«Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе»

Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе (fb2) - Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе (пер. Полина Владимировна Мелкова) 1885K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеймс Фенимор Купер

Джеймс Фенимор КУПЕР Собрание сочинений в семи томах ТОМ III

Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе РОМАН

  ПРЕДИСЛОВИЕ

Читатель, который раскроет эту книгу в надежде найти в ней вымышленную романтическую картину событий, никогда не имевших места в действительности, по всей вероятности, разочарованно отложит ее в сторону. Сочинение наше представляет собой то, что обещает надпись на его титульном листе, а именно — повесть о 1757 годе. Но поскольку описаны в нем происшествия, о которых, может быть, осведомлены не все и особенно маловероятно, чтобы о них известно было тем наделенным богатым воображением представительницам прекрасного пола, кои, приняв книгу за роман, соизволят прочесть ее, интересы автора побуждают его сделать кое-какие малоизвестные исторические ссылки. Необходимость этого подсказана ему горьким опытом, нередко убеждавшим его, что стоит любому предмету, сколь ни мало он знаком публике, предстать на строгий ее суд, как каждый читатель в отдельности и все они вместе проникаются убеждением,— хотя, должен добавить, непроизвольным,— будто знают об этом предмете больше, нежели человек, знакомящий их с ним; в то же время,— как это ни противоречит изложенному выше бесспорному факту,— автор пошел бы на весьма небезопасный эксперимент, полагаясь на чью-либо фантазию, кроме собственной. Поэтому ни одна подробность, которую можно объяснить, не должна оставаться загадкой. Подобный опыт доставил бы своеобразное удовольствие лишь тем редким читателям, которые находят странное наслаждение в том, чтобы тратить больше времени на домысливание книг, чем денег на их покупку. Дав это предварительное объяснение причин, побудивших автора употребить столь большое число непонятных слов в самом начале повествования, он и приступает к своей задаче. Разумеется, речь здесь не пойдет, да и не может идти о том, что уже известно людям, мало-мальски знакомым с индейскими древностями.

Величайшая трудность, встающая перед каждым, кто занимается историей краснокожих, заключается в вопиющей путанице имен и названий. Однако, если вспомнить, что эту путаницу поочередно и по праву победителей насаждали голландцы, англичане и французы, а туземцы, говорящие не только на родных языках, но и на множестве производных от них диалектов, еще усугубляли ее, подобная трудность становится скорее предметом сожалений, нежели удивления. Нам же остается лишь надеяться, что, встретив на страницах книги какие-либо неясности, читатель оправдает их вышеизложенными причинами.

Когда на огромном пространстве от Пенобскота до Потомака и от Атлантического океана до Миссисипи появились европейцы, они застали эту огромную область во власти народности, происходящей от единого корня. Кое-где границы ее бескрайних владений несколько расширялись за счет соседних племен или, напротив, сужались под их напором, но в общих чертах занимаемая ею территория была именно такова. Родовое имя этой народности было уапаначки, сами же представители ее любили называть себя лениленапе, что означает «люди несмешанной крови». Перечисление даже половины общин и племен, на которые делилась эта народность, непосильная задача для автора. У каждого племени было свое имя, свои вожди, свои охотничьи угодья и — нередко — свой особый диалект. Подобно старинным феодальным княжествам, эти племена воевали между собой и пользовались большинством прочих привилегий суверенного государства. Тем не менее они признавали общность происхождения, языка и тех нравственных устоев, которые с такой удивительной стойкостью поддерживались традицией и обычаем. Одна из ветвей этой многочисленной народности жила на живописных берегах реки под названием Ленапуихиттак, где с общего согласия находился «Длинный дом» или «большой костер совета» всех этих родственных племен.

Областью, которая обнимает сейчас юго-восточную часть Новой Англии, равно как лежащую к востоку от Гудзона территорию штата Нью-Йорк, и землями, простирающимися еще дальше к югу, владело в те времена могучее племя, называвшее себя «махиканни» или — что привычнее нам — «могикане». Это последнее название принято у нас теперь повсюду.

Могикане тоже не представляли собой единого целого. Они оспаривали у своих соседей, владевших «Длинным домом», право считаться самой древней ветвью народности, а уж их притязания на звание «старшего сына» их общего «праотца» никто не ставил под сомнение. Естественно, что именно эта древнейшая часть исконного населения страны первой лишилась своих земель в результате прихода белых. Немногие уцелевшие еще представители ее затерялись среди других племен, не сохранив никаких памятников былого могущества и славы, кроме печальных воспоминаний.

Племя, охранявшее священные угодья, где помещался «дом совета», испокон веков называло себя лестным прозвищем «ленапе», но, когда англичане переименовали реку в «Делавар», этим же словом стали обозначать себя и обитатели ее берегов. Равно пользуясь обоими терминами, они в разговорах между собой очень тонко передавали двумя этими словами различные смысловые оттенки. Последние —весьма характерная особенность языка делаваров, которая вносит задушевность в общение их друг с другом и придает энергический пафос их красноречию.

Вдоль северной границы владений ленапе на много сотен миль протянулись земли другой народности, родственной им по происхождению, языку и внутриплеменной структуре. Соседи называли ее «менгуэ». Эти северные дикари довольно долго были менее могущественны и едины, чем ленапе. Стремясь изменить это невыгодное для них положение, пять наиболее сильных и воинственных племен менгуэ, живших ближе всего к «дому совета» своих соперников, объединились в целях взаимозащиты; в сущности, они основали наиболее древнюю федеральную республику в истории Северной Америки. Этими племенами были могауки, онейда, сенека, кайюга и онон-дага. Позднее в это сообщество была возвращена и признана его полноправным членом со всеми соответствующими политическими привилегиями еще одна оторвавшаяся и «ушедшая ближе к солнцу» ветвь народности менгуэ. Поскольку с включением этого племени (тускарора) число членов федерации возросло, англичане переименовали «Союз пяти племен» в «Союз шести племен». В ходе нашего повествования читатель увидит, что мы иногда употребляем слово «племя» применительно к роду, а иногда — к народности в самом широком смысле. Соседи индейцы часто называли менгуэ макуасами, а порою, презрительно, мингами. Французы окрестили их ирокезами, прозвищем, которое, видимо, представляет собой искаженную форму какого-то французского слова.

Истории доподлинно известно, какими постыдными уловками голландцы, с одной стороны, и менгуэ, с другой, сумели убедить ленапе разоружиться, доверить защиту своих интересов менгуэ и тем самым, по образному выражению туземцев, «превратиться в женщин». Такой шаг голландцев, при всем его кажущемся великодушии, оказался верным политическим ходом. С этого момента началось падение крупнейшего и наиболее цивилизованного из индейских племен, проживавших в нынешних пределах Соединенных Штатов. Обкрадываемые белыми, истребляемые и угнетаемые дикарями, делавары еще какое-то время держались вокруг своего костра совета, но в конце концов распались на отдельные роды и ушли искать прибежища в пустынях Запада. Подобно гаснущей лампе, слава их вспыхнула наиболее ярко в тот момент, когда они уже вымирали.

Об этой любопытной народности и ее позднейшей истории можно было бы рассказать много больше, но мы полагаем, что это не существенно для композиции нашего произведения. С кончиной благочестивого, достойного и многоопытного Хекиуэлдера источник сведений о делаварах иссяк, и эта потеря, как мы опасаемся, никем уже не будет восполнена. Он долго и упорно трудился на благо злополучного племени, стараясь не только очистить его нравы, но, в равной степени, восстановить его доброе имя.

С этим кратким предисловием к предмету изложения автор вверяет свою книгу читателю. Однако, движимый если уж не чувством справедливости, то, во всяком случае, честностью, он рекомендует всем молодым леди, чьи представления обычно ограничены четырьмя стенами комфортабельной гостиной, холостым джентльменам, склонным принимать слухи на веру, а также духовным лицам отказаться от намерения прочесть этот томик, коль скоро последний попадется им под руку. Он дает этот совет подобным молодым леди потому что, прочтя его книгу, они объявят ее неприличной; холостякам— потому, что она может нарушить их сон; почтенному же духовенству — потому, что оно способно найти себе более полезное занятие.

  ГЛАВА I

Мой слух открыт, моя душа готова.

Ты сообщишь лишь о земных потерях?

Державу потерял я?

Шекспир. «Король Ричард II» [1]

Отличительная особенность колониальных войн в Северной Америке заключалась в том, что, прежде чем сойтись в кровавом бою, обеим сторонам приходилось претерпевать невзгоды и опасности скитаний по дикому краю. Владения враждовавших меж собой Франции и Англии были отделены друг от друга широкой полосой почти непроходимых лесов. Отважный колонист и вымуштрованный европеец, сражавшиеся бок о бок, тратили порой долгие месяцы на борьбу с речными порогами и крутыми горными тропами, лишь после этого обретая возможность проявить свою храбрость в столкновении, более привычном для солдата. Но, соревнуясь в терпении и самоотверженности с туземными воинами, они научились преодолевать любые трудности, и не было, казалось, таких непроглядных чащ, таких укромных уголков леса, куда не вторгались бы люди, готовые положить жизнь, мстя за личные обиды или во имя эгоистической политики далеких европейских монархов.

Быть может, на всем бесконечном пограничном рубеже не было места, которое наглядней свидетельствовало бы о жестоком, варварском и беспощадном характере тогдашних войн, чем область между истоками Гудзона и соседними озерами.

Местность там от природы чрезвычайно удобна для передвижения войск, а это — преимущество, которым не следовало пренебрегать. Озеро Шамплейн, широкой полосой протянувшееся от границ Канады в глубь соседнего штата Нью-Йорк, представляло собой естественный путь сообщения, следуя по которому французы покрывали почти половину расстояния, отделявшего их от неприятеля. У южной оконечности Шамплейна с ним сливается другое озеро, чьи воды столь прозрачны, что миссионеры-иезуиты облюбовали его для символического свершения над туземцами обряда крещения и соответственно нарекли озером Святых даров. Англичане, люди менее набожные, решили, что окажут незамутненным волнам этого озера достаточную честь, присвоив ему имя правившего тогда Великобританией короля, второго из Ганноверского дома. Но и англичане и французы оказались едины в одном: они лишили простодушных владетелей этих лесистых мест права и впредь называть озеро его исконным туземным именем Хорикэн.

Извиваясь между бесчисленными островками, Святое озеро, окаймленное невысокими горами, простирается еще на добрый десяток лье к югу. Там, от плоскогорья, преграждающего водам дальнейший путь, начинался встарь многомильный волок, по которому путешественник выбирался к берегам Гудзона как раз в том месте, где кончаются столь частые в верховьях пороги или перекаты, как их называли тогда жители нашей страны, и река становится судоходной.

Нетрудно догадаться, что, осуществляя свои смелые воинственные замыслы и в своей неустанной предприимчивости добираясь даже до отдаленных и недоступных ущелий Аллеган, французы, наблюдательность которых вошла в поговорку, не могли не заметить естественных преимуществ описанной нами выше местности. Она прежде всего и стала той кровавой ареной, где разыгрались главные сражения за владычество над североамериканскими колониями. В различных пунктах, господствующих над путями сообщения, воздвигались форты, которые переходили из рук в руки, разрушались и вновь отстраивались в зависимости от того, кому улыбалась фортуна. Пока мирные земледельцы уходили подальше от опасных горных проходов и укрывались за надежными стенами старинных поселений, целые армии, порой еще более многочисленные, нежели те силы, которыми располагали правители в метрополиях, находили себе могилу в здешних лесах, откуда возвращалась лишь горстка людей, сломленных тяготами похода или подавленных поражением.

Несмотря на то, что мирные ремесла не прививались в этом зловещем крае, леса его кишели людьми, поляны и лощины то и дело оглашались военной музыкой, а эхо разносило по горам то смех, то боевой клич множества юных храбрецов, стекавшихся сюда, чтобы в расцвете сил погрузиться в бесконечную ночь забвения.

Именно здесь, на этой обагренной кровью земле, в третий год последней войны между Англией и Францией за обладание краем, удержать который, к счастью, не суждено было ни той, ни другой, и произошли события, чей ход мы попытаемся описать.

Бездарность военачальников в заморских владениях и пагубная нерешительность министров в метрополии низвергли престиж Великобритании с тех гордых высот, на которые вознесли его таланты и отвага ее былых полководцев и государственных мужей. Она давно перестала внушать страх врагам, и слуги ее быстро утрачивали спасительное самоуважение, этот залог уверенности в своих силах. Колонисты, не повинные в промахах метрополии и слишком незначительные в ее глазах для того, чтобы помешать ей делать новые ошибки, оказались тем не менее сопричастны ее постыдному унижению. Совсем недавно они стали очевидцами того, как отборная армия, приплывшая из страны, которую они почитали своей матерью и в непобедимость которой свято верили, армия во главе с полководцем, избранным за свои незаурядные военные дарования из множества самых опытных военачальников, была позорно разгромлена горстью французов и индейцев и спасена от полного истребления лишь благодаря хладнокровию и мужеству духа юноши-виргинца, чья стойкость и высокий дух сделали его с тех пор знаменитым в самых отдаленных уголках христианского мира. Это непредвиденное поражение оставило беззащитной значительную часть границы, и бедствия, действительно угрожавшие населению, усугубились множеством мнимых опасностей и страхов. В каждом порыве ветра, доносившемся из бескрайних лесов на Западе, встревоженным колонистам чудился боевой крик дикарей. Жестокость их беспощадных врагов неизмеримо усиливала испуг, вселяемый в мирных людей неизбежными ужасами войны. В их памяти были еще свежи бесчисленные случаи кровопролития во время предыдущих войн, и не было на территории провинции человека, остававшегося безучастным к страшным рассказам о полночных убийствах, где главными действующими лицами выступали туземные обитатели лесов. Когда легковерный и слишком возбужденный путешественник повествовал о рискованных приключениях в лесу, то даже в крупнейших городах, которым не угрожала никакая опасность, у робких людей кровь стыла от ужаса, и матери бросали тревожные взгляды на своих мирно спавших детей. Короче говоря, всеобщая и все нараставшая паника сводила на нет любые доводы разума и превращала тех, кому следовало бы помнить о том, что они мужчины, в рабов самой низменной из человеческих слабостей. Даже в сердца наиболее твердых и стойких закралось сомнение в благополучном исходе войны, и число малодушных, уже предвидевших, что вскоре все английские владения в Америке достанутся французам или будут опустошены их безжалостными союзниками-индейцами, возрастало с каждым часом.

Вот почему, когда весть о том, что Монкальм появился на Шамплейне с войском, «несметным, как листья в лесу», достигла форта, господствовавшего над южным концом волока между Гудзоном и озерами, она была встречена там скорее с робкой покорностью людей, приверженных к мирным занятиям, нежели с мрачной радостью, которая приличествует воинам, узнавшим о близости врага. Известие это, вместе с настоятельной просьбой Манроу, коменданта форта на берегу Святого озера, немедленно прислать ему сильное подкрепление, было доставлено гонцом-индейцем под вечер летнего дня. Мы уже упоминали, что расстояние между двумя этими укреплениями не превышало пяти лье. Лесная тропа, первоначально соединявшая их, была затем расширена, чтобы по ней могли проходить повозки, так что расстояние, которое сын леса прошел бы за два часа, военный отряд с надлежащим обозом мог покрыть между восходом и заходом летнего солнца. Первой из этих лесных твердынь верные слуги британской короны дали имя форта Уильям-Генри, второй — форта Эдуард, назвав каждую в честь одного из принцев царствующего дома. Только что упомянутый ветеран-шотландец Манроу командовал фортом Уильям-Генри, где стоял полк регулярных войск и небольшой отряд колонистов, гарнизон, бесспорно, слишком малочисленный, чтобы противостоять грозной силе, которую Монкальм вел к земляным валам форта. Во втором укреплении, однако, находился командующий королевскими армиями в северных провинциях генерал Вэбб с гарнизоном в пять с лишним тысяч человек. Стянув туда еще несколько частей из тех, что состояли у него под началом, он мог добиться почти двойного превосходства в силах над предприимчивым французом, рискнувшим отдалиться на такое большое расстояние от источника подкреплений с армией, лишь немного превышающей армию противника.

Однако, подавленные неудачами, английские командиры и солдаты предпочитали отсиживаться в укреплениях и дожидаться там грозного врага, вместо того чтобы последовать удачному примеру французов у форта Дюкен и остановить продвижение противника, нанеся ему удар на подходе.

После того как улеглось первое волнение, вызванное страшным известием, по всему английскому лагерю, который протянулся вдоль берега Гудзона в виде цепи отдельных укреплений, прикрытых траншеями и, в свою очередь, прикрывавших самое крепость, разнесся слух, что на рассвете отборный полуторатысячный отряд выступит в форт Уильям-Генри, к северному концу волока. Этот первоначальный слух вскоре подтвердился: из ставки командующего в части, отобранные им для экспедиции, полетели приказы о немедленном выступлении. Все сомнения насчет намерений Вэбба рассеялись, и часа на два-три лагерь, оглашенный топотом бегущих ног, заполонили озабоченные лица. Новобранцы хватались за что попало, суетились и лишь замедляли сборы чрезмерным рвением, скрывавшим некоторую тревогу; опытные ветераны снаряжались в путь с серьезностью, исключавшей какую бы то ни было спешку, хотя их посуровевшие черты и озабоченный взгляд достаточно явственно свидетельствовали, что они не так уж сильно рвутся в еще незнакомые им чащи, где их ждут жестокие схватки. Наконец солнце, озарив лучами дальние холмы на западе, скрылось за ними; ночь окутала пустынную местность своим покровом, и шум сборов постепенно утих; в бревенчатых офицерских хижинах погас последний свет; на горы и журчащий поток легли сгустившиеся тени деревьев, и вскоре в лагере воцарилась та же глубокая тишина, что и в окружавших его бескрайних лесах.

В соответствии с отданным накануне приказом солдаты были вырваны из тяжелого сна грохотом барабанов, раскатистое эхо которых разнеслось в сыром утреннем воздухе по самым отдаленным просекам; занимался день, и косматые контуры высоких сосен все отчетливей вырисовывались на фоне ясного безоблачного неба, уже посветлевшего на востоке. В мгновение ока лагерь ожил: даже самый ленивый солдат вскочил на ноги, чтобы проводить выступающих товарищей и разделить с ними волнение прощальных минут. Уходящий отряд быстро занял несложный походный порядок. Хорошо обученные регулярные части королевских наемников с присущим им высокомерным видом проследовали на правый фланг; на левом же скромно разместились менее требовательные волонтеры-колонисты, приученные долгим опытом держаться в тени. Первыми выступили разведчики; сильный конвой окружил спереди и сзади обоз с амуницией и припасами, и не успели лучи восходящего солнца пронизать утренний сумрак, как отряд вытянулся в колонну и покинул лагерь с тем воинственным видом, который не мог не рассеять тревожные опасения многих новобранцев, еще только ожидавших боевого крещения. Солдаты, строго соблюдая строй, гордо маршировали под восхищенными взглядами товарищей, пока звуки волынок не замерли в отдалении и лес не поглотил наконец эту живую массу, медленно исчезавшую в его лоне.

Колонна удалилась и стала незрима, последний отставший солдат уже скрылся из виду, и порывы ветра не доносили больше даже самых громких всплесков музыки, но в лагере, у самой просторной и удобной из офицерских хижин, перед которой расхаживали часовые, охранявшие особу английского генерала, все еще были заметны признаки сборов в дорогу. Здесь стояло с полдюжины оседланных лошадей, две из которых, по всей видимости, предназначались для высокопоставленных леди, каких не часто встретишь в подобной глуши. Из седельных кобур третьей торчали пистолеты, свидетельствовавшие о том, что на ней должен ехать кто-то из офицеров. Остальные, судя по простоте сбруи и притороченным вьюкам, принадлежали солдатам конвоя, которые явно только ждали минуты, когда господа соблаговолят тронуться в путь. На почтительном расстоянии от этой группы кучками толпились праздные зеваки, привлеченные необычным зрелищем: одни восторгались резвостью и статями породистого офицерского коня; другие с тупым любопытством невежд глазели на приготовления к отъезду.

Среди зрителей присутствовал, однако, человек, резко выделявшийся среди остальных обликом и манерами: он не выглядел ни праздным, ни чрезмерно невежественным. Сложен этот примечательный человек был на редкость нелепо, хотя и не отличался никаким особым уродством. Туловище и конечности у незнакомца были как у остальных людей, только лишены обычных пропорций: стоя, он казался выше соседей; сидя, он как бы сокращался до размеров, присущих простому смертному. То же несоответствие сказывалось и в остальном. Голова у него была слишком велика, плечи чрезмерно узки; длинные руки болтались поразительно низко, но заканчивались маленькими и даже изящными кистями; бедра и голени отличались почти бесплотной худобой, зато колени казались бы чудовищно толстыми, если бы их не затмевали широченные ступни, служившие пьедесталом для этого несуразного создания, которое кощунственно попирало все понятия о соразмерностях человеческого тела. Неумело и безвкусно подобранный наряд делал внешность чудака особенно нелепой: из небесно-голубого камзола с короткими широкими полами и низким воротником, на потеху насмешникам, торчали длинная тонкая шея и еще более длинные худые ноги. Плотно облегающие панталоны из желтой нанки были стянуты у колен большими белыми бантами, изрядно засаленными от долгой носки. Костюм долговязого увальня довершали грязные бумажные чулки и башмаки, к одному из которых была прилажена шпора накладного серебра; словом, ни один изгиб и ни один изъян этой фигуры не маскировались одеждой, а, напротив, подчеркивались ею — то ли по наивности, то ли из тщеславия ее обладателя. Из-под клапана вместительного кармана на заношенном жилете из тисненого шелка, щедро отделанном потускневшим серебряным галуном, высовывался некий инструмент, который среди воинской амуниции легко мог сойти за какое-то неведомое и опасное оружие. Несмотря на скромные свои размеры, инструмент этот неизменно привлекал внимание находившихся в лагере европейцев, хотя кое-кто из колонистов брал его в руки без опаски, как вещь хорошо знакомую. Голову чудака увенчивала высокая треуголка, вроде тех, что лет тридцать назад носили пасторы; она придавала достоинство его добродушному и несколько рассеянному липу — без помощи этого искусственного сооружения оно едва ли могло бы сохранять важность, которая подобает особе, облеченной высоким и чрезвычайным доверием.

В то время как простой люд, проникнутый священным трепетом, держался подальше от штаб-квартиры Вэбба и приготовлявшихся к отъезду путешественников, только что описанный нами человек бесстрашно врезался в самую гущу коноводов, без всякого стеснения высказывая свои замечания о лошадях, хваля одних и браня других.

— Вот эта лошадка не наша, а из-за границы, может быть, даже с того самого островка за синим морем, верно, приятель? — заговорил он, поразив всех мягкостью и благозвучием голоса не меньше, чем необычными пропорциями своей фигуры.— Скажу не хвастаясь: я в таких вещах толк знаю, потому как побывал в обеих гаванях: и в той, что находится в устье Темзы и называется так же, как столица нашей старой Англии; и в той, которую именуют просто Нью-Хейвен — Новая гавань. Я нагляделся там на четвероногих: их грузят на барки и бригантины, словно в ковчег, и отправляют на остров Ямайку для продажи и обмена, но отродясь не видывал коня, так напоминающего слово Писания: «Роет ногою землю и восхищает силою; идет навстречу оружию... При трубном звуке он издает голос: «Гу! Гу!» и издалека чует битву, громкие голоса вождей и крик» [2]. Так и кажется, что перед тобой потомок коня Израилева, верно, приятель?

Не получив ответа на это необычное обращение, хотя оно, по справедливости, заслуживало известного внимания, ибо произнесено было в полную силу звучного голоса, человек, пропевший слова Священного писания, взглянул на молчаливую фигуру своего невольного слушателя, и взор его нашел в незнакомце новый и еще более достойный предмет изумления. Это был стройный, невозмутимый индеец-скороход, принесший накануне в лагерь нерадостное известие. Хотя дикарь стоял неподвижно и с характерным для его расы стоицизмом не обращал, казалось, никакого внимания на суету и шум вокруг, в нем под маской равнодушия чувствовалась такая мрачная свирепость, что он, безусловно, заинтересовал бы куда более искушенного наблюдателя, нежели тот, кто сейчас пристально и с нескрываемым изумлением всматривался в краснокожего. Хотя, по обычаю своего племени, индеец был вооружен томагавком и ножом, внешность не выдавала в нем настоящего воина. Напротив, во всем его облике ощущалась некая небрежность, словно он не успел еще превозмочь недавней огромной усталости. Полосы боевой раскраски на его свирепом лице расплылись, и случайное смещение их делало его смуглые черты еще более страшными и отталкивающими. Природную дикость краснокожего выдавали только глаза, сверкавшие, словно яркие звезды из-за толщи туч. На мгновение скрестив свой пристальный и настороженный взгляд с удивленным взором наблюдателя, он тут же — то ли из хитрости, то ли из высокомерия — отвел его в сторону и уставился куда-то в пространство.

Не беремся судить, какое неожиданное замечание вырвалось бы у долговязого белого человека после такого обмена взглядами с существом, не менее странным, чем он сам, не будь его настойчивое любопытство отвлечено новым поворотом событий. Внезапно слуги засуетились, и негромкий звук нежных голосов возвестил о приближении тех, кого только и ждали, чтобы кавалькада могла тронуться в путь. Простодушный воспеватель офицерского коня тут же отошел к своей низкорослой поджарой кобылке с подвязанным хвостом, которая лениво пощипывала невдалеке жухлую траву, облокотился одной рукой на одеяло, заменявшее ему седло, и принялся наблюдать за приготовлениями к отъезду, не мешая жеребенку, подбежавшему к кобылке с другой стороны, совершать утреннюю трапезу.

Молодой человек в офицерском мундире подвел к лошадям двух леди, которые, судя по их наряду, явно подготовились к утомительному путешествию по лесам. Внезапный порыв утреннего ветерка откинул в сторону зеленую вуаль, ниспадавшую с касторовой шляпы на лицо той из путниц, которая казалась помоложе, хотя обе они были очень юны, и девушка бесхитростно явила взглядам собравшихся ослепительный цвет лица, золотисто-белокурые волосы и голубые глаза. Краски рассвета, все еще разливавшегося над соснами,— и те были менее яркими и нежными, чем румянец на ее щеках; занимающийся день — не столь радостен, как улыбка, которою она наградила молодого человека, когда он помог ей сесть в седло. Вторая девушка — она, видимо, в равной мере была предметом забот молодого офицера — постаралась, напротив, скрыть от взоров солдат свои чары, как это и подобало особе лет на пять старше. Тем не менее нельзя было не заметить, что фигура ее, отличавшаяся, как и у спутницы, изысканностью пропорций и изяществом, которых не могло скрыть даже дорожное платье, выглядела несколько более полной и зрелой.

Как только девушки сели на лошадей, молодой человек вскочил в седло, и все трое поклонились Вэббу,— генерал учтиво ожидал их отъезда, стоя на пороге своей хижины; затем повернув лошадей, они в сопровождении конвоя легкой рысью направились к северным воротам лагеря. Покрывая это небольшое расстояние, путники не обменялись ни словом, и только младшая всадница тихонько вскрикнула, когда индеец-скороход неожиданно проскользнул мимо нее и, обогнув кавалькаду, первым двинулся по военной дороге. Хотя внезапное и пугающее появление индейца не исторгло ни звука из уст ее старшей спутницы, она тоже была настолько удивлена, что выпустила из рук край вуали, чьи разлетевшиеся по ветру складки позволили прочесть сострадание, восхищение и ужас, с которыми ее темные глаза следили за легкой поступью индейца. Волосы у этой леди были блестящие и черные, как вороново крыло. Лицо ее, однако, было отнюдь не смуглым, а, напротив, играло такими красками, что, казалось, прикоснись к нему — и кровь брызнет. В то же время цвет его был лишен какой бы то ни было вульгарности и отличался богатством оттенков, а черты изысканной правильностью, благородством и редкой красотой. Словно извиняясь за свою забывчивость, она улыбнулась и сверкнула зубами, с которыми не могла поспорить белизной даже самая лучшая слоновая кость; потом поправила вуаль, наклонила голову и поехала дальше с видом человека, чьи мысли витают далеко от окружающего.

  ГЛАВА II 

Ола, ола, о-го-го! Ола, ола!

Шекспир. «Венецианский купец» [3]

В то время как одна из прелестных девушек, которых мы представили читателю в такой необычной обстановке, погрузилась в задумчивость, другая быстро оправилась от мимолетного испуга и, рассмеявшись над собственной слабостью, шутливо обратилась к ехавшему рядом с ней молодому офицеру:

— Скажите, Хейуорд, такие привидения часто попадаются в здешних лесах или это просто представление, устроенное в нашу честь? Если это представление, признательность обязывает нас молчать; если же нет, нам с Корой еще до встречи с грозным Монкальмом потребуется все наше фамильное мужество, которым мы так гордимся.

— Этот индеец служит скороходом в нашей армии и по понятиям своего племени может почитаться героем,— ответил молодой офицер.— Он вызвался провести нас к озеру по мало кому известной тропе; поэтому мы доберемся до места быстрее, чем следуя за отрядом, да и дорога будет для нас более приятной.

— Он мне не по душе,— объявила девушка, вздрогнув от страха — искреннего, однако несколько преувеличенного.— Но вы, конечно, хорошо его знаете, Дункан, коль скоро доверились ему?

— Я доверяю ему не меньше, чем вам, Алиса,— выразительно отозвался молодой человек.— Я знаю этого индейца, иначе не положился бы на него, особенно в данном случае. Говорят, он из Канады, однако служит нам вместе с нашими друзьями могауками, которые, как вам известно, являются одним из шести племен, входящих в Союз. Я слышал, что он попал к нам после какого-то странного происшествия, имевшего касательство к вашему отцу; кажется, с индейцем этим обошлись очень сурово... Впрочем, я уже позабыл, что об этом болтают; довольно того, что сейчас он наш друг.

— Он мне еще больше не по душе, раз был врагом моего отца! — воскликнула девушка, теперь уже не на шутку встревоженная.— Пожалуйста, заговорите с ним, майор Хейуорд: я хочу услышать его голос. Как это ни глупо, я всегда сужу о человеке по его голосу, в чем не раз вам и признавалась.

— Заговаривать с ним бесполезно: он, вероятнее всего, ответит односложным восклицанием. Может быть, он понимает наш язык, но, как большинство его соплеменников, притворяется, будто не знает по-английски. А уж сейчас, когда война требует от него свято блюсти достоинство воина, он и подавно не снизойдет до разговора с нами... Однако проводник остановился: наверно, тут начинается наша тропа.

Предположение майора Хейуорда оправдалось. Когда путники достигли места, где стоял индеец, указывая пальцем в чащу леса, окаймлявшего военную дорогу, они увидели еле заметную тропу, настолько узкую, что ехать можно было только гуськом.

— По ней мы и двинемся,— шепнул молодой человек.— Не проявляйте признаков недоверия, иначе навлечете на себя именно ту опасность, которой страшитесь.

— А ты как думаешь, Кора? — нерешительно осведомилась блондинка.— Не безопаснее ли и спокойнее путешествовать вместе с отрядом, как ни утомительно многолюдное общество?

— Вы плохо знакомы с нравом дикарей, Алиса, поэтому не представляете себе, где таится подлинная опасность,— возразил Хейуорд.— Если противник уже вышел к волоку, что, впрочем, совершенно исключено,— его обнаружили бы наши разведчики,— он непременно постарается окружить колонну в надежде добыть побольше скальпов. Маршрут всего отряда ему известен, наш же остается тайной: мы лишь в последнюю минуту решили свернуть на тропу.

— Вправе ли мы не доверять человеку только потому, что у него темная кожа и повадки не схожи с нашими? — холодно вставила Кора.

Колебания Алисы кончились: она вытянула хлыстом своего нэррегенсета, первая раздвинула тонкие ветви кустов и последовала за скороходом по темной извилистой тропе. Молодой человек с нескрываемым восхищением воззрился на Кору и так усердно принялся прокладывать ей дорогу, что даже позволил ее белокурой, хотя отнюдь не более красивой спутнице, одной углубиться в чащу. Конвой, видимо, заранее получивший приказ, не последовал за ними в гущу зарослей, а поскакал вдогонку за колонной. Эта мера, как объяснил Хейуорд, была принята по настоянию их опытного проводника с целью оставить поменьше следов на тот маловероятный случай, если канадские дикари настолько обгонят вражескую армию, что доберутся даже сюда. Некоторое время путники молчали — прихотливость тропы не давала возможности поддерживать разговор; наконец они миновали широкую полосу подлеска и вступили под высокие зеленые своды. Двигаться стало легче, и проводник, заметив, что девушки опять способны управляться с лошадьми, немедленно прибавил шагу, да так, что всадницам пришлось перейти на рысь. Молодой человек обернулся, намереваясь заговорить с черноглазой Корой, как вдруг отдаленный стук копыт по обнаженным древесным корням на тропе заставил его придержать коня; в ту же секунду его спутницы тоже натянули поводья, и кавалькада застыла на месте, чтобы выяснить причину непредвиденной остановки.

Еще через несколько минут они увидели жеребенка, мчавшегося с быстротой молодого оленя между стройными соснами, а вслед за ним появилась нескладная фигура описанного в предыдущей главе незнакомца, который догонял путников со всей быстротой, какую способна была развить его тощая кобылка, не рискуя грохнуться замертво. За короткое время, потребовавшееся путникам, чтобы дойти от ставки Вэбба до коноводов, им не представилась возможность заметить человека, приближавшегося теперь к ним. Даже пеший, он привлекал к себе любопытные взгляды своим ростом, а уж его наездническая грация и подавно заслуживала внимания. Непрестанно пришпоривая одной пяткой свою клячу, он добился этим только того, что задние ноги у нее шли легким галопом, а передние помогали им лишь изредка, разве что в самые критические моменты, в остальное же время двигались каким-то странным аллюром, отдаленно напоминавшим рысь. Эти быстрые переходы от галопа к рыси создавали, вероятно, некую оптическую иллюзию, умножавшую возможности животного, потому что сам Хейуорд,— а глаз у него на лошадей был наметанный,— при всей своей опытности так и не смог решить, шагом или вскачь гонится за ними по пятам их настойчивый преследователь.

Посадка и движения всадника были не менее примечательны, чем побежка его лошади. При каждом ее маневре незнакомец привставал на стременах, чрезмерно выпрямляя ноги, отчего то внезапно вырастал, то опять съеживался, не позволяя составить точное представление о своем истинном росте. А если прибавить, что вследствие однобокого применения шпоры, казалось, что лошадь его бежит одной стороной быстрее, чем другой, да еще подчеркивает мерными взмахами хвоста, какой из боков ее страдает сильнее, изображение клячи и восседавшего на ней наездника будет окончательно завершено.

Недовольная складка, прорезавшая было красивый открытый мужественный лоб Хейуорда при виде незнакомца, постепенно разгладилась, и по губам его скользнула улыбка. Алиса, не удержавшись, расхохоталась, и даже в темных задумчивых глазах Коры засверкала насмешливость, которой скорее по привычке, чем по складу характера девушка обычно не давала воли.

— Ищете кого-нибудь? — осведомился Хейуорд, когда незнакомец подъехал поближе и поневоле сдержал своего скакуна — Надеюсь, вы не привезли дурных вестей?

-— Вот именно,— отозвался новоприбывший, прилежно размахивая касторовой треуголкой, чтобы создать хоть какое-то подобие ветерка в неподвижном лесном воздухе, и предоставляя слушателям решать, на какой из вопросов молодого человека он ответил своим замечанием. Однако, отдышавшись и освежив лицо, он продолжал:

— Я слышал, вы держите путь в форт Уильям-Генри, и, поскольку сам направляюсь туда же, решил, что поездка в приятной компании доставит удовольствие как мне, так и вам.

— Насколько я понимаю, вы несправедливо присвоили себе решающий голос,— заметил Хейуорд.— Нас здесь трое, а вы посоветовались только с самим собой.

— Это не более несправедливо, чем одному взять на себя попечение о двух юных леди,— отпарировал незнакомец тоном, граничившим и с простодушием и с грубым балагурством.— К тому же, если вы настоящий мужчина, а они настоящие женщины, то при любых разногласиях они обязательно поступятся своим мнением и склонятся к вашему; следовательно, вам, как и мне, надлежит советоваться лишь с самим собой.

Блондинка, опустив смеющиеся глаза, уставилась на уздечку своей кобылы, и нежный румянец на ее щеках заметно сгустился; зато яркие краски на лице ее спутницы сменились бледностью, и она медленно двинулась вперед с видом человека, которому наскучил разговор.

— Если вы направляетесь к озеру, то сбились с пути,— высокомерно бросил Хейуорд.— Большая дорога осталась по крайней мере в полумиле позади вас.

— Вот именно! — воскликнул незнакомец, нисколько не обескураженный холодным приемом.— Я прожил в форте Эдуард целую неделю и не разузнать дорогу мог лишь в том случае, если бы лишился языка, а это означало бы конец моему призванию.

Тут он слегка хихикнул, как человек, скромность которого не позволяет ему более откровенно восхититься собственной остротой, решительно, впрочем, не понятой его слушателями, и продолжал с подобающей торжественностью:

— Человеку моей профессии не приличествует быть накоротке с теми, кого он призван наставлять; по этой причине я и не последовал за отрядом; кроме того, я полагаю, что джентльмен вроде вас лучше разбирается в том, что касается способов передвижения. Вот я и решил примкнуть к вам, дабы сделать переезд более приятным и украсить его беседой.

— В высшей степени произвольное, чтобы не сказать необдуманное решение! — вскричал Хейуорд, не зная, то ли дать выход нарастающему раздражению, то ли расхохотаться в лицо чудаку.— Но вы упомянули о своей профессии и обязанности наставлять других; уж не состоите ли вы учителем благородной науки нападения и защиты? А может быть, вы один из тех, кто чертит линии да углы под предлогом занятий математикой?

Незнакомец с нескрываемым изумлением уставился на Хейуорда, а затем, без каких-либо признаков самодовольства, торжественно и скромно ответил:

— Надеюсь, о нападении ни с той, ни с другой стороны нет и речи; о защите я тоже не помышляю, так как по соизволению божию не свершил ни одного тяжкого прегрешения с тех пор, как в последний раз молил господа простить меня. Намека вашего на углы и линии я вовсе не понял; учить же ближних предоставляю тем, кто избран для этого святого дела. Я притязаю на дарование и почитаю себя сведущим лишь в славном искусстве воздавать хвалу и благодарность посредством псалмопения.

— Этот человек, несомненно, питомец Аполлона,— со смехом воскликнула Алиса, оправившись от недолгой растерянности,— и я беру его под свое особое покровительство. Полно, Хейуорд, перестаньте хмуриться и позвольте ему ехать с нами хотя бы из состраданья к моему слуху, жаждущему нежных звуков. Кроме того,— торопливым шепотом прибавила она, бросая беглый взгляд на Кору, которая, опередив их, медленно следовала за молчаливым и по-прежнему угрюмым проводником,— при нужде у нас будет лишний друг.

— Неужто вы думаете, Алиса, что я повез бы тех, кого люблю, по этой незнакомой тропе, если бы предполагал, что такая нужда может возникнуть?

— Да нет же, я вовсе теперь так не думаю. Но этот чудак забавляет меня, и если впрямь «душа его полна музыки», не стоит неучтиво отказывать ему в нашем обществе.

Она повелительно указала хлыстом на дорогу, и глаза их встретились; молодой человек помедлил, чтобы продлить это мгновение, а затем, повинуясь своей нежной повелительнице, пришпорил коня и в несколько скачков нагнал Кору.

— Рада встретить вас, друг мой,— продолжала Алиса, сделав незнакомцу знак поравняться с ней и вновь пуская рысью своего нэррегенсета.— Пристрастные родственники почти убедили меня, что я не лишена известных способностей в пении дуэтом, и мы могли бы скрасить нашу поездку, предаваясь любимому занятию. К тому же мне, несведущей, было бы чрезвычайно полезно услышать мнение искушенного знатока.

— В подобающих случаях псалмопение есть поистине отрада для души и тела,— отозвался незнакомец, без колебаний приняв предложение девушки следовать за нею,— и ничто на свете не успокаивает мятущийся разум надежнее, нежели такой утешительный способ общения с ближними. Однако для полноты гармонии необходимы четыре голоса. У вас, по всем признакам, мягкое и звучное сопрано. Я, при известном усилии, могу брать самые высокие теноровые ноты, но нам недостает контральто и баса. Правда, офицер королевской армии, так долго колебавшийся, прежде чем допустить меня в свое общество, мог бы, судя по его интонациям в обычном разговоре, исполнить басовую партию...

— Не судите слишком поспешно: внешние признаки часто обманчивы,— с улыбкой возразила девушка.— Хотя майор Хейуорд разговаривает подчас на низких нотах, подлинный голос его, поверьте, можно скорее назвать сладким тенором, нежели басом, как вам почудилось.

— Значит, он тоже искушен в искусстве псалмопения? — осведомился ее простодушный спутник.

Алиса чуть не расхохоталась, но подавила приступ веселья и ответила:

— Боюсь, что он предпочитает светские романсы. Тревоги и лишения солдатской жизни мало благоприятствуют серьезным наклонностям.

— Голос, равно как другие таланты, дан человеку, дабы пользоваться им на благо ближним, а не употреблять его во зло,— объявил ее собеседник.— Меня, например, никто не упрекнет в том, что я пренебрег своим дарованием. Хотя юность моя, подобно юности царя Давида, была потеряна для музыки, я ежечасно благодарю господа за то, что ни разу не осквернил свои уста грубым светским стихом.

— Значит, вы ограничиваетесь исключительно духовным пением?

— Вот именно. Как псалмы Давида превосходят любые другие творения, так и мелодии, на которые они были положены богословами и учеными нашей страны, стоят выше суетных светских напевов. К счастью, я с гордостью могу заявить, что пою лишь о помыслах и чаяниях царя израильского, и, хотя новые времена потребовали известных незначительных изменений в переводе псалмов, текст их, которым мы пользуемся в колониях Новой Англии, настолько затмевает все остальные варианты, что по богатству, точности и одухотворенной простоте остается весьма близок к великому созданию боговдохновенного автора. Где бы я ни очутился, сплю я или бодрствую, со мной всегда и всюду экземпляр этой несравненной книги, выпущенной и Бостоне двадцать шестым изданием в тысяча семьсот сорок четвертом году от рождества Христова под заглавием: «Псалмы, гимны и духовные песнопения Ветхого и Нового заветов, достоверно переложенные английскими стихами на пользу, поучение и утешение верующим, особенно верующим Новой Англии, как в частной, так и в общественной жизни».

Произнося этот панегирик великому творению своих единоплеменников, псалмопевец вытащил из кармана книжку, водрузил на нос очки в железной оправе и раскрыл томик с осторожностью и почтением, подобающими столь священному предмету. Затем без дальнейших разговоров и пояснений произнес магическое слово: «Воспоем!» — приложил к губам вышеописанный неизвестный инструмент и извлек из него пронзительный, высокий звук, за которым, октавой ниже, последовала первая нота, взятая голосом самого псалмопевца, голосом звучным, нежным и мелодичным, который не могли испортить ни музыка, ни стихи, ни даже неровные скачки плохо выезженной лошади.

Кто праведен и чист душой, Тому нельзя забыть, Сколь вместе братьям хорошо И сколь приятно жить. Такая дружба — как елей, У Аарона вниз Стекающий с густых кудрей По бороде до риз.

Псалмопевец сопровождал исполнение этих искусных виршей непрерывными взмахами правой руки, отбивавшей такт: она то опускалась, и пальцы на мгновение касались страниц книги, то вновь взлетала вверх таким причудливым жестом, что надеяться воспроизвести его мог только посвященный. Этот аккомпанемент, усовершенствованный им за время его долгой практики, он не прерывал до тех пор, пока достодолжным образом не завершил гимн, выделив важное слово, которое безымянный поэт так удачно поставил в конце последнего стиха.

Подобное нарушение лесной тишины, естественно, не осталось незамеченным остальными путниками, лишь немного отъехавшими вперед. Индеец на ломаном английском языке что-то пробормотал Хейуорду, а тот, в свою очередь, обратился к незнакомцу, прервав его музыкальные упражнения и на время положив им конец:

— Хотя нам сейчас ничто не угрожает, простое благоразумие требует, чтобы мы как можно меньше шумели в лесу. Извините, Алиса, но мне придется временно лишить вас удовольствия и попросить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного случая.

— Вы действительно лишаете меня удовольствия, Дункан,— с лукавой улыбкой ответила девушка.— Я еще никогда не слышала, чтобы столь превосходное исполнение и дикция сочетались с такими скверными стихами, и уже собиралась пуститься в ученый спор о причинах такого несоответствия звуков смыслу, когда ваш ужасный бас прервал мои размышления.

— Не знаю, за что вы именуете мой голос «ужасным басом»,— отпарировал Хейуорд, явно задетый за живое ее замечанием.— Зато я знаю, что безопасность ваша и Коры мне дороже целого оркестра, исполняющего музыку Генделя.

Он умолк, быстро обвел глазами чащу и подозрительно уставился на проводника, который все так же невозмутимо и спокойно шел вперед ровным шагом. Затем молодой человек презрительно усмехнулся над собственными опасениями, решив, что принял какие-то блестящие ягоды за сверкающие зрачки подкрадывающегося дикаря, и двинулся вперед, продолжая разговор, прерванный родившимися у него подозрениями.

Но, увы, майор Хейуорд совершил лишь одну ошибку: он позволил своей благородной юношеской гордости взять верх над осторожностью. Едва кавалькада отъехала чуть подальше, ветви густых кустов бесшумно раздвинулись и из них вдогонку удалявшимся всадникам глянуло такое отталкивающе свирепое лицо, каким только могли сделать его искусная боевая раскраска и печать необузданных страстей. Злобное торжество озарило мрачные черты жителя лесов, когда он проводил взглядом свои будущие жертвы, беззаботно продолжавшие путь. Легкие грациозные фигуры всадниц мелькали между деревьями, то появляясь, то вновь исчезая; рядом с ними на каждом повороте тропы возникала мужественная фигура Хейуорда; позади всех трясся неуклюжий псалмопевец, но наконец и он скрылся за темными рядами бесчисленных деревьев.

  ГЛАВА III

А встарь тут не было хлебов —

Стоял привольный лес,

Под музыку речных валов

Вздымаясь до небес,

И мчал поток, и пел ручей,

И ключ звенел в тени ветвей.

Брайент

Предоставив ничего не подозревающему Хейуорду и его доверчивым спутникам все дальше углубляться в лес, населенный столь вероломными обитателями, мы воспользуемся правом автора и перенесемся на несколько миль к западу от того места, где видели их в последний раз.

В этот же день на берегу небольшой, но быстрой речки, протекавшей на расстоянии часа пути от лагеря Вэбба, расположились два человека, весь вид которых показывал, что они ждут либо кого-то третьего, либо каких-то событий. Необозримый лес подступал к самому берегу потока, и ветви балдахином нависали над водой, затеняя ее темно-синюю зеркальную гладь. Лучи солнца уже стали менее жгучи, неистовый зной дня спадал, и прохладные испарения легкой дымкой повисали в воздухе над обрамленными листвой родниками и ручьями. Безмолвие, отличительная примета американского июльского пейзажа, окутанного сонной духотой, царило в этом укромном уголке, оживляясь лишь негромкими голосами двух помянутых выше людей, резким и ленивым постукиванием встрепенувшегося дятла, пронзительным криком пестрой сойки да шумом отдаленного водопада, глухим гулом отдававшимся в ушах.

Эти редкие слабые звуки были настолько привычны обоим обитателям лесов, что не отвлекали их внимания и не мешали интересному разговору. В одном из собеседников, судя по оружию и красному цвету кожи, нетрудно было угадать туземца; более светлое, хотя и сильно загорелое лицо второго, несмотря на грубый, почти первобытный наряд, выдавало его европейское происхождение. Краснокожий сидел на конце замшелого бревна в позе, позволявшей ему подкреплять свои немногословные доводы в споре скупыми, но выразительными жестами. Его полуобнаженное тело, расписанное черной и белой краской, являло собой грозную эмблему смерти. На гладко выбритой голове его, с оставленной по известному рыцарственному обычаю индейцев прядью волос для скальпирования, красовалось одно-единственное украшение — орлиное перо, свисавшее на левое плечо. За поясом у него торчали томагавк и скальпировальный нож английской работы; на обнаженном мускулистом колене лежало короткое солдатское ружье, какими белые из политических соображений вооружали своих союзников-дикарей. Широкая грудь, мощные члены и серьезное лицо воина свидетельствовали, что жизнь его уже достигла зенита, но еще не начала склоняться к закату.

Белый, судя по не прикрытым одеждой частям его тела, казался человеком, с самой ранней юности познавшим лишения и невзгоды. Сложения он был мускулистого, скорее худощавого, и каждая мышца, каждая жила его доказывали, насколько он крепок и закален непрестанными опасностями и тяжелым трудом. Одежда его состояла из охотничьей рубахи цвета лесной зелени с оторочкой из выцветшей желтой бахромы и летней кожаной шапки. За вампумом, расшитым ракушками поясом, похожим на тот, который дополнял скудный наряд индейца, тоже торчал нож, но томагавка не было. Мокасины его, по обычаю туземцев, были украшены пестрой вышивкой, а штаны из оленьей кожи зашнурованы по бокам и перехвачены выше колен оленьими, жилами. Кожаный подсумок и рог с порохом дополняли его снаряжение; ружье с очень длинным стволом, благодаря которому, как убедила изобретательных белых теория баллистики, оно представляло собой наиболее опасный вид огнестрельного оружия, он прислонил к дереву. Небольшие глаза этого охотника, а может быть, и разведчика, сверкали живостью и проницательностью; за разговором он все время поглядывал по сторонам, то ли высматривая дичь, то ли остерегаясь нежданного нападения из засады. Несмотря на эту привычную настороженность, лицо его казалось не только бесхитростным, но в ту минуту выражало и неколебимую честность.

— Даже ваши предания говорят о том, что я прав. Чингачгук,— произнес он на том наречии, которое было знакомо всем тогдашним туземным обитателям области между Гудзоном и Потомаком и которое мы для удобства читателя будем воспроизводить в вольном переводе, стараясь при этом все-таки сохранить известные особенности языка и слога собеседников.— Твои отцы пришли из страны заходящего солнца, перебрались через Великую реку, сразились с теми, кто жил здесь до них, и захватили их землю. Мои же приплыли со стороны красного утреннего неба по соленому озеру и поступили по примеру твоих предков; пусть же рассудит нас бог, а нам, друзьям, не стоит тратить слова впустую.

— Мои прадеды сражались с обнаженными краснокожими людьми,— сурово возразил индеец на том же наречии.— Неужели, Соколиный Глаз, ты не видишь разницы между стрелой с каменным наконечником и свинцовой пулей, которой убиваете вы?

— Природа сотворила индейца краснокожим, но разум есть и у него,— ответил белый, покачав головой с видом человека, который не пропустил мимо ушей этот призыв к справедливости. На мгновение он, казалось, счел себя побежденным в споре, но тут же овладел собой и опроверг возражение противника со всей убедительностью, на какую был способен при своих скудных познаниях. — Я — человек неученый и не скрываю этого, но, судя по тому, что я видел во время оленьей травли или охоты на белок, которую устраивают молодые щеголи из города, мне сдается, что ружье в руках их дедов было менее опасно, чем лук из орешника, натянутый умелой рукой индейца, и добрая кремневая стрела, посланная в цель зорким глазом краснокожего.

— Вы повторяете слова ваших отцов,— холодно отпарировал его собеседник, гордо и презрительно отмахнувшись рукой.— Что говорят ваши старики? Может быть, они рассказывают вашим молодым воинам, что индейцы встретили бледнолицых в боевой раскраске и вооруженные каменным топором и деревянным луком?

— Я человек беспристрастный и не из тех, кто хвастается преимуществами рождения, хотя злейшие мои враги ирокезы — и те не дерзнут отрицать, что я чистокровный белый,— отозвался охотник, не без тайного удовлетворения взглянув на свои костлявые жилистые руки, с которых уже начал сходить загар.— И я готов признать, что не одобряю многие поступки своих единоплеменников. У них, например, принято записывать в книги то, что они видели или свершили, вместо того чтобы просто рассказывать об этом в своих селениях, где трусливый хвастун был бы немедленно уличен во лжи, а храбрый воин в подтверждение своих слов мог бы сослаться на свидетельство сотоварищей. Вследствие этого дурного обычая человек, слишком совестливый, чтобы бесцельно убивать время в обществе женщин, может, даже постигнув смысл черных значков на бумаге, никогда не узнать о подвигах своих отцов и не исполниться гордым желанием превзойти их. Что до меня, то я убежден, что все Бампо умели стрелять, так как сам от природы умею управляться с ружьем, а это дар, который наверняка передается из поколения в поколение: недаром же наши святые заповеди учат, что наследуется все — и хорошее и дурное. Впрочем, за других отвечать не берусь. Но раз в каждом деле участвуют две стороны, ответь мне, Чингачгук, что произошло, когда наши предки впервые встретились друг с другом.

Последовала пауза. Индеец с минуту молчал, но наконец, преисполнясь сознанием важности того, что скажет, начал свое краткое повествование тоном, сама торжественность которого уже Как бы подтверждала правдивость рассказчика.

— Слушай, Соколиный Глаз, и в уши твои не проникнет ложь. Вот что поведали мои отцы, вот что совершили могикане.— Тут говоривший заколебался, бросил на собеседника испытующий взгляд и продолжал не то вопросительно, не то утвердительно: — Разве поток, струящийся у ног наших, не течет по направлению к солнцу, пока воды его не станут солеными, и разве течение не поворачивает потом вспять?

— Не стану спорить: ваши предания в обоих случаях правдивы,—-согласился белый.— Я был там и видел это своими глазами, хоть так и не сумел понять, почему вода, такая сладкая в тени, становится горькой на солнце.

— А течение? — вставил индеец, ожидавший ответа с тем интересом, какой человек испытывает, когда ему подтверждают истину, в которой он не сомневается, хотя и дивится ей.— Отцы Чингачгука не лгали!

— Сама святая Библия не более правдива, чем они, а правдивей Библии нет ничего на свете. Обратное течение называется приливом, и объяснить его нетрудно. Шесть часов воды изливаются в море, следующие шесть часов текут из моря назад, и вот по какой причине: если воды в море стоят выше уровня реки, они переливаются в нее до тех пор, пока уровень реки не станет выше, и тогда она снова изливается в море.

— Лесные реки и большие озера текут вниз до тех пор, пока вода в них не станет ровной, вот как моя рука,— возразил индеец, горизонтально вытянув руку перед собой,— и потом перестают течь.

— Ни один честный человек не станет отрицать этого,— подтвердил разведчик, слегка уязвленный скептицизмом, с каким было принято его объяснение тайны приливов и отливов.— Допускаю, что это правильно на малых пространствах и там, где местность ровная. Тут все зависит, с какой точки зрения смотреть на вещи. В малых масштабах земля плоская, а вся целиком — круглая. Вот почему в лужах, прудах, даже больших пресных озерах вода может быть стоячей, в чем мы не раз с тобой убеждались. Но если покрыть водой большое, скажем, размером с море, пространство, где земля закругляется, то как же ей там стоять спокойно? С равным успехом можно ожидать, что она остановится на краю вон тех черных скал милей выше, хотя твои собственные уши говорят тебе, что в эту самую минуту она падает вниз.

Даже если индеец остался неудовлетворен философствованиями собеседника, прирожденное чувство достоинства не позволило ему выказать недоверие. Он выслушал все с видом человека, который убежден приведенными ему доводами, и прежним торжественным тоном возобновил свое повествование.

— Мы шли сюда из страны, где солнце прячется на ночь за бескрайними равнинами, на которых пасутся стада бизонов, и двигались до тех пор, пока не добрались до Великой реки. Там мы вступили в бой с аллигевами, и земля покраснела от их крови. От берегов же Великой реки до соленого озера мы не встретили никого. Только макуасы издали следовали за нами. Мы объявили нашим весь край от того места, где воды этого потока перестают течь вспять, до реки, что струится в стране лета на расстоянии двадцати дневных переходов отсюда. Мы завоевали эту землю, как воины; мы владели ею, как мужчины. Мы прогнали макуасов в леса, где много медведей, и соль они пробовали теперь лишь у пересохших соляных источников; не они ловили рыбу из большого озера, а мы бросали им кости...

— Все это я уже слышал и всему верю,— отозвался белый, увидев, что индеец смолк.— Но это же было задолго до того, как здесь появились англичане.

— На том месте, где сейчас стоит каштан, в то время росла сосна. Первые бледнолицые, которые пришли к нам, говорили не по-английски. Они приплыли на большой пироге в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными краснокожими людьми зарыли томагавк в землю. И тогда, Соколиный Глаз,— продолжал он, выдавая глубокое свое волнение лишь низкими гортанными звуками, придавшими речи удивительную мелодичность,— тогда, Соколиный Глаз, мы стали единым народом и были счастливы. Соленое озеро давало нам рыбу, лес — оленей, воздух — птиц. Мы брали себе жен, и они рожали нам детей. Мы поклонялись Великому духу, а макуасов держали на таком расстоянии, что до них не доносились даже звуки наших победных песен.

— А известно ли тебе что-нибудь о твоих собственных предках? — осведомился белый.— Для индейца ты — очень справедливый человек и, как я полагаю, унаследовал это от них. Они, наверно, были храбры в бою и мудры у костра совета.

— Мое племя — пращур всех народов, а сам я — беспримесный могиканин,— сказал индеец.— В жилах моих течет чистая кровь вождей, и такою она останется навсегда. Так вот, на нашей земле высадились голландцы и принесли моим соплеменникам огненную воду; люди пили ее до тех пор, пока им не почудилось, будто земля сливается с небом, и они в ослеплении своем решили, что видят наконец Великого духа. И тогда им пришлось расстаться со своей землей. Шаг за шагом их оттесняли от берегов, и теперь я, вождь и сагамор, вижу солнечные лучи лишь сквозь листву деревьев, и мне ни разу не удалось побывать на могилах моих отцов.

— Могилы — дело святое: они внушают благоговение и часто поддерживают человека в добрых намерениях, хоть сам-то я знаю, что мои кости останутся непогребенными — они истлеют в лесной глуши и достанутся волкам,— отозвался разведчик, глубоко тронутый сдержанной скорбью Чингачгука.— Но скажи, где теперь твои соплеменники, которые много весен тому назад пришли в страну родственных им делаваров?

— А где теперь цветы тех весенних дней? Опали и осыпались один за другим. Вот так, каждый в свой черед, отправились в страну духов и мои сородичи. Я еще на вершине горы, но мне тоже предстоит спуститься в долину; когда же за мною последует Ункас, кровь сагаморов иссякнет, потому что сын мой — последний из могикан.

— Ункас здесь,— проговорил совсем рядом с ним другой голос с тем же мягким гортанным акцентом.— Кто спрашивал Ункаса?

Белый охотник выхватил из-за пояса нож, и рука его невольно потянулась к ружью; Чингачгук же, услышав эти нежданные звуки, не шевельнулся и даже не повернул головы.

Еще через секунду молодой воин беззвучно проскользнул между собеседниками и уселся на берегу быстрого потока. Отец его ни единым восклицанием не выдал своего удивления, и несколько минут оба молчали, не задавая вопросов и не получая ответов,— каждый, казалось, ждал удобной минуты, когда можно будет заговорить, не выказав при этом ни женского любопытства, ни детской нетерпеливости. Белый, явно подражая обычаям индейцев, выпустил из рук ружье и тоже погрузился в сосредоточенное молчание. Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на сына и спросил:

— Не осмелились ли макуасы оставить отпечатки своих мокасин в этих лесах?

— Я шел по их следам и знаю, что число их равно числу пальцев на обеих моих руках, но они, как трусы, спрятались в чаще,— ответил молодой индеец.

— Мошенники высматривают, кого бы ограбить и скальпировать,— прибавил белый охотник, которого мы, по примеру его собеседников, будем именовать Соколиным Глазом.— Этот неугомонный француз Монкальм, без сомнения, зашлет лазутчиков даже в самый лагерь англичан, лишь бы вызнать, по какой дороге движутся наши.

— Довольно! — прервал его индеец-отец, взглянув в сторону заходящего солнца.— Мы выгоним их из кустов, как оленей. Поедим сегодня, Соколиный Глаз, а завтра покажем макуасам, что мы настоящие мужчины.

— Согласен и на то и на другое,— отозвался разведчик.— Но чтобы разбить этих мошенников-ирокезов, надо их сначала найти; а чтобы поесть, надо разжиться дичью. Ну, что ты скажешь! Стоит вспомнить про черта, как сразу хвост его видишь! Вот там, внизу, самый крупный олень, какого я встречаю за нынешнее лето. Смотри, Ункас, как он раздвигает рогами кусты! А теперь,— шепотом прибавил он, рассмеявшись беззвучно, как человек, привыкший всегда быть начеку,— ставлю три полных рога с порохом против одного фута вампума, что всажу ему пулю между глаз, и ближе к правому, чем к левому.

— Не может быть! — воскликнул молодой индеец, с юношеской порывистостью вскакивая с места. — Ведь над кустами видны лишь кончики его рогов.

— Он еще совсем мальчик,— бросил белый Чингачгуку, с усмешкой покачав головой.— Неужто он полагает, что охотник, видя часть животного, не сумеет определить, где все его тело?

Он вскинул ружье и уже совсем было собрался продемонстрировать свое искусство, которым так гордился, как вдруг старший индеец, подняв руку, отвел его оружие в сторону и проронил:

— Уж не хочешь ли ты боя с макуасами, Соколиный Глаз?

— Ну и чутье у этих индейцев! Откуда они только знают, что творится в лесу? — промолвил разведчик, опуская ружье и отворачиваясь, словно человек, признающий, что ошибся. — Придется тебе, Ункас, подстрелить оленя из лука, не то и впрямь свалим его мы, а достанется он на ужин этим ворам-ирокезам.

Как только отец молодого индейца выразительным жестом одобрил это предложение, Ункас припал к земле и стал бесшумно подползать к оленю. В нескольких ярдах от кустов он с величайшей осторожностью приладил стрелу; рога зашевелились, словно их обладатель почуял в воздухе опасность. А еще через секунду запела тетива, светлая полоска влетела в кусты, и раненое животное, выскочив из чащи, ринулось прямо на притаившегося врага. Ловко увернувшись от рогов разъяренного оленя, Ункас подскочил к нему сбоку и полоснул по шее ножом. Олень добежал до реки и рухнул, далеко кругом окрасив воду кровью.

— Вот это по-индейски! — одобрил Соколиный Глаз и беззвучно, но с явным удовлетворением рассмеялся.— Приятно было смотреть! Однако стрела хороша лишь на близком расстоянии, да и ею одной, без ножа, не обойдешься.

— Ха! — выдохнул его собеседник и, словно гончая, почуявшая дичь, круто обернулся.

— Клянусь богом, да тут их целое стадо! — вскричал охотник, и глаза его загорелись в предвкушении привычного занятия.— Если они подойдут на выстрел, я все-таки пущу в них пулю-другую, даже если за нами следят все Шесть племен! А что слышишь ты, Чингачгук? Мои уши глухи к голосу леса.

— Здесь был всего один олень, и он убит,— возразил индеец, наклонившись так низко, что ухо его почти коснулось земли.— Я слышу звук шагов.

— Быть может, этого оленя гнали волки, и теперь они бегут по его следам?

— Нет. Приближаются лошади белых,— отозвался индеец и, выпрямившись, с достоинством и невозмутимостью сел на прежнее место — Это твои братья, Соколиный Глаз. Поговори с ними.

— Поговорю, да еще на таком английском, что сам король — и тот не постыдился бы мне ответить,— объявил охотник на языке, знанием которого так гордился.— Но я ничего не вижу и не слышу — ни топота мог, ни стука копыт. Странно, что индеец умеет распознавать звуки, производимые белыми, лучше, чем человек, которого даже враги считают чистокровным европейцем, хоть он и жил среди краснокожих так долго, что может быть заподозрен в принадлежности к ним... Ага! Ветка хрустнула. Теперь и я слышу, как шелестят кусты. Да, да, это шум шагов, который я принял за гул водопада. А вот и люди, храни их, господи, от ирокезов!

  ГЛАВА IV

Иди! Ты не уйдешь из леса раньше,

Чем за обиду я не отомщу.

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [4]

Не успел охотник произнести эти слова, как появился передовой всадник отряда, чье приближение было уловлено чутким ухом индейца. Натоптанная тропа, вроде тех, что прокладывают олени на пути к водопою, змеилась по соседней лощинке и выходила к реке как раз в том месте, где расположились белый разведчик и его краснокожие друзья. Путники, появление которых в самой чаще леса казалось таким неожиданным, медленно подъезжали к Соколиному Глазу, выступившему вперед и готовому встретить их.

— Кто идет? — спросил он, как бы невзначай вскинув ружье левой рукой и положив указательный палец правой на курок, хотя и постарался, чтобы этот жест не выглядел угрозой.— Кто пришел в эту глушь, не боясь опасностей и диких зверей?

— Христиане, друзья закона и короля,— ответил всадник.— Мы с самого рассвета едем через этот дремучий лес, ничего не ели и вконец измучены трудной дорогой.

— Значит, вы заблудились,— перебил охотник,— и поняли наконец, насколько беспомощен тот, кто не знает, куда свернуть — направо или налево.

— Вот именно. Грудные дети — и те не более беспомощны, чем мы; ростом мы, правда, побольше и по годам тоже вполне взрослые, а вот нужными познаниями не запаслись. Скажите, далеко ли отсюда до королевского форта под названием Уильям-Генри?

— Ого! — громко расхохотался охотник, но тут же подавил неосторожный смех, решив, что повеселиться можно и без риска, что тебя услышит шныряющий поблизости враг.— Вы так же далеки от дороги, как собака от следа оленя, когда между ним и ею лежит озеро Хорикэн. Уильям-Генри!.. Вот это ловко! Если вы друзья короля и у вас дела с его армией, поезжайте лучше вниз по реке к форту Эдуард и потолкуйте с Вэббом, который засел там, вместо того чтобы проложить себе дорогу в теснины да прогнать этого наглого француза за Шамплейн, обратно в его берлогу.

Прежде чем путник успел ответить на это неожиданное предложение, заросли раздвинулись, и второй всадник, пришпорив коня, обогнал своего товарища.

— Сколько же отсюда до форта Эдуард? — осведомился он.— Мы выехали из него нынче утром и держим путь к верховьям озера.

— Значит, вы ослепли еще до того, как заблудились: дорога через волок имеет добрых две сажени в ширину и, как я понимаю, не уступит любой лондонской улице, даже той, на которую выходит королевский дворец.

— Не будем спорить о достоинствах этой дороги,— улыбнулся Хейуорд, ибо, как читатель уже догадался, это был он.— Достаточно сказать вам, что мы положились на проводника-индейца, который взялся провести нас более короткой, хоть и глухой тропой, но обманулись в нем: он сам заплутался. Одним словом, мы не знаем, где сейчас находимся.

— Индеец — и заплутался в лесу? — переспросил охотник, с сомнением покачав головой.— Да еще когда солнце опаляет верхушки деревьев и мох на любой березе подскажет вам, в какой стороне неба вспыхнет ночью Полярная звезда? В лесу полным-полно оленьих троп, ведущих к водопоям и соляным источникам, а уж эти места каждый знает; да и гуси еще не улетели к канадским водам. Очень странно, что индеец сбился с пути между Хорикэном и излучиной реки! Он случайно не могаук?

— Родом нет, хотя и принят в это племя; мне кажется, он из мест, что лежат севернее, и принадлежит к тем краснокожим, которых вы именуете гуронами.

— Ха!— воскликнули оба спутника белого охотника, до сих пор сидевшие неподвижно и выказывавшие полное безразличие, а теперь разом вскочившие на ноги,— изумление, видимо, взяло верх даже над их выдержкой.

— Гурон? — повторил суровый разведчик и вновь с откровенным недоверием покачал головой.— Это племя воров, и каждый гурон останется вором, кто бы там ни принял его к себе. Все они бродяги и трусы, их не переделаешь. Удивляюсь, как это вы, доверившись одному из них, до сих пор не угодили в руки целой шайки.

— Ну, это нам не угрожает: отсюда до форта Уильям-Генри много миль. Кроме того, не забывайте, что наш проводник теперь могаук, а значит, друг нам и служит нашей армии.

— А я повторяю: кто родился гуроном, тот им и умрет. Могаук! Нет, мне вы подайте делавара или могиканина — вот это честные люди, да и в бою настоящие воины, хотя не все, потому что позволили своим коварным врагам макуасам превратить себя в слабых женщин. Но если уж они решили драться, выбирайте воинов только из делаваров и могикан.

— Довольно,— нетерпеливо прервал его Хейуорд.— Я не спрашиваю вас о человеке, который хорошо знаком мне и вовсе неизвестен вам. Вы так и не ответили на мой вопрос: далеко ли отсюда до форта Эдуард, где находятся наши главные силы?

— А это зависит от того, кто поведет вас. Надо полагать, такой конь, как ваш, покроет немалое расстояние за время от восхода до заката.

— Не будем попусту препираться, приятель,— сказал Хейуорд, подавив досаду и взяв более приветливый тон.— Если вы скажете, сколько миль до форта Эдуард, и проводите нас туда, ваш труд не останется невознагражденным.

— А почем я знаю, что, поступив так, не приведу в нашу крепость врага и лазутчика Монкальма? Не всякий, кто говорит по-английски,— честный человек.

— Если вы действительно состоите у нас на службе, а мне сдается, вы — наш разведчик, то, конечно, знаете шестидесятый королевский полк?

— Шестидесятый? Немного вы мне расскажете о королевской армии в Америке, чего я не знал бы сам, хоть на мне не красный мундир, а всего лишь охотничья рубаха.

— Тогда вам, кроме всего прочего, вероятно, знакома фамилия одного майора из этого полка?

— Майора? — перебил охотник, выпрямляясь с видом человека, гордого доверием, которым он пользуется.— Если в этой стране есть человек, знающий майора Эффингема, то он перед вами.

— В этом полку несколько майоров, Эффингем — старший из них производством, а я говорю о самом младшем, о том, что командует батальоном в форте Уильям-Генри.

— Да, я слышал, что эту должность занял какой-то юный и очень богатый джентльмен из дальних южных провинций. Он, по-моему, слишком молод для такого поста — не ему командовать людьми, чьи головы уже поседели. Впрочем, говорят, это человек храбрый и знаток военного дела.

— Каков бы он ни был и что бы о нем ни говорили, он сейчас беседует с вами и не может быть врагом, которого следует опасаться.

Разведчик окинул Хейуорда изумленным взглядом, снял шляпу и тоном менее самоуверенным, но все же не чуждым сомнений ответил:

— Я слышал, что нынче утром из лагеря к берегам озера должны были отправить отряд...

— Это правда. Но я предпочел путь покороче, положившись на опытность индейца, о котором уже упоминал.

— А он обманул вас и бросил?

— Ни то, ни другое. Во всяком случае, не бросил, потому что сейчас он здесь, в хвосте отряда.

— Погляжу-ка я на него. Если это настоящий ирокез, его выдадут вороватый взгляд и раскраска,— сказал разведчик, обходя коня Хейуорда и выбираясь на тропу позади клячи псалмопевца, к которой уже примостился жеребенок, воспользовавшийся остановкой, чтобы насладиться материнским молоком.

Раздвинув кусты, Соколиный Глаз сделал несколько шагов и вскоре увидел девушек, с беспокойством и не без опаски ожидавших конца переговоров. В отдалении, прислонившись к дереву, стоял скороход, который бесстрастно выдержал испытующий взгляд разведчика; лицо его было так мрачно и свирепо, что само по себе могло внушить страх. Удовлетворенный результатами осмотра, охотник повернул назад. Проходя мимо девушек, он на мгновение замедлил шаг, чтобы полюбоваться их красотой, и откровенно восхищенным взглядом ответил на легкий кивок и улыбку Алисы. Затем он подошел к кормившей жеребенка кобыле псалмопевца и потратил несколько минут на тщетные попытки понять, кто же ее всадник, после чего, покачав головой, направился к Хейуорду.

— Минг всегда останется мингом — таким его создал бог, и ни могауки, ни иное племя его не переделают,— сказал он, возвращаясь на прежнее место.— Будь вы один и согласись вы оставить своего благородного коня на съедение волкам, я сам довел бы вас до форта Эдуард, потому что отсюда до него всего час пути; но коль скоро с вами женщины, это невозможно.

— Почему? Они, конечно, устали, но вполне способны проехать еще несколько миль.

— Совершенно невозможно! — решительно повторил разведчик.— С наступлением ночи я не соглашусь пройти и мили по здешним местам в обществе вашего скорохода, даже если мне обещают за это лучшее ружье в колониях. В чаще засели ирокезы, их там полным-полно, и этот ваш ублюдок-могаук слишком хорошо знает, где их найти, чтобы я избрал его своим спутником.

— Вы в самом деле так думаете? — спросил Хейуорд, наклонившись с седла и понизив голос почти до шепота.— У меня, признаюсь, тоже возникли подозрения, хотя я пытался скрыть их и казаться спокойным, чтобы не тревожить моих спутников. Вот почему я не позволил индейцу идти впереди, а приказал ему следовать за нами.

— Я с первого же взгляда понял, что он обманщик,— подхватил разведчик, приложив палец к носу в знак того, что призывает к осторожности.— Этот вор стоит сейчас, прислонившись вон к тому молодому деревцу, что виднеется из-за кустов; правая нога его на одной линии со стволом, и я — тут он похлопал по ружью — одним выстрелом могу со своего места вогнать ему пулю между щиколоткой и коленом, что, по крайней мере, на месяц лишит его возможности шляться по лесам. Если же я вторично подойду к нему, хитрая бестия заподозрит неладное и скроется в зарослях, как вспугнутый олень.

— Нет, нет, не надо. Возможно, он невиновен, да и вообще мне это не по душе. Впрочем, будь я уверен в его предательстве...

— Можете не сомневаться: ирокез всегда предатель,— сказал разведчик, почти непроизвольно вскидывая ружье.

— Постойте! — остановил его Хейуорд.— Так не годится. Надо придумать что-то другое, хотя у меня достаточно оснований предполагать, что негодяй обманул меня.

Разведчик, подчинившись приказу офицера и отказавшись от намерения подстрелить скорохода, на минуту задумался, затем сделал знак, и его краснокожие спутники тотчас же подошли к нему. У них начался серьезный разговор на языке делаваров, но судя по тону и жестам белого, то и дело указывавшего в сторону деревца, Соколиный Глаз вел речь о проводнике. Его друзья быстро сообразили, чего он от них хочет: отставив ружья, они разошлись по обеим сторонам тропы и углубились в чащу с такой осторожностью, что шагов их совершенно не было слышно.

— А теперь ступайте к своим и отвлеките этого чертова индейца разговором,— вновь обратился охотник к Хейуорду.— Могикане возьмут его так, что даже раскраску не попортят.

— Нет,— гордо возразил Хейуорд,— я сам его возьму.

— Вздор! Разве вам справиться с индейцем в зарослях, да еще сидя на лошади!

— Я спешусь.

— И вы полагаете, что, увидев, как вы вынули ногу из стремени, он станет ждать, пока вы вынете вторую? Кто попадает в эти леса и имеет дело с индейцами, тот должен перенять их обычаи, иначе ему не видеть удачи... Ну, вперед, и поговорите с этим злодеем поласковее — пусть думает, что вы считаете его лучшим своим другом.

Хотя Хейуорд и согласился, задача, возложенная на него, внушала ему глубокое отвращение. Однако молодого человека с каждой минутой все сильнее угнетало сознание того, в каком опасном положении оказались дорогие ему люди из-за его беззаботности и доверчивости. Солнце уже зашло, лес, внезапно погрузившийся во мглу, казался особенно мрачным, и это остро напомнило -молодому человеку, что подходит час, который дикари обычно выбирают для своих варварских и безжалостных деяний. Подгоняемый нараставшей тревогой, он молча покинул разведчика, а тот сразу же затеял громкую беседу с псалмопевцем, столь бесцеремонно втершимся утром в общество наших путников. Проезжая мимо девушек, Хейуорд бросил им несколько ободряющих слов и с удовольствием отметил про себя, что спутницы его хотя и устали, но, видимо, не заподозрили опасности и считают непредвиденную остановку чисто случайной. Убедив сестер, что ему надо посоветоваться с проводником о дальнейшем маршруте, Хейуорд пришпорил коня и вновь натянул поводья не раньше, чем благородное животное оказалось лишь в нескольких ярдах от места, где, по-прежнему прислонившись к дереву, стоял мрачный индеец.

— Видишь, Магуа,— начал он как можно более спокойно и непринужденно,— подходит ночь, а мы не ближе к форту Уильям-Генри, чем на восходе солнца, когда покидали лагерь Вэбба. Ты заблудился, да и я оплошал. К счастью, нам повстречался охотник,— слышишь, он сейчас разговаривает с певцом? — человек этот знает тут все оленьи тропы и самые глухие уголки леса и обещает показать нам место, где можно безопасно отдохнуть до утра.

Индеец впился в Хейуорда сверкающим взглядом и на ломаном английском языке осведомился:

— Он один?

— Один? — нерешительно повторил Хейуорд, не привыкший лгать.— Ну, конечно, не совсем один: теперь с ним мы.

— В таком случае Хитрая Лисица уходит,— холодно отчеканил скороход, поднимая лежавшую у ног его сумку.— Пусть бледнолицые остаются с людьми своей крови.

— Кто уйдет? Кого это ты называешь Лисицей?

— Это имя дали Магуа его канадские отцы,— ответил индеец, и лицо его ясно показало, что он гордится своим прозвищем, совершенно не понимая истинного его смысла.— Раз Манроу ждет его, Хитрой Лисице все равно, день сейчас или ночь.

— А что скажет Лисица начальнику форта Уильям-Генри о его дочерях? Посмеет ли он признаться этому вспыльчивому шотландцу, что дочери его остались без проводника, хотя Магуа обещал довести их до места?

— У Седой Головы громкий голос и длинные руки, но дотянется ли он до Магуа и услышит ли тот его в глубине лесов?

— А что скажут могауки? Они сошьют Магуа юбку и велят ему сидеть в вигваме вместе с женщинами, потому что ему нельзя доверять мужское дело.

— Хитрая Лисица знает дорогу к Великим озерам и сумеет отыскать могилы своих отцов,— невозмутимо отпарировал индеец.

— Довольно, Магуа!— оборвал его Хейуорд,— Разве мы не друзья? Зачем говорить друг другу горькие слова. Манроу обещал тебе награду за услуги, я тоже твой должник. Лучше дай отдых усталым членам, развяжи сумку и поешь. Времени у нас мало, не будем же тратить его на споры, как вздорные женщины. Когда леди отдохнут, мы снова тронемся в путь.

— Бледнолицые служат своим женщинам, как собаки,— проворчал индеец на родном языке.— Захочет женщина есть, и воин, отложив в сторону томагавк, тут же бросается кормить лентяйку.

— Что ты сказал, Лисица?

— Хитрая Лисица сказал: «Хорошо».

Индеец опять впился глазами в открытое лицо Хейуорда, но, встретив его взгляд, быстро отвел их в сторону, неторопливо опустился на землю, вытащил из сумки остатки провизии и, настороженно осмотревшись по сторонам, неторопливо принялся за еду.

— Вот и прекрасно! — продолжал Хейуорд.— Теперь у Лисицы прибавится сил, окрепнет зрение, и утром он отыщет тропу.— Тут, услышав в кустах шорох листьев и треск переломившейся сухой ветки, молодой офицер на мгновение запнулся, но разом спохватился и закончил: -— Мы должны выехать до восхода, иначе, того гляди, наткнемся на Монкальма, и он отрежет нам путь к крепости.

Магуа опустил поднесенную ко рту руку и, по-прежнему не отрывая глаз от земли, повернул голову; ноздри его раздулись, и даже уши, казалось, оттопырились больше обычного, придавая ему вид статуи, олицетворяющей напряженное внимание.

Хейуорд, бдительно следивший за каждым его движением, небрежно вынул ногу из стремени и протянул руку к седельным кобурам из медвежьей шкуры. Все его усилия понять, что же именно встревожило скорохода, оказались тщетны: глаза Магуа непрерывно перебегали с одного предмета на другой, хотя лицо оставалось неподвижным.

Пока майор колебался, как ему поступить, Лисица поднялся на ноги, но так медленно и осторожно, что не произвел при этом ни малейшего шума. Хейуорд почувствовал, что пора действовать и ему. Он перебросил ногу через седло и спрыгнул на землю, решив положиться на свои собственные силы и схватить предателя. Однако, желая избежать ненужной суматохи, он постарался сохранить спокойный, дружелюбный вид.

— Хитрая Лисица не ест,— сказал он, назвав скорохода прозвищем, которое, по его мнению, особенно льстило краснокожему.— Его маис плохо прожарен и, видимо, совсем жесток. Посмотрю-ка я, нет ли в моих запасах чего-нибудь, что придется ему по вкусу.

Магуа протянул сумку, видимо, согласившись воспользоваться предложением. Он даже позволил майору дотронуться до его руки, не выказав при этом никакого волнения, хотя и хранил на лице выражение настороженности. Но едва пальцы Хейуорда скользнули по его обнаженному плечу, он оттолкнул руку молодого человека, увернулся с пронзительным воплем и одним прыжком нырнул в чащу. Секунду спустя из-за кустов выросла фигура Чингачгука, которому боевая раскраска придавала вид привидения; могиканин пересек тропу и ринулся в погоню. Затем раздался крик Ункаса, и лес озарился внезапной вспышкой, за которой послышался раскатистый грохот ружья белого охотника.

  ГЛАВА V 

В такую ночь Пугливо по росе ступала Фисба

И, тень от льва увидев раньше льва,

Бежала в ужасе...

Шекспир. «Венецианский купец» [5]

Внезапное бегство проводника и дикие крики его преследователей на мгновение ошеломили Хейуорда, и он словно прирос к месту. Затем, вспомнив, как важно схватить беглеца, раздвинул кусты и ринулся вперед, чтобы принять участие в погоне. Однако, не пробежав и ста ярдов, наткнулся на охотника и двух его друзей, потерпевших неудачу и уже возвращавшихся назад.

— Почему вы так быстро отчаялись? — воскликнул офицер.— Негодяй, без сомнения, прячется где-то неподалеку в чаще, и его еще можно взять. Пока он на свободе, мы в опасности.

— Разве облако догонит ветер? — возразил приунывший охотник.— Я слышал, как этот дьявол шуршал в сухих листьях, когда полз по земле, словно гремучая змея, и, мельком завидев его вон за тою высокой сосной, пустил ему вдогонку пулю. Но куда там! И все же, не спусти я сам курок, я, принимая во внимание характер цели, назвал бы этот выстрел удачным, а уж я, поверьте, кое-что в таких делах смыслю. Видите вон тот сумах? Листья его красны, хотя всем известно, что в июле это дерево цветет желтым цветом.

— Это кровь Лисицы! Он ранен и, может быть, свалится по дороге.

— Нет, нет,— решительно возразил разведчик.— Я, вероятно, лишь продырявил ему шкуру, и от этого мошенник припустился еще быстрее. Ружейная пуля, слегка задев животное на бегу, действует на него, как шпоры на коня: ускоряет его бег и придает жизни, вместо того чтобы отнять ее. Зато уж если она пробьет дыру навылет, то после нескольких прыжков приходит конец — как оленю, так и индейцу.

— Но ведь нас четверо здоровых мужчин против одного раненого!

— Разве вам наскучило жить? — прервал разведчик.— Этот краснокожий дьявол подведет вас под удары томагавков своих сотоварищей раньше, чем вы вспотеете от погони. Я сам, не раз слыхавший, как воздух сотрясается от боевого клича индейцев, поступил неблагоразумно, дав выстрел так близко от засады. Но уж очень велик был соблазн! Где тут удержаться! Идемте, друзья, и перенесем нашу стоянку таким манером, чтобы пустить хитрого минга по ложному следу, иначе завтра до захода солнца наши скальпы уже будут сохнуть на ветру перед палаткой Монкальма.

Грозное предсказание, сделанное разведчиком со спокойной уверенностью человека, знающего, что такое опасность, и не боящегося смотреть ей в лицо, напомнило Хейуорду о принятой им на себя ответственности. Осмотревшись вокруг в тщетной надежде разглядеть что-нибудь во мгле, сгущавшейся под сводами леса, молодой человек почувствовал себя отрезанным от всего мира и подумал, что его беззащитные спутницы скоро угодят в руки не знающих жалости врагов, которые, как хищные звери, ждут лишь наступления темноты, чтобы легче было расправиться со своими жертвами. Его растревоженное воображение, обманутое неверным меркнущим светом, превращало каждый пень, каждый колеблемый ветром куст в фигуры людей, и ему то и дело чудилось, что он различает отталкивающие лица врагов, которые выглядывают из засады, неотступно следя за каждым шагом путников. Он посмотрел на небо: прозрачные барашки облачков уже утрачивали нежный розоватый оттенок, и глубокий поток, струившийся поблизости от места, где стоял Хейуорд, был различим лишь благодаря темной кайме лесистых берегов.

— Что же нам делать? — спросил он, осознав в этот отчаянный миг всю свою беспомощность.— Не покидайте меня, бога ради! Останьтесь, защитите девушек, которых я сопровождаю, и, не стесняясь, требуйте любого вознаграждения.

Однако охотник и его краснокожие друзья, разговаривавшие чуть поодаль на своем наречии, не обратили внимания на этот внезапный пламенный призыв. Хотя беседа их велась тихо и осторожно, приблизившийся к ним Хейуорд легко отличал возбужденный голос молодого воина от неторопливой речи старших его собеседников. Они явно обсуждали какой-то план, непосредственно касавшийся судьбы путников. Непреодолимый интерес к предмету их разговора и боязнь промедления, чреватого новыми опасностями, побудили майора еще ближе подойти к трем темным фигурам, чтобы предложить им более определенное вознаграждение, как вдруг белый охотник, махнув рукой с видом человека, уступающего в споре, повернулся и произнес по-английски нечто вроде монолога, обращенного к самому себе.

— Ункас прав! Недостойно мужчин бросить беспомощных девушек на волю случая, пусть даже вмешательство будет стоить нам нашего надежного убежища. Если вы хотите, сэр, уберечь эти нежные цветы от укуса самых ядовитых змей на свете, не теряйте время и отбросьте колебания.

— Как вы можете сомневаться в том, что я хочу их спасти? Кто, как не я, обратился к вам с предложением...

— Обратите лучше свои молитвы к господу, да ниспошлет он нам довольно мудрости, чтобы перехитрить дьяволов, заполонивших этот лес,— холодно прервал его охотник. — И еще — перестаньте предлагать нам деньги. Быть может, вы не выполните своего обещания, а я не воспользуюсь им: оба не доживем. Мы с могиканами сделаем все, на что способен человеческий разум, лишь бы спасти эти цветы, нежные и благоухающие, но никак не созданные для здешних диких мест, и сделаем это без всякой надежды на иное вознаграждение, кроме того, которым бог неизменно воздает за доброе дело. Но сначала обещайте мне от имени своего и своих спутников дне вещи, иначе мы не выручим вас и лишь повредим себе.

— Назовите ваши условия.

— Первое: что бы ни случилось, молчать, как молчит этот спящий лес. Второе: навсегда сохранить от людей тайнy убежища, в которое мы вас отведем.

— Я сделаю все, чтобы выполнить ваши требования.

— Тогда идем! Мы тратим минуты, столь же дорогие для нас, как дороги раненому оленю последние капли крови его сердца.

Сквозь толщу вечерних сумерек Хейуорд разглядел нетерпеливый жест разведчика и быстро направился вслед за ним туда, где оставил своих спутников. Присоединившись к заждавшимся и обеспокоенным девушкам, он коротко изложил условия их нового проводника, добавив, что всем им надлежит отбросить всякие опасения и немедленно начать действовать. Тревожное сообщение Хейуорда преисполнило Алису и Кору тайным ужасом, однако серьезность и решительность молодого человека, а вероятно, и мысль о грозной опасности заставили сестер взять себя в руки и приготовиться к непредвиденному и необычному испытанию. Не мешкая, в полном молчании, они с помощью офицера спрыгнули наземь и торопливо спустились к реке, куда охотник, действуя больше с помощью выразительных жестов, нежели слов, уже созвал остальных.

— Что же делать с этими бессловесными тварями? — пробурчал Соколиный Глаз, явно взявший на себя единоличное руководство всеми дальнейшими маневрами.— Прирезать их и бросить в реку — значит потерять время; оставить здесь—значит дать понять мингам, что хозяева лошадей где-то неподалеку.

— В таком случае бросим поводья, пусть себе уходят в лес,— рискнул предложить Хейуорд.

— Нет, лучше собьем дикарей с толку: пускай думают, что им надо бежать за нами вдогонку. Именно так! Это ослепит их глаза, которые видят даже ночью... Тс-с! Чингачгук, что это там в кустах?

— Жеребенок.

— Вот его придется прикончить,— решил разведчик и протянул руку, пытаясь схватить проворное животное за гриву, но жеребенок отскочил в сторону.— Ункас, пусти стрелу!

— Постойте! — громко вскричал владелец приговоренного к смерти жеребенка, не считаясь с тем, что остальные говорят шепотом.— Пощадите жеребенка моей Мириам! Это красивый отпрыск верной лошади, и от него никому нет вреда.

— Когда человек борется за жизнь, дарованную ему богом, даже собственных своих собратьев он жалеет не больше, чем зверей в лесу,— угрюмо оборвал его разведчик.— Еще одно слово, и я оставлю вас в руках макуасов. Не промахнись, Ункас! На вторую стрелу у нас уже нет времени.

Его глухой угрожающий голос еще не смолк, как раненый жеребенок сперва встал на дыбы, потом рухнул на колени. Чингачгук молниеносно полоснул его ножом по горлу, столкнул в реку свою бьющуюся в агонии жертву, и животное заскользило вниз по течению, шумно втягивая воздух в последней борьбе за жизнь. Этот поступок, по видимости жестокий, но продиктованный крайней необходимостью, был истолкован всеми как предвестие серьезной опасности, а спокойная, но неколебимая решительность действующих лиц этой сцены еще более усугубила мрачные предчувствия путников. Сестры вздрогнули и прижались друг к другу, а Хейуорд непроизвольно сжал в руке один из своих пистолетов, только что вытащенных им из кобур, и встал между девушками и лесом, стена которого была теперь, словно непроницаемым покровом, окутана густой тенью.

Тем временем индейцы, схватив под уздцы испуганных, упирающихся лошадей, свели их в реку.

Пройдя несколько шагов, они повернули, и вскоре их скрыл от глаз нависший над водой берег; под его прикрытием краснокожие двинулись вверх по течению. Между тем разведчик отыскал тайник под низкими кустами, ветви которых, колеблемые течением, касались воды, вывел оттуда пирогу из березовой коры и знаком предложил девушкам садиться. Они беспрекословно повиновались, хотя то и дело боязливо и тревожно всматривались в сгущающийся мрак, который, словно темная ограда, встал теперь по беретам потока.

Как только Алиса и Кора уселись, разведчик велел Хейуорду войти в воду и поддерживать утлый челн с одного борта, а сам взялся за другой и повел суденышко против течения. Хозяин погибшего жеребенка удрученно последовал за ними. Так они прошли несколько десятков сажен в безмолвии, нарушаемом лишь журчаньем весело игравшей вокруг них воды да тихими всплесками ее под их шагами. Управлять пирогой Хейуорд предоставил разведчику, который то подводил ее к берегу, то вновь отделился от него, лавируя между торчащими из волн камнями и избегая глубоких мест с ловкостью, доказывавшей, что путь хорошо ему знаком. По временам он останавливался и в полной, но словно живой тишине, которой придавал особую выразительность глухом, но все нараставший шум водопада, напряженно вслушивался в каждый звук, возникавший в спящем лесу. Удостоверившись, что все по-прежнему безмолвно и что даже его многоопытный слух не в состоянии уловить признаков приближения врага, он все так же медленно и осмотрительно продолжал двигаться вперед. Наконец они добрались до места, где настороженный взгляд Хейуорда упал на какую-то массу, черневшую там, где высокий берег отбрасывал на воду особенно густую тень. Не зная, продолжать ему путь или задержаться, офицер указал спутнику на препятствие.

— Да, — спокойно промолвил разведчик, — мои друзья-могикане со свойственным индейцам здравым смыслом спрятали тут лошадей. Следов на воде не остается, а в такой кромешной тьме даже сова ничего не разглядит.

Скоро весь отряд вновь оказался в сборе, и разведчик вместе с новыми своими товарищами устроил военный совет, на котором путники, чья судьба зависела теперь от честности и находчивости незнакомых им лесных жителей, получили возможность более основательно разобраться в своем положении.

Река была зажата между высокими крутыми скалами, одна из которых нависала как раз над тем местом, где остановилась пирога. На скалах этих, в свой черед, росли огромные деревья, словно повисшие над бездной и ежеминутно готовые рухнуть в нее. Казалось, поток течет в глубокой и узкой теснине. Под причудливо изогнутыми ветвями и косматыми верхушками деревьев, которые то тут, то там смутно вырисовывались на фоне звездного неба, царил непроглядный мрак. Позади путников река делала излучину, закрывая горизонт все тою же темной стеной деревьев, а впереди и, по-видимому, совсем невдалеке вода словно вздымалась к небесам и ниспадала затем в расщелины, наполняя вечерний воздух глухим гулом. Это место было словно создано для уединения, и, любуясь романтической, хотя и мрачной красотой пейзажа, сестры исполнились успокоительным чувством безопасности. Однако им недолго пришлось наслаждаться очарованием, которое ночь придавала дикой местности,— проводники их засуетились, и это вернуло девушек к горестному сознанию своего бедственного положения.

Лошади были привязаны к редким кустам, росшим в расщелинах скал; здесь, стоя в воде, животным предстояло провести ночь. Разведчик велел Хейуорду и его обескураженным спутникам занять места на носу пироги, сам же встал на корме так твердо и прямо, словно плыл на судне из куда более прочного материала. Индейцы осторожно вернулись на прежнее место, а Соколиный Глаз, упершись шестом в скалу, мощным толчком направил свой утлый челн на самую середину бурного потока. За этим последовало несколько долгих минут ожесточенной борьбы между легкой пирогой и быстрым течением, исход которой не раз представлялся сомнительным. Не решаясь пошевелиться и даже вздохнуть поглубже, чтобы не опрокинуть хрупкое суденышко и не отдать его во власть яростной стихии, пассажиры с лихорадочным волнением взирали на кипящие волны. Десятки раз им казалось, что их затянет в водоворот, но умелая рука кормчего неизменно выравнивала ход пироги, и глазам их представали лишь беспорядочные массы разбушевавшихся вод — так быстро неслась по ним лодка. Долгая, отчаянная и, как уже чудилось девушкам, безнадежная борьба завершилась благополучно. В ту минуту, когда Алиса, решив, что сейчас их затянет в водоворот у подножия водопада, зажмурила глаза, пирога причалила к скале, чье плоское основание едва выдавалось над уровнем воды.

— Где мы? И что делать дальше? — спросил Хейуорд, поняв, что усилия охотника не пропали даром.

— Мы у подножия Гленна, — в полный голос ответил Соколиный Глаз, зная, что грохот водопада заглушит шум разговора.— А сейчас нам нужно высадиться так, чтобы не опрокинуть пирогу, не то вы опять проделаете весь наш тяжкий путь — только в обратном направлении и поживее, чем раньше. Перебираться через такую быстрину в полноводье — дело нелегкое; к тому же пять человек — чрезмерный груз для суденышка из коры, промазанной смолою. Сухим тут, пожалуй, не останешься. Ну, выбирайтесь-ка все на эту скалу, а я съезжу за могиканами и олениной. Лучше уж остаться без скальпa, чем голодать, когда у тебя полным-полно провизии.

Путники с радостью исполнили распоряжение Соколиного Глаза. Как только последний из них перескочил на скалу, пирога повернула обратно, и высокая фигура разведчика, на мгновение мелькнув над водой, исчезла в непроглядном мраке, окутывавшем реку. Покинутые проводником, путники беспомощно топтались на месте, не зная, на что решиться, и боясь сделать даже шаг по неровным камням, где каждое неверное движение грозило им падением в одну из глубоких гулких расщелин, куда со всех Сторон с ревом низвергалась вода. Однако тревожное ожидание длилось недолго: пирога, управляться с которой охотнику помогали теперь искусные туземцы, стрелой пронеслась над водоворотом и вновь причалила к низкой скале даже раньше того срока, какой, по мнению путников, нужен был Соколиному Глазу, чтобы добраться до своих краснокожих друзей.

— Ну, теперь у нас есть и крепость, и гарнизон, и провиант! — вскричал повеселевший Хейуорд.— Больше нам не страшны ни Монкальм, ни его союзники. Скажите же мне, наш бдительный хранитель, не встретился ли вам на материке один из тех, кого вы называете ирокезами?

— Я называю ирокезом каждого туземца, который говорит на неизвестном мне языке и которого я считаю врагом, даже если он притворяется, будто служит нашему королю. Если Вэббу нужны честные и верные индейцы, пусть призовет на помощь делаваров, а этих жадных и лживых мошенников могауков и онейдов со всеми их шестью племенами гонит туда, где им и надлежит быть, — к чужеземцам, к французам!

— В таком случае мы променяли бы воинов на бесполезных друзей. Я слышал, что делавары спрятали подальше свои томагавки и не стыдятся, когда их равняют с женщинами.

— Да падет вина за это на голландцев и ирокезов, которые своими дьявольскими уловками подбили делаваров заключить позорный договор. Но я знаюсь с ними уже двадцать лет и назову лжецом каждого, кто посмеет сказать, что в жилах делаваров течет кровь трусов. Вы оттеснили это племя от моря, а теперь для успокоения совести верите клевете их врагов. Нет, нет, для меня любой индеец, говорящий не на их языке,— ирокез, где бы ни была его крепость — в Канаде или в провинции Нью-Йорк.

Сообразив, что неколебимая симпатия охотника к своим друзьям-делаварам или могиканам, поскольку и те и другие были ветвями одного и того же многочисленного племени, может втянуть его в нескончаемый и бесполезный спор, Хейуорд ловко перевел разговор на другой предмет:

— Как бы там ни было, я прекрасно вижу, что оба ваши товарища — смелые и мудрые воины. Видели они наших врагов?

— Индейца сначала чуешь, потом уже видишь, — ответил разведчик, взобравшись на скалу и с облегчением сбросив с плеч убитого оленя.— Выслеживая мингов, я полагаюсь не на глаза.

— А слух не говорит вам, что они напали на наши следы, ведущие к этому убежищу?

— Мне было бы очень невесело, будь оно так, хотя место это такое, что смелым людям нетрудно здесь продержаться. Не стану, однако, отрицать, что, проходя мимо лошадей, я видел, как они жались в кучу, словно чуя волков; а волки всегда рыщут там, где в засаде индейцы,— звери надеются поживиться остатками оленя.

— Вы забываете, что у ваших ног тоже лежит олень. А может быть, их привлек зарезанный жеребенок? Кто это там еще бормочет?

— Бедная Мириам, твоему жеребенку предопределено было стать добычей хищников! — теперь уже более членораздельно произнес чудаковатый певец. Затем внезапно возвысил голос и, сливая его с немолчным шумом воды, запел:

Египет твой, о фараон, Господь не пощадил: Зверей и человеков он Их первенцев лишил.

— Гибель жеребенка гнетет сердце его хозяина,— промолвил охотник.— А когда человек печалится о своих бессловесных друзьях, это хороший знак. Но кто верует в бога, тот помнит: что тебе на роду написано, то с тобой и будет; и эта утешительная мысль скоро поможет вашему спутнику примириться с разумной необходимостью убить четвероногое ради спасения человеческих жизней... Может быть, вы и правы,— продолжал разведчик, отвечая на последнее предположение Хейуорда. — Тем скорее нам нужно освежевать оленя и сбросить кости в реку, иначе на скалах рассядется целая стая волков и поднимет вой, завидуя каждому куску, который мы отправим в рот. К тому же, хоть ирокезы понимают язык делаваров не лучше, чем умеют читать, эти хитрые бестии быстро смекнут, почему волки развылись.

Во время этой тирады разведчик успел собрать необходимое и, произнеся последнее слово, бесшумно скользнул мимо путников; следом за ним, как будто угадав намерение своего друга, двинулись могикане, и все трое поочередно исчезли, словно растаяв в тени невысокой черной скалы, возвышавшейся в нескольких ярдах от берега.

  ГЛАВА VI

Из песен, оглашавших встарь Сион,

Он выбирал одну и с миной строгой

Затягивал псалом, призвав: «Восславим бога!»

Бернс

Хейуорд и его спутницы не без тайной тревоги наблюдали за столь загадочным исчезновением своих проводников: хотя белый охотник до сих пор вел себя безупречно, его грубый наряд, резкость в речах и глубокая ненависть к вратам, равно как облик его молчаливых сподвижников, были достаточно веской причиной для того, чтобы пробудить подозрения в людях, встревоженных недавним предательством индейца. Один только чудаковатый певец ни на что не обращал внимания. Он уселся на выступ скалы и не подавал признаков жизни, если не считать частых и глубоких вздохов, выдававших его душевное смятение. Однако вскоре послышались приглушенные голоса, словно люди перекликались где-то в недрах земли, и внезапно в глаза путникам ударил сильный свет, раскрыв им тайну столь хваленого убежища разведчика и его друзей.

В дальнем углу узкой и глубокой пещеры, которая благодаря ракурсу и освещению казалась, вероятно, много больше истинных своих размеров, сидел разведчик с пучком пылающих сосновых щепок в руке. Яркий отблеск пламени падал на суровые, обветренные черты и одежду жителя лесов, придавая причудливо романтический вид этому человеку, который при обычном дневном свете поразил бы глаз лишь странным костюмом, каменной неподвижностью и необычным сочетанием постоянной настороженности и неподдельного простодушия, попеременно читавшихся на его мужественном лице. Чуть поодаль от него, ближе к выходу из пещеры и поэтому на самом виду, стоял Ункас. Путники с волнением смотрели на стройный, гибкий стан молодого могиканина, его грациозную позу и непринужденные движения. Как и белый разведчик, он был в зеленой охотничьей рубахе с бахромой, но голова его оставалась непокрытой, являя взорам темные, сверкающие, бесстрашные глаза, грозные и вместе с тем спокойные; смелые очертания гордого лица, не тронутого боевой раскраской, благородный лоб и изящную форму головы, начисто выбритой, за исключением густой пряди на макушке. Дункан и его спутницы, впервые получив возможность разглядеть характерные лица своих проводников-индейцев, разом отбросили всякие сомнения при виде гордого, решительного, хотя и сурового лица молодого воина. Они почувствовали, что такой человек, даже пребывая во тьме невежества, не может намеренно поставить на службу своекорыстию и предательству те дары, которыми его взыскала природа. Алиса дивилась его открытым чертам и гордой осанке с тем же любопытством, с каким взирала бы на драгоценную статую, изваянную резцом древнего грека и чудом ожившую, а Хейуорд, хоть и не раз наблюдавший у чистокровных туземцев подобное совершенство форм, откровенно выражал свое восхищение этим образцом благороднейших человеческих пропорций.

— Я могла бы спокойно спать, зная, что меня охраняет такой неустрашимый и великодушный часовой, как этот юноша,— прошептала Алиса.— Никогда не поверю, Дункан, что все те жестокие убийства и ужасные пытки, о которых мы столько читаем и слышим, могут твориться в присутствии подобного человека.

— Да, этот молодой воин, несомненно, редкий и блистательный пример тех природных достоинств, какими, говорят, отличается этот своеобразный народ,— ответил офицер.— Согласен с вами, Алиса: такой лоб и такие глаза способны страшить, но не обманывать. Однако не будем заблуждаться, ожидая от него иных добродетелей, кроме тех, что в обычае у краснокожих. Высокие достоинства не часто встречаются у христиан; не менее исключительны и редки они у индейцев, хотя, к нашей общей чести, эти достоинства не чужды ни тем, пи другим. Будем же надеяться, что могиканин не разочарует нас и окажется тем, кем выглядит,— смелым и преданным другом.

— Вот теперь майор Хейуорд говорит, как подобает майору Хейуорду,— вставила Кора.— Разве, глядя на такое творение природы, можно думать о том, какого цвета у него кожа?

За этим красноречивым замечанием последовала краткая и несколько неловкая пауза; ее прервал разведчик, позвав путников в пещеру.

— Огонь разгорается так ярко, что мы, того и гляди, накличем сюда мингов себе на погибель,— бросил он, когда путники вошли.— Ункас, опусти одеяло — пусть эти бестии ничего не видят... Конечно, ужин у нас не тот, на какой вправе рассчитывать майор американской королевской армии, но я не раз видывал военных, которые были рады куску сырого мяса без всякой приправы. А у нас и соли в достатке, и жаркое не заставит себя ждать. Вот свежие ветви сассафраса — пусть леди присядут: это хоть и не кресла красного дерева с обивкой из кожи морских свинок, зато пахнут они куда лучше, чем кожа любой свиньи... Входите, друг, и перестаньте сокрушаться о жеребенке — он был невинным созданием и еще не успел познать горести. Смерть избавила его от многих бед — и от усталости в натруженных ногах, и от ломоты в спине.

Ункас исполнил тем временем распоряжение разведчика, и, когда Соколиный Глаз смолк, гул водопада уже звучал глухо, словно отдаленные раскаты грома.

— А не опасно нам оставаться в этой пещере? — спросил Хейуорд.— Не застанут ли нас здесь врасплох? Ведь достаточно одному вооруженному человеку встать у входа, и мы в его власти!

В этот миг за спиной разведчика вынырнула похожая на привидение фигура и, схватив горящую головню, осветила дальний конец пещеры. При виде этого страшного существа Алиса вскрикнула и даже Кора вскочила, но Хейуорд быстро успокоил их, заверив, что пришелец —всего-навсего их проводник Чингачгук. Индеец приподнял другое одеяло и показал, что у пещеры два выхода. Затем с головней в руке проскользнул по глубокому узкому проходу, тянувшемуся под прямым углом к пещере, где сидели путники, но, в отличие от нее, не имевшему потолка, и проник в другую пещеру, совершенно схожую с первой.

— Таких матерых лис, как мы с Чингачгуком, не часто поймаешь в норе с одним выходом,— усмехнулся Соколиный Глаз.— Теперь видите, как хитро мы выбрали место. Скала эта из черного известняка, породы, как известно каждому, мягкой — она легко сойдет за подушку там, где нет кустов или сосен. Так вот, когда-то водопад располагался на несколько ярдов ниже и, смею вас уверить, был так же ровен и красив, как гладь Гудзона. Но годы уносят красоту — в этом наши прелестные юные леди еще убедятся! Местность, к сожалению, изменилась. В скалах появились трещины; там, где порода мягче, вода проточила себе глубокие ходы; футах в ста отсюда повернула обратно; где-то пробилась, где-то нет, и теперь в водопадах этих — ни складу, таи ладу.

— В какой же части их мы находимся? — поинтересовался Хейуорд.

— Близ того места, какое по воле провидения и было для них предназначено, да только они взбунтовались и выбрали себе другое. Скалы справа и слева от нас оказались чересчур мягкими, и вода, предварительно вырыв две эти небольшие пещеры для нашего убежища, потекла по сторонам от них, а старое русло пересохло и обнажилось.

— Значит, мы на островке?

— Ну да. По правую и левую руку от нас водопады, а река выше и ниже нас. Будь сейчас день, вам стоило бы взобраться на вершину этой скалы да поглядеть на причуды воды. Она несется, как ей вздумается: то прыгает, то падает, тут кувыркается, там бурлит; в одном месте она белая, как снег, в другом — зеленая, как трава; здесь, поблизости от нас, она низвергается в глубокие выбоины с таким грохотом, что земля трясется; чуть дальше — журчит и поет, словно ручей; а потом начинает крутиться водоворотом и размывает старый камень, как будто это глина. Весь рисунок реки теперь перепутался. Сначала она течет прямо, как ей и положено, но вдруг круто сворачивает. Есть немало мест, где она вообще возвращается вспять, словно не желая расстаться с лесными чащами и слиться с соленой волной. Да, милые леди, тонкая, как паутинка, вуаль, обвивающая вашу шею,— и та груба, как невод, в сравнении с узорами, какие вышивает река там, где она, наперекор всякому порядку, вытворяет, что ей вздумается, а я могу показать вам немало таких местечек. Но к чему все это приводит? Набушуется она, словно иной строптивец, сколько ей влезет, и несколькими саженями ниже опять преспокойно течет себе к морю, как ей и было предопределено от сотворения мира.

Это простодушное описание гленнских водопадов вселило в слушателей утешительную уверенность в надежности их убежища, хотя мнение их о дикой прелести здешних мест сильно расходилось с оценкой Соколиного Глаза. Но сейчас им было не до красот природы: поскольку разведчик и во время беседы не прекратил своих кулинарных трудов, отрываясь от них разве что на секунду, дабы ломаной вилкой изобразить какой-либо особо капризный изгиб непослушной реки, все сосредоточились теперь на более необходимом, хотя менее поэтичном занятии — ужине.

Трапеза сильно выиграла от добавления кое-каких деликатесов, которые Хейуорд, расставаясь с лошадьми, успел захватить с собой, и основательно подкрепила усталых путников. Ункас оказывал девушкам все знаки внимания, на какие был способен, и прислуживал им со смесью достоинства и радушия, что очень забавляло Хейуорда,— офицер отлично знал, насколько это идет вразрез с обычаем индейцев, запрещающим воинам снисходить до домашних трудов, особенно в угоду женщинам. Но, поскольку гостеприимство почитается у краснокожих священным долгом, это маленькое нарушение законов мужского достоинства не навлекло на Ункаса порицания со стороны Чингачгука. Присутствуй там человек, достаточно праздный, чтобы предаваться наблюдениям, он заметил бы, что молодой вождь ведет себя не совсем беспристрастно. Подавая, например, Алисе флягу со свежей водой или кусок оленины на блюде, искусно вырезанном из перцового дерева, он только соблюдал должную вежливость; оказывая же подобные услуги ее сестре, он задерживал взгляд на ее красивом выразительном лице, и гордый блеск его темных глаз сменялся выражением нежности. Раз-другой ему пришлось заговорить, чтобы привлечь внимание сестер. В таких случаях он изъяснялся на английском языке, ломаном и неправильном, но все же понятном. Его глубокий гортанный голос придавал английской речи такую мягкость и мелодичность, что Алиса и Кора всякий раз с восхищенным изумлением посматривали на собеседника. Таким образом, за ужином девушки обменялись с Ункасом несколькими фразами, благодаря чему между ними установилось нечто вроде дружеских отношений.

Тем временем Чингачгук по-прежнему сохранял невозмутимое спокойствие. Он сидел у костра, озаренный его светом, и путники, то и дело с тревогой поглядывавшие на индейца, рассмотрели наконец истинное выражение его лица под наводящей ужас боевой раскраской. Они нашли, что отец и сын весьма похожи друг на друга, если не считать того различия, которое создастся годами и лишениями. Черты Чингачгука, утратив обычную свирепость, выражали теперь лишь безмолвное и ясное спокойствие, характерное для индейского воина в те минуты, когда ему нет нужды всячески изворачиваться ради того, чтобы отстоять свою жизнь. Однако по теням, набегавшим порой на смуглое его лицо, нетрудно было догадаться, что стоит пробудить в нем гнев — и в действие вступит та сила, чью грозную эмблему, на страх врагам, он изобразил на своем теле. В отличие от индейца, разведчик не знал покоя. Он ел и пил с аппетитом, которого не умаляло даже сознание  опасности, но ни на секунду не забывая о бдительности. Десятки раз рука его, подносившая ко рту флягу или кусок жареного мяса, замирала в воздухе, и он поворачивал голову, словно прислушиваясь к отдаленным и подозрительным звукам. Это движение неизменно побуждало путников отвлекаться от созерцания непривычной обстановки и вспоминать об опасности, которая привела их сюда. Но так как эти частые паузы не сопровождались никакими замечаниями, беспокойство, вызываемое ими вскоре рассеивалось и на время забывалось

—  Вот что, друг, — сказал под конец ужина Соколиный Глаз, вытащив из-под кучи листьев небольшой бочонок и обращаясь к псалмопевцу, который рядом с ним усердно отдавал должное его кулинарному мастерству,— отведайте-ка этого напитка: он прогонит мысли о жеребенке и согреет вам кровь. Пью за дружбу и надеюсь, что бедная лошадка не станет причиной вражды между нами. Как вас зовут?

— Гамут, Давид Гамут,— ответил учитель пения, машинально утерев рот и готовясь залить свои горести добрым глотком крепкого и сильно приправленного пряностями напитка.

— Прекрасное имя! — одобрил охотник, переводя дух после глотка, длительность которого свидетельствовала о том, сколь высоко ценит он свои винодельческие таланты.— Уверен, что оно досталось вам от честных дедов. Люблю звучные имена, хотя христианам в этом смысле далеко до индейцев. Самого скверного труса, какого я знавал, звали Лев, а жена его Ангелина оглушала вас руганью быстрее, чем олень, преследуемый охотником, успевает пробежать сажень. У индейца же имя — дело чести: он обычно таков, как называет себя. Разумеется, Чингачгук, что значит «Великий Змей»,— вовсе не змея, большая или маленькая; это имя подразумевает, что он знает все извилины и закоулки человеческой души, что он молчалив и наносит врагу удар, когда тот меньше всего этого ждет... Чем вы занимаетесь?

— Я недостойный учитель псалмопения.

— Не понимаю.

— Я обучаю пению молодых коннектикутских рекрутов.

— Вы могли бы заняться чем-нибудь получше. Эти щенки и без того слишком много смеются и распевают в лесу, когда им следует сидеть, затаив дыхание, как лисица в норе. Вы умеете обращаться с мушкетом или ружьем?

— Мне, слава всевышнему, никогда не приходилось иметь дело со столь смертоносным оружием!

— А может, вы умеете прокладывать путь по компасу, наносить на бумагу русло рек и расположение гор и лесов, чтобы люди, которые придут вслед за вами, могли разыскать их по названиям?

— Нет, с этим делом я тоже незнаком.

— Но у вас такие длинные ноги, что с ними любая дорога короткой покажется. Вы, наверно, вестовщик при генерале?

— Отнюдь! Я следую лишь своему высокому призванию и обучаю людей духовной музыке.

— Странное призвание!— неприметно усмехнувшись, бросил Соколиный Глаз.— Истратить жизнь на то, чтобы, как пересмешник, повторять высокие и низкие звуки, которые вырываются у человека из горла! Впрочем, друг, таков уж ваш талант, и никто не вправе порицать вас за него, как нельзя порицать за меткую стрельбу или другие более полезные дарования. Послушаем-ка лучше, что вы умеете, а потом по-дружески распрощаемся на ночь: молодым леди надо набраться сил для трудного и долгого пути, в который мы выступим на рассвете, пока еще не зашныряли вокруг макуасы.

— С превеликим удовольствием,— отозвался Гамут, вновь водрузил на нос очки в железной оправе и, вытащив свой любимый томик, незамедлительно протянул его Алисе.— Что может быть приличнее и успокоительней, чем вознести хвалу господу на склоне дня, полного безмерных опасностей!

Алиса улыбнулась, но, взглянув на Хейуорда, вспыхнула и заколебалась.

— Не стесняйтесь,— шепнул офицер.— Разве можно м такую минуту отвергать предложение достойного тезки царя-псалмопевца?

Ободренная его словами, Алиса сделала то, к чему се побуждало собственное благочестие и любовь к музыке. Она раскрыла книжечку и выбрала гимн, который соответствовал положению путников и в котором поэт, не задаваясь честолюбивой целью превзойти царя израильского, обнаружил скромное, но достойное похвал дарование. Кора тоже выразила желание подпевать сестре, после чего педантичный Давид, проделав уже знакомую нам процедуру с камертоном, задал тон, и полился тихий, торжественный напев.

Иногда голоса прелестных девушек, склоненных над книгой, звучали в полную силу; иногда понижались так, что глухой, словно аккомпанемент, шум воды почти перекрывал мелодию. Давид с его природным вкусом и безошибочным слухом руководил пением, соразмеряя силу звуков с масштабами небольшой пещеры, каждая расщелина и выбоина которой вторила трепетным модуляциями свежих голосов. Индейцы, вперив взоры в скалy, слушали с таким вниманием, словно сами превратись в каменные изваяния. Однако суровые черты разведчика, который, подперев голову рукой, сидел поначалу с видом холодным и равнодушным, стали постепенно смягчаться, и, по мере того как стих сменялся стихом, все отчетливей чувствовал, как слабеет его железная воля и воспоминания уносят его в далекое детство, когда в поселениях родной провинции он внимал подобным же гимнам, хотя исполняли их и не столь приятные голоса. Беспокойные глаза его увлажнились, и еще не кончилось пение, как из них, этого, казалось бы, давно пересохшего источника, закапали крупные жгучие слезы, стекая по щекам, которые чаще орошались потоками дождя, низвергающимися с неба, нежели соленой влагой, свидетельствующей о слабости человеческой. Певцы закончили пение одним из тех низких, замирающих аккордов, которые слух впивает с особенной жадностью, словно сознавая, что наслаждение вот-вот придет к концу... И вдруг снаружи раздался вопль, непохожий на крик человека или иного обитателя земли; си потряс воздух и проник не только во все уголки пещеры, но и в самые сокровенные сердечные глубины каждого, кто его слышал. Вслед за ним наступила тишина, такая полная, словно воды и те, оцепенев от ужаса, остановили свой бег.

— Что это? — прошептала Алиса, стряхнув наконец с себя парализовавший ее страх.

— Что это? — громко повторил Хейуорд.

Ни Соколиный Глаз, ни индейцы не ответили. Они прислушивались, ожидая, очевидно, повторения вопля, повергшего даже их в молчаливое изумление. Наконец они быстро и встревоженно заговорили меж собой по-делаварски, после чего Ункас осторожно выскользнул из пещеры через ее дальний скрытый выход. Когда он исчез, разведчик вновь перешел на английский:

— Мы не можем сказать, ни что это было, ни что это значит, хотя двое из нас странствуют по лесам уже лет тридцать с лишним. Я считал, что мое ухо знает любой звук, испускаемый индейцем или зверем, но Этот вопль доказывает, что я был просто самонадеянным и тщеславным хвастуном.

— Разве это был не боевой клич, которым воины пугают врага? — полюбопытствовала Кора, поправляя вуаль со спокойствием, явственно отличавшим ее от младшей сестры.

— Нет, нет, в этом зловещем, потрясающем вопле было что-то неестественное. Кто хоть раз слышал боевой клич индейцев, тот его уже ни с чем не спутает. Ну, Ункас,— перешел он на язык делаваров, обращаясь к возвратившемуся молодому вождю,— что ты видел? Не проникает ли свет от костра наружу?

Последовал краткий, но, видимо, исчерпывающий ответ на том же языке.

— Снаружи ничего не видно,— продолжал Соколиный Глаз, недовольно покачивая головой.— Тайна нашего убежища все еще не раскрыта. Ступайте в соседнюю пещеру и ложитесь спать — вам нужен отдых; мы должны быть на ногах задолго до восхода, чтобы добраться до форта Эдуард, пока минги наслаждаются утренним сном.

Кора беспрекословно повиновалась, подав пример мужества более робкой Алисе. Однако, выходя из пещеры, она все-таки шепотом попросила Дункана проводить их. Ункас откинул перед сестрами одеяло, и, обернувшись, чтобы поблагодарить его за внимание, они увидели, что разведчик вновь сидит у догорающего костра, подперев голову руками и, вероятно, усиленно раздумывая о природе необъяснимого крика, прервавшего их пение.

Хейуорд прихватил с собой горящую ветку, которая слабо озарила узкое пространство их нового жилища. Укрепив этот факел в расщелине скалы, офицер подошел к сестрам, впервые оставшимся с ним наедине с тех самых пор, как они покинули дружественные стены форта Эдуард.

— Не оставляйте нас, Дункан,— взмолилась Алиса.— Нам не заснуть в таком месте, особенно сейчас, когда у нас в ушах еще звучит этот ужасный вопль.

— Сначала проверим, достаточно ли надежна ваша крепость,— ответил он,— а уж после поговорим обо всем остальном.

Хейуорд проследовал в дальний угол пещеры, к выходу, также завешанному одеялом, и, отогнув этот тяжелый занавес, вдохнул живительную свежесть, которой веяло с водопадов. Один рукав реки тек по узкому и глубокому ущелью, проточенному в мягком камне, и вода, струившаяся прямо под ногами молодого человека, представляла собой, на его взгляд, отличную защиту от опасности с этой стороны. Несколькими саженями выше река, низвергаясь со скал, билась, скользила и бешено рвалась вперед.

— С этой стороны природа воздвигла для наших врагов непреодолимую преграду,— заметил он и, прежде чем опустить одеяло, указал рукой на отвесный утес над горным потоком.— Вход же, как вам известно, охраняют наши добрые и верные проводники. Не вижу поэтому оснований пренебрегать советом нашего честного хозяина. Полагаю, Кора согласится со мной и подтвердит, что вам обеим надо поспать.

— Кора может согласиться с вашим советом, но вряд ли последует ему,— возразила старшая сестра, опускаясь на ветви сассафраса рядом с Алисой.— Не будь даже этого таинственного вопля, нам все равно было бы трудно заснуть. Подумайте сами, Хейуорд, в состоянии ли дочери забыть о тревоге, которую испытывает их отец, не зная, где они и что с ними могло случиться в лесной глуши, среди бесчисленных опасностей?

— Он — солдат и знает не только опасности, но и преимущества лесов.

— Он — отец и не может подавить в себе отцовские чувства.

— Как снисходителен он был к моим капризам! С какой нежностью предупреждал любое мое желание! — всхлипнула Алиса.— Мы были эгоистками, сестрица, настояв на приезде сюда во что бы то ни стало.

— Быть может, я поступила неблагоразумно, вынудив его согласиться на наш приезд в такую трудную минуту, но мне хотелось доказать, что если другие могут покинуть его в опасности, то уж дочери всегда останутся ему верны.

— Когда он узнал о вашем решении приехать в форт Эдуард,— мягко вмешался Хейуорд,— в душе его началась жестокая борьба между страхом и любовью, и любовь, усугубленная,— если ее можно усугубить,— долгой разлукой, взяла верх. «Их ведет сюда мужество и благородство моей Коры, Дункан, и я не хочу препятствовать ей,— сказал он мне.— Дай бог каждому, кому выпала честь защищать его величество короля, быть хоть вполовину столь же стойким, как она!»

— А про меня он ничего не сказал, Хейуорд? — с ревнивой нежностью спросила Алиса.— Не мог же он не вспомнить о своей маленькой Элси!

— Разумеется, не мог: он ведь так хорошо ее знает,— успокоил девушку офицер.— Он наговорил про вас множество ласковых слов, повторить которые я не решусь, хотя готов поручиться в том, что они заслуженны. Он сказал...

Тут Дункан внезапно умолк: в тот момент, когда он впился глазами в Алису, которая в порыве дочерней любви повернулась к нему, жадно ловя каждое его слово, снаружи вновь раздался тот же ужасный вопль, и Хейуорд лишился дара речи. Наступила долгая пауза, и все трое уставились друг на друга, с трепетом ожидая повторения страшного воя. Наконец одеяло медленно приподнялось, и в отверстии появился разведчик: таинственные звуки, предвещавшие неведомую опасность, перед которой бессильны были весь его опыт и находчивость, поколебали, видимо, даже его твердость.

  ГЛАВА VII

...Они не спят.

Мне ясно все они видны

Вон там, на скалах.

Грей 

— Услышать в лесу такой звук и отсиживаться в пещере —- значит пренебречь спасительным предупреждением,— объявил Соколиный Глаз.— Пусть девушки останутся здесь, а я с могиканами займу пост на скале, где, полагаю, компанию нам составит и майор шестидесятого полка.

— Значит, опасность действительно близка? — спросила Кора.

-— Только тому, кто сотворил существо, издающее в предостережение людям столь странные вопли, известно, что нам угрожает. И я сочту себя недостойным ослушником его воли, если укроюсь в норе, когда в воздухе носится такое знамение! Даже ваш слабодушный спутник, убивающий дни свои на распевание псалмов,— и тот настолько встревожен, что уверяет, будто «готов восстать на бой». Но сводить все только к тому, чтобы принять бой, это было бы дело, привычное для всех нас, и мы с ним легко бы справились. Я слышал, что, когда такие вопли раздаются .меж небом и землей, они возвещают о схватке совсем иного рода.

— Если все наши опасения, друг мой, объясняются лишь сверхъестественными причинами, нам незачем тревожиться,—невозмутимо продолжала Кора.— Но не кажется ли вам, что это враги придумали новый хитроумный способ запугать нас и тем облегчить себе победу?

— Леди,— торжественно возвысил голос разведчик,— я тридцать лет прислушиваюсь ко всем лесным звукам, как только может прислушиваться человек, чья жизнь зависит от чуткости его уха. Меня не обманут ни мурлыканье пумы, ни посвист пересмешника, ни,, дьявольские уловки мингов. Я слыхал, как лес стонет, словно человек в скорби, и как шумит ветер, играя в ветвях; слышал я и треск молнии, когда она факелом вспыхивала в небе, рассыпая снопы искр и меча языки пламени. Но у меня никогда не возникало сомнения в том, что я слышу лишь те звуки, источник которых сотворил создатель, радуясь делу рук своих. Теперь же ни могикане, ни я, чистокровный белый, не в силах объяснить, что это был за вопль. Вот почему мы считаем его небесным знамением, ниспосланным нам во спасение.

— Непостижимо! — воскликнул Хейуорд и взял пистолеты, которые, входя в пещеру, положил на камень.— Но чем бы ни был этот крик — провозвестием мира или призывом к войне, нам все равно нужно узнать, что происходит. Показывайте дорогу, друг мой: я — за вами.

Все выбрались из убежища и сразу почувствовали облегчение, вдохнув не душный воздух пещеры, а бодрящую прохладу водопадов и стремнин. Над рекой дул сильный ветер, уносивший, казалось, рев воды в глубину пещер, где стоял глухой, непрерывный гул, который напоминал раскаты грома за далекими холмами. Луна уже взошла, и свет ее кое-где озарял поверхность воды, но выступ скалы, служивший путникам наблюдательным пунктом, все еще утопал в густом мраке. Если не считать шума падающей воды да порывистых вздохов ветра, проносившегося мимо, все было так безмолвно, как бывает лишь ночью в безлюдной глуши. Наблюдатели напрасно всматривались в противоположный берег: там не видно было никаких признаков жизни, которые могли бы объяснить происхождение страшного вопля. Лунный свет обманывал напряженное зрение, и встревоженный взгляд встречал лишь голые скалы да прямые неподвижные деревья.

— Ничего не видно! Всюду только тьма и покой дивной летней ночи,— прошептал Дункан.— Как любовались бы мы ландшафтом, как упивались бы его звенящей тишиной, будь это в другое время! Представьте себе на минуту. Кора, что вы в безопасности. То, что сейчас вселяет в вас ужас, сразу стало бы для вас источником наслаждения.

— Тс-с! — прервала его Алиса.

Предупреждение было излишним. Над рекой, словно взмыв с ее ложа и вылетев из стиснувших ее утесов, вновь разнесся тот же звук, прокатился по лесу, и отголоски его замерли где-то в отдалении.

— Может ли кто-нибудь из вас сказать, что это за вопль?-—спросил Соколиный Глаз, когда отзвуки эха затерялись в лесу.— Если может, пусть скажет. Я же считаю, что таких звуков на земле не бывает.

— В таком случае здесь найдется человек, который сумеет рассеять ваше заблуждение,— возразил Дункан.— Мне этот звук хорошо знаком: я не раз слышал его на поле боя при обстоятельствах, нередко случающихся в жизни солдата. Это страшный крик, исторгаемый у лошади чаще всего болью, а иногда и страхом. Мой конь либо достался в жертву лесным хищникам, либо чует опасность, избежать которой бессилен. В пещере я еще мог не узнать этот звук, на открытом же воздухе не ошибусь.

Разведчик и его товарищи выслушали это простое объяснение с интересом людей, усваивающих новое понятие, которое вынуждает их отказаться от старых, не оправдавших себя представлений. Могикане, когда им стало ясно, в чем дело, ограничились своим обычным выразительным «ха!»; разведчик же, немного подумав, ответил:

— Не стану спорить — я плохо знаком с повадками лошадей, хотя и родился там, где их полным-полно. Вероятно, на берегу, у них над головами, собрались волки, и перепуганные животные на свой лад взывают к людям о помощи. Ункас,— окликнул он по-делаварски,— сядь в пирогу, спустись по течению да швырни горящей головней в стаю, иначе то, чего не сделать волкам, сделает страх, и к утру мы останемся без лошадей, а двигаться нам нужно быстро.

Молодой индеец, выполняя приказание, уже спустился к воде, как вдруг над рекой разнесся протяжный вой и тут же стал удаляться в глубь леса, словно чем-то напуганные звери добровольно отказались от своей добычи. Повинуясь инстинкту, Ункас поспешно вернулся обратно, и трое обитателей леса вновь принялись совещаться.

— Мы вроде охотников, много дней не видавших солнца н уже забывших, где север, где юг,— сказал Соколиный Глаз, отходя от могикан и приближаясь к своим подопечным.— Теперь мы опять распознаём приметы пути, и он очищен от терний. Сядьте-ка в тени берега — тут темнее, чем под соснами, и подождем, что еще ниспошлет нам господь. Говорите только шепотом, а еще лучше и разумнее будет, если каждый некоторое время побеседует с самим собой.

Тон разведчика по-прежнему оставался серьезным и внушительным, но в голосе его не чувствовалось больше суеверной тревоги. Было ясно, что его минутная слабость прошла, как только разрешилась загадка, которую не мог объяснить его опыт, и что он с присущими ему твердостью и мужеством готов встретить опасность, хотя полностью сознает ее истинные размеры. То же чувство, без сомнения, испытывали и могикане, разместившиеся так, чтобы, оставаясь незамеченными, видеть оба берега сразу. В этих обстоятельствах здравый смысл побудил Хейуорда и его спутниц последовать примеру своих мудрых проводников. Молодой офицер принес из пещеры охапку сассафраса, расстелил ее в проходе, соединявшем обе части убежища, и сестры спрятались там в безопасности от вражеских выстрелов и в полной уверенности, что им не грозит неожиданное нападение. Сам Хейуорд расположился неподалеку, чтобы иметь возможность переговариваться с ними, не повышая голоса и, следовательно, не подвергая их лишнему риску, а Давид, подражая обитателям леса, так ловко залег в расщелине скалы, что его неуклюжая фигура больше не привлекала к себе внимания.

Проходил час за часом, но все оставалось спокойно. Луна вошла в зенит, и ее кроткие лучи падали прямо на сестер, мирно уснувших в объятиях друг друга. Дункан накрыл девушек большой шалью Коры, лишив себя тем самым зрелища, которое так любил созерцать, и приклонил голову на камень, заменивший ему подушку. Давид издавал носом такие звуки, какие, если бы он бодрствовал, непременно оскорбили бы его тонкий слух. Одним словом, все, кроме Соколиного Глаза и могикан, поддались непреодолимой власти сна и утратили всякое представление о действительности. Только три бдительных стража не знали ни сна, ни отдыха. Неподвижные, как скала, с которой, казалось, срослись их тела, они лежали, не сводя глаз с деревьев, темными рядами окаймлявших берега узкого потока. Из их уст не вырывалось ни звука, и самый внимательный наблюдатель не решился бы сказать, дышат они или нет. Было совершенно очевидно, что такая необычная осторожность воспитана н них долгим опытом и что она — надежная порука против любой вражеской хитрости. Однако ничто не нарушало спокойствия ночи. Наконец луна зашла, и бледная полоска над верхушками деревьев чуть ниже излучины реки возвестила о приближении дня.

Только теперь Соколиный Глаз впервые пошевелился. Он прополз вдоль скалы и растолкал крепко спавшего Дункана.

— Пора в путь, — прошептал он.— Будите девушек и приготовьтесь сесть в пирогу, как только я подведу ее к скале.

— Спокойно ли прошла ночь? — осведомился Дункан.— Что до меня, то сон, кажется, поборол мою бдительность.

— Покамест все так же тихо, как в полночь. Но молчите и не мешкайте.

Окончательно проснувшись, Дункан откинул шаль, прикрывавшую спящих девушек. Почувствовав это, Кора протянула руку, словно для того, чтобы оттолкнуть его, Алиса же пролепетала нежным голоском:

— Нет, нет, дорогой отец, мы не остались одни — с нами был Дункан.

— Да, голубка моя,— умиленно прошептал молодой человек,— Дункан здесь и не покинет вас в опасности, пока жив... Кора! Алиса! Проснитесь! Пора в путь.

В ответ он внезапно услышал пронзительный крик Алисы, вслед за которым Кора вскочила, выпрямилась и застыла на месте, оцепенев от ужаса. Не успел Хейуорд раскрыть рот, как раздался такой невообразимый вой, что даже молодая горячая кровь Дункана прилила к сердцу. С минуту казалось, будто все демоны ада взмыли в воздух, изливая свою лютую злобу в диких завываниях. Определить, откуда доносятся эти вопли, было невозможно — они заполонили весь лес и, как чудилось испуганным слушателям, вырывались из пещер, низвергались с небес, поднимались с реки и от водопадов. Услышав этот адский шум, Давид выпрямился во весь рост, зажал уши руками и вскричал:

— Откуда эта какофония? Уж не разверзлись ли своды преисподней? Человек не способен издавать такие звуки!

Неосторожный порыв псалмопевца привел лишь к тому, что на противоположном берегу засверкали вспышки, грянул залп из дюжины ружей, и несчастный учитель пения без чувств рухнул на камни, между которыми так долго спал. Могикане бестрепетно ответили на устрашающий боевой клич врагов, торжествующе взвывших при падении Гамута, своим собственным боевым кличем. Завязалась перестрелка, но обе стороны были слишком опытны, чтобы хоть на секунду остаться без прикрытия. Дункан напрягал слух, надеясь уловить плеск весел: ему казалось, что единственный выход теперь -— бегство. Река текла с обычной быстротой, но на черной ее поверхности все еще не было видно пироги. Хейуорд уже вообразил, что разведчик бессердечно бросил их, как вдруг внизу под скалой сверкнуло пламя, и свирепый вой, с которым слился предсмертный стон, доказал, что посланница смерти, отправленная не знающим промаха ружьем Соколиного Глаза, отыскала свою жертву. Этого отпора оказалось достаточно, чтобы враги тут же отступили, и мало-помалу вокруг воцарилась прежняя тишина.

Дункан, воспользовавшись передышкой, подскочил к Гамуту и оттащил его в узкий проход, служивший убежищем обеим сестрам. А еще через минуту все защитники островка собрались на совет в этом относительно безопасном месте.

— Бедняга уберег свой скальп,— невозмутимо заметил Соколиный Глаз, проводя рукой по голове Давида,— Он — живое доказательство того, что человек может родиться с чересчур длинным языком. Ну, не безумие ли выставлять напоказ шесть футов собственной плоти и крови на голой скале перед разъяренными индейцами? Удивляюсь одному — как он остался жив"

— Разве он не убит? — спросила Кора хриплым голосом, который явно свидетельствовал о том, насколько ожесточенно ужас борется в ней с напускной твердостью.— Можем мы как-нибудь помочь несчастному?

— Он жив, сердце бьется. Дайте ему отлежаться, прийти в себя, и он доживет до назначенного ему часа, если, конечно, малость поумнеет,— ответил Соколиный

Глаз, еще раз искоса взглянув на бесчувственное тело певца и одновременно с отменной сноровкой перезаряжая ружье.— Втащи-ка его в пещеру, Ункас, и уложи на ветви сассафраса. Чем дольше он пролежит, тем лучше: на скалах для такого верзилы вряд ли найдется подходящее прикрытие, а пение не защитит его от ирокезов.

— По-вашему, они возобновят атаку? — осведомился Хейуорд.

-— Можно ли надеяться, что голодному волку хватит кусочка мяса? Они потеряли воина, а после первой потери или неудачной попытки напасть врасплох они всегда отступают; но они обязательно вернутся, придумав новый способ взять нас в кольцо и заполучить наши скальпы. У нас,— продолжал он, подняв голову, и на его обветренное лицо темной тучкой легла тень тревоги,— одна надежда: удержать скалу, пока Манроу не пришлет нам на выручку солдат. Дай бог, чтобы это произошло поскорее и чтобы командир их хорошо знал повадки индейцев!

— Вы поняли, Кора, что нас ожидает? Рассчитывать теперь мы можем лишь на опыт вашего отца и его тревогу о дочерях,— сказал Дункан.— Ступайте же с Алисой в пещеру, где вам, по крайней мере, не будут опасны смертоносные ружья наших врагов и где вы с присущей вам добротой позаботитесь о нашем злополучном спутнике.

Девушки проследовали за ним в первую пещеру, где Давид, судя по всему, уже начал приходить в себя. Оставив раненого на попечение сестер, Хейуорд заторопился обратно.

— Дункан! — дрожащим голосом окликнула его Кора, когда он был уже у выхода.

Молодой человек обернулся и, увидев, что румяную свежесть на ее лице сменила смертельная бледность, губы дрожат, а глаза с глубоким чувством смотрят на него, тут же возвратился к ней.

— Помните, Дункан, сколь необходима ваша жизнь для того, чтобы сохранить нашу! Помните, что вы облечены святым родительским доверием и что очень многое зависит от вашей предусмотрительности и заботливости. Словом, помните,— заключила она, залившись красноречивым румянцем,— как заслуженно дорожат вами все, кто носит имя Манроу.

— Если что-нибудь и может усугубить мою эгоистическую любовь к жизни, то именно такая уверенность,— отозвался Хейуорд, бессознательно переводя взгляд на юные черты безмолвной Алисы.— Наш честный проводник подтвердит вам, что я, майор шестидесятого полка, не могу не принять участия в бою. Но задача у нас нетрудная: нам надо всего несколько часов продержать этих кровожадных псов на расстоянии.

Хейуорд сделал над собой усилие и, не дожидаясь ответа, ушел от сестер к охотнику и могиканам, по-прежнему укрывавшимся в проходе между двумя пещерами.

— А я тебе говорю, Ункас,— произнес Соколиный Глаз, когда майор приблизился к ним,— ты напрасно сыплешь так много пороху: это усиливает отдачу, и пуля летит мимо цели. Пороху сыпь поменьше, пулю бери полегче, целься подольше,— и минг почти наверняка взвоет перед смертью! Во всяком случае, так учит мое знакомство с этими бестиями. По местам, друзья,— никто ведь не знает, когда и откуда макуас нанесет удар.

Индейцы молча заняли указанные им посты в расщелинах скалы, откуда, оставаясь сами под прикрытием, они могли взять на прицел каждого, кто приблизится к подножию водопадов. В самой середине островка возвышалось несколько чахлых низкорослых сосен; в эту рощицу с быстротой оленя и бросился Соколиный Глаз, за которым проворно последовал Хейуорд. Здесь они, насколько возможно тщательно, укрылись меж кустов и разбросанных вокруг камней. Над ними отвесно вздымалась голая скала, по обеим сторонам которой, клубясь и пенясь, низвергалась в пропасть вода. Теперь, когда рассвело, противоположные берега уже не казались бесформенной расплывчатой массой, а были отчетливо видны, и Соколиный Глаз с майором, вглядываясь в чащу, ясно различали все, что происходило под густым навесом мрачных сосен и кустов.

Осажденные долго с тревогой ожидали атаки, но никаких признаков ее не обнаруживалось, и Дункан уже начал надеяться, что их огонь оказался более убийственным, чем они предполагали, и что противник успешно отброшен. Но когда он решился высказать свои предположения разведчику, Соколиный Глаз, с сомнением покачав головой, возразил:

— Плохо же вы знаете макуасов, если думаете, что они так легко отступят да еще без скальпов! Утром здесь вопил не один, а штук сорок этих дьяволов, и она слишком хорошо знают, сколько нас и в каком мы положении, чтобы так скоро отказаться от преследования. Тс-с! Посмотрите-ка на реку вверх по течению — вон туда, где струи дробятся о камни. Я не я буду, если эти окаянные бестии не переправились вплавь по самой быстрине и не добрались, на наше несчастье, до верхнего конца острова. Легче, друг, легче, не то один взмах ножа — и макушка у вас навсегда останется безволосой.

Хейуорд выглянул из-за прикрытия и увидел нечто, по справедливости показавшееся ему чудом быстроты и ловкости. Поток сточил край мягкой скалы таким образом, что первый уступ ее оказался менее крутым и отвесным, чем это обычно бывает на водопадах. И вот, ориентируясь лишь на мелкую рябь в том месте, где вода огибала с двух сторон верхний конец островка, несколько неукротимых дикарей отважились броситься в реку и вплавь переправиться на скалу, предвидя, что в случае удачи им будет нетрудно добраться до своих жертв. Едва Соколиный Глаз умолк, над бревнами, случайно прибитыми течением к голой скале, показались четыре головы. Эти бревна, видимо, и внушили краснокожим мысль об осуществимости их рискованной затеи. В следующую секунду из зеленой пены вынырнула пятая голова, но чуть ниже нужного места. Дикарь отчаянно боролся за жизнь и, подхваченный течением, уже протянул было руку соратникам, как вдруг бурлящий поток вновь подхватил его и подбросил вверх. Гурон, растопырив руки и выпучив глаза, словно взлетел в воздух, но тут же с глухим всплеском исчез в зияющей бездне, над которой на мгновение повис. Из пучины, перекрыв глухой гул водопада, донесся отчаянный пронзительный вопль, и над рекой вновь воцарилась могильная тишина.

Первым побуждением великодушного Дункана было броситься на помощь несчастному, но железная рука непреклонного разведчика приковала его к месту.

— Вы хотите обречь нас на верную смерть, показав мингам, где мы прячемся? — сурово спросил Соколиный Глаз.— Смерть его сберегла нам один заряд, а боевые припасы нам нужны сейчас не меньше, чем передышка загнанному оленю. Перезарядите-ка лучше пистолеты — от водопада столько брызг, что порох, пожалуй, отсырел. И будьте готовы к рукопашной, а я обстреляю их на подходе.

Он заложил палец в рот, громко и протяжно свистнул, и могикане, охранявшие нижний конец скалы, ответили ему тем же. Когда сигнал разнесся в воздухе, Дункан заметил, как над бревнами мелькнули головы и столь же мгновенно исчезли из виду. Затем его внимание привлек какой-то шорох позади, и, повернув голову, он увидел в нескольких футах от себя подползавшего Ункаса. Соколиный Глаз бросил ему несколько слов по-делаварски, и молодой вождь крайне осторожно, но с тем же невозмутимым спокойствием занял новую позицию. Хейуорд был уже весь во власти лихорадочного нетерпения, но разведчик счел момент подходящим для того, чтобы прочесть своим младшим товарищам лекцию о благоразумном обращении с огнестрельным оружием.

— Из всех ружей,— начал он,— опаснее всего то, у которого длинный, хорошо отполированный ствол из ковкого металла, хотя полностью его достоинства использует только тот, у кого твердая рука, верный глаз и безошибочное чутье на нужную величину заряда. Оружейники, видимо, плохо знают свое ремесло, когда мастерят короткие дробовики и кавалерийские...

Ункас прервал его еле слышным, но выразительным «ха!».

— Вижу, мальчик, вижу,— отозвался Соколиный Глаз.— Они готовятся к нападению, иначе не подняли бы свои поганые спины над бревнами. Ну и пускай! — добавил он, осматривая кремень.— Вожака их, будь то даже сам Монкальм, ожидает верная смерть.

В ту же секунду из лесу донесся новый взрыв воя, и по этому сигналу четверо дикарей выскочили из-за прикрывавших их бревен. Хейуорд был настолько взвинчен ожиданием, что чуть было не поддался сильному искушению ринуться им навстречу, и на месте его удержало лишь спокойствие разведчика и Ункаса. Когда враги с громким воплем большими прыжками перемахнули через возвышавшуюся перед ними гряду черных камней и оказались в нескольких саженях от засады, ружье Соколиного Глаза медленно поднялось над кустами и послало в цель роковую пулю. Передовой индеец подпрыгнул, как подстреленный олень, и плашмя грохнулся наземь.

— Вперед, Ункас! — вскричал разведчик, сверкая глазами и выхватывая длинный нож,— На твою долю вон тот из этих воющих дьяволов, что сзади. С остальными двумя мы управимся сами.

Ункас повиновался, и перед белыми осталось лишь двое врагов. Хейуорд передал Соколиному Глазу один из своих пистолетов и вместе с разведчиком ринулся вниз по склону; они выстрелили одновременно, но оба неудачно.

— Так я и знал! Так я и говорил!— проворчал охотник и с горьким презрением швырнул маленький пистолет в водопад. — Ну, кровожадные адские псы, подходите! Сейчас вы померяетесь с человеком беспримесной крови!

Не успел он договорить, как перед ним вырос исполински сложенный дикарь со свирепым лицом. В тот же миг Хейуорд схватился врукопашную с другим индейцем. Соколиный Глаз и его противник с одинаковой ловкостью сдавили друг другу поднятые руки, в которых сверкали страшные ножи. С минуту они стояли лицом к лицу и, напрягая мускулы, старались пересилить один другого. Наконец белый с его закаленными мышцами взял верх над менее крепким индейцем. Рука краснокожего, постепенно слабея, выпустила кисть разведчика, и тот, внезапным движением вырвав ее из вражеских тисков, всадил острый нож в обнаженную грудь противника, прямо под сердце. Между тем поединок Хейуорда с другим индейцем принял еще более опасный характер. Дикарь сразу же выбил у офицера из рук тонкую шпагу, и, поскольку иными средствами защиты майор не располагал, жизнь его теперь зависела только от физической силы и решительности. Правда, недостатка ни в той, ни в другой у него не было, но противника он встретил себе по плечу. К счастью, ему вскоре удалось обезоружить индейца, чей нож упал им под ноги на скалу, и с этой секунды началась ожесточенная борьба — одному из них предстояло сбросить противника с головокружительной высоты в ближний водопад. С каждым движением придвигались они к роковому обрыву, где, как отчетливо понимал Дункан, им придется сделать последнее, решающее усилие. Оба собрали для этого все свое мужество и теперь, раскачиваясь, стояли над пропастью. Хейуорд чувствовал, как пальцы противника, впившиеся ему в горло, душат его, видел мстительную усмешку гурона, который надеялся увлечь за собой в пропасть врага, чтобы тот разделил его страшную участь. Тело майора медленно поддавалось непреодолимой силе, и молодой человек с отчаяньем в душе уже готовился встретить страшный конец, как вдруг, в миг наивысшей опасности, перед его глазами мелькнула смуглая рука со сверкающим ножом, пальцы гурона разжались, из отсеченной его кисти ручьем хлынула кровь, и, пока спасительная рука Ункаса оттаскивала Дункана от края скалы, молодой офицер так и не смог оторвать зачарованного взгляда от перекошенных бессильной яростью черт врага, летевшего в бездонную пропасть.

— Под прикрытие! Под прикрытие! — крикнул Соколиный Глаз, только что покончивший со своим противником. — Прячьтесь, кому жизнь дорога! Дело еще и наполовину не сделано!

Молодой могиканин издал громкий победный клич, проворно взбежал вместе с Дунканом по склону, с которого они спустились перед схваткой, и оба укрылись под дружественной сенью кустов и камней.

  ГЛАВА VIII

...Ждут они,

Отмстители родной страны.

Грей

Предупреждение разведчика оказалось не лишним. Пока длилась только что описанная нами смертельная схватка, в рев водопада не вплетался ни один звук человеческого голоса. Дикари, затаив дыхание, неотступно следили с другого берега за ходом боя, а быстрые движения сражающихся и частая перемена позиций мешали им стрелять, потому что они боялись угодить в своих. Но едва все кончилось, поднялся такой страшный вой, на какой способны лишь люди, сгорающие от дикой жажды мести. Вслед за этим в лесу неистово заполыхали вспышки выстрелов, загремели залпы, и на голую скалу посыпался свинцовый град, словно нападающие срывали свою бессильную злобу на бесчувственных камнях, ставших ареной губительного столкновения.

В ответ раздались неторопливые, но меткие выстрелы Чингачгука, который во время стычки с непоколебимой твердостью оставался на своем посту. Лишь когда победный клич Ункаса достиг ушей обрадованного отца, тот возвысил голос и ответил коротким криком, после чего опять умолк, и только энергичная работа его ружья доказывала теперь, что он с неослабевающим усердием охраняет порученную ему сторону острова. Так, с быстротой мысли, пролетело немало минут. С берега гремели то оглушительные залпы, то редкие одиночные выстрелы. И хотя окрестные скалы, деревья и кусты были изрешечены пулями, убежище осажденных оказалось настолько надежным и они столь неукоснительно оставались под прикрытием, что до сих пор от руки врага пострадал один Давид.

— Пусть себе жгут порох! — невозмутимо бросил разведчик, слыша, как свистят пули над камнем, который служил ему надежной защитой.— Мы насобираем тут порядком свинца, когда все кончится, а я полагаю, забава наскучит этим дьяволам раньше, чем скалы запросят у них пощады! Ункас, мальчик, ты сыплешь слишком много пороха: при сильной отдаче пуля идет мимо. Я сказал тебе, когда ты взял на мушку этого негодяя: «Целься так, чтобы угодить ему под белую черту»,— а ты вогнал пулю двумя дюймами выше. Сердце у мингов расположено гораздо ниже, человеколюбие же требует, чтобы змею убивали одним ударом.

Гордые черты могиканина озарились спокойной улыбкой, доказавшей, что он понимает по-английски и уловил смысл слов охотника; однако Ункас промолчал и не сказал ни слова в свое оправдание.

— Я не могу слышать, как вы обвиняете Ункаса в неловкости и неблагоразумии,— вмешался Дункан.— Он проявил такую стремительность и такое хладнокровие, спасая мне жизнь, что приобрел во мне друга, которому не придется напоминать о его долге.

Ункас приподнялся и протянул Хейуорду руку. Молодые люди подкрепили дружеское рукопожатие красноречивым взглядом, который заставил Дункана забыть, что его новый товарищ — всего лишь краснокожий дикарь. Соколиный Глаз, невозмутимо, но благожелательно наблюдавший за этой вспышкой юношеского чувства, спокойно заметил:

— В лесах друзья частенько бывают обязаны друг другу жизнью. Смею уверить, мне тоже случалось оказывать Ункасу подобные услуги, и я отлично помню, что он пять раз становился между мною и смертью: три раза в бою с мингами, раз при переправе через Хорикзн и...

— А вот этот выстрел был более метким! — воскликнул Хейуорд, невольно отшатнувшись от камня, о который срикошетировала пуля.

Соколиный Глаз подобрал бесформенный кусочек свинца, повертел его в руках и покачал головой.

— Пуля на излете никогда не сплющивается. Вот если б она упала из туч — тогда другое дело.

Тут Ункас медленно поднял ружье, его друзья устремили взгляды вверх, и загадка быстро разъяснилась. На противоположном берегу реки, почти напротив того места, где они заняли позицию, рос могучий дуб, который, алча простора, так наклонился вперед, что верхние его ветви нависли над водой. В листве, скупо прикрывавшей ветви старого дерева, примостился краснокожий: до этого он прятался за стволом, а сейчас выглядывал из-за него, чтобы убедиться, попал ли в цель его предательский выстрел.

— Эти дьяволы готовы на небо влезть, лишь бы с нами покончить,—сказал Соколиный Глаз.— Подержи-ка его на мушке, мальчик, пока я заряжу свой оленебой; а потом мы попробуем снять его огнем с обеих сторон.

Ункас выждал сигнала разведчика, затем одновременно прогремели два выстрела, в воздухе закружились листья и кусочки дубовой коры, но дикарь лишь насмешливо захохотал и послал в ответ врагам новую пулю, сбившую с Соколиного Глаза шапку. В лесу снова раздались дикие вопли, и свинцовый град застучал над головами осажденных, словно для того, чтобы приковать их к месту, где им вскоре предстояло стать легкой добычей предприимчивого дикаря, засевшего на дереве.

— С ним пора разделаться! — тревожно оглядываясь, объявил разведчик.— Ункас, позови отца: нам понадобятся все наши ружья, чтобы согнать этого мошенника с насеста.

Сигнал был незамедлительно подан, и не успел Соколиный Глаз перезарядить ружье, как Чингачгук уже присоединился к ним. Когда сын указал ему местоположение их опасного врага, с уст опытного воина слетело лишь обычное «ха!», и больше он ничем не выразил ни удивления, ни тревоги. Соколиный Глаз и могикане о чем-то оживленно посовещались на делаварском языке, а затем все, выполняя намеченный план, спокойно разошлись по своим постам.

Дикарь, обнаруженный на дубе, не прекращал частой, но бесполезной пальбы. Хорошенько прицелиться он не мог: стоило ему высунуться, как ружья бдительных его противников открывали огонь. Тем не менее пули его залетали и под прикрытие. Мундир Хейуорда, делавший майора особенно заметной целью, был разорван в нескольких местах, на одном рукаве его проступила кровь от легкой раны.

Наконец, ободренный долгим и терпеливым молчанием противников, гурон решил прицелиться потщательней. Зоркие глаза могикан заметили в нескольких дюймах от ствола темнокожую ногу дикаря, которую тот неосторожно высунул из скудной листвы. Ружья их прогремели одновременно, индеец осел, и часть его тела оказалась на виду. Соколиный Глаз молниеносно воспользовался этим и разрядил свое губительное оружие в верхушку дуба. Листва заколыхалась, ружье гурона, грозившее осажденным такой большой опасностью, полетело в воду, и дикарь, после нескольких отчаянных, но напрасных попыток удержаться, рухнул вниз, однако в последний миг успел ухватиться за сук и повис, раскачиваясь на ветру.

— Добейте его еще одной пулей, бога ради! — взмолился Дункан, в ужасе отводя взгляд от несчастного.

— Дробинки не истрачу! — упрямо возразил Соколиный Глаз.— Ему все равно конец, а у нас нет лишнего пороху: бой с индейцами длится иногда по нескольку дней. Одно из двух — или их скальпы, или наши. А ведь бог, сотворив нас, вложил нам в душу любовь к жизни.

Против такого сурового и неоспоримого довода, со всей очевидностью подкрепленного здравым смыслом, возражать не приходилось. С этого мгновения крики в лесу смолкли, выстрелы прекратились, и все взгляды — как друзей, так и врагов — неотрывно следили за безнадежными усилиями несчастного, повисшего между небом и землей. Порывы ветра раскачивали тело гурона, и хотя с уст его не срывалось ни стона, ни ропота, он по временам мрачно поглядывал на противников, и тогда, несмотря на расстояние, они читали на его лице муки холодного отчаяния. Три раза, поддаваясь состраданию, разведчик поднимал оленебой; три раза благоразумие брало верх, и он молчаливо опускал ружье. Наконец одна рука гурона, обессилев, разжалась и опустилась. Дикарь сделал отчаянную, но безуспешную попытку вновь уцепиться за ветвь, но рука его судорожно ловила лишь пустоту. Молния — и та сверкнула бы не быстрее, чем выстрел Соколиного Глаза. Руки и ноги гурона свела судорога, голова поникла, и тело, как свинец, бесследно кануло в пенящиеся воды, с прежней яростью сомкнувшиеся над ним.

Это событие ни у кого не исторгло победного клича, и даже суровые могикане лишь с ужасом переглянулись. Из леса донесся страшный крик, и все опять стихло. Соколиный Глаз, который, казалось, один сохранил способность рассуждать, покачал головой в осуждение своей минутной слабости и даже вслух упрекнул себя:

— Это был последний заряд в пороховнице, последняя пуля в подсумке! Я вел себя, как мальчишка. Ну, не все ли равно мне было, живым или мертвым грохнется он о подводные камни! Так или этак, он разом потерял бы сознание. Ункас, мальчик, спустись в пирогу и принеси большой рог. Это весь запас пороха, который у нас остался, и он понадобится нам до последней крупицы, или я плохо знаю мингов.

Молодой могиканин немедленно повиновался, предоставив разведчику бесполезно шарить в подсумке и досадливо встряхивать пороховницу. Однако от этого унылого занятия его оторвал вскоре пронзительный крик Ункаса, который даже неискушенным ухом Дункана был воспринят как предвестие новой нежданной беды. Снедаемый всепоглощающей тревогой за бесценные сокровища, укрытые им в пещере, молодой человек вскочил на ноги, начисто забыв об опасности, которую навлекает на себя. Его товарищи, словно повинуясь единому порыву, последовали за ним и с такой быстротой ринулись вниз, к спасительной пещере, что град пуль, посыпавшийся на них с враждебного берега, не причинил им никакого вреда. Необычный возглас Ункаса вынудил сестер вместе с раненым Давидом покинуть убежище, и сейчас всем достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какое несчастье поколебало даже испытанную стойкость их молодого краснокожего защитника.

Невдалеке от скалы, выплывая на быстрину реки, двигалась их легкая пирога, без сомнения, направляемая чьей-то невидимой рукой.

При этом страшном зрелище разведчик, повинуясь инстинкту, мгновенно вскинул ружье и спустил курок, но ствол не ответил выстрелом на яркие искры, выбитые кремнем.

— Поздно! Поздно! — воскликнул Соколиный Глаз, в отчаянии выпуская из рук бесполезное оружие.— Злодей уже миновал стремнину, и, даже если бы у нас не кончился порох, свинец вряд ли нагнал бы теперь пирогу!

Не успел он договорить, как из-за борта скользившей по течению лодки показалась голова находчивого гурона, который, взмахнув рукой, издал клич, означающий у индейцев удачу. В ответ из лесу донесся дикий вой и такой насмешливый хохот, словно полсотни дьяволов изрыгали богохульства, празднуя погибель христианской души.

— Смейтесь, смейтесь, исчадия ада! — проворчал разведчик, опустившись на выступ скалы и уронив ружье на землю.— Три самых лучших, самых метких ружья в здешних лесах теперь не опаснее палок или прошлогодних оленьих рогов.

— Что же делать? —спросил Дункан, уныние которого уступило место желанию действовать.— Что с нами будет?

Соколиный Глаз молча обвел пальцем вокруг темени, и движение это было так выразительно, что ни у кого не осталось сомнений насчет его истинного значения.

— Полно, полно! Не может же наше положение быть таким безвыходным! — воскликнул молодой человек.— Пока гуроны еще не добрались сюда, мы можем укрепить пещеры и помешать высадке.

— Чем? — холодно отпарировал разведчик.— Стрелами Ункаса или женскими слезами? Конечно, вы молоды, богаты, у вас много друзей. Я понимаю, как трудно умирать в таком возрасте, но...— тут он перевел взгляд на могикан,— не будем забывать, что мы с вами белые. Докажем обитателям этих лесов, что белые, когда приходит их час, умирают не менее бесстрашно, чем краснокожие.

Дункан посмотрел в ту же сторону, куда глядел разведчик, и поведение индейцев подтвердило наихудшие его опасения. Чингачгук, сидя в полной достоинства позе на другом выступе скалы, уже положил рядом с собой нож и томагавк, снял с головы орлиное перо и приглаживал теперь единственную прядь волос, словно приуготовляя ее к последнему ужасному назначению. Лицо его было спокойно, хотя и задумчиво, свирепый блеск сверкающих глаз постепенно уступал место иному выражению, более подобающему тем событиям, которые должны были вот-вот произойти.

— Наше положение не безвыходно, не может быть безвыходным! — настаивал Дункан. — С минуты на минуту подоспеет подмога. И я не вижу врагов! Им, без сомнения, наскучила борьба, в которой они рискуют многим ради ничтожной выгоды.

— Эти змеи подкрадутся к нам, может быть, через минуту, может быть, через час, а пока что вероятней всего лежат и слушают наши разговоры,— ответил Соколиный Глаз.— Но придут они обязательно, и придут так, что у нас не останется никаких надежд на спасение. Чингачгук, брат мой,— по-делаварски обратился он к индейцу,— мы с тобой сражались сегодня в последний раз. И теперь макуасы будут торжествовать при мысли о смерти мудрого могиканина и бледнолицего, для глаз которого туча все равно что легкий пар над источником, ибо они и ночью видят не хуже, чем днем.

— Пусть жены мингов оплакивают убитых мужей! — со свойственной ему гордой и неколебимой стойкостью отозвался индеец.— Великий Змей могикан свил свои кольца в их вигвамах и отравил их торжество плачем детей, отцы которых не вернутся домой. Со времени таяния снегов одиннадцать воинов лежат вдали от могил своих отцов, и когда язык Чингачгука навеки смолкнет, уже никто не скажет, где их найти. Пусть же минги обнажат самые острые ножи, пусть взметнут в воздух самые быстрые томагавки, потому что у них в руках их злейший враг! Ункас, сын мой, лучшая ветвь благородного древа, зови этих трусов, поторопи их, не то сердца их дрогнут, и они превратятся в женщин!

— Они ищут своих мертвых среди рыб! — подхватил низкий, звучный голос молодого вождя.— Гуроны плавают со скользкими угрями, они падают с дубов, как спелые желуди, а могикане смеются!

— Ого! — пробормотал разведчик, с глубоким вниманием прислушиваясь к этим удивительным излияниям туземцев.— Кажется, индейские чувства так сильно разгораются в наших друзьях, что их насмешки, того и гляди, подстегнут макуасов. Но мне, чистокровному белому, подобает умереть, как умирают люди моего цвета кожи,— без брани на устах и без горечи в сердце.

— А зачем умирать? — произнесла Кора, оторвавшись от скалы, к которой ее до сих пор приковывал страх.— Путь в обе стороны открыт, бегите в лес и молите бога о помощи. Ступайте, храбрые люди, мы без того уже слишком обязаны вам и не вправе требовать, чтобы вы разделили с нами наш злополучный жребий!

— Плохо же вы знаете ирокезов, леди, если надеетесь, что эти хитрые бестии не отрезали нам дороги в лес,— возразил Соколиный Глаз и тут же, без всякой задней мысли, прибавил: — Конечно, если пуститься вплавь, течение быстро унесет тебя на такое расстояние, что и пуля не догонит, и голосов их не услышишь.

— Значит, попытайтесь спастись вплавь. Зачем медлить и позволять нашим беспощадным врагам множить число жертв?

— Зачем? — повторил разведчик, гордо поведя головой.— Затем, что легче умереть со спокойной душой, чем жить с нечистой совестью! Что мы ответим Манроу, когда он спросит, где и как мы оставили его дочерей?

— Ступайте к нему и скажите, что вы оставили их для того, чтобы поскорей привести к ним подмогу,— великодушно и пылко воскликнула Кора, подходя к разведчику.— Скажите, что гуроны уводят их в северные леса, но что, действуя быстро и осмотрительно, их еще можно спасти. А если по воле божьей помощь, несмотря ни на что, запоздает,— продолжала она, понизив свой твердый голос до чуть слышного шепота,— передайте нашему отцу благословение и последний любовный привет от его дочерей. Пусть не оплакивает их раннюю смерть, а живет предвкушением встречи с ними за гробом, как подобает христианину.

Разведчик слушал, и его суровое обветренное лицо судорожно подергивалось. Когда Кора умолкла, он подпер голову рукой, словно тщательно взвешивая ее предложение.

— А в этих словах есть резон! — сорвалось наконец с его сжатых, но все равно дрожащих губ.— Да и мысль в них подлинно христианская: то, что справедливо и прилично на взгляд краснокожего, грех для белого,— он ведь не может оправдывать себя своим невежеством. Чингачгук, Ункас, слышите вы, что говорит черноглазая девушка?

Он объяснялся с индейцами по-делаварски, и, хотя речь Соколиного Глаза текла спокойно и плавно, тон ее казался твердым и решительным. Старший могиканин сосредоточенно слушал разведчика и, видимо, обдумывал каждое его слово, словно сознавая всю важность сказанного. Поколебавшись, он сделал утвердительный жест и произнес по-английски: «Хорошо»,— с выразительностью, присущей туземцам. Затем, вновь сунув за пояс нож и томагавк, воин молча направился к тому месту скалы, которое хуже всего просматривалось с занятых врагами берегов реки. Там он помедлил, многозначительно указал на расстилавшийся внизу лес, промолвил несколько слов на родном языке, словно определяя намеченный им путь, прыгнул в воду и скрылся с глаз наблюдателей этой сцены, взволнованно следивших за каждым его движением.

Разведчик задержался, чтобы перемолвиться с великодушной девушкой, а она облегченно вздохнула, убедившись, что речь ее возымела действие.

-— Мудрость дается иногда не только старикам, но и молодым,— сказал он.— Совет ваш мудр, чтобы не сказать больше. Если вас,— я имею в виду тех, кого сочтут нужным временно пощадить,— уведут в леса, заламывайте по дороге веточки на кустах и старайтесь оставлять как можно больше следов. И если человеческий глаз сможет их углядеть, у вас, не сомневайтесь, найдется друг, который не расстанется с вами, даже если ему придется для этого идти на край света.

Соколиный Глаз сердечно пожал руку Коре, поднял ружье, грустно оглядел его, бережно отложил в сторону и подошел к месту, где только что исчез Чингачгук. На мгновение он повис, ухватившись за скалу руками, озабоченно оглянулся и с горечью бросил:

— Будь у меня порох, я никогда бы не допустил такого позора!

Затем он разжал руки, нырнул и тоже пропал из виду.

Все взоры обратились теперь на Ункаса, который стоял, прислонившись к неровной скале, и не двигался с места. Выждав немного, Кора указала на реку и промолвила:

— Как видите, ваших друзей не заметили, и теперь они, наверно, уже в безопасности. Не пора ли и вам последовать за ними?

— Ункас остается,— невозмутимо ответил могиканин на своем ломаном английском языке.

— Чтобы сделать плен еще более ужасным для нас и уменьшить наши шансы на спасение? Ступайте, великодушный юноша! —продолжала Кора, опуская глаза под пылким взглядом могиканина и, вероятно, инстинктом почувствовав свою власть над ним.— Ступайте к моему отцу, к которому я уже послала остальных, и будьте самым моим доверенным посланцем. Скажите, чтобы он положился на вас и дал вам денег на выкуп его дочерей. Ступайте! Я так хочу! Я прошу вас, ступайте!

При этих словах твердое и решительное лицо молодого воина помрачнело, но колебания его кончились. Он беззвучными шагами прошел по скале и бросился в бурный поток. Оставшиеся, затаив дыхание, не сводили глаз с реки, пока голова его не показалась над водой далеко внизу. Затем Ункас набрал воздуха и снова нырнул.

Этот неожиданный и, по-видимому, успешный маневр отнял лишь несколько столь драгоценных теперь минут. Проводив глазами Ункаса, Кора повернулась к Хейуорду и дрогнувшим голосом промолвила:

— Я слышала, что вы тоже славитесь умением плавать, Дункан. Последуйте же примеру этих простых и верных людей.

-— Неужели Кора Манроу ждет именно такого доказательства преданности от своего защитника? — с печальной улыбкой отозвался молодой человек, и в голосе его прозвучала горечь.

— Сейчас не время для праздных препирательств и показного благородства,— возразила девушка.— Настала минута, когда каждый обязан понять, в чем состоит его долг. Оставшись, вы нам не поможете; уйдя, спасете свою жизнь для других, более близких вам людей.

Дункан промолчал и только посмотрел на прелестную Алису, по-детски беспомощно прижавшуюся к его руке.

— Подумайте,— продолжала Кора, после краткой паузы, во время которой, казалось, ее обуревало чувство еще более мучительное, нежели страх.— В самом худшем случае нам угрожает лишь смерть, а смерти в назначенный богом час не избегнет никто.

— Есть вещи пострашней смерти,— хрипло возразил Дункан, словно досадуя на ее упорство.— Но присутствие человека, готового отдать за вас жизнь, может отвратить даже их.

Кора прекратила уговоры и, закутав вуалью лицо, увела полубесчувственную Алису в самый дальний угол пещеры. 

  ГЛАВА IX

...Будь веселой

И разгони улыбкой облака,

Твое чело мрачащие.

«Смерть Агриппины»

Внезапный, словно по мановению волшебной палочки, переход от бурных событий боя к безмолвию, опять воцарившемуся вокруг, показался возбужденному воображению Хейуорда каким-то кошмарным сном. Хотя все действующие лица и подробности сцен, свидетелем которых он стал, глубоко запечатлелись у него в памяти, ему трудно было убедить себя, что все это произошло на самом деле. Не зная, какова судьба людей, вверивших свою жизнь бурному потоку, он долго прислушивался в надежде уловить какой-нибудь звук или сигнал тревоги, которые могли бы возвестить об успехе или неудаче рискованной затеи беглецов. Но он напрасно напрягал внимание: с исчезновением Ункаса последний след смельчаков пропал, и молодой офицер остался в полном неведении о дальнейшей участи лесных жителей.

Снедаемый печальными сомнениями, Дункан осматривался кругом, забыв об осторожности, совсем незадолго до этого вынуждавшей его держаться под прикрытием скал. Однако все поиски малейшего намека на приближение врага были так же тщетны, как и попытки узнать, что же произошло с их недавними спутниками. Лесистые берега снова казались безжизненными. Крики, несколько минут тому назад эхом отдававшиеся под зелеными сводами чащи, затихли, и только волны в реке то вздымались, то опускались под порывами теплого летнего ветра. Ястреб-рыболов, который, укрывшись на верхушке сухой сосны, издали наблюдал за боем, слетел со своего высокого насеста и, описывая широкие круги, парил над водой в поисках добычи; сойка, чей пронзительный голос терялся раньше в хриплом вое дикарей, огласила воздух нестройным криком, словно вновь полагая себя неоспоримой владычицей лесных просторов. Эти звуки, такие обычные в глуши, заронили в Дункане проблеск надежды, и он с воскресшей верой в успех собрал все свои силы для предстоящей борьбы.

— Гуронов не видно,— сказал он Давиду, который все еще не вполне оправился от оглушившего его удара.— Спрячемся в пещеру и вверим себя провидению.

— Насколько мне помнится, мой голос, сливаясь с голосами двух этих прелестных девушек, воссылал хвалу и благодарность всевышнему,— растерянно отозвался учитель пения,— после чего меня, за грехи мои, постигла тяжкая кара. Я погрузился в некое подобие сна, но слух мой раздирали звуки столь нестройные, что казалось, круговорот времен пришел к концу и природа утратила былую гармонию.

— Бедняга! Это вы сами, по правде сказать, были близки к концу. Встаньте и ступайте за мной. Я отведу вас в такое место, где вы не услышите никаких звуков, кроме собственного пения.

— В гуле водопада звучит мелодия, и журчание вод ласкает слух,— отозвался Давид, растерянно потирал лоб.— Но разве воздух не полон воплями и стонами, словно души грешников...

— Нет, уже нет,— нетерпеливо заверил Хейуорд.— Теперь они прекратились, и те, кто их издавал, тоже, надеюсь, исчезли. Кроме воды, все безмолвно и спокойно. Идемте же туда, где у вас будет возможность распевать ваши любимые псалмы.

Давид лишь печально улыбнулся, хотя при упоминании об излюбленном занятии лицо его озарилось лучом радости. Не колеблясь более, он согласился удалиться в пещеру, оперся на руку спутника и вошел в убежище, где, как ему было обещано он мог успокоить свои расстроенные чувства чистыми радостями псалмопения. Дункан схватил охапку сассафраса и завалил ветвями проем в скале, тщательно скрыв какой бы то ни было намек на вход. Позади этой ненадежной баррикады он пристроил одеяла, брошенные там обитателями лесов, преградив таким образом доступ свету; однако легкий отблеск дня проникал все же во вторую пещеру из узкого ущелья, по которому мчались воды одного из рукавов реки, сливавшегося с другим несколькими саженями ниже.

— Не по сердцу мне обычай туземцев отказываться от борьбы, когда она кажется безнадежной,— заметил молодой человек, не прекращая работы.— Наше правило: «Пока ты жив, жива и надежда». Это более утешительно и больше приличествует солдату. Вам, Кора, я не стану говорить пустых ободряющих слов — ваша стойкость и разум сами подскажут вам, как вести себя. Но как нам осушить глаза бедняжки, рыдающей у вас на груди?

— Я уже успокоилась, Дункан,— сквозь слезы пролепетала Алиса, высвобождаясь из объятий сестры и силясь казаться твердой. — Совершенно успокоилась. В этом укромном убежище нам, конечно, ничто не угрожает, нас не найдут, нам не причинят зла; мы вполне можем надеяться на помощь великодушных проводников, которые ради нас уже подверглись стольким опасностям.

— Вот теперь наша кроткая Алиса заговорила, как подобает дочери Манроу,— заметил Хейуорд и, подойдя ко входу в пещеру, остановился там и пожал маленькую ручку девушки.— Мужчине, у которого перед глазами два таких примера отваги, остается лишь одно — стать героем.

С этими словами майор уселся посредине пещеры, стиснув в руке уцелевший пистолет и мрачно сдвинув брови с видом человека, принявшего бесповоротное отчаянное решение.

— Если гуроны явятся, взять нас им будет потрудней, чем они думают,— тихо бросил он, прислонился головой к скале и, не отрывая глаз от входа в убежище, стал терпеливо ждать развязки.

Когда звук его голоса замер, воцарилась долгая, глубокая, почти мертвая тишина. Свежий утренний ветерок проник в пещеру, и обитатели ее почувствовали на себе его живительное воздействие. Минуты текли, но ничто не нарушало покоя, и в душе путников зародилась надежда, хотя каждый боялся высказать вслух предположение, которое в следующую же секунду могло быть опровергнуто самым страшным образом.

Один Давид не разделял общего волнения. Луч света, проникавший через расщелину, озарял его изможденное лицо и падал на томик, который он опять принялся перелистывать, словно отыскивая псалом, наиболее соответствующий данной минуте. Им вероятнее всего руководило сейчас смутное воспоминание о словах Дункана насчет того, что в пещере он сможет предаться любимому занятию. Наконец его терпеливое усердие было вознаграждено: ничего не объясняя и даже не попросив извинения, певец громко объявил: «Остров Уайт»,— извлек из своего камертона долгий нежный звук и голосом, еще более нежным и мелодичным, пропел первые такты только что названного им песнопения.

— Не опасно ли это? — подняв на Хейуорда темные глаза, осведомилась Кора.

— Голос бедняги слишком слаб, чтобы его расслышали за грохотом водопада,— последовал ответ.— Кроме того, звук скрадывается стенами пещеры. Пусть же усладится любимым занятием, благо предаваться ему можно без риска.

— «Остров Уайт»,— повторил Давид, обводя присутствующих тем внушительным, исполненным достоинства взглядом, каким с давних пор привык добиваться молчания от своих шумливых, перешептывающихся учеников.— Это прекрасная мелодия, и положены на нее высокие слова. Исполним же гимн с подобающим благоговением.

Певец выразительно помолчал, выжидая, пока установится тишина, и наконец полились тихие звуки, которые, постепенно нарастая, заполнили узкую пещеру и показались слушателям особенно трогательными из-за слабого, дрожащего голоса раненого. Мелодия, очаровательная несмотря ни на что, мало-помалу захватила присутствующих. Она заставила их забыть об убогой переделке песни Давидовой, с таким усердием выбранной певцом из целого тома подобных же излияний,— проникновенная гармония звуков искупила бессмысленность слов. Алиса машинально утерла слезы и устремила на бледное лицо Гамута взгляд, полный умиления и восторга, который она не могла, да и не старалась скрыть. Кора одобрительно улыбнулась тезке царя израильского в награду за благочестивое рвение, а растроганный Хейуорд оторвал свой суровый взор от входа в пещеру и смотрел теперь то на Давида, то на лучистые влажные глаза Алисы. Нескрываемое сочувствие зрителей вдохновило страстного любителя музыки, и голос его вскоре обрел звучность и полноту, не утратив той волнующей задушевности, которая придавала ему такую прелесть. Гамут до предела напряг свои восстановившиеся силы, и своды пещеры вновь загудели от протяжных мощных звуков, как вдруг снаружи донесся вой; священный гимн мгновенно прервался, и певец смолк так резко, словно сердце его буквально подступило к горлу и пресекло дыхание.

— Мы погибли! — вскрикнула Алиса, бросаясь Коре на грудь.

— Нет, еще нет! — взволнованно, но бесстрашно возразил Хейуорд.— Вой донесся с середины острова — он вырвался у дикарей при виде убитых соплеменников. Они еще не обнаружили наше убежище; значит, надежда не потеряна.

Как ни маловероятны, даже ничтожны были виды на спасение, слова Дункана не пропали даром, потому что сестры нашли в себе силы молча ждать дальнейших событий. За первым воплем незамедлительно последовал второй, после чего голоса зазвучали во всех концах острова; наконец, совсем рядом с голой скалой, нависшей над пещерами, послышался дикий победный клич, сопровождаемый такими жуткими завываниями и возгласами, на какие способен только человек, да и то пребывающий в состоянии самой закоснелой дикости.

Шум доносился со всех сторон. Одни индейцы окликали других с окраин острова, те отвечали им с высоты скалы. Крики раздавались и в опасной близости от соединявшей обе пещеры расщелины, смешиваясь с хриплым ревом, который поднимался из глубины ущелья. Одним словом, дикие звуки разносились по голой скале с такой быстротой, что когда испуганным слушателям казалось, будто эта адская музыка раздается где-то внизу, она на самом деле гремела уже выше и вокруг них.

Наконец в это оглушительное смятение ворвался торжествующий клич, раздавшийся всего в нескольких футах от замаскированного входа в пещеру. Хейуорд, решив, что их убежище обнаружено, оставил всякую надежду Однако он вновь воспрянул духом, услышав, что голоса приблизились к тому месту, где белый разведчик так неохотно расстался со своим ружьем. Среди доносившихся до него выкриков на разных индейских наречиях он ясно различал не только отдельные слова, но даже целые фразы на франко-канадском диалекте. Целый хор голосов внезапно завопил: «La Longue Carabine!»[Длинный Карабин {франц.).] Гулкое лесное эхо громко подхватило возглас, и Хейуорд, вспомнив, что это прозвище было дано врагами прославленному охотнику и разведчику англичан, только теперь понял, кто был его недавним спутником.

«Длинный Карабин! Длинный Карабин!» — переходило из уст в уста, пока наконец вся шайка не столпилась вокруг трофея, возвещавшего, по всей видимости, о гибели его грозного владельца. Индейцы устроили шумное совещание, то и дело прерывавшееся оглушительными взрывами дикого веселья, после чего вновь рассеялись по острову, выкрикивая имя врага, чей труп, как догадался по их восклицаниям Хейуорд, они рассчитывали отыскать в одной из расщелин.

— Вот теперь наступает решительная минута! — шепнул он дрожащим сестрам.— Если наше убежище не привлечет внимания гуронов, мы спасены! Но в любом случае, судя по тому, что я слышал, нашим друзьям удалось бежать, и часа через два мы можем ждать помощи от Вэбба.

Наступила устрашающая тишина: дикари, как сообразил Хейуорд, принялись за поиски более настойчиво и тщательно. Не раз различал он шаги гуронов, задевавших за ветви сассафраса, не раз слышал, как шуршат сухие листья и ломаются сучья. Наконец груда ветвей слегка осела, угол одеяла упал, и внутрь пещеры проник слабый луч света. Кора в отчаянье прижала Алису к груди, а Дункан с быстротой молнии вскочил на ноги. В ту же секунду раздался крик, словно исходивший из недр скалы, а это могло означать только одно: враги ворвались наконец в первую пещеру. Еще через минуту число голосов умножилось, и они стали громче,— признак того, что возле убежища собралась вся шайка.

Так как внутренние входы в обе пещеры были расположены вблизи друг от друга, Дункан сразу понял, что бежать невозможно. Он покинул Давида и девушек и в ожидании роковой встречи встал так, чтобы принять на себя первый удар. Потом, подавленный безвыходностью положения, он вплотную приблизился к жалкой преграде, за которой, всего в нескольких футах, находились его беспощадные преследователи, прижался лицом к случайной щелке и с равнодушием отчаяния стал наблюдать за гуронами.

На расстоянии вытянутой руки он увидел мускулистое плечо индейца исполинского роста, чей низкий повелительный голос, видимо, и отдавал приказания. Чуть позади него, под сводом первой пещеры толпа дикарей ворошила и ломала нехитрую утварь разведчика. Кровь из раны Давида окрасила листья сассафраса в цвет, который, как отлично было известно индейцам, не соответствовал времени года. Это явное доказательство успеха исторгло у дикарей ликующий вой, подобный тому, какой издает свора псов, вновь напавших на потерянный след. Испустив свой победный клич, краснокожие растащили благоуханные ветви, послужившие путникам постелью, вынесли их в расщелину и разбросали по сторонам, словно подозревая, что под ними спрятано тело того, кого они так долго ненавидели и боялись. Свирепого и дикого вида воин подошел к предводителю с охапкой сассафраса в руках и, возбужденно указывая на темно-красные пятна, выразил свою радость громкими воплями, смысл которых Хейуорд уловил лишь благодаря частому повторению имени «Длинный Карабин». Когда неистовый восторг дикаря несколько умерился, он швырнул свою охапку на кучу ветвей, наваленную Дунканом у входа во вторую пещеру, и закрыл таким образом щель, через которую смотрел майор. Его примеру последовали другие: они вытаскивали ветви из первой пещеры и бросали их на растущую груду, не подозревая, что сами прячут тех, кого ищут. Ненадежность преграды оказалась главным ее достоинством: никому из дикарей не пришло в голову раскидать ветви, которые, как сочли они в сумятице торопливых поисков, были набросаны руками их же товарищей.

Когда под тяжестью все новых охапок зелени одеяла подались назад, а ветви, осев под собственной тяжестью, забили проход, Дункан вновь вздохнул свободней. Мягкими шагами и с легким сердцем он вернулся на середину пещеры и занял прежнее место, с которого мог наблюдать за вторым выходом, обращенным к реке. Между тем индейцы, словно повинуясь единому порыву и мгновенно переменив свои планы, всей гурьбой выскочили из расщелины и ринулись обратно, к месту их высадки на островок. Новый жалобный вопль доказал, что они опять собрались вокруг трупов своих соплеменников. 1

Только теперь Дункан отважился взглянуть на спутников: до этого, в минуты наибольшей опасности, он боялся, что тревога, написанная на его лице, еще сильнее перепугает тех, кто и так был не в состоянии противиться страху.

— Они ушли, Кора! — прошептал он.— Алиса, они вернулись туда, где высадились, и мы спасены! Хвала небу—только оно избавило нас от столь беспощадных врагов!

— В таком случае возблагодарим его! — промолвила девушка и, выскользнув из объятий Коры, преклонила колени в порыве пылкой признательности.— Оно спасло от слез нашего седовласого отца, сохранило жизнь тем, кто мне дороже всего на свете...

Хейуорд и более сдержанная Кора с глубокой симпатией внимали этому искреннему и непроизвольному излиянию, и майор подумал, что благочестие едва ли может предстать глазам в образе более привлекательном, нежели юная Алиса. Глаза девушки сияли безмерной благодарностью, на щеках вновь заиграл нежный румянец, и душа ее, казалось, трепетно жаждала выразить чувство, которым она переполнена. Но едва уста ее раскрылись, как слова молитвы замерли на них, словно девушку сковал внезапный холод. Румянец сменился мертвенной бледностью, сияющие глаза потухли, лицо исказилось от ужаса, а руки, воздетые к небу, медленно опустились, указывая вперед сведенными судорогой пальцами. Хейуорд мгновенно обернулся и над выступом скалы, служившим как бы порогом открытого выхода из пещеры, увидел злобное, свирепое, безобразное лицо Хитрой Лисицы.

Как ни ужасна была неожиданность, Хейуорд не потерял самообладания даже .в эту минуту. По отсутствующему выражению лица индейца майор догадался, что глаза Магуа, привыкшие к дневному свету, еще не успели ничего разглядеть в плотном сумраке пещеры. Дункан хотел было спрятаться в углублении стены, которое еще могло скрыть его и спутников, как вдруг торжество, внезапно озарившее черты дикаря, подсказало ему, что отступать теперь слишком поздно — они обнаружены.

Откровенно ликующий вид Магуа, раскрывший Дункану страшную правду, привел офицера в неудержимую ярость. Забыв обо всем на свете и повинуясь только порыву гнева, он вскинул пистолет и спустил курок. Пещера загудела от выстрела, словно ее сотрясло извержение вулкана; когда же ветер, дувший из ущелья, развеял дым, на том месте, где только что стоял вероломный проводник, уже никого не было. Ринувшись к выходу, Хейуорд увидел, как темная фигура мелькнула по краю низкой и узкой площадки и тут же исчезла.

После грохота, вырвавшегося из недр скалы, среди индейцев воцарилась гробовая тишина; но когда Лисица, возвысив голос, издал протяжный и хорошо им понятный радостный клич, ответом ему был единодушный вой. Оглушительные звуки вновь стали приближаться к пещере, и, прежде чем Дункан оправился от потрясения, хрупкая баррикада из ветвей разлетелась и в пещеру с обоих ее концов ворвались дикари. Хейуорда и его спутников выволокли из убежища, и толпа гуронов с ликованием окружила их.

  ГЛАВА X

Боюсь, что утром так же мы проспим,

Как незаметно за ночь засиделись.

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [6]

Как только Хейуорд опомнился от внезапно обрушившегося на них несчастья, он принялся наблюдать, как выглядят и ведут себя взявшие их в плен индейцы. Вопреки обыкновению опьяненных победой туземцев, гуроны не тронули ни дрожащих девушек, ни даже его самого. Правда, краснокожие то и дело принимались ощупывать богатые украшения его мундира, и глаза их горели от неудержимого желания завладеть блестящим шитьем и галунами. Но прежде чем они успевали пустить в ход силу, грозный окрик уже упомянутого нами индейца-исполина останавливал протянутую руку, и это убедило Хейуорда, что до поры до времени пленников решено щадить.

Пока молодые и, следовательно, более тщеславные гуроны выказывали эти признаки слабости, более опытные воины обыскивали обе пещеры с усердием, которое явно доказывало, что они отнюдь не удовлетворены плодами своей победы. Не обнаружив новых жертв, эти прилежные мстители обступили пленников-мужчин, выкрикивая имя «Длинный Карабин» со свирепостью, последствия которой не трудно было себе представить. Дункан притворился, будто не понимает этих злобных и настойчивых вопросов, а Давид был избавлен даже от такой необходимости, потому что не знал по-французски. В конце концов, утомленный назойливостью победителей и боясь привести их в ярость слишком упорным молчанием, Дункан оглянулся и поискал глазами Магуа, чтобы тот перевел его ответы на вопросы, с каждой минутой становившиеся все более настойчивыми и угрожающими.

Хитрая Лисица вел себя совсем по-иному, нежели его товарищи. В то время как они всячески старались удовлетворить свою ребяческую страсть к безделушкам, присваивая даже скудные пожитки разведчика, или с кровожадной мстительностью во взоре продолжали разыскивать их отсутствующего владельца, Лисица стоял поодаль от пленников со спокойным и удовлетворенным видом, свидетельствовавшим, что уж он-то, Магуа, во всяком случае, достиг великой цели, ради которой стал предателем. Встретившись глазами с бывшим проводником, майор в ужасе отвернулся — так зловещ, хотя и невозмутим был этот взгляд. Однако молодой человек переборол отвращение и заставил себя обратиться к удачливому врагу, хоть и глядя в сторону.

— Хитрая Лисица слишком отважный воин, чтобы не объяснить безоружному человеку, о чем говорят победители,— осторожно начал он.

— Они спрашивают, где охотник, который знает все пути в лесу,— на ломаном английском языке ответил Магуа, со злобной улыбкой дотронувшись рукой до повязки из листьев, прикрывавшей рану на плече.— Длинный Карабин! У него меткое ружье, глаза его всегда открыты, но ни его ружье, ни короткое ружье белого вождя не в силах отнять жизнь у Хитрой Лисицы.

— Лисица слишком храбр, чтобы помнить о ранах, которые получил в битве, и о том, кто их нанес.

— Разве была битва, когда усталый индеец отдыхал под сахарным деревом и хотел поесть маиса? Кто послал в кусты врагов, чтобы они подползли к Лисице? Кто вытащил нож? Чей язык говорил о мире, а сердце жаждало крови? Разве Магуа сказал, что томагавк вырыт из земли и разве его рука сделала это?

Дункан не решился возразить обвинителю и напомнить, кто первый совершил предательство; оправдываться он счел ниже своего достоинства и потому промолчал. Магуа был, видимо, тоже рад прекратить спор, равно как всякие дальнейшие разговоры,— он вновь прислонился к скале, от которой отошел в приливе раздражения. Но едва он прервал свой короткий диалог с Дунканом, как нетерпеливые дикари, заметив это, опять завопили:

— Длинный Карабин! Длинный Карабин!

— Слышишь? — бросил Магуа все тем же равнодушным тоном.— Гуроны требуют жизни Длинного Карабина или крови тех, кто его прячет.

— Он ушел, спасся. Им не поймать его.

С холодной и презрительной усмешкой Лисица возразил:

— Умирая, белый человек надеется обрести покой. Но краснокожие умеют мучить даже души своих врагов. Где его труп? Дай гуронам взглянуть на его скальп.

— Он не умер, он бежал.

Магуа недоверчиво покачал головой и прибавил:

— Разве он птица и умеет парить на крыльях? Или рыба, что плавает, не видя солнца? Неужели белый вождь вычитал в своих книгах, что гуроны — глупцы?

— Длинный Карабин не рыба, но умеет плавать. Когда у него кончился порох, а глаза гуронам закрыло облако, он уплыл вниз по течению.

— А почему белый вождь остался? — все еще недоверчиво спросил индеец.— Разве он камень, что идет ко дну? Или ему надоел его скальп?

— Я — не камень, и это, будь он еще жив, мог бы подтвердить твой воин, упавший в водопад,— возразил задетый за живое молодой человек, заговорив с досады тем хвастливым тоном, который, вероятно, должен был прийтись индейцу по вкусу.— Белые люди считают, что женщин бросают только трусы.

Магуа что-то пробормотал сквозь зубы и громко продолжал:

— Разве делавары плавают так же ловко, как ползают по кустам? Где Великий Змей?

Убедившись по этим канадским прозвищам, что враги знакомы с его недавними соратниками лучше, нежели он сам, Дункан осторожно ответил:

— Он тоже уплыл по течению.

— А Быстроногий Олень?

— Я не знаю, кого ты называешь Быстроногим Оленем,— отозвался Дункан, с радостью пользуясь случаем выиграть время.

— Ункаса,— с еще большим трудом, чем английские слова, выговорил Магуа делаварское имя.— Белые люди называют молодого могиканина «Бегущим Лосем».

— Тут какая-то путаница в именах, Лисица,— подхватил Дункан, надеясь углубиться в спор.— Лось — не олень, а того, кто быстроног, лучше называть не оленем, а ланью.

— Бледнолицые болтливы, как женщины. У них для всего есть по два слова, а краснокожий умеет выразить все, что угодно, одним лишь звуком голоса,— процедил Магуа на родном языке и, перейдя на английский, продолжал:— Лань быстра, но слаба; олень быстр, но силен. Сын Змея — Быстроногий Олень. Он тоже убежал по реке в лес?

— Если ты имеешь в виду молодого могиканина — да, он тоже скрылся.

Индейцу такой способ бегства отнюдь не представлялся невероятным, и Магуа поверил сказанному с готовностью, лишний раз подтвердившей, как мало его интересуют такие заурядные пленники. Однако остальные краснокожие явно придерживались совсем иного мнения.

Гуроны с присущим индейцам терпением ожидали исхода этих недолгих переговоров; они умолкали один за другим, и наконец воцарилась полная тишина. Едва Хейуорд кончил говорить, как вся шайка разом повернулась к Магуа и выразительными взглядами потребовала у него объяснений. Переводчик указал на реку и отчасти словами, отчасти жестами познакомил собравшихся с результатами разговора. Уразумев, что случилось, дикари подняли страшный вой, доказавший, сколь глубоко они разочарованы. Одни, неистово размахивая руками, вне себя от ярости ринулись к реке; другие принялись плевать в воду, словно мстя ей за то, что она коварно отняла законную добычу у победителей. Третьи, причем отнюдь не самые смирные и слабосильные, начали бросать на попавших к ним в руки пленников косые взгляды, свирепость которых умерялась лишь привычным для индейцев самообладанием. Иные выражали свой гнев в угрожающих жестах; было очевидно, что ни женская слабость, ни красота сестер не могут больше служить им защитой. Увидев, как один из дикарей вцепился смуглой рукой в роскошные кудри Алисы и поводит ножом вокруг ее головы, словно показывая, каким страшным способом девушку лишат ее природного украшения, молодой человек изо всех сил рванулся вперед — но безуспешно. Руки Хейуорда были крепко-накрепко связаны, и при первом же его движении пальцы исполина-индейца, командовавшего шайкой, железными тисками сдавили ему плечо. Уразумев, насколько бесцельно бороться против таких превосходящих сил, майор покорился судьбе и теперь пытался лишь подбодрить своих нежных спутниц, тихонько уверяя их, что туземцы чаще сыплют угрозы, чем исполняют их. Нo, пытаясь развеять страх сестер словами утешения, Дункан не обманывал себя. Он отлично знал, насколько условен авторитет индейского вождя, чаще поддерживаемый физической силой, чем признанием нравственного превосходства. Таким образом, степень угрожавшей им опасности целиком зависела от числа дикарей и прихоти их. Даже самый категорический приказ того, кто казался признанным вожаком, в любую минуту мог быть нарушен кем-либо из краснокожих, возымевшим намерение принести жертву для умиротворения душ своих погибших друзей или родных. Вот почему, несмотря на внешнее спокойствие и твердость, сердце молодого человека замирало всякий раз, когда один из свирепых победителей приближался к беззащитным сестрам или окидывал мрачным взглядом хрупких девушек, столь мало способных противостоять насилию.

Тревога его, однако, несколько улеглась, когда он увидел, что предводитель собрал воинов на совет. Переговоры оказались краткими; решение, судя по молчанию большинства,— единодушным. А если принять во внимание, что немногочисленные ораторы то и дело указывали в сторону лагеря Вэбба, было несомненно, что они боятся удара оттуда. Этот довод заставил их безотлагательно принять решение и ускорил дальнейшие события.

Пока длился совет, Хейуорд, получив передышку от томивших его опасений, не уставал удивляться предусмотрительности и осторожности гуронов даже в минуту затишья после боя.

Как мы уже сказали, верхняя часть островка представляла собой голую скалу, где не было никакого прикрытия, если не считать нескольких прибитых течением бревен. Именно это место дикари выбрали для внезапного нападения и, обойдя водопад, притащили на себе по лесу легкую пирогу. С дюжину гуронов сложили оружие в челнок, ухватились за его края и вверили свою жизнь этому хрупкому суденышку, которым управляли два наиболее искусных воина, расположившиеся так, чтобы все время держать под наблюдением опасный проход. Этот хитрый маневр помог им достигнуть верхней части островка в том месте, которое стало роковым для первых смельчаков, но теперь их уже было много, и они имели при себе огнестрельное оружие.

Когда дикари принесли пирогу с верхнего края скалы и спустили ее на воду неподалеку от входа в первую пещеру, Дункан сразу сообразил, что пленников переправят на берег тем же вышеописанным способом. В самом деле, предводитель знаком приказал им спуститься и сесть в лодку.

Поскольку сопротивляться было немыслимо, а спорить бесполезно, Хейуорд показал пример покорности, спустился вниз и вскоре уже сидел в пироге вместе с обеими девушками и Давидом, все еще не оправившимся от изумления. Хотя гуроны, конечно, не могли знать, где проходит фарватер между водоворотами и быстринами потока, им были зато хорошо известны правила подобных переправ, и они не совершили ни одного мало-мальски существенного промаха. Едва кормчий, которому поручено было вести пирогу, занял свое место, индейцы снова попрыгали в реку, челнок заскользил по течению, и через несколько минут пленники оказались на южном берегу реки, почти напротив того места, где они высадились накануне.

Здесь дикари еще раз недолго, но серьезно посовещались, после чего вывели из укрытия лошадей, испуг которых их владельцы считали главной причиной своего несчастья. Теперь шайка гуронов разделилась. Неоднократно упомянутый нами предводитель-исполин сел на коня Хейуорда, вплавь перебрался через реку и исчез в лесу; за ним последовало большинство воинов, оставив пленников на попечение шести дикарей во главе с Хитрой Лисицей.

Все эти маневры усугубили тревогу Хейуорда. Необычное поведение индейцев внушило ему мысль о том, что его как пленника собираются доставить к Монкальму. А поскольку наш мозг никогда не дремлет в беде и ничто так не подстегивает воображения, как надежда, пусть даже самая слабая, Дункан уже представлял себе, что Монкальм попробует сыграть на отцовских чувствах Манроу, дабы заставить того изменить долгу: хотя французский главнокомандующий был повсеместно известен храбростью и предприимчивостью, он слыл также человеком, искушенным в политических интригах, которые не всегда отвечают высоким требованиям морали и которые наложили такое пятно на европейскую дипломатию того времени.

Однако действия индейцев разом опровергли все ни хитроумные домыслы Дункана. Часть шайки, последовавшая за предводителем-исполином, направилась к низовьям Хорикэна, и Хейуорд со спутниками могли теперь надеяться лишь на то, что они останутся заложниками в руках победителей-дикарей. Решив узнать все, пусть даже самое худшее, и, в случае необходимости, испробовать силу денег, майор преодолел свое отвращение к Магуа, который держался теперь повелительно, как человек, имеющий под началом целый отряд, и заговорил с бывшим проводником как можно более дружески и доверительно:

— Я хотел бы сказать тебе, Магуа, то, что подобает слышать лишь великому вождю.

Окинув молодого человека презрительным взглядом, индеец ответил:

— Говори. У деревьев нет ушей.

— Но гуроны не глухи. А от слов, предназначенных для великих вождей, молодые воины могут захмелеть. Если Магуа не желает слушать, то офицер короля умеет молчать.

Магуа небрежно бросил несколько слов соплеменникам, неумело седлавшим лошадей для обеих сестер, и отошел в сторону, осторожным жестом позвав за собой Дункана.

— А теперь говори, если слова твои достойны слуха Магуа,— сказал он.

— Хитрая Лисица доказал, что он по праву носит славное имя, данное ему его канадскими отцами,— начал Хейуорд.— Я вижу, как он мудр, вижу, сколько он сделал для нас, и не забуду этого, когда придет время вознаградить его. Да, Лисица доказал, что он мудр не только на совете вождей — он умеет еще обмануть врага.

— Что же сделал Лисица? — холодно осведомился индеец.

— Как! Разве он не увидел, что лес переполнен сидящими в засаде врагами и что даже змея не проползет незаметно мимо них? Разве он сбился с пути не для того, чтобы обмануть гуронов? Не притворился, будто возвращается к их племени, которое дурно обошлось с ним и прогнало его, как пса, от своих вигвамов? И разве, поняв его замысел, мы не помогли ему ввести гуронов в заблуждение? Разве не сделали мы вид, что считаем своего друга врагом? Разве все это неправда? А когда мудрость Хитрой Лисицы ослепила глаза и заткнула уши гуронам, разве не забыли они, что когда-то обидели его и вынудили бежать к могаукам? И разве они, как глупцы, не оставили его на южном берегу с пленниками, а сами не отправились на север? Разве Лисица не собирается, как настоящая лиса, пойти обратно по собственному следу и привести к богатому седовласому шотландцу его дочерей? Да, да, Магуа, я все это вижу и уже подумал, как щедро надо воздать за такую мудрость и преданность! Начальник форта Уильям-Генри первый вознаградит твои старания, как подобает великому вождю. Магуа получит медаль уже не из олова, а из чистого золота; в его пороховнице никогда не иссякнет порох; а долларов в его сумке будет столько же, сколько камешков на берегу Хорикэна. Олени будут лизать ему руку, зная, что им не спастись от выстрела из того ружья, которое получит вождь. Что до меня, то я еще не знаю, как затмить щедрость шотландца, но я, конечно...

— Что же даст мне молодой белый вождь, пришедший с восхода? —полюбопытствовал гурон, заметив, что Хейуорд колеблется и не заканчивает перечень благ, который мог бы составить предел мечтаний любого индейца.

— Он сделает так, что перед вигвамом Магуа быстрей, чем шумный Гудзон, потечет река огненной воды с островов соленого озера и будет течь до тех пор, пока сердце индейца не станет легче перышка колибри, а дыхание слаще запаха жимолости.

Лисица с глубочайшим вниманием слушал неторопливую и лукавую речь Хейуорда. Когда молодой человек упомянул о том, как ловко индеец провел соплеменников, лицо Магуа приняло настороженное и серьезное выражение. При намеке на обиды, которые якобы вынудили гурона уйти из родного племени, глаза краснокожего вспыхнули такой неукротимой яростью, что Дункан понял — его рискованная фраза затронула нужную струну. А дойдя до того места речи, где он так ловко подкрепил жажду мести корыстолюбием, офицер, во всяком случае, пробудил в дикаре глубочайший интерес. Вопрос о награде Лисица задал спокойно, с присущим индейцу достоинством; теперь же его задумчивое лицо доказывало, что он тщательно взвешивает каждое ответное слово. С минуту гурон размышлял, затем, дотронувшись до грубой повязки на раненом плече, не без запальчивости возразил:

— Разве друзья оставляют такие знаки?

— Неужели Длинный Карабин ранил бы врага так легко?

— Разве к тем, кого они любят, могикане подползают, извиваясь как змея перед нападением?

— Неужели Великий Змей даст услышать свое приближение тому, кого хотел бы видеть глухим?

— А белый вождь всегда пускает порох в лицо собратьям?

— Разве он дает промах, когда хочет убить? — возразил Дункан с хорошо разыгранной надменной улыбкой.

За этими нравоучительными вопросами и находчивыми ответами вновь последовала долгая выжидательная пауза. Дункан понимал, что индеец колеблется. Чтобы закрепить за собой победу, майор собрался было вновь перечислить награды, но Магуа выразительным жестом остановил его и сказал:

— Довольно. Лисица — мудрый вождь, а как он поступит — будет видно. Иди и держи рот закрытым. Когда Maгya заговорит, у тебя найдется время ответить.

Заметив, что его собеседник с опаской поглядывает на остальных индейцев, Хейуорд немедленно отошел, чтобы не навлечь на себя подозрений в сговоре с их предводителем. Магуа возвратился к лошадям и сделал вид, будто очень доволен усердием и ловкостью сотоварищей. Затем знаком велел офицеру помочь девушкам сесть в седло: до употребления английского языка он снисходил только при крайней необходимости, а ее сейчас не возникло.

Благовидных причин для дальнейшего промедления больше не было, и Дункан нехотя подчинился приказу. Подсаживая спутниц, которые из боязни увидеть свирепые лица победителей не отрывали глаз от земли, он шепнул дрожащим девушкам о своих воскресших надеждах. Кобылку Давида увели с собой индейцы, последовавшие за предводителем-исполином, и псалмопевцу, равно как Дункану, пришлось продолжать путь пешком. Однако молодой офицер нисколько об этом не сокрушался, так как, двигаясь медленно, мог задержать весь отряд. Он все еще тоскливо посматривал в сторону форта Эдуард, тщетно надеясь обнаружить в лесу признаки того, что к ним спешат на выручку.

Когда сборы закончились, Магуа дал знак выступать и первым тронулся в дорогу, чтобы самолично вести отряд. За ним шагал Давид, все яснее осознававший истинное положение вещей, по мере того как утихала боль от раны. За ним ехали сестры, Хейуорд держался рядом с ними, а по сторонам и сзади отряда шли индейцы, с неусыпной бдительностью наблюдавшие за пленниками.

Так шествовали они в полном молчании, которое нарушали только Хейуорд, временами обращавшийся к девушкам со словами утешения, да Давид, изливавший душу в жалобных восклицаниях и полагавший, что выражает этим покорность судьбе. Отряд двигался к югу, в направлении, прямо противоположном форту Уильям-Генри. Магуа точно выполнял решение, единодушно принятое индейцами на совете, и тем не менее Хейуорд не верил, что краснокожий так скоро забыл о его соблазнительных предложениях; кроме того, он слишком хорошо знал, что индеец никогда не избирает прямой путь, особенно в тех случаях, когда обстоятельства требуют изворотливости и хитрости. Миля за милей двигался отряд по нескончаемому лесу, но конца путешествию не было видно. Майор поглядывал на полуденное солнце, лучи которого пробивались сквозь листву, и ждал, когда же Магуа выберет дорогу, лучше отвечающую его, Хейуорда, намерениям. Иногда ему казалось, что хитрый индеец, не видя возможности безопасно обогнуть расположение армии Монкальма, держит путь к хорошо известному пограничному поселению, где проживал один заслуженный офицер королевской армии, большой друг Шести племен и владелец обширного поместья. Разумеется, Хейуорд предпочитал попасть к сэру Уильяму Джонсону, чем затеряться в чащах Канады, но и для этого надо было пройти по лесу много-много миль, а каждый шаг уводил его все дальше от театра военных действий, куда его призывали не только честь, но и долг.

Одна только Кора не забыла прощальных наставлений разведчика и все время искала случая заломить или загнуть попадавшиеся под руки ветки. Но гуроны были настолько бдительны, что принять эту меру предосторожности оказалось и трудно и опасно. Зоркий, настороженный взгляд индейцев неизменно заставлял девушку отказываться от своего намерения и делать вид, будто она испугалась или поправляет платье. Один-единственный раз ей удалось обломать большую ветку сумаха и в ту же секунду уронить перчатку. Этот знак для друзей, которые, может быть, уже следовали за ними, был замечен одним из гуронов; индеец поднял перчатку и обломал на кусте другие ветви, чтобы дело выглядело так, словно они искалечены каким-то запутавшимся в них животным; затем он положил руку на томагавк и бросил на Кору настолько выразительный взгляд, что ей поневоле пришлось оставить всякие попытки украдкой отметить свой путь.

Обе шайки индейцев вели с собой лошадей; значит, надежда на то, что друзья смогут найти их по следам, тоже не оправдалась.

Хейуорд уже раз двадцать собирался обратиться к вожаку с вопросом, но мрачное молчание дикаря никак не поощряло его намерения. Магуа редко оборачивался и до сих пор не произнес ни слова. Руководствуясь только положением солнца да еле видными приметами, понятными одним туземцам, он шел через пустоши и плодородные лощинки, переправлялся через ручьи и речки, поднимался на холмы и спускался с них, и чутье помогало ему преодолевать все эти препятствия почти по столь же прямой линии, по какой летит птица. Он ни разу не остановился, не замедлил шаг, не заколебался. Как бы ни изменялась тропа, которая то была еле различима, то вовсе исчезала, то, напротив, расстилалась впереди наторенной дорожкой, уверенность ни на секунду не покидала Магуа. Казалось, он не знает, что такое усталость. Когда бы измученные путники ни отрывали глаз от сухой листвы, усеивавшей дорогу,— впереди между деревьями неизменно маячила темнокожая фигура Лисицы, и легкие перья на его голове, которой он почти не поворачивал, колыхались в такт быстрым шагам.

Но усердие и поспешность индейца оказались не напрасны. Пройдя через глубокую лощину, по дну которой струился ручеек, он повел отряд в гору по такому крутому и неприступному склону, что сестрам пришлось спешиться. Достигнув вершины холма, путники очутились на ровной, скудно поросшей деревьями площадке. Под одним из них уже растянулся на земле Магуа, решивший, очевидно, дать себе отдых, который был не меньше нужен и остальным.

  ГЛАВА XI

Ш е й л о к

...Будь проклят весь мой род,

Коль я ему прощу.

Шекспир. «Венецианский купец» [7]

Индеец выбрал для желанного привала один из тех крутых пирамидальных холмов, которые так часто встречаются на равнинах Америки и весьма походят на искусственные сооружения. Холм этот был высокий, крутой, с плоской, как всегда, вершиной и с необыкновенно обрывистым склоном. Единственное преимущество этого места отдыха заключалось в том, что высота и форма холма почти исключали возможность неожиданного нападения и очень облегчали оборону. Хейуорд, однако, уже не ждал, что их выручат,— время и расстояние делали эту перспективу маловероятной,— а потому оглядел холм безучастными глазами и полностью посвятил себя заботам о своих более слабых спутниках, всячески стараясь подбодрить их. Нэррегенсетов пустили ощипывать листья с деревьев и кустов, разбросанных там и сям по вершине холма, а майор разложил оставшуюся провизию под сенью бука, чьи горизонтальные ветви балдахином нависали над ними.

Хотя отряд двигался безостановочно, один из гуронов успел все же застрелить из лука запутавшегося в кустах молодого оленя и, отрезав наиболее лакомые части туши, терпеливо нес их на плечах до самой стоянки. Теперь он вместе с соплеменниками уписывал эту удобоваримую пищу, не прибегая к помощи кулинарной науки. Один Магуа сидел в стороне, не принимая участия в отвратительном пиршестве и, видимо, погрузясь в глубокое раздумье.

Такая воздержанность, столь непривычная в индейце, привлекла наконец внимание Хейуорда. Молодой человек тут же убедил себя, что гурон обдумывает наиболее верный способ обмануть бдительность своих воинов и заполучить обещанную награду. Желая укрепить его в этом намерении новыми соблазнами, Дункан покинул гостеприимную сень бука и с праздным видом приблизился к месту, где сидел Лисица.

— Разве Магуа недостаточно долго шел лицом к солнцу, что все еще боится канадцев? — спросил он таким тоном, словно нисколько не сомневался в преданности индейца.— И не будет ли начальнику форта Уильям-Генри приятнее увидеть дочерей прежде, чем еще одна ночь разлуки поможет ему свыкнуться с мыслью об утрате и сделает его менее щедрым?

— Разве бледнолицые любят утром своих детей меньше, чем ночью? —холодно спросил индеец,

— Отнюдь нет,— горячо запротестовал Хейуорд, силясь исправить возможную свою ошибку. — Правда, белый часто забывает могилы отцов, а иногда перестает помнить даже о тех, кого обязан любить и лелеять, но отцовское чувство никогда в нем не умирает.

— Но мягкое ли сердце у седовласого вождя и вспомнит ли он о детях, которых родили ему жены? Он жесток со своими воинами, и глаза у него каменные.

— Он суров к ленивым и малодушным, но он справедливый и добрый начальник для тех, кто трезв и храбр. Я не раз встречал нежных и ласковых отцов, но еще не знавал человека, чье сердце было бы столь полно любви к своим детям. Ты, Магуа, конечно, видел старого начальника только во главе его воинов, но я замечал, как глаза у него наполнялись слезами, когда он говорил о дочерях, которые находятся теперь в твоей власти!

Хейуорд смолк, не зная, как объяснить себе странное выражение, промелькнувшее на смуглом лице внимательно слушавшего индейца. Поначалу, когда ему описывали отеческие чувства, которые должны были служить порукой будущих щедрот, воспоминание об обещанной награде, казалось, с новой силой ожило в его душе. Но чем дольше говорил Хейуорд, тем больше радость Магуа уступала место злобному, беспощадному торжеству, и молодой человек не мог не заметить, что это дикое ликование порождено страстью более зловещей, нежели алчность.

— Ступай,— сказал гурон, мгновенно скрыв свои чувства под маской мертвенного спокойствия,— ступай к черноволосой дочери вождя и скажи, что Лисица хочет говорить с ней. Отец не забудет того, что пообещает дочь.

Дункан, истолковавший эти слова как желание лишний раз убедиться, что обещанная награда будет вручена, медленно и неохотно возвратился туда, где отдыхали сестры, и передал Коре содержание своего разговора.

-— Вы понимаете теперь, чего хочет индеец, — сказал он в заключение, провожая ее к месту, где ожидал гурон.— Не скупитесь, обещайте побольше одеял и пороха. Не забывайте, однако, что дороже всего он ценит спиртное. Не худо будет, если вы посулите ему подарок и от себя, выказав при этом все присущее вам обаяние. Помните, Кора, от вашей находчивости и самообладания в значительной мере зависит ваша жизнь и жизнь Алисы.

— И ваша тоже, Хейуорд!

— Моя жизнь — дело десятое: она давным-давно продана королю, и ее может отнять любой враг, у которого хватит на это сил. У меня нет отца, никто меня не ждет, и лишь немногие друзья пожалеют о моей участи, которой я сам же добивался с неукротимым пылом тщеславной молодости. Но тс-с! Мы подходим к индейцу. Магуа, вот леди, с которой ты хотел говорить.

Индеец медленно встал и с минуту молча стоял на месте, а затем знаком велел Хейуорду удалиться, холодно прибавив:

— Когда гурон говорит с женщиной, его соплеменники закрывают уши.

Дункан медлил, видимо, не желая подчиняться, и Кора со спокойной улыбкой сказала:

— Вы слышали, Хейуорд? Вам следует уйти — хотя бы из деликатности. Ступайте к Алисе и утешьте ее рассказом о наших воскресших надеждах.

Она выждала, пока Дункан удалится, повернулась к индейцу и со всем достоинством, на какое способна женщина, спросила:

— Что скажет Лисица дочери Манроу?

— Слушай,— ответил индеец и положил руку девушке на плечо, словно требуя от нее величайшего внимания, но Кора решительно, хотя спокойно, отстранила дикаря и высвободилась.— Магуа родился воином и вождем в племени Красных гуронов, живших у озер, и двадцать раз видел, как летнее солнце растапливало снега двадцати зим, прежде чем встретил первого бледнолицего. И Магуа был счастлив! Потом его канадские отцы пришли в леса, научили его пить огненную воду, и Магуа стал негодяем. Гуроны прогнали его от могил отцов и преследовали, как бизона. Магуа бежал по берегам озер, пока не достиг Города Пушек, Там он охотился и ловил рыбу, но люди опять погнали его через леса прямо в руки врагам. И вождь, рожденный гуроном, стал наконец воином своих врагов могауков!

— Мне об этом что-то уже рассказывали,— вставила Кора, заметив, что краснокожий запнулся и старается побороть чувства, вспыхнувшие в нем слишком ярким пламенем при воспоминании о якобы нанесенных ему обидах.

— Разве Лисица виноват, что голова у него не из камня? Кто дал ему огненную воду? Кто сделал его негодяем? Бледнолицые, люди с кожей, как у тебя.

— А разве я в ответе за то, что на земле существуют легкомысленные и бессовестные люди, кожа у которых такого же цвета, как у меня? — хладнокровно спросила Кора у возбужденного дикаря.

— Нет, не в ответе. Магуа — мужчина, а не глупец; такие, как ты, не подносят к губам огненную воду. Великий дух даровал тебе мудрость.

—- Что же я могу в таком случае сказать или сделать, чтобы помочь тебе в твоих несчастьях, вернее, в твоих заблуждениях?

— Слушай,— повторил индеец еще более торжественным тоном.— Когда английские и французские отцы вырыли томагавк из земли, Лисица встал в ряды могауков и пошел войной на свое племя. Бледнолицые согнали краснокожих с земли, где те охотились, и теперь, когда индейцы сражаются, в бой их ведет белый человек. Старый вождь с Хорикэна, твой отец, был главным предводителем нашего отряда. Он отдавал могаукам приказы, и могауки повиновались. Он объявил закон: индеец, который напьется огненной воды и войдет в полотняный вигвам его воинов, будет наказан. Магуа, как глупец, раскрыл рот, и жидкое пламя привело его в хижину Манроу. Пусть дочь Седой Головы скажет, что сделал ее отец?

— Он не забыл своих слов и по справедливости наказал виновного,— ответила неустрашимая девушка.

-— По справедливости! — повторил индеец, искоса бросая злобный взгляд на спокойное лицо Коры.— Творить зло, а потом наказывать за него — разве это справедливость? Магуа был уже не Магуа: говорил и делал вовсе не он, а огненная вода, но Манроу не поверил этому. На глазах у бледнолицых воинов вождя гуронов связали и избили прутьями, как собаку.

Кора промолчала: она не знала, как объяснить неосторожный поступок своего отца так, чтобы индеец понял его необходимость.

— Гляди! — продолжал Магуа, срывая с разрисованной груди еле прикрывавший ее лоскут тонкого ситца.— Вот это шрамы, оставленные ножами и пулями — ими воин может похваляться перед соплеменниками. Но Седая Голова оставил на спине вождя гуронов отметины, которые тот, как женщина, должен скрывать под раскрашенными тканями бледнолицых.

— Я думала, что индейский воин терпелив и дух его не подвластен боли, которую испытывает тело,— возразила Кора.

— Когда чиппевеи привязали Магуа к столбу и нанесли ему эту рану,— отпарировал индеец, с гордостью дотрагиваясь пальцем до глубокого шрама на груди,— гурон смеялся им в лицо и твердил, что только женщины колют так слабо! Душа его тогда парила высоко в небе. Но когда он терпел побои Манроу, душа его лежала под березовыми прутьями. А душа гурона никогда не пьянеет и никогда ничего не забывает.

— Но ее можно умилостивить. Если мой отец обидел тебя, докажи, что индеец умеет прощать обиды, и верни ему дочерей. Майор Хейуорд уже сказал тебе...

Магуа покачал головой в знак того, что запрещает повторять посулы, вызывающие в нем лишь презрение.

— Чего же ты хочешь? — продолжала Кора после томительной паузы, уже предчувствуя, что слишком радужно настроенный и доверчивый Дункан жестоко обманут коварным индейцем.

— Того, что хочет каждый гурон: добра за добро, зла за зло.

— То есть выместить обиду, нанесенную тебе Манроу, на его беззащитных дочерях? А не приличнее ли мужчине предстать перед ним и потребовать удовлетворения, достойного воина?

— У бледнолицых длинные руки и острые ножи,— со злобным смехом ответил дикарь. — Зачем Лисице подставлять себя под мушкеты воинов Седой Головы, если он и без того держит в руках его душу?

— Что ты задумал, Магуа? — спросила Кора, изо всех сил стараясь говорить спокойно.— Ты собираешься увести нас в леса или замыслил что-нибудь похуже? Неужели нет награды или иного средства загладить твою обиду и смягчить твое сердце? На худой конец отпусти мою юную сестру и вымести свою злобу на мне. Разбогатей ценой ее спасения и утоли жажду мести одной жертвой. Потеря обеих дочерей наверняка сведет нашего старого отца в могилу. Какое же удовлетворение получит тогда Лисица?

— Слушай,— еще раз повторил индеец. — Ясноглазая вернется на берега Хорикэна и расскажет все старому отцу, если Темноволосая поклянется Великим духом своих отцов, что не солжет.

— Что я должна обещать? — спросила Кора, чье спокойствие и женское достоинство все еще, словно незримой уздой, сдерживали неукротимые страсти индейца.

— Когда Магуа ушел от своего племени, жену его отдали другому вождю. Теперь он опять подружился с гуронами и вернется к могилам своих отцов на берега Великого Озера. Пусть дочь английского вождя последует за ним и навсегда поселится в его вигваме.

Как ни возмутило Кору подобное предложение, каким отвращением ни преисполнило оно девушку, она нашла в себе достаточно хладнокровия, чтобы без малейшего признака слабости ответить:

— А приятно ли будет Магуа делить жилище с женой, которую он не любит, с женщиной из чуждого племени и с другим цветом кожи? Лучше уж ему принять золото от Манроу и купить щедрыми подарками сердце гуронской девушки.

С минуту индеец не говорил ни слова, но его свирепый взгляд был столь красноречиво устремлен на Кору, что она стыдливо потупилась, впервые в жизни изведав, каково порядочной женщине, когда на нее так смотрят.

Она вся сжалась, опасаясь, что сейчас слух ее будет ранен каким-нибудь еще более оскорбительным предложением. Наконец Магуа с неописуемым злорадством бросил:

— Когда рубцы от побоев на спине Магуа начнут опять саднить, он будет знать, что рядом женщина, которой тоже больно. Дочь Манроу будет носить для него воду, молоть зерно, жарить дичь. Тело Седой Головы будет под охраной пушек, но сердце его — под ножом Хитрой Лисицы.

— Чудовище! Ты действительно заслужил свою подлую кличку! — вскричала Кора в неудержимом порыве дочернего негодования.— Только демон способен измыслить такую месть! Но ты переоценил свои силы. Да, сердце Манроу в твоих руках, но оно не боится твоей безмерной злобы.

Индеец ответил на этот смелый вызов зловещей улыбкой, подтвердившей неколебимость его решения, и знаком отослал девушку прочь, словно давая понять, что с переговорами навсегда покончено. Кора пожалела уже о своей резкости, но вынуждена была повиноваться, потому что Магуа встал и направился к своим прожорливым соплеменникам. Хейуорд бросился к взволнованной девушке и спросил, чем кончился разговор, за которым он с неослабным интересом наблюдал издали. Но Кора, боясь перепугать Алису, уклонилась от прямого ответа, и лишь по ее лицу и взгляду, беспокойно следившему за каждым движением дикарей, можно было догадаться, что переговоры не увенчались успехом. В ответ на настойчивые расспросы сестры о дальнейшей их участи она лишь указала рукой на темную кучку индейцев и, с нескрываемым возбуждением прижав к груди Алису, прошептала:

— Ничего, ничего! Прочти наш жребий на их лицах, Но мы еще посмотрим! Еще посмотрим!

Жест и задыхающийся голос Коры были настолько выразительней любых объяснений, что спутники ее разом взглянули туда же, куда впилась глазами она с напряжением, которое мыслимо лишь тогда, когда дело идет о жизни и смерти.

Между тем Магуа подошел к дикарям, закончившим свою отвратительную трапезу и с удовольствием растянувшимся на земле, и обратился к ним со всей торжественностью, на какую способен индейский вождь. При первых же его словах слушатели привстали и приняли позы, выражавшие почтительное внимание. Гурон говорил на родном языке, и пленники, хотя осторожные индейцы держали их в пределах досягаемости томагавков, могли судить о смысле его речи лишь по выразительным жестам, которыми индеец иллюстрировал свои периоды.

Сначала голос и движения Магуа казались спокойными и неторопливыми. Когда же вождь в достаточной мере завладел вниманием краснокожих, он стал часто указывать в сторону Великих озер, и Хейуорд предположил, что дикарь говорит о родной стране и родном племени. Слушатели то и дело поощряли оратора сочувственными возгласами и, издав свое выразительное «ха!», с откровенным одобрением переглядывались друг с другом. Лисица был слишком хитер, чтобы упустить достигнутое преимущество. Теперь он рассуждал о трудностях долгого пути, который они проделали, покинув свои обширные, обильные дичью леса и мирные селения ради того, чтобы прийти сюда и сразиться с врагами их канадских отцов. Он поименно перечислял всех воинов отряда, описывал их подвиги, припоминал бесчисленные заслуги, пересчитывал полученные ими раны и снятые ими скальпы. Всякий раз, когда слова его касались одного из присутствующих (а хитрый Магуа никого не забыл), смуглое лицо польщенного дикаря озарялось восторгом, и он без стеснения подтверждал правдивость сказанного одобрительными жестами и возгласами.

Внезапно голос говорившего понизился и утратил торжественные интонации, с какими он перечислял успехи и победы товарищей. Теперь Магуа описывал Гленнский водопад, неприступный скалистый островок с его пещерами, окружавшие его многочисленные водовороты и пороги. Он произнес слова «Длинный Карабин», сделал паузу и молчал до тех пор, пока эхо не принесло снизу, из лесу, последние отголоски громкого вопля, которым было встречено ненавистное имя. Он указал на пленного молодого офицера и описал смерть отважного воина, сброшенного в бездну рукой Хейуорда. Он не только рассказал о том, какое страшное зрелище являл глазам собратьев несчастный, повиснув между небом и землей, но даже изобразил, схватившись за ветку молодого деревца, весь ужас его положения, его мужество и гибель. Затем Магуа вкратце пересказал обстоятельства смерти каждого из их соратников, не забыв восхвалить храбрость и наиболее признанные добродетели усопших. Когда же повествование об этих событиях пришло к концу, голос его, снова изменившись, стал жалобным, и в нем зазвучали низкие гортанные ноты, мягкие и не лишенные мелодичности. Теперь Магуа говорил о женах и детях убитых, об их горе, несчастье, нужде, одиночестве и, наконец, об их неотмщенной обиде. Затем, внезапно повысив голос в полную меру своих сил и свирепости, он заключил речь целым залпом вопросов.

— Разве гуроны — собаки, чтобы терпеть все это? Кто поведает жене Минаугуа, что его скальп достался рыбам, а родное племя не отомстило за его смерть? Кто, так и не обагрив руки вражеской кровью, дерзнет взглянуть в глаза матери Уассаутими, этой женщины с насмешливым языком? Что мы ответим старикам, когда они спросят нас о скальпах, а у нас не окажется даже волоса с головы бледнолицего? Женщины будут указывать на нас пальцами. На имени гуронов лежит пятно позора, и мы должны смыть его кровью!

Голос Хитрой Лисицы потонул в хоре бешеных воплей, сотрясших воздух так, словно в лесу находился не маленький отряд, а целые полчища воющих краснокожих. Во время речи Магуа пленники, наиболее заинтересованные его слушатели, могли с полной отчетливостью прочесть успех оратора на лицах его друзей. Дикари отвечали на печаль собрата сочувствием и грустью, на утверждения — одобрительными жестами, на хвастовство— взрывами восторга. Когда он говорил о мужестве, взгляды их становились твердыми и решительными. Когда намекал на обиды, нанесенные им, глаза их загорались гневом. Когда Магуа упомянул о насмешках женщин, все со стыдом опустили головы, а заговорив о мщении, он задел струну, которая всегда эхом откликается в душе индейца. При первом же намеке на то, что для мести им достаточно лишь протянуть руку, вся шайка, как один человек, вскочила на ноги и, излив свою ярость в неистовых криках, ринулась на пленников с занесенными ножами и поднятыми томагавками. Хейуорд бросился вперед, заслонил собой сестер и с такой отчаянной силой сдавил руками первого подбежавшего индейца, что на секунду смирил ярость дикаря. Этот неожиданный отпор дал Магуа время вмешаться и вновь привлечь к себе внимание дикарей выкриками и оживленной жестикуляцией. Умело выбирая слова, он отговорил соплеменников от немедленной расправы с пленными и посоветовал им продлить муки жертв. Его предложение было встречено громкими одобрительными криками и молниеносно осуществлено.

Два рослых воина набросились на Хейуорда, а третий взялся за менее ловкого учителя пения. Однако ни один из пленников не дался им в руки без отчаянного, хотя и бесполезного сопротивления. Давид — и тот свалил своего противника на землю. Хейуорда тоже удалось одолеть не раньше, чем победа над Давидом позволила третьему индейцу подоспеть на помощь к двум первым. Затем майора скрутили и привязали к молодому дереву, повиснув на ветви которого Магуа разыграл пантомиму, изображавшую агонию и падение погибшего гурона. Когда Дункан пришел в себя, он воочию убедил я, что остальные пленники разделили его судьбу. Справа от него, привязанная, как и он, к дереву, стояла Кора, бледная и взволнованная, но по-прежнему следившая за действиями врагов твердым и неустрашимым взглядом. Слева майор увидел Алису. Ноги у нее подкашивались, и только ивовые прутья, которыми она была прикручена к сосне, поддерживали ее хрупкую фигурку и не давали ей осесть на землю. Руки она сложила, как для молитвы, но вместо того, чтобы вознести взор к небу, которое одно могло еще спасти ее, она бессознательно, по-детски покорно поглядывала на Дункана. Давид, впервые в жизни вступивший в схватку, молчаливо размышлял теперь, приличествует ли ему подобный поступок.

Мстительность гуронов придала их мыслям новое направление, и они готовились сейчас осуществить свой план с той варварской изобретательностью, какую развил в них опыт многих столетий. Одни собирали коряги и хворост для большого костра; кто-то делал из сосновых веток острые колышки, чтобы горящими вонзить их в тело пленников; остальные пригнули к земле два деревца, собираясь привязать к ним Хейуорда, а потом отпустить их. Однако Магуа измыслил еще более гнусный и злобный способ насладиться местью.

Пока его не столь утонченные приспешники готовили на глазах у жертв эти хорошо известные и грубые орудия пыток, он подошел к Коре и с ненавистью в глазах указал пальцем на место предстоящей казни.

— Ха! — произнес он. — Что скажет теперь дочь Манроу? Она слишком прекрасна, чтобы опустить голову на подушку в вигваме Лисицы? Она предпочитает, чтобы голова ее скатилась с этого холма на забаву волкам? Она не желает прижимать к груди детей гурона? Пусть же индейцы плюют ей в лицо!

— Что хочет сказать это чудовище? — изумился Хейуорд.

— Ничего,— прозвучал краткий, но твердый ответ.— Он дикарь, жестокий, невежественный дикарь и не ведает, что творит. Найдем же перед смертью время попросить бога, чтобы он ниспослал ему раскаяние и прощение.

— Прощение? — подхватил свирепый гурон, не поняв в своем исступлении слов Коры.— Память индейца длиннее, чем руки бледнолицых, а милосердия у него еще меньше, чем у них справедливости! Отвечай, посылать мне Золотоволосую к отцу или нет? Последуешь ты за Магуа к Великим озерам, чтобы носить ему воду и кормить его маисом?

Не в силах побороть отвращения, Кора сделала ему знак уйти.

— Оставь меня! — молвила она таким проникновенным голосом, что на мгновение смирила даже беспощадного дикаря.— Ты отравляешь горечью мои молитвы и встаешь между мной и небом.

Однако впечатление, которое тон ее произвел на индейца, вскоре рассеялось, и Магуа, насмешливо указав пальцем на Алису, продолжал:

— Смотри! Дитя плачет! Ей рано умирать! Отошлем ее к Манроу — пусть она расчесывает старику седые волосы и поддерживает в нем жизнь.

Не сумев побороть желания взглянуть на сестру, Кора встретила умоляющий взгляд Алисы, красноречиво говоривший, как ей хочется жить.

— Что он говорит, милая Кора? — прозвучал ее дрожащий голосок.— Он, кажется, сказал, что отошлет меня к отцу?

С минуту старшая сестра смотрела на младшую, и по лицу ее было видно, как ожесточенно борются в ней противоречивые чувства. Наконец она заговорила, и в голосе ее, утратившем прежнюю твердость и спокойствие, зазвучала почти материнская нежность.

— Алиса,—сказала она,— гурон предлагает нам с тобой жизнь... Нет, более того, он предлагает освободить Дункана, нашего бесценного Дункана... отправить вас с ним к друзьям... к нашему осиротевшему, убитому горем отцу, если только я подавлю в себе мятежную, упрямую гордость и соглашусь...

Тут голос ее внезапно пресекся, и она, стиснув руки, устремила взор к небу, словно в отчаянии своем искала совета у мудрости, не знающей предела.

— Договаривай, Кора! — вскричала Алиса.— На что ты должна согласиться? Ах, если бы такое предложение сделали мне! Спасти тебя, утешить нашего старого отца, освободить Дункана!.. С какой радостью я умерла бы ради этого!

— Умереть! — повторила Кора уже более спокойно и твердо.— Умереть нетрудно. Он требует от меня не такой малости. Он хочет...— продолжала она, невольно понижая голос при мысли об унизительном предложении дикаря,— он хочет, чтобы я последовала за ним в леса, в поселение гуронов и осталась там. Одним словом, он хочет, чтобы я сделалась его женой. Говори же, Алиса, дитя мое, сестричка моя родная! И вы тоже говорите, мистер Хейуорд! Наставьте советом мой слабый разум. Стоит ли жизнь подобной жертвы? Согласна ли ты, Алиса, получить ее из моих рук такой ценой? А вы, Дункан? Говорите, руководите мной, распорядитесь вдвоем моей судьбою, потому что я всецело принадлежу вам!

— Согласен ли я? — взорвался негодующий и потрясенный Хейуорд.— Кора! Кора! Вы смеетесь над нашим несчастьем! Не упоминайте больше об этом гнусном выборе: одна мысль о нем страшнее тысячи смертей!

— Я знала, что вы ответите именно так! — воскликнула Кора, и на щеках ее заиграл румянец, а в темных глазах ярко вспыхнула искра глубокого, скрытого чувства.— Но что скажет моя Алиса? Ради нее я безропотно подчинюсь чему угодно.

Хейуорд и Кора, напрягшись до боли, с глубочайшим вниманием ждали, что скажет Алиса, но в ответ не раздалось ни слова. Выслушав сестру, девушка вся как бы сжалась. Ее хрупкая, изящная фигурка поникла, руки бессильно упали, пальцы судорожно подергивались, голова опустилась на грудь; девушка словно повисла на дереве,— законченное воплощение поруганной женственности,— безжизненная и в то же время глубоко страдающая. Однако через несколько секунд она шевельнулась и медленно покачала головой, как бы выражая искреннее, неудержимое возмущение; краска девичьего стыда залила ее нежное лицо, глаза зажглись негодованием, и она нашла в себе силы пролепетать:

— Нет, нет, лучше умереть вместе, как жили!

— Вот и умирай! — заревел Магуа, яростно метнув томагавк в беззащитную девушку и заскрежетав зубами от необузданного гнева, в который его привела такая неожиданная твердость той, кого он считал самой слабой и робкой среди своих жертв. Топор просвистел в воздухе перед лицом Хейуорда, срезал несколько золотистых локонов Алисы и задрожал в стволе дерева над ее головой. Это зрелище довело Дункана до исступления. Собрав все силы, он разорвал путы и бросился на другого дикаря, который, громко вопя, целился в девушку, чтобы нанести ей более меткий удар. Они сцепились и рухнули наземь. Хейуорд не сумел как следует ухватить полуголого противника, и тот, выскользнув из рук майора, привстал, уперся коленом в грудь молодого человека и всем своим огромным весом прижал его к земле. Дункан уже увидел сверкнувший в воздухе нож, как вдруг у него над ухом что-то просвистело, и вслед за этим, а вернее, одновременно с этим, раздался грохот выстрела. Хейуорд почувствовал, что с груди его свалился придавивший ее груз, и увидел, как свирепость на лице его противника сменилась тупым ужасом, а еще через секунду индеец мертвым свалился рядом с ним на опавшие сухие листья.

  ГЛАВА XII

Я скрываюсь,

Но ручаюсь:

Скоро, сэр, я к вам вернусь.

Шекспир. «Двенадцатая ночь»

Пораженные внезапной смертью товарища, гуроны на миг замерли. Но едва они убедились в роковой меткости руки, которая послала пулю во врага, рискуя попасть в друга, как из уст их вырвалось имя Длинный Карабин, сопровождаемое диким и горестным воем. В ответ на него маленькая рощица, где неосмотрительные индейцы сложили свое оружие, огласилась громким криком, и мгновение спустя оттуда выскочил Соколиный Глаз. Он слишком спешил, чтобы перезарядить свое вновь обретенное ружье, и ринулся на дикарей, потрясая им, как дубиной, и разрезая воздух широкими, мощными взмахами. Но как проворен ни был разведчик, его обогнала легкая, гибкая фигура, которая с невероятной смелостью врезалась в кучку гуронов и остановилась перед Корой, вращая томагавком над головой и угрожающе размахивая ножом. Быстрее, чем гуроны успели прийти в себя от этого неожиданного и дерзкого нападения, вслед за первой фигурой появилась еще одна, разрисованная эмблемой смерти, и, мелькнув, как призрак, перед глазами врагов, с грозным видом встала по другую сторону Коры. Мучители пленников невольно отступили перед этими незваными воинственными пришельцами, и вопли сменились сперва возгласами изумления, а затем хорошо знакомыми и пугающими именами:

— Быстроногий Олень! Великий Змей!

Но осторожного и бдительного предводителя гуронов было не так легко смутить. Окинув зорким взглядом маленькую площадку, он сразу понял, кто и как на них напал, и, подбадривая соплеменников криками, а также собственным примером, обнажил длинный острый нож и с громким боевым кличем бросился на ожидавшего его Чингачгука. Это послужило сигналом, и началась общая схватка. Ни у той, ни у другой стороны не было ружей, так что исход борьбы решался теперь в самом опасном из всех видов боя — рукопашной.

Ункас, ответив на боевой клич, ринулся на одного из гуронов и проломил ему череп метко направленным ударом томагавка. Хейуорд вырвал топор Магуа из дерева и пылко бросился в битву. Так как теперь обе стороны сравнялись в численности, каждый выбрал себе одного противника. Удары сыпались с яростью урагана и быстротой молнии. Соколиный Глаз устремился к новому гурону и уложил его одним взмахом своего смертоносного оружия. Хейуорд, сгорая нетерпением, не стал ждать приближения врага и рискнул пустить в него томагавком. Топор обухом попал индейцу в лоб и на мгновение ошеломил его. Ободренный этим небольшим успехом, молодой человек рванулся вперед и с голыми руками напал на врага. Через секунду он уже пожалел о своем опрометчивом поступке: ему пришлось увертываться от ударов ножа, который гурон пустил в ход с мужеством отчаяния. Не в силах больше отражать такого изворотливого и ловкого противника, майор обхватил индейца и сковал его своим стальным объятием. Однако он понимал, что долго ему такого напряжения не выдержать. В эту критическую минуту Дункан услышал у себя над ухом крик:

— Бей злодеев! Не щадите проклятых мингов!

А еще через секунду Соколиный Глаз обрушил приклад ружья на голову врага, чьи мускулы разом обмякли от удара, и безжизненное тело, выскользнув из рук Дункана, опустилось на землю.

Меж тем Ункас, размозжив голову первому противнику, как голодный лев, искал себе новую жертву. Пятый гурон, единственный, кто не принял участия в бою, выждав минуту и увидев, что все остальные поглощены ожесточенной схваткой, решил довершить прерванную месть. Испустив победный клич, он бросился к беззащитной Коре и еще издали метнул в нее острый томагавк, этот грозный предвестник его приближения. Топор оцарапал девушке плечо, но зато перерубил путы, привязывавшие ее к дереву, и дал ей возможность бежать. Проворно ускользнув от дикаря и забыв о собственной безопасности, она бросилась к Алисе и дрожащими, плохо повинующимися пальцами попыталась разорвать ивовые прутья, которыми была привязана к дереву ее сестра. Чудовище и то смягчилось бы при виде такой беспредельной, великодушной преданности, но сердце разъяренного гурона было чуждо состраданию. Ухватив Кору за волосы, шелковистым потоком струившиеся пo плечам, он оторвал девушку от сестры и жестоким рывком поставил на колени. Затем намотал развевающиеся пряди на руку и, подняв их, с тожествующим хохотом начал водить ножом вокруг прелестной головки своей жертвы. Однако миг злобного наслаждения дорого обошелся ему —  он лишился возможности совершить задуманное злодеяние. Зрелище привлекло внимание зоркого Ункаса. Молодой могиканин сделал прыжок, секунду словно парил в воздухе и, камнем рухнув на грудь врага, отшвырнул его далеко в сторону. Толчок был так силен, что и сам Ункас, не устояв на ногах, упал рядом с противником. Оба одновременно вскочили, пустили в ход ножи, и полилась кровь. Но исход поединка был уже предрешен. Томагавк Хейуорда и приклад Соколиного Глаза обрушились на череп гурона в ту секунду, когда нож Ункаса пронзил ему сердце.

Бой закончился, затянулся лишь поединок Лисицы с Великим Змеем. Эти свирепые воины еще раз доказали, что недаром носят свои красноречивые прозвища, данные им за прошлые подвиги. В начале схватки они некоторое время старались увернуться от быстрых и метких ударов, сыпавшихся с обеих сторон. Затем они внезапно кинулись друг на друга, сцепились и рухнули наземь, сплетясь в клубок, словно извивающиеся змеи. К моменту, когда остальные победители развязали себе руки, на месте, где боролись эти опытные и мужественные воины, виднелось лишь облако пыли и сухих листьев, которое, словно подгоняемое вихрем, двигалось от середины площадки к ее краю. Побуждаемые сыновней любовью, дружбой и признательностью Ункас, Соколиный Глаз и Хейуорд ринулись вперед и окружили облако, балдахином нависшее над бойцами. Но тщетно метался вокруг них Ункас, пытаясь всадить нож в сердце врагу своего отца; тщетно поднималось и застывало в воздухе грозное ружье Соколиного Глаза, а Хейуорд пробовал схватить гурона руками, которые словно парализовал страх за друга. Запыленные, окровавленные противники извивались так ловко и быстро, как будто тела их сплелись в одно. Смуглый гурон и украшенная эмблемой смерти фигура могиканина со столь неимоверной быстротой мелькали перед глазами друзей Чингачгука, что они просто не знали, когда и как нанести удар его врагу. Правда, в иные мгновения за пеленой пыли показывались огненные глаза Магуа, сверкавшие, словно взгляд мифического василиска, и, казалось, читавшие в ненавистных чертах врагов роковой исход борьбы. Но прежде чем вражеский удар успевал опуститься на обреченную голову, на месте ее уже оказывалось мрачное лицо Чингачгука. Таким образом, арена поединка переместилась из центра площадки к ее краю. Наконец, улучив удобный момент, могиканин нанес неприятелю сильный удар ножом. Магуа внезапно разжал руки и, по-видимому, испустив дух, опрокинулся навзничь. Его противник вскочил на ноги и огласил своды леса победным кличем.

— Молодцы, делавары! Победа за могиканином! — вскричал Соколиный Глаз, замахиваясь прикладом своего длинного, не знающего промаха ружья.— Последний удар чистокровного белого не умалит заслуг победителя и не лишит его законных прав на вражеский скальп!

Но в ту самую секунду, когда смертоносное оружие разведчика засвистело в воздухе, хитрый гурон, лежавший у края площадки, скатился по склону, вскочил на ноги и одним прыжком скрылся в густых низкорослых кустах, окаймлявших холм. Могикане, уже считавшие врага мертвым, вскрикнули от изумления и ринулись вслед за беглецом, словно гончие за оленем, но своеобразный пронзительный крик разведчика вынудил их отказаться от своего намерения и вернуться на вершину холма.

— Хитер, ничего не скажешь! — воскликнул Соколиный Глаз, ненависть которого к мингам часто брала верх над присущим ему от природы чувством справедливости.— Лживый, подлый обманщик! Честный дела-вар, окажись он побежденным, остался бы лежать и бесстрашно встретил бы удар по голове, но эти мошенники макуасы цепляются за жизнь, как дикие кошки. Оставьте его, пусть бежит: он теперь один, без ружья и без лука, а его друзья французы далеко. Как гремучая змея, у которой вырваны ядовитые зубы, он не повредит нам, пока будет оставлять следы своих поганых мокасин на песчаной почве. А за это время уйдем и мы. Смотри, Ункас, твой отец уже снимает скальпы! — добавил он по-делаварски.— Не худо бы пройтись и пощупать этих мерзавцев, а то, чего доброго, еще одни упорхнет в лес, как сойка, у которой отросли крылья.

С этими словами честный, но неумолимый разведчик обошел убитых и всадил каждому в грудь свой нож с таким хладнокровием, словно это были трупы животных. Впрочем, его уже опередил старший могиканин, успевший снять несколько победных трофеев с голов тех, кто не мог больше сопротивляться.

Однако Ункас, изменяя своему обычаю, можно даже сказать, своей натуре, с бессознательной деликатностью бросился вслед за Хейуордом на помощь сестрам и мгновенно освободил Алису, тут же упавшую в объятия Коры. Мы не будем пытаться передать ту признательность вершителю судеб человеческих, которая преисполнила прелестных девушек, столь неожиданно возрожденных к жизни и возвращенных друг другу. Их молитва была искренней и безмолвной; жертвенная благодарность их кротких душ возгорелась ярким и чистым пламенем на тайном алтаре сердца, а воскресшие земные чувства выразились в долгом и пылком, но молчаливом объятии. Поднявшись с колен, Алиса вновь упала на грудь вставшей вместе с нею Коры и, рыдая, произнесла имя их старого отца, а в ее кротких, как у голубки, глазах засверкала ожившая надежда, сообщив чертам выражение такого неземного блаженства, какое редко доводится изведать слабым смертным.

— Мы спасены! Спасены! — лепетала она.— Мы вернемся к нашему дорогому, любимому отцу, и горе не разобьет ему сердце. И ты, Кора, моя сестра, нет, больше, чем сестра, мать, ты тоже спасена! И Дункан! — прибавила она, взглянув на молодого человека с невыразимо чистой и невинной улыбкой.— Наш храбрый, благородный Дункан — и он остался цел и невредим.

Кора ответила на эти пылкие, почти бессвязные слова лишь тем, что прижала юную сестру к груди и с трогательной нежностью склонилась над ней. Мужественный Хейуорд без всякого стыда ронял слезы, глядя на эту волнующую картину. Ункас, раненный, весь залитый кровью, сохранял внешнее спокойствие, но глаза его, утратившие свирепый блеск, светились сочувствием, столь высоко поднимавшим его над нравственным уровнем соплеменников, что в эту минуту он, вероятно, опередил их на целые века.

Во время этих сердечных и вполне естественных в данных обстоятельствах излияний Соколиный Глаз, бдительно удостоверившись, что гуроны, чьи трупы портили трогательное зрелище, не в состоянии нарушить его гармонию, подошел к Давиду и освободил певца от пут, в которых тот с образцовым терпением томился до последней минуты.

— Ну вот,— облегченно вздохнул разведчик, отбрасывая в сторону ивовые прутья,— теперь вы снова хозяин собственных рук и ног, хотя, по правде говоря, пользуетесь ими не лучше, чем в день, когда появились на свет. Если вы не посчитаете за обиду совет человека, который хоть и не старше вас, но провел почти всю жизнь в лесу и, можно сказать, набрался опыта не по годам, я охотно поделюсь с вами своими мыслями. А мысли у меня такие — продайте-ка первому же встречному дураку маленький дрянной инструментик, что торчит у вас из кармана, и купите на вырученные деньги какое-нибудь полезное оружие, ну, хоть обыкновенный кавалерийский пистолет. Трудом и старанием вы, может быть, и добьетесь какого-нибудь места, а до тех пор, надеюсь, поймете, что черный ворон более полезная птица, чем пересмешник: ворон, по крайней мере, убирает с глаз людских падаль, а пересмешник только поднимает шум в лесу, да вводит в заблуждение тех, кто его слышит.

— Бряцанье оружия и трубные звуки сопутствуют битве, а благодарственные и хвалебные гимны — победе! — отозвался освобожденный Давид.— Друг,— прибавил он, с признательностью протягивая Соколиному Глазу тонкую красивую руку и мигая увлажнившимися глазами,— благодарю вас за то, что волосы мои остались там, где им положено быть от природы. Хотя у многих они и кудрявей и шелковистее, однако же я как-то свыкся с мыслью, что для моей головы они подходят. То, что я не вступил в бой, объясняется не столько нежеланием сражаться, сколько путами, которыми меня скрутили язычники. Зато вы показали себя отважным и ловким бойцом, а потому спешу поблагодарить вас, прежде чем приступлю к другим, более важным обязанностям. Повторяю, вы доказали, что достойны хвалы из уст христианина.

— Пустяки! Поживете с нами — еще не раз такое увидите,— ответил разведчик, изрядно подобревший к учителю пения после такого комплимента.— Я вернул себе старого друга и спутника, свой оленебой,— добавил он, поглаживая ружье,— а это само по себе уже победа. Ирокезы хитры, но на этот раз перемудрили, оставив оружие так далеко от места привала. Если бы Ункас и его отец набрались терпения, свойственного обычно индейцам, мы бы угостили этих негодяев тремя пулями вместо одной и разом покончили со всей шайкой, включая и того мошенника, что удрал. Впрочем, так уж, видно, было предопределено, а значит, все к лучшему.

— Хорошо сказано! — одобрил Давид.— Вы уловили подлинную суть христианства. Кому суждено спастись — спасется; кому суждено погибнуть — погибнет. Это и есть истинное учение, столь утешительное и успокоительное для верующего человека.

Суровый разведчик, усевшись тем временем на камень и по-отечески заботливо осматривая свое ружье, с нескрываемым неудовольствием взглянул на псалмопевца и довольно грубо прервал ход его рассуждений:

— Истинно это учение или нет, но придумано оно на радость мошенникам и на горе честному человеку! Я готов поверить, что тому вон гурону предопределено было пасть от моей руки, так как воочию убедился в этом. Но никто на свете не докажет мне, пока я не увижу этого собственными глазами, что его по смерти ждет награда, а Чингачгука, например,— вечные муки.

— Но у вас нет ни оснований для столь смелого умозаключения, ни достаточных аргументов в поддержку его! — запальчиво вскричал Давид, отдавая дань духу своего времени, когда люди, особенно люди его профессии, нагромождали вокруг мудрой простоты откровения господня множество противоречивых толкований, постоянно пытаясь проникнуть в непостижимую тайну природы божества и тем самым подменяя подлинную веру всевозможными домыслами, приводившими толкователей лишь к абсурду и сомнению.— Ваш храм воздвигнут на песке, и первая же буря сметет его с лица земли. Я требую, чтобы вы подкрепили свое голословное утверждение ссылкой на авторитетные источники. (Заметим, что, подобно многим другим адептам различных вероучений, Давид не всегда был сдержан в выражениях.) Назовите главу, стих и ту священную книгу, на которую вы опираетесь.

— Книгу? — повторил Соколиный Глаз с каким-то особым и плохо скрываемым презрением.— Уж не принимаете ли вы меня за плаксивого мальчишку, который держится за бабушкин фартук: мое доброе ружье — за перо из гусиного крыла; воловий рог — за чернильницу, а кожаный подсумок — за узелок со вчерашним обедом? Книгу! Да какое дело до ваших книг мне, воину и жителю лесов, хотя и чистокровному белому? Я читаю лишь одну книгу, и слова, написанные в ней, так просты и ясны, что не требуют большой учености. И скажу, не хвалясь, что я вот уже сорок долгих трудовых лет изучаю эту книгу.

— А как она называется? — полюбопытствовал Давид, неверно истолковав слова охотника.

-— Она у вас перед глазами, и тот, кто владеет ею, щедро дозволяет всем читать ее,— ответил Соколиный Глаз.— Говорят, есть люди, которые заглядывают в книги, чтобы найти в них доказательство того, что бог существует. Только в душных городах человек способен настолько изуродовать творение господне, чтобы торгаши и священники могли усомниться в том, что так ясно для нас, живущих в глухом лесу. Да попадись мне такой Фома-неверующий и походи он со мной от восхода до восхода по извилистым лесным тропам, он увидел бы достаточно, чтобы понять, что он глуп и что самая большая его глупость заключается в желании сравняться с тем, кому нет равных ни в милосердии, ни в могуществе.

Как только Давид убедился, что говорит с человеком, черпающим веру из источника, имя которому — природа, источника, не замутненного тонкостями различных богословских доктрин, он охотно прекратил спор, не суливший ему ни выгоды, ни славы. Предоставив разведчику продолжать, он уселся рядом с ним и, вытащив из кармана томик и очки в железной оправе, приготовился совершить то, чему так помешала неожиданная атака на его символ веры, а именно — исполнить свой долг.

Давида Гамута можно было бы, по справедливости, назвать бардом западного континента, бардом, разумеется, более поздней эпохи, нежели те даровитые певцы, которые в старину восхваляли мирскую славу баронов и государей, но все-таки бардом своего народа и своей страны, и сейчас он был готов продемонстрировать свое искусство, дабы отпраздновать недавнюю победу, или, вернее сказать, вознести благодарение за нее.

— Я приглашаю вас, друзья мои, воздать вместе со мной хвалу за наше чудесное избавление от рук дикарей-язычников, излив свои чувства в утешительном и торжественном песнопении на мотив, именуемый «Нортгемптон».

Затем он назвал страницу и стих, с которого начинались избранные им талантливые строфы, и поднес к губам камертон с обычной невозмутимой торжественностью, с какой привык проделывать это в храме. На сей раз, однако, никто не присоединился к нему, так как сестры были поглощены теми нежными излияниями, о которых мы уже упоминали. Тем не менее, нисколько не смущаясь малочисленностью аудитории, состоявшей, по правде говоря, лишь из одного нахмурившегося разведчика, он возвысил голос и пропел гимн до конца без помех и перерывов.

Соколиный Глаз слушал, хладнокровно поправляя кремень и перезаряжая ружье: голос певца, никем не поддержанный и прозвучавший в неподходящей обстановке, не всколыхнул на этот раз его чувств. Никогда еще менестрель, или как бы там ни назвали мы Давида, не расточал свой талант перед более равнодушными слушателями, хотя, если принять во внимание искренность и бескорыстие побуждений певца, можно предположить, что ни один исполнитель мирских песен не издавал, вероятно, звуков, более достойных вознестись к престолу того, кого всем нам подобает чтить и восхвалять. Разведчик послушал, покачал головой, невнятно пробормотал несколько слов, среди которых можно было разобрать лишь «ирокезы» и «глотка», и пошел собирать и осматривать арсенал, оставшийся от гуронов. Чингачгук поспешил ему на помощь и обнаружил среди трофеев как свое ружье, так и ружье сына. Теперь оружием снабдили даже Хейуорда и Давида, в пулях и порохе тоже не было недостатка.

Когда обитатели лесов распределили и разобрали снаряжение, разведчик громко объявил, что пора в путь. К этому времени Гамут кончил петь, а сестры нашли в себе силы умерить проявления своих нежных чувств. С помощью Дункана и молодого могиканина девушки спустились с крутого склона, на который еще так недавно карабкались при совершенно иных обстоятельствах и вершина которого чуть не стала местом их гибели. У подножия холма они нашли своих нэррегенсетов, щипавших траву и листья на кустах. Кора и Алиса сели на лошадей и последовали за тем, кто уже столько раз в минуту смертельной опасности оказывался их проводником и другом. Путешествие, однако, длилось недолго. Соколиный Глаз свернул направо с глухой тропы, по которой пришли гуроны, углубился в чащу, пересек звонкий ручей и остановился в узкой долине под сенью редких вязов. Путники находились всего в нескольких сотнях сажен от рокового холма, и лошади понадобились девушкам лишь для того, чтобы перебраться через ручей.

Это уединенное место было, видимо, хорошо знакомо разведчику и могиканам, потому что они тут же приставили ружья к деревьям, разгребли сухие листья и вырыли в синей глинистой почве неглубокую яму, откуда вскоре забил прозрачный сверкающий ключ. Белый охотник осмотрелся, словно что-то разыскивая и удивляясь, что не может найти это сразу.

— Ясное дело!— пробормотал он.— Тут побывали эти неряхи могауки со своими собратьями онондагами и тускарорами. Воду пили, а бутыль из тыквы куда-то забросили! Вот и делай добро неблагодарным псам! Сам господь не поленился приложить сюда руку и в такой непроходимой глуши извести из недр земли источник, который посрамит самую богатую аптеку во всех колониях. А эти негодяи — вы только посмотрите! — истоптали глину и загадили чистое красивое место так, словно они скоты, а не люди.

Тут Ункас молча протянул Соколиному Глазу бутыль, которой тот в порыве досады не заметил, хотя она была аккуратно повешена на ветку вяза. Охотник наполнил ее водой, отошел в сторону, где земля была сухой и твердой, уселся и с нескрываемым наслаждением сделал несколько больших глотков, после чего приступил к осмотру сумки со съестными припасами, оставшейся от гуронов и висевшей у него на плече.

— Благодарю, мальчик,— продолжал он, возвращая Ункасу пустую бутыль.— А теперь поглядим, чем обжирались эти бесноватые гуроны, пока сидели в засаде... Скажите на милость! Мошенники знают, как выбрать самые лакомые куски из оленьей туши. Можно подумать, что они умеют резать и жарить мясо не хуже искуснейшего повара во всей стране! Впрочем, нет: мясо-то сырое. Эти ирокезы — сущие дикари. Ункас, возьми-ка мое огниво да разведи костер. Сочный кусок жареного мяса — вот что подкрепит нас после такой передряги.

Заметив, что их проводники увлеченно занялись приготовлением пищи, Хейуорд помог девушкам спешиться и сел рядом с ними, не без удовольствия предвкушая несколько минут благодатного отдыха после недавней кровавой схватки. Пока готовился обед, любопытство вынудило Дункана осведомиться, какие счастливые обстоятельства помогли разведчику и его друзьям так нежданно и своевременно прийти к ним на выручку.

— Как случилось, что мы так скоро опять увидели вас, мой великодушный друг, да еще без подмоги из форта Эдуард?

— Если бы мы сперва отправились в крепость, то не спасли бы ваших скальпов и поспели бы сюда лишь для того, чтобы забросать ваши трупы сухими листьями,— хладнокровно ответил охотник.— Нет, мы не стали понапрасну тратить силы и время на прогулку в форт, а залегли неподалеку под берегом Гудзона, чтобы выждать и понаблюдать, что предпримут гуроны.

— Значит, вы были свидетелями всего, что произошло?

— Ну, конечно, не всего: индейцев не проведешь — у них слишком острое зрение. Но находились мы все-таки неподалеку от вас. Трудненько было, скажу по правде, удержать этого юного могиканина в засаде. Ах, Ункас, Ункас! Ты вел себя скорее как любопытная женщина, чем как воин, идущий по следу врага.

Зоркие глаза Ункаса на секунду остановились на суровом лице разведчика, но он ничего не сказал и не обнаружил никаких признаков раскаяния. Напротив, Хейуорду показалось, что молодой могиканин смотрит несколько презрительно, пожалуй, даже сердится и старается подавить вспышку гнева лишь из уважения к слушателям, равно как из чувства почтения к своему белому другу.

— Вы видели, как нас взяли в плен? — продолжал расспрашивать Хейуорд.

— Мы это слышали,— последовал многозначительный ответ.— Вопли индейцев — язык, понятный людям, которые всю жизнь провели в лесах. Но когда вас перевезли с островка на берег, нам пришлось ползти по сухой листве, как змеям, а затем мы и вовсе потеряли вас из виду до тех самых пор, пока вас не прикрутили к деревьям и вы уже ожидали смерти от рук индейцев.

— Да, в нашем избавлении виден перст божий! Ведь это чудо, что вы не ошиблись тропинкой! Гуроны разделились на два отряда, и при каждом были лошади.

— Верно! Вот тут-то мы так сбились с толку, что потеряли бы след, не будь с нами Ункаса,— рассказывал разведчик с видом человека, который не прочь похвастать тем, как удачно он вышел из недавних затруднений,— Но мы все-таки двинулись по тропе, ведущей в глубь леса, так как рассудили,— и правильно рассудили,— что дикари поведут пленников именно в эту сторону. Однако, пройдя много миль и не увидев ни одной заломанной по моему совету ветки, я уже начал поддаваться сомнениям, особенно когда заметил, что все следы оставлены мокасинами.

— Наши победители из предосторожности заставили всех нас обуть мокасины,— пояснил Дункан, поднимая ногу и показывая украшенную ярким узором обувь.

— Вот именно! Не худо придумано и очень похоже на индейцев, только мы — люди слишком опытные, нас такой простой уловкой не обманешь.

— Чему же тогда мы обязаны спасением?

— А тому, в чем я как чистокровный белый даже стыжусь признаться,— мудрости молодого могиканина в таких делах, в которых я должен бы разбираться лучше, чем он. Даже теперь, воочию убедившись, насколько он был прав, я с трудом верю своим глазам.

— Поразительно! Но объясните же нам эту загадку.

Ункас имел смелость заявить, что лошади молодых леди,— продолжал Соколиный Глаз, не без любопытства посматривая на кобылок Коры и Алисы,— одновременно ступают обеими ногами одной стороны, чего не делает ни одно из известных мне четвероногих, за исключением медведя. Тем не менее эти лошади ходят так, в чем я убедился собственными глазами и что доказывают их следы на протяжении целых двадцати миль.

— Но такая поступь и есть главное достоинство этой породы. Она выведена на берегах бухты Нэррегенсет, в небольшой провинции Провиденс-Плантейшенс, и славится своей выносливостью и этой своеобразной легкой побежкой — иноходью, хотя последней нередко обучают и других лошадей.

— Возможно, возможно,— отозвался Соколиный Глаз, с особым вниманием выслушав объяснение офицера.— Хотя в жилах моих течет кровь белых, я знаю об оленях и бобрах больше, чем о вьючных животных. У майора Эффингема немало породистых чистокровных коней, но я ни разу не видел, чтобы хоть один из них ходил таким образом.

— Верно — он выбирает лошадей совсем за другие достоинства. И все-таки нэррегенсеты ценятся очень высоко, особенно женщинами.

Могикане, прервав свои занятия у пылающего костра, тоже внимательно слушали и, когда Дункан закончил, многозначительно переглянулись, причем индеец-отец не преминул издать обязательный возглас удивления. Разведчик промолчал, переваривая только что приобретенные сведения и, еще раз бросив на лошадей любопытный взгляд, продолжил рассказ:

— В городах, смею сказать, можно увидеть и более странные вещи. Человек, к сожалению, обезображивает природу, когда ему удается взять над нею верх. Впрочем, какой бы побежкой ни ходили лошади — обыкновенной или иноходью, Ункас все заметил, и след животных привел нас к обломанному кусту. Одна из веток, близ следов нэррегенсетов, была заломана и загнута вверх, как это делают женщины, срывая цветок, но все остальные были покалечены и торчали во все стороны так, словно их изломала сильная мужская рука.

Вот я и решил, что хитрые злодеи заметили загнутую ветку и переломали весь куст, чтобы нам показалось, будто в нем запутался рогами олень.

-— Ваша наблюдательность не обманула вас: что-то в этом роде действительно произошло.

— Ну, заметить это было совсем нетрудно,— возразил охотник, ни в коей мере не сознавая, какую необыкновенную проницательность он выказал.— Это полегче, чем узнать лошадей-бокоходов по следам... Возле куста я и сообразил, что минги направятся к здешнему источнику: эти мошенники отлично знают свойства его воды.

— Разве она так уж знаменита?— полюбопытствовал Хейуорд, с возросшим интересом оглядывая уединенную ложбинку и ключ, бивший из земли.

— Мало кто из краснокожих, побывавших к югу и востоку от Великих озер, не слышал об этом источнике. Не хотите ли отведать?

Хейуорд взял бутыль, но, отпив глоток, с гримасой отвращения отбросил ее в сторону. Охотник рассмеялся своим добродушным беззвучным смехом и, удовлетворенно покачав головой, продолжал:

— Ага! Вам эта вода не по вкусу, потому что вы еще не привыкли к ней. Было время, когда она и мне нравилась не больше, чем вам, но теперь я притерпелся и пью ее с таким же удовольствием, с каким олень лижет соль. Краснокожие, особенно когда болеют, любят эту воду сильнее, чем белые — вино с пряностями... Однако Ункас уже развел костер, пора подумать и о еде: путь нам предстоит неблизкий, и он еще весь впереди.

Прервав разговор столь резкой переменой темы, разведчик тут же занялся остатками- припасов, уцелевших от прожорливых гуронов. Быстро завершив несложные приготовления, Соколиный Глаз и могикане приступили к скромной трапезе со спокойствием и основательностью людей, которые подкрепляются перед большим и трудным делом.

Когда с этой необходимой и, к счастью, приятной обязанностью было покончено, каждый из трех обитателей леса нагнулся и выпил на прощание глоток воды из тихого уединенного источника, не подозревая, что пятьдесят лет спустя к нему и соседним родникам в погонe за здоровьем и развлечениями будут толпами стекаться самые богатые, красивые и талантливые люди целого полушария. Затем Соколиный Глаз объявил, что нора выступать. Сестры сели на лошадей, Дункан и Давид взяли ружья и последовали за девушками, разведчик занял место во главе маленького отряда, а могикане составили арьергард. Путники быстро двинулись по узкой, уходившей на север тропке, предоставив целебным водам беспрепятственно сливаться с соседним ручьем, а телам гуронов истлевать без погребения на вершине ближнего холма: участь их была слишком обычна для лесных воинов, чтобы возбуждать в ком-нибудь интерес или жалость.

  ГЛАВА XIII

Полегче я дорогу поищу.

Парнелл

Путь, избранный Соколиным Глазом, пролегал по песчаным равнинам, время от времени оживлявшимся плодородными долинами и невысокими холмами. Это была та самая дорога, по которой утром вел пленников предатель Магуа. Солнце уже заметно клонилось к вершинам дальних гор, путники углубились в нескончаемый лес, и зной перестал их томить. Продвигались они поэтому довольно быстро и задолго до наступления сумерек оставили позади не один десяток утомительных миль.

Охотник, подобно дикарю Магуа, место которого он теперь занял, словно инстинктом находил дорогу по еле видным приметам, лишь изредка замедляя шаг и ни разу не остановившись, чтобы осмотреться и поразмыслить. Он то бросал мимолетный взгляд на мох, которым поросли деревья, то поднимал глаза на заходящее солнце, то зорко посматривал на течение многочисленных ручьев, попадавшихся по пути, и этого было ему достаточно для того, чтобы выбрать дорогу и отбросить всякие сомнения. Тем временем зелень начала менять цвет, утрачивая ярко-изумрудные оттенки, украшавшие днем ветвистые своды леса, а это предвещало наступление вечера.

Взоры сестер старались уловить сквозь просветы между деревьями лучи золотого потока, который окружал солнце ослепительным, кое-где прорезанным багровыми полосами ореолом и окрашивал в ярко-желтый цвет зубчатую кайму облаков, громоздившихся над холмами на западе, как вдруг Соколиный Глаз повернулся и, указав на величественное закатное небо, сказал:

— Вот откуда подается человеку знак, что пора позаботиться о пище и отдыхе. Люди стали бы и лучше и мудрей, если бы умели понимать язык природы и брать пример с птиц небесных и зверей полевых. Для нас, впрочем, ночь будет сегодня короткой: с восходом луны нам придется подняться и продолжать путь. Я помню, как сражался в здешних местах с макуасами в прошлую войну, когда я впервые пролил человеческую кровь. Тогда, спасая свои скальпы от этих хищных злодеев, мы соорудили тут из бревен нечто вроде блокгауза. Если приметы меня не обманывают, мы найдем его развалины немного левее.

Не ожидая ни согласия спутников, ни даже ответа, суровый охотник смело свернул в густую рощу молодых каштанов, раздвинул их буйно разросшиеся, чуть ли не закрывавшие землю ветви с видом человека, уверенного, что на каждом шагу встретит издавна знакомые приметы. Память не обманула разведчика. Пробравшись через кусты, несмотря на бесчисленные колючки, и пройдя шагов сто, он очутился на открытой поляне, окружавшей невысокий холм, вершина которого была увенчана развалинами вышеупомянутого блокгауза. Это заброшенное нехитрое строение представляло собой одно из тех укреплений, какие возводились в минуту крайней необходимости и оставлялись, как только минет опасность. Теперь оно понемногу разваливалось в лесной глуши, забытое, равно как забыты и обстоятельства, вынудившие воздвигнуть его. Такие следы человека и его борьбы с себе подобными нередко встречаются в широкой полосе дремучих лесов, некогда разделявшей враждебные колонии. Руины эти, неразрывно связанные с историей заморских владений, как нельзя лучше гармонируют с мрачным ландшафтом.

Крыша блокгауза давно рухнула, истлела и смешалась с землей, но огромные, наскоро сложенные сосновые бревна все еще сохраняли первоначальное положение, хотя один из углов постройки осел под собственном тяжестью, ежеминутно грозя обвалиться и увлечь за собой все ветхое сооружение.

Хейуорд и его спутники заколебались, не решаясь подойти к столь обветшалому строению, Соколиный же Глаз и могикане вошли под прикрытие невысоких стен не только без опасений, но с явным любопытством. Пока охотник осматривал развалины снаружи и изнутри с интересом человека, в котором с каждой минутой оживают воспоминания, Чингачгук с гордым видом победителя рассказывал сыну о сражении, разыгравшемся в этом уединенном месте еще тогда, когда он был молодым воином. Однако в торжественном тоне, коим он пел свое повествование, то и дело слышались нотки печали, придававшие голосу могиканина мягкость и мелодичность.

Тем временем сестры с удовольствием спрыгнули с лошадей в надежде, что на этот раз ничто, кроме случайного лесного зверя, не может нарушить их покой и помешать им насладиться вечерней прохладой.

— Не лучше ли, мой достойный друг, поискать для отдыха более укромный уголок? — осторожно осведомился Дункан, заметив, что разведчик закончил беглый осмотр здания.— Быть может, нам стоит выбрать менее известное и реже посещаемое место?

— Почти все, кто знал о постройке блокгауза, уже мертвы,— последовал медленный, задумчивый ответ.— Про схватки могикан и могауков не пишут ни романов, ни рассказов. А между тем они вели настоящую войну. Тогда я был юнцом и дрался на стороне делаваров, зная, что племя их жестоко обижено и оклеветано. Сорок дней и ночей проклятые дьяволы могауки, алча нашей крови, осаждали этот сруб, план которого я сам придумал и отчасти собственноручно осуществил, хотя, как вы знаете, я не индеец, а чистокровный белый. Делавары тоже взялись за работу, и она пошла нам на пользу, потому что могауков было вдвое больше; а когда число воинов с обеих сторон почти уравнялось, мы сделали вылазку, и ни один из этих псов не вернулся домой, чтобы рассказать о судьбе их отряда. Да, в ту пору я был еще молод, не приучен к виду крови, и меня ужасала мысль, что тела существ, наделенных, как я, душою, будут валяться на голой земле и достанутся диким зверям, а кости их истлеют под дождем. Вот я своими руками и похоронил убитых под тем самым холмиком, где вы расположились. Удобное получилось место для сидения, хоть оно и возвышается над кучей человеческих костей!

Хейуорд и сестры, как ужаленные, вскочили с заросшей травой могилы. Невзирая на страшные испытания, через которые они недавно прошли, Кора с Алисой не могли подавить в себе естественное чувство ужаса, оказавшись в таком близком соседстве с убитыми могауками. Мертвая тишина бескрайнего леса, сумеречный свет, безрадостная поляна, поросшая темной травой, густая кайма кустарника и безмолвная стена сосен, вздымавшихся, казалось, до самых облаков,— все здесь наводило на мрачные мысли.

— Они мертвы, а значит, безвредны,— продолжал Соколиный Глаз, махнув рукой и грустно улыбнувшись при виде нескрываемого испуга девушек.— Больше они не издадут боевой клич и не нанесут удар томагавком! А из всех, кто помог уложить их туда, где они теперь, в живых остались лишь Чингачгук да я! Наш отряд состоял из братьев и сородичей могиканина, и сейчас перед вами все, что осталось от его славного рода.

Слушатели невольно устремили взгляды в сторону индейцев, искренне сострадая их печальной судьбе. Темные фигуры могикан были еще различимы в тени блокгауза. Ункас слушал рассказ со всем вниманием, какое могла пробудить в нем повесть о славных подвигах тех, чьи имена он с детства привык считать символом отваги и суровой добродетели.

— А я-то думал, что делавары — мирное племя,— удивился Дункан.— Мне казалось, что они никогда не брались за оружие, предоставляя защищать свою землю тем самым могаукам, которых вы перебили.

— Тут есть доля правды, а в целом — подлая ложь,— возразил разведчик.— В давние времена стараниями коварных голландцев, стремившихся обезоружить туземное население и завладеть страной, где они обосновались, такой мирный договор действительно был заключен. Однако могикане, хотя они ветвь племени делаваров, никогда не вступали в эту глупую сделку, потому что имели дело исключительно с англичанами. Они полагались на собственное мужество, что, в сущности, сделали и остальные делавары, когда глаза их наконец открылись. Вы видите перед собой первого из великих могиканских сагаморов. Когда-то род его мог преследовать оленя на просторах, превышающих протяженностью угодья любого олбенского землевладельца, и не встретить на своем пути ни ручья, ни холма, которые не принадлежали бы могиканам. А что осталось их потомку? Получить свои шесть футов земли, когда наступит его смертный час, и сохранить их, если у него найдется друг, который выроет ему могилу поглубже, чтобы лемех плуга не потревожил его останки.

— Довольно! — попросил Дункан, опасаясь, как бы эта тема не нарушила мирного спокойствия их беседы и не потревожила его прелестных спутниц.— Мы долго были в пути, и не каждый меж нами наделен такой выносливостью, как вы, не знающий, что такое утомлен мне или слабость.

— Да, выносливостью я могу потягаться с любым человеком. Этим и держусь,— согласился охотник, глянув на свои мускулистые руки с простодушным удовлетворением, свидетельствовавшим, насколько приятна ему похвала.— В городах найдутся, конечно, люди покрупней и поплотней меня, но вам долго придется искать человека, способного пройти пятьдесят миль, не сделав ни одной передышки, или несколько часов кряду не отставать на охоте от гончих. Но вы правы: плоть и кровь у каждого человека разные, и вполне разумно будет предположить, что наши хрупкие леди нуждаются в отдыхе после всего, что им довелось сегодня увидеть и испытать. Расчисти-ка родник, Ункас, а мы с твоим отцом соорудим для женщин навес из ветвей каштана и постель из травы да сухих листьев.

На этом разговор прервался, и охотник с друзьями занялся устройством ночлега для своих подопечных. Родник, много лет назад побудивший могикан выбрать это место для постройки временного укрепления, вскоре был очищен от листьев, и кристально чистая струя ударила вверх, орошая зеленый холмик. Один угол строения был накрыт импровизированной крышей, которая призвана была защищать спящих от росы, весьма обильной в тамошних краях. Под крышу для сестер натаскали большие охапки душистой травы и сухих листьев.

Пока обитатели лесов усердно хлопотали об устройстве ночлега, Кора с Алисой, побуждаемые не столько голодом, сколько чувством долга, подкрепили силы ужином. Затем они удалились в блокгауз, вознесли благодарность всевышнему, улеглись на душистое ложе и, невзирая на тяжелые воспоминания и тревожные предчувствия, погрузились в сон. Дункан приготовился было провести ночь неподалеку от них, на страже у наружной стены блокгауза, но разведчик, угадав его намерения, указал рукой на Чингачгука и, спокойно укладываясь на траву, сказал:

— Глаза белого слишком близоруки, а взор медлителен, чтобы караулить ночью. Охранять нас будет могиканин, а посему заляжем-ка спать.

— Прошлой ночью я позорно заснул на посту и меньше нуждаюсь в отдыхе, чем вы, столь достойно поддержавшие свою воинскую честь,— возразил Хейуорд.— Пусть же сегодня все ложатся спать, а на часах останусь я.

— Находись мы среди белых палаток шестидесятого полка да перед лицом такого врага, как французы, я не пожелал бы нам часового лучше,— ответил разведчик.— Но в темноте, наполненной звуками леса, вы, как ребенок, можете наделать глупостей и все ваше бдение окажется напрасным. Возьмите же пример с Ункаса и меня, ложитесь и спите спокойно.

Хейуорд увидел, что, пока они разговаривали, молодой могиканин, действительно, растянулся на склоне холмика, как человек, решивший наилучшим образом употребить время, отпущенное на передышку, и что он нашел себе подражателя в лице Давида, у которого язык буквально прилипал к гортани от лихорадки, вызванной ранением и обостренной утомительным переходом. Не желая затягивать бесполезный спор, молодой человек сделал вид, что согласен с советом охотника, и полулежа прислонился головой к срубу, решив про себя не смыкать глаз до тех пор, пока не передаст девушек в руки Манроу. Соколиный Глаз, сочтя, что убедил майора, вскоре уснул, и уединенные развалины погрузились в то же безмолвие, в каком их застали путники.

Некоторое время Дункан боролся со сном и чутко прислушивался к каждому звуку, возникавшему в лесу. Когда вечерние тени окутали землю и над головой зажглись звезды, зрение его обострилось: он ясно различал своих растянувшихся на земле спутников и фигуру сидевшего Чингачгука, неподвижную и прямую, как деревья вокруг. Дункан все еще слышал легкое дыхание сестер, спавших в нескольких футах от него, и ни один шелест листа на ветру не ускользал от его слуха. Но мало-помалу жалобные стоны козодоя стали сливаться в его ушах с уханьем совы; слипающиеся глаза все ленивей устремлялись к звездам, которые, казалось ему, он видит сквозь сомкнутые веки. Иногда он пробуждался и принимал куст за фигуру могиканина, охранявшего сон путников, но наконец голова майора склонилась на плечо, плечо, в свой черед, соскользнуло на землю, все тело расслабилось и обмякло, и молодой человек погрузился в глубокий сон. Ему снилось, будто он — средневековый рыцарь и несет полночную стражу перед шатром освобожденной им принцессы, надеясь заслужить ее милость этим доказательством неизменной преданности.

Усталый Дункан сам не знал, как долго он пробыл в таком бессознательном состоянии, но видения его полусна давно уже растворились в глубоком забытьи, когда его разбудило легкое похлопывание по плечу. Хейуорд мгновенно вскочил на ноги, растерянно вспомнив о тех обязанностях, какие сам возложил на себя с вечера.

— Кто здесь? — выдохнул он, невольно хватаясь за бок, на котором обычно носил шпагу.— Говори: друг или враг?

— Друг,— отозвался низкий голос Чингачгука, и могиканин, указав пальцем на луну, чей мягкий свет лился сквозь листву деревьев на место стоянки, добавил на ломаном английском языке: — Луна взошла, форт белых далеко. Время идти, пока сон смежает французу оба глаза.

— Да, ты прав! Буди своих, седлайте лошадей, а я подготовлю спутниц к походу.

— Мы проснулись, Дункан,— донесся из блокгауза нежный, серебристый голосок Алисы.— Мы хорошо выспались и готовы ехать очень быстро, но вы-то не сомкнули глаз после такого тяжелого дня, и все по нашей вине! 1

— Скажите лучше, собирался не смыкать, но мои глаза подвели меня: я уже дважды оказался недостоин вашего доверия.

— Нет, Дункан, не спорьте,— с улыбкой прервала его Алиса, выходя из тени блокгауза на залитую лунным светом площадку, где красота ее засияла всей своей свежей прелестью.— Я знаю, вы беспечны по отношению к себе, но слишком даже бдительны, когда речь идет о других. Нельзя ли задержаться здесь подольше, пока вы не отдохнете? Пусть все эти храбрые люди немного поспят, а мы с Корой будем рады, очень рады посторожить вместо них.

— Если стыд может отучить от сонливости, я никогда в жизни не сомкну больше глаз,— смущенно выдавил молодой человек, вглядываясь в бесхитростное лицо Алисы, где, однако, не прочел подтверждения своей догадке о том, что девушка насмехается над ним.— Вы правы, считая, что после того, как я навлек на вас опасность своим легкомыслием, я не способен даже охранять ваш сон, как подобает солдату.

— Только сам Дункан вправе обвинять себя в подобной слабости! — искренне запротестовала Алиса, которая со всей женской доверчивостью и великодушием видела в своем юном поклоннике верх совершенства.— Идите спать. И поверьте: хоть мы с Корой всего лишь слабые женщины, мы не покинем свой пост.

Молодой человек хотел было продолжить свои извинения, но тихий возглас Чингачгука и настороженная поза, в которой застыл сын вождя, отвлекли его внимание.

— Могикане слышат врага! — прошептал Соколиный Глаз, проснувшийся, как и остальные.— Они чуют приближение опасности.

— Не дай-то бог! — воскликнул Хейуорд.— Довольно с нас кровопролития!

Тем не менее молодой офицер схватил ружье и выступил вперед, приготовившись искупить свою ошибку, весьма, впрочем, простительную, готовностью отдать жизнь ради тех, кто ему вверен.

— Это, видимо, какой-нибудь лесной зверь рыщет вокруг в поисках пищи,— промолвил он шепотом, когда его слуха достиг слабый шорох, настороживший могикан.

— Тс-с! — внимательно вслушиваясь, прервал его разведчик.— Это человек. Даже я различаю теперь шаги, как ни груб мой слух в сравнении со слухом индейца! Гурон, давший тягу, наткнулся, видимо, на авангард Монкальма и теперь с целым отрядом идет по нашему следу. Не хотелось бы мне больше проливать кровь на этом месте,— добавил он, встревоженно оглядывая смутные контуры блокгауза,— но чему быть, того не миновать! Отведи-ка лошадей в блокгауз, Ункас, а вы, друзья, тоже отправляйтесь туда. Как ни ветхи и стары эти стены, они еще могут послужить прикрытием, а к выстрелам им не привыкать.

Все мгновенно повиновались: могикане ввели нэррегенсетов под прикрытие развалин, а за ними, строго храня молчание, проследовали и остальные.

Приближающиеся шаги слышались теперь так отчетливо, что у путников не осталось сомнений: им грозит новая опасность. Вскоре раздались голоса, перекликавшиеся на индейском наречии, и разведчик шепотом подтвердил Хейуорду, что это язык гуронов. Когда индейцы достигли того места, где лошади свернули в кусты, окружавшие блокгауз, краснокожие, видимо, потеряли след и, озадаченные, остановились.

Судя по шуму, там вскоре собралось человек двадцать, и все они высказывали свои соображения и догадки.

— Эти мошенники наверняка знают, что нас мало,— прошептал Соколиный Глаз, который стоял рядом с Хейуордом в густой тени, глядя в щель между бревнами,— иначе они двигались бы побыстрей и не празднословили бы, как женщины. Вы послушайте только этих мерзавцев! Можно подумать, что у каждого по два языка, но зато лишь одна нога!

Как ни смел, даже неистов был Дункан в бою, в минуту такого мучительного ожидания он не смог решительно ничего ответить на меткое замечание хладнокровного разведчика. Он только крепче сжал ружье и теснее прильнул глазами к узкой щели, с возрастающей тревогой глядя на озаренную луной поляну. Немного погодя оттуда донесся твердый, повелительный голос, и мгновенно установившаяся тишина доказала, с каким почтением воспринимают краснокожие приказы или, вернее, советы говорящего. Затем, судя по шороху листвы и треску хвороста, дикари разделились на две группы и отправились на поиски утерянного следа. К счастью для преследуемых, луна, заливавшая мягким сиянием полянку вокруг блокгауза, светила недостаточно сильно и лучи ее не проникали под темные своды леса, где по-прежнему лежала плотная тень и предметы вырисовывались неясно. Поиски оказались безуспешными: путники так круто и неожиданно свернули с тропинки, что их следы затерялись во тьме леса.

Однако не прошло и нескольких минут, как неутомимые дикари принялись обшаривать кусты, постепенно подбираясь к внутренней кромке полосы молодых каштанов, окаймлявших площадку вокруг блокгауза.

— Идут! — прошептал Хейуорд, пытаясь просунуть дуло ружья в щель между бревнами.— Встретим их огнем на подходе!

— Уберите ружье! — приказал разведчик.— Щелчок кремня, запах пороха, и вся эта голодная шайка ринется сюда... Ну, а уж если нам придется сражаться за свои скальпы, положитесь на опыт людей, которые знают повадки краснокожих и редко мешкают, услышав боевой клич.

Дункан с тревогой оглянулся и увидел, что дрожащие сестры забились в дальний угол постройки, а могикане, прямые и неподвижные, словно две статуи, стоят в тени, готовясь и, видимо, горя желанием ринуться в бой, как только это будет нужно. Подавив нетерпение, молодой человек вновь выглянул наружу и молча стал ждать дальнейшего развития событий. В этот миг кусты раздвинулись, и на площадке появился высокий вооруженный гурон. Пока он всматривался в безмолвный блокгауз, лунный свет озарил его свирепое лицо, на котором читались изумление и любопытство. Он издал возглас, обычно выражающий у индейца удивление, затем тихо подозвал товарища, и тот немедленно присоединился к нему.

Дети лесов несколько минут постояли бок о бок, указывая пальцами на ветхое строение и о чем-то совещаясь на языке своего племени. Затем медленно и осторожно, останавливаясь на каждом шагу, словно пугливые олени, в которых любопытство борется с тревогой, они стали приближаться к блокгаузу. Внезапно одни из них ступил на холмик и нагнулся, чтобы получше рассмотреть его. В этот миг Хейуорд увидел, что охотник опустил ружье и обнажил нож. Повторяя его движения, молодой человек приготовился к схватке, казавшейся теперь неизбежной.

Дикари находились так близко, что лошадям стоило шевельнуться или хотя бы вздохнуть громче, нежели обычно, как беглецы были бы обнаружены. Но едва гуроны сообразили, что это за холмик, мысли их припили другое направление. Они заговорили между собой, и голоса их звучали тихо и торжественно, словно краснокожих преисполняли благоговение и страх. Затем дикари осторожно попятились, не отрывая глаз от развалин и словно ожидая, что из этих безмолвных стен вот-вот появятся призраки усопших. Наконец, достигнув края площадки, они медленно вошли в кусты и исчезли.

Соколиный Глаз взял ружье к ноге и с долгим вздохом облегчения внятно прошептал:

— Да, мертвых они чтят, и сегодня это спасло жизнь им, а может быть, и кое-кому получше, чем они.

Хейуорд выслушал охотника, но промолчал и тут же повернулся в сторону тех, кто интересовал его сейчас гораздо больше. Он услышал, как оба гурона выбрались из кустов, и вскоре убедился, что остальные преследователи собрались вокруг них, с глубоким вниманием слушая их рассказ. Серьезный и спокойный разговор, совершенно не похожий на первое шумное совещание, продлился несколько минут; затем голоса стали отдаляться, затихать и растаяли наконец в глубине леса.

Соколиный Глаз выждал, пока Чингачгук не уверил его, что шайка удалилась на достаточное расстояние, после чего подал Хейуорду знак вывести лошадей и подсадить девушек в седло. Как только это было сделано, маленький отряд, покинув полуразвалившийся блокгауз, двинулся в направлении, противоположном тому, откуда пришел, и сестры пугливо оглядывались на безмолвную могилу и ветхий блокгауз, пока не пересекли залитую мягким лунным светом поляну и не углубились в непроглядный мрак леса.

  ГЛАВА XIV

Ч а с о в о й

— Qui est la?

Ж а н н а  д' А р к

— Paysans, pauvres gens de France.

Шекспир. «Король Генрих VI» [8]

Покидая блокгауз и углубляясь в чащу, каждый из путников был так поглощен одним желанием — спастись, что не рискнул произнести ни слова, даже шепотом. Разведчик снова занял место во главе отряда, но теперь, оставив между собой и противником достаточное расстояние, двигался еще осторожней, чем во время предыдущего перехода, потому что был совершенно незнаком с этой частью леса. Он то и дело останавливался, чтобы посоветоваться с могиканами, указывая на луну и необыкновенно тщательно осматривая кору деревьев. Во время этих коротких остановок Хейуорд и сестры, напрягая обостренный сознанием опасности слух, пытались уловить какие-нибудь признаки, указывающие на близость врага. Но необъятный лес спал, казалось, беспробудным сном: из него не доносилось ни звука, кроме еле слышного журчания отдаленного родника. Птицы, животные и люди, если только последние вообще могли очутиться в подобной глуши, были равно объяты дремотой. Однако лепет ручья, как ни был он слаб, все же рассеял сомнения проводников, и они тотчас направили к нему свои беззвучные шаги.

Выйдя на берег потока, Соколиный Глаз опять остановился, снял с ног мокасины и предложил Хейуорду и Давиду последовать его примеру. Затем вошел в воду и целый час вел отряд по руслу ручья, чтобы не оставлять опасных следов. Луна уже скрылась за черной громадой туч, нависших над западной частью горизонта, когда путники выбрались наконец из неглубокого извилистого ручья и вновь очутились на лесистой песчаной равнине. Здесь охотник почувствовал себя спокойнее и двинулся вперед с уверенностью и быстротой человека, знающего, что он делает. Вскоре тропинка стала менее ровной, и путники заметили, что с обеих сторон к ней подступают горы и что они входят в горловину широкого ущелья. Внезапно Соколиный Глаз остановился и, выждав, пока подойдут остальные, заговорил приглушенным голосом, придававшим во тьме оттенок особой торжественности его словам:

— Научиться находить тропу в лесу и отыскивать и глуши солонцы и родники — дело нехитрое. Но кто, глядя на эту местность, решится утверждать, что среди поп тех молчаливых деревьев и нагих гор расположилась сейчас на отдых целая армия?

— Значит, мы уже недалеко от форта Уильям-Генри? — с интересом спросил Хейуорд, подходя поближе к разведчику.

— Нет, до форта нам еще предстоит долгий и утомительный путь, и самый трудный теперь для нас вопрос— как добраться туда,— последовал ответ. — Видите? — разведчик указал на видневшееся между деревьев небольшое озеро, гладь которого отражала яркие звезды.— Это Кровавый пруд. Я не только часто бывал на его берегах, но и дрался там с врагами от восхода до заката.

— Вот как! Значит, эта унылая полоса воды — могила павших в битве храбрецов? Я слышал про это озеро, но никогда не видел его.

— Мы за один день дали здесь три сражения этому чертову французскому немцу! — продолжал Соколиный Глаз, скорее следуя течению собственных мыслей, чем отвечая Дункану.— Мы собирались устроить засаду и преградить ему путь, но дрался он храбро и вскоре погнал нас, как стадо испуганных оленей, по ущелью к берегам Хорикэна. Однако тут сэр Уильям, который именно за это дело и получил титул, подал команду, мы залегли за поваленными деревьями и под прикрытием их расквитались за утренний позор! В тот день сот-пи французов видели солнце в последний раз. Сам Дискау, их начальник, угодил к нам в руки до того изрешеченный свинцом, что ему пришлось вернуться на родину: он уже не мог больше участвовать в войне.

— Да, вы дали врагу хороший отпор! — по-юношески пылко воскликнул Хейуорд.— Молва о нем быстро долетела к нам, в южную армию.

— Но на этом дело не кончилось. Майор Эффингем, по личной просьбе сэра Уильяма, послал меня в обход французского фланга через волок в крепость на Гудзоне с известием о поражении противника. Как раз вон там, в леске, на склоне горы, я встретил отряд, спешивший к нам на подмогу, и повел его прямо туда, где французы устроили привал и закусывали, не подозревая, что резня еще не кончена.

— И ваше появление оказалось для них неожиданностью?

— Да, если смерть может оказаться неожиданностью для людей, думающих только о том, как утолить голод. Мы даже опомниться им не дали: они крепко пощипали нас в утренней схватке, и в нашем отряде мало кто не потерял из-за них друга или родича. Когда все кончилось, мертвых,— а кто говорит, и умирающих,— побросали в этот маленький пруд. Я собственными глазами видел, как он окрасился от крови в такой цвет, какого не увидишь ни в одном водоеме, берущем свое начало из земного источника.

— Ну что ж, это удобная и, надеюсь, спокойная могила для солдата! Значит, вы долго и много воевали здесь, на границе?

— Я-то? — переспросил разведчик, с истинно воинской гордостью выпрямляясь во весь рост.— В этих лесах почти нет места, где эхо не вторило бы моему ружью, и между Хорикэном и рекой не найдется даже квадратной мили, на которой оленебой не уложил бы врага или лесного зверя. А что касается пруда, который вы назвали спокойной могилой,— то это не совсем так. Ведь принято думать, что людей нельзя хоронить, прежде чем дух не покинет тело, иначе мертвецу по смерти покоя не будет. Но в тот вечер у врачей из-за спешки наверняка не хватило времени определить, кто живой, кто мертвый... Тс-с! Вам не кажется, что по берегу пруда кто-то бродит?

— Вряд ли в этом дремучем лесу найдутся другие бездомные скитальцы, кроме нас.

— Бывают и такие, кому не нужны ни дом, ни кров, а ночная роса не вымочит того, кто проводит дни свои в воде,— возразил Соколиный Глаз, с такой судорожной силой вцепившись Хейуорду в плечо, что боль помогла молодому офицеру уразуметь, какой суеверный ужас овладел обычно неустрашимым разведчиком.— Клянусь небесами, сюда направляется нечто в облике человеческом! К оружию, друзья мои,— мы ведь не знаем, кого можем встретить!

— Qui vive? [9]— окликнул суровый низкий голос, прозвучавший в этом зловещем безлюдном месте, как зов из потустороннего мира.

— Что оно говорит? — прошептал разведчик.— Оно говорит не по-индейски и не по-английски.

— Qui vive? — повторил тот же голос, и вслед окрику грозно забряцало оружие.

— France! [10]— отозвался Хейуорд, выходя из тени деревьев на берег озера в нескольких ярдах от часового.

— D'ou venez-vous et ой allez-vous d'aussi bonne heure? [11]— спросил гренадер на языке и с акцентом жителя доброй старой Франции

— Je viens de la decouverte et je vais me coueher [12].

— Etes-vous officier du roi? [13]

— Sans doute, mon camarade; me prends-tu pour un provincial! Je suis capitaine de chasseurs [14],— ответил Хейуорд, успев приметить, что собеседник его — солдат линейного полка.— J'ai ici avec moi, les filles du commandant de la fortification. Aha! Tu en as entendu parler! Je les ai faites prisonnieres pres de l'autre fort et je les conduis au general [15].

— Ma foi! mesdames, j'en suis fache pour vous [16],— воскликнул молодой солдат, учтиво и не без изящества откозыряв девушкам.— Mais — fortune de guerre! Vous trouverez notre general un brave homme et bien poli avec les dames [17].

— C'est le caractere des gens de guerre [18], — с поразительным самообладанием подхватила Кора.— Adieu, шоп ami; je vous souhaiterais un devoir plus agreable a remplir [19].

Солдат низко и почтительно поклонился в ответ на любезность. Хейуорд бросил: «Bonne nuit, camarade!» [20].—-и путники осторожно двинулись вперед, оставив часового расхаживать взад и вперед по берегу молчаливого озера. Не допуская мысли, что враги способны на такую безумную дерзость, он беззаботно напевал песенку, пришедшую ему на ум при виде женщин, а быть может, навеянную воспоминанием о далекой прекрасной Франции:

— Vive Ie vin, vive I'amour, etc [21].

— Хорошо, что вы столковались с этим мошенником! — шепнул разведчик, когда они отошли на некоторое расстояние, и вновь опустил ружье.— Я сразу сообразил, что он из этих забияк-французов. Счастье его, что разговаривал он мирно и дружелюбно! В противном случае его костям нашлось бы местечко среди скелетов его соотечественников.

Слова Соколиного Глаза были прерваны долгим глухим стоном, донесшимся с пруда, словно призраки убитых в самом деле бродили там вокруг своей водной могилы.

— Нет, это наверняка был живой человек,— продолжал разведчик.— Призраку ни за что так ловко с ружьем не управиться!

— Несомненно, живой, но вот жив ли он и сейчас — в этом я сомневаюсь,— отозвался Хейуорд, быстро оглянувшись и заметив, что с ними нет Чингачгука. Раздался еще один стон, слабее первого, потом всплеск воды, и все стихло, словно ничто никогда не нарушало первозданного безмолвия на берегах страшного озера. Пока путники медлили в нерешительности, которая с каждой минутой становилась все более тягостной, из кустов выскользнул нагнавший их Чингачгук, одной рукой привязывая к поясу еще дымящийся скальп несчастного молодого француза, а другой засовывая на место нож и томагавк, обагренные кровью жертвы. Затем он занял свое место с удовлетворенным видом человека, свершившего похвальное деяние.

Разведчик поставил ружье между ногами, оперся руками о дуло и на несколько секунд погрузился в глубокое молчаливое раздумье. Затем грустно покачал головой и пробормотал:

— Конечно, подобный поступок, соверши его белый человек, можно было бы назвать и жестоким и бесчеловечным; но такова уж натура индейца, и с нею, сдается мне, ничего не поделаешь. А все-таки жаль, что такая участь постигла веселого молодого парня из старой Франции, а не какого-нибудь минга!

— Довольно! — остановил его Хейуорд, опасаясь, как бы ничего не подозревавшие сестры не догадались о причине задержки, и подавив в себе отвращение доводами, весьма напоминавшими мысли разведчика.— Дело сделано, а сделанного не воротишь, хотя было бы лучше, если бы этого не произошло. Как видите, мы пересекли линию вражеских аванпостов. Куда вы думаете направиться?

— Верно,— согласился Соколиный Глаз, словно очнувшись.— Теперь уже поздно сожалеть о случившемся. Однако, я вижу, французы всерьез обложили форт, и задача нам предстоит не из легких.

— Да и времени на то, чтоб ее выполнить, у нас немного,— подхватил Хейуорд, глядя на тучи, которые закрыли заходящую луну.

— Да, немного,— повторил разведчик.— А выполнить ее можно двумя способами, да и то, если нам посчастливится, чего может и не случиться.

— Какими? Говорите скорей — время не ждет.

— Первый — спешить девушек, отпустить лошадей на волю и послать вперед могикан. Они уберут с нашей дороги вражеских часовых, и мы пройдем в форт по трупам французов.

— Нет, нет, не годится!— перебил великодушный Хейуорд.— Солдат может пробиться силой, но только не в сопровождении женщин.

— Да, это в самом деле слишком кровавая тропа для таких нежных ножек,— согласился разведчик, не менее осмотрительный, чем майор.— Но я счел своим долгом упомянуть о таком способе -— он больше всего подобает мужчине. Итак, нам придется повернуть обратно, миновать аванпосты французов, круто свернуть на запад и уйти в горы. А уж там я спрячу вас так, что все дьявольские ищейки Монкальма за целый месяц не разыщут наш след.

— Пусть будет так, и чем скорее, тем лучше,— нетерпеливо ответил молодой человек.

Дальнейших переговоров не потребовалось. Соколиный Глаз скомандовал: «За мной!» — и пошел назад тою же дорогой, что привела путников к нынешнему критическому и даже смертельно опасному положению. Они шли осторожно и бесшумно: в любую минуту отряд мог наткнуться на неприятельский дозор или сидящий в засаде секрет. Когда они молча проходили мимо пруда, Хейуорд и разведчик тайком друг от друга еще раз опасливо взглянули на его мрачные воды. Но тщетно они искали глазами труп того, кто так недавно расхаживал по безмолвному берегу: лишь мелкая рябь на поверхности, доказывавшая, что вода еще не успокоилась, напоминала о страшном и кровавом деле, свидетелями которого они стали. Вскоре, однако, угрюмые берега маленького озера, как и все окружающее, поглотила тьма. Оно исчезло во мраке за спиной быстро удалявшихся путников.

Вскоре Соколиный Глаз свернул с тропинки и направился к цепи гор, окаймлявших узкую равнину с запада. Быстрым шагом вел он спутников, стараясь держаться в густой тени, отбрасываемой высокими зубчатыми вершинами. Теперь дорога стала нелегкой, так как шла по местности, усеянной валунами, а кое-где прорезанной оврагами, и двигаться приходилось медленнее. Суровые черные скалы, громоздившиеся вокруг путников, вселяли в них чувство безопасности, в какой-то мере искупая этим трудности пути. Наконец маленький отряд начал медленно подниматься на крутой скалистый склон по тропинке, причудливо извивавшейся между утесов и деревьев. Первые она огибала, вторые как бы служили ей точками опоры, из чего явствовало, что проложили ее люди, хорошо знакомые с условиями жизни в пустынной местности. По мере того как путники поднимались в гору, густой туман, предшествующий обычно наступлению дня, начал редеть, и ландшафт предстал их глазам в чистых и ярких красках, свойственных ему от природы. Выйдя из-под сени редких деревьев, цеплявшихся корнями за нагие склоны горы, отряд оказался на ее вершине, представлявшей собой скалистую замшелую площадку, и встретил здесь восход солнца, вспыхнувшего над зелеными соснами, которые высились на горе по ту сторону Хорикэна.

Разведчик велел сестрам слезть с измученных лошадей, разнуздал нэррегенсетов, потом расседлал их и пустил искать себе скудное пропитание — щипать редкие кусты и чахлую траву.

— Ступайте добывать корм там, где его заготовила для вас природа, да смотрите сами не достаньтесь в пищу прожорливым волкам, рыщущим в здешних горах,— сказал он вдогонку животным.

— Разве лошади нам больше не понадобятся? — осведомился Хейуорд.

— А вы посмотрите сами и подумайте,— отозвался разведчик, подходя к восточному краю скалы и знаком подозвав туда остальных.— Если бы заглянуть в душу человеческую было так же просто, как во всех подробностях рассмотреть отсюда лагерь Монкальма, на свете осталось бы мало лицемеров, а вся хитрость мингов не стоила бы выеденного яйца в сравнении с честностью делаваров.

Подойдя к краю пропасти, путники разом убедились в справедливости слов разведчика и поняли, какую он выказал предусмотрительность, когда повел их на вершину этой горы.

Она возвышалась почти на тысячу футов и представляла собой конус, несколько выдававшийся вперед из горной цепи, которая тянется вдоль западного берега Хорикэна на много миль, а затем, встретившись с такими же громадами, обступавшими озеро с другой стороны, простирает дальше, к Канаде, свои скалистые изломанные отроги, скудно поросшие вечнозеленым хвойным лесом. Внизу, под ногами путников, расстилался южный берег Хорикэна — широкий полукруг между горами, переходящий в неровную и слегка возвышенную равнину. К северу прозрачной и, как казалось с головокружительной высоты, узкой лентой тянулось Святое озеро, изрезанное бесчисленными бухтами, украшенное причудливыми мысами, испещренное несчетными островками. Вдали, на расстоянии нескольких миль, водная полоса то пряталась в горах, то скрывалась в толще тумана, который медленно катился над волнами, подгоняемый легким утренним ветерком. Однако в узкой расселине между двумя высокими горными кряжами явственно обнаруживался проход; по нему воды Хорикэна  пролагали себе дорогу дальше к северу, чтобы еще раз сверкнуть чистой прозрачной струей, перед тем как влиться в далекий Шамплейн. С южной стороны лежало уже не раз упомянутое нами широкое ущелье или, вернее, холмистая равнина. Тут горы, словно нехотя уступая свое первенство, на протяжении нескольких миль заметно понижались и расходились в стороны, постепенно превращаясь в песчаную равнину, по которой мы сопровождали наших искателей приключений, следуя за ними туда и обратно. Вдоль обеих горных цепей, окаймлявших противоположные берега озера и долину, из глубины безлюдных лесов спирально поднимались к небу или лениво скатывались по откосам, сливаясь с висевшим над низинами туманом, легкие испарения, похожие на дым из труб каких-то невидимых хижин. Над равниной медленно плыло одинокое белоснежное облачко, повисшее сейчас в небе как раз над безмолвной гладью Кровавого пруда.

На самом берегу Хорикэна, ближе к его западному краю, виднелись длинные земляные валы и приземистые постройки форта Уильям-Генри. Два широких бастиона, казалось, уходили своими фундаментами в озеро, в то время как с других сторон форт был защищен глубоким болотом и рвами изрядной протяженности. На довольно большом пространстве вокруг укреплений лес был вырублен, но дальше ландшафт сохранял свой природный зеленый покров, кроме тех мест, где прозрачные воды ласкали взор или грозные скалы гордо возносили свои черные обнаженные вершины над волнистым контуром горных цепей. Вокруг крепости были расставлены сторожевые посты, где часовые несли свою нелегкую службу, зорко наблюдая за многочисленным неприятелем, а внутри крепости можно было разглядеть солдат, еще дремавших после проведенной под ружьем ночи. К юго-востоку от форта, но в непосредственной от него близости, виднелся окруженный траншеями лагерь, расположенный на скалистой возвышенности — месте, гораздо более удобном для самой крепости. Соколиный Глаз указал товарищам на уже расквартированные в лагере полки подкрепления, которые столь недавно одновременно с путниками отправились сюда с берегов Гудзона. Чуть южнее из глубины леса поднимались густые клубы черного дыма, которые было нетрудно отличить от чистой дымки испарений и которые, как заметил разведчик Хейуорду, доказывали, что там сосредоточены крупные силы противника.

Однако молодого офицера куда больше интересовало то, что происходило на западном берегу озера, хотя и очень близко от южной его оконечности. Там, на полосе земли, казавшейся слишком узкой, чтобы на ней разместилось так много людей, но на самом деле протянувшейся на целые сотни ярдов от берегов Хорикэна до подошвы горы, белели палатки лагеря десятитысячной французской армии со всем надлежащим снаряжением и обозом. Батареи уже выдвинулись вперед, и пока наши путники, волнуемые самыми различными чувствами, взирали на эту картину, расстилавшуюся, словно карта, у них под ногами, в долине загрохотали пушки, и гул канонады покатился вдоль восточной цепи гор.

— Внизу уже светает, и часовые надумали будить спящих выстрелами из пушек,— неторопливо и задумчиво молвил разведчик.— Мы опоздали на несколько часов! Монкальм успел-таки наводнить лес своими проклятыми ирокезами.

— Да, форт в самом деле со всех сторон обложен,— отозвался Дункан.— Но неужели нет способа пробраться туда? Лучше уж сидеть в осаде за стенами крепости, чем снова угодить в руки бродящим по лесу индейцам.

— Смотрите! Ядро попало в дом коменданта, только камни полетели! — воскликнул разведчик, невольно привлекая внимание Коры к жилищу ее отца.— Французы, кажется, разнесут его побыстрее, чем он был построен, хотя стены у него и прочные и толстые.

— Хейуорд, я не могу спокойно смотреть издали, как мой отец подвергается опасности! —- встревожилась неустрашимая девушка.— Пойдем к Монкальму и попросим пропустить нас. Он не решится отказать в этом дочери своего противника.

-— Вы вряд ли доберетесь до палатки француза, сохранив волосы на голове,— оборвал Кору разведчик.— Будь у меня хотя бы одна из множества пустых лодок, что качаются вдоль того берега, можно было бы еще попробовать... Э! Стрельба-то скоро кончится: опускается туман, и день вот-вот превратится в ночь, а стрела индейца станет опаснее, чем самая тяжелая пушка. Словом, если вы готовы идти за мной, я попробую прорваться: мне хочется попасть в лагерь хотя бы для того, чтобы разогнать этих псов-мингов, которые хозяйничают вон в том березняке.

— Мы готовы! — твердо ответила Кора.— Ради возвращения к отцу мы пойдем на любой риск.

Разведчик повернулся к ней и с откровенно одобрительной улыбкой сказал:

— Хотел бы я иметь под началом тысячу молодцов, сильных, зорких и так же мало боящихся смерти, как вы! Тогда я еще до конца недели загнал бы этих безмозглых французов обратно в берлогу, и взвыли бы они у меня, что твои собаки на сворке или стая голодных волков! Но пошевеливайтесь!— добавил он, обращаясь к остальным.— Туман наползает так быстро, что у нас еле-еле достанет времени спуститься в долину и воспользоваться им как прикрытием. И запомните: если со мной что-нибудь случится, держитесь левой щекой к ветру, а еще лучше — не отставайте от могикан. Они-то уж и днем и ночью дорогу найдут.

Соколиный Глаз махнул рукой, сделав своим друзьям знак следовать за ним, и быстро, хотя осторожно начал спускаться по крутому склону. Хейуорд помог сестрам, и уже через несколько минут маленький отряд очутился у подножия горы, на которую только что взобрался с таким мучительным трудом.

Следуя за разведчиком, путники вскоре выбрались на равнину почти напротив ворот в западной куртине форта; до них от места, где остановился разведчик, поджидая Дункана с девушками, было сейчас каких-нибудь полмили. Быстрая ходьба и сравнительно легкая дорога помогли путникам обогнать густой туман, наползавший с озера, и им пришлось простоять на месте до тех пор, пока он не окутал своим плотным плащом лагерь противника. Могикане воспользовались остановкой и выскользнули из лесу, чтобы осмотреть местность. Разведчик последовал за ними, держась, однако, на некотором расстоянии: ему важно было поскорей получить сведения, которые добудут его друзья, и, хотя бы поверхностно, самому ознакомиться с обстановкой.

Он быстро возвратился, весь багровый от злости, излил свое недовольство в малоизысканных выражениях и добавил:

— Хитрый француз выставил дозор прямо у нас на пути. Там и белые и краснокожие. В таком тумане угодить им в руки ничуть не труднее, чем проскользнуть незамеченными.

— Нельзя ли сделать крюк и обойти дозор, а когда опасность минует, снова вернуться на тропу? — спросил Хейуорд.

— Кто, хоть раз сойдя в туман с дороги, может сказать, где и когда надо повернуть, чтоб вновь выйти на нее? Туман на Хорикэне — это вам не колечки из трубки мира или дымок костра, разведенного для защиты от мошки.

Не успел Соколиный Глаз договорить, как прогремел пушечный выстрел, в чащу вкатилось ядро, ударилось о ствол дерева и, задержанное этим препятствием, срикошетировало об землю. Почти одновременно с этим страшным вестником смерти появились, словно его верные спутники, оба могиканина, и Ункас поспешно начал что-то объяснять на делаварском наречии.

— Возможно, ты и прав, мой мальчик,— проворчал разведчик, когда индеец умолк.— Смертельную лихорадку настойкой от зубной боли не вылечишь. Пошли! Туман надвигается.

— Стойте! — крикнул Хейуорд.— Сперва объясните, на что вы надеетесь.

— Объяснить нетрудно, надеяться же почти не на что, хотя даже это все-таки лучше, чем ничего. Вот перед вами ядро,— прибавил разведчик, толкая ногой уже безвредный снаряд.— По пути из форта оно взбороздило землю, и в случае, если все остальные приметы потеряются, мы отыщем эту борозду. Но довольно слов! Следуйте за мною, не то туман рассеется на полдороге, и мы станем мишенью для обеих армий.

Хейуорд сообразил, что теперь в самом деле наступила критическая минута, когда действия нужней слов, схватил девушек за руки и потащил их вперед, стараясь не терять из виду разведчика, чья фигура смутно вырисовывалась впереди. А еще через несколько минут всем стало ясно, что Соколиный Глаз отнюдь не преувеличивал густоту тумана: путники не прошли и двадцати ярдов, как перестали различать друг друга в окутавшей их влажной пелене.

Сделав небольшой крюк влево, они опять повернули направо и прошли уже, по мнению Хейуорда, чуть не половину расстояния, отделявшего их от дружественной крепости, как вдруг футах в двадцати раздался резкий окрик:

— Qui va la? [22]

— Не останавливайтесь! — шепотом бросил разведчик, опять беря влево.

— Не останавливайтесь! — повторил Хейуорд, когда снова раздался окрик, подхваченный теперь целой дюжиной угрожающих голосов.

— C'est moi [23],— крикнул Дункан, скорее волоча, чем ведя за собой спутниц.

— Bete! Qui moi? [24]

— Un ami de la France [25].

— Tu m'as plus l'air d un ennemi de la France. Arrete! Ou pardieu je te ferai ami du diable. Non? Feu, camarades, feu! [26]

Приказ был немедля выполнен, и вспышки полусотни выстрелов прорезали туман. К счастью, цель была плохо видна, и пули прошли в стороне от беглецов, хотя так близко от них, что неопытному слуху Давида и девушек показалось, будто они просвистели у них над самым ухом. Снова раздались окрики, сопровождаемые отчетливо слышным приказом не только стрелять, но и пуститься в погоню. Когда Хейуорд наспех объяснил разведчику смысл этих криков, Соколиный Глаз остановился, быстро принял решение и твердо объявил:

— Дадим по ним залп. Они решат, что наши пошли на вылазку, и либо отступят, либо подождут подкрепления.

План был хорош, но цели не достиг. Едва французы услышали ответные выстрелы, равнина словно ожила, и на всем ее протяжении, от берегов озера до самых дальних границ леса, затрещали мушкеты.

— Так мы накличем себе на голову всю их армию и доведем дело до приступа! — бросил Дункан.— Вперед, вперед, друг мой, если дорожите нашей жизнью и своей собственной.

Разведчик охотно последовал бы этому совету, но из-за поспешности марша, сумятицы и частых поворотов сам потерял направление. Напрасно поворачивал он к ветру то одну, то другую щеку — обе одинаково ощущали прохладу. В эту трудную минуту Ункас напал на борозду от пушечного ядра там, где оно разметало три стоявшие друг возле друга муравейника.

— Дайте-ка мне взглянуть!—скомандовал Соколиный Глаз, нагнулся, присмотрелся к борозде и быстро двинулся по ней вперед.

Крики, проклятия, оклики, выстрелы безостановочно раздавались со всех сторон. Внезапно сильная вспышка света прорезала туман, он густыми кольцами пошел вверх, и пушки огласили равнину неистовым грохотом, которому тяжело и гулко завторило горное эхо.

— Это из форта! — воскликнул Соколиный Глаз, круто поворачивая назад.— А мы-то, дураки шальные, бежали в лес, прямо под ножи этих мошенников-макуасов!

Обнаружив свою ошибку, маленький отряд не .пожалел усилий, чтобы исправить ее. Дункан охотно уступил Ункасу право поддерживать Кору, а Кора не менее охотно оперлась на руку молодого могиканина. Каждое мгновение им грозили плен или смерть: распаленные до бешенства французы гнались за ними почти что по пятам.

— Point de quartier aux coquins [27]— вопил один из ретивых преследователей, по всей видимости, руководивший погоней.

— Сомкнуть ряды! Ружья на изготовку, храбрецы шестидесятого! — неожиданно загремел сверху властный голос.— Выждать противника! Целиться в ноги! Очистить гласис от врагов!

— Отец! Отец! — донесся из тумана пронзительный женский вопль.— Это я, Алиса, твоя Элси! Не стреляй! Спаси своих дочерей!

— Отставить! — в исступленном отцовском отчаянии закричал тот же голос, и звуки его, донесшиеся до самого леса, были подхвачены громким эхом.— Это Алиса! Господь вернул мне детей!.. Открыть ворота! На вылазку, шестидесятый, на вылазку! Не стрелять, иначе убьете моих овечек! В штыки на французских собак!

Услышав скрип ржавых петель, Дункан метнулся на звук к воротам и встретил там солдат в темно-красных мундирах, хлынувших на гласис. Он узнал свой королевский американский батальон, встал во главе него и быстро обратил преследователей в бегство.

Дрожащие Кора и Алиса на мгновение остановились, пораженные внезапным исчезновением своего защитника. Но прежде чем они вновь обрели дар речи или хотя бы собрались с мыслями, офицер исполинского роста, с волосами, убеленными временем и долголетней службой, но сохранивший безупречную выправку, неожиданно появился из тумана и прижал девушек к груди. По его бледным морщинистым щекам катились жгучие слезы, и он с неподражаемым шотландским акцентом воскликнул:

— Слава тебе, господи! Пусть теперь приходит любая опасность — твой слуга готов встретить ее!

  ГЛАВА XV

Тогда пойдем, чтоб выслушать посла;

Хоть я заранее могу сказать,

О чем француз там будет говорить.

Шекспир. «Король Генрих V» [28]

Следующие несколько дней были целиком заполнены лишениями, тревогами и опасностями осады, заставить снять которую Манроу не имел никакой возможности, так как обложивший крепость противник обладал неизмеримым превосходством в силах. Вэбб, казалось, спокойно дремал со своей армией на берегах Гудзона, решительно забыв о бедственном положении соотечественников. Монкальм наводнил леса на волоке своими союзниками-индейцами, каждый вопль и боевой клич которых, доносясь в английский лагерь, леденил сердца людей, без того уже склонных преувеличивать опасность и терзать себя надуманными страхами.

Однако в стенах самого форта Уильям-Генри царило совсем иное настроение. Воодушевленные речами и примером офицеров, солдаты собрали все свое мужество и поддерживали воинскую репутацию гарнизона с упорством, делавшим честь характеру его сурового командира. К тому же, удовлетворившись успешным завершением трудного и утомительного марша через леса навстречу противнику, французский командующий при всем своем бесспорном таланте не позаботился занять соседние высоты, откуда он мог бы легко уничтожить осажденных, то есть воспользоваться преимуществом, которым не пренебрег бы ни один современный нам генерал. Такое пренебрежение к высотам, а вернее, боязнь трудного подъема на них, было типической слабостью тогдашнего военного искусства. Объясняется она той легкостью, с какой одерживались победы над индейцами в те времена, когда, в силу самого характера военных действий и густоты лесов, крепости строились редко и артиллерия была почти не нужна. Небрежность, порожденная этим, дала себя знать даже в годы Войны за независимость, лишив Штаты важной крепости Тикондерога и открыв армии Бургойна путь в сердце страны. Сейчас, оглядываясь назад, мы можем лишь изумляться подобному невежеству, или, если угодно, безрассудству. Теперь уже хорошо известно, что пренебрежение высотами,— трудность подъема на которые, как, например, на Маунт-Дифайенс, кстати, вообще сильно преувеличивалась,— сразу погубило бы репутацию инженера, вздумай он построить укрепление у подошвы горы, а заодно и репутацию генерала, вынужденного защищать подобное укрепление.

Путешественникам, больным или просто любителям красот природы, катящим сейчас в запряженном четверкой экипаже по описанным нами местам в погоне за впечатлениями, здоровьем или удовольствиями, равно как тем, кто плывет по каналам, которые появились здесь при государственном деятеле, не побоявшемся рискнуть престижем ради весьма проблематичных результатов подобного новшества, не следует думать, что предки их перебирались через холмы и переправлялись через реки с такими же удобствами. Перевозка одного-единственного тяжелого орудия уже приравнивалась тогда к победе, особенно в тех случаях, когда трудности пути не оставляли его без боевых припасов и не превращали в бесполезную груду железа.

Прискорбные последствия такого положения вещей тяжелым грузом легли на плечи решительного шотландца, защищавшего сейчас форт Уильям-Генри. Противник его хотя и пренебрег высотами, но на равнине расставил свои батареи со знанием дела и принял меры, чтобы действовали они искусно и энергично. Огню их осажденные могли противопоставить лишь весьма несовершенные пушки, которые удалось на скорую руку привести в порядок гарнизону крепости, расположенной в лесной глуши, куда нельзя было даже подвезти подкрепления по водным путям, тогда как более удачливому врагу последние, напротив, открывали удобный доступ из Канады в эти края.

На пятый день осады и на четвертый день своего пребывания в крепости майор Хейуорд воспользовался тем, что комендант вступил в переговоры с неприятелем, и вышел на валы одного из приозерных бастионов, решив подышать свежим воздухом и посмотреть, насколько продвинулись осадные работы противника. Дункан был один, если не считать расхаживавшего взад-вперед часового: артиллеристы тоже не преминули использовать перерыв в военных действиях для отдыха от своих нелегких обязанностей. Вечер был упоительно тих, с прозрачной глади озера тянуло легким ласковым ветерком. Казалось, сама природа, радуясь прекращению канонады и ружейной пальбы, не упустила удобный случай принять самый свой кроткий и чарующий вид. Солнце заливало землю прощальным сиянием, уже не обжигая ее зноем, столь томительным в такое время года при здешнем климате. Одетые свежей зеленью горы, озаренные мягким светом и кое-где уже подернутые полупрозрачной дымкой испарений, были изумительно красивы. Между многочисленными островками, которые, то словно вкрапленные в воду, то возвышаясь над нею зелеными бархатными холмами, усеивали лоно Хорикэна, виднелись лодки с солдатами осаждающей армии; они надумали порыбачить и теперь работали веслами, лавируя среди этих островков, или покачивались на зеркальной поверхности озера, мирно предаваясь своему занятию.

Зрелище это было исполнено оживления и покоя одновременно. Все, что определялось в нем природой, было прекрасно и даже величественно; все, что зависело от настроения и движений человека, дышало гармонией.

Друг против друга — один на внешнем выступе форта, другой на передовой батарее осаждающих — развевались два небольших белоснежных флага, служивших эмблемой перемирия, словно положившего конец не только военным действиям, но и вражде воюющих сторон. Позади них, то развеваясь, то свертываясь тяжелыми складками, колыхались знамена двух соперниц — Англии и Франции.

Человек сто молодых, веселых, беззаботных французов тащили невод к каменистому берегу в опасной близости от грозных, но безмолвных сейчас пушек форта, и горное эхо на восточной стороне озера вторило громким крикам и звонкому смеху, которыми солдаты сопровождали эту забаву. Другие бежали к озеру и с наслаждением плескались в воде; третьи, с присущим их нации любопытством, неутомимо лазили по окрестным горам. Часовые противника, наблюдавшие за крепостью, да и сами осажденные взирали на эти игры и развлечения с праздным, но сочувственным видом. То тут, то там дозоры затягивали песню или пускались в пляс, неизменно собирая вокруг себя толпу угрюмых дикарей, покидавших свои лесные убежища и с немым изумлением дивившихся забавам белых союзников. Одним словом, все напоминало скорее долгий праздничный день, нежели краткий час, похищенный у трудов и опасностей жестокой, кровопролитной войны.

Дункан несколько минут задумчиво любовался этой картиной, как вдруг его внимание привлек звук шагов: кто-то приближался по гласису к уже упомянутым нами воротам форта. Хейуорд вышел на угол бастиона и увидел разведчика, которого вел к крепости французский офицер. Лицо у Соколиного Глаза осунулось и выглядело измученным, вид был подавленный, словно он испытывал глубочайшее унижение из-за того, что оказался во власти врага. Любимого ружья с ним не было, и руки его были стянуты за спиной ремнями из оленьей кожи. В последнее время белые флаги, служившие залогом безопасности парламентеров, появлялись так часто, что майор сперва окинул подходивших равнодушным взглядом: он был уверен, что это просто новый парламентер. Но едва он узнал высокую фигуру и по-прежнему суровое, хотя удрученное лицо своего друга, обитателя лесов, как вздрогнул от изумления, круто повернулся, спустился с бастиона и поспешил в крепость.

Однако звук знакомых голосов заставил его на минуту забыть о своем намерении. Обогнув один из внутренних выступов вала, он встретил Кору с Алисой, прогуливавшихся вдоль бруствера: подобно ему, они вышли подышать свежим воздухом и размяться после долгого сидения в четырех стенах. Дункан не встречал девушек с той тягостной для него минуты, когда он покинул сестер перед фортом, чтобы спасти их. Оставил он их изнемогающими от страха и сломленными усталостью, а вновь увидел свежими и цветущими, хотя по-прежнему встревоженными и озабоченными. Можно ли удивляться, что при таких обстоятельствах молодой человек, забыв обо всем на свете, поддался желанию заговорить с ними? Однако пылкая юная Алиса опередила его.

— А! Вот он, изменник, неверный рыцарь, покидающий дам в беде ради того, чтобы вступить в поединок!— с притворным упреком воскликнула она, хотя сияющие глаза и протянутые к Дункану руки девушки были приятным опровержением ее слов.—- Вот уже много дней, нет, целую вечность мы ждем, когда ж вы падете к нашим ногам, умоляя нас забыть и простить вам ваше коварное исчезновение, а вернее сказать — бегство... Ведь вы в самом деле бежали от нас с такой быстротой, что потягались бы с раненым оленем, как выражается наш друг разведчик!

— Вы понимаете, конечно, что этими словами Алиса хочет выразить нашу беспредельную признательность,— вмешалась более серьезная и осмотрительная Кора.— Но, по правде говоря, мы в самом деле удивились, почему вы так тщательно обходите дом, где вас ждет благодарность не только дочерей, но и отца.

— Ваш отец подтвердит, что, даже будучи лишен удовольствия видеть вас, я не переставал думать о вашей безопасности,— возразил молодой человек и прибавил, указывая в сторону обнесенного траншеями лагеря:— Все эти дни шла борьба вон за те хижины. Кто овладеет ими, тот может не сомневаться, что станет хозяином форта и всего в нем находящегося. Вот почему, после того как мы расстались, я дневал и ночевал в лагере — это мой долг. Но,— прибавил он с огорчением, которое тщетно пытался скрыть,— если бы я хоть на миг предположил, что мое поведение, казавшееся мне прямой обязанностью солдата, может быть истолковано так превратно, я тем более не показался бы вам на глаза — мне помешал бы стыд.

— Хейуорд! Дункан! — воскликнула Алиса, наклоняясь, чтобы заглянуть в лицо потупившемуся майору, и ее золотистый локон упал на заалевшую щечку, скрыв навернувшиеся на глаза слезы.— Если бы я могла вообразить, что моя глупая болтовня так огорчит вас, я бы до самой смерти не раскрыла больше рта! Кора подтвердит, как высоко мы ценим ваши услуги и как глубоко, больше того, пылко мы благодарны вам.

— А Кора действительно подтвердит это? — вскричал молодой человек, и облачко грусти на его лице сменилось улыбкой нескрываемого удовлетворения.— Что скажет ваша строгая сестра? Оправдает ли она нерадивость рыцаря солдатским долгом?

Кора ответила не сразу: она отвернулась и сделала вид, что созерцает водную гладь Хорикэна. Когда же она перевела глаза на молодого человека, в них еще читалась такая мука, что сердце Хейуорда в ту же секунду заполонила нежность и жалость к девушке.

— Вам, наверно, нездоровится, дорогая мисс Манроу? — воскликнул он.— Мы тут шутим, а вы страдаете.

— Пустяки,— ответила Кора, по-женски кротко, но сдержанно отстраняя поданную ей Дунканом руку.— То, что я не всегда замечаю лишь солнечную сторону жизни, как наша бесхитростная и восторженная Алиса,— добавила она, обняв за плечи взволнованную сестру,— лишь расплата за опыт и, быть может, несчастная черта моего характера. Оглянитесь,— продолжала девушка с усилием, словно подавляя минутную слабость чувством долга,— посмотрите вокруг, майор Хейуорд, и скажите, что должна испытывать сейчас дочь солдата, который видит величайшее счастье в том, чтобы сохранить свою честь и доброе имя воина?

— Ни его честь, ни его доброе имя не могут пострадать из-за не зависящих от него обстоятельств,— горячо запротестовал Дункан.— Но ваши слова напомнили мне о моем долге. Я как раз иду к вашему доблестному отцу, чтобы узнать его последнее решение относительно обороны форта. Да благословит вас бог, благородная Кора,— я вправе и буду называть вас так!

Кора от всего сердца протянула ему руку, но губы ее при этом дрогнули, а щеки мертвенно побледнели.

— Я знаю, вы всегда и всюду останетесь красой и гордостью своего пола,— прибавил молодой человек, повернулся, и восхищение, звучавшее в его голосе, сменилось беспредельной нежностью.— До свиданья, Алиса! Мы скоро увидимся, и, надеюсь, увидимся яобедителя-ми среди всеобщего ликования.

Не дожидаясь ответа, майор сбежал вниз по заросшим травой ступеням бастиона, торопливо пересек плац и вскоре оказался у коменданта форта. Манроу с пасмурным лицом огромными шагами расхаживал по узкой комнате.

— Вы предупредили мое желание, майор Хейуорд,— сказал он.— Я только что собирался просить вас сюда.

— Я крайне огорчен, сэр, что гонец, которого я так горячо рекомендовал, вернулся назад пленником французов. Надеюсь, у вас нет оснований сомневаться в его верности?

— Верность Длинного Карабина давно и хорошо мне известна,— отозвался Манроу.— Он выше подозрений — просто на этот раз ему, видимо, изменила обычная удача. Он угодил в руки Монкальма, и тот с проклятой французской учтивостью отослал его обратно ко мне, лицемерно велев мне передать, что не смеет задерживать моего лазутчика, зная, как высоко я его ценю. Иезуитский способ напомнить человеку о его несчастье, не правда ли, майор Хейуорд?

— Но помощь от генерала Вэбба?..

— Разве вы не видели его армию, когда по пути в форт оглядывались на юг? — горько усмехнулся старый солдат.— Легче, легче, нетерпеливый юноша! Почему вы не хотите, сэр, дать этим джентльменам время спокойно проследовать сюда?

— Значит, армия придет? Разведчик подтвердил вам?

— К сожалению, этот болван Вэбб забыл или не пожелал сообщить — когда и по какой дороге. Впрочем, он, кажется, все-таки написал мне, и это единственная отрадная подробность во всей истории. Судя по любезности маркиза Монкальма,— кстати, могу побиться об заклад, Дункан, что у нас в Лотьене можно купить хоть дюжину таких титулов,— я полагаю, что если бы в письме содержались очень уж дурные вести, этот французский месье по доброте своей обязательно переправил бы его сюда.

— Значит, сэр, он оставил письмо у себя, хотя освободил посланца?

— Вот именно, и поступил он так из того, что называется у них «bonhomie» [29]. Головой ручаюсь,— если, конечно, правде суждено когда-нибудь обнаружиться,— что дед этого молодца обучал благородному искусству танца.

— Но что говорит сам разведчик? У него же есть и глаза, и уши, и язык! Что он передал вам на словах?

— Разумеется, сэр, он не обделен природой, обладает всеми органами чувств, и никто не мешает ему рассказать, что он видел и слышал. Но сводится это вот к чему: на берегу Гудзона стоит крепость его величества, названная, как вам небезызвестно, фортом Эдуард в честь его высочества герцога Йоркского, и форт этот, как подобает, полон вооруженных солдат.

— Но разве там не заметно никаких сборов, никаких признаков того, что нам намерены прийти на помощь?

— Там утром и вечером устраиваются смотры, а если какой-нибудь провинциальный олух,— вы таких видели, Дункан, вы же сами наполовину шотландец,— варя себе похлебку, нечаянно просыпает порох, то порох, этот, упав на угли, вспыхивает! — Тут Манроу, неожиданно переменив свой горький, иронический тон па серьезный, задумчиво прибавил: — А все-таки в письме что-то есть, не может не быть, и нам не худо бы узнать — что именно.

— Мы не вправе медлить с решением! — сказал Дункан, с радостью воспользовавшись этой переменой в настроении Манроу для того, чтобы перейти к главному предмету разговора.— Не скрою от вас, сэр, что долго нам лагерь не удержать, и с огорчением прибавлю, что в самой крепости дела обстоят не лучше: у нас разорвалось больше половины пушек.

— Может ли быть иначе? Часть их мы выудили со дна озера; другие ржавели в лесах с того дня, как была открыта эта страна; третьи же никогда не были настоящими орудиями, а служили игрушкой для каперов —- и только! Уж не надеялись ли вы, сэр, найти второй «Вулвич Уоррен» в лесной глуши за три тысячи миль от Великобритании?

— Стены валятся нам на голову, провиант подходит к концу,— продолжал Хейуорд, не обращая внимания на эту новую вспышку.— Даже солдаты начинают выказывать недовольство и тревогу.

— Майор Хейуорд,— прервал Манроу, поворачиваясь к молодому офицеру со всем достоинством человека почтенного возраста и высокого звания,—- я напрасно бы прослужил его величеству полвека и заработал на этой службе седины, если бы сам не знал всего, о чем вы сказали, и не представлял себе, сколь трудно наше положение. Тем не менее честь королевского оружия и наша собственная еще не понесли урона. Пока у меня остается надежда на подкрепление, я буду защищать крепость, хотя бы это пришлось делать камнями, собранными на берегу озера. Поэтому нам совершенно необходимо увидеть письмо и узнать намерения того, кто замещает сейчас графа Лаудена.

— Могу я быть чем-нибудь полезен?

— Можете, сэр. В довершение любезности маркиз Монкальм предлагает встретиться с ним где-нибудь на полдороге между фортом и его лагерем, дабы, как он уверяет, сообщить мне кое-какие дополнительные сведения. Я же полагаю неблагоразумным выказывать чрезмерную готовность к подобному свиданию и хочу послать туда своим представителем одного из старших офицеров, а именно — вас. Я не вправе уронить честь Шотландии, позволив кому бы то ни было превзойти и учтивости одного из ее сынов.

Считая излишним входить в рассмотрение вопроса о том, какая из двух наций учтивее, Дункан охотно согласился заменить ветерана на предстоящей встрече. За этим последовали длительные конфиденциальные переговоры, в ходе которых молодой человек получил дополнительные наставления от своего опытного и наделенного прирожденной проницательностью начальника, после чего наконец удалился.

Поскольку Дункан выступал всего лишь как представитель коменданта форта, церемонии, сопутствующие встрече командующих враждебными сторонами, пришлось отменить. Перемирие еще продолжалось, поэтому не прошло и десяти минут после получения майором инструкций, как забил барабан, и Хейуорд под прикрытием белого флага вышел из ворот крепости. Его встретил высланный вперед французский офицер и после обычных формальностей немедля проводил к стоявшему в отдалении шатру прославленного воина, возглавлявшего неприятельскую армию.

Французский генерал принял молодого парламентера, окруженный офицерами штаба и целой толпой индейских вождей, которые вели с ним в поход воинов своих племен. Хейуорд окинул глазами краснокожих и остановился как вкопанный: прямо перед собой он увидел злобное лицо Магуа, смотревшего на него спокойным, но мрачным взглядом, столь характерным для этого коварного дикаря. С уст молодого человека сорвался негромкий возглас изумления, но, вспомнив, какая миссия на него возложена и в чьем присутствии он находится, Хейуорд подавил свое негодование и повернулся к неприятельскому командующему, который уже шагнул ему навстречу.

В описываемый нами период маркиз де Монкальм находился в расцвете сил и, осмелимся добавить, в зените славы. Но даже в этом завидном положении он отличался приветливостью и соблюдал правила вежливости не менее строго, чем законы рыцарственной отваги, за которую, всего лишь два недолгих года спустя, оплатил жизнью на Авраамовых полях.

Дункан с удовольствием перевел глаза со злобного лица Магуа на благородные, утонченные черты улыбающегося французского полководца, невольно отметив про себя его подлинно воинскую выправку.

— Monsieur,— начал Монкальм,— j'ai beaucoup de plaisir a... Bah! Ou est cet interprete? [30]

— Je crois, monsieur, qu'il ne sera pas necessaire: je parle un peu frangais [31],— скромно отозвался Хейуорд.

— Ah! j'en suis bien aise [32],— сказал Монкальм, дружески беря Дункана под руку и отводя в глубь шатра, где их не могли слышать присутствующие.— Je deteste ces fripons-la; on ne sait jamais sur quel pied on est avec eux [33]. Итак, сударь,— по-французски же продолжал он, — хотя я почел бы за честь встретиться с вашим начальником лично, я тем не менее счастлив, что он нашел возможным прислать сюда такого достойного и, не сомневаюсь, такого любезного офицера, как вы.

Дункан низко поклонился: несмотря на героическое решение не поддаваться уловкам, способным заставить его забыть об интересах короля, комплимент польстил ему. Монкальм помолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжал:

— Ваш комендант —- смельчак, который умеет отражать наши приступы. Но не пора ли, сударь, прислушаться к голосу гуманности, а не руководствоваться только велениями отваги? Человеколюбие — такая же характерная примета героя, как и храбрость.

— Мы полагаем, что эти добродетели неразделимы,— с улыбкой возразил Дункан.— Но если отвага вашего превосходительства вынуждала нас отвечать на нее тем же, повода ответить гуманностью на вашу гуманность у нас до сих пор еще не было.

Монкальм, в свой черед, слегка поклонился, но сделал это с видом человека достаточно искушенного и потому не придающего значения лести. Немного подумав, он добавил:

— Быть может, моя подзорная труба обманывает пеня и ваши укрепления лучше противостоят огню моих пушек, нежели я предполагал? Вам известно, ка кие у нас силы?

— Наши сведения расходятся,— небрежно отпарировал Дункан.— Всего у вас, однако, не больше двадцати тысяч человек.

Француз прикусил губу и устремил проницательный взгляд на собеседника, словно пытаясь прочесть его мысли. Затем, со свойственным ему самообладанием, продолжал, как будто подтверждая названную цифру, хотя прекрасно понимал, что она умышленно преувеличена вдвое:

— Это не слишком лестный комплимент нашей воинской бдительности, сударь. Что мы ни предпринимаем, нам никак не удается скрыть численность армии, а ведь, казалось бы, чего уж проще сделать это в здешних лесах... Итак, вы полагаете, что внять голосу человеколюбия еще рано? — добавил он с лукавой улыбкой.— Смею, однако, надеяться, что рыцарские чувства не чужды такому молодому человеку, как вы. А я слыхал, что дочери коменданта пробрались в форт уже после начала осады.

— Это правда, сударь, но они не только не лишают нас мужества своим присутствием, а, напротив, подают нам пример отваги и неустрашимости. Если бы для отражения натисков такого искусного полководца, как маркиз де Монкальм, довольно было одной решительности, я с радостью поручил бы защиту форта Уильям-Генри старшей из них,

— В нашем салическом законе есть мудрое положение, которое гласит: «Да не перейдет корона Франции от копья к прялке»,— сухо и не без надменности отчеканил Монкальм, но тотчас же с прежней непринужденностью и теплотой прибавил: — Впрочем, поскольку душевное благородство передается по наследству, я охотно верю вам, хотя повторяю: отвага имеет свои пределы, и о гуманности никогда не следует забывать. Я полагаю, сударь, вы уполномочены вести переговоры о сдаче?

— Разве ваше превосходительство находит нашу оборону настолько слабой, что подобная мера необходима?

— Я буду чрезвычайно огорчен, если оборона затянется настолько, что это раздразнит моих краснокожих друзей,— молвил Монкальм, бросив взгляд на группу мрачных молчаливых индейцев и не отвечая на вопрос Хейуорда.— Мне уже и без того трудно удерживать их в рамках правил ведения войны.

Хейуорд промолчал: на него нахлынули страшные воспоминания о недавно избегнутых опасностях, и перед ним возникли образы беззащитных девушек, разделивших с ним страдания.

— Ces messieurs-la [34]— продолжал Монкальм, спеша воспользоваться впечатлением, произведенным, казалось, его последними словами,— особенно страшны, когда добыча ускользает от них, и мне нет нужды рассказывать вам, сколь трудно обуздать их ярость. Итак, сударь, поговорим об условиях капитуляции?

— Боюсь, что ваше превосходительство заблуждается насчет способности форта Уильям-Генри к обороне и численности его гарнизона.

— Передо мною не Квебек, а всего-навсего земляные укрепления, защищаемые двадцатью тремя сотнями смельчаков,— последовал лаконичный, хотя учтивый ответ.

— Не спорю, валы у нас земляные и расположены не на скалах мыса Даймонд, но форт наш стоит на том самом берегу, который оказался роковым для Дискау и его доблестного отряда. А всего в нескольких часах пути отсюда находится сильная армия, на помощь которой мы можем рассчитывать при обороне.

— Шесть — восемь тысяч человек! — равнодушно бросил Монкальм.— И тот, кто командует ими, резонно считает, что держать их в стенах крепости благоразумней, чем выводить на поле боя.

Теперь настал черед Хейуорда прикусить губу. Он знал, что так хладнокровно упомянутая численность английских солдат тоже сильно преувеличена.

Некоторое время собеседники молча раздумывали, после чего Монкальм возобновил разговор в таких выражениях, из которых явствовало, что неприятельский командующий убежден: гость прибыл к нему с одной целью — обсудить условия капитуляции. Хейуорд же, со своей стороны, всячески пытайся сделать так, чтобы французский генерал проговорился о содержании письма Вэбба. Однако хитрости обеих сторон не увенчались успехом, и после продолжительной, но бесплодной беседы Дункан откланялся, унося приятное впечатление от учтивости, любезности и талантов французского полководца, однако пребывая в прежнем неведении относительно того, что пришел узнать. Монкальм проводил сто до порога, повторив на прощание, что предлагает коменданту форта немедленно лично встретиться с ним на равнине между двумя лагерями.

Тут они расстались, и Дункан добрался до французского аванпоста в сопровождении того же самого офицера, а оттуда немедленно направился в форт и проследовал в дом коменданта

  ГЛАВА XVI

Э д г а р

— Перед битвой

прочтите, герцог, это вот письмо.

Шекспир. «Король Лир» [35]

Хейуорд застал Манроу в обществе дочерей. Алиса забралась на колени к отцу и перебирала нежными пальчиками его седые волосы, а когда он притворно хмурился в ответ на ее шалости, укрощала его напускной гнев, прижимаясь своими коралловыми губками к морщинистому лбу старика. Кора сидела рядом и спокойно созерцала эту картину, взирая на ребячества юной сестры с материнской нежностью, отличавшей ее любовь к Алисе. Девушки были настолько поглощены нежной семейной сценой, что, казалось, на время позабыли не только те опасности, через которые совсем недавно прошли, но и те, которые нависли над ними. Они словно пользовались коротким перемирием для того, чтобы посвятить минуты его самой чистой и прочной из земных привязанностей. Мгновение тишины и покоя помогло дочерям забыть свои страхи, отцу — заботы. Дункан, который, торопясь доложить о своем возвращении, вошел без доклада, умиленно наблюдал за этим зрелищем. Но живые глаза непоседы Алисы вскоре заметили его отражение в зеркале, и она, вспыхнув и соскочив с колен отца, громко и удивленно вскрикнула:

— Майор Хейуорд!

— Почему ты о нем вспомнила? — осведомился отец. — Я послал его поболтать с французом... А, вот и вы, сэр! Что ж, молодость всегда проворна. А ну-ка, шалуньи, бегом марш отсюда! Мало было у солдата забот, так у него еще вся крепость наводнена болтушками!

Алиса, смеясь, последовала за сестрой, которая поспешила уйти, как только поняла, что дальнейшее присутствие их нежелательно. Манроу не стал расспрашивать молодого человека об исходе переговоров, а несколько минут расхаживал по комнате, заложив руки за спину и опустив голову, как человек, погруженный в глубокое раздумье. Наконец он поднял глаза, светившиеся отцовской нежностью, и воскликнул:

— Они — прелестные девочки, Хейуорд! Любой отец может гордиться такими детьми.

— Вы уже слышали мое мнение о ваших дочерях, полковник Манроу.

-— Верно, мой мальчик, верно,— нетерпеливо прервал его старик.— Вы собирались поподробней и пооткровенней поговорить со мной на этот счет еще в первый день вашего прибытия в крепость, но я счел, что старому солдату не подобает рассуждать об отцовских благословениях и свадебных хлопотах, когда враги его короля, того и гляди, окажутся незваными гостями на брачном пиру! Но я был неправ, Дункан, мальчик мой, да, неправ и готов теперь выслушать вас.

— Ваше согласие преисполняет меня радостью, сэр, но я прежде всего обязан передать вам поручение Монкальма.

— Пусть этот француз убирается к дьяволу со всеми своими полками! — сурово нахмурившись, вскричал ветеран..— Он еще не хозяин форта Уильям-Генри и никогда им не станет, если Вэбб окажется тем, кем должен быть. Нет, сэр, мы еще не в таком отчаянном положении, чтобы кто-нибудь был вправе сказать, будто Манроу так прижат к стене, что у него нет времени подумать о своих отцовских обязанностях. Ваша мать,

Дункан, была единственной дочерью моего ближайшего друга, и я выслушаю вас, даже если все кавалеры ордена Святого Людовика с самим этим французским святым во главе будут стоять у ворот форта и просить, у меня, как милости, ответить им хоть слово. Нечего сказать, хорош боевой орден, который можно купить за бочку сладкого вина! А уж эти маркизаты по два пенни за штуку!.. То ли дело наш Чертополох! Вот это древний почетный орден, и девиз у него воистину рыцарский: «Nemo me impune lacessit!» [36]В числе кавалеров этого ордена были ваши предки, Дункан, и люди эти были украшением шотландского дворянства.

Заметив, что начальник его со злорадным удовольствием подчеркивает свое пренебрежение к тому, что велел передать французский генерал, и зная, что это продлится недолго, Хейуорд уступил прихоти старика и ответил насколько возможно спокойнее:

— Как вам известно, сэр, я осмелился притязать па честь именоваться вашим сыном.

— Да, да, мой мальчик, вы высказали свою мысль достаточно понятно и ясно. Но позволю себе спросить, сэр: так же ли ясно вы дали это понять моей дочери?

— Клянусь честью, нет! — пылко воскликнул Дункан.— Я злоупотребил бы вашим доверием, если бы воспользовался преимуществами своего положения для такой цели.

— У вас понятия истинного джентльмена, майор Хейуорд, и это весьма похвально. Но Кора Манроу — девушка достаточно благоразумная, и чувства ее настолько возвышенны, что она не нуждается в опеке, даже отцовской.

— Кора?

— Ну да, Кора. Мы же говорим о ваших притязаниях на руку мисс Манроу, не так ли, сэр?

— Я... я... Насколько помнится, я не называл ее имени,— запинаясь, выдавил растерявшийся Дункан.

— Так чьей же руки вы просили у меня, майор Хейуорд? — спросил старый солдат, с видом оскорбленного достоинства выпрямляясь во весь рост.

— У вас есть еще одна не менее прелестная дочь.

— Алиса? — воскликнул старик с не меньшим удивлением, чем Дункан повторил перед этим имя ее сестры.

— Да, сэр, таково было мое намерение.

Молодой человек замолчал, ожидая ответа на свои слова, которые произвели такое необыкновенное впечатление и так сильно удивили полковника. Несколько долгих минут Манроу быстрыми большими шагами расхаживал по комнате, суровое лицо его конвульсивно подергивалось, и казалось, он весь был поглощен своими мыслями. Наконец, остановившись прямо против Хейуорда и в упор глядя на него, он сказал дрожащим от сильного волнения голосом:

— Дункан Хейуорд, я любил вас ради того, чья кровь течет в ваших жилах; любил вас за ваши собственные достоинства; любил, наконец, потому что полагал: вы составите счастье моей дочери. Но вся эта любовь превратилась бы в ненависть, окажись правдою то, чего я опасаюсь.

— Не дай бог, чтобы какой-нибудь мой поступок или даже мысль повлекли за собой такую перемену! — воскликнул молодой человек, ни на секунду не потупив глаза под испытующим взором Манроу.

Хотя полковник не допускал, что Дункан может находиться в полном неведении относительно причин, так сильно взволновавших собеседника, гнев старика тем не менее несколько улегся, когда он увидел, как твердо Хейуорд выдержал его взгляд.

— Вы хотите стать моим сыном, Дункан, а между тем не знаете жизни человека, которого намерены назвать отцом,— продолжал ветеран уже более спокойным голосом.— Садитесь, юноша, и я в немногих словах обнажу перед вами свое изболевшееся сердце.

Теперь послание Монкальма было равно забыто как тем, кто его принес, так и тем, кому оно предназначалось. Мужчины пододвинули себе стулья, и, пока старик-ветеран собирался с печальными мыслями, молодой человек с трудом сдерживал нетерпение, скрывая его под маской почтительного внимания. Наконец шотландец заговорил:

— Вы знаете, майор Хейуорд, что я — отпрыск древнего и знатного рода, чьи доходы, увы, не соответствовали его высокому положению. Примерно в вашем возрасте я обменялся обетом верности с Алисой Грейхем, единственной дочерью довольно богатого соседнего помещика. Однако отец ее не одобрял нашего союза, и не только по причине моей бедности. Поэтому я сделал то, что должен был сделать порядочный человек: вернул девушке слово, поступил на службу в королевскую армию и покинул страну. Я перевидал уже много чужих краев и пролил там немало крови, когда наконец по долгу службы попал на Вест-Индские острова. Там судьба свела меня с женщиной, ставшей затем моей женой и матерью Коры. Она была дочерью местного джентльмена и одной леди, имевшей, если хотите, несчастье,— гордо подчеркнул старик,— состоять в родстве, правда, отдаленном, с той несчастной расой, которая так бесстыдно ввержена в рабство ради благополучия праздных богачей! Да, сэр, вина за это ложится и на Шотландию, коль скоро она состоит в противоестественном союзе с чуждым ей народом торгашей. Но если мне случится встретить среди соотечественников человека, который из-за происхождения матери презрительно глянет на мою дочь, он испытает на себе силу отцовского гнева! Впрочем, что я? Вы ведь тоже уроженец Юга, майор Хейуорд, а там этих несчастных почитают низшей расой.

— К великому сожалению, это правда, сэр,— подтвердил Дункан, смутившись и невольно потупив глаза.

— И вы ставите это в упрек моей дочери? Вы боитесь унизить себя, смешав кровь Хейуордов с презренным существом, хотя моя Кора и прекрасна и добродетельна? — яростно настаивал ревнивый отец.

— Сохрани меня бог питать предубеждение, столь недостойное разумного человека! — возразил Дункан, отдавая себе в то же время отчет, что это низкое чувство укоренилось в его душе так глубоко, словно всосано с молоком матери.— Вы несправедливы ко мне, полковник Манроу: нежность, красота, очарование вашей младшей дочери — разве этого не довольно, чтобы объяснить мои побуждения?

— Вы правы, сэр,— согласился старик, теперь уже мягким, даже ласковым тоном.— Эта девушка — вылитый портрет матери в том возрасте, когда бедняжка еще не познала горя. Когда жена моя умерла, я, став благодаря женитьбе на ней состоятельным человеком, вернулся в Шотландию. И поверите ли, Дункан? Этот кроткий ангел Алиса Грейем прожила двадцать долгих лет в безрадостном одиночестве, так и не нарушив слово, данное человеку, способному позабыть ее! Более того, сэр, она простила мне измену и, поскольку все помехи нашему браку были теперь устранены, согласилась выйти за меня.

— И стала матерью Алисы? — вскричал Дункан с такой горячностью, что она могла бы оказаться опасной для него, будь Манроу не столь поглощен своими мыслями.

— Да,— подтвердил старик, и лицо его передернулось.— Она дорого заплатила за счастье, которое дала мне. Но сейчас она в раю, и человеку, стоящему одной ногой в гробу, не подобает скорбеть о ее блаженной участи. Мы прожили с ней один-единственный год, а это слишком недолгий срок для той, чья молодость увяла в безысходной печали!

В скорби старого солдата было нечто столь величавое и суровое, что Хейуорд не решился утешать его. Манроу, казалось, совсем забыл о собеседнике: лицо старика конвульсивно искажалось, словно его обжигала боль воспоминаний, тяжелые крупные слезы катились по щекам и падали на пол. Наконец он шевельнулся, как будто неожиданно придя в себя, встал, еще раз прошелся по комнате, остановился перед собеседником, по-военному приосанился и строго спросил:

— Вы, кажется, сказали, майор Хейуорд, что у вас ко мне поручение от маркиза де Монкальма?

Дункан, в своей черед, вскочил и, запинаясь, изложил полузабытое поручение. Не стоит упоминать ни о том, как изворотливо, хотя и чрезвычайно учтиво, французский генерал отклонил все попытки Хейуорда выяснить, что именно хочет он, Монкальм, сообщить Манроу; ни о том, сколь решительно, хотя тоже в высшей степени любезно, он давал понять противнику, что если тот не согласится выслушать это сообщение лично, то вовсе не услышит его. По мере того как Манроу слушал рассказ Дункана, его отцовские чувства уступали место сознанию возложенного на него долга, и, умолкнув, молодой человек увидел перед собой только ветерана, чья воинская честь уязвлена услышанным.

— Вы сказали достаточно, майор Хейуорд! — воскликнул разгневанный старик.— Достаточно для того, чтобы написать целый трактат о пресловутой французской вежливости. Этот джентльмен приглашает меня посовещаться, а когда я посылаю к нему достойного заместителя,— да, да, Дункан, вы достойный офицер, невзирая на вашу молодость! — он отвечает мне загадками.

— Возможно, маркиз составил себе не столь лестное мнение о вашем заместителе, сэр,— с улыбкой возразил Дункан.— Не забывайте также, что приглашение, которое он повторяет через меня, было послано коменданту форта, а не его помощнику.

— Согласен, сэр, но разве заместитель не облечен всей властью и прерогативами того, кем уполномочен? Итак, французу угодно побеседовать с Манроу! Что ж, сэр, я склонен удовлетворить его требования: пусть он увидит, что ни многочисленность его армии, ни дерзость его притязаний еще не лишили нас твердости. По-моему, это недурной дипломатический ход, верно, молодой человек?

Считая сейчас самым важным как можно скорее узнать содержание перехваченного у разведчика письма, Дункан охотно поддержал начальника:

— Ваша невозмутимость, сэр, едва ли укрепит в Монкальме приятную уверенность в победе.

— На редкость разумно сказано! Я, конечно, предпочел бы, чтобы этот маркиз во главе своих штурмовых колонн атаковал форт при дневном свете. Это позволило бы нам наиболее точно определить силы врага и было бы для нас выгоднее артиллерийского обстрела, которым он предпочитает принудить нас к сдаче. Увы, хитроумное искусство господина Вобана изрядно умалило красоту военного дела и роль мужества в нем, майор Хейуорд. Наши предки стояли выше такой ученой трусости.

— Вероятно, вы правы, сэр, но теперь поневоле приходится отвечать искусством на искусство. Что вы решили насчет встречи?

— Я отправлюсь на нее немедленно и без всяких опасений, как это подобает слуге моего венценосного повелителя. Ступайте, майор, угостите французов барабанной дробью и вышлите вперед ординарца — пусть объявит им, кто идет. Мы проследуем туда с небольшим эскортом, приличествующим тому, кто представляет здесь особу монарха. И вот что, Дункан,— прибавил он шепотом, хотя они были одни.— Не худо бы иметь под рукой подкрепление на тот случай, если за всем этим кроется предательство.

Выслушав приказ, молодой человек покинул коменданта и, так как день близился к концу, поспешил отдать необходимые распоряжения. На то, чтобы построить небольшой отряд и выслать вперед с белым флагом ординарца, который должен был объявить о приближении коменданта форта, ушли считанные минуты. Сделав все это, Дункан повел эскорт к воротам крепости, где его уже поджидал Манроу, и после обычных военных церемоний ветеран, его молодой помощник и конвой покинули крепость.

Не отошли они и на сто ярдов от укреплений, как из ложбины, служившей руслом ручью, который протекал между фортом и вражескими батареями, показался французский генерал со свитой, сопровождавшей его к месту встречи. Выйдя из форта для встречи с врагом, Манроу приосанился, и выправка его стала безукоризненной. Едва полковник завидел белое перо, развевавшееся на шляпе Монкальма, глаза его засверкали отвагой, и годы, казалось, утратили всякую власть над его крупной и все еще мускулистой фигурой.

— Скажите нашим молодцам, сэр, пусть не зевают,— тихо бросил он Хейуорду.— Велите проверить кремни и курки: от слуги этих Людовиков можно ждать чего угодно. И пусть заодно он видит, как уверены в себе наши воины. Ясно, майор Хейуорд?

Его прервал барабанный бой приближающихся французов, на который немедленно ответили барабаны англичан, после чего каждая сторона отрядила вперед ординарца с белым флагом, и осторожный шотландец остановился, имея за спиной эскорт. После краткого обмена воинскими почестями Монкальм, быстрым и легким шагом приблизившись к ветерану, почтительно обнажил голову, причем белоснежное перо на его шляпе почти коснулось земли. Манроу выглядел более величественным и мужественным, но ему недоставало непринужденности и вкрадчивой утонченности француза. С минуту противники помолчали, не без интереса и любопытства присматриваясь друг к другу. Затем, как полагалось ему по старшинству и по самой природе встречи, Монкальм первым нарушил молчание. Сказав Манроу несколько обычных приветственных слов, он повернулся к Дункану, улыбнулся ему, как старому знакомому, и продолжал по-французски:

— Очень рад, сударь, что вы присутствуете при нашем разговоре. Нам не придется прибегать к услугам переводчика, а на вас в этом смысле я полагаюсь так же, как если бы сам говорил на вашем языке.

Дункан слегка поклонился в ответ на любезность, и Монкальм, обернувшись к своему эскорту, который, подражая англичанам, придвинулся почти вплотную к нему, скомандовал:

— En arriere, mes enfants! II fait chaud; retirez-vous un peu [37].

Прежде чем ответить доверием на доверие и подать такую же команду, майор Хейуорд обвел глазами равнину и с тревогой заметил на ней многочисленные темные кучки краснокожих, высыпавших из чащи леса и с любопытством наблюдавших за встречей.

— Господин де Монкальм, несомненно, отдает себе отчет в неравенстве наших положений,— несколько смущенно заметил он, указывая на этих опасных, нахлынувших со всех сторон врагов.— Отпустив наш конвой, мы рискуем угодить в руки дикарей.

— Сударь, порука вашей безопасности — слово французского дворянина,— отпарировал Монкальм, выразительно положив руку на сердце.— Этого, надеюсь, достаточно?

— Да, вполне. Отвести людей!— приказал Дункан офицеру, командовавшему эскортом.— Отойдите на такое расстояние, сэр, чтобы не слышать наших разговоров, и ждите распоряжений.

Манроу, явно встревоженный этим маневром, немедленно потребовал объяснений.

— Проявлять недоверие — не в наших интересах, сэр,— ответил молодой человек.— Маркиз де Монкальм дал слово, что мы в безопасности, и я распорядился отвести солдат чуть подальше, чтобы доказать, насколько мы полагаемся на его уверения.

— Может быть, вы и правы, сэр, но я не очень-то полагаюсь на слово всех этих новоявленных маркизов.

Их дворянские грамоты достаются им слишком дешево, и нельзя поручиться, что они скреплены печатью истинного благородства.

— Не забывайте, сэр, что мы имеем дело с человеком, равно прославившим себя и в Европе и в Америке. Солдата с его репутацией можно не опасаться.

Манроу развел реками, словно покоряясь неизбежности, хотя в его суровых чертах по-прежнему читалось недоверие, объяснявшееся скорей врожденным презрением к французам, чем какими-либо разумными основаниями, которые могли бы оправдать подобное чувство. Монкальм терпеливо дождался конца этой беседы вполголоса, затем подошел поближе и открыл переговоры.

— Я пожелал встретиться с вашим командиром, сударь,— начал французский генерал,— в надежде убедить его, что он уже сделал все возможное для поддержания чести своего государя и должен теперь прислушаться к голосу человеколюбия. Я готов в любое время и где угодно засвидетельствовать, что он отважно оборонялся и прекратил сопротивление лишь тогда, когда исчерпал все средства защиты.

Когда Дункан перевел Манроу эту вступительную тираду, тот ответил с большим достоинством, хотя и достаточно учтиво:

— Как высоко я ни ценю свидетельство маркиза де Монкальма, оно станет еще более веским, если я в полной мере заслужу его.

Хейуорд перевел, и французский генерал с улыбкой заметил:

— В том, что так охотно воздается истинному мужеству, можно и отказать бессмысленному упрямству. Не угодно ли полковнику осмотреть мой лагерь и воочию убедиться как в многочисленности нашей армии, так и в невозможности успешно сопротивляться ей?

— Я знаю, что у французского короля хорошие слуги,— отчеканил непоколебимый шотландец, едва Дункан кончил переводить,— но у моего венценосного повелителя столь же большая и столь же верная армия.

— К счастью для нас, ее здесь нет,— возразил Монкальм, в пылу нетерпения не дождавшись вмешательства переводчика.— В каждой войне бывают свои превратности, которым храбрый воин покоряется с таким же мужеством, с каким смотрел в лицо врагу.

— Предполагай я, что маркиз де Монкальм столь хорошо владеет английским, я не стал бы утруждать себя переводом, да еще весьма несовершенным,— сухо отозвался раздосадованный Дункан, вспомнив, о чем они с Манроу только что говорили.

— Извините, сударь,— запротестовал француз, и его смуглые щеки слегка покраснели.— Понимать чужой язык и говорить на нем — две решительно разные вещи, а потому попрошу вас и впредь помогать мне.— Затем он помолчал и добавил:—Здешние высоты дают полную возможность наблюдать за вашей крепостью, господа, и я, пожалуй, не хуже вас самих знаю слабые ее места.

— Спросите французского генерала, не виден ли в его подзорную трубу Гудзон и не знает ли он, когда и откуда ожидать нам армию Вэбба,— гордо отрезал Манроу.

— Пусть генерал Вэбб сам ответит на этот вопрос,— дипломатично объявил Монкальм, неожиданно протянув Манроу вскрытый конверт.— Из этого письма, сударь, вы узнаете, что передвижения генерала Вэбба не поставят мою армию в затруднительное положение.

Не дожидаясь, пока Дункан переведет слова Мон-кальма, ветеран схватил письмо с нетерпением, говорившим о том, какое большое значение он придает его содержанию. Однако по мере того как глаза его пробега-ля строку за строкой, горделивое выражение на лице полковника сменилось глубокой скорбью, губы дрогнули, рука выронила листок и голова опустилась на грудь, словно у человека, чьи надежды разбиты одним ударом. Дункан поднял письмо, даже не попросив извинения за подобную вольность, и с одного взгляда уловил его роковую суть. Их общий начальник не только не поддерживал Манроу в намерении сопротивляться , но, напротив, советовал безотлагательно сдать форт, черным по белому объясняя неизбежность капитуляции тем, что не может отрядить на помощь гарнизону ни единого человека.

-— Здесь нет подделки! — объявил Хейуорд, тщательно обследовав бумагу с обеих сторон.— Вот подпись Вэбба. Это и есть перехваченное письмо!

—- Он предал меня!— горестно вскричал Манроу.— Он покрыл бесчестьем род, на который еще никогда не ложилось пятно, он опозорил мои седины!

— Не говорите так! — перебил его Дункан.— Мы пока еще хозяева форта и нашей чести! Продадим же нашу жизнь такой ценой, чтобы враг счел покупку слишком дорогою!

— Благодарю, мой мальчик! — воскликнул старик, выходя из оцепенения.— Ты напомнил Манроу о долге. Идем же назад и выроем себе могилы за этими валами!

— Господа,—- сочувственно и великодушно остановил их Монкальм, делая шаг вперед,— вы плохо знаете Луи де Сен-Верана, если считаете, что он способен воспользоваться этим письмом с целью унизить храбрецов или приобрести таким неблаговидным путем сомнительную славу. Выслушайте раньше мои условия, а потом уж уходите.

— Что говорит француз? — сурово осведомился ветеран.— Уж не ставит ли он себе в заслугу, что перехватил разведчика с письмом из штаб-квартиры? Скажите ему, сэр, что если он хочет запугать врага словами, пусть снимет осаду с нашей крепости и обложит форт Эдуард.

Дункан объяснил Манроу, что говорит маркиз.

— Господин де Монкальм, мы слушаем вас,— уже более спокойно молвил полковник.

— Удержать форт невозможно,— сказал его благородный противник.— Интересы моего монарха требуют, чтобы укрепление это было снесено. Что же касается вас и ваших доблестных сотоварищей, то нет такой почести, дорогой сердцу солдата, в которой вам будет отказано.

— Знамена? — спросил Хейуорд.

— Увезите их в Англию и покажите своему королю.

— Оружие?

—- Оставьте его себе. Никто не сумеет употребить его в дело лучше, нежели вы.

— Наш уход и сдача форта?

— Все будет обставлено наипочетнейшим для вас образом.

Дункан повернулся и перевел эти предложения своему командиру, который выслушал их с изумлением: его глубоко тронуло такое необычное и неожиданное великодушие.

— Ступайте, Дункан, — приказал он. — Ступайте с этим маркизом,— а он таки настоящий маркиз,— к нему в палатку и обо всем договоритесь. Вот уж не думал, что увижу под старость две небывалые вещи: англичанина, который боится поддержать друга, и француза, слишком честного, чтобы воспользоваться преимуществами своего положения!

С этими словами ветеран вновь поник головой и медленно направился к форту, всем своим убитым видом показывая встревоженному гарнизону, что несет дурные вести.

Дункан остался обсудить условия капитуляции. Вернулся он уже ночью, во время первой смены караула, тайно посовещался с комендантом и снова покинул форт. Сразу же после его ухода Манроу объявил о прекращении военных действий и о том, что он подписал соглашение, в соответствии с которым крепость будет утром сдана, но гарнизон сохранит оружие, знамена, личное имущество, а следовательно, по воинским понятиям, и свою честь.

  ГЛАВА XVII

Мы нить прядем и ткем, и вот

Сеть паутины жертву ждет.

Грей

Войска противников, стоявшие друг против друга на пустынном берегу Хорикэна, провели ночь на 9 августа 1757 года примерно так же, как если бы встретились на славнейшем поле боя в Европе. Побежденные были молчаливы, угрюмы, подавлены; победители ликовали. Но и печали и радости бывает предел, а потому еще задолго до предутренней смены караула все смолкло, и тишина бескрайних лесов лишь изредка оглашалась веселым возгласом какого-нибудь пылкого молодого солдата на французских аванпостах или угрожающим окриком с валов форта, к которым английские часовые до самого момента капитуляции по-прежнему не подпускали противника. Но даже эти редкие звуки смолкли в этот глухой час, предшествующий наступлению дня, и путник, сколько бы он ни прислушивался, ни за что не обнаружил бы на берегах Святого озера две погруженные в сон армии.

Глубокое безмолвие длилось уже довольно долго, когда полотнища, закрывавшие вход в одну из просторных палаток во французском лагере, вдруг раздвинулись, и оттуда вышел человек. Он был закутан в плащ, который в равной мере мог служить защитой как от холодной лесной росы, так и от нескромных взглядов, потому что закрывал и лицо и фигуру. Он беспрепятственно прошел мимо гренадера, охранявшего сон французского командующего, и солдат в соответствии с уставом почтительно взял на караул, после чего незнакомец быстро миновал палаточный городок и направился к форту Уильям-Генри. Встречая на пути многочисленных часовых, он быстро и, видимо, правильно отвечал на их оклики, потому что пропускали его без дальнейших расспросов.

Если не считать этих частых, но кратких остановок, незнакомец без задержки и молча проследовал от центра лагеря до самых аванпостов, где наконец поравнялся с солдатом, стоявшим на часах в непосредственной близости от неприятельских укреплений. Послышался обычный оклик:

— Qui vive? [38]

— France [39],— прозвучало в ответ.

— Le mot d'ordre? [40]

— La victoire [41], — громким шепотом произнес незнакомец, подходя поближе, чтобы солдат мог расслышать его.

— C'est bien [42],— ответил часовой, вновь беря ружье на плечо.— Vous vous promenez bien matin, monsieur [43].

— II est necessaire d'etre vigilant, mon enfant [44], — ответил пришелец, откинул с лица плащ, посмотрел в глаза солдату и двинулся дальше к укреплениям англичан. Солдат вздрогнул, и ружье, которое он с величайшим почтением взял на караул, негромко звякнуло; когда же он снова взял ружье на плечо и вернулся на пост, у него сквозь зубы вырвалось:

-—- II faut etre vigilant, en verite; je crois que nous avons la un caporal qui ne dort jamais [45].

Меж тем офицер продолжал свой путь, ничем не показав, что слышал слова изумленного часового. Больше он уже не останавливался, пока не достиг низкого берега, где очутился в опасной близости от западного бастиона форта. Затянутая облаками луна светила слабо, но все же позволяла различать контуры окружающих предметов. Из предосторожности офицер укрылся за стволом дерева и простоял там довольно долго, пристально вглядываясь в темные безмолвные валы английской крепости. Он предавался этому занятию отнюдь не как праздный или любопытный зритель: взгляд его, перебегавший с одной части фортификаций па другую, доказывал, что наблюдатель хорошо знаком с военным делом и что осмотр он производит не без некоторой подозрительности. В конце концов незнакомец, видимо, остался удовлетворен результатами наблюдений. Он нетерпеливо посмотрел на вершину восточной горы, словно желая поторопить наступающий день, и уже собирался повернуть обратно, как вдруг услышал легкий шорох на внешнем выступе бастиона и замер на месте.

В этот момент фигура приблизилась к краю вала и остановилась, видимо, для того, чтобы, в свой черед, бросить взгляд на отдаленные палатки французского лагеря. Новопришедший тоже повернул голову к востоку, словно с таким же нетерпением ожидал восхода; затем он оперся о парапет и устремил взор на зеркальную поверхность озера, которая, словно некий подводный небосклон, сверкала тысячами мнимых звезд. Скорбный вид этого человека, в раздумье стоявшего в такой ранний час на валу английской крепости, равно как его мощная, осанистая фигура разом позволили внимательному наблюдателю угадать, кто перед ним. Чувство деликатности, а также осторожность подсказали французскому офицеру, что ему лучше удалиться. С этой целью он уже выскользнул из-за дерева, как вдруг другие звуки привлекли его внимание и вновь остановили его шаги. Это был тихий, почти неуловимый плеск воды, за которым последовал скрип прибрежной гальки. Через секунду офицер увидел, как из озера, в нескольких футах от места, где он стоял, вынырнула темная фигура и украдкой направилась к берегу. Затем вверх медленно поднялось дуло ружья, но, прежде чем грянул выстрел, рука французского офицера легла на курок.

— Ха! — вырвалось у дикаря, чей предательский выстрел был так внезапно предотвращен.

Французский офицер ничего не ответил, а лишь опустил руку на плечо индейца и молча отвел его подальше от места, где разговор их мог повлечь за собой опасные последствия и где один из них, видимо, искал себе жертву. Затем, распахнув плащ и показав краснокожему свой мундир с орденом Святого Людовика на груди, Монкальм строго спросил:

— Что это значит? Разве мой сын не знает, что его канадские и английские отцы зарыли томагавк в землю?

— А что делать гуронам? — возразил дикарь на ломаном французском языке.— Наши воины еще не сняли ни одного скальпа, а бледнолицые уже стали друзьями!

— А, это ты, Хитрая Лисица! Сдается мне, ты слишком уж старателен для друга, который еще недавно был нашим врагом. Сколько раз село солнце с тех пор, как Лисица ушел из лагеря англичан?

— Где сейчас солнце? — угрюмо молвил дикарь.— Оно за горой, темное и холодное. Но, взойдя снова, станет горячим и ярким. Лисица — солнце своего племени. Между ним и его народом пролегло много темных туч и высоких гор, но теперь это солнце сияет снова, и небо прояснилось.

— Мне хорошо известно, что Лисица имеет власть над соплеменниками,— согласился Монкальм.— Еще вчера он охотился за их скальпами, а сегодня они слушают его у костра совета.

— Магуа — великий вождь!

— Пусть он докажет это, научив свое племя правильно вести себя с нашими новыми друзьями.

— Для чего вождь канадцев привел в леса своих молодых воинов и стрелял из пушки в земляной дом? — спросил находчивый индеец.

— Для того чтобы захватить его. Эта земля принадлежит моему господину, и он приказал мне, твоему отцу, прогнать поселившихся на ней англичан. Они согласились уйти, и теперь я не называю их больше врагами.

— Так. Но Магуа взялся за томагавк, чтобы окрасить его кровью. Сейчас он блестит; когда он станет красным, Магуа зароет его.

— Но Магуа поклялся не пачкать французские лилии. Кто враг великому королю, живущему за соленым озером, тот враг и тебе. Друзья его — друзья гуронов.

— Друзья! — с горечью и презрением подхватил индеец.— Пусть мой отец даст Магуа руку.

Понимая, что влияние на воинственные племена, собранные под его знаменами, легче сохранять уступками, чем силой, Монкальм нехотя выполнил просьбу дикаря. Краснокожий приложил палец французского генерала к глубокому шраму на своей груди и торжественно спросил:

— Знает ли мой отец, что это такое?

— Разве воин может не узнать следы ран? Сюда попала свинцовая пуля.

— А это? — продолжал индеец, поворачиваясь к французу обнаженной спиной, вопреки обыкновению не прикрытой куском ситца.

— Это? Мой сын был жестоко оскорблен! Кто нанес ему побои?

— Магуа слишком крепко заснул в английских вигвамах, и палки оставили след на его спине,— ответил индеец с глухим смехом, который не мог однако, скрыть дикую злобу, душившую краснокожего. Но он тут же овладел собой и с врожденным достоинством прибавил: —Ступай и скажи своим молодым воинам, что наступил мир. Хитрая Лисица сам знает, как говорить с гуронами.

Не удостоив генерала дальнейшими разговорами и не дожидаясь ответа, дикарь взял ружье под мышку и медленно направился через лагерь к лесу, где расположились его соплеменники. На каждом шагу его окликали часовые, но он упрямо шел вперед, не обращая ни малейшего внимания на солдат, которые не застрелили его только потому, что хорошо знали фигуру и походку индейца, а также его неукротимую смелость.

Монкальм долго стоял на берегу, где расстался с краснокожим, и печально думал о непокорном нраве своего союзника. Репутация его уже пострадала однажды из-за кровавой сцены, разыгравшейся при обстоятельствах, до ужаса походивших на теперешние. Чем дольше он размышлял, тем острее сознавал ту огромную ответственность, которую берет на себя человек, не брезгающий никакими средствами для достижения цели, и ту страшную опасность, какой он подвергает себя, пуская в ход силу, способную вырваться из-под его власти. Наконец Монкальм отогнал мрачные мысли, которые показались ему непростительной слабостью в минуту столь полного торжества, и направился к себе в палатку, отдав на ходу приказ играть зорю и поднимать лагерь.

Первый раскат французских барабанов эхом отозвался в глубине крепости, и вскоре всю долину огласила военная музыка; ее энергичные и оживленные звуки не замедлили заглушить барабанную дробь. Горны победителей гремели бодро и весело, пока самый нерадивый солдат — и тот не занял свой пост, но тотчас же смолкли, как только британские волынки подали свой пронзительный голос. Тем временем окончательно рассвело, и, когда французская армия выстроилась для встречи своего командующего, на оружии и амуниции солдат уже играли яркие лучи солнца. Монкальм официально сообщил войскам об успехе, без того уже давно всем известном. Отряд, удостоившийся чести быть назначенным для охраны форта, продефилировал перед генералом и направился к месту назначения; англичанам сигналом сообщили о его приближении, и на расстоянии пушечного выстрела от форта французы совершили обычные церемонии, связанные с переходом крепости из одних рук в другие.

Совершенно иную картину являли глазам ряды англо-американских войск. Едва прозвучал сигнал, возвещавший о приближении победителей, все в крепости пришло в движение, и люди начали готовиться к быстрому и вынужденному уходу. Солдаты, взяв на плечо незаряженные ружья, становились в строй с угрюмым видом людей, кровь которых еще не остыла после недавних схваток и которые ждут лишь желанного случая отомстить за обиду, так сильно ранившую их честь, хотя скрывают это, строжайшим образом соблюдая военный этикет. Женщины и дети метались с места на место, собирая пожитки или разыскивая в рядах солдат тех, в ком они видели естественных защитников.

Когда Манроу появился перед молчаливыми шеренгами, лицо его было печально, но твердо. Видно было, что нежданный удар поразил ветерана в самое сердце, хотя он и переносит свое горе со стойкостью настоящего мужчины.

Сдержанная и величавая скорбь старика глубоко тронула Дункана. Хейуорд уже выполнил возложенные на него обязанности и теперь подошел к полковнику, чтобы осведомиться, чем он еще может быть полезен.

— Мои дочери! — последовал краткий, но выразительный ответ.

— Боже мой! Да разве вы до сих пор не приняли меры, чтобы облегчить им путешествие?

— Сегодня я только солдат,— отрезал ветеран. — Все, кого вы видите здесь, имеют равное право считаться моими детьми.

Но Дункан уже не слушал его. Не теряя ни одной, столь драгоценной теперь минуты, майор бросился к дому Манроу на розыски сестер. Он застал Кору и Алису на пороге приземистого здания уже готовыми к отъезду и окруженными толпой рыдающих женщин, которые сбежались сюда, безотчетно надеясь, что именно здесь они, вероятнее всего, найдут защиту. Хотя Кора была бледна и встревожена, она не утратила твердости; воспаленные же глаза Алисы говорили о том, как долго и горько она плакала. Обе девушки встретили молодого человека с нескрываемой радостью, и Кора, вопреки обыкновению, заговорила первая.

— Форт сдан,— промолвила она с грустной улыбкой.— Надеюсь, однако, наша честь не пострадала?

— Она сияет ярче, чем прежде! Но, дорогая мисс Манроу, пора перестать думать о других и позаботиться о себе. Военные обычаи и честь, та самая честь, о которой вы так печетесь, требуют, чтобы ваш отец и я какое-то время шли во главе колонны. Где же нам найти надежного защитника, который сумел бы оберечь вас от различных случайностей, возможных в сумятице отступления?

— Нам никого не нужно,— возразила Кора.— Кто в такую минуту дерзнет оскорбить или обидеть дочерей подобного отца?

— Я не согласился бы оставить вас одних, даже если бы мне за это предложили командовать лучшим полком королевской армии,— продолжал Дункан, торопливо оглядываясь вокруг.— Не забывайте: наша Алиса не обладает вашей твердостью, а ведь один бог знает, какие ужасы ей предстоит испытать.

— Возможно, вы правы,— согласилась Кора, снова улыбнувшись, но уже куда печальней.— Чу! Слышите? Судьба посылает нам друга как раз в ту минуту, когда он более всего нужен.

Дункан прислушался и сразу понял, что она имеет в виду. Низкие торжественные звуки священной мелодии, столь хорошо известной в восточных провинциях, коснулись его слуха, и он тут же ринулся в соседнюю, уже покинутую обитателями хижину. Там он нашел Давида, изливавшего свои чувства единственным доступным для него способом. Дункан выждал, пока рука Гамута, вторившая пению, замерла в воздухе, и, видя, что гимн окончен, дотронулся до плеча псалмопевца, чтобы привлечь к себе его внимание, и в нескольких словах изложил ему свою просьбу.

— Вот именно! — отозвался простодушный подражатель царя израильского, когда молодой человек умолк.— В этих девушках много привлекательного, много гармонического, и нам, пережившим вместе столько опасностей, не следует, конечно, разлучаться и в мирное время. Я готов сопровождать их, как только закончу свои утренние молитвы, к которым осталось добавить лишь славословие. Не хотите ли подтянуть мне, мой друг? Размер стиха простой, а поется гимн на всем известный мотив под названием «Саутуэл».

Затем, вытащив из кармана маленький томик и с величайшей тщательностью задав тон камертоном, Давид от начала до конца исполнил гимн с решительностью, исключавшей всякую возможность помешать ему. Хейуорду пришлось дождаться последнего такта, после чего, увидев, как Давид снял очки и сунул книжку в карман, майор продолжил прерванный разговор:

— Ваша обязанность — следить за тем, чтобы никто не дерзал приближаться к девушкам с каким-нибудь недобрым намерением или насмехаться в их присутствии над несчастьями их доблестного отца. Вам, разумеется, помогут слуги полковника Манроу.

— Вот именно!

— Возможно, к вам прорвутся индейцы или какие-нибудь мародеры из неприятельского лагеря. В таком случае напомните им об условиях капитуляции и пригрозите, что доложите Монкальму об их поведении. Этого, без сомнения, будет достаточно.

— А если нет, у меня найдется, чем усмирить их,— ответил Давид, указывая на свой томик со странной смесью самоуверенности и кротости. — Здесь имеется стих, который, если произнести или, вернее, прогреметь его с надлежащей выразительностью и четкостью, укротит самого необузданного человека. Вот он:

Зачем мятутся столькие народы...

— Довольно! — прервал Хейуорд его музыкальные излияния.— Мы поняли друг друга; теперь каждому пора исполнять свои обязанности.

Гамут охотно согласился, и они вдвоем отправились за девушками. Кора встретила своего нового и несколько необычного защитника достаточно любезно, и даже бледное личико Алисы вновь засветилось лукавством, когда она благодарила Хейуорда за его заботу. Дункан воспользовался случаем и уверил сестер, что сделано все возможное и, как он надеется, вполне достаточно для того, чтобы они чувствовали себя спокойно, тем более что опасности не предвидится. Затем, с веселым видом сообщив сестрам, что присоединится к ним, как только пройдет с отрядом несколько миль по дороге к Гудзону, он торопливо распрощался.

В эту минуту раздался сигнал к выступлению, и английская колонна тронулась. Сестры невольно вздрогнули при этом звуке и, оглянувшись, увидели вокруг белые мундиры французских гренадеров, уже успевших занять ворота крепости. В то же мгновение над их головами словно поплыло большое облако, и, подняв глаза, они увидели, что стоят под широкими складками французского знамени.

— Идем! — сказала Кора.— Здесь больше не место для дочерей английского офицера.

Алиса прижалась к сестре, и они покинули плац в сопровождении толпы женщин, по-прежнему не отстававшей от них.

Когда сестры проходили через ворота, французские офицеры, уже узнавшие, кто перед ними, почтительно и низко кланялись девушкам, воздерживаясь, однако, с присущим французам тактом от предложения своих услуг, которые могли оказаться неприятны дочерям коменданта. Поскольку все повозки и вьючные животные были отданы больным и раненым, Кора предпочла вынести все трудности пешего перехода, лишь бы не отнимать места у несчастных: многие раненые и слабосильные солдаты и без того уже вынуждены были плестись в хвосте отряда из-за недостатка в этой глуши необходимых средств передвижения. Впрочем, так или иначе, двигались все: хворые и раненые — через силу и охая, здоровые — молча и угрюмо, женщины и дети — дрожа от безотчетного страха.

Когда скучившаяся, оробевшая толпа вышла из-под прикрытия крепостных валов на равнину, глазам англичан представилось печальное зрелище. Неподалеку, справа, в полной боевой готовности стояла французская армия, потому что Монкальм, заняв форт своим авангардом, немедленно стянул все остальные части в одно место. Солдаты его молча, но внимательно наблюдали за отходом побежденных, отдавая им подобающие воинские почести и не позволяя себе никаких насмешек и оскорблений в адрес менее удачливых противников. Отряды и группы англичан, общей численностью около трех тысяч человек, медленно продвигались но равнине, стекаясь воедино по мере приближения к сборному пункту — просеке между величественными деревьями там, где дорога на Гудзон поворачивала в лес. Вдоль широкой его опушки темной тучей сгрудились индейцы, пожирая глазами своих врагов или кружа около них на приличном расстоянии, словно стервятники, не смеющие броситься на добычу, потому что присутствие многочисленной французской армии сдерживало дикарей. Некоторые гуроны затесались в ряды побежденных и сновали там с угрюмым и недовольным видом, пристально, хотя и сдержанно наблюдая за уходящими англичанами.

Авангард во главе с Хейуордом уже достиг просеки и медленно исчезал из виду, когда до слуха Коры донеслись звуки перебранки, и девушка повернула голову в сторону шума. Какой-то недисциплинированный волонтер отстал от колонны, чтобы подобрать кое-какие пожитки, и был наказан за это: у него их отняли. Мародер был рослый малый и слишком жаден, чтобы подобру-поздорову расстаться с награбленным. В ссору не замедлили вмешаться посторонние: одни — с целью воспрепятствовать грабежу, другие — чтобы самим попользоваться чужим добром. Голоса становились все громче и озлобленней, как вдруг, словно по волшебству, там, где еще минуту назад было не больше десятка дикарей, выросла теперь целая сотня их. В ту же секунду Кора увидела Магуа, который шнырял между соплеменниками, пуская в ход весь зловещий арсенал своего красноречия. Толпа женщин и детей остановилась, сбившись в кучу, словно стая перепуганных дрожащих птиц. К счастью, индейцы быстро удовлетворили свою алчность, и остановившиеся было группы англичан снова медленно двинулись вперед.

Гуроны отошли в сторону, видимо, решив дать врагам проход и не чинить им дальнейших препятствий. Но когда мимо дикарей проходила толпа женщин, внимание одного из индейцев привлекла яркая шаль, и он, не задумываясь, ринулся вперед, чтобы завладеть ею. Женщина, поддавшись скорее страху, чем желанию сохранить нарядную вещь, поспешно завернула в нее ребенка и прижала его к груди. Кора уже собиралась посоветовать ей поскорее отдать шаль, как вдруг дикарь выпустил из рук пеструю ткань и вырвал плачущего ребенка из объятий матери. Несчастная бросила свои пожитки окружившим ее дикарям и, совершенно обезумев, кинулась отнимать малыша у индейца. Гурон с мрачной ухмылкой протянул к ней одну руку, словно предлагая обмен, а другой схватил младенца за ноги и завертел над головой, словно для того, чтобы повысить цену выкупа.

— Вот!.. Вот!.. Все! Все бери! — задыхаясь, молила женщина, непослушными, дрожащими пальцами срывая с себя украшения и все, что попадало под руку.— Бери все, только отдай ребенка!

Дикарь презрительно отверг ненужные ему тряпки, но, увидев, что шаль уже досталась другому гурону, испустил неистовый вопль; мрачная усмешка на его лице сменилась свирепой яростью; он размахнулся, ударил ребенка головкой о скалу и швырнул бездыханное тельце к ногам матери. Секунду женщина стояла неподвижно, словно живая статуя отчаяния, безумными глазами глядя на обезображенный трупик младенца, еще так недавно с улыбкой прижимавшегося к ее груди; затем она подняла лицо к небу, как бы призывая бога обрушить проклятие на виновника злодеяния. Но она не успела принять на себя этот грех — рассвирепевший от потери добычи и распаленный видом крови дикарь милосердно рассек ей лоб томагавком. Несчастная рухнула наземь, но перед смертью успела притянуть к себе ребенка, сжав его в холодеющих объятиях с такой же любовью, с какой укачивала при жизни.

В этот критический момент Магуа, приложив руки ко рту, издал пронзительный зловещий боевой клич. При этом хорошо знакомом звуке рассыпанные по лесу индейцы встрепенулись, словно боевые кони, заслышавшие сигнал, и под ветвистыми сводами чащи, а также на равнине, немедленно раздался такой вопль, какой не часто вырывается из человеческого горла. Всех, кто с замиранием сердца внял этому вою, охватил не меньший ужас, чем если бы они услышали трубу Страшного суда.

В ответ на этот сигнал из лесу выскочило более двух тысяч краснокожих, которые с неимоверной быстротой рассыпались по роковой равнине. Не станем останавливаться на кошмарных сценах, следовавших одна за другой. Повсюду, в самом своем ужасном и отвратительном обличье, царила смерть. Сопротивление только распаляло убийц, продолжавших осыпать жертву страшными ударами даже после того, как она давно уже рассталась с жизнью. Потоки крови можно было сравнить лишь с рекой, прорвавшей плотину. Многие из дикарей, все более сатаневших и терявших рассудок от этого зрелища, опускались на колени и, словно дьяволы, ликуя и захлебываясь, утоляли жажду багровой влагой.

Дисциплинированные регулярные части быстро сомкнули ряды, пытаясь устрашить нападающих видом военного строя. Попытка их отчасти удалась, хотя многие солдаты, тщетно силясь обуздать дикарей, лишились незаряженных ружей, которые были попросту вырваны у них из рук краснокожими.

Долго ли продолжалась резня — этого, разумеется, никто не заметил. Парализованные ужасом, Кора и Алиса беспомощно простояли на месте минут десять, показавшиеся им целой вечностью. Как только посыпались первые удары, женщины, толпившиеся вокруг сестер, еще плотнее, с криком и воплями, окружили их, лишив возможности искать спасения в бегстве. Теперь же, когда страх и смерть рассеяли толпу, девушки не трогались с места и продолжали стоять в полном одиночестве: куда бы они ни направились, все равно их всюду поджидали вражеские томагавки. Со всех сторон неслись крики, стоны, мольбы, проклятия. В эту минуту Алиса заметила высокую фигуру отца, спешившего по равнине к французскому лагерю. Старый полковник, пренебрегая опасностью, действительно торопился к Монкальму, чтобы потребовать у противника запоздалого конвоя, полагавшегося англичанам по условиям капитуляции. Сотни сверкающих топоров и оперенных дротиков угрожали жизни ветерана, но индейцев, даже в самом пароксизме ярости, останавливало его спокойствие. Порой он отстранял вражеское оружие все еще сильной рукою, порой гуроны сами уступали ему дорогу, словно не находя в себе мужества осуществить свои угрозы. Кроме того, мстительный Магуа, к счастью, искал сейчас свою жертву именно в шеренгах того отряда, который только что покинул полковник.

— Отец! Мы здесь, отец! — закричала Алиса, когда Манроу проходил недалеко от сестер, видимо, не замечая их.— Отец, на помощь, или мы погибнем!

Девушка вновь и вновь повторяла свои отчаянные призывы таким тоном, который мог, казалось, растопить даже каменное сердце, но ответа не последовало. Один только раз старик как будто уловил звук ее голоса, потому что остановился и прислушался, но тут Алиса без чувств упала на землю, а Кора опустилась рядом с ней на колени и с беспредельной самоотверженностью прикрыла собою ее безжизненное тело. Манроу, решив, что ослышался, печально покачал головой и заторопился дальше, побуждаемый сознанием своей ответственности и долга.

— Леди,— заговорил Гамут, которому, при всей его беспомощности и никчемности, даже в голову не пришло покинуть вверенных ему девушек и пуститься в бегство.— Это праздник исчадий ада, где не место христианам. Встаньте, и бежим!

— Ступайте,— ответила Кора, не спуская глаз с бесчувственной сестры.— Спасайте свою жизнь! Мне вы уже не поможете.

Выразительный жест, сопровождавший ее слова, дал понять Давиду, что решение девушки бесповоротно. С минуту псалмопевец стоял, наблюдая за темнокожими дикарями, которые, со всех сторон окружив его, продолжали свое страшное дело; наконец он выпрямился во весь свой огромный рост, грудь его начала вздыматься, лицо оживилось, свидетельствуя о силе переполнявших его чувств.

— Если израильский отрок смирял больную душу Саула звуками своей арфы и словами святых песнопений, то не уместно ли и теперь испытать могущество музыки? — сказал он.

И, возвысив голос, он запел с такой силой, что его услышали даже здесь, среди шума резни. Дикари не раз бросались к маленькой группе в надежде ограбить беззащитных сестер и унести с собой их скальпы, но всякий раз останавливались послушать, как поет этот странный, словно приросший к месту человек. Изумление их вскоре сменялось восхищением, и они устремлялись к другим, не столь отважным жертвам, откровенно восторгаясь мужеством, с каким белый воин пел спою предсмертную песню. Ободренный и обманутый таким успехом, Давид еще более напряг голос, чтобы усилить благотворное, как он полагал, воздействие духовной музыки. Однако непривычные звуки привлекли к себе внимание проходившего вдалеке дикаря, и тот бросился на голос, перебегая от группы к группе, как хищник, который, облюбовав для себя наиболее достойную жертву, не желает тратить силы на остальное стадо.

Это был не кто иной, как Магуа, и, сообразив, что его бывшие пленники вновь у него в руках, он издал ликующий вопль.

— Идем!— бросил он, хватаясь окровавленной рукой за платье Коры.— Вигвам гурона все еще открыт для тебя. Разве там не лучше, чем здесь?

— Прочь! — вскричала Кора, закрывая глаза ладонью, чтобы не видеть его отвратительного лица.

Индеец с насмешливым хохотом поднял в ответ окровавленную руку.

— Рука у меня красная, но окрашена она кровью белых!

— Чудовище! У тебя кровь не только на руке — на душе, целое море крови! Это ты виновник резни!

— Магуа — великий вождь! — ликуя, ответил индеец.— Темноволосая пойдет с ним к его племени?

— Ни за что! Лучше убей меня и доверши свою дьявольскую месть!

Краснокожий на мгновение заколебался, затем вскинул на плечо хрупкое тело Алисы, по-прежнему остававшейся без сознания, и быстро зашагал через равнину к лесу.

— Стой! — как безумная, закричала Кора, бросаясь вдогонку.— Оставь девочку, злодей! Что ты делаешь?..

Но Магуа, казалось, ничего не слышал: он сознавал, что победа за ним, и хотел воспользоваться ее плодами.

— Остановитесь, леди! Погодите! — взывал Гамут к Коре, но ей было сейчас не до него.— Священное песнопение начинает оказывать свое волшебное действие, и скоро этот содом прекратится.

Заметив, что Кора не слушает его, верный Давид припустился за обезумевшей девушкой и на ходу снова запел псалом, отбивая такт длинной тощей рукой. Таким образом, они, минуя бегущих, раненых и мертвых, пересекли равнину. Свирепый гурон мог в любую минуту постоять и за себя, и за жертву, которую нес на руках, но Кора рано или поздно рухнула бы под ударами беспощадных врагов, если бы за ней не следовала по пятам странная фигура, в которой изумленные дикари немедленно усмотрели человека, находящегося под защитой духа безумия.

Магуа, умевший уклоняться от опасности и ускользать от погони, спустился в неглубокий овраг и по нему вошел в лес, где быстро разыскал нэррегенсетов, совсем недавно брошенных путниками и теперь находившихся под охраной индейца не менее злобного и свирепого вида, чем сам Магуа. Перебросив Алису через седло одной из лошадей, Лисица сделал Коре знак сесть на другую.

Невзирая на ужас, который внушал ей похититель, девушка все же почувствовала облегчение, покинув равнину, ставшую ареной страшного кровопролития. Она села на лошадь и протянула руки к сестре с такой любовью и мольбой, что даже гурон не решился ей отказать. Он перенес Алису на лошадь Коры, взял нэррегенсета за повод и двинулся в путь, с каждым шагом все дальше углубляясь в чащу. Давид, увидев, что его не сочли нужным даже убить, а просто покинули, перебросил длинную ногу через седло второй лошади, оставленной индейцами за ненадобностью, и поскакал вдогонку с такой быстротой, какую только позволяла развить узкая извилистая тропа.

Вскоре она пошла в гору, но так как движение мало-помалу привело Алису в чувство, Кора, слишком поглощенная заботами о сестре и взволнованная криками, все еще доносившимися с равнины, не успела заметить, в каком направлении ее увозят. Однако, когда они выбрались на плоскую вершину горы и приблизились к восточному ее склону, девушка узнала то место, куда однажды, но при несравненно более отрадных обстоятельствах, ее уже приводил разведчик. Здесь Магуа приказал сестрам спешиться, и любопытство, которого не смог подавить даже страх, заставило пленницу, несмотря на их отчаянное положение, еще раз бросить взгляд вниз на ужасное зрелище.

Резня продолжалась. Злополучные побежденные убегали во все стороны от безжалостных преследователей, а колонны вооруженных солдат короля-христианина стояли на месте, пребывая в бездействии, до сих пор необъяснимом и оставившем несмываемое пятно на безупречной дотоле репутации Монкальма. Смерть опустила меч, лишь когда алчность заглушила в индейцах жажду мести. Только тогда стали стихать стоны раненых и вой убийц, пока наконец эти ужасные звуки не утонули в громком, пронзительном победном кличе торжествующих дикарей.

  ГЛАВА XVIII

Как мне назваться?

Да как вам угодно.

Убийцей честным... Я не в гневе мстил,

А жертву чести приносил, как думал.

Шекспир. «Отелло» [46]

Кровавая и бесчеловечная сцена, которую мы скорее упомянули, нежели описали в конце предыдущей главы, навсегда запечатлена на самых знаменательных страницах истории колоний и заслуженно наименована «Бойней у форта Уильям-Генри». Она наложила еще одно пятно на репутацию Монкальма, уже опороченную в связи с таким же предыдущим событием, пятно, смыть которое не смогла даже безвременная героическая смерть французского генерала. Теперь, за далью времени, пятно это начало стираться, и тысячи людей, знающих, что Монкальм геройски погиб на Авраамовых полях, даже не подозревают, насколько ему недоставало той нравственной высоты, без которой человек не может почитаться истинно великим. Можно написать много страниц, демонстрируя на этом знаменитом примере все несовершенство нашей природы; можно показать, как легко отступают перед эгоизмом великодушие, учтивость и рыцарское мужество, и тем самым явить глазам всего мира человека, безусловно, выдающегося во второстепенных проявлениях характера, но оказавшегося несостоятельным там, где строгие нравственные принципы были бесконечно важнее тонкой дипломатии. Такая задача, однако, превосходит прерогативы романиста, а поскольку историки, равно как влюбленные, нередко склонны наделять своих героев воображаемыми достоинствами, то не исключено, что и Луи де Сен-Веран окажется для потомства лишь храбрым защитником своей страны, а его бесчеловечное бездействие на берегах Освего и Хорикэна будет предано забвению. Глубоко сожалея об этой слабости родственной нам музы, мы покинем здесь священные пределы ее владений и замкнемся в более скромных рамках нашего собственного призвания.

После сдачи форта прошло уж почти три дня, но наше повествование требует, чтобы мы еще на несколько часов задержали читателя на берегах Святого озера. Когда мы в последний раз взирали на окрестности крепости, они были ареной шумных сцен насилия. Теперь повсюду царили тишина и смерть. Обагренные кровью победители удалились, и на месте их лагеря, где еще недавно кипело многоголосое веселье торжествующей армии, остались лишь безмолвные брошенные хижины. Форт представлял собой дымящиеся руины: обугленные бревна, останки взорванных пушек и обломки каменных строений беспорядочно громоздились на его земляных валах.

Погода также резко изменилась. Солнце, скрывшись за непроницаемыми тучами, унесло с собою тепло, и сотни изуродованных человеческих тел, почерневших от августовского зноя, стыли теперь на холодном ветру. Волнистые прозрачные туманы, проплывавшие раньше над горами в сторону севера, возвратились обратно в виде бесконечной мрачной пелены, подгоняемой яростью бури. Зеркальной глади Хорикэна больше не было — вместо нее вздымались зеленоватые волны, неистово бившиеся о берег, словно затем, чтобы выбросить на него трупы, которые осквернили прозрачные воды озера. И все же оно сохранило частицу прежней чарующей красоты, хотя в глубинах его отражались ныне лишь черные угрюмые тучи, громоздившиеся на небе. Обычно свойственная этим местам прозрачная и влажная атмосфера, обволакивавшая дымкой четкие контуры гор и смягчавшая суровый климат, уступила место холодному северному ветру, бушевавшему над огромным водным пространством с такой резкостью и силой, что глаз человека не мог обнаружить, а воображение — предположить присутствие здесь живого существа, которое сделало бы эту картину хоть чуточку менее безотрадной/

Под суровым дыханием стихии зеленая равнина так поблекла, что казалось, ее опалила молния. Однако кое-где картина всеобщего запустения уже оживлялась островками темно-зеленой травы, этими первыми плодами почвы, которую напитала человеческая кровь. Пейзаж, казавшийся столь прекрасным при благоприятном освещении и ясной погоде, выглядел ныне словно аллегорическое изображение жизни, где все предстает в суровых, но правдивых красках, не искажаемых игрою света и тени.

Одинокие чахлые былинки раскачивались под порывами ветра, нагие неприютные горы и скалы вырисовывались особенно отчетливо, и глаз человека тщетно искал бы отдохновения даже в бескрайней пустыне небес, скрытой сейчас от взоров мрачной рваной пеленой непрерывно движущегося тумана.

Ветер дул неровно: он то льнул к земле, словно нашептывая жалобы в холодные уши мертвецов, то вдруг с пронзительным печальным свистом врывался в лес и наполнял воздух дождем сорванных им по пути листьев и веток. Иногда этот противоестественный ливень подхватывал и уносил с собой нескольких голодных воронов, но едва птицам удавалось миновать расстилавшийся под ними зеленый океан лесов, как стервятники опять опускались на первый попавшийся труп и возобновляли свое отвратительное пиршество.

Одним словом, ландшафт являл собой картину дикости и запустения: казалось, мощная и беспощадная рука смерти поразила каждого, кто дерзнул проникнуть сюда. Но теперь заклятие ее было уже снято, и впервые после того, как виновники злодеяний покинули эту страшную местность, в ней осмелились появиться живые люди.

За час до заката вышеупомянутого дня из узкой прогалины между деревьями, где дорога сворачивала на Гудзон, вышли пять человек и направились к развалинам форта. Сперва они продвигались медленно и осторожно, словно испытывая отвращение к месту жуткой резни или опасаясь повторения страшных сцен. Шедший впереди, гибкий и стройный путник, осматривавший каждый встречный холмик с настороженностью и зоркостью, которые выдавали в нем туземца, жестами указывал сотоварищам нужное направление. Впрочем, другие не уступали ему в осторожности и предусмотрительности, столь необходимых для войны в лесах. Один из них, тоже индеец, шел с краю и наблюдал за опушкой леса глазами, с младенчества привыкшими подмечать малейший признак надвигающейся опасности. Остальные трое были белые, хотя одежда их и по цвету и по материалу больше соответствовала характеру их рискованного путешествия, нежели мундир отступающей армии.

Страшные картины, непрерывно встречавшиеся им на пути к озеру, производили на них столь же разное впечатление, сколь различны были их характеры. Юноша, шедший первым, украдкой бросал угрюмые взгляды на обезображенные жертвы, стесняясь выказать свое естественное волнение и в то же время не умея, по неопытности и молодости, подавить и скрыть его. Напротив, его старший краснокожий друг был выше подобной слабости. Он шагал мимо груд мертвых тел с таким спокойствием и невозмутимостью, какие приобретаются лишь долголетней привычкой и опытом. Белых также обуревали различные, хотя и одинаково печальные чувства. Один из них, седоволосый морщинистый человек, осанка и походка которого, несмотря на грубую простую одежду обитателя лесов, выдавали в нем воина, не стыдился издавать громкие стоны при виде какого-нибудь особенно страшного зрелища. Его юный спутник содрогался, но из сострадания к старику силился сохранять хладнокровие. Только один из пятерых, тот, кто замыкал шествие, выражал свои мысли вслух, не заботясь ни о том, что о нем подумают, ни о последствиях, которые могут быть вызваны его словами. Его, казалось, возмущала скорее нравственная, чем физическая сторона дела. Когда он взирал на самые страшные картины, ни один мускул не дрогнул у него на лице и взгляд его оставался неколебимо тверд, но в нем читалось такое глубокое и неподдельное негодование, что нельзя было не заметить, сколь сильнo возмущает этого человека гнусная безнравственность чудовищной бойни.

Читатель, разумеется, сразу узнал в путниках могикан, их белого друга-разведчика, а также Хейуорда и Манроу. Полковник в самом деле отправился на поиски дочерей в сопровождении молодого человека, принимавшего столь большое участие в их судьбе, и трех отважных лесных жителей, уже доказавших свою ловкость, честность и верность.

Когда шедший первым Ункас выбрался на середину равнины, у него вырвался крик, на который не замедлили сбежаться остальные. Молодой воин стоял перед грудой женских тел, беспорядочно наваленных друг на друга. Несмотря на охвативший их ужас, Манроу и Хейуорд, движимые порывом любви, которую ничто не могло угасить, бросились разыскивать в пестрой куче лохмотьев хоть какие-нибудь следы тех, кого они искали. Но вскоре отец и влюбленный вздохнули с облегчением, хотя оба вновь были обречены на мучительную неизвестность, выносить которую, пожалуй, не легче, нежели самую ужасную правду. Когда разведчик подошел к ним, они молча и задумчиво стояли над страшной грудой трупов. С пылающим от ярости лицом глядя на печальное зрелище, суровый обитатель лесов в первый раз с тех пор, как они вышли на равнину, громко и внятно произнес:

— Я побывал не на одном поле боя, прошел по кровавому следу немало миль, но еще нигде не видел руку дьявола так ясно, как здесь! Месть — чувство, свойственное индейцам, а я, как вам известно, чистокровный белый. Но вот что я скажу перед лицом неба: клянусь господом, чье всемогущество столь зримо проявляется на каждом шагу в этих пустынных местах, что если французы окажутся от меня на расстоянии выстрела, то уж мое ружье будет выполнять свой долг, пока кремень высекает искру, а порох горит! Томагавк и нож я (уставляю тем, кто от природы владеет ими искусней, чем я. А что скажешь ты, Чингачгук? — добавил он на языке делаваров.— Неужели мы позволим гуронам похваляться этим кровавым делом перед своими женщинами, когда холмы покроются снегом?

На смуглом лице вождя могикан вспыхнуло мгновенное негодование. Он обнажил нож, но тут же отвернулся от страшного зрелища, и черты его вновь приняли выражение бесстрастного спокойствия, словно Чингачгуку были вовсе неведомы порывы страстей.

— Монкальм! Монкальм! — продолжал глубоко взволнованный и менее сдержанный разведчик. — Говорят, наступает день, когда все, что мы свершили, предстает на суд того, чьи глаза не страдают несовершенствами, присущими зрению смертных. Горе злодею, которому суждено будет в тот страшный час созерцать эту равнину и ожидать приговора, уже произнесенного его душе! Ха! Не будь я белым, если вон там не лежит индеец и на голове у него нет ее природного украшения. Осмотри-ка его, делавар. Быть может, это один из ваших соплеменников, заслуживающий погребения, потому что был стойким воином. Э, да я вижу по твоим глазам, сагамор, что кто-нибудь из гуронов заплатит жизнью за этот труп еще раньше, чем осенние ветры унесут отсюда запах крови!

Чингачгук подошел к изуродованному телу, повернул его и увидел на нем отличительные приметы одного из так называемых Шести союзных племен, которые сражались, правда, на стороне англичан, но находились в непрерывной вражде с делаварами. Он оттолкнул тело ногой и отвернулся от него с таким равнодушием, словно это была падаль. Разведчик, сообразив, что ошибся в своих предположениях, спокойно двинулся дальше, продолжая, однако, с прежним негодованием поносить французского командующего:

— Истреблять людей в таких количествах вправе только всемогущий носитель высшей мудрости. Только он может решиться на подобную меру, ибо никто иной не в силах восполнить гибель творений его. Пока не съеден первый олень, я считаю грехом убивать второго, разве что предстоит идти в поход или надолго сесть в осаду. Другое дело, конечно, когда воины встречаются в открытой, честной схватке: так уж им суждено — умереть с ружьем или томагавком в руках, смотря кем они родились, белыми или краснокожими. Ункас! Иди сюда, мальчик,— не мешай ворону опуститься на минга. Я по опыту знаю: вороны предпочитают мясо онейдов; так почему бы птице не полакомиться любимой пищей?

— Ха! — выдохнул вдруг молодой могиканин, приподнялся на цыпочки и уставился на что-то, спугнув голосом и движением ворона, который тут же полетел искать другую добычу.

— В чем дело, мальчик? — шепотом осведомился разведчик, припадая к земле, как пума перед прыжком.— Дай, бог, чтобы это оказался мародер-француз, шныряющий в поисках поживы! Смею думать, олене-бой сегодня не промахнется!

Ункас, не ответив, сорвался с места, еще через секунду торопливо отцепил от куста обрывок зеленой вуали со шляпы Коры и торжествующе поднял его над головой. Увидев жест молодого могиканина и его находку, а также услышав радостный крик, вторично сорвавшийся с его уст, путники без промедления вновь собрались вокруг него.

— Дитя мое! — отчаянно вскрикнул Манроу.— Верните мне мое дитя!

— Ункас попробует,— последовал короткий и трогательный ответ.

Простые, но многозначительные слова индейца прошли мимо ушей взволнованного отца. Он схватил лоскуток вуали, и взгляд его тревожно забегал по соседним кустам, словно старик страшился и в то же время надеялся проникнуть в их тайну.

— Здесь нет мертвецов,— глухим, почти сдавленным от боязни голосом бросил Хейуорд.— Буря, кажется, обошла это место.

— Это совершенно очевидно и яснее неба над нашей головой,— спокойно отозвался невозмутимый разведчик.— Но судя по всему сама девушка или те, кто ограбил ее, проходили мимо куста, потому что я помню эту ткань: она закрывала ею лицо, на которое всем так нравилось смотреть. Ты прав, Ункас, темноволосая была здесь и, как испуганная лань, убежала в лес: любой, кто умеет бегать, не стал бы стоять и ждать, пока его убьют. Поищем-ка следы,— может, она их оставила. Мне иногда кажется, что глаз индейца замечает даже след колибри в воздухе.

При этих словах молодой могиканин исчез с быстротой летящей стрелы, и не успел разведчик договорить, как с опушки донесся победный крик. Подбежав к Ункасу, встревоженные путники увидели еще один обрывок вуали, развевающийся на нижней ветке бука.

— Легче, легче! — остановил Хейуорда Соколиный Глаз, преграждая ему дорогу своим длинным ружьем. — Теперь мы знаем, что нам делать, только не затопчите следы. Один поспешный шаг может стоить нам часа поисков. Но на след мы напали — этого уж нельзя отрицать.

— Благослови вас господь, достойный человек, благослови вас господь! — воскликнул растроганный отец. — Куда же бежали мои девочки? Где они?

— Выбор пути зависел от многих причин. Если они убежали одни, то могли пойти и по кругу, и по прямой, так что, возможно, находятся милях в двенадцати от нас. Если же их захватили гуроны или другие французские индейцы, они, вероятно, сейчас уже у границ Канады. Но что из того? — спокойно вставил разведчик, заметив, как встревожены и разочарованы слушатели.— Мы с могиканами стоим на одном конце следа, значит, найдем и другой, даже если их разделяют сотни миль. Тише, тише, Ункас! Ты нетерпелив, как горожанин. Не забывай: ножка легкая — след слабый.

— Ха! — вскрикнул Чингачгук, который все это время тщательно осматривал проход, проделанный кем-то в низком, окаймлявшем лес кустарнике. Теперь индеец выпрямился и указывал пальцем на землю с видом и в позе человека, наткнувшегося на омерзительного гада.

— Это же ясный след мужской ноги! — вскричал Хейуорд, наклоняясь над указанным местом.— Ошибка исключена — человек шел по краю лужи. Девушки в плену!

— Что ж, лучше плен, чем голодная смерть в пустыне! — отозвался разведчик.— Да и следов теперь станет побольше. Ставлю пятьдесят бобровых шкур против пятидесяти кремней, что не позже, чем через месяц, мы с могиканами войдем в вигвамы гуронов! Нагнись-ка, Ункас, и попробуй узнать все, что можешь, про этот мокасин, потому что это явно мокасин, а не башмак.

Молодой могиканин склонился над следом и, убрав рассыпанные вокруг листья, стал всматриваться в него с таким вниманием, с каким в наши дни, когда бумажные деньги вызывают к себе явное недоверие, ростовщик разглядывал бы подозрительный банкнот. Наконец Ункас встал с колен, видимо, удовлетворенный результатами осмотра.

— Ну, мальчик, что говорит след? — спросил насторожившийся разведчик.— Ты что-нибудь узнал?

— Хитрая Лисица.

— А, опять этот бесноватый дьявол! Нет, не будет конца его штучкам, пока оленебой не скажет ему теплое словцо!

Хейуорд нехотя, но все же согласился с этой догадкой и выразил скорее надежду, чем сомнение, сказав:

— Возможно, тут ошибка: все мокасины похожи друг на друга.

— Все мокасины похожи друг на друга! Вы еще скажете, что все ноги похожи друг на друга. А ведь каждый знает, что бывают ноги большие и ноги маленькие; у одних ступня широкая, у других — узкая; у одних высокий подъем, у других — низкий; одни ходят носком наружу, другие — внутрь. Мокасины так же мало похожи друг на друга, как книги, хотя тот, кто сумел прочесть одну книгу, может и не разобраться в другой. Но оно и к лучшему.— таким образом каждый человек получает возможность использовать свои природные преимущества... Дай-ка мне тоже взглянуть, Ункас. Ни книге, ни мокасину не повредит, если о них выскажут не одно мнение, а два.— Разведчик нагнулся, тут же снова выпрямился и добавил: — Ты прав, мальчик, след тот же самый, что так часто попадался нам, когда мы гнались за гуронами в прошлый раз. Этот парень не упускает случая выпить, а пьющий индеец расставляет ноги шире, чем обычный дикарь. Так уж ходят все пьяницы — и белые и краснокожие. Кроме того, ширина и длина следа те же, что раньше. Взгляни-ка, сагамор: ты ведь не раз вымерял следы, когда мы гнались за злодеями от Гленна до целебного источника.

Чингачгук повиновался и, встав с колен после непродолжительного осмотра, все так же спокойно и невозмутимо произнес лишь одно слово:

— Магуа.

— Значит, все ясно: здесь прошли темноволосая и

Магуа.

— Без Алисы? — всполошился Хейуорд.

— Ее следов мы пока что не нашли,— отозвался разведчик, пристально разглядывая деревья, кусты и землю.— А это что такое? Ункас, притащи-ка сюда штучку, что болтается вон на том кусте терновника.

Когда молодой воин исполнил просьбу, Соколиный Глаз взял находку, высоко поднял ее и рассмеялся своим добродушным беззвучным смехом.

— Глядите! — сказал он.— Это же писклявое оружие певца! Ну, теперь мы вышли на след, с которого священник — и тот не собьется! Ункас, поищи-ка следы башмака таких размеров, чтобы ступня могла выдержать шесть футов два дюйма ковыляющей плоти... Нет, этот малый начинает подавать надежды. Уж если он перестал драть горло, значит, может заняться чем-нибудь путным.

— По крайней мере, слову он не изменил, и у Коры с Алисой есть друг,— вставил Хейуорд.

— Да, он будет развлекать их пением,— с откровенным презрением сказал Соколиный Глаз,опуская ружье на землю и опираясь на него.— Но сумеет ли он подстрелить оленя им на обед, определить направление по мху на березах или перерезать глотку гурону? Если нет, то у любой птицы мозгов больше, чем у него. Ну, что, мальчик, нашел след?

— Вон тут я вижу нечто вроде следа ноги, обутой в башмак,— вмешался обрадованный Хейуорд, чтобы отвести разговор от бедного Давида, которому он был сейчас глубоко признателен.

— Уж не наш ли друг оставил его?

— Поосторожней с листьями, не то следы сотрете! Вот! Вот отпечаток ноги, но это башмачок темноволосой. До чего же он маленький для девушки такого высокого роста и величавой осанки! Наш певец весь этот след одной своей пяткой накроет.

— Где? Где? Дайте мне взглянуть на след моей девочки! — вскричал Манроу, нетерпеливо раздвигая кусты и с нежностью склоняясь над еле заметным отпечатком ноги.

Как ни быстры и легки были шаги, оставившие след, он все еще не стерся окончательно. Старый воин затуманившимся взором смотрел на землю; он долго не вставал с колен, и Хейуорд заметил, как тяжелые и горячие слезы закапали из глаз старика на отпечаток изящных ножек его дочери. Чтобы рассеять грозившую вырваться наружу скорбь отца и как-нибудь отвлечь его, молодой человек сказал разведчику:

-— Раз уж мы вышли на верный след, тронемся поскорее в путь. Нашим пленникам каждая минута промедления кажется сейчас вечностью.

— Не того оленя, который на ногу скор, труднее всего поймать,— возразил разведчик, не отрывая глаз от примет, попавших в поле его зрения.— Здесь прошли хитрый гурон, темноволосая и певец — это мы знаем. А где золотоволосая щебетунья с голубыми глазами? Ростом она, правда, невелика и в смелости уступает сестре, но смотреть на нее и говорить с ней приятно. Разве у нее нет здесь друзей? Почему никто о ней не думает?

— Даст бог, у нее никогда не будет в них недостатка! Разве мы и сейчас не ищем ее? Да я первый не прекращу поисков, пока не найду девушку!

— В таком случае, нам, вероятно, придется идти разными дорогами, потому что, как ни легки ее шаги, здесь она не проходила.

Хейуорд отступил назад: у него сразу пропало всякое желание продолжать путь. Не обращая внимания на неожиданный поворот в настроении собеседника, разведчик, подумав немного, продолжал:

— В этой глуши, кроме темноволосой и ее сестры, нет женщины, способной оставить такой след. Мы знаем, что старшая была здесь, но где же следы младшей? Пойдем-ка по следу, а если ничего не обнаружим, вернемся на равнину и поищем другую тропу. Вперед, Ункас, и не спускай глаз с сухих листьев. Я буду следить за кустами, а твой отец пусть смотрит на землю. Пошли, друзья, солнце уже покатилось за горы.

— Неужели я ничем не могу быть полезен? — с огорчением осведомился Хейуорд.

— Вы? — переспросил разведчик, который вместе со своими краснокожими друзьями уже приступил к выполнению намеченного плана.— Можете. Держитесь позади нас и не затаптывайте нам следы.

Не пройдя и полусотни футов, индейцы остановились и с особым интересом принялись рассматривать что-то на земле. Отец и сын громко и быстро заговорили, то поглядывая на предмет, привлекший их внимание, то с нескрываемым удовлетворением окидывая взором друг друга.

-— Они нашли след маленькой ножки! — воскликнул разведчик и, позабыв о собственной задаче, ринулся вперед.— Что у вас тут? Здесь была засада?.. Нет, клянусь самым метким ружьем на всей границе, здесь опять побывали лошади-бокоходы! Ну, теперь тайна раскрылась, и асе ясно, как Полярная звезда в полночь. Да, вот тут они сели на лошадей, привязанных к этому деревцу; а вон там широкая тропа уходит прямо на север, в Канаду.

— И все-таки здесь нет следов Алисы — я хотел сказать, младшей мисс Манроу,— возразил Дункан.

— Кроме блестящей побрякушки,— видите, Ункас поднимает ее с земли. Дай-ка эту штучку сюда, мальчик, и поглядим.

Хейуорд мгновенно узнал безделушку, которую любила носить Алиса. Цепкая память влюбленного подсказала ему, что в роковое утро резни он видел этот медальон на прелестной шейке предмета своих воздыханий. Он схватил столь драгоценную для него вещицу, и находка исчезла с глаз изумленного разведчика, который тщетно искал ее на земле: Дункан еще не успел подтвердить, что медальон действительно принадлежит Алисе, как последний уже покоился на его груди, рядом с учащенно забившимся сердцем.

— Ну, что ты скажешь! — с досадой процедил Соколиный Глаз, переставая ворошить листья прикладом ружья.— Если зрение слабеет,— значит, подошла старость. Штучка блестит так ярко, а я не вижу ее! Ну, да ладно! Целиться я еще могу, а этого довольно, чтобы сводить счеты с мингами. И все-таки надо бы разыскать безделушку, хотя бы для того, чтобы вернуть законной владелице,— ведь таким образом мы бы соединили оба конца длинного-предлинного следа. А пока что нас с девушкой разделяет ширь реки Святого Лаврентия или даже Великих озер.

— Тем больше у нас оснований не медлить с выступлением,— вставил Хейуорд.— В путь!

— Верно говорится: молодая кровь — горячая кровь. Мы отправляемся не белок стрелять и не оленя загонять в Хорикэн. Нам придется много дней и ночей брести по диким пустынным местам, где редко ступает нога человека и никакие книжные знания не помогут сберечь свою шкуру. Индеец ни за что не двинется в такой поход, не выкурив трубку у костра совета; а я хоть и чистокровный белый, но уважаю туземные обычаи, в особенности этот, потому что они благоразумны и мудры. Вот почему мы сейчас вернемся назад и разведем на развалинах форта костер; утром же, со свежими силами, возьмемся за дело так, как подобает мужчинам, а не болтливым женщинам и нетерпеливым юнцам.

По тону разведчика Хейуорд понял, что спорить бесполезно. Манроу вновь погрузился в апатию, которая овладела им после всех несчастий и вывести из которой его, видимо, могло только новое сильное потрясение. Покорившись необходимости, молодой человек взял ветерана под руку и последовал за индейцами и разведчиком, уже направлявшимися назад к равнине.

  ГЛАВА XIX

С а л а р и н о

— Ну, я уверен, если он и просрочит,

не станешь же ты требовать его мяса:

на что оно годится?

Ш е й л о к

— Чтоб рыбу на него ловить!

Пусть никто не насытится им —

оно насытит месть мою.

Шекспир. «Венецианский купец» [47]

Когда путники достигли руин форта Уильям-Генри, вечерние тени уже окутали равнину и вид ее стал еще более мрачным. Разведчик и его друзья сразу же занялись приготовлениями к ночлегу, но их молчаливость и угрюмые лица позволяли судить, какое сильное впечатление произвела картина окружающих ужасов даже на этих привычных ко всему людей. Путники приставили к почерневшей стене несколько обгорелых бревен, Ункас набросал на них веток, и временное пристанище было готово. Окончив работу, молодой индеец выразительно указал на эту грубую хижину, и Хейуорд, поняв значение молчаливого жеста, заботливо предложил Манроу войти в нее. Оставив осиротевшего старика наедине со своим горем, Дункан тотчас же снова вышел на воздух: он был слишком взволнован, чтобы заснуть, хотя и рекомендовал это своему престарелому другу.

Пока индейцы и Соколиный Глаз разводили костер и ели скудный ужин, состоявший из вяленой медвежатины, молодой человек отправился взглянуть на тот бастион разрушенной крепости, что выходил на Хорикэн. Ветер заметно поутих, и волны уже более спокойно и размеренно плескались о расстилавшийся внизу песчаный берег. Тучи, словно утомленные бешеной гоньбой, мало-помалу расползлись в разные стороны: более тяжелые скапливались черными массами на горизонте, более легкие клубились над водой или парили между вершинами гор, словно птицы, кружащие над гнездами. То тут, то там сквозь плывущий туман проглядывала огненно-красная звезда, на мгновение озаряя мрачный небосвод. Между окрестными горами уже царил непроницаемый мрак, и равнина казалась огромным заброшенным склепом, непробудный сон многочисленных злополучных обитателей которого не нарушали ни шорох, ни дуновение.

Дункан простоял несколько минут, погрузясь в созерцание этой картины, так соответствовавшей тем леденящим сердце ужасам, которые недавно происходили здесь. Он перевел взор с вала, где обитатели лесов сидели вокруг пылающего костра, на небо, еще еле-еле мерцавшее бликами света, а затем устремил его вдаль и долго тревожно всматривался в непроглядный мрак, словно символ запустения, простиравшийся там, где покоились мертвецы. Вскоре ему почудилось, что оттуда доносятся необъяснимые звуки, такие к тому же слабые и невнятные, что невозможно было понять не только их происхождение, но и раздаются ли они вообще. Наконец, устыдившись своих страхов, молодой человек повернулся к воде и, чтобы отвлечься, стал всматриваться в отражение звезд на колеблющейся поверхности озера. Однако его перенапряженный слух продолжал выполнять свою неблагодарную задачу, словно желая предостеречь от некой тайной опасности. Наконец Дункан совершенно отчетливо расслышал во тьме чей-то быстрый топот. Не в силах совладать с охватившей его тревогой, он полушепотом окликнул разведчика и попросил его подняться к нему. Соколиный Глаз, перебросив ружье через плечо, подошел к Хейуорду, но с таким спокойным и бесстрастным видом, что молодой человек сразу помял, насколько его друг уверен в их безопасности.

— Послушайте сами,— предложил он, когда разведчик встал рядом с ним.— С равнины доносятся какие-то приглушенные звуки. Не означает ли это, что Монкальм еще не покинул место, где одержал победу?

— Ну, тогда выходит, что уши надежнее глаз,— невозмутимо отпарировал разведчик; он только что отправил в рот кусок медвежатины и потому говорил медленно и невнятно, как человек, чьи челюсти заняты двойной работой,— Я сам видел, как он засел в Тайе со всей своей армией: эти французы, отмочив какую-нибудь ловкую штуку, всегда возвращаются домой поплясать и отпраздновать удачу.

— Не уверен. Индеец редко спит на войне, и кто-нибудь из гуронов ради поживы мог остаться здесь после ухода своего племени. Не худо бы погасить костер и выставить часового... Слышите? Это тот самый звук, про который я говорил.

— Индеец еще реже рыщет среди могил. Хотя он всегда готов убивать и не очень разборчив в средствах, но обычно довольствуется скальпом, если только не слишком разгорячен видом крови и сопротивлением. Стоит душе противника покинуть тело, как индеец забывает о вражде и оставляет убитого вкушать вечный покой. Но раз уж мы заговорили о душе, скажите, майор, как, по-вашему, рай для всех один — и для нас, белых, и для краснокожих?

— Без сомнения, без сомнения! Но я, кажется, опять слышу этот звук. А может быть, это шелестит листва на вершине бука?

— Что до меня,— продолжал Соколиный Глаз, небрежно бросив мимолетный взгляд в сторону, куда указывал Хейуорд,— я верю, что рай создан для блаженства и люди наслаждаются там сообразно своим склонностям и дарованиям. Поэтому я полагаю, краснокожий недалек от истины, веря, что найдет на том свете те обильные охотничьи угодья, о которых рассказывается в индейских легендах. Если уж на то пошло, то и чистокровному белому нисколько не зазорно проводить время в...

-— Слышите? Опять этот звук!

— Да, да, волки смелеют, когда пищи слишком мало или слишком много,— невозмутимо отозвался разведчик.— Будь сейчас посветлей и найдись у нас время для охоты, мы могли бы разжиться полудюжиной шкур этих дьяволов! Что же касается загробной жизни, майор, то мне доводилось слышать, как проповедники в поселениях утверждали, будто рай — место отдохновения и радостей. Но люди-то по-разному понимают слово «радость». Я вот как ни почитаю предначертания провидения, а не хотел бы сидеть взаперти в тех пышных чертогах, о которых рассказывают пасторы: у меня от природы страсть к бродячему образу жизни и охоте.

Выяснив происхождение беспокоивших его звуков, Дункан стал более внимателен к избранной разведчиком теме.

-— Трудно сказать, как преобразуются наши чувства в миг последней великой перемены.

— В самом деле, не малая будет перемена для человека, привыкшего проводить дни и ночи под открытым небом и промышлять охотой в верховьях Гудзона, если ему придется вдруг мирно спать бок о бок с воющими могауками! — согласился простодушный разведчик.— И все-таки утешительно сознавать, что все мы служим милосердному творцу, хотя каждый по-своему и хотя между нами пролегли бескрайние пустынные просторы... Это еще что такое?

— Вы же сказали, что это волки.

Соколиный Глаз медленно покачал головой и знаком велел Дункану отойти с ним подальше, куда не доходил свет костра. Приняв эту меру предосторожности, разведчик долго и напряженно прислушивался, не повторится ли негромкий, но так поразивший его звук. Старания его, однако, оказались тщетны, потому что, выждав с минуту, он шепнул Дункану:

— Позовем-ка Ункаса. У мальчика слух и зрение индейца: он заметит то, что недоступно нам. Не скрою, мне, белому, это не по силам.

Молодой могиканин, тихо разговаривавший с отцом, встрепенулся, заслышав жалобный крик совы; он проворно вскочил и устремил взгляд в сторону черневшего во мраке вала, словно отыскивая место, откуда донесся звук. Разведчик повторил сигнал, и не прошло минуты, как Дункан увидел Ункаса, осторожно пробиравшегося к ним вдоль земляной насыпи.

Соколиный Глаз бросил ему несколько слов по-делаварски. Как только Ункас узнал, зачем его позвали, он бросился на землю и, как показалось Дункану, долго лежал пластом. Удивленный неподвижностью молодого воина и сгорая от желания узнать, каким образом тот получает нужные сведения, Хейуорд сделал несколько шагов вперед и нагнулся над темным пятном, с которого все это время не спускал глаз. Только тогда он обнаружил, что Ункас исчез, а на насыпи чернеют лишь контуры какой-то неровности.

— А где могиканин? — изумился он, отступая назад к разведчику.— Он же был там — я видел, как он упал, и я готов был дать голову на отсечение, что он так и лежит на одном месте.

— Тс-с! Говорите потише. Мы не знаем, чьи уши слушают нас, а минги — народ сообразительный. Что же до Ункаса, то мальчик уже на равнине, и если там бродят макуасы, они встретят достойного противника.

— Значит, вы полагаете, что Монкальм не увел с собой всех своих индейцев? Давайте поднимем наших и возьмемся за оружие. Нас здесь пятеро, и все мы не в первый раз встречаемся с врагом.

— Никому ни слова, если вам дорога жизнь! Взгляните на сагамора. Видите, как невозмутимо сидит у костра этот великий вождь? Если во мраке и шныряют кан и белого охотника. Об офицерах он не упомянет —-в таких переделках они не в счет. Ну и пусть плетет! В каждом племени есть честные люди,— хотя, видит бог, среди макуасов их не слишком много,— которые оборвут негодяя, когда он понесет околесицу! А злодей-то чуть не прикончил тебя, сагамор,— пуля просвистела над самым твоим ухом!

Чингачгук бесстрастно и равнодушно глянул на место, куда ударила пуля, и принял прежнюю позу со спокойствием, из которого его не мог, видимо, вывести такой пустяк. В эту секунду в световой круг бесшумно вступил Ункас, усевшийся у огня с тем же бесстрастием, что и его отец. Хейуорд с глубоким интересом и изумлением наблюдал, как ведут себя обитатели лесов. Ему казалось, что они владеют какими-то тайными, непонятными способами делиться друг с другом мыслями и ощущениями. Вместо оживленного и пространного рассказа, которым разразился бы на месте Ункаса белый юноша, чтобы описать,— а может быть, заодно и преувеличить,— свои похождения во мраке равнины, молодой воин довольствовался сознанием того, что его дела говорят сами за себя. Здесь, да еще в такой час, индейцу было не место и не время хвастаться своими подвигами, и не задай Хейуорд вопрос, на эту тему, вероятно, не было бы сказано ни слова.

— Что с нашим врагом, Ункас? — осведомился Дункан.— Мы слышали твой выстрел и надеемся, что он не пропал даром.

Молодой вождь раздвинул складки своей охотничьей рубахи и невозмутимо показал зловещий скальп, символ его победы. Чингачгук протянул руку, взял трофей и с минуту пристально рассматривал. Затем отбросил его и с гримасой отвращения на своем мужественном и выразительном лице проговорил:

— Ха! Онейд.

— Онейд? — повторил разведчик, уже потерявший было интерес ко всей этой истории и сидевший с не менее равнодушным видом, чем его краснокожие друзья; теперь он встрепенулся, подошел к Ункасу и с необычным вниманием осмотрел кровавый трофей.— Если онейды идут по нашему следу, то, клянусь богом, эти аспиды обложат нас со всех сторон. Глаз белого не видит разницы между этим скальпом и скальпом любого другого индейца, а вот сагамор утверждает, что он снят с головы минга. Мало того, он даже назвал племя бедняги с такой легкостью, словно этот скальп — страница книги, а каждый волос — буква. Вправе ли белые христиане кичиться своей ученостью, если индеец свободно владеет языком, которого не постичь наимудрейшему из них? А ты что скажешь, парень? Из какого племени был этот бездельник?

Ункас посмотрел разведчику в лицо и ответил своим мягким певучим голосом:

— Из онейдов.

— И этот туда же! Из онейдов! Ну, что ж. Утверждение одного индейца — и то уже почти всегда достоверно; если же его подтверждает другой, вы можете полагаться на их слова, как на Библию.

— Бедняга просто принял нас за французов — он не стал бы покушаться на жизнь друзей,— вставил Хейуорд.

— Что? Вы думаете, он способен был принять могиканина в боевой раскраске за гурона? С равным успехом вы могли бы спутать белые мундиры гренадеров Монкальма с алыми куртками англичан,— возразил разведчик.— Нет, нет, эта гадина знала, что делает. К тому же большой ошибки все равно не произошло: делавары и минги не любят друг друга, на чьей бы стороне ни сражались их племена во время распрей между белыми. Хотя онейды вместе со мной служат его величеству королю Английскому, я, не задумываясь, пристрелю одного из этих негодяев, если, по счастливой случайности, он подвернется мне под руку.

— Это было бы нарушением договора и поступком, недостойным вас.

— Когда человек часто имеет дело с одним народом, то если люди там честные и сам он не мошенник, между ними возникает дружба,—продолжал разведчик. — Верно, конечно, и то, что белые своими уловками перессорили между собой индейские племена и внесли путаницу в понятия «друг» и «враг». Взять, к примеру, гуронов и онейдов: говорят они на одном языке или почти на одном, а охотятся за скальпами друг друга. Делавары тоже разделились: меньшинство их сидит у костра совета на родной реке и сражается на той же стороне, что и минги; а большая часть их осела в обеих Канадах из прирожденной ненависти к макуасам. Вот так и создается неразбериха но время войны. И все-таки краснокожий не способен менять свои обычаи и повадки с каждым новым поворотом в политике белых. Поэтому дружба могикан с мингами сильно смахивает на приязнь белого к змее.

— Грустно слышать. Я полагал, что туземцы, живущие в наших владениях, не раз имели случай убедиться в справедливости и великодушии англичан, а значит, должны преданно стоять за нас против французов.

— Так-то оно так,— отозвался разведчик,— только я полагаю, что человек — и это вполне естественно — первым делом стоит сам за себя, а не за чужеземцев. Что до меня, то я во всем люблю справедливость и не скажу, что ненавижу мингов, потому как это несовместимо ни с моей верой, ни с моим цветом кожи; и все-таки еще раз повторяю, что лишь тьма помешала оленебою всадить пулю в этого проклятого онейда.

Затем, удовлетворясь своими доводами и не заботясь о том, убежден ими или нет его собеседник, честный, но непримиримый разведчик охотно воспользовался случаем прервать спор и отвернулся от огня. Хейуорд же снова отправился на вал: он не привык к войне в лесах и был слишком встревожен, чтобы спокойно отдыхать, когда возможность вторичного коварного нападения была отнюдь не исключена. Могикане и разведчик настроились, однако, совсем иначе. Их чутье, развитое долгим опытом и обостренное сверх всякого мыслимого предела, помогло им не только обнаружить опасность, но заодно определить ее размеры и продолжительность. Ни один из них, по-видимому, не питал сейчас сомнений в полной своей безопасности, что немедленно доказали устроенное ими совещание и дальнейшие их действия.

Путаница в отношениях между племенами и даже отдельными ветвями их, о которой упомянул Соколиный Глаз, достигла в это время апогея. Могучие узы одного языка и, разумеется, общего происхождения разорвались во многих местах, вследствие чего делавары и минги (как именовали индейцев, входивших в Союз шести племен) воевали на одной стороне и равно охотились за скальпами гуронов, хотя минги почитали последних своими родоначальниками. Среди делаваров царил полный разлад. В то время как любовь к земле праотцов удерживала сагамора могикан вместе с кучкой приверженцев в форте Эдуард под знаменами английского короля, большая часть его племени принадлежала к числу союзников Монкальма и сражалась в рядах его армии. Даже если читатель не почерпнул достаточных сведений из нашего повествования, ему, вероятно, и без того известно, что делавары, или ленапе, мнили себя родоначальниками того многочисленного народа, который владел когда-то большей частью восточных и северных штатов Америки и в который община могикан входила в качестве самой древней и почетной ветви.

Полностью отдавая себе отчет в этой сложной и запутанной игре интересов, сделавшей врагами друзей и вынудившей наследственных врагов сражаться в одних рядах, разведчик и могикане приступили к обсуждению плана, которого им следовало держаться в обстановке соперничества стольких диких племен. Дункан, хорошо знавший обычаи краснокожих, быстро сообразил, почему огонь был разведен вторично и почему воины, не исключая Соколиного Глаза, с такой важностью и торжественностью заняли места вокруг дымящегося костра. Он примостился на краю вала, откуда можно было наблюдать за этой сценой, следя в то же время, чтобы опасность не застала их врасплох, и стал ждать исхода переговоров со всем терпением, на какое был способен.

После краткой, но многозначительной паузы Чингачгук раскурил трубку с деревянным чубуком, искусно выточенную из мягкого местного камня, и сделал несколько глубоких затяжек. Вдоволь насладившись ароматным успокаивающим зельем, он передал трубку разведчику. Таким образом она среди полного безмолвия трижды совершила круг. Затем сагамор, как старший по возрасту и положению, в немногих спокойных, исполненных достоинства словах изложил предмет обсуждения. Разведчик ответил ему и, видимо, не согласился с ним, петому что Чингачгук заговорил снова. Молодой Ункас почтительно хранил молчание, пока Соколиный Глаз из вежливости не спросил и его мнения. По манерам говоривших Хейуорд заключил, что отец и сын придерживаются одного взгляда на вещи, а разведчик — другого. Спор разгорался, и становилось все ясней, что собеседники начинают вкладывать в него и чувства.

Однако, невзирая на горячность дружеских пререканий, участники самого торжественного собрания у христиан, не исключая даже их духовных пастырей, могли бы поучиться сдержанности, терпимости и вежливости у трех этих простых людей. Слова Ункаса были выслушаны с таким же глубоким вниманием, как и преисполненная более зрелой мудрости речь его отца. Ни один из собеседников не проявлял ни малейшего нетерпения и отвечал не прежде, чем успевал подумать над тем, что сказано другими.

Слова могикан сопровождались настолько выразительными жестами, что Хейуорду не составляло труда следить за ходом их рассуждений. Напротив, смысл речей разведчика оставался неясным: верный своему происхождению, Соколиный Глаз говорил спокойно и безыскусно, как это свойственно англо-американцам любого общественного положения. Судя по тому, что индейцы то и дело упоминали о найденных в лесу следах, могикане, несомненно, настаивали на погоне по суше, тогда как разведчик, указывая рукой в направлении Хорикэна, отстаивал водный путь.

Охотник, видимо, быстро терял свои позиции, и вопрос должен был вот-вот решиться не в его пользу, как вдруг он вскочил на ноги, стряхнул с себя напускное равнодушие и внезапно заговорил как настоящий индеец, пустив в ход весь арсенал туземного красноречия. Подняв руку, он описал ею путь движения солнца и повторил этот жест столько раз, сколько, по его мнению, требовалось дней для достижения цели. Затем он обрисовал долгий тяжелый путь через горы и бурные потоки. Преклонный возраст и слабость уснувшего Манроу тоже были изображены жестами, слишком наглядными для того, чтобы не уловить их смысла. Дункан заметил, что оратор мимоходом коснулся и его самого — недаром разведчик вытянул раскрытую ладонь и произнес слова «Щедрая Рука», прозвище, которое Хейуорд заслужил своей щедростью у дружественных племен. Затем Соколиный Глаз воспроизвел легкое грациозное покачивание пироги в качестве резкого контраста заплетающимся шагам ослабевшего, изнуренного человека. В заключение он указал на скальп онейда, по-видимому, советуя выступать немедленно и не оставлять следов.

Могикане слушали внимательно, и лица их отражали чувства говорящего. Доводы разведчика постепенно возымели действие, и под конец тирады его слова уже сопровождались одобрительным «ха!». Короче говоря, Ункас и его отец признали разумность точки зрения Соколиного Глаза и отказались от высказанной ими ранее мысли о такой прямотой и естественностью, что, будь они представителями одной из великих цивилизованных наций, подобная непоследовательность навсегда погубила бы их политическую репутацию.

Как только вопрос решился, спор и все с ним связанное было мгновенно предано забвению. Соколиный Глаз даже не подумал упиваться своим торжеством и ловить восхищенные взгляды слушателей, а преспокойно растянулся во весь рост у потухающего костра, закрыл глаза и отошел ко сну.

Предоставленные на миг самим себе, могикане, все время которых было до сих пор посвящено чужим интересам, поспешили воспользоваться случаем и побеседовать о собственных делах. Сбросив маску торжественной суровости, столь характерной для индейского вождя, Чингачгук заговорил с сыном нежным, ласковым и шутливым тоном. Ункас радостно отозвался на дружеские слова отца, и не успело ровное дыхание разведчика возвестить, что он уснул, как в облике его спутников произошла разительная перемена.

Невозможно передать музыкальность их речи, прерываемой иногда задушевным смехом: она понятна лишь тем, кто своими ушами слышал подобную мелодию.

Диапазон их голосов, особенно голоса юноши, был поразительно широк: от самых низких, басовых нот они переходили к тонам почти женственной нежности. Глаза отца с нескрываемым восторгом следили за непринужденными пластическими движениями сына, и он каждый раз встречал улыбкой заразительный, хотя и тихий смех Ункаса. Естественное отцовское чувство стерло все признаки свирепости со смягчившегося лица сагамора. Страшная эмблема смерти, изображенная у него на груди, походила теперь скорее на шуточный маскарад, чем на безжалостное предупреждение о том, что носитель ее готов сокрушать и сметать любую преграду на своем пути.

Посвятив целый час излиянию самых лучших и сокровенных чувств, Чингачгук внезапно объявил о своем намерении уснуть, укутал голову одеялом и растянулся на голой земле. Ункас мгновенно стал серьезен, тщательно сгреб угли, чтобы тепло их согревало ноги отца, и выбрал себе ложе среди развалин.

Спокойствие многоопытных лесных жителей вселило в Хейуорда уверенность в том, что им не грозит никакая опасность; майор последовал примеру индейцев, и задолго до полуночи путники, укрывшиеся в развалинах крепости, погрузились в сон, не менее крепкий и безмятежный, чем тот, который сковал людей, чьи кости уже начали белеть на равнине.

  ГЛАВА XX

Албания!.. Склоняю взор. Привет,

Кормилица крутая непокорных.

Байрон. «Чайльд-Гарольд» [48]

Соколиный Глаз поднял спящих, когда небо было еще усеяно звездами. Услышав голос его у входа в убежище, где они провели ночь, Манроу и Хейуорд сбросили с себя плащи, вскочили, вышли из-под навеса и увидели ожидавшего их разведчика, который вместо приветствия многозначительным жестом призвал офицеров к молчанию.

— Помолитесь про себя,— прошептал охотник, когда они подошли к нему.— Тот, к кому вы обращаетесь, понимает любой язык, в том числе и язык сердца. Ни слова вслух! Голос белого редко уместен в тишине леса, что мы и видели на примере этого жалкого дурня-певца. Идемте,— прибавил он, направляясь к валам форта,— спустимся в ров с этой стороны, и смотрите ступайте только на камни и бревна.

Спутники повиновались, хотя для одного из них причины таких необыкновенных предосторожностей пока еще оставались тайной. Очутившись во рву, с трех сторон окружавшем крепость, они обнаружили, что он почти доверху завален обломками. Осторожно и терпеливо следуя за разведчиком, офицеры в конце концов выбрались на песчаный берег Хорикэна.

— Такой след можно учуять разве что нюхом,— удовлетворенно сказал разведчик, оглянувшись на пройденный ими нелегкий путь.— Травяной ковер — ловушка для беглецов, а на дереве и камне мокасины не оставляют отпечатка. Будь на вас армейские сапоги, нам, пожалуй, было бы чего опасаться, но в обуви из хорошо выделанной оленьей кожи человек может спокойно ходить по горам... Подгони пирогу к земле, Ункас: следы на песке будут видны так же ясно, как на масле, которое делают голландцы с берегов Могаука. Легче, парень, легче: лодка не должна уткнуться носом в берег, иначе мошенники сообразят, каким путем мы ушли.

Молодой воин точно выполнил предписание. Разведчик, перебросив доску с земли на борт, знаком велел офицерам садиться. Когда это было проделано, Соколиный Глаз тщательно восстановил на берегу прежний беспорядок и умудрился добраться до легкого суденышка, не оставив следов, которых так боялся. Хейуорд молчал до тех пор, пока индейцы, осторожно работая веслами, не отплыли на известное расстояние от форта под прикрытие широкой полосы тени, отбрасываемой восточными горами на зеркальную гладь озера. Здесь он осведомился:

— Почему мы уезжаем украдкой и с такой поспешностью?

— Если бы кровь онейда могла окрасить всю ширь чистой воды, по которой мы плывем, вам на вопрос ответили бы ваши собственные глаза,— отозвался разведчик.— Разве вы забыли о мошеннике, ставшем вчера жертвой Ункаса?

— Ни в коем случае. Но вы сами сказали, что он был один, а мертвецов нечего опасаться.

— Да, на свое дьявольское дело он отправился один! Но индеец, чье племя насчитывает столько воинов, может не сомневаться, что вслед за тем, как прольется его кровь, прозвучит предсмертный стон одного из его врагов.

— Но наше присутствие и авторитет полковника Манроу, безусловно, послужили бы нам защитой от гнева наших же союзников, особенно в данном случае, потому что негодяй вполне достоин своей участи. Надеюсь, вы ни на фут не отклонились от прямой дороги к нашей цели из-за такого пустяка?

— Неужто вы полагаете, что пуля мошенника прошла бы мимо, окажись на ее пути хоть сам король? — упрямо возразил разведчик.— Вы думаете, слово белого так уж сильно действует на индейца? Отчего же тогда этот великий француз, генерал-губернатор Канады, не приказал гуронам зарыть томагавк в землю?

Хейуорд хотел было ответить, но ему помешал тяжкий стон, вырвавшийся из груди Манроу. Выждав минуту из уважения к горю престарелого друга, майор возобновил разговор.

— Только бог — судья поступку маркиза де Монкальма,— торжественно объявил он.

— Вот теперь в ваших словах есть резон, потому что они подсказаны вам религией и честностью. Одно дело послать полк белых мундиров на защиту пленников от ярости краснокожих, а совсем другое — задабривать свирепого дикаря дружеской речью и называть его «сын мой» в надежде, что он забудет про нож и ружье. Нет, нет,— прибавил разведчик, оглянувшись на быстро исчезавшие из виду расплывчатые очертания руин форта Уильям-Генри и рассмеявшись своим беззвучным задушевным смехом.— Пусть нас лучше разделяет вода. И если только эти мошенники не сведут дружбу с рыбами и не узнают от них, кто сегодня на рассвете плыл по озеру, мы оставим позади себя весь Хорикэн, прежде чем они додумаются гнаться за нами по суше или по воде.

— Враги впереди, враги сзади! Похоже, нам предстоит опасное путешествие.

— Опасное? — спокойно повторил Соколиный Глаз.— Нет, не слишком. Тонкий слух и острый глаз помогут нам опередить негодяев на несколько часов, а уж если придется взяться за ружье, то трое из нас управляются с ним получше любого человека на здешней границе. Нет, опасности не предвидится, но марш, как выразились бы вы, предстоит форсированный. Нас могут ждать и стычки, и засады, и прочие развлечения в этом же роде, но все это в таких местах, где есть хорошее прикрытие; кроме того, боевые припасы у нас тоже в изобилии.

Возможно, что, несмотря на всю храбрость Хейуорда, представления его об опасности несколько отличались от представлений Соколиного Глаза. Во всяком случае, он не ответил разведчику и молча стал наблюдать, как пирога скользит по воде, оставляя позади милю за милей. С рассветом они вошли в узкие протоки, осторожно и быстро лавируя между бесчисленными островками. Именно по этой дороге Монкальм увел назад свою армию, и путники, которые не знали, не оставил ли он в засаде союзных индейцев, чтобы прикрыть себя с тыла и подобрать отставших, строго хранили молчание.

Ункас и разведчик ловко вели пирогу по извилистым, запутанным протокам, где каждый пройденный (рут мог угрожать встречей с опасностью, а Чингачгук отложил весло в сторону. Пытливый взгляд сагамора перебегал с островка на островок, с одних зарослей на другие; когда же лодка выплывала на простор озера, его зоркие глаза всматривались в обнаженные скалы и леса, хмуро нависшие над узкими протоками.

Хейуорд, любуясь красотой ландшафта, испытывал в то же время вполне естественную в его положении тревогу, и как раз в ту минуту, когда он уже склонен был уверовать в неосновательность своих опасений, Чингачгук подал сигнал, и весла замерли.

— Ха! — выдохнул Ункас почти одновременно с легким ударом о борт лодки, которым его отец возвестил о надвигающейся опасности.

— Ну что еще? — удивился разведчик.— Озеро гладко, словно ветры здесь отродясь не дули, и я вижу на много миль вперед. Кругом ни души, разве что черная головка гагары над водой мелькнет.

Индеец медленно поднял весло и указал им в ту сторону, куда был устремлен его пристальный взор. Дункан взглянул в том же направлении. Впереди, на расстоянии в несколько десятков футов, виднелся невысокий лесистый островок, но он казался таким спокойным и мирным, словно на него никогда не ступала нога человека.

— Ничего не вижу: вокруг только вода да пятнышко суши,— сказал он.— А пейзаж, действительно, очень красив.

— Тс-с!— одернул разведчик.— Да, сагамор, ты-то уж никогда ничего зря не сделаешь! Правда, это всего лишь тень, но тень неестественная. Видите, майор, вон ту полоску в воздухе над островком? Туманом ее не назовешь — она скорее похожа на легкое облачко.

— Это испарения, поднимающиеся над водой.

— То же самое вам любой ребенок скажет. Но что это за кромка дыма на нижнем крае облачка, которая исчезает в чаще орешника? На мой взгляд, она поднимается от наспех притушенного костра.

— За чем же остановка? Подплывем туда и разрешим наши сомнения,— предложил нетерпеливый Дункан.— На таком крохотном островке много народу не уместится.

— Если вы будете судить о хитрости индейцев по примерам, вычитанным из книг, или руководствоваться повадками белых, то наделаете ошибок, а то и вовсе погибнете,— возразил Соколиный Глаз, с присущей ему проницательностью вглядываясь в приметы местности.— Если мне позволено высказать свое мнение, я скажу, что нам остается одно из двух: или повернуть обратно и отказаться от попытки выследить гуронов...

— Ни за что! — воскликнул Хейуорд слишком громко для тех обстоятельств, в каких они находились.

— Ладно, ладно,— продолжал Соколиный Глаз, знаком советуя офицеру умерить свой пыл.— Я и сам разделяю ваше мнение, хотя, имея опыт в подобных делах, счел своим долгом сказать вам все. Итак, мы должны двигаться вперед, и если в протоках засели индейцы или французы, нам надо прорваться между вон теми нависшими над озером скалами. Как, по-твоему, сагамор, прав я или нет?

Вместо ответа индеец опустил весло в воду и погнал пирогу вперед. А так как управление лодкой лежало всецело на нем, это движение ясно говорило, на что он решился. Теперь все гребцы усиленно заработали веслами, и через минуту они оказались на месте, откуда был виден скрытый до сих пор северный берег островка.

— Вот тут они и засели, если приметы нас не обманывают! — прошептал разведчик.— Две пироги и дым! Как видно, мошенники еще не успели продрать глаза, не то бы мы уже услышали их проклятый боевой клич. Навались, друзья! Мы уходим. Еще немного, и выстрелы нас не достанут.

Хорошо знакомый треск ружья, свист пули над водой и пронзительный крик, донесшийся с острова, прервали разведчика, дав знать путникам, что они замечены. Еще через секунду гурьба дикарей прыгнула в пирогу и пустилась в погоню. Однако, насколько мог заметить Дункан, появление этих страшных предвестников неизбежной схватки не изменило ни выражения лица, ни поведения трех проводников, разве что взмахи весел стали чаще и сильнее, отчего легкий челн рванулся вперед, словно живое, наделенное волей существо.

— Не подпускай их ближе, сагамор! — хладнокровно бросил Соколиный Глаз, оглянувшись через левое плечо и продолжая работать веслом.— Ни в коем случае не подпускай. У гуронов во всем племени нет ружья, которое накрыло бы нас на таком расстоянии. А вот ствол моего оленебоя не подведет.

Убедившись, что могикане И без него выдержат нужную дистанцию, разведчик спокойно отложил весло и поднял роковое ружье. Трижды он вскидывал его к плечу и трижды, когда вот-вот должен был прогреметь выстрел, вновь опускал, требуя, чтобы могикане дали противнику немного приблизиться. Наконец его меткий и многоопытный глаз, видимо, удовлетворился, и разведчик, положив ствол на левую руку, медленно поднял дуло, как вдруг восклицание Ункаса, сидевшего на носу, опять вынудило его повременить с выстрелом.

— В чем дело, мальчик? — осведомился Соколиный Глаз.— Ты избавил наши уши от предсмертного вопля гурона. Какие у тебя к тому причины?

Ункас указал вперед, где, отделившись от скалистого берега, наперерез им мчалась другая пирога. Положение, в котором они очутились, было настолько отчаянным, что доказывать это не приходилось. Разведчик отложил ружье и схватился за весло, а Чингачгук взял поближе к западному берегу, чтобы увеличить расстояние между лодкой и новым противником. Тем временем дикие вопли торжества не переставали напоминать путникам о том, что нападение угрожает им и сзади. Это страшное зрелище вывело даже Манроу из глубокой апатии, в которую он погрузился под бременем обрушившихся на него несчастий.

— Держите к скалам. Высадимся на берег и дадим там бой дикарям,— предложил он с твердостью бывалого солдата.— Упаси бог меня или моих людей еще раз довериться слову слуги Людовиков!

— Тому, кто хочет побеждать в войне с индейцами, надо не носиться со своей гордостью, а учиться сообразительности у туземцев,— возразил разведчик.— Держи под самым берегом, сагамор. Мы обходим этих мошенников, но они, того и гляди, додумаются перерезать нам дорогу.

Соколиный Глаз не ошибся. Когда гуроны увидели, что могут оказаться позади тех, кого преследуют, они свернули с курса и начали понемногу забирать в сторону, так что вскоре обе пироги уже скользили параллельно на расстоянии двухсот ярдов друг от друга. Теперь дело свелось к состязанию в быстроте. Легкие суденышки шли так ходко, что вода вскипала перед ними мелкими барашками, и лодки покачивало от собственной скорости. Вероятно, из-за этой качки, а также в силу необходимости использовать все руки на веслах, гуроны до сих пор и не прибегли к огнестрельному оружию. Однако беглецам долго было не выдержать: им приходилось делать слишком большие усилия, потому что преследователи превосходили их числом. Дункан с беспокойством заметил, что разведчик тревожно оглядывается, словно ища новых средств облегчить бегство.

— Возьми чуть в сторону от солнца, сагамор,— скомандовал несгибаемый житель лесов.— Я вижу, мошенники снимают одного человека с весел для стрельбы. А ведь одна перебитая кость может стоить нам скальпов. Уходи от солнца, и мы прикроемся от них островом.

Маневр удался. Невдалеке тянулся низкий продолговатый островок, и когда пирога беглецов пошла вдоль берега, преследователям волей-неволей пришлось плыть вдоль противоположного. Разведчик и его друзья не преминули воспользоваться таким преимуществом и, оказавшись под прикрытием кустов, удвоили свои усилия, хотя они и без того казались сверхчеловеческими. Когда обе лодки, обогнув островок, -выскочили на стрежень, подобно двум несущимся во весь опор скакунам, беглецы оказались впереди. Правда, расстояние между челнами сократилось, но зато соответственно изменилось их взаиморасположение.

— Ты доказал, что нехудо разбираешься в лодках из березовой коры, Ункас, когда из всех гуронских пирог выбрал именно эту,— похвалил разведчик, по всей видимости, более обрадованный тем, что они выигрывают гонку, нежели забрезжившей надеждой уйти от опасности.— Мошенники опять навалились на весла, и нам придется защищать свои скальпы с помощью обструганных палок, а не дымящихся стволов и метких глаз! А ну, друзья, налегай! Шире взмах, греби дружней!

— Они изготовились к стрельбе,— крикнул Хейуорд.— И вряд ли промахнутся: мы с ними на одной линии.

— А тогда ложитесь с полковником на дно лодки, да поживее! —крикнул разведчик.— Вот у них и станет целей поменьше.

— Дурной пример подадут старшие по чину, если начнут прятаться, когда солдаты под огнем! — с улыбкой возразил Хейуорд.

— Боже правый! Вот она, храбрость белого человека!— возмутился разведчик.— Как и многие другие его понятия, она не в ладах с разумом. Разве сагамор, Ункас и даже я сам, чистокровный белый, стали бы раздумывать, прятаться или нет, когда драться в открытую бесполезно? Для чего французы воздвигли Квебек, если сражения обязательно должны происходить в чистом поле?

— Все, что вы говорите, вполне справедливо, мой друг,— ответил Хейуорд.— Тем не менее наши обычаи не позволяют нам поступить так, как вы желаете.

Ружейный залп гуронов прервал этот спор, и, когда вокруг засвистели пули, Хейуорд заметил, что Ункас обернулся и посмотрел на него и Манроу. Несмотря на близость врагов и грозившую ему самому опасность, лицо молодого воина, как показалось Дункану, не выразило ничего, кроме изумления при виде людей, без всякой надобности подвергающих себя риску. Чингачгук, по-видимому, был лучше знаком с обычаями белых: он не счел нужным отрывать глаза от курса, которым вел пирогу. Вскоре пуля вышибла из рук вождя легкое отполированное весло, которое отлетело далеко вперед. Гуроны завопили и, воспользовавшись случаем, дали еще один залп. Однако Ункас описал веслом широкую дугу по воде, лодка рванулась вперед. Чингачгук поймал свое весло и, высоко подняв его, издал боевой клич могикан, после чего изо всех сил и со всем умением вновь отдался своему важному делу.

Позади них из гуронских пирог донеслись громкие крики: «Великий Змей! Длинный Карабин! Быстроногий Олень!» — которые, казалось, удвоили рвение преследователей. Разведчик поднял левой рукою свой олене-бой и с победоносным видом погрозил им врагам. Дикари ответили на оскорбление воем, за которым последовал еще один залп. Пули забарабанили по воде, а одна даже пробила борт суденышка. Но и в эту критическую минуту спокойствие и хладнокровие не изменили могиканам, чьи суровые черты не выражали ни тревоги, ни надежды. Разведчик же повернул голову и, рассмеявшись своим беззвучным смехом, сказал Хейуорду:

— Мошенникам нравится слышать грохот своих ружей, но среди мингов нет ни одного, чей глаз мог бы точно определить расстояние до пляшущей на воде пироги! Вы видите, эти болваны сняли одного человека с весел для заряжания ружей, а мы, на самый худой конец, проходим три фута, пока они делают два.

Хотя такая оценка дистанции успокоила Дункана куда меньше, чем его спутников, он тем не менее обрадовался, что благодаря ловкости гребцов их пирога явно начинает уходить от вражеских лодок. Гуроны опять открыли огонь, и пуля угодила в весло Соколиного Глаза, не причинив ему, однако, вреда.

— Ну и ну! — проговорил разведчик, с любопытством осмотрев выбоинку.— Такой выстрел не оцарапал бы кожу ребенка, не то что мужчины, который, как мы, прошел огонь и воду. Так вот, майор, если вы попробуете управиться с этой обструганной палкой, мой оленебой примет наконец участие в разговоре.

Хейуорд схватил весло и принялся грести с усердием, искупавшим отсутствие умения и навыка, а Соколиный Глаз проверил заряд, быстро прицелился и выстрелил. Гурон, сидевший на носу передней лодки и уже привставший для выстрела, опрокинулся навзничь, и ружье его упало в воду. Однако через секунду он снова вскочил на ноги, неистовыми жестами выражая свою растерянность. В то же мгновение его соплеменники бросили грести, пироги сошлись борт к борту и остановились. Чингачгук и Ункас воспользовались этим, чтобы перевести дух, а Дункан продолжал работать веслом. Отец и сын обменялись вопросительными, но по-прежнему спокойными взглядами, выясняя, не пострадал ли кто-нибудь из них от вражеского огня: оба хорошо знали, что в такую ответственную минуту ни тот, ни другой не позволили бы себе криком либо восклицанием выдать свое волнение или боль. Несколько крупных капель крови скатилось по плечу сагамора, но, заметив, что глаза Ункаса слишком долго задержались на них, Чингачгук зачерпнул пригоршню воды, смыл багряные следы и этим бесхитростным жестом дал понять, что рана его — не больше чем царапина.

— Легче, легче, майор! — бросил разведчик, успевший перезарядить ружье.— Мы и так уже ушли слишком далеко, чтобы оленебой мог блеснуть своими достоинствами, а вы видите — эти бродяги-минги держат совет. Дайте им подойти на выстрел,— в таких делах на мой глаз можно положиться! — и я заставлю этих мошенников гнаться за нами через весь Хорикэн, причем ручаюсь, что их выстрелы в самом худшем случае оцарапают нам шкуру, а мой оленебой из трех жизней возьмет две.

— Мы забываем о нашей цели,— возразил Хейуорд.— Ради бога, воспользуемся нашим преимуществом и оторвемся от врага.

— Верните мне детей! — хрипло выдавил Манроу.— Не шутите над горем отца, верните мне моих девочек!

Давняя привычка уважать приказы старших научила разведчика повиновению. Бросив последний взгляд на далеко отставшие пироги, он отложил ружье, сменил утомленного Дункана и взялся за весло мускулистой, словно не знающей устали рукой. Могикане поддержали его усилия, и вскоре беглецы удалились на такое расстояние от противника, что Хейуорд снова свободно вздохнул.

Озеро сделалось заметно шире, и лодка шла теперь вдоль берега, окаймленного высокими скалами. Островки попадались редко, и обходить их было нетрудно. Удары весел стали размеренней и медленней: едва успев избавиться от грозившей им смертью погони, гребцы опять работали так хладнокровно, словно все это время предавались занятию спортом, а не пытались выйти из трудного, даже отчаянного положения.

Хотя цель их путешествия требовала держаться западного берега, осторожный могиканин взял курс на горы, через которые Монкальм, как стало уже известно, увел свою армию в неприступную крепость Тикондеро-га. Поскольку гуроны, по всей видимости, прекратили погоню, к такой чрезмерной осторожности, казалось, не было повода. Тем не менее она соблюдалась еще много часов, пока путники не достигли бухты на северном конце озера. Здесь беглецы высадились и вытащили пирогу на берег. Соколиный Глаз взобрался с Хейуордом на соседний утес, откуда разведчик долго и внимательно разглядывал расстилавшееся внизу водное пространство, а затем указал Дункану на темную точку, видневшуюся у мыса в нескольких милях от них.

— Видите? — спросил он.— Чем сочли бы вы эту точку, если бы, руководствуясь понятиями белого человека, сами отыскивали путь в этой глуши?

— Не будь она так велика для подобного расстояния, я принял бы ее за птицу.

— Нет, это пирога из добротной березовой коры, и сидят в ней на веслах свирепые, сильные минги. Хотя провидение наградило тех, кто живет в лесах, зоркостью, ненужной обитателям городов, где существуют всякие машинки, помогающие видеть на дальнее расстояние, тем не менее ничей глаз не в силах усмотреть все опасности, которые окружают нас в эту минуту. Мошенники-минги притворяются, будто заняты ужином, но, как только стемнеет, пустятся вдогонку за нами, как собаки по следу. Мы должны сбить их с толку, иначе нам придется отказаться от погони за Хитрой Лисицей. Озеро — полезная вещь, особенно когда на воде много дичи, но укрыться здесь могут разве что рыбы,— продолжал разведчик, озабоченно оглядываясь вокруг.— Бог знает, что станет с этой страной, если поселения расползутся вширь от берегов обеих рек. И охота и война — все потеряет свою прелесть.

— Не будем терять ни минуты без явной и веской к тому причины.

— Не нравится мне дымок, что ползет по скале над пирогой,—проворчал поглощенный своими мыслями разведчик.— Клянусь жизнью, его видят не только наши глаза и не только мы понимаем, что он означает. Ну, ладно! Словами дела не поправишь, надо что-то предпринимать.

Соколиный Глаз покинул наблюдательный пункт и спустился на берег. Он по-делаварски сообщил могиканам об увиденном, после чего состоялось короткое, но серьезное совещание. Закончив его, трое лесных жителей немедленно принялись выполнять новые свои решения.

Пирогу вытащили из воды, подняли на плечи, и весь отряд углубился в лес, стараясь оставлять за собой возможно более широкий и отчетливый след. Вскоре беглецы вышли к ручью, перебрались через него вброд и продолжали двигаться до тех пор, пока не достигли большой нагой скалы. С этого места, где уже можно было надеяться, что следов их не обнаружат, они повернули и двинулись обратно, пятясь и тщательно стараясь ступать по собственным следам. Небольшой пригорок скрывал их от взглядов с мыса, а берег озера был на значительном расстоянии окаймлен густыми, спускавшимися к самой воде кустами. Пользуясь этим естественным прикрытием, беглецы терпеливо и усердно двигались по воде, пока разведчик не объявил, что, по его мнению, можно опять безопасно высадиться на сушу.

Привал длился до тех пор, пока очертания предметов не расплылись в меркнущем вечернем свете. Тогда под кровом благоприятствовавшей им темноты беглецы снова пустились в путь и, безмолвно налегая на весла, погнали пирогу к западному берегу. Хотя Дункан не мог обнаружить никаких примет в скалистых контурах гор, к которым они направлялись, могиканин без труда ввел лодку в маленькую бухту, избранную им с уверенностью и точностью опытного лоцмана.

Пирогу снова подняли на плечи и унесли в лес, где тщательно спрятали под кучей хвороста. Путешественники разобрали свои ружья и сумки, после чего разведчик объявил Манроу и Хейуорду, что он с могиканами готов двинуться в путь.

ГЛАВА XXI

Ну что же, если ты найдешь в корзине

кого-нибудь живого, можешь

прищелкнуть его ногтем.

Шекспир. «Виндзорские насмешницы» [49]

Путники высадились на границе области, которая и поныне менее известна жителям Штатов, чем Аравийская пустыня или монгольские степи. Эта суровая, сильно пересеченная местность отделяет бассейн Шамплейна от притоков Гудзона, Могаука и реки Святого Лаврентия. Конечно, за то время, что прошло после событий, описанных в настоящем повествовании, предприимчивые жители нашей страны успели опоясать эту область кольцом богатых и процветающих поселений, но даже теперь в глубину ее проникают лишь охотники да дикари.

Однако Соколиному Глазу и могиканам уже не раз случалось пересекать горы и долины этой обширной пустыни; поэтому они углубились в нее с уверенностью людей, привычных к трудностям и лишениям, с которыми сопряжено пребывание в подобной глуши. Много часов путники прокладывали себе нелегкую дорогу, то руководствуясь положением звезд, то следуя течению ручья, пока разведчик не предложил наконец сделать привал. После короткого совещания индейцы развели костер и занялись приготовлениями к ночлегу на избранном месте.

Положившись на своих более опытных спутников, Манроу и Дункан проспали по их примеру ночь если не совсем спокойно, то, во всяком случае, без особой тревоги. Когда путешественники снова тронулись в путь, роса уже успела испариться, а солнце, разогнав туман, заливало землю яркими лучами.

Пройдя несколько миль, Соколиный Глаз, следовавший во главе отряда, стал особенно осторожен и внимателен. Он то и дело останавливался, осматривал деревья и, прежде чем пересечь ручей, долго и пристально приглядывался к быстроте течения, глубине русла и цвету воды. Не полагаясь лишь на собственное суждение, он часто обращался к Чингачгуку и подолгу озабоченно совещался с ним. Во время одной из таких остановок Хейуорд заметил, что Ункас с интересом прислушивается к разговору, хотя по-прежнему терпеливо хранит молчание. Майору очень хотелось заговорить с молодым вождем и узнать его мнение, но спокойное, исполненное достоинства поведение индейца убедило его, что молодой могиканин, как и он сам, целиком полагается на мудрость и проницательность старших. Наконец разведчик заговорил по-английски и сразу объяснил, в чем трудность их положения.

— Увидев, что дорога к становищу гуронов направляется на север, я тут же — хотя это может понять и человек без моего многолетнего опыта — сообразил, что они пойдут долинами и будут держаться между Гудзоном и Хорикэном, пока не достигнут истоков канадских рек, а уж те выведут их в самое сердце французских владений. Однако мы добрались почти до Скруна и ни разу не наткнулись на след! Возможно, мы пошли по ложному пути — человеку свойственно ошибаться.

— Упаси нас бог от подобной ошибки! — воскликнул Хейуорд,— Вернемся по нашим следам и еще раз как можно тщательнее осмотрим дорогу... А не посоветует ли нам что-нибудь Ункас в такой беде?

Молодой могиканин украдкой взглянул на отца, но лицо его мгновенно приняло прежнее бесстрастное выражение, и он ни словом не нарушил молчания. Чингачгук перехватил взгляд сына и жестом разрешил ему говорить. В ту же секунду черты Ункаса озарились радостью, а его суровая сдержанность сменилась оживлением. Он рванулся вперед, как молодой олень, несколькими прыжками взлетел на пригорок, начинавшийся в полусотне футов от места, где стояли путники, и с торжествующим видом остановился над свежими комьями земли, которую, казалось, совсем недавно взрыли копыта какого-то крупного животного. Путники, удивленно следившие за движениями молодого могиканина, сразу же поняли по его ликующему виду, что поиски увенчались успехом.

— Вот он, след! — вскричал разведчик, подбегая к месту, где стоял Ункас.— У мальчика хорошие глаза и острый ум для его возраста.

— Удивительно, что он так долго молчал о своем открытии! -— вполголоса бросил Дункан, последовавший за Соколиным Глазом.

— Было бы еще удивительней, если бы он заговорил, прежде чем его спросят! Конечно, белый юноша, набравшийся ума из книг и мерящий людей по числу прочитанных страниц, волен воображать, что превосходит старика отца не только быстротой ног, но и познаниями. Там же, где учителем является опыт, ученик знает цену прожитым годам и относится к ним с соответственным почтением.

— Смотрите,— промолвил Ункас, указывая на четкие отпечатки следов, идущих с юга на север.— Темноволосая ушла в страну морозов.

— Гончая -— и та никогда не брала лучшего следа! — отозвался разведчик, без задержки пускаясь в указанном направлении.— Нам повезло, крупно повезло, и теперь можно идти вперед, задрав нос. А вот и обе ваши лошадки-бокоходы. Наш гурон разъезжает, что твой генерал у бледнолицых! Карающая длань господня настигла этого малого—он начисто рехнулся! Теперь не хватает только найти следы от колес, сагамор,— продолжал он, обернувшись и заливаясь довольным смехом.— Скоро дурень в карете разъезжать начнет. И надо же до такого додуматься, когда у него в тылу три пары самых зорких глаз на всей границе!

Ликование разведчика и поразительная удача, выпавшая на их долю после сорокамильного кружения по лесам, не замедлили пробудить надежду в сердце путников. Теперь они шли быстро, с уверенностью человека, двигающегося по широкой проезжей дороге. Если след порой прерывался из-за глыбы камня, ручья или клочка земли, более твердой, чем остальная почва, зоркий глаз разведчика неизменно отыскивал его на некотором расстоянии, так что отряд не терял больше почти ни минуты. Облегчала им путь и уверенность в том, что Магуа избрал дорогу через долины; это обстоятельство помогало путникам не сбиваться с верного направления. Гурон, однако, не отказался начисто от уловок, к которым обычно прибегают индейцы, когда хотят оторваться от противника. Ложные следы и неожиданные петли попадались всюду, где это позволяло строение почвы или наличие ручья, но преследователи редко давались в обман и всякий раз обнаруживали свою ошибку раньше, чем двинуться не в ту сторону.

В середине дня они миновали Скрун и пошли вслед за солнцем, начавшим клониться к закату. Спустившись с возвышенности в лощину, прорезанную быстрым ручьем, они неожиданно очутились на месте, где отряд Лисицы сделал привал. У воды валялись потухшие головни, вокруг были разбросаны остатки оленины, а на деревьях виднелись явственные следы того, что листву их долго щипали лошади. Неподалеку Хейуорд обнаружил шалаш и с нежностью посмотрел на этот кров, под которым, как он предполагал, отдыхали Кора и Алиса. Но хотя земля здесь была истоптана, а отпечатки ног и копыт отчетливо видны, след внезапно обрывался.

Отыскать следы лошадей оказалось совсем нетрудно, но нэррегенсеты, видимо, просто бродили сами по себе в поисках пищи. Наконец Ункас, осматривавший вместе с отцом путь, которым шли кони, наткнулся на совсем свежие следы копыт. Прежде чем отправиться дальше, он известил спутников о своей удаче, и, пока они совещались, молодой воин вернулся к ним, ведя в поводу обоих иноходцев с такими изломанными седлами и настолько засаленной изодранной сбруей, словно животные уже несколько дней бегали на свободе.

— Что это значит? — изумился Дункан, бледнея и оглядываясь вокруг, словно из боязни, что кусты и листья вот-вот выдадут какую-то страшную тайну.

— А то, что путешествие наше подходит к концу и мы находимся в стране врагов,— ответил разведчик.— Если бы за Магуа гнались, а у девушек не было лошадей и они не могли поспевать за отрядом, мерзавец, не задумываясь, снял бы с них скальпы. Но когда неприятель не идет за ним по пятам, а в его распоряжении такие отличные кони, он не тронет и волоска на голове пленниц. Я знаю, о чем вы подумали, и позор тем белым, которые внушили вам подобные мысли. Кто полагает, что туземец, будь то даже минг, способен опозорить женщину, тот не знает ни индейцев, ни законов леса: в самом худшем случае краснокожий лишь убьет ее ударом томагавка. Полно, полно, успокойтесь! Я слышал, что французские индейцы отправились в здешние горы охотиться на лося, и мы, как видно, приближаемся к их лагерю. Почему бы им не поохотиться? Каждый день, утром и вечером, по этим горам разносится выстрел пушки в Тайе, так как французы прокладывают сейчас новую линию укреплений между Канадой и владениями нашего короля. Лошади, правда, здесь, но гуроны ушли. Давайте же поищем дорогу, по которой они отправились.

Соколиный Глаз и могикане всерьез принялись за дело. Они очертили круг с диаметром в добрую сотню футов, и каждый принялся обследовать один из сегментов. Обследование оказалось, однако, безрезультатным. Следов было много, но все они, по-видимости, были оставлены людьми, бродившими на этом месте без всякого намерения удалиться отсюда. Разведчик и его друзья вновь обошли стоянку, медленно следуя один за другим, пока еще раз не очутились в центре, зная не больше, чем знали раньше.

— Что за дьявольщина! — воскликнул Соколиный Глаз, перехватив разочарованные взгляды своих помощников.— Мы должны разгадать эту уловку, сагамор. Начнем от ручья и осмотрим местность дюйм за дюймом. Нет, гурон не будет у меня хвастаться перед своим племенем, что нога его не оставляет следов!

Подавая пример сотоварищам, разведчик с удвоенным рвением приступил к поискам. Ни один листок не остался нетронутым. Был поднят весь валежник, сдвинуты все камни: индейцы, прибегая к военной хитрости, нередко прикрывают этими предметами отпечатки своих шагов. Тем не менее все усилия оказались тщетны. Наконец Ункас, которому проворство позволило закончить работу раньше остальных, принялся заваливать землей мутный ручеек, вытекавший из главного ручья, и скоро отвел воду в сторону. Как только русло выше запруды обнажилось, молодой воин нагнулся и всмотрелся в него своими зоркими, проницательными глазами. Восторженный крик тотчас же возвестил об успехе юноши. Путники сгрудились вокруг него, и могиканин показал им отпечаток мокасина на влажной наносной земле.

— Мальчик станет гордостью своего племени и бельмом на глазу у гуронов!— объявил Соколиный Глаз, глядя на след с таким же восхищением, с каким естествоиспытатель взирал бы на бивень мамонта или ребро мастодонта.— Но это не след индейца: нога слишком опирается на пятку, и носок слишком ровен, словно француз-танцор выкаблучивался здесь перед соплеменниками! Беги-ка назад, Ункас, да притащи сюда мерку ноги певца. Ты найдешь прекрасный след его напротив вон той скалы, как раз у подошвы холма.

Пока молодой могиканин исполнял поручение, разведчик и Чингачгук продолжали внимательно исследовать найденный отпечаток. Мерка совпала, и Соколиный Глаз решительно объявил, что это след ноги Давида, которого еще раз принудили сменить башмаки на мокасины.

— Теперь вся история ясна для меня так, как если бы я воочию видел проделки Лисицы,— добавил он.— Поскольку главные приметы певца — это глотка и ноги, его пустили первым, а остальные пошли за ним, стараясь ступать в его следы.

— Однако,— вскричал Дункан,— я не вижу...

— Следов нежных девушек,— докончил за него разведчик.— Негодяй умудрился каким-то образом нести их, пока не уверился, что сбил погоню со следа. Клянусь жизнью, через несколько десятков футов мы вновь обнаружим отпечатки их прелестных маленьких ножек.

Отряд двинулся вдоль ручейка, не отрывая тревожных взглядов от следа размеренных шагов. Вода скоро вернулась в старое русло, но разведчик, всматриваясь в землю по обеим сторонам ручейка, вел спутников вперед: теперь он знал, что следы оставлены на дне. Так они прошли более полумили, пока ручеек, обогнув большую нагую скалу, не заструился у самого ее подножия. Здесь путники остановились, чтобы удостовериться, вышел гурон из воды или нет.

Это было счастливое решение. Проворный и неутомимый Ункас вскоре нашел отпечаток ноги на клочке мха, куда, по всей видимости, нечаянно ступил один из индейцев. Молодой могиканин двинулся в направлении, подсказанном ему примятым мхом, углубился в чащу и напал там на след, не менее отчетливый и свежий, нежели тот, что привел их к роднику. Новый громкий крик возвестил путникам об успехе Ункаса и разом положил конец поискам.

— А фокус-то придуман со всей индейской изобретательностью!— одобрил разведчик, когда все собрались вокруг Ункаса.— И, разумеется, любой белый попался бы на эту удочку.

— Что же мы мешкаем? — спросил Хейуорд.

— Легче, легче! Дорога нам известна; но в положение вещей надо все-таки вникнуть поосновательнее. Так требует мой учебник, майор, а кто пренебрегает этой книгой, того даже рука провидения наставит не лучше, чем вздорная баба ленивого мальчишку. Мне ясно все, кроме одного: каким образом мошенник сумел переправить девушек по этому незримому следу? Заставить их брести по воде — на это не хватило бы духу' даже у гурона.

— Не поможет ли решить вопрос вот это? — спросил Хейуорд, указывая на обломки чего-то вроде носилок, кое-как слаженных из стянутых ивовыми прутьями ветвей и теперь, очевидно, брошенных за ненадобностью.

— Ну вот, загадка и разгадана!— радостно воскликнул Соколиный Глаз.— Мошенники убили не один час на то, чтобы скрыть свои следы! Что ж, я знаю случаи, когда они тратили на это целый день и все равно без толку. Вот они — три пары мокасин и две пары маленьких ног. Поражаюсь, как это человек может ходить на таких крохотных ножках! Дай-ка мне кожаный ремень, Ункас,— я хочу измерить длину этой ступни. Ей-ей, она не больше, чем у ребенка, а ведь девушки-то высокие и статные! Да, провидение раздает свои дары далеко не беспристрастно, но значит, у него есть на это какие-то мудрые резоны, с которыми не поспоришь.

— Нежные ножки моих дочерей не приспособлены для таких мук,— вздохнул Манроу, с отеческой нежностью вглядываясь в легкие следы своих детей.— Как бы мы не застали их уже без чувств!

— Этого опасаться не приходится,— возразил разведчик, медленно покачав головой.— Шаг у них хоть и легкий, но твердый и ровный, а следы совсем свежие. Смотрите, вот здесь пятка едва коснулась земли, а тут темноволосая перепрыгнула с корня на корень. Нет, пет, насколько я понимаю, ни той, ни другой обморок не грозил. А вот певец стер себе ноги и начал сдавать — это ясно видно по его следу. Посмотрите сами: здесь он поскользнулся, тут шел, спотыкаясь и широко расставляя ноги, а дальше просто волочил их, вроде как на лыжах. Да, у человека, который работает только глоткой, редко бывают крепкие ноги.

Отправляясь от этих бесспорных доказательств, опытный обитатель лесов восстановил истину почти с такой же точностью и уверенностью, как если бы сам был очевидцем событий, в которых его проницательность помогла ему столь легко разобраться. Одобренные его уверениями и убежденные его доводами, вескими и в то же время простыми, путники позволили себе непродолжительную остановку и, наспех перекусив, отправились дальше.

Разведчик, бросив взгляд на заходящее солнце, зашагал с такой быстротой, что Хейуорду и все еще крепкому старику Манроу приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать. Путь их пролегал сейчас по уже помянутой выше лощине. Поскольку гуроны не пытались больше маскировать свои следы, преследователи двигались быстро и уверенно. Не прошло, однако, и часа, как Соколиный Глаз заметно сбавил шаг, и если раньше он смотрел только вперед, то теперь начал подозрительно оглядываться по сторонам, словно чувствуя приближающуюся опасность. Вскоре он вообще остановился, поджидая остальных.

— Я чую гуронов,— бросил он могиканам.-— Вон там, за верхушками деревьев, виднеется небо, и мы подходим слишком близко к их лагерю. Возьми вправо, по склону горы, сагамор; Ункаса отправим влево, вниз по ручью, а сам я попробую не отрываться от следа. Если что-нибудь случится, сигнал — трехкратное карканье ворона. Я видел, эта птица кружит вон над тем сухим дубом,— лишнее доказательство того, что мы недалеко от лагеря.

Индейцы, не сказав ни слова в ответ, разошлись по указанным направлениям, а Соколиный Глаз в сопровождении Манроу и Хейуорда стал осторожно пробираться вперед. Майор нагнал разведчика и пошел рядом с ним, сгорая желанием поскорее увидеть врагов, которых преследовал с таким упорством и нетерпением. Соколиный Глаз велел ему пробраться к опушке леса, окаймленной, как всегда, кустами, и подождать там: разведчик решил разобраться в кое-каких подозрительных приметах по другую сторону тропы. Дункан повиновался и вскоре очутился на прогалине, откуда ему открылось зрелище, поразившее его своей необычностью и новизной.

На пространстве во много акров лес был вырублен, и мягкие лучи вечернего солнца падали на расчищенную от деревьев поляну, образуя резкий контраст с царившим в лесу полумраком. Неподалеку от места, где стоял Дункан, ручеек разливался в небольшое озеро, занимавшее почти всю лощину между двумя горами. Вода уходила из этого обширного бассейна через водопад, но низвергалась по нему так спокойно и размеренно, что он казался скорее созданием рук человеческих, нежели природы. Около сотни глиняных хижин высились на краю озера и даже над его водами, создавая впечатление, будто оно вышло из берегов. Искусно вылепленные круглые кровли, отлично защищавшие от непогоды, свидетельствовали, что на возведение хижин было затрачено больше труда и стараний, чем обычно тратят индейцы на свои постоянные жилища, не говоря уже о временных, которые служат им во время охоты или войны. Словом, вся деревня или город — как ни называй это поселение — была выстроена с такой обдуманностью и тщанием, какие, по мнению белых, отнюдь не свойственны краснокожим. Тем не менее выглядело поселение заброшенным,— так, во всяком случае, сначала подумал Дункан, но затем ему показалось, что он видит множество человеческих фигур, приближающихся к нему на четвереньках и волочащих за собой какое-то тяжелое и, как немедленно вообразил офицер, грозное оружие. В ту же минуту из хижин высунулись темные головы, и поляна ожила, но непонятные существа с такой быстротой перебегали от одного прикрытия к другому, что невозможно было угадать, ни чем они заняты, ни каковы их намерения. Встревоженный этими подозрительными и необъяснимыми перебежками, майор уже собирался издать условный сигнал — карканье ворона, как вдруг неподалеку зашуршала листва, и это отвлекло его внимание в другую сторону.

Молодой человек вздрогнул и невольно отступил на несколько шагов: в сотне ярдов от себя он увидел какого-то индейца. Однако, мгновенно овладев собой, он воздержался от сигнала, который мог оказаться для него роковым, и стал внимательно приглядываться к незнакомцу.

Еще через минуту Дункан убедился, что его присутствие пока что не замечено. Индеец, как и сам офицер, видимо, наблюдал за низкими постройками селения и бесшумными движениями его обитателей. Хотя уродливая раскраска не давала разглядеть лицо туземца, оно показалось Дункану скорее грустным, нежели свирепым. Голова его, кроме макушки, была по индейскому обычаю наголо обрита. Из оставшегося пучка волос свисало несколько вылинявших соколиных перьев. Изодранный плащ из бумажной ткани кое-как прикрывал верхнюю часть его туловища, а нижняя была облачена в обыкновенную рубаху, чьи рукава выполняли функцию иной, гораздо более удобной принадлежности мужского туалета, именуемой штанами. Голые колени его были в кровь изодраны колючками, ноги же обуты в добротные мокасины из оленьей кожи. В целом, человек этот являл собой жалкое зрелище, и вид у него был растерянный.

Дункан все еще с любопытством разглядывал своего соседа, когда к нему осторожно и бесшумно приблизился разведчик.

— Как видите, мы добрались до их деревни или лагеря,— прошептал молодой человек.— А вот и один из дикарей, занимающий такую позицию, что он может помешать нам следовать дальше.

Увидев индейца, на которого указывал ему Дункан, Соколиный Глаз вздрогнул и вскинул ружье. Затем опустил смертоносное дуло и вытянул длинную шею, словно пытаясь попристальнее вглядеться в туземца.

— Мошенник не из гуронов и вообще не принадлежит ни к одному из канадских племен, — объявил он.— И в то же время одежда его доказывает, что негодяй ограбил белого человека! Да, Монкальм недаром шарил по лесам: он набрал себе для набегов шайку славных головорезов!.. Вы не заметили, куда он девал свое ружье или лук?

— По-моему, он безоружен и не выглядит свирепым и злонамеренным. Если только он не подаст сигнала своим приятелям, шныряющим у воды, мы можем его не опасаться.

Разведчик повернулся к Хейуорду и с нескрываемым изумлением воззрился на офицера. Затем широко раскрыл рот и залился неудержимым, хотя по-прежнему беззвучным смехом, к которому приучила его жизнь среди постоянных опасностей.

— Приятели, шныряющие у воды! — повторил он и добавил:— Вот что значит учиться по книгам и расти в городе! Однако ноги у этого злодея длинные, и доверять ему не годится. Держите его на мушке; а я подползу к нему через кусты и возьму мошенника живым. Только ни в коем случае не стреляйте!

Соколиный Глаз уже скользнул в кусты, когда Хейуорд, протянув руку, остановил его и осведомился:

— А могу я выстрелить, если увижу, что вы в опасности?

Соколиный Глаз посмотрел на него так, словно не знал, как понять его вопрос; потом покачал головой, снова беззвучно рассмеялся и бросил:

— Стреляйте хоть один за целый взвод, майор!

В следующую секунду он скрылся в зарослях.

Дункан провел несколько минут в лихорадочном

ожидании, прежде чем опять увидел разведчика. Соколиный Глаз осторожно полз по земле, на которой его можно было различить лишь с большим трудом; наконец он очутился позади своего будущего пленника и, когда между ними осталось всего несколько ярдов, медленно и бесшумно поднялся на ноги. В тот момент раздались громкие всплески и, мгновенно обернувшись, Дункан успел увидеть, как сотня темных фигур гурьбой бросилась в воду. Он покрепче сжал в руках ружье и опять перевел взгляд на стоявшего неподалеку индейца. Ничего не подозревающий дикарь отнюдь не встревожился, а, напротив, вытянул шею и с тупым любопытством уставился на озеро, словно тоже наблюдая, что там происходит. В это мгновение над ним поднялась рука Соколиного Глаза, но тут же, без всякой видимой причины, вновь опустилась, и разведчика охватил внезапный приступ веселья. Когда же взрыв его искреннего, но своеобразного смеха наконец улегся, Соколиный Глаз не только не схватил свою жертву за горло, а наоборот, легонько хлопнул по плечу и громко воскликнул:

— Ну что, приятель? Никак, вы задумали обучать бобров пению?

— Вот именно,— раздался незамедлительный ответ.— По всей видимости, тот, кто наградил их столь необыкновенными способностями, не отказал им и в голосе, чтобы славить его.

  ГЛАВА XXII

О с н о в а.

— Вся наша компания в сборе? 

П и г в а.

— Все налицо. А вот и замечательно

подходящее местечко для нашей репетиции.

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [51]

Читатель быстрее и лучше представит себе изумление Хейуорда, чем мы опишем его. Шныряющие индейцы неожиданно превратились в четвероногих грызунов, озеро — в бобровую запруду, водопад — в плотину, возведенную этими трудолюбивыми, умными животными, а неведомый враг — в верного друга и учителя псалмопения Давида Гамута. Вид последнего вселил в душу молодого человека так много неожиданных надежд на счет участи обеих сестер, что майор, не задумываясь, выскочил из засады и присоединился к двум главным действующим лицам этой сцены.

Веселье Соколиного Глаза улеглось не скоро. Он бесцеремонно поворачивал Давида во все стороны, твердя, что его наряд делает честь вкусу гуронов. Затем, схватив руку собеседника, он пожал ее с такой силой, что у кроткого Давида выступили на глазах слезы, и пожелал ему удачи на новом поприще.

— Вы вроде бы собирались поупражнять глотку в обществе бобров, так ведь? — полюбопытствовал он.— Хитрые зверюги уже отчасти знакомы с этим занятием: вы только что слышали, как они отбивают такт хвостом. И сделали они это в самое время, не то мой оленебой первым задал бы им тон. Я на своем веку видывал дураков, которые умели читать и писать, но были не в пример глупее бывалого старого бобра. Что же касается умения драть глотку, тут уж ничего не поделаешь — бедняги родились бессловесными! А как вам понравится вот такая песня?

Услышав карканье ворона, Давид заткнул свои чувствительные уши, а Хейуорд невольно поднял голову в поисках птицы, хотя и был заранее предупрежден о сигнале.

— Вот видите,— со смехом продолжал разведчик, указывая на остальных путников, которые в ответ на зов уже приближались к ним.— Эта музыка тоже не лишена известных достоинств: она привела ко мне два метких ружья, не говоря уж о ножах и томагавках. Но коль скоро вы целы и невредимы, рассказывайте поскорей, что с девушками.

— Они в плену у язычников и, хотя душой сильно встревожены, телом пребывают в добром здравии и безопасности,— ответил Давид.

— Обе? — задыхаясь, спросил Хейуорд.

— Вот именно. Правда, путь наш был тяжким, а пища скудной, но других причин жаловаться на похитителей у нас нет, если, конечно, не считать того, что нас силой увели в плен в чужую далекую страну.

— Да благословит вас бог за ваши слова! — дрожащим голосом воскликнул Манроу.— Значит, мои девочки вернутся такими же ангельски непорочными, какими я потерял их!

— Не знаю, так ли уж скоро вам удастся их вернуть,— с сомнением возразил Давид.— Вождь этих индейцев одержим бесами, и никому, кроме всемогущего, его не усмирить. Я пробовал воздействовать на него, и когда он спал, и когда он бодрствовал, но ни звуки, ни слова не находят отклика в его душе...

— Где сейчас этот мерзавец? — перебил разведчик.

— Сегодня он охотится на лося вместе с молодыми воинами, а завтра, как я слышал, они уйдут в леса, поближе к границам Канады. Старшую девушку отвели к соседнему племени, чьи хижины расположены вон за той черной остроконечной горой, а младшую оставили под присмотром гуронских женщин, которые живут всего в двух милях отсюда, на плоскогорье, где огонь выполнил миссию топора, очистив место для их селения.

— Алиса, бедная моя Алиса!— простонал Хейуорд.— Она лишилась последнего утешения — общества сестры.

— Вот именно. Но если хвалы и псалмопение могут утешить страдающую душу, то недостатка в таком утешении она не испытывала.

— Разве музыка способна сейчас доставить ей удовольствие?

— Да, самое серьезное и возвышенное! Впрочем, должен признать, что, несмотря на все мои усилия, девушка чаще плачет, чем улыбается. В такие минуты я воздерживаюсь от священных песнопений; но в редкие часы сладостного успокоения наши согласные голоса поражают слух дикарей.

— А почему вам позволено разгуливать на свободе?

Давид принял вид, изображавший, как ему казалось, кроткое смирение, и скромно ответил:

— Такой ничтожный червь, как я, не вправе хвалить себя. Но хотя псалмопение утратило свою чудодейственную силу на страшном поле кровавой битвы, через которое мы прошли, оно теперь вновь возымело действие на души язычников; поэтому мне и разрешают ходить где угодно.

Разведчик рассмеялся и, многозначительно постучав себя по лбу, дал более удовлетворительное объяснение снисходительности дикарей:

— Индейцы не трогают того, кто не в своем уме. Но почему же, коль скоро путь перед вами открыт, вы не вернулись по собственным следам,— они, слава богу, поотчетливей беличьих! — и не поспешили с вестями в форт Эдуард?

Разведчик, вероятно, не сообразил, что требование, предъявленное им Давиду, было по плечу лишь человеку с такой же стальной волей, как у него самого. Но Давид все так же кротко ответил:

— Хотя душа моя возликовала бы, доведись мне снова посетить жилища христиан, стопы мои предпочли последовать за моими нежными подопечными даже во владения идолопоклонников иезуитов и не пожелали сделать ни шага вспять, пока бедняжки чахнут в плену от печали.

Хотя образная речь Давида оказалась слишком замысловата для слушателей, в значении твердого, искреннего взгляда и жаркого румянца, вспыхнувшего на честном лице псалмопевца, ошибиться было невозможно. Ункас подошел к нему поближе и посмотрел на него признательными глазами, а отец молодого вождя выразил свое удовлетворение обычным одобрительным возгласом. Соколиный же Глаз только покачал головой и заметил:

— Господь сотворил человека не затем, чтобы тот пользовался одной лишь глоткой в ущерб остальным своим гораздо более важным талантам! Но наш певец имел, вероятно, несчастье воспитываться под крылышком глупой женщины вместо того, чтобы расти под открытым небом, среди красот лесной природы. Вот, приятель, ваша свистулька: я собирался помешать ею костер, Но раз она так вам дорога, держите и забавляйтесь в свое удовольствие.

Гамут схватил камертон, выразив свою радость настолько явственно, насколько это было, по его мнению, совместимо с возложенными на него важными обязанностями. Сделав несколько проб и сравнив достоинства инструмента с собственным голосом, он убедился, что камертон не испортился, и выказал серьезное намерение исполнить несколько строф одного из самых длинных гимнов, содержавшихся в столь часто упоминаемом нами томике.

Хейуорд поспешил, однако, воспрепятствовать этому благочестивому порыву и принялся задавать певцу вопросы о положении пленниц, делая это уже более последовательно, чем в начале разговора, когда наплыв чувств мешал ему собраться с мыслями. Хотя Давид и поглядывал жадными глазами на свое сокровище, ему поневоле пришлось отвечать, тем более что почтенный отец девушек тоже принял участие в расспросах, а интерес его грешно было не удовлетворить; да и разведчик не упускал случая выяснить ту или иную существенную подробность. Таким образом, хотя и не без частых перерывов, заполняемых угрожающими звуками вновь обретенного камертона, путники познакомились с рядом обстоятельств, небесполезных для главной их цели — освобождения сестер. Рассказ Давида был прост, факты, сообщенные им, немногочисленны.

Магуа выждал на вершине горы, пока не представилась возможность без опаски двинуться в путь, а затем спустился вниз и двинулся вдоль западного берега Хорикэна по направлению к Канаде. Хитрый гурон прекрасно знал все тропы и был уверен, что в данную минуту им не угрожает погоня; поэтому шли они сравнительно медленно и не утомляясь. Из бесхитростного повествования Давида со всей очевидностью вытекало, что индейцы скорее терпели его присутствие, чем радовались ему: даже сам Магуа был не чужд благоговейного чувства, с каким индейцы относятся к тем, кого Великий дух лишил разума. Перед ночлегом к пленницам относились особенно заботливо — отчасти из желания уберечь их от лесной сырости, а в основном для того, чтобы воспрепятствовать побегу. У источника лошадей, как уже известно, отпустили на волю, а индейцы, несмотря на пройденное немалое расстояние, не пренебрегли никакими уловками, лишь бы скрыть следы, которые могли выдать маршрут их отступления. Прибыв в становище гуронов, Магуа, по обычаю, почти всегда соблюдаемому туземцами, разлучил пленниц, и Кору отправили к племени, временно поселившемуся в соседней долине. Давид, слишком плохо знакомый с историей и нравами туземцев, не смог ни рассказать что-либо вразумительное об этом племени, ни даже назвать его. Он знал только, что оно не принимало участия в недавней экспедиции против форта Уильям-Генри, но было в союзе с Монкальмом, как и дикие воинственные гуроны, с которыми это племя поддерживало дружественные, хотя и настороженные отношения и с которыми временно пришло в близкое и неприятное соприкосновение лишь благодаря случайному стечению обстоятельств.

Могикане и разведчик слушали этот путаный, сбивчивый рассказ со все возраставшим интересом, и когда Давид попытался объяснить, чем занимается племя, держащее Кору в плену, разведчик перебил его вопросом:

— Заметили вы, какие у них ножи? Английского или французского изготовления?

— Мысли мои были далеки от столь суетных безделушек: я думал лишь об одном — как утешить девушек.

— Наступит день, когда вы перестанете считать нож индейца такой уж суетной безделушкой,— возразил разведчик с нескрываемым презрением к неразумию певца.— А бывают у них праздники сбора зерна? И можете ли вы что-нибудь рассказать об их племенных тотемах?

— Зерно у них в большом употреблении: размоченное в молоке, оно приятно на вкус и полезно для желудка. Что такое тотемы — я не знаю, но если они имеют отношение к индейской музыке, то о ней не стоит даже говорить. Люди этого племени не сливают голосов в хвале господу и, несомненно, относятся к числу самых закоснелых идолопоклонников.

— Вот уж тут вы клевещете на индейцев. Даже минги — и те поклоняются лишь одному истинному и живому богу. Сказки, будто индейцы чтут собственноручно изготовленных идолов,— это злобная ложь белых, говорю это к стыду людей моего цвета кожи. Правда, туземцы стараются жить в ладу со злым духом, как поступаем и мы с врагом, сломить которого нам не под силу, но за милостью и помощью они обращаются только к доброму Великому духу.

— Может быть и так,— сказал Давид,— но я видел странные, фантастически раскрашенные изображения, которые приводят индейцев в восторг и служат предметом поклонения, сильно смахивающим на идолопоклонство. В особенности одно — притом существа отвратительного и мерзкого.

— Змеи? — торопливо вставил разведчик.

— Почти что. Это изображение противной презренной черепахи.

— Ха! — в один голос выдохнули внимательно слушавшие могикане, а разведчик покачал головой, словно человек, сделавший важное, но отнюдь не приятное открытие. Затем Чингачгук заговорил по-делаварски с такой серьезностью и достоинством, что его слова привлекли к себе внимание даже тех, кому были непонятны. Они сопровождались выразительными и по временам энергическими жестами. Один раз он высоко поднял руку, легкий плащ вождя распахнулся от этого движения, обнажив грудь, и Чингачгук приложил к ней палец, словно желая подчеркнуть важность сказанного им. Дункан, чьи глаза неотрывно следили за индейцем, увидел на смуглой груди сагамора изображение выше-помянутого животного, искусно нанесенное синей краской, хотя контуры рисунка уже несколько стерлись. Все, что он когда-то слышал о расколе многочисленного племени делаваров, разом ожило у него в памяти, и с нетерпением, которое было почти невыносимым,— так много было поставлено на карту,— он ждал теперь случая вмешаться в разговор. Его, однако, опередил разведчик; отвернувшись от своего краснокожего друга, он сказал:

— Мы сделали открытие, которое может пойти нам и на пользу и во вред,— это уж как господь соизволит. В жилах Чингачгука течет благородная кровь делаваров, и он — великий вождь Черепах! Из слов певца следует, что среди племени, о котором он рассказал, находятся сейчас индейцы из этого рода. Конечно, потрать он на осторожные расспросы хоть половину времени, убитого им на то, чтобы превращать свою глотку в трубу, мы знали бы теперь число их воинов. В общем-то мы идем по опасному пути: друг, отвернувшийся от тебя, часто опасней кровожадного врага, охотящегося за твоим скальпом.

— Объяснитесь,— попросил Дункан.

— Это давняя грустная история, и мне не хочется вспоминать ее, потому что повинны в ней главным образом люди с белой кожей, чего никто и не отрицает. Кончилась она тем, что брат поднял томагавк на брата, а минги оказались в одном лагере с делаварами.

— Значит, вы полагаете, что часть племени, у которого живет сейчас Кора, составляют делавары?

Разведчик утвердительно кивнул, хотя ему явно хотелось избежать дальнейших разговоров на эту болезненную для него тему. Нетерпеливый Дункан поспешил предложить несколько планов спасения сестер — один другого нелепей. Манроу, казалось, вышел из состояния глубокой подавленности и выслушал безрассудные выдумки молодого человека с почтением, не подобающим ни его сединам, ни преклонному возрасту. Разведчик же, дав влюбленному излить свой пыл, нашел доводы, убедившие Дункана, что торопливость в деле, требующем величайшего хладнокровия и предусмотрительности, равносильна полному безумию.

— Хорошо бы,— добавил Соколиный Глаз,— отправить певца обратно в лагерь: пусть потолчется, как обычно, среди индейцев и осторожно предупредит девушек о том, что мы близко. А когда нам понадобится посовещаться с ним, мы вызовем его сигналом. Сумеете вы, приятель, отличить карканье ворона от свиста козодоя?

— Козодой — приятная птица: у него мягкий и печальный голос,— отозвался Давид.— Впрочем, поет он слишком отрывисто и не в такт.

— Ну, что ж, раз вам нравится его свист, пусть он и будет сигналом,— согласился разведчик. — Итак, запомните: если вы три раза подряд услышите свист козодоя, вам следует прийти в кусты, где, по вашему мнению, прячется эта птичка...

— Погодите,— прервал его Хейуорд.— Я иду с ним.

— Вы? — изумленно вскричал разведчик.— Вам что, надоело видеть восход и закат солнца?

— Давид — живое доказательство того, что даже гуроны могут быть милосердны.

— Да, но Давид умеет драть глотку так, как это не удастся ни одному человеку в здравом уме.

— Я тоже могу разыграть роль безумца, дурачка, героя, словом, кого угодно, лишь бы вызволить из плена девушку, которую люблю. Не возражайте — я все равно поступлю так, как решил.

С минуту Соколиный Глаз молчал, остолбенело глядя на молодого человека. Но Дункан, который из уважения к опыту и заслугам разведчика до сих пор беспрекословно повиновался ему, теперь заговорил тоном старшего, да так повелительно, что противоречить ему оказалось немыслимо. Он заранее отмахнулся от всех возможных возражений и затем, уже более спокойно, продолжал:

— Вы можете изменить мою внешность — переодеть меня, даже раскрасить,— одним словом, превратить в кого угодно, хоть в шута...

— Разве такому, как я, подобает изменять внешность человека, созданного могучей дланью провидения?— недовольно буркнул разведчик.— Но, посылая войска в бой, вы, надеюсь, из предосторожности уславливаетесь хотя бы о сигналах и местах стоянок, чтобы те, кто сражается на вашей стороне, знали, где и когда они могут встретиться со своими?

— Послушайте,— перебил Дункан.— Вам уже известно от преданного спутника пленниц, что эти индейцы принадлежат к двум разным племенам, а может быть, и народам. У одних, тех, кого вы считаете ветвью делаваров, живет девушка, которую вы называете Темноволосой; младшая же ее сестра, несомненно, находится во власти наших врагов-гуронов, и выручать ее надлежит мне — по годам и по положению. Поэтому пока вы с вашими друзьями будете вести переговоры об освобождении старшей, я вызволю младшую или умру.

Глаза молодого человека сверкали отвагой, и весь он словно вырос под влиянием нахлынувшего возбуждения. Как ни хорошо знал Соколиный Глаз хитрость индейцев, как ни ясно виделись ему все опасности подобного предприятия, даже он не представлял себе, какими доводами воспрепятствовать внезапной решимости Хейуорда. Вероятно, в плане молодого человека было нечто импонировавшее его собственной отважной натуре и тайной склонности к безрассудным затеям, которая росла в нем вместе с опытом, пока наконец опасность и риск не сделались для него первым условием наслаждения жизнью. Как бы то ни было, настроение его резко изменилось, и вместо того, чтобы оспаривать план Хейуорда, разведчик решил содействовать ему.

— Ладно,— с добродушной улыбкой уступил он.— Уж раз олень направился к воде, надо не гнаться за ним, а упредить его. У Чингачгука с собой не меньше разных красок, чем у офицерской жены, которая пишет с натуры на бумажку, да так, что горы похожи на коп-«ы прелого сена, а до неба рукой дотянуться можно. Сагамор тоже умеет ими пользоваться. Садитесь-ка на бревно, и, клянусь жизнью, он живо превратит вас в шута, а вам только это и нужно.

Дункан повиновался, и могиканин, внимательно прислушивавшийся к разговору, охотно взялся за дело.

Многолетние познания в виртуозном искусстве раскраски помогли ему быстро и ловко превратить лицо молодого человека в фантастическую маску, узоры которой считаются у туземцев символом дружелюбия и веселости. Он тщательно избегал линий, которые могли быть сочтены признаками затаенной воинственности, и, напротив, старательно выводил приметы, свидетельствующие о благорасположении. Одним словом, он пожертвовал всеми атрибутами храброго воина ради облика шута и потешника. Подобные люди — не редкость среди индейцев, а так как одежда жителя лесов и без того уже сильно изменила внешность Дункана, у путников были все основания надеяться, что молодой офицер при его знании французского языка сойдет за шарлатана из Тикондероги, бродящего по землям союзных дружественных племен.

Когда раскраска была сочтена удовлетворительной, разведчик дал майору дружеские наставления, уговорился с ним насчет сигналов и назначил место встречи на случай, если все пройдет успешно. Прощание Манроу с его молодым другом было более печальным и трогательным, хотя полковник покорился разлуке с таким равнодушием, какого этот пылкий и честный человек никогда бы не проявил, будь он не столь угнетен и подавлен. Разведчик отвел Хейуорда в сторону и сообщил, что намерен оставить ветерана в каком-нибудь безопасном месте на попечении Чингачгука, а сам вместе с Ункасом отправится на разведку к племени, которое они имеют основание считать делаварским. Затем он еще раз повторил свои наставления и заключил с теплотой и торжественностью, глубоко тронувшими Дункана:

— А теперь благослови вас бог! Вы показали себя человеком мужественным, и это мне по душе: отвага — примета юноши с горячей кровью и благородным сердцем. Но помните совет человека, который знает, что говорит: чтобы перехитрить и одолеть минга, вам понадобятся вся ваша храбрость и ум поострей того, какого можно набраться из книг! Благослови вас бог! Если ваш скальп достанется гуронам, положитесь на меня и двух моих друзей, неустрашимых воинов: гуроны дорого заплатят за свою победу — за каждый ваш волос мы возьмем жизнь врага! Итак, майор, да не оставит вас провидение в вашем предприятии: оно задумано с благой целью. И не забывайте: ради того, чтобы перехитрить этих негодяев, вы имеете законное право прибегать к уловкам, которые, быть может, и не в характере белого человека.

Дункан горячо пожал руку своему достойному и предусмотрительному другу, еще раз попросил его позаботиться о старом полковнике, в свой черед пожелал ему успеха и знаком предложил Давиду отправляться в путь. Соколиный Глаз с нескрываемым восхищением проводил долгим взглядом отважного и предприимчивого молодого человека', а затем, с сомнением покачав головой, увел остальных своих спутников в чащу леса.

Дорога, по которой двинулись Дункан и Давид, шла через прогалину, расчищенную бобрами, и вдоль их запруды. Оставшись наедине с певцом, человеком бесхитростным и неспособным оказать помощь в минуту опасности, Хейуорд впервые осознал всю трудность затеянного им предприятия. В угасавшем свете дня дикая и безлюдная глушь, со всех сторон окружавшая путников, казалась еще более мрачной, и даже от хаток бобров, как ни густо они были населены, веяло чем-то зловещим и безжизненным. При виде искусных построек и удивительной предусмотрительности их умных обитателей Хейуорду пришла в голову мысль, что животные, населяющие эти обширные и дикие области, наделены инстинктом, почти не уступающим его собственному разуму. Он не без содрогания подумал о той неравной борьбе, в которую так опрометчиво ввязался. Но тут перед ним возник прелестный образ Алисы, он вспомнил о ее горе, о беде, нависшей над нею, и все опасности, угрожавшие ему самому, померкли в сиянии ее красоты. Подбодрив Давида, он еще быстрее двинулся вперед легким, пружинистым шагом молодого искателя приключений.

Наполовину обогнув запруду, путники повернули и пошли вверх по склону небольшого холма, возвышавшегося в лощине, по которой они двигались. Полчаса спустя они выбрались на новую прогалину, тоже, по-видимому, расчищенную бобрами, хотя позднее эти умные животные покинули ее и перебрались на более удобное место, занимаемое ими теперь. Прежде чем сойти со скрытой кустами тропы, Дункан на минуту приостановился, что было вполне естественно: так всегда делает человек, чтобы собраться с силами, которые, как он знает, без остатка потребуются ему в предстоящем рискованном предприятии. Хейуорд воспользовался остановкой также и для того, чтобы получить все сведения, какие только может дать торопливый беглый осмотр.

На противоположной стороне прогалины, там, где ручей низвергался со скал, высилось более полусотни хижин, грубо сложенных из бревен, ветвей и глины. Хижины были разбросаны в беспорядке, словно при возведении их никто не задумывался ни о красоте, ни об опрятности, и в этом смысле так сильно уступали поселению бобров, которое совсем недавно наблюдал Дункан, что он внутренне приготовился к еще какому-нибудь не менее неожиданному сюрпризу. Эти предчувствия отнюдь не ослабели, когда в неверном свете сумерек майор заметил десятка три фигур, которые поочередно поднимались из высокой густой травы, росшей перед хижинами, а затем опять скрывались из виду, как будто проваливались сквозь землю. Они появлялись и исчезали столь внезапно, что казались скорее мрачными мимолетными призраками или какими-то другими неземными существами, нежели обыкновенными людьми из плоти и крови. На мгновение в воздухе возникала худая, обнаженная фигура, неистово размахивавшая руками, и место тут же пустело, а фигура опять вырастала чуть дальше или сменялась другой, не менее загадочной.

Заметив, что спутник его остановился, Давид посмотрел в ту же сторону и до известной степени привел Хейуорда в себя, объяснив:

— Здесь много плодородной почвы, только она еще не обработана. И могу добавить без греховного хвастовства, что за недолгое время моего пребывания в этом языческом вертепе я разными окольными путями сумел посеять немало добрых семян.

— Эти племена предпочитают охоту мирному труду,— рассеянно отозвался Дункан, по-прежнему не отрывая глаз от странных фигур.

— Духовные песнопения можно считать скорее наслаждением, нежели трудом, но, к несчастью, эти мальчишки пренебрегают дарованиями, ниспосланными им свыше. Мне редко доводилось видеть отроков столь юного возраста, которых природа щедрее одарила бы способностью к псалмопению. За три ночи, проведенные мною здесь, я не раз собирал их, дабы привлечь к участию в песнопениях, но они неизменно отвечали на мои попытки криками и воплями, от которых у меня в жилах стыла кровь.

— О ком вы?

— Да об этих исчадиях сатаны, которые вон там убивают драгоценное время на шалости. Увы! Целительная узда дисциплины мало известна этому предоставленному себе народу. Здесь, в стране берез, вы не увидите розги; не удивительно поэтому, что лучший дар провидения расточается тут на бессмысленные крики.

И Давид зажал уши, чтобы не слышать раздавшегося в эту минуту пронзительного вопля целой ватаги юных дикарей, а Дункан, презрительно усмехнувшись при мысли о своих суеверных страхах, решительно скомандовал:

— Пошли.

Не отнимая рук от ушей, учитель пения повиновался, и оба смело направились к хижинам, которые Давид время от времени не без удовольствия именовал «Шатрами филистимскими».

  ГЛАВА XXIII

Хоть для охотника — закон,

Когда оленя травит он,

Сперва попридержать собак,

Но это все бывает так,

Когда хотят оленя гнать;

А кто же станет проверять,

Где и когда прикончен лис?

Вальтер Скотт. «Дева озера» [52]

В отличие от более цивилизованных белых, туземцы не имеют обыкновения выставлять вооруженных часовых для охраны своих становищ. Отлично осведомленный о надвигающейся опасности, даже когда она еще далека, индеец полагается на знание лесных примет и длину труднопроходимых троп, отделяющих его от тех, кого он имеет основания остерегаться. Поэтому враг, которому по счастливому стечению обстоятельств удается обмануть бдительность краснокожих разведчиков, редко встречает в самом селении стражей, способных поднять тревогу. Но дело было не только в этом общепринятом обычае. Племена, состоявшие в союзе с французами, слишком хорошо знали, какой тяжелый удар только что нанесен англичанам, и, следовательно, не опасались нападения враждебных племен, дружественных британской короне.

Вот почему появление Дункана и Давида среди ватаги ребятишек, поглощенных вышеупомянутыми шалостями, оказалось полной неожиданностью для юных дикарей. Однако как только пришельцев заметили, вся компания, словно сговорившись, разразилась громким предостерегающим воплем, после чего, как по волшебству, скрылась из виду. Смуглые нагие тела припавших к земле мальчишек до того хорошо сливались в сумерках с бурой поблекшей травой, что Дункану в первую минуту показалось, будто шалуны провалились сквозь землю. Однако, несколько оправившись от изумления, он с любопытством стал присматриваться и обнаружил, что на него со всех сторон устремлены быстрые черные глаза.

Эти пытливые недружелюбные взгляды, как бы предвещавшие более серьезные испытания, через которые ему предстояло пройти при встрече с туземцами не столь юного возраста, не сулили молодому человеку ничего хорошего, и он на секунду почувствовал сильное желание отступить. Однако он тут же понял, что теперь поздно не только отступать, но даже колебаться. На крик детей из ближайшей хижины высыпала дюжина воинов и мрачно сгрудилась, настороженно и угрюмо ожидая приближения тех, кто так неожиданно пожаловал к ним.

Давид, уже привыкший отчасти к подобным зрелищам, направился прямо к хижине с решительностью, поколебать которую смогло бы разве что очень серьезное препятствие. Хижина представляла собой центральную постройку селения, хотя, как и остальные, была так же грубо сложена из бревен и веток: в ней, в течение временного своего пребывания на границе английских владений, племя собиралось на совет и общие сходки. Пробираясь между смуглыми фигурами индейцев, столпившихся у порога, Дункану нелегко было принять равнодушный вид, столь необходимый ему сейчас. Но, сознавая, что жизнь его зависит от самообладания, он положился на благоразумие спутника и, следуя за ним по пятам, попытался на ходу собраться с мыслями. Кровь леденела у него в жилах,— он ведь находился в непосредственной близости от свирепых, беспощадных врагов, однако молодой человек так хорошо владел собой, что добрался до середины хижины, ничем не выдав своего волнения. Там, следуя мудрому примеру Гамута, он вытащил охапку душистых веток из большой груды, сваленной в углу, и молча уселся на нее.

Как только гость вошел в хижину, воины, наблюдавшие за ним с порога, расположились вокруг него, терпеливо выжидая, когда чужеземец сочтет уместным заговорить, не уронив этим своего достоинства. Большинство дикарей остались стоять, лениво прислонившись к столбам, на которые опиралась кровля, а несколько старейших и наиболее почитаемых вождей уселись, по индейскому обычаю, прямо на земле, чуть впереди прочих.

В хижине горел яркий факел, и его красноватый колеблющийся свет выхватывал из темноты фигуры то одного, то другого дикаря. Воспользовавшись этим, Дункан устремил жадный взор на лица хозяев и попытался прочесть по ним, какого приема следует ему ожидать. Однако проницательность его оказалась бессильной перед холодным бесстрастием окружающих. Сидевшие впереди старейшины едва удостоили его взглядом; глаза их были устремлены в землю, а это могло быть в равной мере истолковано и как признак почтения и как выражение недоверия. Дикари, стоявшие в тени, оказались не столь сдержанны. Дункан вскоре почувствовал на себе их беглые испытующие взгляды, дюйм за дюймом обшаривавшие и самого пришельца и его наряд; ни один его жест, ни одна линия раскраски и даже особенность покроя одежды не ускользнули от внимания и оценки наблюдателей.

Наконец один из дикарей, в волосах которого уже пробивалась седина, хотя его мускулистое тело и твердая поступь свидетельствовали о том, что он еще способен успешно справляться с многотрудными обязанностями мужчины, вышел на свет из темного угла, куда, вероятно, забрался с намерением украдкой понаблюдать за чужеземцем, и начал речь. Говорил он на языке вейан-дотов или гуронов, и слова его были непонятны Хейуорду, хотя, судя по жестам, которыми они сопровождались, смысл их был скорее дружелюбным, чем враждебным. Хейуорд покачал головой и жестом дал понять, что не может ответить.

— Разве никто из моих братьев не говорит по-французски или по-английски? — задал он вопрос на французском языке, оглядывая окружающих в надежде увидеть утвердительный кивок.

Несколько голов повернулось к нему, словно пытаясь уловить смысл сказанного, но ответа на вопрос не последовало.

— Мне было бы грустно думать,— медленно продолжал Дункан, выбирая самые простые французские слова,— что ни один человек из вашего мудрого и храброго племени не понимает языка, на котором Великий Отец говорит со своими детьми. Его сердце преисполнилось бы печалью, если бы он узнал, что краснокожие воины так мало чтут его!

Последовала долгая тягостная пауза, во время которой никто из индейцев ни словом, ни жестом не показал, какое впечатление произвела эта тирада. Помня, что молчаливость почитается у дикарей добродетелью, Дункан с радостью воспользовался этим обычаем краснокожих, для того чтобы собраться с мыслями. Наконец тот же воин, который первым обратился к нему, сухо ответил на наречии канадских французов:

— Разве, обращаясь к своему народу, наш Великий Отец говорит на языке гуронов?

— Он не делает различия между своими детьми, какого бы цвета ни была у них кожа — красная, черная или белая, хотя больше всего он любит храбрых гуронов,— уклончиво ответил Дункан.

— А что он скажет, когда гонцы назовут ему число скальпов, которые пять ночей тому назад украшали головы ингизов?— не унимался подозрительный вождь.

— Ингизы — его враги; поэтому он, без сомнения, похвалит вас и скажет: «Мои гуроны — доблестные воины!» — с невольным содроганием отозвался Дункан.

— Наш канадский Отец так не думает. Он не вознаградил гуронов и отвернулся от них. Его заботят не они, а мертвые ингизы. Что это может значить?

— У такого великого вождя -мыслей больше, чем слов. Он беспокоится, как бы враги не пошли по его следам.

— Пирога мертвого воина не поплывет по Хорикэну,— угрюмо возразил индеец.— Уши нашего Отца открыты для делаваров, с которыми мы не дружим, и те наполняют их ложью.

-— Этого не может быть. Как видишь, он приказал мне, человеку, умеющему исцелять недуги, пойти к его детям, Красным гуронам с Великих озер, и узнать, нет ли меж ними больных.

Едва Дункан объяснил роль, которую он взял на себя, снова наступило продолжительное, глубокое молчание. Все глаза разом устремились на него, словно пытаясь решить, правда или ложь таится в его словах, и глаза эти светились таким умом и проницательностью, что предмет их внимания затрепетал при мысли о том, чем может кончиться его затея. Однако опасения его рассеял все тот же дикарь.

— Разве ученые люди из Канады раскрашивают лицо? — холодно продолжал гурон.— Мы слышали, что они похваляются своей белой кожей.

— Когда индейский вождь приходит к своим белым отцам, он снимает одежду из бизоньей шкуры и надевает предложенную ему рубашку,— твердо отпарировал Дункан.— Мои братья дали мне краски, и я раскрасил себе лицо.

По хижине пронесся негромкий одобрительный гул, доказывавший, что индейцы благосклонно приняли этот комплимент своему племени. Старейший из вождей сделал одобрительный жест, который был поддержан большинством его сотоварищей, вытянувших вперед руки с коротким удовлетворенным возгласом. Дункан перевел дух, считая, что самое трудное позади; а так как он уже придумал простой и правдоподобный рассказ в подтверждение своей выдумки, будто он лекарь, его надежды на успех сильно возросли.

После непродолжительного молчания, которое, видимо, понадобилось индейцам, чтобы обдумать подобающий ответ на речь гостя, поднялся еще один воин, всем своим видом показывая, что хочет говорить. Но едва он открыл рот, как из лесу донесся глухой, ужасающий вопль, и за ним тут же последовал другой, более высокий и пронзительный, который становился все более протяжным, пока не перешел наконец в нескончаемое жалобное завывание, вроде волчьего. Этот внезапный зловещий шум заставил Дункана вскочить с места: молодой человек забыл обо всем, кроме впечатления, произведенного на него страшным звуком. В то же мгновение гуроны толпой ринулись вон из хижины, и воздух огласился громкими криками, почти заглушившими жуткий вой, все еще по временам доносившийся до ушей Дункана из-под сводов густого леса. Не владея больше собой, молодой человек сорвался с места и через секунду очутился в гуще беспорядочной толпы, к которой уже присоединились все жители селения. Мужчины, женщины, дети, престарелые и немощные, здоровые и сильные — все высыпали из хижин. Одни орали во всю глотку, другие исступленно и радостно били в ладоши, выражая дикий восторг по поводу какого-то неожиданного события. Изумленный сперва этим столпотворением, Хейуорд вскоре уяснил себе его причину.

Было еще достаточно светло, и яркие просветы между верхушками деревьев позволяли различить несколько тропинок, уходивших с прогалины в чащу. По одной из них, медленно приближаясь к жилищам, гуськом двигались воины. Тот, что шел впереди, нес короткий шест, на котором, как оказалось впоследствии, висело несколько скальпов. Дикие звуки, так поразившие Дункана, были тем, что белые довольно метко окрестили «кличем смерти» — каждое повторение его возвещало племени о печальной участи, постигшей врага. Пока что познаний Хейуорда хватало на то, чтобы понимать смысл происходящего, и, сообразив, что переполох вызван лишь неожиданным возвращением победоносного отряда гуронов, он успокоился и даже мысленно поздравил себя со счастливым избавлением, поскольку индейцы сейчас начисто позабыли о нем.

В нескольких сотнях футов от хижин прибывшие воины остановились. Их жалобный, зловещий вопль, в равной мере воспроизводивший как стон умирающих, так и ликование победителей, наконец смолк. Один из воинов, выкрикнул какие-то слова, в которых не содержалось, по-видимому, ничего страшного, хотя понять их было сложнее, нежели прежние выразительные вопли. Трудно дать верное представление о том диком восторге, с каким были встречены новости, сообщенные таким путем. В мгновение ока все становище превратилось в арену самой неистовой сумятицы и смятения. Мужчины выхватили ножи и, размахивая ими над головой, выстроились в две шеренги, проход между которыми протянулся от хижин до места, где остановились пришедшие воины. Женщины хватали дубины, топоры, любое подвернувшееся под руку оружие и бежали к мужчинам, чтобы в свой черед принять участие в предстоящей жестокой игре. Даже дети не составляли исключения: мальчишки, еще не способные владеть оружием, выхватывали у отцов из-за пояса томагавки и проскальзывали между шеренгами, с увлечением подражая варварскому обычаю родителей.

На прогалине были разбросаны большие кучи хвороста, и теперь какая-то пожилая индианка предусмотрительно поторопилась поджечь их, чтобы осветить предстоящее зрелище. Вспыхнувшее пламя затмило слабый свет уходящего дня и, яснее обозначив контуры предметов, придало им зловещий вид. Сцена представляла собой как бы поразительную картину, рамой для которой служила чреда высоких сосен. На заднем плане виднелись фигуры вновь пришедших воинов. Чуть впереди стояли двое мужчин, видимо, избранные исполнителями главных ролей в предстоящем представлении. И хотя освещение было недостаточно сильным, чтобы черты их стали отчетливо видны, ни у кого не могло возникнуть сомнения, что оба эти человека находятся во власти совершенно разных чувств.

Один стоял прямо и твердо, готовый встретить свою судьбу, как герой; другой уронил голову на грудь, словно пораженный ужасом или охваченный стыдом. Благородное сердце Дункана разом прониклось глубоким состраданием к первому и восхищением перед ним, хотя он, разумеется, ничем не мог выразить свой великодушный порыв. Он лишь зорко следил за каждым движением незнакомца и, вглядываясь в изящные очертания его поразительно пропорциональной и гибкой фигуры, пытался убедить себя, что если телесная мощь в союзе с непоколебимой решительностью способны помочь человеку выйти из тяжких испытаний, то этот юный пленник может надеяться на победу в предстоящем ему отчаянном поединке. Незаметно для себя Хейуорд подошел ближе к темным шеренгам гуронов и, едва дыша от волнения, стал ждать, когда же начнется зрелище. Наконец прозвучал громкий вой, послуживший сигналом, и мертвая тишина сменилась взрывом воплей, затмивших своей силой все слышанное раньше. Второй пленник остался неподвижен, первый же, услыхав сигнал, сорвался с места с легкостью и быстротой оленя. Он не побежал между выстроившимися врагами, как те ожидали, а лишь вступил в проход и, прежде чем ему успели нанести первый удар, круто повернул, перепрыгнул через головы детей и очутился на внешней, менее опасной стороне зловещей шеренги. Эта хитрость была встречена проклятиями из сотни глоток, и возбужденная толпа, смешав ряды, в полном беспорядке рассеялась по прогалине.

Теперь последнюю озаряла уже целая дюжина пылающих костров, придавая ей вид какой-то фантастической адской арены, где собрались злобные демоны, чтобы свершить свои нечестивые и кровавые обряды. Фигуры на заднем плане казались призраками, которые мелькали перед глазами, рассекая воздух исступленными, бессмысленными жестами; когда они пробегали мимо костров, на озаренных ярким пламенем лицах с ужасающей отчетливостью читались обуревавшие дикарей необузданные страсти.

Само собой разумеется, что среди такого скопища беспощадных врагов беглецу было не до передышки. Был момент, когда казалось, что он вот-вот достигнет леса, но целая гурьба врагов преградила ему дорогу и оттеснила его назад, в самую гущу безжалостных преследователей. Круто повернув, как олень, столкнувшийся лицом к лицу с охотником, он с быстротой стрелы очутился у костра, одним прыжком перемахнул через столб пламени и, благополучно миновав разъяренную толпу, очутился на противоположной стороне прогалины. Но здесь несколько более пожилых и хитрых гуронов тоже встретили его и вынудили повернуть обратно. Пленник попытался еще раз ринуться в толпу, словно ища спасения в царившей вокруг суматохе; затем последовало несколько мгновений, когда Дункан уже решил, что мужественный юноша определенно погиб.

Все слилось в одну темную массу человеческих тел, мечущихся в неописуемой сумятице. В воздухе мелькали томагавки, сверкающие ножи, увесистые дубинки, но удары, видимо, сыпались наугад. Страшное впечатление, производимое этой сценой, усугублялось пронзительными воплями женщин и свирепым боевым кличем воинов. Время от времени Дункану удавалось различать легкую фигуру юноши, прорезавшую воздух отчаянными прыжками, и он скорее надеялся, чем верил, что пленник еще не совсем утратил силы и проворство. Внезапно толпа отхлынула к месту, где стоял Хейуорд. Мужчины, нажимая на оказавшихся впереди женщин и детей, валили их на землю. Среди этой свалки еще раз мелькнула фигура незнакомца. Однако выдерживать дальше столь жестокое испытание было уже не в человеческих силах. Это, несомненно, понимал сам пленник. Воспользовавшись тем, что перед ним на мгновение открылся проход, юноша стрелой промчался мимо воинов, сделав отчаянную и, как показалось Дункану, последнюю попытку достичь леса. Словно угадав, что со стороны Хейуорда ему не грозит опасность, пленник на бегу почти столкнулся с майором. Высокий могучий гурон, видимо, приберегавший до сих пор силы и гнавшийся теперь по пятам за юношей, уже занес руку для рокового удара. Однако Дункан проворно подставил ему ногу, и не в меру рьяный дикарь грохнулся во весь рост, пролетев вперед на несколько футов. Преследуемый молниеносно воспользовался этим преимуществом: он повернул, снова метеором промелькнул перед глазами Дункана и через мгновение, когда майор, придя в себя, оглянулся и поискал глазами пленника, тот уже спокойно стоял у невысокого раскрашенного столба перед входом в главную хижину.

Опасаясь, как бы участие, принятое им в судьбе юноши, не оказалось роковым для него самого, Дункан поспешил покинуть место, где стоял. Он примкнул к гу-ронам, которые стягивались к хижине, угрюмые и разочарованные, как всякая толпа, обманутая в надежде насладиться зрелищем казни. Любопытство, а может быть, и более высокое чувство побудило Дункана подойти к незнакомцу. Тот стоял, охватив одной рукой спасительный столб и тяжело, учащенно дыша после неимоверного напряжения, но ни жестом, ни взглядом не выдавая своих страданий. Сейчас он находился под защитой древнего священного обычая и мог ничего не опасаться, пока племя не соберется на совет и не решит его судьбу. Однако, судя по чувствам, обуревавшим толпу, решение это нетрудно было предугадать.

В лексиконе гуронов не было такого бранного слова, которое разочарованные женщины не бросили бы в лицо удачливому незнакомцу. Они насмехались над его усилиями спастись, с язвительными улыбками заявляли, что ноги у него лучше, чем руки, и что ему следовало бы обладать крыльями, коль скоро он не способен пустить в дело ни стрелу, ни нож. На все это пленник не отвечал ни словом и неизменно сохранял прежнюю позу, дышавшую чувством собственного достоинства и бесконечного презрения к недругам. Выведенные из себя его успехом и спокойствием, женщины бранились все злей и бессвязней, пока наконец ругань не перешла в пронзительные, визгливые крики. В эту минуту пожилая женщина, столь предусмотрительно зажегшая костры, протиснулась через толпу и очистила себе место перед пленником. Отвратительная грязная внешность этой ведьмы давала все основания предполагать, что она не обыкновенная смертная, а, вероятно, колдунья. Откинув легкое покрывало, она издевательски вытянула вперед длинную костлявую руку и на языке ленапе, более понятном предмету ее насмешек, во весь голос принялась поносить его.

— Слушай, ты, делавар,— сказала она, щелкнув пальцами перед лицом пленника,— ваше племя — племя баб, и мотыга больше вам по руке, чем ружье! Ваши матери производят на свет робких оленей: родись у вас медведь, или дикая кошка, или змея, вы все разбежались бы со страху! Гуронские девушки сошьют тебе юбку, и мы подыщем тебе мужа!

За этим выпадом последовал оглушительный взрыв дикого издевательского хохота, в котором мягкий мелодичный смех девушек странным образом слился с надтреснутым, хриплым -голосом их злобной товарки. Но все усилия женщин не могли поколебать незнакомца. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, и он, казалось, никого не замечал, кроме тех редких случаев, когда его надменный взор останавливался на темных фигурах воинов, мрачно и безмолвно наблюдавших за этой сценой.

Разъяренная невозмутимостью пленника, старая карга подбоченилась и в этой вызывающей позе разразилась новым потоком слов, изложить которые на бумаге повествователь просто не решается — для этого у него не хватит искусства. Но старуха тратила силы впустую: хотя она славилась среди соплеменников умением браниться, а сейчас довела себя до такого накала, что на губах у нее выступила пена, на неподвижном лице незнакомца не дрогнул ни один мускул. Равнодушие пленника начало действовать и на остальных зрителей: какой-то подросток, едва ступивший за порог детства, попытался помочь старой ведьме и, размахивая томагавком перед лицом жертвы, присоединил к ее брани свои пустые хвастливые слова. Тут пленник действительно повернулся лицом к свету и глянул на молокососа с высокомерием, еще более уничтожающим, чем презрение. А еще через секунду он уже опять спокойно стоял, прислонясь к столбу. Однако это движение и перемена позы позволили Дункану поймать твердый, проницательный взгляд незнакомца, и он понял, что перед ним Ункас.

Потрясенный и глубоко подавленный отчаянным положением друга, Хейуорд попятился из боязни, как бы этот обмен взглядами не ускорил решение участи пленника. Однако пока что оснований для подобных страхов не было. В эту минуту один из воинов проложил себе дорогу через разъяренную толпу. Повелительным жестом отстранив женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел к двери в хижину совета. Туда же проследовали вожди и самые заслуженные воины, вместе с которыми, не привлекая к себе опасного внимания, удалось кое-как протиснуться и Хейуорду.

Несколько минут ушло на то, чтобы присутствующие разместились согласно положению и влиятельности среди соплеменников. Порядок, в общем, соблюдался тот же, что и во время допроса Хейуорда: пожилые люди и главные вожди заняли середину хижины, озаренную светом пылающего факела, а их младшие и не столь именитые сородичи разместились на заднем плане, обрамив всю картину мрачным кольцом раскрашенных смуглых лиц. В самом центре постройки, под отверстием, сквозь которое проникал мерцающий свет редких звезд, стоял Ункас, невозмутимый, собранный, величавый. Его горделивая и благородная осанка не преминула произвести впечатление на гуронов; взгляды дикарей то и дело останавливались на его лице, и хотя в них читалась прежняя непреклонность, но вместе с ней сквозило и восхищение перед мужеством незнакомца.

Совсем по-иному обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом перед отчаянной попыткой молодого могиканина и который не только не принял участия в погоне, а, напротив, во время всей этой суматохи неподвижно стоял на месте, подобно статуе, олицетворяющей стыд и бесчестие. Хотя ни одна рука не протянулась к нему с приветствием и ни одни глаза не дали себе труд следить за ним, он тоже вошел в хижину, словно понуждаемый велением судьбы, которому, по-видимому, подчинялся без малейшего сопротивления. Хейуорд воспользовался первым же удобным случаем, чтобы рассмотреть его, хотя втайне опасался опять увидеть знакомые черты, но человек этот оказался ему чужим и — что еще удивительнее — все  обличие его выдавало в нем гурона. Однако он не смешался с толпой соплеменников, а сел в стороне, одинокий среди многолюдства, и сидел, боязливо съежившись и словно силясь занимать как можно меньше места. Когда каждый расположился там, где ему подобало, и в хижине воцарилась мертвая тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, громко заговорил на языке лени-ленапе.

— Делавар,— начал он,— ты хоть и принадлежишь к племени женщин, но выказал себя мужчиной. Я предложил бы тебе пищу, но тот, кто ест вместе с гуроном, становится его другом. Отдыхай с миром до восхода солнца, а с зарей узнаешь наше решение.

— Семь ночей и столько же летних дней я обходился без пищи, идя по следу гуронов,— холодно отозвался Ункас.— Сыны ленапе умеют идти тропой справедливости, не думая о еде.

— Два моих молодых воина преследуют твоего спутника,— продолжал гурон, не обратив внимания на похвальбу пленника.— Когда они, вернутся, наши старейшины скажут, что ждет тебя — жизнь или смерть.

— Разве у гуронов нет ушей?— язвительно воскликнул Ункас.— С тех пор как делавар стал вашим пленником, он дважды слышал выстрелы хорошо знакомого ружья. Ваши молодые воины никогда не вернутся.

За этим уверенным заявлением последовала краткая зловещая пауза. Сообразив, что молодой могиканин намекает на роковое ружье Соколиного Глаза, Дункан подался вперед, чтобы лучше видеть, какое впечатление произведут эти слова на победителей. Но вождь ограничился весьма простым возражением:

— Если ленапе столь искусны, почему один из храбрейших их воинов находится здесь?

— Он преследовал убегавшего труса и попал в западню. Мудрого бобра — и того можно поймать.

С этими словами Ункас указал пальцем на одиноко сидевшего гурона, но не счел нужным дольше задерживать свое внимание на таком презренном существе. Ответ и сам вид говорившего произвели сильное впечатление на слушателей. Все взоры устремились на этого человека, и по толпе прокатился глухой угрожающий ропот. Зловещие звуки докатились до входа, в хижину стали протискиваться женщины и дети, и скоро там не осталось ни одного промежутка между плечами, из которого не выглядывало бы смуглое и полное жадного любопытства лицо.

Тем временем старейшины, расположившиеся в середине хижины, стали обмениваться короткими отрывистыми фразами. Впустую не тратилось ни слова: каждый выражал свое мнение просто и сжато. Затем вновь наступило долгое торжественное молчание. Каждому из присутствующих было известно, что оно — предвестник серьезного, важного решения. Стоявшие сзади приподнялись на цыпочки, и даже сам преступник, на минуту позабыв о своем позоре под наплывом более сильного чувства, поднял голову и тревожно уставился на темную группу вождей. Наконец глубокое, внушительное молчание было нарушено, и слово взял пожилой воин, о котором мы уже часто упоминали. Он поднялся с земли, прошел мимо неподвижного Ункаса и остановился перед преступником в величественной, исполненной достоинства позе. В ту же секунду старая ведьма с факелом в руке протиснулась в круг и, медленно приплясывая, забормотала бессвязные невнятные слова, очень похожие на заклинания. Хотя вторжение ее нарушало обычай, никто не обратил на это внимания.

Подойдя к Ункасу, она подняла пылающую головню так, чтобы красный отблеск ее падал на пленника и давал возможность разглядеть малейший признак волнения на его лице. Однако вождь могикан сохранял прежний твердый, надменный вид, и глаза его, словно не снисходя до ответа на пытливый взгляд старухи, были так упорно устремлены в пространство, как если бы они, преодолевая все преграды, смотрели в будущее. Удовлетворенная осмотром, женщина с довольным видом отошла от пленника и приблизилась к своему провинившемуся соплеменнику, чтобы подвергнуть его такому же испытанию.

Молодой гурон был в боевой раскраске, и одежда еле прикрывала его отменно сложенную фигуру. Свет отчетливо обрисовывал каждую его мышцу, и Дункан в ужасе отвернулся: он увидел, что индеец судорожно корчится от страха. При этом постыдном зрелище женщина издала жалобный вопль, но вождь протянул руку и мягко отстранил ее.

— Гибкий Тростник,— сказал он на языке гуронов, называя преступника по имени,— хотя Великий дух наделил тебя приятной для глаз наружностью, лучше бы ты не родился на свет. В деревне твой язык болтает громче всех, но в сражении немеет. Никто из моих молодых воинов не вгонит томагавк в боевой столб глубже тебя, но ни один из них не ударяет ингизов легче, нежели ты. Враг нагляделся на твою спину, но не знает, какого цвета твои глаза. Трижды тебя вызывали на бой, и трижды ты забывал дать ответ. Имя твое никогда больше не прозвучит в родном племени: оно уже забыто.

В то время как вождь произносил эти слова, разделяя фразы внушительными паузами, преступник поднял голову из почтения к годам и рангу говорящего. Стыд, ужас и гордость отчаянно боролись в нем, и борьба эта отражалась на выразительном лице. Его сузившиеся от отчаяния глаза блуждали, останавливаясь на лицах тех, от кого зависело его доброе имя, и на минуту гордость взяла в нем верх. Он встал на ноги, обнажил грудь и твердым взглядом встретил острый сверкающий нож, уже занесенный неумолимым судьей. Когда же оружие медленно вонзилось ему в тело, гурон даже улыбнулся, словно радуясь, что смерть не так страшна, как он думал, и тяжело рухнул лицом вниз к ногам сурового и непоколебимого Ункаса.

Женщина издала громкий жалобный вопль и швырнула факел на землю, погрузив помещение в непроглядный мрак. Зрители, содрогаясь, один за другим, словно потревоженные призраки, выскользнули из хижины, и Дункану почудилось, будто он остался наедине с трепещущим телом жертвы индейского правосудия.

  ГЛАВА XXIV

Мудрец сказал, царь распустил совет,

И разошлись вожди царю вослед.

Поп. «Илиада»

Не прошло и мгновения, как молодой человек убедился в своей ошибке. На плечо ему легла чья-то сильная рука, и Ункас прошептал:

— Гуроны — собаки. Вид крови труса не может привести в содрогание настоящего воина. Седая Голова и сагамор в безопасности, а ружье Соколиного Глаза не дремлет. Иди! Ункас и Щедрая Рука не знают друг друга. Я сказал.

Хейуорд был бы рад услышать больше, но мягкий толчок дружеской руки вынудил его направиться к выходу и вспомнить об опасности, которая угрожала бы им, стань гуронам известно об их разговоре. Уступая необходимости, он медленно и неохотно покинул хижину и смешался с толпившимися поблизости туземцами. Угасавшие на прогалине костры освещали тусклым неверным светом темные фигуры, молча слонявшиеся взад и вперед. По временам пламя вспыхивало ярче, и лучи его проникали во мрак хижины, озаряя Ункаса, по-прежнему спокойно стоявшего над трупом гурона.

Вскоре кучка воинов вошла туда и вернулась с бренными останками своего соплеменника, которые они затем отнесли в соседний лес. После этого торжественного финала Дункан, которого никто не замечал и не тревожил расспросами, принялся бродить между хижинами в поисках той, ради кого он пошел на неслыханный риск. Племя пребывало сейчас в таком расположении духа, что Хейуорду, приди ему в голову эта мысль, не составило бы труда скрыться и вернуться к спутникам. Но сейчас к постоянной его тревоге за судьбу Алисы прибавилось беспокойство об участи Ункаса, и это накрепко привязало его к месту. Вот почему он упорно переходил от хижины к хижине, заглядывая в каждую лишь для того, чтобы в очередной раз испытать разочарование, пока наконец не обошел всю деревню. В конце концов он прекратил поиски, оказавшиеся столь бесплодными, и возвратился к хижине совета, решив разыскать Давида, расспросить его и тем самым избавиться от мучительной неизвестности.

Дойдя до строения, послужившего одновременно и залом суда, и местом казни, молодой человек заметил, что возбуждение уже улеглось. Воины, собравшись в кружок, спокойно курили и степенно рассуждали о главных событиях недавнего похода к верховьям Хорикэна. Хотя приход Дункана должен был бы напомнить им о его профессии и подозрительных обстоятельствах его появления в деревне, они, по-видимому, не обратили на него особого внимания. Ужасная сцена до сих пор благоприятствовала его планам, а так как ему не нужно было лучшего суфлера, чем обуревавшие его чувства, он понял, как важно наилучшим образом воспользоваться неожиданным и счастливым стечением обстоятельств.

Ничем не выдавая снедавших его опасений, он вошел в хижину и занял свое место с важным видом, который как нельзя более гармонировал с повадками его хозяев. Ему хватило одного мимолетного, но пытливого взгляда, чтобы убедиться, что Ункас по-прежнему находится там же, где он оставил его, а Давид так и не появлялся. Свобода пленника была, казалось, ничем не ограничена, кроме зорких глаз расположившегося неподалеку молодого гурона да вооруженного воина, облокотившегося на столб, который служил одной из притолок узкого входа. Во всех других отношениях Ункас был, по-видимому, ничем не стеснен, хотя не принимал никакого участия в разговоре и походил скорее на прекрасную статую, чем на человека, наделенного жизнью и волей.

Хейуорд слишком недавно был очевидцем быстроты, с какой исполняется приговор у племени, во власти которого он находился, и отчетливо понимал, что разоблачит себя первой же неосторожной выходкой. Поэтому он предпочел не разговаривать, а молчать и думать: он ведь прекрасно знал, какими роковыми последствиями грозит ему раскрытие его истинного лица. К сожалению, хозяева, видимо, не разделяли этого благоразумного решения, потому что не успел он занять место, которое предусмотрительно выбрал в самой глубокой тени, как один из воинов, говоривший по-французски, обратился к нему.

— Мой канадский Отец не забывает своих детей,— сказал вождь.— И я благодарен ему. В жену одного из моих воинов вселился злой дух. Может ли искусный и мудрый пришелец изгнать его?

Хейуорд был немного знаком с приемами, к каким прибегают в таких случаях индейские знахари. Он сразу сообразил, что просьба вождя может послужить его, Дункана, собственным целям. Дикари едва ли могли сделать ему предложение, которое устроило бы его больше, чем это. Понимая, однако, что ему следует сохранять достоинство, подобающее его мнимой профессии, он подавил волнение и ответил с надлежащей таинственностью:

— Духи бывают разные: одни покоряются силе мудрости, другие — чересчур могущественны.

— Мой брат — великий врачеватель! — настаивал хитрый индеец.— Пусть он все же попробует.

Хейуорд ответил знаком согласия. Гурон удовольствовался этим, снова взялся за трубку и стал выжидать, когда прилично будет отправиться в путь. Нетерпеливый Хейуорд, проклиная в душе церемонность дикарей, обычаи которых обязывают приносить чувства в жертву показному бесстрастию, с великим трудом напустил на себя не менее равнодушный вид, чем вождь, бывший и в самом деле близким родичем больной женщины. Минуты тянулись одна за другой и казались новоявленному врачевателю часами; наконец гурон отложил трубку в сторону, прикрыл грудь плащом и собрался было идти в жилище больной. Однако в этот момент вход в хижину заполнила могучая фигура воина. Пришелец молча проследовал между насторожившимися индейцами и уселся на охапку веток, на другом конце которой сидел Хейуорд. Молодой человек бросил нетерпеливый взгляд на нового соседа и невольно похолодел от ужаса: рядом с ним расположился Магуа.

Неожиданное возвращение коварного и страшного вождя задержало гурона. Погасшие трубки вновь задымились, а новоприбывший, не говоря ни слова, вытащил из-за пояса томагавк, набил табаком отверстие на полой его рукоятке и затянулся ароматным дымом с такой невозмутимостью, словно и не провел целых долгих два дня на утомительной охоте. Так прошло минут десять, показавшиеся Дункану вечностью, и воины уже утонули в облаках густого дыма, когда один из них молвил:

— Добро пожаловать! Выследил ли мой друг лося?

— Молодые воины шатаются под тяжестью ноши,— ответил Магуа.— Пусть Гибкий Тростник выйдет на охотничью тропу и встретит их.

За упоминанием запретного имени последовало глубокое зловещее молчание. Все разом вынули изо рта трубки, словно вдохнули в этот момент что-то нечистое. Дым мелкими кольцами заклубился над головами индейцев и, свившись спиралью, быстро улетучился через отверстие в кровле, благодаря чему воздух внизу очистился и смуглые лица стали отчетливо видны. Взоры большинства воинов были потуплены, и лишь несколько молодых и наименее умных гуронов таращили глаза на убеленного сединами дикаря, который сидел между двумя самыми почитаемыми вождями племени. Ни в наружности, ни в наряде этого индейца не было, казалось, ничего, что давало бы ему право на такой почет. Вид у него, в отличие от остальных, был скорее подавленный, чем горделивый; одежду он носил такую, в какой обычно ходят рядовые члены племени. Как и большинство окружающих, он с минуту сидел, не отрывая глаз от земли. Наконец, подняв голову и осмотревшись по сторонам, он заметил, что стал предметом всеобщего внимания. Тогда он встал и среди всеобщего молчания громко объявил:

— Это ложь. У меня не было сына! Тот, кто называл себя этим именем, навсегда забыт: кровь у него была бледная, и текла она не в жилах гурона. Лукавый чиппевей обольстил мою жену. Великий дух повелел, чтобы род Уисс-ентуша пресекся. Счастлив тот, кто знает, что зло в его роду умрет вместе с ним! Я сказал.

Отец труса оглянулся вокруг, словно пытаясь прочесть во взорах слушателей одобрение своему стоицизму. Но суровые обычаи племени предъявляли к его членам требования, непосильные для хилого старика. Выражение его глаз противоречило образной и хвастливой речи, и каждый мускул морщинистого лица судорожно подергивался от душевной муки. Постояв с минуту, чтобы насладиться своим горьким торжеством, он отвернулся, словно вид людей стал ему невыносим, закрыл лицо плащом и, выйдя из хижины бесшумной походкой индейца, направился искать утешения в тиши своего убогого жилища у такой же старой, несчастной, утратившей сына матери.

Индейцы, верящие, что добродетели, равно как пороки, передаются по наследству, проводили его полным молчанием. Затем один из вождей, выказав такую утонченную вежливость, какой мог бы позавидовать любой представитель более цивилизованного общества, отвлек внимание молодых воинов от только что виденного ими проявления человеческой слабости и весело заговорил с Магуа, обратиться к которому, как к новоприбывшему, его обязывала учтивость:

—- Делавары, словно медведи в поисках сотов, бродили вокруг моей деревни. Но разве кому-нибудь удавалось застать гурона спящим?

Темная грозовая туча, предвестница бури,— и та была не мрачней лица Магуа, когда он воскликнул:

— Озерные делавары?

— Нет, не они, а те, что носят женские юбки на берегу своей реки. Один из них проник на земли нашего племени.

— Мои молодые воины добыли его скальп?

— Ноги у него оказались хороши, хотя руки владеют мотыгой лучше, чем томагавком,— ответил вождь, указывая на неподвижного Ункаса.

Магуа отнюдь не проявил женского любопытства и не поспешил насладиться зрелищем пленного сына племени, которое имел так много причин ненавидеть, а, напротив, продолжал курить с тем задумчивым видом, какой обычно принимал, когда ему не надо было прибегать ни к хитрости, ни к красноречию. Хотя его немало изумили сведения, почерпнутые им из речи старого отца казненного, он не позволил себе никаких расспросов, отложив их до более подходящей минуты. Лишь после довольно продолжительной паузы он выбил из трубки пепел, заткнул томагавк обратно за пояс, подтянул его, поднялся и в первый раз бросил взгляд на пленника, стоявшего чуть позади него. Настороженный, хотя с виду безучастный ко всему, Ункас уловил его движение и, внезапно повернувшись к свету, встретился с ним взглядом. Чуть ли не целую минуту смелые и неукротимые враги стояли, в упор глядя друг на друга, и ни один из них не выказал ни малейшего признака слабости под свирепым взором противника. Ункас словно вырос, ноздри его раздулись, как у тигра перед схваткой, но поза могиканина по-прежнему оставалась настолько величаво-неподвижной, что его легко можно было принять за великолепное, совершенное изваяние индейского божества войны. Судорожно подергивавшееся лицо Магуа оказалось более подвижным: черты его постепенно утратили вызывающее выражение, которое уступило место свирепой радости. Он глубоко вздохнул и громко произнес грозное имя:

— Быстроногий Олень!

Услыхав хорошо знакомое прозвище, воины вскочили на ноги, и на секунду изумление взяло верх над стоическим спокойствием краснокожих. Они хором повторили ненавистное, хотя уважаемое имя врага, и его мгновенно услышали за стенами хижины. Женщины и дети, сновавшие у входа, дружным эхом подхватили его, повторяя на все лады, и деревня разом огласилась пронзительным жалобным воем. Но не успело отзвучать последнее эхо, как волнение мужчин улеглось. Каждый, словно устыдясь своего удивления, занял прежнее место, но прошло еще немало времени, прежде чем гуроны перестали бросать любопытные взгляды на пленника, который так много раз доказывал свою отвагу в схватках с лучшими и достойнейшими сынами их племени.

Ункас наслаждался победой, но проявил свое торжество лишь спокойной усмешкой — эмблемой презрения у всех народов всех времен. Заметив это, Магуа поднял руку, погрозил пленнику и под звон серебряных подвесок на своем браслете мстительно крикнул по-английски:

— Ты умрешь, могиканин!

— Целебные источники не вернут жизнь мертвым гуронам! — ответил Ункас на мелодичном языке делаваров.— Быстрые реки моют их кости! Мужчины их — бабы, женщины — совы. Иди и созови собак-гуронов — пусть посмотрят на воина. Ноздри мои оскорблены: они чуют запах крови труса.

Последний намек не на шутку задел присутствующих,— он был слишком обиден. Многие из них понимали язык, на котором говорил пленник, и к числу их относился Магуа. Хитрый дикарь мгновенно оценил свое преимущество и воспользовался им. Сбросив с плеч легкий кожаный плащ, он вытянул руку и разразился потоком опасного и хитроумного красноречия. Как ни подорвал он свое влияние на товарищей пристрастием к огненной воде и бегством от родного племени, краснокожему нельзя было отказать ни в смелости, ни в ораторском даровании. У него всегда находились слушатели, и ему редко Не удавалось убедить их. В данном же случае его природные способности подкреплялись еще и жаждой мести.

Он снова вспомнил подробности нападения на остров у Гленна, рассказал о смерти соплеменников и бегстве самых заклятых врагов его народа. Затем описал местоположение и вид горы, на которую привел пленников, попавших в руки гуронов. О своих кровожадных намерениях в отношении девушек и неудавшемся коварстве Магуа не упомянул, а сразу перешел к внезапному нападению отряда Длинного Карабина и роковому исходу схватки. Тут он сделал паузу и оглянулся вокруг с притворным благоговением перед памятью усопших, а на самом деле затем, чтобы проверить, какое впечатление произвела вступительная часть его речи. Как обычно, все глаза были устремлены на него. Каждая смуглая фигура словно превратилась в живую статую — так неподвижны были позы индейцев и так велико их внимание.

Затем Магуа понизил голос, до сих пор звонкий и сильный, и перечислил заслуги погибших. Ни одно их достоинство, способное вызвать симпатию у краснокожих, не было обойдено молчанием. Один никогда не возвращался с охоты без добычи; другой был неутомим, идя по следу врага. Этот был храбр, тот щедр. Словом, Лисица так искусно рассыпал похвалы, что умудрился затронуть каждую струну, которая могла найти отголосок в сердце представителей племени, состоявшего из сравнительно небольшого числа семей.

— Разве кости моих молодых воинов покоятся среди родных могил? — заключил он.— Нет, и вы знаете это. Их души ушли в Край заходящего солнца и уже пересекают великие воды на пути к Стране вечно счастливой охоты. Но они ушли без пищи, ружей, ножей и мокасин, ушли нищие и нагие, какими родились на свет. Можно ли это допустить? Неужели души их войдут в Страну справедливости, подобно голодным ирокезам и обабившимся делаварам, а не явятся на встречу с друзьями с оружием в руках и одеждой на плечах. Что подумают наши праотцы, когда увидят, чем стало племя вейандотов? Они посмотрят на своих детей мрачным взглядом и скажут: «Уходите! Под именем гуронов сюда проникли чиппевеи». Не забывайте о мертвых, братья! Память краснокожего никогда не засыпает. Нагрузим наши дары на спину этого могиканина, пока он не зашатается под их тяжестью, и отправим его вслед за моими молодыми воинами. Они взывают к нам о помощи, а уши наши заткнуты; они молят: «Не забывайте нас!» Когда же они увидят, как душа могиканина следует за ними со своей ношей, они поймут, что мы помним о них. И тогда они будут счастливы, а дети наши скажут: «Так поступали с друзьями наши отцы, так должны поступать и мы». Что значит один ингиз? Мы убили многих, а земля все еще не напиталась кровью. Пятно на имени гурона может быть смыто лишь кровью индейца. Пусть делавар умрет!

Вряд ли трудно угадать, какое действие могла возыметь такая речь, произнесенная взволнованным голосом и сопровождаемая выразительными жестами. Магуа так ловко переплел естественные привязанности слушателей с их суевериями, что гуроны, у которых всегда существовал обычай приносить кровавые жертвы душам усопших соплеменников, окончательно утратили всякую человечность — ее заглушила жажда мести. Один воин, человек с диким, свирепым лицом, прислушивался к словам оратора с особым вниманием, выделявшим его среди остальных. Черты его ежеминутно меняли свое выражение под наплывом различных чувств, пока не превратились наконец в застывшую маску смертельной злобы. Едва Магуа кончил речь, как воин этот вскочил и с дьявольским воплем завертел над головой томагавком, чье лезвие засверкало в свете факела. Движение и крик краснокожего оказались настолько неожиданными, что никто не успел хоть словом помешать его кровавым намерениям. Из его руки словно брызнул яркий луч, тут же перерезанный отчетливой темной линией. Лучом был брошенный томагавк, линией же — рука Магуа, отклонившая удар от цели. Быстрое и ловкое вмешательство Лисицы не запоздало. Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и, словно пущенное мощной катапультой, пробило насквозь хрупкую стену хижины.

Заметив угрожающее движение дикаря, Дункан вскочил на ноги: сердце его хотя и похолодело, но было полно самых великодушных намерений по отношению к другу. Однако он с одного взгляда убедился, что удар попал мимо цели, и ужас его сменился восхищением. Ункас стоял все так же спокойно, с невозмутимым равнодушием глядя врагу в глаза. Мрамор — и тот не мог быть холодней, бесстрастней и тверже, чем лицо могиканина при этом неожиданном и злобном нападении. Затем, словно сожалея о столь счастливой для него неумелости врага, он улыбнулся и бросил несколько презрительных слов на своем мягком, мелодичном языке.

— Нет! — сказал Магуа, убедившись, что пленник невредим,— Его позор должно осветить солнце, трепет его тела должны видеть женщины и дети, иначе наша месть станет ребяческой забавой. Уведите его туда, где царит безмолвие. Посмотрим, спокойно ли проспит дела-вар ночь, зная, что утром умрет!

Молодые воины, которым поручено было стеречь пленника, крепко связали ему руки ивовыми прутьями и в глубоком, мрачном, зловещем молчании вывели его из хижины. Лишь на самом пороге ее Ункас, словно заколебавшись, замедлил- твердые шаги. Он обернулся, окинул круг своих врагов высокомерным взглядом, и Дункан с радостью прочел на лице его выражение, которое счел свидетельством того, что надежда на спасение не покинула окончательно молодого вождя.

Магуа был слишком доволен успехом и поглощен своими тайными планами, чтобы оставаться с сородичами. Запахнув плащ, он тоже покинул хижину без дальнейших разговоров, которые могли оказаться роковыми для его соседа. Несмотря на всю свою природную твердость, нарастающее негодование и тревогу за участь Ункаса, Хейуорд почувствовал значительное облегчение, когда его опасный и хитрый враг ушел. Возбуждение, вызванное речью Магуа, мало-помалу улеглось. Воины заняли прежние места, и хижина вновь наполнилась облаками табачного дыма. Целых полчаса никто не произносил ни слова и не поворачивал головы. Все погрузились в глубокое задумчивое молчание, которое у этих необузданных людей, отличающихся в то же время поразительным самообладанием, неизменно следует за бурной вспышкой страстей.

Докурив трубку, вождь, попросивший помощи Дункана, вторично и на этот раз успешно сделал попытку уйти. Он поманил пальцем мнимого лекаря, приглашая его следовать за собой, и, когда они выбрались из продымленной хижины, Дункан больше всего обрадовался возможности беспрепятственно подышать чистым освежающим воздухом прохладного летнего вечера.

Спутник Дункана направился отнюдь не к хижинам, где Хейуорд уже производил безуспешные поиски, а взял в сторону и двинулся прямо к подошве соседней горы, возвышавшейся над временным становищем гуронов. Ее окаймляла широкая полоса густого кустарника, и путникам пришлось пробираться по узкой извилистой тропинке. На прогалине мальчишки, возобновившие свои игры, изображали сейчас погоню за пленником вокруг боевого столба. Стремясь придать игре возможно больше сходства с действительностью, один из самых смелых шалунов подложил головешки в оставшиеся незажженными кучи хвороста. Пламя одного из этих костров освещало путь вождя и Дункана, придавая еще более дикий характер суровому ландшафту. На небольшом расстоянии от вставшей перед ними нагой скалы они наткнулись на поросшую травой расселину и вошли в нее. Как раз в эту минуту мальчишки подбросили в костер свежее топливо, и яркий свет залил даже это отдаленное место. Он озарил белую поверхность скалы и, отразившись от нее, упал на какое-то темное загадочное существо, нежданно преградившее дорогу идущим.

Индеец остановился, словно решая, продолжать путь или нет, и это позволило Хейуорду нагнать его. Большой черный шар, казавшийся до этого неподвижным, заворочался непонятным для Дункана образом. Огонь вспыхнул еще ярче и осветил таинственное существо. Верхняя часть его туловища неуклюже и беспокойно двигалась, хотя само животное, казалось, сидело на земле, и теперь даже Хейуорд без труда узнал в нем медведя. Зверь громко и свирепо рычал, глаза его злобно блестели, но других признаков враждебности он не проявлял. Гурон, во всяком случае, не возымел никаких сомнений в миролюбии незваного гостя, потому что, внимательно разглядев его, преспокойно двинулся дальше.

Зная, что индейцы нередко держат прирученных медведей, Дункан последовал примеру спутника: он предположил, что четвероногий любимец племени забрался в кусты в поисках пищи. И в самом деле зверь беспрепятственно пропустил их. Гурон, сперва так настороженно присматривавшийся к странному животному, прошел теперь мимо него, не теряя ни секунды на дальнейшие наблюдения, но Хейуорд, опасаясь нападения сзади, невольно оглянулся, и тревога его нисколько не уменьшилась: зверь, переваливаясь с боку на бок, следовал за ними по тропинке. Дункан хотел уже сообщить об этом спутнику, но тут индеец отворил сплетенную из веток дверь и вошел в пещеру, расположенную в глубине горы.

Воспользовавшись такой удобной возможностью избавиться от медведя, Хейуорд с радостью шагнул вслед за проводником и уже притворил за собой дверь, как вдруг почувствовал, что ее вырывают у него из рук, обернулся и увидел косматую фигуру, заполнившую собой вход. Они находились теперь в прямой длинной галерее, тянувшейся между двумя скалами, и уйти отсюда, не столкнувшись со зверем, было немыслимо. Молодой человек стремительно бросился вперед, стараясь держаться как можно ближе к спутнику, а медведь, не отставая от него, то и дело рычал и несколько раз даже опускал огромную лапу ему на плечо, словно пытаясь не пустить его в глубь пещеры.

Трудно сказать, как долго выдержали бы нервы Хейуорда это необычайное испытание, но, к счастью, вскоре ему стало легче. Они добрались наконец до места, откуда исходил слабый свет, все это время мерцавший впереди.

Большая пещера в недрах скалы была на скорую руку приспособлена для жилья и разделена на несколько помещений. Материалом для нехитрых, но ловко сложенных перегородок послужили камни вперемешку с бревнами и ветками. Отверстие в кровле пропускало свет днем, а ночью костры и факелы заменяли солнце. Здесь гуроны хранили самые главные свои ценности, особенно те, что составляли достояние всего племени; здесь же, как выяснилось, поместили и больную женщину, одержимую злым духом, потому что, по убеждению дикарей, этому мучителю труднее нападать на людей через каменные стены, чем через сплетенные из ветвей крыши хижин. Помещение, куда проводник ввел Дункана, было целиком отведено для больной. Вождь подошел к ее ложу, окруженному женщинами, среди которых Хейуорд с удивлением обнаружил своего исчезнувшего друга Давида.

С одного взгляда на больную мнимый врач понял, что его медицинских познаний недостаточно для ее исцеления. Она лежала, словно в параличе, равнодушная ко всему окружающему и, к счастью, не чувствуя своих страданий. Хейуорд был даже доволен, что ему придется испробовать свои шарлатанские приемы на человеке, слишком больном для того, чтобы сознавать, успешно лечение или нет. Угрызения совести, ранее беспокоившие его при мысли о преднамеренном обмане пациента, теперь прошли, и он стал лихорадочно обдумывать, как поестественней сыграть свою роль, но вдруг обнаружил, что его опередили и что больную пробуют исцелить силой музыки.

Гамут, совсем было собравшийся излить душу в песнопении и задержавшийся с этим лишь из-за прихода посетителей, переждал минуту, задал тон камертоном и запел гимн, который, вероятно, совершил бы чудо, если бы вера в его целительное действие могла чем-нибудь помочь в данном случае. Ему дали допеть до конца: индейцы — из уважения к его безумию, Дункан — от радости, что представилась возможность хоть немного отсрочить страшное для него испытание. Замирающие звуки гимна еще звучали в ушах молодого человека, как вдруг он невольно отскочил в сторону: кто-то позади него подтягивал певцу получеловеческим, полузагробным голосом. Хейуорд оглянулся и увидел косматое чудище, которое уселось в темном углу пещеры и, непрерывно и неуклюже раскачиваясь, глухим рычанием вторило если уж не словам, то звукам, причем воспроизводило мелодию не без известного сходства.

Впечатление, произведенное таким странным эхом на Давида, легче представить себе, чем описать. Глаза его широко раскрылись, словно он не верил своим ушам, голос пресекся от изумления. Хитроумный, заранее придуманный способ, которым он должен был передать Хейуорду важные сведения, мигом вылетел у него из головы под напором чувства, похожего на страх, хотя сам певец склонен был считать его восхищением. Забыв обо всем «на свете, он громко выпалил: «Она здесь и ждет вас!» — и стремительно выскочил из пещеры.

  ГЛАВА XXV

М и л я г а.

— А у вас роль Льва переписана?

Вы мне теперь же ее дадите, а то у меня

память очень туга на ученье.

П и г в а.

— Тут и учить-то нечего, и так сыграешь:

тебе придется только рычать.

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [53]

Сцена представляла собой диковинное сочетание комического с торжественным. Медведь продолжал раскачиваться, что, по-видимому, нисколько его не утомляло, хотя он и прекратил забавные попытки подражать мелодии, как только Давид покинул помещение. Дункану показалось, что в словах Гамута, произнесенных им на родном языке, был тайный смысл, но покамест ничто вокруг не помогало ему обнаружить следы той, на кого намекал певец. Скоро, однако, раздумьям молодого человека был положен конец: вождь подошел к ложу больной и отогнал столпившихся вокруг женщин, с любопытством ожидавших минуты, когда незнакомец покажет свое искусство. Женщины нехотя, но тем не менее беспрекословно повиновались его знаку и ушли. Когда эхо, повторившее стук захлопнувшейся двери, смолк в отдалении, индеец указал на бесчувственную больную, оказавшуюся его дочерью, и молвил:

— А теперь пусть мой брат покажет свое могущество.

Получив такой недвусмысленный приказ исполнить принятые на себя обязанности, Хейуорд с тревогой подумал, что малейшее промедление может оказаться опасным. Припомнив все, что знал, он уже собрался приступить к тем нелепым заклинаниям и обрядам, которыми индейские колдуны обычно прикрывают свое невежество и бессилие. Вполне вероятно, что при том разброде, в каком находились сейчас его мысли, он очень быстро совершил бы подозрительную, а возможно, и роковую ошибку, но его в самом начале остановил свирепый рев медведя. Трижды возобновлял он свои попытки, но встречал то же необъяснимое сопротивление четвероногого, и рычание его с каждым разом становилось все более свирепым и угрожающим.

— Злые духи ревнуют,— сказал гурон.— Я ухожу. Брат, эта женщина — жена одного из храбрейших моих молодых воинов; вылечи ее. Успокойся! — добавил он, обращаясь к рассерженному зверю.— Я ухожу.

Вождь не замедлил привести свои слова в исполнение, и Дункан остался в этом мрачном уединенном жилище наедине с беспомощной больной и свирепым опасным зверем. Медведь прислушивался к шагам индейца с тем смышленым выражением, какое так свойственно этому животному; когда же новый раскат эха возвестил о том, что краснокожий тоже покинул пещеру, зверь, переваливаясь, подошел к Дункану и уселся напротив него, совсем как человек. Майор оглянулся в поисках оружия, чтобы достойно отразить нападение, которого ожидал теперь уже всерьез.

Однако в настроении зверя произошла неожиданная перемена. Он перестал рычать и выказывать другие признаки гнева, а затрясся всем косматым телом, словно одолеваемый смехом, и огромными неуклюжими передними лапами принялся тереть ухмыляющуюся морду. Хейуорд с настороженным вниманием следил за каждым его движением, как вдруг страшная голова зверя свалилась набок и на ее месте возникло честное суровое лицо разведчика, от всей души заливавшегося своим беззвучным смехом.

— Тс-с! — прервал осторожный обитатель лесов изумленное восклицание Хейуорда.— Мошенники шныряют вокруг, и любые звуки, не имеющие касательства к заклинаниям, могут привлечь сюда целую толпу!

— Но объясните же, что означает этот маскарад и почему вы отважились на такое рискованное предприятие?

— Да потому, что разум и расчет часто отступают перед случаем,— ответил Соколиный Глаз.— Но так как всякая история начинается с начала, расскажу все по порядку. Когда мы расстались, я поместил полковника и сагамора в старой бобровой хатке, где они находятся в большей безопасности от гуронов, чем в форте Эдуард: индейцы на северо-западе еще не занялись торговлей и по-прежнему почитают бобров. Затем я вместе с Ункасом, как мы и уговорились, отправился в селение делаваров. Кстати, видели вы молодого могиканина?

— К великому сожалению, да. Он взят в плен, приговорен к смерти и с восходом солнца будет казнен.

— Я предчувствовал, что мальчика ждет такая судьба,— промолвил Соколиный Глаз уже менее бодрым и веселым тоном. Впрочем, голос разведчика тут же обрел обычную твердость, и он продолжал: — Его несчастье, собственно, и привело меня сюда: нельзя же отдать такого малого в жертву гуронам! Вот бы возликовали эти мошенники, если бы им удалось привязать к одному столбу Быстроногого Оленя и Длинный Карабин, как они называют меня, хотя мне до сих пор непонятно — почему. Между оленебоем и настоящим канадским карабином разница ничуть не меньше, чем между глиняной трубкой и кремнем.

— Не уклоняйтесь в сторону,— нетерпеливо перебил Хейуорд.— Мы не знаем, когда вернутся гуроны.

— Их нечего опасаться. Знахарю, как и странствующему проповеднику в поселениях белых, полагается давать время. Нам будут чинить не больше помех, чем миссионеру в начале двухчасовой речи. Так вот, мы с Ункасом наткнулись на отряд этих мошенников, возвращавшийся в деревню, а мальчик еще не созрел для того, чтобы быть разведчиком; впрочем, особенно винить его не приходится — больно уж у него горячая кровь. К тому же один из гуронов оказался трусом, пустился наутек и тем самым вывел Ункаса на засаду.

— Дорого же поплатился этот гурон за свою слабость!

Разведчик выразительно провел ребром ладони по горлу и кивнул, словно хотел сказать: «Я понял вас»,— после чего продолжал, но уже языком не жестов, а слов, хотя и довольно сбивчиво:

— Когда мальчик исчез, я, как вы догадываетесь, насел на гуронов. Мне удалось свести счеты с несколькими отставшими их воинами, но это, как говорится, к делу не относится. Перестреляв этих бездельников, я без всяких осложнений подобрался довольно близко к гуронским хижинам. И куда же, по-вашему, привел меня счастливый случай? Именно туда, где их знаменитый колдун переодевался перед единоборством со злым духом. Впрочем, с какой это стати я именую счастливым случаем то, в чем вижу теперь промысел господень?.. Ловкий удар по голове, и обманщик на время вышел из строя. Чтобы он не поднял крик, я набил ему рот орехами вместо ужина и накрепко привязал его врастяжку к двум молодым деревцам. А чтобы дело не стояло на месте, я воспользовался пожитками этого лгуна и сам сыграл роль медведя.

— Изумительно сыграли: настоящий медведь — и тот мог бы у вас поучиться!

— Полно, майор! — возразил польщенный разведчик.— Я был бы изрядным тупицей, если бы, прожив всю жизнь в лесу, не умел изобразить движения и повадки такого немудрящего зверя! Вот будь это дикая кошка или, скажем, пума, я дал бы вам представление, на которое стоит взглянуть! Изображать же неуклюжего медведя — дело нехитрое, хотя должен сказать, что переиграть можно и в этой роли. Да, да, не каждый, кто копирует натуру, знает, что ее легче преувеличить, чем представить в подлинном виде... Но главное еще впереди. Где девушка?

— Один бог знает. Я облазил все хижины в деревне и не обнаружил никаких следов ее пребывания у этого племени.

— Но вы же слышали, что крикнул певец, удирая: «Она здесь и ждет вас».

— Я полагал, что он имеет в виду эту несчастную больную.

— Простофиля струсил и все перепутал, но, поверьте, в словах его кроется более глубокий смысл. Здесь понастроено столько стен, что хватило бы на целую деревню. Медведь умеет карабкаться, а потому заберусь-ка я наверх. Может быть, в этих скалах припрятаны горшки с медом, а я — зверь, питающий, как вам известно, пристрастие к сладкому.

Разведчик засмеялся над собственной шуткой, огляделся и полез на стену, подражая неуклюжим движениям зверя, роль которого разыгрывал, но едва выбрался наверх, как тут же знаком велел Хейуорду молчать и поспешно скатился вниз.

— Она здесь,— шепнул он.— К ней можно войти через эту дверь. Я охотно сказал бы несколько слов в утешение бедняжке, да побоялся, как бы вид такого чудовища не помутил ее разум. Впрочем, вы и сами, майор, не так уж привлекательны в этой раскраске.

Услышав столь обескураживающие слова, Дункан, который ринулся было к двери, круто остановился.

— Неужто я выгляжу так ужасно? — с нескрываемым огорчением осведомился он.

— Вы, разумеется, не испугаете волка, американским королевским стрелкам дать залп тоже не помешаете, но при всем том раньше вы были покрасивее,— отозвался разведчик.— Конечно, ваша полосатая физиономия может приглянуться индианке, но белые девушки отдают предпочтение людям одного с ними цвета кожи. Впрочем, поглядите сюда! — прибавил он, указывая на трещину в скале, откуда струилась вода, образуя кристально чистый ключ и растекаясь затем по другим щелям.— Умойтесь, и вы без труда избавитесь от мазни сагамора, а когда вернетесь, я намалюю вам новую маску. Колдун меняет свою внешность не реже, чем франт-горожанин наряд.

Охотнику не пришлось слишком долго убеждать молодого человека в разумности своего совета. Он еще не договорил, как Дункан уже начал умываться. Минуту спустя страшная, уродливая раскраска исчезла, и красивые, изысканные черты лица, которыми природа наделила Хейуорда, опять появились на свет. Приготовившись таким образом к свиданию с возлюбленной, он поспешно покинул спутника и скрылся за указанной дверью. Соколиный Глаз проводил его снисходительным взглядом и, покачав головой, негромко бросил ему вслед наилучшие свои пожелания, после чего принялся хладнокровно осматривать кладовую гуронов, так как пещера, помимо всего прочего, служила местом, где хранилась охотничья добыча.

У Дункана был теперь один проводник — мерцающий вдали свет, который, однако, вполне заменял влюбленному Полярную звезду. С помощью этого света он и вошел в гавань своих надежд,— ее представляло собой соседнее помещение, полностью предоставленное столь важной пленнице, как дочь коменданта форта Уильям-Генри. Оно было завалено всевозможным скарбом, награбленным при захвате злосчастной крепости. Среди этого хаоса Дункан увидел Алису, бледную. взволнованную, боязливую, но по-прежнему прекрасную. Давид уже подготовил ее к его посещению.

— Дункан! — вскрикнула она дрожащим голосом, словно пугаясь звука собственных слов.

— Алиса! — ответил он, перепрыгивая через ящики, картонки, оружие и мебель и подбегая к ней.

— Я знала, что вы не покинете меня, Дункан,— сказала девушка, и радость озарила ее удрученное личико.— Но вы один? Как я ни признательна вам за то, что вы не забыли меня, я все же предпочла бы видеть вас с друзьями.

Заметив, что Алиса дрожит и еле держится на ногах, Дункан ласково усадил ее и торопливо пересказал главные события, которые мы уже почли долгом изложить. Алиса слушала, затаив дыхание, и хотя молодой человек, стараясь щадить слушательницу, лишь бегло коснулся страданий ее убитого горем отца, слезы потекли по щекам дочери таким обильным ручьем, словно она плакала впервые в жизни. Однако нежные заботы Хейуорда вскоре умерили первый порыв ее отчаяния, и она дослушала до конца не только внимательно, но и почти полностью овладев собой.

— А теперь, Алиса,— заключил молодой человек,— очень многое зависит от вас. С помощью нашего многоопытного, неоценимого друга-разведчика мы ускользнем от этого дикого племени, но вам придется проявить всю твердость, на какую вы способны. Помните, что вы спешите в объятия своего достойного отца и что счастье его, равно как ваше, зависит от ваших усилий!

— Могу ли я жалеть их для отца, которому стольким обязана?

— И для меня тоже,— подхватил молодой человек, сжимая обеими руками ее нежную ручку.

Невинный и недоуменный взгляд, каким ему ответила девушка, убедил Дункана в необходимости объясниться.

— Здесь не место и не время задерживать вас признаниями, милая Алиса,— добавил он.— Но скажите, чье сердце, столь же переполненное, как мое, не пожелало бы сбросить лежащее на нем бремя? Говорят, несчастье — крепчайшее из всех уз; благодаря страданиям, которые мы с вашим отцом претерпели из-за вас, между нами мало что осталось недоговоренным.

— А моя дорогая Кора, Дункан? Надеюсь, вы не забыли о ней?

— Конечно, нет! О ней горюют так сильно, как редко горюют о женщине. Ваш благородный отец, Алиса, не делает разницы между своими детьми, но я... Вы не рассердитесь, Алиса, если я скажу, что в моих глазах ее достоинства затмеваются...

— Значит, вы не знаете достоинств моей сестры,— возразила Алиса, отдергивая руку.— Она говорит о вас как о самом дорогом своем друге!

— И я с радостью отвечу ей тем же,— поспешно согласился Дункан.— Я хочу, чтобы она стала для меня даже больше, чем другом. Но что до вас, Алиса, ваш отец позволил мне надеяться, что нас свяжут еще более близкие и дорогие для человека узы.

Девушка затрепетала и, уступая волнению, свойственному в таких случаях ее полу, на мгновение отвернулась, но быстро справилась с нахлынувшими чувствами и овладела собой настолько, чтобы не выдать их.

— Хейуорд,— сказала она, смотря ему в глаза с трогательным выражением невинности и доверия,— не требуйте от меня ответа, пока я не встречусь с отцом и не получу его благословения.

«Сказать больше я был не вправе, а меньше не мог»,— собирался уже ответить молодой человек, но его остановил легкий удар по плечу. Он вскочил на ноги, повернулся к непрошеному гостю, и взгляд его упал на темную фигуру и злобное лицо Магуа. Низкий гортанный смех дикаря показался Дункану в эту минуту адским хохотом сатаны. Поддайся майор внезапному порыву охватившего его гнева, он бы бросился на гурона и решил свою участь в смертельном поединке. Но без оружия, не зная, на какую подмогу может рассчитывать коварный противник, и вдобавок обязанный спасти девушку, ставшую с этой минуты ему еще дороже, чем раньше, молодой человек сразу же отказался от своего отчаянного намерения.

— Что вам нужно? — спросила Алиса, кротко сложив руки на груди и пытаясь скрыть мучительный страх за Хейуорда холодной сдержанностью, с какой она обычно встречала своего похитителя.

Торжествующий индеец вновь принял угрюмый вид, хотя благоразумно отступил на шаг под грозным, сверкающим взглядом майора. Секунду он пристально смотрел на пленников, затем отошел в сторону и заложил бревном дверь, но не ту, через которую появился Дункан, а другую. Молодой человек понял теперь, каким образом его захватили врасплох; он счел себя безвозвратно погибшим и, прижав к груди Алису, почти без сожалений приготовился встретить неизбежную участь,— он ведь был вместе с любимой. Но Магуа отнюдь не собирался немедленно прибегнуть к насилию. Первым делом он принял меры для того, чтобы не дать новому пленнику ускользнуть, и даже не удостоил еще одним взглядом неподвижные фигуры, стоявшие посреди пещеры, пока окончательно не лишил их малейшей надежды на бегство через потайной выход, которым воспользовался сам. Хейуорд, не выпуская из объятий хрупкий стан Алисы, следил за каждым движением краснокожего и старался сохранить твердость, не желая просить пощады: для этого он был слишком горд и, кроме того, понимал, сколь бесполезно обращаться с подобной просьбой к врагу, чьи замыслы он столько раз расстраивал. Закончив работу, Магуа вернулся к пленникам и по-английски сказал:

— Бледнолицые ловят в западни мудрых бобров, зато краснокожие умеют ловить ингизов.

— Делай свое гнусное дело, гурон! — воскликнул в бешенстве Хейуорд, забыв, что на ставке не только его жизнь.— Я презираю и тебя, и твою месть!

— Повторит ли бледнолицый эти слова у столба? — спросил Магуа и усмехнулся, давая понять, как мало он верит в решимость противника.

— Я сказал это здесь и повторю перед всем твоим племенем! — отрезал неустрашимый Хейуорд.

— Хитрая Лисица — великий вождь! — отозвался индеец.— Сейчас он позовет своих молодых воинов — пусть они посмотрят, как бледнолицый будет смеяться под пыткой.

С этими словами он повернулся и хотел уже покинуть пещеру тем путем, каким пришел Хейуорд, как вдруг чей-то грозный рев донесся до его слуха и вынудил дикаря остановиться. В дверях появился медведь и мирно уселся на пороге, по привычке раскачиваясь из стороны в сторону. Магуа, как до него отец больной женщины, внимательно посмотрел на зверя, словно силясь понять, что тот собой представляет. Хитрый индеец стоял выше предрассудков своего племени и, узнав хорошо ему знакомую одежду колдуна, с холодным презрением двинулся мимо него. Но еще более громкий и грозный рев опять заставил его остановиться. Затем, решив, видимо, что с него довольно шуток, Магуа внезапно и уверенно шагнул вперед. Тогда мнимый зверь, который тем временем подошел поближе, отступил, снова загородил проход и, встав на задние лапы, замолотил передними по воздуху, как это часто делают настоящие медведи.

— Глупец! — прикрикнул Магуа по-гуронски.— Иди забавляться с женщинами и детьми, а мужчин предоставь их мудрости.

Он вновь попытался пройти мимо предполагаемого колдуна, не сочтя даже нужным пригрозить ему острым ножом, висевшим у него на поясе. Вдруг зверь вытянул руки, вернее, лапы, и сгреб гурона в объятия, а они не уступали по силе хваленой медвежьей хватке. Хейуорд, который, затаив дыхание, наблюдал за действиями Соколиного Глаза, оставил Алису и схватил ремень из оленьей кожи, стягивавший какой-то тюк; когда же молодой человек увидел, что железные объятия разведчика приковали руки Магуа к телу, он ринулся на помощь и связал индейца, несколько раз обмотав его ремнем и проделав все это быстрее, чем мы сумели описать. Когда могучий гурон был крепко-накрепко скручен, разведчик разжал руки, и Дункан опрокинул беспомощного врага на спину.

Во время этой необычной и нежданной схватки Магуа не проронил ни слова, хотя отчаянно боролся до тех пор, пока не понял, что угодил в руки человеку, чьи нервы и мышцы несравненно крепче его собственных. Даже тогда, когда Соколиный Глаз, решив объяснить все противнику, без ненужных слов сдвинул набок косматую голову зверя и выставил напоказ свое честное суровое лицо, гурон настолько сохранил свое стоическое самообладание, что у него вырвалось лишь обычное индейское «ха!».

— Ага, вспомнил-таки, что у тебя есть язык! — невозмутимо усмехнулся победитель.— А теперь, чтобы ты на нашу погибель не воспользовался им, мне придется заткнуть тебе глотку.

Поскольку времени терять было нельзя, Соколиный Глаз немедленно принял вышепомянутую необходимую меру предосторожности, надежно заткнув индейцу рот, и теперь мог с полным основанием считать, что враг его выбыл из строя.

— Как пробрался сюда этот мошенник? — полюбопытствовал неутомимый разведчик, покончив с делом.— После того как вы ушли, ни одна живая душа не проскользнула мимо меня.

В ответ Дункан указал на дверь, через которую пришел Магуа и которая сейчас представляла собой почти непреодолимое препятствие для бегства.

— Ну, так выводите девушку,— продолжал его друг.— Мы выберемся в лес через другой вход.

— Невозможно! — возразил Дункан.— Она без чувств — страх окончательно сломил ее... Алиса! Дорогая, любимая моя Алиса, вставайте! Мы должны бежать!.. Бесполезно! Она слышит меня, но не в силах пошевелиться. Ступайте, мой достойный и благородный друг! Спасайтесь и предоставьте меня судьбе!

— Каждый след приходит к концу, каждая беда служит уроком! — отозвался разведчик.— Вот, закутайте ее в это индейское покрывало. Да, да, с головой,— девушка ведь такая маленькая. Ножки тоже скройте, иначе они выдадут ее — в здешней глуши вторых таких не найдешь. Заворачивайте ее всю-всю. А теперь берите на руки и следуйте за мной. Остальное уже мое дело.

Дункан, как это можно было заранее предположить, с величайшей охотой повиновался, и не успел разведчик договорить, как майор поднял девушку на руки и последовал за ним. Беглецы прошли мимо больной, по-прежнему одиноко лежавшей в беспамятстве. Миновав галерею, они очутились у маленькой плетеной двери, за нею раздавался приглушенный говор, возвестивший им, что друзья и родичи больной собрались у входа и терпеливо ждут разрешения войти.

— Если я раскрою рот,— прошептал Соколиный Глаз,— мой английский язык, на котором только и подобает говорить белому человеку, выдаст мошенникам присутствие врага. Поговорите-ка с ними на вашей французской тарабарщине, майор, и скажите, что мы заперли злого духа в пещере, а женщину несем в лес, чтобы подкрепить ее там целебными кореньями. Пустите в ход всю вашу хитрость и не стесняйтесь: наше деле правое.

Дверь приоткрылась, словно кто-то прислушивался снаружи к тому, что делается внутри, и это вынудило разведчика прервать наставления. Свирепый рев тут же отогнал любопытного, после чего Соколиный Глаз смело распахнул дверь и вышел, продолжая разыгрывать роль медведя. Дункан двинулся за ним по пятам и вскоре очутился среди довольно многочисленной группы встревоженных родичей и друзей больной.

Толпа расступилась, пропустив вперед отца и еще одного молодого воина, по всей видимости, мужа больной.

— Прогнал ли мой брат злого духа? — осведомился отец.— И кто это у него на руках?

— Твое дитя,— торжественно ответил Дункан.— Злой дух вышел из нее и заперт в скале. Я несу женщину в лес, чтобы подкрепить ее и навсегда излечить. С восходом она вернется в вигвам мужа.

Когда отец перевел смысл слов чужестранца на язык гуронов, в толпе послышался сдержанный одобрительный гул: новость явно удовлетворила собравшихся. Сам вождь, знаком велев Дункану продолжать путь, принял величественную позу и твердо объявил:

— Иди! Я — мужчина; я войду в пещеру и сражусь со злым духом.

Дункан, с радостью подчинившийся ему, хотел было уйти, но, услышав эти слова, прирос к месту.

— Уж не сошел ли мой брат с ума? — воскликнул он.— Или он не жалеет свою дочь? Он встретится со злым духом, и тот либо войдет в него, либо ускользнет в лес и там снова настигнет больную. Нет, пусть дети мои ждут его здесь, у входа, и если он появится, забьют его дубинами. Он хитер и спрячется в горах, когда увидит, сколько людей готово вступить с ним в бой.

Этот странный совет возымел желательное действие. Отец и муж не вошли в пещеру, а вытащили томагавки и встали у входа, готовые отомстить мнимому мучителю больной, а женщины и дети принялись с той же целью ломать ветки и собирать камни. Лжеколдуны воспользовались благоприятным случаем и скрылись.

Хотя Соколиный Глаз рассчитывал на суеверия индейцев, он тем не менее знал, что наиболее умные вожди краснокожих скорее терпят эти предрассудки, чем разделяют их. Он хорошо понимал, насколько дорога сейчас каждая минута. Как ни глубоко было заблуждение врагов, как ни способствовало оно его планам, малейшее подозрение, возникни оно у хитрых индейцев, могло оказаться роковым. Поэтому он выбрал тропинку, где можно было меньше всего опасаться, что их заметят, и обогнул деревню, не заходя в нее. Вдали, при свете потухающих костров, еще видны были воины, переходившие от хижины к хижине. Но дети уже прекратили игры, забрались в постели из звериных шкур, и ночная тишина постепенно пришла на смену шуму и суматохе хлопотливого вечера, отмеченного такими важными событиями.

На свежем воздухе Алиса ожила, а так как изменили ей лишь силы, но отнюдь не разум, спутникам не потребовалось объяснять ей, что же, собственно, произошло.

— Пустите, я попробую идти сама,— сказала она, когда они углубились в лес, и неприметно покраснела при мысли, что так долго оставалась в объятиях Дункана.— Право, я уже могу идти.

— Нет, Алиса, вы еще чересчур слабы.

Девушка осторожно попыталась высвободиться, и Дункану нехотя пришлось расстаться со своей драгоценной ношей. Человек, скрытый сейчас под личиной медведя, разумеется, не представлял себе, какой восхитительный трепет испытывает влюбленный, несущий свою милую на руках. Столь же незнакомо ему, вероятно, было и чувство стыда, мучившее дрожащую Алису, пока они все дальше углублялись в лес. Когда беглецы оказались на изрядном расстоянии от хижин, разведчик остановился и повел речь о предмете, который знал в совершенстве.

— Эта тропинка приведет вас к ручью,— сказал он.— Идите по северному берегу, пока не доберетесь до водопада; там поднимитесь на холм справа и увидите оттуда костры соседнего племени. Ступайте к нему и просите убежища: если это настоящие делавары, вы будете в безопасности. С нежной девушкой далеко не убежишь. Гуроны пойдут по нашим следам и скальпируют нас раньше, чем мы пройдем дюжину миль. Ступайте, и да хранит вас бог!

— А вы? — изумленно осведомился Хейуорд.— Неужели мы расстаемся с вами?

— Гуроны держат в плену гордость делаваров: в их власти последний отпрыск великих могикан!— ответил Соколиный Глаз. Я иду на разведку: надо посмотреть, что можно сделать для его спасения. Завладей они вашим скальпом, майор, за каждый ваш волос гурон заплатил бы жизнью; но если молодого сагамора поставят к столбу, краснокожие заодно увидят, как умеет умирать чистокровный белый.

Нисколько не обиженный тем явным предпочтением, какое суровый житель лесов отдавал Ункасу,— молодого вождя можно было в известной мере считать его названым сыном,— Дункан все же попытался отговорить разведчика от безнадежной затеи. Алиса помогала ему, умоляя отказаться от решения, сулившего так много опасностей и так мало надежд на успех. Соколиный Глаз слушал внимательно, но нетерпеливо и наконец прервал спор. Тоном, который тотчас же заставил Алису смолкнуть, а Хейуорду показал всю бесполезность дальнейших уговоров, он заявил:

— Я слыхал, что в молодости бывает чувство, которое привязывает мужчину к женщине крепче, нежели отца к сыну. Может, это и правда. Я редко бывал там, где живут женщины моего цвета кожи, но допускаю, что в поселениях природа проявляет себя именно так. Вы, например, тоже рисковали жизнью и всем, чем дорожите, лишь бы спасти эту нежную девушку, и я думаю, ваш поступок был вызван этим чувством. А вот я учил Ункаса обращаться с ружьем, и мальчик сполна отблагодарил меня! Мы дрались с ним плечом к плечу во многих кровавых схватках, и пока одно мое ухо внимало его ружью, а другое —ружью сагамора, я знал, что с тылу меня не возьмешь. Зимой и летом, ночью и днем бродили мы вместе по глухим лесам, ели из одной миски; пока один из нас спал, другой караулил. И прежде чем кто-нибудь скажет, что Ункаса повели на пытку, когда я был рядом... Какой бы у нас ни был цвет кожи, бог над всеми один, и я клянусь его именем, что друг оставит молодого могиканина умирать не раньше, чем на земле исчезнет верность и оленебой станет таким же безвредным, как свистулька певца!

Дункан отпустил руку разведчика, который повернулся и твердым шагом направился к хижинам. Проводив глазами его удалявшуюся фигуру, Хейуорд и Алиса, одновременно счастливые и опечаленные, двинулись вдвоем к далекому селению делаваров.

  ГЛАВА XXVI

О с н о в а.

— Давайте я вам и Льва сыграю!

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [54]

Несмотря на всю свою неколебимую решимость, Соколиный Глаз прекрасно отдавал себе отчет в предстоявших ему трудностях и опасностях. Возвращаясь в деревню, он напрягал свой острый, проницательный ум в поисках способа, который помог бы ему обмануть настороженность и подозрительность врагов, не уступавших в этом отношении самому разведчику. Магуа и колдуна,— а они могли бы стать первыми жертвами, принесенными Соколиным Глазом во имя своей безопасности,— спас только цвет его кожи: разведчик считал такой поступок, вполне естественный для индейца, недостойным чистокровного белого. И, возложив упование на прочность ремней и прутьев, которыми он связал пленников, Соколиный Глаз проследовал прямо к центру селения.

По мере того как он приближался к хижинам, шаги его становились все осторожнее, а от пытливого взора его не ускользал ни один признак дружелюбия или враждебности индейцев. Чуть впереди других стояла хижина,— ее, казалось, бросили недостроенной из-за нехватки нужных материалов, скажем, бревен или воды. Однако сквозь щели пробивался слабый свет, доказывая, что сейчас, несмотря на все ее несовершенства, в ней кто-то живет. Туда и направился разведчик, словно осторожный генерал, который сам осматривает неприятельские аванпосты, прежде чем скомандовать наступление.

Опустившись на четвереньки, как положено медведю, Соколиный Глаз подкрался к небольшому отверстию в стене,— через него можно было заглянуть внутрь хижины. Она оказалась жилищем Давида Гамута. Верный учитель пения перебрался теперь сюда со всеми своими горестями, страхами и упованиями на защиту провидения. И в тот момент, когда неуклюжая фигура певца попала в поле зрения разведчика, последний, хотя и в обличье медведя, как раз был предметом глубочайших раздумий одинокого служителя искусства.

Как ни слепо верил Давид в чудеса, свершавшиеся в древности, он тем не менее отрицал возможность непосредственного вмешательства сверхъестественных сил в дела современные. Иными словами, свято веря в то, что Валаамова ослица могла заговорить, он скептически относился к пению медведя. А между тем пение это было фактом, в подлинности которого он удостоверился собственными чуткими ушами! По виду и жестам певца Соколиный Глаз сразу понял, что тот пребывает в полном смятении. Давид, подперев голову руками, сидел на охапке хвороста и, подбрасывая время от времени несколько веток в чахлое пламя, предавался раздумьям. Костюм любителя музыки не претерпел изменений с тех пор, как был описан нами, если не считать того, что певец прикрыл лысую голову касторовой треуголкой, слишком непривлекательной, чтобы пробудить алчность в ком-нибудь из гуронов.

Вспомнив, с какой поспешностью Гамут покинул свой пост у постели больной, сметливый разведчик сообразил, кому посвящены сейчас печальные размышления певца. Обойдя вокруг хижины и убедившись, что она стоит на отшибе и благодаря характеру обитателя застрахована от визитеров, Соколиный Глаз собрался с духом, вошел в низенькую дверь и оказался прямо перед Давидом. Их разделял костер, и, когда разведчик уселся по другую его сторону, оба с минуту молча глядели друг на друга. Внезапное появление столь необычного посетителя оказалось непосильным испытанием для веры и твердости — не смею уж сказать «стоицизма» — Давида. Он торопливо нащупал в кармане камертон и поднялся с безотчетным намерением пустить в ход чары музыки.

— Мрачное и загадочное чудовище! — воскликнул он, надевая дрожащими руками очки и хватаясь за своего неизменного утешителя в горестях — томик столь талантливо переложенных псалмов.— Я не знаю ни тебя, ни твоих намерений, но если ты замышляешь недоброе против смиреннейшего из слуг храма, то выслушай вдохновенную речь израильского отрока и покайся!

Медведь затрясся всем косматым туловищем, после чего хорошо знакомым голосом ответил:

— Отложите свистульку и приучите глотку к воздержанию. Пяток простых и понятных английских слов стоят сейчас дороже целого часа завываний.

— Кто ты? — вопросил Давид, задыхаясь и начисто утратив способность осуществить свое намерение.

— Такой же человек, как вы,-и кровь моя столь же мало смешана с медвежьей, как ваша. Неужели вы так быстро забыли, кто вернул вам дурацкую свистульку, которую вы держите в руках?

— Возможно ли? — воскликнул Давид, вздыхая свободнее, по мере того как перед ним открывалась истина.— За время пребывания у язычников я видел много чудес, но такого — еще никогда!

— Полно, полно!— прервал Соколиный Глаз, открывая свое честное лицо, чтобы окончательно убедить недоверчивого собеседника.— Посмотрите-ка на мою кожу. Она хоть не так бела, как у наших нежных леди, но все же обязана своим красным оттенком лишь солнцу да ветру поднебесному. А теперь перейдем к делу.

— Сначала расскажите про девушку и молодого человека, который так отважно искал ее,— перебил Давид.

— Они счастливо избегли томагавков этих негодяев!.. Но не можете ли вы навести меня на след Ункаса?

— Юноша связан, и, боюсь, участь его решена. Я от души скорблю, что человек с такими прекрасными задатками умрет в невежестве, и подобрал замечательный гимн...

— Можете отвести меня к нему?

— Дело нетрудное,— нерешительно отозвался Давид.— Я только опасаюсь, что ваше присутствие не облегчит его горькую судьбу, а лишь ухудшит ее.

— Довольно слов! Ведите,— скомандовал Соколиный Глаз, снова закрыл лицо и, подавая пример, первым вышел из хижины.

По дороге разведчику удалось выяснить, что благодаря своему предполагаемому безумию его спутник имеет доступ к Ункасу. Кроме того, певец снискал благосклонность одного из стражей,-— индеец немного владел английским и был избран Давидом для обращения в истинную веру. Весьма сомнительно, что гурон понимал намерения своего нового друга, но поскольку исключительное внимание льстит дикарю не меньше, чем цивилизованному человеку, вряд ли стоит удивляться, что оно принесло плоды. Мы считаем излишним описывать те уловки, с помощью которых разведчик выпытал все эти подробности у простодушного Давида; не станем мы останавливаться и на тех наставлениях, которые он ему дал, после того как получил нужные сведения,— это станет ясно читателю из дальнейшего повествования.

Хижина, где содержался Ункас, находилась в самой середине деревни и стояла на таком месте, что ни подойти к ней, ни выйти из нее незамеченным было невозможно. Впрочем, Соколиный Глаз и не думал прятаться. Уповая на свою личину и умение сыграть взятую на себя роль, он выбрал наиболее прямую и открытую дорогу. Однако поздний час сам по себе отчасти восполнял предосторожности, которыми так явно пренебрег разведчик. Дети давно спали крепким сном, женщины и большинство мужчин также разошлись на ночь по хижинам. Перед темницей Ункаса прохаживалось всего с полдесятка воинов, зорко наблюдавших за пленником.

Увидев Гамута в сопровождении медведя, чей облик обычно принимал один из самых почитаемых колдунов, они охотно посторонились и пропустили новоприбывших. Тем не менее ни один не выказал намерения удалиться. Напротив, их еще сильнее приковали к месту любопытство и желание поглядеть на таинственные манипуляции, которых, несомненно, следовало ожидать после прихода таких посетителей.

Поскольку разведчик был не в состоянии объясняться с гуронами на их языке, он по необходимости передоверил переговоры с ними Давиду. Несмотря на свое простодушие, певец наилучшим образом выполнил полученные инструкции и не только не обманул ожиданий своего наставника, но даже превзошел их.

— Делавары — трусливые женщины!— воскликнул он, обращаясь к дикарю, немного понимавшему по-английски.— Ингизы, мои глупые одноплеменники, приказали им поднять томагавки, чтобы убивать своих канадских отцов, и делавары забыли, что они мужчины. Хочет мой брат услышать, как Быстроногий Олень попросит дать ему юбку и зальется слезами перед гуронами, когда его поставят к столбу?

Громкое «ха!» со всей наглядностью подтвердило, что гуроны испытают немалое наслаждение, увидев такую слабость со стороны врага, которого так давно ненавидело и страшилось их племя.

— Тогда пусть он отойдет в сторону, и колдун напустит злого духа на собаку-делавара! Передай это другим моим братьям.

Гурон перевел слова Давида остальным воинам, которые, в свой черед, выслушали этот план с удовольствием, какого и следовало ожидать от людей с необузданными страстями, предвкушающих новую утонченную жестокость. Они отошли от двери и знаком разрешили колдуну войти в хижину. Но медведь отнюдь не послушался, а остался на месте и зарычал.

— Мудрый прорицатель боится, как бы дыхание его не коснулось наших братьев и не превратило их в трусов,— поспешил объяснить намек Давид.— Пусть они встанут поодаль.

Гуроны, почитавшие подобную возможность величайшим из бедствий, разом отпрянули и заняли позицию, откуда, хоть и не слыша, что происходит в темнице, могли продолжать наблюдение за входом в нее. Тогда, сделав вид, что он убедился в безопасности соплеменников, разведчик покинул свое место и неторопливо отправился в хижину. Там царили угрюмое безмолвие и полумрак: в помещении не было никого, кроме пленника, и освещалось оно лишь угасающим пламенем костра, на котором с вечера готовили пищу.

Ункас, крепко связанный по рукам и ногам прочными ивовыми прутьями, сидел в дальнем углу, прислонясь к стене. Когда страшный зверь предстал перед молодым могиканином, тот не удостоил его даже взглядом. Разведчик, который оставил Давида у двери, чтобы удостовериться, не следят ли за ними, счел за благо не выходить из роли, пока не убедится, что они одни. Поэтому он не заговорил, а принялся выделывать разные штуки, характерные для изображаемого им животного. Молодой могиканин, решивший сначала, что враги впустили к нему настоящего медведя, чтобы помучить пленника и испытать его стойкость, быстро подметил несколько промахов в ужимках четвероногого, показавшихся Хейуорду столь естественными, и догадался, что это обман. Знай Соколиный Глаз, как низко оценивает его искусство столь сведущий в повадках зверей Ункас, он, наверно, затянул бы представление в пику молодому вождю. Но презрительный взгляд могиканина допускал так много толкований, что достойный разведчик не усмотрел причин для обиды. И потому, как только Давид подал условный сигнал, в хижине вместо громкого рычанья послышался тихий шипящий звук.

Ункас, который по-прежнему сидел, прислонясь к стене, уже закрыл глаза, словно желая оградить себя от мерзкого и недостойного зрелища. Но как только раздалось шипение змеи, он встрепенулся, нагнул голову и стал испытующе осматриваться, пока его зоркие глаза, словно прикованные неведомыми чарами, не остановились на косматом чудовище. Шипение повторилось, и оно — это было совершенно очевидно — исходило из пасти медведя. Ункас еще раз обвел хижину взглядом, вновь остановил его на медведе и, приглушив голос, тихо воскликнул:

— Ха!

— Разрежьте путы,— приказал Соколиный Глаз Давиду, подоспевшему к ним в эту секунду.

Певец повиновался, и Ункас почувствовал себя свободным. В то же мгновение пересохшая медвежья шкуpa затрещала, и Соколиный Глаз собственной персоной предстал присутствующим. Могиканин, видимо, инстинктом угадавший намерение друга, ни словом, ни взглядом не выдал своего изумления. Тем временем разведчик, распустив ремни, стягивавшие на нем косматое одеяние, сбросил его с себя, вытащил длинный сверкающий нож и вложил его в руку Ункаса.

— У хижины стоят Красные гуроны,— предупредил он.— Будем наготове.

С этими словами он выразительно указал на другой такой же нож, который, как и первый, ему удалось раздобыть у врагов.

— Идем! — сказал Ункас.

— Куда?

— К Черепахам: они дети моих предков.

— Э, мальчик!— ответил разведчик на английском языке, к которому прибегал в минуты раздумий.— В жилах у них, действительно, течет твоя кровь, но время и расстояние малость изменили ее цвет! А как нам быть с мингами, караулящими у дверей? Их шестеро, а наш певец — все равно что ничего.

— Гуроны — бахвалы! — презрительно процедил Ункас.— Их тотем — лось, но бегают они, как улитки. Делавары — дети черепахи, но могут перегнать оленя.

— Верно, мальчик, и я не сомневаюсь, что в беге ты опередишь все их племя. Делавары живут в двух милях отсюда; ты доберешься туда и даже успеешь отдышаться быстрее, чем гурон отбежит от своей хижины на такое расстояние, что в соседней деревне услышат его приближение. Но у белого человека руки работают лучше, чем ноги. Я, конечно, всегда сумею вышибить из гурона мозги, но состязаться с ними в беге мне не под силу.

Ункас, который уже подошел к двери и приготовился выйти первым, отступил и снова направился в угол хижины. Соколиный Глаз, слишком поглощенный своими мыслями, чтобы заметить это, продолжал рассуждать — скорее с самим собой, чем со спутниками:

— В конце концов, неразумно, чтобы человек, наделенный каким-то даром, зависел от того, кто лишен этого дара. Словом, Ункас, ты беги, а я опять влезу в шкуру и попробую одолеть хитростью там, где не могу взять проворством.

Молодой могиканин не ответил, а скрестил руки на груди и спокойно прислонился к одному из столбов, поддерживавших стену хижины.

— Ну, что же ты мешкаешь?—удивился разведчик, взглянув на него.— У меня-то времени хватит: мошенники первым делом погонятся за тобой.

— Ункас остается,— последовал невозмутимый ответ.

— Зачем?

— Чтобы драться вместе с братом моего отца и умереть вместе с другом делаваров.

— Да, мальчик,— отозвался разведчик, стиснув железными пальцами руку Ункаса,— что там ни говори, а если бы ты покинул меня, это был бы поступок, скорее достойный минга, чем могиканина. Но я считал долгом сделать тебе такое предложение: я ведь знаю, как молодость любит жизнь. Ну, ладно, где на войне не взять в лоб, там заходят с тыла. Влезай в шкуру! Уверен, что ты изобразишь медведя не хуже, чем я.

Каково бы ни было мнение Ункаса об артистических способностях друга, его серьезное лицо не выразило даже намека на уверенность в собственном превосходстве. Он проворно натянул на себя шкуру животного и молча стал ждать дальнейших распоряжений старшего товарища.

— А теперь, приятель,— обратился Соколиный Глаз к Давиду,— вам полезно переменить одежду: ваша мало подходит для жизни в лесах. Вот, возьмите мою охотничью рубашку и шапку, а мне отдайте свое покрывало и треуголку. Придется вам доверить мне заодно свои очки, книжку и свистульку; если мы доживем до лучших времен, вы получите все это обратно вместе с моей благодарностью.

Давид отдал названные предметы с готовностью, которая сделала бы честь его великодушию, если бы эта жертва не была ему столь выгодна во многих отношениях. Соколиный Глаз, не мешкая, облачился в одолженное ему одеяние. Его быстрые, зоркие глаза скрылись за стеклами очков, голова утонула в треуголке, и теперь при слабом свете звезд он вполне мог сойти за псалмопевца,— они были почти одного роста. Покончив с переодеванием, разведчик повернулся к Давиду для последних наставлений.

— Скажите, вы очень подвержены трусости? — не церемонясь, полюбопытствовал он, словно желая до конца уяснить себе положение вещей, прежде чем давать указания.

— Я — человек мирных занятий и по характеру, смею надеяться, склонен к любви и милосердию,— ответил Давид, несколько уязвленный столь откровенным недоверием к его мужеству.— Но никто не скажет, что я даже в самых затруднительных обстоятельствах переставал уповать на бога.

— Опаснее всего будет та минута, когда дикари поймут, что их провели. Если вам тут же не проломят голову, то в дальнейшем вам послужит защитой безумие, и у нас будут все основания полагать, что вы умрете в своей постели. Если согласны остаться, садитесь в тень и изображайте Ункаса, пока хитрые индейцы не обнаружат обман, а уж тогда, как я и предупредил, для вас настанет миг испытания. Словом, выбирайте сами, уйти или оставаться.

— Вот именно,— отчеканил Давид.— Я остаюсь вместо делавара. Он храбро и великодушно сражался за меня, и я готов не только на это, но и на гораздо большее, лишь бы оказать ему услугу.

— Вот это речь мужчины и человека, из которого могло бы выйти что-нибудь путное, получи он воспитание поразумней. Опустите голову и подберите ноги: они у вас такие длинные, что могут раскрыть правду раньше времени. Молчите как можно дольше, а уж если придется заговорить, лучше всего внезапно разразитесь гимном, чтобы напомнить гуронам о своем безумии. А если, несмотря ни на что, они снимут с вас скальп, хотя я думаю и верю, что этого не случится, помните: мы с Ункасом не забудем вас и отомстим, как подобает воинам и верным друзьям.

— Погодите! — вскричал Давид, выслушав эти уверения и заметив, что разведчик с Ункасом собираются уйти.— Я недостойный и смиренный последователь того, кто возбранил нам руководствоваться греховной жаждой мести. Поэтому если я погибну, не приносите кровавых жертв моим останкам и простите моих убийц.

А уж коли вам доведется поминать их, поминайте в молитвах, умоляя господа не дать им закоснеть в невежестве и лишиться вечного блаженства!

Разведчик смущенно остановился.

— В ваших словах есть резон,— произнес он наконец.— Правда, они противоречат закону лесов, но если призадуматься, желание ваше благородно и прекрасно.— Затем, тяжело вздохнув и, вероятно, в последний раз вспомнив о той жизни, с которой давно расстался, прибавил:— Я тоже хотел бы мыслить так, как полагается чистокровному белому, но с индейцем не всегда можно обращаться тем же манером, что с христианином. Да благословит вас бог, друг мой! Мне кажется, вы идете по верному пути, если, конечно, хорошенько пораздумать о нем да иметь перед глазами вечность. Впрочем, многое тут зависит от способностей, какими тебя наградила природа, и от соблазнов, которые тебе приходится преодолевать.

С этими словами разведчик сердечно пожал Давиду руку и, засвидетельствовав таким образом свою дружбу, поспешно покинул хижину в обществе новоявленного медведя.

Как только Соколиный Глаз попал в поле зрения гуронов, он тотчас же вытянулся во весь рост, чтобы больше походить на Давида, поднял руку, принялся отбивать ею такт и в подражание псалмопевцу затянул нечто, напоминающее гимн.

К счастью для самого разведчика и успеха его рискованного предприятия, ему пришлось иметь дело с ушами, мало искушенными в сладкозвучной гармонии, иначе жалкие потуги Соколиного Глаза немедленно выдали бы его. Беглецам предстояло пройти в опасной близости от кучки дикарей, и по мере приближения к ним голос поющего становился все громче. Когда гуроны оказались совсем близко, тот из них, что говорил по-английски, протянул руку и остановил мнимого учителя пения.

— Что с собакой-делаваром? — спросил он, наклонившись и стараясь сквозь мглу прочитать ответ на лице певца.— Он испугался? Гуроны услышат его стоны?

Зверь зарычал так свирепо и натурально, что гурон отдернул руку и отступил, словно желая удостовериться, кто же перед ним — человек, притворяющийся медведем, или настоящий медведь. Соколиный Глаз, опасавшийся, как бы голос его не навел хитрых врагов на подозрения, с радостью воспользовался случаем и разразился залпом таких музыкальных звуков, какие в более утонченном обществе были бы названы какофонией. Однако у неискушенных слушателей эти звуки лишь снискали ему еще большее уважение, в котором дикари никогда не отказывают людям, страдающим помрачением рассудка. Кучка гуронов разом подалась назад, пропустив тех, кого они приняли за колдуна-и его вдохновенного помощника.

Ункас и разведчик вынуждены были продолжать путь той же размеренной, величавой походкой, а это требовало немалого самообладания; особенно трудно им стало, когда они заметили, что любопытство караульных взяло верх над страхом и гуроны приблизились к хижине, чтобы взглянуть, как подействовали заклинания на пленника. Малейшее неосторожное или нетерпеливое движение Давида могло выдать их, разведчику же для спасения необходимо было выиграть время. Громкое пение — а Соколиный Глаз счел за благо не прекращать его — привлекло к дверям близлежащих хижин немало любопытных; несколько раз под носом у беглецов дорогу пересекали смуглые воины, движимые суеверием или бдительностью. Однако никто не остановил уходивших: ночной мрак и дерзость предприятия оказались самыми надежными их покровителями.

Разведчик и могиканин уже выбрались из деревни и приближались к опушке леса, когда из хижины, служившей темницей Ункасу, донесся громкий протяжный вопль. Молодой вождь вздрогнул, и косматая шкура на нем заходила так, словно зверь, которого он изображал, собирался сделать какое-то отчаянное усилие.

— Постой! — сказал Соколиный Глаз, хватая друга за плечо.— Пусть завопят еще раз! Это был только крик изумления.

Однако медлить им не пришлось: в следующую же секунду новый взрыв криков огласил воздух и разнесся по всему селению. Ункас сбросил медвежью шкуру и вновь предстал во всей красе своей гибкой, идеально сложенной фигуры. Разведчик потрепал его по плечу и скользнул вперед.

— Ну, а теперь пусть эти дьяволы идут по нашему следу! — объявил он, вытащил из-под куста два ружья со всем необходимым снаряжением и, передав одно из них Ункасу, потряс оленебоем над головой.— По крайней мере двое из них. живыми не вернутся.

Беглецы опустили ружья, как это делают охотники, готовясь преследовать зверя, и углубились в непроглядный мрак леса.

  ГЛАВА XXVII

А н т о н и й

— Не забуду.

Исполню все, что Цезарь повелит.

Шекспир. «Юлий Цезарь» [55]

Как мы уже видели, любопытство дикарей, оставшихся у темницы Ункаса, победило в них боязнь пострадать от дыхания колдуна. Осторожно, с замиранием сердца они подобрались к щели, через которую пробивался слабый свет костра. Несколько минут они принимали Давида за пленника, но затем все произошло так, как предвидел Соколиный Глаз. Устав сидеть в скорченной позе, певец понемногу начал вытягивать свои длинные ноги, пока одной из них не отгреб в сторону потухающие угли. Сперва гуроны подумали, что сила чар преобразила делавара. Но когда Давид, не подозревавший, что за ним наблюдают, повернул голову и краснокожие увидели его кроткое, простодушное лицо вместо сурового и надменного лица Ункаса, все сомнения туземцев, несмотря на свойственное им легковерие, окончательно рассеялись. Они ринулись в хижину, бесцеремонно повернули пленника к свету и тотчас же убедились, что их обманули. Вот тогда и раздался крик, услышанный беглецами. За ним последовал еще один; в нем уже звучали ярость и жажда мести. Как ни тверд был Давид в своей решимости прикрыть бегство друзей, но сейчас он поверил, что наступает его смертный час. У него не было больше ни томика псалмов, ни камертона, но он прибег к помощи памяти, редко изменявшей ему в делах песнопения, и попытался облегчить себе переход в лучший мир, громко и пылко исполнив первую строфу заупокойного гимна. Звуки эти своевременно напомнили индейцам о его умственном расстройстве, и краснокожие выбежали из хижины, подняв всю деревню на ноги неистовыми воплями.

Туземный воин не носит никаких доспехов и сражается в той же одежде, в какой спит. Поэтому не успел раздаться сигнал тревоги, как двести человек были уже на ногах, готовые к погоне или к бою — в зависимости от того, что от них потребуется. Весть о бегстве пленника разнеслась почти мгновенно, и все племя сгрудилось вокруг хижины совета, нетерпеливо ожидая распоряжений вождей. Сейчас, когда от последних требовалась вся их мудрость, они вряд ли могли обойтись без хитрого Магуа. Имя его полетело из уст в уста, и все оглядывались, удивляясь, куда он запропастился. Наконец к нему в хижину отправили гонцов с требованием немедленно явиться.

Тем временем наиболее проворные и сметливые, из молодых воинов получили приказ обойти прогалину, держась под прикрытием леса, и проверить, не замышляют ли недоброе их соседи-делавары.

Женщины и дети метались взад и вперед, все становище было охвачено неописуемым смятением. Однако мало-помалу порядок начал восстанавливаться, и через несколько минут старейшие и наиболее влиятельные вожди уже собрались в хижине совета.

Вскоре шум голосов возвестил о приближении небольшого отряда; теперь можно было ожидать сведений, проливающих свет на загадочный побег. Толпа расступилась, и в хижину ввалилась кучка воинов, неся на руках злополучного колдуна, которого разведчик так долго продержал в прискорбной неволе.

Хотя гуроны по-разному относились к этому человеку — одни считали его обманщиком, другие слепо верили в его могущество, сейчас все они без исключения слушали знахаря с глубочайшим вниманием. Когда он закончил свой краткий рассказ, вперед выступил отец больной женщины и, в свой черед, сжато и кратко поведал то, что было известно ему. Два эти рассказа направили по нужному руслу дальнейшие поиски, которые велись теперь с осмотрительностью и хитростью, столь свойственными дикарям.

Гуроны даже не подумали броситься всей толпой к пещере, а, выбрав десять самых умных и смелых вождей, поручили им осмотреть ее. Времени терять было нельзя, и выбранные воины тут же молча покинули хижину. У входа в пещеру младшие вожди пропустили вперед старших, и все двинулись в глубь темной низкой галереи с твердостью истинных бойцов, готовых пожертвовать собой ради общего блага, хотя втайне побаивались той неведомой силы, с какой им предстояло встретиться.

В первом помещении пещеры по-прежнему царили мрак и безмолвие. Женщина лежала там же и в той же позе, хотя среди присутствующих были люди, совсем недавно уверявшие, будто ее на их глазах унес в лес «врачеватель бледнолицых». При виде столь явного и неоспоримого доказательства того, что история, поведанная отцом больной, оказалась небылицей, на него устремились все взгляды. Раздраженный этим немым обвинением и в глубине души смущенный таким необъяснимым обстоятельством, вождь подошел к постели, наклонился и недоверчиво посмотрел дочери в лицо, как будто все еще сомневаясь, она ли это. Женщина была мертва.

На мгновение естественное чувство скорби заглушило в старом воине все остальные, и он сокрушенно закрыл глаза рукой. Затем, овладев собою, оглянулся, указал на труп и воскликнул:

— Жена моего молодого воина покинула нас! Великий дух разгневан на своих детей!

Печальная весть была встречена торжественным молчанием. После короткой паузы один из самых старых индейцев хотел было заговорить, как вдруг из соседнего помещения, прямо под ноги гуронам, выкатился какой-то темный предмет. Не зная, с чем им придется иметь дело, краснокожие отшатнулись и растерянно таращили глаза, пока неведомое существо не остановилось под слабым лучом света, где, отчаянно извиваясь, приподняло голову и явило взорам искаженное, но по-прежнему свирепое и угрюмое лицо Магуа. За этим открытием последовал единодушный громкий крик изумления.

Однако, едва гуроны уяснили себе истинное положение Хитрой Лисицы, в воздухе сверкнули ножи, и вождь был мгновенно освобожден от пут и кляпа во рту. Магуа встал и встряхнулся, как лев, покидающий логово. С уст его не сорвалось ни слова, только рука судорожно сжимала рукоятку ножа да прищуренные глаза пытливо всматривались в лица присутствующих, словно он искал, на ком бы выместить злобу.

К счастью для Ункаса, разведчика и даже Давида, Магуа не мог в эту минуту дотянуться до них, потому что даже стремление насладиться утонченной жестокостью не отсрочило бы сейчас их смерти — они пали бы под ударами дикаря, буквально задыхавшегося от беспредельной ярости. Но, видя вокруг лишь лица друзей, он заскрежетал зубами и смирил свой гнев за неимением жертвы, на которую мог бы обрушить его. Состояние Магуа не ускользнуло от взоров присутствующих, и, опасаясь еще больше раздражить вождя, без того уже дошедшего до бешенства, несколько минут никто не произносил ни слова. Лишь когда прошло достаточное время, старейший из вождей отважился заговорить:

— Мой друг встретил врага. Скажи, где он, и гуроны отомстят ему.

— Пусть делавар умрет! — загремел Магуа.

Вновь воцарилось долгое выразительное молчание, которое, как и прежде, с надлежащей осторожностью прервал все тот же вождь:

— У могиканина быстрые ноги и длинный прыжок, но мои воины идут по его следу.

— Он убежал? — спросил Магуа сдавленным гортанным голосом, словно исходившим из самых сокровенных глубин его существа.

— Злой дух появился среди нас, и делавар сумел ослепить наши глаза.

— Злой дух! — с горечью передразнил Магуа.— Этот дух лишил жизни многих гуронов, убил моих молодых воинов у водопада, снял с них скальпы у целебного источника, а теперь связал руки Хитрой Лисице.

— О ком говорит мой друг?

— О собаке с белой кожей, но с отвагой и хитростью гурона — о Длинном Карабине.

Упоминание этого грозного имени, как обычно, произвело на слушателей сильное впечатление. Но когда, поразмыслив, воины сообразили, что отважный и страшный враг дерзнул пробраться в самое сердце их лагеря, изумление сменилось неудержимой яростью, и бешенство, клокотавшее в груди Магуа, тотчас же охватило его соплеменников. Одни злобно скрежетали зубами, другие дали выход своим страстям в диких воплях, третьи бешено размахивали кулаками, словно нанося удары ненавистному врагу. Но внезапная вспышка ярости быстро уступила место угрюмому, сдержанному молчанию, которое индейцы обычно хранят, когда бездействуют.

Магуа, в свой черед, тоже успел обдумать случившееся, взял себя в руки и заговорил с видом человека, знающего, что надо делать в столь серьезных обстоятельствах.

— Идемте к моему народу,— сказал Лисица.— Он ждет нас.

Спутники безмолвно повиновались, и, покинув пещеру, кучка дикарей вернулась в хижину совета. Когда присутствующие расселись, все взоры устремились на Магуа, дав ему понять, что он должен рассказать о случившемся с ним. Лисица встал и, ничего не искажая и не утаивая, изложил всю историю. Таким образом, уловка, к которой прибегли Дункан и Соколиный Глаз, полностью раскрылась, и даже наиболее суеверные из индейцев не сомневались больше в истинном характере происшедшего. Было совершенно ясно, что гуронов провели самым оскорбительным, наглым и постыдным для них образом. Когда Магуа кончил и опустился на свое место, племя — так как послушать Лисицу собрались, в сущности, все воины — долго не вставало с мест: гуроны переглядывались с видом людей, в равной мере пораженных как дерзостью, так и успехом врагов. Затем краснокожие принялись обдумывать возможности и способы мести.

По следу беглецов послали еще один отряд, а вожди открыли совет. Старейшие из них сделали немало предложений, которые Магуа выслушал в почтительном молчании. Хитрый дикарь полностью обрел обычное самообладание и теперь осторожно и ловко шел к своей цели. Высказал он свое мнение не прежде, чем выступили все, кто желал говорить. Мнение это приобрело особую весомость, потому что кое-кто из посланных на разведку воинов уже вернулся и сообщил: следы беглецов, вне всякого сомнения, ведут в соседнюю Деревню делаваров, считающихся союзниками гуронов. Воспользовавшись преимуществом, которое давала ему эта важная новость, Магуа осторожно изложил свои планы; как следовало ожидать при его хитрости и красноречии, они были приняты без единого возражения. Из дальнейшего будет видно, что планы эти были подсказаны Лисице прежде всего расчетом.

Мы уже говорили, что согласно правилу, от которого дикари редко отступают, сестер разлучили сразу же по прибытии в становище гуронов. Магуа давным-давно смекнул, что, держа в плену Алису, он приобретает весьма действенное средство влиять на Кору. Поэтому он оставил младшую при себе, а старшую, представлявшую для него большую ценность, вверил надзору союзного племени. Пребывание Коры у соседей, естественно, рассматривалось как временное; Магуа пошел на это отчасти для того, чтобы польстить союзникам, отчасти из нежелания отступать от индейских обычаев.

Беспрестанно снедаемый жаждой мести, которая вообще редко дремлет в сердце дикаря, он тем не менее не упускал из виду и собственную выгоду. В молодости он совершил ряд проступков, в частности, изменил родному племени, теперь же ему предстояло искупать их, чтобы вернуть себе доверие своего народа, а завоевать авторитет у индейцев, не пользуясь их доверием, невозможно. В этом трудном и щекотливом положении умный дикарь не пренебрегал никакими средствами, чтобы усилить свое влияние на соплеменников. Наибольшей его удачей на этом пути был блестящий успех попыток установить добрые отношения с могучим и опасным соседом -— племенем делаваров. Этот успех как нельзя лучше оправдал ожидания Магуа: ведь гуронам тоже не чужд был всеобщий закон природы, побуждающий нас оценивать дарования человека в зависимости от того, как оценивают их ближние.

Однако, идя на немалые жертвы ради того, чтобы завоевать общественное мнение, Лисица ни на минуту не забывал о собственных интересах. Последним же был нанесен немалый ущерб непредвиденными событиями, которые разом лишили его власти над пленниками, и теперь он был вынужден заискивать перед теми, кому еще недавно всячески давал понять, насколько они ему обязаны.

Некоторые вожди предлагали коварно и внезапно напасть на делаваров, захватить их деревню и вернуть пленников, поскольку все единодушно считали, что интересы и честь племени, равно как загробный покой и блаженство погибших сородичей, требуют незамедлительной мести и жертв. Однако подобные планы были сопряжены с такой большой опасностью, а надежда на успех настолько сомнительна, что Магуа без труда удалось отклонить их. С обычным своим красноречием он доказал, насколько они обманчивы и рискованны, и, опровергнув таким образом все мнения, невыгодные для него, изложил собственный план.

Речь он начал с того, что польстил самолюбию слушателей, а это, как известно, наивернейшее средство овладеть вниманием любой аудитории. Приведя много примеров храбрости и мужества, которые проявили гуроны, мстя за нанесенные им обиды, он произнес похвальное слово мудрости. Хитрый индеец заявил, что именно это достоинство отличает бобра от других зверей, людей от животных и, наконец, гуронов от остальных народов. Воздав хвалу благоразумию, он объяснил, как проявить его в тех обстоятельствах, в каких находится сегодня племя. С одной стороны, напомнил Лисица, существует их Великий Белый Отец, губернатор Канады, и он смотрит суровыми глазами на своих детей, с тех пор как они окрасили томагавки кровью; с другой, племя, не менее многочисленное, чем гуроны, которое говорит на ином языке, имеет иные интересы, не любит своих соседей и будет радо любому предлогу навлечь на них гнев Великого Белого Отца. Затем Магуа заговорил о нуждах гуронов, о наградах, каких они вправе ожидать за прошлые заслуги, о том, как они еще далеки от родных селений и охотничьих угодий, и, наконец, о том, что в таком критическом положении разумнее внять голосу осторожности, чем следовать велениям сердца. Однако, заметив, что пожилые люди одобряют его умеренность, но многие из наиболее свирепых и прославленных воинов слушают с хмурым видом, он ловко перевел разговор на более приятную для последних тему. Он открыто заявил, что плодом, который принесет гуронам их мудрость, будет полная победа над врагами. Он даже туманно намекнул, что при надлежащей предусмотрительности успех может превзойти ожидания, и племя уничтожит всех, кого имеет причины ненавидеть. Одним словом, Хитрая Лисица умудрился так переплести воинственные призывы с лукавством и хитростью, что угодил обеим сторонам и укрепил каждую в ее надеждах, хотя ни одна из сторон не могла бы похвастаться, что ясно понимает его стремления.

Оратор или политик, способный добиваться таких результатов, как бы ни относилось к нему потомство, всегда популярен у современников. Все уразумели, что Магуа имеет в виду больше, чем сказал, и каждый тешил себя мыслью, что недосказанное отвечает его собственным чаяниям.

Не удивительно, что при таком благоприятном стечении обстоятельств мнение Магуа взяло верх. Племя согласилось действовать осмотрительно и в один голос поручило руководить делом вождю, предложившему столь мудрый и многообещающий план.

Магуа достиг наконец великой цели своих хитростей и уловок. Он полностью вернул себе расположение своего народа и даже стал во главе его. По существу, он был теперь правителем и, пока сохранял свою популярность, ни один монарх не мог пользоваться более неограниченной властью, чем он, особенно сейчас, когда племя еще находилось на вражеской территории. Поэтому он прервал совет и принял уверенный, властный вид для поддержания своего достоинства в новом положении.

Во все стороны были отправлены разведчики, в лагерь делаваров послали лазутчиков с наказом выведать намерения соседей; воинов распустили по домам, но предупредили, что услуги их могут скоро понадобиться; женщинам и детям велели удалиться и поменьше болтать. Приняв эти меры, Магуа прошел по лагерю и заглянул в те хижины, хозяевам которых могло польстить его посещение. Он поддержал уверенность в друзьях, победил недоверие колеблющихся и угодил всем. Затем он вернулся к себе. Жена, которую Магуа бросил, когда был изгнан из племени, умерла. Детей у него не было, и теперь он жил один. Хижина его представляла ту самую полуразвалившуюся постройку на отшибе, где нашел себе пристанище Давид, и в те редкие минуты, когда Магуа встречался с псалмопевцем, он с презрительным равнодушием и высокомерным превосходством терпел его присутствие.

Сюда и удалился Магуа, покончив с государственными делами. Гуроны улеглись спать, но он не сомкнул глаз и не искал отдыха. Если бы нашелся человек, достаточно любопытный, чтобы понаблюдать за новоизбранным вождем, он увидел бы, что Магуа, обдумывая свои планы, просидел в углу хижины всю ночь вплоть до часа сбора воинов. По временам ветер, пробивавшийся сквозь щели, раздувал слабое пламя тлеющего костра, и тогда трепещущий свет озарял одинокую фигуру индейца. В такие минуты хмурого дикаря нетрудно было представить себе князем тьмы, раздумывающим о своих мнимых обидах и замышляющим зло.

Задолго до рассвета воины один за другим потянулись в одинокое жилище Магуа, и вскоре там собралось человек двадцать. Хотя раскраска у всех была мирная, каждый захватил с собой ружье и боевые припасы. Появление этих свирепых людей не оторвало Магуа от его раздумий. Некоторые расселись по темным углам, другие, словно неподвижные статуи, в полном молчании встали у стен, ожидая, пока весь отряд окажется налицо.

Наконец Магуа встал, подал знак следовать за ним и первым двинулся в путь. Воины шли за предводителем гуськом, в том хорошо известном порядке, который получил название «индейской цепочки». В отличие от остальных народов, выступающих на войну с шумом и гамом, краснокожие выскользнули из лагеря тихо и незаметно, походя скорее на скользящие призраки, чем на воинов, намеренных стяжать себе славу отчаянно смелыми подвигами.

Магуа повел отряд к становищу делаваров не прямой дорогой, а направился берегом извилистого ручья к бобровой запруде. Когда гуроны вышли на прогалину, расчищенную этими умными, трудолюбивыми животными, уже начало рассветать. Хотя Магуа облачился в свой прежний наряд из звериных шкур с изображением лисы, в отряде был воин, чья одежда была украшена изображением бобра, его личного тотема. Со стороны этого воина было бы кощунством пройти мимо столь большой общины своих предполагаемых родичей, не засвидетельствовав им почтение. Поэтому он остановился и произнес такую ласковую и дружескую речь, как будто обращался к существам, наделенным разумом. Он назвал животных братьями и напомнил, что лишь благодаря его влиянию и заступничеству они остаются невредимы в дни, когда множество жадных торговцев подбивают индейцев убивать их. Он обещал и впредь быть им защитой и призвал их не забывать о признательности. После этого он сообщил о цели настоящей экспедиции и намекнул, хотя с величайшей деликатностью и не без околичностей, что бобрам не худо бы поделиться с родичами частицей своей прославленной мудрости.

Товарищи воина выслушали это необычное обращение так серьезно и внимательно, словно все они были равно убеждены в его уместности. Над поверхностью воды несколько раз мелькнули черные головы, к явному удовольствию гурона, полагавшего, что эти слова не пропали даром. В ту минуту, когда он закончил речь, из отверстия в хатке, глиняные стены которой настолько разрушились, что она показалась дикарям необитаемой, высунулась голова крупного бобра. Оратор счел добрым предзнаменованием такой необычайный знак доверия и, хотя животное тут же спряталось, не поскупился на благодарности и похвалы.

Когда Магуа решил, что на изъявление родственных чувств потеряно уже достаточно времени, он знаком приказал тронуться дальше. Индейцы удалились шагом, не слышным для обыкновенного уха, и тогда все тот же почтенный бобер еще раз отважился высунуться из своего жилища. Если бы кто-нибудь из гуронов обернулся, он бы увидел, что животное следит за их маршем с любопытством и наблюдательностью, которые легко можно было принять за признаки разумности. В самом деле, движения и повадки бобра были настолько осмысленны, что самый опытный наблюдатель — и тот затруднился бы объяснить это явление. Но едва последний воин скрылся в лесной чаще, все стало понятно. Бобер вылез из хатки, выпрямился, и из-под накинутой на голову шкуры выглянуло суровое, настороженное лицо Чингачгука. 

  ГЛАВА XXVIII

Только покороче, прошу вас. Сейчас

время для меня очень хлопотливое.

Шекспир. «Много шума из ничего» [56]

Племя, или, вернее, полплемени, делаваров, о котором мы так часто упоминали и которое сейчас расположилось лагерем неподалеку от становища гуронов, могло выставить примерно столько же воинов, что и последние. Подобно соседям, оно вторглось с Монкальмом во владения английской короны и совершало смелые и дальние набеги на охотничьи угодья могауков, хотя со свойственной индейцам загадочной предусмотрительностью умудрилось воздержаться от помощи чужеземцам в момент, когда те особенно в ней нуждались. Французы объясняли такое неожиданное отступление от союзнических обязательств различными причинами. Наиболее общепринятое мнение сводилось к тому, что делавары поступили так из уважения к старинному договору. Согласно этому договору они когда-то находились под защитой оружия ирокезов, почему и не хотели сейчас воевать со своими былыми покровителями. Что до самих делаваров, то они ограничились тем, что с индейской лаконичностью передали Монкальму: «Томагавки наши притупились, и, чтобы отточить их, нужно время». Дипломатичный правитель Канады счел, что лучше иметь бездеятельных друзей, чем превращать их в открытых врагов неуместной суровостью.

В то утро, когда Магуа вел свой молчаливый отряд мимо колонии бобров в лес, солнце, взойдя над селением делаваров, озарило людей, хлопотливо предававшихся обычным повседневным занятиям. Женщины бегали из хижины в хижину: одни стряпали, другие убирались, третьи же — и таких было большинство — сходились кучками, чтобы наспех перемолвиться словечком с подругами. Воины стояли группами, не столько беседуя, сколько предаваясь размышлениям, а если время от времени и произносили несколько фраз, то делали это с глубокомысленным видом людей, взвешивающих каждое слово. Между хижинами валялось всякое охотничье снаряжение, но на охоту покамест никто не собирался. То тут, то там воины осматривали свое оружие со вниманием, которое индеец редко уделяет этому занятию, если ему предстоит встреча только с лесными зверями. Порою целая группа воинов разом устремляла взгляды на большую безмолвную хижину в центре деревни, словно она и являлась предметом общих раздумий.

В эту минуту на дальнем конце скалистого плато, где расположился лагерь, неожиданно возник человек. Он был безоружен, и раскраска скорее смягчала, чем усугубляла природную суровость его угрюмого и примечательного лица. Оказавшись в пределах видимости, он остановился, в знак дружелюбия поднес руку ко лбу, а затем выразительно прижал ее к груди. Делавары ответили на приветствие сдержанным шумом голосов и такими же дружелюбными жестами пригласили пришельца подойти поближе. Ободренный теплым приемом, смуглый незнакомец покинул край естественной скалистой террасы, где он стоял, вырисовываясь на фоне заалевшего утреннего неба, и с достоинством проследовал на середину становища. Ступал он бесшумно, и приближение его возвещали только позвякивание серебряных украшений на его руках и шее да звон бубенчиков, окаймлявших его мокасины из оленьей кожи. На ходу он приветливо здоровался со встречными мужчинами, не обращая, однако, никакого внимания на женщин, словно считал, что ему не нужно завоевывать их расположение для успеха дела, по которому он прибыл. Поравнявшись с группой воинов, состоявшей, судя по их надменному виду, из главных вождей племени, он остановился, и делавары увидели, что этот осанистый быстроногий пришелец —- не кто иной, как Хитрая Лисица, хорошо знакомый им вождь гуронов.

Встретили его угрюмо, молчаливо и настороженно. Стоявшие впереди воины расступились, давая дорогу лучшему оратору делаваров, владевшему всеми языками северных туземцев.

— Мудрый гурон — наш желанный гость,— начал делавар на языке макуасов.— Он пришел, чтобы отведать сакетеш вместе со своими озерными братьями?

— Он пришел,— подтвердил Магуа, наклоняя голову с величавостью восточного государя.

Вождь протянул ему руку, и они еще раз обменялись дружеским приветствием. Затем делавар пригласил гостя к себе в хижину, чтобы разделить с ним утреннюю трапезу. Предложение было принято, и оба вождя в сопровождении нескольких стариков молча удалились. Как ни хотелось оставшимся узнать причину столь необычного посещения, они ни словом, ни жестом не выдали своего нетерпения.

За недолгой и скудной трапезой разговор велся крайне осторожно: беседа шла главным образом об охоте, в которой недавно участвовал Магуа. Люди самого утонченного воспитания — и те не смогли бы принять гостя непринужденней и учтивее, чем это удалось делаварам, хотя каждый из хозяев прекрасно понимал, что посещение Магуа продиктовано какими-то тайными и немаловажными для их племени соображениями. Когда собравшиеся утолили голод, а женщины убрали блюда и тыквенные бутыли, обе стороны приготовились к щекотливому и трудному словесному поединку.

— Обратил ли снова свое лицо мой Великий канадский Отец к его детям гуронам?—осведомился дела-варский златоуст.

— А разве он отвращал его? — отпарировал Магуа.— Он называет мой народ любимейшим своим сыном.

Делавар молча наклонил голову в знак согласия с тем, что, как он прекрасно знал, было заведомой ложью, и продолжал:

— Томагавки ваших молодых воинов густо окрасились кровью!

— Это правда. Но сейчас они снова блестят и затупились: ингизы мертвы, а делавары — наши соседи!

Собеседник ответил на этот миролюбивый комплимент учтивым жестом и смолк. Магуа, сделав вид, что намек на резню навел его на мысль об одном из ее последствий, полюбопытствовал:

—- Не доставляет ли моя пленница слишком много хлопот моим братьям делаварам?

— Мы рады ей.

— Тропа от делаваров к гуронам коротка и нахожена; если пленница беспокоит моих братьев, отошли ее к моим женщинам.

— Мы рады ей,— еще выразительней повторил вождь делаваров.

Магуа растерялся и на несколько секунд замолчал, стараясь всем своим видом выразить полное безразличие к отказу, на который натолкнулся при первой же попытке вернуть Кору.

— Оставляют ли делаварам в горах мои молодые воины достаточно места для охоты? — спросил он наконец.

— Ленапе сами хозяева у себя в горах,— раздался несколько высокомерный ответ.

— Это хорошо. Среди краснокожих царит справедливость! Зачем им чистить томагавки и точить ножи друг на друга? Разве с них мало бледнолицых врагов?

— Верно! — в один голос воскликнули несколько слушателей.

Магуа выждал, чтобы слова его успели смягчить делаваров, и лишь потом добавил:

— Не наткнулись ли мои братья в лесах на следы чужих мокасин? Не попадались ли им отпечатки ног белых?

-— Пусть мой канадский Отец приходит,— уклончиво отозвался хозяин.— Его дети рады встретиться с ним.

— Великий вождь приходит в вигвамы индейцев, чтобы выкурить с ними трубку. Гуроны тоже рады ему. Но у ингизов длинные руки, а ноги их не знают усталости! Моим молодым воинам показалось, что они заметили следы ингизов у становища делаваров.

— Ингизы не застанут ленапе спящими.

— Это хорошо. Воин, чьи глаза открыты, видит врага,— одобрил Магуа, снова меняя тему: он убедился, что ему не перехитрить собеседника,-— Я принес моему брату подарки. Его племя не встало на тропу войны, потому что не сочло нужным, но друзья его не забыли, где оно живет.

Объявив о своих щедрых намерениях, хитрый вождь гуронов поднялся и с торжественным видом разложил подарки перед ослепленными глазами хозяев. Подарки эти представляли собой главным образом дешевые безделушки, сорванные с убитых и пленных женщин из форта Уильям-Генри. В распределении их лукавый гость проявил не меньше искусства, чем в выборе. Самые ценные он преподнес двум старейшим вождям, одним из которых был хозяин хижины, а остальные роздал более молодым с такими любезными и кстати сказанными комплиментами, что никто не смог считать себя обиженным. Одним словом, вся эта церемония столь удачно воззвала и к алчности и к самолюбию, что коварный Магуа без труда прочел в глазах собеседников результаты своей щедрости, так обильно сдобренной лестью.

Хорошо рассчитанный дипломатический ход Хитрой Лисицы немедленно возымел действие. Делавары отбросили обычную суровую сдержанность, и на лицах у них появилось более сердечное выражение; хозяин же, с особенным удовольствием разглядывая доставшуюся ему щедрую долю подарков, подчеркнуто выразительно проговорил:

— Мой брат — мудрый вождь. Мы рады ему.

— Гуроны любят своих друзей делаваров,— подхватил Магуа.— И почему бы им не любить? Тех и других окрасило одно и то же солнце, а праведные люди обоих племен будут по смерти охотиться на одних и тех же угодьях. Краснокожие должны дружить и открытыми глазами следить за бледнолицыми... Не встречал ли мой брат соглядатаев в лесу?

Делавар, чье имя в переводе на английский означало «Твердое Сердце», забыл, что вероятнее всего заслужил свое прозвище упорством и неподатливостью. Лицо его подобрело, и на этот раз он удостоил гостя более определенным ответом:

— Возле моего лагеря проходили чужие мокасины. Следы их ведут в мои хижины.

— Брат мой прогнал собак? — спросил Магуа, ничем не напомнив вождю о его прежних уклончивых ответах.

— Так не годится. Чужеземец—всегда желанный гость для ленапе.

— Чужеземец, но не лазутчик.

— Неужели ингизы делают лазутчиками женщин? Разве вождь гуронов не сказал, что в сражении он захватил пленниц?

— Он сказал правду. Ингизы подослали сюда лазутчиков. Они побывали в моих вигвамах, но никто не принял их как гостей. Тогда они побежали к делаварам. Они говорят: «Делавары — наши друзья, их души отвернулись от их канадского Отца».

Эти слова попали прямо в цель и в более цивилизованном обществе принесли бы Магуа славу искусного дипломата. Недавнее поведение племени, как было известно делаварам, вызвало недовольство их французских союзников, которые дали почувствовать, что впредь будут относиться к ним с недоверием. Даже не вдаваясь в тонкости политики, нетрудно было понять, что при таком положении вещей любая провинность делаваров могла навлечь на них неприятности. Их родные дальние деревни, охотничьи угодья, сотни женщин и детей, равно как значительная часть воинов, находились на французской территории. Поэтому тревожная весть, как и рассчитывал Магуа, была принята если уж не с испугом, то с явным беспокойством.

— Пусть мой канадский Отец посмотрит мне в лицо — он не увидит там перемены,— возразил Твердое Сердце.— Правда, мои молодые воины не вышли на тропу войны: вещие сны воспретили им сделать это. Но они любят и чтут великого белого вождя.

— Поверит ли он им, если узнает, что его опаснейший враг скрывается в лагере его детей? Что будет, если ему скажут, что проклятый ингиз курит трубку у вашего костра? Что бледнолицый, убивший стольких его друзей, свободно разгуливает по вашему становищу? Нет, мой Великий канадский Отец не так глуп!

— Где же этот ингиз, которого так боятся делавары?— возразил собеседник.— Кто убивал моих молодых воинов? Кто смертельный враг моего великого отца?

-— Длинный Карабин.

При упоминании этого хорошо известного имени делавары встрепенулись, доказав своим удивлением, что только сейчас узнали, что в их власти человек, стяжавший такую славу среди индейских союзников Франции.

— Что хочет сказать мой брат? — спросил Твердое Сердце удивленным голосом, разительно отличавшимся от спокойного и бесстрастного тона, свойственного обычно людям его расы.

— Гурон никогда не лжет,— холодно отчеканил Магуа, прислонившись к стене хижины и запахивая плащ на груди.— Пусть делавары пересчитают пленных — среди них они найдут одного, чья кожа не красна, но и не бела.

Последовало долгое молчание. Затем вождь посовещался в стороне с соплеменниками и отправил гонцов с приказом собрать на совет наиболее заслуженных воинов.

Вызванные один за другим начали входить в хижину, и вождь по очереди знакомил каждого с важной новостью, только что сообщенной Магуа. Все как один с изумлением выслушали ее, издавая обычное негромкое гортанное «ха!». Весть передавалась из уст в уста, пока наконец волнение не охватило все становище. Женщины бросили работу и с жадностью ловили каждое слово, нечаянно срывавшееся с уст воинов. Мальчишки прекратили игры и бесстрашно шныряли среди взрослых, любопытными и восхищенными взглядами встречая краткие изумленные восклицания, которые без стеснения издавали их отцы, поражаясь дерзости ненавистного врага. Словом, дела были заброшены, и мужчины, равно как женщины, оторвались от повседневных занятий, чтобы — каждый на свой лад — открыто излить обуревавшие их чувства.

Когда страсти несколько поостыли, старейшины принялись серьезно обсуждать, что же именно следует предпринять для охраны чести и безопасности племени в данных щекотливых и затруднительных обстоятельствах. Во время всей этой суеты и сумятицы Магуа не только не двинулся с места, но и сохранил прежнюю позу, неподвижную и внешне равнодушную, словно ему было совершенно безразлично, чем кончится дело. Однако ни один признак, по которому можно было судить о намерениях хозяев, не ускользал от его бдительного взора. В совершенстве изучив характер тех, с кем имел дело, Хитрая Лисица предвидел все их возможные решения; мы не побоимся даже сказать, что во многих случаях он угадывал намерения делаваров еще до того, как последние сами успевали осознать их.

Совет закончился быстро. Сразу же после этого всеобщая суматоха возвестила, что теперь последует общее и торжественное собрание племени. Поскольку такие собрания созывались редко и лишь в самых важных случаях, хитрый гурон, все еще сидевший поодаль, коварно и мрачно наблюдая за происходящим, понял теперь, что планы его близятся к завершению. Он покинул хижину и молча проследовал на окраину лагеря, куда уже начали стягиваться воины.

Примерно через полчаса все, не исключая детей и женщин, заняли свои места. Задержка произошла потому, что такое необычно торжественное собрание требовало не менее серьезных приготовлений. Но когда солнце встало над вершиной горы, на склоне которой был разбит лагерь делаваров, большинство их уже расселось, и яркие лучи дня, пробившись сквозь листву окаймлявших плато деревьев, осветили настороженные, внимательные, глубоко заинтересованные лица такой огромной толпы, какую не часто встретишь на заре. Число собравшихся перевалило за тысячу.

Серьезный характер подобной сходки у дикарей исключает возможность появления среди них нетерпеливого честолюбца, готового втянуть слушателей в необдуманный или неблагоразумный спор ради того, чтобы покрасоваться перед племенем. Подобная самонадеянность и бестактность навсегда погубили бы репутацию даже человека незаурядного. Излагать собранию обсуждаемый предмет имели право только старейшие и опытнейшие. Пока один из них не заговорил первым, ни воинские подвиги, ни природные дарования, ни репутация оратора не оправдали бы молодого человека, решившегося прервать молчание. Однако на этот раз престарелый воин, которому предстояло открыть совещание, долго безмолвствовал, подавленный, по-видимому, значительностью события. Молчание длилось уже гораздо дольше обычной паузы, предшествовавшей совету, но ни один мужчина, ни даже самый младший из мальчуганов не проявлял признаков удивления или нетерпения. По временам кто-нибудь поднимал потупленные глаза и бросал взор на одну из хижин, ничем не отличавшуюся от других, если не считать того, что она была с особой тщательностью защищена от непогоды.

Наконец по рядам пробежал тихий шепот, столь способный подчас взволновать толпу, и племя, словно повинуясь единому порыву, разом поднялось на ноги. В ту же секунду дверь хижины распахнулась, и три человека не спеша направились к месту, где происходил совет. Все они были старше даже самого старого из присутствующих, а тот, что шел посредине, опираясь на спутников, достиг возраста, дожить до которого редко удается человеку. Стан его, некогда высокий и стройный, как кедр, согнулся под бременем более чем ста лет жизни. Он уже не ступал, как бывало, легкой, упругой походкой индейца, а медленно передвигал отяжелевшие ноги, дюйм за дюймом преодолевая расстояние. Темное морщинистое лицо его удивительно резко контрастировало с длинными белоснежными кудрями, ниспадавшими на плечи так обильно, будто с тех пор, как он стригся в последний раз, прошло не одно поколение.

Наряд этого патриарха, потому что возраст, равно как любовь и влияние, которыми старец пользовался у своего народа, дают право называть его именно так, был богат и внушителен, хотя не отличался покроем от одежды простых индейцев. Он был сшит из тончайшей кожи, выделанной из звериных шкур и украшенной изображениями его былых воинских подвигов. Грудь старца была увешана серебряными и даже золотыми медалями, полученными за долгую жизнь от разных христианских правителей. На руках и ногах его поблескивали золотые браслеты. На голове, сплошь покрытой волосами, так как старик давно уже не участвовал в походах, он носил нечто вроде серебряной диадемы, в свой черед украшенной драгоценностями. Сверкая среди трех выкрашенных в черный цвет страусовых перьев, они создавали трогательный контраст с белоснежными прядями волос. Острие его томагавка почти исчезало под накладным серебром, а рукоятка ножа горела, словно рог из массивного золота.

Как только поутих взволнованный и радостный гул, которым было встречено появление всеми почитаемого старца, из уст в уста шепотом полетело имя Таменунд. Магуа не раз доводилось слышать о славе этого мудрого и справедливого делавара; ему даже приписывали редкий дар — способность общаться с Великим духом. Позднее имя его, в слегка искаженной форме, перешло к белым захватчикам древних владений его племени и стало означать вымышленного святого, покровителя нашего обширного государства. Поэтому Магуа отделился от толпы и занял место впереди нее, чтобы получше рассмотреть лицо человека, чье решение могло сильнейшим образом повлиять и на судьбу самого вождя гуронов.

Глаза старца были закрыты, словно устали слишком долго взирать на эгоистическую игру человеческих страстей. Цвет его кожи был не такой, как у всех: она казалась темней и богаче оттенками, так как почти все тело было покрыто тонкими переплетающимися линиями татуировки, которые образовывали сложные и красивые фигуры. Хотя Магуа выдвинулся вперед, мудрый делавар прошел мимо, не обратив ни малейшего внимания на молчаливого и настороженного гурона; опираясь на двух почтенных спутников, он проследовал к холмику, вокруг которого расположились делавары, и сел посреди своего народа с видом отца и достоинством монарха.

Трудно представить себе чувство, превосходящее по глубине ту любовь и благоговение, с какими племя встретило появление человека, скорее принадлежавшего уже к иному миру. После подобающей долгой паузы наиболее заслуженные вожди поднялись и стали поочередно класть его руку себе на голову, словно почтительно прося благословения. Молодые воины довольствовались тем, что прикасались к его одежде, а то и просто останавливались поблизости, чтобы подышать одним воздухом с таким престарелым, справедливым и доблестным человеком. Но даже эту церемонию разрешалось проделывать лишь немногим из них, кто уже успел отличиться; большинство же почитало за счастье хотя бы взглянуть на человека, столь уважаемого и любимого. Оказав старцу все знаки преданности и почтения, вожди вновь заняли свои места, и во всем лагере воцарилось глубокое молчание.

Немного подождав, один из спутников Таменунда шепотом отдал какое-то распоряжение нескольким юношам; те встали, покинули сходку и вошли в хижину, привлекавшую к себе всеобщее внимание в продолжение целого утра. А еще через несколько минут они возвратились, ведя к судилищу людей, ставших причиной всех этих торжественных приготовлений. Толпа раздалась, давая проход пленникам; когда же они прошли, она вновь сомкнулась.

  ГЛАВА XXIX

Собрание уселось, и Ахилл

К царю народов слово обратил.

Поп. «Илиада»

Впереди пленников стояла Кора, держа Алису за руки со всей нежностью, на какую только способна любящая сестра. Хотя великодушную девушку стеной окружали грозные ряды свирепых дикарей, никакие опасения не могли заставить ее оторвать взор от бледного, встревоженного личика дрожащей Алисы. Подле них поместился Хейуорд, который в эту минуту пугающей неизвестности одинаково волновался за обеих сестер, вряд ли отдавая предпочтение той из них, кого так горячо любил. Соколиный Глаз встал несколько позади из уважения к общественному положению спутников; он помнил об этом даже сейчас, перед лицом одинаково нависшей над всеми ними угрозы. Ункаса среди них не было.

Когда вновь установилось полное молчание, один из двух старейших вождей, сидевших по бокам патриарха, встал и после обычной долгой многозначительной паузы осведомился на вполне сносном английском языке:

— Кто из моих пленников Длинный Карабин?

Ни Дункан, ни разведчик не ответили. Однако первый обвел взглядом молчаливую толпу и невольно отшатнулся, увидев злобное лицо Магуа. Майор сразу сообразил, что подлый дикарь имеет какое-то тайное касательство к вызову их на совет племени, и решил сделать все, чтобы разрушить его злокозненные планы.

Он уже был однажды очевидцем быстроты, с какой индейцы вершат расправу, и сейчас смертельно боялся, как бы разведчика не постигла подобная участь. Встав перед этой грозной дилеммой и не имея времени на размышления, он тут же решил выручить верного друга хотя бы ценой собственной жизни. Но не успел он раскрыть рот, как тот же вождь вновь, еще громче и отчетливей, повторил свой вопрос.

— Дайте нам оружие и поставьте вон там, у леса,— надменно ответил молодой человек.— Пусть за нас говорят наши дела.

— Значит, ты и есть тот воин, чье имя так давно звучит у нас в ушах? — спросил вождь, разглядывая Хейуорда с интересом, который всегда пробуждается в человеке при встрече с ближним, стяжавшим громкую славу благодаря своим заслугам, добродетелям, преступлениям или просто счастливой случайности.

— Что привело белого человека к делаварам?

— Нужда. Я пришел в поисках пищи, крова и друзей.

— Этого не может быть. Леса полны дичи; воину не нужно иного крова, чем ясное небо; делавары же враги, а не друзья ингизам. Довольно! Язык твой говорит, но сердце отмалчивается.

Дункан, не находя возражений, несколько растерялся и смолк, но разведчик, который внимательно прислушивался к разговору, смело выступил вперед и взял слово.

— Я не отозвался на прозвище Длинный Карабин не из стыда или трусости, потому что честный человек не знает этих чувств,— начал он.— Но я не считаю мингов вправе давать кличку тому, кому друзья зa его природные дарования дали другое имя. Да и прозвище это — сущая ложь: оленебой — никакой не карабин, а простое ружье. Но я, действительно, тот человек, кого родители нарекли Нэтениэлом, делавары, живущие на своей реке, называют лестным именем Соколиный Глаз, а ирокезы кличут Длинным Карабином, не испросив на этот счет согласия наиболее заинтересованного лица.

Взоры присутствующих, до сих пор с любопытством направленные на Хейуорда, разом обратились к высокой, словно отлитой из железа фигуре нового претендента на прославленное имя. В том, что честь называться им оспаривали двое, ничего удивительного не было: самозванцы попадались и среди туземцев, хотя сравнительно редко. Но для справедливых и суровых делаваров было весьма важно не допустить здесь ошибки. Старейшины тихо посовещались и, видимо, решили допросить на этот счет гостя гурона.

— Мой брат сказал, что в наш лагерь прокралась змея,— обратился один из них к Магуа.— Кого из двоих он имел в виду?

Гурон молча указал на разведчика.

— Неужели мудрый делавар верит вою волка? — воскликнул Дункан, еще более убеждаясь во враждебных намерениях заклятого своего недруга.— Собака никогда не лжет, но слыхано ли, чтобы волк говорил правду?

В глазах Магуа вспыхнуло пламя, но, вовремя вспомнив, как важно ему сохранять самообладание, он лишь презрительно отвернулся, уверенный, что проницательные делавары не преминут установить истину. Он не ошибся: вновь и недолго посовещавшись с вождями, осторожный делавар вторично обратился к гурону и объявил ему — правда, в самой вежливой форме — их решение:

— Моего брата обозвали лжецом, и его друзья рассердились. Они хотят показать, что он говорил правду. Пленникам дадут ружья — пусть они докажут, кто из них Длинный Карабин.

Магуа притворился, будто в этом решении, продиктованном, как он сам понимал, недоверием к нему, он видит знак учтивости, и жестом выразил согласие, заранее радуясь, что правдивость его слов подтвердит столь меткий стрелок, как разведчик. Друзьям-соперникам немедленно вручили ружья и предложили выстрелить над головами сидевшей толпы в глиняный сосуд, случайно забытый на пне, ярдах в пятидесяти от места, где они стояли.

При мысли о состязании с разведчиком Хейуорд втайне улыбнулся, хотя и решил настаивать на своем обмане, пока не узнает намерений Магуа. Вскинув ружье, он с величайшим тщанием трижды прицелился и спустил курок. Пуля задела пень в нескольких дюймах от сосуда, и всеобщий возглас одобрения возвестил, что выстрел был сочтен бесспорным доказательством умения пользоваться оружием. Даже Соколиный Глаз кивнул головой, словно хотел сказать, что выстрел оказался лучше, чем он ожидал. Но вместо того, чтобы выразить намерение потягаться с удачливым стрелком, он оперся на ружье и с минуту стоял, погруженный в глубокое раздумье. Однако из этого состояния его вскоре вывел один из молодых воинов, который, тронув пленника за плечо, осведомился на крайне ломаном английском языке:

— Может бледнолицый выстрелить лучше?

— Да, гурон! — воскликнул разведчик, обращаясь к Магуа, и, подняв правой рукой короткое ружье, погрозил им дикарю с такой легкостью, словно это была тростинка..— Да, гурон, я мог бы сейчас прикончить тебя, и никакая земная сила не помешала бы этому! Сокол, парящий над горлицей,— и тот не так уверен в том, что настигнет свою жертву, как я в том, что могу всадить тебе пулю в сердце. А почему бы и не всадить ее? Почему? Да только потому, что мне запрещают это моя белая кожа и страх навлечь беду на головы нежных, ни в чем не повинных созданий! Если ты знаешь, что такое бог, возблагодари его от глубины души — у тебя есть на то причина!

Вспыхнувшее лицо и горящие глаза выпрямившегося во весь рост разведчика вселили тайный трепет во всех, кто слушал его. Делавары ждали, затаив дыхание, но сам Магуа, хотя и не верил в снисхождение со стороны врага, по-прежнему стоял среди окружавшей его толпы так спокойно и недвижимо, словно прирос к месту.

— Стреляй! — повторил молодой делавар, стоявший рядом с разведчиком.

— Куда стрелять, дурень? Куда? — вскричал Соколиный Глаз, вновь потрясая ружьем над головой, но уже не глядя на Магуа.

— Если бледнолицый — тот, за кого выдает себя, пусть попадет ближе к цели,— сказал старый вождь.

Разведчик громко, язвительно расхохотался, изумив Хейуорда этим необычным для Соколиного Глаза смехом, перекинул ружье на вытянутую левую руку, и оно, словно от сотрясения, тут же выстрелило, вдребезги разбив глиняный сосуд и разбросав осколки вокруг пня. Не успело ружье отгрохотать, как разведчик пренебрежительно швырнул его наземь.

В первую секунду этот мастерский выстрел вызвал у собравшихся единодушное восхищение. Затем по толпе пробежал тихий ропот, который, все нарастая, превратился в крики, выражавшие весьма различные чувства. Кое-кто открыто восторгался столь беспримерной меткостью, но подавляющее большинство племени было склонно считать удачу стрелка простой случайностью. Хейуорд не замедлил присоединиться к мнению, благоприятствовавшему его целям.

— Это случайность! — воскликнул он.— Не целясь, нельзя попасть в мишень.

— Случайность? — возбужденно повторил разведчик, решив любой ценой отстаивать подлинность своей личности и потому не обращая внимания на знаки, украдкой подаваемые Хейуордом.— А вон тот лживый гурон тоже считает это случайностью? Дайте ему ружье, поставьте нас лицом к лицу без всякого прикрытия и прочих уловок, и пусть спор решат провидение и наши собственные глаза! Я не делаю этого предложения вам, майор, потому что кожа наша одного цвета и служим мы одному властелину.

— То, что гурон — лжец, совершенно очевидно,— невозмутимо согласился Хейуорд.— Вы же сами слышали, как он утверждал, будто вы и есть Длинный Карабин.

Трудно угадать, какие веские доводы привел бы Соколиный Глаз в упрямых попытках отстоять свое подлинное лицо, если бы снова не вмешался старый делавар.

— Сокол, спустившийся из-под облаков, может опять взлететь, когда захочет,— сказал он.—- Дайте им ружья.

На этот раз разведчик схватился за ружье с откровенной жадностью, и опасения Магуа, зорко наблюдавшего за каждым движением стрелка, окончательно рассеялись.

— А теперь, перед лицом всего племени делаваров, докажем, кто из нас лучший стрелок!— вскричал разведчик, постукивая по дулу пальцем, столько раз спускавшим роковой курок.— Видите тыквенную бутыль, что висит вон там, на дереве, майор? Прострелите ее, если вы стрелок, годный для службы на границе.

Дункан взглянул на указанную ему мишень и приготовился к новому испытанию. Бутыль представляла собой обычный небольшой индейский сосуд и висела на ремне из оленьей кожи на суке невысокой сосны, стоявшей в доброй сотне ярдов от соревнующихся. Самолюбие — чувство настолько странное и сложное, что молодой офицер, прекрасно сознавая, как мало для него значит похвала судей-дикарей, тем не менее настолько поддался желанию отличиться, что начисто забыл о причинах состязания. Как мы уже видели, стрелял он неплохо, а сейчас еще тверже решил не ударить в грязь лицом. Если бы даже от этого выстрела зависела его жизнь, он и тогда не смог бы прицелиться более тщательно и осторожно. Дункан выстрелил, несколько молодых индейцев ринулись к мишени и громкими криками возвестили, что пуля попала в дерево почти рядом с бутылью.

— Недурно для офицера американской королевской армии! — одобрил Соколиный Глаз, залившись своим беззвучным добродушным смехом.— Но если бы мое ружье часто вот так же брало в сторону от цели, немало куниц, чьи шкурки пошли на дамские муфты, разгуливало бы до сих пор по лесу и не один проклятый минг, отправившийся на тот свет, доныне выкидывал бы свои дьявольские фокусы! Надеюсь, у хозяйки бутыли есть в вигваме еще одна, потому что эта больше не удержит воду.

Говоря это, разведчик насыпал пороху на полку и взвел курок. Окончив речь, он выдвинул ногу для упора и медленно поднял ствол. Движения его были спокойными, плавными, размеренными. Оказавшись на нужном уровне, дуло на секунду застыло в воздухе, словно и человек и ружье были высечены из камня. В этот момент полной неподвижности из дула вырвалась струя яркого пламени. Молодые индейцы вторично метнулись к сосне, но их разочарованный вид после недолгих поисков показал, что пули они не нашли.

— Уходи отсюда, волк в шкуре собаки! — с отвращением бросил разведчику старый вождь.— Я буду говорить с Длинным Карабином ингизов.

— Эх, будь у меня в руках ружье, принесшее мне это прозвище, я бы не стал портить бутыль, а просто перебил ремень, чтобы она свалилась с дерева! — произнес Соколиный Глаз, нисколько не смущенный словами делавара.— Дурни, если вы хотите найти пулю настоящего стрелка- из здешних лесов, ищите ее не около мишени, а в ней самой!

Молодые индейцы тотчас же поняли его, потому что на этот раз он говорил по-делаварски, сорвали бутыль с дерева и высоко подняли ее над головой, с восторженными криками указывая на отверстие в дне сосуда, пробитое пулей, которая вошла в горлышко и вышла с другой стороны. Это неожиданное зрелище исторгло у присутствовавших на совете воинов неистовый, оглушительный вопль восхищения. Выстрел, разрешивший спор, утвердил за Соколиным Глазом его опасную репутацию: любопытные, восторженные взгляды, ранее обращенные на Хейуорда, устремились теперь на обветренное лицо разведчика, который немедленно стал главным предметом внимания окружавших его простых, непосредственных натур. Когда внезапное возбуждение поутихло, старый вождь возобновил допрос.

— Зачем ты затыкал мне уши? — обратился он к Дункану.— Разве делавары — глупцы, не умеющие отличить молодую пуму от кошки?

— Они еще поймут, сколь фальшиво пение такой птицы, как гурон,— ответил Дункан, силясь подражать образному языку индейцев.

— Хорошо. Мы узнаем, кто пробует затыкать людям уши. Брат,— добавил вождь, поворачиваясь к Магуа,— делавары слушают.

Теперь, когда от него прямо потребовали изложить свои намерения, гурон встал, вышел на середину круга с решительным, полным достоинства видом и, остановившись перед пленниками, приготовился говорить. Но прежде чем открыть рот, он медленно обвел глазами живое кольцо торжественных лиц, словно подбирая выражения, наиболее понятные его слушателям. На разведчика он взглянул враждебно, но уважительно; на Дункана — с непримиримой ненавистью; Алису же, едва державшуюся на ногах, вообще не удостоил внимания. Но когда взор его упал на непреклонную, величавую и все-таки прекрасную Кору, Магуа долго не мог оторвать от нее глаз, и выражение, появившееся на его лице, трудно было бы определить. Затем, подстегнутый своими мрачными замыслами, он заговорил на языке жителей Канады, который, как он знал, был понятен большинству слушателей.

— Дух, создавший людей, дал им кожу разного цвета,— начал хитрый гурон.— Одни чернее неуклюжего медведя. Этих он создал рабами, повелев им всю жизнь трудиться, как трудятся бобры. Когда дует ветер с юга, вы можете слышать их стоны, более громкие, чем мычанье бизонов; они разносятся вдоль берегов великого соленого озера, по которому большие пироги возят толпы этих людей. Других он наделил лицом, что светлее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, собаками у своих женщин и волками для своих рабов. Он уподобил их природу голубиной: крылья их не знают усталости; плодовиты они так, что детей у них больше, чем листьев на дереве; алчность же их такова, что они готовы проглотить вселенную. Он наградил их языком, лживым, как мяуканье дикой кошки, сердцем зайца, хитростью свиньи — не лисицы! — и руками длиннее ног лося. Язык их затыкает индейцу уши; сердце учит нанимать чужих воинов, чтобы те дрались за них; хитрость подсказывает им, как завладеть богатствами; а руки захватывают землю от берегов соленых вод до островов на великом озере. Они страдают ненасытностью. Великий дух дал им достаточно, но они хотят иметь все. Таковы бледнолицые. Третьих Великий дух создал с кожей ярче и краснее солнца,— продолжал Магуа, выразительно указывая вверх на огненное светило, пробивавшееся сквозь туман на горизонте,— и этих он сотворил по своему подобию. Он дал им землю такой, какой создал ее,-— покрытой лесами и полной дичи. Ветер корчевал для них деревья, солнце и дождь растили плоды, а снег напоминал им, что они должны быть благодарны творцу. Им не нужны были дороги, чтобы путешествовать; они видели сквозь горы! Бобры трудились, а они лежали в тени и любовались работой этих зверей. Ветер освежал их летом, звериные шкуры согревали зимой. Если они и сражались между собой, то лишь затем, чтобы доказать, что они — мужчины. Они были храбры, они были справедливы, они были счастливы.

Здесь оратор остановился и еще раз обвел собрание взглядом, проверяя, завоевал ли он симпатии слушателей своим рассказом. Все взоры были прикованы к нему, головы высоко подняты, ноздри раздувались, словно каждый присутствующий чувствовал себя способным и готовым даже в одиночку отомстить за причиненное его расе зло.

— Правда, Великий дух дал своим краснокожим детям разные языки,— продолжал Магуа тихим, ровным, печальным голосом,— но сделал так для того, чтобы понимать их могли все животные. Одних он поселил в снегах вместе с их двоюродным братом медведем. Других— в стране заходящего солнца на пути к угодьям счастливой охоты. Третьих — на землях у пресных вод, но самому великому, самому любимому своему народу отдал песчаные отмели соленого озера. Известно ли моим братьям имя этого избранного народа?

— Это были ленапе! — одновременно вскрикнуло голосов двадцать.

— Это были лениленапе,— подтвердил Магуа, притворно склоняя голову перед их былым величием.— Это были племена ленапе! Солнце вставало из соленой воды и закатывалось в пресную, никогда не скрываясь от их глаз. Но зачем мне, лесному гурону, пересказывать мудрому народу его предания? Зачем напоминать о нанесенных ему обидах, о былом величии, подвигах, славе, несчастьях, потерях, поражениях и беде? Разве нет среди них человека, который видел это сам и знает, что это правда? Я сказал. Язык мой умолк, но уши открыты.

Когда голос говорившего внезапно стих, все лица и глаза в едином порыве устремились к почтенному Таменунду. С той минуты, как он занял свое место, уста патриарха еще ни разу не дрогнули, и он не подавал никаких признаков жизни. Согнувшись от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел все время, пока проверялось удивительное искусство Соколиного Глаза. Однако при звуках хорошо поставленного размеренного голоса Магуа он проявил некоторые признаки внимания и даже раза два поднял голову, словно прислушиваясь. Когда же хитрый гурон назвал имя его племени, веки старца приподнялись, и он посмотрел на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом призрака.

Затем он сделал попытку подняться и, поддержанный спутниками, встал на ноги, приняв исполненную достоинства повелительную позу, хотя его и шатало от слабости.

— Кто вспомнил здесь о детях ленапе? — спросил он низким, гортанным голосом, который благодаря царившей в толпе гробовой тишине казался поразительно громким.— Кто говорит о делах прошлого? Разве яйцо не становится личинкой, чтобы та стала мухой и погибла? Зачем напоминать делаварам о том хорошем, что позади? Не лучше ли возблагодарить Маниту за то, что у них осталось?

— Это был вейандот и друг Таменунда,— ответил Магуа, подходя ближе к возвышению, на котором стоял старик.

— Друг? — повторил мудрец, мрачно нахмурившись, что сразу придало его лицу суровость, делавшую его таким грозным в более молодые года.— Разве землей правят минги? Что привело сюда гурона?

— Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.

Таменунд повернул голову к одному из своих спутников и выслушал его краткие объяснения. Затем взглянул на просителя, некоторое время с глубоким вниманием рассматривал его, а затем тихо и сдержанно ответил:

— Справедливость — закон великого Маниту. Накормите чужестранца, дети мои. А потом, гурон, бери то, что тебе принадлежит, и уходи.

Объявив это торжественное решение, патриарх снова сел и закрыл глаза, словно ему доставляло больше радости созерцать образы прошлого, воскресавшие в его неисчерпаемой памяти, чем видеть людей реального мира. Среди делаваров не нашлось ни одного человека, достаточно смелого, чтобы возроптать на приговор старца, а уж тем более открыто оспорить его. Едва он кончил говорить, как полдюжины молодых воинов, набросившись сзади на Хейуорда и разведчика, так быстро и ловко скрутили их ремнями, что белые не успели опомниться, как уже оказались крепко связаны. Дункан был слишком поглощен заботами о почти потерявшей сознание Алисе, чтобы заметить их намерения, прежде чем они были выполнены; разведчик же, считавший даже враждебную англичанам часть делаваров существами более высокого порядка, нежели остальные индейцы, подчинился без сопротивления. Возможно, однако, что Соколиный Глаз и не проявил бы такой покорности, если бы хорошо понимал язык, на котором шел разговор, предшествовавший этому событию.

Магуа окинул собрание торжествующим взглядом и лишь потом приступил к дальнейшему осуществлению своих замыслов. Убедившись, что пленники-мужчины не в силах оказать сопротивление, он посмотрел на ту, кого ценил больше всех. Кора встретила его взгляд так спокойно и твердо, что решимость дикаря поколебалась. Но тут, припомнив прежнюю свою удачную уловку, он принял Алису из рук воина-делавара, сделал Хейуорду знак следовать за ним и двинулся в расступившуюся толпу. Однако против его ожиданий Кора не подчинилась, а бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:

— Справедливый и почтенный делавар, мы просим защиты у твоей мудрости и могущества! Не верь речам этого коварного безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы утолить жажду мести. Ты, проживший так долго и видавший, сколько зла творится на земле, не можешь не помочь несчастным.

Глаза старца медленно раскрылись, и он опять посмотрел на толпу. Когда звучный голос просительницы достиг его слуха, он медленно перевел глаза на девушку, и взор его остался прикованным к ней. Кора стояла перед ним на коленях, прижав руки к груди и напоминая собой прекрасную живую статую, олицетворяющую всю прелесть женственности; глаза ее с благоговением смотрели на увядшие, но величавые черты старца. Мало-помалу выражение лица Таменунда изменилось: в отсутствующем взгляде вспыхнуло восхищение, в глазах засверкал тот ум, который сто лет назад позволял вождю заражать своим юношеским пылом многочисленные отряды делаваров. Поднявшись без посторонней помощи и, видимо, без всякого усилия, он спросил голосом, чья твердость поразила слушателей:

— Кто ты?

— Женщина, принадлежащая к ненавистному тебе племени ингизов, но никогда не причинившая вреда ни тебе, ни твоему народу, которому не может повредить, если бы даже хотела. Она просит твоего заступничества.

— Скажите, дети мои,— хрипло продолжал патриарх, обращаясь к окружающим, но по-прежнему не отрывая взгляд от коленопреклоненной Коры,— где разбили сейчас свой лагерь делавары?

— В ирокезских горах, вблизи прозрачных вод Хорикэна.

— Много раз приходило и уходило знойное лето с тех пор, как я в последний раз пил воду из своей реки,— продолжал мудрец.— Дети Микуона —самые справедливые люди среди белых, но жажда одолела их, и они забрали эту реку себе. Неужели они и здесь преследуют нас?

— Мы никого не преследуем и ничего не домогаемся,— пылко возразила Кора.— Нас силой взяли в плен, привели к вам, и мы просим лишь отпустить нас с миром к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я чуть не сказала — пророк своего народа?

— Да, я — Таменунд, проживший много-много дней.

— Лет семь тому назад один из твоих воинов оказался в руках белого вождя на границе этой провинции. Он сказал, что принадлежит к племени доброго и справедливого Таменунда. «Иди,— ответил белый вождь.— Я возвращаю тебе свободу ради твоих родных». Помнишь ты имя этого английского военачальника?

— Я помню, что, когда был еще веселым мальчишкой,— отозвался патриарх с той глубокой сосредоточенностью, какая отличает старческие воспоминания,— я стоял на песчаном берегу и увидел большую пирогу с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у многих орлов сразу. Она приплыла оттуда, где восходит солнце...

— Нет, нет, я говорю не о таких далеких временах, а о милости, оказанной одним из моих родственников твоему. Это не могут не помнить даже самые молодые твои воины.

— Быть может, это было в дни, когда ингизы дрались с голландцами за охотничьи угодья делаваров? Тогда Таменунд был вождем и первым сменил лук на мечущее молнии оружие бледнолицых...

— Нет, и не тогда, а гораздо позже,— вновь перебила его Кора.— Я говорю о недавних, можно сказать, о вчерашних делах. Ты, конечно, не мог это забыть.

— Только вчера дети ленапе были владыками мира,— возразил старец глухим голосом, в котором зазвучали трогательные патетические ноты.— Рыбы соленого озера, птицы, звери и лесные менгуэ чтили их как своих сагаморов.

Кора безнадежно опустила голову и с минуту боролась с охватившим ее отчаянием. Но затем, подняв прелестное лицо и лучистые глаза, она опять заговорила тоном едва ли менее проникновенным, чем неземной голос самого патриарха:

— Скажи, Таменунд, ты — отец?

Старец с высоты холмика посмотрел на нее со снисходительной улыбкой на исхудалом лице и, медленно обведя глазами присутствующих, ответил:

— Да, я отец своего народа.

— Я ничего не прошу для себя,— продолжала Кора, судорожно прижав руки к сердцу и склонив голову, так что ее пылающие щеки почти исчезли под волной шелковистых смоляных кудрей, в беспорядке рассыпавшихся по плечам.— Ты и твой народ прокляли моих предков, проклятье это легло на их дитя, и я готова нести кару за их грехи. Но рядом со мной стоит девушка, до сих пор не испытавшая тяжесть гнева небесного. Она — дочь престарелого, убитого горем человека, чьи дни близятся к концу. Многие, очень многие любят ее и считают своей отрадой. Она слишком добра, слишком хороша, чтобы стать жертвой этого негодяя.

— Я знаю, что бледнолицые — племя алчное и гордое. Я знаю, что они не только стремятся завладеть всей землей, но и считают, что самый недостойный человек одного с ними цвета выше краснокожих сахемов. Собаки и вороны их племени — и те поднимут лай и карканье,—строго продолжал престарелый вождь, не замечая, как слова его ранят слушательницу, которая от стыда склонила голову чуть не до земли,— прежде чем согласятся взять в свой вигвам женщину, чья кожа не белей снега. Но пусть они не слишком громко бахвалятся перед лицом Маниту. Они пришли в эту страну со стороны восхода, но еще могут уйти туда, где солнце закатывается! Я не раз видел, как саранча поедала листву, но время цветенья вновь наступало для деревьев.

— Да, это так,— подтвердила Кора с глубоким вздохом, словно выходя из оцепенения. Потом подняла голову, откинула назад густые пряди волос и с пылающим взглядом, так не вязавшимся с ее смертельной бледностью, добавила; — Но почему, почему не выслушать нас? Здесь есть еще один пленник, которого не привели к тебе, хотя он из твоего собственного племени. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.

Заметив, что Таменунд недоуменно оглядывается, один из его спутников пояснил:

— Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы не привели его, потому что будем пытать.

— Пусть придет,— ответил мудрец.

С этими словами Таменунд опустился на свое место и, пока молодые воины исполняли его приказ, стояла такая тишина, что в соседнем лесу можно было явственно различить шелест листьев, колеблемых легким утренним ветерком.

  ГЛАВА XXX

Откажется — плюю на ваш закон!

Венеции декреты не надежны.

Я жду суда. Ответьте — будет он.

Шекспир. «Венецианский купец» [57]

В течение нескольких минут ни один звук не нарушал тревожного молчания. Затем толпа колыхнулась, расступилась и вновь сомкнулась живым кольцом вокруг Ункаса. Прежде все глаза, жадно всматривались в лицо мудреца, надеясь прочесть на нем решение Таменунда; теперь они с тайным восхищением устремились на высокого, стройного, безупречно сложенного юношу. Однако ни присутствие всеми чтимого патриарха, ни исключительное внимание, предметом которого оказался пленник, не лишили молодого могиканина спокойствия и самообладания. Он обвел твердыми проницательными глазами собравшихся делаваров, встречая враждебные взоры вождей с такой же невозмутимостью, как любопытные взгляды насторожившихся детей. Но когда глаза его, зорко и надменно обежав весь круг, остановились на Таменунде, он уже не отрывал их от старца, словно все остальное перестало существовать. Затем Ункас легким, бесшумным шагом приблизился к возвышению и остановился перед мудрецом. Он ждал, не спуская глаз с патриарха, не замечавшего его, пока один из вождей не возвестил старцу о приходе могиканина.

— На каком языке обращается пленник к Маниту? — спросил Таменунд, не раскрывая глаз.

— На языке делаваров, как и его отцы,— ответил Ункае.

При этом неожиданном заявлении по толпе пробежал негромкий, но сердитый ропот, который можно было сравнить с рычанием льва в минуту, когда гнев его лишь просыпается, предвещая близкий взрыв всесокрушающей ярости. Впечатление, произведенное этими словами на старца, было не менее сильным, но выразилось иначе. Он заслонил глаза рукой, словно ограждая себя от постыдного зрелища, и низким, гортанным голосом повторил только что услышанное имя:

— Делавар!.. Я дожил до того, что видел, как племена ленапе были прогнаны от родных костров совета и рассеяны по ирокезским горам, как стадо оленей! Я видел, как топоры чужеземцев вырубают в долинах деревья, которые пощадил даже вихрь небесный! Я видел, как звери, бегающие по горам, и птицы, парящие в воздухе, мирно живут в вигвамах людей, но никогда не встречал делавара, настолько низкого, чтобы тайком, подобно ядовитой змее, вползать в становище своего народа.

— Фальшиво поющие птицы раскрыли свой клюв, и Таменунд внял им,— мягким, мелодичным голосом возразил Ункас.

Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, словно силясь поймать звуки замирающего мотива.

— Не снится ли Таменунду сон? — воскликнул старец.— Чей голос долетел до его слуха? Не ушли ли зимы вспять? Быть может, к детям ленапе вновь возвратилось лето?

Бессвязные слова, сорвавшиеся с уст делаварского пророка, были встречены почтительным, торжественным молчанием. Племя с готовностью вообразило, будто эта непонятная речь — одна из таинственных бесед, которые старец нередко вел с Великим духом, и теперь с благоговейным трепетом ожидало откровений. Однако после долгой терпеливой паузы один из старых спутников патриарха, сообразив, что тот забыл, для чего они здесь собрались, отважился напомнить ему о пленнике.

— Лживый делавар дрожит в ожидании слов Таменунда,— сказал старик.— Он — собака, которая радостно воет, когда ингизы указывают ей след.

— А вы — собаки, радостно виляющие хвостом, когда француз кидает вам объедки затравленного им оленя,— отпарировал Ункас, сурово оглядывая окружающих.

При этом язвительном, хотя, вероятно, заслуженном ответе в воздухе сверкнуло десятка два ножей, и столько же воинов разом вскочили на ноги, но один из вождей жестом подавил эту вспышку негодования и восстановил видимость спокойствия. Задача эта оказалась бы, пожалуй, и не столь легкой, не сделай Таменунд знак, что опять хочет говорить.

— Делавар,— начал он,— ты недостоин носить это имя. Много зим мой народ не видел яркого солнца, а воин, покидающий свое племя, когда над ним нависают тучи,— вдвойне предатель. Закон Маниту справедлив. Так должно быть, пока текут реки и стоят горы, пока деревья отцветают и вновь цветут. Так должно быть!.. Этот человек — ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.

Никто не шелохнулся, не вздохнул глубже или громче обычного, пока с уст Таменунда не слетело последнее слово приговора. Затем раздался яростный вопль, такой оглушительный, словно этот свирепый предвестник кровавых намерений исходил из уст всего племени. Под дикие крики один из вождей пронзительным голосом объявил, что пленник осуждается на страшную пытку огнем. Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой начавшихся приготовлений. Хейуорд отчаянно вырывался из рук державших его индейцев, разведчик с нескрываемой тревогой оглядывался вокруг, а Кора вновь бросилась к ногам патриарха с мольбой о пощаде.

На протяжении всех этих страшных минут только Ункас сохранял несокрушимое спокойствие. Он смотрел на приготовления твердым взглядом, а когда мучители подошли и набросились на него, встретил их с непоколебимой стойкостью. Один из них, более свирепый и злобный, чем его товарищи, схватил Ункаса за ворот охотничьей рубахи и одним движением сорвал ее с тела. Затем он с исступленным радостным воплем подскочил к своей не оказавшей никакого сопротивления жертве, чтобы вести ее на костер. Но в тот момент, когда в дикаре, казалось, начисто угасли человеческие чувства, он остановился так внезапно, словно за Ункаса вступилась какая-то сверхъестественная сила. Глаза делавара вылезли из орбит, рот раскрылся, и весь он как бы окаменел от изумления. Он поднял руку и медленным, размеренным жестом указал пальцем на грудь пленника. Остальные в не меньшем удивлении сгрудились вокруг него, и все глаза, по его примеру, уставились на украшавшее грудь Ункаса изображение маленькой черепахи, отчетливо вытатуированное ярко-синей краской.

Секунду Ункас, спокойно улыбаясь, наслаждался своим торжеством. Затем, отстранив толпу величественным и надменным жестом, он с царственным видом вышел вперед и возвысил голос, перекрывший восхищенный ропот зрителей.

— Люди лениленапе! — сказал он.— Мой род — опора вселенной! Ваше слабое племя стоит на моем панцире! Разве огонь, разведенный делаварами, может сжечь сына моих отцов? — добавил он, гордо указывая на простой герб у себя на груди.— Кровь, берущая начало из такого источника, погасила бы ваш костер. Мой род — праотец всех племен!

— Кто ты? — спросил Таменунд, которого подняли на ноги не столько слова пленника, сколько звук его голоса.

— Ункас, сын Чингачгука,— ответил пленник, скромно отворачиваясь от толпы и склоняя голову в знак уважения к возрасту и положению старца.— Сын Унамис, Великой Черепахи.

— Близится последний час Таменунда! — воскликнул пророк.— Ночь кончилась, наступает день! Благодарю Маниту за то, что появился человек, который сядет на мое место у костра совета. Ункас, внук Ункаса, отыскался! Дай же глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!

Юноша легко, но горделиво взбежал на возвышение, откуда мог быть виден всей изумленной и взволнованной толпе. Таменунд долго держал его на расстоянии вытянутой руки, вглядываясь в каждую точеную черту его прекрасного лица ненасытным взором человека, вспоминающего дни былого счастья.

— Не стал ли Таменунд юношей? — вскричал наконец восхищенный старец. — Неужели я видел во сне так много зим? Видел мой народ, рассеянный, как гонимый ветром песок, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Ныне стрела Таменунда не спугнет молодую лань; рука его иссохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегонит его в беге. И все-таки передо мной Ункас, такой же, с каким я когда-то ходил на бой с бледнолицыми! Ункас — пума своего племени, старший сын ленапе, мудрейший сагамор могикан! Скажите, о делавары, неужели Таменунд проспал сто лет?

Глубокое, ничем не возмутимое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно убедительно показало, с каким безмерным почтением народ воспринял речь патриарха. Никто не отважился ответить, но все, затаив дыхание, ждали, что еще может произойти. Один Ункас, глядя Таменунду в лицо с почтением и нежностью любимого сына, осмелился взять слово в силу своего высокого и признанного теперь сана.

— Четыре воина из рода Ункаса жили и умерли с тех пор, как друг Таменунда водил свой народ на войну,— сказал он.— Кровь Черепахи текла в жилах многих вождей, но все они вернулись в землю, откуда пришли, кроме Чингачгука и его сына.

— Правда. Это правда,— согласился мудрец, чья память, словно яркий луч облака, разогнала сладкие грезы и вернула его к подлинной истории родного племени.— Наши мудрецы часто рассказывали, что в горах, среди ингизов, живут два воина древнего рода. Почему же так долго пустовали их места у костра совета делаваров?

При этих словах молодой могиканин поднял голову, которую из почтения все еще держал склоненной, возвысил голос, чтобы его слышали все, и сказал, словно желая раз и навсегда объяснить поведение своего рода:

— Некогда мы спали там, где можно слышать сердитый говор волн соленого озера. В те дни мы были властителями и сагаморами всей страны. Но когда у каждого ручья нам стали встречаться бледнолицые, мы пошли за оленями обратно к родной реке нашего племени. Делавары покинули ее. Лишь немногие воины остались утолять жажду водой из любимого потока. Предки мои сказали: «Мы будем охотиться здесь. Воды нашей реки текут в соленое озеро. Если мы двинемся на закат, мы найдем потоки, текущие в Великие пресные озера, а там могикане умрут, как морская рыба умирает в прозрачном источнике. Когда Маниту решит, он скажет: «Идите!»— и мы спустимся по реке к морю и вновь отберем то, что принадлежит нам. Вот, делавары, во что верят дети Черепахи! Глаза наши устремлены на восход, а не на закат. Мы знаем, откуда приходит солнце, а не куда оно уходит. Я сказал.

Ленапе слушали его слова со всем благоговением, какое только может вселять в людей суеверие, и втайне наслаждались образным языком, которым молодой сага-мор излагал свои мысли. Ункас пытливым взором следил за слушателями и, убеждаясь, что его краткие объяснения производят на толпу желательное действие, постепенно смягчал тон. Затем, медленно обведя взглядом тех, кто окружал холмик, где пребывал Таменунд, он впервые заметил связанного разведчика. Быстро сбежав вниз, могиканин проложил себе дорогу через толпу, поравнялся с другом и, разрезав его путы яростным взмахом ножа, знаком велел окружающим расступиться. Суровые, настороженные индейцы безмолвно повиновались и снова сомкнули круг, как до появления Ункаса. Юноша взял разведчика за руку и подвел к патриарху.

— Отец,— молвил он,— взгляни на этого бледнолицего. Он — справедливый человек и друг делаваров.

— Он сын Микуона?

— Нет. Он прославленный воин ингизов, и макуасы страшатся его.

— Какое имя заслужил он подвигами?

— Мы зовем его Соколиный Глаз,— ответил Ункас, именуя друга его делаварским прозвищем,— потому что зрение никогда не изменяет ему. Среди мингов он больше всего известен благодаря своему смертоносному ружью, разящему их воинов; они прозвали его Длинный Карабин.

— Длинный Карабин! — вскричал Таменунд, открыв глаза и сурово глядя на разведчика.— Мой сын поступает дурно, называя его другом.

— Я зову другом того, кто доказывает дружбу делом,— негромко, но твердо возразил молодой вождь.— Если делавары рады Ункасу, значит, и Соколиный Глаз находится среди друзей.

— Бледнолицый убивал моих молодых воинов. Его имя прославлено ударами, которые он нанес ленапе.

— Если это нашептал делаварам минг, то лишь доказал, что он -— фальшиво поющая птица,— заговорил разведчик, сочтя, что настало время снять с себя столь оскорбительное обвинение; объяснялся Соколиный Глаз на языке слушателей, но приноравливал свой слог к индейской образности.— Не стану отрицать: я убивал макуасов даже у их собственного костра совета. Но рука моя ни разу не нанесла умышленного вреда делаварам. Это противоречило бы моей натуре, потому что я друг им и каждому, кто принадлежит к их племени.

Тихий одобрительный гул пронесся по рядам воинов, и они переглянулись между собой с видом людей, начинающих сознавать свою ошибку.

— Где гурон? — спросил Таменунд.— Неужели ему удалось заткнуть мне уши?

Магуа, чьи переживания во время сцены торжества Ункаса легче представить себе, чем описать, смело выступил вперед и встал перед патриархом.

— Справедливый Таменунд,— возвысил он голос,— не оставит себе то, что гурон вверил ему на время.

— Скажи мне, сын моего брата,— сказал мудрец, отворачиваясь от угрюмого лица Хитрой Лисицы и радостно вперяя взор в открытые черты Ункаса,— имеет ли чужеземец над тобой права победителя?

— Нет, Пума может угодить в ловушку, расставленную женщинами, но она могуча и знает, как вырваться на свободу.

— А Длинный Карабин?

— Он смеется над мингами... Иди к своим женщинам, гурон, и спроси у них, какого цвета у медведя шкура.

— А чужеземец и белая девушка, которые пришли вдвоем в мой лагерь?

— Должны беспрепятственно уйти по какой угодно тропе.

— А женщина, которую гурон оставил у моих воинов?

Ункас промолчал.

-— А женщина, которую минг привел в мой лагерь? — строго повторил Таменунд.

— Она моя! — вскричал Магуа, торжествующе погрозив рукой Ункасу.— Ты знаешь, могиканин, что она моя.

— Мой сын молчит? — спросил Таменунд, пытаясь прочесть ответ на лице горестно отвернувшегося юноши.

-— Гурон сказал правду,— тихо подтвердил Ункас.

Последовала короткая, но красноречивая пауза, показавшая, как неохотно признает собрание справедливость домогательств Магуа. Наконец патриарх, а только от него и зависело решение, твердо произнес:

— Уходи, гурон.

— А как он должен уйти, справедливый Таменунд? — лукаво осведомился Магуа.— Один или с доказательством честности делаваров? Вигвам Хитрой Лисицы пуст. Отдай то, что принадлежит ему.

Старец задумался, потом наклонился к одному из своих спутников и спросил:

— Верно ли расслышали мои уши?

— Верно.

— Этот минг — вождь?

— Первый в своем племени.

— Чего ж тебе еще надо, девушка? Тебя берет в жены великий вождь. Ступай! Твой род не угаснет.

— Пусть он лучше тысячу раз угаснет, чем я подвергнусь такому унижению! — воскликнула сраженная ужасом Кора.

— Гурон, душа ее — в палатках ее отцов. Девушка, которую берут в жены насильно, не приносит счастья в вигвам.

— Она говорит языком своего народа,— возразил Магуа, с горькой иронией взирая на свою жертву.— Она из племени торгашей и не подарит ласкового взгляда, не поторговавшись. Пусть Таменунд скажет свое слово.

— Возьми за нее выкуп и нашу любовь.

-— Магуа возьмет лишь то, что принес сюда.

— Ну что ж, уходи с тем, что тебе принадлежит. Великий Маниту не позволяет делавару быть несправедливым.

Магуа ринулся к Коре и крепко схватил ее за руку, делавары молча отступили, и девушка, поняв, что мольбы бесполезны, без сопротивления подчинилась своей участи.

— Стой, стой! — вскричал Дункан, бросаясь вперед.— Сжалься, гурон! Ты получишь за нее такой выкуп, что станешь богаче всех в своем племени.

— Магуа — краснокожий: ему не нужны побрякушки бледнолицых.

-— Золото, серебро, порох, свинец — все, что необходимо воину, все будет у тебя в вигваме! Все, что подобает великому вождю!

— Хитрая Лисица — могуч,— закричал Магуа, неистово потрясая рукой, которою сжимал руку беспомощной Коры.— Он отомстил!

— Боже правый, неужели ты потерпишь это? — взорвался Хейуорд, в отчаянии сжимая руки.— Справедливый Таменунд, молю тебя, пощади!

— Делавар сказал,— ответил старец, закрывая глаза, и откинулся назад, словно окончательно истощенный телесным и душевным усилием.— Мужчина не говорит дважды.

— Мудрый вождь не тратит время на отмену своих решений и поступает благоразумно,— вмешался Соколиный Глаз, сделав Дункану знак молчать.— Но каждому воину следует хорошенько подумать, прежде чем метнуть томагавк в голову своему пленнику. Я не люблю тебя, гурон; могу также сказать, что никогда не давал спуску мингам. Есть все основания полагать, что, если война скоро не кончится, многие твои воины еще повстречаются со мной в лесу. Вот и рассуди, кого ты предпочитаешь привести пленником к себе в лагерь — эту леди или меня, человека, которого все твое племя хотело бы увидеть безоружным.

— Неужели Длинный Карабин отдаст жизнь за женщину? — заколебался Магуа, уже собравшийся увести свою жертву.

— Нет, я этого не сказал,— возразил Соколиный Глаз, благоразумно решив поторговаться при виде жадности, с какой Магуа выслушал его предложение.— Это была бы неравная мена: разве можно отдать воина в расцвете сил даже за лучшую девушку на всей границе? Отпусти пленницу, и я соглашусь уйти на зимние квартиры сегодня же, то есть, по крайней мере, за полтора месяца до листопада.

Магуа с холодным презрением покачал головой и нетерпеливо подал толпе знак пропустить его.

— Ну что ж,— добавил разведчик, делая вид, что он не пришел еще к окончательному решению.— Я, пожалуй, готов дать в придачу свой оленебой. Этому ружью нет равного, можешь поверить слову опытного охотника.

Магуа, не удостоив его ответом, стал раздвигать перед собой толпу.

— Быть может...— продолжал разведчик, теряя напускное хладнокровие в той же мере, в какой Магуа выказывал равнодушие к обмену,— быть может, мы столкуемся, если я дам слово обучить твоих воинов, как надо обращаться с этим ружьем?

Лисица свирепо глянул на делаваров, которые все еще окружали его плотным кольцом в надежде, что он согласится на мирные предложения, и потребовал очистить дорогу, угрожая в противном случае вновь воззвать к справедливости патриарха.

— Чему быть, того не миновать,— вздохнул Соколиный Глаз, устремляя печальный и покорный взгляд на Ункаса.— Негодяй сознает свое преимущество и пользуется им! Благослови тебя бог, мой мальчик! Ты нашел друзей среди соплеменников, и, надеюсь, они будут так же верны тебе, как был человек без примеси индейской крови. Что до меня, рано или поздно я должен умереть, и хорошо, что оплакивать меня придется немногим. В конце концов, не сегодня-завтра эти мерзавцы умудрятся снять с меня скальп, так что день-другой не составляет большой разницы, особенно перед лицом вечности. Благослови тебя бог,— повторил суровый разведчик, грустно склонив голову, но тут же поднял ее и устремил на юношу задумчивый взгляд.-— Я любил вас обоих — и тебя, и твоего отца, Ункас, хотя кожа у нас разного цвета, да и привычки не совсем одинаковые. Передай сагамору, что я никогда, даже в самые опасные минуты, не забывал о нем, а сам вспоминай обо мне иногда, если нападешь на удачный след. И помни, мальчик: одно над нами небо или два, все равно в потустороннем мире отыщется тропа, которая вновь сведет вместе честных людей. Ружье мое найдешь там, где мы его припрятали. Возьми его и храни в память обо мне. И вот еще что: не стесняйся пускать его в дело против мингов: это отвлечет тебя от мысли о моей смерти и поможет отвести душу... Гурон, я принимаю предложение. Освободи женщину. Твой пленник — я.

При этих великодушных словах в толпе раздался тихий, но явственный шепот одобрения. Даже самые свирепые делаварские воины — и те восхищались мужеством человека, способного на такое самопожертвование. Магуа остановился, и было тревожное мгновение, когда он, казалось, заколебался; однако, посмотрев на Кору взглядом, где злоба причудливо сочеталась с восторгом, он окончательно принял решение.

Выразив надменным поворотом головы презрение к намерениям разведчика, он твердо и решительно объявил:

— Хитрая Лисица — великий вождь; он делает то, что сказал. Идем,— прибавил он, фамильярно опуская руку на плечо девушки и подталкивая ее вперед.— Гурон — не пустой болтун: мы идем.

Кора, лицо которой при этом оскорблении залил румянец, горячий и яркий, словно луч заходящего солнца, отстранила дикаря с гордой сдержанностью женщины, и черные глаза ее вспыхнули.

— Я — твоя пленница, и, когда придет время, пойду даже на смерть, но принуждать меня не нужно,— холодно отчеканила она и прибавила обращаясь к Соколиному Глазу.— Великодушный охотник, от всей души благодарю вас. Предложение ваше мне не поможет, да я и не приняла бы его. Но вы все-таки можете оказать мне услугу, и даже большую, чем входило в ваши благородные намерения. Взгляните на это милое обессилевшее дитя! Не покидайте ее до тех пор, пока она не доберется до мест, где живут цивилизованные люди. Не стану говорить,— продолжала она, крепко пожимая руку разведчику,— что отец ее не останется у вас в долгу: люди, подобные вам,— выше наград, но он будет всю жизнь благодарить и благословлять вас. А благословение честного престарелого человека, поверьте мне, имеет цену даже в глазах всевышнего. Ах, если бы он мог благословить меня в эту страшную минуту!

Голос Коры пресекся, и она на секунду замолчала; затем, подойдя к Дункану, поддерживавшему ее бесчувственную сестру, продолжала тоном более спокойным, но все же выдававшим жестокую борьбу обуревавших ее чувств:

— Мне не надо просить вас беречь сокровище, которым вы будете обладать. Вы любите ее, Хейуорд, а значит, простите ей любые недостатки, даже если они у нее есть. Но она так добра, нежна и прелестна, как только может быть земная женщина! У нее нет ни одного телесного или душевного изъяна, который мог бы вселить отвращение в самого гордого из мужчин. Она хороша собой, ах, удивительно хороша! — Тут Кора положила свою тонкую, хоть и не такую белую, как у сестры, руку на мраморный лоб Алисы и с грустной нежностью откинула золотистые локоны, упавшие девушке на глаза.— А душа ее не менее чиста и белоснежна, чем кожа! Я могла бы сказать больше, гораздо больше, чем диктует холодный разум, но пощажу и вас и себя...

Кора умолкла и с грустью склонилась над сестрой. Крепко и горячо поцеловав ее, девушка выпрямилась и, со смертельно бледным лицом, но без единой слезинки в лихорадочно горящих глазах, повернувшись к дикарю, по-прежнему надменно бросила:

— А теперь, если тебе угодно, я готова в путь.

— Да, иди,— вскричал Дункан, передавая Алису подбежавшей индейской девушке.— Иди, Магуа, иди! У делаваров свои законы, запрещающие удерживать тебя, но я... я не обязан им подчиняться. Иди, злобное чудовище! Ну, что же ты медлишь?

Трудно описать выражение, с каким Магуа выслушал эту угрозу. В первое мгновение лицо его озарилось злобной радостью, но затем на нем вновь застыла обычная маска холодного коварства.

— Леса открыты для всех. Щедрая Рука может последовать за мной,— отозвался он.

— Стойте! — воскликнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и силой удерживая его.— Вы не знаете, как вероломен этот мерзавец. Он заведет вас в засаду на верную смерть...

— Гурон,— перебил разведчика Ункас, который, подчиняясь суровым обычаям своего племени, до сих пор оставался лишь серьезным и внимательным слушателем.— Гурон, справедливость делаваров внушена им великим Маниту. Взгляни на солнце. Сейчас оно озаряет ветви вон тех кустов. Путь твой недолог и открыт. Когда солнце встанет над вершинами деревьев, по твоему следу пойдут воины.

— Я слышу карканье ворона! — насмешливо расхохотался Магуа.—Догоняй! — прибавил он, грозя рукой нехотя расступившейся толпе.— Где у делаваров юбки? Пусть отдадут вейандотам стрелы и ружья и получат за это дичь и маис. Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!

Прощальные оскорбления гурона были встречены зловещим, гробовым молчанием. С этими язвительными словами торжествующий Магуа под защитой нерушимых законов индейского гостеприимства беспрепятственно углубился в лес, уводя с собой покорную пленницу. 

  ГЛАВА XXXI

Ф л ю э л л е н.

— Избивать мальчишек и обоз!

Это противно всем законам войны.

Более гнусного злодейства —

как бы это сказать — и придумать нельзя.

Шекспир. «Король Генрих V» [58]

Пока их враг, уводивший свою жертву, еще был виден, делавары оставались неподвижны, словно их приковали к месту какие-то тайные силы, покровительствующие гурону, но как только он исчез, могучие страсти вырвались наружу, и толпа заколыхалась. Ункас стоял на возвышении, не отрывая глаз от удалявшейся Коры, пока цвет ее платья не слился с лесной зеленью. Тогда он спустился вниз, молча прошел через толпу и скрылся в той хижине, откуда его так недавно вывели. Несколько наиболее суровых и проницательных воинов, заметив, каким гневом пылают глаза молодого вождя, последовали за ним туда, где он решил предаться размышлениям. Таменунда и Алису увели, женщинам и детям велели разойтись. Весь следующий час становище походило на растревоженный улей, ожидающий только появления матки, чтобы немедленно пуститься в дальний полет.

Наконец из хижины Ункаса вышел молодой воин, решительным и торжественным шагом направился к карликовой сосне, росшей в расселине скалистой террасы, ободрал с деревца кору и молча вернулся назад. Вскоре за ним последовал другой, который обломал у деревца ветви, оставив лишь голый ствол. Третий раскрасил ствол темно-красными полосами. Эти приметы воинственных намерений вождей были встречены угрюмым, зловещим молчанием воинов. Последним появился сам молодой могиканин, совершенно обнаженный, если не считать набедренной повязки и легкой обуви. Прекрасные черты его лица наполовину исчезали под угрожающей черной раскраской.

Медленно и величаво Ункас приблизился к размалеванному столбу и заходил вокруг него размеренным, напоминающим какой-то древний танец шагом, сопровождая свои движения дикими отрывистыми звуками боевой песни. Песня эта, исполняемая на предельных нотах голосового регистра, казалась порой настолько жалобной и печальной, что соперничала с птичьими трелями, но затем внезапно приобретала такую глубину и силу, что этот резкий переход заставлял невольно вздрагивать. Слов в ней было немного, и они часто повторялись; певец начинал с заклинания или гимна божеству, затем излагал свои воинственные намерения и заканчивал новым прославлением власти Великого духа над людьми. Если выразительный, мелодичный язык, на котором пел Ункас, хоть в малой степени поддается переводу, песня эта звучала примерно так:

Маниту, Маниту, Маниту, Великий, благой, могучий! Маниту, Маниту, Ты всегда справедлив. В небе на тучах я вижу Много пятен, темных и красных. О, как много я вижу В небе туч! В чаще леса я слышу Клич боевой и стон. О, как в лесу мне слышен Клич боевой! Маниту, Маниту, Маниту, Слаб и неловок я. Маниту, о всесильный, Мне помоги!

В конце каждой, если можно так выразиться, строфы певец делал паузу и брал особенно высокую протяжную ноту, что удивительно соответствовало чувствам, им выражаемым. Первая строфа звучала торжественно и благоговейно; вторая носила описательный характер, но в ней уже ощущалась тревога; третья же была хорошо нам знакомым страшным боевым кличем, который, срываясь с уст молодого воина, передавал всю гамму грозных звуков сражения. Последняя строфа, уподобляясь первой, опять становилась смиренной, покорной и умоляющей. Ункас трижды повторил песню и столько же раз обошел в танце столб.

Когда молодой могиканин пропел свой призыв в первый раз, его примеру последовал один из самых прославленных и уважаемых вождей ленапе, правда, исполнив на тот же мотив собственные слова. Затем, один за другим, к танцующим присоединились все наиболее известные и влиятельные воины племени. Зрелище стало устрашающим: свирепые, грозные лица вождей казались еще более жуткими от их гортанных голосов, сливавшихся в диком напеве. В этот момент Ункас вогнал в дерево свой томагавк, испустив крик, означавший его личный боевой клич. Этим он объявлял, что берет на себя предводительство в предстоящем походе.

Сигнал пробудил дремавшие страсти племени. Сотня юношей, которых до сих пор удерживало сознание своей молодости, бешено ринулась к стволу, олицетворявшему врага, и разнесла его в щепы топорами, так что от дерева остались лишь ушедшие в землю корни. Исступление было настолько безудержным, что расправа над обломками совершилась с такой же свирепостью и жестокостью, как над настоящими живыми жертвами. С одних кусков символически содрали скальп, в другие всадили острые томагавки, третьи пронзили не знающими промаха ножами. Одним словом, воинственный пыл и боевой задор выразились настолько явственно и недвусмысленно, что вскоре все поняли: это будет не просто набег, а истребительная война.

Вонзив в дерево томагавк, Ункас тут же вышел из круга и поднял глаза к солнцу — оно как раз вставало над вершинами деревьев, возвещая конец перемирия с Магуа. Молодой могиканин тут же сообщил, об этом выразительным жестом, подкрепив его соответствующим криком, и возбужденные воины прервали военную игру, чтобы приготовиться к настоящему и более опасному походу.

Облик лагеря изменился. Воины, уже вооруженные и в боевой раскраске, вновь стали так безмолвны, словно вообще были неспособны к проявлению чувства. Напротив, женщины высыпали из хижин с песнями, где ликующие вопли причудливо переплетались со скорбными причитаниями; слушая их, трудно было решить, что же берет верх — радость или печаль. Никто из индианок не оставался без дела. Одни выносили наиболее ценные пожитки, другие выводили детей, третьи переправляли стариков и больных в лес, изумрудным ковром расстилавшийся по склону горы. Туда же, после краткого трогательного прощания с Ункасом, удалился и Таменунд, как всегда спокойный и сосредоточенный, хотя расстался он с молодым могиканином не более охотно, чем отец, обретший в конце концов давно потерянного сына. Тем временем Дункан, поместив Алису в безопасное место, разыскал разведчика, и лицо его явно свидетельствовало, с каким нетерпением майор ожидает приближающегося боя.

Однако Соколиный Глаз, давно привыкший к боевым песням и обрядам туземцев, не проявил особого интереса к происходившей перед ним сцене. Он лишь мельком взглянул на приготовления, чтобы оценить количество и достоинства воинов, изъявивших готовность идти с Ункасом в бой. На этот счет он остался доволен: как мы уже видели, сильная натура молодого вождя быстро увлекла за ним всех боеспособных мужчин. Уяснив себе это существенное обстоятельство, разведчик послал мальчишку-индейца за оленебоем и ружьем Ункаса на опушку леса, где, приближаясь к лагерю делаваров, молодой могиканин и Соколиный Глаз спрятали накануне оружие с двойной целью — спасти его на случай, если они вдруг окажутся пленниками, и предстать чужому племени в облике беззащитных беглецов, а не людей, могущих постоять за себя. Посылая мальчика за своим бесценным ружьем, разведчик отнюдь не пренебрег обычной осторожностью. Он знал, что Магуа явился не один и что соглядатаи гуронов по всему краю леса следят за действиями новых врагов. Следовательно, попытка самому отправиться за ружьями могла стоить ему жизни; такая же участь ожидала любого другого воина; мальчишке же опасность грозила бы лишь в том случае, если бы гуронам стала известна причина пребывания его в лесу. Когда Хейуорд подошел к Соколиному Глазу, тот как раз хладнокровно ожидал, чем кончится этот эксперимент.

Между тем посланец, мальчик достаточно крепкий и получивший все необходимые наставления, с беззаботным видом, но гордый оказанным ему доверием и преисполненный честолюбивых надежд, пересек опушку и вошел в лес недалеко от места, где были спрятаны ружья. Едва густой кустарник скрыл его смуглую фигуру, юный делавар припал к земле и с ловкостью змеи пополз к заветному сокровищу. Поиски увенчались успехом, и минуту спустя, держа по ружью в каждой руке, он уже стрелой мчался по узкому открытому проходу, окаймлявшему подножие плато, на котором был разбит лагерь. Он успел добраться до скал и с неимоверным проворством перескакивал с одной на другую, когда выстрел, донесшийся из лесу, показал, насколько обоснованны были опасения разведчика. Мальчишка ответил слабым, но презрительным криком, и тут же с другой стороны леса в него пустили вторую пулю. Однако в следующую секунду он взлетел на террасу, торжествующе поднял ружье над головой и с победоносным видом поспешил к знаменитому охотнику, удостоившему его столь почетным поручением.

Несмотря на живое участие, которое Соколиный Глаз принимал в судьбе своего гонца, он схватил олене-бой с радостью, на минуту заставившей его позабыть обо всем на свете. Разведчик зорким, внимательным взглядом осмотрел ружье, раз десять-пятнадцать взвел и спустил курок, с такой же тщательностью обследовал замок и, лишь убедившись, что все в порядке, ласково и заботливо осведомился у мальчишки, не ранен ли тот. Мальчишка с гордостью посмотрел ему в глаза, но не ответил ни слова.

— Эге, эти мошенники поцарапали тебя, дружок! — сказал разведчик, беря терпеливого юнца за руку, где одна из пуль оставила довольно глубокую рану.— Приложи-ка сюда растертые ольховые листья, и все пройдет, как по волшебству. А пока что я наложу тебе повязку. Ты рано вступил на тропу войны, мой храбрый мальчик, и, наверно, унесешь с собой в могилу не один почетный шрам. Я знаю немало молодых воинов, уже снимавших скальпы, которые не могут похвастаться таким знаком отличия, как у тебя. Ступай,— закончил он, перевязав руку.— Ты станешь вождем!

Мальчик убежал, гордясь струящейся кровью больше, чем самый лукавый царедворец мог бы гордиться алой орденской лентой, и вернулся к сверстникам, став предметом их общего восхищения и зависти. Однако племя было так занято важными и ответственными приготовлениями, что подвиг юного смельчака не привлек к себе особенного внимания и не принес ему тех похвал, какие посыпались бы на него в более спокойное время. Зато делавары смогли теперь уяснить себе позиции и намерения врага. Немедля был снаряжен небольшой отряд воинов с задачей выбить из лесу засевших там лазутчиков. Она оказалась им более по силам, чем слабому, хотя и смелому мальчику, и они быстро справились с ней, так как гуроны сами сочли за благо удалиться, увидев, что местопребывание их обнаружено. Делавары гнались за ними довольно далеко, но затем остановились, ожидая дальнейших приказов, а также опасаясь, как бы их не заманили в засаду. Обе стороны затаились, и в лесу вновь воцарились тишина и покой, столь характерные для погожего летнего утра в безлюдной глуши.

Ункас, спокойный с виду, но втайне снедаемый нетерпением, собрал вождей и разделил свои силы. Разведчика он представил как испытанного бойца, безусловно заслуживающего доверия. Увидев, что друг его встречен благожелательно, он отдал ему под начало двадцать воинов, столь же ловких, решительных и предприимчивых, как сам Соколиный Глаз. Ункас объяснил делаварам, какой чин имеет Хейуорд в войске ингизов, и поручил ему отряд той же численности. Однако Дункан отказался от подобной чести, заявив, что готов служить простым волонтером под командой разведчика. После этого молодой могиканин распределил ответственные посты между вождями и, так как время уже не терпело, отдал приказ выступать. Более двухсот воинов с радостью, хотя и молча повиновались ему.

Делавары беспрепятственно вошли в лес, не встретив на пути ничего, что могло бы вызвать тревогу или дать им необходимые сведения о противнике. Так же спокойно добрались они до места, где сидели в засаде их собственные разведчики. Здесь последовал приказ остановиться, и вожди шепотом начали совещаться. Были предложены различные планы, но ни один из них не отвечал желаниям пылкого молодого предводителя. Следуй Ункас влечению сердца, он немедля повел бы своих воинов в бой, чтобы в первой же стычке решить исход борьбы, но такие действия противоречили бы опыту и взглядам его соплеменников. Поэтому он поневоле соблюдал осторожность, столь ненавистную ему в его теперешнем состоянии, и прислушивался к советам, приводившим его в ярость, когда он вспоминал о наглости Магуа и опасности, грозящей Коре.

Безрезультатное совещание длилось уже довольно долго, как вдруг делавары заметили, что со стороны врага к ним приближается одинокая фигура, и притом так поспешно, что в ней можно было предполагать посланца, отряженного с целью завязать мирные переговоры. Однако ярдах в стах от деревьев, под прикрытием которых происходил совет, незнакомец заколебался, видимо, не зная, куда идти, и наконец остановился. Теперь все устремили взоры на Ункаса, ожидая его распоряжений.

— Соколиный Глаз,-— тихо бросил молодой вождь,— он больше не должен говорить с гуронами.

— Час его пробил,— последовал лаконичный ответ, и разведчик, выдвинув из-за кустов длинный ствол своего ружья, прицелился перед роковым выстрелом. Но вместо того чтобы спустить курок, он опустил дуло и залился беззвучным смехом.— Я-то, грешник, принял беднягу за минга,— сказал он.— Но только я стал присматривать у него меж ребер местечко, куда вогнать пулю, как вдруг—ну, что ты скажешь, Ункас! —вижу свистульку нашего музыканта. Да, да, это не кто иной, как человек по имени Гамут, а уж от его смерти никому выгоды не будет. Зато жизнь Давида, если, конечно, язык его способен на что-нибудь, кроме пения, может оказаться полезна для наших целей. Надеюсь, звуки не утратили своей власти над этим честным малым; сейчас я поговорю с ним, и, ручаюсь, голос мой больше придется ему по вкусу, чем рявканье оленебоя.

С этими словами Соколиный Глаз отставил ружье и пополз через кусты, пока не оказался на таком расстоянии, что Давид мог расслышать его. Там он остановился и попробовал воспроизвести музыкальные упражнения, которые с таким успехом и блеском помогли ему выбраться живым из гуронского становища.

Обмануть тонкий слух псалмопевца было нелегко; к тому же, по совести говоря, издавать подобные звуки вряд ли сумел бы кто-нибудь, кроме Соколиного Глаза; поэтому Давид, уже слышавший их однажды, догадался, от кого они исходят. У бедняги, видимо, отлегло от сердца, потому что он без колебаний пошел на голос,— задача, не более трудная для него, чем отыскать по грохоту артиллерийскую батарею,— и вскоре наткнулся на притаившийся источник столь мелодичного шума.

— Интересно, что подумают на этот счет гуроны! — со смехом бросил разведчик, схватив Давида за руку и поспешно увлекая его к своим.— Если мошенники засели неподалеку, они решат, что у них стало два умалишенных вместо одного! Но здесь вы, приятель, в безопасности,— добавил он, указывая на Ункаса и его товарищей.— А теперь выкладывайте на чистом английском языке и без всяких дурацких завываний, что там надумали минги.

Давид в немом изумлении таращил глаза на окружавших его свирепых туземных вождей. Однако, успокоенный присутствием старых знакомых, он настолько овладел собой, что сумел вполне вразумительно ответить на вопрос.

— Язычники вышли из лагеря в большом количестве и, боюсь, с дурными намерениями,— начал он.— Весь последний час в хижинах не смолкал ужасный вой и шел нечестивый разгул, сопровождаемый такими звуками, воспроизвести которые немыслимо. Сказать по правде, именно в поисках покоя я и убежал к делаварам.

—Ваши уши вряд ли выиграли бы от этого, будь вы побыстрей на ногу,— суховато заметил разведчик.— Но сейчас речь не о том. Где гуроны?

— Сидят в засаде здесь, в лесу, на полдороге от селения, и в таком числе, что вам разумней вернуться восвояси.

Ункас окинул гордым взглядом стену деревьев, скрывавших его воинов, и осведомился:

— Магуа?

— Он с ними. Привел с собой девушку, жившую у делаваров, оставил ее в пещере и, как бешеный волк, бегом повел сюда своих дикарей. Не знаю, чем он так разъярен...

— Вы говорите, он оставил ее в пещере? — перебил Хейуорд.— К счастью, мы знаем, где она находится. Нельзя ли попробовать немедленно освободить Кору?

Ункас пытливо посмотрел на разведчика и лишь потом спросил:

— Что скажет Соколиный Глаз?

— Дай мне двадцать моих воинов. Я возьму вправо, берегом ручья спущусь до бобровой запруды и прихвачу там сагамора и полковника. Оттуда мы подадим вам боевой клич — при этом ветре его за целую милю расслышать можно. Тогда, Ункас, атакуй врага в лоб; когда же гуроны окажутся от нас на расстоянии выстрела, они получат такое угощение, что — клянусь добрым именем старого жителя границы! —их линия прогнется, как ясеневый лук. Затем мы нагрянем к ним в становище, вызволим девушку из пещеры и навсегда покончим с мошенниками, дав им открытый бой по тактике белых или действуя из засады и под прикрытием на индейский манер. Может, конечно, мой план составлен и не по-ученому, майор, но, набравшись смелости и терпения, его можно выполнить.

— Мне он очень нравится! — вскричал Дункан, видя, что освобождение Коры —главная цель разведчика.— Очень! Давайте же немедленно приведем его в исполнение.

После короткого обсуждения план боя был уточнен, его сообщили всем отрядам делаваров, договорились об условных сигналах, и вожди разошлись по своим местам. 

  ГЛАВА XXXII

Покуда синеокой Хрисеиды

Без выкупа не возвратит Атрид,

Мор жертвы уносить не прекратит.

Поп. «Илиада»

Пока Ункас составлял диспозицию и люди его занимали боевой порядок, в чаще царила такая тишина, что, если не считать совещавшихся делаваров, лес выглядел столь же пустынным, как в день, когда его сотворила рука всемогущего. Куда бы ни устремлялся взор, как бы глубоко ни проникал он в тень, скрывавшую узкие промежутки между деревьями,— везде он видел одни естественные приметы мирного дремотного ландшафта. Лишь изредка в листве высоких буков порхала птица да белка роняла орех, на секунду приковывая к себе тревожные взоры всего отряда. Но как только подобные случайные звуки стихали, все опять погружалось в безмолвие, и только ветерок, шелестя над головами листвой, рябил поверхность этого зеленого океана, который раскинулся на огромном пространстве, кое-где прорезанном речками и озерами. Безмолвие было таким глубоким и величавым, что казалось, нога человека никогда не ступала по глухой лесной полосе, пролегшей между лагерем делаваров и становищем их врагов. Однако Соколиный Глаз, возглавивший теперь самостоятельную экспедицию, слишком хорошо знал нрав противников, чтобы доверять предательской тишине.

Когда его маленький отряд собрался, разведчик взял оленебой на изготовку, знаком велел следовать за собой, повернул назад и, пройдя с полсотни футов, вывел воинов к ручейку, тому самому, что они пересекли, направляясь сюда. Здесь он выждал, пока подтянутся все его молчаливые, настороженные спутники, и обратился к ним на делаварском языке:

— Знает ли кто-нибудь из моих воинов, куда приведет нас этот ручей?

Один из делаваров растопырил два пальца и, указав на то место ладони, где они сходятся, ответил:

— Прежде чем солнце пройдет свой дневной путь, малая вода сольется с большой.— И, протянув руку, добавил:— А где они сходятся вместе, там их хватает для бобров.

— Так я и думал, судя по направлению ручья и положению гор,— сказал разведчик, взглянув на просвет между верхушками деревьев.— Будем держаться под прикрытием берега, пока не учуем гуронов.

Воины издали краткое одобрительное восклицание, но, заметив, что их предводитель собирается встать во главе отряда и вести его, знаком показали, что еще не все в порядке. Перехватив их выразительные взгляды, Соколиный Глаз обернулся и обнаружил, что за ними увязался учитель пения.

— Известно ли вам, приятель,— сурово и не без гордости за возложенную на него задачу обратился к Давиду разведчик,— что это отряд смельчаков, отобранных для особо отчаянного предприятия и состоящий под началом человека, который — хоть другой на моем месте выразился бы менее скромно — не оставит их без дела? Может быть, не пройдет не то что получаса — пяти минут, как нам придется шагать по телам живых или мертвых гуронов.

— Хоть я не осведомлен о ваших намерениях,— возразил Давид, и лицо его внезапно покрыл румянец, а спокойные, обычно маловыразительные глаза загорелись огнем,— но ваши воины напоминают мне сынов Иакова, идущих войной на сихемитов, чей соплеменник возымел дерзкое желание вступить в брак с женщиной из народа, возлюбленного господом. Я же долгое время делил в пути горе и радость с девушкой, которую вы ищете. Правда, я — человек не воинственный, и бедра мои не препоясаны острым мечом, но все-таки с радостью нанесу удар-другой ради ее избавления.

Разведчик заколебался, словно взвешивая достоинства и недостатки столь странного рекрута, и наконец ответил:

— Вы не умеете обращаться с оружием. Ружья у вас нет, а ведь минги, поверьте мне, с лихвой вернут то, что получат от нас.

— Я, разумеется, не кровожадный бахвал Голиаф, но все же не забыл пример израильского отрока,— возразил Давид, вытаскивая пращу из-под пестрых лохмотьев, прикрывавших его тело.— В молодости я часто упражнялся во владении этим древним оружием и, надеюсь, доныне не разучился управляться с ним.

— Н-да! — процедил Соколиный Глаз, окинув ремень и пращу холодным, обескураживающим взглядом.— Эта штука, пожалуй, еще сгодилась бы против стрел и даже ножей, но французы давно снабдили каждого минга добрым ружьем. Впрочем, поскольку вы, кажется, наделены способностью оставаться невредимым под огнем и до сих пор не слишком пострадали... Поосторожнее, майор! У вас взведен курок, а один преждевременный выстрел может стоить нам двадцати бесцельно потерянных скальпов... Ладно, певец, следуйте за нами. Бог даст, мы извлечем пользу даже из вашего умения драть горло.

— Благодарю вас, друг,— отозвался Давид, по примеру своего библейского тезки усердно запасаясь камнями на берегу ручья,— Если бы вы не взяли меня с собой, я сильно пал бы духом, хоть и не одержим страстью к убийству.

— Помните,— добавил разведчик, многозначительно постукивая себя по голове в том месте, где у Давида была еще не совсем зажившая рана,— мы идем воевать, а не заниматься музыкой. Пока не раздался общий боевой клич, молчит все, кроме ружей.

Давид кивнул, словно выражая согласие с поставленным условием, Соколиный Глаз еще раз окинул отряд внимательным взглядом и знаком приказал выступать.

С милю они двигались по руслу ручья. Хотя обрывистый берег, поросший кустарником, защищал отряд от опасности, разведчик не пренебрег ни одной предосторожностью, принятой у индейцев. Дозорные на флангах не шли, а скорее ползли, лишь изредка распрямляясь, чтобы бросить взгляд на лес; через каждые несколько минут все останавливались и прислушивались к подозрительным звукам с чуткостью, вряд ли доступной человеку, вышедшему из первобытного состояния. Однако ничего не случилось, и делавары достигли места, где ручей вливался в реку, не заметив никаких признаков, которые свидетельствовали бы, что движение их замечено врагом. Здесь разведчик опять сделал остановку и сверился с лесными приметами.

— Похоже, денек выдался подходящий для боя! — сказал он по-английски Хейуорду, взглянув на облака, начавшие заволакивать небо.— Яркое солнце и сверкающий ствол не в дружбе с меткостью. Пока что все складывается удачно; ветер дует со стороны гуронов, стало быть, донесет до нас и шум и дым, что уже не мало. Зато с нашей стороны сперва раздастся выстрел, а уж потом гуроны узнают, в чем дело. Однако прикрытие наше кончилось: этими берегами сотни лет владеют бобры, и, как сами видите, от запруды до места, где они хранят запасы еды, пней много, а деревьев мало.

Нельзя отрицать, что этими несколькими словами Соколиный Глаз неплохо описал открывшуюся перед отрядом картину. Русло потока было в ширину очень неровным: он то сужался, прорываясь через узкий проход между скалами, то разливался в низинах на целые акры, образуя нечто вроде прудов. Всюду по берегам виднелись погибающие деревья в разных стадиях умирания: одни со скрипом покачивались на расшатанных корнях, с других совсем недавно была начисто содрана кора, так загадочно охраняющая их жизнь. На прогалине, словно памятники древних, давно ушедших поколений, были разбросаны невысокие кучи длинных и уже поросших мхом стволов.

Разведчик изучал все эти подробности с интересом и вниманием, какого они, вероятно, никогда еще не вызывали. Он знал, что становище гуронов расположено в половине короткой мили вверх по реке, и с недоверчивостью человека, боящегося скрытой опасности, крайне беспокоился, не обнаруживая никаких признаков врага. Несколько раз его подмывало даже скомандовать наступление и попытаться с ходу захватить гуронский лагерь, но опыт быстро подсказывал ему, что такая попытка и опасна и бесполезна. Тогда он, до боли напрягая слух, пробовал поймать какие-нибудь тревожные звуки в той стороне, где остался Ункас. Но все по-прежнему было безмолвно, если не считать завываний ветра, порывы которого, предвещая непогоду, все чаще ощущались в лесу. Наконец, повинуясь скорее нетерпению, чем голосу своего богатого опыта, Соколиный Глаз решил действовать и, не таясь больше, осторожно, но неуклонно двигаться вверх по речке.

Предаваясь наблюдениям, разведчик стоял в тени кустарника, а воины его все еще лежали в лощине, где протекал ручей. Теперь, заслышав тихий, но внятный сигнал, делавары бесшумно, как темные призраки, взобрались на берег и окружили предводителя. Указав избранное направление, Соколиный Глаз пошел впереди, а воины, исключая, конечно, Хейуорда и Давида, растянулись цепочкой и двинулись вслед за ним с поразительной тщательностью ступая след в след, чтобы создать впечатление, будто здесь прошел лишь один человек.

Не успел, однако, отряд выйти из-под прикрытия, как с тыла грянул залп из дюжины ружей, и один из делаваров, высоко подпрыгнув, словно раненый олень, во весь рост растянулся на земле: он был убит наповал.

— Вот таких дьявольских штучек я и опасался! — вскричал по-английски разведчик и, молниеносно перейдя на делаварский, скомандовал:— Под прикрытие, и огонь!

Отряд мгновенно рассыпался, и, прежде чем Хейуорд оправился от изумления, рядом с ним остался лишь Давид. К счастью, гуроны сразу же отступили, и оба англичанина оказались в безопасности от вражеских выстрелов. Но так, естественно, не могло тянуться долго, и разведчик первым начал преследование медленно отступающих гуронов, посылая в них пулю за пулей, перебегая от дерева к дереву и увлекая за собой товарищей.

Первую атаку гуроны, видимо, осуществили очень небольшими силами, но по мере того как они отходили к своим, число их воинов заметно увеличивалось, и вскоре ответная пальба соплеменников Магуа почти сравнялась по плотности с огнем наступающих делаваров. Хейуорд бросился в гущу схватки и, подражая тактике своих союзников, открыл частый огонь из ружья. Дело становилось все более жарким и упорным. Раненых пока что было немного, поскольку обе стороны старались по возможности прятаться за деревьями и высовывались из-за них лишь для того, чтобы прицелиться. Однако перевес постепенно переходил на сторону противника. Проницательный разведчик быстро заметил надвигавшуюся угрозу, но не знал, как предотвратить ее. Он понимал, что отступать еще опаснее, чем оставаться на месте, так как гуроны, накопившись на флангах, вскоре почти лишили делаваров возможности выдвигаться из-за прикрытия и отстреливаться. В эту критическую минуту, когда люди Соколиного Глаза уже полагали, что вражеское племя вот-вот окружит их и уничтожит, из той части леса, где остался Ункас со своими воинами, донеслись крики сражающихся и бряцание оружия; местность эта лежала, так сказать, в низине, по сравнению с прогалиной, где сражался разведчик.

Такой поворот событий мгновенно и сильно облегчил положение отряда. Атака его не удалась, потому что гуроны лишили делаваров преимущества внезапности; зато теперь враги, в свои черед, ошиблись в намерениях и численности нападающих и оставили слишком мало людей для отражения нежданного и стремительного натиска молодого могиканина. Это со всей очевидностью подтверждалось и тем, с какой быстротой Ункас продвигался к вражескому лагерю, и тем, как мгновенно поредели ряды воинов, окружавших отряд Соколиного Глаза: гуроны ринулись спасать положение на лобовом,— теперь это уже стало ясно,— главном участке фронта.

Ободряя соратников голосом и примером, Соколиный Глаз скомандовал наступление.

Последнее в подобной примитивной войне сводилось к перебежкам от прикрытия к прикрытию для постепенного сближения с противником, и маневр этот делавары осуществили быстро и успешно. Гуронам пришлось отступить, и сражение переместилось со сравнительно открытой местности в самую чащу, где нападающим легче было укрываться в зарослях. Здесь бой стал еще ожесточеннее, хотя исход его по-прежнему казался сомнительным: убитых у делаваров, правда, не было, но они ослабели от потери крови, так как за свою невыгодную позицию отряд поплатился большим числом раненых.

В эту переломную минуту Соколиный Глаз ухитрился проскользнуть к дереву, под защитой которого стоял Хейуорд; большая часть его воинов располагалась неподалеку, справа, ведя частый, хотя и бесполезный огонь по укрывшемуся противнику.

— Вы молоды, майор,— сказал разведчик, опуская ружье на землю и устало опираясь на дуло.— Быть может, вам еще придется когда-нибудь вести армию на этих мошенников мингов. Сегодня вы видели, как воюют индейцы. Тут важнее всего меткая рука, зоркий глаз и надежное прикрытие. Ну, что бы вы, скажем, делали, будь в вашем распоряжении полк королевских солдат? Как бы вы им распорядились?

— Проложил бы себе дорогу штыками.

— Что ж, с точки зрения белого человека, в ваших словах есть резон. Но в этой глуши первый вопрос, какой приходится себе задавать, это сколько жизней можно сберечь,— продолжал разведчик, в раздумье покачивая головой.— Нет, здесь один выход — кавалерия. Кони — вот что рано или поздно будет решать судьбу подобных схваток, хоть мне и стыдно в этом признаваться. Животные в таких делах нужнее людей, и к ним мы в конце концов и прибегнем! Пускайте лошадь по следу мокасинов, и если краснокожий выстрелит, он уже не успеет остановиться, чтобы перезарядить ружье.

— Об этом предмете мы потолкуем в другой раз,— возразил Хейуорд.— Не пора ли сейчас перейти в наступление?

— Не вижу ничего зазорного в том, что человек тратит минуту передышки на размышления,— скромно отпарировал разведчик.— А наступление мне мало по вкусу, потому как обойдется оно нам в несколько скальпов. И все же,— добавил он, наклоняя голову набок и вслушиваясь в шум отдаленного сражения,— если мы хотим помочь Ункасу, надо покончить с мерзавцами, преградившими нам дорогу!

Затем, отвернувшись от Хейуорда, Соколиный Глаз быстро и решительно заговорил со своими воинами. В ответ делавары издали громкий клич и по сигналу разом выскочили из-за деревьев. Появление такого множества смуглых тел перед глазами гуронов повлекло за собой торопливый и, следовательно, не слишком меткий залп с их стороны. Ни на секунду не останавливаясь, чтобы перевести дух, делавары огромными скачками, как пумы, прыгающие на добычу, ринулись в глубь леса. Соколиный Глаз бежал впереди, потрясая грозным оленебоем и вдохновляя воинов своим примером. Несколько более пожилых и сметливых гуронов не поддались на вражескую уловку, целью которой было вызвать преждевременный залп и не дать противнику время перезарядить ружья; подтвердив опасения разведчика, они выстрелами с короткой дистанции сразили трех его воинов, бежавших впереди. Но эта потеря оказалась не настолько значительной, чтобы задержать атакующих. Делавары ворвались туда, где укрывался неприятель, и стремительно, со свойственной им в бою беспощадностью подавили все попытки к сопротивлению.

Рукопашная оказалась краткой, и гуроны в беспорядке отступили на другой край чащи, где с отчаянным упорством затравленных зверей снова засели под прикрытие деревьев. В этот решающий момент, когда исход схватки опять стал сомнителен, в тылу у гуронов прогремел выстрел, пуля просвистела между хатками бобров, расположенными на прогалине, и вслед за этим раздался свирепый, оглушительный боевой клич.

— Это сагамор! — вскричал Соколиный Глаз, громовым голосом отвечая на зов друга.— Ну, теперь мы зажали их и с фронта и с тыла.

Выстрел и клич возымели мгновенное действие. Обескураженные нападением с той стороны, где не было никакого прикрытия, гуроны в один голос издали отчаянный вопль разочарования и рассеялись, ища спасения в бегстве. Многие из них пали под пулями и ударами преследовавших врага делаваров.

Мы не станем подробно описывать ни встречу разведчика с Чингачгуком, ни еще более трогательный разговор Дункана и взволнованного отца его возлюбленной. Несколько коротких, наспех брошенных фраз — и обе стороны уяснили себе положение. Затем Соколиный Глаз, указав воинам на сагамора, передал командование вождю могикан. Эту должность, на которую Чингачгук имел полное право по рождению и по опыту, индеец принял с суровым достоинством, придающим непререкаемость приказам туземного вождя. Он повел отряд по следам разведчика обратно через чащу, и его воины попутно скальпировали нескольких мертвых гуронов, а заодно укрыли тела павших соратников. Наконец они добрались до места, где Чингачгук счел возможным сделать остановку.

Воины, уже успевшие перевести дух после недавней схватки, оказались теперь на небольшой равнине, достаточно густо усеянной деревьями для прикрытия в бою. Впереди виднелся крутой обрыв, а под ним на несколько миль узкой полосой тянулся густой темный лес — там Ункас вел сейчас бой с главными силами гуронов.

Могиканин подошел с друзьями к краю обрыва и настороженно прислушался к звукам сражения. Над деревьями метались вспугнутые из укромных гнезд птицы; кое-где поднимались облачки дыма, уже растворявшиеся в воздухе и указывавшие, что под ними схватка кипит особенно долго и ожесточенно.

— Поле битвы, по-моему, перемещается выше,— заметил Дункан, кивая в сторону, откуда донесся новый залп.— Мы находимся слишком близко от центра боевого порядка наших друзей, а значит, мало чем способны им помочь.

— Они повернут в ущелье, где лес гуще, и тогда мы очутимся как раз на фланге,— возразил разведчик.— Иди туда, сагамор. Ты еле-еле поспеешь издать вовремя боевой клич и пустить в дело своих воинов. Я же останусь здесь во главе тех, чья кожа одного цвета с моей. Ты меня знаешь, могиканин: мой оленебой не даст ни одному гурону зайти тебе в тыл незамеченным.

Индейский вождь помедлил еще с минуту, наблюдая за сражением, поле которого быстро перемещалось вверх по склону, что было верным признаком торжества делаваров, и не двинулся с места, пока не убедился, что друзья и враги уже близко; это подтвердили дела-варские пули, защелкавшие в сухих листьях, словно градинки, предвестницы бури. Соколиный Глаз и трое его спутников отошли немного назад и встали под прикрытие, ожидая исхода сражения с тем спокойствием, какое дает лишь большой опыт.

Вскоре выстрелы перестали отдаваться громким эхом в лесу и зазвучали так, словно бой шел на открытой местности. То тут, то там на опушке замелькали гуроны, вытесненные из лесу; достигнув прогалины, они поспешно стягивались, словно готовясь дать последний отпор. Число их все возрастало, и вскоре они слились в одну темную шеренгу, с упорством отчаяния искавшую хоть какое-нибудь прикрытие. Хейуорд, охваченный нетерпением, тревожно посмотрел на Чингачгука. Вождь с бесстрастным лицом сидел на скале и взирал на происходящее так хладнокровно, как будто находился здесь лишь для того, чтобы полюбоваться зрелищем.

— Могиканину пора бы ударить на врага! — сказал Дункан.

— Нет, еще нет,— возразил разведчик.— Когда Чингачгук увидит, что наши близко, он даст им знать о себе. Смотрите-ка, мерзавцы облепили вон те сосны, словно рой пчел, возвратившихся в улей. Ей-богу, по такому клубку темных шкур женщина — и та не промахнется.

В ту же секунду Чингачгук издал клич, и дюжина гуронов рухнула наземь под пулями его воинов. В ответ на зов могиканина из лесу донесся боевой клич, и воздух огласился таким оглушительным воем, словно тысяча голосов слилась в едином усилии. Гуроны дрогнули, ряды их смешались, и в образовавшуюся брешь ворвалась из лесу сотня делаваров во главе с Ункасом.

Молодой вождь махнул рукой направо и налево, указывая направление своим людям, которые тут же разделились и бросились преследовать противника. Боковая линия гуронов окончательно распалась, и оба ее крыла опять устремились в лес, гонимые победоносными ленапе. Прошло не более минуты, а шум боя уже стал затихать, рассеиваясь в разные стороны и замирая под густыми лиственными сводами. Однако небольшая кучка гуронов не пожелала искать спасения в лесу, а медленно и мрачно, подобно стае затравленных львов, отходила вверх по косогору, с которого только что спустился Чингачгук со своим отрядом, чтобы принять деятельное участие в погоне. В середине этой кучки было отчетливо видно свирепое, дикое лицо Магуа, даже теперь сохранявшего властный вид вождя.

Стремясь ускорить преследование, Ункас разделил свои силы и остался почти один. Но едва он увидел Хитрую Лисицу, как забыл обо всем на свете. С боевым кличем, на который к нему сбежалось человек шесть-семь его воинов, он, не задумываясь о неравенстве сил, ринулся на врага. Магуа, не спускавший с могиканина глаз, со злобной радостью остановился и приготовился к отпору. Но в тот момент, когда он уже решил, что пылкий могиканин по неосмотрительности угодил ему в руки, раздался еще один боевой клич, и Длинный Карабин в сопровождении своих белых соратников кинулся на выручку другу. Гурон немедленно повернул и устремился вверх по откосу.

Сейчас было не до приветствий и поздравлений: Ункас, словно не замечая, что друзья рядом, с быстротой ветра продолжал гнаться за врагом. Напрасно Соколиный Глаз кричал ему: «Держись под прикрытием!» Молодой могиканин не обращал внимания на вражеский огонь и вскоре принудил отступающих бежать столь же стремительно, как он сам. К счастью, это состязание в скорости длилось недолго; к тому же удачная позиция белых дала им такой выигрыш во времени и расстоянии, который не позволил могиканину перегнать спутников и пасть жертвой собственной отваги. Предупреждая подобное бедствие, преследователи на плечах преследуемых ворвались в селение вейандотов.

При виде родных жилищ утомленные гуроны собрались с духом, остановились у хижины совета и с яростью отчаяния возобновили бой. Делавары нападали с неистовством урагана, сея на своем пути смерть и разрушение. Томагавк Ункаса, ружье Соколиного Глаза, даже твердая еще рука Манроу — все пошло в ход, и вскоре трупы врагов усеяли землю. Тем не менее Магуа, по-прежнему смело кидавшийся в самую гущу схватки, увертывался от сыпавшихся на него ударов так ловко, словно находился под защитой некой волшебной силы, охранявшей любимцев судьбы, как повествуют древние сказания. Увидев, что его сотоварищи пали, коварный вождь испустил яростный вопль отчаяния и вместе с двумя уцелевшими друзьями покинул поле боя, предоставив делаварам снимать с убитых кровавые трофеи победы.

Ункас, тщетно искавший соперника глазами во время жестокой схватки, бросился теперь в погоню за гуроном; Соколиный Глаз, Хейуорд и Давид последовали за молодым вождем. Разведчик мог сделать для своего юного друга только одно — выставить дуло ружья чуть-чуть вперед и прикрывать им Ункаса, словно заколдованным щитом. Магуа возымел было намерение в последний раз попытаться отомстить за свой проигрыш, но намерение это, видимо, рассеялось столь же быстро, как возникло, потому что Лисица сперва укрылся от преследователей в густых кустах, а затем нежданно проскользнул в уже известную читателю пещеру. Соколиный Глаз, который не пустил ему вдогонку пулю лишь из боязни попасть в Ункаса, издал торжествующий крик и объявил, что дело выиграно. Преследователи устремились в длинный узкий проход как раз вовремя, чтобы не потерять из виду бегущих гуронов. Они гнались за ними по галерее и смежным помещениям, сопровождаемые криками и воплями сотен женщин и детей. В тусклом неверном свете пещера казалась адом, где мечутся толпы грешных душ, преследуемые кровожадными демонами.

Ункас не спускал глаз с Магуа, словно только гурон и существовал для него на свете. Хейуорд и разведчик следовали по пятам за молодым вождем, движимые тем же, хотя, может быть, и не столь всепоглощающим чувством. Но темные и мрачные переходы становились все более запутанными, а фигуры убегающих врагов мелькали все реже и менее отчетливо. На мгновение белым почудилось даже, что они потеряли след, как вдруг в дальнем конце прохода, который, по-видимому, вел к горе, мелькнуло светлое платье.

— Это Кора!— вскричал Хейуорд, и в голосе его радость смешалась с ужасом.

— Кора! Кора! — повторил Ункас, устремляясь вперед с быстротой оленя.

— Это девушка! — воскликнул разведчик.— Держитесь, леди! Мы идем, идем!

Мимолетный взгляд на пленницу удесятерил рвение преследователей. Но путь их был усеян всяческими препятствиями, неровен, местами почти непроходим. Ункас отшвырнул ружье и очертя голову понесся вперед. Хейуорд столь же быстро последовал его примеру, хотя уже через секунду оба они убедились, насколько безрассуден их поступок: раздался раскатистый грохот ружья, которое гуроны, улучив удобное мгновение, разрядили в узкий проход между скалами, и пуля оцарапала молодого могиканина.

— Мы должны сойтись с ними врукопашную! — крикнул разведчик, отчаянным скачком опережая друзей.— На расстоянии мерзавцы перебьют нас всех до одного. Видите, они прикрываются девушкой, как щитом!

Хотя спутники разведчика не обратили внимания на эти слова или, вернее, не расслышали их, они последовали его примеру и ценой невероятного напряжения сил настолько сократили дистанцию между собой и беглецами, что увидели, как два воина тащат Кору, а Магуа, руководящий отступлением, указывает им дорогу. На секунду все четыре фигуры отчетливо вырисовались на фоне неба и тут же исчезли. Обезумев от отчаяния, Ункас и Хейуорд удвоили свои без того уже нечеловеческие усилия и выскочили наконец из пещеры на склон горы как раз вовремя, чтобы заметить, куда кинулись преследуемые. Теперь им предстоял подъем, так что путь стал еще опаснее и утомительнее.

Разведчик, обремененный ружьем, чуть-чуть отстал от остальных, а Ункас опередил Хейуорда. Они с поразительной быстротой перебирались через скалы, расселины и прочие преграды, которые в другое время и при других обстоятельствах сочли бы непреодолимыми. Пылкие молодые люди вскоре были вознаграждены за труд: они увидели, что гуроны, волочившие за собой Кору, быстро утрачивают выигрыш в расстоянии.

— Стой, вейандотская собака! — вскричал Ункас, потрясая сверкающим томагавком.— Делавар приказывает тебе: «Стой!»

— Я не пойду дальше! — закричала Кора, внезапно останавливаясь на краю утеса, нависшего над бездонной пропастью, неподалеку от вершины горы.— Убей меня, если хочешь, проклятый гурон, но дальше я не пойду!

Дикари, тащившие девушку, занесли над ней томагавки с дьявольским ликованием, которое охватывает извергов, готовящихся совершить злодеяние, но Магуа неожиданно перехватил их поднятые руки. Вождь гуронов швырнул в пропасть отнятое у соплеменников оружие, вытащил нож и повернулся к пленнице с выражением, выдававшим жестокую борьбу противоречивых страстей в его душе.

— Женщина, выбирай,— бросил он.— Или вигвам Магуа, или нож.

Кора не удостоила его даже взглядом. Она опустилась на колени, лицо ее залил румянец, она подняла глаза, протянула руки к небу и кротко, но твердо произнесла:

-— Я — твоя раба, господи! Да свершится воля твоя!

— Выбирай, женщина! — хрипло повторил Магуа, тщетно силясь поймать ясный взгляд ее сияющих глаз.

Но Кора не слышала его и не обращала на него внимания. Гурон задрожал и высоко занес над нею нож, но тут же опустил руку со смятенным видом человека, находящегося в нерешительности. После мгновения внутренней борьбы он вновь поднял свое острое оружие, но в этот момент над головой у него прозвучал пронзительный крик, и Ункас, стремительно прыгнув с головокружительной высоты, упал между ними. Магуа отшатнулся, один из его людей воспользовался этим и вонзил нож Коре в сердце.

Гурон, как тигр, ринулся на дерзкого соплеменника, уже кинувшегося наутек, но тело Ункаса помешало этой противоестественной схватке. Обезумев при виде убийства, совершенного на его глазах, Магуа оставил дикаря и всадил нож в спину распростертого делавара. Тем не менее Ункас, собрав последние силы, вскочил, кинулся, как раненая пума, на убийцу Коры, поверг его мертвым к своим ногам и окинул Магуа суровым, неумолимым взглядом, словно желая сказать, что он сделал бы с врагом, если бы сам не был при смерти. Магуа отвел теперь уже беспомощную руку делавара и трижды пронзил ему ножом сердце, пока Ункас, все еще не спускавший с противника невыразимо презрительного взгляда, не рухнул бездыханный к его ногам.

— Сжалься, гурон! Сжалься! — кричал сверху Хейуорд, задыхаясь от ужаса.— Пощади, и тебя пощадят!

Магуа только погрозил Дункану окровавленным ножом и издал свирепый ликующий крик, такой громкий, что звуки дикого торжества донеслись до тех, кто сражался в долине, на тысячу футов ниже. В ответ раздался оглушительный крик разведчика, чья высокая фигура приближалась к дикарю по скользкому краю утеса такими отчаянно смелыми скачками, словно обладала способностью парить в воздухе. Но, добежав до места кровавой резни, Соколиный Глаз нашел там лишь мертвые тела. На мгновение он задержал зоркий взгляд на жертвах, но тут же устремил его на гору, оценивая трудности предстоящего подъема. На вершине горы, у самого края головокружительной пропасти, он увидел фигуру, стоявшую с поднятыми руками в страшной, угрожающей позе. Не раздумывая, кто это может быть, разведчик вскинул ружье, но в ту же секунду камень, пущенный рукой незнакомца, обрушился на голову одного из убегавших гуронов, и Соколиный Глаз разглядел пылавшее гневом лицо честного Гамута. Затем из соседней расщелины показался Магуа, равнодушно перешагнул через труп последнего соратника, перепрыгнул через вторую широкую расселину и спустился по скале туда, где его уже не могла настичь рука Давида. Еще один прыжок — и он был бы в безопасности. Но прежде чем совершить этот спасительный маневр, Магуа остановился, погрозил разведчику рукой и крикнул:

— Бледнолицые — собаки! Делавары — бабы! Магуа оставляет их на скале в добычу воронам!

Он хрипло расхохотался, сделал отчаянный скачок, сорвался, но успел все же ухватиться руками за куст и повис над пропастью. Увидев это, Соколиный Глаз припал к земле, словно хищный зверь перед прыжком; он так дрожал от нетерпения, что его слегка приподнятое ружье ходило у него в руках, как колеблемый ветром листок. Сообразительный Магуа не стал утомлять себя бесполезными рывками, а нащупал ногой небольшой выступ, на который мог опереться. Затем, собравшись с силами, он сделал попытку вскарабкаться на утес, и ему уже удалось подтянуть колени к краю. И вот теперь, когда тело врага сжалось в комок, разведчик, подавив свое волнение, поднял ружье и прицелился. Окрестные скалы — и те вряд ли были неподвижней, чем его оленебой перед выстрелом. Просвистела пуля, руки гурона ослабли, тело откинулось назад, но колени еще оставались в прежнем положении. Магуа посмотрел на врага глазами, полными непримиримой ненависти, и с мрачным вызовом погрозил ему. Но тут он, выпустив ветку, за которую держался, прорезал воздух, перелетел через окаймлявший гору кустарник, и его смуглое тело стремительно понеслось вниз головой навстречу гибели.

  ГЛАВА XXXIII

Отряд отважно турок бил,

Стяжал победу он,

Но Боцарис в сраженье был

Десятком пуль пронзен.

На клич «ура!» друзьям вокруг

Улыбкою ответив вдруг,

Смежил глаза герой,

Так закрываются цветы

Пред наступленьем темноты

Закатною порой.

Холлек

Вставшее утром солнце застало племя ленапе в глубокой скорби. Битва отгремела, делавары утолили жажду мести и рассчитались с ненавистными мингами за недавнюю обиду, уничтожив целую их общину. Черные клубы смрадного дыма, поднимавшиеся над местом, где был разбит лагерь гуронов, достаточно красноречиво свидетельствовали об участи, постигшей это кочевое племя, а сотни воронов, темными стаями кружившихся над вершиной горы и над широкой полосой леса, указывали путь туда, где произошла роковая схватка. Словом, глаз любого человека, мало-мальски знакомого с характером Еоенных действий на границе, без труда обнаружил бы несомненные приметы тех страшных последствий, к каким обычно приводит месть индейцев.

И все же солнце застало племя ленапе в глубокой скорби. Не слышно было ни криков ликования, ни торжествующих песен в честь победы. Воины, свершив свое страшное дело, вернулись в лагерь лишь затем, чтобы поскорей сорвать с себя кровавые трофеи и слить голос со стоном и рыданиями соплеменников. Гордость и восторг уступили место смирению, самые жестокие человеческие страхи сменились искренним выражением безысходного горя.

Хижины опустели, но поблизости от них широким кольцом в глубоком молчании стояли с хмурыми лицами все уцелевшие обитатели становища. Мужчины и женщины, образовавшие эту живую стену, были все, без различия пола, возраста и положения, проникнуты одним чувством. Все глаза были устремлены на середину кольца, где и находились предметы всеобщего внимания.

Шесть делаварских девушек с длинными черными волосами, распущенными и свободно ниспадавшими на грудь, стояли поодаль и лишь изредка подавали признаки жизни, осыпая благоуханными травами и лесными цветами ложе из покрытых индейскими покрывалами душистых ветвей, где покоились останки пылкой, благородной, великодушной Коры. Тело ее было закутано в такие же простые индейские ткани, а лицо навсегда укрыто от людских взоров. В ногах ее сидел безутешный Манроу. Голова старика склонилась чуть ли не до земли, лицо выражало безропотную покорность воле провидения, но страдальчески сдвинутые брови, лишь наполовину скрытые беспорядочно рассыпавшимися прядями седых волос, выдавали тайное отчаяние. Рядом с полковником, смиренно обнажив голову, стоял Гамут, и его грустный, участливый взгляд то и дело переходил с томика стихов, содержавшего столько утешительных священных песнопений, на останки той, скорбь о которой душа его жаждала сейчас смягчить успокоительными чарами музыки. Хейуорд тоже был неподалеку и, опершись о дерево, напрягал все силы, чтобы не поддаться порыву горя.

Эта печальная сцена все же была менее трогательна, нежели та, что развертывалась на противоположном конце плато. Ункас в самых богатых одеждах и драгоценных украшениях, какие только нашлись у его племени, сидел, словно живой, в величественной, исполненной достоинства позе. Над головой его развевались роскошные перья, тело его было обильно украшено ожерельями, браслетами, медалями, но потухшие глаза и неподвижные черты лица слишком явственно опровергали суетную басню о том, будто обладание сокровищами делает человека гордым и счастливым.

Перед трупом Ункаса сидел Чингачгук без оружия, раскраски и каких бы то ни было украшений, кроме ярко-синей эмблемы племени, неизгладимо запечатленной на его нагой груди. Соплеменники могиканина давно уже собрались, а он все еще не отводил глаз от похолодевшего, безжизненного лица сына. Взгляд его был так пристален и упорен, поза так неподвижна, что посторонний не понял бы, кто из них живой, а кто мертвый, если бы по временам душевная мука не искажала смуглые черты старого вождя, в отличие от мертвенного покоя, сковавшего лицо юноши.

Рядом, задумчиво опираясь на ствол рокового, сполна отомстившего врагу ружья, стоял разведчик, а Таменунд, поддерживаемый двумя старейшинами, занимал обычное место на холмике, откуда мог взирать на скорбные и безмолвные лица своего народа.

Внутри круга, но у самого края плато стоял офицер в чужеземном мундире, а за кольцом туземцев его ждали боевой конь и целая свита всадников, готовых, видимо, отбыть в дальнюю дорогу. Одежда иноземца свидетельствовала, что он занимает важную должность при наместнике Канады: по всей вероятности, он приехал сюда, чтобы восстановить мир между союзниками французов, но увидел, что намерения его разбились о свирепость и непримиримость враждующих племен, и удовольствовался тем, что стал молчаливым очевидцем последствий той схватки, предотвратить которую так и не успел.

Время близилось к полудню, а толпа, собравшаяся еще на заре, до сих пор хранила безмолвие, лишь изредка прерываемое подавленными рыданиями. За все эти томительные часы никто не шелохнулся, если не считать юных делаварок, воздававших по временам простые и трогательные почести погибшей красавице. Только терпеливые и твердые индейцы способны были на столь неколебимую и продолжительную сосредоточенность, словно превратившую их смуглые неподвижные фигуры в каменные изваяния.

Но вот делаварский мудрец протянул вперед руки и, опираясь на плечи спутников, встал с места. Сейчас Таменунд был так слаб, что, казалось, прошло еще целое столетие, с тех пор как накануне он появился перед своим народом.

— Люди ленапе! — начал он глухим голосом прорицателя, возвещающего чью-то высшую волю.— Маниту скрыл свой лик за тучами! Глаза его отвратились от вас, уши глухи, уста не дают ответа! Вы не видите его, но приговор его — перед вами. Пусть же сердца ваши откроются, а души не лгут. Люди ленапе, Маниту скрыл свой лик за тучами!

Эти простые, но страшные слова были встречены таким глубоким благоговейным молчанием, словно их изрек не человек, а сам Дух, почитаемый делаварами. Даже бездыханный Ункас казался живым существом в сравнении с подавленной и неподвижной толпой, окружавшей его. Когда же первое впечатление постепенно прошло, голоса из толпы негромко затянули песнь в честь усопших. Пели женщины, и голоса их звучали удивительно мягко и нежно. Правда, в словах не было последовательности, но едва одна исполнительница смолкала, песню или, вернее, причитание подхватывала другая, и каждая давала волю чувствам, выражая их тем языком, какой они ей подсказывали. По временам пение прерывалось взрывами всеобщего горя, и тогда девушки, собравшиеся вокруг Коры, хватали с ее ложа цветы и травы, словно потеряв голову от скорби. Но порыв утихал, и они опять клали на место эти эмблемы чистоты и прелести, всеми способами выражая свою нежность и печаль. Хотя подобные вспышки еще более нарушали логическую связь между произносимым, в словах певиц содержался известный смысл, который, словно припев, передавал определенную цепь мыслей и представлений.

Девушка, которой ввиду ее происхождения и добродетелей было поручено оплакать усопших, начала со скромных намеков на мужество и красоту погибшего воина, украшая свой слог по-восточному образными выражениями в манере, принесенной, видимо, индейцами с другого континента; эта манера сама по себе уже является звеном, связующим древнюю историю Старого и Нового Света. Девушка именовала Ункаса «пумой своего племени», изображала его человеком, чьи мокасины не оставляли следа на росистой траве, чей прыжок был подобен прыжку молодого оленя, глаза сияли ярче звезд на ночном небосводе, а голос звучал в битве, как гром Маниту. Она напоминала ему о матери, родившей его, и о том, какое счастье иметь такого сына. Она просила передать ей, когда они встретятся в мире духов, что юные делаварки оросили слезами могилу ее сына, а ту, что дала ему жизнь, называли благословенной.

Затем певицу сменили другие плакальщицы; еще более мягкими и нежными голосами, с еще большей проникновенностью и женской деликатностью они запели о чужеземной девушке, покинувшей этот мир почти одновременно с Ункасом, чем Великий дух выразил свою волю слишком ясно, чтобы этим можно было пренебречь. Они умоляли покойного быть добрым с ней и снисходительно относиться к ее неосведомленности в вещах, необходимых для благоденствия такого воина, как он. Они без малейшей зависти превозносили ее несравненную красоту и благородную решительность, как, вероятно, лишь ангелы способны восхищаться превосходством соперника, и закончили тем, что природные достоинства покойной вполне искупают небольшие пробелы ее воспитания.

Вслед за ними другие девушки, подхватив напев, обратились со словами нежности и любви к самой Коре, Они уговаривали ее быть веселой и не опасаться за свое благополучие. Ее спутник — охотник, который сумеет обеспечить все ее нужды, воин, который защитит ее от любой опасности. Они обещали, что путь ее будет приятным, а ноша — легкой. Они просили ее не предаваться ненужным сожалениям о друзьях детства и местах, где жили ее предки, уверяя, что в «благословенных охотничьих угодьях ленапе» она найдет не менее прекрасные долины, чистые источники и ароматные цветы, чем в «небесах бледнолицых». Они советовали ей быть внимательной к своему спутнику и никогда не забывать о различии, столь мудро установленном между ними Маниту. Затем в общем неудержимом порыве они слили голоса, восхваляя молодого могиканина. Они утверждали, что он был благороден, отважен, щедр и обладал всеми достоинствами, которые подобают воину и за которые девушка может полюбить юношу. Облекая мысли в самые изысканные и тонкие образы, они дали ему понять, что за краткое время их знакомства они, с присущей их полу чуткостью, угадали влечение его сердца. Делаварские девушки не пленили его взор! Он принадлежал к роду, владычествовавшему некогда на берегах соленого озера, и сердцем тянулся к племени, живущему у могил его предков. Почему бы и не одобрить такую склонность? То, что избранная им девушка была лучше и чище своего племени,— это видели все. То, что она была пригодна для трудной и опасной жизни в лесах,— это доказало ее поведение, и теперь, добавляли они, «мудрый владыка земли» перенес ее в край, где она встретит родные души и будет вечно счастлива.

Затем, переменив напев и тему, плакальщицы упомянули о другой девушке, рыдавшей в соседней хижине. Они сравнили ее со снежинкой, сверкающей, чистой, белой, застывающей от зимней стужи и тающей знойным летом. Они выразили уверенность, что она кажется столь же прекрасной и глазам молодого вождя, так сходного с ней и цветом кожи, и горем. Но хотя дела-варки и не высказались до конца, было ясно, что они считают ее менее совершенной, нежели ту, кого оплакивают. При всем том они не отказали Алисе ни в одной похвале, притязать на которую ей позволяла ее редкая красота. Золотистые кудри ее были уподоблены вьющейся виноградной лозе, глаза — голубому небосводу, а румяные щеки — белоснежному облачку, окрашенному алыми закатными лучами, с той лишь разницей, что последнее менее привлекательно.

Эти и другие последовавшие за ними песни были исполнены в тишине, нарушаемой лишь голосами певиц, потому что толпа по-прежнему безмолвствовала, облегчая душу только исступленными взрывами отчаяния — их можно было бы условно назвать хором. Делавары слушали, как зачарованные, и постоянно менявшееся выражение их лиц со всей очевидностью свидетельствовало, сколь искренне и глубоко они сожалеют об усопших. Даже Давид охотно прислушивался к нежному, мелодичному пению, и задолго до того, как оно кончилось, его восхищенные взоры доказали, что он покорен им.

Разведчик, единственный из белых, кому были понятны слова песен, переменил свою задумчивую позу и склонил голову набок, чтобы получше расслышать плакальщиц. Но когда они завели речь о будущем Коры и Ункаса, он покачал головой, как человек, сознающий всю ложность их наивных верований, вновь оперся на ружье и оставался в этом положении до самого конца церемонии, если можно назвать так обряд, проникнутый столь искренним и глубоким чувством. К счастью, ни Хейуорд, ни Манроу не понимали смысла слов, иначе им нелегко было бы сохранить самообладание.

Чингачгук был единственным исключением в толпе туземцев, проявлявшей самый живой интерес к обряду. На протяжении всей сцены глаза его ни на миг не оторвались от сына, и ни один мускул не дрогнул на его суровом лице даже во время самых громких или трогательных причитаний. Для него существовали сейчас на свете лишь холодные, безжизненные останки сына, и все остальные чувства его словно застыли, дабы глаза могли в последний раз запечатлеть черты, которые он так долго любил и которые ныне навсегда скроются от него.

В эту минуту из толпы медленно выступил воин, прославленный боевыми подвигами, особенно своими заслугами в последнем сражении, и с суровым, мрачным видом встал рядом с усопшим.

— Зачем ты покинул нас, гордость делаваров? — обратился он к мертвому Ункасу, словно тело могиканина еще сохраняло в себе живую душу.— Жизнь твоя была подобна солнцу, когда оно еще только поднимается над вершинами деревьев; слава твоя сияла ярче, нежели свет его в полдень. Ты ушел, молодой воин, но целая сотня вейандотов сметает колючки с пути, которым ты следуешь в мир духов. Кто из видевших тебя в битве поверил бы, что и ты смертен? Кто, кроме тебя, мог повести в бой такого воина, как Уттаву? Ноги твои были схожи с орлиными крыльями, руки — тяжелей могучих ветвей сосны, голос — как голос великого Маниту, когда он гремит в тучах. Язык Уттавы слаб,— добавил оратор, печально озираясь вокруг.— На сердце его безмерная тяжесть. Гордость делаваров, зачем ты покинул нас?

За Уттавой в строгом порядке последовали другие воины, пока большинство самых известных и одаренных мужчин племени не высказали или не пропели хвалу останкам погибшего вождя. Когда голос последнего из них смолк, снова воцарилось глубокое безмолвие.

Но вот послышался низкий, глубокий звук, подобный отдаленной музыке, и такой тихий, что, хотя он был хорошо слышен, можно было только догадываться, откуда он летит и что означает. За ним, однако, последовали другие, все более повышавшиеся, пока до слуха присутствующих не донеслись сначала протяжные и часто повторяемые восклицания, а потом и слова. Губы Чингачгука раскрылись, и это позволило догадаться, что сейчас запел он, отец усопшего. Хотя ни один взгляд не устремился на него и толпа не проявила ни малейших признаков волнения, но вид, с каким туземцы подняли головы и прислушались, показывал, что они ловят эти звуки не менее внимательно, чем речь самого Таменунда. Но ожидания их оказались напрасны. Звуки, усилившиеся и ставшие было внятными, вновь понизились, задрожали и наконец совсем замерли, словно унесенные дыханием мимолетного ветерка. Губы сагамора сомкнулись, он смолк и замер, по-прежнему не отрывая глаз от сына. Поза Чингачгука была так неподвижна, как если бы всемогущий, создав его, забыл наделить жизнью. Это подсказало делаварам, что их соплеменник не в силах сейчас проявить наивысшую степень твердости — исполнить погребальную песню, и они с врожденной деликатностью перестали прислушиваться, перенеся внимание на похороны чужеземки.

Один из старейших вождей подал знак девушкам, окружавшим тело Коры. По его приказу они подняли носилки на плечи и неторопливым, размеренным шагом двинулись вперед, не прерывая нежной и жалобной песни в честь покойницы.

Гамут, неотрывно наблюдавший за обрядом, который почитал языческим, наклонился к отцу девушки и прошептал:

— Они уносят останки вашей дочери. Не пойти ли нам с ними и не позаботиться ли, чтобы ее предали земле по христианскому обычаю?

Манроу вздрогнул, словно в ушах его загремела труба Страшного суда, торопливо бросил встревоженный взгляд на окружающих, встал и последовал за траурной процессией твердым шагом воина, хотя на нем и тяготело безмерное бремя родительской скорби. Друзья шли за ним с выражением такого глубокого горя, которое нельзя было назвать просто сочувствием. Даже молодой француз присоединился к процессии с видом человека, искренне растроганного и опечаленного безвременной трагической гибелью столь прелестной девушки. Но когда самая последняя и скромная из делаварок примкнула к погребальному шествию, воины ленапе вновь сомкнулись плотными рядами вокруг Ункаса, такие же молчаливые, торжественные и неподвижные, как прежде.

Для могилы Коры был выбран холмик, увенчанный группой молодых стройных сосен, чья грустная тень осеняла место погребения. Дойдя до него, девушки опустили носилки на землю и в течение нескольких минут с присущим индианкам терпением и застенчивостью ожидали от тех, кто имел самое близкое касательство к покойной, какого-либо знака, свидетельствующего, что те удовлетворены свершенным обрядом. Наконец разведчик, хорошо знакомый с туземными обычаями, произнес по-делаварски:

— Дочери мои сделали все очень хорошо. Белые люди благодарят их.

Обрадованные похвалой девушки уложили тело Коры в гроб, искусно и даже красиво изготовленный из березовой коры, а затем опустили его в последнее мрачное жилище. Так же бесхитростно и молчаливо они засыпали могилу, прикрыв свежую землю листьями и цветами. Но когда добрые женщины, выказав искреннее дружелюбие, закончили свое печальное дело, они остановились в нерешительности, не зная, как поступить дальше. Тут Соколиный Глаз вновь обратился к ним:

— Молодые женщины сделали достаточно. У бледнолицых другой закон — душа их не нуждается ни в пище, ни в одежде... Но я вижу,— добавил он, взглянув на Давида, уже приготовившего заветный томик с очевидным намерением пропеть священный гимн,— что один из них, лучше знакомый с христианскими обрядами, собирается заговорить.

Женщины скромно отступили в сторону, превратившись из главных действующих лиц в смиренных и внимательных зрительниц предстоящей сцены. За все время, пока Давид изливал свои благочестивые чувства, они не проявили ни одного признака удивления, не позволили себе ни одного нетерпеливого взгляда. Оки слушали так, словно понимали значение странных для них слов, и, казалось, разделяли ту смесь горя, надежды и покорности судьбе, которая выражалась в этих словах.

Взволнованный только что увиденной сценой, а может быть, движимый и собственным тайным чувством, псалмопевец превзошел самого себя. Его звучный бархатистый голос выдержал сравнение с нежными голосами девушек, а его более мелодичный гимн возымел,— во всяком случае, на тех, кому предназначался,— сугубое действие благодаря тому, что был им понятен. Он закончил свое торжественное песнопение, как и начал, среди глубокой, ничем не возмущаемой тишины.

Но когда смолкли последние звуки гимна, боязливые взгляды, украдкой устремленные на отца покойной, равно как общее, хотя и сдержанное волнение, пробежавшее по толпе, показали, что от Манроу чего-то ожидают. Полковник, видимо, почувствовал, что для него наступило время сделать, быть может, величайшее усилие, на какое способен человек. Он обнажил убеленную сединами голову и обвел вновь примолкшую толпу твердым признательным взглядом. Затем, сделав знак разведчику, проговорил:

— Скажите этим добрым, великодушным женщинам, что убитый горем старик благодарит их. Скажите, что всемогущий создатель, которого мы все чтим, хоть и под разными именами, не забудет их сострадания, когда все мы, без различия пола, чинов и цвета кожи, соберемся вскоре у подножия его престола!

Разведчик выслушал слова ветерана, произнесенные дрожащим голосом, и, когда несчастный отец умолк, медленно и с сомнением покачал головой.

— Сказать им это,— заметил он,— значит сказать, что снег выпадает летом, а солнце светит ярче всего, когда деревья уже лишились листвы.

Затем, повернувшись к женщинам, он выразил им признательность отца, но в таких выражениях, какие, на его взгляд, были доступны пониманию слушательниц. Голова Манроу снова поникла на грудь, и он опять стал погружаться в прежнее оцепенение, но тут выше-помянутый молодой француз отважился наконец тронуть его за руку. Ему удалось привлечь внимание подавленного горем старика, и он указал ему сперва на группу молодых индейцев, приближавшихся с легкими, но плотно закрытыми носилками, а затем, не менее выразительно, — вверх на солнце.

— Понимаю вас, сэр,— ответил Манроу, силясь придать голосу твердость,— понимаю вас. Это воля провидения, и я покоряюсь ей... Кора, дитя мое! Если бы молитвы убитого горем отца могли быть тебе хоть чем-нибудь полезны, как ты была бы теперь счастлива! Идемте, джентльмены! — добавил он, оглядываясь с показным спокойствием, ибо мука, исказившая его морщинистое лицо, была слишком сильна, чтобы ее удалось скрыть,— Мы отдали последний долг. Идемте же отсюда.

Хейуорд с радостью повиновался и покинул место, где, как он чувствовал, самообладание каждую минуту грозило изменить ему. Однако, пока его спутники садились на коней, он успел пожать разведчику руку и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении английской армии, как они уговорились. Затем он с облегчением вскочил в седло, пришпорил лошадь и поехал рядом с носилками, откуда доносились подавленные рыдания — единственный признак, выдававший присутствие Алисы. Мало-помалу Манроу, чья голова снова понурилась, Хейуорд и Давид, сопровождаемые адъютантом Монкальма и его конвоем, словом, все белые, кроме разведчика, в грустном молчании скрылись с глаз делаваров и вскоре исчезли в густом лесу.

Однако узы, которые в минуту общего горя связали чувства этих простых обитателей леса и чужеземцев, случайно их посетивших, оказалось не так просто порвать. Прошло много лет, прежде чем история белой девушки и молодого могиканского воина, превратившаяся в легенду, перестала помогать делаварам коротать долгие вечера, скрашивать утомительные многодневные переходы и воодушевлять храбрых молодых воинов желанием отомстить врагам. Не позабыли ленапе и второстепенных участников событий.

От разведчика, долгое время служившего связующим звеном между ними и цивилизованным миром, они, в ответ на расспросы, узнали, что Седая Голова вскоре ушел к праотцам, сведенный в могилу, как ошибочно полагали, своими военными неудачами; что Щедрая Рука увез его дочь далеко в поселения бледнолицых, где слезы ее в конце концов иссякли и сменились радостной улыбкой, куда более подобавшей ее жизнелюбивой натуре.

Впрочем, все эти события произошли гораздо позже того времени, о коем мы повествуем. А пока что Соколиный Глаз, покинутый соотечественниками, возвратился туда, куда сердце влекло его с силой, стоящей превыше всех узаконенных союзов и связей. Он поспел как раз вовремя, чтобы бросить прощальный взгляд на Ункаса, которого уже обряжали в последнюю одежду из звериных шкур. Делавары остановились, чтобы дать разведчику пристально, долго и любовно всмотреться в лицо мертвеца, а потом завернули тело и больше не открывали его. Процессия, похожая на первую, двинулась в путь, и вскоре все племя собралось вокруг временной могилы молодого вождя — временной потому, что в свой день и час останкам его предстояло упокоиться среди могил предков.

Жесты и чувства всех индейцев были общими и одинаковыми. Они провожали Ункаса, как и Кору, с теми же сдержанными проявлениями горя, в том же угрюмом молчании, с тем же почтением к человеку, для которого утрата оказалась особенно тяжела. Тело могиканина предали земле в сидячем положении, в позе отдохновения, лицом к восходу; рядом с ним положили оружие для войны и охоты, приготовленное к последнему пути. В берестяном гробу, предохранявшем тело от соприкосновения с почвой, было проделано отверстие, чтобы душа покойного могла, в случае необходимости, сообщаться со своим земным обиталищем. Могилу засыпали и со свойственной индейцам изобретательностью приняли меры для защиты ее от хищных зверей. На этом погребальная церемония закончилась, и присутствующие перешли к духовной, так сказать, стороне обряда.

Еще раз предметом общего внимания стал Чингачгук. Он еще ничего не сказал, и теперь все надеялись услышать из уст столь великого вождя что-нибудь утешительное и назидательное по поводу такого из ряда вон выходящего события. Сознавая, чего желает народ, суровый и сдержанный, воин поднял понурую до сих пор голову, обнажил лицо, закрытое складками одежды, и твердым взглядом обвел собравшихся. Его крепко сжатые выразительные губы разомкнулись, и впервые за всю церемонию голос зазвучал отчетливо и громко.

— Зачем печалятся мои братья?— начал он, глядя на хмурые, скорбные лица воинов, окружавших его.— Зачем рыдают мои дочери? Уж не потому ли, что молодой воин ушел на угодья счастливой охоты, что вождь с честью прожил жизнь? Он был добр, он был почтителен, он был храбр. Кто дерзнет отрицать это? Маниту нуждался в таком воине и призвал его к себе. А я, сын и отец Ункаса, остался оголенной сосной на прогалине бледнолицых. Род мой покинул берега соленого озера и делаварские холмы. Но кто посмеет сказать, что Змей своего племени утратил былую мудрость? Я одинок...

— Нет, нет! — вскричал Соколиный Глаз, который до сих пор тоскливыми глазами взирал на суровые черты друга, но сохранял самообладание, покинувшее его лишь при этих словах.— Нет, сагамор, ты не одинок. Кожа у нас разного цвета, но бог повелел нам идти одной тропой. У меня нет близких и — могу сказать это, как ты,— нет родного народа. Ункас был твой сын и родился краснокожим; наверно, он ближе тебе по крови, но если я когда-нибудь забуду мальчика, который так часто сражался бок о бок со мной в дни войны и спокойно спал рядом в дни мира, пусть и меня забудет тот, кто создал нас всех, какого бы цвета ни была наша кожа! Мальчик на время покинул нас, но ты не одинок, сагамор!

Чингачгук сжал руки, горячо и порывисто протянутые ему разведчиком над свежей могилой, и в этой дружеской позе двое суровых и неустрашимых обитателей леса склонили головы, роняя жгучие слезы, орошавшие могилу Ункаса, словно капля дождя.

Гробовое молчание, каким делавары встретили вспышку чувств знаменитых воинов, было нарушено голосом Таменунда.

— Довольно! — сказал он.— Идите, дети ленапе. Гнев Маниту еще не угас. Зачем Таменунду жить дальше? Хозяевами земли стали бледнолицые, а время краснокожих еще не пришло. Мой день был слишком долог. На утре его я видел детей Унамис сильными и счастливыми, но, прежде чем для меня наступила ночь, я увидел смерть последнего воина из мудрого рода могикан!

  ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

«Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе» является, пожалуй, наиболее известным и наиболее читаемым романом Джеймса Фенимора Купера. С февраля 1826 года, когда вышло первое его издание, роман издавался сотни раз огромными тиражами на десятках языков мира! И сегодня его читают почти во всех уголках земного шара.

Западные критики и литературоведы объясняют широкую популярность этого романа по-разному. Одни упирают на приключенческую сторону книги, подчеркивают интересный сюжет и захватывающие приключения главных действующих лиц. Другие утверждают, что книга лишена какого-либо социального анализа описываемых событий и поэтому, мол, принимается людьми самых разных воззрений. Подобные утверждения не только не объясняют причины всемирной популярности романа, но и вводят в заблуждение. Безусловно, занимательность сюжета в известной мере определяет популярность книги. Но сколько известно романов с весьма увлекательными сюжетами, которые продержались на книжном рынке год-два и после этого канули в Лету. Что же касается отсутствия социального анализа в романе, то подобные утверждения просто неверны.

«Последний из могикан» прежде всего роман о человеческих отношениях — любви и ненависти, дружбе и предательстве. Дружба между белым охотником Натти и индейцем Чингачгуком принадлежит к бессмертным созданиям мировой литературы и свидетельствует о глубоком понимании Купером человеческого характера и его устремлений. Любовь Ункаса к Коре также описана с подлинным проникновением в глубины человеческого сердца. Именно эти общечеловеческие ценности, показанные на фоне опасных и захватывающих дух приключений главных героев, и снискали роману всемирную славу.

Но писатель раскрывает не только положительные свойства людей. Среди героев романа — индеец-гурон Магуа, человек вероломный и жестокий, хитрый и самолюбивый. В то же время автор показывает, что Магуа — искусен и умен, осмотрителен и выдержан. Его стремление завладеть Корой продиктовано жаждой мести.

Красавица Кора с самого начала в центре борьбы между Магуа и влюбленным в нее Ункасом. В жилах Коры течет небольшая доля негритянской крови. Это дало повод некоторым западным литературоведам утверждать, что писатель хотел показать складывающиеся отношения между тремя основными группами жителей США — белыми, индейцами и неграми. И в этом смысле гибель Ункаса и Коры говорила о невозможности объединения этих различных групп.

Купер хорошо понимал расовые проблемы, стоящие перед молодым американским государством. В своей публицистической работе «Американский демократ» (1838) он, в частности, писал: «Неизбежно придет день, когда рабство в Америке исчезнет, и когда этот день наступит, две расы будут обитать в одном и том же районе. Их чувства будут преисполнены неискоренимой ненависти... Борьба между этими расами превратится в войну на уничтожение. Этот судный день можно отсрочить, но избежать его невозможно».

Таким образом, не исключено, что судьба Ункаса и Коры была определена общим взглядом писателя на развитие расовых отношений в стране. Он не видел будущего для междурасовых браков, и его понимание действительности не позволило привести историю отношений Ункаса и Коры к счастливому концу. В то же время и любовь метиски Коры к майору Хейуорду также не могла быть счастливой. Поэтому в романе, в точном соответствии с исторической правдой, майор Хейуорд находит свое счастье с англичанкой Алисой.

Совсем другое дело бескорыстная мужская дружба Натти и Чингачгука. Читатели уже знают, что друзей ждет разлука («Пионеры»): Чингачгук погибнет в огне пожара, а Натти, одинокий, не понятый своими соотечественниками и сам не понимающий их, отправится заканчивать свой век дальше на запад, туда, где еще сохранились девственные леса.

Читатели и критики встретили новый роман Купера с энтузиазмом. Однако нашлись люди, которые подвергли сомнению правдивость показанных в книге характеров. Прежде всего это относилось к образам индейцев. Губернатор Мичигана Люис Касс утверждал на страницах «Северо-Американского обозрения», что герой романа «Последний из могикан» — «это индеец, вышедший sis школы миссионера Джона Э. Геквилдера, а не из школы жизни... Эти Ункасы... не имеют реальных прототипов в наших лесах».

Некоторые рецензенты сожалели, что Ункас и Кора не смогли сочетаться браком, и считали их гибель ненужной. Однако мы знаем, что в этом случае Купер следовал не читательским вкусам, а исторической правде, как он ее понимал и видел.

На русском языке отрывки из романа впервые были опубликованы в 1832 году в журнале «Сын отечества и Северный архив». Полностью на русском языке «Последний из могикан» появился в 1833 году и с тех пор переиздавался неоднократно.

Примечания

1

Перевод А. И. Курошевой.

(обратно)

2

Библия, Иов, XXXIX, 21, 25.

(обратно)

3

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

4

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

5

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

6

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

7

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

8

Кто идет? — Крестьяне, бедные французы ( франц.).Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

9

Кто идет? ( франц.)

(обратно)

10

Франция! (франц.)

(обратно)

11

Откуда вы и куда в такую рань? (франц.)

(обратно)

12

Возвращаюсь из разведки и иду спать (франц.).

(обратно)

13

Вы — офицер королевской армии? (франц.)

(обратно)

14

Разумеется, приятель; неужели ты принял меня за деревенщину! Я капитан егерей (франц.).

(обратно)

15

Тут со мной дочери коменданта форта. А, ты уже слышал о них! Я взял их в плен у другого форта и веду к генералу (франц.).

(обратно)

16

Клянусь, сударыни, мне очень жаль вас (франц.).

(обратно)

17

Что поделаешь! Превратности войны! А генерал у нас славный и очень любезен с дамами (франц.).

(обратно)

18

Это в обычае военных (франц.).

(обратно)

19

До свиданья, друг мой. Желаю вам более приятных обязанностей (франц.).

(обратно)

20

Доброй ночи, приятель (франц.).

(обратно)

21

Да здравствует вино, да здравствует любовь и т. д. (франц.)

(обратно)

22

Кто идет? (франц.)

(обратно)

23

Я (франц.).

(обратно)

24

Кто это я, дурак? (франц.)

(обратно)

25

Друг французов (франц.).

(обратно)

26

А по-моему, ты враг французов. Стой, или ты у меня с чертом подружишься. Не остановился? Огонь, ребята! Пли! (франц.)

(обратно)

27

Не жалеть негодяев! (франц.)

(обратно)

28

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

29

Добродушие (франц.).

(обратно)

30

Сударь, я очень рад... Ба! Куда запропастился переводчик? (франц.)

(обратно)

31

Полагаю, сударь, что он не нужен: я немного говорю по-французски (франц.).

(обратно)

32

Вот как? Очень приятно (франц.).

(обратно)

33

Терпеть не могу этих прохвостов: никогда не знаешь, как с ними держаться (франц.).

(обратно)

34

Эти господа (франц.).

(обратно)

35

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

36

Никто не коснется меня безнаказанно! (лат.)

(обратно)

37

Назад, ребята! Здесь жарко, отойдите немного (франц.).

(обратно)

38

Кто идет? (франц.)

(обратно)

39

Франция (франц.).

(обратно)

40

Пароль? (франц.)

(обратно)

41

Победа (франц.).

(обратно)

42

Правильно (франц.).

(обратно)

43

Раненько вы идете гулять, сударь (франц.).

(обратно)

44

Надо быть бдительным, сынок (франц.).

(обратно)

45

Верно! Надо быть бдительным: у нас теперь такой начальник, который никогда не спит (франц.).

(обратно)

46

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

47

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

48

Перевод Г. Шенгели.

(обратно)

49

Перевод С. Маршака и М. Морозова.

(обратно)

50

Перевод С. Маршака и М. Морозова.

(обратно)

51

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

52

Перевод Т. Сильман.

(обратно)

53

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

54

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

55

Перевод М. Зенкевича.

(обратно)

56

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

57

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

58

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

Оглавление

Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе РОМАН

    ПРЕДИСЛОВИЕ

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II 

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V 

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

    ГЛАВА IX

    ГЛАВА X

    ГЛАВА XI

    ГЛАВА XII

    ГЛАВА XIII

    ГЛАВА XIV

    ГЛАВА XV

    ГЛАВА XVI

    ГЛАВА XVII

    ГЛАВА XVIII

    ГЛАВА XIX

    ГЛАВА XX

  ГЛАВА XXI

    ГЛАВА XXII

    ГЛАВА XXIII

    ГЛАВА XXIV

    ГЛАВА XXV

    ГЛАВА XXVI

    ГЛАВА XXVII

    ГЛАВА XXVIII

    ГЛАВА XXIX

    ГЛАВА XXX

    ГЛАВА XXXI

    ГЛАВА XXXII

    ГЛАВА XXXIII

  ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg