помнила ничего. Только воду, раздирающую легкие, боль и руку Роджера. Его правую руку. И вот она жива. Он вытолкнул ее, спас, но покинул. Он снова оставил ее одну… Слеза сбежала по щеке и утонула в волосах. Он снова оставил ее одну наедине с этим ненавистным миром.

Когда она ненадолго пришла в себя, вокруг были испанцы. Они вытащили ее на берег, привели в чувство, дали одежду. Потом принесли ее вещи. Она все время находилась в полузабытьи — то ли не выдержал даже ее закаленный организм, то ли в питье ей добавляли снотворное. Она смутно вспоминала, как в закрытых носилках ее доставили на корабль, как заперли в каюте. Помнила недолгое плавание и снова берег, снова паланкин, а потом эта тюрьма. Из людей она видела только этого фанатика да глупую негритянку. Сколько продолжался ее плен? Около месяца, не больше. У женщин ведь свой календарь, он не обманет. Лукреция улыбнулась. Если бы она родилась мужчиной, она была бы гораздо счастливей.

Но тогда бы у нее не было ни одного шанса выбраться отсюда. А так… Пусть профос врет себе, ее женское чутье он не обманет. Такая же жадная похотливая свинья, как и остальные. Она видела и блеск в его лицемерно отвернутых глазах, и дрожание рук. Что ж, тело служило ей исправно все эти годы, послужит и еще раз. Тело как орудие мести — другого ни природа, ни люди ей не оставили. И она снова повторила про себя страшную клятву: «Любой ценой я выберусь и отомщу. Я вернусь. Я увижу сына. Я сделаю все, но я не погибну, не сломаюсь, не покорюсь. Я выживу. Я одержу победу».

Звякнули запоры. Ей принесли воду и ужин.

Значит, вскоре заявится профос. Дождавшись, когда негритянка уйдет, Лукреция схватила зеркальце и взглянула в его мутную черноту. Ей надо собраться с силами перед новой схваткой с двуногим зверем, носящим шпагу поверх сутаны.

* * *

Напрасно, изнывая в плену, Лукреция так плохо думала о Ришери. В это время бедняга страдал от тоски и неопределенности. Он безвылазно торчал в своей каюте на «Черной стреле», задумчиво смотря поверх писем и докладов в распахнутые настежь иллюминаторы. Пальцы его медленно перебирали жемчужины драгоценного ожерелья, зажатого в руке на манер четок. Вот уже которую неделю он пытался сочинить доклад министру Кольберу. Но докладывать не было сил.

Возвращаться во Францию в данном статус-кво означало безоговорочно признать свое поражение. Он не исполнил поручения Кольбера. Он потерял людей и женщину. И последнее гораздо горше первого. К своему ужасу, Ришери понимал, что эта шпионка, эта авантюристка значит для него больше, чем ему хотелось бы. Она затронула в его душе давно умолкнувшие струны, и та мелодия, что родилась из этой игры, доставляла ему наслаждение. Эта мелодия отличалась от пресных песен давно приевшихся особ, титулованных и не очень.

Да — Ришери усмехнулся, — когда-то он слыл покорителем сердец. Его галантные манеры и светский лоск, флер моряка и аристократа крушили женские сердца не хуже, чем его пушки — борта враждебных кораблей. А теперь… Ришери с отвращением потер давно не бритую щеку. К черту этих куриц. Надоели. Все до одной. Все они как луковый суп после трюфелей: от них так и разит похотью и глупостью. Как можно сравнить их с Аделаидой?

Ришери твердо решил для себя звать ее так. Так она была его женщиной, так ее не надо было делить с тем, с другим… О, как много он отдал бы за то, чтобы ее зеленые глаза хоть раз подарили ему такой взгляд, которым она смотрела в тот проклятый день на этого англичанина… Ришери носком сапога отшвырнул книгу, брошенную возле кресла. Томик Мольера отлетел в сторону. Ему никогда не забыть этого взгляда. В нем было все — любовь, страсть, мольба, вера, обещание счастья…

Капитан усмехнулся и прикусил губу. Зато он обладал ею. Ему принадлежало ее тело эти месяцы, ему она отдала последнюю ночь своей жизни. У него столько же прав на нее, как и у этого ублюдка. Даже больше. Он может дать этой женщине все — титул, богатство, место при дворе. Он даст…

Капитан стиснул ожерелье в пальцах. Он уже ничего ей не даст. Как и тот бродяга. Она мертва, и зеленые воды горного озера навсегда поглотили ее. Зеленые, как ее глаза…

Ришери застонал и поднялся с кресла. Проклятие, он же дворянин, он капитан. Он должен довести дело до конца. Он должен… И у него есть цель: он отомстит этой испанской сволочи, этому сумасшедшему фанатику, сломавшему ему, Ришери, жизнь. Он заставит безумного иезуита повыть от бессильной злобы и тоски, как выл ночи напролет он, потомственный дворянин, ведущий свой род с первых Крестовых походов…

Ришери распахнул дверцу и шагнул на залитую солнцем палубу. Солнце немедленно ударило жаром ему в затылок. Вот и прекрасно. Он выследит испанскую сволочь, а там посмотрим…

Глава 5 Но все проходит — горечь остается

Эспаньола — Тортуга

Когда Кроуфорд открыл глаза, вокруг была ночь. Все-таки он крепко приложился головой во время падения, и, как он выбрался, известно только дьяволу или Господу Богу.

Он помнил, как они прыгнули, держась за руки, в ушах его до сих пор звучал крик Лукреции. Он помнил, как, оглушенный, он из последних сил тащил ее наверх, помнил, как положил на камни, а потом поскользнулся и упал…

Когда он открыл глаза, вокруг царил мрак, слабо подсвеченный мерцающими водами озера и отражающимися в них крупными, как бриллианты, звездами.

Его бил озноб, мокрая одежда облепила тело, и, клацая зубами, он попытался забраться на камни подальше от воды. Судя по всему, его просто прибило течением к берегу и, на счастье, он не нахлебался воды. Он дотронулся до головы. Так и есть. Рваная рана, покрытая коркой из подсыхающей крови и слипшихся волос.

О том, чтобы куда-то двигаться и что-то делать в темноте, и речи быть не могло, поэтому он свернулся на жестких камнях в комок, чтобы хоть как-то сохранить тепло. На удивление, он мог дышать. Резкая боль в груди утихла, и кашель на время отступил. Кроуфорд закрыл глаза и, трясясь от холода, предался невеселым размышлениям.

Рассвет он встретил с радостью, поскольку появился шанс просохнуть под палящими лучами солнца. Серая дымка рассеялась, истошно заорали птицы, и лес наполнился дневными звуками.

Кроуфорд разделся и разложил одежду на камнях, напился прямо из озера, с ужасом думая о возможных последствиях. Надо бы и поесть, но для этого необходимы были силы. Кроуфорд решил отложить мысли о еде на потом и осмотрелся.

Он находился в небольшой природной бухточке с отмелью, куда его и прибило вчера. Сразу за камнями плотной стеной возвышался лес, откуда-то сбоку доносился приглушенный рев водопада, а прямо перед ним, на другом берегу, начинались отвесные скалы, откуда он, собственно, вчера и совершил отчаянный прыжок. Присмотревшись, он обнаружил прямо у себя за спиной тесный проход между камнями, напоминающий природой проложенную тропинку. Недолго думая он натянул влажную одежду и решил двинуться обратно наверх, ибо джунгли таили для безоружного белого человека неизмеримое количество опасностей.

Тропа вилась между камнями, круто забирая вверх, и, с трудом пройдя около ста ярдов, Кроуфорд прислонился к обломку скалы, чтобы отдышаться.

Прямо над ним, еще ярдах в пятидесяти, зияла пещера, куда можно было пролезть, согнувшись.

Кроуфорд подумал, что поскольку двигаться надо в любом случае, то движение вперед в его обстоятельствах ничуть не хуже, чем движение назад. Он протиснулся между обросшими мхом камнями и оказался в полумраке пещеры. Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: здесь были люди. Стены несли на себе следы грубой обработки, сверху, через искусственные шурфы, пробивался слабый дневной свет. На свой страх и риск он решил пробираться дальше.

Под ногами хрустели песок и ракушки, и с каждым шагом становилось заметно, что уровень земли постепенно повышается. Вскоре в полумраке показались грубо вытесанные ступени, круто забирающие вверх, как лестница церковной колокольни. Кроуфорд остановился и задрал голову. Ступеньки терялись в темноте. Вдруг, повинуясь неведомой силе, он обернулся. Справа на каменной стене были процарапаны какие-то буквы. Кроуфорд провел по ним ладонью, счищая забившую их пыль.

«У. Р.»

Кроуфорд расхохотался, но смех его перешел в хриплый кашель.

Он долго кашлял, сплевывая кровь на белый песок. Отдышался и, неуверенно осенив себя крестным знамением, поставил ногу на первую ступеньку.

Когда перед его глазами снова забрезжил свет, от бесконечного подъема по спирали кровь бешено стучала у него в висках, во рту пересохло, а сердце глухо бухало в груди. Он прислонился к сухой бугристой стене и прикрыл глаза.

Безумная идея осенила его во время подъема, и теперь он тщетно пытался сдержать нервную дрожь, сотрясавшую его тело. Он сцепил руки и прижал их к груди.

Какая жестокая шутка, жестокая шутка мертвого капитана. Если он угадал, то его дед был циничный человек.

О Эльдорадо — город золотой, Сияние твое не омрачить судьбой. К тебе с надеждой мы стремимся роковой, Ее убить не в силах убеждений рой…

Кажется, так писал он на страницах дневника? Кроуфорд уже не помнил точно, но смысл, смысл въелся в его сознание, отравив каждый миг его жизни безумными грезами о волшебной стране счастья. Ведь не о золоте писал капитан Рэли, отнюдь не о золоте. И глупцы те, кто думал, что всесильный фаворит королевы, чья пуговица на камзоле стоила годового пропитания целой деревни, мечтал о богатстве! Так могли думать только нищие и алчные тупицы. Аристократ не может грезить о пропитании и доходах. Рыцарь не мечтает о золоте.

Слава, приключения и подвиг — вот хлеб рыцарей, ставший горьким для их потомков.

Фрэнсис открыл глаза и утер пот со лба. Еще несколько шагов — и он узнает, насколько хорошо он понял своего деда. Боже! Ведь все это время несметные сокровища были буквально у них под ногами…

Собравшись с духом, он преодолел последние две ступеньки и замер на пороге огромной природной пещеры, заключенной в толще скал. Судя по всему, ее обнаружили много столетий назад, очистили, пробили воздуховоды. Сквозь искусно сделанные отверстия в нее проникал скудный свет, в котором были неясно видны очертания сводов. Прямо у входа Кроуфорд обнаружил останки деревянного сундука. Он бросился к нему. Мелкий песок покрывал рассохшиеся доски. Он выдернул несколько из них, они легко поддались. Под ними обнаружилась великолепного литья серебряная фляга, несколько высохших смоляных факелов, кожаный растрескавшийся мешочек с огнивом и кресалом, нож с костяной рукояткой и какое-то тряпье, по-видимому много лет назад служившее кому-то сорочкой. Кроуфорд поблагодарил своего Ангела Хранителя за столь чудесные дары и прихватил с собой бесценные находки.

Выпрямившись, он снова огляделся. Теперь это был прежний Веселый Дик. В глазах его снова вспыхнули азартные огоньки, мышцы подобрались, а простой нож в руке превратился в грозное оружие. Аристократ, полный рефлексии, исчез, и на пороге пещеры стоял опасный хладнокровный пират.

Сердце его сладко замирало, будто он падал с огромной скалы в бездонную пропасть. Такое ему приходилось чувствовать во сне. И сейчас у Кроуфорда возникло ощущение, будто он видит сон наяву.

Он был в двух шагах от легендарных сокровищ, о которых мечтали тысячи людей, но даже не знали, как приблизиться к этим сокровищам. Он потратил столько лет и сил, прежде чем добиться своего, столько раз впадал в отчаяние и оказывался на грани жизни и смерти, что едва ли сам уже верил в их существование. Но теперь прежний огонь вновь вспыхнул в его душе. Кроуфорд был почти равнодушен к богатству, как всякий человек, с детства не испытывавший ни в чем недостатка, — его увлекали вещи экзотические и странные, порой выходящие за рамки привычных представлений, только они могли по-настоящему всколыхнуть его пресыщенную натуру — но к такому сокровищу даже он не мог оставаться безразличным. Ведь обладание сокровищами, принадлежавшими некогда всесильным индейским жрецам, а затем бесстрашным рыцарям Кортеса, сулило, по слухам, власть над миром. Ради такой власти можно было на многое пойти и от многого отказаться. Но только не от осторожности.

Веселый Дик еще раз окинул внимательным взором пространство пещеры и разглядел новый проход, ведущий, по всей видимости, в другое помещение.

Он не спешил. Он не хотел упокоиться навеки в этом каменном склепе, хотя, наверное, это было бы лестно — быть похороненным в столь богатой гробнице, да еще под присмотром древних кровожадных духов. Но Кроуфорду хотелось жить долго, чтобы успеть насладиться всеми земными плодами, которые может позволить себе баснословно богатый человек. Кроуфорд уже ощущал себя богачом, хотя еще даже не прикоснулся к золоту. Но он чувствовал его присутствие, его запах, который не мог перебить даже явственный запах смерти, витавший под низкими сводами пещеры.

Кроуфорд поднял найденный факел и, опустившись на колено, попытался высечь над ним огонь. После десяти минут неудачных попыток и проклятий при помощи найденной ветоши ему удалось затеплить небольшой огонек. На его счастье, воздух в пещере оказался сухой, и вскоре, шипя и потрескивая, факел занялся огнем. Подняв его над головой, он внимательно осмотрел место, где находился. Пещера проникала в глубину скалы примерно на десять ярдов, постоянно сужаясь, так что в самом конце ее человеку пришлось бы передвигаться на корточках. Каменный коридор казался пустым. Легкое разочарование шевельнулось в душе Кроуфорда. У него даже мелькнула мысль, что кто-то уже успел побывать здесь до него, оставив взамен сокровищ старый матросский сундук с рухлядью. Но он тут же отбросил эту ренегатскую мысль. Нет, сокровище на месте — просто его нужно найти.

С горящим факелом в руках Кроуфорд медленно двинулся вперед, останавливаясь на каждом шаге и прислушиваясь к каждому шороху. Он продвигался по сужающемуся проходу, сгибаясь, точно покорный слуга перед всесильным господином, пока наконец не оказался в таком положении, что едва мог повернуться.

— Как этот дьявол перетаскивал сюда сокровища? — озабоченно пробормотал он себе под нос, усаживаясь на каменный пол, чтобы немного передохнуть. — Кажется, дед был человеком более чем настойчивым и умел убеждать людей. Поднимать сюда тяжести и волочь их по этому коридору без преувеличения каторжный труд. Интересно, что за награду получили те, кто им занимался? Боюсь, что, кроме вечного успокоения, Уолтер Рэли не мог им ничего предложить…

По какому-то наитию Кроуфорд стащил с себя камзол и, зажав его под мышкой, пополз дальше. И тут он увидел, что в конце коридор раздваивается. Два черных провала уходили направо и налево. Пламя факела затрещало и заметалось, будто пойманная птица, и Кроуфорд попытался прикрыть его рукой. Откуда-то из темноты тянуло сквозняком — значит, рядом или имелась более просторная пещера, или существовал проход, ведущий наружу. Кроуфорду ничего не оставалось: если он хотел выяснить что-нибудь насчет сокровищ, ему нужно было рисковать.

— Направо или налево? — хмыкнул он, поводя над головой свечой. — Задача древняя как мир. Буриданов осел испустил дух перед двумя кучами сена. Чего-то подобного черти ждут, наверное, и от меня. Но я не буду долго гадать. Я всегда не прав, и идти направо слишком большая дерзость с моей стороны перед Провидением. Пойду левым галсом. Но вначале на разведку пойдет, например, вот этот камушек…

По наитию он швырнул камень в черноту — туда, где каменный коридор сворачивал налево. Послышался сухой стук упавшего камня, но потом вдруг раздались совсем другие звуки, от которых у Кроуфорда кровь застыла в жилах. С адским грохотом на землю упала тяжелая каменная плита. Факел в руках Кроуфорда зашипел и потух.

Несколько секунд он сидел скрючившись в тесном проходе, в полной темноте и, кажется, даже боялся дышать. Перед его мысленным взором мелькнула картина — что сталось бы с его бренной плотью, если бы он сунулся вперед очертя голову. Его бы просто расплющило как орех. Он бы и пикнуть, не успел. Спасибо, что догадался бросить в дыру камушек. Похоже, его придавило доброй сотней фунтов породы.

Кроуфорд вытер пот со лба и попытался запалить факел. Дрожащий огонек робко осветил угрюмые каменные своды, казавшиеся входом в преисподнюю. У Кроуфорда не было сомнений, что в этой преисподней лежит то, за чем он охотился долгие годы, иначе зачем Уолтеру Рэли нужно было громоздить здесь такие коварные ловушки? Да и Уолтер Рэли ли их громоздил? У него на это не было времени. Скорее всего, он нашел все это и оставил как было, потому что не смог или не захотел унести с собой. Оставил вместе с прокаженными — лучших сторожей от белых негодяев и не придумаешь. Как бы там ни было, он должен увидеть своими глазами хотя бы одну золотую безделушку, хотя бы один драгоценный камень. А еще лучше заполучить его в свои руки. Высоким покровителям нужны доказательства. Без гарантий они и пальцем не пошевельнут. И ему без них не обойтись. В этих краях невозможно подобрать такую команду, которая бы работала не за страх, а за совесть и была бы способна преодолеть искушение. Здесь таких людей нет. Потому глуп Черный Билли, который намеревался завладеть сокровищами с бандой отъявленных головорезов. Эта публика непременно перегрызлась бы между собой и обязательно разнесла бы весть о сокровищах по всему острову. Нет, здесь нужны преданные и проверенные слуги. К сожалению, он давно утратил свои прежние связи и возможности. Его старый дом в далекой Англии, должно быть, пришел в запустение, а немногие слуги, которые до сих пор хранят верность родному очагу, уверены, что их хозяин давно сгинул в чужой земле. После смерти Лукреции только один человек на родине помнит про Фрэнсиса Кроуфорда, прекрасно знает его истинное имя — Роджер Рэли — и ждет его с нетерпением, но отнюдь не с пустыми руками. И это обстоятельство совсем не делает его в глазах Кроуфорда привлекательнее, скорее наоборот. Но только этот человек может помочь Кроуфорду, потому что его возможности почти безграничны. Но если он доберется до сокровищ конкистадоров, то эти возможности станут просто безграничными, и трудно предвидеть, чем такое могущество обернется для самого Кроуфорда. Ему нужно быть предельно осторожным и предусмотрительным, чтобы не разделить судьбу своего деда. Кстати, найдя чудесный клад, Уолтер Рэли не обрел желаемого могущества — об этом стоило задуматься. Почему он ничего не привез в Англию? Или решил, что и так сполна заплатил таинственной силе за то, что потревожил ее? Любимый сын — немалая цена. Почему, почему, чтобы обрести сокровище, мы должны пожертвовать самым дорогим, что у нас есть? Он, внук своего деда, оставил здесь любимую женщину…

Или легенды о мистической силе, заключенной в таинственных предметах древних жрецов, не более чем пустые сплетни? Довольно обидно, если бы так оно и было на самом деле. Столько надежд возлагал Кроуфорд на тайные знания жрецов майя, и разочароваться в них теперь стало бы для него настоящим ударом. Сокровища потеряли бы для него ровно половину своего очарования.

Факел в руках Кроуфорда опять погас. Пока он размышлял, зажигать его снова или попросту тихо вернуться к выходу из пещеры, темнота вокруг него как будто просветлела.

До сих пор в этом склепе было темно и неуютно, и странный свет, будто сочившийся прямо из каменных стен, немало удивил Кроуфорда. Он с недоумением повел головой, и вдруг по спине его пробежал ощутимый холодок.

Вместо узкого прохода, разделяющегося надвое, он неожиданно увидел огромный, погруженный в золотистый туман зал, выложенный черными каменными плитами. И плиты эти были покрыты симметричными прихотливыми узорами — Кроуфорд видел здесь и диковинных четырехкрылых птиц с кривыми клювами, и хищно изогнувшихся пернатых змей, и квадратные фигуры неизвестных богов с квадратными лицами. «Индейцы не знали сферы и колеса,» — механически подумал Кроуфорд. Ни единого окна, ни единого отверстия в мощных, будто отполированных стенах не было. Что-то извивалось на отвесной каменной громаде. Кроуфорд пригляделся и увидел прихотливо изгибающуюся золотую жилу. Всего на несколько метров она показалась из породы и, скользнув, подобно змее, между камнями, снова исчезала в стене. Мужчина прищелкнул языком.

Огромное помещение в толще горы освещалось многочисленными причудливыми светильниками, напоминающими хрустальные пирамиды, каждая в два человеческих роста высотой. Эти светильники, подчиненные неведомому порядку, источали тот самый золотистый туман, который постепенно наполнил все пространство вокруг.

Кроуфорд несколько раз ошеломленно тряхнул головой и потер глаза. Он не знал, что и думать. Грубая и тесная пещера будто исчезла. Геометрически точные линии грандиозного квадратного зала, залитого тихим сиянием удивительных светильников, рождали в душе ощущение небывалой гармонии. Кроуфорду показалось, что он сам как будто наполняется сиянием, наливаясь неведомой силой.

Вдруг из-за грубо отесанного кубической формы черного камня, стоявшего в глубине таинственной залы, выплыли клубы тумана и, постепенно сгущаясь, приобрели очертания человеческой фигуры. С замирающим сердцем Кроуфорд наблюдал за ней и вскоре понял, что фигура эта — женская.

Женщина медленно приближалась, и в один прекрасный момент Кроуфорд едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Он узнал ее. Это была На-Чан-Чель, индианка, его молчаливая любовница. Та, которая подарила ему магическую индейскую собаку течичи, которая, по ее словам, должна сопровождать своего хозяина в царство мертвых, когда придет его черед покинуть этот мир. Кроуфорд был крепко привязан к этой собаке и любил порассуждать о ее сакральном предназначении, не позволяя собеседнику ни на минуту усомниться в том, что это предназначение является для него абсолютной истиной. Собака погибла, спасая ему жизнь, и он не единожды задумывался о том, что и в самом деле придавал своему «проводнику» более серьезное значение, чем обычной собаке.

Про пса он вспомнил сейчас не только потому, что увидел плывущий через призрачный зал силуэт женщины. На руках индианка держала лохматую собачонку, в которой Кроуфорд без колебаний узнал своего мертвого Харона. Однако течичи вовсе не спешил к своему хозяину. Харон неподвижно сидел на руках индианки, словно она держала в руках мертвое изваяние.

Взгляд женщины был так же мертв и неподвижен. Она словно смотрела и не узнавала его. Впрочем, сейчас Фрэнсису вовсе даже не хотелось быть узнанным, как не хотелось и выступить в ипостаси ее любовника. Та женщина, которая стояла напротив него, никоим образом не могла быть любовницей Веселого Дика. Облаченная в диковинные одежды, богато расшитые непонятным узором, украшенная широкими золотыми браслетами самой искусной работы, эта женщина горделивой осанкой и властным взглядом заставляла думать о своем царственном происхождении. У Кроуфорда по спине побежали мурашки. Он никогда не предполагал, что ему доведется увидеть На-Чан-Чель в таком величественном виде.

Подняв одну руку и указывая прямо на Кроуфорда, женщина вдруг произнесла несколько отрывистых щебечущих фраз на незнакомом языке. Голос ее звучал жестко и повелительно. Кроуфорд ничего не понял, но властный жест, которым сопровождалось требование, был красноречивее любых слов. Для того чтобы выполнить его, Кроуфорду нужно было встать и сделать примерно десяток шагов по направлению к центру зала. Эта необходимость порождала странное ощущение — ведь Кроуфорд отлично знал, что никакого зала перед ним быть не может, как не может быть рядом и индианки, пребывающей на Тортуге, а заодно и несчастного его любимца, кости которого наверняка давно обглодали хищные звери, и все, что он сейчас видит, — это всего лишь плод его воображения, чудовищная иллюзия, морок, который наводят на него злые силы, стерегущие клад. А поскольку это наверняка так и было, то отзываться на призрачный зов ему не следовало ни при каких обстоятельствах. Сколько угодно опасностей могли подстерегать его в этом проклятом месте.

Так подсказывал разум. Но глаза видели совсем другое. И уши слышали настойчивый повелительный зов, на который было невозможно не откликнуться. Кроуфорд с ужасом в душе почувствовал, что ноги сами собой понесли его туда, откуда доносился властный зов смерти.

Потом, вспоминая эти безумные минуты, Кроуфорд с удивлением осознал, что удержала его от рокового шага гордыня, а вовсе не разум. Разум поддался очарованию правдоподобия, которое исходило от видения. Но он не мог стерпеть, чтобы им командовала индианка. Задетое самолюбие спасло ему жизнь. Впрочем, удивлялся Кроуфорд недолго: припомнив еще кое-какие случаи из своей бурной жизни, он пришел к выводу, что человек, склонный противоречить и ниспровергающий авторитеты, всегда имеет кое-какие преимущества. Это все равно что выхватить первым шпагу из ножен. Или первым удрать от неминуемой опасности.

Одним словом, в тот страшный момент он не поддался настойчивому и требовательному зову и предпринял единственное, что было возможно в его положении: он обратился в бегство. Хотя, по правде говоря, назвать это бегством было затруднительно. Кроуфорд просто протиснулся задом к выходу из пещеры, дважды больно ударившись головой о холодный камень стены, потому что ощущение огромного пустого пространства вокруг все это время не отпускало его и сильно воздействовало на все движения. Но Кроуфорд, стиснув зубы, продолжал отступать и постепенно отполз на светлое место, к выходу. Здесь он, совсем обессиленный, обливаясь потом, упал на камни и несколько минут лежал совершено неподвижно, приходя в себя. Теперь он мог себе это позволить, потому что золотистый мираж рассеялся так же внезапно, как и возник. Вокруг снова была сумрачная дикая пещера, уходившая воронкой в толщу скалы. Никакого намека на таинственный зал. Наваждение кончилось.

Отдышавшись и придя в себя, Кроуфорд вернулся к найденному сундуку и задумался. Теперь находка представилась ему совсем в ином свете. Кто был этот человек и не сложил ли он голову, поддавшись на уговоры призрака?

Кроуфорд склонился над вещами и еще раз внимательно их осмотрел. Но голод и жажда все сильнее давали о себе знать отвратительной дрожью и холодным липким потом, заливавшим глаза и стекавшим между лопатками. Переводя дух, он тяжело оперся рукой на выступавший из стены камень. Стена дрогнула и поползла в сторону. Фрэнсис упал в образовавшийся проход и, ударившись виском, потерял сознание.

Очнулся он от вкуса собственной крови, заливающей ему лицо. Осторожно ощупав рану, он убедился, что она неглубока — просто содрана кожа и, видимо, задет сосуд. Он с трудом поднялся на четвереньки и огляделся. Из прохода тянуло теплым воздухом. Кроуфорд стиснул зубы и пополз вперед.

Сколько времени он полз, то и дело останавливаясь и впадая в забытье, он не знал. Остановился он только тогда, когда очутился в следующей пещере, которую освещали лучи заходящего солнца, пробивающиеся сквозь неплотную завесу лиан, отгораживающих ее от мира. На стене пещеры была высечена надпись, которую Кроуфорд прочел без труда.

«Самое дорогое я оставил здесь. У. Р.»

Стиснув зубы, Кроуфорд дополз до этой стены и принялся копать ножом прямо под надписью. Не прошло и пяти минут, как нож его звякнул о что-то железное. Разгребая руками острый песок, Фрэнсис ободрал руки в кровь, но перед глазами его показалась окованная железом деревянная крышка сундука.

Жажда сделалась невыносимой, но удовлетворить ее можно было, только проделав обратный путь. Однако это было невозможно. У него просто не было сил, ни физических, ни моральных.

Он с тоской подумал о пустой серебряной фляге, бесполезно болтающейся у него на поясе. Когда была вода — ее не было, когда появилась она — не стало воды. Самый неизменный закон бытия.

Кроуфорд облизал соленые от пота запекшиеся губы и принялся медленно откапывать сундук. Вытащить его он даже не надеялся. Он просто хотел открыть его и посмотреть, что внутри.

Солнце зашло, и, изнемогая от жажды и голода, Фрэнсис без сил рухнул на песок возле сокровищ.

Очнулся он с первыми лучами солнца и твердо решил вернуться назад. Умереть над кладом не входило в его планы, и лучше было вновь потерять клад, чем собственную жизнь.

Он снова прополз на четвереньках до нижней пещеры. Затем, собравшись с силами, Кроуфорд предпринял спуск по ненадежной лестнице. Ноги его дрожали, и примерно на середине он сорвался, едва не переломав себе все кости. Но вскоре перед ним сверкнули зеленые воды озера. Утолив жажду, Кроуфорд задумался. Все, что случилось до того, как он проник в пещеру, он постарался выкинуть из головы. Не навсегда. Лишь до тех пор, пока не доберется до цели. А уж потом он вспомнит все, потому что никогда ничего не забывает.

Вернулся обратно он только на следующий день. С ним был запас воды, несколько зажаренных лягушек и съедобные коренья. Еще с ним были палки, которые он намеревался использовать как рычаги.

К вечеру сундук был откопан полностью и стоял на дне ямы трехфутовой глубины. Кроуфорду при помощи ножа удалось открыть проржавевший замок, и теперь он собирался откинуть крышку.

Сундук был полон обветшавших кожаных мешочков, каждый из которых содержал в себе жемчуг, разложенный по размерам, нешлифованные изумруды, некоторые прямо с породой, и золото. Золота было больше всего — золотые браслеты, подвески, статуэтки божков и зверей, диски, ножные украшения… Здесь было много всего, но, роясь в мешочках, Кроуфорд искал то, ради чего Рэли пошел на это безумие. И он это нашел. На дне сундука, тщательно завернутый в кожу, лежал безупречной выделки, абсолютна прозрачный, будто стеклянный череп. Он был как настоящий, и на мгновение Кроуфорд почувствовал себя безумным датским принцем, разрушившим целый мир ради мстительной прихоти мертвеца.

Он взял череп в руки и повернул его к лучам заходящего солнца. Лучи прошли сквозь него, размылись, разбились на спектр и вновь собрались. В глазницах тускло сверкнул свет, и на мгновение Кроуфорду почудилось, что оттуда на него смотрит чей-то чужой и могучий разум…

Но, торопясь успеть до заката, Кроуфорд быстро замотал череп кожей, прибавил к нему мешочки с жемчугом, изумрудами и золотом и, захлопнув крышку сундука, торопливо забросал яму песком.

Он еще вернется сюда.

Потом он раздвинул лианы и шагнул на отвесный уступ. Еще вчера он обнаружил, что от пещер прокаженных его отделяет всего десяток футов отвесной скалы, соединенной с пещерой узким природным карнизом. Скорее всего, раньше это была целая сеть пещер, соединенных туннелями, но ход к сокровищам замуровали. А ведь дона Фернандо отделяло от клада всего несколько футов каменной кладки.

Ступив на то самое место, где он стоял в тот роковой день и откуда совершил прыжок вниз, Кроуфорд рассмеялся. Он не видел себя и не знал, что волосы его побелели, а лоб прорезали морщины. Он все равно победил. Он вернулся.

* * *

Ему везло. Французскую часть Эспаньолы он пересек верхом, выменяв одну из жемчужин на лошадь в первой же попавшейся по пути деревне. Кроуфорд устал, был голоден и хотел спать, но не останавливался ни на минуту. К утру он достиг побережья. Кроуфорд еще лелеял слабую надежду, что сумеет застать французский фрегат. Каким образом он мог бы попасть на него, это был отдельный вопрос. Но французы уже давно подняли якоря. Кроуфорду пришлось потрудиться, пока он отыскал рыбака, согласившегося переправить его на Тортугу. Кроуфорд расплатился с ним, отдав ему лошадь вместе с упряжью. В тот же день он был на Тортуге. Седина и отросшая борода сделали его неузнаваемым.

Первым делом он кинулся в свою хижину — туда, где жила На-Чан-Чель. Кроуфорд не знал, о чем он будет сейчас с ней говорить, какой вопрос ей задаст, но ему было совершенно необходимо встретиться с ней, заглянуть в ее непроницаемые, темные как ночь глаза. Кроуфорду казалось, что тогда он поймет нечто важное, без чего ему уже никогда не будет покоя.

Но его дом был пуст. Индианки и след простыл. Жила она более чем аскетично, поэтому выяснить, ушла она насовсем или отправилась в гавань купить рыбы на ужин, было невозможно. Соседи ее не видели. Разыскивать женщину Кроуфорду было некогда. Он лишь в глубокой задумчивости еще раз обошел пустой дом; хмурясь, обшарил все углы и наконец ушел, так и не разрешив загадки.

Ему хотелось еще немного побыть мертвым. Поэтому, разузнав, что «Голова Медузы» в гавани и собирается скоро отплывать, он выкинул Харта из головы. Гораздо больше он думал о том, что, собственно, в свете последних событий изобразил его веселый дед Уолтер Рэли лимонным соком. Однако, справедливо рассудив, что у Уильяма сейчас больше возможностей этим заняться, Фрэнсис задумался о том, как ему связаться с покровителями. Лукреция мертва, у него есть сын, значит необходимо честное имя в Англии. Вот это, пожалуй, сейчас по-настоящему заботило Роджера Рэли.

Глава 6 Блажен, кто узрит незримое

Тортуга

Неприятная и, в сущности, довольно пустая беседа с Робером д’Амбуленом неожиданно помогла отцу Франциску упорядочить собственные мысли и определиться с последовательностью грядущих действий. Трактат преподобного да Сангры, сокровища, карта, морион, пленница, до сих пор не пойманный Уильям Харт, наконец, сам бестолковый француз-лекарь — все уложилось в более-менее связную картину. К осуществлению своих планов профос приступил немедленно.

Самым простым оказалось обследовать вещи Лукреции: достаточно было добавить несколько капель опийной настойки в питье пленницы. Отец Франциск угадал верно: черное зеркало хранилось в одном из отделений несессера. Приказав вернуть шкатулку с оставшимся содержимым на место, он с любопытством рассматривал добычу, попутно размышляя, каким образом с помощью куска шлифованного камня жрецы получают власть над духами.

Богатая библиотека миссии, оставшаяся на Кубе, пришлась бы весьма кстати: фолиантов по чернокнижию там хранилось в избытке. Теперь же снедаемому нетерпением профосу оставалось довольствоваться разрозненными сведениями из труда отца Томмазо.

Беда профоса была не только в том, что он не имел под рукой достаточного количества книг, но и в том, что он и имеющиеся читал невнимательно, пропуская по несколько страниц. Тем не менее он убедился, что морион действительно считают камнем магов и прорицателей. Отец да Сангра добавлял, что даже отпетые дьяволопоклонники побаиваются сверхъестественного могущества, заключенного в черном камне. Одолевая собственные силы чародея, морион способен полностью подчинить своего хозяина. «Камень также облегчает общение с миром усопших, вызывает вещие сны, часто используется в некромантии…» — сведения опять сменились более чем подробными рассуждениями на данную тему. Дон Фернандо торопливо перелистнул страницы: ему был вовсе не интересен механизм насильственного вызова душ умерших из преисподней и уж тем более профос не собирался таким образом узнавать будущее.

Далее текст был так обильно пересыпан цитатами из Святых Отцов, что профос пролистнул их, даже не просматривая. А зря! Иначе заметил бы выделенный киноварью заголовок на одном из листов: «Mirror Morionis[5] есть темная сторона каждого из человеков, то, что лежит глубоко внутри, по ту сторону Зеркала».

Зато его внимание привлек абзац, в котором говорилось: «Морион является гарантом равновесия сил, но в то же время коварным и опасным союзником, который может привести праздно любопытствующего к смерти и безумию, не говоря уже о посмертных муках». Себя профос к праздно любопытствующим, разумеется, не относил, а потому посмертных мук не испугался.

Не испугался иезуит и странного ощущения, возникшего, как только он стал пристально изучать каждый сантиметр морионового зеркала, будто пытаясь пересечь границу дозволенного. Внешний осмотр ничего не дал отцу Франциску, и он решил сменить тактику. Рассудив, что зеркало-то прежде всего должно отражать, профос, осенив себя крестным знамением, наконец вперил свой взгляд в глубь гладко отполированной поверхности мориона.

В первое мгновение он не увидел ничего, кроме собственного лица, разумеется черного, как у мавра. Но затем в глубине зеркала словно заклубился дым, чернота камня втянула и растворила во мраке лучи солнечного света, проникавшие через окно, а перед глазами отца Франциска раскрылась чужая жизнь: улицы мертвых городов, шествия индейцев, белые пирамиды, толпы людей… Их лица, искаженные гримасами боли, страха и ненависти, в большинстве были незнакомы профосу, но пару раз ему показалось, что он видит черты мерзавца Рэли. Дон Фернандо вздрогнул и обвел глазами комнату, желая убедиться, что находится в ней один. В пустом кабинете действительно никого не было, но профосу почудилось, что кто-то стоит за его спиной. Он обернулся и ничего не увидел, лишь воздух будто слегка сгустился за его креслом и помещение начало заволакивать туманом. Все еще крепко сжимая в руках морионовую полусферу, отец Франциск тряхнул головой, надеясь, что морок рассеется. Но вместо этого в центре зеркала почему-то мелькнула Лукреция Бертрам или особа, до крайности похожая на нее внешне. Глаза женщины ярко сияли, подобно изумрудам, на покрытой дымкой глади камня, а волосы развевал ветер. Это продолжалось всего несколько секунд, но их оказалось достаточно, чтобы иезуита переполнил страх, смешанный с яростью. Он замахнулся, хотел швырнуть зеркало в стену, но, сделав над собой усилие, остановился и посмотрел в него еще раз.

В морионе вновь отразилась его собственная физиономия. Но позади себя профос заметил в зеркале женскую фигуру. Дон Фернандо развернулся, но никого не увидел и собрался временно прекратить эксперименты с черным зеркалом, как вдруг услышал, что прямо из зеркала кто-то заговорил с ним.

По спине профоса побежали мурашки. Он зажмурился, с усилием помотал головой и открыл глаза. Видение в зеркале не исчезало — сразу за его, отца Франциска, отражением по-прежнему виднелась какая-то женщина. Но самое странное: когда профос поднял голову, он обнаружил, что эта женщина стоит перед ним вживую. Да-да, не за его спиной, как показывал морион, а напротив. Их разделял массивный стол, заваленный бумагами, поверх которых иезуит швырнул том преподобного Томмазо, раскрывшийся на сентенциях о Кетцалькоатле и Кортесе.

Незнакомка оказалась индианкой довольно высокого роста, необычайно стройной и гибкой, движениями и грацией сходной с дикой кошкой, в невообразимой вышитой хламиде, отливающей всеми цветами радуги. Ее привлекательную для краснокожей внешность портили длинные, словно отвисшие, мочки ушей, в которых качались, позванивая, тяжелые золотые серьги, а взгляд наводил на собеседника оторопь. Только потом отец Франциск догадался, почему ему было так не по себе: зрачки у женщины были не круглыми, как у человека, а вертикальными.

— Хочешь понять, как погиб мой брат? — со странным акцентом проговорила На-Чан-Чель по-испански, на удивление легко взяв со стола раскрытый том in folio и небрежно пролистав несколько страниц. — Или ты хочешь узнать, как действуют черные зеркала? Ты прав, иезуит, зеркала созданы для того, чтобы отражать. Но отражают они совсем не то, что ты думаешь! — ее грудной голос звучал чуть насмешливо и вместе с тем завораживающе.

— Для тех, кто умеет пользоваться черными зеркалами, они отражают не только лицо! Они отражают всего человека — и внешность, и нутро, и мысли! — она засмеялась коротким сухим смехом. — Но мне черное зеркало не нужно. Мне нужно кое-что другое. Почти то же, что тебе. Часть сокровищ майя, которые я тебе покажу… да-да, не сомневайся. Если, конечно, не будешь слишком строптив, — она снова засмеялась, и сухой хохот прозвучал гораздо более жутко, чем в первый раз. — Кажется, гордость и строптивость не в почете в религии белых?

Насмешка в голосе На-Чан-Чель стала более явственной. Отец Франциск неподвижно застыл на высоком резном стуле. Он чувствовал, как леденящий ужас сковывает его члены, и, трепеща от бессилия, пытался мысленно заставить зеркало, валявшееся на столе между ним и женщиной, помочь ему одолеть индианку. Если бы профос должным образом изучил творения по магии и некромантии, он бы знал, что морион не терпит эмоций. Злиться, ревновать, завидовать или питать иные страсти вблизи морионового зеркала было смертельно опасно для его хозяина. Черное зеркало запульсировало, дымка на его поверхности сгустилась, и профос вдруг почувствовал, как у него откуда-то из солнечного сплетения протянулась незримая нить, связывающая его с камнем. Оцепенев, он каждой клеточкой тела ощущал, как жизненная сила медленно перетекает из него в зеркало, как его сердце гулко бьется в груди, с трудом качая кровь, как в глазах у него темнеет и с ним вот-вот произойдет что-то страшное.

Но недаром дон Фернандо был выбран профосом. Он умел владеть собой. Долгие медитации по методу святого Игнатия Лойолы научили его контролировать свои эмоции, не допуская срывов. И в то мгновение, когда уже находился на грани между бодрствованием и обмороком, он усилием воли заставил себя сбросить ледяное оцепенение и схватил со стола зеркало, выставив его между собой и индианкой как щит.

Горячий камень едва не обжег ему руку, но отец Франциск только крепче сжимал его. Он приказывал зеркалу убить женщину, и лицо незваной гостьи исказила ненависть. Зрачки ее звериных глаз на миг расширились, как у разъяренной кошки, и снова сузились до едва различимой черты. Она рванулась вперед, и профосу показалось, что это вовсе никакая не женщина, а тварь с длинными волчьими ногами, а вместо пальцев у нее когти.

— Будь ты проклят! — выкрикнула На-Чан-Чель. — Мой брат не лгал, ты сам колдун!

Она отступила от стола. Наваждение рассеялось.

Чуть дыша, профос в изнеможении откинулся на кресло, не выпуская из сведенных пальцев раскаленное зеркало, с которого тек черный туман.

— Твоя взяла, — произнесла женщина, отбрасывая с лица волосы. — Но так будет не всегда.

— Что тебе надо? — спросил отец Франциск, с трудом шевеля онемевшим языком.

— Ты верно рассудил, что поиски сокровищ нужно начинать с черного зеркала. Считай, что ты уже на полпути к цели. Пока прощай! Но завтра я вернусь и сама проведу тебя к запретному городу. Вели собирать людей.

Черный туман в зеркале рассеялся и против всех законов физики отец Франциск увидел в нем себя и женщину-кошку. Но мгновение спустя он уже не видел в нем ничего — даже самого себя. Зеркало потухло.

Отец Франциск огляделся, но не заметил ни малейшего следа пребывания индианки. Лишь труд преподобного да Сангры лежал на столе, раскрытый вовсе не на той странице, на которой прервался профос. Несколько минут профос сидел, пытаясь совладать с нервной дрожью, сотрясавшей его тело. Затем, по-видимому приняв какое-то решение, он протянул руку к серебряному колокольчику и позвонил, потребовав от вошедшего слуги немедленно разыскать отца Дамиана.

— Брат Дамиан, — нарочито бодрым голосом начал отец Франциск, когда юный монах предстал перед ним, — наш краткий отдых подходит к концу. Готовьтесь к новому путешествию. Впрочем, у вас ведь не такие уж большие сборы, верно? Поэтому прошу вас об еще одной услуге: внимательно изучите этот трактат и выпишите в отдельную тетрадь все, что касается упоминания камня мориона и морионовых зеркал. Я вас благословляю, сын мой!

Отец Дамиан молча выслушал патрона, также молча поклонился, приняв из его рук фолиант, и вышел из кабинета, так и не проронив ни единого слова. Перспектива вновь перевоплотиться в дона Диего де Сабанеду, так ярко обозначенная профосом, его не радовала, но что поделать?

Закрывшись в келье, он принялся изучать сочинение отца Томмазо и быстро ощутил в этом авторе родственную душу. Внимательное чтение позволило ему отвлечься от неприятных мыслей, а идея ненасильственного обращения в христианство индейцев, столь раздражавшая профоса, молодого прелата привела в полный восторг. Ведь это отвечало его собственным потаенным мечтам: мирным путем превратить индейцев в добрых католиков, чтобы они не приносили кровавых жертв. В процессе чтения отец Дамиан, как и приказал ему отец Франциск, старательно выписывал все фрагменты, связанные с морионом. Но по-настоящему увлекся, позабыв все на свете, когда дошел до той части фолианта, в которой повествовалось о Кетцалькоатле и его легендарном отплытии на Юкатан в добровольное изгнание. Отец Дамиан прочел данный раздел, в отличие от своего патрона, весьма внимательно, стараясь вникнуть в каждое слово.

Задержавшись на эпизоде, который он мысленно прозвал «грехопадением Кетцалькоатля», молодой священник отметил про себя редкое чувство справедливости и далеко не языческую покаянную настроенность индейского божка.

Вслед за рассуждениями о тяжелой духовной ответственности испанцев, не воспользовавшихся возможностью мирно проповедовать Христа американским племенам, отец Томмазо поместил своего рода памятку будущему миссионеру — ту самую, которая недавно разозлила дона Фернандо своей якобы неуместностью в тексте.

Прилежный отец Дамиан, напротив, не стал пропускать эту страницу, а несколько раз перечитал советы преподобного да Сангры, помещенные на ней. И когда перечитывал, не мог отделаться от мысли, что в строках, кроме текста «памятки», содержится еще что-то важное, но ускользающее из его поля зрения.

Глубоко вздохнув, священник взял обеими руками книгу, лежащую на столе, поднес ближе к глазам левый край страницы — и с удивлением обнаружил, что первые буквы каждой строки складываются в странноватую, но осмысленную латинскую фразу: «Блажен заглянувший за крышку, ибо он узрит незримое». Чепуха какая-то. Отец Дамиан задумался, за какую крышку необходимо для достижения этой замечательной цели заглянуть, но довольно быстро сообразил, что этим латинским словом обозначается дощечка, которая защищает книгу. Значит…

Молодой иезуит тщательно осмотрел и ощупал фолиант и обнаружил, что задняя часть переплета толще передней, а из-под протершегося у обреза сафьяна слегка заметна щель между двумя тонкими плоскими дощечками. Это было странно, потому что в таком месте полагалось находиться цельному куску дерева. Дамиану страшно не хотелось повреждать книгу, но любопытство пересилило, и, затаив дыхание, высунув от усердия кончик языка, он осторожно, дрожащими пальцами надрезал тонкий, немного истлевший по краям сафьян изящным серебряным ножичком для бумаги.

Переплетная крышка действительно оказалась состоящей их двух тончайших дощечек, а между ними было ловко спрятано несколько листов бумаги, покрытых мелким аккуратным почерком. Текст был на испанском, манера выражаться у писавшего казалась очень похожей на некоторые части трактата, из чего отец Дамиан сделал вывод: автор письма тоже преподобный Томмазо.

«Тебе, моему единомышленнику и последователю, читающему эти строки, — говорилось в послании, — завещаю я самое важное, что есть в моей книге. Увы! Перевелись ныне чадолюбивые пастыри, достойные знать то, что посчастливилось узнать мне, а иные, прочтя нижеследующее, пожелали бы отправить меня на костер. Слишком много завистников и противников оказалось у меня. Трактат мой ругают и считают сборищем душевредных бабьих басен, а над словами о том, как следовало бы обращать туземцев ко Христу без насилия, откровенно смеются — и даже священники! Никому не нужно то, что они называют глупым прекраснодушием. Но ты, мой читатель, если держишь в руках это письмо, едва ли похож на них. То, что ты нашел эти листки бумаги, означает, что мою книгу ты прочел со вниманием. Знай же, что ни демонические ритуалы, ни черные зеркала не страшны для верующего сердца. Самые кровавые чародейные обряды не опасны для доброго католика, уповающего на Бога и прибегающего к заступничеству Его Пречистой Матери. А морион способен отразить действительность в черном свете да вызвать из небытия лица и личности некогда живших на земле. Да и что такое морион? Зеркало из этого камня на самом деле всего лишь темная сторона каждого из нас.

Но у здешних язычников есть нечто гораздо более жуткое и чудодейственное, чем морионовые зеркала, и этот предмет дает великое могущество! С его помощью можно узнать причину существования каждой вещи на земле. Индейские жрецы, создавшие это чудо, верят, что после отплытия их божка на Юкатан нет более ни одного существа, достойного полноты знания о сем чудодейственном предмете. Лишь когда души человеческие очистятся от греха и станут прозрачны, как хрусталь, когда не будет риска использовать с дурными намерениями знание, даваемое сим удивительным предметом, — только тогда заключающееся в нем знание станет всеобщим достоянием. Совершенно очевидно, мой дорогой читатель, что древние предсказатели под полнотой очищения душ имели в виду обращение их соплеменников ко Христу, хотя и не знали Его по имени. Пока же знание о сем предмете отнюдь не полно, я могу открыть тебе, мой преданный читатель, лишь то, что знаю сам, а знаю я малую толику…

Объект, о котором идет речь, — cranios[6] из прозрачного горного хрусталя. Древние мастера сумели добиться удивительного свойства создавать с его помощью обманы зрения. Так, если под сим кранием, подвесив его над подставкой, поместить горящую свечу, его глазницы озарятся ярким светом либо начнут испускать тонкие лучи. Нет лучшей камеры-обскуры, чем подобный краний, если же камера расположена отдельно, рядом с сим чудодейственным кранием, и лучи солнца, проходя сквозь нее, попадают на череп, в нем видны необыкновенные вещи. Также он обладает свойством вбирать в себя и показывать на обратной своей стороне очертания любых предметов, облик людей, находящихся неподалеку, расположенных под особым углом и освещенных солнцем либо свечою. Хрустальная челюсть, вырезываемая отдельно, подвешивается к самому кранию на совершенно гладких шарнирах и приходит в движение при малейшем прикосновении…»

Обладавший живым воображением отец Дамиан прервал чтение и попытался представить, какой эффект создавал висящий в полутьме языческого капища череп со сверкающими глазницами, двигающий челюстью и изрекающей повеления идолов. Тем более когда в нем можно видеть любые вожделенные вещи, как существующие наяву, так и в виде плодов собственной фантазии!

«Я сам наблюдал впечатление, которое производит этот череп из кварца на чувствительных и слабонервных людей, — говорилось дальше в письме отца Томмазо. — У одних учащается пульс, другие испытывают жажду или ощущают различные запахи, пугаются неведомо чего и хотят убежать, впадают в тоску и уныние либо, напротив, вкушают миг блаженства, некоторые засыпают, иные начинают говорить на неизвестных языках или даже падают в обморок и на какое-то время теряют память, а кто-то, напротив, успокаивается. Долгое созерцание сего крания вводит человека в особое состояние, заставляя его видеть видения, обонять, осязать и слышать то, чего нет. Так или иначе все, кому довелось побыть возле чудесного крания сколько-нибудь продолжительное время, ощущали исходящую из него сверхъестественную притягательную силу и бывали поражены светящейся аурой, образующейся вокруг, как только череп оставался наедине с наблюдателем.

Немудрено, что туземные жрецы, умело пользуясь всем этим, прослыли всемогущими, — но дело тут не только в обмане зрения, ибо мне известна лишь малая толика того, на что способен хрустальный краний. Он не только наводит морок — он действительно обладает чудесной дьявольской силой, которую мне удалось испытать на самом себе. Тому, кто, ложась спать, кладет у изголовья хрустальный череп, снятся дивные, необычайные сны — такие яркие, подлинные, осязаемые, будто другая жизнь. Сновидец слышит и понимает разговоры окружающих его людей, умерших столетия назад и говоривших на неизвестных языках, наблюдает за повседневными занятиями неведомых племен, за их праздниками, ритуалами и даже кровавыми жертвоприношениями!

Впрочем, чтобы увидеть и почувствовать все это, вовсе не обязательно ложиться спать. Есть люди, утверждающие, что даже наяву видели они в хрустальной глубине странные видения из далекого прошлого, а возможно, и из грядущего: другие черепа, костлявые пальцы, камни, искаженные лица, горы и прочие удивительные картины. Иные часто слышали звон серебряных колокольчиков, тихий, но отчетливый, голоса, хором распевающие на непонятном языке или шепчущие что-то, шорохи и постукивания, а также рычания ягуаров — священных животных индейцев майя.

Иные полагают, что краний обладает сверхъестественной способностью — поднимать с одра самых безнадежных больных. Доводилось и мне видеть тех, кто долго пробыл возле черепа и излечивался после того от тяжелых недугов. Если его крепко сжать в руках и одновременно ясно назвать свое желание — оно обязательно исполнится.

Однако довелось мне слышать, что, когда верховный жрец туземцев желал кому-то смерти, используя магическую силу крания, смерть всегда наступала.

Совершенно ясно, что все это отнюдь не попытка жрецов запугать простых туземцев с помощью сложных механизмов. Череп, производимые им чудеса и вызываемые его близостью состояния имеют своим началом магическую силу.

Как верный сын Католической церкви, я готов бы был поверить, что все эти диковины — от диавола, который есть отец лжи, если бы не предание о том, как должно быть обретено чудодейственное знание о волшебном крании.

Нет сомнений, что имелся в виду благословенный миг, предвозвещанный Спасителем нашим Иисусом Христом при посылании на проповедь Его апостолов, миг, когда свет Евангелия воссияет даже в самых отдаленных уголках тварного мира, и воссияет не благодаря насилию, а мирным путем. Легенды гласят, что посвященные могли увидеть в черепе «день возвращения богов», в том числе и самого Пернатого змея, который подарил туземцам письменность, математику, астрономию, научил строить города и пользоваться календарем. Того, который, увидев свое отражение в черном зеркале из мориона, иными словами, свою темную сущность, извел ее на свет, согрешив пьянством и кровосмешением, а после раскаялся и уплыл в океан куда глаза глядят.

Сей день должен был настать с прибытием Эрнандо Кортеса, но неразумны были его спутники, пролившие кровь индейцев вместо благодатной проповеди среди них. И по сей день продолжается это варварство, никак не подобающее добрым католикам. Впрочем, гораздо страшнее миссионеров оказались некоторые из туземцев, захотевших враз перенять все, что принесли им европейцы, — как доброе, так и худое — и чрез слепое следование проповедникам-завоевателям стать святее святой инквизиции. Конкистадоры губили тела, последовавшие им индейцы — души, притом не только свои, но и своих единоплеменников. Говорят, что один из жрецов майя проклял этих предателей и всех, кто в будущем пожелал бы поступить подобным образом, на хрустальном крании, прежде чем отойти в мир иной, и это проклятие, несомненно, действует и продолжает действовать. O tempora, o mores![7]

Одна моя надежда на тебя, мой преданный читатель, — сделай все, чтобы приблизить светлый миг обретения благодатного знания, просвещения язычников Божественным светом, открытия истины, Второго Пришествия и врат Небесного Царства! Обращай индейцев ко Христу не силой оружия, а силою любви Божией! Аминь».

На этом тайная рукопись преподобного да Сангры заканчивалась. Отец Дамиан в растерянности сидел над фолиантом с испорченным переплетом, пытаясь собрать воедино свои мысли. Слишком странным ему показался конец письма, в котором мешались полные магии рассказы о хрустальном черепе и проповедь Евангелия, загадочное «светлое знание» и зловещая роль морионового зеркала, наконец, возвращение Кетцалькоатля, почему-то понимаемое — да полно, так ли это? — отцом Томмазо как Второе Пришествие Христа. Молодой прелат почувствовал, что окончательно запутался. Из всего прочитанного за этот день ясным ему казался лишь завет мирной проповеди христианства индейцам, остальное сливалось в чудовищную абракадабру.

Он даже не заметил, что зажженные свечи догорели почти до самых шандалов, распространяя вокруг себя запах гари. В келье стало темновато и к тому же очень душно. Отцу Дамиану показалось, что его голова наливается свинцом, в висках застучало, веки набрякли, и, уткнувшись лбом в свои сложенные на раскрытом фолианте руки, священник забылся мучительным сном.

Впрочем, впоследствии он не мог внятно сказать, спал ли в самом деле и как долго. Свечи потухли, но неожиданно комната наполнилась радужным сиянием. Отец Дамиан поднял голову и в смущении узрел перед собой необычайное существо — покрытого разноцветными перьями змея с человеческим лицом, разрисованным белилами, сурьмой и охрой. Змей парил в воздухе, слегка поводя пестрыми крыльями, и заполнял собой большую часть комнаты. Свечение исходило, несомненно, именно от него. Священник отпрянул, перекрестился сам, широким крестом осенил видение и начал было произносить Pater noster[8], но разноцветное существо не только не исчезло, но, казалось, совсем никак не отреагировало на действия Дамиана. Кое-как закончив молитву — от волнения у прелата дрожали губы, и язык не повиновался ему, — отец Дамиан решил попробовать на змее заклинание экзорцизма, но и это не привело к желаемому результату. Он бессильно застыл на стуле, созерцая чудного посетителя.

— Ты напрасно пытаешься отогнать меня, призывая Великого Бога, — заговорил наконец Кетцалькоатль, не меняя своего положения в воздухе — лишь крылья его затрепетали чуть быстрее. — Мы тоже знаем Его и поклоняемся Ему, но совершенно иначе, чем вы, пришельцы из-за моря. Мы — это потомки богов и людей, ушедших под воду прежде, чем родился ваш мир и воплотился Единый Бог. Ты разгадал половину загадки, таящейся в труде твоего предшественника, но второй половины он не знал и сам. Вторую половину могу открыть только я: главное, для чего нужен хрустальный череп, не знание прошлого или будущего, не лечение болезней и не исполнение желаний. И даже не чтение мыслей других людей, о чем не мог знать твой предшественник. Могущество и сила черепа — в знании, которое он хранит. Это знание старше вашего мира, старше всего на свете, и его с каждым годом становится больше. Череп вмещает в себя весь мир, для него нет ни расстояний, ни времени, потому так легко видеть в нем прошедшее и грядущее. Появление черепа обессмертило знания жрецов, которые стали слишком стары, чтобы продолжать свою миссию. Во время торжественной церемонии старый жрец и его преемник одновременно клали руки на череп таким образом, чтобы все знание, хранящееся в голове старого жреца, могло переместиться в голову молодого.

Благодаря черепу наши жрецы также обменивались мыслями, не только находясь за сотни миль друг от друга, но и пребывая в разных мирах; через него мертвые могли сообщать живым свои думы, а живые — отвечать мертвым. Нет беды, если тот посвященный, кто возьмет череп в руки, захочет говорить мыслями с чужестранцем и человеком, находящимся за много лун впереди или позади, — ибо через череп люди говорят всегда на одном языке, на том, который забыли после Великого потопа.

Умение читать чужие мысли соблазнило многих, желавших с его помощью управлять миром. Стремление стать над другими, подчинить себе волю людей погубило наших праотцов и увело их под воду. Но ты обладаешь чистым сердцем и не ищешь власти над себе подобными. Поэтому для тебя открыто знание о хрустальном черепе. Но берегись! Если когда-либо твоя душа откликнется на зов корыстолюбия, алчности, жажды могущества, тебе несдобровать. Гнев хранителей обрушится на тебя, и отчаянная судьба наших предков постигнет и тебя. Сторожи свое сердце!

Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Пернатый змей растворился в воздухе, лишь разноцветное сияние еще несколько мгновений колебалось под потолком кельи, да слышался откуда-то сверху отдаленный перезвон серебряных колокольчиков, но вскоре затих и он.

Отец Дамиан перекрестился и с испугом огляделся по сторонам. В келье никого не было, только оплывшие свечи источали слабый чад и воздух был неимоверно спертым. Священник подошел к окну, отдернул штору и распахнул ставни. В помещение ворвался ветерок, не жаркий и иссушающий, как днем, а теплый и нежный — прохладная не по сезону ночь неохотно отступала, небо на горизонте только-только начинало светлеть. Отец Дамиан вернулся к своему рабочему столу и в недоумении уставился на переплет трактата, который выглядел совершенно так же, как в момент вручения ему книги отцом Франциском пятнадцать часов назад. Выходит, вся история с письмом ему тоже приснилась? Но пожелтевшие листки, исписанные уже знакомым почерком, лежали тут же. «Тебе, моему единомышленнику и последователю, читающему эти строки…»

Он пробежал глазами послание до конца: вне всякого сомнения, это было письмо отца Томмазо, извлеченное из-под переплетной крышки. Что за искушение! Сраженный несообразностями, священник, уверенный, что это бесы играют с ним, с трудом дождавшись урочного часа, поспешил обеспокоить отца Франциска своей глубокой и чистосердечной исповедью.

Глава 7 Тайный визит

Барбадос

Благодаря многочисленным знакомствам среди завсегдатаев портовых кабачков Кроуфорд спешно покинул Тортугу, незамеченным поднявшись на борт шхуны, шедшей с грузом какао до Барбадоса, где капитан рассчитывал подхватить почту и сбыть товар купцам, ведущим торговлю с Европой. Удалось ли ему провернуть сделку, Кроуфорд так и не узнал, потому что на Барбадосе он сразу же сошел на берег и растворился в толпе. Капитан шхуны больше никогда его не видел.

Сбыв немного жемчуга и пару золотых безделушек, Кроуфорд без труда снял просторную комнату на окраине Бриджтауна, из окон которой прекрасно просматривалась гавань. Из Бриджтауна Кроуфорд отправил письмо по одному ему известному адресу и стал ждать.

Он очень мало полагался на снисходительность сильных мира сего, поэтому в определенный срок стал все чаще поглядывать из окна на гавань. Кроуфорд точно знал, как будут выглядеть гонцы, которые явятся по его душу, и был уверен, что угадает с первого взгляда, с чем они к нему явятся. Слишком долго он не давал о себе знать, чтобы теперь надеяться на теплый прием. Спасибо, если герцог вообще не забыл его, хотя во многих случаях предпочтительнее, когда о тебе забывают. Но на этот раз Кроуфорд был готов идти до конца. Хрустальный череп, болтающийся на дне деревянного матросского сундучка, укреплял его в мыслях, что посетившее его в пещере с сокровищами видение было не следствием временного помрачения рассудка из-за пережитых страданий. Оно оставило такой глубокий след в его душе, что теперь Кроуфорд был готов любой ценой добраться до тайны клада. Именно до тайны, потому что теперь он был уверен: главное в спрятанных сокровищах не золото и не изумруды. Пару раз, запершись в комнате, он доставал череп и пристально вглядывался в его прозрачно-пустые глазницы, словно пытаясь отыскать в них ответы на мучающие его вопросы.

Однажды ему почудилось, что череп в его руках мутнеет и в глубине его клубится серый туман. Он еще пристальнее вгляделся в него, но туман вдруг напомнил ему о Лукреции, и Кроуфорд со стоном отбросил череп прочь от себя, на кровать. Увидеть еще раз ту, в чьей смерти он себя винил, было свыше его сил. В ночных кошмарах он раз за разом видел, как ее руки на дне озера объедают рыбы, как колышат воды черные волосы, как водросли обвивают ее тело, и просыпался с криком в холодном поту, хватая ртом горячий влажный воздух.

Больше всего на свете он хотел навсегда покинуть эти края, больше никогда не чувствовать изматывающей жары и не просыпаться от воплей ссорящихся негров и попугаев. Но для этого он должен был угодить своим покровителям. Он возлагал слишком большие надежды на этот кусок хрусталя, и если на свете были безумцы, верящие, что с его помощью они обретут неслыханную власть над людьми, то попутного им ветра. Главное сейчас — не отступить, не дрогнуть и убедить герцога, что он не терял здесь попусту времени. Пусть герцог получит череп, Харт разбирается с сокровищами и с герцогом. Кроуфорд просто хочет в Англию. Хочет холодного ветра над пустошами, хочет лондонских туманов и вони. Он хочет домой.

Около двух месяцев после того дня, как Кроуфорд отправил письмо, на закате в гавань вошел английский фрегат. Кроуфорд сложил подзорную трубу и усмехнулся. Что ж, ему осталось ждать совсем недолго. Он приказал подать на ужин вина и сыра и уселся на балконе, закинув ноги на перила. Он жевал листья коки, запивая их вином и закусывая сыром. Эта странная смесь доставляла ему удовольствие, и вскоре он уже мурлыкал себе под нос грязную портовую песенку, воспевающую слишком примитивные для такого образованного джентльмена ценности.

Ночь опустилась на город, когда до его ушей донесся стук копыт и грохот колес. Едва освещамая болтающимся на ней фонарем черная карета, запряженная парой лошадей, въехала на постоялый двор. Лицо кучера скрывал шелковый платок, и Кроуфорду подумалось, что в таком обличье к нему мог бы явиться посланец от самого дьявола.

Разумеется, дьявол был тут ни при чем. Карета остановилась, и уже через минуту в его дверь трижды постучали. На пороге стоял высокий надменный господин в черном платье и шляпе с белым плюмажем. Увидев Кроуфорда, он слегка наклонил голову.

— Имею ли я честь разговаривать с Капитаном? — осведомился пришелец.

— Да, именно так я предпочитаю себя называть, — ответил Кроуфорд.

— Меня зовут Джон Смит, — представился незнакомец.

— Что это за дурацкое имя?

— Именем короля мне приказано немедленно доставить вас…

— К губернатору?

— В одно место, — уточнил гонец. — Это недалеко отсюда. Около четверти часа езды. Их милость предпочел не оповещать губернатора о своем присутствии на острове и очень надеется, что предстоящий разговор вы сохраните в тайне.

— Хотелось бы быть уверенным, что со стороны доверенных лиц милорда тайна также будет соблюдена, — заметил Кроуфорд. — Я, видите ли, сам очень люблю тайны.

— Прекрасно. Тогда едем! Доверенное лицо ждет вас.

Кроуфорд оделся, оглянулся в поисках шпаги, но вспомнив, что она осталась в руках дона Фернандо, прикусил губу. Что ж, он сунул за пояс кинжал и пошел следом за Джоном Смитом. Они сели в карету, и она с грохотом помчалась по неровной дороге. За все время путешествия они не обмолвились ни словом. Со стороны могло показаться, что у этих двух людей, отправившихся куда-то на ночь глядя, случилось какое-то непоправимое горе.

К счастью, поездка действительно закончилась очень быстро. Карета въехала в чье-то поместье, огороженное высокой стеной, и кованные по английской моде ворота со скрипом закрылись за нею. Подбежавший негр в ливрее откинул подножку, и мужчины ступили на посыпанную мелким гравием дорожку перед великолепной лестницей.

Перед ними был большой дом, окруженный со всех сторон симметрично высаженным и искусно постриженным кустарником. Здание было погружено во мрак, только в нескольких окнах первого этажа теплились огоньки свечей. Лакей поднял фонарь, и мужчины, по-прежнему сохраняя молчание, двинулись вслед за ним.

Чернокожий лакей распахнул одну дверь и отвесил поклон.

— Прошу вас, господа, следовать за мной, — произнес он на плохом английском.

Они прошли через тяжелые двери в дом и, прежде чем добраться до места, пересекли целую анфиладу погруженных в темноту комнат. Внутри здания было мрачновато, может быть, из-за того, что стены были также отделаны деревянными панелями по английской моде. Скудный свет фонаря едва освещал им путь, их шаги гулко раздавались в пустом доме.

Наконец лакей остановился перед запертыми дверьми и осторожно постучал. Потом он распахнул дверь и пропустил мужчин вперед, бесшумно закрыв ее за ними, едва они переступили порог.

Сэр Леолайн Дженкинс сидел за широким письменным столом и что-то лениво чертил гусиным пером на листе гербовой бумаги. Перед ним в массивных бронзовых подсвечниках горели свечи. За его спиной красовалось чрево камина, в котором бог весть зачем в этих широтах были сложены горкой дрова. Дождавшись, пока гости приблизятся, министр поднял голову.

Лицо его в обрамлении тщательно завитого парика выглядело бледным и изможденным. Но сквозь кажущуюся хрупкость и усталость проглядывала недюжинная внутренняя сила. Кроуфорда всегда забавляла эта обманчивая щуплость отчима, но демонстрировать свою веселость он не собирался. Хотя сидящий перед ним мужчина и был мужем его матери, но кроме этого он был еще всемогущим министром, и от него сейчас зависела судьба пасынка. К тому же Кроуфорд не был уверен, посвящен ли его спутник в их запутанные семейные отношения.

— Сэр, вы оказали мне великую честь, решив лично принять участие в делах невзирая на вашу занятость, — с поклоном произнес Кроуфорд, приблизившись к столу. — У меня для вас важные новости.

Отчим посмотрел на Кроуфорда и раздвинул в легкой усмешке тонкие губы.

— Сэр Фрэнсис! — проговорил он тихим бесцветным голосом и отложил перо. — Вы всегда являетесь некстати, как призрак с того света. Вы поседели, у вас борода… Вы сменили имидж[9] повесы на имидж зрелого мужа? Что ж, выглядит несколько диковато… В колониальном стиле, так сказать. Или это очередной прием маскировки? Честно говоря, в глубине души я надеялся, что вас давно повесили где-нибудь на островах.

Кроуфорд ничуть не смутился. Уж такова была у его приемного папеньки и главы английской разведки манера изъясняться. Главное, что отчим дал ему понять: присутствующий при их разговоре Джон Смит не знает, кто скрывается под именем Кроуфорда. Их инкогнито было взаимным. Небрежный тон маскировал явную заинтересованность вельможи, а возможно, министр хотел подразнить Кроуфорда и вывести его из себя: человек в гневе менее тщательно следит за своими мыслями, а особенно за словами.

— Мужчины в моей семье предпочитают умирать у себя дома, — ответил Кроуфорд.

Вначале он даже хотел вместо «умирать» сказать «быть казненными», но после короткого раздумья предпочел смягчить дерзость своего ответа. Отчим был, несомненно, заинтересован в разговоре, но обострять отношения все равно не стоило. Кроуфорд не знал, куда сегодня дует ветер в Британии.

— И все же, все же, — тихо продолжил министр, поправляя отложенное в сторону гусиное перо. — Сколько лет я вас не видел? Пять? Семь?

— Девять, сэр, — невозмутимо уточнил Кроуфорд.

— Девять! Отлично! — скептически заявил министр. — Вполне достаточно, чтобы вычеркнуть вас из завещания. Кстати, под каким прозвищем вы нынче наводите ужас на испанские галеоны? Я наверняка его слышал.

— Мое прозвище достаточно скромное, чтобы ваша милость что-либо знала о нем, — смиренно ответствовал Кроуфорд. — В морском деле я не настолько преуспел, чтобы сравниться со своим дедом. Последнее время я предпочитаю, чтобы меня называли Веселым Диком… Однако осмелюсь напомнить, что за те девять лет, что пролетели так незаметно, я дважды встречался с доверенным лицом вашей милости и докладывал ему…

Министр слабо махнул рукой и, откинувшись в кресле, принялся разглядывать Кроуфорда с выражением легкого любопытства на морщинистом лице.

— Знаю я, что вы там докладывали, — пробормотал он, и уголки его рта дрогнули. — Французские сказки из «Тысячи и одной ночи» по сравнению с вашими докладами — образец достоверности. Если хотите знать, я уже давно поставил крест на вашей миссии, и скажите спасибо, что не на вашей фамильной усыпальнице. Слушать ваши баллады, может быть, столь же приятно, как и баллады других мужчин вашего рода, — на этом слове министр сделал ударение и усмехнулся своим мыслям, парируя замечание Кроуфорда, — но оставим это занятие публике иного свойства. Мы же должны исполнить предназначение, которое возложил на нас Господь.

— Я бы не решился беспокоить министра балладами, — сказал Кроуфорд. — И Шахерезада из меня скверная. Но то, чем я собираюсь поделиться, и в самом деле напоминает сказку. Я льщу себя надеждой, что у вашей милости достанет терпения выслушать меня до конца.

— Это зависит от вас, Фрэнсис! — многозначительно произнес министр. — Я бросил неотложные дела и тайно прибыл сюда почти что с единственной целью — дать вам последний шанс. Гм, да. Как бы не последние наставления, — пробормотал министр себе под нос и хмыкнул. — Если вы не сумеете им воспользоваться, тем хуже для вас. Много лет назад, когда вы испытывали серьезные затруднения, я помог вам и устроил вас на службу… не слишком обременительную, я надеюсь, для человека вашего склада, и, поверив вам, поручил вам отыскать сокровища вашего… м-м-м… сокровища адмирала Рэли, о которых он весьма туманно разглагольствовал в свое время на допросах. Я хорошо изучил материалы по тому давнему делу и пришел к выводу, что Уолтер Рэли скрыл от Его Величества нечто весьма важное. Вы сами подсказали мне тогда, о чем могла идти речь.

— Я это помню, сэр, — вставил Кроуфорд.

Министр нетерпеливо отмахнулся от него как от мухи.

— Вы обнадежили меня, что знаете, как добраться до сокровищ. Вы попросили немного времени…

— Все оказалось гораздо сложнее, чем я полагал тогда, сэр. Многое здесь оказалось совсем другим, чем виделось из Англии. Уолтер Рэли оставил слишком неточные распоряжения… Думаю, ему пришлось пролить немало крови, чтобы добиться своего.

— Разве я вас ограничивал в чем-нибудь? — спросил министр, подняв на Кроуфорда холодные глаза. — Вы были вольны делать все, что угодно. У меня не было возражений, когда вы заделались морским разбойником. Нужно признать, что в тех условиях это был самый остроумный выход. Но, по некоторым слухам, вы слишком заигрались в пирата, Фрэнсис! Веселый Дик, подумать только! Вы знаете, что есть свидетели, показания которых могут сильно вам навредить?

— Уверяю вас, это все не слишком существенно. Людям свойственно ошибаться.

— Вот в этом я нисколько не сомневаюсь, — пробормотал министр и оглядел свои кружевные манжеты. — Ну что же, я готов вас выслушать. Заранее надеюсь, что это время не будет потрачено так же впустую, как и предыдущие девять лет…

— Эти девять лет были потрачены не напрасно, — заявил Кроуфорд, глядя прямо в глаза отчиму. — Я искал ключи к тайне капитана Рэли, и наконец я их нашел.

Министр откинулся в кресле и вопросительно приподнял одну бровь. Кроуфорд воспринял это как разрешение приступить к рассказу и, в свою очередь откинувшись на спинку стула и закинув ногу за ногу, принялся излагать отчиму историю поиска сокровищ, кое-что в своем рассказе благоразумно опуская, кое-где приукрашивая подробности, а кое-где вставляя и вымышленные эпизоды, чтобы придать повествованию необходимую гладкость и убедительность.

Сэр Леолайн рассеянно вертел в руках изящную табакерку, инкрустированную бриллиантами, и не перебивал, лишь в самых драматических местах рассказа еще больше приподнимая левую бровь.

Когда Кроуфорд умолк, он не произнес ни слова и еще некоторое время молчал, хлопая крышечкой безделушки и любуясь игрой света в камнях. Джон Смит тоже не смел прервать затянувшееся молчание министра и почтительно замер, размещаясь в кресле немного позади Кроуфорда, отчего его лицо оказалось полностью погруженным в тень. Кроуфорд тоже тянул паузу, лениво щурясь на трепещущее пламя свечей. Он понимал, что для такого человека, каким был сэр Леолайн, любой рассказ о приключениях в Новом Свете выглядит ничуть не достовернее, чем либретто модной оперы. Министр размышлял не о степени правдивости рассказа, а о возможности его приложения к жизни.

Наконец сэр Леолайн прервал молчание. Он аккуратно положил табакерку перед собой на инкрустированную столешницу и, подняв голову, испытующе посмотрел на Кроуфорда.

— Я правильно понял, сэр, что леди Бертрам мертва? — спросил он, не сводя глаз с лица Кроуфорда.

Желваки на щеках сэра Фрэнсиса дернулись.

— Да, сэр.

— Я правильно понял, что вы наконец поставили точку в этом затянувшемся водевиле с бастардами, сбежавшими из-под венца юношами и мужьями-рогоносцами?

— Да, сэр.

— Повторите громче, сэр, я не слышу уверенности в ваших словах.

Кроуфорд стиснул кулаки.

— Да, сэр.

— И вы не ринетесь с первым попутным кораблем в Англию, чтоб предъявлять права на сына покойного лорда Бертрама и вносить сумятицу в и без того запутанные дела его семейства?

Кроуфорд отвел глаза.

— Итак, я жду, сэр Фрэнсис.

— Не знаю, — тихо ответил Кроуфорд.

— Ваш ответ столь же туманен, как и состояние вашего рассудка. Я требую ясности в этом вопросе, иначе…

— Иначе что? — сэр Фрэнсис наклонился к министру.

— Иначе я объявлю вас умалишенным и отправлю под опеку вашей бедной матушки, сэр.

— А как же сокровища?

— Ну чем не предмет помешательства? Насколько я понял, вы обнаружили место, где, предположительно, находятся сокровища конкистадоров, но вы не видели самих сокровищ…

— Это так, — с легкостью согласился Кроуфорд. — Но хочу обратить внимание милорда: если бы я увидел сокровища, вряд ли бы вы сейчас видели меня. Сэр Уолтер Рэли очень хорошо позаботился о том, чтобы защитить свою тайну. Карта в руках Уильяма Харта, и в данный момент, я предполагаю, он на всех парусах плывет в Каракас.

— Значит, вы опять ничего не видели, — отчим хлопнул крышечкой табакерки. — Вы отдали карту, лишились корабля, потеряли всех своих людей и вернулись ни с чем.

— Но, милорд, я видел настоящую карту, я знаю, где Уолтер Рэли закопал несметные сокровища. Разве не в этом заключалась моя миссия?

— Только дебрей Ориноко нам не хватало. Я так и знал, что все снова закончится поисками Эльдорадо, будь оно неладно. Ваш… ваш Рэли безумец, и вы туда же. К тому же эта земля принадлежит Испании и правят там иезуиты. Вы это знаете лучше меня. Судя по тому, что вы рассказали, мне необходимо послать туда большой, хорошо снаряженный отряд. Его передвижение неизбежно привлечет внимание местных жителей, а это чревато многими осложнениями. Мы не можем сейчас идти на конфронтацию с испанцами. Вы представляете, каковы могут быть последствия этого шага?

— Последствия могут быть самыми неприятными, — согласился Кроуфорд. — Нежеланные свидетели могут стать конкурентами в поисках сокровищ и осложнить их доставку к кораблю. Мы должны проникнуть в эти земли как можно незаметнее, маскируясь под шайку разбойников.

— Ну как же без этого… — вздохнул отчим и, взяв щипцы, осторожно снял нагар со свечей. — Вам уже и маскироваться не надо. Добавлю: вы меня не совсем убедили, что сокровища эти существуют на самом деле. Рисковать людьми и добрым именем я не хочу. А что вы скажете, мой милый Джон Смит?

Кроуфорд вздрогнул, поскольку совершенно забыл о присутствии молчаливого соглядатая.

— Мне кажется, рискнуть можно. Английские солдаты, переодетые испанцами, хорошие проводники, несколько преданных и опытных офицеров… В конечном счете мы всегда можем сказать, что они действовали на свой страх и риск, и вынести им смертный приговор за бесчестье короны и каперство, — голос Смита был скрипуч и скучен, как скрип тележных колес.

Кроуфорд усмехнулся про себя. Алчность всегда побеждает. Каков бы ни был результат новой экспедиции, то, чем он откупится от Англии, уже лежит у него в кармане. Что ж, подтравим рыбку.

— Наверное, я плохо объяснил, милорд, — сказал он вслух. — Позвольте напомнить, что сокровищами конкистадоров интересуются очень многие. Французский король, Вест-Индская компания, пираты… Это серьезные конкуренты. А главное, они не боятся риска. Если карта не лжет и если те же голландцы сумеют обойти нас и перехватить Харта, то мы можем распрощаться с мыслью об индейском золоте и хрустальном черепе. Да-да, я сам читал в бумагах деда, что череп там. Над нами будут смеяться по обе стороны океана, милорд! У нас была карта, мы нашли место и мы упустили сокровища — это невероятно!

Теперь настал черед министру кусать губы. Он метнул в сторону Кроуфорда раздраженный взгляд:

— Не дерзите, сэр Фрэнсис. Вам бы пьесы писать, там ваша фантазия была бы вполне уместна, а вы вечно суетесь в разные авантюры. Говорят, у капитана Рэли был такой же скверный характер. Он никогда не мог вовремя остановиться. В нем было слишком много от авантюриста и слишком мало от джентльмена.

«Ну конечно, куда ему до вас, милорд! — мысленно парировал Кроуфорд. — Однако он обвел вас всех вокруг пальца. Обвел так, что вы до сих пор не можете запустить руку в его карман. Будь я хотя бы наполовину так же стоек, этого разговора никогда бы не состоялось. Но, увы, без возможностей, которыми вы располагаете, мне не справиться. Пока не справиться. А там посмотрим. Не всегда побеждают могущество и хитрость. Иногда побеждает и ум».

Вслух же он произнес:

— Прошу прощения, милорд, но я не имел намерения дерзить вам. Просто я предпочитаю называть вещи своими именами. Поэтому призываю вас прислушаться к голосу рассудка. Ведь вы не просто так пересекли океан, отложив государственные дела! Значит, в глубине души вы признаете важность этого дела. Так давайте не будем обманывать сами себя. Пока у нас есть шанс, мы должны его использовать. Иначе его используют другие. Сейчас все они покинули остров, но они непременно вернутся. Может быть, они уже возвращаются…

— Довольно! — прервал его министр. — Я попрошу предоставить вам необходимые письменные принадлежности, и вы немедленно приступите к составлению списка всего необходимого для экспедиции вместе с описанием предполагаемого маршрута. К утру список должен быть готов. Постарайтесь подойти к этому делу со всей несвойственной вам ответственностью. И постарайтесь уложиться в разумные суммы. Уже завтра мы начнем снаряжать корабль для вашей экспедиции. Кроме корабля вы получите оружие и полсотни солдат. По мере необходимости вы сможете привлечь к поискам матросов из корабельной команды. Вы возглавите экспедицию, но… — здесь министр ненадолго прервался, раскрыл табакерку и, зачерпнув щепоть табака, заложил его себе в ноздрю. Кроуфорд почтительно ждал окончания процедуры. Министр порозовел, вытащил отделанный кружевами батистовый платок и с аппетитом чихнул. — Но за неудачу вы ответите головой, мой милый друг! При вас постоянно будет находиться мой поверенный по особенным поручениям — вы с ним уже немного знакомы, — сэр Леолайн кивнул за спину Кроуфорду, — мистер Смит будет следить за каждым вашим шагом. Поэтому советую не совершать опрометчивых шагов.

— Вот как? Вы приставите ко мне шпиона, милорд? — усмехнулся Кроуфорд. — Да еще с таким именем? Вы издеваетесь, что ли?

Сэр Леолайн склонил голову набок, отчего сделался похож на старого ворона, и, немного помедлив, ответил:

— Будь это в моих силах, сэр Фрэнсис, я бы приставил по Джону Смиту возле каждого королевского подданного, хотя и в этом случае ни в чем нельзя было бы быть уверенным. Думаю, поразмыслив об этом на досуге, вы со мной согласитесь.

Кроуфорд хмыкнул и поднялся. Аудиенция была закончена. Следом черной тенью из кресла бесшумно встал мистер Смит.

— Итак, мой друг, на рассвете я жду вас с докладом. Кстати, я думаю, вам будет небезынтересно узнать, что король возложил на меня ответственную миссию провести ревизию в его заокеанских владениях, и, боюсь, первой жертвой проверки падет небезызвестный вам сэр Эдуард Сессил, лорд Джексон, наш очаровательнейший губернатор Барбадоса. Слишком уж он наряден, — при этих словах министр хмыкнул и высморкался. — И еще. Я сам доставлю вас на Тортугу. Мне кажется, так будет удобнее для всех нас.

Глава 8 Святой отец

Тортуга

Элейна сидела у окна в глубокой задумчивости. Только-только начало рассветать, но красавице не спалось. После болезни ею овладело какое-то тупое спокойствие, словно она отвыкла желать чего бы то ни было. Девушке ничего, совершенно ничегошеньки теперь не хотелось — а более всего не хотелось кого-либо видеть и с кем бы то ни было говорить. Мысль о том, что Уильям Харт потерян для нее навсегда, казалась такой непоколебимо ясной, что Элейна даже не гнала ее от себя — просто смирилась. Она нисколько не сомневалась в правдивости сведений о том, что ее возлюбленный арестован чинами королевского флота и вскоре предстанет перед судом, выносящим только смертные приговоры. Однако скорбное чувство, которое она при этом испытывала, нельзя было назвать унынием. Прекрасная голландка по-христиански, всей душой приняла тот печальный факт, что человек, которого она любила, будет подвергнут мучительной казни — а она, как бы ни были горячи ее чувства, не в состоянии ни изменить, ни даже облегчить его участь.

Может показаться странным, что Элейна так покорно примирилась с ужасной судьбой, ожидающей, по ее мнению, Харта. Порой она сама себя не понимала. Но, мысленно вглядываясь в будущее, девушка приходила к философскому выводу о том, что кончина рано или поздно ждет каждого человека и никогда не известно, насколько и у кого она будет безболезненной, мирной и непостыдной. Бедный Уильям, сделав единственную ошибку, в дальнейшем был вынужден совершать их одну за другой, и каждое очередное отступление влекло за собой множество новых. Где первопричина его злоключений? В непослушании родителям и своеволии, с которым он сбежал из дому, чтобы наняться на корабль ее отца? В его наивности и доверчивости? В коварстве окружающих? В неразумной жажде приключений, ставших для него настоящей, испепеляющей страстью, почти идолом? Элейна отчего-то искала именно христианского объяснения.

Но как знать, что случилось бы с Хартом, не покинь он отцовский кров и сделайся священником согласно желанию родных? Разве есть гарантия, что так он непременно прожил бы прекрасную и достойную жизнь, спас свою душу? А кто знает, был бы Уильям счастлив или нет, не испытай он всего того, что пришлось ему пережить в погоне за ускользающими сокровищами и призрачной удачей — в погоне, которая приведет его, и уже очень скоро, на виселицу?! Быть может, история яркая и короткая, пусть с бесславным концом, намного лучше, чем долгие годы, проведенные в томительно-правильном, пресно-благочестивом полусне, называемом «порядочными людьми» жизнью?

Да и возможно ли истинное счастье на земле? В продолжение последних двух лет Элейна убедилась, что многие вещи, принимаемые людьми за безусловное благо, на самом деле не более чем призраки, туманные картинки, исчезающие при приближении к ним. Богатство, слава, положение в обществе, даже невинные приключения и увлекательные путешествия часто в реальности оказываются совсем не такими, как воображают люди. Не говоря уже о цене, которую приходится платить за осуществление эфемерной и хрупкой мечты.

Земная жизнь скоротечна, даже если с высоты наших семнадцати, двадцати пяти или сорока лет нам и кажется, что она длинна. А вечность… она тянется целую вечность, как ни глупо звучит подобный каламбур. Обеспечить столь долговременное существование своей бессмертной душе — задача не из легких. Особенно если тебя ожидает перспектива остаться непогребенным злодеем, которому морские чайки выклюют глаза и части тела которого отправятся на корм рыбам! Вспомнив, как Черный Пастор с мрачным вдохновением рисовал судьбу пиратов, повешенных у входа в гавань и долго, мучительно умирающих о жары, голода и жажды, Элейна все-таки расплакалась: философия философией, мужество мужеством, а Уильяма она обожала. Ей уже мерещилось, как его, связанного цепями, волокут к месту казни, как он извивается в предсмертных корчах, а потом, неприкаянный, является в виде призрака, пугая тех, кто довел его до столь жалкого конца, и умоляя о помощи оставшихся в живых друзей в надежде, что их молитвы хоть немного облегчат его загробную участь…

Ну уж нет! Если она не может помочь Уильяму на земле, если даже они никогда больше не увидятся в этой жизни — жизнь будущую и участь после смерти Элейна постарается ему обеспечить наилучшую! И приложит все усилия, чтобы в вечности они с Уильямом все-таки соединились.

Во-первых, она примет католичество, и как можно скорее. Во-вторых, тайно покинет дом и начнет вести богоугодную жизнь, совершать как можно больше добрых дел — тогда она сможет «поделиться» ими с Уильямом! Прекрасную голландку всегда очень удручало одно место в евангельской притче, которую ей в детстве часто рассказывала кормилица. Десять девиц пошли встречать жениха. Дело было ночью, поэтому в руках у девиц были масляные лампы, чтобы освещать дорогу. Но пять из них были мудрыми и догадались захватить с собою пузырьки с маслом на случай, если придется долго ждать на темной улице, а пять неразумных такого запаса не сделали, и в результате их светильники угасли раньше, чем пришел жених. Пять дев, лампы которых потухли, стали просить пятерых запасливых поделиться с ними маслом, но те отвечали: «Тогда никому не хватит, ни нам, ни вам, идите и купите себе». Пока недогадливые девы ходили в лавочку за маслом, пять предусмотрительных встретили жениха и отправились вместе с ним на брачный пир, а неразумные туда опоздали, и их не пустили вовсе. Маленькой Элейне было отчаянно жаль неразумных, недогадливых и незапасливых девиц, и она, топая ножкой, всегда высказывала свое возмущение няне: «Ну почему же, почему они не поделились с подружками?!» — «А ты поделилась бы, ласточка?» — спрашивала нянюшка. — «Конечно!» — запальчиво отвечала в таких случаях Элейна. — «Но ведь мудрые девы не дали неразумным масла потому, что в таком случае не хватило бы ни одной из них!» — «А я бы специально взяла бы с собой побольше, чтобы не только мне хватило! Вдруг кому другому понадобится?»

Однажды на этом месте в детскую неожиданно зашел папаша Абрабанель. Услышав ответ дочери, он крепко отругал и отшлепал ее, а разобравшись, в чем дело, просто рассвирепел. В тот же вечер нянюшка была с позором выдворена из дому, а девочку коадьютор приказал запереть на несколько дней и месяц оставлять без сладкого. Правда, из этого ничего не вышло. Сначала Элейна радостно представила себя христианской подвижницей, святой Варварой[10], заточенной в башне не знающим Христа отцом; а вскоре и Абрабанель смягчился и отменил наказание.

Теперь эта история всплыла в мозгу Элейны в мельчайших подробностях. Девушка вообразила, что приходит время исполнить сказанное ею нянюшке. Судьбоносное решение о перемене веры начало вызревать гораздо раньше, но сейчас!.. Дело в том, что, как ни благодарна была девушка своей няне, научившей ее когда-то основным христианским понятиям, но уже давно ощущала, что в рамках протестантизма ее душе тесно и она не находит ответов на многие свои вопросы среди кальвинистских догматов. Полюбив католика, Элейна еще более утвердилась в мысли, что нашла разрешение своим смутным душевным чаяниям и порывам. Если бы судьба была к влюбленным более благосклонной, перед венчанием юная красавица все равно перешла бы в католицизм. Теперь это представлялось даже более важным: смена веры должна духовно приблизить ее к Уильяму, который так далеко, и стать гарантом того, что они встретятся в будущей жизни (если бы они исповедовали разные религии, то как смогли бы соединиться за гробом?!). Значит — решено!

К тому же переход в католичество поможет ей не выходить замуж! Она не согласна принадлежать никому, кроме Уильяма, и поступит в какой-нибудь монастырь, чтобы день и ночь молиться за него. Она пойдет служить больным, обездоленным или даже прокаженным вроде тех, чьи кости нашли в пещере Эспаньолы вместо сокровищ, — только ради него, ради Уильяма. Даже если Господь не примет его покаяния, то уж ее усердие Он должен будет оценить? Она постарается, сделает все для того, чтобы ради ее стараний Бог простил ее возлюбленного. Ведь Он любит всех Своих детей, следовательно, Уильяма тоже. Любит гораздо больше, чем она сама. Разве Он не услышит?!

Да и не может Небо быть так несправедливо, как люди! Разве Харт не каялся, разве не страдал от того, что ему приходится быть пиратом? Разве не сгорал от стыда и горя, видя, как его собственные поступки отличаются от поступков истинно верующего католика? И разве он оправдывал при этом себя? Нет! Напротив, обвинял еще жестче, несмотря на то что даже друзья, даже она, Элейна, убеждали: далеко не он один повинен в ошибках и преступлениях, но и другие люди, и обстоятельства… Так неужели за такое раскаяние и самоукорение Бог не помилует ее возлюбленного, как благоразумного разбойника, распятого вместе с Ним на кресте и в последние минуты жизни попросившего: «Помяни меня, Господи, во царствии Твоем»?!

На этом месте Элейне окончательно надоело размышлять в тишине — она решила, что пора действовать. Неприметное платье и скрывающий лицо головной убор, которые позволили бы ей беспрепятственно ходить по улицам неузнанной и без сопровождения, подобающего барышне из общества, были предусмотрительно заготовлены несколько дней назад. Переодевшись, Элейна убедилась, что ее вполне можно принять за прислугу, посланную господами в лавку или еще куда-нибудь. Запрятав поглубже в складки одежды кошелек с золотом на всякий случай и убедившись, что все в доме еще спят, девушка незаметно выскользнула из дома, мысленно упрашивая Бога помочь ей.

Прежде всего, рассуждала про себя Элейна дорогой, нужно найти священника, который согласился бы присоединить ее к Католической церкви. Идти в городской собор она, разумеется, не собиралась: там запросто можно было встретить знакомых если не Абрабанеля, то губернатора и его шурина Жюля-Бертрана де Клима. Да и время такое раннее, что ворота заперты, а на улицах — ни души.

Еще одну опасность девушка видела в том, чтобы по незнанию не напороться случайно на иезуита. Слишком сильна была ее ненависть как ко всему Ордену, так и к отдельным его представителям, а в особенностях внешнего облика священнослужителей различных католических братств и конгрегаций Элейна не разбиралась.

А может быть, сначала все-таки стоит вернуться в Европу? Там будет гораздо легче найти монастырь, в который можно поступить, затерявшись среди монахинь. Или, по крайней мере, куда-нибудь в другую колонию — для начала. На Кубу или на Барбадос. Ведь отец непременно бросится ее искать, а на небольшом острове так трудно спрятаться. А если как можно скорее сесть на корабль, то… Ой, нет. Как она объяснит свое путешествие в одиночку капитану или владельцу корабля? И самое главное, какой ужасный ей предстоит переезд даже в том случае, если ее возьмут на борт, ведь моряки суеверны и присутствие женщины на судне, по их мнению, хуже чумы и лихорадки? Молодая девушка, одна, среди мужчин, большинство которых грубы и неотесанны, а корабельные офицеры пусть и обучены манерам, но так редко видят приличных женщин, что рады любой из них, но в единственном разрезе, так что… Ох, лучше и не думать! И как это она не додумалась запастись для побега мужским платьем?! Правда, Элейна не умела носить его с таким достоинством и элегантностью, как мадам Аделаида (бедняжка, как страшно та встретила свою смерть!), но все-таки за неуклюжего мальчика вполне могла бы сойти.

Прекрасная голландка уже подумывала повернуть назад, чтобы подготовить побег тщательнее и в следующий раз осуществить его более уверенно, но в этот момент увидела идущего навстречу высокого человека в старой монашеской рясе. Решив, что сам Господь посылает ей помощника, Элейна, забыв о приличиях, почти подбежала к нему со словами:

— Благословите меня, святой отец!

Монах вздрогнул от такого напора и отступил назад на пару шагов. Девушка шагнула к нему, чепец на ее голове сбился, отчего пара белокурых прядей выбилась из-под него. Вдруг незнакомец остановился.

— Пожалуйста, благословите меня, святой отец, — жалобно повторила Элейна, спешно поправляя головной убор.

Монах выпростал из-под длинного потертого по краям рукава сутаны сильную загорелую руку и размашисто перекрестил ее:

— Господь да будет благословен! Но кто же слух мой будит приветом нежным в ранний час такой?[11]

Элейне благословение показалось немного странным, но она решила, что в каком-нибудь католическом ордене так принято. Зато на иезуитов не похоже.

— Простите, пожалуйста, святой отец, а к какому ордену вы принадлежите?

— К… м-м… бенедектинскому, — голос из-под капюшона прозвучал неуверенно и глуховато, но Элейна уже прониклась неожиданным доверием к незнакомцу и не придала этому значения.

— Как славно! — радостно воскликнула Элейна. — Вы не откажете мне в помощи? Я хочу перейти в католичество. Если можно… — она сделала паузу и опустила глаза. — Если можно, то прямо сейчас! — сказала девушка и, словно спохватившись, добавила: — Ну, то есть как можно скорее.

Она ожидала, что монах тотчас начнет выспрашивать, насколько серьезно ее решение и чем оно продиктовано, как относятся ее родители и близкие к такому выбору, и внутренне напряглась, подыскивая ответы, которые не слишком бы нарушали заповедь «Не лги». Однако вместо этого бенедектинец пробормотал:

— Должен быть гоним тоской тот, кто так рано расстается с ложем. Мы, старики, спать от забот не можем. Где сторожем забота — нету сна; но юность беззаботна и ясна, сон золотой ее лелеет ложе, — и твой приход меня смущает. Что же? Иль ты в беде? Иль можно угадать, что вовсе не ложился ты в кровать?[12]

— Ложился, — машинально ответила Элейна. — То есть ложилась. Правда, спать не смогла, — добавила она с обезоруживающей честностью и, все больше и больше волнуясь, заговорила так быстро, что слова, произнесенные первыми, буквально наскакивали на последующие: — Я действительно в беде, святой отец, вернее, не совсем я, но это очень важно. Дело в том, что я была крещена в протестантскую веру, а мой жених… точнее, не совсем жених, потому что мой отец не хочет нашего брака — он католик, и я… Понимаете? Вы не откажете в моей просьбе, святой отец?

— Брат Лоуренс, дитя мое.

— Как? Вы англичанин?

— Некоторым образом, дочь моя, некоторым образом. Но все это частности. Главное, что я тот, кто нужен вам, и охотно выслушаю вас. Ваше желание похвально и естественно, ведь Католическая церковь для протестантов является родной матерью, она говорит с вами на одном языке, мыслит в понятных для вас категориях, служит человечеству не хуже, чем служат многочисленные протестантские миссии, разбросанные для проповеди святого Евангелия по всему свету.

— Вы так считаете, отец Лоуренс? — радостно спросила Элейна, осмелев.

— Так утверждает Церковь, дитя мое. Пойдемте, здесь неподалеку есть тихий уголок, где никто не сможет помешать нашей беседе, — и бенедиктинец направился, слегка подталкивая девушку перед собой, в сторону густого, тенистого сквера, разбитого вокруг соборной площади. Вскоре они вышли к беседке, созданной природой, где ветви деревьев и кустарников образовывали густо переплетенную стену, за которой образовалось небольшое тенистое убежище, надежно укрытое от посторонних глаз. Монах усадил Элейну на дерновую скамью и продолжил:

— В Католической церкви вы сможете реализовать все ваши дарования и таланты в служении Христу. Для этого разработано множество инструментов — многочисленные братства, конгрегации, ордена, миссии, содружества, союзы. У каждого свое призвание, у каждого свои задачи и цели, дополняющие главную цель Католической церкви: являть присутствие Христа в этом мире вплоть до скончания веков. Процесс воцерковления в Церковь-матерь не будет для вас скучным. Вам нужно начать с разговора со священником, который разработает для вас надлежащую схему присоединения, а потом пройти полный курс катехизации, длящийся от двух-трех месяцев до года, в ходе которой вас ознакомят с основами церковного учения, с историей, богословием и практиками католичества.

— До года?! Но это очень долго! — воскликнула Элейна. — В моем положении отсрочка немыслима!

— Кто слишком поспешает — опаздывает, как и тот, кто медлит[13].

— Но вы же ничего не знаете, святой отец! Дело в том, что человек, которого я люблю, арестован. Он попал в разбойничью шайку, хотя и не по своей воле. Теперь ему придется отвечать перед королевским судом — он ваш соотечественник, отец Лоуренс, — отвечать не только и не столько за свои грехи и ошибки, сколько за прегрешения тех, кто толкнул его на преступления. Весь ужас в том, что одним из толкнувших был мой собственный отец… О Боже, что я говорю! — воскликнула Элейна, чувствуя, что выдержка изменяет ей и она вот-вот разрыдается. — Не поймите меня превратно, отец Лоуренс, я знаю, что не все в моих словах звучит убедительно, а многое может указать на то, что не только мой возлюбленный — разбойник, но и сама я недостойная, непослушная дочь и не могу сделаться доброй христианкой. Ведь я вижу, что вы уже составили обо мне самое дурное мнение. Однако все же прошу вас помочь мне перейти в католичество, чтобы усердным служением Богу в каком-нибудь уединенном монастыре искупить и свои грехи, и грехи дорогого мне человека.

— Пусть все будет так; пойдем теперь со мною. Все, что возможно, я для вас устрою: от этого союза счастья жду, в любовь он может превратить вражду, — ответствовал монах в своей странной манере.

— Вражду? Какую вражду?.. — пролепетала Элейна, но вдруг, сраженная неожиданной догадкой, вскочила и отбросила капюшон с головы монаха.

— Сэр Фрэнсис! То есть, я хотела сказать, дорогой мистер Рэли! Какая же я глупая: никак не могу догадаться… — она кинулась на шею монаху, стараясь не слишком громко выражать свою радость. Но, смутившись, она остановилась и еще раз посмотрела мужчине в лицо.

— Сэр Рэли… Что с вами сталось, Боже мой… — Элейна вдруг прижала руки ко рту, и из прекрасных голубых глаз ее полились слезы. — Вы, вы… вы седой, как мой батюшка… И этот рубец на виске… Эта борода… Вы… Вы… — и, не имея сил сдерживаться более, Элейна разрыдалась, закрыв лицо руками.

— Ну будет, будет, девочка. Хватит. «Спасение потери превышает», — кажется, так говорил Шекспир. Это слабое утешение, но все же…

— Простите, простите моего батюшку, сэр Фрэнсис, то есть сэр Рэли… Он не хотел, не знал, что так выйдет… Он добрый на самом деле, это все проклятая его неусидчивость…

Услышав последние слова девушки о своем отце, Роджер не выдержал и расхохотался.

— Неусидчивость? Браво! Впрочем, — и тон его сделался серьезным, — я никого не виню. Бог нам всем судья. Каждый из нас руководствовался чувством долга или тем, что мы понимали под этим. Каждый из нас дошел до этой скалы длинной дорогой собственных судеб, сложившейся по камешку из поступков, страстей и надежд. Все обманчиво, Элейна, все слишком самонадеянно…

Они посидели еще немного, пока Элейна совершенно не успокоилась. Кроуфорд задумчиво перебирал четки — неотъемлемую деталь монашеского одеяния.

— А я вас узнала… Как только стихи вспомнила… Это ведь из той пьесы, которую наша вера запрещает… Мне подарила томик мадам Аделаида… Я подумала…

— С чего вдгуг монах стихами заговогил? — лукаво уточнил Кроуфорд, искажая слова на манер Веселого Дика.

— Вот именно. Вы мне подсказываете, подсказываете, даже назвались почти шекспировским именем, а я будто оглохла. Просто не верится, сэр Фрэнсис: вы живы! Это же истинное чудо Божие! А мадам Аделаида? Она ведь тоже спаслась? Да?

Вместо ответа Рэли поглубже надвинул сброшенный Элейной капюшон на лицо.

— Послушайте, дитя мое, уж если вы доверились мне в первой половине, довершите начатое до конца и расскажите, отчего это вы так скоропалительно собрались в монастырь? — ответил он вопросом на вопрос. Ведь, как гласит одна умная мысль: тем, кто спешит, грозит паденье.

— Тоже Шекспир?

— И та же пьеса. Так объясните мне, прекрасная Джульетта, с какой это стати вдруг решились вы изменить вашему Ромео с, бесспорно, лучшим из женихов?!

— Как, разве вы не знаете? Ну конечно, ведь вам и без того хватило горя. Недавно на Тортугу прибыл большой корабль английского королевского флота и доставил предписание, по которому все пираты британского происхождения подлежат аресту. Уильям… — она всхлипнула и чуть было не заплакала в голос, но взяла себя в руки, чтобы закончить почти твердым голосом. — Уильям Харт и его товарищи были схвачены, чтобы предстать перед королем и быть повешенными. Таких преступников, насколько мне известно, лишают даже права на христианское погребение, и, чтобы выкупить его душу и не заставлять ее мыкаться хотя бы после смерти, я и решила поступить в монастырь, дабы умолить Господа простить Уильяма и дать нам соединиться. Пусть за гробом, но быть вместе! Чего бы мне это ни стоило.

По мере того, как Элейна говорила все это, ее голос укреплялся, в нем зазвучали нотки непреклонной решимости и отваги.

Лицо Кроуфорда посветлело. Он со все возрастающим изумлением смотрел на девушку.

— Вы удивительная девушка, Элейна, — наконец произнес он. — Честно говоря, ничего подобного я не ожидал. Вы облагораживаете не только мой взгляд на дамский пол, но, как ни странно, и на вашего Уильяма. Знаете, когда я в первый раз увидел его там, на «Медузе», я отчего-то вспомнил себя. Все ошибки моей юности, все безрассудство, весь пыл, все надежды, что я питал, как в зеркале, отражались в его глазах… Странно и страшно встретить себя, видеть, как кто-то совершает те же безрассудства, ступает на тот же обманчивый путь, и быть не в силах остановить его, как был не в силах остановить себя. Если бы я только мог исправить свое прошлое… Мне жаль, Элейна, мне искренне жаль, что Харт оказался замешан в эту грязь. Но есть сердца, мисс, сделанные из золота, и грязь, покрывая их, не вызывает ржавчины… Я рад, что Харт оказался таким, я рад, что он оказался не похож на меня… Может быть, — Кроуфорд при этих словах усмехнулся и стукнул себя четками по колену, — может быть, если бы встретил такую, как вы, если бы я не предал… Но это не для девичьих ушей, мисс Элейна. Вы слишком сильная и благородная натура, чтобы полюбить человека недостойного. Даже если ваш избранник оступился, вы способны помочь ему и удержать его на краю пропасти, потому что ваша любовь заставляет его сделаться лучше и чище. Впрочем, «заставляет» здесь не самое удачное слово, в нем есть элемент принуждения. Скорее ваша внутренняя и внешняя красота возбуждает желание стать достойным вас, стремиться к тому, чтобы соответствовать идеалу вашего избранника. Поскольку избранником такой девушки может быть… нет, не идеальный, идеальных не существует, но лучший и достойнейший. Я перевидел на своем веку многое, милая Элейна, и привык считать — да и никогда не отрекусь от этого мнения, — что только тот, кто не боится совершать ошибки и даже преступления, достоин и лучшей доли, и прощения, и самой жизни.

— Разве ошибка — это не всегда грех?

— Нет. Грех может быть следствием ошибки. И обратно: ошибка может оказаться следствием греха. Но они — разное. Хотя бы потому, что, боясь греха, можно стать святым, но, боясь ошибок, не станешь даже более-менее зрелым человеком. Вы удивительно ясно и верно продемонстрировали это сейчас своей решимостью. Я на миг подумал даже: а вдруг вся моя жизнь со всеми ее промахами и трагедиями сложилась так лишь из-за того, что я не смог, не захотел остановиться и та, которая могла бы…

— Вы говорите о мадам Аделаиде? Ой, простите, я снова совершаю бестактность…

— Уже ничего не изменишь, милая девочка, и хватит об этом. Все это вздор, но уже одно то, что подобная чепуха пришла мне в голову, говорит о многом.

— Не знаю, заслуживаю ли я всех этих комплиментов, сэр Фрэнсис, — ничего, что я называю вас так, как привыкла? — но по-другому я просто не умею, — ответствовала Элейна. — Но все мои мысли заняты сейчас другим. Скажите, сэр, как вы думаете, мне удастся умолить Бога о прощении Уильяма и соединиться с ним за гробом?

— Я нисколько не сомневаюсь, дорогая Элейна, что Господь Бог услышит и зачтет ваши молитвы об Уильяме, но, что касается вашего соединения, поверьте, оно произойдет гораздо раньше и на этом свете. По крайней мере, мне бы очень хотелось на это надеяться.

— Но как же… Или вы полагаете, что его могут оправдать?

— Я полагаю, что его не будут судить. Хотя бы потому, что еще не поймали. Да-да, милая барышня, вас обманули — как это ни неприятно, ибо я догадываюсь, кто убедил вас в том, что Харт арестован. Большому кораблю, вернее, тому, кто на нем прибыл, совершенно нет дела до вашего возлюбленного, и цель миссии англичан совершенно иная. Я это знаю. Кроме того, Харт никоим образом не может быть схвачен никакими англичанами, поскольку в данный момент находится довольно далеко от Тортуги, на континенте.

— На континенте?!

— Да, где-нибудь в сельве. Незадолго до моей… гм… гибели у Харта на руках оказались непреложные свидетельства того, что сокровища были вовсе не на Эспаньоле, а где-то в дебрях Новой Гвианы.

— Подождите, сэр Фрэнсис, я ничего не понимаю. Слишком много событий за раз: ваше чудесное воскресение, поход в сельву, какие-то свидетельства и… Вы уверены, что Уильям жив и ему ничто не угрожает?!

— В последнем совершенно не уверен: сказать, что ему не угрожает ничего, было бы наивно. Угрожать может что угодно, особенно в дикой сельве — так индейцы называют джунгли на берегах великих рек их родины. Но великий британский королевский флот и все его адмиралы, вместе взятые, Уильяму сейчас определенно не страшны.

— Сэр Фрэнсис, милый мистер Рэли, вы просто настоящий волшебник! Вы как… как ангел: сами воскресли и меня вернули к жизни. Кстати, а как вам удалось спастись? Расскажите, пожалуйста, это так интересно!

— Едва ли, милая Элейна, едва ли. Мое спасение только кажется чем-то необыкновенным — со стороны. Быть может, вы замечали, что многие вещи, которые кажутся людям привлекательными, яркими и замечательными, на самом деле гораздо будничнее и проще, чем о них думают? Между прочим, с теми же грехами и ошибками: большинство обывателей уверено, что ошибка — вещь поистине ужасная, даже хуже греха. Потому что грех — это страшно и поэтому даже по-своему красиво (ибо трагично), а ошибка глупа и смешна. А для простого смертного нет ничего хуже, чем показаться смешным.

— Как мне отблагодарить вас, сэр Фрэнсис, за то, что вы подарили мне надежду?

— Подарите мне при случает томик Шекспира, тот, что дала вам мадам Аделаида. И прощайте, дитя мое. Мне пора. Вы еще обязательно встретитесь с вашим Уильямом.

Псевдомонах поднялся и, надвинув капюшон на лицо, зашагал в сторону, противоположную той, откуда они пришли.

— Но как же вы, сэр…

— И ничего не говорите папеньке! Это смертельно не только для меня, но и для него!

Растерянная Элейна поднялась со скамьи и, отряхнув платье, двинулась обратно домой. Она была истинная дочь своего отца, посему в ее прелестной головке уже зрел план.

Глава 9 Господин, приятный во всех отношениях

Карибское море — Тринидад

Настойчивый стук в дверь каюты оторвал Кроуфорда от очень интересного занятия. Он брил бороду, то и дело вытирая лезвие бритвенного ножа о полотняную салфетку. На прикрученном к половым доскам столе возвышался роскошный шандал в стиле барокко, полдюжины свечей освещали помещение. В свете этой непозволительной роскоши парик, небрежно кинутый на спинку стула, отливал таинственным золотистым блеском, словно был сделан из золотых нитей. Кроуфорд трудился, облокотившись коленом на стул. На нем красовалась тончайшая батистовая рубаха, отделанная кружевами по вороту и манжетам, и облегающие светло-голубые панталоны из атласа. Такой же голубой, расшитый серебряными цветами по обшлагам камзол лежал на неубранной койке.

Бриг «Морская дева», шедший под французским флагом, разместивший на борту солдат, оружие, пушки и роскошный паланкин, привязанный к палубе и накрытый парусиной, подходил к порту городка Сан-Хосе[14], столицы острова Троицы[15], заложенного неким Антонио де Беррио. Ирония судьбы заключалась в том, что именно с этих берегов более ста лет назад испанские авантюристы собирались начать поиски рокового Эльдорадо — золотого города. Что ж, круг замкнулся. Сегодня в залив Парья вошел тот, кто найдет Эльдорадо.

Море было на редкость спокойно. Ветер дул самый благоприятный. Черное небо искрилось тысячами звезд. Смутные очертания острова медленно выступали из мглы.

Капитан «Девы» не раз ходил через пролив, однако маневрировать в темноте не рискнул и приказал бросить якорь на расстоянии четырех кабельтовых от берега. До рассвета оставалось около часа.

На корабле спали все, кроме капитана, сэра Кроуфорда, мистера Смита и вахтенных.

Кроуфорд не вмешивался в управление судном. Практически все время проводя у себя в каюте, он тщательно разбирал свой новый гардероб и пытался привести в порядок лицо, избавляясь от изрядно опостылевшей ему бороды.

Стук в дверь оторвал его от этого увлекательного занятия. Отложив бритву, Кроуфорд отпер дверь. На пороге каюты стоял безупречный и полный достоинства мистер Джон Смит.

— A-а, это вы, Смит. Все бдите?

Кроуфорд отступил на шаг, глядя на своего визави тем особенным взглядом, которым часто пользовался, когда бывал в свете. При этом, хотя глаза его были устремлены на собеседника, они смотрели как бы сквозь него, точно собеседник был всего лишь бледной тенью самого себя, если вообще не ночным кошмаром смотрящего. Поговаривали, что из-за этого взгляда у Кроуфорда даже состоялось две или три дуэли. Хотя в данный момент убийственный эффект был несколько смазан щекой, перепачканной мыльной пеной.

— Позволите зайти? — с преувеличенной любезностью осведомился Смит. — А что это вы сами бреетесь? При вашем положении…

— Боюсь быть зарезанным, — пояснил Кроуфорд, и было неясно, чего в его словах больше: серьезных опасений или горького сарказма. — И вообще, Смит, каким ветром вас прибило в мою гавань? Я, видите ли, занят. Хочу сойти на берег в человеческом виде.

— Наконец-то вы признали, сэр, что стремитесь выглядеть человеком. Признание болезни — это путь к исцелению, — Джон Смит вошел в каюту, выискивая глазами, куда бы ему сесть. — Впрочем, воспитание из вас человека не в моей компетенции. А вот насчет гавани я как раз хотел с вами поговорить.

— Насчет гавани? — Кроуфорд изящно приподнял бровь. — Я вас не понимаю.

— Мы, кажется, прибыли сюда ради одного и того же дела? — кротко спросил Смит. — Стоит хотя бы в общих чертах обсудить его, вы не находите? За время плавания мы не перекинулись и двумя словами. Пришла пора исправить это.

— Не вижу, что тут надо исправлять, — пожал плечами Кроуфорд. — Дело это мое. А вы всего лишь приставлены к моей особе наблюдать. Вот и наблюдайте в свое удовольствие.

Лицо Смита осталось невозмутимым.

— Не забывайтесь, сэр Кроуфорд. Я доверенное лицо сэра Леолайна! И прошу относиться ко мне с большим почтением, иначе я заставлю вас быть вежливым, милостивый государь.

— Интересно, каким образом? — скучающим тоном отозвался Кроуфорд, разглядывая свои ногти. — Уж не на дуэль ли вы собираетесь меня вызвать? Да нет, это невозможно! Министр никогда вам этого не простит. Он привязан ко мне, бедняга, и наверняка велел вам беречь меня как зеницу ока. И вы будете выполнять этот приказ, даже если я окончательно откажусь от попыток очеловечиться.

При этих словах мистер Смит бросил на него взгляд, каким змея провожает упорхнувшую у нее из-под носа птицу. Однако он воздержался от дальнейших пререканий и только смотрел немигающим взглядом на Кроуфорда, который продолжал как ни в чем не бывало:

— Да вижу, вижу. Попадись я вам в качестве арестанта или подозреваемого, уж вы бы постарались воспитать из меня достойного гражданина. Что и говорить, служение такому человеку, как сэр Леолайн, имеет свои несомненные преимущества. То-то я заметил, что у вас всегда такой самодовольный вид. Наверняка вам завидуют сотни клерков и уж никак не менее тысячи лакеев. Увы, здесь не Лондон. И здесь мало значат имена. Или нет, вру. Они значат много, но они недосягаемы. Не верите? Сегодня же я вам это докажу.

— Послушайте, сэр Кроуфорд, — проскрипел наконец Смит, обладавший поистине железной выдержкой. — Вы правы: подвести министра я не могу, я связан долгом. Но не думайте, что ваши оскорбления сойдут вам с рук. Как только наша миссия закончится, вы дадите мне удовлетворение и расплатитесь за все оскорбления.

— На вашей службе надо быть терпеливее, Джон. Вы что, предлагаете мне дуэль? Вы дворянин? Если да, я убью вас — вы это хотите сказать? — уточнил Кроуфорд. — Но если вы не дворянин, вам придется отложить вашу месть и продолжить свое бренное существование. Я не могу убить на дуэли простолюдина. Только давайте договоримся, в этом путешествии я откликаюсь на имя месье Рауль Феро де Кастиньяк. Забудьте про Фрэнсиса Кроуфорда. Это имя привлечет ненужное внимание к нашему предприятию.

— Как вам будет угодно, — сухо сказал Смит. — И все же: вы согласны обсудить дальнейшие действия, месье Рауль?

— Буду готов через четверь часа, — ответил Кроуфорд, беря Джона под руку и аккуратно подводя его к дверям.

— Мне бы хотелось, чтобы ваше отношение ко мне никоим образом не вредило нашему общему делу, — заметил Смит, по-прежнему не меняя выражения лица.

— Полностью с вами согласен, но через пятнадцать минут, — ответил Кроуфорд и, ловко вытолкав Смита за порог, быстро захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замочной скважине. Затем он покачал головой и вернулся к прерванному занятию.

* * *

Столь многие усилия к улучшению своей внешности Кроуфорд прилагал неспроста. Одноглазая рожа Веселого Дика, квартирмейстера Черного Пастора, да и чудаковатые манеры экзальтированного англичанина сэра Фрэнсиса Кроуфорда были порядком на слуху на всем побережье Испанского Мэйна. К тому же на данный момент оба они были покойниками, так что являться в виде одного или другого беспокойному внуку Уолтера Рэли было никак нельзя. Посему сэр Роджер просто сменил очередную маску. Возможно, прав был его отчим и в нем действительно пропал актерский талант. Как бы там ни было, Роджер в очередной раз позаимствовал себе биографию.

Испания прилагала множество усилий для колонизации этого по-прежнему полудикого и полунищего острова, и Кроуфорд решил воспользоваться тем, что власти острова объявили: каждому католику, пожелавшему стать жителем этих земель, гарантируется около тридцати акров земли и еще дополнительные льготы, находящиеся в прямой зависимости от количества рабов, которых он обещает завезти на него. Сим выгодным предложением и решил прикрыться сэр Фрэнсис, изобразив из себя французского негоцианта.

Именно поэтому их экспедиция подходила к острову под французским флагом. Многие солдаты умели свободно изъясняться по-французски. Никаких военных мундиров. Все выглядело так, будто разбогатевший на спекуляциях французский дворянчик желает не только обрести вторую родину на острове, но и приобрести в собственность у Испанской короны земли в Новой Гвиане под плантации какао. Конечно, при этом, боясь разного отребья, он нанял отряд для охраны собственной драгоценной персоны.

К тому же последние месяцы, после того как был найден хрустальный череп, его терзали смутные подозренья. Что, черт побери, нашел дедуля в чертовой Новой Гвиане, что пометил крестиком на одном из притоков Ориноко, зачем нарисовал символ Святой Троицы рядом с устьем реки? Троица, допустим, понятна — остров Троицы. Но почему крестики стоят в дебрях Гвианы и на месте острова? Что, тупые вилы ему в бок, он имел в виду? Ладно. Затем он, Роджер, и прибыл сюда, чтобы с этим разобраться. У него есть деньги, люди, со дня на день будут и официальные бумаги. С такой экипировкой он доберется до места, и тогда все станет ясно. Теперь, когда хрустальное доказательство удачи у него в кармане, он может с развязанными руками предаваться своей мании — разгадыванию загадок покойного деда.

Однако теперь, когда все было готово и до разгадки оставалось совсем немного по сравнению с тем, что он уже преодолел, Кроуфорда вдруг охватила тоскливая апатия. Он присел на койку, отодвинув камзол, и посмотрел в распахнутое круглое корабельное окошко, из которого тянуло свежим утренним ветерком.

Собственно, увидеть Рэли там ничего толком не мог, разве что сереющую у линии горизонта тьму с призрачной россыпью тающих звезд, но именно эта туманная дымка, этот ветер, залетающий в каюту, как нельзя лучше сейчас соответствовали состоянию его души. Он был спокоен за найденные сокровища и не волновался за череп, который всегда с ним. Но что-то снедало его изнутри, и теперь, в эту невольную минуту тишины, это непонятное чувство поднялось из глубин души, как поднимается со дна океана увлекаемый волнами утопленник.

Он перебирал в уме последние события одно за другим, как перебирают игроки выпавшие им карты. Что, что именно лишало его покоя, вселяя тоскливую безнадежность в сердце?

Может, смерть Лукреции? Нет. Там все понятно. Глубокая боль от незаживающей раны, чувство вины, печаль от невозможности что-то исправить. Страх за сокровища? Чепуха, он и без них обойдется. Видение На-Чан-Чель в пещере прокаженных, едва его не убившее? Да, вот это ближе. Это отозвалось в душе. Но не индианки же он боится, в конце концов? Нет, не индианки, а того, что стояло за ней. Какие-то древние, непознанные, необъяснимые силы, которые пугали больше, чем смерть. Это был отголосок какого-то древнего, как сам мир, ужаса, а может быть, этот ужас был древнее мира. Что или кто скрывался за призрачным мороком? Что это, вызов или предупреждение? Да, вопросов здесь было больше, чем ответов. Но из пещеры он вынес не только седину. Что-то впилось ему в сердце и, как пиявка, сосало, сосало из него силы, мужество, решимость.

Кроуфорду подумалось, что, возможно, Уолтер Рэли оставил эти богатства в пещерах Эспаньолы не только из-за холодного расчета. Возможно, все дело было в том, что ему тоже пришлось преодолевать эту тяжесть на сердце, эту гнетущую тоску, камнем ложащуюся на душу, и, возможно, все дело было не только в его или сэра Уолтера личной усталости или слабости, но еще и в некой необъяснимой, потусторонней, мистической, если угодно, силе, которая сторожила эти сокровища, или, что еще вернее, которая и была неотъемлемой частью этих самых сокровищ. И сэр Уолтер, как человек отнюдь не глупый, догадался об этом и принял решение не тащить в Англию то, что могло стать ее проклятием, а спрятать сокровища в надежде, что спустя время магическая сила иссякнет и можно будет спокойно вернуться за ними.

Но, по всей видимости, ни время, ни пространство не властны над тем, что вне времени и пространства, и проклятие древнего ужаса достало Уолтера Рэли даже за океаном. Кроуфорду теперь казалось, что позорная смерть его деда на плахе могла быть следствием его противоборства с неизвестными силами.

Уолтер Рэли, самый великий и самый ненавидимый человек в Англии… Ему все сходило с рук до того рокового плавания… Он назвал свой корабль «Судьба» — что за странная прихоть или он знал заранее, за чем плыл, и это горькая ирония человека, предвидевшего свою кончину?

…На эшафот он взошел как на сцену, и даже свою смерть он превратил в представление, которое Англия запомнила на века. Приговоренный к смерти, Рэли разослал приглашения на собственную казнь самым близким друзьям. При этом одному из них он рекомендовал не опаздывать в своей обычной манере, а прибыть на площадь пораньше, чтобы выбрать лучшее место. Свое знаменитое письмо он закончил словами: «Что же касается меня, то я себе место уже обеспечил».

Адмирал Рэли невозмутимо поднялся на эшафот и оглядел публику. На губах его мелькнула едва заметная улыбка. Он медленно опустился на колени перед плахой и положил на нее голову. Один из палачей захотел, чтобы, согласно обычаю, адмирал повернул голову на восток. Рэли поднял на него вгляд: «Мой друг, как выясняется, совершенно не важно, где находится ваша голова, потому что главное — чтобы ваше сердце было там, где нужно».

Когда, по обыкновению, палач поднял отрубленную голову казненного, чтобы публика убедилась в том, что отрубили ее у того, кого нужно, какой-то философ из толпы крикнул: «Эта голова была бесценна для Англии!»…

Король Яков, питая к Рэли ненависть, которую обычно испытывает всякая посредственность к гению, боялся его, ибо не понимал. Он был трус, и всякая отвага вызывала в нем постыдные воспоминания о собственной ничтожности. Он так хотел казнить Рэли, что не позарился даже на посулы богатсва, не захотел слушать того, кто предлагал нечто, что сделает Англию истинной владычицей мира. Но что это было? Не сундук же с золотом, в конце концов. Череп? Какой прок в куске кварца, пусть даже и искусно обработанном? Рэли, конечно, был мистиком и водил дружбу с черкнокнижником королевы Джоном Ди, но не настолько же он был наивен. Нет, дело не в черепе, хотя все как взбесились, услышав о нем. «Невиданное могущество, страшная власть, тайные силы, великие способности…»

Воспоминание о неслыханных богатствах индейцев то и дело будоражило умы наиболее предприимчивых и азартных политиков. Многие желали до него добраться, и наиболее подходящим для поисков человеком им почему-то казался Роджер Рэли. Впрочем, причины были для этого достаточно веские: кому же, как не внуку гениального авантюриста, искать сокровища, припрятанные дедом?

Но как можно извлечь могущество из хрусталя, если ты сам ничтожество? Кроуфорд был истинным внуком своего деда и знал один вечный принцип: где ничего не положено — ничего не возьмешь.

Но об этом лучше не напоминать сильным мира сего. Министр верит, король требует, герцог жаждет — да нет вопросов! Заберите свою стекляшку, и попутного вам ветра.

Нет, истинное сокровище было там, куда вела подлинная карта. Но что это, что?

Не сохранилось вообще никаких достоверных сведений о кладе. Осталась лишь карта, начертанная Уолтером Рэли, что пролежала почти век, чтобы попасть наконец в руки его незаконнорожденного внука Роджера. Да, он нашел пещеру, нашел сундук, нашел мифический череп.

Но куда девать страх, поселившийся в глубине его души с того самого момента, как он оказался в пещере?

Кроуфорду снова пришла на память жутковатая завораживающая картина огромной пещеры в толще скал, наполненной неестественным светом таинственных пирамид. И На-Чан-Чель, вовсе не похожая на рабыню, которая исполняла его прихоти в те недолгие часы, что он проводил с ней на Тортуге.

Хотя если хорошенько вспомнить, его всегда завораживал ее взгляд, странный, проникающий в душу и будто принадлежащий не женщине, а совсем другому существу, прятавшемуся до поры в ее смуглом теле. От таких мыслей становилось не по себе, но сейчас Кроуфорду не хотелось обманывать себя. Интуиция подсказывала ему, что совсем скоро его ждут нелегкие испытания.

* * *

Он уже не мог сказать точно даже себе, нужны ли ему те несметные богатства, которые принесли столько несчастий всем, кто к ним прикасался. Кости жрецов майя, конкистадоров, пиратов давно истлели в земле, а сокровища продолжали будоражить их потомков и толкать их на новые безумства.

Наверное, самым правильным решением было бы сейчас отступиться, бросить экспедицию, Харта с пиратами и раствориться в ночи, а потом вернуться на Тортугу и снова начать вольную жизнь, в которой никто не ставит никаких условий и никто не знает, что станет с ним завтра. Про Черного Билли ходят странные слухи, а значит, мешать ему на первых порах никто не будет…

Кроуфорд встал, расправил парик, чуть-чуть сдвинул вбок висящую на богатой перевязи шпагу. Ничего этого он, конечно, не сделает. Потому что он игрок. А ставка в сегодняшней игре настолько высока, что настоящий игрок не может ее игнорировать, даже если игра ничего, кроме неприятностей, ему не принесет: это не в природе игрока. Если после всего, что произошло, он не прикоснется к этим чертовым сокровищам, он просто перестанет себя уважать. А было бы хорошо утереть нос мерзавцу-иезуиту и павлину-французу! С удовольствием бы посмотрел на их кислые физиономии, когда они обнаружат, что один клад уже найден, а второй ушел из-под самого их носа! Подумав об этом, Кроуфорд невольно улыбнулся. Очень уж соблазнительной была такая картина.

* * *

Засвистела боцманская дудка. Вместе с первыми лучами солнца на «Морской деве» подняли паруса, и бриг заскользил по лазурной океанской глади.

Кроуфорд поднялся на верхнюю палубу и, опершись на планшир, любовался разворачивающейся перед ним панорамой острова и небольшого городка прямо по курсу корабля.

По палубе стучали босые ноги матросов, они разворачивали и готовили к спуску на воду шлюпки, чтобы погрузить в них сундуки, паланкин, подарки губернатору… Кроуфорд не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило за его спиной. Залитый солнцем, он набрался решимости и обернулся. Всего в семи милях за кормой таяла в дымке земля Новой Гвианы. Туда он отправится через несколько дней.

Часа через три все люди, грузы и вызывающий сильнейшую аллергию у мистера Смита роскошный паланкин из позолоченного красного дерева были благополучно переправлены на берег. Возбужденные солдаты, переодетые в гражданское платье, с удовольствием прохаживались по твердой земле, глазея по сторонам. «Знали бы вы, любезные, что не всем из вас суждено вернуться домой, — подумал Кроуфорд. — Пожалуй, беспечности бы у вас поубавилось!»

Сам Кроуфорд никак не мог выкинуть из головы мысли о тех опасностях, болезнях, хищных зверях и индейцах-людоедах, встреча с которыми неминуемо ждала на пути к кладу. Он на собственной шкуре убедился в справедливости старинного утверждения: большие деньги требуют большой крови. Посему даже яркое солнце, безмятежное море и райские виды острова ни на минуту не могли заставить его выбросить из головы дурные предчувствия. Кроуфорд боялся и, как умный и смелый человек, открыто признавался в этом себе. Он боялся того, чего он не мог предугадать и к чему, следовательно, не мог и подготовиться.

Сходя со шлюпки, чтобы погрузиться в роскошный паланкин, Кроуфорд заметил в толпе любопытсвующих бесстрастно сидящего прямо на земле мальчика-индейца. Его спокойное лицо резко контрастировало со смышлеными черными глазами, которыми он цепко ощупывал всех и каждого. Волосы его явственно отливали рыжиной, что допускало мысль о некой примеси чужой крови. Он был одет в одну грязную набедренную повязку. На груди его красовалась искусная татуировка пернатого змея, в длинных, словно оттянутых мочках ушей висели серьги из разноцветных перышек. На руках мальчик держал… Вот почему Кроуфорд остановился, вот почему замерли негры рядом с паланкином, вот почему не плескалась больше вода, шлепая зеленой волной в деревянную пристань. На руках индеец держал крошечного толстого красновато-рыжего щенка, который щурил маленькие подслеповатые глазки и с тупой мордашки которого текли слюни.

Кроуфорд подошел к индейцу.

— Сколько хочешь за собаку, сеньор? — спросил он по-испански.

— А сколько даст белый господин за свою душу? — спросил мальчик на ломаном испанском и рассмеялся, сверкнув острыми белоснежными зубами.

Кроуфорд смотрел на мальчика, и в душе его шевелилось странное чувство.

— Пойдешь ко мне на службу? — вдруг спросил он парня.

— Отчего ж не пойти, коли заплатишь.

— А сколько ты хочешь?

— А сколько дашь?

— Я вижу, мы можем так торговаться до заката. Еда, одежда и пять золотых в месяц.

— Идет!

— Но собака моя!

— А ты у нее спроси.

Кроуфорд присел на корточки перед мальчишкой и аккуратно двумя руками взял теплого щенка к себе на руки.

— Харончик, — прошептал он, — Харончик, ты простил меня и вернулся, да?

Глупая, непрошеная слеза вдруг выскользнула у него из глаза и скатилась по носу. Щенок ловко слизнул ее розовым языком.

Наверное, в этой слезе, как в экстракте, была сконцентрирована вся невыплаканная боль его сердца.

— Что ж, он тебя признал. Таких собак не продают, ты знаешь. Я дарю ее тебе. И я послужу тебе. Но с одним условием.

— С каким? — спросил Кроуфорд, прижимая щенка течичи к груди.

— Я уйду, когда захочу.

— По рукам, малыш. А звать-то тебя как?

— Зови меня Чилан[16], — мальчик улыбнулся, сверкнув зубами.

— Странное имя для ребенка, — пробормотал Кроуфорд себе под нос. — Да, забыл спросить, а что ты умеешь делать?

— Я… вор.

— Что ж, даже король не мог бы короче охарактеризовать свою деятельность. По рукам!

Кроуфорд протянул индейцу руку, украшенную золотым перстнем с крупным изумрудом. Индеец хлопнул по ней своей цепкой, как кошачья лапа, ладонью.

— Что вы делаете, месье Рауль? — услышал он за спиной изумленный вскрик. Обернувшись, он обнаружил у себя за спиной красного и возмущенного Джона Смита.

— В каком смысле, сэр?

— В этом, сэр. Вы зачем жмете руку этому грязному индейцу? Это ваш шпион, да? И зачем вам эта поганая собачонка, а?

— Буду заражать вас глистами, милый Джон. Сейчас вот только организую заговор и сразу займусь вами.

* * *

Прием у губернатора прошел как нельзя более гладко. Новоиспеченый месье Рауль так грациозно кланялся, едва не касаясь локонами парика кончиков своих атласных башмаков, так сверкал перстнями в лучах солнца за обедом, так изящно всучил губернатору «скромные дары милой родины» в виде двух сундуков, полных роскошных тканей и приятных безделушек, что дон Фидель был совершенно очарован таким приятным сюрпризом в виде свалившегося ему как снег на голову мерканта дворянского происхождения и, словно в полусне, выдал ему необходимые бумаги, разрешающие беспрепятственно следовать к месту назначения через владения Его Величества короля Испании для осмотра земель с целью их приобретения. Умилили его и богатые дары в местную церковь, посему он счел нужным рассказать столь ревностному католику, как месье Рауль, что, судя по его рассказам, путь его непременно пройдет через знаменитейшую своими успехами в обращении дикарей в истинную веру иезуитскую редукцию, где он, месье Рауль, сможет помолиться и отдохнуть. Месье Рауль страшно обрадовался тому, что и на краю света он не останется без попечения матери-Церкви, и попросил его сиятельство губернатора снабдить его и верительным письмом к главе этой миссии, если такой имеется и небезызвестен уважаемому сеньору, так как месье Рауль желал бы сделать пожертвование на столь достославное деяние.

Восхищенный преданностью святой католической вере, губернатор в свою очередь немедленно пообещал подобную бумагу, и даже рассказал милейшему французу, что он знавал родного брата нынешнего главы миссии адмирала Мигеля Диаса и что отец Франциск, профос, — благороднейший человек и, несомненно, примет столь редкого и дорогого гостя с распростертыми объятиями.

Месье Рауль страшно обрадовался и пламенно возжелал свести знакомство со столь известным человеком. Губернатор тут же увидел в этом отличную оказию, с которой можно передать письма в далекую редукцию.

Месье тут же заверил его, что совершит для этого все возможное.

За десертом они обсудили отвратительнейшее поведение, кухню и манеры ненавистных англичан, позлорадствовали над неудачами, преследующими Ост-Индийскую компанию на берегах Мэйна, и подняли бокалы за процветание истинных католиков и порядочных людей.

В паланкин месье Рауль погрузился, прижимая к груди бювар с драгоценными бумагами и негромко напевая народную испанскую серенаду.

Пополнив запасы пресной воды, солонины, сушеных фруктов и маиса, ранним утром следующего дня бриг отчалил от Сан-Хосе и взял курс к берегам Новой Гвианы, от которых его отделяли лишь несколько морских миль.

Глава 10 Удары в барабан, лежащий на земле

Карибское море — Новая Гвиана

Несмотря ни на что, молодость — благодатная пора человеческой жизни хотя бы потому, что в молодости легче переносятся бедствия и быстрее затягиваются даже самые глубокие ссадины на душе и теле. Так мог бы сказать какой-нибудь философ, наблюдая за Уильямом Хартом, уверенно продвигающимся с небольшим отрядом пиратов по густой сельве южноамериканского континента. Как ни сыпались в истекшие три года на голову англичанину всевозможные трудности, потери и неудачи, как ни тяжек оказывался нынешний путь к сокровищам через джунгли, Харт продолжал смотреть на мир с известной долей оптимизма, его покинули уныние и глухая мрачность, свойственные ему с тех пор, как пираты отплыли с Эспаньолы.

За последние недели экипажу «Головы Медузы» пришлось проделать замысловатый маршрут. Перспектива оказаться в руках чинов английского королевского флота, не столько реальная, сколько ставшая навязчивой идеей капитана Джона Ивлина, заставила пиратов изрядно попетлять по Карибскому морю, прежде чем высадиться на берег там, откуда можно было начать поиски сокровищ.

Покинув негостеприимную Тортугу, флейт взял курс сперва на остров Маргарита, где пираты закупили побольше пороху и соли, так как другие припасы решили добывать собственными силами, а потом, двигаясь вдоль побережья Новой Гвианы, обогнул полуостров Парья — узкий клочок земли, часть южноамериканского континента, далеко выдающийся в море. Он торчал, как длинный нос какого-то любопытного великана, и у своей оконечности был совершенно узким, как обычный мыс. За мысом находился своего рода «карман», образованный этой полоской суши и береговой линией материка, — морской залив, тоже носящий название Парья и отделяющий Новую Гвиану от острова Тринидад.

Обогнув «нос» полуострова Парья, «Голова Медузы» оказалась в заливе. Весь этот путь отнял довольно много времени, но зато был достаточно безопасен: даже идя вдоль внешнего, карибского, побережья полуострова, пираты не встретили ни одного корабля. Зато теперь в заливе можно было, пристав к какому-нибудь маленькому, Богом забытому островку, настрелять дичи, чтобы приготовить из нее солонину, запастись другим продовольствием и пресной водой и просто отдохнуть перед тяжелой экспедицией.

На одном из таких островков, находящихся непосредственно у венесуэльского берега — при желании можно было преодолеть проливчик даже плавь, — после долгих раздумий и совещаний был выработан следующий план. Основная часть команды во главе с Джоном Ивлином оставалась стеречь флейт, приводя его по возможности в порядок, ибо после памятной схватки с испанцами произведены были только неотложные ремонтные работы. Второй отряд в составе Уильяма Харта, Потрошителя и нескольких добровольцев на двух шлюпках должен был преодолеть незначительное расстояние до дельты Ориноко и по ближайшему ее рукаву начать двигаться вверх по течению.

Укромный островок имел все преимущества, необходимые для организации на нем сколько-нибудь долговременной базы. Между ним и побережьем Венесуэлы, которое, кстати, прекрасно просматривалось с песчаного пляжа, имелась маленькая, но довольно удобная бухта, со всех сторон окруженная высокими пальмами. Таким образом, «Голова Медузы» получала идеально укрытую стоянку: от залива ее отгораживал сам остров, а венесуэльский берег в этом районе, предположительно, был почти необитаем. Большую часть острова покрывал густой лес, в котором в изобилии водилась дичь и росли различные деревья со съедобными плодами. К тому же лес служил источником отличной древесины, необходимой для ремонта судна. По белому песочку пляжа протекал полноводный пресный ручей. Благодаря всему этому основная команда могла ожидать экспедицию с сокровищами сколь угодно долго.

— Ну просто как по заказу! — радостно воскликнул Уильям при виде этого великолепия. — Давно я не чувствовал себя так хорошо!

Капитан Ивлин изобразил у себя на лице что-то вроде мученической улыбки.

— Как-то подозрительно хорошо, — пробормотал он и полез в карман за трубкой. — Не нравится мне все это. Не к добру такая удача.

Потрошитель отвлекся от созерцания дна в своей кружке и оглянулся.

— Чтоб мне сдохнуть, кэп, — обратился он к Ивлину, — не каркали бы вы, а?

Вот так и вышло, что, оснастив шлюпки всем необходимым, в один прекрасный день на закате Харт с Потрошителем и небольшим числом пиратов пересекли узкий проливчик, отделяющий райский остров от Венесуэлы, а на следующее утро, двигаясь вдоль берега на юго-восток, достигли дельты Ориноко и начали подниматься по течению одного из рукавов этой великой реки. Место было выбрано достаточно укромное — чтобы, не дай Бог, не напороться на испанцев, как при злополучной высадке пару месяцев назад.

Плывя по широкой протоке, маленький отряд быстро углубился в джунгли. Уильям Харт не думал ни о чем, радость жизни переполняла его сердце. Не то чтобы у него было множество причин для веселья или бог весть какие радужные надежды. Скорее некоторые его мысли следовало бы назвать навязчиво-тревожными, а перспективы — туманными. Но юноша старался выбросить все это из головы и думать только о том, что берега реки Ориноко — одни из самых живописных мест на белом свете и именно ему, Уильяму Харту, удалось их повидать и насладиться всем этим великолепием.

Посмотреть здесь и впрямь было на что. Первые дни продвижения по сельве Уильям как завороженный только успевал вертеть головой по сторонам: грохочущие водопады там и тут, бурлящая вода цвета виски, благодатный водный простор, роскошная флора, внезапно вырастающие прямо на середине реки одинокие пальмы с царственными кронами, красочные попугаи, туканы и колибри. Что уж говорить о «столовых горах» — высоких колоннобразных скалах с плоскими вершинами, которые индейцы называют «тепуи»! Практически отвесные склоны и ровные ступенчатые уступы делали эти диковинные горы похожими на рукотворные, а обильно покрывавший их ковер тропической растительности в сочетании с участками голой красноватой почвы придавал ни с чем не сравнимое впечатление. Шумные водопады, высотой подчас в несколько сот ярдов, низвергались с вертикальных стен тепуи, завораживали своей величественностью. Ни на одном из диковинных островов, расположенных, казалось бы, тут же, недалеко от южноамериканского побережья, Харту не встречалось так много необычных видов растительности — райски пышной, услаждающей обоняние тонкими цветочными и фруктовыми ароматами. Истинный пир для глаз! Невероятные сочетания переливающихся и сияющих ярких красок рождали ощущение праздника. Молодой человек совершенно не слушал ворчания пиратов и предупреждений Потрошителя, которые отнюдь не разделяли восторги Харта. «Не к добру вся эта благодать!», «Кто знает, что таится под покровом этой густой зелени? А может, там крокодил, или змея какая, или иной зверь зубастый притаился?» Но Уильям радовался как ребенок каждый раз, когда взгляд его наталкивался на вспугнутую шлюпкой стайку алых ибисов, на древесного аиста или бразильского ябиру либо когда глазам открывалась панорама сразу нескольких водопадов, белопенными каскадами устремляющихся в полноводную после недавнего сезона дождей реку.

Но энтузиазм молодого англичанина поугас спустя несколько дней, когда выяснилось, что изящные цепи стройных пальм, которыми он так восторгался, служат обрамлением непересыхающим пресным болотам, топким и источающим зловредные испарения, а мангровые заросли залиты дождевой водой, которая еще не отступила. Да и продвигаться по сельве с каждой милей становилось все труднее. Если в первые дни, достигнув дельты Ориноко у берегов Венесуэлы, пираты без труда вошли в широкое русло реки на двух шлюпках, то вскоре протоки начали сужаться, а еще через пару дней нормальное плавание сделалось невозможным.

Вся местность вокруг них теперь представляла собой причудливую мозаику петляющих речек и ручьев, стариц, пойменных болот, болотистых лесов, озер и затопленного саваннового леса. Предположения насчет крокодилов и змей тоже были не голословными. Пару раз, проплывая мимо густых зарослей, пиратам пришлось наблюдать лениво висящих на высоких деревьях пятнистых анаконд, а однажды они стали свидетелями атаки этого чудовищного питона на его жертву — шумную вертлявую обезьяну, вероятно молодую. Дурочке все-таки удалось раздразнить дремлющую на ветках змею. Та, мгновенно перейдя из сонного состояния в активное, сделала молниеносный выпад и скрутила добычу в свои смертельные кольца. Прощальный крик обезьяны прозвучал прямо-таки душераздирающе.

В другой раз Стив Брэнкли, пытаясь провести застрявшую в корнях и лианах на заболоченном участке шлюпку к более-менее чистой воде с помощью шеста, нечаянно ткнул им в здоровенного крокодила, приняв хищника за гниющий ствол пальмы. От неожиданности Стив заорал, выронил шест, потерял равновесие и полетел в воду. Каким-то чудом удалось удержать шлюпку от того, чтобы она не перевернулась и не превратила бы в крокодилий корм всех находившихся в ней. Пираты, сидевшие в злополучной посудине, с удвоенной силой заработали веслами, пытаясь отплыть на безопасное расстояние. А барахтающегося Стива настигла-таки зубастая пасть. Пренебрегая опасностью, Харт, сидевший в другой шлюпке, изловчился подойти на ней ближе, подать парню руку и втащить его к себе, в то время как Потрошитель ловким броском ножа угодил крокодилу прямо в глаз, однако несчастный Брэнкли лишился правой ноги: узкомордый чешуйчатый гад откусил ее чуть ниже колена. Кровь из раны хлестала так, что ее впору было вычерпывать со дна шлюпки ковшом. Стива заботливо перевязали, туго стянув ему ногу над коленной чашечкой, но через несколько часов он все равно скончался от потери крови.

— Так и так умер бы он, мистер Харт, — неловко попытался утешить горюющего Уильяма сивоусый пират Сэм. — Даже если б кровь ему остановили. Гангрена б началась, верьте слову, у крокодила в зубах навязает столько всякой пакости, что враз заражение случается… да… Бедняга Стив! Слава Богу, что хоть мы от того крокодила ноги унесли: на запах крови, знаете, сколько этих тварей является?! Они за две мили чуют!

Тело Стива зашили в мешок — так, как если бы он скончался в море, — и опустили за борт шлюпки, в бурные воды Ориноко…

Пожалуй, с момента гибели Бэнкли от экспедиции отвернулась удача. Потрошитель и другие пираты становились день ото дня все мрачнее, Уильяму тоже стало не до орхидей и бромелий. Во-первых, свободная вода почти исчезла. Часто приходилось вылезать на более-менее твердый участок, условно называемый берегом, и перетаскивать лодки по суше в поисках судоходной протоки, при этом буквально прорубая себе дорогу сквозь густые заросли. Во-вторых, болотные испарения давали о себе знать. Двое пиратов, ранее болевших малярией, почувствовали возвращение болезни и очень мучились, хотя мужественно продолжали путь. В-третьих, кроме водных хищников — крокодилов и анаконд, — в джунглях обнаружилось немалое число ягуаров, пум и оцелотов.

Эти дикие кошки здесь таились, как и гигантские змеи, на высоких деревьях в полной боевой готовности и в любой момент могли сигануть вам на плечи. Необходимость соблюдать осторожность, обороняясь от возбужденных легкой добычей кошек, не добавляла душевного равновесия. В-четвертых, проводник-метис, сын индианки варао и белого плантатора, которого экспедиция подобрала на второй день пути на пустынном берегу Ориноко, внушал все меньше доверия. В-пятых, встречаемые временами туземцы не проявляли к чужакам ни малейшей симпатии. В-шестых, ночью сельва наполнялась тревожными, жутковатыми звуками: рыками, стонами, вздохами, лаем, воем и ревом, неестественным хохотом и дикими воплями, такими, что кровь стыла в жилах. Это мало-помалу лишало пиратов отдыха и сна. В-седьмых, Бобу, постоянно сотрясаемому теперь приступами малярии, начала мерещиться разная чертовщина, о чем он подробно и не без удовольствия сообщал приятелям; тонкости бредовых видений тоже не способствовали укреплению нервов.

В результате все члены отряда через десять дней пути были издерганы донельзя. Наконец, в-восьмых, к нравственным лишениям прибавились и физические: отсыревшие сухари, взятые с острова, заплесневели и их пришлось бросить. Разводить костры, чтобы обсушиться и приготовить горячую пищу, получалось далеко не каждую ночь, потому что кругом царила раздражающая сырость и отыскать хоть одно пригодное для растопки бревно или клочок сухого берега казалось не менее легким занятием, чем превратить свинец в золото. Дорога становилась все тяжелее, измученные члены экспедиции за день проходили столь незначительное расстояние, что по временам всем казалось, будто они стоят на месте или ходят кругами в пределах одного и того же участка сельвы.

Теперь Уильям чувствовал страшную моральную усталость и уже не мог поверить, что несколькими днями ранее беззаботно созерцал красоты дельты Ориноко, шумно восторгаясь цаплями, водопадами и цветущими кустарниками. Из-за недостатка съестного юноша испытывал непрерывный голод, и хорошо еще, что не подхватил болотную лихорадку, которая собирала все более щедрый урожай в рядах маленькой экспедиции: первый заболевший ею пират уже отправился вслед за Стивом Бэнкли.

Но самым чудовищным испытанием стали призраки, будоражащие чуткий сон усталых пиратов каждую ночь. Собственно, никто не знал толком, действительно это привидения, или злые духи сельвы, или просто массовая галлюцинация измученных людей. Сперва Харт даже считал, что явление призраков — его собственное, личное, интимное, никому другому не известное сновидение. В одну из ночей, когда им повезло отыскать сухой участок среди бесконечных болот и развести там костер для варки мяса, юношу сморил крепкий сон. Накануне он не сомкнул глаз от голода, сырости и постоянных вскриков бредящего в приступе болотной лихорадки Боба, а дневной переход выдался каким-то чересчур тяжелым: пришлось волочить на себе шлюпку по суше почти в одиночку, другие пираты совсем ослабели.

Уильяму снилось, что из джунглей на него вышла толпа странных людей. Они были одеты или, лучше сказать, раздеты, как индейцы, но белокожи, бородаты, голубоглазы и белокуры, а некоторые с рыжими, как у викингов в исторических книжках с картинками, волосами. «Белые индейцы» все как на подбор были очень высокого роста, в руках держали тяжелые копья, а на лбу у каждого красовалась тиара в виде змеи. Они молча шли сомкнутым строем прямо на Харта, каждый шаг этой колонны отдавался со всех сторон, рождая жуткие звуки, похожие на мерные удары в гигантский барабан, гул от которого словно повторяла земля под ним. А за спинами странных людей сельва расступалась, открывая широкую панораму Ориноко, где на водной глади маячили огромные странные суда с лебедиными крыльями и светящимися корпусами. Эта картина навела на Уильяма невыразимый ужас, от которого он проснулся в холодном поту и до рассвета боялся даже задремать. Все бы ничего, но этот сон стал повторяться еженощно, и бедный Уильям, и так измученный донельзя, теперь прилагал массу усилий, чтобы не заснуть, но все было напрасно. Когда пугающее видение повторилось в четвертый раз, причем юноша, падающий с ног от переутомления, уже не мог с уверенностью сказать, во сне это произошло или наяву, он решил поделиться им с Потрошителем:

— Джек, как ты полагаешь, если человеку каждую ночь снится один и тот же сон, может ли это означать, что он скоро лишится рассудка?

Бывалый пират усмехнулся и ответил:

— Смотря что снится, сэр. Если кто-то из знакомых, ушедших в мир иной, так скорее это предвестник смерти, а не безумия. За собой зовет, значит… Хотя моя бабушка, упокой, Господи, ее душу, добрейшая была женщина и набожная, что твой капеллан, всегда говорила, что покойники снятся не к несчастью, а к тому, что просят живых замолвить за них словечко перед Господом. Не знаю… А что привиделось-то вам?

— Белые индейцы, — брякнул Уильям и рассмеялся нервным смехом, вдруг поняв, как нелепо звучит его ответ.

— Как вы сказали, сэр? Белые индейцы? — оживился сивоусый Сэм. — Вот так так! Да ведь я ж их третью ночь вижу, как вас сейчас! Выходят, проклятые, из лесу и такой страх наводят — хоть караул кричи! Что твои колдуны!

— И я!

— И я!..

Пираты загалдели, и выяснилось, что странных людей в последние ночи видит каждый. Убедившись в массовости видения — или действительного явления, хотя в последнее верилось с трудом, — Уильям и Потрошитель приняли решение усилить сторожевое охранение на ночь. Единственный, кто не принимал участия в обсуждении фантастического факта, был метис, нанятый в качестве проводника. Все время, пока шел галдеж, он сидел чуть поодаль, лениво прислонившись к стволу пальмы, и слушал, что говорят другие. Но когда совет закончился, подошел к Уильяму и вполголоса сказал:

— Напрасно смеетесь, мистер. Белые индейцы существуют, и они действительно белые. Это потомки великих богов, пришедших в здешнюю землю из-за моря во времена Великого потопа. Они прячутся далеко в сельве и редко кому показываются, а если показываются — только ночами. И если вы их видели, сэр, то ничего хорошего дальше не будет!

— Это что, поверье такое, что ли? — осторожно поинтересовался Уильям.

— Хотите — верьте, хотите — нет, сэр, — пожал плечами метис. — Только скоро сами убедитесь… Их зовут «летучие мыши». И живут они в том краю, где золото лежит под ногами и откуда не возвращаются!..

«Эльдорадо! Неужели мы гораздо ближе к цели, чем я думаю?!» — мелькнуло в голове у Харта.

— Да откуда же они здесь взялись, белые-то? — вдруг задал резонный вопрос Сэм. — Ведь белые-то люди сюда пришли лет сто назад, а, сэр Уильям?

— Нет, Сэм, почти двести, — автоматически поправил его Харт. — Но они… они не похожи на белых людей!.. Они похожи на индейцев, только белых… то есть… я совсем запутался.

— Белые люди — это не какие-то бледнолицые, — с презрением возразил метис. — Белые бородатые люди — потомки богов. Они пришли сюда и правили задолго до тех, кого вы зовете «майя». Вы, европейцы, воображаете, что только у вас есть науки, искусства, и считаете остальных дикарями, сродни животным. И даже не понимаете, что, как только у вас и прочих народов появляется письменность и то, что необходимо для роскошной, праздной и бессмысленной жизни, вы начинаете воевать с соседними землями — и ваши города, и храмы, и книги, и всевозможные драгоценные предметы, и лучшие хранители накопленной мудрости гибнут в огне этих войн, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых. И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена даже у вас самих, не говоря о прочих странах! Вы, бледнолицые, вечные дети, лишенные длинной памяти!

Вы не подозреваете, какой прекрасный и благородный род людей жил некогда в этой земле. Белые бородатые люди и их надежно укрытые в сельве прекрасные города остались от тех немногих, кто уцелел из этого славного рода, но вы ничего о нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя никаких записей и унося за собой нашу память.

Когда-то они жили в великом царстве посреди моря, удивительном по величине и могуществу, чья власть простиралась на весь их остров, на многие другие острова и на часть большой суши. Они строили огромные каменные дома неземной красоты, светящиеся, как жар, палаты и храмы из крепкого зеленого нефрита. Создавали быстрокрылые ладьи, летающие по воздуху, как птицы, и сияющие корабли, не боящиеся самых сильных ветров. Их вожди ходили в золототканых одеждах, унизанных драгоценными камнями, которые в той земле можно было собирать без счета, как раковины на морском берегу. Светлые ткани, браслеты и кольца, серьги и ожерелья жен украшали, но лучше камней были лица открытые. В делах военной доблести эти островные люди были тоже первыми и по совершенству своих законов стояли превыше всего, что вы, бледнолицые, можете только вообразить себе в чванливом заблуждении, будто бы только у вас есть законы, а остальные — варвары и невежды. Безумцы! Тайные предания рассказывают о деяниях белых богов, которые прекраснее всего, что нам известно под небом. Но это благополучие длилось недолго. На всем острове неизвестно откуда вдруг то и дело стали раздаваться глухие звуки — как удары лежащего на земле барабана. Следом вожди заметили, что их земля медленно погружается в море — на малую толику с каждым таким ударом. Сначала удары звучали раз в месяц, потом в неделю, потом раз в несколько дней, раз в день — все чаще и чаще. Царство стало стремительно тонуть. Много сил приложили белые боги, чтобы найти средство остановить наступающее море и отстоять свою землю, но все было напрасно. Глухие удары все ускорялись и учащались, и в конце концов ни в домах, ни в рощах, ни на шумных улицах городов стало невозможно спрятаться от этой мерной и скорой барабанной дроби. Началось чудовищное наводнение. Тогда царь собрал своих слуг, мужчин, женщин, детей и стариков, посадил их на большие лодки и велел плыть к горизонту, а сам остался на тонущей земле. Лишь тогда прекратились страшные удары невидимого барабана, а вся земля вместе с вождем ушла под воду.

Мрачный рассказ проводника был прерван криком бедняги Боба, метавшегося в приступе малярии на подстилке из пальмовых веток:

— Что это?! Вы слышите?!

Все повскакали со своих мест. Впереди, сзади, сверху, снизу, со всех сторон из густого девственного леса слышались глухие барабанные удары. Они были до того мерными и зловещими, что на всех нашла тяжелая оторопь и от ужаса мурашки побежали по телу. Ветви сельвы раздвинулись, и на горстку пиратов вышел сомкнутых строй белокожих голубоглазых людей с копьями в руках и змеиными тиарами на головах. Они окружали экипаж «Головы Медузы» со всех сторон и с каждым шагом становились выше ростом, под конец сравнявшись с огромными пальмами.

Несколько пиратов, завопив от ужаса, заметались по лагерю, разбрасывая головешки костра, двое, обезумев, прыгнули в шлюпку и поспешили оттолкнуться от берега, но шлюпка перевернулась и мутная заболоченная река в мгновение ока поглотила несчастных.

Барабанная дробь зазвучала чаще, переходя в глухой ровный гул.

— Назад, сто тысяч чертей, назад! — завопил Потрошитель, опомнившийся ранее других. — Сэм, ты что стоишь как истукан?! Не видишь, что костер потух? А ну-ка!..

Призраки «белых богов» вдруг приблизились к пиратам вплотную и исчезли так же неожиданно, как и появились. Сэм, до тех пор стоявший с поднятой головой и раскрытым от изумления ртом, рухнул как подкошенный. Он был мертв.

Грохот невидимых барабанов постепенно стихал.

— Как вы думаете, сэр, что это за звуки? — язвительно, как показалось Уильяму, спросил проводник-метис.

— Похоже на землетрясение, — с трудом выйдя из оцепенения, почти шепотом ответил тот. — Думаю, и тот остров погиб из-за землетрясения… — и, обращаясь к Потрошителю, вдруг сказал: — Послушай, Джек, я принял решение. Я должен покинуть вас…

Видя гибель пиратов одного за другим, Харт испытывал страшные угрызения совести. Ему казалось, что к сокровищам они не приблизились за это время ни на йоту. К тому же помимо золота Рэли, в джунглях была еще одна цель, которая заставляла все сильнее отклоняться от маршрута, указанного в карте. А может быть, он все-таки напрасно поверил французскому докторишке?..

Они тогда случайно встретились с д’Амбуленом в одном трактире. Харт готовил флейт к экспедиции в сельву, намереваясь — как и было это впоследствии осуществлено — обогнуть мыс Парья, войти в залив, а потом на шлюпках подняться вверх по Ориноко. За ужином к нему подсел какой-то мужчина в плаще и низко надвинутой на лицо шляпе. Это был Робер д’Амбулен собственной персоной.

Узнав его, Харт вскочил, схватившись за шпагу, но д’Амбулен остановил его:

— Конечно, Харт, вы вправе меня ненавидеть. Но я поступал согласно приказу, а члены моего ордена не могут ослушаться приказа. Я служу Господу — ad majorem Dei gloriam.

— К вящей, говорите, Божией славе? — усмехнулся Уильям. — Почему-то все приказы вашего Ордена попахивают подлостью, — зло ответил Харт.

— Тише, тише, мой друг, вы привлекаете к нам внимание, а мне нельзя находиться здесь. Я нарушил устав и покинул келью после вечерней молитвы — а это у нас строго карается. Да и если меня заметят в вашей компании, мне не поздоровится.

Харт со злостью посмотрел в искренние голубые глаза Робера и сел.

— Зачем вы искали меня после того, что случилось?

— Мне искренне жаль, что все так вышло. Видит Бог, я не желал смерти ни вам, ни Веселому Дику, ни тем паче мадам Аделаиде. Но так, видать, судил Господь…

— Не поминайте всуе Имя Божие, д’Амбулен. Это вы, а не Господь, предали их.

— В чем ныне глубоко раскаиваюсь, мой друг.

— Вы пришли затем, чтобы рассказать мне об этом?

— Нет, я пришел затем, чтобы хоть в какой-то мере исправить то зло, которое произошло по моей вине.

— И как вы собираетесь это сделать?

— Я хочу открыть вам одну тайну, за которую могу поплатиться жизнью. Но прежде чем я это сделаю, мне хотелось бы знать, зачем вы плывете в залив Парья.

— A-а, вы и об этом знаете, жалкий вы шпион. Но я не отвечу вам.

— Тогда я осмелюсь высказать свои предположения. Перед своим самоубийственным поступком Веселый Дик ведь отдал вам настоящую карту, не так ли?

— Не ваше дело, д’Амбулен. Я вам ничего не скажу.

— Ну так вот, Харт. Чтобы вы убедились в моей искренности, я хочу открыть вам тайну: мадам Аделаида жива.

— Что??? Вы лжете!

— Нет, мой друг. И пожалуйста, ради всех святых, говорите тише, на нас и так уже оглядываются. Она действительно жива!

— Где она?

— А вот это, мой друг, самая важная часть тайны. Но чтобы открыть ее, мне нужно знать, есть ли у вас карта.

— Вы готовите новое предательство?

— Ладно, не хотите, не говорите. Ваше право — не доверять мне. Но я все равно скажу вам: мадам Аделаида жива и ее держат в плену в иезуитской редукции, в сельве, неподалеку от Карони, притока Ориноко. Если вы чтите память своего мертвого друга, вы ни за что не оставите эту женщину в беде… Ее ведь могут пытать!

— Не вам, д’Амбулен, говорить мне о чести и о памяти Кроуфорда. Я спасу ее!

— Вот видите, я не просто так спрашивал вас, действительно ли вы отправляетесь в Новую Гвиану. Я просто надеялся, что вам будет по пути…

— Хватит, д’Амбулен. Я не скажу вам больше ни слова. Но… — тут Харт осекся. Не слишком ли он жесток с оступившимся человеком? Ведь если Лукреция жива, Кроуфорд не зря рисковал жизнью. Уильям поклялся другу, что не оставит его сына, но вернуть сыну мать — еще лучше!

— Но, д’Амбулен, — продолжил англичанин, — я искренне надеюсь, что вы не совсем пропащий человек и что наступит день, когда я смогу пожать вам руку.

— Надеюсь, Харт. А теперь мне надо идти: если наши соглядатаи хватятся, мне несдобровать. Робер встал и, закутавшись в плащ, быстро вышел из трактира.

Через пару часов Харт, поднявшись на флейт, уже обсуждал эту новость с капитаном Ивлином и Потрошителем. Разумеется, они пытались его отговорить, но что толку? Нет, если есть хоть один шанс, что Лукреция Бертрам жива и что ее можно спасти, Уильям просто обязан использовать этот шанс. Пусть самый фантастический, самый невероятный, но — шанс!.. Ведь нельзя же допустить, если она и правда жива, чтобы она застряла тут, в этой кошмарной сельве, кишащей призраками, ягуарами, анакондами, крокодилами и, по словам д’Амбулена, иезуитами, которые, если верить острословам, есть крокодилы двуногие.

Только сейчас пришло время выбирать. С нехваткой продовольствия еще можно кое-как справиться, но силы иссякают, отряд тает на глазах, а у тех, кто еще жив и относительно здоров, нервы на пределе. Нельзя лишать пиратов надежды отыскать сокровища! А в создавшихся условиях гнаться за двумя зайцами сразу… Остается одно: ему, Уильяму Харту, проделать дальнейший путь к иезуитской миссии, о которой говорил д’Амбулен, в одиночку, взяв с собой только метиса. Да, он не внушает доверия, но, кажется, действительно хорошо знает местность… и не только местность.

Правда, так без вожатого будут брошены Потрошитель и пираты, но Харт ведь оставит им карту сокровищ, согласно которой уже пройдена почти половина пути до вожделенного Эльдорадо! В конце концов, они могут найти себе и другого проводника вместо этого мрачного плута. Тем более что после длительного перехода по глухим джунглям, где не встречалось никого, кроме диких зверей, путешественникам стали наконец попадаться туземные селения.

Все это Уильям торопливо изложил Потрошителю.

— Есть еще один вариант, Джек, — добавил он. — Вы останетесь тут ждать меня. А когда я вернусь вместе с леди Бертрам, мы продолжим путь за сокровищами. Ведь ей тоже причитается часть как… матери сына сэра Фрэнсиса, то есть, можно сказать, как его жене перед Богом…

— Как его вдове, — мрачно уточнил Потрошитель. — Гиблое вы дело задумали, сэр, себя потеряете и леди не выручите, но да что толковать!.. Все равно не послушаете меня. Берите проводника — мы справимся и без него — и топайте в эту самую миссию, если, конечно, она существует. А мы потихоньку двинем за сокровищами. Если уцелеете — приходите следом, там и встретимся. Ведь вы вызубрили туда дорогу наизусть, верно?

Договориться с метисом не составило труда. Казалось, он догадался обо всем заранее, и местоположение поселения иезуитов якобы тоже знал отлично. Харт собирался отправиться вдвоем с проводником, захватив с собой ружья, порох и немного продовольствия, но двое пиратов добровольно напросились сопровождать его. Теперь уже Уильяму пришлось отговаривать людей от рискованного предприятия, но он в этом не преуспел и на рассвете следующего дня четыре человека двинулись вперед — туда, где, по предположению метиса, находилось устье Карони. Этот мощный, полноводный приток Ориноко протекает в пределах Гвианского плоскогорья, образуя вплоть до устья пороги и водопады. Поэтому двигаться на шлюпке не имело ни малейшего смысла. Где-то между порогами, на берегу этой реки, таилась иезуитская миссия… если, конечно, д’Амбулен не соврал.

Воды Карони при впадении в Ориноко не смешиваются с ее водами, и отличить проток не составило особого труда. Обнаружив устье реки, они повернули на запад и двинулись вдоль притока.

Путь продолжался несколько дней. По дороге Уильям поймал себя на мысли, что предание о белых бородатых богах, пришедших в Южную Америку с затопленного острова, поразительно напоминает ему слышанную еще в школе историю. После некоторых раздумий он понял: рассказ метиса почти в деталях повторяет миф Платона об Атлантиде. Выходит…

Фрэнсис когда-то намекал ему, что сокровища майя, награбленные и зарытые Кортесом, а потом найденные Уолтером Рэли, отнюдь не принадлежали самим майя. Дескать, он узнал от своей подруги-индианки, что когда-то на землях майя жили иные, диковинные, племена, которые он, Кроуфорд, склонен отождествить с потомками атлантов. Неужели и впрямь существовала легендарная Атлантида и некоторым из населявшего ее племени удалось спастись при катастрофе? Но ведь он, Уильям, собственными глазами видел… Стоп! Что он видел? Повторяющийся сон? Призрак? Массовую галлюцинацию?! Черт знает что…

Додумать мелькнувшую у него мысль до конца Харт не успел. На него вдруг откуда-то сверху обрушился человек. Вернее, даже два человека: один прыгнул на голову, а другой сел на плечи, опрокинул Уильяма ничком и с силой прижал к земле. Краем глаза юноша успел увидеть, что то же самое случилось с его спутниками. Пираты попытались было сопротивляться, но были убиты на месте. Метису же удалось вывернуться и бежать. Нападавшие пустили ему вслед несколько отравленных стрел, но Харт не знал, достигли ли стрелы цели. Его оружие, как и оружие убитых пиратов, очутилось в руках кинувшихся на них индейцев. Впрочем, то были странные индейцы: вместо привычных набедренных повязок, перьев и прочего они оказались одетыми в одинаковые полотняные рубахи и короткие штаны. Всего нападавших оказалось человек пятнадцать. Уильяма крепко связали, пинками подняли на ноги и, подгоняя ударами в спину, повели вглубь леса.

Глава 11 Коадьютор не сдается

Тортуга — Карибское море

— Послушайте, дорогой Давид, — в который раз уже начал Йозеф Ван Дер Фельд неприятный разговор, намазывая маслом свежую булочку, — вы меня прямо удивляете. Не так уж давно, когда мы были на Барбадосе, вы упрекали меня в том, что я напрасно истратил два года и колоссальные средства на бесполезную экспедицию вглубь Гвианы. А теперь сами рветесь туда же, где я потерпел неудачу… Да что я! Ведь даже сам Рэли не нашел сокровища на берегах Ориноко и Карони!

— Рэли сказал, что не нашел, милейший Йозеф! — возразил Абрабанель, прихлебывая из чашки горячий шоколад, сваренный по французскому рецепту — с яичными желтками. — Причем утверждаешь ты это лишь исходя из сведений того матроса, который, по твоим же словам, был дряхлее Агасфера, такой же недальновидный болван, как и он, да к тому же скончался у тебя на руках от старческого маразма!

— Если кому и верить, — обиделся Ван Дер Фельд, — то лучше пороховой обезьяне самого сэра Уолтера, чем вашему безумному Пастору и весьма сомнительной индианке, которой, быть может, не существует вовсе!

— Да уж, Йозеф, наши источники сведений стоят друг друга! — вздохнул коадьютор и осторожно опустил фарфоровую чашечку, расписанную пасторальными пастушками, на блюдце.

— Да откуда вы знаете, что эту индианку Черный Билл не выдумал… что она не привиделась ему? Ведь этот разбойник склонен злоупотреблять горячительными напитками! — гнул свою линию Ван Дер Фельд, прочищая трубку и поглядывая на своего будущего тестя.

— А ты почем знаешь, что тот старик не ошибался?! — парировал коадьютор, подпрыгнув от возмущения на стуле. — Ведь он даже не ведал, что Рэли вернулся в Англию и умер на плахе! А еще, — в голосе Абрабанеля послышались саркастически-угрожающие нотки, — он утверждал, что сокровища конкистадоров перепрятаны на Эспаньоле!!! Может быть, с твоей точки зрения, надо вернуться туда, несмотря на то что мы уже убедились: там сокровищ нет?

— Если рассуждать подобным образом, дорогой Давид, нам лучше вообще вернуться домой и считать, что никаких сокровищ не существует, раз уж я не нашел их на Ориноко, а вы… то есть мы вместе — на Эспаньоле, — вздохнул моряк и с сочувствием посмотрел на купца.

— Прошу вас, господин Ван Дер Фельд, не огорчайте так сильно моего батюшку, ему вредно волноваться! — вдруг прервал их спор мелодичный девичий голосок.

Оба сотрапезника, как по команде, повернули головы в сторону двери. На пороге столовой стояла Элейна в утреннем платье для визитов.

Судя по всему, прогулка на свежем воздухе стерла с ее щек болезненную бледность, а встреча с Кроуфордом заставила черные бархатистые глаза сиять радостным блеском. От недавней печальной задумчивости не осталось и следа, девушка была полна решимости действовать.

— Б-же мой, дорогая Элейна, с чего вы взяли, что я его огорчаю?! Но даже если это и так, я готов немедленно исправиться и поспешу испросить у многоуважаемого Давида прощения. Ради вас можно совершить и большие подвиги.

— В самом деле? — кокетливо удивилась Элейна, подсаживаясь к столу и наливая себе из кофейника шоколаду. — А если я попрошу вас осуществить мою давнюю мечту? — она бросила в сторону своего жениха лукавый взгляд.

Судя по тому, как купец встрепенулся, невольно подавшись в ее сторону, он обрадовался подобной возможности совсем непритворно:

— Все, что в моих силах…

— Разумеется, в ваших! — рассмеялась Элейна. — Вы так увлекательно рассказывали нам о своем путешествии в джунгли Ориноко, что я сгораю от нетерпения увидеть этот заповедный край. До сих пор батюшка был против моего намерения, но, может быть, теперь он согласится? Помогите мне его уговорить.

— Ты видишь, Йозеф, даже этот невинный младенец, моя дочь, этот хрупкий цветок, для которого вдвойне опасны бурные реки, непроходимая сельва и тамошний климат, — даже она высказывается за единственный верный вариант, сулящий успех! — вскричал Абрабанель, обрадованный неожиданной поддержкой его позиции. — Подойди сюда, моя крошка, мое сокровище, моя мудрая сивилла, я обниму тебя!

Элейна охотно поднялась со своего места, чтобы принять отцовскую ласку. В глазах ее вспыхнуло торжество.

— Ты появилась как нельзя кстати, дитя мое! — продолжал Абрабанель, довольный тем, как легко разрешился давний спор. — Мы с Йозефом как раз обсуждали маршрут путешествия в Гвиану. Он полагает, что лучше высадиться в Каракасе, — при этой маленькой лжи коадьютор на всякий случай пнул будущего зятя ногой под столом, — и затем двинуться пешком вглубь страны. А мне вот представляется, что этот путь слишком продолжителен и тяжел. Ведь на юг от Каракаса простирается безбрежная саванна…

— Испанцы и индейцы, если не ошибаюсь, называют ее льянос, — вставил Ван Дер Фельд.

— Совершенно верно, дорогой Йозеф, но не прерывай меня, пожалуйста, — попросил Абрабанель. — В сухое время года льянос — это почти безжизненная степь. Быстро отцветающие травы покрывают землю сплошным ковром, а потом почва в мгновение ока высыхает, а вся жизнь теплится вокруг водоемов и ручьев. Но сейчас, когда только завершается сезон дождей, эти равнины практически затоплены водой, перемешанной с илом. Они станут проходимы через месяц или два, но тогда мы рискуем оказаться на бескрайних просторах льянос почти без воды: там есть простирающиеся на много десятков миль участки, по которым не протекает ни одного ручейка!

— Но послушайте, Абрабанель… — начал было Ван Дер Фельд, вконец сбитый с толку многоумной географической тирадой своего старого товарища.

— Поэтому, — невозмутимо продолжал коадьютор, — я склоняюсь к тому, чтобы морским путем достигнуть берегов Гвианы где-нибудь у устья Ориноко, а затем подняться вверх по течению. Конечно, нашему другу Йозефу совсем неинтересно во второй раз проделать подобный путь, ведь он уже имел возможность налюбоваться красотами дельты этой реки…

— Но в таком случае, батюшка, господин Ван Дер Фельд может быть прекрасным проводником и гидом по тем живописным краям! — воскликнула Элейна. — Правда же, уважаемый Йозеф? Я так мечтаю, что вы мне покажете все те красоты, о которых рассказывали: водопады, девственные леса, необыкновенных птиц!..

— Я буду счастлив, дорогая Элейна, оказать вам эту услугу, — учтиво пробормотал Ван Дер Фельд. — Хотя в конце дождливого сезона в дельте Ориноко небезопасно, но именно в этот период судоходство на реке не представляет больших трудностей. Что же касается возможных бедствий, которые могут подстерегать нас, я спокоен. Вероятно, будь на вашем месте другая девушка, я бы всполошился, отказался, по крайней мере стал бы отговаривать и вас, и господина Абрабанеля. Но вы, милая Элейна, истинная дочь своего отца: такая же смелая, решительная, предприимчивая. Вы послужите не обузой, но украшением нашей экспедиции. Как я буду счастлив в тот миг, когда смогу наконец назвать вас своей женой!

В ответ на это девушка скромно потупилась, чем удачно скрыла свои истинные чувства.

Остаток завтрака прошел весьма оживленно. Элейна тихо торжествовала: она и сама не надеялась, что вопрос удастся уладить так легко. Но еще меньше прекрасная голландка предполагала, что с этого момента события начнут развиваться в нужном ей направлении прямо-таки с головокружительной скоростью. Не успели сотрапезники подняться из-за стола, как в комнату, где они завтракали, отпихивая слуг и охранника, пытавшегося его остановить, влетел Черный Билл. Пират так торопился, что едва смог затормозить на скользком паркете и чуть не брякнулся на пол с высоты своего роста.

— Эй, господа купцы! Что вы тут сидите, как… как куры на насесте! — по обыкновению не заговорил, а зарычал он, в последний момент заметив присутствие Элейны и проглотив готовое сорваться у него с языка грубое выражение. — Мое почтение, сударыня!.. — неловко поклонился пират и продолжил: — Говорю вам, не время сидеть сиднем, а не то проклятые иезуиты обойдут нас по фарватеру, как глупого купчонку… то бишь того… извините, сударыня… С носом, говорю, оставят нас эти гнусные церковники, коли мы не поторопимся.

Абрабанель и Ван Дер Фельд переполошились:

— Что?!

— Что?!

— Уважаемый… э-э… Билли, расскажите толком.

Из дальнейшего сбивчивого рассказа Пастора выяснилось, что не далее как час назад снялась с якоря небольшая, но крепкая шхуна «Святой Михаил», зафрахтованная каким-то испанским дворянином, а следом за ним вышел в море французский фрегат под командой капитана Франсуа де Ришери. Причем создавалось впечатление, что подданные «короля-солнца» чрезвычайно спешили, подняли паруса как-то впопыхах и вообще намерены устроить за «Святым Михаилом» форменную погоню.

— Попомните мое слово, сударыня, — рычал Билли, обращаясь почему-то к Элейне, — чует мое сердце, что никакой этот испанец не дворянин, а самый что ни на есть распроклятый церковник!.. И неспроста иезуитские рожи так шустро отдали якоря, не иначе замыслили какую ни на есть мерзопакость или запах жареного почуяли! Пронюхали, знать, что индейская ведьма знает дорогу к сокровищам лучше любой карты!

Элейна согласно покивала, но ее отец не спешил согласиться с выводами Черного Пастора:

— Допустим, но с какой стати за ними вслед бросились французы?

— Конкуренция, дорогой Давид, конкуренция! — вздохнул Ван Дер Фельд. — И боюсь, не только между испанцами и французами, но и…

— Да что там гадать! — замахал руками Пастор. — Немедля нужно отдавать якорь, а не то плакали наши денежки.

С ним никто не стал спорить. В тот же вечер «Месть» на всех парусах вышла в море курсом на Тринидад. Первые дни плавания были спокойными, светило солнце, бирюзово-синие волны, посверкивая в его лучах, податливо расступались под носом гордого фрегата, оставляя после себя ровные гряды густой белоснежной пены, а попутный ветер радовал и команду, и пассажиров. Однако путешественников беспокоило, что ни иезуитов, ни французов они пока не встретили. Неужто фора в несколько часов окажется роковой?

Абрабанель очень злился, что второпях не озаботился отыскать какого-нибудь шпиона, чтобы узнать маршрут следования «Святого Михаила» или «Черной стрелы». Однако после того как судно под командой Черного Билла миновало остров Маргарита, голландцам с их пиратской компанией наконец улыбнулась удача.

— Корабль по левому борту! — заорал впередсмотрящий наутро четвертого дня.

Вскоре выяснилось, что показавшееся судно — фрегат «Черная стрела». Узнав об этом, Черный Билли воодушевился. «Месть» зашевелилась, как растревоженный муравейник, и буквально заходила ходуном. Пираты готовились к морскому бою. Абрабанель пришел в ужас и попытался остановить Пастора сначала через посредничество Ван Дер Фельда, а после неудачи — самостоятельно. Но нетрудно догадаться, что его усилия возымели обратный эффект. Уж слишком радовала пирата возможность взять реванш за обманные маневры коадьютора в отношении его, Билла! Он распорядился приблизиться к французскому кораблю на расстояние выстрела, так чтобы в любой момент быть готовыми открыть огонь из всех орудий левого борта одновременно.

Однако Франсуа де Ришери тоже заметил «Месть». Безошибочно определив в нем пиратское судно, хотя еще не догадываясь о его экипаже, французский капитан не только приказал готовиться к бою, но и сам, не теряя времени, повернул на сближение с противником.

Черный Билл засек этот маневр и решил сбавить ход, готовый в любой момент перейти в атаку. То же самое, поразмыслив, сделал и Ришери. Наконец суда сблизились на такое расстояние, при котором мог начинаться бой, и пушкари приступили к «обмену любезностями», при этом «Черная стрела» совсем остановилась и приняла обороняющуюся позицию. Несмотря на сильный заградительный огонь французов, «Месть» продолжила движение. Оба корабля окутались плотными клубами порохового дыма. Пассажиры пиратского фрегата, проклиная все на свете, заперлись в каютах. Ядра летали через палубу, а усиливающийся ветер заставлял обе сражающиеся стороны постепенно убирать паруса. Люди Ришери принимали все меры, чтобы не дать пиратам пойти на абордаж, но, на их несчастье, боеприпасы на корабле оказались довольно ограниченны. Через пару часов необходимость вести мощный заградительный огонь, чтобы не дать «Мести» подойти вплотную, почти истощила запас ядер и пороха, французские пушки начали понемногу стихать. К тому же на «Черной стреле» оказалась значительно повреждена оснастка: верхушки фок- и грот-мачты снесло ядрами, бизань треснула почти у основания и с трудом удерживала реи и паруса. Почти у самой ватерлинии корабля зияли пробоины, которые в спешке пытались залатать матросы. Единственным положительным моментом являлись незначительные потери в личном составе: убито трое канониров, еще несколько, во главе с младшим офицером, ранено. На «Мести» же, где огнеприпасов с лихвой хватило бы еще на два таких же боя, убыль в людях оказалась намного серьезнее. А вот вреда судну пиратов французские орудия нанесли гораздо меньше, несмотря на искусство артиллеристов и мощность залпов.

Бой продолжался почти до заката, когда жерла пушек «Черной стрелы» полностью перестали изрыгать огонь и смолкли. «Месть» получила возможность подойти вплотную к противнику и взять его на абордаж. Наблюдать за этим поднялся на палубу Ван Дер Фельд, а за ним последовала Элейна. Никакие уговоры и угрозы отца на нее не подействовали, а Йозеф только подлил масла в огонь, убеждая будущего тестя, что мечтает о столь отважной жене и считает нужным пойти ей навстречу. Впрочем, девушка довольно быстро пожалела о своем безрассудстве. Безрадостная картина разрушений (хотя серьезных повреждений и не было, на палубе царил хаос), лужи крови, не потушенные там и тут островки огня, проклятия и стоны многочисленных раненых — все вызывало в ней внутреннее содрогание. Элейна, стараясь не обращать внимания на вопли, грохот и пороховую вонь, поддерживаемая Ван Дер Фельдом, поспешила возвратиться в каюту.

Решение взять на абордаж «Черную стрелу», вообще говоря, было весьма рискованным для команды Пастора предприятием, учитывая колоссальные потери убитыми и ранеными. Но предводитель не догадывался, что у Ришери целы практически все люди, а боевой задор, охвативший его в начале боя, только возрос от предвкушения рукопашной свалки. Теперь-то он покажет этому жалкому безбожнику-еврею, что такое Черный Билл! Он вновь заставит себя бояться и вернет себе былую славу, которую порядком подрастерял в результате роковой сделки!.. Поэтому численный перевес французов с лихвой компенсировался азартом и наглостью пиратов, которые ринулись на палубу захватываемого фрегата с большим даже пылом, чем изголодавшийся любовник кидается в постель к своей любезной после разлуки.

Франсуа де Ришери уже в начале боя сообразил, с кем именно схватился. Понял он и то, что на борту пиратского фрегата находятся голландцы: весть о том, что Черный Билл нанялся на службу к Абрабанелю, неизменно в течение нескольких недель занимала первые строки в списке сплетен на Тортуге. В первые минуты абордажного побоища француз еще был полон решимости сопротивляться, но плачевное состояние судна и ряд внутренних соображений заставили его сдаться довольно быстро, тем более что тоже не имел ни малейшего представления о потерях в рядах противника. Лишь впоследствии он пожалел о столь скорой капитуляции — когда увидел, что большая часть «Мести» превратилась в лазарет для раненых и увечных.

Когда Ришери связанным доставили на борт победителя, встречать его на палубу вышли Абрабанель и даже успевшая оправиться от неприятного созерцания морского боя Элейна. Несколько минут коадьютор и французский капитан молча метали друг в друга взгляды, полные ненависти. Первым прервал молчание банкир:

— Месье, возможно, вас удивят мои слова, но я чрезвычайно рад нашей встрече и, более того, не испытываю к вам неприязни и желаю видеть в вашем лице не противника, не врага и не пленника, но союзника, а быть может, даже партнера.

— Для такого грязного купчишки, как вы, Абрабанель, — со смесью презрения и сарказма в голосе ответствовал Ришери, — сама возможность беседовать с дворянином, то есть со мной, должна служить немыслимой честью.

Привыкший к оскорблениям подобного рода, коадьютор даже ухом не повел.

— Но лично вы, — продолжал француз, — гнуснее любого другого еврея. Вы якшаетесь с пиратами и проклятыми иезуитами…

— Что?

— Да-да. Ведь это именно вы отдали в руки дона Фернандо Диаса вашу соотечественницу Аделаиду Ванбъерскен…

— Идите к черту, вы прекрасно знаете, что она такая же моя соотечественница, как я шах персидский!..

— Да, знаю, но это не имеет значения. Вы всегда ненавидели Аделаиду и воспользовались случаем избавиться от нее, продав иезуитам.

— Если бы ее не продал я, это сделал бы кто-нибудь другой, хотя бы она сама, — ведь она продажная женщина, — захихикал Абрабанель, совершенно забыв о присутствии Элейны.

Ришери побагровел:

— Она погибла из-за вас!

— По-моему, любезный, вас более огорчает не самая смерть этой особы, а то, что для компании она выбрала другого, гораздо более привлекательного, мужчину.

— Как вы смеете! Она погибла!.. Она… Жалкий вы купчишка!

— Месье, прекратите оскорблять моего отца! — вдруг потребовала Элейна, делая шаг в сторону спорящих мужчин. До этого момента она стояла поодаль. — А вас, батюшка, совсем не красит такое обращение с беззащитным человеком. Если вы хотите считать господина де Ришери нашим гостем, а не пленником, то почему вы с ним не разговариваете, как с гостем? И не надо ворошить прошлое. Мне, например, тоже очень жаль мадам Аделаиду… — молодая девушка тяжело вздохнула.

— Благодарю вас, мадемуазель! — галантно, насколько это было возможно в его положении, поклонился Франсуа. В следующий момент он покачнулся и едва не упал, но конвоирующие его пираты подхватили мужчину под руки.

— Вы ранены, сударь? — участливо воскликнула Элейна.

— Пустяки, царапина.

— Я распоряжусь, чтобы вас осмотрели и перевязали в первую очередь, месье Франсуа. Мне — как и моему батюшке, вы, пожалуйста, не держите на него зла! — очень бы хотелось, чтобы вы действительно стали гостем на этом судне. Прошу вас, забудьте прежние разногласия. Хотя бы ради светлой памяти мадам Аделаиды. И объясните, зачем вы напали на наш… на вот этот корабль?

— Я не стою ваших забот, мадемуазель, не желаю занимать почетной должности гостя, но на последний вопрос все-таки отвечу. Нападавшим в данной ситуации скорее следует считать Черного Билли, который командует «Местью», а не меня.

— Ну да, может быть. Билл почему-то очень сердит на вас, месье Франсуа, но на самом деле он не хотел вас преследовать. Точнее, главным объектом для погони он избрал другой корабль, тот, на котором отплыли иезуиты.

— Как странно! — насмешливо фыркнул Ришери, потирая раненое плечо. — Я гонюсь за иезуитами, Черный Билл, оказывается, тоже, но при этом бой разыгрывается между нами, а дети Лойолы благополучно успевают улизнуть у меня из-под носа!

— А вы разве их догнали? — наивно спросила Элейна, искренне удивившись. — Мы их даже на горизонте за несколько дней плавания так и не увидели…

— Представьте себе, почти догнал, — с нескрываемым глухим раздражением ответил француз. — И всего-то оставалось выбросить флаг и заставить их остановиться, чтобы снять со «Святого Михаила» подлеца Робера д’Амбулена. Из Франции мне было доставлено распоряжение поймать этого мерзавца. Оказалось, что он не тот, за кого выдает себя. Он преступник, которого в Европе ожидает пожизненная каторга или даже казнь — за грабеж и убийство одного почтенного нантского семейства. Представьте себе, этот юный злоумышленник каким-то образом пристал к иезуитам и выхлопотал себе у них возможность отбыть в колонии, чтобы скрыться от правосудия. Никакой он не врач и не член Ордена. И надо же было такому случиться, что именно в тот день, когда я получил предписание из Парижа, переданное мне через губернатора Тортуги, этот молодчик опять сумел улизнуть вместе со своими покровителями в Гвиану. А едва я начал нагонять их шхуну…

— Понятно, понятно и очень печально, — с неподдельной грустью в голосе перебила его девушка. — Но это значит, что «Месть» и в самом деле совершенно несправедливо напала на вас, месье Франсуа. Мне очень жаль — поверьте, я говорю искренне, это не просто слова. Уверена, к моим извинениям теперь присоединятся все — и папа, и Йозеф, и даже Черный Билл. И поскольку мы перед вами виноваты, а ваш корабль сильно поврежден, я прошу вас все-таки принять батюшкино приглашение и быть нашим гостем. Судно, на котором мы все находимся, тоже преследует шхуну иезуитов, так что нам по пути. Ваша благородная цель поймать преступника непременно должна осуществиться, тем более что вы человек военный! Вам нельзя нарушать приказ, правда? Вы же не виноваты, что ваш корабль пострадал, и должны выполнить предписание, полученное из Парижа. А уж мы и команда «Мести» поможем вам в этом. Верно?

В этот момент с удивлением взиравший на Элейну Ришери все-таки лишился сознания от потери крови.

* * *

Рана Ришери оказалась легкой. Когда на третий день после морского сражения «Месть» стала на якоре в виду острова Тринидад, француз уже расхаживал по палубе с рукой на перевязи — бодрый и злой до чертиков. Находиться на положении «гостя» у Абрабанеля и тем более у Пастора ему решительно претило, однако выбора не оставалось. Не преследовать же иезуитов на «Черной стреле», требовавшей значительного ремонта и фактически взятой «Местью» на буксир! Справедливости ради стоит прибавить, что положение капитана на борту победителя все-таки больше напоминало домашний арест.

Появление на рейде Сан-Хосе знаменитого пиратского судна вызвало большой переполох в резиденции губернатора. Однако посланный доном Фиделем человек вскоре вернулся вместе с Ван Дер Фельдом, сообщившим следующее. «Месть» зафрахтована солидным человеком для длительного путешествия, слегка потрепана в недавнем бою, вспыхнувшем по недоразумению. Из-за чудовищного стечения обстоятельств, рассказал голландец, французский фрегат, принявший «Месть» за пирата, атаковал, но сам был выведен из строя.

Данные объяснения удовлетворили губернатора, но окончательно растопило лед в его душе известие о том, что на борту «Мести» находится раненый французский капитан — жертва собственной роковой ошибки. После недавнего визита месье Феро де Кастиньяка, очаровательного человека, милейшего собеседника и предприимчивого колонизатора, дон Фидель возлюбил Францию и ее народ со всей пылкостью и жаром, на которые был способен. Он немедленно распорядился приготовить в своем доме комнаты для Ришери и других пассажиров «Мести». Кроме того, услышав, что французский фрегат, пострадавший в бою, нуждается в починке, губернатор Сан-Хосе приказал выделить для этой цели лучший док и необходимое количество толковых корабелов.

Необходимость съехать на берег и воспользоваться восторженным гостеприимством дона Фиделя не слишком обрадовала ни Абрабанеля, ни Ришери, ни Ван Дер Фельда, ни Элейну: все они, хотя и по разным причинам, стремились как можно скорее достигнуть берегов Гвианы. Однако они были вскоре вознаграждены с лихвой за свою покорность губернатору. Тот не только по собственной инициативе сообщил им об иезуитах, проследовавших накануне в миссию на берегах Карони, но и снабдил их всеми необходимыми бумагами, сведениями и советами о продвижении по оринокской сельве.

— Кстати, — прибавил дон Фидель, — по дороге вы наверняка встретите месье Рауля де Кастиньяка. Это самый очаровательный человек из всех, кого я встречал за свою долгую жизнь, и ваш соотечественник, капитан! Не откажите в любезности передать ему мой поклон и вот этот изящный ларец с дорожными принадлежностями, который он забыл, отправляясь в Гвиану.

— А если мы не встретим этого господина?

— Такого просто не может быть, месье Франсуа! Я потому и передаю ларец именно вам. Вы направляетесь в иезуитскую миссию, чтобы схватить того преступника, верно? А месье Рауль рассчитывал непременно навестить редукцию, отдохнуть там несколько дней и сделать богатое пожертвование. Я сам снабдил его таким же рекомендательным письмом к главе миссии отцу Франциску Диасу, какое написал сейчас и для вас. О, месье Рауль так щедр и набожен! Видели бы вы, какие богатые подарки положил он к ногам статуи Пресвятой Девы в нашем соборе. Какие драгоценности, какая тонкая работа!.. Не желаете полюбоваться на жемчужину Сан-Хосе — собор Пресвятой Марии и праведного Иосифа? Я сам буду вашим гидом.

Хотя осмотр достопримечательностей города отнюдь не входил в планы путешественников, перечить воодушевленному губернатору они не решились. Отплытие в Гвиану было назначено на следующее утро, поэтому вся компания, включая семейство губернатора, распределилась по экипажам и направилась к собору. Даже Ван Дер Фельд решил участвовать в этом, отказался лишь Абрабанель, сославшийся на нездоровье. Его попытка оставить дома также Элейну разбилась о безупречный довод самой девушки:

— Батюшка, ведь я же направляюсь в собор не молиться, а осматривать редкие драгоценности!

На такой аргумент старый ювелир не смог ничего возразить и даже обрадовался настроению дочери.

Элейна оказалась в одной карете вместе с губернаторской дочкой — девицей одних с нею лет, на которую месье Рауль Феро де Кастиньяк, похоже, произвел не меньшее впечатление, чем на ее отца. Дорогой Мануэлита взахлеб рассказывала новой знакомой об изысканных манерах французского дворянина, его богатстве, пышной свите и всей той роскоши, которой он был окружен.

— Необыкновенный человек! — восклицала Мануэла. — И очень загадочный!.. Все шутит — а глаза печальные. Такие, знаете, Элейна, пронзительные глаза. Как вы думаете, почему у веселого человека бывают грусные глаза? От несчастной любви, да?

— Наверное, — рассеянно ответила прекрасная голландка.

— Вот и я так думаю. Он вел себя как ленивый франт, но на самом деле он герой, побывавший в сражениях. Это видно по свежему шраму у виска, как будто он недавно схватился с пиратом или диким зверем и победил!

Сообщение о шраме у путешественника заставило Элейну насторожиться.

— А он, этот француз, седой?.. То есть, я хотела спросить, старый?

— Конечно, старый! — махнула рукой Мануэлита. — Ужасно старый, я думаю, ему лет сорок или около того, но разве это портит мужчину? А насчет волос — понятия не имею, у него целый сундук великолепных париков…

В соборе девушки, игнорируя речи заливавшегося соловьем губернатора, сразу прошли в придел с прекрасной статуей Девы Марии, для украшения которой Кроуфорд пожертвовал целую шкатулку драгоценных камней и золотых безделушек. Пока ювелиры не успели обработать дары, церковные служки просто развесили на шее и руках статуи подаренные цепочки, кольца и браслеты, а на голову ей водрузили небольшую диадему. Стоя перед изваянием Пречистой, Элейна молилась про себя о том, чтобы Дева помогла ей поскорее встретиться с Уильямом и Кроуфордом. Мануэла отошла на пару шагов, чтобы не мешать, и молча разглядывала украшенную статую. Вдруг внимание Элейны привлек золотой медальон на мраморной шее.

— Как вы думаете, Мануэла, можно ли попросить, чтобы нам на минутку сняли с Пресвятой Девы одну вещицу? Только посмотреть?

— А вам зачем?

— Просто интересно. Когда-то в Европе я видела похожий медальон и не могла бы подумать, что существует второй такой же.

— А вы так хорошо разбираетесь в медальонах?

— И не только в них. Ведь я дочь ювелира и оба деда и прадеды мои были ювелирами…

— Ну хорошо, хорошо, сейчас я сама попрошу служку, мне-то он не откажет. Эй, мальчик!

Через минуту заветный медальон оказался в руках Элейны. Немного повозившись, она наконец нащупала замочек, раскрыла его и чуть не вскрикнула торжествующе: прямо на нее из медальона смотрели зеленые глаза Лукреции Бертрам. Прекрасная голландка мгновенно взяла себя в руки, захлопнула медальон и со скучающим лицом протянула его обратно служке.

— Увы, я ошиблась, — сказала она Мануэлите. — Это рука другого мастера.

Глава 12 Кроуфорд ловит дикаря

Новая Гвиана

Наконец весь необходимый груз был доставлен на сушу. Две шлюпки, зарывшись носами в белый песок, ждали, когда люди вернут их обратно на корабль.

Участники экспедиции, то и дело бросая прощальные взгляды на застывший в полутора кабельтовых от берега бриг, огрызаясь друг на друга, увязывали тюки, распределяли между собой ручную кладь и оружие. Те, кто был готов, сбивались в кучу чуть поодаль от одиноко стоявшего у самой кромки прибоя Кроуфорда. Около его ног прыгал толстый кривоногий щенок ростом около пяти дюймов, а подле на теплом песке сидел, поджав под себя ноги, индеец, сменивший набедренную повязку на красные шелковые шаровары и куртку без рукавов, купленные на щедрую подачку нового хозяина.

И такая от Кроуфорда исходила странная энергия, что даже глуховатый к проявлениям чужих чувств, как и подобает истинному пуританину, мистер Джон Смит не осмеливался подойти к нему ближе и замер в ярдах десяти от него.

Наконец, устав ждать, он громко прокашлялся. Щенок повернулся к нему и сердито тявкнул. Кроуфорд оглянулся. В глазах его отражалось небо.

— Ну что вам еще, Смит?

— Пора выступать, сэр.

— Ну так выступайте, кто вам мешает. Или вы еще кого-то ждете?

— Но сэр…

— Вас что-то тревожит?

— Мы не можем без вас…

— А раз не можете, то заткнитесь и ждите. Если вам совсем нечего делать, можете заняться построением личного состава в надлежащий порядок, — Кроуфорд достал из нагрудного кармана часы-луковицу и щелкнул крышкой. — Выступаем через пятнадцать минут. Кстати, объявите всем, что я назначаю своим первым помощником мистера Сэмюэла Мортона, старшего офицера. А у вас, мистер Смит, должность и без того имеется. Ой, вы расстроились? Ну так и быть, я пощажу ваше самолюбие. Вы будете моим вторым помощником. Хотя я боюсь, что вы и так постоянно пребываете в столь неразлучной близости со мной, что досужие языки скоро заклеймят нас попугаями-неразлучниками.

В ответ на эту тираду Джон Смит слегка порозовел, развернулся на каблуках и двинулся, то и дело увязая в песке, к ожидающим приказаний людям.

* * *

Сэр Фрэнсис Кроуфорд шел впереди растянувшихся цепочкой людей, словно и не интересуясь, шагает ли за ним кто-нибудь следом. Можно было подумать, что и сейчас он не оставил своей отвратительной манеры надмеваться и насмешничать над окружающими людьми и что он, по своему обыкновению, презирает столь простое общество. Но на самом деле Кроуфорд вел себя так по другой причине. Впереди их ждали большие испытания и потери и как неизбежность гибель множества людей. И наверняка, это будет сопровождаться муками, болью и страданием. Зачем привязываться к тем, кто все равно умрет? В сложившихся обстоятельствах человеку, стоящему во главе экспедиции, нужна холодная голова и железное сердце, лишенное сентиментальности и иллюзий. Маска равнодушного негодяя куда более затребована в этих краях, чем амплуа инженю. Только она дает необходимое пространство для маневра. Кроуфорд усмехнулся своим мыслям: «Хрустальное сердце, обросшее сталью, много удобней. Оно уже больше не разобьется».

Впрочем, пока все до одного человека из отряда держались с воодушевлением. Многие впервые оказались в этих краях и теперь оглядывались по сторонам с большим любопытством. Необхватные стволы неведомых деревьев церковными колоннами уходили ввысь, создавая над головами непроницаемый для солнца шатер, — все вызывало восторг у необразованных и простодушных людей. Другие, которым уже приходилось бывать в далеких краях, наоборот, держались настороженно, оглядываясь не с целью доставить наслаждение чувствам, а чтобы вовремя обнаружить возможную опасность.

Однако для тех и других Новая Гвиана была загадкой, книгой за семью печатями, горячечным сном, вызванным излишками выпитого накануне дешевого рома.

Кроуфорд заранее выбрал четырех добровольцев и назначил их разведчиками. Они должны были сменять друг друга каждые шесть часов днем и три — после захода солнца. Как не хватало ему сейчас верного Потрошителя, без которого он в подобных предприятиях ощущал себя как без рук! Одно утешало его: глупышка Харт будет под надежным присмотром опытного товарища. Главное, чтобы эта пылкая юная натура не выкинула какой-нибудь кунштюк в поисках очередного подвига. Кроуфорд тяжело вздохнул и отмахнулся срезанной веткой от какого-то тяжелого насекомого, упорно норовившего приземлиться ему на шляпу.

Он решил пройти через болота, отделяющие их от крупного притока Ориноко, спуститься по нему практически до редукции и, высадившись неподалеку, разбить лагерь возле земель, ей принадлежащих, благо губернатор снабдил его целой кипой бумаг, благодаря которым он спокойно может пребывать в землях миссии. Зачем ему это было надо, он и сам не знал. Может быть, бессмысленное, но непреодолимое желание приблизиться к тому, кто растерзал ему сердце, а возможно, и неосознаваемое желание отомстить… Бог знает, почему его так непреодолимо тянуло туда, с тех пор как он узнал, что отец Франциск там. Он изменил маршрут еще и потому, что в это время года, вскоре после окончания сезона дождей, окрестности были просто непроходимы, превратившись в болота. И возможно, проще было добраться по протоку, пригодному для плавания на плотах, до обжитых мест, там дождаться засухи и двинуться дальше либо по обмелевшей реке, либо вдоль нее. В конце концов, там, где прошел Рэли, пройдет и он.

Он шагал и шагал без устали, словно пытался убежать от своих тяжелых мыслей, пока офицер Мортон не сдался и не напомнил ему о привале.

Расположились лагерем под большими деревьями. Негры-носильщики вместе с солдатами мачете прорубили место для стоянки. Буквально через несколько десятков ярдов начинались болота. Об этом свидетельствовало утробное кваканье лягушек, и возросшее количество насекомых, и влажность почвы под ногами.

Разложили костры. Чилан принес Кроуфорду большую убитую из лука птицу в ярком оперении. Кроуфорд погладил парня по голове и уселся на тюк, прижимая к себе щенка. От усталости тот крепко заснул прямо на руках у хозяина. От его тельца веяло какой-то уверенностью, домашним теплом и уютом. Кроуфорд пальцем поглаживал его шелковистую макушку и, казалось, не замечал ничего вокруг. Иногда он поднимал голову и мрачно всматривался в темную стену леса, невольно вспоминая индианку На-Чан-Чель, едва не заманившую его в пещеру, где поджидала смерть.

Кроуфорд зло мотнул головой. Вряд ли стоило сейчас беспокоить воспоминания о призраках. Они только пугали и сбивали с толку. Наверное, сама атмосфера этой проклятой земли способствовала тому, что мысли текли в определенном направлении.

— Дьявольщина! — пробормотал Кроуфорд. — Нужно было просить у отчима священника. Падре сейчас пригодился бы нам куда больше шпиона-пуританина.

Одно его утешало: никто его в эту минуту не слышал. Кроуфорду самому не нравились мысли, которые лезли ему в голову. Он видал отъявленных головорезов, которые дрожали и бледнели как дети, когда речь заходила о вещах, неподвластных человеческому разумению.

Неподалеку горел костер, предназначенный для офицеров, и вскоре на нем уже кипела похлебка из маиса и подстреленной дичи.

— Нужно как-то подбодрить эту чертову команду! — решил он, потихоньку наблюдая за отрядом. — Что-то они там притихли. В тишине как раз в голову лезут самые пакостные мысли. Потрошителя на них нет… — при мыслях о своем боцмане Кроуфорд снова помрачнел и задумался, не заметив, как к нему подошел Мортон.

— Позвольте обратиться, сэр, — предупредительно спросил он, — что вы предпочитаете перед ужином? Глоток «синего дьявола»[17] или местный ром?

— Все равно, офицер, — против своих намерений равнодушно бросил Кроуфорд, не имея сил изображать бодрость. — По правде говоря, здесь дело не в качестве, а в количестве. Добрая фляга любой влаги, лишь бы та могла гореть. Это позволяет забыться, и несколько часов ничто в мире не в силах потревожить вас в эти моменты истинного душевного благодушия. Но в наших с вами обстоятельствах это непозволительная роскошь.

Сэмюэл Мортон посмотрел на него с удивлением.

— Простите, сэр, но мне никогда не хотелось добровольно впадать в забытье, — твердо сказал он. — А стаканчик доброго джина всегда поднимет настроение.

— Вы счастливый человек, Мортон, — заметил Кроуфорд. — Или нет. Счастливых людей не бывает. Вы пуританин, не так ли?

— Да, сэр.

— Тогда вам стаканчик не повредит.

Офицеры ужинали вчетвером — кроме Кроуфорда и Мортона на коряге разместился Джон Смит, по своему обыкновению неразговорчивый, и лейтенант Фьюджин, молодой человек лет девятнадцати, слегка напомнивший Кроуфорду Уильяма Харта своим нездоровым азартом.

Это воспоминание снова задело какую-то струну в душе Кроуфорда. Он не стремился к нему привязываться и не делал ничего, чтобы привязать Харта к себе. Близкие отношения чреваты сильной болью — так оголенный нерв реагирует на малейший раздражитель в сотни раз сильнее. Случайное знакомство… Пылкий юноша, воскресивший в памяти тщательно забытую молодость. В достаточной степени образованный, обладающий отзывчивой и живой душой, он в какой-то мере скрашивал однообразное общество моряков и разбойников. Эта тупая, кровожадная и в своей этой кровожадной тупости все равно серая масса порой очень утомляла Кроуфорда. Без Уильяма Харта он чувствовал себя одиноким. Странно, не правда ли?

И где он сейчас? Этот вопрос периодически мучал Кроуфорда, как мозоль, наступив на которую ты невольно вздрагиваешь. Пробирается в джунглях? Тонет в болоте? Умирает от малярии? Торжествует на подступах к кладу?

Так или иначе, но Кроуфорд твердо верил, что им суждено встретиться.

Бедняга Харт: как бы карта не оказалась непосильной ношей для его юношеских плеч. Под таким грузом гибли и куда более опытные и отчаянные люди. Любой ценой надо найти его и спасти. Не хватало еще потерять последнего человека, к которому он питал добрые чувства.

Кроуфорд думал о своем, рассеянно поглощая обжигающую похлебку, в гигиенических целях обильно приправленную красным перцем. Вряд ли он даже замечал, что именно ест. Но, глядя на него, постепенно замолчали и остальные сотрапезники. Со стороны могло показаться, что вокруг костра сошлись родственники или друзья недавно усопшего.

Но буря клокотала не только в душе Кроуфорда. Бесстрастный с виду, Джон Смит медленно поджаривался на сковороде своего личного ада. Джон Смит очень гордился своей службой и близостью к аристократическим кругам. Благодаря карьере он бывал в высшем свете! Нет, конечно, не так чтобы его туда приглашали. Скорее его туда посылали. Но сама мысль о том, что он бывает в приемных пэров и лордов, герцогинь и куртизанок, преисполняла его гордостью. Он, сын простого человека третьего сословия, посещал самые именитые дома, выполнял самые деликатные поручения высоких, да что там, высочайших особ, он облечен их личным доверием!.. И вдруг какой-то жалкий морской разбойник, бродяга и авантюрист, порочащий дворянское сословие, смеет разговаривать с ним таким тоном, за который любого другого Смит уничтожил бы не раздумывая. Кроуфорд тоже не уйдет от него, но, увы, это случится позже. Министр и в самом деле повелел беречь этого мерзавца как зеницу ока. Мир перевернулся с ног на голову! Какое дело сэру Лайонелу до этого мерзавца и почему он терпел в разговоре с ним такие дерзости? Что это — государственные интересы или что-то другое? Может, за этим стоит шантаж? И у лордов рыльце бывает в пушку… М-да. Хорошо бы выяснить. Лишняя информация Смиту не повредит. Смит, можно сказать, существует благодаря лишней информации. Надо хорошенько понаблюдать, мало ли что. И у сэра Лайонела есть противники, которые не останутся неблагодарными… А Кроуфорд… Он еще сотрет его в порошок, дай только ступить на берега родной Англии!

Примерно так был настроен Джон Смит. Но Мортон и Фьюджин ни о чем таком даже не думали. Лейтенант был слишком молод и неискушен в тонкостях человеческих отношений, чтобы успеть возненавидеть кого-то, а старший офицер слишком был занят мыслями о своем отряде, об исправности оружия и провианте, чтобы обращать внимание на всякие аристократические штучки.

После ужина, выставив часовых, сержант просвистел в маленькую дудку отбой, и все улеглись спать.

Лагерь постепенно затихал, лишь негромкие голоса переговаривающихся часовых напоминали о том, что в мире есть люди. С темнотой ожил лес. И от этих криков, шорохов, треска и визга становилось еще страшнее.

Кроуфорд утомился не меньше, чем любой другой участник похода. В конце концов его охватили такое безразличие и усталость, что больше не было сил ни сожалеть, ни думать о чем бы то ни было. Покачиваясь в гамаке, растянутом между деревьями, и прижимая к себе сопящую собачонку, Кроуфорд заснул.

Сон его был крепок, как смерть. Он не видел сновидений — только успокоительную черноту. Это было таким блаженством, что, наверное, Кроуфорд мог проспать так целую вечность.

* * *

Но проспать вечность сэру Фрэнсису было не суждено. Он проснулся от глухого ворчания песика. Глаза щенка светились в слабом предутреннем свете двумя красными огоньками.

— Тихо, малыш, тихо, — прошептал Кроуфорд, поглаживая собаку. — Умел бы ты, дружище говорить по-человечески…

Вдруг он ощутил на своем плече слабое прикосновение.

— Сэр, — прошептал новый слуга ему в самое ухо, — собака не зря волнуется. Я слышу, как кто-то идет по джунглям.

— Кто? — спросил Кроуфорд, ловко выпрыгивая из гамака. Собака рычала и щерилась.

— Я думаю, это человек. Он идет сюда, но он не знает, что мы здесь. Он от кого-то бежит, поэтому так неосторожен.

— Интересно, — прошептал Кроуфорд, — а что слышат наши часовые?

Но часовых сморил сон. Только в предутренние часы, да еще в самый полдень в лесу бывает тихо. Ночные звери ложатся спать, а дневные еще не проснулись. Это самое спокойное время, и немудрено, что измученные люди, обретя хоть минуту покоя, поддались сну.

— Что делать? — спросил Кроуфорд у своего слуги.

— Я думаю, сэр, мы должны его поймать.

— А как?

— Надо пойти навстречу ему и убить его. Собака покажет дорогу.

— Это же щенок.

— Это щенок течичи.

Получив столь исчерпывающие, а, главное, уверенные ответы на свои вопросы, Кроуфорд не придумал ничего лучше, как согласиться с индейцем.

Стараясь ступать бесшумно, что у него, в отличие от мальчика, получалось не очень хорошо, Кроуфорд двинулся за ним вглубь леса.

Не пройдя и полсотни ярдов, индеец, идущий впереди, замер и жестом велел своему хозяину остановиться. Тот застыл.

Через несколько секунд прямо на него из-за широколистного куста выскочил человек. Чилан поднес к губам тростниковую трубку и дунул.

— Стой, не надо! — крикнул Кроуфорд, заметив это движение. Но было слишком поздно.

Тонкая костяная игла вылетела из трубки и вонзилась человеку в обнаженную грудь. Тот с криком ужаса попытался выдернуть ее, но подпиленный кончик обломился, и в руке несчастного остался бесполезный кусок кости.

— Что ты наделал?! — закричал Фрэнсис индейцу и бросился к незнакомцу. Тяжело дыша и глядя перед собой широко открытыми глазами, несчастный застыл без движения. Его смуглое тело сотрясала крупная дрожь, тело было мокрым от пота.

— Я остановил врага. Но вы еще можете его допросить, — спокойно ответил индеец и отошел в сторону. — Он не умрет пока. Это слабый яд, он убивает очень медленно. Но если спустя немного времени дать ему выпить одного снадобья, — мальчик показал на маленькую тыкву-горлянку, висевшую у него на поясе на манер фляги, — то злые духи уйдут и он будет здоров.

— У-уф, — Кроуфорд утер лоб, вспотевший под повязанным на морской манер платком, и вздохнул. — А что мне от него надо-то? — он устало прислонился к стволу дерева и уставился на своего маленького слугу.

— Им сейчас владеют духи, он ничего не может сам. Спрашивайте, что хотите. Духи ответят за него, духи знают все.

— Боюсь, духи ничего не скажут мне про сокровища, как и про Харта, — пробормотал Кроуфорд с легкой досадой. — А потом на каком это языке, интересно, я должен разговаривать с духами?

— Сэр, духам все равно. Но он ответит вам на своем наречии.

— Вот здорово! Я все сразу пойму! От вашего индейского щебета уши вянут. Ладно, что я ломаюсь как портовая девка. За спрос денег не берут. Попробуй узнать у него, где Уильям Харт.

Мальчик подошел к пленнику и заговорил на непонятном языке.

Тем временем Фрэнсису наконец удалось разглядеть пленника.

Это был метис лет двадцати, со смуглой кожей и приятными чертами лица. Вливание европейской крови сгладило резкость туземных черт, и в целом его внешность производила приятное впечатление, если бы не мертвенная пепельная бледность, ужас застывший на лице, и струйки пота, выделявшегося с такой интенсивностью, будто пленника только что вытащили из воды.

Вдруг по телу его прокатилась волна крупной дрожи. Как механическая кукла на ярмарке оживает после поворота ключа, так рот несчастной жертвы неведомого яда вдруг открылся сам собой и из него начали выскакивать отдельные слова. От резкого контраста между мертвым, лишенным эмоций голосом и маской ужаса на лице, Кроуфорду стало не по себе.

Индеец медленно переводил на испанский услышанные слова:

«Я вел белых людей, потом один решил пойти в миссию его отговаривать, а он не соглашаться. На нас напали порченные индейцы, те которые из миссии. Всех убивать, я бежать, бледнолицый господин брать в плен»

— Так что, — вскричал Кроуфорд, — он знает где Харт? Он говорит о Харте?!

— Да, — ответил вместо пленника индеец.

— Узнай скорей, эти нападавшие, кто они? Они точно забрали его с собой?

Индеец тем же манером снова получил ответы от пленника и перевел их англичанину:

— Да, в свое поселение. В редукцию. Наверное, будут пытать и отрезать ему голову.

— А где это?

— Да полдня пути отсюда.

— Так что мы здесь стоим! Надо же что-то делать! Надо спасать Харта! Тысяча чертей, а давно это было?

— Да около… — Чилан пошевелил рукой, по-видимому что-то считая по-своему, — три, пять, еще пять дней назад.

— Проклятие, надо спешить! Он покажет дорогу?

— Когда духи отпустят его, не знаю. А если не освободить его от духов, он умрет еще до заката.

— Освобождай, освобождай, там придумаем!

— Хорошо, господин.

Мальчик достал флягу, что-то пробормотал над ней и, поднеся ее ко рту пленника, стал вливать в него жидкость, как вливают в больных.

Кроуфорд быстро пошел в сторону лагеря. Не дойдя до него несколько ярдов, он заорал во всю мощь своей глотки:

— Аврал! Полундра! Караул!!! Мортон, Фьюжел, мистер Смит! Наши планы поменялись! Я нападаю на редукцию! «Кстати, — подумал он про себя, — а что делал в джунглях этот метис две недели?»

Глава 13 В плену. Редукция

Новая Гвиана

Времени поразмышлять у Харта теперь было предостаточно. Иногда, ворочаясь на грязной тростниковой циновке, он думал: не от того ли его беды, что в жизни своей он слишком мало размышлял?.. Однако сказать, что Уильям Харт проводил теперь время только в размышлениях, было бы большим преувеличением.

На самом деле все последние недели он трудился как вол. Или как раб, что, пожалуй, было куда ближе к истине. Потому что он, Уильям Харт, эсквайр, настоящий джентльмен из хорошей английской семьи, получивший приличное образование и соответствующее происхождению воспитание, уже некоторое время пребывал в качестве пленника в так называемой редукции — поселении рядом с плантацией какао. Городок этот принадлежал иезуитской миссии, руководимой неким духовным лицом, лично до сих пор на плантации не появлявшимся. Уильям даже имени его не знал, потому что среди окружающих его людей преобладали индейцы и испанские монахи — ни одного англичанина! Да и индейцы-то обитали отдельно, в специально построенной для них деревне, а Харта держали в местной кутузке, построенной из какого-то неизвестного сорта дерева, неподалеку от дома причта.

Сейчас Харт жалел, что плохо владел испанским языком, поэтому с новыми товарищами ему приходилось объясняться, в основном, знаками. Такое общение никогда не бывало продолжительным, зато наедине со своими невеселыми мыслями Уильям пребывал сутки напролет.

Надо сказать, что подобного селения Харт никогда не видел и даже вообразить не мог, что в глухих дебрях среди непроходимых лесов может возникнуть такое. Каждое утро молодого человека водили на работу через весь городок, и за две недели он успел изучить место, где томился в плену.

В центре городка располагалась квадратная площадь. Посередине одной из сторон этого квадрата из огромных камней, выломанных из скал и обтесанных, была сложена большая, по меркам захолустной Англии, церковь, высотой в четырехэтажный дом. К церкви примыкали просторный дом священника, различные мастерские, школа и складские помещения. За храмом, на опушке леса, обнесенное невысоким частоколом, раскинулось достаточно обширное для таких глухих мест кладбище. Уильям подумал, что, видать, не так уж сладко живется под крылышком «Ордена Иисуса», раз местные мрут, как мухи. Там же располагался и дом для вдов, как поведала о том витиеватая готическая надпись, вырезанная на деревянном щите над входом в одно из зданий.

По другим трем сторонам площади размещались дома, предназначенные для жилья несчастных просвещаемых индейцев, — одноэтажные, построенные по единому образцу из обожженного кирпича или камня, четырехугольные в плане, обведенные крытой галереей. Эти дома располагались на параллельных линиях-улицах шириной ровнехонько в пять шагов. Харта крайне раздражали эти широкие, будто вымершие улицы, которые поливало жаром раскаленное солнце. Еще больше угнетало полное отсутствие растительности на них. После уютных садиков Девоншира, где каждое окошко украшали горшки с геранью, а под каждым окном разбит палисадник; где улочки петляли как следы кролика, а тенистые деревья, прикрывая дворики от любопытных взглядов, создавали благодатную тень в жаркие летние дни; подобные перспективы нагоняли на Харта дикую тоску, сродни зубной боли. А каково же бедным аборигенам, веками обитавшим под пологом цветущего леса до прихода людей в черном? Харту было искренне жаль этих несчастных дикарей, которые хоть и были варварами, но все же не заслуживали таких пыток.

Как успел понять Уильям, весь уклад жизни несчастных «просвещаемых светом истины», оказавшихся на положении пленников в этих иезуитских редукциях, был скрупулезно, до мелочей продуман их «духовными отцами» таким образом, чтобы выжать из индейцев максимум прибыли, удерживая их в беспрекословном повиновении. Эта система эксплуатации рабского по существу труда начиналась с особой планировки жилищ и поселения в целом. Все редукции строились по единой схеме.

Строжайше регламентировался распорядок дня, сочетавший напряженный и неблагодарный труд с богослужениями. День начинался с половины шестого утра, когда священник служил мессу. В 7 часов происходила церемония целования его руки, одновременно шла раздача йерба-мате[18] — по унции на семью. После мессы священник не спеша завтракал, читал молитвенник, посещал школу, мастерские, иногда поля, куда выезжал с помпой, верхом, в сопровождении большой свиты индейских чиновников. В 11 часов он обедал с викарием, беседуя с ним до полудня о делах редукции, затем отдыхал. Священник оставался в своих покоях до вечерней молитвы, после чего до 7 часов пополудни вел нужные беседы, затем ужинал.

На работу, вернее на каторжный труд под раскаленным солнцем, Харта и индейцев выгоняли в восемь утра, о чем сообщал тягостный звон железного била, который заменял здесь церковный колокол.

Мужчин покрепче заставляли работать в поле. Впереди, («Издеваются они, что ли?» — каждый раз думал Харт) на бамбуковых шестах выносили огромную расписную статую Пресвятой Девы, задрапированную в синюю парчу и богато украшенную золотом и драгоценностями.

Женщины работали отдельно от мужчин, и Харт видел их только вечерами, когда они брели в церковь на вечернюю службу. В окошко Харт наблюдал, как по окончании богослужения индейцы выстраивались в очередь для целования руки священнику — вначале мужчины, затем женщины и дети. Потом служки в кружевных белых пелеринах раздавали индейцам из заранее принесенных к храму со склада корзин вечернюю еду: чай-мате, который сыпали в мешочки, мясо, завернутое в листья и маис — порции на восемь человек каждая.

В первое воскресенье плена изнывающий от духоты Харт припал к окошку, чтобы понаблюдать местные нравы. У него дома по воскресеньям после обедни устраивали небольшие ярмарки, где продавали сливочное пиво и имбирные пряники, в приезжих балаганчиках разыгрывали сценки, простой люд танцевал. Помещики часто раздавали бедным еду и одежду, а молодежь, получив долгожданную свободу, резвилась как могла.

Но здесь даже воскресенья напоминали Пепельную среду — индейцы были столь же унылы, как и вся их жизнь.

Убедившись в этом, Харт понял, что у него не будет здесь никакого иного развлечения, кроме как размышлять. Часто раздумья плавно перетекали в воспоминания. И на ум приходило в этом случае почему-то все больше детство, родители, братья и сестры. Иногда в воспоминаниях мелькала Элейна, но ее лицо с каждым днем тускнело, будто выгорая под палящими лучами солнца. С каждым днем Уильям слабел. Невыносимая влажная духота отнимала силы гораздо вернее, чем тяжелый монотонный физический труд и скверная пища.

Чтобы не сойти с ума, он предавался воспоминаниям в долгие часы работы на плантации, под палящим солнцем, под равномерные взмахи мотыги или мачете, под шуршание толстых сочных стеблей тростника, под злыми взглядами надсмотрщиков. Надзиратели были из метисов — детей белых и негров, или белых и индейцев. Чужаки для всех, они могли с чистой совестью ненавидеть окружающих.

Надсмотрщики менялись, но Харту казались все на одно лицо, как стервятники — злые, потные, издающие вместо речи злобный клекот и воняющие мертвечиной. Харта эти твари ненавидели особенной ненавистью и при каждом удобном случае придирались к нему, стараясь вывести юношу из себя, чтобы затем с полным основанием пустить в ход плеть или бамбуковую палку — в зависимости от склонностей и предпочтений. В первые дни Уильям заработал такое множество ссадин и кровоподтеков, что сам себе напоминал бычью тушу, на которой солдаты тренируют силу удара. Но вскоре англичанин научился делаться в нужный момент незаметным и, смирив гордыню, заставлял себя выглядеть покорно. Это помогло. Бить его стали реже, но изнуряющая, невероятно тяжелая работа никуда не делась, как никуда не делось и обжигающее солнце, которое светило здесь как будто бы и днем и ночью. Нет, конечно, светило оно, как ему и положено, с рассвета до заката — просто Уильям настолько выматывался за день, что, свалившись с ног после скудного ужина, засыпал мертвым сном и наутро не мог сказать, была ночь или нет.

И ни разу за все время его плена Уильяму не приснилась Англия, его родной далекий дом, хотя он постоянно мечтал об этом и такой сон был бы для него величайшим наслаждением и поддержкой. С тех пор, как Уильям покинул свое гнездо — тайком, без родительского благословения, он еще ни разу не чувствовал себя таким одиноким. Поэтому воспоминания были его единственным спасением.

Раз за разом вызывал он в памяти крутые холмы своей милой родины, вересковые пустоши, цветущий шиповник, несущиеся по каменистым руслам ручьи, аккуратные прямоугольники засеянных полей, горбатый мост через тихую реку, старинный родовой дом, мрачноватый на вид, но такой надежный. Уильям почти в деталях видел каждый камень стенной кладки. Стены были из темных обтесанных камней, выщербленных ветром и изрытых дождями, крепкие, прочные стены, заросшие плющом до крыши и мхом до фундамента…

Уильяма неудержимо тянуло домой. А ведь не так давно размеренный уклад жизни и скромная карьера сельского пастора в глуши вызывали в его душе жгучий протест! Наперекор семейным правилам и традициям, он покинул родовое гнездо Хартов и отправился на поиски приключений. Что же, этого он хлебнул изрядно. Вот только сейчас не мог сказать с уверенностью: стоили ли те приключения затраченных сил, времени и погибшей репутации? Пожалуй, молодой англичанин признал бы, что не стоили, если бы не одно обстоятельство, если бы не любовь его к прекрасной Элейне Абрабанель, дочери еврейского купца. Боже мой, что сказала бы матушка на это? Но, не пустись Уильям в странствия, встреча с Элейной никогда бы не состоялась.

И еще он раз за разом проклинал себя за свою глупую неосмотрительность. Ведь предупреждал его Потрошитель, что нельзя верить лживым слухам, которые распространял д’Амбулен о мадам Аделаиде и о ее пребывании в плену.

Конечно, ни капитан, ни боцман не поверили этим слухам ни на секунду. И они отплыли за сокровищами, держа курс на залив Парья. А Уильям, несмотря на уговоры, прихватил с собой только проводника, отделился от отряда и решил искать редукцию. Теперь на его совести и гибель несчастного метиса от отравленных стрел индейцев, и собственный плен.

И зачем он, как безумец, пустился в это предприятие? Хорошо хоть, внял уговорам Джека и, вместо того чтобы тащить с собой оригинал карты, просто вызубрил ее наизусть так, что, кажется, даже в темноте теперь мог начертить. Только бы Потрошитель не стал его искать. Силы не равны — дюжине парней не справиться с тысячей индейцев, вооруженных луками и копьями. Хорошо хоть отцы-иезуиты не доверяли аборигенам мушкетов.

Странно, однако, что иезуиты даже не допросили его толком. Просто спросили о национальности, имени, откуда он. Ну, имени Харт не назвал, а вот национальность с его английским скрыть невозможно. Черт с ними. Только неизвестность мучает больше всего. И зачем он им сдался? А может быть, они в лучших традициях своего Ордена решили держать его здесь до самой смерти?

Слухи об этих редукциях в Европе ходили самые противоречивые. Говорили и о несметных богатствах, накопленных Орденом за счет порабощения индейцев, и о громадных территориях, захваченных святыми отцами, и о неписанном законе, исходя из которого ни одна живая душа, навестившая редукции без приглашения, не должна была уйти оттуда живой. Вот этот пункт больше всего и тревожил Харта.

Конечно же, с первой же минуты неволи он стал мечтать о побеге, но с каждым днем эта мечта делалась все более зыбкой, таяла как дым, а на смену надеждам приходили тоска и отупение. Измученный непосильной работой, постоянно недоедающий и недосыпающий, Уильям не мог придумать ничего стоящего и только с завистью вздыхал, поглядывая на залитые солнцем вершины гигантских неведомых деревьев. Он совершенно не знал местности, плохо владел испанским языком и был слишком приметен среди индейцев. Кроме того, все жители редукции, не исключая и самих святых отцов, находились под постоянным и бдительным надзором друг друга. Подготовить побег в таких условиях было делом невероятным, особенно в одиночку, а Уильям был не просто одинок, а еще и изолирован от остальных. Даже еду ему просто просовывали в специально прорубленное в двери крошечное окошко, которое затем немедленно захлопывалось.

Одним словом, положение Уильяма становилось все более отчаянным, и выхода из него он не видел. В худшие минуты Харт с мрачным отчаянием размышлял о том, что окончит жизнь здесь, в далекой чужой стране, в страшной редукции, принадлежащей таким же европейцам, как и он. Особенно обидным было то, что, кажется, они считали его за человека еще менее, чем своих рабов-индейцев, которых просвещали здесь на весьма странный манер.

Но все течет, все меняется, сказал великий мудрец Соломон. В один прекрасный день на плантациях с самого утра поднялась невиданная суета. Святые отцы после утренней службы носились как угорелые, подобно дамам, придерживая подолы ряс, чтобы не споткнуться. Местный касик, которого иезуиты прикармливали для придания пущей убедительности своим притязаниям здесь, с самого утра напялил на себя свои перья и расшитый плащ и теперь в окружении жен, которых ему, в отличие от остальных, дозволялось иметь несколько, расхаживал по площади, как павлин по птичнику, не обращая внимания на солнце, жарившее ему прямо в темечко.

Индейцы вернулись с поля раньше положенного и кое-как приводили себя в порядок, собираясь на площади нестройными рядами. В коротких полотняных штанах и серых рубахах они выглядели как несчастные арестанты. Нелепость нарядов краснокожих еще более подчеркивалась своеобразной дикой красотой их лиц, которая отчаянно дисгармонировала с убогими обносками.

Подобного Уильям не наблюдал здесь еще ни разу. Он валялся на тростниковом ложе, когда звук медного била заставил его припасть к махонькому, забранному решеткой оконцу. Он увидел, как под звуки барабанов и флейт около двух десятков всадников на крепких лошадях прогарцевали сквозь ряды индейцев. Во главе отряда ехал… О, Господи, ехал отец Франциск собственной персоной! Прямо за ним носильщики-индейцы несли закрытый паланкин, чьи опущенные занавеси колыхались в такт шагам.

Харт припал к прутьям решетки, и его рвение не осталось невознагражденным. Когда паланкин, направляющийся к дому причта, пронесли мимо его темницы, на пару секунд занавески распахнулись, и его глаза встретились с глазами мадам Аделаиды. Да! Это была она, живая и, насколько Харт мог судить, вполне здоровая! С уст изумленного юноши едва не сорвался крик, но женщина быстро задвинула занавесь. Мужчины спешивались, индейцев сгоняли на праздничное богослужение, а Харт, не помня себя от потрясения, повалился на свою циновку.

Все говорило о том, что в редукцию наконец прибыл настоящий хозяин: дон Фернандо Диас, отец Франциск или как его еще там. Остальные сопровождавшие его люди были либо слугами, либо солдатами, либо духовными лицами — Уильям не вполне их рассмотрел.

С великолепием церковного убранства, облачений священников и блестящей одежды индейской знати резко и, надо полагать, продуманно контрастировала единообразная одежда массы индейцев. Каждому мужчине выдавались изготовленные по определенному образцу шапка, рубаха, штаны и пончо, все это — из грубого бумажного полотна. Всем предписывалось ходить босиком и одинаково стричь волосы. Женщины также ходили босиком, а их единственной одеждой был «типос» — рубаха без рукавов из того же полотна, подпоясанная на талии.

Это нарочитое единообразие производило удручающее впечатление на чужаков, которым довелось побывать в иезуитских миссиях. Некий испанец, капитан Майоркского гренадерского полка в письме из миссии Япей, на реке Уругвай, сообщал: «Дома здесь настолько похожи друг на друга, что, увидев один, вы уже как бы видели все остальные; также как, увидев мужчину или женщину, вы уже знаете всех жителей, так как в их одежде нет никакой разницы».

Такого рода преднамеренное стирание всякой индивидуальности всех сразу и каждого индейца в отдельности было чисто иезуитским приемом психологического воздействия на зависимых от них людей. Так легче было полностью подчинить их, заставить выполнить любую работу, послать на преступление, на смерть, если это требовали «высшие интересы» Ордена.

На закате, когда веселье по случаю прибытия высокопоставленного лица на площади поутихло, а звуки барабанов и флейт наконец умолкли, произошло еще одно необыкновенное событие, которое почти затмило в глазах Уильяма явление отца Франциска.

Харт, как обычно, получил у надсмотрщика, раздававшего пищу, миску мутного варева — на сей раз им оказалась кукурузная каша — и, крайне взволнованный увиденным, уселся на землю ужинать. В этот момент двери в его темницу вдруг распахнулись, и двое надсмотрщиков швырнули прямо на землю человека, который со стоном попытался отползти прочь от них, но один надзиратель, прежде чем закрыть дверь, наградил несчастного пинком.

Уильям тут же отставил ужин и бросился на помощь бедняге. Мужчина лежал лицом вниз, но платье его, рваное и покрытое пылью, неопровержимо свидетельствовало о его принадлежности к дворянскому сословию. Харт попытался приподнять сокамерника и помочь ему сесть. Мужчина со стоном откинулся на стену. Сумерки быстро сгущались, и вскоре хижина погрузилась во мрак. В темноте трудно было рассмотреть лицо бедняги, но для Уильяма это сейчас не имело никакого значения. Он понял главное: в редукции появился еще один европеец, товарищ по несчастью. Уильям без колебаний приблизился к нему и, сев рядом на утоптанную землю, протянул избитому тарелку с кукурузной похлебкой.

— Позвольте, сэр, предложить вам единственное, что возможно предложить в наших условиях, — сказал англичанин. — Я вижу, вы человек благородный, а обращались с вами как с преступником. Увы, помочь вам я ничем не могу. Разве что утолить голод, коли у вас еще сохранился аппетит…

Человек медленно поднял голову и, с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал, не скрывая удивления:

— Разрази меня гром! Я слышу голос Уильяма Харта! Чудится ли это мне, или я должен возблагодарить небо за такой щедрый подарок? Неужели это вы, Харт?!

Уильям дернулся, будто его ошпарили. Он схватил незнакомца за плечи и заглянул тому в лицо. Покрытое засохшей кровью и синяками, оно показалось совсем чужим, но, присмотревшись, Харт вдруг с изумлением понял, что перед ним Робер д’Амбулен.

— Черт побери! — сорвалось с его уст. — Это вы, д’Амбулен! Вот уж кого не ожидал здесь встретить! Что с вами случилось? Неужели вы теперь у своих на положении пленника?

— Похоже, я впал в немилость! — криво усмехнулся француз. — Но со мной-то все понятно. Меня наказали за мое доброе сердце и длинный язык — кто-то донес о нашей с вами беседе. А вы-то здесь как? Бросились ее выручать? Ах, Харт, как жаль, что вы мне не поверили и не сказали всей правды. Я бы еще тогда смог помочь вам…

Харт вздохнул. Больше у него не было причин не доверять д’Амбулену. Даже то, что леди Бертрам доставили в миссию только сейчас, не вызвало в нем подозрений. Доставили же! А может, она всегда была здесь, просто сегодня у него выпал шанс в этом убедиться! Харт выбросил эти мысли из головы. Он горел желанием узнать, что случилось с д’Амбуленом и как леди оказалась в живых, когда все считали ее мертвой.

— Дайте я пожму вашу руку, Робер! Я был несправедлив к вам. Вы не негодяй, вы просто совершили ошибку! — воскликнул Харт и схватил француза за руку.

— Вы поразительно честны, Харт, — вдруг прошептал д’Амбулен с неожиданной горечью. — Вы до сих пор пытаетесь соразмерить поступки окружающих вас людей с заповедями христианской морали. Даже после плавания с Веселым Диком. Даже после стольких смертей и предательств. Даже после того, как вы оказались пленником в редукции. Честное слово, ваша духовная твердость заслуживает уважения! Однако хочу вас по-дружески предупредить: если вы и дальше будете во всем следовать подобным правилам, то вряд ли чего-то добьетесь. Пожалуй, так и сгниете в дебрях Ориноко, — произнеся эту неожиданную тираду, д’Амбулен прикрыл глаза и вздохнул.

— На все воля Божья, — ответил Уильям. — Я, правда, не очень понимаю, о чем вы. Ну да вам, видно, худо и без моих вопросов. С вашего позволения, я съем половину ужина, а половину оставлю вам. Простите, что не делюсь всем — завтра меня погонят в поле, и без еды я просто загнусь.

После этих слов Харт придвинул к себе миску и, аккуратно разделив ложкой застывшую наподобие пудинга кашу, принялся за еду. Доев, он передал вторую половину ужина д’Амбулену. Тот взял миску и заглянул в нее.

— Увы, месье Робер. Здесь нет французских поваров, и, я боюсь, за кока старается индеец. Так что не морщитесь и жуйте.

Но д’Амбулен, казалось, застыл над едой в глубокой задумчивости. Харт истолковал его по-своему.

— Не обольщайтесь пустыми надеждами, Робер. Бежать отсюда практически невозможно, так что лучше поешьте.

Д’Амбулен некоторое время смотрел на него со странным выражением на лице, а потом вдруг негромко сказал:

— Вы ошибаетесь, Уильям! И убедитесь в этом очень скоро.

Уильям смерил сокамерника взглядом, полным сочувствия (чего тот, впрочем, в темноте не мог заметить).

— Это в вас говорит гордость, Робер. Нелегко потерять свободу. Но поверьте мне, не стоит совершать безрассудных попыток, ничего, кроме новых страданий, они вам не принесут. Лучше положиться на милость Господа, или на случай, уж как вам больше нравится.

Не успел д’Амбулен ответить, как послышался лязг засовов и дверь распахнулась.

— На допрос, англичанин, — рявкнул надсмотрщик на ломаном испанском.

Даже если бы Харт не понял слов, красноречивые пинки все ему разъяснили.

* * *

Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и если бы не чадящий факел, Харт даже своих ног не разглядел бы. Вместе с вонью горящей смолы в нос ему сразу же ударили одуряющие запахи ночного леса, со стороны которого неслись крики ночных птиц и раздавался вой и рычание хищников.

Его провели через площадь в ту часть редукции, где он еще ни разу не был. За черной громадой церкви, насколько могли разглядеть немного привыкшие к темноте глаза Харта, можно было различить еще несколько длинных приземистых построек, похожих не то на огромные амбары, не то на портовые склады. Но конвоиры увлекали Уильяма дальше. Пройдя еще около нескольких сот ярдов, они оказались перед кованной решеткой, за которой можно было различить деревья. Неприметная калитка бесшумно распахнулась, и под ногами захрустел гравий, как будто они шли по садовой дорожке. Увешанные округлыми плодами ветви едва не задевали щек, со всех сторон веяло сладкими запахами невидимых в темноте цветов. Пройдя шагов пятьдесят, Уильям и его церберы оказались перед изящной каменной лестницей. Трепещущее в ночном ветерке пламя факела выхватило из темноты дверь. Харта провели по лестнице и втолкнули внутрь каменного здания. Сами надсмотрщики остались снаружи.

Прямо у дверей со свечей в руке его ждал отец Дамиан, на этот раз облаченный в рясу, а не в щегольский костюм испанского дворянина.

— Что, святой отец, порастеряли перышки? — спросил у него Харт и усмехнулся. Ему было страшно, но, как говаривал Веселый Дик, смех побеждает страх. Молодой человек решил последовать этой мудрости.

— Сэр Уильям, — смущенно пробормотал юный падре и отчего-то покраснел.

— Я за него, — саркастически буркнул Харт. — Но лучше бы это был не я.

— Пойдемте, я провожу вас. — Прелат засеменил впереди, вызывая у Харта желание со всей силы врезать ему по затылку. Но, понимая бессмысленность этого жеста, Харт воздержался от подобного удовольствия.

Они миновали небольшую галерею и оказались в просторной комнате, где за столом, заваленном книгами и бумагами, закинув ногу на ногу, восседал дон Фернандо Диас, он же профос Ордена иезуитов отец Франциск.

Харт с порога отвесил ему шутовской поклон.

— Я мог бы и изящнее, — добавил он, — но ваши коллеги отобрали у меня шляпу.

— Не паясничайте, Харт. Или вы набрались этих отвратительных манер у своего покойного друга? — на смуглом лице профоса мелькнула жестокая усмешка.

Харт выпрямился и стиснул кулаки.

— Лучше быть мертвым львом, чем живой собакой, дон Фернандо.

— А вот это мы сейчас и проверим, мой юный друг.

Профос Ордена иезуитов поднялся со стула и подошел к молодому человеку. Так близко Харт видел его впервые. Испанец оказался почти на полголовы выше англичанина.

— Вы, я погляжу, прочно встали на дурную дорожку разбоя.

— Этот путь теснее вашего[19]. Вы-то уж широкой дорогой шагаете в преисподнюю, святой отец.

— Заткнись, щенок! — испанец замахнулся и влепил Харту пощечину. Голова юноши мотнулась к плечу, и из разбитой губы потекла кровь.

За спиной Харт услышал судорожный вздох, полный ужаса.

— Это вы там стонете, отец Дамиан? — профос обошел вокруг Харта и оказался у того за спиной. — А что вы здесь вообще делаете? Разве вы не должны ждать моих приказаний у себя в комнате?

— Да, конечно, ваше высокопреподобие, но я полагал, что мои обязанности секретаря…

— Хватит лепетать, Дамиан. Ступайте. Если вы мне понадобитесь, я позвоню.

— Да, конечно, но…

— Ступайте! — рявкнул профос, выходя из себя, и бедного монаха как ветром сдуло.

— Ну что, Харт, — произнес профос, возвращаясь на свое место, — вы, надеюсь, поняли, что вы полностью у меня в руках? Здесь на много сотен миль вокруг нет ни одного европейца, вокруг только верные мне братья Ордена и индейцы, готовые умереть за меня по первому моему сигналу. Так что советую говорить честно.

Харт утер тыльной стороной ладони рот. Губа распухла и болела.

— Итак, юноша, продолжим. Правильно ли я понял, что после смерти этого мерзавца Кроуфорда у вас на руках оказалась настоящая карта Уолтера Рэли, и на ней указано место, где он спрятал сокровища?

Уильям ненавидяще смотрел на испанца и молчал.

— Не советую запираться, юноша. Ваше положение безнадежно, и на вашем месте я бы откровенно исповедовался в грехах священнику и получил бы их отпущение и благословение от матери-Церкви.

— Я сам решу, когда и кому мне исповедоваться, дон Фернандо, — холодно ответил Уильям. — А вот про карту я вам ничего не скажу.

— Ну и дурак! — профос поднялся со стула и сделал несколько шагов. — Как ты думаешь, если бы я не знал, что сокровища здесь, где-то поблизости, в джунглях, зачем бы я здесь оказался? За тобой следили, Харт, и то, что ты появился в землях, принадлежащих испанской короне, рискуя головой, лишний раз доказывает мою правоту. Я и без тебя знаю, где сокровища, ведь теперь у меня есть кое-что получше старого куска бумаги.

— Уж не обладаете ли вы даром ясновидения? Или, может быть, научились отыскивать клады при помощи орехового прутика? — съязвил Харт.

— Не зли меня, глупец. Здесь я царь и бог, и одного моего слова достаточно, чтобы тебя поджарили на железной решетке или посадили на бамбуковый кол. А еще могу отдать тебя соседним племенам, и они с аппетитом распробуют тебя на ужин. Так что советую быть повежливее.

— А если вы и так все знаете, зачем вам карта?

— Чтобы лишний раз удостовериться. Лишний раз никогда не помешает.

— Я ничем вам не могу помочь, дон Фернандо. Ваши люди тщательно обыскали меня, как только взяли в плен, и при мне не было карты.

— Тогда у кого она?

— У тех, до кого вам все равно не добраться.

— А может, ты вообще уничтожил карту? Это было бы самым разумным на твоем месте, юноша. Запомнил хорошенько — и твоя жизнь становится дороже золота.

— Может, и так, — сказал Харт и улыбнулся как можно загадочнее. В голове его забрезжил план. Что ж, если профос хочет, Харт заведет его в эту ловушку.

— Значит, карта была? — отец Франциск подскочил к Уильяму и с силой схватил его за плечи.

— Не сверлите меня взглядом, на моем лбу точно ничего не написано.

— Дрянь, если бы я не был уверен, что ты в одиночку решил добраться до золота, я бы прикончил тебя на месте!

«Каждый по своей мерке меряет», — подумал Харт про себя, а вслух сказал:

— Вы сами обо всем догадались, дон Фернандо, или как вас там. Я действительно сделал так, как вы сказали. И я покажу вам, где сокровища, в обмен на кое-что.

— А, гаденыш, ты торгуешься! Значит, я тысячу раз был прав! Но разве тебе мало жизни, которую я подарю тебе?

— Просто жить не так уж и весело, падре, вам ли не знать. К просто жизни мне бы хотелось добавить еще немножко денег и…

— И? — профос внезапно с интересом посмотрел на юношу. Кажется, этот английский щенок не так прост, как ему вначале показалось. Надо же, и карту уничтожил, и за сокровищами отправился. Хм, возможно, стоит с ним договориться… Неизвестно, в разуме ли индианка, не внушающая ничего, кроме отвращения и ненависти. А тут все-таки какие-то гарантии… Нет, лишний шанс не повредит. — И? — вслух снова повторил профос.

— Мне нужна леди Бертрам.

— Что?! Да ты в своем уме, щенок?!

— Это уж вам решать. Но если вы меня убьете, то не узнаете, где сокровища. А вам, лицу духовному, да еще и при сокровищах, эта женщина ни к чему. Вы себе найдете попокладистей и помоложе. — Уильям шел напролом, решив рискнуть. В конце концов, это даже весело!

— М-да.

Профос повернулся к юноше спиной, чтобы тот не видел его лица, на котором попеременно отражалась целая буря противоречивых чувств. Ярость, ненависть, неутоленная страсть, алчность и гордость попеременно сменяли друг друга. Так во время бури бешеный ветер несет по небу облака и рвет их в клочья.

Повисло тягостное молчание. Харт гадал, уж не переборщил ли он.

Наконец испанец протянул руку к шелковому шнуру и дернул за него. Через минуту на пороге возник запыхавшийся отец Дамиан.

— Пусть его отведут обратно. И потом зайдите ко мне.

Отец Дамиан, пряча лицо от пленника, подхватил свечу и засеменил по уже знакомой Харту галерее.

Тем же путем и с теми же предосторожностями Уильяма доставили обратно в темницу, не забыв наградить напоследок прощальным пинком в зад.

* * *

Отосланный в келью своим патроном, отец Дамиан изменил приказу и повернул по коридору не направо, а налево. Пройдя сквозь анфиладу погруженных в темноту комнат, он оказался в левом крыле дома, освещенном гораздо лучше, чем правое, поскольку именно там разместились прибывшие накануне гости: француз со своей свитой, привезший от губернатора Тринидада дона Фиделя рекомендательные письма.

Рауль-Эдмон-Огюст Феро де Кастиньяк, французский дворянин, прибыл в редукцию с богатыми пожертвованиями на богоугодное дело, опередив дона Фернандо де Сабанеда, профоса и главу миссии, всего на сутки. Щедрость де Кастиньяка не пропала втуне — отцы-иезуиты немедленно исполнились к нему доверия и высказывали всяческое уважение, а отец Марк, архивариус, даже показал ему карты протоков, составленные монахами для собственного пользования. Месье Рауль рассеянно проглядел карты, поинтересовался, можно ли приобрести неподалеку от миссии плодородные земли и распространился на тему постройки кафедрального собора в честь своего небесного покровителя святого Христофора, изображаемого по обыкновению с песьей головой. Отец-наместник, управляющий всеми многотрудными делами огромной редукции, возрадовался, ибо всем известно, что этот великий святой был также покровителем Христофора Колумба, благодаря которому Испанская корона распространила свое влияние на весь мир, и к тому же весьма почитаем им, настоятелем, лично.

Взволнованный столь приятной беседой отец-настоятель немедленно призвал к себе брата-келаря и велел разместить дорогого гостя со всеми удобствами, что и было незамедлительно исполнено.

Отец Дамиан прослышал о визите французского дворянина от этого самого келаря, которому добрый месье презентовал бутылочку отличнейшего церковного вина, привезенного им аж из самой Франции. Чрезвычайно довольный келарь зазвал брата Домиана к себе и, потчуя его благородным напитком, битых два часа распространялся о всех новостях, почерпнутых им от любезного гостя. Отец Дамиан, как нельзя заинтригованный, пренебрегая своим обязанностями секретаря, решил хоть одним глазком взглянуть на европейца, произведшего своим появлением в глухом углу Новой Гвианы столь оглушительный фурор.

Все благочестивые да и не очень христиане помнят, что любопытство принадлежит к семи смертным грехам, и диавол, не поборов подвижника чревоугодием или блудом, бежав от его смирения и целомудрия, прибегает к простому и испытанному средству — страсти к новостям. Вот и отец Дамиан, не сумев вовремя разоблачить в себе этот пагубнейший порок, пал его жертвой.

Он осторожно постучался в покои месье Рауля и, услышав: «Войдите», застенчиво скользнул в дверь. Зачем он это сделал, и какая неведомая сила толкнула его на этот вопиющий поступок, противный уставу Ордена, он так и не смог себе объяснить.

Дворянин полулежал в кресле, закинув ноги в чулках со стрелками на стол, и курил трубку. Солнце светило ему в спину и, соответственно, прямо в глаза отцу Дамиану, и именно этот факт сыграл роковую роль в судьбе юного падре.

Подслеповато щурясь, отец Дамиан подошел ближе и, краснея, произнес:

— Брат Джованни, келарь, отзывался о вас столь почтительно, что я, смиреннейший отец Дамиан как секретарь профоса Ордена, его высокопреподобия отца Франциска, не мог не засвидетельствовать вам свое почтение.

Едва он закончил, как француз опустил ноги со стола, нащупал туфли и быстренько нахлобучил парик.

— Весьма рад, падре — сказал он по-испански, коверкая слова на французский манер. — Весьма рад. Благословите меня.

И мужчина почтительно склонил голову перед священником.

Оробевший отец Дамиан не ожидал такого благочестия прямо с порога и механически осенил крестом надушенный парик.

Мужчина поднял голову, и глаза их встретились.

— Ой! — тихо сказал отец Дамиан.

— Тс-сс! — ответил ему месье и приложил украшенный огромным изумрудом палец к губам. В ту же секунду монах ощутил в левом боку болезненный укол. — Тихо, падре, или мне придется вас убить!

— Не надо меня убивать, — горячо зашептал отец Дамиан, — я никому не скажу! Я очень рад, что вы живы! А еще у нас в плену ваш друг Уильям Харт!

— А вот с этого момента поподробнее, — произнес мужчина, убирая кинжал и беря священника под руку.

Именно об этом разговоре вспоминал отец Дамиан, семеня по галерее к покоям месье Рауля, чтобы передать ему самые последние новости о допросе пленного англичанина.

Глава 14 Засада. Побег

Новая Гвиана

Едва за тюремщиками захлопнулись двери, как д’Амбулен быстро подсел к Харту, потирающему ушибленное место.

— Ну как? — спросил он, заглядывая Харту в лицо снизу вверх.

— А никак, — ответил Харт. — Кроме пинка в зад и разбитой физиономии — в целом ничего интересного.

— Тебя допрашивали? — незаметно француз сменил обычное свое обращение «вы» на простое «ты», как бы претендующее на некоторую близость в столь стесненных обстоятельствах, которые, как полагают философы, уравнивают королей с бродягами.

— Представляешь, да! — Харт тоже механически перешел на «ты». Отчего-то с каждой минутой Уильям чувствовал, как его переполняет не то глухое раздражение по отношению к назойливому сокамернику, то ли не раз подмеченное им у Кроуфорда издевательско-отстраненное отношение как к происходящему, так и к своим уязвленным чувствам. Кровь в его жилах кипела, и ему хотелось если не сорвать зло на первом попавшемся, то уж точно что-то делать, а не сидеть как рождественский гусь в садке.

— И что ты им сказал? Кто, кстати, тебя допрашивал?

— Твой приятель, Робер. Падре Франциск, правда разнаряженный, как испанский петух. Видать, светское платье пришлось ему на Эспаньоле по вкусу.

— Он мне не приятель, — резко ответил д’Амбулен, но в следующий момент сменил тон, — так что ты ему ответил?

— Ответил, что мне нужна леди Бертрам, живая и невредимая. И только тогда я буду с ним разговаривать. Ответил, что карта уничтожена, и дорогу к сокровищам теперь знаю только я. — Уильям сам не знал, зачем он все это говорит д’Амбулену, которому все равно не доверял в глубине сердца, но остановиться уже не мог, пытаясь хотя бы сдерживать ненависть, кипевшую у него в сердце. — Так что падре придется меня поберечь.

— А что дон… то есть отец Франциск?

— А он вдруг начал плести, что у него тоже есть свои источники и что вроде как ему не так уж нужна карта, и что он хочет просто подстраховаться.

— А потом?

— Что потом? Я послал его к чертям собачьим, а он дал мне в зубы. Вот и конец аудиенции.

— Харт, но это ведь наш шанс!

— Шанс на что? И почему это уже «наш»?

— Ну, в смысле ваш, то есть твой и леди Бертрам. Тебе нужно согласиться показать ему дорогу к кладу, и он не только отпустит тебя и эту, по сути, ничтожную особу, но и, ручаюсь, щедро наградит тебя!

— Ой, что-то сомневаюсь я в его добродетелях, — пробормотал Харт и ойкнул, неосторожно облокотившись на бедро, на котором расплывался огромный синяк. Губы его распухли, и он по дурацкой манере, свойственной всем, кто когда-либо что-то разбивал, то и дело трогал ее то языком, то пальцами.

— Тогда тебе надо бежать, Харт! Он не оставит тебя в покое, пока не узнает все, что ему надо. Нельзя медлить ни минуты! Если ты не поможешь ему, он тебя просто уничтожит!

— Я, конечно, не против бежать, — задумчиво проговорил Уильям, стараясь устроиться на жесткой циновке так, чтобы больной бок не беспокоил его, — но, увы, Робер, не вижу к этому ни единой возможности. К тому же с чего-то ты так воодушевился? Это ведь всегда было моим амплуа, разве не так? — при этих словах Харт испытующе глянул в глаза д’Амбулену.

Тот смутился, но взгляда не отвел.

— Просто я очень хочу помочь тебе, Харт. Да и своя шкура мне тоже дорога. После тебя ведь примутся за меня, не так ли?

— Это уже ближе к истине, — усмехнулся Харт. — И как, позволь полюбопытствовать, ты собираешься отсюда бежать?

— Мы, Уильям, мы собираемся бежать. У меня, Харт, есть план!

— Попахивает прожектерством. Нет, Робер, мы с тобой как-то стремительно меняемся ролями: ты безумствуешь как молокосос, а я как муж в летах увещеваю тебя быть осмотрительней. Все это пустые мечты, Робер, и глупое прожектерство. Я здесь уже третью неделю и не увидел ни малейшего шанса. Как ты за день умудрился разглядеть его?

— Если ты заметил, Харт, я-то не склонен к пустым мечтаниям. Когда я говорю, что мы убежим, значит, мы убежим. Но если, конечно, ты предпочитаешь и дальше гнить в этой норе и питаться кукурузной похлебкой…

— Мне нравится это не больше, чем тебе! — оборвал его Харт. Он был уязвлен, хотя старался не показывать этого. — Но бежать без плана, без подготовки, без знания местности, без оружия наконец…

— У нас есть оружие, — спокойно сказал д’Амбулен.

Уильям вскинул голову: он уже и забыл, как это здорово, держать в руках прохладную сталь. Мачете не в счет, этот грубый широкий нож с деревянной рукоятью у них отбирали сразу же, как только заканчивались работы на плантации. Но откуда у избитого и беспомощного пленника может взяться оружие? Этот вопрос Уильям и задал д’Амбулену.

— Не беспокойся, я об этом позаботился, — ответил тот. — При мне всегда стилет, спрятанный в специальном кармане голенища. Когда меня схватили, ни у кого не возникло мысли отобрать у меня сапоги. Отобрали шпагу, пистолеты и успокоились. Но стилет в умелой руке — не менее грозное оружие. Я дам тебе его. Он остер, как бритва.

— Но… — растерялся Уильям.

— Ты хочешь сказать, что у ворот слишком много стражников? — оживился д’Амбулен. — Уверен, что к полуночи все они будут пьяны. Ты же видел, сколько гостей пожаловало. В честь праздника им наверняка выдали вино. Неожиданность и темнота будут работать на нас.

— Предположим, — задумавшись, мрачно ответил Уильям. — Но что потом? Я, например, даже не знаю, в какую сторону бежать. Мы очутимся ночью в непроходимом лесу без воды и пропитания. А главное, одним стилетом с индейцами, которых отправят за нами в погоню, мы не справимся.

— Уильям, я тебя не узнаю! — с разочарованием воскликнул доктор-иезуит. — Ты мне всегда казался таким бесстрашным и решительным… Неужели неудача и плен сломили твой дух?!

— Не надо путать решимость с безрассудством, а силу духа — с бахвальством!

О, вдруг Харт сообразил, что повторяет д’Амбулену то, что однажды пытался донести до него сэр Фрэнсис на борту «Головы Медузы» и что никак не хотело укладываться в его голове до тех пор, пока могучий кулак Кроуфорда не впечатал эту простую истину ему в затылок. Молодой человек грустно улыбнулся. Мудрость приходит только с опытом.

— Перестать быть дураком никогда не поздно, — продолжил он вслух. — Но чтобы ты не думал, будто я струсил, то вот мое последнее слово: я согласен на побег. Но только после того, как мы придумаем, как его осуществить.

— Нет, Уильям, нет, никаких отсрочек! Бежать надо прямо сейчас — второго такого шанса не будет. Все редукция взбудоражена приездом отца Франциска, никому нет до нас дела. Если мы сумеем убить часового и выбраться, нас не схватят, ручаюсь за это! — д’Амбулен стукнул кулаком по колену. — Пока у нас есть время, я расскажу немного о своих злоключениях, и ты поймешь, откуда у меня такая уверенность…

Не успел д’Амбулен закончить фразу, как за стеной их темницы послышался приглушенный шум, стон и звук падения тела. Пленники замолчали и не дыша уставились на дверь.

Через секунду она распахнулась, и на пороге возник мужчина, лицо которого было до самых глаз повязано платком.

— Харт, вы здесь? — громким шепотом спросил незнакомец.

— Да, а что? — не успевший опомниться от потрясения Уильям не мог придумать ничего лучше подобного ответа.

— Давай быстрей! Бежим отсюда!

— Но со мной мой друг!

— Господи, когда успел… — пробормотал незнакомец, хватая его сильной рукой за предплечье и помогая подняться, — …у некоторых приятели заводятся как вши. А ты чего сидишь? — обратился он к растерянному д’Амбулену, замершему у стены. — А ну-ка вставай и бежим!

Второй рукой он дернул француза и, подталкивая Харта к выходу, почти выволок Робера наружу. В полной темноте к ним подскочило еще несколько человек, и они едва не на руках потащили их за хижину, в сторону резиденции профоса.

— Стойте, туда нельзя! — горячо зашептал Уильям. — Там дом профоса!

— Туда-то нам и надо! — тоже шепотом ответил незнакомец. — Там-то нас не будут искать!

— А как же Робер? — взволновался Харт.

— A-а, не тот ли это лекаришка? — в голосе незнакомца прозвучала такая ненависть, что Харт испугался. — Тогда я, пожалуй, приму меры предосторожности!

Нечаянный спаситель отпустил Харта и, обернувшись к Амбулену, которого волокли под руки два дюжих мужчины, вытащил из своего кармана грязный носовой платок, скомкал его и, не обращая внимания на возражения француза, затолкал прямо ему в рот.

— Так-то лучше, — пробормотал невежливый герой и махнул рукой своим спутникам, — тихо, ребята, давайте за мной!

За пару минут они бесшумно пересекли площадь, отделяющую темницу от сада главы иезуитской миссии и, открыв оказавшуюся к удивлению Харта незапертой калитку, вбежали внутрь.

Пробежав по усыпанной гравием дорожке, они обогнули дом, некоторые окна которого были освещены, и двинулись дальше по узкой утоптанной тропинке, ведущей прямо к лесу. Когда от желанной свободы их отделяло всего несколько ярдов, они услышали за спинами топот шагов.

У Харта мороз прошел по коже. Сердце в груди бешено застучало, во рту пересохло. Неужели их побег замечен, и сейчас…

— Постойте, подождите меня, — запыхавшись, еле слышно кричал бегущий к ним человек в рясе. В руке он держал небольшой узелок.

— Ждем, ждем, — тихо ответил мужчина, руководивший сим опасным предприятием.

Уильям выдохнул. Кровь прихлынула к его лицу, и он судорожно вдохнул в себя теплый влажный воздух.

Через мгновение они уже были в лесу. Присоединившийся к ним человек покопался в бездонных карманах, и до ушей Харта донесся слабый скрежет металла: калитка в стене, отделявшей редукцию от леса, была заперта. Теперь их преследователям, чтобы догнать их, пришлось бы обогнуть все поселение или сломать обитую железом дверь.

Как только они оказались на свободе, незнакомец зажег фонарь, который был в руках у одного из мужчин. При скудном свете мятущегося пламени, щуря глаза, отвыкшие от света, Харт попытался рассмотреть лица спасителей. Все они были ему неизвестны.

— Кому я могу выразить благодарность за наше нечаянное спасение? — спросил Уильям, вытирая слезящиеся глаза.

Тогда предводитель устало стянул с лица платок, и Харт увидел Кроуфорда. Издав короткий стон, Харт схватился за грудь и без сил рухнул на руки спутников. В то же мгновение д’Амбулен издал глухой, полный отчаяния вскрик.

Глава 15 На полпути к богатству

Новая Гвиана. Дельта Ориноко — устье Карони

Водный путь по протокам, составляющим дельту Ориноко, был бы для путешественников совершенно несносен, если бы не Ван Дер Фельд. Он оказался незаменимым гидом, способным предусмотреть все возможные трудности и неприятности. Ну, или почти все. Его предупредительность, такт и стремление уладить все только еще готовые назреть конфликты превратили нелегкую дорогу по порожистым речным рукавам и заболоченной сельве в увеселительную прогулку.

Элейна из уютной лодки с балдахином в наслаждении созерцала диковинные цветы и невиданных птиц. Абрабанель в предвкушении скорого достижения заветной цели пребывал в самом веселом расположении духа. Ришери, дабы не портить себе кровь понапрасну, почти все время молчал, удовлетворяясь тем, что его, по крайней мере, никто не трогает, и терпеливо ожидал, когда они, наконец, доберутся до иезуитской миссии. Ван Дер Фельду просто нравилась роль заботливого начальника экспедиции.

Словом, путешествием были довольны все, кроме Черного Пастора, чьи попытки возглавить экспедицию натолкнулись на вежливое, но твердое сопротивление голландцев. В Сан-Хосе «Месть» загнали в док, как и «Черную стрелу». В русло Ориноко все равно нельзя было бы войти на фрегате, да и повреждения судна в результате морского боя оказались более значительными, чем казалось вначале. Из команды пиратов было выбрано лишь несколько человек для того, чтобы нести на обратном пути сокровища. Остальных по приказу Ван Дер Фельда оставили на суше: кого присматривать за ремонтом, а кого болтаться по тавернам. Пираты остались крайне недовольны этим, справедливо полагая, что могут так лишиться своей доли. А уж по сравнению с их капитаном самая черная грозовая туча показалась бы светлым облачком!

Подумать только, все попытки его, Черного Пастора, навести порядок и взять управление ситуацией в свои руки оканчивались неудачей! Абрабанель и Ван Дер Фельд жестко контролировали каждый шаг Билла и старательно ограждали от его влияния оставшихся пиратов, но в своих попытках подчинить Билла они перегнули палку. Все время с момента прибытия на Тринидад Пастора поддерживала лишь мысль, что он один знает о местонахождении сокровищ и является для остальных даже не проводником, а истинной «живой картой». И это все сильнее подогревало в пирате желание, покинув спутников, отправиться разыскивать клад в одиночку. Вот именно! С какой стати он должен делиться золотом с кем бы то ни было?! Эти чертовы купцы не раз обводили его вокруг пальца, как щенка, они наверняка попытаются и на этот раз: обманут и улизнут с сокровищами, а не ровен час, еще и самого Билла прикончат. Перерезать бы их всех к чертовой матери — и стариков, и девчонку, и французишку-лягушатника заодно — кто в джунглях станет доискиваться? Только вот бесшумно не удастся. Надо бежать. Темно, конечно, хоть глаз выколи, но…

Все доводы рассудка отступили перед желанием досадить проклятым жидам и получить сокровища. Пастор уже словно наяву видел сундуки с золотом. Ночью, когда члены маленькой экспедиции крепко заснули под тревожные звуки тропического леса, Черный Билли, захватив оружие и мешок с провиантом, стараясь ступать неслышно, покинул лагерь.

Но что-то странное творилось в душе пирата. Его охватывал панический, беспричинный, какой-то запредельный страх. Пастор с трудом удерживался от необъяснимого желания побежать сломя голову и помимо воли озирался по сторонам, как затравленный заяц, хотя ночь в сельве выдалась такая непроницаемо темная, что он едва различал собственную руку, поднесенную к лицу. Пройдя несколько десятков шагов в кромешной тьме и чудом не угодив в болото, Черный Билли подумал, что устраивать побег ночью было не самой лучшей идеей. Трезвость рассудка начала понемногу возвращаться к нему, но жажда добыть сокровища и уверенность в том, что найти место лагеря теперь столь же трудно, как и продолжать путь, гнали дальше.

Внезапно Пастору почудилось, что откуда-то из-за деревьев, потихоньку разгораясь, льется необычный свет: мягкий и словно прозрачный. Пират, осторожно ступая, ощупью, двинулся в ту сторону. Свечение понемногу усиливалось, его отблески проникали сквозь густые темно-зеленые кроны к небу, а граница между этим светом и тьмой тропической ночи казалась очень четкой. Билл достиг этого странного рубежа в несколько минут и осторожно раздвинул ветви, скрывавшие источник непонятного сияния. На раскинувшейся перед ним поляне повсюду высились невысокие круглые постаменты из резного камня. На каждом из них лежала небольшая груда драгоценных камней, испускающих разноцветные лучи. Эти лучи образовывали в воздухе сложный узор, напоминающий карту Рэли, который, как картинка из волшебного фонаря, отражался на сплошной стене из переплетенных лианами пальм. У Черного Билла перехватило дыхание, он даже не сразу осознал, что перед его глазами — сокровища.

На земле между постаментами раскинулась прихотливая сеть, тоже образованная световыми лучами. Внезапно рядом послышался странный смешок. Билли обернулся в темноту. В двух шагах от него что-то хрустнуло, метнулся в сторону кто-то невидимый. Объятый страхом и бешенством пират выхватил из-за пояса пистолет и, держа его взведенным перед собой, выскочил на поляну. Смешок повторился. Билл замотал головой, пытаясь определить, откуда идет звук, который, казалось, раздавался со всех сторон одновременно. Внезапно лучи, исходящие от камней на вершинах постаментов, пришли в движение, замысловатый узор, образованный ими, изменился. У пирата зарябило в глазах. Картинка, сотканная из света на непроницаемой зеленой стене приняла очертания человека, индианки На-Чан-Чель.

— Проклятая ведьма! — выругался Билли. — Твои, что ли, штучки?!

— Выбирай выражения, ты, презренный белый, продающий свою душу за горсть золота и разноцветных камней! — послышался сверху повелительный голос.

Световые лучи снова закрутились, задвигались, замелькали, и их сочетание приняло обличье онзы. Снизу, из земли, начал подниматься золотистый туман, окутывая каменные основания и растворяя в себе золото. Пират метнулся к ближайшему постаменту, чтобы забрать сияющие самоцветы, но его пальцы прошли сквозь воздух. На-Чан-Чель снова захохотала. Черный Пастор выругался, сделал еще пару шагов, оступился, почувствовал, что проваливается в зловонную жижу, попробовал схватиться за каменный постамент, но он, как и лежащие на нем драгоценные камни, оказался миражом. В отчаянии пират звал на помощь, тщетно пытаясь выбраться, но опоры под ногами не было, и вскоре знаменитый пират бесследно сгинул в трясине.

* * *

Душераздирающие предсмертные вопли Черного Билла разбудили многочисленных зверей и птиц предутреннего леса. Зашелестели деревья, закричали полусонные попугаи, испуганные обезьяны завизжали где-то высоко в ветвях. От шума проснулись и путешественники. Первой стряхнула с себя ночное оцепенение Элейна. Эхом перекатывающийся по сельве крик Черного Пастора испугал ее так, что девушка метнулась под защиту отца:

— Боже мой, кто так ужасно кричит?..

— Какие-нибудь ночные звери или птицы, — невнятно пробормотал дремавший у костра Ришери.

— Нет, нет, месье, разве вы не слышите, что это человеческий голос! И он звал на помощь!

— Это маловероятно, сударыня, здесь слишком глухие места.

Крик повторился, затихая.

— Вот, вот! — оживилась Элейна. — Слышите?

— Да, похоже на человеческий крик. Но это еще ничего не значит. В джунглях столько птиц и зверей, и они издают такие причудливые звуки, мадемуазель Абрабанель. Здешние джунгли — настоящий край мира. В дебрях леса может многое померещиться, особенно если устал и у тебя натянуты нервы. Таинственные места еще есть на этом свете — подобно тому, как есть они в биографии любого человека, если угодно. Жить без проклятых мест довольно скучно, мадемуазель, и мы сами ищем развлечений, способных пощекотать нам нервы.

— Какой вы ужасный циник, капитан! — укоризненно покачала головой Элейна. — Вместо того, чтобы пойти и постараться помочь…

— Увольте, мадемуазель. В этой проклятой сельве, ночью, в темноте, рискуя на каждом шагу оступиться и утонуть в болоте?! Нет. Не раньше, чем рассветет.

— Но он же погибнет!

— Он погибнет один, а вот если погибнут и те, кто попытается прийти к нему на помощь…

— Вы неблагородны, капитан.

— Я благоразумен, сударыня. Если я или кто-либо другой послушает вас, будет просто больше жертв.

Вопль прозвучал еще раз, перекатился волной по лесу, пугая спящих птиц и окончательно затих, чтобы никогда уже не повториться.

— А ведь это был голос нашего капитана, лопни моя селезенка! — вдруг произнес один из пиратов с «Мести».

— Не может быть!

— Давайте проверим!

— Капитан, капитан!

— Капитан Билл! — загалдели наперебой пираты, окончательно перебудив весь лагерь. Но Черный Пастор не отзывался.

Вскоре стало очевидно, что он действительно исчез. Отправляться на поиски до рассвета никто не решился, но сон уже не возвращался к людям, и путешественники остаток ночи провели не сомкнув глаз у костра, гадая, куда мог подеваться Билли. После восхода солнца, тщательно обыскав лагерь и его окрестности, члены маленькой экспедиции обнаружили несомненные следы побега. Пираты с «Мести» до вечера прочесывали лес вокруг, справедливо полагая, что в непроглядной тьме Пастор не мог уйти далеко, но все было тщетно.

— А ведь мы могли ему помочь, если бы сразу… — вздохнула Элейна. Она даже всхлипнула тихонько: обладая добрым сердцем, девушка жалела Билли несмотря ни на что.

— Вряд ли, дорогая, — возразил ей Ван Дер Фельд. — Капитан де Ришери справедливо отметил, что в такой темноте это привело бы к напрасным лишним жертвам.

— Но что же теперь делать? Куда идти? Карты-то у нас нет, — вдруг встрепенулась Элейна, впервые осознав, какие последствия для всех несет исчезновение Черного Билла.

Со всех сторон послышались досадующие или разъяренные восклицания. Больше других разочарован был, конечно, Абрабанель. Он рвал на себе волосы и выкрикивал такие страшные еврейские ругательства, что даже не понимавшие этого языка без труда догадывались о содержании слов по их экспрессии.

— Что же нам делать? Неужели возвращаться к побережью?

— Это столь же рискованно, как и продвижение дальше вглубь джунглей, дитя мое, — охладил пыл девушки старый коадьютор. — Даже для того, чтобы вернуться к началу нашего маршрута, необходимо иметь проводника. Пока с нами был… э-э… Черный Билл, можно было не нанимать никого из местных, но теперь…

— Что же вы предлагаете, дорогой Давид? Двинуться по сельве куда глаза глядят, пока не отыщем какого-нибудь индейца, способного стать проводником?

— Очевидно, Йозеф, что другого пути просто нет. А пока гидом послужишь ты — ведь ты уже бывал в этих местах.

— М-м-м… — пробормотал Ван Дер Фельд. — Боюсь, что моей памяти недостаточно, чтобы…

— Прошу прощения, господа, — перебил его доселе молчавший Ришери, — но осмелюсь заметить, что одна карта у нас все-таки есть. Точнее, у меня лично. Это карта, обозначающая путь в иезуитскую миссию: ее вручил мне губернатор Тринидада вместе с рекомендательными письмами к главе миссии. Благодаря этим бумагам я рассчитываю исполнить данный мне приказ арестовать преступника, скрывающегося под именем Робера д’Амбулена. Судя по всему, редукция находится не более чем в сутках пути отсюда. Думаю, что, добравшись до миссии, вы сможете найти, по крайней мере, хороших проводников, которые выведут вас обратно к устью Ориноко.

Стон бессильной досады вырвался из груди Абрабанеля. В который раз лишиться надежды найти сокровища!..

— Поскольку ничего другого нам не остается, — с обворожительной улыбкой ответила за всех Элейна, мгновенно оценившая обстановку и взявшая себя в руки, — то мы с благодарностью принимаем приглашение господина де Ришери.

Она боялась, что француз может начать торговаться, чтобы отомстить за то унизительное положение, в котором он пребывал с момента морского сражения. Однако де Ришери лишь кивнул, не заявляя ни о каких условиях.

К Абрабанелю постепенно вернулась способность мыслить здраво. Он вспомнил, с какой поспешностью покидала Тортугу иезуитская шхуна, и решил, что в случае проникновения в редукцию он сможет разузнать, почему святые отцы двинулись в эти глухие дебри так внезапно. Если члены Ордена знают дорогу к сокровищам, а кто сказал, что этого не может быть, то наверняка удастся незаметно отправиться за ними следом. Он рассыпался в благодарностях в адрес Ришери. Так как день клонился к вечеру, выступление в редукцию было отложено до следующего дня.

Но утро принесло им новый, неожиданный поворот. Проплыв пару миль по давешней протоке, путешественники заметили вдалеке поднимающийся вверх дымок.

— На селение не похоже. В этой части сельвы их просто не может быть! — категорически заявил Ван Дер Фельд.

Однако близкое присутствие человека было несомненным. Подойдя на максимально близкое расстояние к источнику дымка, экспедиция бросила якорь у берега и решительно направилась к странным людям, расположившимся биваком прямо посреди непроходимого, местами заболоченного леса.

Давид Малатеста Абрабанель сам первым полез на берег…

* * *

Лагерь англичан был разбит в строгом соответствии воинской дисциплине, которой так славились войска Его Величества короля Великобритании.

Окруженный парусиновыми палатками, в центре возвышался шатер главнокомандующего, роль которого в этом случае исполнял сэр Фрэнсис.

То, что он вернулся в него под утро, ведя за собой испанского монаха и двух оборванцев в придачу, вовсе не вдохновило Джона Смита, который немедленно решил выразить Кроуфорду возмущение его немыслимым в условиях экспедиции безрассудством. Тот еле успел распорядиться, как поступить с новоприбывшими, как был схвачен за рукав мистером Смитом, не находившим себе места во время отсутствия своего подопечного и десятка солдат. Отведя своего предводителя в сторонку, он разразился гневной тирадой.

— Надеюсь, сэр Фрэнсис, вы помните, что вам были даны инструкции обнажить оружие лишь на той территории, которая не принадлежит Испании, и только против дикарей, не признавших власть Короля?

— А я надеюсь, что вы, сэр, понимаете, что столкновение с испанцами было неизбежно.

— Вы надеетесь, что вам все сойдет с рук, если ваш поход окажется успешным?

— Я знаю, сэр, — Кроуофорд с издевательским нажимом произнес это слово, — что если экспедиция будет неудачной, министр воспользуется любым предлогом, чтобы погубить меня. Мне кажется, что история повторяется…

— Тут вы правы, — ядовито отозвался мистер Смит. — Адмирал Рэли тоже сложил свою голову на плахе за вмешательства в дела испанцев.

— Так или иначе, но я свой выбор сделал.

— О, это-то я понимаю лучше, чем ваши туманные рассуждения о неизбежности.

Обменявшись полными презрения взглядами, они раскланялись, взаимно недовольные друг другом.

Мистер Смит двинулся в сторону шатра, который делил с Кроуфордом, а последний задумчиво побрел в сторону реки. Надо было срочно уходить — слишком близко они расположились к миссии. Не успел он пройти и десятка ярдов, как услышал шум в зарослях юки. Не раздумывая, Кроуфорд обнажил короткую абордажную саблю и шагнул в сторону подозрительного треска. Едва пройдя два шага, он, к своему удивлению, увидел человека, на карачках ползущего по раскисшей от близкой воды земле.

Кроуфорд одним прыжком оказался возле него и ударом ноги повалил на землю. С жалобным криком человек упал набок, закрывая голову руками, застонал и тут же попытался сесть. Кроуфорд быстро приставил к его кадыку острие сабли.

— Пощадите! — пискнул человек. — Я готов заплатить любые деньги!

— Дьявол! Это вы! — вскричал Кроуфорд. — Мое почтение, господин Абрабанель! — в следующую минуту саркастически пропел Кроуфорд, приподнимая шляпу. — Какая встреча! На ловца, как говорится, и зверь бежит!

Согласитесь, это настоящее испытание — вот так внезапно оказаться нос к носу с человеком, гибель которого немного вас обрадовала. К чести коадьютора надо сказать, что душевного равновесия он не утратил или, по крайней мере, не подал виду.

— Уж не вы ли считаете себя ловцом, мистер как вас там? — сварливо ответил банкир, потирая ушибленный бок и не отвечая на приветствие, так как, по-видимому, не вполне узнал стоящего перед ним человека.

— А вы неугомонны, папаша! В вашем возрасте пора сидеть дома у камина, а не лазить по зарослям в сельве, как дикий кабан, — с энтузиазмом высказал сэр Фрэнсис немудреную истину.

— Великий Б-же! — с облегчением проговорил банкир, складывая молитвенно перепачканные ручки, унизанные кольцами. — Это вы, благородный молодой человек?! Я так счастлив видеть вас здесь! Но не могли бы вы убрать вот эту острую штуковину и помочь мне встать? От этой экспедиции у меня, кажется, разыгрался ревматизм и болят все кости…

Кроуфорд захохотал и, вложив саблю в ножны, поднял старика на ноги.

— Ладно, ладно, приношу извинения за неласковую встречу. В некотором роде мы теперь квиты. Только бросьте врать, что счастливы меня видеть! — проговорил, смеясь, Кроуфорд. — Вы же всегда мечтали, чтобы я провалился в преисподнюю! И я даже провалился вам на потеху. Только как вы собирались отыскать сокровища без меня, хотел бы я знать?

— Вот именно поэтому я и счастлив вас видеть, — нисколько не смутившись, подхватил Абрабанель. — Признаюсь вам, новую экспедицию мы с Ван Дер Фельдом организовали, можно сказать, наугад. Разумеется, ни карты, ни проводника у нас в некотором роде и нет. Но я предполагал, что вы или еще кто-нибудь обязательно повстречаетесь нам на пути и подскажете верную дорогу.

— Я понял, вы рехнулись! — воскликнул Кроуфорд. — Или по какой еще причине вы можете предполагать, что я помогу вам? Я ищу сокровища, но мне проще отдать вас на ужин местным людоедам, чем делиться с такой лисой, как вы!

— Да-да, конечно, как я вас понимаю, — прокряхтел Абрабанель. — На вашем месте каждый благородный джентльмен поступил бы точно также! Но, мой любезный друг, посмотрите, что получилось: вы, судя по всему, страдаете, как и я, от этого скверного климата, мучаетесь со своими людьми от плохого пищеварения и лихорадки, так почему бы нам не мучаться с этого момента вместе?

— Хотелось бы знать, кто виноват во всех этих муках? — поинтересовался Кроуфорд, почесывая заросший щетиной подбородок и нехорошо глядя на коадьютора.

— О, это глубокий вопрос, и на него можно ответить по-разному. Знаете, когда я был младенцем, моя покойная матушка говорила мне, что…

— Хватит, Абрабанель. Пощадите меня хоть в этом болоте, избавив от ваших разглагольствований! — вскричал Кроуфорд, перебивая банкира.

— Нет, нет, сэр Фрэнсис, все винят бедных евреев… Мы и младенцев убиваем, и кровь пьем у бедных христиан, конечно, мы гонимы, и все кому не лень… Но мы и тут, можно сказать, не виноваты. Мы даже не знали, что вы живы. Мы заблудились. А тут вдруг… вы не поверите… такой страх, такой страх! Наш бедный Билли утонул в болоте, моя дочурка вот-вот заболеет, а у бедного Йозефа совсем расстроены нервы… Сэр Фрэнсис, вы благородный человек и не бросите бедных людей на произвол судьбы!

— А-а!!! — вскричал Кроуфорд, сверкнув глазами. — Вы еще и Пастора за собой приволокли! И на что вы теперь рассчитываете, позвольте узнать?

— На ваше благоразумие, сэр! — смиренно сказал Абрабанель. — На ваше благоразумие и снисходительность. Видите ли, Билли больше нет, он ушел в мир иной и, надеюсь, лучший, чем наш… А неподалеку от устья Ориноко наш ждет «Месть», которую я… приобрел у вашего друга, — не моргнув глазом соврал коадьютор. — И, между прочим, за кругленькую сумму… У меня есть деньги. У меня есть все для поиска сокровищ. Так давайте же объединим наши усилия во имя совместной выгоды.

Кроуфорд хмыкнул и устало опустился на поваленное дерево.

— Посмотрим, — туманно ответил он и тут же спросил: — А где же ваши люди, Абрабанель?

— Они в лодке, готовятся к высадке, — таким печальным тоном заявил ювелир, будто плыли они по Стиксу и собирались высадиться на Асфодельские поля.

— За каким дьяволом, в таком случае, вы полезли на сушу?

— Не знаю, — честно признался Абрабанель. — Мы увидели дымок и решили… Мы были так напуганы, мы искали поддержки… Мы полагали, что это французы, о которых говорил сеньор Фидель… А тут вы из-за кустов, я принял вас за посланца Шеола, явившегося за мной прямо из преисподней…

Кроуфорд невесело усмехнулся.

— А вы не сильно ошиблись, — сказал он. — Ну что ж, дабы окончательно успокоить ваши нервы, могу только сказать, что французов не существует, у губернатора был я, и у меня пять дюжин солдат с собой. Так что, Абрабанель, мне кажется, вы поступили бы умнее, если бы незаметно проплыли мимо меня.

Не успел Кроуфорд умолкнуть, как, спотыкаясь и пачкаясь в грязи, из зарослей показались спутники беспокойного коадьютора.

Первым воскресшего англичанина увидел Ван Дер Фельд, сразу его узнавший. Остановившись, он в изумлении воскликнул:

— Сэр, но вы же мертвы! Я видел вашу смерть своими глазами! Вы труп!

— Мы знаем, что мы такое, но не знаем, чем можем стать. Ах, простите, забыл представиться по текущему регламенту: Рауль-Эдмон-Огюст Феро де Кастиньяк, французский дворянин и будущий плантатор! — изогнулся в издевательском поклоне Кроуфорд, по придворному расшаркиваясь и подметая перьями шляпы траву у своих ног.

Абрабанель с досады незаметно и с чувством плюнул. Ван Дер Фельд и Ришери как два геркулесовых столба замерли с глупейшими выражениями на лицах: один справа от коадьютора, а второй — слева. Элейна радостно прижала руки к груди, улыбаясь сэру Фрэнсису. Пираты с «Мести», слыша знакомый голос, в недоумении переглядывались.

— Но я вижу, что наша удивительная встреча так потрясла умы синьоров этих, что собственным глазам они не верят. Господа, что же вы так церемонны? — продолжал Кроуфорд, не убирая с лица ядовитой усмешки. — Добро пожаловать в мою пещеру! Отобедайте, чем бог послал… жаль, слуг мало здесь, а подданных нет вовсе.

Ришери, наконец стряхнувший с себя оцепенение, шагнул было к мнимому соотечественнику, положив руку на эфес шпаги, но за спиной у Кроуфорда как из-под земли выросли трое солдат, возглавляемые бдительным Джоном Смитом.

— Капитан, не горячитесь, — добавляя своему насмешливому тону миролюбия, предостерег Фрэнсис. — Кое для кого я сейчас столь важная птица, что сбить меня в полете вам помешают раньше, чем вы вскинете ружье…

— Трус! Вас всегда кто-нибудь защищает: то женщины, то наемные головорезы.

— Зато уж вы в защите не нуждаетесь, Ришери, потому что всегда нападаете первым. Если, конечно, не рассчитываете на оборону со стороны вашей жертвы.

— А вам, Рэли, чем вращаться в обществе порядочных людей, следовало бы разыгрывать пьески в духе вашего любимого Шекспира. Вы поразительный лицедей. Французский аристократ и будущий плантатор Рауль де Кастиньяк, подумать только! А губернатор Тринидада так вам поверил! Бедняга! Кланяться просил и вернуть вам ваше имущество. Ну, ей-богу, напрасно вы занялись пиратским ремеслом: на сцене получили бы не только успех, но и постоянные доходы, не меньше золотого в неделю. Глядишь, к концу жизни обогатились бы не хуже, чем ваш дед. Тем более что он сокровищами так и не воспользовался, а?

— Оставим это, капитан. Отягощать не будем нашу память несчастьями, которые прошли, — неожиданно миролюбиво произнес Кроуфорд, вздохнув. — Ваш общий папенька-банкир недавно высказал предложение объединить наши усилия, тем более что цели путешествия у всех, как я полагаю, совпадают. Что ж, пожалуй, я соглашусь. А на случай, если кто-нибудь захочет проявить неблагоразумие, еще раз предупреждаю тех, кто не слышал: у меня шестьдесят человек команды, и все вооружены до зубов. Кстати, месье де Ришери. За ларец премного вам благодарен: без бритвенного прибора я чувствую себя каким-то дикарем, — добавил он, возвращаясь к своему привычному шутливо-издевательскому тону.

— Не стоит благодарности, — буркнул француз и, внезапно оживившись, вновь обратился к Кроуфорду: — Послушайте, вы, многоликий Янус, что это вы там болтали по поводу ловца и зверя?

— А?

— Я вас спрашиваю: кто тот человек возле шатра?

— Там?.. А, так это ж ваш соотечественник, капитан. Иезуитский докторишка по фамилии д’Амбулен. Вы с ним, по-моему, приятели?

— Не может быть! Он мне, кстати, не приятель. В отличие от вас, среди моих друзей нет мерзавцев. Но я был уверен, что он скрылся у своих покровителей. Дело в том, что я имею предписание короля арестовать его и отправить в Европу.

— Послушайте, Робер, ваша шкурка, похоже, растет в цене, — крикнул Кроуфорд, оборачиваясь в сторону бледного как смерть д’Амбулена. — Кто бы мог подумать! А что он совершил, Ришери?

— Выкрал завещание одного принца крови, дабы подделать его в пользу Ордена.

Кроуфорд снова обернулся к доктору и воскликнул:

— Ба, а я-то все ломал голову, почему ваша карьера, д’Амбулен, развивается столь извивистым путем, и пытался предугадать, чем она закончится. Но ее начало, оказывается, было таким многообещающим, что не приходится и удивляться…

— Это клевета! — выкрикнул д’Амбулен в ответ и, вскочив, метнулся в сторону реки, ломая кусты и разрывая лианы, опутывающие деревья.

Кроуфорд бросился было за ним, но внезапно рыжая собачка, заливаясь лаем, метнулась ему под ноги, и он едва не упал.

— Проклятие, Харон! Фу!

Но песик не отступал, хватая своего хозяина за ноги. Драгоценные мгновения были упущены. Дальнейшее преследование возможно и принесло бы результат, но потребовало бы сил, которые следовало поберечь.

— Черт его побери! Надеюсь, он пойдет на корм крокодилам, — выругался сэр Франсис и поднял Харона на руки. — Ты, что, дурачок? — полусердито спросил он собаку, теребя ее за уши. — Зачем мешаешь?

Глядя на то, как взрослый мужчина сюсюкает с рыжим четвероногим уродцем, Ришери покрутил пальцем у виска, а пираты из шайки Билли закивали головами, перешептываясь:

— Глянь, ну точь-в-точь, наш Веселый Дик!

— Ребята, да это точно он, только с двумя глазами!

— Не, на Тортуге болтали, что Дика вздернули, а это небось его брат-близнец!

— Врешь, не было отродясь у Дика братьев! Такие сволочи по одному рождаются, иначе кто бы их вытерпел, двоих-то сразу!

Выслушав краем уха перебранку своих бывших товарищей, Кроуфорд поднял на них глаза.

— Ну что, пагни, — сказал он картавя в манере Веселого Дика, — я вегнулся с того света, чтобы покагать вас за ваше предательство! Там мне и глаз вегнули, чтобы я газглядел вас как следует!

В глазах пиратов удивление сменилось диким ужасом.

— Веселый Дик! Живой! Воскрес! — вскричали они наперебой, и как один рухнули на колени, осеняя себя крестным знамением.

Ничего не понимающие солдаты переглянулись, а по лицу Джона Смита скользнула бледная улыбка:

— Уж не этого ли мерзавца Кроуфорда назвали именем Рэли, или мне послышалось? — пробормотал он себе под нос. Неужели…

Но додумать мысль ему помешал страшный вопль, от которого заложило уши у всех присутствующих.

Мужчины мгновенно схватились за шпаги, пираты вскочили с колен и выхватили абордажные сабли и мушкеты, Элейна побледнела, а собачка, вырвавшись из рук Кроуфорда, неловко шлепнулась на землю.

— Полундра, свистать всех наверх! — заорал Кроуфорд, оборачиваясь к солдатам.

— Господин, нам надо идти за собакой, — вдруг услышал Фрэнсис тихий голос своего нового слуги.

— А, что??? — он так резко обернулся к Чилану, что едва не сбил его с ног.

— Нам надо быстро бежать за собакой. Она чувствует врага. Нам надо много воинов с собой!

— Что это значит?

— Близко от нас индейцы, плохие индейцы. Нам надо победить их.

— Лопни твоя селезенка, болван! Какие индейцы?

— Вели идти за собакой, господин, так надо! — мальчишка говорил с такой уверенностью, что Кроуфорд, невольно поддаваясь ей, снова повернулся к отряду.

— Ришери, Харт, пираты за мной! Мортон берите дюжину человек! Вперед! Ван Дер Фельд, вы остаетесь за старшего, как единственный вменяемый!

— Вы не можете этого сделать, — вдруг раздался за его спиной бесцветный голос Джона Смита. — Вы нужны здесь живым и невредимым.

— Вот и молись о моем здравии, сукин сын! — оборвал его Кроуфорд и улыбнулся. — Все. Считаю до десяти и пошли.

Солдаты мгновенно разобрали оружие, пираты присоединились к ним, и вооруженный до зубов отряд бросился бежать следом за мальчишкой и скулящим от нетерпения псом.

Минут через десять беготни по лесу, перепрыгивая на ходу поваленные деревья, продираясь сквозь заросли и разрубая на бегу лианы, они вдруг услышали ритмичный грохот. Кроуфорд остановился и поднял руку. Тяжело дыша люди вслушивались в доносившееся до них нестройное пение человеческих голосов под неровные удары в барабаны. Вскоре до их ноздрей донесся запах дыма.

— Они там, — Чилан кивнул головой в сторону шума.

— Что будем делать? — шепотом спросил у него Кроуфорд.

— Убивать, — ответил мальчик.

Кроуфорд жестом подозвал к себе раскрасневшегося от быстрого бега Мортона.

— Пусть твои люди рассосредоточатся и попробуют окружить этих дикарей. Судя по всему, мы наткнулись на индейскую деревню. Зарядите мушкеты, обнажите сабли, в общем, будьте готовы к абордажу. Без моей команды «к бою» не нападать. Вы будете в засаде. Я же с голландцами и моими братцами-пиратами пойду вперед.

* * *

Едва англичанин со своими людьми подкрался поближе, как ему все стало ясно. Они наткнулись на отряд охотников-индейцев, возвращающихся в свою деревню с богатой добычей. Только ловили они не зверей, а людей.

В центре утоптанной площадки, очищенной от растительности, горел костер. На углях, распространяя резкий запах вареного мяса, стояло несколько обмазанных глиной корзин, по-видимому служивших дикарям кастрюлями.

Неподалеку от того места, где притаились европейцы, лежали останки только что освежеванного человеческого трупа, у которого была отрубленна голова, руки и ноги по колена. Полуголый индеец старательно извлекал из брюшной полости четвертованного человека кишки и аккуратно перекладывал их на зеленые листья.

Остальные дикари с копьями в руках окружили костер и размеренно притоптывали под звуки маленького барабана из выдолбленной тыквы, в который бил ладонями пожилой туземец.

Кроуфорд оцепенел от ужаса и омерзения. Он чувствовал, как замерли и стоявшие подле него пираты. И дело было не в том, что кого-то убили. Бывало, угодившее в человека пушечное ядро творило дела и пострашнее, и кишки приходилось снимать аж с грот-реи, вытирая при этом с собственной физиономии разлетевшиеся мозги своего приятеля. Но то была война. А здесь как поросенка потрошили человека.

— Людоеды, — прошептал Сэм.

— Каннибалы, — произнес Кроуфорд одними губами.

— Вот дерьмо, — беззвучно выругался Ришери.

А Чилан ничего не сказал, только лениво почесал подбородок.

Они застыли, не в силах пошевелиться или хотя бы отвести глаза от жуткого зрелища. Все их существо протестовало против чудовищного в своем будничном нечеловеческом спокойствии дикаря, аккуратно раскладывающего человеческие органы по листьям, как по тарелкам.

Постепенно барабанный ритм все учащался, индейцы мерно поднимали правые ноги и в такт ударам притоптывали ими об землю, одновременно с этим вздымая вверх копья и воинственно потрясая ими. Они исполняли ритуальный танец охотников, благодаря своих идолов за богатую добычу. Из глоток их вырывалось пение, которое сменялось то лаем, то рычанием, то птичьими криками.

Кроуфорд повернулся к компании и махнул рукой, привлекая к себе внимание.

— На счет три заряжаем мушкеты, на счет двадцать выбегаем, — скомандовал он и принялся считать.

— Двадцать! — шепотом крикнул он и, подняв тяжелую абордажную саблю, первым с громким кличем кинулся на поляну.

Обнаженные, в одних только набедренных повязках, размалеванные черной и голубой глиной, краснокожие дьяволы оставили свои пляски и, дружно подняв копья, ринулись навстречу маленькому арьергарду.

Уильям вдруг увидел прямо перед собой две квадратные физиономии, украшенные черными полосами. Две пары горящих ненавистью глаз уставились на Харта. Один из них поднес к губам маленькую трубку, но подоспевший Ришери опередил его, выстрелив из мушкета, а через мгновение Харт, сжимая в левой руке саблю, ткнул другого в живот. Пороховой дым повис в горячем воздухе, и сквозь это облако Уильям заметил, как дикарь, которому пуля попала в лицо, превратив его в кровавое месиво, упал на спину. Второй молча оседал на землю, держа руками вываливающиеся кишки. Он выкатил обезумевшие от боли глаза на Уильяма, и тот подумал, что до самой смерти не забудет выражения его лица.

Ришери еще сжимал в руках разряженные пистолеты, когда еще один индеец с воинственным криком поднял над головой топорик, намереваясь разрубить противника на две половины. Это была не пустая угроза, потому что судя по лоснящимся мускулистым плечам, силищей этот дикарь обладал бычьей.

Уильям даже не успел сообразить, что ему делать. Тело его само выбрало тактику боя. Прежде чем людоед успел обрушить топор на череп француза, Харт, оттолкнув капитана, вонзил дикарю саблю в грудь, и тот всей массой тела, рванувшегося вперед для нападения, рухнул на саблю, едва не сломав под своей тяжестью англичанину руку. Уильям еле успел рвануть клинок на себя. Сталь с мягким чавканьем покинула горячую плоть, и индеец рухнул на землю.

Ришери отшвырнул бесполезный мушкет, который у него просто не было времени перезарядить, и выхватил из-за пояса нож. Схватка перешла в рукопашную.

Ни Уильям, ни Ришери, ни Кроуфорд, отбиваясь от дикарей, уже не видели, как в схватку бросились остальные англичане и голландцы. На утоптанной поляне началась резня, в которой никто не ведал пощады. Солнце скрылось за верхушками деревьев, и люди бились в темноте. Опрокидывая обмазанные глиной корзины, расшвыривая пылающие головни, они резали друг другу глотки и падали на жирную влажную землю, щедро поливая ее своей кровью.

В живых не осталось ни одного индейца. Так велики были ужас и омерзение белых при виде отвратительного пиршества, к которому так старательно готовились людоеды, что они не могли остановиться, пока хоть один дикарь стоял на ногах.

Когда люди Кроуфорда остановились и опустили оружие, на усеянную мертвыми и ранеными телами поляну, стремительно опускалась ночь. Рассыпая искры, дотлевали разбросанные головни костра, пронзительно стенали раненые, где-то неподалеку заревел вышедший на охоту ягуар. Лес дружно ответил на его рык воплями, криками и завываниями.

— Разожгите костер, — приказал Кроуфорд, вытирая саблю широким листом юки. — Судя по всему, нам придется здесь заночевать.

— А как же Элейна и остальные? — встревоженный Харт шагнул к сэру Фрэнсису.

— Там есть еще мужчины. Идти ночью по лесу с ранеными, оставляя кровавые следы — чистое безумие. На запах крови к нам сбегутся все хищники в радиусе десяти миль. А здесь, по крайней мере, есть все, что нам надо. Запас дров, воды, кассавы. Индейцы готовились к сытному ужину, так не пропадать же его вегетарианской части зря. Кстати, Уильям, вы бы глянули, а что там с деликатесами? Они там еще живы, или со страху отдали Богу души?

Уильям с отвращением оглядел залитую кровью поляну и направился к сплетенному из прутьев импровизированному загону, где связанные пальмовыми волокнами томились те, кто должен был стать на этом празднике ужином.

Проходя мимо растоптанного костра, усыпанного осколками разбитых горшков, Уильям содрогнулся, едва сдержав невольный приступ тошноты. В неровном сумеречном свете ему показалось, что он видит среди тлеющих угольев обрубленную человеческую руку. По-видимому, это были остатки того несчастного, чей крик они слышали в лесу. Подхватив тлеющую головню и используя ее как факел, Уильям подошел к частоколу и перерубил веревку.

Внутри клетки на земле лежало несколько человек. При виде его один из них глухо застонал. Юноша склонился над пленниками.

— Святые мощи! — услышал он знакомый голос, — это же Харт!

Перед ним собственной персоной лежал на земле Потрошитель в компании Боба и Питера.

— Боже, Джек! Какое счастье! А где же остальные! — вскричал Харт, выхватывая нож и торопливо перерезая стягивающие их веревки.

— Здесь все, кто остался, мой мальчик, — ответил Потрошитель и шмыгнул носом.

— Вам помочь, Харт? — услышал он голос Ришери и оглянулся.

Пленники с трудом поднимались на ноги, разминая затекшие члены.

Когда француз увидел, ради кого они рисковали жизнью и всем дальнейшим ходом экспедиции, он в сердцах плюнул.

— Вот дерьмо! — выругался он. — Сукины дети не стоили таких жертв!

Поддерживая изможденного и исхудавшего Потрошителя за плечи, Уильям посмотрел в глаза французу.

— Мы уже давно ничем не лучше их, — сказал он ему и потащил Потрошителя из клетки.

Ришери задумчиво хмыкнул и, подумав, протянул руку, помогая подняться остальным пиратам.

* * *

Уцелевшие солдаты тем временем перевязывали друг другу раны, оттаскивали подальше в лес трупы индейцев, затаптывали лужи крови и собирали топливо для нового костра.

— Поживее! — орал на на них Кроуфорд. — Скоро половина леса пожалует сюда на ночную трапезу, и нам крупно повезет, если эта половина ограничится теми, кого вы швыряете сейчас в кусты!

Всю ночь никто из отряда Кроуфорда не сомкнул глаз, изредка впадая в легкую дрему, но вздрагивая от несшихся из леса звуков. Из-за деревьев, плотной стеной окружавших поляну, досносились рычание, вой, жадное чавканье и хруст разгрызаемых человеческих костей. Звери пировали, а люди жались к огню и молили Бога, чтобы тварям, скрывающимся под пологом леса, хватило еды до утра.

Только с первыми лучами солнца все вздохнули с облегчением. Наконец они могли как следует заняться своими ранами, похоронить товарищей, тела которых они охраняли всю ночь.

Опомнившийся Потрошитель, глотнув из фляги Кроуфорда, уже бродил вокруг солдат и травил им байки.

— А еще, — донеслось до ушей сэра Фрэнсиса, — мы видели, как…

Англичанин усмехнулся и огляделся. Увидев Харта, с любопытством прислушивающегося к разглагольствованиям своего боцмана, в его глазах мелькнуло нечто, похожее на нежность. Но он уже перевел взгляд на индейца, меланхолично сидящего неподалеку, и взгляд его затуманился.

— …Мы видели, как огромная змея подобно стреле из лука метнулась к нам и, схватив беднягу Боба, обвила его своим телом. А толщиной, вот те крест, змеюка была с ляжку той самой бабенки, которую бедняга Боб охаживал на Тортуге. Вон, Джим не даст соврать. — Потрошитель оглянулся на Джима, и тот судорожно затряс головой, подтверждая слова своего боцмана. Постепенно вдохновенного пирата окружали солдаты, вытягивая шеи, чтобы лучше его слышать.

— Так вот, Боб, конечно, заорал истошно так, как будто поросенка режут, и попытался вырваться. Тогда… — для большей достоверности Потрошитель помогал себе жестами, размахивая перед носом слушателей своей обезображенной клешней, — тогда Джим, ведь так было, Джим, да? — снова отвлекся рассказчик, и Джим снова затряс головой. — Джим у нас молчун, — пояснил боцман окружающим. — Тогда Джим зарядил свой мушкет, а он пока еще не утопил его в болоте, и выстрелил прямо в жирное брюхо этой гадины. И что бы вы думали?..

Кроуфорд поймал себя на мысли, что сам невольно начинает прислушиваться к этой брехне и что еще, пожалуй, счастлив от того, что он снова видит этих людей. Он поднял голову и посмотрел на чистое голубое небо, видневшееся сквозь ветви огромных деревьев. Впервые за много лет он вдруг подумал, что все, что с ним происходит, это и есть сама жизнь, и другой у него уже не будет. Что эти люди, эти смерти, этот смех, эти крики попугаев и улюлюканье обезьян — это его жизнь. Что именно здесь и сейчас он живет, и, чтобы быть счастливым, достаточно просто принять и полюбить то, что приносит ему каждое новое мгновение. И — тут Роджер Рэли перевел взгляд на своего индейца — вовсе не нужно всю жизнь ждать какого-то случая, в результате которого он должен быть счастлив и начать какую-то новую жизнь. Каждая минута и есть этот случай. И чтобы ощутить себя живым, вовсе не обязательно кого-то убивать…

Дружный солдатский гогот отвлек его мысли, и он снова повернулся к Потрошителю.

Тянуло свежим дымком и печеной касавой. Люди готовились к завтраку, кипятили в глиняных плошках чай, размачивали сухари, звенели оружием, переговаривались, перевязывали раны и бродили с места на место, собирая оружие. И было в этой минутной утренней безмятежности что-то, что заставляло каждого из них любить жизнь. И тогда Роджер Рэли подумал, что, если бы он понял это раньше, призрачная в своей неуловимости, хрупкая хрустальная удача возможно давно была бы с ним.

Рэли наклонился и потрепал Чилана по голове.

— Ну что, приятель, хотелось бы мне узнать, знал ли ты все заранее?

Чилан улыбнулся и прищурился, враз сделавшись похожим на статуэтку индейского божка.

— Вот так, мой друг, никто не хочет говорить правды уже с пеленок, — произнес Кроуфорд и ласково дернул мальчишку за длинное ухо. — Все лгут!

* * *

Они вернулись в лагерь задолго до полудня. Первым, как водится, к палаткам выскочил Харон и, заливисто лая, принялся носиться вокруг кострищ, прыгая то на выбравшуюся из палатки Элейну, то на Абрабанеля, который брезгливо уворачивался от грязного шумного щенка.

Следом из зарослей на поляну ступили Кроуфорд, Ришери и Харт. Они весело переговаривались, и при виде этаких праздношатающихся гуляк желчь вскипела как у коадьютора, так и у мистера Смита.

— Где вы шатаетесь?! Где вас черти носят?! — вскричали они едва ли не хором и бросились им навстречу.

Элейна осталась стоять поодаль, только счастливый румянец окрасил ее бледное личико, да в глазах вспыхнула радость.

Вскоре отряд уже разбредался по палаткам, делясь впечатлениями с теми, кто оставался в лагере и не принимал участия в недолгом походе.

Потрошитель естественно тут же завладел всеобщим вниманием и немедленно принялся излагать свою версию произошедшего. То, что он не видел ничего до тех пор, пока Уильям не освободил его, ничуть не мешало ему описывать схватку. И такова была сила его вдохновения, что вскоре даже непосредственные участники, подобно безропотному Джиму, одобрительно кивали головами, заново переживая недавние события.

Но не так-то легко было успокоить потомственного ювелира и министерского клерка. Их совершенно не интересовали подвиги и людоеды, так как все это время они были одержимы только размышлениями об успехе экспедиции. Они подступили к Кроуфорду, и неугомонный ювелир даже слегка прихватил сэра Фрэнсиса за лацканы потрепанного кафтана.

— Сэр, — взвизгунул банкир, наступая ему на ногу, — вы… вы… вы просто авантюрист какой-то!

— Сэр Фрэнсис, — вторил ему занудный Смит, — вы должны немедленно изложить мне план дальнейших действий…

Благоразумные морские разбойники быстренько затесались в толпу голландцев и солдат, не желая обращать на себя внимание столь сердитых господ. Их примеру немедленно последовал и Уильям, бочком направившись к предмету своих воздыханий, который бросал на него пламенные, но скромные взоры. Ришери, после секундной паузы, тоже предпочел испариться, выбрав для этого шатер главнокомандующего, где, сбросив с себя верхнюю одежду и сапоги, с наслаждением растянулся на кроуфордовской постели.

Таким образом англичанин остался было один на один с яростно наскакивающими на него господами и приготовился дать им достойный отпор в виде длинной тирады, состоящей из витиеватых ругательств. Он даже открыл рот и произнес ставшее впоследствии классическим выражение «А не пошли бы вы на…», как его прервали, бесцеремонно дернув сзади за фалду.

— Сеньор Фрэнсис…

— Какого черта… — обернулся англичанин, намереваясь влепить оплеуху надоеде, но осекся, увидев отца Дамиана, смиренно держащего в свободной от его фалды руке длинные деревянные четки.

— Сэр Фрэнсис, я должен вам сообщить, правда, не знаю, насколько это будет вам интересно, но мне кажется, вы должны знать, что… — мялся монах, розовея от направленных на него свирепых взглядов раздраженных мужчин.

— Ну, — не выдержал Кроуфорд, — не мямлите, святой отец. Что там у вас еще?

— Не знаю как сказать, но дело в том, что леди Лукреция Бертрам жива, — выпалил наконец монах, преодолев смущение.

Трое человек застыли как громом пораженные. Кроуфорд медленно поднес руку к горлу и механически ослабил шейный платок. Кровь отлила от его покрытого загаром лица.

— Что вы сказали? Повторите… — тихо переспросил он, и глаза его сделались вдруг страшными.

— Леди Бертрам жива и находится в плену у отца Франциска! — повторил отец Дамиан, не ожидавший такой реакции.

Первым опомнился мистер Смит. Он схватил Кроуфорда за предплечье и с силой сжал его.

— Вы дали слово, Фрэнсис, — прошептал он. — Я не позволю вам еще раз поставить экспедицию на край гибели.

— Подождите, подождите все, — также тихо ответил Кроуфорд и, высвободив руку, ничего не видя вокруг себя, пошел обратно в лес. Дремавшая неподалеку собака вскочила и засеменила за ним.

— Вы дурак, отец Дамиан! — хором воскликнули банкир и шпион и одновременно постучали себя кулаками по голове.

— И это когда мы почти у цели! — со слезами обиды в голосе вскричал господин Абрабанель и в отчаянии пнул ногой кочку.

— Нашли время для откровений, падре, — устало вздохнул Смит и опустился на срубленное для костра дерево.

— Все погибло! — горестно прошептал банкир и, схватившись за голову, побрел к своей палатке.

* * *

До самого ужина никто не смел приблизиться к Кроуфорду. Уильям несколько раз порывался подойти к нему, но, натыкаясь на почерневшие глаза Роджера Рэли, отступал.

Когда от костров потянуло кукурузной кашей и солдаты забряцали своими оловянными флягами, Кроуфорд вышел на освещенную пламенем поляну и остановился, сложив на груди руки. Воцарилась мертвая тишина.

— Я принял решение, джентльмены, — сказал сэр Фрэнсис и медленно обвел взглядом окружавших его людей.

На их лицах смятение мешалось с тревогой, они ждали решения своей участи, ибо каждый из них понимал, что нападение на укрепленную редукцию было безнадежным предприятием. Но перед ними стоял их командир, и ослушаться его они не могли. На мгновение Роджеру захотелось, чтобы каждый из них испытал то отчаяние, ту боль, что терзали сейчас его сердце. Но это было невыгодно. Это было преступно. Наконец, это было просто глупо. Никто не обязан чувствовать то, что чувствует ближний.

— Завтра мы выступаем…

Вздох пронесся по толпе.

— Завтра мы выступаем за сокровищами, — произнес Кроуфорд. — Я надеюсь, что те, кто уцелеет, вернутся домой богатыми и счастливыми. Удачи нам всем, джентльмены.

Прежде чем тишина взорвалась радостными криками, до ушей Рэли донесся тихий женский плач. И он был благодарен за него.

— Все подробности вы узнаете от Мортона и своих офицеров! — перекрикивая радостно галдящих людей, продолжил Роджер. — А пока вам выдадут по полпинте рома!

— Ура! Слава нашему капитану! — заорали десятки глоток. Кроуфорд вышел из освещенного пламенем костра круга и молча зашагал в свою палатку. Он не видел, как побледнел Ришери, как выражение острого сочувствия мелькнуло на лице Харта и как торжествующая улыбка исказила тонкие губы мистера Смита, пока Абрабанель, воздев глаза, что-то бормотал себе под нос.

— Что ж, — шептал он, глядя в беззвездное небо, — я тоже оставил здесь самое дорогое. Не так ли, адмирал? Значит, мы идем в ногу, — и ему чудилось, что он чувствует рядом с собой незримое присутствие своего деда.

Глава 16 Жертвоприношение

Новая Гвиана. Сельва у берегов Карони

От зрелища, развернувшегося перед отрядом Кроуфорда, едва он выбрался из тесного ущелья, дух захватывало. Внизу зеленым ковром расстилалась небольшая долина удивительной красоты. Со всех сторон ее окружали тепуи — схожие с римскими колоннами горы с плоскими, как будто срезанными ножом, вершинами. Их склоны были испещрены глубокими трещинами, узкими расселинами и нерукотоворными пещерами. Покрытые пышной тропической растительностью, они производили неизгладимое впечатление. Сочетание желтых и бурых пород, образовавших тепуи, с пестревшей красными и желтыми цветами зеленью, буквально ослепляло яркостью красок. На противоположенной стороне долины, как раз напротив уступа, на котором оказался Кроуфорд со своими спутниками, с горы низвергались сразу три водопада. Их тугие пенистые струи с доносившимся до людей грохотом низвергались вниз, к подножию скал, прямо туда, где теснились невысокие, обветшавшие от времени, оплетенные лианами и заросшие кустарником каменные строения.

Глубокая и быстрая река, образованная водопадами, петляя пересекала долину и терялась в широком погруженном в тень ущелье между двумя колоннообразными скалами. Прямо в лица людям летела водяная пыль, туманным облаком поднимающаяся от водопадов и клубящаяся у подножия скал.

Долина была невелика, и всю ее когда-то очень давно, по всей видимости, занимало одно селение с домами, дворцами, рынком, главной площадью и великолепными храмами-капищами.

Все это прекрасно сохранилось и выглядело поистине величественно в обрамлении колоннообразных скал и низвергающихся с них потоков воды. Лишь растущие кое-где на каменных стенах деревца да провалившиеся крыши говорили о том, что жители давно покинули это место. Мерный, низкий гул, исходящий от водопадов, напомнил отцу Дамиану звучание органа в кафедральном соборе, и его рокот превращал созерцание раскинувшегося у их ног мертвого города в почти религиозное действо.

В центре долины высилась ступенчатая пирамида из резного камня. Время, дожди и ветра покрыли ступени многочисленными трещинами, корни ползучих растений разрушили их, выщербив то тут, то там куски известняка. На ее вершине лежала огромная плита. Издалека Кроуфорду и его спутникам не было видно, вырезаны ли на ней какие-то письмена или рисунки, или же она просто пострадала от стихий за долгие века. Но, когда солнце немного сместилось к западу и его лучи упали на плиту под определенным углом, стало ясно, что серый камень почти полностью покрывают какие-то изображения или магические символы.

— Как вы думаете, что на ней изображено? — спросил отец Дамиан, обращаясь ко всем одновременно и ни к кому конкретно.

— Может быть, календарь майя? — предположил Харт. — Я слышал, что он поразительно точен и при этом довольно замысловат…

— А мне кажется, там высечены картины страшных обрядов с жертвоприношениями, — слегка дрожа, проговорила Элейна, непроизвольно понизив голос.

— И лица идолов, — подхватил Ван Дер Фельд.

— Наверное, такая плита должна обладать колоссальной магнетической силой… — пробормотал Ришери и передернул плечами.

— Без сомнения, — заключил Кроуфорд. — Ведь в любом случае она служила индейцам майя жертвенником, алтарем, на котором проливалась невинная кровь людей и животных. Не правда ли, мой друг? — он подмигнул мальчишке, но тот сделал вид, что не замечает знаков хозяина.

— Смотрите! — вдруг воскликнула Элейна, указывая вниз.

В лучах вечернего солнца было видно, как к подножию пирамиды приближается большая процессия. Впереди, на открытых носилках, поддерживаемых четырьмя индейцами, восседала на резном кресле На-Чан-Чель. Голова ее была убрана роскошными цветными перьями, из которых выглядывала золотая змея тонкой работы. Даже с такого расстояния было заметно, как играет драгоценный металл в лучах предзакатного солнца. Индианка была облачена в роскошное, переливающееся всеми цветами радуги одеяние, а на руках и ногах посверкивали золотые браслеты. Но удивительнее всего было ее ожерелье, точнее то, что заменяло его — огромный питон, обвивая шею женщины, покоился на плечах, замысловато сплетая конец своего хвоста возле головы. Змей был вызолочен, и его пятнистая шкура сверкала на солнце, так что путешественники не сразу сообразили, что он живой.

За носилками На-Чан-Чель два индейца вели, с трудом удерживая на цепях, ягуара, скалящего зубастую пасть и рычащего на своих поводырей. За зверем следовал роскошный портшез с поднятыми занавесками. В нем располагался отец Франциск собственной персоной, рядом с которым на мягких подушках полулежала женщина. Кроуфорд и Ришери одновременно издали негромкий вопль. Лукреция, живая и прекрасная, улыбалась иезуиту, и мужчинам показалось, что даже до них долетает та волна соблазнения, которая исходила от нее, изливаясь из изумрудных глаз.

Далее процессия растягивалась чуть ли не на полмили, и ее конец терялся в покрытой лесом расщелине. Здесь были священники, рядовые иезуиты, индейцы обоих полов.

У самой пирамиды На-Чан-Чель сделала знак остановиться и при помощи индейцев сошла на землю. Отец Франциск тоже покинул портшез. Носильщики Лукреции поставили ее паланкин на землю. Встав перед невидимой путешественникам дверью в каменной стене, индианка что-то очень громко и повелительно произнесла на неизвестном языке, и эхо многократно повторило ее слова, прокатившись волной по долине. Послышался странный гул, по-видимому, растворилась какая-то дверь, и На-Чан-Чель, а за ней и остальные начали постепенно втягиваться внутрь пирамиды. Кроуфорд, Харт, Элейна с отцом, Ван Дер Фельд, Ришери и остальные как завороженные смотрели на странную процессию.

Кроуфорд вслушивался в неумолкавшую сельву. Его все сильнее охватывало беспокойство — шум, совсем не похожий на гул водопада, поднимался от земли, как будто расплывался, растекался по долине, превращался в таинственные отзвуки леса, в некий мираж. Угадать, что было его причиной, и чего ждать дальше, не было никакой возможности. Кроуфорд даже не пытался этого сделать.

— «Заклав Бога, испив божьей крови и облекшись в одежды цвета воды, десять царей Атлантиды воссели на пепле сожженной жертвы. Решали они судьбу Атлантиды. Отведав запретного плода горьких познаний, уже не могли они решать по согласию, древняя магия больше не слушалась их. Теперь они обладали силой взамен мудрости, и хрустальными черепами взамен плодов жизни. И решили они покорить весь мир и утвердить свою власть повсюду, где дуют четыре ветра, чтобы всякая плоть поклонилась им, и всякая душа открылась пред ними.

Но один мудрый был среди них, и, сидя на стынущем пепле жертвы, он знал, что Атлантида станет пеплом и падет жертвою», — вдруг отчетливо произнес Чилан по-испански.

Только Кроуфорд и стоявший поблизости от него отец Дамиан поняли, что сказал индеец. Они недоуменно переглянулись.

Никто не решался заговорить первым. Все будто ждали объяснений от одного человека — от Кроуфорда. Их у него не было, но он все-таки счел нужным высказаться.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал он. — Нужно подождать, пока они вернутся из пирамиды.

— А если они не вернутся? — с большим интересом спросил Ван Дер Фельд.

— А если они не вернутся, тогда мы будем знать, что все так плохо, что хуже и быть не может, — спокойно ответил Кроуфорд. — Надеюсь, вы меня поняли, господа?

Некоторое время все потрясено молчали. Первым забеспокоился Абрабанель.

— Позвольте-позвольте! — забормотал он. — Причем тут испанцы, я не понимаю! Моя задача — вернуть сокровища Эльдорадо в надежные руки деловых людей. Они приумножат богатства и найдут им достойное применение.

— Применение богатствам найти не трудно, — усмехнулся Кроуфорд. — Совсем не трудно. Так что не беспокойтесь понапрасну. Среди испанцев тоже встречаются деловые люди.

— Нет, это невозможно! — вспыхнул Абрабанель. — Неужели вы допустите, чтобы испанцы на ваших глазах растащили сокровища, на поиски которых мы потратили столько усилий? Мы столько раз смотрели в глаза смерти, мы потеряли столько денег! Мой друг Ван Дер Фельд никак не может попасть домой после своих продолжительных странствий! Я уже не говорю о свадьбе моей дочери, которую мы давно должны были сыграть! Нет-нет, испанцев необходимо остановить!

— Вы предлагаете сделать это нам четверым? — с легкой издевкой поинтересовался Кроуфорд. — Или справитесь сами?

— Ну-у, я не знаю, — смутился Абрабанель. — В моем возрасте уже поздно хвататься за шпагу… Наверное, мы должны приказать солдатам наступать.

— Пока мы будем раздумывать здесь, — въедливо заметил Хансен, выныривая из-за спины Ван Дер Фельда, — испанцы найдут сокровища и захватят их. Что-то подсказывает мне: им все известно.

— Как, вы до сих пор не сдохли? — с удивлением воскликнул Кроуфорд, рассматривая выскочившего как черт из табакерки торгового агента. — Я смотрю, Хансен, ваша голова так вполне и не исцелилась от удара. А сами-то вы где так удачно прятались от моих глаз?

— Скромность всегда незаметна — ответил помощник коадьютора и снова нырнул за спины голландцев.

— Что же делать? Что же делать? — засуетился Абрабанель. — Господа, мы не имеем права упускать добычу! Придумайте же что-нибудь! Вы люди военные и должны знать, что такое военная хитрость!

Кроуфорд про себя усмехнулся. Словечко «добыча» вылезло из голландского банкира, как шило из мешка. Любил он добычу ничуть не меньше, чем проклятый Богом и людьми головорез с пиратского корабля. Правда, загребать ее Абрабанель предпочитал чужими руками.

— В самом деле, испанцев без надзора оставлять не следует, — подал голос мистер Смит. — Предлагаю отправить разведчика в долину. Прочие же останутся здесь наблюдать за действиями испанцев. А я пока могу…

— Ничего вы не можете, мистер Смит! — жестко оборвал его Кроуфорд. — Ваше предложение попахивает идиотизмом. Если, конечно, вы не собрались смыться…

Джон Смит побагровел.

— Успокойтесь, господа! — рассудительно заметил Ван Дер Фельд. — Ну время ли сейчас ссориться? Нет-нет, совсем не время сейчас. Мы должны держаться вместе. А посылать разведчика и в самом деле бессмысленно. То же самое, если мы отправимся туда все разом. Предлагаю понаблюдать за испанцами, выяснить их намерения и действовать дальше уже в соответствии с этими намерениями. Как вы полагаете, господа, мы сумеем устроить им засаду?

— Только ночью, — ответил Кроуфорд. — Сотня индейцев и монахи, вооруженные до зубов — это совсем не шутка. К тому же, не забывайте — это испанцы. Кто там ратовал за права испанской короны, а?!

— Не пугайте нас, Кроуфорд! — сказал Ришери. — Все здесь понимают меру опасности. Но и отказываться от своей доли сокровищ никто не собирается. Мы заключили договор, и он будет выполнен до последнего пункта. Неважно, что этот договор устный. Он заключен между джентльменами, не так ли?

— Возможно, — ядовито улыбаясь, сказал Кроуфорд. — Даже наверняка. Иногда, правда, я затрудняюсь, к какой категории следует относить меня самого… Но в целом вы очень четко обрисовали ситуацию, в которой мы все оказались. Добыча рядом, но дотянуться до нее мы не в состоянии. Так хотя бы посмотреть, как ее делят другие, не правда ли?

— Если это шутка, то весьма дурного тона, Кроуфорд! — вспылил Смит. — То, над чем вы сейчас смеетесь, слишком серьезная тема. Речь идет о том, в чьи руки попадет легендарное наследство. Это вопрос во многом политический, касающийся мощи и славы Англии! А вы, мало того что со спокойной душой отписали половину сокровищ голландцам с французами, так еще и смеете шутить по этому поводу!

Над узким каменным пятачком, где они прятались, повисла напряженная пауза. Резкие слова Смита задели всех. Ван Дер Фельд огорчился. Абрабанеля взяла досада. Ришери был взбешен и едва удерживался, чтобы не броситься на англичанина. Один Кроуфорд продолжал улыбаться, снисходительно разглядывая негодующих спутников.

— Бросьте, Смит! — сказал он небрежно. — Какие, к черту, шутки? Я и не думал шутить. Я немного сгустил краски, только и всего. Что же касается дележа сокровищ, то эта тема затронута преждевременно. Давайте лучше поговорим о шкуре неубитого медведя. Попробуем поделить ее. Глядишь, у нас и появится навык…

— Обо всем, что здесь происходит, я представлю подробный доклад, — пригрозил мистер Смит. — Министр будет очень вами недоволен.

— Вернитесь сначала в министерство, — посоветовал Кроуфорд. — Сделайте такое одолжение. В вашем положении это не просто. И вообще, давайте, господа, отдыхать. Ведь что делать дальше, не знает никто!

* * *

Когда в долину спустились последние носильщики, солнце уже давно перевалило через зенит и теперь немилосердно палило красно-желтые скалы, пышную зелень и спины людей. Отец Франциск, выглядевший мрачнее обычного, в простом дорожном кафтане, в шляпе, надвинутой на лоб, с длинной шпагой на перевязи, молча обозревал из носилок свое воинство, растянувшееся по долине. Оно состояло из двух десятков монахов, вооруженных как настоящие солдаты, и более сотни индейцев. Отец Франциск решил обойтись без лошадей, которых и без того в редукции можно было пересчитать по пальцам. Индейцы могли нести груз ничуть не хуже, а были куда более неприхотливы и выносливее. Сейчас их поклажей были запасы продовольствия, кирки, лопаты и веревки. Но обратно они должны были нести золото и драгоценные камни — во всяком случае, отцу Франциску очень этого хотелось.

Рассматривая колонну, отец Франциск хмурился и напряженно размышлял. Следовавший за ним как тень новый секретарь брат Хосе, сменивший на своем посту пропавшего отца Дамиана, то и дело утирал пот с лица и щурился на солнце. Он предчувствовал, что скоро в долине станет еще жарче, и очень из-за этого расстраивался. А еще он вспоминал, как неожиданно исчез отец Дамиан и как бежали пленники, и думал, что странные дела начали твориться в редукции вместе с приездом в нее отца Франциска. Он уже составил и даже успел отослать специальное донесение Генералу Антильских островов, в котором подробно изложил свои соображения по поводу дерзкого побега своего предшественника отца Дамиана и внушающего подозрения поведения отца Франциска, который, противно своему сану, не только держит при себе эту язычницу-индианку, но и, что уж совсем возмутительно, возит за собой неизвестную женщину, подозрительно смахивающую, Господи помилуй, на наложницу.

Собственно говоря, индианку еще можно было стерпеть, объясняя ее присутствие соображениями политического характера, но как понять наличие в покоях профоса европейской женщины, пребывание которой хранилось в строгом секрете от братии? И ведь эта женщина была необычайно хороша собой, и отец Франциск был явно к ней неравнодушен, как ни пытался он сохранять самообладание. Всего этого было вполне достаточно для срочной депеши. Отец Хосе вздохнул и метнул взгляд на патрона. Ну вот, опять! Мало того, что он приказал разместить эту особу в своих носилках, так он еще и глаз с нее не сводит, а уж та-то не оставалась к этому равнодушной! Она была одета в небогатое платье, но декольте на нем было так глубоко, а улыбки ее столь однозначны, что другого мнения быть не могло. Иезуит осенил себя крестом. Кровь бросилась ему в лицо. Он свято исполнял обеты и верил в высокую миссию Ордена, и такое грубое попрание самих основ веры и его, и братии, возбуждало в нем пылкое негодование. Он с ненавистью взглянул на женщину, в этот момент кокетливо поправлявшую кружева на платье и смеявшуюся низким грудным смехом. Если бы он мог, он бы убил ее, потому что сказано в Евангелии, что надо вырвать соблазняющий глаз, ибо лучше погибнуть одному глазу, чем всему человеку. А тут речь шла о судьбе целой редукции! Брат Хосе стиснул зубы и нащупал на груди большое серебряное распятие. Его пальцы обвили прохладный металл, и он прошептал по-латыни: Omnis arbor, quae non facit fructum bonum, exciditur et in ignem mittitur[20]. Но отцу Франциску было совершенно не до душевных терзаний его помощника. Он смотрел на утопавшую в подушках поблизости от него женщину. Женщина улыбалась ему, и ее глаза обещали все то, о чем только может мечать настоящий мужчина. Даже она поверила в то, что его ждет триумф, и захотела разделить его с ним. Только настоящий победитель мог владеть ею, и во взгляде ее светилось желание покориться сильнейшему — ему, отцу Франциску. Как будто невзначай ее пальцы коснулись его руки, и по телу отца Франциска пробежала дрожь.

— Смотрите, дон Фернандо, — проговорила она, наклоняясь к нему, — вы близки к цели!

Запах ее духов ударил ему в голову, но усилием воли он перевел взгляд туда, где за толщей камня скрывались вожделенные золото и власть. Только они были способны утолить жажду его сердца, терзаемую мечтами о безграничном могуществе, питаемом золотом и потустронними силами, и от торжества всей его жизни отделяла какая-нибудь сотня ярдов.

Нет, профос вовсе не собирался присваивать клад себе, за исключением одной вещи — хрустального черепа. Сокровища должны были поступить в казну Ордена, и славу должен был стяжать он, отец Франциск, и никто иной. Жаль, что многие забывают одну простую мысль — прежде всего мы служим Небесному Отцу, и этому служению должны отдавать все наши силы и помыслы. Горе тому, кто забудет эту истину, и да покарает его меч разящий.

О мече разящем отец Франциск позаботился особенно. Он велел выдать индейцам оружие, где-то в глубине души надеясь, что дело обойдется без кровопролития: скорее всего у Харта и тех, кто помог ему бежать, слишком мало сил для прямой стычки.

Процессия двигалась вдоль русла реки прямо сквозь заросли колоказии, в изобилии произраставшей здесь к удивлению индейцев, которые употребляли клубни этого многолетнего растения в пищу, выращивая его на своих небольших огородах в редукции. Вскоре профос сообразил, что принятые им в начале за скалы покрытые растительностью груды камней в действительности являются рукотворными строениями, а на самом деле они двигаются по улице давно брошенного неведомыми людьми города, выстроенного кем-то прямо в сердце неприступной сельвы. Отец Франциск перевел взгляд на индианку, восседавшую по правую руку от него на носилках.

— Что это? — спросил он ее, показывая рукой на возвышавшийся впереди них геометрически правильный холм.

На-Чан-Чель обернулась к нему улыбаясь, и он увидел как хищно сверкнули ее белоснежные зубы.

— Это цель нашего путешествия. Ты искал сокровища — ты нашел их. Мы пришли.

Услышав это, Лукреция метнула на индианку испытующий взгляд. Она ни на йоту не доверяла этой дикарке и интуитивно чувствовала какой-то подвох, теряясь в догадках, в какой момент На-Чан-Чель прекратит ломать комедию и зачем ей все это нужно. Потом она презрительно посмотрела на профоса. «Да уж, — подумала леди Бертрам, — взвился жеребчик!»

А отец Франциск от нетерпения привстал в портшезе и оглянулся. Насколько хватало глаз, вокруг расстилался заброшенный город. То, что он вначале принял за заросли и камни, оказалось брошенными жилищами. Сама долина словно гигантскими столбами была окружена высокими скалами с плоскими вершинами. С одной из них, поднимая тучу брызг, низвергались водопады, окруженные радугой — это солнечный свет преломлялся в водяной пыли.

Стаи попугаев и других, незнакомых профосу, птиц, испуганные людьми, поднимались из кустарника и с воплями носились над людскими головами. С каждым их шагом гул водопадов становился громче и громче, и вскоре для того, чтобы расслышать друг друга, людям приходилось кричать.

— Что, сокровища спрятаны здесь? — крикнул монах индианке. Та снова повернулась к нему.

— Да. Но чтобы обрести их, тебе придется подняться на пирамиду! — ответила она.

— Какую еще пирамиду? — проорал отец Франциск, стараясь перекричать водопад и птиц.

— Ту, что впереди тебя, слепец! — ответила индианка, и, хотя она не повышала голоса, монах ее услышал.

Он приложил руку ко лбу, защищая глаза от нестерпимо яркого солнца, и увидел, что процессия медленно движется к холму, который на самом деле был вовсе не холмом, а огромной ступенчатой пирамидой, сложенной из грубо отесанных валунов, сложенных один на другой. Ветер нанес на камни землю и семена, и сооружение от земли до верхушки заросло тощим кустарником и деревцами. Кое-где лианы зелеными канатами перекинулись от одного края к другому, ярд за ярдом подползая к вершине.

— Что, сокровища в этой пирамиде? — спросил он у На-Чан-Чель.

— Да! — ответила она. — Мы уже близки к цели.

Леди Бертрам посмотрела на индианку, и их взгляды встретились. В черных глазах краснокожей принцессы светилось гордое торжество, смешанное с презрением. О, это чувство Лукреция узнала бы под любой маской. Она не подозревала, что видит перед собой соперницу, но бессознательно ненавидела ее от всей души. Возможно, индианка питала к Лукреции похожие чувства, но, судя по всему, сейчас ей было просто не до этого. На-Чан-Чель отвернулась, переведя взгляд на профоса.

«Я выиграю, — решила англичанка и стиснула кулачки: — Как только, красавица, он увидит золото, твои туземные чары потеряют силу, и отдадут тебя, бедняжку, на перевоспитание в какой-нибудь дальний монастырь. Никогда гордый испанец не снизойдет до жалкой индейской дикарки».

Лукреция отвлеклась от своих мыслей только в тот момент, когда процессия остановилась у самого подножия громадной пирамиды.

Индианка спешилась и подошла к стене, сложенной из огромных камней.

— И как мы попадем внутрь? — тщетно скрывая волнение, спросил отец Франциск.

— Вели всем оставаться снаружи и отойти от нас на десять шагов, — приказала индианка. — Простым людям нельзя внутрь, они должны подниматься по ступеням. Таков закон.

— А зачем нам внутрь? — допытывался монах.

— Ты хочешь найти сокровища? — вопросом на вопрос ответила женщина, устремляя на отца Франциска пронзительный взгляд.

— Хорошо.

Отец Франциск отступил на несколько шагов назад и жестом подозвал к себе брата Хосе.

— Вели индейцам подниматься наверх. Пусть братия хорошенько присмотрит за ними. А сам не спускай глаз с сеньоры, она слишком ценна для нас.

Брат Хосе почтительно склонил голову, и профос, слишком увлеченный моментом, не заметил, как ярость молнией полыхнула в его глазах.

— Зачем Ордену эта женщина? — вдруг тихо спросил секретарь.

Профос в изумлении обернулся к нему.

— Да ты в своем уме, брат Хосе, что задаешь мне такие вопросы? Ты забыл устав Ордена?

— Я-то не забыл! — ответил Хосе, еще ниже опуская голову. Он окончательно убедился в том, что отец Франциск одержим пагубной страстью и губит не только себя, но и миссию.

— Тогда иди и исполняй что велено, — резко сказал профос.

Брат Хосе склонился в поклоне и пошел к братьям, ожидавшим распоряжений его высокопреподобия.

Тем временем индианка встала перед пирамидой таким образом, что оказалась точно в центре между двух каменных рельефов, изображающих головы ягуара. Она воздела руки к небу и принялась нараспев произносить слова на давно забытом языке. Ее чистый голос, увеличенный удивительной акустикой этого места, усилился, так что, казалось, ее слышно по всей округе. От этих произносимых речетативом заклинаний всем стало не по себе. Порыв ветра пронесся по долине, срывая листья и пригибая траву, замолчали птицы, а солнце скрылось в дымке, отчего все погрузилось в тень.

Лукреция высунулась из портшеза и посмотрела на небо.

— Как бы дождик не пошел, — пробормотала она и велела носильщикам опустить ее на землю. Она выскользнула наружу и сделала несколько шагов к отцу Франциску.

— Стойте, — услышала она, и в ту же секунду ее грубо схватили за руку.

Она обернулась и оказалась лицом к лицу с секретарем профоса.

— Что вам нужно? — с досадой воскликнула она, пытаясь освободить руку.

— Мне велено сторожить вас, — ответил молодой монах. — И я выполню приказ.

Лукреция топнула ногой. Как ей надоели эти упрямые ослы, искренне считающие себя христианами.

За препирательствами она упустила главное.

Почва под ногами людей вздрогнула, и, повернувшись, Лукреция увидела, как огромные валуны опускаются на землю, превращаясь в некое подобие подъемного моста. Теперь вместо стены в пирамиде зиял черный провал.

Индианка шагнула вперед. За ней двинулся отец Франциск. Никто ничего не успел сообразить, как мост снова поднялся, отрезав вошедших в пирамиду от всех остальных.

Отец Хосе, не выпуская Лукрецию, повернулся и указал на лестницу, расположенную прямо в склоне пирамиды.

Подчиняясь приказу, люди стали подниматься наверх, рискуя сломать себе шею на заросших сорной травой, лианами и кустарником ступенях.

— Тупые фанатики! — выругалась Лукреция, споткнувшись на первой же ступеньке и едва не вывихнув ногу.

* * *

Испанец и индианка прошли тесным коридором и оказались перед глухой стеной. На-Чан-Чель подняла руку и дотронулась до морды крылатого змея, высеченного прямо в стене. В глухой тишине звякнули золотые браслеты. Отец Франциск вздрогнул.

Она произнесла несколько слов на языке майя, стена с рокотом вдруг поползла в сторону и перед ними открылся другой проход, прямой и темный. Из него пахнуло затхлостью, горелой каучуковой смолой и пряными травами. Пройдя несколько ярдов, женщина и ее спутник очутились перед массивной золоченой дверью.

Индианка толкнула ее, и она с трудом подчинилась, издав скрип, эхо от которого долго блуждало по бесконечным коридорам.

На-Чан-Чель обернулась к отцу Франциску.

— Прежде чем подняться, мы должны спуститься — таков Закон. Надо зажечь светильники. Но горе нам, если хоть одна искра от них попадет в кровь земли. Никто не уйдет живым. — Она обернулась и указала монаху на лежащие в глубокой нише глиняные плошки, покрытые разноцветной эмалью. Они наполнили светильники принесенным с собой маслом и зажгли.

В глубоком молчании они ступили в проход, выдолбленный много веков назад в скале. После удушающей жары снаружи пирамиды холод, царящий здесь, заставил отца Франциска покрыться гусиной кожей. Стуча зубами от резкой перемены температуры и от нервного возбуждения, охватившего его, он пытался совладать с собой. Но этот странный, неземной холод сковывал его члены, и даже пальцы, инстинктивно сжимающие эфес шпаги, закоченели. Стояла глубокая тишина, и лишь редкие звуки откуда-то издали доносились до их слуха, делая тишину еще более звонкой. Индианка ступала бесшумно, как тень скользя по каменному полу. Профос только слышал, как тихо шелестит шелк ее платья, да позвякивают многочисленные браслеты на руках и ногах. Вдруг, к великому своему ужасу, профос почувствовал как его пронизывают невидимые магнетические токи, отчего он ощутил покалывание в теле, а волосы его поднялись дыбом. Он оглядел свои руки и увидел, что его окружает легкое голубоватое свечение.

Индианка оглянулась:

— Не медлите, дон Фернандо, нам надо успеть добраться до места до захода солнца.

Они спускались все ниже по подземелью, слабый свет масляных светильников едва рассеивал непроницаемый мрак, который вновь смыкался за ними.

Вдруг в их мерцающем свете из темноты выступила гигантская золотая статуя, изображавшая отвратительного идола. Она была так велика, что скудное мерцание ламп не могло осветить ее целиком. Индианка остановилась прямо перед ней.

— Почему мы не идем дальше? — взволнованно спросил испанец, жадно лаская глазами жирно посверкивающее драгоценное тело идола. Увидев его ноги, испанец оторопел — вместо одной ступни у божка красовалась обглоданная кость.

— Дальше нам не пройти, — индианка так резко повернулась к монаху, что ее черные волосы хлестнули его по лицу.

— Как?! — вскричал профос. — Что это значит?

— Это значит, что Тецкатлипока открывает дверь только тем, у кого есть его вещь. Ведь имя «Тецкатлипока» означает «Дымящееся Зеркало»

— Что это значит? Ты ничего не говорила об этом! Ты обманула меня!

— Нет. И если вы отдадите ему то, что ему принадлежит, он откроет нам путь!

— Что за чепуху ты мелешь?!

В глазах женщины вспыхнули огоньки, и на мгновение отцу Франциску стало не по себе.

— Так что ему надо? — спросил он примирительно.

— Отдайте ваше черное зеркало.

— Нет, ни за что! — вскричал отец Франциск, хватаясь за карман.

— Что ж, воля ваша. Тогда мы можем возвращаться. И пеняйте на себя.

Отец Франциск порылся в карманах. Зеркало против обыкновения показалось теплым наощупь. Вынув, профос хотел было заглянуть в него напоследок, но индианка молниеносным движением выхватила зеркало из рук мужчины и вставила в отверстие на поясе идола.

Морионовая гладь затуманилась, и отцу Франциску даже почудилось, что идол улыбается. Индианка рассмеялась и топнула ногой. Подчиняясь неведомой силе, Тецкатлипока обернулся вокруг себя, и перед изумленным монахом оказалась замаскированная дверь.

Она открывалась в бесконечный покатый проход, узкий и извилистый; здесь слабый свет ламп только подчеркивал темноту. Они осторожно спускались вниз по своеобразной, казавшейся бесконечной скользкой лестнице. Над ними нависали глыбы горных пород. Казалось, тоннель был делом рук неких великанов. Повсюду на стенах виднелись фигуры странной геометрической формы и рисунки, сюжеты которых были непонятны испанцу.

— Смотри и запоминай, ибо ни один бледнолицый не видел этого и никогда больше не увидит! — воскликнула индианка, поднимая над головой светильник. Наконец они добрались до самого низа тоннеля, постепенно расширяющегося к выходу, который вдруг навис над нами своими скалами, почти касаясь их голов. Через какие-то сто метров они оказались у кромки воды, какой отец Франциск еще не видывал. Вода казалась тяжелой и отливала непроницаемой чернотой — складывалось впечатление, что смотришь не в озеро, а на поверхность каменного зеркала. Никакой ряби, ни единого звука в мертвой тишине. Блики от ламп тускло отражались от скал.

— Мы пройдем через озеро, и берегись, не урони лампу! — сказала она монаху. И они пошли. Одному дьяволу известно, как находила она скользкую тропу под самой поверхностью мертвой черной воды. Атмосфера делалась все удушливее, все тяжелее.

Они шли вперед, спотыкаясь и скользя. Воздух давил и угнетал, как будто вся тяжесть скалы ложилась им на плечи. У отца Франциска невольно возникло такое чувство, что он на пути в преисподнюю. Наконец они ступили на твердую землю и внезапно очутились в огромной пещере.

Каменная пещера сияла: пласты скальной породы перемежались слоями золота и золотыми прожилками. Высоко, очень высоко над головой, отражая слабый свет ламп, мерцали, будто звезды в небе темной ночью, вкрапленные в камень самородки.

В центре пещеры находился черный куб. Неведомый материал его стен тускло мерцал во мраке, и испанцу показалось, будто он выстроен из хрусталя или обсидиана. Стены куба были испещрены странными символами и иероглифами, подобными тем, которые иезуит встречал в землях Юкатана. Они подошли ближе и ступили внутрь. Там отец Франциск увидел два открытых саркофага из черного камня, украшенных рисунками и загадочными надписями. При первом же взгляде на содержимое гробов у него перехватило дыхание, и он почувствовал сильную слабость.

— Смотри, — сказала На-Чан-Чель, — это были боги, жившие в нашей стране, когда здесь еще не было тепуи. Они ходили по этой земле до того, когда великий океан поглотил мир, когда другие звезды горели в небесах. Смотри и запоминай, ибо только посвященные видели это!

Отец Франциск трепетал от страха. Два обнаженных тела, покрытых листовым золотом, лежали перед ним: мужчина и женщина. Каждый мускул на их телах был искусно передан с помощью золотых пластин, подобно чешуе покрывающих фигуры. Рост женщины превышал десять футов, а мужчины — пятнадцать.

С трудом оторвавшись от созерцания великанов, отец Франциск оглянулся. Вдоль стен стояли каменные урны, искусно украшенные резьбой. Золотые предметы и украшения наполняли их доверху, и даже при тусклом свете масляных ламп было видно, как играют и переливаются радужные искры на драгоценных камнях.

Отец Франциск подошел ближе и посветил над содержимым одной из урн. Красота и величина собранных в нем каменьев поражали воображение. Ничего подобного отец Франциск до сих пор не видел. Эти уникальные богатства, эти диковинные и прекрасные дары природы собирались кем-то в течение столетий, обрабатывались лучшими мастерами и составляли славу царей, даже имена которых стерлись теперь из людской памяти. Отец Франциск видел в этом только справедливый ход вещей. Тот, кто владел этими несметными богатствами, был всего лишь заблудшим язычником, и совершенно естественно, что его время закончилось. Теперь все эти драгоценности послужат славному делу Ордена.

«Наконец-то свершилось! — подумал отец Франциск. — До сих пор это были только мечты. Но теперь я нашел их, сокровища Эльдорадо! Мое имя будет прославлено в веках. А возможно…»

Ход его восторженных мыслей прервал холодный голос индианки. Отец Франциск, в упоении разглядывая несметные сокровища, просто забыл о ней. А она стояла у него за спиной.

— Нам пора подниматься!

Отец Франциск понял ее по-своему.

— Погодите, — воскликнул он, — еще успеем. Я хочу взглянуть, что там.

Отец Франциск перешел к следующей урне и поднес лампу поближе.

Перед ним лежало золото. Но это не было просто золото. В сосуде были сложены настоящие произведения искусства, тонкая работа древних мастеров — украшения, ритуальные предметы, неведомое оружие.

— Все это послужит прославлению имени Господа нашего Иисуса Христа! — пробормотал иезуит, пожирая сокровища глазами.

Вдруг его внимание привлек богато инкрустированный венец в виде свернувшегося змея с разинутой пастью, лежавший поверх прочих сокровищ. Казалось, он был сделан вовсе не из золота, а из какого-то другого, более легкого и прочного, невиданного прежде испанцем металла. Профос протянул руки, поднял венец и, подержав некоторое время перед глазами, надел на свою голову.

Вначале он ничего особенного не почувствовал. Разве что странное ощущение промчавшегося через подземелье ветерка, от которого похолодели губы и щеки. Но потом отец Франциск увидел свет.

Нет, это не был свет лампы, которую держала на вытянутой руке индианка. Пространство внутри куба вдруг наполнилось золотистым сиянием. В следующую минуту отец Франциск уже видел источник этого света — неизвестно откуда вокруг него появились ряды высоких ступенчатых пирамид, которые озаряли все вокруг, превращая мрачное подземелье в невиданной красоты город с широкими, вымощенными белым камнем мостовыми, ровными, облицованными мрамором каналами, лучами расходившимися от самой высокой и прекрасной пирамиды. Высоко над городом парили странные серебристые элипсовидные тела, более всего напомнившие монаху кадильницы. Вдруг одно из них стало стремительно опускаться вниз, и отцу Франциску показалось, что через секунду оно раздавит его. Он вскрикнул и отшатнулся.

Перед ним снова была погруженная в полумрак пещера, едва освещаемая тусклым светом, отражающимся от золота и самоцветов.

Рука отца Франциска скользнула к наперстному кресту, но не обнаружила его на месте. Это было невероятно, но распятия на груди не было!

Отец Франциск собирался произнести вслух слова молитвы, но вдруг понял, что его губы и гортань словно одеревенели, и он не в силах произнести ни звука. А венец вдруг начал сжимать голову, не давая возможности пошевелиться. Он хотел сдернуть этот дьявольский головной убор, но уже не мог поднять рук. Между тем воздух вокруг начал светиться, и свет становился все ярче, все невыносимее — от него даже начали слезиться глаза.

Индианка, стоявшая напротив отца Франциска, охваченная со всех сторон этим сиянием, вдруг потеряла реальные очертания, а ее голос, зазвучавший под каменными сводами, наполнился нечеловеческой силой. Так могли бы заговорить камни, у подножия которых приносились кровавые жертвы.

— Ты надел венец Тецкатлипоки, ты избран! Час настал! Твоя кровь прольется, а сердце накормит усталого бога! Пусть она льется, как река, напитавшаяся небесным дождем! Пусть льется кровь!

Голос женщины достиг неслыханных высот. Он звенел и гремел над оцепеневшим отцом Франциском, грозя разнести на части его мозг. Сияние окончательно ослепило иезуита. Оглохший и ослепший, он пошатнулся и упал на камни, потеряв сознание.

* * *

Множество обнаженных по пояс индейцев окружили каменную плиту, испещренную древними письменами, обрамлявшими горельеф уродливой головы со змеями вместо волос.

На-Чан-Чель выкрикнула несколько слов на наречии индейцев, и ее голос раздробился, рассыпался по ступеням пирамиды серебряными бубенчиками.

Плита дрогнула, и в ней показалась тонкая трещина. Медленно-медленно расколотые части плиты поползли в разные стороны, на деле оказавшиеся крышкой огромного саркофага, на дне которого находилась золотая статуя — уродливое тело без головы, с руками, покрытыми прихотливым орнаментом, с оскалившимися змеями вместо ног и с отверстием в груди там, где у человека расположено сердце.

Индейцы, услышав слова индианки и увидев статую, упали на колени, лицом вниз. Только несколько человек с высушенными тыквами в руках остались стоять. Они мерно ударяли в них, производя сухой, действующий на нервы стук.

Ветер задул сильнее, со всех четырех сторон, словно маленькие барабаны призывали его со всех сторон света к ожившей пирамиде.

— Чтобы Тецкатлипока восстал, ему нужно сердце! — воскликнула индианка, и индейцы ответили ей дружным криком, воздев руки к небу, а потом снова упав лицом вниз.

При помощи рычага индианка привела статую в действие и она медленно поднялась из своего гроба, маслянисто поблескивая золотом, эмалью и нефритовыми украшениями.

Теперь Тецкатлипока возвышался на самой вершине пирамиды, и, чтобы он жил, кто-то должен был лечь в его гроб, сменив его в царстве мертвых.

И тогда отец Франциск понял, что сменить бога должен он. Мечта его сбылась — на мгновение он станет живым богом, заместив бога-творца Тецкатлипоку и навеки умрет, заместив разрушителя Тецкатлипоку мертвым.

Индианка не обманула его. Он узрел сокровища, обрел могущество и стал владыкой всех четырех сторон света. Это ему как воплощению Дымящегося Зеркала сейчас поклонялись индейцы, ему принадлежало Эльдорадо — мертвый золотой город, раскинувшийся вокруг пирамиды, принадлежащей настоящему властителю этого края — Тецкатлипоке — Дымящемуся Зеркалу. Это он правил здесь судьбами, владел мертвыми, повелевал ветрами. Он был в этом затерянном мире, чуждом белому разуму, роком и судьбой, а его хрустальный череп — призрачной удачей.

Это на его скамьях отдыхали иезуиты, шагая по его дорогам, это его народ они обращали в свою веру, и это его золото не решился забрать с собой адмирал Ее Величества Елизаветы Английской сэр Уолтер Рэли. Он не хотел быть богом, а отец Франциск хотел. И он им стал. Пусть на час, пусть на мгновение, но на самом деле навеки — он, отец Франциск, владетель Эльдорадо, стоит сейчас перед своим народом. И тогда испанец рассмеялся.

Тугой порыв ветра ударил ему в лицо. Запахло дождем. Отец Франциск вдохнул полной грудью. Впервые в жизни он был счастлив.

На-Чан-Чель повернулась к нему и склонила украшенную перьями голову в поклоне.

* * *

— Туземцы называют этот идол Тецкатлипока — божество разрушения, смерти и ночи, — промолвил отец Дамиан, передавая подзорную трубу Кроуфорду, чтобы тот мог хорошенько разглядеть происходящее. — Он олицетворяет солнце как губительную силу, повелевает удачей и выступает как главный враг светлого божества Кетцалькоатля.

— Что они собираются делать? — прошептала Элейна, непроизвольно ловя руку Харта.

Тот крепко сжал пальцы девушки, словно говоря: «Не бойся, я с тобой».

* * *

На-Чан-Чель выпрямилась и вынула из-за пояса золотой, украшенный нефритовыми пластинами футляр.

Стоящие на коленях индейцы, все как один, издали протяжный вздох. Индианка заговорила. Трудно было сказать, на каком языке звучал ее слова, но каждое из них попадало в сердце.

— Я — На-Чан-Чель, дочь последнего касика майя, я — онза, принявшая месть на себя, ибо отец мой и брат умерли. Ты, бледнолицый, отнявший разум у моего брата и подчинивший его себе, погубивший весь наш род, ибо мой брат в четвертый Ахав восьмого Кумху должен был стать моим мужем, чтобы не пресекся род касиков — ты теперь станешь богом и умрешь за него! Ты удостаиваешься великой чести — я возьму твое сердце, чтобы оно билось в груди Тецкатлипоки. Отныне ты и Тецкатлипока — одно!

Отцу Франциску не было страшно. Он принял из рук индианки и возложил на себя венец Тецкатлипоки, и теперь он был не просто испанским монахом, которого сейчас принесут в жертву, нет. Он был Тецкатлипокой. Он жил в двух мирах одновременно, и сквозь сиюминутное «сейчас», заполненное ветром и криками птиц, коленопреклоненными людьми и дрожащими от страха иезуитами, проглядывал вечный город из белого камня, чьи улицы и каналы лучами стекались к пирамиде, покорно ложась к ее подножию, пирамиде, на вершине которой стоял он, великий бог и повелитель. И серебристые элипсы плыли по воздуху, и невиданные корабли с лебедиными крыльями рассекали голубые воды океана, и невыразимо прекрасные белокожие люди с золотыми волосами окружали его. И это все, все принадлежало ему! Он был девятым царем Атлантиды, и он жил вечно. Разве можно променять на мгновение этого знания десятки лет убогой жизни, полной несбыточных желаний и невзгод? Испанец жадно всматривался в мир, открывшийся перед ним, и пил, пил наслаждение могуществом как вино. Теперь он понял, как безумен Аристотель, чью логику они штудировали, как безумны те, кто не услышали тихих слов великого жреца из Саиса, и он узнал, о чем плакал Рэли в своих сонетах…

Был, был дивный город, и разбивался океан о его мощные стены, и рождались от богов гиганты, и собирались десять царей вершить судьбы мира… И он, дон Фернандо Диас де Сабанеда, он, заместитель Тецкатлипоки, теперь один из них!

Четыре фигуры в масках приблизились к счастливо улыбающемуся отцу Франциску и обвязали ему лодыжки и запястья колючей веревкой, подняли на руки и осторожно уложили на изогнутый в форме дуги алтарь, так что голова его была повернута на восток, а ноги — на запад.

Отец Франциск не чувствовал боли. Душа его жаждала соединиться с чудесным городом, сердце рвалось туда, где он увидел свою мечту.

На-Чан-Чель наклонилась над ним и расстегнула ему на груди рубаху. Он посмотрел в ее бездонные, черные как зеркала Тецкатлипоки, глаза, и его кольнула в сердце острая зависть к Кроуфорду, владевшему этим дивным существом. Женщина улыбнулась ему и провела рукой по его обнаженной груди, на секунду коснувшись его кожи губами. Он не видел, как ее пальцы оставили на его груди четкий голубой след.

На лицо отцу Франциску упала капля воды. Он поднял глаза к солнцу, но оно больше не слепило его, он мог смотреть на него не щурясь. Рядом с индианкой он видел тех, кто ждал его. Девять гигантов, тело одного из которых он наблюдал внизу, девять гигантов, закованных в сверкающие на солнце панцири, обступили его. Каждый из них держал в руке хрустальный череп, и они ждали его — чтобы исполнилось число и их вновь стало десять.

— Я иду! — прошептал отец Франциск.

На-Чан-Чель обошла жертвенник кругом и подняла правую руку. Толпа ахнула, барабаны застучали быстрее, громче полилась заунывная песня. Сверкнул на солнце обсидиановый нож, тонкий и острый. Сейчас он проснется и напьется крови, ибо никто никогда не будил его просто так, и никогда он не засыпал голодным.

— Рука бога! — сказала она отцу Франциску и улыбнулась.

Нож вошел в грудину, отделяя мясо от костей. Дымящаяся кровь брызнула в лицо На-Чан-Чель.

Отец Франциск содрогнулся, по телу его прокатилась судорога. Острая боль на мгновение разорвала ему грудь, но уже через секунду он был среди тех, к кому стремилось его сердце.

На-Чан-Чель подняла руку с пульсирующим в ней куском плоти и показала ее своему народу.

Ветер трепал перья на ее голове, разворачивал шелковое покрывало, швырял листья и пыль.

Она улыбнулась и вложила в грудь Тецкатлипоке новое сердце.

* * *

— Понеслась душа… — пробормотал Кроуфорд, наблюдая за последними конвульсиями уже мертвого тела, бывшего некогда профосом иезутов, отцом Франциском по призванию и доном Фернандо Диасом де Сабанедой по рождению.

Не в силах оторваться от жуткого зрелища, следили Кроуфорд и его спутники за жертвоприношением. Первой не выдержала Элейна. Она вытянула руку из ладони Харта, шагнула к Абрабанелю, прижалась к нему и, спрятав лицо в складках отцовского кафтана, глухо зарыдала.

Коадьютор нежно погладил дочку по голове:

— Не убивайся так, мое солнышко, не надо.

— Был человек и нету, — констатировал Потрошитель, утерев тыльной стороной ладони пот со лба, и сплюнул жеваным табаком со скалы. — Видал я смерти, но чтобы вот так, безропотно дать себя зарезать какой-то бабенке…

Уильям Харт очумело посмотрел на квартирмейстера.

Вдруг слабая дрожь еле заметно сотрясла землю у них под ногами, послышался слабый отдаленный рокот.

Потрошитель легонько тронул Уильяма за плечо:

— Сэр…

— Погоди!

— Сэр, разве вы не слышите? Призраки…

— Отстань, не время!.. Господи, Фрэнсис, что же это такое?! — потрясенный увиденным, Харт обратился к Кроуфорду, снова глядя на вершину пирамиды.

— Это?! Это справедливость, мой мальчик. Мечты сбываются.

— Как, ты называешь это справедливостью? Такой ужас? Какие мечты, что ты несешь?

— Где будет сокровище ваше, Харт, там будет и сердце ваше… Это справедливо, Уильям, это чертовски справедливо!

— Не кощунствуйте, сэр Фрэнсис, — это ведь Евангельская цитата! — обиделся отец Дамиан.

Пока молодой прелат произносил эти слова, на вершине пирамиды вступал в последнюю стадию ритуал жертвоприношения.

Кровь, бившую из разрезанной грудины отца Франциска, На-Чан-Чель собрала в нефритовую чашу и разбрызгала по четырем сторонам света, кропя ей людей и камни пирамиды.

— Какая мерзость, не правда ли? — стараясь скрыть нервную дрожь, прошептал Харт.

— Отчего же, Уильям? — возразил Кроуфорд. — В этой жизни нам всем приходится чем-то жертвовать ради своих целей. Честью, временем, здоровьем, любовью, мечтами, жизнью, наконец… Разве не пьют священники кровь Христа, и не едим мы, миряне, его плоть? Боюсь, у нашего Причастия длинные корни. А мы просто пользуемся Жертвой.

— Как вы можете говорить такие гнусные вещи, сэр Фрэнсис! — не выдержала Элейна, все еще стоявшая спиной к пирамиде.

— Жертвоприношения нельзя судить по нормам морали, мадемуазель Абрабанель, — вмешался в разговор Ришери. — Это явления иного порядка, чем наши представления о хорошем и плохом, и мы до конца не можем понять их высшего смысла.

— Вот именно, — поддакнул Кроуфорд. — Нельзя же всерьез рассуждать о моральности или эстетизме Распятия, хотя наши церкви и дома заполнены изображениями Христа, прибитого гвоздями ко кресту!

— Опять вы кощунствуюте, сэр Фрэнсис! — вдруг оборвал его отец Дамиан. — Между изображением распятого Христа и этими идолами разница гораздо глубже, чем просто между язычеством и христианством. Видите ли, Тецкатлипока, которому индейцы приносят сегодня эти жертвы кровью, имеет множество наименований. Я читал, что к нему обращаются под множеством имен, в том числе под такими, которые можно перевести как «Господин, которому мы служим», «Тот, рабами которого мы являемся» и даже «Всемогущий, который делает все». Вы слышали, как индианка обратилась к идолу? О нем говорили, что он знал «все мысли», «был во всяком месте», «знал сердца», то есть мысли, намерения людей. Таким образом, перед нами тот, кто святотатственно подменяет собой Спасителя нашего Иисуса Христа и присваивает, узурпирует не принадлежащие ему привилегии Бога-Троицы. Идол Тецкатлипоки — не просто идол, в котором живет бес, это одна из ипостасей самого дьявола!

— Ой, падре, не знаю что там и как, но сейчас вы явно загнули, — Кроуфорд усмехнулся. — Еще немного, и вы возведете покойного профоса в антихристы!

— Ой, Б-же, здесь все говорят о таких тонких материях, — вдруг встрял в разговор молчавший до этого Абрабанель, — но может быть кто-нибудь скажет бедному еврею, что значат эти удары из-под земли?

— Пришествие атлантов, — машинально буркнул Харт.

Потрошитель оглянулся на него и покрутил сохранившимся пальцем у виска.

Глава 17 Гибель богов

Новая Гвиана. Сельва у берегов Карони

Первым пришел в себя отец Хосе. Выпустив Лукрецию, он развернулся к сгрудившимся у края площадке монахам и закричал им, перекрикивая пение, ветер и барабаны:

— Братья, вы видели кровь мученика! Господь благословляет нашу миссию, мы клялись крестом нести Его слово язычникам! Так не дадим дьявольским силам вырвать у нас нашу паству!

Индейцы зашумели, послышался ропот. Монахи с сомнением уставились на собрата.

Пока брат Хосе ораторствовал, Лукреция медленно пятилась к краю пирамиды, надеясь незаметно соскользнуть с площадки и сбежать подальше от этой толпы сумасшедших. Жестокая смерть иезуита вызвала на ее губах злорадную усмешку и более всего она сожалела об забрызганном его кровью платье и о напрасно потерянных усилиях по его соблазнению. Воспоминания о его прикосновениях вызвали в ней дрожь отвращения, и она нервно рассмеялась. «Вот проклятая стерва, — подумала Лукреция, поглядывая на возвышающуюся над толпой индианку, и шаг за шагом отступая от фанатичного секретаря, — это ж надо так задурить мужику голову, что он сам лег под нож, да еще улыбался ей! Вот это мастерство, вот у кого надо поучиться!» И едва ей показалось, что ее маневр удался, как брат Хосе вдруг обратился в ее сторону, и заметив ее бегство, в два прыжка очутился рядом. Толпа расступилась, все еще находясь под действием случившегося.

— Не уйдешь, проклятая ведьма! — вскричал монах и схватив ее за плечо, с силой рванул на себя.

Тонкая ткань лопнула, рукав оторвался, обнажив плечо. Лукреция инстинктивно схватилась за едва державшийся на ней лиф, прикрывая грудь.

— Отпусти меня, дрянь, — крикнула она монаху, но от продолжал тянуть упирающуюся женщину к себе.

— Это ты во всем виновата, ты свела его с ума, ты!!! — кричал разъяренный брат Хосе.

Индианка молча наблюдала за происходящим, молчала, застыв, и толпа.

* * *

Когда толпа расступилась и Кроуфорд увидел Лукрецию, он все понял. Швырнув подзорную трубу Ван Дер Фельду, он бросился вниз, к пирамиде.

Ришери кинулся следом.

Абрабанель выдернул оптический прибор из рук предполагаемого зятя и приник к стеклу.

— Это Лукреция! — вскричал он через мгновение. — Я так и знал, господа, я так и знал! — и, сунув трубу растерявшемуся голландцу, заломил руки.

Харт немедленно забрал трубу себе и в свою очередь навел ее на пирамиду.

— Что там? — воскликнула Элейна, дергая его за рукав.

Харт ничего не ответил, уставившись в окуляр.

Все остальные, не имея возможности воспользоваться прибором, просто вытянули шеи и уставились вниз, больше не боясь быть замеченными.

Да и вправду, людям, находившимся сейчас на пирамиде, было не до них.

Потрошитель вытянул клешню и ткнул ею в бегущих мужчин.

— Смотрите, кто первым добежит! — осклабился он.

Первым оказался Ришери, так как его путь между скалами был короче и удобнее. Забыв обо всем, он бросился к полуразрушенным ступеням и, цепляясь за растущие в расщелинах между камнями лианы, полез к вершине. Это было трудно, так как с ближайшей к нему стороны пирамиды ступени более всего было попорчены временем и непогодой.

Кроуфорд выбрал другой путь. Неожиданно для себя он метнулся к порталу, через который вошли внутрь профос и индианка. Тяжелая каменная плита плотно прилегала к скале. После секундного раздумья, Кроуфорд оглянулся и достал из-за пазухи хрустальный череп. Стиснув его в ладонях, он уставился в пустые глазницы мертвой головы. Странное чувство нереальности происходящего охватило его. Стихли вопли индейцев, умолкли барабаны. Тонкие серебряные нити протянулись между ним и чудесным кристаллом, в глубине которого вдруг мелькнула призрачная женская тень…

Со страшным грохотом на землю рухнула каменная плита, едва не похоронив англичанина под собой. Показался проход. Не раздумывая, Кроуфорд нырнул внутрь, не заботясь о том, что ловушка может захлопнуться и, держа череп в вытянутой руке, бросился вперед.

Казалось, мрак затхлого подземелья отступал перед ним. Череп светился, и исходящего от него света было достаточно, чтобы следовать по длинной галерее в толще камня.

Но он не знал, что пирамида устроена так, что тот, кто хочет пройти наверх, сначала должен спуститься вниз. Вначале он бежал, спотыкаясь, задевая камни на поворотах и моля Бога, чтобы Лукреция была жива. Потом он проклинал себя за то, что в каком-то затмении решил полезть внутрь. Затем дорогу ему преградил смеющийся Тецкатлипока, в руке которого дымилось черное зеркало Джона Ди, подаренное чернокнижнику сэром Уолтером Рэли.

Кроуфорд миновал идола, выхватив из его руки зеркало, и помчался дальше, не обратив внимание, что статуя, развернувшись, запечатала проход.

Когда Фрэнсис достиг мертвого озера, он впал в отчаяние. Он понял, что ему не успеть и что он потеряет Лукрецию раньше, чем выберется отсюда. В бешенстве он стал лупить кулаком по угольно-черной стене, разбив руку и обагрив камни кровью. Потом стиснул зубы и шагнул в черную муть.

Он шел, как указывал череп, и в призрачном свете под маслянисто сверкающей антрацитовой водой светились камни, на которые ступал человек. Когда Фрэнсис дошел до куба, он уже даже не молился. Слезы бежали по щекам, и он больше не сдерживал их. У него просто не было сил. Он плакал, всхлипывая и размазывая соленую воду по лицу, как плачет ребенок. Он отдал самое дорогое, он выбрал. Он выбрал не сейчас, бросившись внутрь пирамиды, не тогда, у костра, решив двигаться прямо к долине, и даже не там, у водопада, рискнув прыгнуть со скалы. Он выбрал много лет назад, приняв от отчима деньги и отплыв на поиски Эльдорадо. Он выбрал золото, а не ее. И теперь он потерял ее навсегда. Он нашел то, что искало его сердце.

Он плакал, зайдя внутрь черного куба, плакал, проходя мимо урн с золотом, плакал, разглядывая золоченые доспехи мертвых богов, и слезы его капали на желтый металл.

Он шел вперед, как учили, как привык, как выбрал. И когда перед ним оказалась узкая лестница, ведущая наверх, он вытер слезы и шагнул на ступень.

Он не видел, как скользнула за ним, печально улыбаясь, призрачная дама в черном платье и с зелеными глазами.

Не обращая внимания на боль в ободранных ладонях и коленях, цепляясь за лианы и ветви кустарников, Ришери карабкался наверх по ступеням пирамиды. Иногда он поднимал голову и с тоской смотрел на вершину, в глубине души понимая, что ему ни за что не успеть. Но жившая в его сердце любовь гнала его вперед, и теперь, когда он увидел эту женщину живой, его уже ничто не могло остановить.

— Убей ее!

Брат Хосе вздрогнул и обернулся.

Прямо перед ним стояла На-Чан-Чель с забрызганным чужой кровью лицом, в залитом чужой кровью одеянии. В одной руке индианка держала нефритовую чашу, а в другой — обернутый белой хлопковой тканью обсидиановый нож.

— Убей! — повторила индианка и протянула монаху нож. — Это ведь она во всем виновата.

На-Чан-Чель перевела вгляд на Лукрецию.

— Это ты во всем виновата, бледнолицая ведьма с сердцем койота. Ты околдовала Роджера и лишила его разума, ты вынудила его сделаться убийцей моего брата, обрекая меня на муки выбора между праведной местью за свой род и благодарной любовью за свое спасение. Ты привела этого испанца, ты… Ты служишь Тецкатлипоке, пробуждая в людях то, что должно спать, значит, ты должна разделить с ним ложе. Твое сердце ляжет ему в грудь, ты умрешь, и пойманные тобой души окажутся на свободе. Я выпущу их, и больше никто не станет порченным из-за тебя.

Как громом пораженная, застыла Лукреция перед индианкой. Ужас, сдерживаемый ее железной волей, вырвался на свободу, и перед глазами пронеслась вся ее жизнь.

Отшатнувшись от На-Чан-Чель, она дико закричала и закрыла лицо руками.

Индианка взяла руку брата Хосе и, разжав пальцы, вложила в нее нож.

— Убей ее, — повторила она в третий раз.

Брат Хосе смотрел в черные, как колодцы, глаза женщины и понимал, что он сам этого хочет. Да, он хочет, чтобы эта низкая тварь получила по заслугам. Горячая волна ненависти затопила его сердце, хлынула в гортань и осела на губах коричневой пылью горьких плодов какао. Он всегда хотел, чтобы эта женщина сдохла, и от того, что ему позволено совершить это, грудь его расширилась, наполняясь яростным торжеством. Наконец-то в его жизни совпали, сошлись воедино то, что он хочет сделать и то, что он должен. И в этом совпадении он познал восторг, овладевший им и пронзивший его как молния. Он стиснул нож и, схватив Лукрецию за волосы, подтащил к себе.

И никто на пирамиде не видел, как с другой стороны на вершину поднялся Ришери и, расталкивая оцепеневших людей, бросился к леди Бертрам.

В этот момент вскрикнув, упала в обморок Элейна — Уильям едва успел подхватить ее. Абрабанель вцепился в кисти цицит, болтавшиеся по углам его жилета. Отец Дамиан торопливо перекрестился. Ван Дер Фельд прикрыл глаза. Вдруг Потрошитель впился глазами в Лукрецию.

— Ведьма, — заорал он, — морская ведьма!

В ту же секунду Ришери с силой рванул женщину от монаха, заслонив ее собой. Нож вошел ему в грудь, и алое пятно расплылось на белой рубахе точно напротив сердца.

Увлекая за собой женщину, он рухнул на землю.

Брат Хосе, в ужасе выронив нож, попятился.

— Я не хотел, — бормотал он, — я не виноват. Это все ведьма, это она…

В этот момент на платформе оказался Кроуфорд. Ударом кулака отшвырнув индейца, загоражевшего ему путь, он кинулся к Лукреции, но замер, наткнувшись на индианку.

И тогда На-Чан-Чель закричала, раздирая себе лицо ногтями.

Обогнув ее, Кроуфорд опустился на колени перед Лукрецией, прижимающей к себе умирающего Ришери.

Леди Бертрам не видела ничего вокруг. Она, покачиваясь, гладила мужчину по щеке.

— Франсуа, — шептала она, целуя его в губы, — Франсуа, я знала, что ты спасешь меня, я ждала, я верила…

Каждое слово Лукреции раскаленными иглами вонзалось в сердце Кроуфорда, измученное ревностью.

Ришери слабо улыбнулся, на губах его выступила кровавая пена.

— Я люблю вас, Аделаида, — прошептал он, — не плачьте, я пришел.

— Прости меня, прости за ту проклятую порку на корабле, и за мою жестокость, и за клятву, что я вырвала у тебя в ночь на Эспаньоле… Прости меня. — Слезы катились из глаз женщины и падали на лицо умирающему.

— Я завидовал Рэли, потому что он… Я счастлив, что умираю вместо тебя. Я люблю…

Глаза Франсуа де Ришери остались открытыми. Кроуфорд поднял голову и увидел, как из-за спины ослепшей от горя леди Бертрам поднялась призрачная женщина в черном и, покачав головой, медленно растаяла в воздухе.

Лукреция протянула руку и ладонью закрыла французу глаза.

Кроуфорд поднялся и, глядя на женщину взглядом, полным боли и отчаяния, отступил назад. Мертвый победил живого.

— Ничего уже не исправишь, — прошептал он. — Слишком поздно. Это я должен был прийти — и не пришел, спасти — и не спас.

— Уж не хочешь ли ты убить ее? — услышал он, обернулся и встретился взглядом с индианкой.

По ее расцарапанному лицу струилась кровь, в крови были ее платье и руки.

— Нет, не хочу.

Кроуфорд подошел к На-Чан-Чель и обхватил ее за плечи.

— Что ты наделала, дурочка, что ты наделала? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

В ту же секунду сильный толчок потряс пирамиду до самого основания. Индианка вырвалась из его рук, и как кошка отпрыгнула в сторону. Глаза ее полыхнули зеленым огнем.

— Я исполнила долг! — крикнула она, сжимая жертвенный нож в руке.

Пришедшая в себя Элейна, услышав зловещий бой «лежащих на земле барабанов», шепотом спросила спросила у Харта:

— Что это, Уильям?

— Землетрясение… — мрачно ответил тот, устремляя взгляд в сторону пирамиды и понимая, что он не в силах ничем помочь гибнущим там людям.

— Надо уходить отсюда, — сказал Ван Дер Фельд. — Вы как раз вовремя пришли в себя, мисс, чтобы спускаться.

И как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как в ужасе мечутся по платформе, толкаясь перед рушащейся лестницей, обезумевшие от страха люди. Рядом с саркофагом остались только Кроуфорд и яростно хлещущая себя по бокам огромная бурая онза. Как она там оказалась и куда исчезла индианка, никто не видел.

Кроуфорд отбросил бесполезную в таких условиях саблю и схватился за кинжал. Кошка прыгнула, Кроуфорд присел и, когда животное было над ним, резко ударил его в пах и рванул клинок на себя. Раздирающий вопль, в котором боль и страх небытия слились воедино, вырвался из груди смертельно раненого животного, и оно рухнуло на камни.

В ту же секунду еще несколько мощных подземных толчков подряд сотрясли землю, и пирамида зашаталась. Кроуфорд, с трудом удерживая равновесие, бросился к застывшей с мертвым французом на коленях Лукреции. Но внезапно со страшным треском лопнул каменный саркофаг, и из него вырвалась тугая струя черной жидкости. В воздухе запахло серой. Кроуфорд отпрянул. Еще один толчок — и черные фонтаны ударили из нескольких трещин сразу.

Спасаясь от землетрясения, индейцы и монахи бросились вниз по лестнице, падая и давя друг друга. Сверху им на головы сыпались камни.

Пирамида ходила ходуном, падали, ломаясь, вырванные с корнем деревья, с окружающих скал-тепуи срывались гигантские обломки и с грохотом, круша все на своем пути, валились в долину. То тут, то там из-под земли вырывались черные фонтаны.

Кроуфорд упорно пробирался к застывшей в оцепенении женщине. Схватив за плечи, он с силой поднял ее.

— Бежим, Лу!

— Я не могу бросить здесь Франсуа, — ответила леди Бертрам, упираясь. — Мне надо его похоронить!

Тогда Кроуфорд размахнулся и влепил ей пощечину, потом еще одну. Из носа миледи хлынула кровь, и, закричав от боли, она прижала руку к лицу.

— Идем же! — заорал Кроуфорд и рванул женщину на себя.

Пирамида вздрогнула, камни ушли у них из под ног, и оба кубарем покатились вниз по заросшему ступенчатому склону.

В эту минуту один из масляных светильников, оставленных у саркофага, опрокинулся прямо в черную жидкось, разлитую на камнях. Громадный столб огня взметнулся к самому небу, и объятая пламенем пирамида вдруг начала медленно складываться внутрь, как карточный домик.

Лукреция, которую очередной подземный толчок отшвырнул в сторону от Кроуфорда, скатилась к подножию пирамиды и упала, потеряв сознание.

К ней сразу же бросились спустившийся со скалы Харт, Потрошитель и голландцы.

Первым до женщины добежал Уильям. Подняв ее на руки, он понес ее на открытое место, подальше от пирамиды, где в компании скулящей собаки их ожидали остальные.

— Где Кроуфорд? — крикнул Харт, осторожно опуская Лукрецию на расстеленный кем-то из солдат плащ.

— Он шлепнулся вон туда! — показал, один из пиратов.

— Я должен найти его! — вскричал Харт и бросился в указанную сторону.

— Уильям! — вскричала Элейна. — Не уходи!

Абрабанель поднял глаза и с укоризной взглянул на девушку.

— Дочь моя, будь скромнее, тем более твой жених рядом!

— Я вернусь! — крикнул Харт. — Позаботься о Лукреции!

Вслед за ним, лая и скуля, бросился Харон.

— Хорошая собака! — обрадовался Уильям. — Ну-ка, ищи. Ищи хозяина!

Собачонка взвизгнула и кинулась в сторону зарослей.

Задыхаясь от дыма и быстрой ходьбы — ибо щенок развивал фантастическую для его кривых маленьких лапок скорость, а земля продолжала качаться под ногами как корабль на волнах, — Уильям перелез через несколько поваленных деревьев и, едва не угодив в трещину, оказался с другой стороны пирамиды, оседающей все ниже и ниже. Пахло сероводородом, окрестные деревья горели. Ярдах в пяти от Уильяма дрались два человека.

Первый, одетый в рясу, повалив второго, придавил его коленом к земле, собираясь вонзить ему в грудь кинжал. Собака с лаем бросилась на людей.

Подбежав, Харт схватил нападавшего за плечо и рванул на себя, но, увидев лицо мужчины, от неожиданности ослабил хватку. Робер д’Амбулен — а это был он — воспользовался оплошностью и, вырвавшись, отпрянул в сторону. Быстро оглядевшись, он торопливо нагнулся, ища что-то в траве.

— Харт, останови его! Забери у него!.. — прохрипел Фрэнсис, пытаясь подняться.

— Найти что?! — крикнул Уильям и, не дожидаясь ответа, прыгнул на спину Робера, сшибив того с ног. В траве что-то сверкнуло. Д’Амбулен, брыкаясь, попытался дотянуться до светящегося предмета, но Харт навалился всем телом, пытаясь скрутить ему руки. Это почти удалось англичанину, но следующий подземный толчок помешал. Доктор извернулся и, сбросив с себя бывшего приятеля, вскочил, схватил сверкающий предмет и побежал. Харт бросился вслед, но его и тут опередил пес, который с лаем ринулся на француза, и, подпрыгнув изо всех сил, вцепился тому зубами во внутреннюю сторону бедра. Робер заорал от боли и попытался оторвать от себя мерзкую собачонку. Сверкающий предмет выскочил из его рук и покатился по траве прямо к трещине в земле. Забыв про француза, Харт бросился за ним и успел поймать у самого края впадины. Только тут он разглядел, что в руках у него хрустальный череп.

В ту же секунду сильный удар свалил его с ног.

— Харт, сзади! — крикнул Кроуфорд, и Уильям со всего размаху ударил черепом д’Амбулена в висок.

Оглушенный д’Амбулен рухнул на землю.

— Чтоб ты сдох… Нет, это не по-христиански, — оборвал себя юноша. — Чтоб тебе шляться по земле как Вечному Жиду! — в сердцах выкрикнул Уильям, все еще крепко сжимая череп. Удивительно, но горный хрусталь не только не раскололся от сильного удара, но даже нижняя челюсть черепа, закрепленная на шарнире, не пострадала.

— Смотрю, будущий тесть не выходит у тебя из головы! — хохотнул Кроуфорд, пытаясь подняться. Но смех его перешел в кашель и, прижимая руки к груди, он снова упал на колени.

Уильям подбежал к нему и помог встать.

Сплюнув сгустки крови, Кроуфорд протянул руку Уильяму:

— Давай сюда игрушку, — приказал он и, забрав у Харта череп, спрятал за пазуху. — Хочешь жить долго и счастливо — забудь, что видел, — добавил он.

— Понял, — с готовностью отозвался Харт. — Что делать с этим… доктором?

— Ничего, пусть… О! Проклятье! — стихнувшее было землетрясение вдруг дало о себе знать новым толчком, от которого Кроуфорд припал на правую ногу и судорожно схватился за плечо друга.

— Ты ранен, Фрэнсис?

— Похоже на то… Тысяча чертей, Уильям, скорее! — вдруг рявкнул он.

Страшный взрыв сотряс долину, в воздух взметнулись камни, и на глазах потрясенных и напуганных людей в клубах черного дыма и столбах пламени пирамида, наконец, исчезла в провале — таком глубоком, как будто сама преисподняя поглотила ее. А на этом месте, пенясь и бурля, появилось черное маслянистое озеро, по поверхности которого носились обломки деревьев и трупы людей, вспухали и лопались большие черные пузыри.

Землетрясение продолжалось. Стучали подземные барабаны, прекрасная долина исчезала на глазах. Пылали деревья, рушились скалы, кипела река, остатки зданий превращались в груду щебня.

— Небольшой Армагеддон в качестве десерта, — пробормотал Кроуфорд. — Должно понравиться твоему будущему папеньке. Пойдем, Харт, надо уводить людей.

Нефтяное озеро заволновалось, грозя выйти из берегов и затопить окрестности, а небольшая трещина в земле у их ног начала стремительно расширяться.

— Прыгай, Харт, что же ты? — выпустив плечо Уильяма и стискивая рукой поврежденное колено, скомандовал Кроуфорд.

Харон огласил горящий лес злобным заливистым лаем.

— Только вместе с тобой!

— Я не могу… нога…

— Обхвати меня за шею!

— Ты с ума сошел!

— Сошел! Хватай, черт тебя побери!.. Да не так, ты задушишь меня!

Кроуфорд обхватил сцепленными в замок руками шею Харта сзади. Прижав его ноги к своим бокам, Уильям с разбега прыгнул на другую сторону расселины и упал на живот, тяжело дыша. Кроуфорд навалился на него сверху. Несколько минут оба лежали на вздрагивающей земле, преводя дух. Толчки стихали, но кто поручится, что через несколько минут землетрясение не начнется вновь?

— Идти сможешь, Фрэнсис?

— Скорей ползти. Пожалуй, ты зря прыгал через расщелину. Брось меня!

— Уволь! Однажды я уже тебя послушался, и что хорошего из этого вышло? Да, и еще, если я это сделаю… леди Бертрам не простит меня.

— Она жива? — в глазах Кроуфорда вспыхнула было надежда, но вскоре потухла, и он отвел взгляд.

— Жива. Я оставил ее на попечение Элейны. Миледи ждет тебя!

— Брось, Уильям. Ты ничего не понимаешь!

— Иногда, сэр Фрэнсис, вы бываете просто невыносимы, — произнес Уильям и ткнул своего друга в бок. — Потом разберемся. Вставай и пошли потихоньку, а если будешь ныть, я нажалуюсь на тебя Джону Смиту.

* * *

Идти Кроуфорду было трудно. Уильям поддерживал его, то и дело пытаясь тащить на себе. Но Кроуфорд был выше его на голову и тяжелее, посему вскоре Уильям бросил свои прекраснодушные порывы и просто подставил плечо. Харон бежал рядом с ними, чихая и хрюкая. К счастью для людей, земля под ногами почти не качалась.

— Как ты думаешь, Фрэнсис, землетрясение закончилось?

— Вроде да. Только по закону подлости обычно то, чего хочешь больше всего на свете, исполняется с точностью до наоборот.

— Ну, не всегда же, — улыбнулся Харт и прибавил: — Проклятье! Мы, кажется, заблудились в этих зарослях.

— Мы — возможно, но ты забываешь, что у нас есть Харон. Харон, домой, назад!

Пес, с сомнением оглянувшись на хозяина, громко залаял и потрусил вперед. Ковыляя за ним, два друга вскоре вышли к своим.

Их появление был встречено радостными криками.

— Леди Бертрам была без сознания, а теперь спит, — поспешил доложить отец Дамиан, все еще чувствуя себя виноватым перед Кроуфордом за свою оплошность с миледи. — Но горячки нет, это нервное потрясение. Скорее всего, она скоро придет в себя.

Кроуфорд мотнул головой, словно отгоняя какие-то мысли.

— Коль вы так благополучны, уважьте мои страдания, то бишь раны, да дайте чего-нибудь пожрать.

— А еще лучше выпить, — воскликнул Джек и протянул Кроуфорду флягу. Тот с жадностью припал к горлышку и пил, пока фляга не опустела. Утерев губы, он вернул ее Потрошителю, а тот помог своему капитану опуститься на землю.

— Проваливай, Джек, без тебя тошно! — рявкнул Кроуфорд, осторожно укладывая больную ногу.

Но Потрошитель не двинулся с места.

— Послушайте, кэп, — сказал он хриплым шепотом и полез за пазуху. — У меня тут случайно завалялась карта сэра Уолтера…

Кроуфорд устало поднял глаза на квартирмейстера.

— Засунь ее себе в задницу!

— Да, кэп, то есть, нет. Смотрите сами, — Потрошитель наклонился и, торопливо развернув обгорелый грязный кусок бумаги, ткнул пальцем в нарисованный красными чернилами крест.

— Ну и что?

— Гляньте, кэп. Вот пирамида, — грязный обкусанный ноготь пирата уткнулся в маленький черный треугольник, — а вот крестик. Видите, он чуть в стороне, в скалах, возле перевала, через который мы спустились сюда. Я тоже думал про долину, уж больно покойный адмирал поистыкал ее всякими закорюками. А потом, ну, когда все бабахнуло, я вдруг вспомнил про крестик этот красный. Адмирал его поверх лимонного соку красными чернилами поставил, нарочно! Как будто бы на обманной карте… а когда настоящая открыта, то и получается, что… там-то мы еще не искали, а?

Кроуфорд уставился на Джека. В глазах его вспыхнул огонь. Обхватив за шею пирата, он притянул его к себе и быстро поцеловал в потный лоб.

Джек побагровел.

— Ты, сукин сын, Джек! Ты настоящий сукин сын! Теперь мы нашли сокровища! Только молчи и спрячь это!

Все еще красный, Потрошитель дрожащей рукой утер лоб и запихал карту под куртку.

Тем временем, оставшиеся без присмотра солдаты торопливо разводили костер, чтобы согреть воды. Джон Смит встал за спиной Кроуфорда, олицетворяя собой верную тень. Уильям, ловя взгляды Элейны, оторвал рукав своей рубахи, который и так держался на честном слове, и сосредоточенно стал промывать ромом из фляжки глубокую ссадину, оставленную на его плече д’Амбуленом. Потрошитель с помощью одного из солдат, немного смыслящего в медицине, принялся осматривать больную ногу Кроуфорда и его многочисленные ожоги.

— Хозяин! — вдруг услышал Фрэнсис голос неизвестно откуда взявшегося Чилана. — Хозяин, нельзя костер. Огненная река! Нужно уходить, хозяин, сейчас здесь все сгорит!

— Проклятье!!! — заорал Кроуфорд, внезапно осознав до конца, что произошло на пирамиде и что имел в виду его дед, оставляя значки на карте. — Какой идиот выдумал разводить огонь на месторождении горного масла?!

Но было поздно. Пропитанная нефтью земля, облитые ею же камни и поваленные стволы деревьев, наконец сами продолжающие бить черные фонтаны — все вокруг стремительно занималось пламенем. Ручейки огня растекались в разные стороны. Солдаты и пираты в спешке хватали самое необходимое — оружие и провиант, и в поисках спасения бежали туда, где стена огня и дыма еще не превратилась в сплошную. Кроуфорд, опираясь на Потрошителя, стремительно заковылял к палатке, в которой спала Лукреция. Уильям, не обращая ни на что внимания, подхватил на руки Элейну и, не слушая причитаний ее отца, семенящего следом, ринулся в проход между двумя полыхающими деревьями.

Они выскочили из горящего пролеска ко входу в ущелье, но оно оказалось завалено рухнувшей скалой. Но самым страшным было другое: горели не только лес, тепуи и земля под ногами — горела река. В результате землетрясения часть нефти вылилась в поток, берущий свое начало у подножия гор, и теперь подступиться к проходу между скалами не представлялось возможным. Даже один из водопадов превратился в огнепад, и, если бы не опасность и не нестерпимый жар, надвигавшийся на путешественников со всех сторон, стоило бы признать, что это — самое величественное и фантастическое зрелище, какое только можно себе вообразить.

— Чилан, ты знаешь дорогу? — спросил Кроуфорд, которого поддерживал Джон Смит. Рядом стоял верный Потрошитель с крепко спящей Лукрецией на руках. За их спинами толпились остальные.

— Харон знает! — со странным смешком ответствовал рыжий индеец. Затем он достал из кармана какую-то маленькую штучку, похожую на обломок губной гармоники, и путешественники услышали крик птицы кетцаля. При этих звуках рыжий щенок высоко подпрыгнул и тоненько заскулил. — Через водопад, хозяин, — коротко бросил Чилан. — Там есть дорога. Видите, и пес туда же рвется.

— Допустим, — пробормотал Джон Смит. — Только как мы перейдем огненную реку?

— Кидая в нее камни, — просто ответил Чилан. — Вот ты первый и кинешь. Все должны кинуть по камню.

— Это что, обряд такой? — недоверчиво спросил Смит.

— Какая разница, Джон, если огненное кольцо сжимается?

Смит покорно схватил первый подвернувшийся под руку камень, подошел ближе к потоку и швырнул валун туда.

— Неправильно, — сказал Чилан. — Нужно сбить во-он тот кусок скалы.

На противоположном берегу реки над самой водой навис огромный осколок скалы, держащийся над водой на честном слове. Было странно смотреть, как гигантский камень балансирует на краю вопреки законам земного притяжения. Мальчишка, поискав за земле рядом с собой подходящий камушек, вложил его в пращу, сделанную из кушака и запустил в скалу. Импровизированный снаряд ударил в обломок скалы, тот покачнулся и с размаху рухнул в пылающую реку, подняв целый фонтан огненных брызг.

— Несите дерево! — скомандовал Кроуфорд. Через дымящуюся воду перекинули ствол, и люди по одному начали перебираться на камень. Первыми на валун взобрались Харт с Элейной и Абрабанель, за ними пропущенный вперед Потрошитель с Лукрецией, Кроуфорд со Смитом, Ван Дер Фельд, пираты и солдаты. Замыкал шествие отец Дамиан.

— Идите насквозь, через водопад, за Хароном! — крикнул Чилан. — Там есть проход!

Путешественники один за другим проходили под струями водопада. За пенистой стеной оказалась довольная большая, почти сухая площадка, а в каменной стене зияла узкая расселина, из которой струился свет.

Уильям хотел было двинуться первым.

— Стой, Харт! — вдруг заорал ему Кроуфорд. Харт замер. — Смотри!

Кроуфорд указал на собаку. Та явно нервничала. Она крутилась на одном месте, жалобно скуля и не выказывая ни малейшего желания лезть в расселину. Несколько солдат, поддавшись панике, все же устремились в проход, но в этот момент — в который уже раз за столь долгий и богатый событиями день! — что-то гулко ухнуло, земля дрогнула, и со скал посыпались камни. Узкую расселину вместе с людьми Мортона завалило обломками скалы, из-под которых теперь неслись стоны умирающих. Элейна закричала. Словно отвечая на ее рыдания, еще одна скала рухнула в реку, окончательно запрудив ее, но, вместе с тем, образовав новый проход. Вода стала стремительно прибывать.

— Надо уходить! — Кроуфорд дернул за руку Харта, с каким-то сладким ужасом в груди глазевшего на чудовищную смерть только что стоявших рядом с ним людей. — Нечего пялиться, мы им ничем уже не поможем. Это был их выбор, так что каждый из нас пусть пеняет здесь только на себя. Отруби-ка мне вон ту ветку заместо костыля, потом бери свою девку и топай вперед. Я уж сам дохромаю до сокровищ. — Он закашлялся.

Харт за время приключений все-таки усвоил, что есть моменты, когда надо подчиняться своему капитану. Он молча вырубил раздвоенный на манер рогатины сук, обломал лишние ветки и подал Кроуфорду. Скуля и подпрыгивая, Харон полез на осыпавшиеся камни первым, за ним последовали Абрабанель, поддерживаемый под руку Ван Дер Фельдом, Потрошитель с Лукрецией на руках, отец Дамиан, уцелевшие солдаты и пираты. Последними вскарабкались на скалы Харт и Элейна, а в арьергарде полз вверх Кроуфорд, обливаясь потом, помогая себе рогатиной и цепляясь руками за камни. Он закусывал губы от боли, стараясь не думать о стремительно подступавшей воде.

Глава 18 Сокровища атлантов

Новая Гвиана — Карибское море — Тринидад

Картина, представшая перед глазами добравшихся до перевала людей, ошеломила их. Бросая прощальные взгляды в долину, они ужасались произошедшим в ней разительным переменам. Когда они пришлю сюда — то был райский уголок. Уходя, они оставляли за собой царство мертвых.

— Вот она, истинная харизма людей: уходя, оставлять за собой пепелище! — опираясь на сук, Кроуфорд оглядел простирающуюся у его ног долину.

Далеко внизу, у подножия гор, все, насколько хватало глаз, было сожжено, залито мертвой маслянистой жидкостью, изуродовано и завалено трупами людей. Кое-где догорали пожары, повсюду курился дымок. Измазанные нефтью мертвые птицы и животные лежали на камнях, остовы почерневших домов сиротливо виднелись сквозь завалы. Более гнетущей картины Уильяму не приходилось видеть. Это был пейзаж, достойный Данте, воспевшего Ад.

Харт видел, как помрачнели привычные к виду смерти Кроуфорд и Ван Дер Фельд, как растерялся Хансен и затрепетал Абрабанель. Отец Дамиан зашептал по латыни молитвы, а Элейна незаметно утерла глаза. Лукреция промолчала. На ее оледеневшем, прекрасном как у мраморного изваяния лице ничего не отражалось. С той самой минуты, когда На-Чан-Чель бросила ей в лицо свои обвинения, а Ришери умер у нее на руках, она ни с кем не говорила и ни на что не обращала внимания, и если ее оставляли в покое, она опускалась на землю и тупо смотрела перед собой.

— Мне кажется, — сказала Элейна на ухо Харту незаметно для всех, — что она даже не заметила, что сэр Фрэнсис жив. Да и он по-моему не вполне в себе с тех пор, как вернулся из этой злосчастной пирамиды.

Кроуфорд стоял чуть поодаль от всех, держа на руках собаку, и смотрел на разоренную землю. Когда ему казалось, что его никто не видит, он переводил полный боли взгляд на миледи, тщетно надеясь, что она его узнает. Но ее прекрасные зеленые глаза смотрели сквозь него, и в них не было ничего, что свидетельствовало бы о том, что она хоть что-то понимает.

Уильям кивнул и с горечью посмотрел на своего друга.

— Даже не знаю, что делать, — прошептал он в ответ. — Может быть, когда мы выберемся из этого ада, она отойдет от потрясения, — и молодые люди одновременно вздохнули.

Потрошитель незаметно подобрался к Харту и кивнув головой в сторону Лукреции, тихо сказал:

— Это морская ведьма украла ее душу. Вот те крест, Уильям, я сам видел. Когда сумасшедший монашек зарезал француза вместо леди, а та убивалась над ним, то откуда ни возьмись у нее за плечами встал проклятый призрак. А потом он исчез и унес с собой душу миледи. Вот так. — Потрошитель вздохнул и полез в кисет за очередной порцией табака.

Уильям и Элейна переглянулись.

— Я тоже видела призрак. Это была красивая дама в черном, как две капли воды похожая на Лукрецию. Но подумала, что мне померещилось, — проговорила Элейна и оглянулась на леди Бертрам.

Та по-прежнему сидела на земле не шевелясь. Ветер лениво трепал ее прекрасные черные волосы, но она ничего не замечала вокруг.

— А я что говорю! — воскликнул Джек. — Здесь надо того, кто понимает толк в ведьмах.

— Жизнь человеческая — это ткань из хороших и дурных ниток, — пробормотал вдруг Кроуфорд. И, не давая друзьям времени заподозрить и его в помрачении рассудком, добавил: — Харт, Потрошитель и Ван Дер Фельд, вы пойдете со мною последними.

— Послушайте, Кроуфорд… — начал было Джон Смит.

— Послушайте, Смит, — передразнил его Фрэнсис, — я прошу вас: пойдите, пожалуйста, куда-нибудь к черту! Здесь вы не останетесь, в противном случае на вашу безупречную репутацию ляжет несмываемое пятно. Я лично позабочусь о том, чтобы сэр Леолайн втер это пятно в ваше реноме как можно глубже и размазал как можно заметнее для окружающих. Только четыре человека: я, Джек, Харт и Ван Дер Фельд.

— Прекратите, Кроуфорд! — злобно отрезал Смит. — Я иду тоже.

— Черт с вами, моя персональная тень. Только вот на папашу Гамлета вы не тяните. Пойдете замыкающим и проследите, чтобы за нами не увязался наш еврейский друг, — с этими словами Кроуфорд свернул на неприметную тропинку, петляющую вправо от перевала.

Ущелье, по которому они еще так недавно — или так давно? — пришли в долину, было почти полностью завалено обломками скал, однако в одном месте оказалось возможным спуститься сверху почти до его дна.

— Фрэнсис, мне кажется, вон той пещеры здесь не было, когда мы шли к пирамиде, — сказал Харт.

— Дело говорите, сэр, — поддержал его Потрошитель. — Не было там пещеры, даже расселины никакой не было, только груда валунов и щебня. Боб на ней, на щебенке, еще оступился и локоть ободрал.

— Так чего же ты стоишь, сукин сын?

Пятеро путешественников тихо, будто боясь спугнуть удачу, подошли к пролому в скальной стене, открывшемуся благодаря землетрясению. Вблизи входа в пещеру стало очевидно, что она существует тысячи лет, но ее кто-то преднамеренно завалил камнями так, что догадаться о ее существовании, стоя рядом посредине ущелья, было решительно невозможно. Теперь подземные толчки обрушили часть камней, служивших маскировкой, и через образовавшееся отверстие в пещеру мог пролезть человек. Но стоило им попытаться проникнуть в пещеру, как они вначале услышали вопли и причитания, а потом и увидели кубарем скатившегося к ним по склону Абрабанеля. Кроуфорд застонал.

— Джентльмены, — захныкал коадьютор, теребя малость пооблезлые кисти цицит, — неужели вы бросите бедного беззащитного еврея одного, без охраны, среди головорезов-пиратов и грубых нравом солдат?! — Произнося это тираду, он, невзирая на полноту и возраст, опустился на колени и кинулся в пещеру первым.

— Смит, черт вас дери, я же просил!..

— Мне может приказывать только сэр Леолайн, — процедил Смит сквозь зубы и смерил Кроуфорда ненавидящем взглядом.

— Тогда останетесь снаружи и будете охранять Его-милость-денежный-мешок! — Кроуфорд попытался оттащить коадьютора от лаза, но, случайно опершись на больную ногу, выругался и бросил это занятие.

— Ой, ой, ой, — снова заголосил коадьютор, — как неблагородно бросать старого человека на произвол судьбы… — Но Кроуфорд оттолкнул мерканта и исчез во тьме пещеры. Вслед за ним двинулись Харт, Ван Дер Фельд и Потрошитель.

Пещера, в которой они оказались, была не очень велика и почти полностью заполнена кучей щебня, густо покрытого пылью. Потрошитель бросился к ней и прянялся разгребать камни руками. Через минуту он нащупал что-то и удвоил усилия.

— Святая Мадонна, — вдруг воскликнул отступая.

Прямо из под щебня на землю, из ветхого кожаного мешка, посыпались золотые украшения и слитки.

— Ура! — завопил Харт.

Ван Дер Фельд остолбенел, а все-таки прорвавшийся внутрь Абрабанель упал на кучу и обхватил ее руками.

Через мгновение, поднимая тучи пыли, ругаясь, чихая и кашляя, уже все жадно рылись в куче, оказавшейся сваленными кое-как, наполовину истлевшими кожаными мешками, набитыми золотом.

Переведя дух, люди отступили от груды сокровищ. В их головах с трудом укладывалось, что перед ними те самые легендарные сокровища и что они так буднично их обнаружили.

— Да уж, — отплевываясь от скрипевшего на зубах песка, фыркнул Кроуфорд, с трудом сдерживая переполнявшее его ликование, — землетрясение пришлось как нельзя кстати.

— Смотри, кэп! — крикнул Потрошитель, пнув в бок сэра Фрэнсиса.

Тот задрал голову.

Прямо над ними, высоко на стене, свечной копотью было начерчено «У. Р».

— Во всяком случае, для нас оно оказалось небесполезно, — осторожно сказал Ван Дер Фельд, запоздало отвечая на тираду Кроуфорда.

Харт ничего не сказал — он словно онемел, восторженно любуясь сокровищами.

— Неужели они действительно существуют?! — произнес он, наконец обретя дар речи и стряхивая с себя оцепенение.

— И ты сейчас будешь пересыпать их в мешки, которые на этот случай можно одолжить у Джона Смита. Ведь у него они всегда все при себе, — саркастически добавил он.

Смит, который, конечно, уже тоже был в пещере, одарил Кроуфорда злобным взглядом. Торжество от обретения сокровищ и исполненной миссии мешалось в его душе с черной завистью к авантюристу.

Через несколько часов, сгибаясь под тяжестью золота, солдаты, пираты и голландцы покинули ущелье.

Абрабанель, безуспешно сдерживаемый Джоном Смитом, кинулся к Кроуфорду:

— Как вы могли так поступить со мной, вашим лучшим другом, сэр Фрэнсис? Почему вы не предупредили меня? Почему не захотели принять мою помощь в погрузке? — в который уже раз запричитал он, хотя его карманы приятно отвисали под тяжестью прикарманеных, в полном смысле этого слова, слитков.

— Простите, господин Абрабанель, но я не дружу с банкирами, я ими пользуюсь, — сэр Фрэнсис обольстительно улыбнулся и двинулся вверх по склону, тяжело опираясь на рогатину.

Когда все золото было поднято из ущелья и распределено между людьми, которые должны были тащить его на себе сквозь джунгли, Кроуфорд приказал собираться.

— Господин Ван Дер Фельд, прошу вас разделить со мной бремя руководства экспедицией, — обратился он к голландцу.

— Я готов, — Ван Дер Фельд шагнул к англичанину.

— Тогда командуйте выступление.

Через несколько часов они оказались в сельве. С каждым шагом, горы, отделявшие их от Эльдорадо, становились все дальше. Пройдет немного времени, и каждый из них, вспоминая о событиях, произошедших с ним в этой долине, уже с трудом сможет отличить явь от выдумки.

* * *

Ночи, которые могли бы быть для Кроуфорда рядом с Лукрецией полными счастья, оказались полными душевных мук. Так было и в этот раз. Как он казнил себя в эти минуты! Если бы он бросился к ступеням, а не внутрь пирамиды, может быть, все было бы по-другому! Ришери был бы жив, а его любимая не… Кроуфорд оборвал себя. Он не мог произнести этих слов «сошла с ума». Это было еще хуже, чем если бы он считал ее мертвой. Тогда бы не было этой еженощной пытки — разговаривать со статуей. Все было напрасно — мольбы, слезы, разговоры… Ее тело было здесь, но где была она сама, не знал никто.

Год за годом вспоминая те недолгие дни, когда они были вместе, он убеждал себя, что чувство к Лукреции — всего лишь пагубная страсть, что он просто опьянен ее красотой, ее телом. Но вот — она перед ним, но ему не нужно ее тела. Ему нужна она сама, ему нужна ее любовь к нему, к Роджеру Рэли.

— Лукреция, — шептал он, стоя перед женщиной на коленях и прижимая ее ледяные руки к своим щекам. — Лукреция, это я, Роджер, я жив, ты узнаешь меня?

— Ты тоже мертвый, — вдруг произнесла она и впервые за эти дни посмотрела ему в глаза. — Ты умер. Ришери умер. Я видела, все умерли. Это я всех погубила, так сказала эта женщина с кошачьей головой.

Кроуфорд схватил ее за руки.

— Лукреция, я жив! Мы с тобой живы, мы вместе.

Но женщина посмотрела на него глазами полными тоски и, высвободившись, пошла прочь из палатки. Кроуфорд вскочил и бросился за ней.

Но не успел он сделать и пару шагов, как его схватил за рукав Джон Смит.

— Нам надо серьезно поговорить, сэр Фрэнсис! — проговорил он, становясь перед Кроуфордом и загораживая ему дорогу.

— Не сейчас, Смит, позже! — Кроуфорд с тревогой всматривался вслед уходившей женщине. — Мне не до тебя сейчас!

— Вам всегда не до меня, сэр. Но мы нашли сокровища, и мы должны решить, как мы доставим их в Англию!

— Да отстаньте же! — Кроуфорд рванулся из рук Смита и бросился вслед за Лукрецией.

— Негодяй, я выведу тебя на чистую воду, — с ненавистью прошептал Смит и стиснул кулаки.

Лукреция уже успела уйти достаточно далеко. Роджер едва нашел ее в полной темноте. Она стояла, прислонившись к дереву.

— Лу, пойдем, уже поздно, — Рэли взял женщину за руку и повел обратно. Она послушно последовала за ним.

Ночью Джону Смиту не спалось. Он ворочался с боку на бок в палатке в полном одиночестве. Ришери погиб, погиб и Мортон, а Кроуфорд теперь ночевал с этой леди Бертрам, которая как снег свалилась им на голову. То-то огорчатся родственники покойного лорда Бертрама! И совершенно непонятно, как теперь быть с сокровищами. Силой забрать их у Кроуфорда невозможно, солдат мало, а пиратов и голландцев много. Как быть, что доложить министру?..

Ворочаясь с боку на бок на тонком одеяле, брошенном прямо на землю, Смит проклинал все и вся. Вдруг он увидел, как к нему в палатку скользнула тень. Он приподнялся на локте и заморгал, пытаясь разглядеть, кто бы это мог быть. Другой рукой он нащупал саблю, лежавшую рядом с ним.

В следующую секунду он понял, что над ним склоняется женщина.

— Леди Лукреция! — вскричал он, пораженный. — Что вам угодно?

— Тс-с, тихо! — прошептала женщина.

Тут только мистер Смит заметил, что на женщине одето странного фасона, затканное серебром черное платье, а волосы убраны на старинный манер.

— Я помогу вам, если вы поможете мне, — произнесла она, приблизив к нему свое прекрасное бледное лицо и заглядывая мистеру Смиту в глаза.

— Леди Лукреция, что это значит?

— Если ты вернешь мне мое зеркало, я помогу тебе найти хрустальный череп!

— Откуда ты знаешь про череп?

На бескровных губах женщины мелькнула улыбка.

— Череп у Кроуфорда. Убей его. Возьми череп и зеркало. Череп оставь себе, а зеркало брось в лес. Оно мое.

Джон Смит схватил женщину за руку, но рука прошла сквозь воздух. В палатке было пусто, только луна сквозь парусину ярко светила прямо ему в лицо.

В страхе он вскочил. Что-то звякнуло, упав на землю. Наклонившись, он увидел на земле странной формы нож, выточенный из камня. Рукоять его изображала Пернатого змея. Он поднял его и сунул в карман.

По лицу его струился пот, во рту пересохло. Трясущимися руками он схватил флягу и жадно припал к горлышку. Напившись, он нащупал нож и осторожно вылез из палатки.

Что ж, если он привезет министру череп, он выиграет эту схватку. Каков однако мерзавец этот Кроуфорд! Хотел заграбастать себе череп! Губа не дура! Джон Смит, озираясь и стараясь ступать неслышно, крался к палатке.

А нет Кроуфорда — нет проблем! Его доля достанется Англии, и никто больше не будет сеять смуту.

Джон подкрался к палатке Кроуфорда и огляделся. Все спали, кроме часовых, несших караул чуть поодаль, возле тлеющего костра. Из-за палатки им не было видно Смита. Джон прислушался. Из-за парусины доносилось мерное дыхание спящих людей. Он медленно откинул полог и ступил внутрь.

Кроуфорд лежал ближе, ногами ко входу. Он спал на спине, и в лунном свете Смит видел светлую полоску обнаженного тела в вырезе рубахи. Смит шагнул вперед и занес нож. В ту же секунду откуда ни возьмись перед ним оказалась женщина. Смит хотел было оттолкнуть ее, но, закричав, она вцепилась ему в руку. Нож вошел в человеческую плоть, теплые капли брызнули на Смита, но в то же мгновение удар в лицо сбил его с ног.

— Роджер! — закричала женщина и рухнула на землю.

И это было последнее, что услышал Смит, прежде чем кинжал Рэли перерезал ему горло.

Крик женщины разбудил половину лагеря. Через несколько минут вокруг палатки Кроуфорда уже толпились люди. Заспанная Элейна куталась в дорожный плащ, Харт обнаружил себя одетым только по пояс, а Абрабанель, прижимаясь к Ван Дер Фельду, напялил на себя кафтан наизнанку.

— Что случилось? — спрашивали те, кто оказался позади и не видел Кроуфорда, сидевшего на земле с Лукрецией на руках. Потрошитель, который первым оказался возле своего капитана, уже рвал свою рубаху на бинты, щедро поливая их ромом из фляги.

— Факел, дайте факел! — скомандовал Ван Дер Фельд, снимая с руки прилипшего коадьютора. — И кипятите воду — надо промыть рану.

— Смит хотел убить меня, — сказал Кроуфрод, не сводя глаз с Лукреции. — Она меня спасла.

Кроуфорд осторожно переложил женщину на подстеленное кем-то оделяло и ножом разрезал ей платье вокруг раны.

— Посветите мне, — приказал он и пальцами ощупал порез, который все еще кровоточил.

Все затаили дыхание.

— Рана неглубока, — наконец сказал он. — Слава Богу, нож наткнулся на ребро и скользнул вниз, просто разрезав кожу.

— У кого есть игла с ниткой? — крикнул Потрошитель.

Элейна бросилась к своей палатке и через минуту уже протягивала дрожащими руками маленький костяной футляр.

Потрошитель смочил иглу с ниткой ромом, полил им рану и принялся сшивать кожу, как бывало сшивал парусину на корабле. Кроуфорд держал женщину.

От боли та очнулась и застонала. Кроуфорд прижал ее голову к себе и насильно влил ей остатки рома в рот. Лукреция закашлялась, но Кроуфорд заставил ее проглотить жидкость.

— Сейчас будет больно Лу, но надо терпеть, — прошептал он.

Брошенный Ван Дер Фельдом, Абрабанель в расстроенных чувствах растерянно бродил вокруг. Неожиданно он заметил в траве какой-то предмет. Он кряхтя наклонился и поднял с земли черное каменное зеркальце. Поверхность его была покрыта странной дымкой. Абрабанель потер ее рукавом, но дымка не исчезла. Довольно сопя, он оглянулся и быстро сунул вещицу в карман.

— А мне интересно, — вдруг спросил Харт, оглядываясь, — а где эта собачонка и почему она не предупредила хозяина?

Но поиски собаки были тщетны, она бесследно исчезла вместе с Чиланом, непонятно откуда взявшимся и неизвестно куда сгинувшем.

Тело Джона Смита зарыли в лесу. Прежде чем засыпать его землей, Кроуфорд швырнул на дно ямы обсидиановый нож майя, который никогда не засыпал голодным.

Отец Дамиан прочел над усопшим положенные молитвы, и отряд медленно тронулся в путь, таща за собой кожаные мешки, набитые золотом. Из-за страшной тяжести груза и полного отсутствия дороги, люди проделывали в день не больше трех-четырех миль, а в какой стороне от них теперь находится Ориноко, путешественники даже представить себе не могли. В нескольких направлениях были посланы разведчики: во-первых, чтобы попытаться определить местоположение самих путешественников и их удаленность от водных артерий, а во-вторых, с целью добыть проводников.

* * *

Как ни странно, но почему-то Ван Дер Фельд все больше времени проводил вместе с отцом Дамианом. Вот и в этот раз на привале он подсел к нему и, закурив трубку, принялся за расспросы.

— Скажите, падре, — начал Ван Дер Фельд издалека, — а что вас, собственно, заставило избрать духовную стезю?

Отец Дамиан с любопытством повернулся к собеседнику:

— Не знаю, конечно, как вы отнесетесь к моему ответу, но любовь к Богу.

— Ко Христу? — торопливо уточнил Ван Дер Фельд.

— Да. Еще верующие часто называют такое чувством голосом Божиим в душе, Его призывом.

— И все? И как же самоотречение, умерщвление плоти и все такое прочее?

— Если говорить кратко, то человек, услышавший в себе Божий глас, просто понимает, насколько Бог для него больше и дороже, чем что бы то ни было другое: семья, богатство, мирская слава… Тогда и самоотречение, в сущности, не в тягость. Вот если бы вам предложили выбрать между золотом и серебром?..

— Я выбрал бы золото.

— Разумеется. Но вы сожалели бы, что, получив золото, лишились серебра?

— Гм. Понимаю… А может ли такой призыв ощутить в себе не христианин?

— Конечно. Душа человека — христианка по природе, какую бы веру ни исповедовал он сам.

— А возможно ли служение Христу не… не так безраздельно, что ли? Так сказать, получить золото, не забыв и серебра?..

— Вы деловой человек, сударь! — засмеялся отец Дамиан. — Я мог бы ответить вам, что с Богом не торгуются, но не скажу. Все дело в том, что для вас «серебро» и какое место в вашей жизни уже заняло «золото», то есть Христос. Возможно, просто еще не пришло время сделать окончательный выбор…

— Но мне уже немало лет, падре…

— Это не имеет значения. Опять же скажу банальность: перед Господом мы все младенцы. Кроме того, для вас, как я подозреваю, первым шагом должно стать само Святое Крещение, рождение как члена святой матери-Церкви. Может быть, для вас достаточно будет стать просто христианином, добрым католиком, а не священником? Вы определитесь, когда покреститесь, или немного позднее…

— Нет уж, — отрезал Ван Дер Фельд. — Вы молоды, святой отец, хотя и знаете кое-что гораздо лучше меня. Но я объехал полмира и повидал жизнь. Я совершенно определенно знаю, чего хочу. В моих странствиях мне с чем только ни приходилось сталкиваться. Я видел лицемеров и славолюбцев, которых считали за святых, и не только они сами; и грешников, которые были святее Римского Папы. Еще чаще я встречал настоящих грешников, которые были ни чем иным, как грешниками. Наконец, мне попадались даже откровенные праведники, праведно и тихо жившие и так же умиравшие. Лишь одного я не мог понять никогда: что движет каждым из этих людей в их жизни?

— Эту загадку разгадать не под силу не только вам, Ван Дер Фельд. Но вы сказали, что определились со своей дальнейшей жизнью.

— Совершенно верно. Я смутно чувствовал это уже давно. Отчетливее осознать помогли, как это ни странно, сентенции того пирата, который назвал себя Черным Пастором. Может быть, с точки зрения священника это и кощунство, но Билл обладал оригинальным складом ума и многое, сам того не замечая, помог мне узнать и понять. Я решил, что действительно хочу и должен стать христианином — а резкая антиклерикальная направленность этого, с позволения сказать, пиратского проповедника невольно возбудила во мне внутренний протест. Я — только прошу, падре, не смейтесь, — захотел стать похожим на Черного Билла в том, что было лучшего в его оригинальных «проповедях», но без его, Билла, недостатков. И еще я подумал тогда: если уж быть проповедником, лучше — посвященным. Не знаю, откуда у меня такая мысль, но я чувствую, что именно так. В конце концов, как бы недостойно ни вели себя некоторые священники, это вовсе не значит, что представители данного сословия — поголовно лицемеры и обманщики. Таким образом, во мне окрепло желание стать именно католиком, и более того, католическим священнослужителем. Протестантизм разного толка, который нередко принимают мои соплеменники — не по мне. Не подумайте, что дело в формальном обращении: некоторые и молятся, и веруют в Иисуса Христа… покойная жена моего друга Давида была на редкость искренней и набожной женщиной, такой она воспитала и дочь. Вот в дочери Давида-то все и заключается. Уж не знаю, насколько мои слова убедили вас, падре, но я в самом деле выбрал, как вы изволили выразиться, золото. Серебро же — то есть прекрасная Элейна — осталось мне от прошлого, и отказаться от него так просто я не могу… ни сам по себе, ни из-за ее отца, ни из-за нее самой, наконец.

— Если бы речь шла о чем-то или ком-то другом, — ответил отец Дамиан, — то я бы действительно счел, что вы просто пока не готовы сделать решительный шаг. Наше прошлое и привязанность к нему — это, как принято выражаться, ветхий человек в нас, тот, который умирает в нас в Таинстве святого крещения, а выходит из купели человек, обновленный жертвой Спасителя, новозаветный. Но то, что касается Элейны — Бог управит. Она не для вас.

— Потому что она протестантской веры?

— Нет. Потому что человек, которого она любит, теперь богат.

— О чем вы?!

— Я сам бы с удовольствием обвенчал ее с небезызвестным вам молодым англичанином по имени Уильям Харт. Разве вы не замечали, какие взгляды они кидают друг на друга? Год приключений — достаточный срок для проверки чувств. На их пути стоит только ее отец, сеньор Абрабанель, но найденные сокровища, несомненно, примирят его с действительностью. И я очень прошу вас, Ван Дер Фельд, не мешайте счастью этих молодых людей!

— Б-же мой! — воскликнул голландец. — Ну, что ж, если так… Значит, действительно, Б-жественный Промысел указывает мне тот путь, к которому я шел все пятьдесят лет моей жизни. Наверное, это разумно: я уже не так молод, чтобы утехи в виде молодой жены радовали меня так, как они будут радовать этого молодчика. Всему свое время, сказали вы? Мое время, точнее, моя молодость, прошли в погоне за призрачным счастьем, которое так ценится людьми: славой, приключениями, богатством, наконец. Я был солдатом, купцом, путешественником… да кем я только не был! Но всегда чувствовал странное томление даже среди успехов и радостей. Наверное, это тосковала моя душа. Пятьдесят лет — самое подходящее время для того, чтобы остановиться и подумать о ней и о том, что будет дальше. Ведь предположить, что мы конечны и после смерти для нас пребудет вечное ничто, по меньшей мере, наивно. Лишь об одном я хочу вас попросить, падре. Не откажетесь ли вы взять меня себе в помощники? В моем возрасте становиться чьим-то учеником непросто, но…

— С огромной радостью, Ван Дер Фельд! Дело в том, что я возлагаю надежды на миссионерскую работу в весьма отдаленной и глухой части Новой Гвианы, и сподвижник с таким богатым жизненным опытом, как у вас, знанием языков и умением разбираться в людях — поистине бесценный Божий дар!

* * *

Один из разведчиков неподалеку от лагеря наткнулся на просеку, прорубленную в сельве. Причем сделано это было достаточно недавно. Он поспешил явиться с докладом к Кроуфорду, который распорядился определить, где заканчивается эта просека. Солдаты, вызвавшиеся выполнить эту миссию, возвратились лишь через два дня, когда у всех остальных членов экспедиции уже сводило скулы от тревоги и нетерпения. Вернувшиеся из разведки сообщили, что просеку прорубили действительно совсем недавно для отца Франциска, что ведет она к реке Карони, где профосом были оставлены лодки с охраняющими их индейцами для обратного пути в редукцию. Это известие было встречено ликованием. На следующее утро отряд двинулся по просеке. Кроуфорд уговорил отца Дамиана проводить их до Карони, чтобы в случае необходимости помочь договориться с индейцами. Эта мера оказалась весьма нелишней, ибо, достигнув реки, путешественники далеко не сразу смогли убедить сторожей, что их хозяин больше не нуждается ни в лодках, ни в их услугах, ни в чем-либо другом, и совсем не по вине Кроуфорда и его спутников. Лишь слова бывшего секретаря отца Франциска о том, что профос погиб в результате природной катастрофы, смогли воздействовать на умы без лести преданных туземцев. С помощью угроз, увещеваний, посулов и подкупа отряду удалось кое-как погрузиться на иезуитские лодки.

Путь до места впадения Карони в Ориноко занял несколько дней. Ночевать, ввиду опасности подвергнуться нападению хищников, приходилось на воде. По мере приближения к редукции многие индейцы потихоньку сбегали, но им никто не препятствовал. С трудом удалось Кроуфорду убедить оставшихся индейцев в том, чтобы они направили лодки не в редукцию, а прямо в дельту, к морскому побережью. Спуск по Ориноко показался путешественникам несколько легче, чем путь вглубь Гвианы несколькими неделями ранее, но зато время тянулось медленно и тоскливо. Жара все усиливалась, болота, подсыхая, отдавали свои ядовитые испарения, казалось, с удвоенной силой, да и диких зверей в сельве не убавилось. Единственным развлечением становились речные дельфины, порой выныривавшие прямо у борта какой-нибудь лодки и стайками сопровождавшие путешественников. Но и они не слишком развеивали уныние всей компании, из которой по-настоящему скучали, пожалуй, только Харт и Элейна: молодоженов по-детски забавлял их общий секрет. К счастью, индейцы повели лодки по широкому, достаточно свободному от заболоченных островков и порогов рукаву Ориноко, который по мере приближения к морю становился только шире, а берега его — живописнее.

И вот, наконец, долгожданный момент настал: лодки подошли к устью, за которым расстилался открытый океан. Это случилось рано утром, когда солнце только поднималось из яркой сине-зеленой воды, а просыпающиеся в прибрежной сельве птицы, радуясь, начинали петь ему хвалебные гимны. Однако вскоре выяснилось, что путешественники спустились по одному из самых восточных рукавов Ориноко, который дальше всех отстоит от острова Тринидад.

* * *

Усталые люди расположились прямо на песке возле прибоя, благо тени от росших на самом берегу пальм было предостаточно.

Кроуфорд с Лукрецией, едва оправившейся от раны, отделились от компании и о чем-то тихо разговаривали. Элейна делала вид, что прогуливается, причем компанию ей снова составлял Харт. Пираты и солдаты благодаря долгому пути сделались совершенно неотличимы друг от друга и радостно обсуждали перспективы скорого возвращения — кто в Англию, а кто на Тортугу.

Только бедный коадьютор не находил себе места и метался вдоль берега, едва поспевая за мерявшим песок крупными шагами голландским капитаном.

— Я ничего не понимаю, Йозеф, что значит — ты остаешься? — причитал Абрабанель. — Я не понимаю, что значит «принял решения остаться в Новой Гвиане и принять христианскую веру»? Ты хочешь стать отступником на старости лет, что ты опять молчишь, Йозеф?

Ван Дер Фельд посмотрел на низенького толстого банкира и громко вздохнул.

— А как же я, Элейна, твои собственные дела, наконец? — едва не подпрыгивая от расстройства, продолжал купец. — Ты что, отказываешься от моей дочурки? И кто доставит нас домой? Ты что, хочешь, чтобы мы потонули вместе с сокровищами? Ты хочешь сделать из своего старого друга Великую Армаду? Из вредности толкаешь нас на это?! Но, дорогой Йозеф, никто же не отнимает у тебя твоей доли! Ты вполне можешь рассчитывать на часть сокровищ, когда мы вернемся! Нет, это невероятно!.. Ты бросаешь меня, своего почти родственника, которому ты обязан стольким… стольким… практически всем обязан, Йозеф, обрати внимание!

— Вы могли уже вспомнить, Давид, что капитанов здесь достаточно, а судно у вас есть, — возразил Ван Дер Фельд, но Абрабанель пропустил это замечание мимо ушей.

— Неужели тебе не совестно?! — поднажал он, добавив в голос слезу. — Ты, можно сказать, опозорил мою дочь!.. Она же твоя невеста! И кто теперь что может подумать о ней, если ты от нее отказался?!..

— Не беспокойтесь, дорогой Давид, честь и судьба вашей дочери в надежных руках.

— Что ты хочешь сказать?!

— Что с таким образцовым отцом, как вы, Давид, никакая тень не может лечь на репутацию Элейны. Ну, довольно голосить. Желаю всем вам счастливого пути!

Ван Дер Фельду нелегко было сохранять самообладание, но мысль о скором освобождении от той жизни, в которой, как в замкнутом круге, он бродил много лет, поддерживала его. Наибольшее впечатление на него произвел рассказ отца Дамиана о беседе с каким-то индейцем, обращенным в христианство. «Желая проэкзаменовать его, я спросил, что он может поведать об Иисусе Христе? Этот человек не стал прибегать к словам. Он опустился на колени и выложил из сухих листьев большой круг, а в центре поместил червяка и поджег листья. Тщетно червячок пытался найти выход из горящего круга, грозившего ему гибелью. Наконец, обессилев, он прекратил свои попытки спастись и, вероятно, приготовился к худшему. Тогда индеец протянул руку и, осторожно взяв червячка, перенес его на прохладную травку вне пылающего круга из листьев и торжествующе произнес: «Вот это как раз то, что сделал для меня Иисус Христос!».

— Вот так всю жизнь! Ни на кого невозможно положиться! — вздохнул банкир. Ван Дер Фельду было жаль своего старого друга, но он видел, что ничем уже не в состоянии ему помочь: Абрабанелю нравилось ломать эту комедию, нравилось быть обиженным и считать всех вокруг именно тем, чем он считал — ну что ж…

Даже сокровища не радовали старого коадьютора так, как, казалось, должны были. Он все время суетился и высказывал опасения, что золото может быть потеряно, если выйти в море на утлых индейских лодочках, но его никто не слушал, потому что остальные участники экспедиции были чрезвычайно довольны ее результатами, хотя и по разным причинам.

Уильям, посовещавшись с Кроуфордом, в сопровождении Потрошителя и нескольких пиратов, сгрузив с одной из лодок сокровища, отплыл на запад. Через двое суток он вернулся на «Голове Медузы», которая после ремонта была готова к любому, даже самому серьезному морскому переходу. Перегрузив сокровища и припасы с лодок на флейт и отпустив индейцев восвояси, экспедиция в тот же вечер прибыла на Тринидад.

Глава 19 Хрустальная удача

Тринидад — Карибское море — Бристоль

Прибытие путешественников в Сан-Хосе вызвало бурю восторга в губернаторском доме. К величайшему сожалению гостеприимного губернатора, ему не удалось надолго задержать у себя месье Рауля и чудом спасенную из рук кровожадных индейцев прекрасную Аделаиду Ванбъерскен, соотечественницу господина коадьютора. Они перешли на «Месть», которую, к удивлению губернатора, коадьютор предоставил в полное их распоряжение, и буквально через сутки снялись с якоря, объяснив свою спешку тем, что мадам необходимо как можно скорее вернуть на родину, из-за ее тяжелого самочувствия.

Лишившись приятного общества, дон Фидель принялся обхаживать Абрабанеля, а Мануэлита, изнывавшая от скуки с тех пор, как путешественники отправились в Новую Гвиану, утащила в свои комнаты Элейну и засыпала ее вопросами. Причем первый из них, вопреки ожиданиям прекрасной голландки, касался совсем не приключений, а Харта.

— Это ваш жених, Элейна? Какой он пригожий и ладный!.. — не уставала ворковать губернаторская дочка. — Но мне кажется, он сильно помолодел с тех пор, как вы были здесь в прошлый раз, — добавила она со смехом.

— Вы правы, дорогая Мануэла, — в тон ей отозвалась Элейна. — Старый жених исчез, а этот — жених уже настоящий.

— Вы что, нашли его в сельве?

— Нет, мы познакомились еще в Европе и вместе пережили множество опасных приключений. Судьба и люди разлучили нас на время, но Пресвятая Дева Мария помогла соединиться вновь! Это настоящее чудо, и я прямо не знаю, как отблагодарить Пречистую Деву за ее милость.

— Так это о нем вы молились тогда в соборе?

— Конечно!

— И Она вас услышала? Это восхитительно! Ведь это настоящее чудо, правда? Я помню, тогда еще удивилась, как истово вы молитесь, и подумала, что вы очень хорошая католичка, Элейна, набожная и искренняя, не то что я.

— Ах, Мануэла, в том-то и беда, что я не католичка. Моя мать была протестанткой, так же крестили и меня. Это, можно сказать, трагедия всей моей жизни, тем более что и суженый мой католик. Я даже не знаю, что нужно делать, чтобы принять католичество, однажды я попыталась, но…

— Зато я знаю! Обратиться к моему дяде.

— Ваш дядя священник? — радостно воскликнула Элейна.

— Берите выше — архиепископ. Он служит там, в Соборе Святого семейства, где мы с вами были. А почему, вы думаете, там все служки мне в рот смотрят? — захохотала Мануэла. — Я же не просто племянница Его Высокопреосвященства, а любимая! Ну что, пошли к нему?

У Элейны закружилась голова от неожиданного подарка судьбы. Конечно, сразу к дяде-архиепископу девушки не побежали, потому что Мануэлита жаждала рассказа о приключениях в Гвиане, но вечером привезла ее в собор и по окончании богослужения подвела подругу к высокому смуглому человеку в тончайшей шелковой сутане и темно-фиолетовой шапочке.

— Дорогой дядя Алонсо, то есть Ваше Высокопреосвященство, — затараторила Мануэла. — Я знаю, что ловцами душ человеческих обычно должны быть мужчины, потому что так им завещал Сам Спаситель, но у меня в гостях оказалась как раз готовая уловиться душа, и ее надо как можно скорее уловить… ой, то есть присоединить к католичеству, потому что она давно этого хочет, а у нее ну совершенно не было возможности до сегодняшнего дня! Представляешь — она много-много путешествовала и не встретила по дороге ни одного мало-мальски подходящего архиепископа или хотя бы епископа, который мог бы ее миропомазать! Вот ужас-то, правда?

— Да уж… — протянул несколько сбитый с толку архиепископ Алонсо. — Ну, насчет ловца человеков, дорогая моя Мануэлита, тебе вполне уместно сослаться на авторитет Марии Магдалины, как равной апостолам, а что касается твоей подруги, то с ней я бы хотел побеседовать подробнее.

— Ах, дядя, ну что там беседовать! Совершенно ясно: нужно как можно скорее обратить… то есть присоединить Элейну к католичеству! Я тебя очень прошу!

— Хорошо, дорогая, но только сначала я хотел бы все-таки услышать голос самой Элейны.

— Мне что, отойти? — слегка надулась Мануэлита.

— Прошу Вас, дорогая Мануэла, не уходите! — остановила ее прекрасная голландка. — Я не скажу Его Высокопреосвященству ничего, что постеснялась бы сказать вам! И ваше присутствие прибавит мне уверенности. Я действительно давно мечтаю принять католическую веру, Ваше Высокопреосвященство. Мои друзья-католики, их взгляды на мир, наконец, даже вся моя жизнь и особенно недавно произошедшее со мной чудо по молитвам Пресвятой Девы — все это давно убедило меня в истинности католицизма. Сама я рождена и воспитана в протестантизме, но всегда чувствовала, что душе этого решительно недостаточно. Став старше, поняла, для чего недостаточно — для спасения. Однажды я советовалась с одним… священником, — тут Элейна слегка запнулась, но затем решительно продолжила, — но он сказал, что необходим весьма длительный срок для того, чтобы приготовить протестанта к переходу… От нескольких месяцев до года.

— В принципе, да, — кивнул архиепископ. — Однако в некоторых случаях этот период может быть сокращен. Например, если желающий принять католичество тяжело болен, или находится в опасности, или если в его жизни предстоят еще какие-либо серьезные перемены…

— Ну, дя-адя Алонсо! — продолжала наступать на архиепископа его любимая племянница. — Ну неужели ты не можешь изобрести подходящей причины! Элейна так долго ждала этого! А перемены ей, кстати сказать, очень даже предстоят. Она же собирается замуж за католика! Правда, Элейна?

— Да, человек, которого я горячо люблю и с которым надеюсь связать свою судьбу, действительно католик, Ваше Высокопреосвященство.

— Я подумаю. Через три недели в соборе будет проходить конфирмация мальчиков и девочек из состоятельных семей острова, полагаю, что сеньорита Элейна может…

— Ну, дя-а-адя, она же в душе настоящая католичка! — Мануэла не отступала. — Видел бы ты, как она молилась тут в соборе за своего жениха, который тогда сражался в сельве Новой Гвианы с дикарями, ягуарами и крокодилами!

Не выдержавший напора владыка Алонсо на несколько мгновений задумался, мысленно обратившись с краткой молитвой к Богу, а затем произнес:

— Ладно. Видя в ваших глазах действительно серьезное желание стать католичкой и принимая во внимание столь настойчивое ходатайство Мануэлы, я готов в порядке исключения совершить Таинство миропомазания над нашей гостьей завтра утром. А на утренней мессе преподам ей Святое Причастие.

— Дядечка, ты просто сокровище! Как жалко, что ты монах, а я уже взрослая барышня и не могу тебя сейчас расцеловать!.. Но зато я расцелую Элейну, а ты будешь знать, что это относится и к тебе тоже, хорошо?!

Элейна, в свою очередь, низко склонилась в благодарном реверансе.

— Я не знаю, какими словами могу выразить свою благодарность вам, Ваше Высокопреосвященство. Но позвольте задать вам еще один вопрос. Возможно ли, чтобы за завтрашней мессой причащался также и мой жених?

— Разумеется.

Когда архиепископ Алонсо помазывал Элейну святым миром, в воздухе разлилось такое тонкое и приятное благоухание, что, казалось, отверзлись райские кущи. А к моменту совершения Святого Причастия для Харта и его невесты, казалось, раскрылись Небеса, обнимая их любовью.

— Что может быть прекраснее, чем совместное участие в Евхаристии? — промолвил Харт по окончании мессы.

— Мне кажется, только одно, — решительно заявила Мануэлита. — Дядечка Алонсо, ты же такой добренький, ты уж и пожени Элейну с Уильямом, а?

— Но только не сегодня! — решительно заявил архиепископ.

— Конечно, не сегодня! — отозвалась Мануэла. — Послезавтра! Ведь мы же должны подобрать Элейне самый шикарный подвенечный наряд! Правда, дорогая? — добавила она и выжидательно посмотрела на влюбленных.

Мануэла сама чрезвычайно увлеклась подготовкой к свадьбе. Она чувствовала себя героиней настоящего романа. «Главной героиней быть совсем не так интересно, как ее подругой, организовывающей заговоры и помогающей влюбленным», — думала губернаторская дочь, перебирая свои новые платья. «Вот это вполне подошло бы Элейне, но оно какое-то не слишком белое… нет, его я не отдам! Оно мне нравится самой!» Выбор происходил очень долго и придирчиво. Самой Элейне гораздо больше хотелось провести время с Хартом, но, чтобы не вызывать подозрений у отца, она все-таки переключилась на новую подругу. Девушки делали вид, что беседуют в комнатах Мануэлы о туалетах и драгоценностях, что, в сущности, соответствовало истине, и практически под носом у Абрабанеля подбирали Элейне подвенечный наряд.

У смугловатой черноволосой испанки, правда, не нашлось ни одного чисто белого платья, но наряд в итоге получился невероятно пышным и богатым. Роба из атласа цвета топленых сливок, вся затканная золотыми букетами, с бледно-лососевой нижней юбкой, вышитой лентами, с тремя рядами золотых брабантских кружев на рукавах. Мануэлите было очень жаль одалживать Элейне это платье, но, когда она увидела в нем подругу, то буквально залюбовалась. Кружевные перчатки цвета топленых сливок, блистающая золотыми нитями фата-мантилья и атласные башмачки тоже были позаимствованы из гардероба губернаторской дочки. А вот от ее драгоценностей прекрасная голландка отказалась — на этот счет у нее были свои соображения.

Рано утром, когда в губернаторском доме все еще спали, обе девушки в сопровождении капитана Ивлина, приглашенного в посаженные отцы, отправились в собор. Великолепное платье Мануэлы буквально меркло в блеске сокровищ атлантов — ажурного кованого золота, изумрудов и других камней, отягощавших шею, уши, руки и голову прекрасной Элейны.

Уильям, скромность наряда которого компенсировалась количеством драгоценностей, сиявших на камзоле, и великолепным оружием тонкой работы, и архиепископ Алонсо уже ждали их. Время было выбрано специально, и нарочно для молодоженов (с надеждой на богатые пожертвования) Его Высокопреосвященство начал раннюю мессу.

Наконец, настала минута церемонии. Капитан Ивлин, нацепивший ради такого случая драгоценный пояс и богато украшенную шпагу, подвел Элейну к аналою. Это был поистине трогательный момент. Сэр Джон бережно вложил в руку Харта маленькую ручку его невесты. Уильям подвел возлюбленную к алтарю, залитому лучами утреннего солнца.

Архиепископ Алонсо, украшенный бриллиантовой цепью с драгоценным кованым распятием, произнес кроткую вдохновенную проповедь, подчеркивая важность шага, совершаемого новобрачными. Затем молодые опустились перед священником на колени. Ивлин и Мануэла замерли на шаг позади, выполняя роль свидетелей.

Его Высокопреосвященство, обратившись лицом на восток, к жертвеннику, начал читать молитвы, затем — положенные фрагменты из апостольских посланий и Евангелия. Окончив молиться, он обернулся к молодоженам и начала задавать вопросы:

— Уильям, свободно ли и добровольно ли пришел ты сюда с намерением заключить брак с Элейной?

— Да, отче, — с готовностью ответил Харт, чувствуя, что его охватывает благоговейный трепет.

— Элейна, свободно ли, не по принуждению ли пришла ты с намерением заключить брак с Уильямом?

— Да, отче.

— Дети мои, Уильям и Элейна, готовы ли вы любить и уважать друг друга всю жизнь, в радости и горе, в болезни и здоровье — всегда?

— Да, отче, — хором ответили молодые.

— Готовы ли вы с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и Его Святой церкви?

— Да, отче!! — снова ответили они хором, посмотрели друг на друга и чуть не прыснули: такой радостно-глуповатый вид был у обоих.

Архиепископ Алонсо снова повернулся лицом к престолу и начал молиться о сошествии на новобрачных Святого Духа. Молодые встали с колен и подали друг другу руки. Владыка связал их специально принесенной лентой, расшитой жемчугом. После этого молодожены, стоя лицом друг к другу, стали повторять слова супружеской клятвы, подсказываемые архиепископом. Наконец, Его Высокопреосвященство благословил Уильяма и Элейну, освятил, положив на престол, два роскошных кольца — опять-таки из сокровищницы атлантов — и прочитал «Отче наш». Молодые люди надели кольца друг другу, архиерей произнес на ними заступническую молитву и еще раз благословил:

— Всегда помните, дорогие мои, что главное — это взаимная клятва, которую вы принесли сегодня, слова получения Божьей благодати. Обручальные кольца же являются лишь знаком того, что вы получили эту благодать, — закончил архиепископ Алонсо. — Теперь вы муж и и жена!

Первую брачную ночь было решено отложить до возвращения в Старый Свет, ибо молодые супруги жаждали получить хоть запоздалое, но необходимое им для душевного спокойствия родительское благословение.

Через неделю флейт «Голова Медузы», капитаном которого вновь стал Джон Ивлин, был готов к отплытию.

В трюмах, надежно привязанные, стояли сундуки с золотом, бочки с солониной и ромом, запасы пресной воды и груз какао с табаком и пряностями, — Абрабанель не хотел покидать эти края, как он выразился, с пустыми руками. Нагруженный по ватерлинию корабль тяжело покачивался на волнах.

Последним на борт поднялся Уильям Харт.

Паруса хлопали над его головой, ветер срывал с головы шляпу, и матросы тянули якорь.

Они возвращались домой.

* * *

Дорога от Барбадоса до Бристоля могла показаться Уильяму бесконечной, если бы не амплуа не то зятя, не то сиделки при Абрабанеле и мужа при его дочери, которые ему выпало исполнять с той минуты, когда они с коадьютором и Элейной взошли на палубу пресловутой «Головы Медузы», на которой год назад началось его долгое приключение.

«Месть», сыгравшая столь страшную роль в жизни Роджера Рэли и леди Лукреции Бертрам, приняла их на борт еще в Тринидаде, где Абрабанель без всяких пререканий безвозмездно уступил ее вместе с подписанной купчей бывшему квартирмейстеру Черного Билли, пирату Веселому Дику, английскому авантюристу Кроуфорду и агенту Великобритании с черезвычайными полномочиями, незаконорожденному внуку самого адмирала Уолтера Рэли. С того самого момента, как огромный фрегат поднял якоря, снимаясь с рейда, и по сегодняшний день Уильям не знал, что сталось с людьми, встреча с которыми не только перевернула его жизнь, но и, как он надеялся, сделала его немного мудрее, чуть-чуть осмотрительнее и куда как менее бескомпромисснее в своих взглядах на жизнь.

Через два дня покинула порт Сан-Хосе и «Голова Медузы». Навстречу пересекавшему Карибское море флейту, по пути зашедшему на Барбадос по неотложным коадьюторским делам, на всех парусах, рассекая грудью бирюзовую воду, шел великолепный флагман королевского флота Его Величества Людовика XIV. Абрабанель, сидя на переносном стуле и прикрываясь зонтиком от палящего солнца, даже оценивающе причмокнул при виде такого богатства, на мгновение забыв про свои хвори. «Интересно, — подумал старый ювелир, — зачем это отрядили этакое сокровище в такую дыру? Ой, неспроста это, ой, неспроста…»

Чутье не подвело старую лису.

Фрегат вез в дальнюю колонию ордонанс Его Величества и нового губернатора, снабженного полномочиями остановить деятельность флибустьеров на Тортуге, уничтожить береговое братство и учредить водное перемирие между Францией и Испанией. Золотой век пиратства клонился к закату, но населяющие райские острова люди об этом еще ничего не знали.

* * *

Господин Абрабанель на обратном пути в Англию был очень плох и едва мог самостоятельно передвигаться. Ему все-таки не удалось избежать болотной лихорадки, и теперь она трясла его за милую душу. Самостоятельно он едва мог пройти десяток шагов, после чего ему уже требовалась помощь, он задыхался и хватался за сердце. Кожа на его лице пожелтела, пухлые щеки опали, а морщины сделались еще глубже. Банкир постарел, но, когда приступ немного отпускал его, в глазах его по-прежнему светилась неуемная энергия. Трюмы, набитые золотом, приятно согревали его сердце, и даже безумное поведение дочери в сиянии индейских сокровищ меркло и казалось не таким уж безрассудным.

После потери верного Хансена и необъяснимого поступка капитана Йозефа ван Дер Фельда, из близких людей у него остался только Уильям Харт. С ним он и вел бесконечные беседы, которые больше напоминали монолог. Старик плакался на судьбу, сетовал на людскую неблагодарность, на пошатнувшееся здоровье и на тысячу других неприятных вещей. Особенно горевал он о бесследно сгинувшем хрустальном черепе. Тут он едва не рвал остатки волос на своей голове.

— Как вы думаете, мой мальчик, — приставал он к Уильяму, — если вернуться в то ущелье с горнорудными рабочими и попробовать пробурить шахту? А что? Если мне удастся убедить совет компании…

Он принимался мечтать о грядущих дивидендах, потом лез в карман и доставал из него черное каменное зеркальце, искательно заглядывая в его мертвую тусклую поверхность, а Уильям хмурился и уходил на палубу.

Там он тоже предавался мечтам. Глядя на зеленую воду, бурлящую под крутым бортом фрегата, Уильям думал о родине, о скорой встрече с матушкой и батюшкой. Как они переживут его позорное прошлое, простят ли побег? Как он расскажет им обо всем, что ему пришлось пережить? Они все были на волосок от страшной гибели. Рок древнего племени, замешанный на крови тысяч невинных жертв, едва не уничтожил и их. Тайные знания великих магов и мудрецов навеки запечатали проклятое сокровище и раздавили всех, кто посмел приблизиться к золоту проклятой Атлантиды. Абрабанелю остается заглядывать в черное зеркало, задавая один и тот же бессмысленный вопрос. Уильям уже твердо знал — до настоящих сокровищ проклятого народа никто не доберется до тех пор, пока не рухнут горы и не высохнут океаны. Но если бы даже Господь даровал ему вечность, он ни за что не вернулся бы на то место, где погибли почти все, кого он встретил в своей новой жизни. Живому нечего делать среди мертвецов. Теперь и навеки сокровища, погубившие некогда великое племя, принадлежат тем, кто создал их. Забыть о них — это лучшее, что можно сделать.

Но Абрабанель не хотел забывать. Он с утра до вечера возился с зеркальцем, не взирая на уговоры Харта и мольбы Элейны. Он строил фантастические планы и все меньше обращал внимания на Уильяма. Он опять походил на помешанного. Уильям хотел решительно поговорить об этом со своей молодой женой, но никак не мог набраться смелости и все время откладывал объяснение на завтра.

Так продолжалось до тех самых пор, пока судно не бросило якорь в порту Бристоля. Едва, подняв тучу брызг, якорь рухнул в мутные портовые воды, как капитан Ивлин, не глядя на него, но отчеканивая каждое слово, сообщил:

— Уважаемый сэр Уильям! Позвольте поставить вас в известность, что свой христианский долг я исполнил, как ни тяжело мне это далось. Человек, которого вы сопровождаете, несомненно заслуживает всяческого уважения и заботы. Но с этой минуты я передаю его на ваше попечение. Я намерен отказаться от дальнейшей службы у него, чего и вам искренне советую. На мне лежит горькая обязанность сообщить родным погибших моряков эту скорбную весть. В сложившихся условиях я не в состоянии и дальше принимать у себя на борту господина Абрабанеля. Полагаю, что его влияние и состояние помогут вам без труда переправить его на родину и устроить дела, но уже не на моем судне. От всего сердца желаю вам, сэр, удачи и, если позволите, дам на прощание совет — выбросьте из головы свою страсть к приключениям и будьте в дальнейшем осторожнее в выборе тех, кому намереваетесь служить. Шлюпка для вас уже готова.

Выслушав столь холодную отповедь от человека, с которым он делил радости и тяготы путешествия, Уильям Харт оторопел.

— Что с вами, сэр Джон? — вскричал он в изумлении и схватил моряка за плечи. — Отчего вы так мгновенно переменились ко мне? Что тому причина?

Капитан Джон Ивлин глубоко вздохнул, и желваки на его грубом обветренном лице дрогнули. Он снова испустил глубокий вздох и сжал кулаки.

— Не в вас дело, юноша, а в тех, с кем вы решили связать свою судьбу. По британским законам я обязан немедленно доложить английским властям о тех нарушениях, которые совершались на судне в колониях Его Величества. Но, Харт, — и тут голос капитана дрогнул, — я слишком привязался к вам. Вы не оставили без благодарности мою преданность, и я не могу позволить, чтобы по моей вине вы пострадали. Поэтому я считаю, что в подобных обстоятельствах будет лучше, если вы покинете судно до приезда портовых чиновников, а я доложу о пассажирах уже после того, как они покинут борт в неизвестном мне направлении. Поверьте, мой друг, так будет лучше для всех нас. Я просто сошлюсь на недомогание одного из пассажиров, и объясню им, что вы очень спешили. Я заплачу штраф, что теперь для меня отнюдь не худшее из всех зол. Так что, прощайте, Уильям, и не держите зла на старого капитана, — в глазах Ивлина показались слезы.

— О, сэр Ивлин, я никогда не сомневался в вашем благородстве и в вашей дружбе! — вскричал Харт, и мужчины обнялись.

— Неужели мы никогда не увидимся, сэр? — спросил Уильям, стараясь унять непрошенные слезы.

— Бог знает, Харт, все в Его воле. Но от всего сердца я желаю вам честной и счастливой жизни! — сказал капитан. — Вам пора, скоро прибудет кутер с берега, надо спешить!

Уильям бросил на капитана прощальный взгляд и поспешил в каюту, чтобы поторопить коадьютора и Элейну со сборами.

Они успели вовремя. Едва их тяжело груженая шлюпка отошла от корабля, смешавшись с десятком подобных, как к борту уже причаливал таможенный кутер.

Тем временем на набережной собралась праздная толпа любопытсвующих, всегда готовых поглядеть на прибывшее из-за океана судно. Среди них были и перекупщики контрабандного товара, и портовые шлюхи, и воры, и прочий сброд, готовый поживиться за чужой счет.

Уильям с волнением разглядывал бледные лица, темные платья дам, строгие деловые сюртуки клерков. С каждым ярдом мучительные чувства стесняли его грудь, мысли о близких, которых он так легкомысленно бросил, терзали его сердце, затмевая радость от возвращения.

Как ни странно, но господин Абрабанель, наоборот, с каждым взмахом весел становился бодрее и уверенней. При нем были векселя барбадосского губернатора и два тяжелых сундука с золотом. Кроме того, в кармане жилета у него лежало каменное зеркало, которое будто подпитывало его энергией. Победоносно поглядывая на Уильяма, старательно работающего веслами и на свою притихшую дочь, не так представлявшую себе возвращение в Англию, Абрабанель заявил Уильяму:

— Не расстраивайся, мой мальчик! Этот негодный капитан выставил нас с корабля, но он еще горько о том пожалеет. Моего влияния хватит, чтобы испортить ему карьеру. Додуматься обвинить меня в темных делах! Приписать мне, почтенному купцу, банкиру и потомственному ювелиру, какие-то махинации!!! До чего неблагодарны люди. И это с ним мы искали сокровища, его облагодетельствовали! Но ничего, главное, — тут господин Абрабанель любовно оглядел сундуки, — главное с нами! Думаю, это произведет должное впечатление. Нет, несомненно произведет! Пожалуй, я смогу убедить кое-кого вернуться за остальным! И знаете… — он наклонился к уху Харта, — я намерен взять вас с собой, как ближайшего помощника! И совсем не обязательно ставить совет компании в известность обо всех этих печальных событиях. Мы с вами оговорим все подробности нашего будущего контракта. Теперь у меня нет лучшего друга, чем вы, Уильям! Я хочу предложить вам место торгового агента. Это место занимал мой незабвенный Хансен, но теперь его нет, и кроме вас никто не сможет заполнить эту зияющую в моем сердце и деле брешь… Жалованье я вам положу прекрасное, не сомневайтесь! Все, чего я от вас потребую — это преданность, преданность и еще раз преданность.

Широко открытыми глазами Элейна смотрела на отца, краснея от неудобства и не зная, как прервать этот монолог.

— В последнее время около вас не было людей преданнее меня, — буркнул Уильям, сбившись с дыхания. — Ни одного человека. Странно, что вы этого не заметили. Но хочу сразу сказать — место торгового агента меня не слишком привлекает.

— Вот как? А чего же вы хотите? — озабоченно посмотрел на него Абрабанель.

— Просто быть вашим зятем, — ответил Уильям и улыбнулся, бросив влюбленный взгляд на Элейну.

Банкир опешил.

— Однако! — пробормотал он, приходя в себя. — Эка вы размахнулись! Но я должен и о репутации дочери подумать. Что скажут в компании, когда узнают, что я выдал дочь за англичанина, за человека, объявленного вне закона?

— Придумайте что-нибудь, — ответил Уильям, — чтобы с меня сняли вздорные обвинения. Вы же знаете, что на «Голове Медузы» не было серебра, а значит, я ни в чем не виновен. Я пострадал из-за вашей подлости, и вы прекрасно это знаете.

— Не все следует говорить вслух, молодой человек! — сердито отозвался банкир. — И выбросьте из головы все, что вы сейчас тут нафантазировали. Разумеется, я восстановлю ваше доброе имя, но про серебро ни слова!

— Прибавляю сюда молчание насчет клада, — промолвил Уильям, — и по рукам! Уверяю вас, Элейна меня любит и будет со мной счастлива!

Старик скептически покосился на Харта и, покачав головой, повернулся к едва сдерживающей смех дочери, на лице которой страх и веселье поминутно сменяли друг друга.

— Эх, молодость-молодость, что вы понимаете в счастье? Даже я сам… А! — он махнул рукой. — Ладно, вы меня почти убедили, мой мальчик! Однако дайте мне сначала спросить мою девочку. Дайте прижать ее к своему изболевшемуся сердцу на твердой земле…

Но тут не выдержала сама Элейна.

— Папа, — вскричала она, — папа, мы с Уильямом уже женаты!

— Что… Как… Дочь моя… — прошептал банкир и схватился за сердце.

Элейна вскрикнула, Харт бросил весла и вскочил, они столкнулись лбами, и шлюпка едва не перевернулась.

— Стойте, осторожнее!!! — заорал вдруг Абрабанель, отнимая руки от груди, и бросился на сундуки. — Вы утопите мои сокровища…

Уильям и Элейна переглянулись и вздохнули.

Эпилог Прощальный подарок

Англия. Полгода спустя

Сидя на террасе небольшого коттеджа в графстве Девоншир, сэр Уильям Харт, эсквайр, рассеянно проглядывал относительно свежую лондонскую газету, прибывшую вместе с утренней почтой. Он узнал о триумфальном выступлении в парламенте министра сэра Леолайна Дженкинса по поводу новой политики Великобритании в Атлантических колониях, завершившемся продолжительными овациями; об увеличении налогов на роскошь и о закладке в Сити нового здания Торговой палаты, и о торжественном праздновании именин принца Уэльского. На последней странице он прочел о казни знаменитого фальшивомонетчика, отвратительную физиономию которого с большим талантом изобразил художник. Допив кофе и зевая, он наконец добрался до середины, следуя неписанному закону всех джентльменов, исходя из которого в газете сначала читается передовица, затем последняя страница, и уж только потом — остальное.

Взгляд его безучастно скользил по статье, в которой вслед за разглагольствованиями какого-то писаки о мужестве и стойкости британского характера следовал длинный список дворян, которым было присвоено очередное звание. Каково же было его изумление, когда он обнаружил свое имя в списке офицерских чинов за званием капитана, набранное к тому же еще жирным шрифтом и помещенное вслед за ему, Харту, вынесенной благодарностью!

— Элейна, дорогая! — вскричал он, вскакивая и едва не роняя стул, — ты только посмотри!

На его крик из гостиной выпорхнула очаровательная молодая женщина в отделанном кружевами шелковом пеньюаре.

— Милый, что случилось? — встревоженно спросила она, ловя взгляд мужа.

— Ты только посмотри, здесь, наверное, какая-то ошибка!

Элейна взяла из рук Уильяма газету и быстро пробежала статью глазами.

— Нет же, Уильям, все сходится!

— Но за что??? Я ведь никогда не был на службе…

В это время на залитую солнцем террасу вышла прислуга, держа на серебрянном подносе запечатанный сургучом плотный конверт.

— Что это, Фанни? — спросила миссис Харт, принимая письмо, — почта ведь уже была.

— Доставлено с нарочным, миссис Элейна, — бесстрастно ответила та.

Дрожащими руками Харт вскрыл конверт серебряным ножичком для писем.

— Королевский патент на чин капитана… — прошептал он. — Да еще с благодарностью за преданную службу Его Величеству лично от сэра Леолайна…

— Что бы это могло значить? — Элейна переглянулась с мужем.

— Кстати, миссис, — вдруг встряла служанка, убирающая со стола кофейный прибор, — вы слыхали новость? Мне рассказала ее наша пасторша.

— О, Господи, Фанни, сколько раз я просила тебя не встревать в разговоры! — отчитала Элейна свою служанку. — Ну, коль начала, говори!

— Ходят слухи, что на прошлой неделе из частной школы исчез единственный наследник лорда Бертрама, его сын Генри.

Элейна и Харт переглянулись.

Миссис Харт аккуратно взяла из рук мужа конверт и внимательно осмотрела его. Вместо адреса отправителя там красовалась всего одна фраза, выведенная размашистым почерком Роджера Рэли:

«Мечты сбываются».

Примечания

1

Капитан Ивлин цитирует книгу Уолтера Рэли «Описание Гвианской империи».

(обратно)

2

Шекспир. Гамлет. Акт I, сцена 4 (пер. М. Лозинского).

(обратно)

3

Имеется в виду основатель Ордена иезуитов Игнатий Лойола (1491–1556).

(обратно)

4

И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство (Еф. 5, 18).

(обратно)

5

Морионовое зеркало (англ.).

(обратно)

6

Череп (греч.).

(обратно)

7

О времена, о нравы! (лат.).

(обратно)

8

Молитва Господня «Отче наш» у католиков.

(обратно)

9

Имидж — образ. Таково первоначальное значение этого модного слова.

(обратно)

10

Великомученица Варвара — святая, пострадавшая за Христа в начале IV в. Ее отец, язычник Диоскор, был настроен решительно против христианской веры дочери, морил ее голодом и всячески истязал, убеждая отречься, после чего выдал гонителям и своими руками казнил, несмотря на чудеса, которые Спаситель совершил над Своей святой подвижницей прямо на глазах Диоскора.

(обратно)

11

Ромео и Джульетта. Акт II, сцена 3.

(обратно)

12

Ромео и Джульетта. Акт II, сцена 3.

(обратно)

13

Ромео и Джульетта. Акт II, сцена 6.

(обратно)

14

Современное название — Сент-Джозеф.

(обратно)

15

Остров Троицы — Тринидад (исп.).

(обратно)

16

Чилан (яз. майя) — прорицатель. Так называли тех, кто предсказывал будущее. Слово не является именем собственным.

(обратно)

17

Жаргонное название можжевелового джина, прозванного так за синюшный оттенок.

(обратно)

18

Йерба-мате — национальный напиток, известный теперь как чай мате.

(обратно)

19

Аллюзия на евангельские слова Спасителя: Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими (Мф. 7, 13), ср. Лк. 13, 24: подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю вам, многие поищут войти, и не возмогут.

(обратно)

20

Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь (Мф. 7, 19).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Все сначала

Глава 2 По горячим следам

Глава 3 Служители культа

Глава 4 Тени прошлого

Глава 5 Но все проходит — горечь остается

Глава 6 Блажен, кто узрит незримое

Глава 7 Тайный визит

Глава 8 Святой отец

Глава 9 Господин, приятный во всех отношениях

Глава 10 Удары в барабан, лежащий на земле

Глава 11 Коадьютор не сдается

Глава 12 Кроуфорд ловит дикаря

Глава 13 В плену. Редукция

Глава 14 Засада. Побег

Глава 15 На полпути к богатству

Глава 16 Жертвоприношение

Глава 17 Гибель богов

Глава 18 Сокровища атлантов

Глава 19 Хрустальная удача

Эпилог Прощальный подарок Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg