«На острие меча»

Богдан Иванович Сушинский На острие меча

Часть первая На острие меча

Честь и хвала тебе во веки веков,

великое священное прошлое…

Генрих Сенкевич

1

Вершины холмов были похожи на врастающие в землю купола православных храмов, и зарождающийся где-то вдалеке заунывный звон колокола отрешенно возносился к охладевшим ко всему земному небесам поминальным плачем по живым и заупокойной песнью по мертвым.

Обугленные деревья, окружавшие сожженные усадьбы хуторян, источали тлен пожарищ; птицы кричали голосами умерщвленных душ, а все дороги, откуда бы они ни исходили и куда бы ни вели, слезились на солнце соленым потом воинов и чумаков и проступали тоской прощальной поступи окровавленных невольничьих ног.

По мере того как отряд князя Одара-Гяура втягивался в лесистую гряду холмов, умолкали закованные в сталь и отчаянное мужество воины; затихало ржание и фырканье лошадей, глуше становился перестук их копыт.

На склонах котловины, по которой двигался отряд, то здесь, то там появлялись обезумевшие от ран и страха, облаченные в какие-то полуистлевшие рубища люди, чтобы, завидев отряд, тотчас же исчезнуть в кустарниках и оврагах.

Прямо на вершине кремнистой горы, восставшей посреди котловины, вдруг, словно сброшенная из небес, возникла пылающая повозка. Ошалевшие кони понеслись на отряд, и ринувшиеся им навстречу воины едва сумели остановить их частоколом тяжелых пик и ударами длинных мечей.

Не в силах преодолеть плотину из лошадиных крупов и человеческих тел в безрукавных татарских тулупах и легких казачьих жупанах, речушка вышла из берегов и потопно поглощала камышовые заводи, усеянные камнями окрестные луга и древние, поросшие густым лозняком руины.

Увидев загаченную телами переправу, Гяур приказал пятерым дозорным обогнуть крутой, оголенный склон белесой горы, открывавшейся в конце долины, между изгибом реки и лесом, и разведать, что там за ним происходит. Предчувствие не подвело его. Едва достигнув иссеченной ветрами грани этого склона, разведчики вновь остановились.

Возглавлявший разъезд рослый плечистый всадник в короткорукавной кольчуге, с навешенными на нее спереди и сзади небольшими щитами, и копной ржаных волос, прикрывающих голову вместо шлема, сразу же вернулся и, до предела взволнованный, попытался что-то объяснить князю. Однако слова, которыми он должен был передать увиденное, застревали в его горле, словно расплавленный свинец, и Гяур едва смог разобрать отдельные слова: «Князь! Там! Князь…», которые он выкрикивал, ошарашенно оглядываясь и показывая мечом куда-то за склон горы.

Князь и его личная охрана из десяти воинов-шведов, которых в отряде называли норманнами, поскакали вслед за ним, но, обогнув гору и взлетев на спускающуюся к переправе возвышенность, тоже вынуждены были попридержать коней. То, что они увидели, способно было потрясти кого угодно. Впереди, прямо перед ними, медленно, заупокойно поскрипывал широкими крыльями большой ветряк, на каждом крыле которого пылали обвязанные пучками соломы тела обреченных. С сатанинской необратимостью перемалывал он муки и души преданных Богом и людьми страдальцев, являя собой наглядный образчик всей бесчеловечности того мироздания, посреди которого их сжигали.

— Кто ж это их, Господи?! — не сдержался один из дозорных. — Войны творить тоже ведь надо по-людски.

— Как и молитвы, — машинально добавил князь и вдруг взорвался: — Не причитать! Никаких причитаний!

Норманны с высокомерным презрением взглянули на «причитавшего» — совсем юного славянина, и демонстративно, словно по команде, повернули коней: мельница с пылающими людьми на крыльях ветряка их больше не интересовала. Как и «причитающий» воин-славянин.

— Варвары, сотворившие это сатанинское поганство, рыщут где-то поблизости! — вновь заговорил Одар-Гяур. — Будьте внимательны. Осмотрите все вокруг, чтобы не полыхать потом на степном ветру, как эти, — указал острием меча на факелы из тел.

— Степные шакалы, — хрипло прорычал командир норманнов Олаф — плечистый рыжебородый увалень, кожаная куртка, кольчуга и нагрудный щит которого, казалось, давно срослись с могучим телом, превратившись в его естественную оболочку. — Только так они и могут воевать. Христианский мир давно должен был истребить их. Всех до единого.

…Однако звон, который воины слышали еще издали, доносился не от пылающего ветряка, а из-за ограды церкви, колокольня которой возвышалась на пологом холме уже по ту сторону реки, как бы благословляя каждого, кто въезжает в освященный ею городок без меча и гнева, а покидает его, не оставляя после себя горечи невинной крови и черного безумия пепелищ.

— Хозар! — обратился совсем еще молодой князь к ржановолосому русичу, указывая острием меча на судные факелы. И пятерка дозорных помчалась к ветряку.

— Улич! — крикнул он такому же рослому, но худощавому воину, из-под шлема которого выбивалась прядь седых волос, а от плеча к плечу пролегла изящно сплетенная, прикрепленная к панцирю золотистая цепь.

И по острию меча Улич определил, что десятке его воинов следует скакать к церкви, над которой тоже взвивался черный шлейф дыма.

Но как только его отряд, объезжая устилавшие берег иссеченные тела, начал переправляться чуть пониже разрушенного моста, Гяур не удержался и, чтобы не терять времени, повел оставшиеся две с половиной сотни воинов вслед за ним.

На подступах к церковному холму; у ограды, которую защитники использовали как крепостную стену; у часовни, на подворье между могилами — везде тела сражавшихся, кони с распоротыми брюхами, изломанные копья, исщербленные в сечи сабли…

И над всем этим — густой, зычный бас священника:

Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев Свой яростный На милость христианскую: Спаси землю Свою святокровную Украйну И народ ее грешномуче-ни-чес-кий!..

— Где он?! — крикнул Гяур, прислушиваясь к молитвенному басу. — Он не в церкви! Найти! Взломать дверь.

Ухватив лежащее под оградой бревно, воины Улича бросились с ним, как с тараном, к мощной церковной двери.

2

Огонь разгорался. Воины мерно били в пылающую дверь, а колокол отзванивал и тех, кто погибал в храме, и тех, кто врывался в него, пытаясь спасти все, что еще можно будет спасти.

И лишь еще раз внимательно прислушавшись, Гяур убедился, что густой протоиерейский бас этот действительно зарождается не в пылающем храме и не на колокольне. А где-то позади нее. Перескакивая через изрубленные тела, поваленные кресты и затоптанные могилы, конь его с трудом пробился в зацерковную часть подворья.

Избавь, Отче, край сей от орды лютой, Яко от чумы насланной! От палача-султана неверного, Из-за морей-окиянов пришедшего! Укрепи волю мужей Твоих ратных, Дай силы воинам веры святой православной Землю Твою, Украину, отстояти-и-и!

Священник оказался зависшим между крышей храма и землей. Руками его привязали к колоколу, ногами — к седлу коня с подсеченными задними ногами. Время от времени конь пытался подняться, чтобы отойти подальше от пылающей церкви, от молитвы и тревожного звона, однако при каждой такой попытке дергал за веревку, обвязывающую священника, с предплечья которого свисала стрела, и при этом снова и снова заставлял оживать старинный, полуоглохший от собственного гула мощный колокол.

Подоспели встревоженные исчезновением князя три воина-норманна во главе с Олафом. Разрубив веревки, они небрежно опустили священника на землю и грубо, не церемонясь, выдернули из его тела стрелу. Пока воины проделывали все это, священник протягивал здоровую руку к могучему, закованному в латы и ниспосланному ему во спасение самим Господом Богом воину, на голове которого был греческий, похожий на шлем царя Леонида, только с меньшей гривой, княжеский шлем, и все тем же могучим басом вопрошал:

— А ты слышал, нет, ты слышал, какой молитвой облагочестивил меня Господь?! На какие слова Божьи надоумили меня Бог и колокол храма святого?!

— Бери в руки меч. Молитвы пусть творят твои враги, — грозно произнес князь. Наклонился, снисходительно окинул взглядом фигуру еще довольно молодого, плечистого священника и лихо прогарцевал вокруг него на своем арабском скакуне. — Молитвы пусть творят наши враги! Стоя на коленях!

— Перед нами? — спросил священник.

— Не перед богами же! — рассмеялся Одар-Гяур. Озаренные каким-то внутренним сиянием голубые глаза юного князя, круто выпяченный волевой подбородок, могучая атлетическая фигура — и самого его делали похожим на славяно-норманнского бога.

— И все же не меч, нет, не меч спасет этот народ! — задержал на несколько мгновений князя турий рык священника. — Не меч, но Господний посох Мессии! Как спас он, освященный Богом, в руках Моисея народ вифлеемский! Не меч воина, но посох пророка поведет этот народ от престола княжекиевского до царствия Божьей мудрости!

— Посох? — вновь воинственно рассмеялся юный князь. — Посохов на этой нищей земле всегда хватало. Вот только пророков что-то не видно. Как и мессий.

— Неправда. Он уже грядет, этот пророк-мессия! Уже грядет!

— Улич, — приказал Гяур подскакавшему к нему седовласому воину, — покажи свое божемудрие: перевяжи рану этому лжепророку. Мессия из него вряд ли получится, зато появится еще один человек, способный не только бубнить замусоленные библейские молитвы, но и сотворять новые.

— О-дар!

— И запомни, — крикнул Гяур, потрясая мечом; причем крикнул таким же молитвенным протоиерейским басом, каким только что говорил с ним священник. — Пророку неоткуда будет взяться, если мы не защитим наши храмы! Ни один пророк не возродится в наших храмах, никакой посох не будет ниспослан нам, пока не освятим землю и храмы свои вот этими мечами!

— Землю и храмы — освятить мечами?! — изумленно и в то же время осуждающе переспросил священник, как бы восклицая при этом: «Бога побойся: кому и когда удавалось освятить ее грешной смертоубийственной сталью?!»

— Только мечами! Потому что само право на эти храмы добыто мечом, и сколько будет существовать этот мир, надеяться, молиться нам не на кресты — на острие меча.

И, считая, что в этой крестомечной полемике он уже победил, Гяур с достоинством отъехал, предоставив священника его собственным, им же сочиненным и сотворенным молитвам.

— Там поругание, князь! — пошатываясь, вышел из храма молодой воин. В одной руке он держал шлем, другой судорожно сжимал горло, пытаясь сдержать подступающую к нему тошноту. — Женщины там. Все воины погибли здесь, в бою. Там — только женщины. И поругание.

— Так выведите их!

— Нельзя, — помотал головой воин, все еще сжимая рукой предательски пульсирующее горло.

— Тогда вынесите!

— Нельзя. Поругание, князь. Мертвы они.

— А ты говоришь: «Посох спасет этот народ»! — Зло швырнул в ножны свой пока еще не освященный вражеской кровью меч князь Одар-Гяур и как бы мысленно возвращаясь этим к спору со священником. Однако в храм заглянуть не решился. — Дескать, не меч, но посох! Хватит! Домолились! Не страна, а сплошное азиатское поругание».

3

Кардинал Мазарини [1] стоял у горящего камина и всматривался в багряно-лиловое пламя с такой презрительной ненавистью, словно перед ним был костер, на который наконец-то удалось возвести последнего еретика, оказавшегося, по странной случайности, лично его, первого министра Франции, злейшим врагом. Он стоял, низко наклонившись над огнем, однако отблески пламени уже не могли изменить пергаментно-серого цвета его лица, как, впрочем, никогда не отражались на нем ни чувства самого этого человека, ни пламя тех страстей, которые постоянно бушевали вокруг королевского дворца в смутные времена несовершеннолетия короля Людовика XIV; ни мрачные тени пересудов, сплетен и заговоров.

Наоборот, казалось, что само пламя камина постепенно угасает сейчас под его леденящим взором, как угасли под ним помыслы многих, оказавшихся лицом к лицу с кардиналом, нечестивцев. Что это на отблески огня накладывается его невозмутимый, обласканный папскими благословениями профиль любимца-кардинала, как накладывался он в эти годы на всю жизнь, все бытие Франции, на саму ее историю.

Одетый по-дорожному — в высоких черных ботфортах и черном, плотно облегающем камзоле, охваченном инкрустированным узорами из черненого серебра поясом, — этот слегка располневший человек больше был похож на стареющего гвардейского офицера, нежели на благочестивого служителя церкви.

Правда, в последние годы он куда преданнее служил мирским помыслам королевы, чем Богу. А молитвам явно предпочитал государственные хлопоты. Именно с ними первый министр Франции кардинал Мазарини и предстал сегодня утром перед королевой. Гонец Анны Австрийской перехватил его во время немного затянувшейся верховой прогулки по окрестностям Парижа и передал просьбу королевы срочно прибыть в ее загородную резиденцию.

Причина столь неожиданного вызова стала ясна сразу же, как только Мазарини увидел в приемной королевы генерала де Колена.

«Опять этот обозный воячишка, — мысленно возмутился кардинал, смерив генерала, занимающегося от имени главнокомандующего поставками действующей армии, насмешливо-убийственным взглядом. — Сразил бы его кто-нибудь на дуэли, что ли! Сколько истинных воинов погибло в этих дурацких схватках только в этом году!».

Судя по всему, генерал уже успел побывать на аудиенции у королевы, поскольку Анна Австрийская никогда не позволяла себе томить в приемной представителей ставки главнокомандующего, подчеркивая тем самым, что решающаяся на полях сражений судьба Франции так же близка и понятна ей, как и генералам. И вот теперь он нервно прохаживался в приемной, ожидая появления первого министра, а значит — сколько-нибудь вразумительного ответа, который должны были сочинить для главнокомандующего королева и кардинал. Их-то Колен и вызывал — уже в который раз! — на свою фуражирскую дуэль.

— Похоже, воинская удача окончательно отвернулась от нашего обласканного ранней славой Бурбона-Македонского, — Мазарини произнес это со скорбью в голосе, как произносят слова искреннего сочувствия родственникам безвременно почившего. — А, как вы считаете, наш доблестный генерал?

— Что поделаешь, испанцы скоро высадят свои десанты по всему северному побережью Франции, ваша светлость, — растерянно пролепетал бледный генерал, не решаясь вдаваться в рассуждения относительно звезды полководца.

Де Колен предпочитал придерживаться того мнения, что, после впечатляющей победы над испанцами, которую двадцатидвухлетний принц Конде Луи де Бурбон герцог Энгиемский преподнес недавно королеве в битве под Рокруа, он продолжает оставаться самым талантливым полководцем сегодняшней, не столь уж и богатой на громкие имена, Франции.

— И высадят. Почему бы им не высадить, если оно беззащитно?

— Они обстреливают приморские позиции наших войск из корабельных орудий, высаживают десанты вместе с артиллерией, не только укрепляя свои плацдармы под Дюнкерком, но и расширяя их, — не уловил раздраженной иронии кардинала увлекшийся докладом генерал. — Именно оттуда, из-под Дюнкерка, они стремятся выйти в тыл наших войск и продвинуться далеко на юг.

— И выйдут, — охотно пожал плечами кардинал. — Почему бы им не выйти, если для этого не понадобится ничего, кроме желания? А если уж выйдут, то и продвинутся. Далеко, на самый крайний юг. Почему бы не продвинуться? Тут мы вполне верим вам.

— Видите ли, тактика, которую они применяют…

И генерал вдруг принялся обрисовывать ситуацию с такими профессиональными подробностями, словно предстал перед военным советом накануне решающей битвы. Осекся он лишь тогда, когда наткнулся на умилительную улыбку кардинала. Тот смотрел на генерала со столь подобострастным видом, будто, изумленный докладом, тотчас же хотел наградить высшим орденом Франции. Именем королевы, разумеется.

— Вы поражаете мое сугубо гражданское воображение, генерал, — все тем же скорбным голосом, мгновенно погасив улыбку, изрек Джулио-Раймондо Мазарини. — Выслушав ваши соображения, королева будет растрогана.

— Она уже выслушала их, — вежливо сообщил генерал и вдруг, почувствовав себя виноватым в том, что поспешил изложить свои тревоги королеве, не дождавшись появления первого министра, извиняющимся тоном добавил: — Понимаю, но… Время не ждет. Мне было приказано, во что бы то ни стало добиться аудиенции королевы.

— Единственный приказ, который генералы принца де Конде еще хоть как-то исполняют: пробиться к королеве! Приемную королевы они все же научились штурмовать. Извините, генерал Колен, но… Впрочем, вас это вообще не касается. Это я так, в порядке общих рассуждений…

— Но если бы я не пробился к ее величеству…

— Да не в этом дело, генерал, — сухо и почти раздраженно объяснил ему наконец Мазарини. — Совершенно не в этом.

— У нас уже давно не хватает войск! — вдруг возмутился де Колен. — Сейчас на вооружении у наших врагов испанцев новейшие английские ружья. Там заряды с пистонами. Они значительно скорострельнее наших. В то время как у принца де Конде не хватает солдат, не хватает артиллерии; у него вечные проблемы с фуражом, продовольствием для солдат и выплатой им жалованья. Шпаг — и тех не хватает. Трофейными сражаемся.

— Вам не кажется странным, господин генерал, что у испанцев, которым буквально каждую пулю приходится привозить за сотни миль, морем, ежечасно рискуя при этом столкнуться с нашими кораблями, абсолютно всего хватает? Нет, действительно, вас это никогда не интриговало? Так вот, лично мне, господа генералы, — обратился он во множественном числе, подчеркивая, что адресует эти слова не только де Колену, — это кажется в высшей степени странным. О чем и придется откровенно сказать ее величеству.

— Но вы не совсем правильно воспринимаете все то, что происходит сейчас на севере Франции, — пытался хоть как-то оправдать генералитет всей действующей армии де Колен.

Однако Мазарини не пожелал бы выслушивать его даже в том случае, если бы не появился секретарь Анны Австрийской и не объявил, что ее величество готова принять их обоих.

Впрочем, королеве он тоже ничего не говорил. Обесславливать генералов и самого принца де Конде? Перед кем, в чьих глазах? В глазах женщины, у которой само упоминание о молодом главнокомандующем порождает всплеск надежды и обаяния?

Конечно, то, что юный король все еще оставался не у дел, развязывало Мазарини руки при решении многих государственных дел. С Анной Австрийской ему нетрудно было уладить любой вопрос. Или, в крайнем случае, просто-напросто проигнорировать ее мнение, как это все чаще делает обласканный королевой главнокомандующий. Но все же случалось, что и он, «железный кардинал», вдруг явственно ощущал ностальгию по сильной руке, без которой, окруженная врагами, раздираемая религиозными и придворными распрями, Франция переставала быть той Францией, каковой ей завещано быть от Бога.

Слишком юный и словно бы не спешащий расставаться со своей непорочной придворной юностью, король-наследник пока что бессилен и безвластен, да к тому же вечно поглощен баталиями своих оловянных солдатиков. А он, Мазарини, всемогущий кардинал Мазарини, — всего лишь первый министр. Которому ни сейчас, ни когда бы то ни было в будущем так и не занять полупустующий трон. Никогда! Кардиналу вполне хватало реализма осознавать это, хотя и не хватало мужества смириться с подобным положением вещей.

Однако это уже его собственные проблемы. А тут еще этот, ни на одной из парижских дуэлей все еще не убитый, обозно-фуражирный генерал де Колен…

4

Последняя схватка под стенами Дюнкерка показалась д'Артаньяну совершенно бессмысленной. Уже понимая, что у него нет сил взять крепость, главнокомандующий французскими войсками принц де Конде все же бросил остатки своих полков на бастионы и стены цитадели. Он решился на этот отчаянный, но бессмысленный штурм, давая возможность своим закаленным в боях воинам с честью погибнуть, но не даря при этом никакой надежды на победу.

И не проявились при этом натиске ни полководческий замысел, ни командирская хитрость, ни особая солдатская отвага. Ничего не было в нем, кроме безумного безрассудства молодого маршала, рано познавшего предательское легкомыслие побед, но не успевшего осенить себя мудростью поражений.

Битва длилась целый день. И хотя выдалась она не слишком кровавой, но зато была безнадежно изнурительной. У французских гвардейцев и мушкетеров не хватало сил, чтобы сломить сопротивление гарнизона Дюнкерка. Но и вышедшие из-за городских стен испанцы тоже не в состоянии оказались добиться сколько-нибудь заметного успеха. Лишь когда подоспел высаженный с моря испанский десант, а со стороны форта Мардик прибыл батальон подкрепления — французы начали отходить. Однако отходили они осмотрительно, сдерживая врага, чтобы ни один историк не решился потом заявить, будто бы временами их отступление напоминало бегство.

Как только французская пехота откатилась к пологим склонам возвышенности, артиллеристы, установившие свои орудия на холмистом плато, сумели проредить лавины испанцев и саксонских наемников, прикрывая своих соотечественников завесой из камней, песка и осколков. Их огонь оказался столь плотным, что настал момент, когда пятиться начали испанцы, и мушкетеры кое-где даже перешли в контратаку.

Однако опытные командиры вовремя сумели сдержать их, давая возможность пиренейским идальго восвояси убраться под защиту крепостных бастионов. Принц и его генералы благоразумно решили: если прекратить битву сейчас, она уже не может считаться проигранной. Еще один неудавшийся штурм мощной крепости с достойным, хорошо вооруженным гарнизоном — только и всего. Какому полководцу неведомы подобные полупобеды-полупоражения?

— Не встречался ли вам в этой кутерьме мой друг виконт де Морель, досточтимый барон фон Вайнцгардт? — все еще пытался не терять присутствия духа д’Артаньян. Но даже ему это удавалось сегодня все хуже и хуже.

— Видел его. Отбивался прикладом мушкета, — мрачно пробубнил спешенный драгун. — По-моему, остался без шпаги. Впрочем, для мушкетеров это обычное дело. После каждого боя можно собирать полные повозки мушкетерских шпаг.

— Никогда не замечал чего-либо подобного, досточтимый барон, — миролюбиво возразил д'Артаньян. И, опираясь на ножны шпаги, словно на посох, начал устало подниматься по склону.

Лейтенанту мушкетеров явно перевалило за тридцать, русые волосы кое-где покрылись легкой проседью, однако отмеченное печатью мужества, смуглое утонченное лицо и лучистые черные глаза продолжали удерживать лихого офицера в седле отдаляющейся, но все еще не остывшей молодости.

— Я тоже… не замечал, — совершенно неожиданно сознался барон, нисколько, впрочем, не удивив этим д'Артаньяна. Он знал, что многие солдаты и офицеры держались на пределе сил, а потому сорваться могли в любую минуту, из-за любого пустяка. — И вообще, будь оно все проклято, — простонал драгун.

Трава на возвышенности посерела и казалась мертвой, а бесцветные цветы отъявленно источали пороховую гарь.

— Уж не ранены ли вы, лейтенант? — тоже чуть ли не простонал д'Артаньян. Его серый плащ с некогда белым лотарингским крестом — знак принадлежности к «серым» королевским мушкетерам — был основательно изорван и прожжен, шляпу сорвало пулей. А спрашивая драгуна, не ранен ли он, д'Артаньян не смог бы с уверенностью ответить на вопрос, не ранен ли он сам.

— Кажется, вы правы: я ранен.

Только сейчас д'Артаньян обратил внимание, что мундир Вайнцгардта перепачкан кровью, длинная драгунская сабля, которую он все еще держал в левой руке, тоже покрылась бурыми пятнами, словно ржавчиной, а правую руку, от пальцев до кисти, перепахивала багряная отметина.

«На этом месте появится чудный шрам! — черно позавидовал ему мушкетер. — Сабля в руке, окаймленной такой отметиной, покажется еще страшнее, да и цветы, предназначенные для дамы сердца, величественнее. А как умопомрачительно сможет демонстрировать ее Вайнцгардт на самых престижных балах Парижа и Дрездена!»

— Это я не от раны застонал, граф д'Артаньян, — от обиды. Да, какой-то нахрапистый саксонец, кажется, действительно пощекотал мне бок. Но не думаю, что вся эта кровь, — отрешенно осмотрел себя барон, — обязательно должна принадлежать мне одному. Что-то же должно было остаться и от сраженных мною врагов.

— Не сомневаюсь, барон.

— Вы обратили внимание, я сказал: «врагов», — болезненно поморщился лейтенант-драгун, ухватившись за плечо д'Артаньяна. — Но хотелось бы знать: кто они — эти мои враги? Как назло, весь день попадаются если не саксонцы, так пруссы. Как вы думаете, что должен ощущать саксонец, воюющий за короля Франции, когда он убивает в бою саксонца, сражающегося под знаменами короля Испании?

— Он должен помнить, что не имеет права задумываться над такими вопросами. В этом его спасение.

— Вы — сама мудрость, граф.

— Но в любом случае постарайтесь сохранить этот мундир, чтобы поразить его видом принца де Конде. Больше всего главнокомандующий любит лицезреть окровавленных храбрецов.

Ядро, посланное из крепостного орудия, пролетело в нескольких метрах левее их и, взорвавшись, подняло в воздух остатки полуразрушенной санитарной кибитки. И хотя осколки и щепки вспахали землю в нескольких шагах от них, офицеры даже не пригнулись, лишь устало взглянули на то, что осталось от повозки да истерзанных крупов двух еще ранее убитых лошадей.

— Глядя на вас, командующий, тоже, конечно же, прослезится, — не потерял нить разговора Вайнцгардт. — Нет, это уже не война, граф. На эти стены, — оглянулся на укутанный дымом город, — нельзя посылать ни одного солдата. Стянуть артиллерию, всю, какая только имеется в пределах Франции, и расстреливать сто дней подряд. До тех пор, пока их проклятая крепость не превратится в вавилонские руины.

— Подбросьте эту идею главнокомандующему, — грустно улыбнулся д'Артаньян. — Разжалует всех артиллерийских офицеров. О, да вон и мой друг де Морель, — показал шпагой на сидевшего на борту поверженной повозки мушкетера. — Жив. Вопреки всем моим страхам и гаданиям — жив.

— Какая неподдельная радость, — съязвил Вайнцгардт.

— Вас это удивляет?

— Заставляет вспомнить, что не далее как вчера, в роще неподалеку от позиций, вы, граф, сражались на дуэли. Причем не с кем-нибудь, а с виконтом де Морелем.

Мушкетер мог бы возразить, что на самом деле это была всего лишь замаскированная под дуэль фехтовальная разминка, да к тому же прерванная адъютантом главнокомандующего, явившегося, как всегда, некстати. Однако утруждать себя подобными объяснениями не стал.

Еще один снаряд вошел в землю где-то далеко позади, но взрывная волна все же достигла офицеров, обдав пылью и холодом смерти. При виде отступающего противника испанские бомбардиры, кажется, совершенно забыли о счете снарядов и палили ему вслед с такой сатанинской яростью, словно кто-то сумел убедить их, что бой этот — последний и что пальбой своей они похоронят всю армию.

— Потому и рад видеть, что завтра утром опять представится возможность сразиться на дуэли. Все с тем же виконтом де Морелем. Почти стихи, а, барон? Жаль, Сирано де Бержерак не слышит — оценил бы.

— Вы знакомы с этим злоязычным рифмоплетом? — слабеющим голосом спросил барон, забыв на какое-то время о Мореле.

— С мушкетером Савиньеном Сирано де Бержераком я имел честь встречаться под стенами Арраса. Я тогда служил в роте королевских гвардейцев. Но мы были друзьями. Поэт и дуэлянт — редкое сочетание. Лично меня оно вполне устраивало.

— Презренный поэт и не менее презренный дуэлянт, — процедил Вайнцгардт. — Можете мне поверить.

— Но верю и тому, что слышал и видел во время осады крепости Аррас [2].

— Неужели и там не нашлось шпаги, которая проткнула бы глотку этому бездарному пииту?

— Шпаг хватало. Не оказалось той, достойной глотки поэта, — заметил д'Артаньян, не желая выяснять, откуда у саксонца столько злобы на Бержерака.

Де Морель все еще сидел на борту полуразрушенной, с перебитыми колесами артиллерийской повозки и ждал их приближения.

— Приветствую истинного героя Дюнкерка! — поспешил к нему д'Артаньян и не видел, как лейтенант Вайнцгардт вдруг резко осел и, пройдя несколько шагов на коленях, словно все еще пытаясь догнать мушкетера и сказать ему что-то очень важное, упал в высокую, уже основательно увядшую траву.

— Неужели вся эта кровь — действительно моя? — пробормотал он, потянувшись взглядом к небу. — Когда же меня так ранило? И в отношении Сирано я тоже несправедлив. Не-спра-вед-лив…

Словно предчувствуя что-то неладное, д'Артаньян оглянулся и с удивлением отметил, что Вайнцгардт исчез. На склоне, где он оставил драгуна, не было никого, кроме раненой, с развороченным брюхом лошади, которая все еще призывно ржала, напоминая о выстреле милосердия — последней милости артиллеристов, которым она долго и преданно служила.

Правда, по дороге, извивающейся у подножия возвышенности, неспешно пылила сильно поредевшая колонна волонтеров-пехотинцев. Однако мушкетеру не верилось, что Вайнцгардт успел спуститься к ней и затеряться среди солдат.

— Ждите меня здесь, виконт! — крикнул он де Морелю и, путаясь в траве, побежал назад, стараясь следовать по им же проложенному следу.

Саксонец лежал в небольшой лощине, в шатре из цветов и трав, и ветер посыпал его лицо разноцветьем листвы и полуистлевших стебельков.

«Какая изысканная смерть! — мелькнуло в солдатском сознании мушкетера. — Идеальная могила воина. Даже погибающийконь — рядом».

Но Вайнцгардт все еще был жив. Взвалив его на плечи, д'Артаньян поспешил вниз. Кто-то из отставших от колонны пехотинцев бросился ему на помощь.

Еще через несколько минут барон фон Вайнцгардт лежал на груженной фуражом повозке, увозившей его в лазарет.

— Вы, граф? — узнал он д'Артаньяна, придя на несколько минут в себя.

— Клянусь пером на шляпе гасконца.

— Вернулись и спасли?

— Обычная дань вежливости.

— Нет, вы все же вернулись… И спасли. Я запомню это, — успел произнести барон, прежде чем снова погрузился в блаженное беспамятство. — Да, кстати, где моя сабля?

Д'Артаньян огляделся вокруг. Сабли не было и быть не могло. Он даже не помнил, лежала ли она где-нибудь рядом с раненым там, в «идеальной» полевой могиле.

— Не огорчайтесь, барон. Вашу саблю привезут на повозке. Вместе с позабытыми саблями многих других драгун.

— Какая изощренная месть! — озорно сверкнул глазами саксонец, теряя сознание.

5

Виконт де Морель был поглощен какими-то своими мыслями. Мушкет он нес на плече, как дубинку, а вот шпаги у него действительно не было — на этот раз Вайнцгардт оказался прав. Жаль только, что ему не дано было насладиться своей правотой. Впрочем, шляпы у виконта тоже не наблюдалось. Да и плащ казался настолько изодранным, словно де Морель несколько километров пробирался терновником.

— Но не так же быстро, мсье де Морель! — устал догонять его д'Артаньян. — Вы же видите: на ваш темп равняется вся армия. Не поспешили бы вы от стен Дюнкерка, вся она еще находилась бы там.

— Те, что отступили первыми, уже далеко впереди, — угрюмо заметил де Морель в свое оправдание.

— Не сомневаюсь.

В эти минуты худощавый, смуглолицый виконт напоминал мальчишку, решившего сбежать на войну и одевшегося по этому случаю в какое-то отрепье, выброшенное настоящим мушкетером его величества.

— И прошу запомнить: я не потерплю разговоров в таком духе в присутствии других мушкетеров. Не говоря уже о гвардейцах.

— Слава Богу, виконт, а то я уже решил было, что вы не способны реагировать ни на какую шутку своего храброго земляка.

Этот юноша давно потрясал д'Артаньяна строгостью оценок и суждений. Он был неподражаемо сух и суров в обращении с каждым, кто пытался хоть как-то подшутить над ним или хотя бы пошутить в его присутствии. Это свойство характера виконта просто-таки умиляло испытанного в насмешках и подковырках тридцатилетнего мушкетера.

— О гвардейцах не беспокойтесь. Только что барон Вайнцгардт в течение получаса живописал, как, взобравшись на стену, вы прикладом мушкета разогнали половину гарнизона Дюнкерка. Правда, он не совсем понял, каким образом вы умудрились потерять перед самым началом битвы свою шпагу. Но это уже пустяки. Драгуны, как и гвардейцы, — им всегда и все нужно объяснять.

— Я не потерял ее, граф. Она переломилась почти у самого эфеса. Минут пять я отбивал натиск испанца этим куском. До сих пор не верится, что уцелел. Уже потом под руки мне попался чей-то мушкет. Вы же знаете, я терпеть не могу мушкетов.

— Как истинный сержант пьемонтского полка. Немудрено. Они тяжелые. К тому же стреляют.

— Я просил бы вас, граф…

Виконт не любил стрелять. Он не переносил ни звуков пальбы, ни запаха порохового дыма. В роте мушкетеров это было известно всем.

— Пардон, пардон, — ухмыльнулся в усы д'Артаньян.

— И вообще, нам пора серьезно…

— Не утруждайтесь, виконт. Перчаток у вас все равно нет. Дуэль в семь вечера, сразу после ужина. Шпагу я вам достану. Подарю свою. Не возражаете?

Усевшись под кроной клена, они около часа отдыхали, не произнеся ни слова.

— Лейтенант д'Артаньян! — вдруг донеслось со стороны стоявшей на соседнем холме артиллерийской батареи. — Лейтенант мушкетеров граф д'Артаньян!

— Это вас! — недовольно проворчал виконт. — Посыльный командующего. Вам повезло.

— Я здесь! — отозвался граф. — К вашим услугам.

— Лейтенант д'Артаньян! Срочно к командующему. Со мной запасной конь. Да, и вот еще письмо. Его просил передать барон фон Вайнцгардт из госпиталя. Он ранен, но будет жить. Письмо продиктовал.

— Ну вот, так всегда, — виновато взглянул граф на де Мореля. — А какой приятной выдалась беседа!

— Просто вы радуетесь, что опять избежали дуэли, — окинул его высокомерным взглядом де Морель.

— Судьба, виконт, судьба! — вздохнул д'Артаньян, садясь на коня. — Но клянусь пером на шляпе гасконца…

6

— Там небольшая крепость, — указал Хозар на возвышенность, к которой от храма вела полуразрушенная опустевшая улочка. — Один из штурмовавших ее татар жив.

— Тем хуже для него, — тронул поводья князь.

Предводитель норманнов Олаф, выполнявший роль его оруженосца, приподнял лежавшее поперек седла копье Гяура, но движением руки тот остановил его. Это странное, приводящее в изумление каждого, кто видел его впервые, оружие, изобретенное еще прадедом Гяура, было даже не копьем, а своеобразным копьем-мечом. Одна сторона его закованного в тонкую сталь древка увенчивалась острием копья, другая — коротким обоюдоострым мечом, по бокам которого виднелись два заостренных крюка. К тому же посредине древка красовались две прикрытые металлическими щитками рукояти, позволявшие воину разить слева и справа от себя. А между ними мастер-оружейник умуд-рился приковать еще одно, небольшое копье, рассчитанное на прямой удар от груди, которое князь часто использовал, отбивая рукоятью сабельные натиски.

Диковинное это копье-меч было несколько короче копий других воинов княжеской дружины, значительно тяжелее их и казалось не очень удобным в походе. Зато в бою Гяур управлялся с ним с непостижимой ловкостью ярмарочного жонглера, прокладывая себе путь в любой гуще врагов и наводя на них ужас.

То, что Хозар назвал крепостью, на самом деле оказалось небольшой сторожевой башней, огражденной полуразрушенным и поваленным теперь частоколом из бревен, в который было встроено еще две привратные башенки. Бой здесь выдался особенно упорным. Воины лежали вповалку. Некоторые тела были буквально иссечены, возможно, уже мертвыми.

Но давно привыкшего к таким зрелищам Гяура больше всего удивил не вид окровавленных тел, а то, что два воина, проткнувших друг друга копьями под стенами башни, оказались славянами. Хотя один из них одет так, как обычно одеваются татары. Еще несколько таких же воинов с европейским типом лица — то ли молдаван, то ли венгров — лежали порубанными у ворот.

— А этот скрывался, — вытолкал Олаф из форта парнишку лет восемнадцати — босого, в коротких изорванных штанах и в пробитом, снятом, очевидно, у кого-то из погибших польских драгун, панцире. — Под полом башни отсиживался.

— Надел панцирник и спрятался, гнев Перуна? — с напускной суровостью уставился на него Гяур.

— Когда ордынцы ворвались сюда, — ответил парень. Короткая, с надломленным острием сабля в его руках лишь оттеняла трагедию, которую приходилось переживать всему этому беззащитному городишке, всему югу Подолии, страдающему то от чамбулов перекопского мурзы, то от жадных буджакских горлорезов. — Не спрятался — посекли бы, как этих, — кивнул в сторону груды тел. — А так, видите, жив.

— Разумно. Как зовут?

— Корзач.

— Будешь воевать в моем отряде, Корзач, — не спросил, а скорее приказал Гяур. — Выбери себе на этом побоище саблю, два пистолета, щит, а главное — изловчись поймать осиротевшего коня. Остальному тебя научат.

— И куда мы пойдем? — тотчас же поинтересовался Корзач, прижимая штанину к кровоточащей ноге.

— Прятаться, чтобы жить, ты уже научился. Теперь будешь учиться жить так, чтобы не прятаться, — резко ответил князь. — Все, иди. Где раненый татарин?

Двое спешившихся воинов метнулись вовнутрь форта и вскоре, держа под руки, вытащили оттуда ордынца.

— Кто вы такие: крымские татары, буджакские ногайцы? Отвечай! — по-турецки заговорил с ним Гяур, приподнимая кончиком меча подбородок пленника. Стоять тот не мог, воины-русичи все еще подпирали его плечами.

— Мы не ордынцы, да продлит Аллах дни твои, — на удивление охотно, хотя и с большим трудом, заговорил татарин. — Мы — кайсаки.

— Кайсаки?

— Да. Но в этот раз были с ордынцами. Они брали ясырь… там, в местечке. И жгли его.

— Жгли только они? Вы, кайсаки, — нет?!

— Нам приказали перебить тех, что засели в церкви, а также здесь, в крепости.

— Постой, ты сказал «кайсаки»; и что, ты — кайсак? Не казак, а именно кайсак? — оглянулся Гяур, отыскивая глазами Улича, который был при нем и лекарем, и советником, и телохранителем. — Это что, племя такое?

— Нет такого племени, князь, — объяснил невесть откуда появившийся Улич, вертя в руке красивый кривой кинжал с золоченой рукоятью. — Он — татарин. И говорит по-татарски. Потому и язык тебе понятен.

— Мы действительно татары, — тотчас же подтвердил пленный, уяснив, что именно сбило князя с толку. — Однако не подчиняемся хану. Перекопскому мурзе и буджацким беям тоже не подчиняемся. Мы — кайсаки.

— Кайсаками называют себя шайки степных грабителей и живодеров, князь, — выступил вперед старый воин из той сотни, которую Гяур набрал из плененных турками украинцев и придунайских русичей. — Я слышал о них. Кайсаки действительно не подчиняются ни хану, ни султану, ни Богу, ни шайтану. Но и человеческое слово для них — что камень, брошенный в мертвый колодец.

— Вот оно что. Кто же у вас за предводителя, атамана? — резко спросил Гяур.

— Бохадур-бей, да спасет тебя Аллах, премудрейший, — пробормотал татарин, облизывая потрескавшиеся губы. — Бохадур-бей — так он называет себя.

— И много вас у Бохадур-бея?

— Было три с половиной сотни.

— Куда же ускакали те, кто уцелел?

Пленник закрыл глаза и запрокинул голову. Гяуру показалось, что он умирает.

— Куда ускакал отряд Бохадур-бея?! — еще ниже нагнулся князь, почти вонзаясь мечом в горло кайсака.

— Туда, — махнул пленник ослабевшей рукой в сторону реки, на берегу которой пылал уже весь ветряк.

Гяур пристально всмотрелся в открывавшуюся его взору стену леса, что темнела сразу за мельницей, подступая одним краешком к горе, которую они недавно обогнули, другим — к речному утесу.

— Значит, они еще не ушли в степь, — подумал он вслух. — Не отошли с ордой. Почему? Неужели совсем страх потеряли? Ну что ж, им виднее… Олаф, этого — к Аллаху, — пренебрежительно указал на татарина.

— Повинуюсь.

Двое норманнов, не медля ни секунды, подтащили татарина к частоколу, швырнули на острие бревна, словно на плаху, и один из них коротко взмахнул мечом.

— Эй, Корзач! — глазами поискал Гяур парнишку.

— Здесь, ясновельможный! — вынырнул юноша откуда-то из-за башни. Теперь на нем, чуть пониже искореженного панциря, чернел турецкий пояс, из-за которого выглядывали рукояти двух пистолетов и кинжала; в руке отливала булатной синевой короткая гусарская сабля, а ноги укрывали от взгляда остроносые татарские сапоги.

— Как давно появились в ваших краях эти кайсаки? Что это за племя? Раньше ты что-нибудь слышал о них?

— Давно слышал, пан князь, — неумело поклонился Корзач. — Наш сотник говорил, что это отряд, отбившийся от крымчаков. Потом к нему пристали ногайцы, ушедшие из буджакской орды, и еще какие-то люди, бежавшие из польского плена, — молдаване, угры. Да и наших, с Украины, десятка два набралось.

— Выходит, Бохадур-бей принимает любого?

— Хочет сколотить войско, чтобы с его помощью стать ханом степной орды, кочующей между Бугом и Днестром. Об этом сам сотник говорил. Кстати, кайсаков наши люди в селах и хуторах боятся хуже ордынцев.

— В этом мы уже убедились, гнев Перуна.

— Они не берут ясырь, как ордынцы, никого не милуют и не отпускают за выкуп. Бохадур-бей похваляется, что опустошит всю Южную Подолию, чтобы на краю ее, кажется, здесь, в нашем городке, основать свою столицу. Так говорил сотник. Сам слышал.

— Ну хоть слава богу, что они не называют себя казаками.

— Это иноземцы путают их с казаками, ясновельможный князь. Когда буджацкая орда идет в поход, она приглашает и чамбулы кайсаков. Буджацких татар кайсаки не опасаются. Боятся только мести крымского хана. Но сотник говорил, что Бохадур-бея поддерживает сам султан. Пусть, мол, основывает свое ханство; ему, султану, легче будет с казаками воевать.

— То есть все это — кровавые следы Буджацкой орды и Бохадур-бея… — задумчиво осматривал Гяур открывавшиеся с высоты холма камышовые заросли по ту сторону реки. — Ну что ж…

— Они где-то рядом, князь, где-то рядом… — поддержал его замысел старый воин. — Орда сразу уходит, пока не подоспели казаки и польские жолнеры. А кайсаки — нет.

— Почему? Из-за упорства?

— Просто им некуда уходить. У них нет своей земли, как у татар, они бездомные, как степные волки. Бродят неподалеку, выжидают, пока все угомонятся, чтобы опять напасть.

7

Услышав о вызове в ставку главнокомандующего, д'Артаньян взбодрился. Посыльный офицер сказал, что не знает, для чего именно он понадобился принцу де Конде, но граф ясно представлял себе, что понадобиться он мог лишь для какого-то очень важного поручения. А значит, появится возможность вырваться из мушкетерского полка, хоть на несколько дней побыть вне войск, столь же упорно, сколь и безнадежно осаждающих Дюнкерк.

И дело вовсе не в том, что д'Артаньяну хотелось держаться подальше от опасности. Просто фронт был не его стихией. Смерть от испанского ядра или пули во время атаки, когда ты идешь среди сотен воинов, а осколок или пуля выбирает тебя, и ничего при этом не зависит ни от твоего умения владеть шпагой и мушкетом, ни от твоей отваги, — казалась ему абсолютно бессмысленной. Он предпочитал честную схватку с противником.

— Что это вы приуныли, господин граф? — ворвался в его сосредоточенное молчание голос лейтенанта Дортье — так звали посыльного. — Смысл поручения главнокомандующего мне неизвестен, однако адъютант обмолвился, что речь пойдет о Париже.

— А я как раз обдумываю план захвата Дюнкерка, — проворчал д'Артаньян, словно бы не расслышал о Париже. Он слишком дорожил минутами одиночества, пусть даже сугубо внутреннего, и слишком ценил минуты молчания, чтобы позволять кому-либо врываться в них.

— У вас какой-то особый план? — без тени иронии поинтересовался Дортье. — Тогда принц не зря вызывает вас к себе.

— У меня гениальный план. Я решил в одиночку сражаться против всего гарнизона.

— Хотел бы я видеть, как это у вас получится, — скривил губы лейтенант, поняв, что мушкетер намерен поиздеваться над ним.

— Очень просто. Каждое утро я буду подходить к воротам крепости и вызывать на дуэль одного из испанских офицеров. Как только погибнет последний из них — часть испанских солдат в панике бросятся к кораблям, а часть выйдут с белыми флагами и бутылками шампанского.

— А что, в этом что-то есть от настоящей боевой стратегии, — рассмеялся Дортье. — Готов разделить с вами славу освободителя Дюнкерка. Испанцам придется выходить по двое.

И надолго умолк. Убедившись, что разговорчивость лейтенанта на этом иссякла, д'Артаньян вспомнил о письме барона Вайнцгардта. Непростительным неуважением к раненому барону было то, что оно до сих пор лежало у него в кармане непрочитанным.

«Господин д'Артаньян, — обращался к нему лейтенант-драгун. — Еще раз подтверждаю, что я обязан Вам жизнью. Даже умирая, хотел бы считать Вас своим спасителем. Вы сделали все, чтобы вернуть меня к жизни. Говорят, я потерял много крови, но рана не тяжелая. Врачи обещают вновь поставить меня в строй. Правда, не думаю, что это произойдет так скоро, как бы мне этого хотелось.

Господин граф, Вы оказали бы мне еще одну неоценимую услугу, если бы, побывав в Париже, смогли навестить мою сестру, баронессу Лилию Вайнцгардт. Наши родители умерли. Оставшись без родительского попечительства, семнадцатилетняя баронесса прибыла в прошлом году в Париж, чтобы оставаться поближе ко мне.

Передайте, если будет на то Ваша воля, что повидаться с ней в ближайшее время, как обещал, я не смогу, командир полка не разрешает мне убыть из части. О ранении, естественно, ни слова: ложь во спасение. И еще. Самое важное. Буду вечным должником, если вы окажетесь в состоянии внести плату за обучение и содержание юной баронессы. Сумму назовут в пансионате Марии Магдалины маркизы [3] Дельпомас. Он находится в пригороде, в “Лесной обители” маркизы. Это в лесу, неподалеку от южных ворот. Деньги я верну сразу же, как только смогу выйти из госпиталя. А пока что, извините, поиздержался. Заранее благодарен. Верю, что Вы не оставите Лили в беде, как не оставили меня.

С искренней признательностью. Барон фон Вайнцгардт».

А чуть ниже подписи барона, тем же, слегка дрожащим, женским почерком было выведено: «Со слов барона — сестра монастыря кармелиток Стефания».

— Барон, как я понимаю, ваш друг? — спросил д'Артаньян гонца-лейтенанта.

— Не смею утверждать это. Познакомились мы совсем недавно и совершенно случайно. Если я верно понял, Вайнцгардт саксонец, а это народ замкнутый и заносчивый.

— Как же тогда это письмо попало к вам? Ведь мы расстались с бароном какие-нибудь два часа назад.

— По пути к вам встретил повозку с бароном. У колодца. Там собралось несколько повозок с ранеными, их поили и перевязывали. Узнав, что мне приказано разыскать вас, Вайнцгардт попросил минут пять подождать, а перевязывавшую его сестру Стефанию усадил за лист бумаги. Я посмел предположить, что речь может идти о вашей поездке в Париж, и это его вдохновило.

Д'Артаньян на мгновение представил себе окровавленного, едва пришедшего в себя барона, диктующего письмо сестре милосердия. Не хотел бы он разделить участь Вайнцгардта. Графу уже приходилось бывать в госпитале. Страх перед кошмаром палат, очевидно, будет преследовать его всю жизнь.

— Как барон чувствовал себя? Письмо есть письмо, а в жизни…

— Я не доктор. Скажу только, что это послание стоило ему больших усилий. Очень больших. Но даст Бог… Госпиталь недалеко отсюда, в городке, рядом с монастырем. Наверно, Вайнцгардт уже там. Навещу, как только вернусь из Парижа. Правда, этот визит окажется менее приятным, чем визит к баронессе Лилии Вайнцгардт. Извините, барон диктовал довольно громко. Жаль, что поездка в Париж предоставляется не мне.

— Вы забыли уточнить, барон, что речь идет о визите к очень юной баронессе, — напомнил д'Артаньян, вздохнув по поводу своего возраста.

8

Сирко проснулся от грохота колес. Отфыркиваясь, встряхнулся, словно вынырнул из холодной глубины реки, и сразу же привстал в стременах.

Разбитая каменистая дорога круто сбегала в широкую, обрамленную огромными валунами и малахитовыми россыпями кустарника долину. Передние повозки, идущие вслед за авангардной полусотней Гурана, уже были далеко внизу. Его же конь, словно почувствовав, что всадник впал в полуобморочную дрему, отошел в сторону, забрел в проход между двумя гранитными утесами и теперь мирно жевал траву.

— Не отставать, панове, не отставать! — строго прикрикнул полковник на челядь растянувшегося двадцатиподводного обоза. — Крыжань, подогнать задних! Сотник, останови обоз! — приказывал Сирко, уже пуская коня вскачь.

Этот скалистый каньон напоминал ему шрам от глубокой, недавно зажившей раны. Сам вид его навевал ощущение неизъяснимого беспокойства и опасности. А весь боевой опыт подсказывал полковнику, что если где-то следует ожидать засады татар или шайки кайсаков, то именно здесь, в этой малахитовой преисподней.

В Южной Подолии опять становилось неспокойно. Только недавно на Украине утихла волна кровопролитных восстаний против Речи Посполитой, а уже то тут, то там создавались новые отряды повстанцев, уже закипала кровь у запорожской серомы. Да и король Польши Владислав IV начал усиленно набирать войско, будучи твердо уверенным, что оно пригодится ему, если не для подавления казачье-крестьянского бунта, то для усмирения единокровной шляхты. Прежде всего, упорно распускающей слухи, будто король готовится лишить ее давно добытых шляхетских вольностей.

И он действительно собирался. Какой король откажет себе в таком удовольствии? Собирался, однако не лишал. А тут еще слух — что его, Владислава IV, здоровье все ухудшается и ухудшается; вслед за которым неминуемо следовал намек: дескать, пора, давно пора подумать о более жизнеспособном престолонаследнике!

И поскольку слух этот тоже был недалек от святой истины — он-то, прежде всего, и отзывался в душе короля грустной болью беспомощности. Ну а спасение свое он видел в том, в чем видели все властелины мира сего до него и при нем сущие, — в могучей преданно-послушной армии.

«И кто, будучи в здравом уме, посмеет упрекнуть в этом своего короля? — с мрачной безысходностью оправдал его Иван Сирко. — Не он устанавливал этот лад в мире, а значит, изменять тоже не ему. Но тогда кому же?!»

Чувствуя приближение нового восстания, а возможно, и войны, чамбулы [4] перекопского мурзы Тугай-бея проникали все дальше и дальше вглубь Подолии, достигая чуть ли не земель Галиции. Небольшие отряды казаков пытались преграждать им путь, тут и там нападали на обремененные ясырем татарские конвои. Однако серьезно противостоять им так и не смогли. Сирко прекрасно понимал: чтобы истребить эту «азиатскую саранчу», как называли татар в польских аристократических салонах, нужны значительные силы казаков. Но их не было. А еще нужны были хорошо вооруженные и вышколенные польские войска. Но король хотя и следил за татарскими навалами нервно и даже зло, но отвечал разве что грозными посланиями хану, то есть по существу оставался безучастным.

Крымский хан Ислам-Гирей тоже внимательно следил из своего Бахчисарая за этими рейдами перекопского вассала. И тоже пока что выжидал, не решаясь ни поддерживать Тугай-бея, ни одергивать, требуя, чтобы он придерживался условий недавнего польско-крымского и польско-турецкого соглашений. Нужно было время. Лишь недавно, буквально захлебываясь кровавой борьбой и интригами, хан сумел выиграть схватку со своим братом Махмуд-Гиреем и захватить его трон.

Захватить-то он его захватил. Однако несколько ближайших сторонников свергнутого правителя сумели бежать в Буджацкую орду [5] и, укрывшись там, готовили самозванцу такой же бесславный конец, какой был уготовлен им для Махмуд-Гирея.

А тут еще Тугай-бей, будучи в сговоре с несколькими другими мурзами и богатыми татарскими родами, до сих пор не признал нового хана и вообще не желал смириться с его приходом к власти. К тому же в Крыму второе лето подряд выдалось неурожайным; крестьяне в улусах жили впроголодь, и роптание их доносилось уже не только до ханской столицы, но и до Стамбула, где появление в Бахчисарайском дворце Ислам-Гирея и так восприняли с недоверием и подозрительностью. Да, и с подозрительностью, хотя в свое время султан просто-таки вынужден был дать согласие на его восхождение на трон. При дворе султана отлично понимали: Ислам-Гирей никогда не был и никогда не станет сторонником того, чтобы Крым оставался вассалом Османской империи. Так нужен ли такой хан?

Удачный поход на Украину, в который были бы вовлечены все крымские и белгородские мурзы, — вот то единственное, что могло укрепить сейчас авторитет Ислам-Гирея и в глазах мурз, и в глазах великого султана. Когда на землях Речи Посполитой начиналась очередная война между украинцами и поляками — тем и другим славянам уже было не до вражды с татарами. Чаще всего, наоборот, каждая из сторон стремилась заполучить крымскую орду в виде союзницы. А значит, границы королевства по существу оставались беззащитными.

Но разве не переживает сейчас Речь Посполитая именно такое смутное время? Так достойно ли хана упустить случай?

Зная все это, Сирко чувствовал, что опять надвигается погибельная волна восстаний и набегов, угона на невольничьи рынки и бездарных, тоже по существу грабительских, походов воинства [6], которому обычно отводилась роль защитников трона, его карателей и мстителей.

Тем не менее пока что он, как офицер реестрового казачества, пребывал на службе у польского короля. И с отрядом в сто казаков направлялся для укрепления гарнизона Каменецкой крепости [7], получив при этом приказ провести туда под охраной обоз с деньгами и оружием. Тяжелогруженые повозки двигались медленно, да и сам переход выдался до безумия утомительным. Привыкший к быстрым казачьим рейдам Сирко чувствовал себя заложником этого обоза, понимая, что в случае нападения татар его отряд не будет иметь возможности ни маневрировать, ни преследовать врага. Однако изменить что-либо в этом течении событий и обстоятельств он тоже был не в состоянии.

— Сколько верст до крепости, сотник? — подъехал он к Гурану. Передние повозки остановились, и теперь отставшая часть обоза медленно, с грохотом скатывалась в котловину, присоединяясь к общей кавалькаде.

— Верст, наверное, тридцать. Где-то здесь, наверное, должен быть родничок или озерцо. Надо бы передохнуть.

— Разбивать лагерь только на равнине. Я не хочу, чтобы половина казаков погибла под камнями, которые будут сбрасывать на нас с этих круч, — повел Сирко взглядом по гребню каньона.

— Места, конечно, смертомогильные, — неохотно согласился Гуран.

Этот сильный, до грубости властный сотник не привык, чтобы ему перечили. Еще меньше он привык к тому, чтобы менять свои решения. Однако сейчас вынужден был согласиться с Сирко. И не потому, что тот был полковником, а потому, что его словами говорила сама воинская мудрость.

— Правда, татарской коннице здесь тоже не развернуться, не то что в степи.

* * *

С одной из скал взлетел старый орел. Устало распластав огромные косматые крылья, он пошел прямо на Сирко, словно понимал, что именно этот человек привел сюда обоз, чтобы нарушить его спокойствие. И в какое-то мгновение полковнику показалось, что хищник действительно нападет на него, он даже машинально схватился за рукоять пистолета.

Но орел лишь на несколько мгновений приостановил свое величественное парение, нацелившись при этом на вожака человеческой стаи рыжеватым клювом и изношенными, потрескавшимися когтями, и полетел дальше, беспечно зависая над вспотевшими, такими заманчивыми мясистыми крупами лошадей. А когда обоз наконец-то был собран и охрана заняла отведенные ей полковником места, орел важно, словно выполнивший свою миссию командующий, снова удалился к шатру скалы, чтобы оттуда, с господствующей возвышенности, наблюдать за тем, что будет происходить дальше.

— Опять этот чертов орел. Плохая примета, — проворчал Гуран, вытирая раскрасневшееся, со слегка обвисающими потными щеками лицо тыльной стороной ладони. — Не терплю, когда над обозом появляются орлы и воронье. Эй, стрелки, кто пометче! Злотый тому, кто снесет со скалы эту стервятину! — указал он саблей на вершину.

— Прекратить! — вмешался Сирко. — Никакой стрельбы! Это дьявольское провалье мы должны пройти как можно скорее и тише. Не привлекая татарское воронье.

Однако и он тоже на какое-то время засмотрелся на величественного, по-королевски восседающего на скале-троне, могучего орла. В эти минуты Гуран обратил внимание — что-то орлиное есть и в профиле самого Сирко: скуластое, обожженное степными ветрами лицо, тонкий, по-орлиному изогнутый нос, большие, слегка навыкате глаза, источавшие пронизывающий, гипнотизирующий взгляд. Да и вся худощавая, жилистая фигура полковника сливалась с седлом так, словно Сирко готов был вспарить вместе с конем.

Несколько ружей все же поднялись вверх, но так и застыли. И не потому, что казаков испугал запрет полковника. Просто каждый из стрелков вдруг со страхом и тоской подумал, что именно его пуля может погубить этого степного патриарха.

9

Принца де Конде в ставке не оказалось, и д'Артаньян искренне пожалел о несостоявшейся встрече. Ему нравился этот главнокомандующий. Молодой, дерзкий, скептически относящийся к давно устаревшим канонам войны — принц вполне был достоин страны, чью армию возглавлял, и армии, которую эта страна с трудом, но все же сумела выставить.

До сих пор д'Артаньяну приходилось сталкиваться с принцем лицом к лицу всего трижды. Но всякий раз явственно ощущал, что человек, который стоит перед ним, уже давно принадлежит истории. Независимо от того, чем закончится эта распроклятая война, на чем остановится в своем стремлении оттеснить Францию от ее северного побережья Испания; погибнет ли де Конде или же доживет до глубокой старости в одном из своих замков где-нибудь на берегу Луары или Сены. И то, что он беседует с этим человеком, — тоже частица истории, пусть даже летописец, приставленный к принцу королевой-регентшей Анной Австрийской, не занесет их беседу в бессмертные анналы.

«Принадлежать истории, частица истории…» — в последнее время граф д'Артаньян начал размышлять об этом все чаще и чаще. Беспечный дуэлянт и храбрый воин, он все же время от времени заставлял себя задумываться над смыслом своей бурной жизни. Над тем, какой след оставит на этой многобренной и грешной земле, погибнув то ли в бессмысленной дуэлянтской схватке, то ли в одной из битв, после которой тело его окажется среди сотен и сотен таких же истекших кровью, изуродованных снарядами тел друзей и врагов искореженного оружия и развороченных лошадиных крупов.

— Граф д'Артаньян? — наконец-то объявился на крыльце молодой адъютант, которого вызвал постовой офицер.

— Честь имею, господин капитан!

— Вам предстоит важная миссия, от которой, возможно, зависит исход всей военной кампании, — капитан-гвардеец был непозволительно молод для своего чина, однако д'Артаньян не уловил в его голосе ничего такого, что могло бы порождать недоверие к нему.

— Я в одиночку должен взять штурмом Дюнкерк? — воспользовался паузой д'Артаньян. — Нет, прикажете вызвать на дуэль испанского короля? Приказывайте, капитан, приказывайте!

— Вам повезло. В данном случае приказываю не я, — горделиво вздернул подбородок адъютант. — Всего лишь передаю приказ главнокомандующего. Так вот, вам надлежит отправиться в Париж, — очередной паузы, выдержанной капитаном, оказалось вполне достаточно, чтобы мушкетер мог по достоинству оценить всю важность задания, которое ему предстояло выполнить.

— Значит, штурмом предстоит брать все же не Дюнкерк, а Париж, — извлек вывод мушкетер. Однако теперь тон его соответствовал по серьезности тону адъютанта. — Пожалуй, это будет посложнее. И что же господин главнокомандующий прикажет мне делать в Париже?

— Вы должны доставить важный пакет лично первому министру Франции его высокопреосвященству кардиналу Мазарини.

«Доставка пакета грозному кардиналу теперь уже воспринимается принцем и его адъютантами как смертельно опасное военное задание? — продолжал рассуждать д’Артаньян в свойственной каждому истинному гасконцу ироничной манере. — Правда, слухов о том, что гонцов, приносящих недобрую весть с войны, кардинал Мазарини, подобно Чингисхану, казнит, — пока что не появлялось. Тем не менее…»

— Ну что ж, господин капитан, если сей жребий выпал лейтенанту мушкетеров д'Артаньяну… Клянусь пером на шляпе гасконца. Пакет будет вручен кардиналу при любых обстоятельствах.

— Но учтите, в наших тылах рыщут испанские лазутчики и банды дезертиров.

— Я готов доставить его даже в том случае, если понадобится пробиваться через два полка испанцев, — сдержанно пообещал д'Артаньян. — А, не заполучив этого пакета, испанцы так никогда и не узнают, что их войска давно теснят нас и что мы, французы, так до сих пор и не сумели взять штурмом Дюнкерк.

Теперь уже настала очередь капитана смерить мушкетера подозрительным взглядом. Однако лицо д'Артаньяна оставалось невозмутимым, как того и требовала воинская дисциплина.

Адъютант передал мушкетеру пакет. Тот сунул его во внутренний карман, застегнул пуговицы и еще раз преданно посмотрел в глаза адъютанту.

— Поскольку дорога на Париж небезопасна, советую взять с собой трех-четырех мушкетеров или гвардейцев. На ваш выбор.

— Одного мушкетера, — уточнил граф. — Вместо троих гвардейцев. Да простит меня вся доблестная гвардия его величества. И клянусь пером на шляпе гасконца…

Адъютант недоверчиво взглянул на то самое, «клятвенное», перо на шляпе гасконца, которую д'Артаньян держал в руке. Этим полуоблезлым, изломанным пером гасконец мог клясться, ничем при этом не рискуя. Кроме самого пера.

— Кстати, выступать следует немедленно, — пророкотал гвардейский капитан таким зычным басом, словно отправлял свои полки на шестой штурм Дюнкерка. Пять предыдущих, как известно, оказались безуспешными.

— Лишь только разыщу своего спутника, господин капитан. А я найду его, и, клянусь пером гасконца…

Виконта де Мореля д'Артаньян разыскал на окраине местечка. Юный мушкетер отрешенно восседал на вершине небольшого холма, вокруг которого уже чадно дымились костры да стояли повозки с убитыми, коих готовили к погребению.

В полумиле от этого холма французские пехотинцы вместе с наемниками рыли окопы, насыпали валы, создавали некое подобие редутов, на которых могли бы располагаться батареи. Однако де Мореля все это уже вроде бы не касалось. Он напоминал отлученного от армии полководца, который, начисто проиграв битву, был обречен теперь на то, чтобы, сидя на вершине холма, завистливо наблюдать, как его истрепанные полки готовит к бою другой, более талантливый, а главное, удачливый командующий.

— Примите мои сочувствия, виконт, — поднялся к нему на вершину д'Артаньян, оставив коня у подножия холма. — Проиграть такую битву… Но что поделаешь: судьба иногда немилостива даже к Ганнибалам.

— Это опять вы, д'Артаньян, — угрюмо констатировал виконт, подпирая подбородок запыленными кулаками. — Оказывается, это все еще вы…

— Я понимаю, согласно вашим личным представлениям о войне, меня уже давным-давно не должно было существовать.

— Согласно моим — не должно, — согласился де Морель.

— Пока вы утешаете себя тем, что это не последнее сражение, которое вам придется проиграть, дослуживаясь до полевого маршала [8], я утешу вас еще одной пренеприятнейшей вестью: вам суждено сопровождать стоящего перед вами лейтенанта мушкетеров до самого Парижа.

Истекло не менее минуты, прежде чем до виконта, наконец, дошел смысл того, что сказал д'Артаньян. Но и после этого де Морель всего лишь недоверчиво покосился на него, не решаясь как бы то ни было реагировать на это более чем странное сообщение.

«Сопровождать до Парижа! Разве что сбежав с фронта! Впрочем, от д'Артаньяна можно ожидать чего угодно… Кроме одного: он не способен сбежать с фронта», — заставил себя быть более справедливым в отношении земляка-гасконца де Морель.

— Вы так задумались, наш юный виконт, — уже более жестко проговорил д'Артаньян, — что позволили себе не расслышать приказа.

— Да? Это следует считать приказом? — медленно, неуверенно поднимался на ноги де Морель. — Отправляться в Париж? Но здесь невозможно получить такой приказ, уважаемый граф. Здесь, в проклятой Фландрии, или как там называется эта земля, такой приказ не способен отдать нам даже Господь Бог.

— Вы правы: никто, кроме главнокомандующего, принца де Конде. Он как раз может позволить себе такое, уж поверьте старому служаке-гасконцу. Даю вам полчаса на то, чтобы разыскать своего коня и прибыть к таверне.

10

Огонь действовал на Мазарини вдохновляюще. Он пробуждал в нем твердость и непоколебимость римского легионера, спокойно воспринимающего мысль о смерти, но не допускающего мысли о поражении. Да, огонь возрождал в нем дух предков-римлян.

Завороженный пламенем, он не заметил, как в кабинете появился секретарь Франсуа Жермен — монашеского вида пятидесятилетний человек с лицом философствующего аскета. Франсуа вошел из боковой двери, за которой была его конторка, и, сделав несколько неслышных шагов, дабы не отвлекать кардинала от самолицезрения на фоне «ритуального костра», взглянул на лежащие на столе свитки и пакеты — почту первого министра.

Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: Мазарини еще и не приступал к знакомству с ней. Поняв это, секретарь молча уставился в спину первого министра, решая для себя, каким образом вернуть размечтавшегося кардинала к бренности его государственных дел.

— Я просил вас пригласить графа де Брежи [9], — не оборачиваясь, сухо произнес кардинал, уловив его присутствие.

«Конечно, кардиналу куда проще напоминать о моих обязанностях, чем приниматься за выполнение своих», — вздохнул Жермен.

— Он прибыл, ваша светлость, и около часа ожидает в официальной приемной.

— Вот как? Тогда пригласите его, Франсуа, пригласите. Это же граф де Брежи. Он не должен слишком долго ждать вашего соизволения.

— Уже приглашаю.

— Что еще? — поинтересовался первый министр, обнаружив, что секретарь все же не торопится выполнять его распоряжение.

— Вашей аудиенции добиваются также графиня де Корти и барон…

— Графиня и барон подождут, — прервал его кардинал.

— Помнится, вы обещали графине, что…

— Мало того, — еще резче отреагировал первый министр, — подготовьте их к мысли, что ждать придется не менее двух часов. Извинившись при этом и сославшись на государственные дела. Неотложные государственные дела, Франсуа, — поучительно добавил Мазарини, все еще стоя спиной к секретарю.

— Им так и будет сказано, ваша светлость, — застыл в поклоне секретарь. — Постараюсь подготовить их к самому безнадежному исходу.

— Понимаю: ничто не доставит вам, Франсуа, столько удовольствия, как неудачный визит ко мне графини де Корти и ее дядюшки-барона.

«Как и вам — сведение усилий графини к полному фиаско», — мысленно ответил секретарь, однако высказывать это вслух не решился.

— Что еще, радетель вы наш государственный? — язвительно поинтересовался кардинал.

— Должен доложить, только что прибыл гонец из ставки принца де Конде. Он сообщает, что у стен Дюнкерка…

— Военные донесения, какими бы они ни были, я предпочитаю выслушивать из уст самих гонцов, — вновь резко перебил его кардинал, повернувшись, наконец, лицом к секретарю. — Тем более что мне прекрасно известно, что происходит сейчас у стен этого злосчастного Дюнкерка. Где гонец? Граф де Брежи пусть тоже какое-то время подождет.

11

Пустив впереди обоза сотника Гурана с десятком казаков, Сирко теперь сам возглавил колонну. Немного подремав в седле, широкоплечий, худощавый тридцатилетний полковник выглядел бодрым и готовым к любым неожиданностям. Новый, еще не искореженный копьями, не исполосованный сабельными шрамами панцирник его вызывающе поблескивал на солнце, и лишь неосмотрительно привязанный к седлу шлем свидетельствовал о том, что полковник все еще не рассчитывает на скорую схватку.

Впереди каньон резко расступался, открывая широкую каменистую долину, и Сирко заметил, что у сосновой рощи к их дороге пробивается еще одна колея, сбегающая с правого склона. На ней-то и появился небольшой отряд польских гусар, окружавший довольно скромный обоз из кареты и трех повозок.

— Отряд полковника Сирко с обозом! — рванулся к гусарам Гуран. — Кто такие?! Куда держите путь?!

— Ротмистр гусарского полка кварцянского войска Радзиевский, — доложил офицер подъехавшему вслед за сотником Сирко. — Приказано сопровождать до Каменецкой крепости подданную французского короля графиню де Ляфер с ее обозом.

— К крепости? — переспросил полковник. — Сопровождать? Мой отряд движется туда же. Что, графиня настолько важная особа?

— Два года назад бежала из Франции, где до сих пор воспринимается как участница заговора против кардинала Ришелье. Неудачного, следует сказать, заговора.

— Ого! Оказывается, графиня еще и слывет заговорщицей! Теперь она считает, что кардинала Ришелье удобнее всего интриговать, сидя за стенами подольской крепости на Украине?

— Господин полковник… — укоризненно посмотрел на казака ротмистр. — Кардинал Ришелье давно умер. И теперь, как и все кардиналы-предшественники, по воскресеньям мирно беседует с самим Богом.

— Неужели действительно умер? Вот видите, как долго к нам в степь идут вести из Парижа, — нашелся Сирко. — Значительно дольше, чем из степи в Париж. Надеюсь, умер он своей смертью, без помощи графини де Ляфер?

— Своей, как это ни странно.

— Понимаю. По этому поводу у графини траур. Плач отшельницы на стенах пограничной крепости, — продолжал мрачно иронизировать полковник, с любопытством поглядывая при этом на карету. Графиня все еще не появлялась, однако присоединение к ним отряда Радзиевского все же обещало скрасить их утомительное путешествие под заунывный скрип повозок. — Или, может быть, теперь она плетет заговор против нового кардинала? Кстати, кто этот несчастный?

— При дворе несовершеннолетнего Людовика XIV первым министром Франции является кардинал Мазарини. На которого регентша короля, королева-мать Анна Австрийская, так упорно не уживавшаяся с Ришелье, теперь просто молится, — с не меньшей иронией просветил далекого от европейских дел казачьего полковника Радзиевский.

— Вижу, графиня де Ляфер потратила немало времени, посвящая вас во всевозможные дела и тайны парижского двора, ротмистр, — улыбнулся обычно сдержанный Сирко. Скуластое худощавое лицо его с изогнутым тонким носом казалось настолько же привлекательным, насколько и мужественным. Однако улыбка редко нарушала степную гармонию его евро-азиатского облика. — Хотя мне не совсем понятно, — не обращал он внимания на побагровевшее лицо ротмистра, — почему, в таком случае, заговорщица все еще разъезжает в кибитках по дорогам Подолии, вместо того чтобы готовиться к придворному балу в Париже?

— Во Франции у нее все еще слишком много влиятельных врагов, — суховато, но все же ответил ротмистр. — Настолько много, что графиня опасается, что Мазарини не сумеет спасти ее от ареста, если на этом настоят наиболее яростные недруги.

— Теперь становится понятно, что на самом деле она преследовалась как участница заговора против короля, а не против Ришелье. Но тогда выходит, что в Польше у нее должны быть столь же влиятельные друзья.

Ротмистр оглянулся на карету, чтобы убедиться, что графиня все еще не явила свой лик казачьему каравану, а значит, не сможет услышать его слов.

— Среди них — даже посол французского короля, граф де Брежи. А следовательно, большая часть двора его величества Владислава IV. Кроме того, не следует сбрасывать со счетов мадам д’Оранж.

— А это что за особа? — поморщился полковник. Всякое упоминание о любой варшавской мадам он считал недостойным мужского общества.

— Ну… — замялся ротмистр, не зная, как бы получше представить эту женщину. — Мадам д'Оранж — это мадам д’Оранж. Честно скажу, я с ней не знаком. Но о ней говорит вся Варшава. Вернее, вся Варшава опасается говорить о ней. Кстати, графине покровительствует и сама королева. Не будем забывать, что она тоже француженка.

— Так бы сразу и сказал, — вмешался в разговор сотник, как-то слишком уж резко утрачивая интерес к заговорщице. — Все они, чертовки, или заговорщицы, или француженки.

И, отъехав в сторону, махнул рукой возницам, разрешая двигаться дальше.

* * *

Снова появился орел. В этот раз он был настроен менее воинственно. Облетев два обоза, хищник величаво спланировал на близлежащую скалу и, распластав могучие крылья, изобразил собственный родовой герб: орел на фоне солнечного круга.

— Такая знатная особа, и вдруг — посреди украинской глуши, при столь незначительной охране? — как бы про себя проговорил Сирко, отводя взгляд от этого гранда степей. — Не слишком ли рискованное путешествие?

— Но, господин полковник… Я считаю, что охрана у графини достаточно надежная, — высокомерно парировал ротмистр. Ему было около тридцати, располневший, розовощекий… Сирко он показался одним из тех офицеров, которые добывают себе чины, неся службу в охране какого-нибудь замка в центре Польши, и при этом вряд ли когда-либо участвовали в настоящем бою. — Тем более что мы находимся на земле Польского королевства.

— Совсем упустил из виду, — иронично ухмыльнулся Сирко.

— И все же будет приятно, если господин полковник позволит присоединиться к его отряду, — вдруг занервничал ротмистр, побаиваясь, как бы Сирко не увел свой обоз, снова оставив их без действительно надежной охраны. — Говорят, в этих местах разгуливают татары.

— Об этом мы уже договорились. Мои казаки ваших гусар в обиду не дадут. Не говоря уже о графине де Ляфер.

Казаки рассмеялись. Ротмистр еще пуще побагровел и даже машинально схватился за эфес сабли. Но вовремя отдернул руку и, прокашлявшись, мужественно промолчал.

— Однако заболтались мы, ротмистр, совершенно забыв о самой графине, — подъехал Сирко поближе к карете. — Показали бы ее, что ли?

— Пока довольствуйтесь лицезрением ее слуги, Кара-Батыра, — плеткой указал Радзиевский на широкоплечего татарина. В кольчуге, с небольшим круглым щитом на груди, Кара-Батыр выглядел довольно воинственно. — Судя по всему, графиня переодевается.

— В бальное платье?

— В походное. Узнав о появлении здесь татар, она попросила подать ей оседланную лошадь. Два пистолета у нее есть, лук с колчаном стрел — тоже, подарок этого литовского татарина. Кстати, хотя он и слуга, но происходит из весьма знатного татарского рода. Там у них целое сословие уланов, то есть знати, принадлежащей к огромному ханскому роду.

— Тогда, панове казаки, нам вообще нечего опасаться татар. Графиня просто-напросто расстреляет орду, — не стал выяснять родословную Кара-Батыра полковник.

— Дай-то Бог, чтобы не распугала ее своим видом, — мрачно заметил Гуран, все это время подозрительно поглядывавший на ротмистра и его стоявших чуть поодаль вояк.

Ни для кого в обозе не было секретом, что сотник не питал особого уважения ни к польским гусарам, ни к полякам вообще. Да и сам ротмистр вызывал в нем какое-то особое неприятие.

12

К тому времени, когда д'Артаньян появился в таверне «Приют беглецов», посетители ее успели разделиться на две компании. В одной, уже опьяневшей и состоящей в основном из горожан, — всеобщее внимание привлекали две красотки, очень смахивающие на цыганок. Судя по тому, с каким интересом подвыпившие мужчины присматривались к ним, как прилаживались грубыми руками к вызывающе высоким грудям и с какой настойчивостью допытывались, откуда и куда они следуют, — избранницы почитателей Бахуса только что появились в городке и еще не успели ни надоесть местным ухажерам, ни обрасти сплетнями.

Вторая компания, копошившаяся в дальнем углу, показалась мушкетеру более пристойной. В ней он сразу заметил нескольких офицеров и местных чиновников. А сотворилась она вокруг сидевшего в самом углу рослого посетителя, с виду иностранца, лет тридцати пяти — широкоплечего, загорелого, с довольно привлекательным волевым лицом слегка состарившегося римлянина.

Граф не имел намерения присоединяться ни к одной, ни к другой компании. Однако подсел поближе к столу иностранца. Внимание его привлекло то, с какой почтительностью слушают этого, очевидно, случайно забредшего сюда путника.

В «Приюте беглецов», кажется, не заведено было принимать какие-либо заказы от посетителей. Появившийся хозяин и так знал, что на стол перед путником нужно выставить все лучшее, за что он способен уплатить. А уж по части определения возможностей любого забредшего сюда он был тончайшим знатоком, почти оракулом. Вино и жареная, сочно приправленная говядина появились на столе д'Артаньяна с такими извинениями, словно хозяин действительно не мог простить себе, что дожидаться заказанного гостю пришлось слишком долго.

— Эти удивительные воины вообще никому не подчиняются, кроме вождей, которых сами же избирают, — донеслось до д'Артаньяна. — Ни один король, султан, хан или князь не имеет над ними абсолютно никакой власти. Вся их жизнь посвящена походам и войнам. Представьте себе: огромная река Борисфен [10], а посреди нее, за каменными скалами, которые там у них, на Украине, называют порогами, есть несколько островов. Так вот, казаки устроили себе лагерь на одном из них, назвав его Сечью, и чувствуют себя в нем, словно в неприступной крепости. Добраться до них можно лишь на лодках да кораблях, однако из лагеря, сидя за высокими земляными валами, на которых установлены орудия, казаки способны отбить любой штурм, потопить любой корабль.

— Так кто же эти люди, коль никому не подчиняются? Разбойники — так следует полагать?

— Нет, это войско. У них есть командиры, и существует воинская дисциплина. Не хуже, чем во французской армии.

— Но кому же тогда служит это войско? — допытывался один из офицеров, загоревшую лысину которого перепахивал давний пепельный шрам. — Кто ему платит жалованье? Не может же армия существовать сама по себе, господа! Без службы королю, без жалованья, без государственного провианта!

Рассказчик задумался. Чувствовалось, что он и сам себе еще не ответил на этот в общем-то обычный вопрос: «Кому служат казаки?»

— Одно твердо знаю, господа, — они защищают свой край. Без какого-либо жалованья. Да, смею вас заверить, без жалованья и провианта. Они рады возможности спасать от врага отечество — вот все, что я могу вам сказать по этому поводу. Кстати, на Борисфене есть тринадцать порогов с убийственными водопадами. Так вот, настоящим казаком может считаться только тот, кто на утлой лодчонке способен преодолеть все эти пороги, а потом, на чуть большем челне, вместе с другими запорожцами переплывет Черное море. Для казаков это то же самое, что для рыцарей, желающих стать членами Мальтийского ордена, совершить трудное, связанное со множеством опасностей, паломничество на Восток. Причем всяк переплывший море казак тут же получал право именоваться черноморцем. В казачьей среде это воспринимается как рыцарский титул.

— Но позвольте, мсье, — подключился к разговору тучный чиновник, — неужто вы станете утверждать, что эти парни всю жизнь проводят только на островах и в походах? Разве ни у кого из них нет дома, они не имеют семей?

— Вступая в рыцарский казачий орден, они как бы дают обет безбрачия. Казак, умудрившийся завести семью, просто-напросто изгоняется из Сечи. Можете верить этому, я провел там почти два года. Именно так, господа, два года в краях, где непрерывно идут войны и где тебя каждый день подстерегает смертельная опасность. Это не бравада, это история, да освятит меня звезда путника.

Только сейчас д'Артаньян понял, что человек этот вовсе не иностранец. И дело здесь не в его отличном французском языке. Скорее всего, он принадлежал к тому отрекшемуся от бренного мира племени вечных путешественников, представителей которого можно встретить сейчас в любом конце света.

— На нескольких больших лодках, похожих на ладьи викингов, в каждой из которых может разместиться, в страшной тесноте, не более шестидесяти человек, они решаются пересекать море, высаживаться на турецком берегу и штурмовать крепости, не имея ни осадных орудий, ни обоза; не рассчитывая на какую-либо помощь в людях, порохе или провианте. Но самое удивительное то, что эти воины совершенно не знают страха смерти. Да, смею вас заверить: воины Дикого поля, как называют их степи, совершенно не знают страха. В мире нет страны, воины которой столь мало ценили бы свою жизнь и с таким презрением относились бы к смерти. Именно этим и объясняется удивительная храбрость и стойкость казаков.

— С презрением к смерти? — саркастически смеясь, спросил все тот же офицер со шрамом. — Мне не раз приходилось встречать людей, способных изобразить некое подобие такого презрения. Но именно изобразить. На самом же деле смерть устрашает любого. Нет человека, который бы не страшился пыток и смерти, — это говорю я, старый солдат.

— Но речь идет о людях, имеющих особое воспитание, господин офицер. Большинство из них появилось на Сечи еще в раннем юношестве или даже в детстве и почитает за честь умереть в бою, не доживая до дней, когда руки уже не способны будут держать оружие. Они рождаются и умирают воинами. А характер их закаляется в битвах с самыми жестокими воителями мира сего — турками и татарами.

— О да… — согласился второй офицер, поправляя повязку, на которой покоилась его раненая левая рука. — Военная закалка воли и характера — на войне это многого стоит. Ну а что касается врагов, с которыми приходится воевать казакам… О татарах мне сказать нечего, с ними судьба меня не сводила. Вот османы — те давно известны своей жестокостью.

— Если я верно понял вас, мсье, — обратился к рассказчику д'Артаньян, — вы только что вернулись из Польского королевства. Ибо казаки, насколько мне известно, нашли себе приют на землях польского короля.

— Я бы посмел уточнить, что они нашли приют на своей земле, которую называют Украиной. Они помнят, что ранее эта земля была захвачена польскими королями, и довольно часто восстают, пытаясь избавиться от милости его величества, которого так и не признали своим. Однако ваш вопрос, — поднялся рассказчик, — свидетельствует о том, что вам тоже приходилось бывать в Польше.

— Так уж случилось, что однажды я оказался в свите посла его величества в Польше графа де Брежи. И пробыл в Варшаве около полутора лет. Даже немного говорю по-польски.

— Де Брежи? Слышал об этом достопочтенном господине. Но, освети меня звезда путника, так и не имел чести познакомиться с ним.

— Если снова решитесь пройтись по землям казаков, я осмелюсь отрекомендовать вас графу де Брежи. Его покровительство в этом бунтарском крае никогда не покажется лишним. А посему позвольте представиться: мушкетер его величества граф д'Артаньян.

— Пьер Шевалье [11], — вышел путешественник из-за стола, чтобы в знак дружбы подать своему новому знакомому руку.

— И куда же вы теперь держите путь, досточтимый Шевалье? — вежливо улыбнулся д’Артаньян, поднимаясь ему навстречу.

— Звезда путника ведет меня в Париж. Я тороплюсь. О чем весьма сожалею. Мне всегда есть о чем поговорить с человеком, хотя бы однажды побывавшим в Польше. Но сегодня мне чертовски повезло: достался трофейный конь, подарок генерала д'Анжу.

— Сегодня вам повезло еще больше, чем вы себе это способны представить, поскольку вашими спутниками станут два мушкетера: я и мой приятель виконт де Морель. Уверен, что это путешествие не покажется вам опасным, а тем более — скучным.

Все, кто присутствовал при этом, шумно поднялись со своих мест. В их тостах ощущались и радость за людей, которым удалось так удачно познакомиться перед дальней дорогой, обретя друг в друге интересного спутника, и зависть — как-никак этим людям суждено еще раз побывать в Париже. А суждено ли такое кому-либо из них, остающихся в нескольких милях от вражеских позиций?

— Жаль, что я ничего не написал, да и вряд ли смогу когда-нибудь написать о мушкетерах, — покаялся Шевалье. — Звезда путника повела меня в дикие степи Украины. Познав бытие казаков, а также и их извечных врагов и соседей татар, я решил: «Кто же еще опишет жизнь этого воинства, его нравы, обычаи казачьих и татарских земель, если этого не сделаю я?»

— В Польше мне тоже пришлось кое-что слышать о воинах Дикого поля. Однако впервые встречаюсь с человеком, который бы загорелся идеей стать историографом украинских казаков, — с уважением признался д'Артаньян.

— Их первым историографом [12], — уточнил Шевалье. — Заметьте: первым.

— Догадываются ли об этом предводители казаков?

— Вряд ли, — снисходительно взмахнул руками путешественник.

— А зря, казаки должны знать своего Гомера, а значит, оказывать ему помощь и всяческие почести.

— Это не столь уж важно. Все равно они ничем не смогут помочь мне. Единственное, что от них теперь требуется, так это чтобы ни один из них, пусть даже по чистой случайности, не пальнул в меня из своего пистоля. А все, что они смогли написать сами о себе, — уже «написано» их саблями.

— «История, написанная саблями». Такому названию своей драмы позавидует любой драматург. Уступаю идею, мсье Шевалье. И да освятит вас своим сиянием во всех трудах ваших звезда путника.

13

Увлекшись разговором, Сирко не заметил, как на подножке кареты, держась рукой за дверцу, появилась молодая женщина с распущенными пшеничными волосами, покрывающими ее голову золотистой накидкой. Взглянуть на нее полковника заставили сотник и ротмистр, которые вдруг умолкли и уставились на графиню.

Однако еще какое-то время девушка не обращала на них внимания. Слуга-татарин отвязал идущего за каретой коня и подвел госпоже, одетой сейчас в брючный костюм, мало чем отличающийся от мундира польского офицера.

Сирко проследил, как она легко, по-мужски, как человек, давно привыкший к верховой езде, вскочила в седло, и удивленно качнул головой: он-то ожидал, что из кареты выплывет располневшая салонная дама.

«Ну да… За такой заговорщицей легко может пойти вся польская гвардия, — молвил про себя полковник, приученный к тому, что женщины не должны оказываться в казачьих обозах, а тем более в боевых лавах. — Такая не успокоится, пока не добьется если не самого трона, то, по крайней мере, титула первой придворной дамы».

Пока графиня растыкивала по седельным кобурам поданные слугой четыре пистолета и навешивала на себя колчан со стрелами (лук уже был пристроен в специальный, притороченный к седлу кожаный подлучник), мужчины оцепенело рассматривали ее, не решаясь произнести ни звука. Возницы и охрана обоза тоже выворачивали шеи, как бы стремясь насмотреться на это непонятно откуда свалившееся на них степное видение.

На слегка загорелом, ангельски чистом лице графини еще не оставили своего следа ни болезненная будуарная бледность, ни любовные переживания, ни, тем более, раннее женское увядание. Круглолицая, с ювелирно выточенным римским носиком и мастерски вырезанными божьим резцом яркими чувственными губками, женщина эта была создана Всевышним даже не для чувственных игр и уж, конечно, не для плотской любви, а единственно для того, чтобы служить эталоном женской красоты каждому, кто способен или хотя бы пытается постичь ее.

— Что это за войско, ротмистр? — по-польски, с приятным французским акцентом спросила графиня, закончив свое вооружение и направляясь к офицерам. — Надеюсь, мы еще не числимся пленными у этих доблестных витязей в турецких шароварах.

— Полковник реестрового казачества господин Сирко, сотник Гуран и их люди, ясновельможная графиня, — вежливо представил новых попутчиков Радзиевский.

— Рада видеть вас хотя бы с сотней солдат, — холодно бросила графиня, останавливаясь напротив Сирко. — А то, глядя на разрушенные, сожженные села, у меня создавалось впечатление, что на этой земле вообще не осталось ни одного воина, способного держать в руке саблю.

— Побойтесь Бога, графиня, — обиженно поджал губы Сирко.

— В трех селах подряд нам сообщали, что в крае лютует банда каких-то татар-кайсаков. Вторую неделю хозяйничает здесь, а защитить крестьян некому. Так кто, по-вашему, должен бояться Бога?

— Воины на этой земле были всегда, — ответил Сирко. — Другое дело, что защищали они чужеземных королей и князей, которые мало заботились о защите самой этой земли. Но теперь Украина видит и своих собственных защитников, — повел рукой в сторону тронувшегося в дорогу обозного арьергарда. — Уже сейчас эти рыцари наводят ужас на турецких янычар, крымских и белгородских ордынцев.

— Так уж и «наводят ужас»?! — грустновато улыбнулась Диана. — Кто бы мог подумать?! Разве вашим предводителям неизвестно, что татары — прекрасные лучники? На один выстрел вашего пистолета они способны ответить пятью-шестью выстрелами из лука. Так почему вы не вооружаетесь луками сами и не вооружаете ими своих крестьян? Почему вы позволяете небольшим, примитивно вооруженным татарским отрядам тысячами угонять соплеменников в рабство?

Полковник молча поиграл желваками. Он и сам не раз задумывался над тактикой борьбы с татарами, которые всегда оставались для Украины гибельной саранчой. Множество раз в беседах с местными польскими шляхтичами он говорил о том, что каждое село в пограничных землях следует обвести земляными валами, каменными или бревенчатыми оградами, создавая при этом вооруженные ружьями и луками отряды сельской самообороны.

«Сколько татар прибыло в украинскую землю для очередного грабежа — столько и должно было в ней остаться!» — вот тактика, которую он исповедовал, размышляя об обороне пограничных территорий. Но ведь поляки опасались, что в украинских полевых крепостях тут же станут зреть вооруженные бунты против их владычества. Как объяснить воинственной француженке, что эта земля все еще находится под владычеством чужеземцев? Да и стоит ли вдаваться в подобные объяснения?

— В ваших словах немало правды, графиня, — смиренно признал он. — Но вы должны понять, что отношения украинцев с поляками выглядят еще сложнее, нежели французов с испанцами.

— Не говоря уже об англичанах, — с той же смиренностью согласилась графиня де Ляфер.

И вновь Сирко задержал на ней взгляд значительно дольше, чем следовало. Это было замечено всеми, и прежде всего Радзиевским. Однако ничего поделать с собой полковник не мог. В свои походные сорок он действительно никогда не видел женщины подобной красоты.

— Потому и говорю: пройдет еще немного времени, и мир признает в казаках лучших воинов Европы, — спокойно, убежденно произнес полковник, понимая при этом, что не в состоянии отвести взгляда от своей новой попутчицы. Он прекрасно понимал, что говорит явно не то, совершенно не к месту, но всячески пытался продлить беседу с этой изумительной женщиной.

— Весь мир? Лучшими воинами Европы? — с иронией переспросила графиня, по-детски сморщив носик. — Для начала попытайтесь убедить в этом хотя бы меня… полковник! — крикнула она, пришпоривая коня.

— Вот и все, полковник, — не мстительно, скорее сочувственно, подытожил их короткую словесную стычку ротмистр, давая понять, что ему тоже приходится нелегко с этой парижской дамой.

— Не думаю.

— Все, рыцарь степей, все. Тут уж поверьте. Трогаем. К ночи нужно добраться если не до крепости, то хотя бы до ворот какого-нибудь заезжего двора.

— День, когда эта заговорщица покинула пределы Франции, наверное, был самым счастливым в жизни кардинала, — задумчиво проговорил Сирко.

— И не только, — охотно согласился ротмистр, желая поддержать беседу. Но был удивлен, обнаружив, что Сирко как-то сразу умолк и замкнулся в себе.

Тем временем разросшийся обоз продолжал двигаться. Скрипели и громыхали на каменистых уступах повозки, ржали уставшие, томимые жаждой кони, перекрикивались извозчики и казаки охраны. Уже довольно высоко поднявшееся солнце по-степному жарко опаляло вершины подольских холмов, выжигая яркость их зелени и осушая легкие дуновения ветра.

— Кстати, влюбляться, полковник, тоже не советую! — вдруг ожил голос ротмистра Радзиевского, о существовании которого Сирко успел просто-напросто забыть.

— Возможно, вы правы. Такие, как ваша графиня, наверное, существуют не для того, чтобы мы утешались любовью с ними, а для того, чтобы содрогались от их нелюбви ко всему окружающему миру. Хотя кто знает…

— Слабость наша перед женщинами в том и заключается, что всякий раз мы завершаем свои размышления этим неопределенным «Хотя кто знает…» Суровости нам не хватает, полковник, суровости…

14

Виконт де Морель появился вместе с каретой, на передке которой восседал седоусый сержант-пехотинец из квартирьерной команды. Карета была старой, пробитой в нескольких местах пулями, зато в пирамидке за спиной кучера красовались четыре заряженных мушкета, а сзади поблескивали нацеленные в небо кавалерийские пики. Да и четверка разномастных лошадей выглядела довольно свежей.

— Карета — это предмет снисходительной любви моего дядюшки, квартирьера Шербурского полка, — объяснил юный мушкетер появление атрибута дорожной роскоши, который не полагался армейским гонцам и курьерам. — Из трофейных, как вы сами понимаете.

— Поклянитесь, виконт, что эта карета никогда не принадлежала английской королеве, — потребовал д'Артаньян, восторженно осматривая вместе с Шевалье свалившийся с неба транспорт. — Иначе я просто не сяду в нее. Такая карета недостойна наших мушкетерских седалищ.

— Испанскому королю она тоже не принадлежала, — с убийственной серьезностью объяснил де Морель. — Хотя и реквизирована квартирьерами у испанцев.

— Значит, до Парижа едем в карете? — озабоченно спросил Шевалье. — Обычно я стараюсь обходиться без карет. Иногда и без лошади. Ночую тоже не в заезжих дворах. Странствующему летописцу, как и цыгану, нельзя привыкать к удобствам и всяческим негам, иначе он теряет всякое пристрастие к путешествиям.

— На сей раз вы не успеете потерять его, господин Шевалье, — заметил де Морель. — Карета нам дарована лишь до Компьеня.

Все рассмеялись. Успокоенный этим сообщением, Шевалье бережно положил в экипаж татарский лук, колчан и кожаную пастушью сумку, потом втиснулся сам. Причем садился он настолько неуклюже, что д'Артаньян поневоле улыбнулся: «А ведь он действительно разучился ездить в каретах».

— Знаете, как украинские казаки закаляют свое тело? — не дал им позубоскалить Шевалье. — Раз в неделю вымачивают его в очень соленой воде. Такой, что кожа грубеет и становится невосприимчивой ни к холоду, ни к хворям. Говорят, они переняли этот способ у татар. Но, возможно, все наоборот: татары у них, — повел свое повествование странствующий летописец таким непринужденным тоном, словно продолжал рассказ, прерванный в таверне. — Татары ведь никогда не были охочи до мытья. В походе казаки не признают никаких шатров: спят на голой земле. Но, что самое странное, — завидев, что на них движется лавина турок или закованная в железо польская конница, казаки, в большинстве своем не признающие ни щитов, ни панцирников, не только не ищут способа хоть как-то защитить свое тело, но и снимают рубахи, чтобы идти в бой оголенными по пояс.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мир получил армию самоубийц? — недоверчиво проворчал д'Артаньян.

— Самоубийц? О нет. Я хочу сказать, что он получил армию, не похожую ни на какую другую. Казаки — это воины с особым представлением о рыцарстве, особым проявлением храбрости. Понимаю: мои рассказы убоги. Но в этой кожаной сумке лежит рукопись с описанием всего того, что мне пришлось увидеть и пережить в украинских степях. Я работал над этой рукописью несколько лет.

— И решаетесь повсюду возить ее с собой? — удивился де Морель.

— Теперь уже только до Парижа. Нужно найти издателя. Хорошего издателя, понимающего, что держит в руках не просто кучу исписанных листов, а саму историю. Причем историю страны, здесь, во Франции, почти неведомой и не менее загадочной, чем Индия.

Мушкетеры задумчиво помолчали. По обе стороны дороги зеленели не тронутые войной поля. Никто не способен был убивать под такими голубыми небесами, в стране с такими живописными перелесками, на коврах из заливных лугов.

Наблюдая эти вроде бы давно знакомые, но по-прежнему чарующие пейзажи, д'Артаньян безуспешно пытался представить себе страну казаков Украину, с ее жестокими воинами, варварско-рыцарскими обычаями, бескрайними выжженными степями и порожденным набегами несметных орд безлюдьем. Даже неукротимая фантазия гасконца не позволяла вообразить весь тот далекий и неправдоподобный мир, который должен был предстать перед ним благодаря захватывающему рассказу странствующего летописца.

Тем не менее он очень внимательно выслушивал все новые и новые истории, которые приключались с Пьером Шевалье в тех далеких краях, и предчувствие подсказывало ему: судьба неминуемо сложится так, что он тоже побывает в дивной «казакии», тоже познает многое из того, во что, хоть и с трудом, но все же верит или, наоборот, решительно, принципиально не верит.

— Кажется, я смогу помочь вам, — сказал д'Артаньян, выслушав от Шевалье еще одну, совершенно невероятную историю о том, как, отправляясь в поход, татары питаются кониной, которую «пекут», а точнее, размягчают под своим седлом. А пикантной приправой к этому блюду служит конский пот, которым пропитывается мясо во время скачки.

Д’Артаньян даже не стал уточнять некоторые детали, показавшиеся ему сомнительными в этом гастрономическом процессе. Не захотел интересоваться и тем, приходилось ли самому странствующему летописцу питаться подобным «деликатесом».

— Не смею рассчитывать на это, граф, — произнес Шевалье.

— Поэт Савиньен Сирано де Бержерак, вместе с которым я имел честь служить в гвардии его величества и даже сражаться под стенами Арраса, как-то познакомил меня с издателем Клодом Барбеном. Уж не знаю, что представляет собой этот господин как издатель, — ибо знакомство было случайным, а высказываться по этому поводу наш пиит не торопился. Однако замечу, что типография его, «Под знаком креста», лучшая в Париже. Об этом говорят многие.

— Хотите заверить, что под вашу рекомендацию и поручительство Барбен, возможно, согласится и финансировать издание моих трудов? — вопросительно улыбнулся Шевалье, помня, что во время беседы с любым спутником очень важно вовремя вернуться в мир деловых связей и приличествующей его положению вежливости.

15

По мере того как отряд втягивался в долину, воины Гяура становились все молчаливее и все настороженнее всматривались в серые гребни скал, нависающих над ее склонами с такой окаменевшей яростью, словно готовы были вот-вот обрушиться на них, чтобы навеки погрести под обвалом.

— Нужно было бы обойти эти погибельные места, князь, — негромко проговорил Улич, приближаясь к Гяуру. — Лучшего места для засады и черти не отыщут.

— Я уже понял это, гнев Перуна. Но что ты подскажешь, верховный советник: вернуть отряд, потому что долина страшноватая? — с мрачной иронией поинтересовался полковник, взглянув на Улича. — А потом объехать село, в котором тоже может оказаться засада? Убежать от показавшихся вдали всадников: вдруг за ними целое войско?

— Не гневи богов, князь.

— Мы должны пройти эту долину, — резким, мужественным тоном проговорил Гяур. — Даже если перед нами разверзнется преисподняя. Даже если преисподняя, советник!

— Я не советник. Воин! — поиграл желваками Улич. — Мы уже не раз говорили об этом, О-дар!

— Однако Тайный совет Острова Русов приставил тебя ко мне как верховного советника. Чтобы ты возникал со своими советами именно тогда, когда они уже бесполезны. — Гяур еще раз бросил ироничный взгляд и пришпорил коня.

Улич запрокинул голову. Несколько мгновений держал ее так, уставившись полузакрытыми глазами в высокие, подернутые лазурью, голубовато-белесые облака. Это, почти ритуальное, «обращение к небесам» он совершал каждый раз, когда Гяур или кто-либо другой, то ли умышленно, то ли по неосторожности, наносил ему душевную рану. Воля его не была настолько сильной, чтобы в любой ситуации оставаться невозмутимым. Это была одна из самых очевидных и страшных слабостей Улича, зная о которой, Тайный совет долго сомневался: стоит ли доверять ему роль верховного советника молодого князя Одара-Гяура.

И сомнения Тайного совета были справедливы. Улич и сам отлично понимал это. Познав многие виды человеческой деятельности, он, тем не менее не овладел искусством подчинять гордыню собственной воле. А чего стоит вся ученость верховного советника, если в трудную минуту он не способен сдержать обиду, ненависть, гнев?

Ритуал «обращения к небесам» — простой, но удивительно облагораживающий — был подарен ему самим верховным волхвом племени, древним князем Божедаром. За ним, за волхвом, и было последнее слово при назначении Улича. Тем не менее советником к Гяуру он был приставлен лишь потому, что найти более подходящей кандидатуры совет уже не мог. Для подготовки ушло бы слишком много времени.

Похоже, что Гяур тоже знал о сомнениях совета. Каким-то образом узнал о них, хотя совет никогда не разглашал тайн. И, очевидно, князь не одобрил его выбора. Впрочем, начать нужно с того, что Гяур вообще не нуждался ни в каких советниках. Демонстративно, вызывающе не нуждался. Он всегда чувствовал себя свободным рыцарем, эдаким «вольным стрелком». Не зря, прежде чем прийти на Украину, он уже успел хоть недолго, но послужить султану, императору и еще нескольким правителям.

Впрочем, ритуал длился всего несколько секунд. Едва успев завершить его, Улич махнул рукой предводителю норманнов, и тот помчался со своей десяткой рослых, закованных в сталь, шведов к Гяуру, чтобы прикрыть его, прежде чем князь успеет доскакать до скалистой теснины. Прикрыть мощными щитами, толстенными, под стать только этим богатырям, копьями, панцирями и своими жизнями. Таковой была воля Тайного совета, нанявшего их. Такова собственная воля этих отборных воинов. А значит, и их судьба.

Словно предвидя это решение Улича, князь погнал коня как можно быстрее и, прежде чем норманны успели настичь его, промчался через теснину, оказавшись перед широкой долиной, в которую с разных сторон стекалось несколько дорог и тропинок.

Склоны этой части долины тоже оказались усеяны валунами. Однако здесь они «произрастали» не так густо, и низинное ложе было покрыто не щебнем, а большими синевато-зелеными, с желтым переливом, коврами из травы и цветов, излучающими успокоительную поднебесную прохладу.

— Князь! Там впереди бой, князь! — показался из-за гряды камней Хозар, посланный вперед вместе с двумя опытными воинами-лазутчиками, Кострой и Назирисом, в разведку.

— Бой?! — осадил коня Гяур. — Кто же там сражается?! У них большие силы?

— Обоз под охраной сотни казаков. И еще какая-то карета. Кажется, с ней несколько польских гусар.

— Так с кем же сражаются эти польские гусары, гнев Перуна?! С казаками?!

— Похоже, что на них напал отряд Бохадур-бея! На гусар и казаков!

— Ну что ж, значит, Сварожичу все же угодно было свести меня с этим Бохадур-беем, — рассмеялся Гяур, протягивая руку, в которую Олаф тотчас же вложил его грозное копье-меч. — Далеко они отсюда?

— За рощей. Туда подходит еще одна долина. Там река. Небольшая река, князь.

— К роще движемся бесшумно. Попытаемся ударить внезапно, — негромко наставлял свои сотни Гяур. — За мной, русичи-гяуры!

— О-дар! — негромко, но все же дружно откликнулись воины только им известным боевым кличем предков-уличей.

16

Как ни гнал сержант-кучер лошадей, тем не менее вечер настиг их у небольшого заезжего двора, расположенного у подножия горы в двух милях от ближайшего селения.

В трактире, кроме д'Артаньяна и его спутников, ужинала лишь семья проезжего священника. В номерах тоже царила тишина, а весь вид заведения мсье Оржака, как представился его хозяин-горбун, свидетельствовал, что оно пребывает в запустении и вот-вот должно быть описано за долги.

Настораживало и то, что хозяин несколько раз поинтересовался, действительно ли они останутся у него на ночь и согласны ли уплатить за ночлег прямо сейчас, а не утром. Держался он при этом слишком скованно, воровато посматривая то на дверь, то на темнеющее окно, за которым фиолетовой занавесью опускалась ночь; переминался с ноги на ногу и почти непрерывно сокрушался: «Проклятая война. Каждый наживается на ней, как может, только мне одному разорение, только мне…»

— Но почему вам-то разорение? — не сдержался д'Артаньян. — Фронт довольно далеко. Испанцы этих краев не достигают. На дорогах множество офицеров, которых честь заставляет платить как полагается.

— Так ведь… дорога, — все так же сокрушенно сказал Оржак. — Не спорю, на ней случаются и хорошие люди. Но на сотню порядочных посетителей достаточно одного злодея, чтобы она превратилась для трактирщика в ад. И будь проклят день, когда черт дернул меня строиться здесь, вдали от села, у этой разбойничьей дороги.

Он хотел добавить еще что-то, но в это время дверь открылась, и в трактир вошел рослый детина в давно не стиранном, изношенном мундире пехотинца. Увидев его, хозяин тотчас же сник, горб еще больше обострился, так что, казалось, вот-вот вспорет засаленный малиновый кафтан. Молча указав солдату место за столом, справа от двери, он поспешно вышел, успев едва слышно проговорить: «Опять этот дезертир!»

— О, да здесь гости в плащах с лотарингскими крестами, — желчно ухмыльнулся вошедший, проходя между д'Артаньяном и де Морелем, уже поднявшимися из-за стола. — Что, отвоевались? В карету — и в Париж? Молитвенно, молитвенно… Честь имею представиться: Серж. Отставной сержант.

— А чем заняты в этих краях вы, доблестный воин лесов и дорог? — в свою очередь поинтересовался д'Артаньян.

— Так ведь сам себе и ответил, мушкетер, лотарингский крестоносец, — все так же бесцеремонно осматривал Серж мундир де Мореля и запыленный плащ Шевалье, словно уже приценивался к ним. — Война — что волчица: каждый щенок сосет ее, как может. Вот так вот, ромулы марсовы, — смачно икнул он, оскалив гнилостную желтизну зубов. — Молитвенно, молитвенно… Эй, горбун, мяса и вина!

Поужинал солдат-оборванец очень быстро и, не расплатившись, — мушкетеры заметили это, — исчез. А еще через несколько минут сержант-кучер, вернувшись из конюшни, сообщил, что неподалеку рыщет небольшая, человек на семь-восемь, банда дезертиров, которая тиранит хозяина, грабит постояльцев да буйствует на окрестных дорогах. Об этом, побаиваясь гнева горбуна, поведал ему работник-конюх.

— Мушкеты я уже зарядил, — добавил сержант, давая понять, что решение он видит только одно: готовиться к нападению.

— С вашими двумя мушкетами, господа мушкетеры, у нас их шесть. Хватит на целую роту. Я с мушкетом и пистолем спрячусь в конюшне. Конюх обещал подсобить вилами. Кто-то из вас может засесть в карете. Солдат, который приходил сюда, околачивался возле нее и видел, что она пуста. Проверять они вряд ли станут.

— В карете улягусь отдыхать я, — предложил Шевалье. — Одного мушкета мне хватит. Остальное сделает татарский лук. Шпагой владею плохо, но стреляю — дай Аллах такую меткость хоть хану, хоть перекопскому мурзе. Да освятит меня звезда путника.

На лестнице, ведущей на второй этаж, появился хозяин. Он успел провести в отведенные им комнаты кюре с женой и дочерью-толстушкой, которую родители везли к известному лекарю в Амьен, и сумел подслушать разговор остальных своих воинственно настроенных постояльцев.

— Вы что, в самом деле собираетесь противиться этим бандитам? — спросил он дрожащим голосом. — Они не убивают. Только грабят. Не убивают, если им не сопротивляются, — медленно спускался он вниз, произнося на каждой ступеньке два-три слова. — Поэтому вам лучше покориться. Их не менее девяти.

— Только потому, что вы постоянно покоряетесь, они и зверствуют в этих местах, — заметил Шевалье.

— Как только мои постояльцы узнают о дезертирах, они просто-напросто убегают отсюда. Даже ночью. В селе стоит заезжий двор моего «доброжелателя» — польского еврея Абрама Люблинецкого. Так вот, бегут они в основном туда. Мои деньги и мое разорение теперь в его кошельке.

— С конкурентами вам придется справляться одному, — огорчил его д'Артаньян. — А вот с бандой дезертиров, если только она появится тут ночью, мы поможем. Сколько у вас работников-мужчин?

— Трое. Да еще конюх.

— Сюда их. Вооружайте, как можете. Встречать грабителей будем здесь, в кабачке. Дверь черного хода забаррикадируйте. Окна тоже.

— На окнах у меня решетки. На всех.

Вооруженные пистолем, топором и кавалерийской саблей, работники собрались в зале в ту минуту, когда неожиданно вернулся Серж.

— Вы пришли, чтобы расплатиться, доблестный воин? — оголил шпагу д'Артаньян.

Дезертир отскочил, отбил саблей нацеленное на него оружие, но, увидев у лестницы вооруженных работников и де Мореля с наведенным на него пистолем, смирился.

— Молитвенно, молитвенно, — пробормотал он. — Зачем? Я ведь расплачусь. Не впервые.

— Поэтому, злодей, ты расплатишься не только за сегодняшний ужин, но и за десятки завтраков и ужинов, которыми потчевали тебя здесь раньше, — появился из кухни горбун и, бросившись к дезертиру, ударил его по руке увесистой кочережкой с двумя крюками в конце. — Вязать его! — почти прорычал он, когда сабля Сержа упала на пол. — Чего вы смотрите на него? Сейчас его бандиты будут здесь, и тогда они нас не пощадят!

Серж наклонился, чтобы поднять саблю, но горбун сумел еще раз ударить его, теперь уже по голове. А двое работников набросились на отставного сержанта сзади.

— Молитвенно, молитвенно… — хрипел Серж, все еще пытаясь сопротивляться. Но это уже было бессмысленно.

— Он пришел сюда, чтобы открыть дверь остальным, — свирепел горбун, истерично суетясь вокруг лежащего, пока работники связывали руки и ноги Сержа. — Его подослали! Он должен был открыть им дверь и первым напасть на вас.

Горбун снова и снова норовил ударить дезертира своей железкой по голове, но каждый раз д'Артаньян или де Морель вовремя останавливали его, не позволяя бить лежачего.

— Но свечи в номерах горят, — успел сказать горбун между этими попытками. — Пусть думают, что вы бодрствуете. Кюре я предупредил.

Все помолчали, отдаваясь воле судьбы и случая.

— Сколько человек в вашей шайке? — сурово спросил д’Артаньян, как только Серж оказался связанным и немного пришел в себя.

— Говори, — занес свое грозное оружие над его головой Оржак.

— Восемь человек. Их будет восемь, — ежился дезертир в предчувствии удара.

— И что они намерены делать? Каков план их нападения?

Стараясь проявить характер, Серж упорно молчал.

— Ив, положи эту железку в огонь, — отдал Оржак свою клюку работнику. — Распеки конец, сейчас мы развяжем язык этому висельнику.

— А ведь ты действительно будешь пытать, — приподнялся на локте Серж. — Ты, горбун проклятый, жалости не знаешь. Мы не вздернули тебя только потому, что надо же было кому-то содержать этот чертов притон.

— Так что твоим бандитам нужно здесь? — повторил д'Артаньян.

— Им нужны ваши деньги. Ваши кони. И мундиры мушкетеров.

— И каким же образом они намерены получить наши мундиры? Неужели считают, что мы любезно отдадим их? — возмутился де Морель.

— Молитвенно, молитвенно… — снисходительно посмотрел на него Серж. — «Отдадим — не отдадим». Снимут. Не с живых, так с трупов. Но лучше с живых.

— Как они вооружены? — продолжал допрос д'Артаньян.

— Саблями. Один пистоль.

Не успели затащить связанного Сержа в чулан, как во дворе послышались приглушенные голоса. Оржак сразу же исчез. Мушкетеры и двое работников притаились, кто где мог. Дверь они умышленно оставили незапертой.

Сначала вошел один из дезертиров. Неуверенно ступая, он осмотрел зал.

— Где гости? — спросил работника, оставшегося убирать со столов.

— Какие гости? — спросил тот, стараясь не обращать на него внимания.

— Ну, какие-какие… Мушкетеры.

— А, мушкетеры. Где ж им быть? В номерах, — указал пальцем на лестницу, ведущую на второй этаж.

— И Серж с ними?

— Пригласили. Пьют. Нам нужно было убирать, так они в номерах.

— Убирать пока еще рано. Эй, вольные стрелки, — негромко позвал он, вернувшись к двери. — Заходите. Нас приглашают поужинать.

Работник невозмутимо проследил, как пятеро грабителей один за другим подошли к стоявшему в углу, возле лестницы, столу, за который садились почти каждый вечер. Он оставался невозмутимым, как о том просил его д'Артаньян.

— Зови хозяина. И быстро накрывай на стол, — скомандовал ему предводитель.

— Хозяин у мушкетеров.

— Тоже пьянствует? Почему не здесь? Эй, горбун! — подошел предводитель к лестнице. — Ты что, настолько не уважаешь гостей, что даже не желаешь встречать их?!

В это время во дворе кто-то яростно закричал от боли. И сразу же прогремел выстрел. Грабители повскакивали с мест, но прежде чем они сообразили, что происходит, прозвучал пистолетный выстрел уже здесь, в трактире, и главарь рухнул на нижние ступеньки лестницы.

— Бросайте оружие! — приказал д'Артаньян, стоя на лестнице с пистолетом в одной руке и шпагой — в другой.

Ответом тоже стал выстрел, но пуля раздробила перила рядом с рукой мушкетера. А в следующее мгновение стрелявший повалился на стол, хватаясь при этом за пронзившую ему грудь стрелу, выпущенную из-за входной двери.

Четверо оставшихся в живых, с саблями в руках, отскочили за столы и приготовились к схватке. Однако мушкетеры их воинственный пыл не поддержали. А когда вторая стрела, выпущенная Шевалье, ранила одного из них в плечо — крик его слился с грозным ревом, с которым, держа наперевес свой крюк, ворвался в зал хозяин. Вид раскаленного железа буквально парализовал исхудалого, получахоточного дезертира, оказавшегося на его пути. Воспользовавшись этим, горбун мгновенно вонзил свое страшное оружие ему в живот.

Нечеловеческий вопль несчастного настолько поразил остальных троих, что двое тотчас же бросили сабли и опустились на колени.

Третий, широкоплечий коротыш, сумел проскочить мимо Оржака и попытался пробиться по лестнице наверх. Д’Артаньян успел ответить только на первый удар его сабли, потому что и этот дезертир был сражен наповал топором одного из работников.

— Их нельзя оставлять в живых! — кричал Оржак, потрясая остывающим крюком над все еще стоящими на коленях грабителями. — Они не должны жить! Францию нужно очистить от них! Весь мир нужно очистить от этой погани!

И только вошедший в трактир с луком в руках Шевалье помешал ему расправиться с людьми, которые уже не рассчитывали на милосердие горбуна. Впрочем, он спас грабителей от гнева Оржака лишь для того, чтобы утром горбун передал их в руки местных жандармов. Грабители хорошо знали, что приказ принца де Конде относительно дезертиров был лаконичен: «Вешать!»

— То, что происходило здесь вчера вечером… Такая история, дорогой Шевалье, способна поразить воображение любого читателя, — мрачно проговорил д'Артаньян, садясь ранним утром в отсыревшую за ночь карету. — Так зачем, рискуя жизнью, странствовать в поисках подобных историй по далеким землям Польши, Украины, Татарии?

— Это не история, граф. Наблюдаемое нами вчера не имеет никакого отношения к истории. Это всего лишь мрачный отпечаток алчности на ладони человеческого бытия. Клеймо каторжника на челе грешной Франции. А что касается вашего покорного слуги, то Господь призвал его быть историографом. То, что я описываю, есть борьба народов. А значит, истинная История.

— Уж не знаю, где «истинная История», а где «клеймо на челе Франции», — заметил де Морель. — Но во всей мрачной истории трактира Оржака существует деталь, которая поразила меня. Один из работников кое-что поведал мне сегодня на рассвете о жизни самого медведеподобного горбуна. Оказывается, когда-то он тоже был дезертиром, и горб у него образовался оттого, что однажды, поймав на грабеже, мужики переломили ему позвоночник. Однако по-настоящему несчастным этого человека сделало даже не уродство, а то, что всю свою жизнь он мечтает стать… палачом.

— Палачом?! — изумился д'Артаньян. — Горбун Оржак, этот жалкий, доведенный до отчаяния трактирщик — мечтает стать палачом?!

— Вообще-то из него получился бы неплохой диктатор. Но мечтает он пока лишь о секире палача. Как только услышит, что в каком-либо городе объявляется вакансия палача, бросает все и спешит туда. Вот только никто не решается нанимать в палачи горбуна… Не понимая, очевидно, что перед ними как раз и стоит тот самый, первородный в своей жестокости, прирожденный, самим дьяволом ниспосланный им… палач.

17

Как только графиня де Ляфер умчалась вслед за сторожевым разъездом казаков, Сирко, ротмистр Радзиевский и сотник Гуран молча переглянулись: кому скакать вслед? И не поскакал никто. В конце концов, графиня имеет право побыть в одиночестве. Ни в отдельности, ни все вместе они не должны опекать ее на каждом шагу — таковой была их молчаливая договоренность.

И тогда произошло то, что удивило и даже рассмешило всех троих: один из юных челядников, который пристал к обозу, чтобы добраться вместе с ними до родного Каменца, вдруг отвязал от повозки запасного коня и, прихватив копье, погнался за француженкой.

— О, наш беглый художник Войтек решил, что наконец-то настала и его пора, — смеясь, прокомментировал эту скачку Гуран.

— Художник? — переспросил полковник, мечтательно глядя ему вслед. Знал бы кто-нибудь, какого труда стоило ему самому удержаться от того, чтобы не присоединиться к златокудрой парижанке! — К тому же — беглый?

— Да, челядники утверждают, что Войтек — сын одного каменецкого мельника. Отец узрел в нем талант иконописца и направил в науку к какому-то знатному каневскому маляру, который, по слухам, расписывал храмы то ли в Новгороде, то ли в Суздале.

— Но, видно, малярная наука не очень-то привлекает его, — хитровато прищурился полковник.

— Точно, не приглянулась ему наука иконописная. Не легла на душу. Помаялся, червивая его душа, несколько месяцев в учениках и сбежал. Учитель, видите ли, не тот попался. Не такие лики выписывает, какие Войтеку нравятся.

Сирко и слушал, и не слушал его. Что-то встревожило полковника. Какое-то предчувствие вдруг вселилось в его сердце, да только не мог понять опытный воин, чем оно порождено.

— Лики святых, говоришь, не нравятся этому богомазу? — спросил полковник, лишь бы продолжить беседу. Сам он в это время внимательно всматривался в очертания возвышенности, которая вырисовывалась посреди долины.

— Словом, пригрели его наши челядники. А то ведь собирался пешком паломничать до самого Каменца.

— Захотелось обратиться в веру отца и стать мельником? Но как только увидел графиню Диану — снова вспомнились лики непорочной Девы Марии? — подхватил Сирко. — Решил, что будет рисовать иконы Богоматери, любуясь личиком грешной француженки. А, ротмистр? — попытался расшевелить угрюмо умолкнувшего поляка.

— Был бы он гусаром, сегодня же вызвал бы его на дуэль. Впрочем, француженка совершенно неблагосклонна к нему.

* * *

Заслышав позади себя топот копыт, графиня сначала решила, что это кто-то из офицеров, однако еще какое-то время продолжала скакать не оглядываясь: ни одного из них своим «рыцарем сердца» она не избирала — мужчины уже должны были понять это.

— Госпожа графиня! Я буду сопровождать вас! — вдруг раздался звонкий юношеский голос, совершенно не похожий на голос ни одного из офицеров. — Вам нельзя одной, госпожа графиня, я готов охранять!

Диана недовольно оглянулась. Вслед за ней трясся на неоседланном коне худощавый, с почти детским, прыщеватым лицом парнишка лет семнадцати. Неопрятные, слипшиеся волосы его, очевидно, могли оказаться русыми, однако давно потеряли цвет и свисали грязными космами. Расхристанная рубашка заляпана, словно о нее много раз вытирали кисти; штаны разорваны, ноги босые и, судя по всему, давно не знали никакой обувки.

— Наконец-то и у меня появился защитник. — Она насмешливо скользнула взглядом по самодельному копью, взятому юношей у кого-то из челядников, ратище которого казалось слишком тяжелым и толстым для тонких пальцев «рыцаря»; по болтающейся в деревянных ножнах сабле. — Откуда Бог ниспослал мне вас, дикий рыцарь благородных степей?

— Я пришел с обозом полковника.

— Так и поняла. Оружие вы похитили у дядьки-обозника, на повозке которого ехали?

— Почему же похитил? Нет, попросил. Он сказал: «Бери и скачи, коль уж…» — парнишка замялся и не решился повторить то, что услышал от старого обозника.

— А на рубашке следы крови противников, убитых на дуэли?

— Краска это, — простодушно объяснил парнишка. — Я был учеником монаха-маляра, богомаза. Да только чему у него, пьяницы всегрешного, научишься? Краски растирал, ставни у старшины местечковой раскрашивал — вот и вся моя «наука».

— Вы, конечно, претендуете на нечто большее?

— Я найду себе другого учителя. Который учил бы писать лики святых точно так же, как их пишут византийские мастера. Или флорентийцы.

— Господину недоученному иконописцу приходилось видеть работы великих флорентийцев? Интересно, как это вам удалось, доблестный ратник?

— Мой отец очень хочет, чтобы я стал художником-иконописцем. Возил меня в Киев, показывал иконы в местных храмах…

— Ах, в Киев… — окончательно потеряла интерес графиня. — Работы византийцев. Бедная Флоренция! Несчастные ее мастера. Кажется, мой достойный, вы вызвались охранять меня. Не поленитесь-ка прогнать своего монгольского скакуна вон до того холма. Вдруг за ним засада?

На самом деле о засаде графиня не думала. С той поры, как их обоз слился с обозом полковника Сирко, она чувствовала себя достаточно защищенной, чтобы не побаиваться за безопасность дальнейшего путешествия. Отослать юнца на разведку — всего лишь один из вежливых способов избавиться от ненужных знаков внимания.

— Вы правы: часть казаков разъезда поскакала за правый склон, часть — за левый, осматривают степь, — со всей возможной серьезностью согласился Войтек. — А впереди — никого, так что поеду посмотрю.

— Да хранит вас Господь, — иронично благословила его графиня, сочувственно наблюдая, как неуклюже трясется на косматом неоседланном коньке этот худосочный юнец.

18

Горбун Оржак сам суетился возле кареты мушкетеров, помогая слугам запрягать лошадей. Лично проследил, чтобы кони гонцов были накормлены, а подпруги целы и хорошо подтянуты.

Вначале д’Артаньян воспринимал это как проявление обычной благодарности — в конце концов, они ведь избавили хозяина от бандитов. Но все оказалось не так просто.

— Вы всем довольны, господин лейтенант? — подошел к нему Оржак, когда настала минута прощаться.

— Еще бы! — вежливо ответил д'Артаньян. — Где бы мы еще столь приятно и безмятежно провели время?

— У меня тоже нет претензий к вам. Приют и харч вы сполна оплатили своими шпагами.

— Не заставляйте нас молиться на шпаги, как на кормилиц, — недовольно поморщился мушкетер. — Хотя на самом деле так оно и есть.

Он уже хотел садиться в карету, но Оржак упредил его.

— Тем не менее просил бы вас задержаться еще на пять минут. Думаю, судьбы Франции они не решат.

Ничего не объясняя, он увлек д'Артаньяна в трактир, оставив всех остальных на улице. Графу показалось, что хозяин желает отблагодарить лично его, поэтому настроился воинственно. И был крайне удивлен, когда увидел, что у стола, за лестницей, ведущей на второй этаж, в покаянных позах стоят Серж и еще какой-то рослый детина-разбойник, которого д'Артаньян во вчерашней сутолоке как-то не приметил. Руки обоих грабителей, как и полагается, оставались связанными.

— К вам хочет обратиться Серж, вы помните его. Этот вот, отставной сержант, — проговорил Оржак голосом престарелого кюре.

— С просьбой о помиловании? Но я не судья. И даже не прокурор.

— И все же он хотел бы обратиться именно к вам, господин граф.

Д'Артаньян снисходительно пожал плечами.

— Ну что ж, «молитвенно, молитвенно», как изволил выражаться сам сержант-дезертир Серж. Слушаю тебя, грабитель, — тут же обратился к сержанту.

— В шайке грабителей я был всего лишь несколько дней. Оказался в ней случайно, никого ограбить не успел. Кроме того, я, как и вот мсье Чемпан, не дезертир. Я действительно отставной сержант. Но приткнуться мне некуда. Кажется, у вас нет слуги? К крестьянскому житью я не приспособлен, всю жизнь прожил в городе. Зато солдат из меня был неплохой.

— Вчера ты убедил нас в этом, Серж.

— Понимаю вашу иронию. Но вчера — особый случай. Грабитель из меня не получился — это ясно. Но ведь солдат — не грабитель. Вы как офицер должны понимать меня.

— Итак, ты просишься ко мне в слуги?

— Вы получите слугу, способного оголять оружие вместе с вами. В тех случаях, естественно, когда будет позволять ваша честь.

— И я должен верить тебе? Человеку, явившемуся вчера с бандой лесных грабителей?

— Осмелюсь заверить, — подключился к разговору Оржак, — что этот солдат говорит правду. В банде он всего несколько дней. Я опросил других грабителей.

— Да-да, святая правда, — затараторил Чемпан, побаиваясь, что его тотчас же прервут. — Я готов присягнуть хоть перед вами, хоть на Библии перед судом. Этот человек рожден не для грабежей. Он — мастеровой: плотник, каменщик, даже портной. Что ни дайте ему, починит. А готовит не хуже господских поваров. И даже грамоте обучен.

— Что до клятвы на Библии, то, думаю, тебе это еще предстоит, — заверил Чемпана д'Артаньян. — Мне действительно нужен слуга, — обратился он к Сержу. — Прежнего я недавно уволил. Но слуга, а не наемный убийца и не волк в клетке, постоянно высматривающий дорогу к лесу.

— Вы спасли меня от гибели. Теперь можете спасти от виселицы и бездомных скитаний. Этим и дадите себе гарантии.

Задумавшись, д’Артаньян прошелся по трактиру. Все трое внимательно следили за каждым его шагом, каждым движением.

— Насколько я понял, вы, Оржак, тоже за то, чтобы я взял этого… — удержался граф от слова «грабитель», — отставного сержанта к себе в слуги? В чем ваш интерес? Вчера вы готовы были растерзать его.

— Если вы возьмете Сержа в слуги, я со спокойной совестью возьму себе в работники Чемпана. Который уже как-то заходил ко мне и каялся. С грабителями ему не сладко. Он-то и попросил замолвить слово за своего бывшего сержанта.

— Могу засвидетельствовать хоть перед вами, хоть на Библии перед судом, — вновь протараторил раскаявшийся грабитель.

— То есть я буду уверен, что вся эта вчерашняя история останется между нами, — продолжал Оржак, держась подальше от Библии. — И никто не узнает, что Чемпан стал моим работником. А заодно и охранником. Оружия в моем доме теперь не меньше, чем у гарнизона Дюнкерка. Научен. Будете молчать вы, граф, и ваши спутники — будем молчать и мы.

«Хитер несостоявшийся палач, хитер», — мысленно согласился д'Артаньян. Но ответом Оржака не удостоил.

— Собирайся, — приказал Сержу. — Оказывается, хороших слуг следует искать в лесах среди грабителей. Я-то этого не знал. Развяжите его, мсье Оржак.

Горбун тотчас же выхватил из-за пояса нож и одним взмахом освободил Сержа от веревок. Еще двумя взмахами вызволил из плена Чемпана.

— Конь у тебя найдется? — спросил лейтенант Сержа.

— Один из тех, которые достались мне от грабителей, — ответил за него Оржак. — В виде компенсации за весь тот ущерб, как вы понимаете. Кроме того, Чемпан обещает привести из конюшни лесника еще троих бандитских рысаков.

— Не посвящайте меня во все тайны вашего двора, мсье Оржак. Мне это ни к чему. На коня, Серж. Прихвати продуктов на дорогу. И запомни: сытной и денежной жизни не обещаю. Как и спокойной. Виселица еще не раз покажется тебе божьим избавлением от службы у меня.

— Молитвенно, молитвенно… — проворковал Серж. И только ему и Богу было известно, какой смысл он вкладывает в эти слова.

* * *

Лес встретил их пьянящим запахом хвои и птичьим перезвоном сосновых крон. Солнечные лучи превращали небольшие поляны в поросшие травами озерца. А сами стебли трав казались усыпанными разноцветным жемчугом.

Вспомнив о событиях прошлой ночи, лейтенант вдруг всполошился и, выглянув из кареты, позвал своего новокрещеного слугу.

— Слушаюсь, господин граф, — приблизился тот к карете.

Снаряжая его, Оржак расщедрился и на более или менее пристойную одежду, так что теперь Серж смахивал на опрятного слугу крайне обедневшего провинциального дворянина. Но к его одежде и манерам лейтенант решил обратиться несколько позже.

— В суете я так и не поинтересовался у Оржака кое-какими подробностями. Хорошо, он тебя отпустил, Чемпана нанял в работники. А что с остальными плененными грабителями? Ведь если они предстанут перед судом, то расскажут и о вас.

— Не волнуйтесь, ваша светлость, не предстанут, — успокоительно улыбнулся слуга, заставляя д’Артаньяна удивленно взглянуть на него. — Мсье Оржак избавил их от этой неприятной процедуры.

— Тоже в работники нанять решился или вообще отпустил, — кивнул лейтенант и, считая тему исчерпанной, велел остановить карету и подвести его коня. В такое прекрасное утро ехать в седле куда приятнее.

— Ну что вы, — разочаровал его отставной сержант. — Их нельзя было отпускать. Это отпетые злодеи.

— Запомните, Серж, я не терплю недомолвок, — нахмурился д'Артаньян.

— Когда все улеглось и вы уснули, мы отвели их в лес и казнили.

— То есть как это — «казнили»?

— Известно как, одного повесили, другого зарубили саблей. Слишком уж упирался…

— Так это вы их казнили: ты и Чемпан?

Серж укоризненно посмотрел на графа: «Зачем ему все эти подробности?»

— Казнил, собственно, мсье Оржак. Нужно сказать, что он мастер этого дела. Мы всего лишь помогали. Но вам лучше бы не знать обо всем этом.

— А после казни он снова связал вас, чтобы могли предстать передо мной в ипостаси пленников?

— Важно было убедить.

— То есть вас он уже не опасался. Заставив казнить товарищей, он, таким образом, связал вас куда надежнее любой веревки: обетом молчания, в сохранении которого заинтересован теперь каждый. Если бы мне было известно это, слугой моим ты бы не стал.

— Будем считать, что вы наняли меня в благодарность за то, что помог избавить лес, всю округу от грабителей. Пока мы довезли бы их до городка и сдали полиции, они могли бы убежать.

— Ну и хитер же ты, отставной сержант, висельнично хитер.

— Дело не во мне, а в трактирщике. Во всей этой истории я всего лишь случайный свидетель.

— Почему в трактирщике? Хочешь намекнуть, что я еще не знаю всей правды о нем?

— Считайте, что вы пока вообще ничего не знаете о горбуне, — заверил его Серж.

— Тогда какого дьявола ты испытываешь мое терпение, сержант?

Серж подождал, пока приблизятся остальные попутчики, и только тогда поведал:

— Начну с того, что это уже третья шайка, которую Оржак истребил при помощи случайно прибившихся к нему военных.

— Нужно же ему было как-то защищаться, — вступился за трактирщика де Морель. Однако отставной сержант саркастически улыбнулся и резко помахал пальцем буквально перед его носом.

— Секрет как раз в том и состоит, что сам же он эти шайки и создавал. К нему нередко прибиваются дезертиры и прочие бродяги. Он выбирает из них будущего вожака и по секрету договаривается о том, что тот создает шайку и грабит его постояльцев. При этом часть награбленного бандиты отдают ему, то есть попросту делятся. Но как только эти грабители начинают чувствовать, что награблено ими уже немало, а значит, надо уходить из этих мест и как-то устраивать свою жизнь в тех краях, где их никто не знает, Оржак расправляется с ними, отбирая все то, что они накопили.

Мушкетеры вопросительно переглянулись. Сейчас они чувствовали себя людьми, которых долго водили за нос, как деревенских простачков.

— Кстати, большую часть награбленного члены шайки прячут в самом трактире или где-то во дворе, — окончательно добивал их сержант, — будучи уверенными, что за его сохранность Оржак отвечает собственным имуществом и даже головой. Собственно, он у них выступает в роли казначея. Питаются они тоже у него, расплачиваясь награбленным. Уже дважды кто-то доносил на Оржака полиции, но всякий раз трактирщик выставлял десятки свидетелей того, как сам он оказывался в роли жертвы грабителей.

— А какие у него виды на Чемпана? — спросил Шевалье.

— Считайте, что это будущий главарь. Правда, на сей раз Оржак клятвенно пообещал, что с ним расправляться не будет, только с его подручными. Может, действительно понял, что это неразумно — лишаться прирученного главаря шайки. Нового найти и обучить не так-то просто. Так, значит, вы приказали подать коня, господин граф? — тут же сменил тему сержант. — Молитвенно, молитвенно…

«Странно, что так недооценил этого несостоявшегося палача Оржака, — подумал д'Артаньян, согласившись с тем, что его собственное участие в разгроме шайки лесных грабителей не такой уж большой грех. Скорее избавление края от еще более страшных грехов, которые они могли бы содеять. — Явно недооценил».

— Здесь, в лесах, свои законы и свои суды, ваша светлость! — крикнул Серж, отвязывая коня д'Артаньяна. — Нам ли менять их?!

19

Леди Стеймен появилась на пороге «усыпальницы» маркизы Эжен Дельпомас неслышно, словно ночной призрак. Маркиза узнала о приходе воспитательницы лишь по отражению в зеркале и, хотя сразу же признала в ней одну из сотрудниц пансионата Марии Магдалины, все же от неожиданности вздрогнула.

— Могу направить вам пансионессу Амелию де Мюно, — сообщила Стеймен вкрадчивым голосом камердинера, объявляющего о приходе важных гостей, которые уже стоят за спиной. — Француженка. Шестнадцати лет. Девственна и непорочна, как Дева Мария накануне святого зачатия.

— Она… подготовлена? — так же негромко, доверчиво поинтересовалась маман Эжен. — Я имею в виду: достаточно ли она подготовлена?

Прежде чем ответить, Стеймен ступила несколько шагов. Для маман Эжен не было секретом, что англичанка прибегла к этому, чтобы, при своей близорукости, получше рассмотреть ее четко просматривающееся через прозрачную белую накидку тело. Тем не менее не одернула леди. Наоборот, расправила плечи и повертелась перед зеркалом:

«Любуйся, любуйся, старая закоренелая мастурбантка, — мстительно улыбнулась она. — В свои сорок я все еще выгляжу женщиной, которой могут позавидовать двадцатилетние».

Это было правдой. По-девичьи стройная, с туго налитым, слегка смугловатым, под легкий крестьянский загар, телом, маман Эжен не могла не привлекать внимания мужчин и не вызывать зависти женщин. Тем более что одежда, которую она носила, всегда плотно, вызывающе контрастно облегала ее тело. А слегка удлиненное, благородное лицо с не совсем правильными, но довольно привлекательными чертами все еще обходилось без морщин, по крайней мере, глубоких, удивляя своим естественным, здоровым цветом. Вполне приличествующим женщине, большая часть жизни которой прошла в пределах ее загородного имения «Лесная обитель».

— Подготовлена-то она неплохо. Но, смею заметить, строптива.

— Тем не менее пройдет через то же, через что проходят все остальные. Вы объяснили ей, что встреча и беседа со мной — одно из испытаний на подготовленность пансионессы к трудному «пути к короне»?

— Еще бы, госпожа маркиза! Самым тщательнейшим образом.

— Что это важнейшее испытание…

— Сейчас она в этом убедится.

— …которое выдержали многие наши воспитанницы, добившиеся теперь значительного веса не только в парижском свете, но и при дворах иностранных монархов.

Эжен запрокинула голову, осмотрела в зеркало свою длинную смуглую шею, зная, что именно она, скорее любой другой части тела, предаст ее перед ликом старости, и, лишь убедившись, что особого повода для тревоги пока нет, вновь метнула взгляд в сторону леди Стеймен.

— И даже назвала имена некоторых из них. Например, графини д’Оранж, придворной дамы королевы Польши.

— О да, пример, достойный подражания, — насмешливо подтвердила маман Эжен.

— Как, впрочем, и графиня де Ляфер.

— Это — другое дело. Эта еще заявит о себе. И не только в Варшаве. В общем, вы начинаете понимать истинный смысл подготовки пансионесс к предначертанному всем им пути. Кстати, как ведут себя побывавшие здесь до Амелии?

— Молчат, — брякнула Стеймен то, чего, собственно, маман Эжен и добивалась от нее. — Что там у них на душе — меня не интересует. Главное, что они молчат.

Маркиза слегка поморщилась и устало покачала головой: она явно поспешила хвалить Стеймен. То, что она по простоте своей выложила в самой неприкрытой форме, следовало преподносить более завуалировано.

— Если точнее, никаких лишних эмоций. Молчат и прелюбодействуют. Разбившись на пары, втайне от меня.

— Они постигают, миссис Стеймен, постигают… И теперь им ничего иного не остается, как молчать.

— Я утверждаю то же самое.

Леди Стеймен была ирландкой. Приняв фамилию мужа — англичанина, с которым давным-давно рассталась, — она прибыла во Францию, потому что только здесь могла осуществить мечту детства: выдать себя за чистокровную англичанку. Вот и старалась теперь вести себя так, как умеют только достойные лондонские леди. В Париже она нанималась гувернанткой и давала уроки английского дочери одного молодого дипломата. В пансионат же попала по настоянию герцогини де Лонгвиль [13], которая считала, что пансионесс должны быть знакомы и с нравами соседних королевских дворов, их высшего света, поэтому и преподавать им должны не только француженки, но и иностранки. Она готовила своих воспитанниц к тому, чтобы они способны были завоевать любой европейский двор, подступаться к любой европейской короне.

«Пока императоры безуспешно пытаются завоевывать мир с помощью пушек и беспутных солдат, я завоевываю его с помощью ножек своих распутных девиц», — не раз провозглашала герцогиня, ибо таковым было ее кредо.

— Вводите пансионессу Амелию, миссис Стеймен, вводите. Пусть постигает…

20

Оглянувшись, Диана увидела, что обоз медленно подползает к руинам мельницы, которые она только что осмотрела. Ее удивляло, что ни в самой долине, ни за склонами ее не виднелось ни одного дома. Даже руин. Было что-то пугающее в этой каменистой пустоши, словно графиня попала в долину, где каждый валун — околдованный, превращенный в камень путник.

«Это предчувствие, — сказала себе де Ляфер. — Что-то должно произойти, обязательно что-то должно произойти… Однако изменить что-либо ты не в состоянии. Поэтому положись на ангелов-хранителей».

Она проезжала мимо невысокого холма, и, медленно ступая, конь время от времени дотягивался до сочной травы на склоне. Диана не мешала ему. Закрыв глаза, она бредила Парижем — его балами, его улицами и дворцами; предместьем, в котором располагался особняк ее тетушки, польской графини Кремпской, и где в детстве Диана проводила почти каждое лето… Это благодаря Кремпской уже к шестнадцати годам она довольно сносно владела польским. Но дольше всего перед очарованным воспоминаниями взором ее представал старинный замок графского рода Ляферов, мрачной громадиной возникающий над каньоном реки Уазы, неподалеку от Компьеня.

Даже открыв глаза, она все еще продолжала видеть четырехгранник сторожевой башни замка с огромным металлическим щитом родового герба на крыше; часовенку недалеко от ворот, у подъемного моста; огромный древний дуб, выросший прямо посреди дороги, так, что крона его, подобно зеленому шатру, затеняла и часовенку, и две охраняющие подступы к мосту крепостные башни.

Правда, время от времени мысленному взору ее открывался особняк «Лесная обитель» мадам Дельпомас и стоящий рядом с ним пансионат Марии Магдалины, куда она попала после смерти матери, когда нынешняя владелица пансионата маркиза Дельпомас была еще совсем молодой, почти юной. Впрочем, предаваться своим «пансионатным» воспоминаниям ей не очень-то хотелось. Даже в самых откровенных экскурсах в прошлое должны существовать какие-то нравственные запреты. Исходя из них, три года, проведенные в пансионате мадам Дельпомас, несомненно, подлежали самому суровому табу.

Тем временем беглый богомаз достиг вершины небольшой возвышенности, которая смахивала на естественную, природой созданную плотину, и осадил коня. Всмотревшись в приближающуюся конную лаву, он даже помотал головой, словно пытался отогнать возникшее перед ним речное марево. Однако это было не видение. Молча, без единого возгласа, к возвышенности подкрадывались конники в черных, вывернутых овчиной наружу безрукавных тулупах, островерхих шапках и с копьями наперевес.

Войтек открыл было рот, чтобы крикнуть: «Татары!» — однако слово будто застряло в глотке. И он уже не способен был ни выкрикнуть его, ни закрыть рот. Тем не менее все же хватило мужества развернуть коня, слететь в долину и лишь потом, оглянувшись и не увидев позади себя страшного видения, прокричать:

— Татары! Братове, татары! — потрясал он своим копьем. — Спасайтесь! Они уже за холмом!

— Он кричит: «Татары»? — на всякий случай переспросил Сирко.

— Именно это, — подтвердил ротмистр.

— И, похоже, не шутит, — добавил Гуран.

— Но откуда им здесь взяться?

— Выходит, они появились не со стороны степи, а со стороны Каменца.

— Да померещилось ему!

У Сирко, однако хватило благоразумия не тратить времени на бесплодные рассуждения. Весь его опыт подсказывал, что татары могут появляться где угодно и с какой угодно стороны. Но для тех, кто наладил охранение так же неумело, как это сделали они с ротмистром, чамбулы крымчаков чаще всего появляются из-под земли, и тогда загнать их обратно под землю бывает крайне трудно.

— Татары! — повторил он возглас парнишки, осаждая своего коня. — Обоз к реке! Повозки — в круг! Табор закладываем у руин!

— К реке!

— В табор!

— Повозки в круг! Татары! — сразу же прокатилось по всему обозу, и доселе полусонное движение его было взорвано ржанием лошадей и руганью рвущих узду обозников, пытающихся почти на месте развернуть тяжелогруженые возы, дабы направить их к берегу реки.

Чтобы поскорее наладить формирование лагеря, Сирко помчался к руинам, на луг, на котором когда-то останавливались крестьянские повозки, привозившие на мельницу зерно, и, приподнявшись в седле, очерчивал саблей вокруг себя некое подобие круга.

— Выпрягайте коней! Всем спешиться! Ротмистр! — обратился он к Радзиевскому. — Ведите гусар к табору, в круг! Не губите зря людей!

— Мои гусары за повозками не прячутся, пан полковник! — с гонором ответил ротмистр, гарцуя на пегом жеребце у самых руин, словно у ворот поверженной им крепости. — Они сражаются в чистом поле, как подобает рыцарям.

— По-рыцарски умирать под стрелами татар ваши гусары уже научились — это верно! Самое время учиться по-рыцарски побеждать их! А полевые оборонные лагеря воздвигали еще римские легионеры! Или, может быть, по сравнению с вашими гусарами римляне уже не рыцари?

21

Наконец Войтек и графиня оказались между лагерем и отрядом татар. Они гнали лошадей к обозу, стараясь поскорее соединиться с казаками из охраны, которые уже бросились им навстречу.

Но значительно ближе их были несколько татар, которые, обогнув возвышенность, прошли по ближнему склону между двумя холмами. Заметив девушку, передний татарин привстал и, размахивая луком, закричал:

— Ясыр! Золотой ясыр! — скалился он. — Не стреляй! — остановил он спутника. — Не надо арканить! Золотой ясыр!

Пригнувшись к гриве коня, Диана выхватила из колчана стрелу, вставила ее в лук и, выждав еще несколько секунд, когда мчавшийся наперерез татарин уже буквально дотягивался до узды ее лошади, вонзила ему стрелу прямо в горло. И пока он падал с коня, парнишка храбро вогнал копье в бок второго, несколько подрастерявшегося воина, обличьем своим вовсе не похожего на татарина.

— Кто научил ее так стрелять?! — прокричал Сирко, ведя за собой еще одну группу казаков и гусар.

— Я же говорил: почти год ее обучал всем премудростям войны этот литовский татарин! — ответил ротмистр, показывая клинком на вырвавшегося вперед слугу графини.

Кара-Батыр уже был рядом с госпожой. На полном скаку он сбил стрелой татарина, который бросился с саблей на копье Войтека. Придержав коня, графиня послала стрелу в ближайшего преследователя, но на этот раз промахнулась, потеряв к тому же драгоценное время. И уже не видела, как Войтек сумел прикрыть ее своим телом в то последнее мгновение, когда он еще успевал принять предназначенную ей стрелу.

— Спасайтесь, ясновельможная! — прокричал он, приподнимаясь на коне и изгибаясь под мучительной тяжестью расколовшей его спину стрелы. — Спасайтесь! Пусть хранит вас Господь!..

Стрелявший в нее татарин уже рядом. Еще мгновение — и он дотянется до ее плеча острием клинка. И вот тогда, не оборачиваясь, как бы из-под руки, графиня стреляет из пистолета прямо в запененную морду его коня. Отброшенный выстрелом и болью, конь вздыбился, отплясал на задних ногах предсмертную лошадиную пляску и вместе со всадником завалился набок.

А еще через мгновение добрый десяток казаков и гусар окружили графиню и, прикрывая ее своими телами, отстреливаясь из луков и пистолей от появившегося на склонах возвышенности основного отряда кайсаков, помогли отойти к руинам, под защиту таборного ограждения из повозок.

Поняв, что они наткнулись на хорошо охраняемый обоз, кайсаки из передового отряда скрылись за возвышенностью и подарили казакам и гусарам еще несколько минут для подготовки лагеря к обороне.

— Отведи графиню вон к тем камням, в центр табора! — приказал полковник Гурану. — И пусть спрячется! Пока кайсаки видят графиню, они будут стремиться к ней как к самому ценному трофею.

22

Когда, держа шляпу на изгибе правой руки, перед Мазарини предстал гонец, его лицо показалось кардиналу знакомым.

— Осмелюсь представиться, ваша светлость: лейтенант роты королевских мушкетеров граф д'Артаньян, по личному приказу главнокомандующего принца де Конде. С посланием от его светлости.

— А, это вы… — с нескрываемым разочарованием произнес Мазарини и, с сожалением взглянув на источающий тепло камин, подошел к широкому массивному столу из орехового дерева.

— Мне докладывали, что под стенами Дюнкерка погибло много наших храбрых мушкетеров…

— Это правда, ваше высокопреосвященство.

— К счастью, вы, оказывается, живы.

Мазарини взглянул на висящую напротив картину: залитый жарким летним солнцем залив у мыса Изола-делле-Корренти, неподалеку от городка Пакино на Сицилии. Вид этого южного пейзажа, возвращавшего в один из прекраснейших уголков родного острова, иногда согревал кардинала больше, чем пламя камина.

— Как видите, жив. О чем король Испании и его генералы весьма и весьма сожалеют, — вежливо отзвенел шпорами д'Артаньян, едва заметно склонив голову.

— Боюсь, что не только они, — как бы про себя уточнил кардинал. — Так что же решил поведать нам доблестный полководец?

— Главнокомандующий приказал сообщить вам и ее величеству королеве, что у стен Дюнкерка вновь появилась испанская эскадра с войсками и оружием на борту. Все крепости, занятые испанцами на севере Франции и во Фландрии, спешно укрепляются ими артиллерией, а гарнизоны пополняются войсками.

— Все это оч-чень интересно, — мрачно проговорил Мазарини. — Королеву Франции и правительство ее величества ваше сообщение приведет в неописуемый восторг.

— А также он просит сообщить, что наши войска понесли большие потери.

Мазарини устало посмотрел на мушкетера. Он мог бы и не выслушивать всего этого, ибо то же самое недавно слышал из уст генерала де Колена. Но, с другой стороны, первый министр не мог не принять и не выслушать офицера, направленного ему самим принцем де Конде. Это было бы слишком вызывающе.

— Опять большие потери, — прокряхтев, опустился он в довольно жесткое рабочее кресло. — И это — не овладев ни одной крепостью, не освободив от испанских идальго ни одного дюйма французской территории… Так они и воюют — наши хваленые гвардейцы и лихие королевские мушкетеры.

— Увы, гвардейцев и мушкетеров осталось так мало, ваша светлость, что не стоит огорчаться. А войско, набранное в провансальских и шампанских деревнях да в местечках Нормандии, вызывает у нас, офицеров, лишь горькие улыбки. Было бы странно, если бы, имея таких новобранцев, мы сумели бы взять хоть какую-нибудь полуразрушенную крепость.

— Но-но, лейтенант. Развязность мушкетеров общеизвестна, тем не менее… Что там у вас еще?

— Прошу прощения, ваша светлость. Но это и мнение командующего. Принц де Конде просит вашу светлость настоятельно потребовать от военного министра новых подкреплений. Без них армия вряд ли сможет продержаться до конца летней кампании.

— Подкреплений, оружия, фуража… Впрочем, чего еще можно ожидать от такой армии? — задумчиво проговорил кардинал, давая понять, что хотя он и не одобряет рассуждений лейтенанта, однако вполне согласен с его пониманием того, в каком положении оказались сейчас войска принца.

— И еще он убедительно просил добиться приема на королевскую службу хотя бы двух-трех полков иностранных наемников.

— Имеющих достаточный военный опыт, — кивал Мазарини.

— Именно так.

Несколько секунд Мазарини молча просматривал лежащие у него на столе свитки бумаг, словно полки наемников могли появиться от росчерка его пера, потом удивленно уставился на д'Артаньяна.

— Однако я не вижу самого донесения.

— Его светлость принц де Конде велел передать все это на словах. В пути гонцов подстерегают испанские разъезды.

— Дело дошло до вражеских разъездов в наших тылах?

— Предосторожность, ваше высокопреосвященство.

— Принц, очевидно, считает, что все это является великой тайной для испанских лазутчиков? — снова мрачно улыбнулся Мазарини. — Неужели?

— Видите ли, как человек военный, принц прибегает к таким мерам безопасности…

— Вы свободны, господин д'Артаньян, — сурово прервал его кардинал.

— Безудержно рад этому, ваша светлость. Когда прикажете возвращаться в войска?

Не поняв сути вопроса, Мазарини снова удивленно взглянул на него. И лишь потом догадался, что в такой форме лейтенант пытается выяснить, с чем, с каким ответом ему возвращаться в ставку командующего.

— Ах, да, — не глядя на д'Артаньяна, произнес кардинал. — Ответ повезет другой офицер. Что касается вас, граф, то приказываю пока что находиться при дворце. Вы еще можете понадобиться.

— Рад служить, ваша светлость. Честь имею.

23

Первый удар конницы Бохадур-бея казаки встретили за мощным щитом из повозок с поднятыми вверх оглоблями, между которыми успел вырасти частокол из копий и острых рогачей, составлявших вооружение тридцати воинов из обозной челяди. Пока одна часть казаков, прячась за повозками, создавала этот убийственный для кавалеристов частокол, другая выкашивала кайсаков залпами из ружей, луков и пистолетов.

Лишь незначительная часть казаков осталась за внешним обводом лагеря, прикрывая четыре запоздавшие повозки, которые только сейчас подошли к обозу. Челядники и казаки едва успели развернуть их и поставить в два ряда между табором и мельницей, руины которой уже добрых полвека зарастали травой на крутом речном утесе.

Однако полностью перекрыть проход между табором и руинами эти подводы не смогли. Татары прорывались между ними и мельницей. После первого же натиска кайсаков это заставило гусар и челядников выходить за пределы табора, ввязываясь в обычную схватку, используя при этом руины как крепостные валы.

24

«Лесная обитель» маркизы Дельпомас располагалась всего в двадцати верстах от Парижа. Однако каждого, кто попадал сюда, не покидало ощущение, что он находится в каком-то замкнутом, отчужденном от всего происходящего в столице и окрестных местах, мире. Отсюда Париж начинал казаться таким же далеким, как островные колонии у берегов Африки.

С севера и северо-запада небольшое имение Дельпомас отделялось от остальной территории изгибом высокого каменистого берега реки. А с востока к нему подступал густой, сохранившийся в первозданном виде бор, от которого начиналась цепочка небольших, непроходимых болот, заполняющих собой пространство между лесом и рекой.

И бор, и одичавший пруд, и старый заброшенный парк, разбитый на прибрежных оврагах у самой «Лесной обители», по размерам своим были почти миниатюрными, но все же их вполне хватало, чтобы отваживать от визитов празднолюбопытствующие семейства из ближайших селений, создавая иллюзию отдаленности и нелюдимости этого уголка.

Сама усадьба маркизы состояла из двух обнесенных высокими оградами особняков, между которыми, стена к стене, располагались дома для прислуги, конюшни и всевозможные бытовые строения, поставленные таким образом, чтобы в промежутке между оградами образовался еще один, крепостного типа двор — с колодцем и лужком посредине.

Единственная дорога, ведущая в «Лесную обитель», перекрывалась воротами еще за озерной полосой. И хотя они легко отворялись, каждый случайно оказавшийся у них человек должен был задуматься, ждут ли его за этой преградой.

Маркизе Эжен едва исполнилось девятнадцать, когда прибывший из имения кучер, анатолийский турок Гафиз, увез ее из Парижа, где она прожила последние два года. Ее сорокалетняя мать почувствовала себя крайне плохо и решила, что обучение дочери следует прервать. А через неделю после появления в имении Эжен стала полновластной хозяйкой «Лесной обители». В том числе и пансионата Мария Магдалина.

Умирая, мать не сомневалась, что Эжен станет мудрой хозяйкой «обители» и надежной покровительницей двенадцати юных девиц, находившихся в то время у нее на содержании. Но она и предположить не могла, сколь быстро дочь войдет в эту роль, создав своему пансионату такую славу, что о нем заговорят во многих дворцах и салонах. Что уже через два года на него станут поступать большие пожертвования, при которых жертводатели нередко предпочитали оставаться неизвестными широкому кругу; да к тому же появятся влиятельные покровители.

Леди Стеймен ввела Амелию, держа ее обеими руками за плечи. Остановила между высокой кроватью, на которой сидела маркиза, и низким трюмо и заставила посмотреться в зеркало, повернув спиной к Эжен. В такой позе маркиза могла видеть ее всю.

Амелии только-только исполнилось шестнадцать. Даже свободная, спадающая с ее плеч кисейная рубашка-накидка не могла ни скрыть, ни исказить красоты и нежности очертаний ее тела.

— Из этой девушки вырастет достойная леди, — чопорно произнесла Стеймен, подчеркивая английское восприятие французского произношения. — Она прекрасно обучена. И, думаю, вам понравится.

Маркиза не ответила. Слова воспитательницы явно предназначались юной пансионессе. Впрочем, леди Стеймен и не нуждалась в ответе маман Эжен. Невысокая, полнеющая, рыжеволосая и совершенно не похожая на ту английскую леди, какой ей хотелось выглядеть, Стеймен повернулась и, стараясь подражать походке «истинных леди», — что, как давно заметила Эжен, ей очень плохо удавалось, — направилась к выходу.

У самой двери она задержалась ровно настолько, сколько нужно, чтобы погасить стоящие на маленьком столике свечи. В комнате осталась только одна свеча — на прикроватной тумбочке у изголовья маркизы.

— Как вам живется в моем пансионате, Амелия?

— Я признательна вам, госпожа маркиза, — дрожащим от волнения голосом заверила Амелия.

Ее отец, артиллерийский майор шевалье [14] де Мюно, был казнен два года назад как участник заговора против Людовика XIII. Мать умерла через неделю, не выдержав тоски по мужу и клейма «жены заговорщика». Амелия была настолько бедна, что родственники-попечители не в состоянии были оплачивать даже часть ее содержания. Тогда-то и возник вопрос: а следует ли ее вообще принимать в пансионат? Эжен Дельпомас приняла. Бедность девушки не смутила ее. Основной девиз пансионата: «Бедная, но красивая, безродная, но родовитая», провозглашенный еще матушкой Эжен, свято выдерживался. Все воспитанницы остались без родителей, но были дворянского происхождения, молоды и обязательно красивы. Правда, в прошлом году маман Эжен несколько отступила от первой части этого правила и приняла четырех нетитулованных девиц, но только для того, чтобы со временем они могли стать достойными служанками некоторых пансионесс.

— Ты многое познала в моем пансионате, многому научилась, разве не так? — предстала перед воспитанницей Эжен. Руки ее слегка прикоснулись к лицу Амелии и медленно, обдавая старательно вымытое, благоухающее пряностями (леди Стеймен заботилась об этом) тело девушки завораживающим теплом, соскользнула вниз, очерчивая мягкими, плавными движениями шею, грудь, талию, бедра.

— Все верно, госпожа маркиза, — пролепетала Амелия. И Эжен слышала, как дробно застучали зубки девушки, словно ее голую выставили на мороз.

— Но есть главное, что ты должна познать. Я имею в виду святость близости двух трепетных тел. Тайну великого обладания телом своего партнера. Или партнерши, — добавила она как бы между прочим.

— В-вы правы, — с трудом совладала с собой юная Амелия. Теперь она дрожала всем телом — ссутулившись, съежившись, уподобившись подброшенной дворняжке.

На бедрах руки Эжен задержались. Они уже откровенно ласкали тело девушки. Эжен ощутила, как девушка сначала отпрянула, но, услышав резкий приказ маркизы: «Терпеть, терпеть! Играть, словно ты в театре!» — вернулась в прежнюю позу и прижалась ногами к налитым, точеным бедрам владелицы пансионата.

— Ты должна уметь очаровывать, соблазнять. Это не правда, что женщина отдается. Отдаются только безумные матроны, многодетные дуры. Настоящая леди должна не отдаваться мужчине, а овладевать им. Как и женщиной, с которой ее сведет судьба, — снова доверительно уточнила маман.

— Но с женщиной… С женщиной зачем? Это ведь противоестественно, — почти прошептала Амелия, вновь подпадая под власть ее рук.

Лицо Эжен передернула великосветская ухмылка. «Противоестественно? Кто и когда успел убедить тебя в этом, глупышка?…» Чего стоит пансионесса, которая, пробыв в «Лесной обители» почти год, все еще считает ласки двух женщин противоестественными? Чем занимается в пансионате эта ирландская корова Стеймен? О чем она говорит с Амелией в своих «великосветско-доверительных» беседах? К чему, к какому способу жизни готовит?

— Это ты так думаешь, милашка, что противоестественно. Жизнь, однако решает иначе. «Путь к короне» в большинстве случаев лежит через сердце властных, любвеобильных женщин. Причем, увы, не только путь мужчин.

«Путем к короне» у Эжен назывался любой путь к вершине успеха, к которому девиц готовили здесь в течение всех трех лет.

— Я не совсем понимаю вас.

— Разве тебе не объясняли, пансионесса Амелия?

— Объясняли. Но я думаю, что это библейский грех. Наверное, так должны думать все остальные женщины.

— А ласки мужчин — разве не библейский? Мужские ласки, прелюбодеяние с мужчинами разве освящено Богом? Разве любое возлежание с мужчиной, пусть даже с мужем, не есть отголосок первородного греха? — спокойно, вкрадчиво, с кокетливой нежностью в голосе убеждала ее Эжен. — Так чего нам бояться? Бог позволяет грешить, но Он же и позволяет искупать свои грехи в молитвах. Молодость нам дана для греха, но старость-то существует для искупления. Разве не так? Правда, иные и в старости умудряются грешить ретивее многих молодых. Уж можешь мне поверить.

Амелия даже не заметила, как маркиза легонько подвела-подтолкнула ее к постели. Как оказалась позади нее. Поняла это, лишь когда ощутила жаркое дыхание маркизы у себя на шее, а прикосновение ее упругой груди — на судорожно вздрагивающей спине. В эту же минуту, словно по мановению сатаны-искусителя, погасла последняя свеча, огарок которой был рассчитан маркизой именно на это время. И они, со всей своей греховностью, остались наедине с мраком ночи и греха.

Руки Эжен сначала нежно легли на едва очерченные груди девушки, потом страстно обхватили их и наконец больно, яростно, остервенело вцепились, повергая растерявшуюся пансионессу в бездну мягких перин, пламя эротического пожара, в пропасть странных ночных влечений, печать которых неминуемо останется отныне на всех ее женских грезах, страстях и представлениях.

— Но то, что происходит сейчас, не имеет никакого отношения ни к первородному греху, ни к его сатанинским извращениям, — подала ей маман Эжен адамово яблоко, по-змеиному спускаясь с ветки своего житейского опыта и окончательно обнажая при этом тело пансионессы, которая вновь, теперь уже в постели, оказалась лицом к властительнице греховного ложа. — Это всего лишь урок. Обычный урок, с которого начинается высшее познание сути женского предназначения, великосветской нежности, соблазна, — страстно шептала Эжен, прикасаясь губами к губам Амелии, к нежным соскам ее груди и снова возвращаясь к губам, чтобы сжать, завладеть ими в нежном, но сладострастном поцелуе…

Эжен помнила, что при маман Мари нравы пансионата мало отличались от женских монастырей. Но вот незадача: очень скоро маман Мари убедилась, что знатные молодые люди, которым она предлагала своих выпускниц, — получая за это дорогие подарки и пожертвования, — искали в ее преуспевающих в знании Библии и молитв выпускницах не раскаявшихся правоверных грешниц, а совсем наоборот. Как оказалось, им нужны были блистательные дамы, умеющие вести себя в обществе, покорять высший свет, царствовать на балах и священнодействовать в постели.

А поскольку большинство женихов были честолюбивыми провинциалами, то их невесты еще и должны были помогать им прокладывать «путь к короне», делать головокружительную карьеру. Маман Мари понимала это, однако переломить себя и отказаться от замысла так и не смогла. Тем более что в последние годы она болела и не желала отяжелять свой путь к Господу еще и грехами пансионесс.

Растерянная, подавленная, обессиленная охватившей ее страстью, Амелия уже не сопротивлялась. Она задыхалась от дерзких поцелуев Эжен, устремлялась навстречу неизведанным ласкам, о возможности которых еще несколько минут назад даже не догадывалась, и наконец, оказавшись окончательно подмятой телом маркизы, покаянно закричала. Она и представить себе не могла, что в хрупкой, удивительно женственной и непостижимо молодой фигуре маман Эжен сокрыта такая грубая мужская сила. И такая дикая страсть.

Да, в свое время маман Мари не в состоянии была пересилить себя. Но как только у пансионата появилась новая, вернувшаяся из Парижа, хозяйка, все здесь резко изменилось. Буквально в считанные дни. Особенно это заметно стало после того, как «Лесную обитель» неожиданно посетила герцогиня д’Анжу…

25

Увлекшись схваткой, ни Сирко, ни Гуран не заметили, куда исчезла графиня. Даже Кара-Батыр, клятвенным заветом которого было охранять ее, и тот, едва отбившись от наскока какого-то плюгавого валаха, несколько минут растерянно оглядывал лагерь, бросая своего скакуна из одной его стороны в другую.

Карету Дианы де Ляфер поставили в ограждение табора. Между двумя валунами, в том месте, где он подступал к руинам мельницы. Саму же графиню принудили остаться внутри этой походной крепости, между россыпью островерхих камней, один из которых в первые минуты атаки служил для Сирко наблюдательным пунктом.

Однако стоило атаману сойти с россыпи, как графиня метнулась под состыкованную с каретой повозку, проползла под ней и, прячась под свисающим мешком, вонзила стрелу в подреберье хищно бросившемуся к ней кайсаку.

Выпуская вторую стрелу, графиня слишком неосторожно высунулась из укрытия. Стрела вонзилась в коня сражающегося рядом с ней ордынца. Тот заметил стрелявшую, нервно оскалил зубы в предчувствии добычи и, тремя ударами свалив наседавшего на него гусара, метнулся к Диане.

Графиня едва увернулась от его сабли, конец которой пропорол набитый тканью мешок, перекатилась под повозкой на другую сторону и, оказавшись под прикрытием таборного вала, вогнала стрелу прямо в живот приподнявшемуся в седле татарину.

Она сражалась, как могла, оставаясь один на один с кайсаками, и уже заметивший ее Кара-Батыр ничем не мог помочь. В ту самую минуту, когда слуга взглядом отыскал графиню за внешним обводом лагеря, конь его, сраженный пулей, осел на задние ноги, и татарин едва успел соскочить, чтобы не оказаться придавленным к земле мощным крупом. Теперь он жонглировал двумя саблями, словно пытался защитить павшего товарища от подкрадывающихся к его телу спешенных кайсаков.

Поняв, что Кара-Батыр дарит ей несколько минут передышки, графиня решилась на небольшую хитрость. Держа в одной руке лук с поставленной на тетиву стрелой, а в другой — пистолет, она подбежала к карете.

Брошенное кем-то копье пробило стенку рядом с локоном ее волос именно в то мгновение, когда Диана ступила на подножку. Но все же она успела вскочить вовнутрь и, открыв другую дверцу, прямо из кареты выстрелила в противника Кара-Батыра. Второй кайсак ошарашенно оглянулся на нее, но этого оказалось достаточно, чтобы, дотянувшись концом клинка, Кара-Батыр рассек ему гортань.

При виде этой страшной сцены Диана передернулась всем телом так, словно удар настиг ее саму, и, отпрянув, припала к спинке сиденья, стараясь отрешиться от всего, что происходило за стенками хрупкого убежища. Даже прошедшая мимо ее лица пуля, которой кто-то из сражавшихся пробил переднюю и заднюю стенки кареты, не смогла вовремя привести ее в чувство.

Съежившись, вжимаясь в мягкое сиденье, она не видела, как, оттесняя кайсаков, протиснулся между каретой и повозкой Сирко с двумя закованными в железо польскими гусарами; как, стоя на полуразрушенной стене мельницы, зажимал разорванный пулей живот какой-то загнанный туда татарами казак. И лишь когда, врубившись саблей в верх кареты, в нее заглянул ордынец, бритая голова которого была увенчана широким уродливым шрамом, она опомнилась и, чисто по-женски ткнув ему в лицо дулом незаряженного пистолета, выскочила через противоположную дверцу, чтобы вновь оказаться в лагере.

Броситься вслед за ней татарин уже не мог, пришлось встречать клинок Кара-Батыра, сумевшего каким-то образом снова раздобыть себе коня.

А еще графиня успела заметить, что Сирко, вместе с могучими гусарами из охраны обоза, успел прорваться к тем нескольким полякам, которые, засев в руинах мельницы, отбивались от наседавших кайсаков. Зловонная отара безрукавных татарских тулупчиков овчиной наружу черной стеной напирала на лагерь почти со всех сторон. Вот тогда графиня с ужасом поняла: все намного страшнее, чем она предполагала. Казаки и гусары не продержатся и часа, кайсаки просто-напросто сомнут их. Лагерь из повозок оказался слишком слабым укреплением, чтобы они смогли устоять перед этой могучей шайкой грабителей.

Единственное, чего она не сумела увидеть, — невесть откуда взявшегося позади нее, на склоне долины, отряда хорошо вооруженных, закованных в сияющие доспехи воинов. И была ужасно поражена и напугана, когда вдруг услышала могучее, словно рев прорвавшего плотину водопада: «О-да-а-ар! О-да-а-ар!»

26

Из боковой двери снова появился секретарь. Он подошел к столу, окинул его взглядом и, поняв, что кардинал все еще не прикасался к почте, выжидающе уставился ему в спину.

— Судя по всему, этим летом в Дюнкерк они так и не войдут, — мрачно проговорил Мазарини, стоя у камина. Однако Франсуа не понял: заметил ли хозяин кабинета его появление или же по-прежнему рассуждает сам с собой. — Тем временем война с Испанией грозит перерасти в еще одну Столетнюю. И в ближайшие два-три месяца мы не сможем направить принцу сколько-нибудь надежного подкрепления. Разве что две-три сотни наемников да роту мушкетеров. И это — в ситуации, когда, добиваясь хоть какого-то перевеса в войне, по существу следует вооружать всю Францию.

— Позволю себе заметить, — сказал Жермен, уловив паузу в монологе кардинала и склонив голову в вежливом поклоне, — что «Газетт де Франс» сообщает об ухудшающихся отношениях между Оттоманской Портой и Венецией.

— «Газетт де Франс»! — презрительно передернулся Мазарини. Он терпеть ее не мог, несмотря на то что она была официальным правительственным изданием.

— Дело здесь не в самой газете, — понял его Жермен. — Она сообщает, что турки захватили, разграбили и потопили еще один корабль венецианских купцов, шедший из Палестины. А Венеция восприняла это крайне болезненно.

Секретарь умолк, поднял голову и еще пристальнее уставился в затылок кардинала. Сначала ему показалось, что Мазарини вообще никак не собирается отреагировать на это сообщение газеты. Он смотрел на едва различимое в комнатной серости полотно безвестного сицилийского художника, появившееся в этом кабинете вместе с появлением самого кардинала. И Жермен был несколько удивлен, когда Мазарини медленно повернул массивную голову и непонимающе посмотрел на него. Задержав этот тяжелый взгляд намного дольше, чем нужно было, чтобы высказать свое решительное непонимание сути, кардинал повернулся к камину и, выдержав еще одну мучительную для секретаря паузу, сухо проговорил:

— Это имеет какое-то отношение к осаде Дюнкерка? Или вообще к войне с Испанией, наш дорогой Франсуа?

— Простите, ваше высокопреосвященство, никакого…

Мазарини еще раз оглянулся. Но на сей раз осмотрел секретаря всего, начиная с кончиков штиблет. И виконту де Жермену не нужно было мучиться в догадках, что означает этот уничтожающий взгляд кардинала. Человеку, которого Мазарини оценивал таким взглядом, рассчитывать на какое бы то ни было будущее при дворе Людовика ХIV уже не приходилось. По крайней мере, тому, кто действительно рассчитывал на серьезное будущее, находясь на столь неблагодарной службе у самого Мазарини.

— Видите ли, ваше высокопреосвященство, я всего лишь хотел…

— Не утруждайте себя, Франсуа. Сообщая мне все это, вы хорошо помнили, что говорите с итальянцем.

— Что вы! Я никогда не прибегаю…

— Однако это не лучший способ напоминания, — прервал его кардинал. — До сих пор не пойму, почему я держу в секретарях человека, представления не имеющего о тонкостях дипломатии, — добавил он уже более сдержанно и как бы снова возвращаясь к рассуждениям в одиночестве. — Не говоря уже о полном отсутствии такта.

— Еще раз прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Мне казалось, что это сообщение заинтересует вас. Тем более что вы еще не успели просмотреть почту.

— Насколько бы оно меня ни заинтересовало, какая-либо помощь Венеции со стороны Франции в настоящее время исключается. При всем почтении к земле моих предков.

— Ясно. Я так и думал.

— Кстати, кто это вдруг так неожиданно вспомнил о моем происхождении? Кто просил выяснить мое отношение к давнишнему противостоянию Турции и Венеции?

— Видит Бог, ваше высокопреосвященство…

— Мне лучше знать, что Богу угодно видеть, а чего нет! — резко парировал кардинал. И Франсуа сразу же обратил внимание на это. Впрочем, еще он вспомнил, что ни разу не видел, чтобы при упоминании, иногда довольно нелестном, всуе, имени Господа кардинал когда-либо осенял себя крестом, как не осенил себя и сейчас. — Поэтому прошу в моем присутствии не апеллировать к Нему.

— Как будет угодно вашему высокопреосвященству, как будет угодно…

— Особенно в случаях, когда имя Господа нашего нужно лишь для того, чтобы скрыть другое имя, вполне земное и грешное. Которое вам все же придется вспомнить. Мне не нужны забывчивые секретари.

— Готов искупить свою… оплошность, — лишь в последнюю минуту удержался Жермен от того, чтобы сказать «вину».

— А что касается нападения турецких кораблей на венецианского купца… — вдруг совершенно спокойным, благодушным тоном завершил свою «прикаминную проповедь» Мазарини, — то, конечно же, куда приятнее было б слышать, что судно шло под испанским флагом. Пусть бы тогда его грабили, топили, сжигали у входа в испанский порт. Жаль, что интересы этих двух морских владычиц так мало соприкасаются и столь редко приходят в противоречие.

— Как и их границы, — вежливо напомнил секретарь, радуясь, что с «итальянским прошлым» кардинала в их беседе покончено. На какое-то время…

— Вот это уже более существенно. Там, среди почты, есть хоть какие-либо сообщения из Речи Посполитой?

— В почте никаких сообщений нет. Но посол его величества при польском дворе граф де Брежи все еще ждет вас в приемной, — воспользовался Жермен возможностью напомнить кардиналу о после.

— Что же вы до сих пор молчали об этом, мсье?!

Франсуа вздрогнул и хотел было оправдаться, но почти врожденный инстинкт слуги вовремя подсказал ему:

— Виноват, ваше высокопреосвященство. Я входил сюда с намерением, прежде всего, доложить о появлении графа де Брежи, но, увы… К тому же вы с огромным интересом выслушивали донесение принца де Конде.

27

Еще до того, как дружина Гяура огласила предречье своим боевым кличем, Бохадур-бей заметил ее авангард из трех всадников и, указав на него широкой кривой саблей, прокричал:

— А вот и гнев Аллаха, ниспосланный на наши головы!

— Их всего трое! — пытался успокоить бея сотник Рахманкули, изуродованные губы которого всегда источали слюну, за что, да еще за непомерную жестокость, он получит прозвище Бешеный. Которое, впрочем, ретиво оправдывал еще и ненасытной жаждой к насилию над любой попавшейся ему под руку пленницей. — Трое жалких кяфиров, отставших от охраны обоза!

— Троих Аллах не послал бы, — щурил слезящиеся от ослепительного солнечного сияния глаза Бохадур-бей. — Троих он…

Договорить Бохадур-бей не успел. Слово застряло ему в глотке. Он уже не мог вымолвить его, даже если бы распорол гортань, словно пустой прогнивший бурдюк. Он был потрясен. Да, если Аллах намерен покарать его за отступничество и прочие страшные грехи, то бичом должны были стать именно эти сотни одетых в латы воинов, очень не похожих ни на польских гусар, ни на литовских конников, ни тем более на пренебрегавших всякими щитами и кольчугами казаков.

И ему не нужно было долго размышлять, чтобы сообразить, что произошло. Именно эта тройка разведчиков заметила его кайсаков и, проведя отряд рыцарей по той стороне рощи, по существу перекрыла ему путь к отступлению.

Конечно, оставив прикрытие из двух десятков телохранителей, он, возможно, и сумел бы спастись, уходя берегом реки. Однако все остальное его воинство осталось бы здесь. Навечно.

Проскакав редколесье, отряд быстро выставил небольшой клин, во главе которого оказался могучий воин с тяжелым серебрящимся на солнце копьем. И нацелился этот клин на просвет между табором и ставкой Бохадур-бея. Нацелился именно так, чтобы сразу же отсечь его от осаждавших лагерь кайсаков. А сам отряд рассыпался полумесяцем, левое крыло которого огибало ставку атамана с тыла, правое же должно было охватить весь казачий лагерь.

«Две сотни — не больше, — мотал головой, словно действительно пытался пересчитать нападавших воинов, Бохадур-бей. — Можно было бы и сразиться. Но тот, кто их ведет, — опытный командир. Посмотрите, как хорошо развернул свое войско. Пока мы схватимся с левым крылом, правое уже соединится с казаками и очистит от моих кайсаков весь лагерь».

— И-гу-а! — заорал он, так и не подав своим охранникам никакой команды. — И-гу-а! — прорычал он таким истошным басом, словно одним лишь криком пытался и вселить страх в души окружавших его кяфиров, и взбодрить кайсаков, готовых в любое мгновение поддаться губительной панике.

Только потому, что, выставив впереди себя саблю, он помчался к берегу реки, в сторону лагеря и руин, его черная сотня поняла: бей решил пройти между лагерем и речным обрывом. Увлекая за собой остатки воинства, он стремится преодолеть руины, чтобы уйти долиной, которой пришел к реке польско-казачий обоз.

В той долине нет камней. И татарские лошади понесут легких всадников куда быстрее, чем кони казаков, а тем более — этих закованных в сталь рыцарей. Да и вряд ли они станут увлекаться погоней.

По мере того как Бохадур-бей со своими телохранителями приближался к берегу, клин воинов с Гяуром на острие тоже смещался в сторону лагеря. Еще один рывок, и он настиг бы группу бея, но какой-то отчаянный турок с густой окладистой бородой, из тех, что осаждали лагерь, бросился Гяуру наперерез, поведя за собой еще с десяток кайсаков. Прикрывшись щитом, он направил пику на князя, но тот одним концом своего копья-меча отбил ее и, мгновенно развернув оружие, врубился в шею нападающего.

Нанося удары, Гяур пробился через заслон и, прокладывая путь другим воинам «острия», начал настигать черную сотню бея.

— Бешеный, — крикнул Бохадур-бей, поняв, что всем не уйти, — осади гяуров! Задержи их!

Еще какое-то время он скакал, держась на полкрупа коня позади Бохадур-бея, однако оглянувшись, тот прорычал:

— Я непонятно объяснил тебе, отродье шакала?! Прими удар на себя! Они такие же гяуры, как и ты! Если спасешься, встретимся в урочище Кара-Бунар!

— Повинуюсь, бей, — плюнул ему вслед запеченной от страха и жажды слюной Рахманкули. — Я задержу их, во имя… — по привычке хотел сказать «Аллаха», но не смог произнести это слово, — во имя Перуна.

Он развернул коня, поставив его поперек движения сотни, и прокричал:

— Назад! Сражаться здесь! Приказ Бохадур-бея!

С большим трудом Рахманкули все же удалось остановить остатки черной сотни, которая, сбив с коня, чуть не затоптала его. Остановить и заставить повернуться остриями копий к преследователям, которые и в самом деле едва ли смогли бы угнаться за быстрыми татарскими лошадьми с легкими, без рыцарских доспехов, всадниками.

Каким-то чудом он сумел заставить отборных кайсаков сделать это, а значит, выполнил приказ Бохадур-бея. Однако сам он больше не считал себя его воином.

Не теряя ни минуты, даже не ожидая того мгновения, когда последний из черной сотни сразится с первым воином неверных, Рахманкули направил коня к реке. С него было достаточно налетов, грабежей, невинной крови. Он уходил. Не предавал, а именно уходил. Сделав то последнее, что он еще мог. Ради спасения Бохадур-бея.

28

Эжен прекрасно помнила, что герцогиня д'Анжу появилась в «Лесной обители» через полгода после того, как здесь закончился траур по маркизе Мари Дельпомас. В имение она въехала верхом, в сопровождении четырех вооруженных слуг, нанятых из бывших шотландских гвардейцев короля, и какого-то воинственного господина, сверкающего парадными доспехами, словно он прибыл на рыцарский турнир.

— Вы могли бы показать мне своих монашек, Эжен? — попросила герцогиня безо всякого вступления, толком не представившись, не высказав соболезнования. И даже не сходя с коня. — Я немного наслышана о вашем притоне, пардон, приюте…

— Пансионате, — сдержанно поправила ее новая владелица имения, которую, несмотря на юный возраст, пансионессы по традиции называли маман Эжен.

Маркиза встретила ее у ворот и приглашать в «Лесную обитель» не спешила, давала понять герцогине, что хозяйка здесь она и, сколь высоким ни оказался бы титул гостьи, ее это не смутит.

— Так вот, я наслышана об этой богадельне для нищих дворянок, но решила, что лучше взглянуть самой.

— Если вы еще раз назовете мой пансионат богадельней, ночевать вам придется вон в том сарае. Чтобы он действительно напоминал вам богадельню, — жестко предупредила маркиза. — И для начала представьтесь.

— Это герцогиня д'Анжу, — поспешил погасить разгорающуюся неприязнь еще довольно молодой худощавый рыцарь в тяжеловатых для него доспехах. — Она хотела бы стать патронессой вашего прию… пардон, пансионата. Я же — герцог де Сен-Симон [15].

— Бывший главный егерьмейстер его величества, — великодушно уточнила герцогиня д'Анжу, — управитель Версальского и Сен-Жерменского замков. Так вы представите мне своих монашек, мадам Дельпомас?

— Они не монашки. Они воспитанницы пансионата.

— Какого же черта нужно было прикрывать этот «мадемуазельчик» именем величайшей из раскаявшихся грешниц? — пренебрежительно бросила герцогиня. И, считая, что знакомство состоялось, не ожидая приглашения, проехала мимо Эжен, не обратив никакого внимания на реакцию хозяйки.

Как только гостья не спеша, демонстрируя чудесную выправку опытной наездницы, отправилась осматривать усадьбу, ее примеру тут же последовали герцог Сен-Симон и телохранители-шотландцы. И маман Эжен не осталось ничего иного, кроме как поплестись вслед за ними.

Во дворе пансионата перед герцогиней сразу же предстали почти все пансионессы. Был перерыв, и они, как обычно, собрались у столетнего дуба, под огромной кроной которого стояли три скамьи. Заметив гостью, девицы подхватились и с интересом и завистью наблюдали, как она грациозно приближается.

Гости в «Лесной обители» бывали столь редко, что появление любого нового человека становилось событием. Но приезд герцогини д'Анжу действительно надолго запомнился всем.

Едва конь ступил на вымощенную розоватым булыжником площадь пансионата, как герцогиня, ни слова не говоря и не сходя с коня, выхватила из седельной кобуры пистолет и выстрелила в ствол дуба. От неожиданности одна часть пансионесс присела или сразу же попадала в траву, другая метнулась в разные стороны и подняла такой визг, что герцогиня вынуждена была прикрыть ухо рукоятью горячего пистолета. И только одна, совсем юная, полнолицая девушка с вьющимися золотистыми волосами продолжала стоять у самого ствола и, как показалось д'Анжу, спокойно смотрела на покушавшуюся. Лишь несколько минут спустя, подъехав поближе, герцогиня разглядела, как побледнело лицо девушки и побелели плотно сжатые губы как сверкали ненавистью ее сине-голубые лучистые глаза.

— Эй, ты кто такая? — грубо, по-мужски окликнула ее герцогиня.

Пансионесса не ответила.

— От страха потеряла дар речи? — снисходительно улыбнулась герцогиня.

— Дар речи, как и все остальное, при мне, — с вызовом, дерзко ответила пансионесса.

Герцогиня достала пистолет, на глазах у девушки взвела курок.

— А ну-ка замолчите! — прикрикнула на все еще визжащих девиц. — Я сказала: всем молчать, не открывая рта. А ты… — вновь обратилась к строптивой, — хочешь попробовать?

И, не ожидая ответа, бросила пистолет пансионессе. На удивление, девушка успела присесть и, сложив руки так, словно ловила куклу, поймать оружие.

Герцогиня хотела объяснить, что она должна отойти и выстрелить в дерево, но девица, ни секунды не медля, подняла пистолет, нацелила его на герцогиню и, не колеблясь, нажала на спусковой крючок. Д'Анжу вскрикнула, отшатнулась и, как только прогремел выстрел, буквально вылетела из седла. Метнувшимся к ней шотландцам понадобилось несколько минут бесцеремонного общупывания хозяйки, чтобы убедиться, что пуля прошла мимо, лишь немного опалив плечо ее кавалерийской куртки.

А тем временем стрелявшая продолжала стоять, как стояла, только уже без пистолета. Вырванное выстрелом оружие валялось теперь за ее спиной, почти в двух шагах.

Первой поняла, что произошло, маман Эжен, которая звонко рассмеялась.

— Отныне считай этот пистолет своим! — крикнула она, медленно поднимаясь на возвышенность, посреди которой рос дуб, а на краю высилось двухэтажное, мрачноватое с виду строение пансионата. — О пулях и порохе я позабочусь!

Шотландцы и спешившийся де Сен-Симон помогли герцогине подняться. Но она с трудом стояла на ногах, скрежетом зубов превозмогая боль от ушибов. Прошло минут пять, прежде чем она все же сумела взять себя в руки и с помощью герцога дохромать до ближайшей скамейки. Все ждали, что она воспылает гневом по поводу выходки девушки, потребует наказать ее, но вместо этого герцогиня указала рукой на стоящего неподалеку коня:

— В седле держаться умеешь?

Пансионесса и в этот раз не заставила себя упрашивать. Смело подошла, оттолкнула шотландца, который хотел помочь вставить ногу в стремя, и неуклюже, с третьей попытки, но все же сумела взобраться на коня. Не привыкший к незнакомым седокам, конь вздыбился, но девушка удержала его и, подбадривая каблуками сапожек, погнала по краю площадки.

— И кто же эта ошалевшая амазонка? — почти простонала герцогиня, потирая ушибленный локоть.

— Одна из моих пансионесс, как мы называем своих воспитанниц, — вежливо объяснила Эжен, понимая, что из заинтригованности герцогини можно будет извлечь кое-какую выгоду. — Будущая заговорщица графиня де Ляфер.

— Хорошее будущее вы ей пророчите.

— Она вполне достойна его.

— Постойте, постойте, графиня де Ляфер? — сощурила глаза герцогиня, всматриваясь в широкобедрую, завлекательную фигуру девушки, которую не могли исказить даже слишком покатые, по-мужски развернутые плечи. — Гра-фи-ня де Ляфер… — приговаривала она, задумавшись о чем-то, что, очевидно, и привело ее в это глухое имение. — А что, пожалуй, именно такая пансионесса, с роковым жребием заговорщицы, нам сейчас и нужна.

29

— Пригласить вас, граф, сразу же после прибытия из Варшавы меня заставили важные государственные дела. — Они сидели в креслах, друг против друга, и пламя камина окрашивало в оранжево-черные тона их профили.

— Только так я и воспринял это приглашение, ваше высокопреосвященство, — сдержанно ответил де Брежи.

— Слишком важные для того, чтобы их можно было решать, не посоветовавшись с моим другом и советником послом де Брежи.

Граф едва заметно кивнул и снова принялся задумчиво всматриваться в огненное таинство камина. В душе он по-прежнему оставался язычником-огнепоклонником, и никакие условности аристократического быта не могли заменить ему святость ритуального костра.

— Вам хорошо известно, что я предпочел бы, чтобы в вечном нашем противостоянии с Англией наш пиренейский сосед-король оставался не нашим врагом.

Ухмыльнувшись, де Брежи вновь вежливо кивнул. Такая словесная формула импонировала ему. Лысый располневший добряк этот имел обыкновение, с только ему присущей грустинкой, скептически ухмыляться, независимо от темы разговора.

Мазарини это раздражало не меньше, чем в свое время его предшественника. И если он мужественно сносил ухмылки посла, то лишь из благодарности за то, что когда-то они точно так же раздражали поклонника королевы кардинала Ришелье. Да еще потому, что граф де Брежи был опытнейшим дипломатом, великолепно знал интриги почти всех европейских дворов, и его советы — которые посол всегда давал ненавязчиво и как бы вскользь — очень часто помогали и ему, и Анне Австрийской.

— Ситуация усложняется тем, — жестко добавил Мазарини, — что в войне с Испанией королю Франции всегда трудно было находить союзника. Да и наемников набирать тоже становится непросто. Пруссия и Саксония, откуда мы издавна поставляем ландскнехтов, сами не прочь потеснить Испанию из Фландрии, то есть из владений, на которые ей вообще не стоило бы претендовать.

— Но в Мадриде, как всегда, иного мнения о карте Европы, нежели в Париже, — заметил граф. — Порой мне кажется, что все беды человечества начались с появлением географических карт, которые буквально привораживают наших монархов, без конца пробуждая в них воинственные воззрения на соседние народы и территории, которые, конечно же, надобно покорить и присоединить; огнем и мечом поставить на колени, а затем уже…

— Уверен, что историки оценят ваше открытие, дорогой де Брежи, — едва заметно склонил голову Мазарини. — Мне неизвестно, какими картами пользуются султан Османской империи и его полководцы, но сегодня, глядя на них, эти иноверцы понимают, что христианские Австрия и Венгрия почти обескровлены. Так стоит ли удивляться, что теперь над ними, словно секира палача, зависли полчища янычар? Уже зависли, граф. Целые полчища. Представляете, какой соблазн вновь и вновь толкает магометанских военных и политиков к картам Европы?

Посол красноречиво помолчал. Как всякий дипломат, он понимал, что в данном случае первый министр вторгся в совершенно иной пласт политики, теперь уже — в ее евразийское ответвление, которое требует особого подхода.

— Если мы с вами решили обсудить проблему общей мусульманской угрозы, или, как выражаются поляки, магометанской экспансии, — тактично напомнил он главе французского правительства, — тогда первым долгом должны позаботиться о мире с Испанией и всеми прочими странами, которые поддерживают ее в войне против нас. Иначе османы попросту растерзают нашу бедную страну. Находясь в Польше, чьи земли беспрестанно подвергаются натиску Перекопской, Буджацкой, Очаковской, Ногайской и прочих орд, за каждой из которых просматривается чалма турецкого султана, османскую угрозу начинаешь осознавать с особой ясностью.

— Согласен, господин посол, согласен, — понял свою оплошность Мазарини. — Возвращаемся к отношениям с Испанией, хотя, как вы понимаете, все настолько взаимосвязано…

— Тем более что в Испании сейчас очень сильны позиции ордена иезуитов, которым хотелось бы искоренить в Европе все протестантство и которые давно подступаются к престолу Бурбонов, как шакалы к раненой добыче, — снова вежливо уточнил де Брежи.

— И хотя сегодня мы уже не будем касаться проблемы магометанской угрозы, но есть признаки того, что в войне против нас Испания все-таки может призвать в союзники Османскую империю.

— Османы в роли союзников гордой Испании? — вскинулись брови посла Франции в Варшаве. — Такая весть потрясла бы мое воображение.

В этот раз де Брежи все же попытался сдержать свою заученную ухмылку, опасаясь, как бы она не показалась слишком уж скептической, а потому вызывающей. Спорить по данному вопросу с первым министром он не собирался, но отчетливо давал понять, что не верит в намерения мадридского двора искать себе союзницу в лице Оттоманской Порты. Хотя бы из страха навсегда потерять уважение в глазах европейских монархов. Нет, это было бы слишком неуважительно по отношению к Европе. Тесно связанная родственными узами монархических династий, Испания привыкла решать проблемы сама. Пусть даже ценой большой крови, в столетних войнах, но зато — не прибегая к помощи азиатских орд.

— Согласен, граф, мы с вами не гадалки, — нарушил наступившее молчание Мазарини. — И потом, относительно турецкой угрозы — уже условились. Но тогда давайте исходить из того, что затягивающаяся война с Испанией может ослабить Францию настолько, что в конце концов под знаменами его величества Людовика ХIV не пожелает служить ни один наемник. Если, конечно, он не из монашеского ордена самоубийц.

— К тому же наша слабость может в очередной раз искусить соседку по ту сторону Ла-Манша, — вкрадчиво добавил граф де Брежи.

Посол понимал, что все доселе сказанное кардиналом — всего лишь необходимое вступление разговору, ради которого он приглашен сегодня в кабинет первого министра. Правда, вступление несколько затянувшееся. Но коль уж так случилось, что во главе Государственного совета Франции оказался итальянец, да к тому же сицилиец… Видит Бог, что он, де Брежи, всячески старается подтолкнуть своего именитого собеседника к основному предмету его правительственных забот.

— Именно поэтому нам во что бы то ни стало нужна быстрая и яркая победа во Фландрии, — словно воспринял его мысленный упрек Мазарини. — Для этого понадобятся опытные воины, небольшое — при нашей-то нищенской казне! — но хорошо обученное войско наемников.

— О найме которого мне предстоит вести переговоры в Варшаве, — понимающе кивнул де Брежи. — В Речи Посполитой всегда хватает достаточно опытных, закаленных в боях воинов.

Произнося эти слова, посол, прежде всего, подумал об украинских [16] казаках. Однако он понимал, что о найме казаков следует вести переговоры с их предводителями, а любая попытка чьего бы то ни было посла установить хоть какой-то контакт с вечно бунтующим казачеством при польском дворе воспринималась почти как враждебный акт против польской короны. «Почему бы вам не нанять наших знаменитых крылатых гусар? [17] — всякий раз вопрошали при польском дворе, узнав, что речь идет об очередном наборе наемников. — Разве Европа знает воинов храбрее и опытнее?»

— Сколько бы мы ни созывали под свои знамена французских крестьян и виноделов, — продолжал тем временем кардинал, — в конечном итоге мы останемся и без виноделов, и без воинов.

— И без вина тоже.

— Что было бы самым свирепым последствием этой войны, — почти встревоженно признал первый министр. — Так вот, интересы государства, милейший граф, требуют того, чтобы вы немедленно возвращались в Польшу и провели переговоры о найме польских рыцарей, имеющих опыт осады и штурма мощных крепостей.

«Много ли найдется среди казаков, этих вольных степняков, людей, имеющих опыт штурма крепостей? — тут же задался вопросом граф де Брежи. — Но в то же время найдется ли хотя бы один такой в среде крылатых гусар, этих лихих наездников? Притом, что запорожцы, то есть сечевые казаки, в основном предпочитали воевать в пешем строю. А главное, в отличие от польских шляхтичей, казаки неприхотливы, изобретательны и приучены к длительной жизни в полевых условиях. Но стоит ли говорить сейчас об этом с кардиналом? Его ли это заботы — каких именно воинов приведет сюда из Польши французский посол?»

— Я не стану оттягивать свой отъезд в Варшаву, — сказал он Мазарини. — Но прежде нам следует обсудить хотя бы основные условия найма польских подданных.

— И прежде всего — определить их численность и… стоимость, — согласился кардинал.

30

Впервые в жизни Рахманкули уходил с поля боя без приказа. Впервые убегал, предав воинов, с которыми свела его судьба.

Воспитанный на традициях мамлюков [18], он в шайке кайсаков, в этой стае шакалов, оказался случайно. И хотя до сих пор признателен Бохадур-бею за спасение, тем не менее считал, что свой долг чести и благодарности оплатил сполна. Теперь имел право спасать только то, единственное, что еще мог и что стоило спасать, — собственную, ни для кого другого уже не представлявшую абсолютно никакой ценности жизнь.

Он направил коня к реке в те минуты, когда несколько воинов противника пыталось отрезать сотню от реки, а затем, обойдя ее, окружить, соединившись с теми казаками и гусарами, что сражались у руин мельницы.

Вот между ним и берегом, с криком «Алла! Алла!» проскочила последняя, возвратившаяся по его призыву, группа кайсаков. Бешеный проводил ее взглядом, сдерживая инстинктивное стремление присоединиться, поддаться порыву конной атаки, последней, погибельной…

«Хватит! — все же решительно сказал он себе. — К реке!» И в то же мгновение увидел перед собой молодого, богатырского телосложения воина в золоченом спартанском шлеме.

Мамлюк не мог не узнать его — это был воин, который в начале боя вел на стан Бохадур-бея острие рыцарского клина.

Сам этот богатырь тоже заметил его слишком поздно. Он осадил коня так, что, казалось, скакун вот-вот завалится на спину, подмяв под себя седока, и повернулся лицом к Рахманкули. Вместо того чтобы, пригнувшись к гриве, уйти из-под удара, воин повернулся к противнику лицом и замер. Лишь на какое-то мгновение, увидев острие копья прямо у своей шеи.

Ни подставить щит, который, как и полагается, покоился у левого предплечья, ни развернуть свое серебрящееся на солнце тяжелое обоюдоострое оружие этот знатный, судя по доспехам, воин уже не мог. Просто-напросто не успевал. На его юном благородном лице даже не появилось какой-либо тени страха или растерянности. Только наивное юношеское изумление: «Неужели смерть?!»

А лицо это было истинно славянским — вот что бросилось в глаза. Юным и ангельски чистым, словно срисованным с иконостаса. Именно выражение крайнего изумления и должно было стать его посмертной маской.

— Гнев Перуна! — успел произнести этот воин. Причем вымолвил это все с тем же изумлением, с которым в следующее мгновение должен был бы отойти в мир иной. Мог ли он предположить, что только эти, сказанные на языке его детства, его родины, слова сумели остановить сильную, насмерть разящую руку с зажатым в ней мощным копьем?

— Живи и молись! — крикнул Рахманкули в ответ, даруя этому богатырю жизнь. — Живи и молись!

Проскочив впереди него, он ударил щитом по морде коня спартанца и сразу же подставил щит под удар копья другого воина, подоспевшего слева.

Тот скользнул копьем по щиту, развернул коня и, поняв, что кайсак не собирается вступать в бой, погнался за ним. Однако сразу же был остановлен резким, сильным голосом спартанца:

— Хозар, стой! Пусть уходит! Он подарил мне жизнь!

«Спартанец сознался, что ему подарили жизнь! — сумел удивиться Рахманкули-Мамлюк. — Редко какой воин отважится признаться, что во время боя противник пожалел его. Этот же мужественно признался! И тем самым подарил жизнь тебе. Теперь вы квиты».

31

А теперь вновь обратимся к тем дням, когда графиня де Ляфер все еще оставалась воспитанницей пансионата Марии Магдалины.

— Нет-нет, к разговору о пансионессе де Ляфер мы еще вернемся, — молвила герцогиня д'Анжу, пробуя, как будет чувствовать себя на ногах, стоя без чьей-либо помощи. Она все еще не теряла присутствия духа и не поддавалась настроению. А настроение у нее, судя по всему, должно было быть скверным. — Пока же, маркиза Дельпомас, потрудитесь предоставить мне комнату, в которой мы могли бы поговорить тет-а-тет. Сначала с вами, а затем с этой вашей воспитанницей.

Уединиться Эжен предложила в своем кабинете — просторной комнате, изо всех окон которой открывалась излучина реки и большой, обрамленный рощей заливной луг на другом берегу.

Вместе с герцогиней в кабинет вошел молодой рослый шотландец с рыжей шкиперской бородкой. Он положил на стол небольшой кожаный мешочек, крякнул, задержал взгляд на своей повелительнице и, поняв, что пока что никакие иные услуги его не нужны, удалился.

— Чтобы не томить вас догадками, юная маркизесса, — герцогиня не могла обходиться великосветским языком; она буквально потрясала Эжен своей бестактной вульгарностью, — сразу же сообщу вам: в этом мешочке — луидоры, экю и прочий металл. Сумма более чем приличная.

Лицо Эжен сразу же просветлело. Она давно мечтала о богатой патронессе. Но об этом же мечтала когда-то и маман Мари. Увы, желающих расщедриться на пансионат оказалось значительно меньше, чем можно было предположить, сидя в «Лесной обители» и созерцая метания «родовитых, но безродных». Тем не менее повела себя Эжен очень осторожно.

— Меня интересует, не во что обошелся этот мешочек вам, а чего он будет стоить мне, — вежливо, но в то же время настойчиво поинтересовалась она.

— Он будет стоить вам благоразумия, маркизесса. На вес всего того золота, которое вместилось в мешочек. Такая сделка вас не устраивает?

— Отвечу, когда узнаю, чего будет стоить мне собственное благоразумие, — все так же спокойно сдерживала натиск герцогини маман Эжен. — Присядем. У нас есть полчаса. За ужином о делах бренных я предпочитаю не говорить.

— Еще бы. Чтобы наш разговор не перешел в обмен монашескими моралями, сразу же признаюсь: за этим мешочком стоит род Конде.

— Имя принца де Конде мне хорошо известно.

— Тем приятнее будет осознать со временем, что к человеку, чье имя вам известно с детства и чьи луидоры подпитывали этот пансионный мешочек, теперь следует обращаться «ваше величество».

Маркиза молча смотрела на гостью. Она колебалась: сразу же прекратить этот салонно-заговорщицкий разговор или же выслушать герцогиню до конца? Как и маман Мари, в своих тронно-послушнических чувствах она была честна и непоколебима.

— Разве такая перспектива вас не привлекает? — пыталась оживить ее герцогиня.

— Королей избирает Господь. Вы же считаете, что путь принца де Конде к трону лежит через мой пансионат. Такое я слышу впервые.

— Не только путь юного принца к трону. Но и путь всего рода Конде — к Лувру, — ничуть не смутилась д'Анжу. — Это путь к Священной Римской империи. Если, конечно, обладать соответствующей фантазией. Однако договоримся: имя принца де Конде здесь не звучало. Род не упоминался. Как и имя герцогини Лонгвиль, которая и будет представать перед миром истинной патронессой пансионата.

— Лонгвиль? Не припомню даже, слышала ли когда-нибудь об этой мадам.

— Это не имеет значения.

— Но в этих стенах имени названной вами герцогини я не слышала — это уж точно. — Д'Анжу заинтриговала ее, вот почему маман Эжен решила не проявлять излишних эмоций. К тому же она и мысли не допускала, что тот же рыжебородый, с испещренными оспинками лицом шотландец может появиться здесь вновь, чтобы навсегда исчезнуть вместе с мешочком. — Поэтому повторю свой вопрос: что требуется от Марии Магдалины, от меня лично?

— Не так уж много. Прежде всего, вы должны воспитывать не монахинь, а великосветских дам.

— Это условие принимается без каких-либо уточнений и оговорок. После ухода в мир иной моей маман я полностью отказалась от намерения превращать пансионат в монастырь, которых и так хватает. Что еще?

— Я и герцогиня де Лонгвиль должны иметь право появляться здесь в любое время. С какой целью? Объясняю: мы будем выбирать нужных нам пансионесс, беседовать с ними, нацеливать, корректировать их воспитание и взгляды. А главное, мы будем готовить девиц для тех поклонников, которых сочтем нужными; к тем ролям, которые им будут отведены. Каждая из пансионесс подпишет с вами контракт, которым обязуется выполнять определенные условия пансионата, свято придерживаться его устава, который в ближайшее время мы составим. И хранить тайну. По существу, мы попытаемся превратить ваш пансионат в своеобразный рыцарский орден, только женский. С очень жесткими нравами и традициями, с непоколебимой дисциплиной. Причем нарушение устава, а значит, и нарушение условий контракта будет караться не только луидорами.

— Но вы и так могли бы появляться здесь, беседовать. Мы всегда радуемся, когда та или иная осиротевшая пансионесса находит приют в одном из известных домов Парижа, Марселя, Лондона.

— Вы не поняли меня, милочка, речь идет о том, что такое право должны иметь только мы. Только люди из клана Конде. А не варвары из рода Гизов. И уж, конечно же, не фаворитки этой потаскушки всех двенадцати кардиналов, Анны Австрийской. Пардон.

Д'Анжу подхватилась, прошлась по кабинету и остановилась почти у двери, победно, по-мужски скрестив руки на груди.

Наметанным глазом Эжен скользнула по ее затянутой в мундир наездницы фигуре. Ноги умилительно кривые и тонкие. Грудь плоская. Лицо умеренно отвратительное, о бедрах лучше судить мужчинам. Да только было бы о чем судить.

«Интересно, по каким критериям она намерена отбирать моих пансионесс. Эта… отвергнутая всеми двенадцатью кардиналами?» — подумала Эжен. Но замысел д'Анжу или той, другой герцогини — Лонгвиль, ей все же понравился. Только он способен сделать существование пансионата безбедным, а воспитание девиц осмысленным и целеустремленным. А это важно: подаяния родственников пансионесс становились все более и более скудными, а устраивать жизнь выпускниц — все труднее.

— Мне несложно будет придерживаться ваших условий, поскольку доступ в пансионат и так уже до предела ограничен. Вы сами только что смогли убедиться в этом. Мало того, признаюсь, что в предложенной вами тактике развития пансионата мы с вами единомышленницы.

— Вот видите, как все просто, — процедила д'Анжу, не поверив при этом в искренность признания маман Эжен.

— Другое дело, что вся эта история с пистолетом мне совершенно не понятна…

— Пистолет — всего лишь символ. Мой выстрел означал, что час пансионата пробил. Отныне он должен готовить дам, которые по своим качествам не уступали бы неуместно сожженной Жанне д'Арк. Нет, войска, в том числе и лучников английского короля, мы оставим нашим мушкетерам. Но все же владеть пистолетом, знать названия ядовитых трав и кореньев, уметь припрятать небольшой кинжальчик; подвести своего мужа, любовника или заигравшегося дамострадателя к решению, задуманному в доме принца де Конде. Или к тому решению, к которому сам он ни за что на свете не пришел бы… Что в этом сложного? Не правда ли, маман Эжен? Имя у вас какое-то мужское, не кажется?

— Не кажется. Можете звать Женевьевой, если это вам нравится больше.

— Вы в моем вкусе, милочка, — скороговоркой заверила ее д'Анжу и резко сменила тему: — Рыжебородый шотландец Кристиан, которого вы только что видели, отныне поселится в вашем имении. Содержание его мы берем на себя. Он обучит ваших борделесс, пардон, владению пистолетом, луком. Приучит не визжать при выстрелах и держаться в седле. У него есть странная привычка: сначала убивать, а уж после выслушивать от ближних убитого, какой замечательный это был человек.

Проговорив это, гостья настороженно всмотрелась в глаза маман.

— Действительно странная привычка, — поспешно признала та, понимая, что ей уже угрожают.

— Зато в вашем лесном притоне, в котором так мало мужчин, наконец-то появится настоящий воин. О том, что его назначили охранником «Лесной обители», он уже извещен.

— У нас жесткие правила.

— В постели Кристиан силен и напорист, как трехгодовалый бык, — в этом можете не сомневаться. Но если он набросится хотя бы на одну из ваших борделесс, я лично лишу его всех мужских достоинств.

— Гер-цо-гиня… — поморщилась Эжен, нервно повертев головой.

— Я не должна была сообщать о его напористости в пос-тели?

— Хва-тит уже, достаточно, — еще больше поморщилась Эжен. — Вы находитесь в девичьем пансионате Марии Магдалины.

— Теперь понимаю: вы против того, чтобы Кристиана лишали оснований для напористости. — Д'Анжу вроде бы и не издевалась над ней. Просто иначе изъясняться она не умела. — А что касается этой вашей библейской распутницы Марии, пардон, Магдалины, то в нашей женской беседе имя сие предложила бы вообще не упоминать. Если уж каким-то старым, выжившим из ума библейским кастратам-апостолам пришло в голову возводить ее в сан святой великомученицы.

— Насколько я поняла, вы решили заночевать у нас, — попыталась увести ее от библейских страданий Эжен.

— В течение двух дней я переговорю со всеми вашими пансионессами, посмотрю, кто чего стоит и для начала отберу троих. Месяц мы с Кристианом будем заниматься ими отдельно. Лишив всякого общения с остальными вашими, пардон…

— Так вы что, намерены пробыть здесь более месяца? — почти воскликнула Эжен.

— Если все сложится идеально, то временем я не стеснена. Первой из троих будет эта юная стерва Диана де Ляфер. У вас имеются возражения?

— Мне совершенно безразлично, из кого будет состоять ваша троица, — сухо отрубила Эжен.

— Напрасно. Впредь вам придется самой определять возможности своих, пардон… А мы готовы прислушиваться к вашему мнению.

— Не знаю, готова ли я к такому отбору.

— Потому-то мне и поручено начать с вашей подготовки. А затраты на мое содержание пойдут из другого такого же мешочка, который вы получите в день нашего прощания.

32

Но «спартанец» сумел охладить лишь одного воина. И тотчас же забыл о беглеце с непомерно большими искореженными губами. А кто-то другой выстрелил в Рахманкули из ружья и ранил под ним коня. Еще через несколько мгновений в руку его впилась стрела.

Но все это уже не могло остановить видавшего виды мамлюка. Не могло. Конь Рахманкули был привычен к переправам. Во время походов Бешеному не раз приходилось преодолевать реки и лиманы, держась за конскую гриву. К тому же он еще и специально обучал своего Ардана, используя для этого малейшую возможность. Словно знал, что, в конце концов, именно река спасет его от неминуемой гибели.

Он загнал коня на мелководье, прошел по нему почти до середины реки и, набрав в легкие побольше воздуха, прямо из седла нырнул в глубину. Под водой проплыл до зарослей камыша и, где вплавь, где вброд, начал пробираться все дальше и дальше в плавни.

— Живи и молись, — повторял он, словно в бреду, вырываясь из засасывающей его топи.

А по нему стреляли.

— Живи и молись, — бормотал Рахманкули, на четвереньках выползая на плавневый островок, посреди которого чернела давно усохшая ива.

Но почему над ней так ликующе каркал ворон?

— Живи и молись, — скрежетал зубами Бешеный, вырывая из руки стрелу.

И старый, свернувшийся на высоком пне полуоблезлый уж кровожадно потянулся к его ране.

— Живи и молись, — наконец произнес он, обессиленно падая в траву на оголенные корни ивы. — Ты, спартанец, первый, кого за всю свою жизнь я пощадил в бою. До сих пор никогда не щадил ни пленного, ни молящего о пощаде обезоруженного соперника, ни раненого. Ты первый. Поэтому живи и молись.

«Постой, а что он крикнул тогда? Ах да: “Гнев Перуна”. Перуна? Да, именно так: “Гнев Перуна”. Возможно, это и остановило тебя».

«Чтоб ты погиб от гнева Перуна!» — единственная фраза, которая запомнилась ему с раннего детства. Он уже не мог возродить в памяти ни то, как выглядел отец, ни где именно, в какой заднестровской деревне они жили. Врезалась в память только фраза: «Чтоб ты погиб от гнева Перуна!»

«Никаких воспоминаний! — грубо напомнил себе Рахманкули. — Единственное, о чем ты постоянно должен помнить, что ты — бешеный урод. Воспоминаниями в этом жестоком мире не продержишься. Как, впрочем, и жалостью. Мир, который считает тебя уродом, ты можешь отблагодарить только безжалостностью. А взять от него то, что тебе причитается, — только бешенством страстей».

Где-то рядом, словно призывая опомниться и спасти его, все ржал и ржал раненый Ардан. Приученный повсюду следовать за хозяином, он продолжал пробиваться за ним через плавни, и Рахманкули-мамлюк проклинал его, жалея, что нет ни лука, ни пистолета, чтобы пристрелить.

С того берега все еще долетали звон мечей, грохот щитов, проклятия и яростное предсмертное рычание. Схватки, начинавшиеся на берегу, нередко завершались уже в реке. Он видел, как два кайсака переправлялись неподалеку на левый берег и казаки гнались за ними, чтобы схватиться уже на быстрине.

— Живи и молись, — ответил Мамлюк на очередное призывное ржание Ардана. — Каждый, кого я не могу убить, должен жить и живодаряще молиться.

33

Дверь, ведущая в кабинет секретаря премьер-министра, как всегда, открылась почти бесшумно, однако сидевший к ней спиной Мазарини все равно вздрогнул и резко оглянулся.

Годы, проведенные в придворных интригах, приучили кардинала постоянно оставаться настороже, никому не доверять. Причем высокое положение, которого он, итальянец, всяческими правдами и неправдами достигал при французском дворе, заставляло породниться в его характере и привычках с волчьим чутьем заговорщика и вечным страхом правителя, вокруг которого каждый день плетется паутина заговора и каждый час настаивается порция изощренного яда. Церковная карьера кардинала выдалась не менее сложной и интригующей. Разве что в распрях реже прибегали к яду и кинжалу, чаще — к откровенной демагогии и тайному доносительству.

Вот и сейчас все то время, пока секретарь приближался с подносом и ставил на столик бутылку с вином и бокалы, кардинал внимательно, испытующе смотрел на него. То, о чем они только что говорили с графом де Брежи, какой-либо особой государственной тайны не составляло. Но ведь и разглашению тоже не подлежало. Притом, что каждый второй иезуит Франции с полным правом мог восприниматься как агент насквозь иезуитированного Мадрида.

Мазарини вряд ли имел какие-то реальные основания подозревать пятидесятилетнего секретаря с изжеванным, вспаханным морщинами лицом раскаявшегося грешника в подслушивании или в службе на кого-то из его, кардинала, личных врагов. В пронизывающем, испытующем взгляде кардинала скорее проявлялась почти врожденная подозрительность опытного политикана. И все же, наблюдая за тем, как этот взгляд сопровождает пятящегося и кланяющегося Франсуа де Жермена, граф почему-то подумал: «Завтра кардинал его уволит. Так, на всякий случай, во избежание…»

— О какой же численности польских наемников может идти речь во время переговоров в Варшаве? — попытался граф-дипломат вернуть кардинала к прерванному разговору, с удовольствием отпивая вслед за Мазарини из своего бокала.

Пренебрегая патриотическими чувствами французов, первый министр всегда предпочитал видеть на столе только сицилийские вина, закупая их в солидном количестве у одного и того же винодела, чье имя оставалось тайной, хотя молва уже относила его к разбогатевшим на королевских заказах винным компаньоном кардинала. Впрочем, все гости кардинала сходились на том, что вино превосходно, что несомненно оправдывало и «сицилийский сговор» кардинала, о котором судачили французские виноделы.

— Численность наемников будет зависеть от цены, которую они затребуют за свою службу.

— Это понятно, — вальяжно отвел руку с бокалом де Брежи. — Торговаться следует за каждую монетку. И все же, какими суммами мы располагаем? Учитывая, что наши политические недруги вообще, в принципе не приветствуют набор наемников, расценивая это как способ разорения казны.

— А еще — как неверие в мужество французских солдат-патриотов, — поддержал его Мазарини. — Мне это известно. Но их дело — бунтовать, а наше — править. Тем более что ни одна армия мира без наемников сейчас не обходится.

— В том числе и испанская.

— Считаю, что состояние королевской казны позволит нам содержать около полутора тысяч всадников и семьсот-восемьсот пехотинцев, нанявшихся на срок не менее двух лет.

Де Брежи согласно кивнул, отпил еще немного вина, но, прокручивая ножку бокала между пальцами, все же вынужден был предупредить:

— Такая численность опытных воинов, подающихся в наемники, способна поставить польский двор, который тоже нуждается сейчас в достойных рыцарях, в довольно щекотливое положение.

— Назовите мне двор короля, который бы в наше смутное время не нуждался в них, — парировал кардинал, давая понять, что никакие внутренние проблемы Речи Посполитой не могут служить графу поводом для того, чтобы не исполнить поручение первого министра или же исполнить его ненадлежащим образом. — Это иллюзия, что корона удерживается на голове правителя, на самом же деле она удерживается на острие его меча. Вот в чем секрет нашего монаршего бытия, посол.

— И корона, и сама голова — на острие меча. С этим, ваше высокопреосвященство, нельзя не согласиться.

— Более того, — ужесточил тон Мазарини, — к осени, если только польские ландскнехты докажут, что умеют добывать славу не только на отчих землях, оставшиеся подразделения наемников можно будет пополнить новыми волонтерами. То есть уже сейчас следует подумать о резерве.

— Я буду учитывать это, ведя переговоры о посылке названного вами числа рыцарей.

— Детали нашего соглашения мы могли бы оговорить с посланниками польского короля уже через месяц, — выжидающе взглянул кардинал на графа де Брежи.

Посол недовольно покряхтел.

— Понимаю, граф, хотите напомнить, сколько дней занимает одна только дорога от Парижа до Варшавы.

— Уже не хочу, — коронной ухмылкой озарил лицо посол.

— Отправитесь на судне. Вас уведомят — когда и на каком, из какой гавани уходит. Уверен, что морское путешествие облегчит вашу участь, граф.

— Сюда я тоже прибыл на судне. Тем не менее месяц…

Кардинал понимал, что срок, который он определял послу, был крайне жестким. Однако и ситуация в стране не позволяла ему исходить из иного расчета времени.

— При этом крайне важно, чтобы с польской стороны в переговорах участвовал кто-либо из более или менее известных полководцев, который бы потом лично возглавил корпус наемников. А главное, сумел созвать под свои знамена опытных, закаленных в сражениях офицеров. Подчеркиваю, это очень важно, граф.

— В противном случае принц де Конде, наши генералы и придворные сочтут подобный договор очередным разграблением казны.

— И будут почти правы.

— Но когда речь идет об известном полководце… Это сразу же усложняет мою задачу, а нам обоим — жизнь.

— Разве вы уже перестали дорожить титулом самого опытного дипломата Франции? — кощунственно съязвил кардинал, хитровато прищурившись. — Собственно, ее первого дипломата?

34

Оказавшись в лагере, графиня опять чуть не стала добычей какого-то татарина. Брошенный им аркан захватил поднятый Дианой лук, едва не сомкнувшись при этом на ее шее.

Она так и не поняла, то ли кайсак выдернул потом лук из ее руки, то ли она сама в испуге бросила его. По-настоящему опомнилась лишь тогда, когда, протиснувшись между подводой и каретой, подхватила встрявший в землю палаш и, сжав его обеими руками, изо всей силы ударила в спину сражающегося татарина, конь которого чуть не оттоптал ей ноги. Ударила, а как только кайсак упал, выхватила у него из-за пояса пистолет и попыталась занять его место в седле.

Как назло, конь оказался строптивым. Потеряв хозяина, он вздыбился, рванулся и, лишь упершись крупом в дверцу кареты, все же смирился с тем, что теперь у него будет другой всадник.

Встав на подножку кареты, графиня кое-как взобралась в седло, однако время все же было упущено. Плечистый кайсак с неряшливой седой бородой — уже рядом. Она видела его желтое, сотканное из морщин и шрамов, широкоскулое лицо. Его не прищуренные, как обычно, а наоборот, широко раскрытые глаза. Ощущала кисловато-приторный, выворачивающий душу запах всей той несвежести, из которой состоял сейчас разгоряченный боем татарин с удивительно белой, украшенной драгоценным камнем, чалмой на голове.

Время было упущено, однако графиня все же нашла в себе мужество развернуть коня и, избивая его рукоятью пистолета, погнать вдоль реки. Да конь и сам словно бы почувствовал, что его спасение там, за изгибом реки, за неброским зеленым ковром, пропахивая который дорога уводила путника в небольшую рощу.

Представший перед Бохадур-беем юный польский гусарик взглянул на отливающий всеми цветами радуги изумруд на чалме с не меньшим удивлением, чем минутой раньше сам бей смотрел на явившуюся ему мечущуюся у непокорного коня белокурую красавицу. Он задержал взгляд на этом огромном изумруде лишь на какую-то долю секунды, но для опытного бойца этого оказалось вполне достаточно, чтобы первым же взмахом выбить из его ослабевшей руки саблю, другим — врубиться в плечо. Изо всей силы, ударом, которым атаману стаи иногда удавалось разрубать противника чуть ли не до пояса. Тем самым ударом сатанинского рубаки, которым он обычно казнил на глазах у всей шайки провинившихся кайсаков или пленников.

Но то ли удар оказался недостаточно сильным, то ли предводителю кайсаков попросту не повезло, и сабля застряла где-то между расчлененными костями. Как бы там ни было, а несколько мгновений Бохадур-бей потратил на то, чтобы вырвать ее из окровавленного тела гусара, все еще остающегося в седле на гарцующем коне.

Он вырвал ее и, поняв, что остальные конники вот-вот перекроют ему путь к побегу-погоне, по самой кромке берега ринулся вслед за развевающимися на ветру кудрями прекрасной беглянки. Возможно, самой красивой из всех, кого ему, разбойнику, каторжнику и вечному скитальцу, когда-либо приходилось видеть. На рынке в Кафе он мог бы продать ее в гарем турецкого султана за золото, вес которого составлял бы два веса этой польки, или кто она там по крови.

Если бы, конечно, его самого не схватили на том же базаре и не продали в рабство на какую-нибудь галеру. Это в том случае, когда бы Аллах уберег его от удовольствия, которого обычно удостаиваются посаженные на кол у ворот Кафской крепости грабители.

Он погнал коня к изгибу реки, спустился с крутого берега в низину и помчался наперехват женщине, все еще опасливо держащейся верхнего яруса берегового косогора. Две-три минуты такой гонки, и он настигнет ее. Две-три минуты! Он настигал и не таких опытных всадников. Две-три минуты…

Бохадур-бей не слышал и не мог слышать, как еще тогда, когда он рассек зазевавшегося гусарика, один юнец из свиты Гяура закричал:

— Князь! Вон — Бохадур-бей! Я узнал его по чалме! — И поскакал по едва приметной тропинке, пробивающейся между руинами и обвалившейся крутизной утеса, показывая дорогу Гяуру и всем, кто захочет включиться в эту погоню.

— Это он! Я узнал его! — кричал Корзач, подбадривая коня тыльной стороной клинка.

— Хозар, за мной! — скомандовал Гяур, устремляясь вслед за Корзачом. — Остальным драться! Добивать кайсаков! Добивать!

Но кайсаков на поле боя и так уже становилось все меньше и меньше. Небольшими группами и в одиночку они мчались навстречу воинам Гяура; не принимая боя, прорывались сквозь их негустую лаву и врассыпную уходили кто по долине, кто через ближайшую рощу или вплавь.

35

Эжен проснулась на рассвете. Амелия лежала рядом. С искусанными губами, с синюшно-лиловыми следами греховного искушения на груди и шее, она казалась растерзанной и сброшенной со скалы. Только розоватые соски едва очерченных грудей все еще жадно топорщились вверх, словно клювы едва оперившихся птенцов: взлететь еще не в состоянии, но инстинкт уже выталкивал их из материнской скорлупы, заставляя устремляться к небу.

Несколько минут Эжен похотливо рассматривала лицо девушки, ее грудь, шею… Нервно парила над ней, подобно ястребице — над пьянящей, но слишком крупной добычей. До поры она не прикасалась к Амелии, побаиваясь, как бы та не проснулась раньше, чем налюбуется-насытится ею, а лишь нависала над девушкой, проплывая губами над ее полуопухшим ртом, осеняя грудью ее груди, набрасывая покрывало своих волос на волосы пансионессе.

Девушка пошевелилась во сне, едва заметно меняя позу. Маман Эжен замерла, выждала, пока Амелия успокоится, и с надеждой взглянула на едва освещенное первыми проблесками рассвета окно. Словно молила Всевышнего не торопиться с утром.

«Помолившись», она осторожно приподняла кончик простыни и, немного выждав, медленно стянула ее, постепенно оголяя живот, бедра, всю нижнюю часть матово-белого, распарившегося во сне тела.

Одна нога девушки оказалась полусогнутой в колене, как у бегуна на древнегреческой амфоре, другая — вытянутой и развернутой в ее сторону. Это была самая сладострастная поза, на какую только способна женская природа. На Эжен повеяло пьянящим духом вчерашней любви, молодой кожи и духов.

Не в состоянии больше сдерживать себя, Эжен нервно приподнялась, уперлась руками в ноги Амелии, словно еще надеялась, что в состоянии будет оттолкнуть юную, ничего не ведающую искусительницу. Но оказалось, что слишком слаба для этого. Да и стремления устоять против соблазна у нее не было. Маман Эжен не могла позволить себе отказаться от наслаждения — одного-единственного, видит Бог, наслаждения, — ниспосланного ей в этой скучной, хлопотной, по-крестьянски неуютной провинциальной жизни.

В последний раз взглянув на предательски светлеющее окно, словно в последний раз глотнув воздуха, прежде чем погрузиться в бездну греха и порока, Эжен мучительно застонала, уже не сдерживая своей сладострастной ярости, обхватила руками талию девушки, будто хотела вырвать из тепла перин и унести куда-то в еще большую темень, и принялась покрывать поцелуями ее тело — не сдерживаясь, не остерегаясь, безумствуя.

В чувство ее привел испуганный крик Амелии. Это был даже не крик, а душераздирающий вопль. Так способна кричать только женщина, которая, проснувшись, обнаружила на груди змею.

Амелия закричала, подалась ввысь, изгибаясь в невероятной стойке-мостике, и это, пожалуй, было последней данью той страсти, которая вдруг охватила ее, сонную.

В следующее мгновение тело пансионессы застыло в каком-то невероятном изгибе, словно достигшая своего высотного предела большая белая птица — в утреннем поднебесье, и вдруг обессиленно упало в барханы постели. Но с падением тела душа девушки не угомонилась. Наоборот, в ней проснулась разгневанная самка. Захватив Эжен за волосы, она оттянула, буквально отшвырнула ее от себя. Поднимаясь в постели — осатанело ударила коленом в лицо (возможно, это произошло случайно, но Эжен ни за что не поверила бы в такую случайность) и, еще раз оттолкнув от себя женщину, теперь уже за плечо, ринулась к двери.

Ринулась, призывно крича, негодуя на себя и маман-развратницу, поднимая на ноги всех, кто способен был услышать ее в эту рань, в полузабытом Богом имении; в этой ее ненависти к самой себе, к Эжен, к столь некстати проснувшейся греховной плоти…

36

Недалеко от рощи берег снижался в сторону реки, однако графиня не решилась спускаться к ней, опасаясь, как бы конь не оступился в илистом прибрежье, на котором татарин неминуемо настигнет ее. С того момента, когда она заметила, что кайсак погнался за ней, у Дианы уже не хватало мужества оглядываться. Она вела себя, как ребенок, страшащийся открыть глаза, чтобы увидеть, что на него надвигается.

Она стегала коня, полагаясь только на него и свою судьбу, и боялась, что, если оглянется силы окончательно покинут ее и она окажется в лапах зловонного грабителя-азиата, которого боялась сейчас во стократ сильнее, чем когда-то парижского палача.

Но, видно, судьба в самом деле хранила ее. А может, и не судьба вовсе, а пугливая женская мудрость. Бросившись ей наперерез, татарин загнал коня в низину, и тот действительно начал оступаться, скользя по еще не затвердевшему после весеннего паводка илистому берегу.

Обнаружив себя посреди болотистой равнины, Бохадур-бей растерялся, не зная, что делать: то ли возвращаться назад, приближаясь к преследователям, то ли пробиваться дальше, вон до той зеленоватой возвышенности, которую вот-вот начнет обходить конь золотоволосой гяурки. Но как же мучительно долог будет этот путь, когда дорога каждая секунда!

Он избрал иной выход: развернув коня, начал выводить его на прибрежную возвышенность, идя как бы наперерез преследователям. Это удалось ему довольно быстро. В то время как преследователи замялись у низины и теперь вынуждены были гнать коней в обход. Но главное: беглянка ушла не так уж далеко. Бохадур-бей уже понял, что ему вряд ли удастся увести ее. Зато, убив женщину, он отомстит гяурам за смерть своих воинов и заставит погоню на несколько минут задержаться возле нее.

«Неужели Аллах и в этот раз спасет меня? — не поверил доброму знаку судьбы Бохадур-бей. — На его месте я бы давно обошелся с таким негодяем, как с жертвенным бараном». Как человек, давно приговоривший себя к мучительной смерти разбойника, вожак кайсаков никогда не был слишком высокого мнения о ценности ни своей души, ни головы.

Так и не оглянувшись, графиня тем не менее услышала, сначала — яростный возглас кайсака, а затем и гулкий топот его коня, преодолевающего каменистую равнину, которую только что с трудом преодолел и ее конь. И вот тогда она вспомнила о пистолете. Он был заряжен — это она поняла сразу, как только взглянула на него. И еще сумела вспомнить, что, прежде чем стрелять, следует взвести курок, — уж чему-чему, а умению обращаться с оружием ее учили досконально — и во Франции, и в Варшаве. Намного лучше, чем умению обращаться с мужчинами, которое ей пришлось постигать самостоятельно. Хотя, видит Бог, этим искусством она овладела куда основательнее — да простится ей на том свете так же, как и на этом.

Она взвела курок, выстрелила и с ужасом поняла, что промахнулась. Пистолет рванул руку так, словно пуля ушла не в сторону врага, а вонзилась в ладонь. Осознав весь ужас положения, она неловко швырнула в преследователя сам пистолет, услышав в ответ яростный торжествующий рык изголодавшегося каннибала.

Сближаясь с графиней, Бохадур-бей попытался захватить ее правой рукой, чтобы бросить поперек седла. Однако Диана сумела вовремя отклонить туловище вправо, и татарин проскочил мимо нее.

Атаман понимал, что преследователи уже близко. Но, оглянувшись, увидел, что их по-прежнему только двое. Всего двое. Третий неуклюже трясся в седле где-то далеко позади. И снова ярость охмелевшего от погони самца помешала ему здраво рассудить, что в этой ситуации ему лучше уйти. Сама беглянка задержит его преследователей, подарив ему еще несколько минут. Именно тогда, когда Бохадур-бей понял это, мозг его пронзила страшная мысль: «А ведь златокудрая гяурка достанется кому-то из этих двоих. Она достанется им в благодарность за спасение!»

— О, яд шайтана! — развернул он скакуна. — Пусть вместо ласки поганым кяфирам достанется только твое обезображенное тело!

Тем временем беглянка направила коня к рощице. Она направила его туда, хотя должна была броситься назад, к своим спасителям. Догнав ее, Бохадур-бей взмахнул саблей, но в ту минуту, когда он занес ее, графиня осадила коня и, спрыгнув с него, присела за крупом — обычный прием, которому Кара-Батыр обучал ее сотни раз. Да, сотни. Словно предчувствовал, что этот нехитрый прием татарских конников когда-нибудь спасет ей жизнь.

Пропоров седло коня, сабля вновь взвилась над головой татарина, вместе с проклятиями, которые он посылал женщине и небу. Но и второй удар пришелся мимо: вскрикнув от ужаса, графиня все же сумела проскочить под холкой коня, на какое-то время оказалась лицом к лицу с татарином и снова поднырнула под вспененную морду.

Боясь не успеть к этому странному поединку, Гяур сделал то единственное, что еще в состоянии был сделать, — изо всей силы швырнул свое тяжелое копье-меч. Татарина это неметательное оружие не достигло, зато рассекло круп его коня у крестцовой кости.

Прежде чем спрыгнуть с оседающего коня, Бохадур-бей выхватил из-за пояса нож.

— Гяур! — зло оскалился он. — Презренный гяур! — швырнул он вместе со сверкнувшим на солнце лезвием и тотчас же схватился за саблю.

Нож застрял между чешуйками кольчуги, в мощной коже у нагрудного щита. Однако в пылу погони Гяур просто-напросто не заметил этого. Он не ощутил боли и решил, что удар принял на себя щит. А взгляд был устремлен туда, где, присев под холкой коня, ждала своей гибели графиня де Ляфер. Не имея времени снова гоняться за ней, спешенный Бохадур-бей лишь рубанул со злости по крупу ее коня и бросился к реке.

— Отдай его мне, князь! — крикнул подоспевший Корзач, метнувшись наперерез татарину. — Не княжеское это дело — вылавливать в реке кайсаков!

— Бери, — негромко проговорил полковник, тоже спешиваясь, и, бросив поводья, устало, еле шевеля несгибающимися ногами, направился к опустившейся на траву девушке.

— Вы спасены, госпожа, — произнес он слишком тихо для того, чтобы девушка вынуждена была реагировать на его слова. — На сей раз вы, гнев Перуна, каким-то чудом спасены.

37

Крик Амелии, в самом деле, оказался услышан. Первой поднялась леди Стеймен. Она-то и встретила взбунтовавшуюся, перепуганную пансионессу в коридоре первого этажа, на котором размещались только ее комната да холостяцкое лежбище Кристиана. Перехватила, попыталась завести в свой будуар. Однако Амелия вырвалась, выскочила во двор и помчалась к зданию пансионата, первый этаж которого тоже занимали три воспитательницы-француженки и кучер-охранник Гафиз.

Леди не погналась за ней. Какое-то время растерянно стояла посреди коридора, не зная, то ли спешить к пансионату, чтобы хоть там, в его стенах, утихомирить неразумную дочь казненного шевалье-артиллериста, то ли подняться наверх и попытаться выяснить, не произошло ли чего недоброго с маман Эжен.

Сама маркиза очень четко представляла себе, что последует, когда Амелия разнесет весть о случившемся по комнатам пансионесс. Сколько разговоров и сплетен породит ее рассказ. Тем более что, после весеннего выпуска, среди воспитанниц осталось всего пять девушек, успевших побывать в ее «усыпальнице». И все же Эжен не подхватилась, не запаниковала. Зло, по-мужски, выругалась, сплюнула от досады и, утонув в перинах в том самом месте, где только что лежала Амелия, уставилась в мутную серость потолка.

Никакого угрызения совести она не ощущала. Чувство неудовлетворенности — да, было. Своей дикой выходкой Амелия Мюно развеяла тот глубинный экстаз маман, с которым та предавалась любовным утехам, и оставила на берегу серого неуютного утра.

— Маркиза Дельпомас! Вы слышите меня?! — тяжелые, шлепающие шаги по старинной, скрипучей лестнице не заставили ее ни встрепенуться, ни насторожиться. В конце концов, она полновластная хозяйка всего того, что расположено от скалистого берега до болот. Это ее, а не чье-то там, пусть маленькое, но герцогство, ее королевство, в пределах которого действовали только те законы, те порядки и нравы, которые определены или, по крайней мере, признаны ею.

— Маркиза Дельпомас! Вы слышите меня, Эжен?! — звала ее леди Стеймен, все еще стоя на лестнице и не решаясь отворять дверь будуара.

Маркиза не ответила. Она пребывала в том сомнамбулическом состоянии, в которое поверг ее бунт Амелии: где-то между крайней досадой, вызванной поступком пансионессы, и высшей степенью наслаждения, подаренного все той же паршивкой-пансионессой, и не желала, чтобы кто-либо смел врываться в это ее состояние с вопросами и расспросами.

— Вы уж простите меня, мадам Эжен, — возникла леди Стеймен теперь уже на пороге. — Я подумала было…

— Пошла вон, старая шлюха, — устало, с полным презрением проговорила Эжен. — И впредь — без звона колокольчика не смей подниматься сюда.

— Тысяча нижайших извинений, госпожа маркиза. Я всего лишь хотела удостовериться, что с вами ничего не случилось, — растерянно пробормотала англичанка. — Выходка пансионессы Амелии крайне удручила меня, крайне.

— А меня, как видишь, возрадовала.

— Будь на то ваша воля, я могла бы привести другую пансионессу. Из тех, что уже побывали здесь, — вкрадчиво подсказывала Стеймен.

— Немедленно отправляйся в пансионат, угомони эту оборванку. Проследи, чтобы сегодня все спали до десяти утра. Два часа лишних. На завтрак их позовут к десяти, если только вообще позовут, — добавила Эжен в сердцах.

— Готова исполнить все, что прикажете.

— С чего это вдруг?

Леди Стеймен усердно соображала, как бы ответить поделикатнее. Маман Эжен обладала удивительной способностью задаваться вопросами в тех счастливых случаях, когда у других никаких вопросов не возникало.

— Меня одолевает предчувствие, что вскоре наш пансионат превратится во всемирный центр заговоров. Ни один заговор в мире не будет происходить без участия пансионесс. Со временем Мария Магдалина превратится в тайный орден женщин, правящих миром, — неслыханно дерзила леди Стеймен.

— Да, ты тоже стала задумываться над этим? — обрадовалась Эжен возможности поговорить о чем-то не связанном с утренним происшествием. — И как давно эта мысль посетила тебя впервые?

— Каюсь, относительно недавно. Важно, что все-таки посетила. Работая в таком заведении, просто невозможно не задумываться над подобным ходом событий. Скажу больше: был бы наш пансионат чуточку богаче, нам следовало бы выстроить замок в старинном английском стиле, таинственный и недоступный, да нанять вооруженных слуг, проложить подземные ходы, соорудить подъемный мост. Девицы из самых аристократических семей почитали бы за честь попасть в «Марию Магдалину», а монархи всего мира содрогались бы от одного упоминания о пансионате маркизы Дельпомас.

— Замок в староанглийском стиле, говоришь? — Эжен закрыла глаза и попыталась представить некое подобие замка на месте ее «Лесной обители», но ничего не получилось. Вместо замка в ее воображении возродилось налитое тугое тело этой паршивки Амелии.

«За любую телесную усладу приходится платить унижением, — вздохнула Эжен, — и ничего с этим не поделаешь. Главное, не привязывайся к ней. Эта юная дрянь не стоит твоей привязанности. — Но, немного поколебавшись, осадила свой пыл: — Да будет тебе! Эта дрянь просто-напросто испугалась. Если бы ты сначала разбудила ее, все сложилось бы по-иному».

— Да, старинный замок… — мечтательно проговорила она вслух. — Это романтично. Всемирный орден пансионесс-заговорщиц. Распределив воспитанниц по монаршим дворам Европы, мы держали бы в руках все нити власти. Возможно, хоть тогда наконец прекратились бы эти бессмысленные, проклятые войны и воцарился бы мир, — и, чуточку засомневавшись, добавила: — Или же, наоборот, наступил бы полнейший хаос.

— Так вы действительно ставите перед собой такую цель? — ужаснулась леди Стеймен. — Я-то считала, что д'Оранж, де Ляфер, де Мюне, словом, все они — только случайность.

Эжен поняла, что проболталась. Об истинных причинах перемен, произошедших после появления герцогини д'Анжу, воспитательницы могли лишь догадываться.

— Когда вы уже, наконец, научитесь понимать французов, миледи? Все, что вы только что услышали в этих стенах, следует воспринимать как шутку. Или такого понятия для вас вообще не существует?

— Просто мне всегда хотелось, чтобы мы стали чуточку богаче, маркиза Эжен, — мгновенно сменила тему леди Стеймен. — Только-то и всего. Что ни говорите, а в последнее время герцогиня д'Анжу не слишком щедра, поскольку…

— Не вам судить об этом, — холодно прервала ее Эжен. — Ступайте в пансионат, утихомирьте Мюно и всех остальных.

— Только у меня к вам просьба. Скорее даже не просьба, а всего лишь совет…

— Вы ведь знаете, леди Стеймен, что я не люблю получать советы от воспитательниц. Все, кто хоть однажды попытался давать мне советы, уже уволены.

— Знаю. Вы предупреждаете об этом каждую, кого принимаете на работу. Но мой совет не касается ни нравов, ни, простите, вашего… как бы это получше сказать, способа жизни.

— И на том спасибо, — сухо проговорила Эжен. — Чего же он касается?

— Нам следует сменить название пансионата. Мария Магдалина — уже не для нашего заведения.

Эжен приподнялась на локтях, удивленно посмотрела на англичанку и вдруг рассмеялась.

— Нет уж, леди Стеймен. Только Мария Магдалина. И дело вовсе не в пансионессах. Если кто-то здесь и чувствует себя Марией Магдалиной, так это я сама. Ладно, ступайте, ступайте, вам этого не понять.

* * *

Приезд герцогини д'Анжу — вот что в корне изменило тогда не только полумонашескую жизнь пансионесс Марии Магдалины, но и все ее, Эжен, личное бытие. Маркиза Дельпомас редко вспоминала о тех, первых днях. Она вообще не любила предаваться воспоминаниям. Но сегодняшнее происшествие все же заставило ее вернуться к событиям, связанным с первым приездом герцогини…

— Как вы посмели войти сюда? — ворвался в ее воспоминания шотландец Кристиан. Из стройного юноши он давно превратился в медведеподобного мужика с железными бицепсами и вечно сонными, полупьяными глазами.

Этот обленившийся, ожиревший воин сто раз должен был бы погибнуть в бессмысленных сражениях во имя его величества, предварительно отправив на тот свет десятки врагов короны. Но вместо этого он погибельно прокисал в «Лесной обители», в женском царстве, в обществе семнадцати блудных сирот-пансионесс.

— Но меня прислала леди Стеймен, — будоражил ее слух своим отвратительным французским произношением шотландец.

— Ах, вас прислали?… Какого черта, позвольте узнать?

— Леди сказала, что я должен подняться к вам. Разбудила и приказала.

— Вот я и спрашиваю, какого черта она послала вас сюда, Кристиан? — все с той же ленивой усталостью допытывалась Эжен.

— Извините, госпожа маркиза, леди не объяснила. Но велела немедленно подняться. Надеть халат и…

Лишь сейчас Эжен обратила внимание, что из всей возможной одежды на шотландце имеется только халат, наброшенный на голое тело. И что между полами его, на груди, пробивался целый терновник густых, курчавых волос.

Представив себе, как это разжиревшее мужское тело наваливается на нее, маркиза брезгливо поморщилась. Она действительно отвыкла от запаха этих самцов человеческих, от их силы и пота. С тех пор как Эжен увлеклась любовными интригами с пансионессами всякое мужское тело не вызывало у нее никакого иного чувства, кроме брезгливости.

38

Гяуру казалось, что беглянка все слышит и слова успокаивают ее. При этом он забыл, что куда более спокойной она почувствовала бы себя, увидев, что приближающийся к ней незнакомец спрятал в ножны меч.

Не доходя до нее нескольких шагов, Гяур оглянулся. Возле лагеря все еще продолжался бой. Однако на склонах позади него уже виднелось несколько всадников-русичей — верный знак того, что кайсаки разбегаются. Одни погибли, другие бегут, с остальными справятся без него. Это его как-то сразу умиротворило, князь не хотел, чтобы кто-либо из сражавшихся воспринял его погоню как намерение уйти подальше от кровавой схватки.

Когда он снова повернул голову к девушке, она уже нашла в себе силы подняться и удивленно смотрела ему в глаза. Так и не отводя взгляда, словно завораживая князя голубизной глаз, она ступила навстречу и нерешительно взялась за рукоятку ножа. Только теперь Гяур понял, что ее поразило. Да и сам был поражен не меньше этой амазонки.

— Вы… живы? — растерянно спросила Диана, выводя его из оцепенения.

— Надеюсь.

— А… этот торчащий нож? Вы серьезно ранены?

— Пока не ощущаю.?Гяур попытался снять ее руку с колодки, но, как только пальцы их соприкоснулись, графиня вдруг рванула нож, выдернув его из подкольчужной кожи. Выдернула — и сразу же отскочила назад, побаиваясь, как бы ее спаситель не рухнул прямо не нее.

— Странно. Я даже не заметил, когда он… Не бойтесь, этот нож пока еще оказался не моим. Спасли одежды.

Несколько мгновений графиня всматривалась в то место на теле воина, откуда она выдернула нож, потом — в само лезвие и вдруг довольно небрежно сунула трофей за пояс.

— Ладно, на роль спасительницы претендовать не стану. А жаль. Кинжал, кровь, раненый рыцарь на руках склонившейся красавицы. Разве не романтично? — улыбнулась она. — Но… не получилось. Тем не менее трофей — мой.

— Уже ваш.

— Нет, правда, хотя бы небольшая какая-нибудь ранка, — еще раз, теперь уже с нескрываемым огорчением, осмотрела графиня могучую фигуру Гяура. — Что ж вы так?

Повернулась и побрела по склону возвышенности.

На валуне, высящемся посреди этого зеленого островка, был высечен большой крест. Не важно, что там: могила или место чьего-то покаяния. Важно, что он есть, этот крест, хранитель души и духа.

Смертельно уставшая, благодарная судьбе и Богу за то, что спасли ее, Диана обессиленно опустилась на колени и, упершись руками о камень, словно о плаху, припала к нему челом.

— Все самое страшное уже позади, сударыня, — с трудом проговорил воин на странной смеси украинских, польских и еще каких-то малопонятных ей славянских слов. И все же смысл сказанного Диана уловила. — Как видите, смерть миновала нас обоих.

— Кажется, да.

— Позвольте представиться: князь Одар-Гяур. Полковник. Успел побывать на военной службе у нескольких монархов. Теперь приглашен на службу польским королем.

Он остановился на склоне долины, чуть ниже Дианы. Дрожащей ладонью графиня смела с лица волосы и с довольно безразличным видом посмотрела на князя.

— Это счастье, что я успел, что погнался за татарином. Тот парень, что сейчас вот схватился с ним в реке, узнал его… Оказывается, это был сам Бохадур-бей.

— Атаман шайки, — отрешенно и в то же время понимающе кивнула девушка. — Вам повезло больше, чем ему: помчались за татарином, а спасли меня. Вот ведь как бывает, — она и не заметила, что заговорила по-французски. И потому не удивилась, что рыцарь-спаситель отлично понял все сказанное ею.

— Я преследовал грабителя до тех пор, пока не убедился, что он не просто убегает с поля боя, а при этом еще и пытается захватить пленницу.

— Теперь это уже не имеет значения, князь. Если я верно поняла, вы уже встречались с этим Бохадур-беем. У вас давняя кровная вражда, — проговорила она, снова обращая взор к камню. Гяур мешал ей воздать хвалу Богу, помолившись перед позеленевшим крестом во имя своего спасения. Однако она не решалась напомнить об этом князю.

— С Бохадур-беем нет, не встречался. Зато вдоволь насмотрелся на то, что оставалось от украинских сел после набега его шайки. Никакая орда, ни Крымская, ни Буджацкая, не может сравниться с ним по жестокости и алчности.

— Господи, да ведь мы же говорим с вами на французском! — удивленно уставилась на него графиня, только теперь поняв, почему они так легко понимают друг друга. — Вы-то когда успели изучить мой язык?

— Так, значит, вы — истинная француженка?

— Еще какая истинная! — устало и кротко заверила его графиня.

— В течение какого-то времени я учился во Франции. На юге, в Авиньоне, где жил вместе с дядей.

— Господи… вы жили во Франции! Почти француз, — графиня осела на траву и устало привалилась спиной к могильно холодному камню. Настолько холодному, словно солнечных лучей для него не существовало. — Кого только не сводит судьба за час до гибели! Полковник без полка; князь без княжества; бродячий рыцарь… владеющий французским почти как родным. Моим родным. Уже за одно это в вас стоило бы влюбиться, — добавила де Ляфер уже совсем тихо.

— Вы правы: пока еще — князь без княжества…

— И полковник без полка, — напомнила ему графиня то, что он забыл подтвердить. — А кругом орды варваров. Не огорчайтесь, мой доблестный князь, полк и княжество вы в конце концов добудете, точнее, завоюете мечом. Враги же, как и любимые женщины, будут появляться сами собой. Словом, все еще будет, мой бродячий рыцарь. Здесь места хватит. Считайте, что у этого каменного креста — центр вашего царства. Хотя надо бы помочь этому юноше, — кивнула она в сторону реки. — Совсем забыли о них.

— Это было бы не по-рыцарски, — ответил Гяур, даже не взглянув туда, откуда доносились ругань и звон клинков.

— Ах да, не по-рыцарски. Думаете, этот варвар догадывается о существовании законов рыцарской доблести?

— Зато догадываемся о них мы.

— Вон еще кто-то мчится. Будем надеяться, что уж он-то вмешается в схватку и спасет вашего спутника. Опускайтесь перед нашим крестом на колени и молитесь за то, чтобы Бог отвернул страдания от вашей многострадальной земли.

Вместо того чтобы сразу же принять приглашение француженки, Гяур с тревогой посмотрел в сторону лагеря. Там все еще продолжался бой, и он чувствовал себя неловко от того, что оказался вне его.

— Никакие страдания от моей земли Он уже не отвернет, — проговорил князь, все еще всматриваясь в сторону лагеря. — Потому что сам давно отвернулся от нее.

— Не богохульствуйте, мой юный безбожник, не богохульствуйте. Нам ли с вами судить о делах Господних? Эта земля — ваша родина?

— Можно сказать — да, прародина. Как и большинство моих воинов, я происхожу из придунайских славян. Из племени уличей, которое когда-то давно ушло в низовья Дуная, — он опустился у ног графини. — Некогда там существовал целый славянский край. Назывался Островом Русов. Так вот, я — князь племени уличей, которое когда-то составляло основу народа Острова Русов. Потомок великих киевских князей.

— Потомок великих князей?… То есть из королевского рода? Кого только не встретишь в этой Скифии, на задворках Европы!

— Даже парижанок, — едва заметно улыбнулся Гяур, прощая графине «задворки Европы». — Судя по вашему произношению.

— Представьте себе, мой неулыбчивый князь, даже парижанок. Перед вами графиня Диана де Ляфер, подданная его величества короля Франции. Правда, не всегда верно… подданная. Но это уже наши, парижские дела. Позволю вам называть себя просто: «моя дивная Диана». Так меня еще никто не называл. Попробуйте, вдруг получится произнести это с нежностью.

— Рад нашему знакомству, графиня де Ляфер, — сдержанно проговорил Гяур, твердо зная, что с нежностью у него все равно не получится. Как бы ни пытался. Но пытаться-то он, конечно же, будет. Это он тоже знал.

39

Хозар видел, как Гяур и тот, недавно прибившийся к ним юноша, погнались за Бохадур-беем, однако не стал присоединяться к ним, решив сначала помочь Уличу, который, прижатый к подводе, отбивался от рассвирепевшего кайсака. Но, прорываясь к нему, пришлось схватиться еще с двумя татарами. Одного из них Хозар ранил в руку, вот только дотянуться мечом во второй раз не сумел — тот ускакал на склон долины, — зато другого, после затяжной упорной дуэли, все же срубил.

Почти в ту же минуту противник Улича тоже развернул коня. Проскочив мимо дерущихся у развалин, он обогнул лагерь и начал уходить в сторону ближайшей рощи. Тогда-то Хозар и погнался за ним. Но, как только кайсак повернул коня, чтобы спасаться на поросших кустарником склонах, где между камнями уже металось несколько его товарищей, решил не преследовать, а подключиться к погоне, устроенной Гяуром.

Самому князю его помощь уже не нужна была: познакомиться с девушкой Гяур сможет и без него, и все же Хозар не мог считать, что прибыл слишком поздно. Там, в реке, на мелководье, все еще продолжалась схватка. Бохадур-бей, которого Хозар узнал по чалме, оттеснял юношу к камням, у которых бурлил водоворот.

Старый шакал в самом деле нахраписто теснил парнишку, а Гяур спокойно беседовал с девушкой всего в двух десятках шагов от дерущихся, ничего не предпринимая для того, чтобы спасти его. И не важно, чем он это объяснял: то ли нежеланием прерывать разговор с красавицей, то ли кодексом рыцарской чести, не позволяющим вмешиваться в поединок…

Лично он, Хозар, с законами рыцарства как-нибудь помирится. Зато поступит так, как велит воинская совесть.

Спрыгнув с коня, он бросился к реке и по мелководью помчался к дерущимся. Кажется, увлекшись схваткой, татарин не сразу заметил его. Зато заметил так неосторожно ввязавшийся в схватку с опытным кайсаком парнишка. Его счастье, что грудь надежно прикрывал трофейный панцирь, на котором кайсак уже оставил не одну отметину.

Хозару бросилось в глаза искаженное страхом лицо Корзача, когда, уже лежа между камнями, он поднял над собой саблю, пытаясь встретить удар Бохадур-бея. А тот приближался к нему мелкими шажками, что-то гортанно выкрикивая и уже предвкушая победу.

Парнишка отползал от него, отталкиваясь свободной рукой от камней, забираясь при этом все дальше и дальше в речной распадок, оттягивая время развязки и пытаясь подняться. Но каждая попытка завершалась неудачей: всякий раз он поскальзывался на отшлифованной, подмываемой мощным водоворотом речной гальке. Словно проклятие нависло над ним — столь обреченно он поскальзывался, гонимый озверевшим, учуявшим свое превосходство, кайсаком.

— О-дар! — крикнул Хозар в тот миг, когда парень уперся спиной в большой камень и почувствовал, что отползать дальше некуда. Вода здесь подступала к подбородку, так что парнишка мог захлебнуться прежде, чем его настигнет сабля татарина.

Хозар издал свой боевой клич лишь для того, чтобы отвлечь Бохадур-бея, хоть на несколько секунд задержать роковой удар. Татарин вздрогнул, оглянулся, ступил в сторону невесть откуда взявшегося в реке воина-русича. А тот, встретив клинком его клинок, мгновенно присел и вцепился своей железной хваткой ему в руку.

Сжимая так, что, казалось, кость вот-вот раскрошится от дьявольского «пожатия», Хозар поднял руку атамана вверх и мощным рывком вывернул ее, ударив локтем о высоко поднятое колено.

Это был один из тех рукопашных приемов, которыми Хозар овладел, еще сражаясь в войсках персов. Обучал его пленный воин, заброшенный судьбой из Тибета. В благодарность за учение Хозар, командовавший охраной пленных, не казнил тибетца, а, вопреки приказу персидского военачальника, на свой страх и риск отпустил его ночью с миром, одарив на прощание луком, саблей и кинжалом.

Обезоружив Бохадур-бея, Хозар воткнул свой меч в дно реки и сильным ударом кулака в грудь сбил противника с ног. Потом еще и еще раз. И лишь убедившись, что татарин даже не пытается сразиться с ним врукопашную, вновь схватился за меч.

— Я — твой слуга! — хрипло прокричал Бохадур-бей, приподнимая над головой свисающую, уже не подчиняющуюся ему руку. — Во имя Аллаха, я — твой слуга! Твой и твоего паши…

— Давно ли? — спросил Хозар по-турецки.

— Возьми изумруд, что на моей чалме. Ему нет цены. Ты станешь богачом.

— Благодарю, — ухмыльнулся Хозар. — Я возьму его вместе с твоей головой, — и, зацепив чалму кончиком меча, отшвырнул на берег.

— Здесь, — показал кайсак на пояс, — у меня еще есть мешочек с византийскими изумрудами. Я буду служить тебе, как не служил никто до меня. Только пощади! — отползал Бохадур-бей к камням точно так же, как только что Корзач. В то время как сам Корзач сумел, наконец, подняться и, стоя по пояс в воде, поджидал его, крепко сжимая в руке саблю.

— Служи своему Аллаху! Потому что шайтан, которому ты до сих пор служил, в этот раз предал тебя! — прорычал Хозар, опуская меч на бритую голову Бохадур-бея.

40

Де Брежи еще раз отпил из бокала и несколько минут задумчиво смотрел сквозь темно-красную жидкость на пламя в камине.

— Вас все еще что-то смущает в моем поручении, господин посол?

— Опасаюсь, что польский король Владислав IV без особого энтузиазма воспримет нашу попытку собрать под ландскнехтские знамена хотя бы десяток его опытных офицеров.

— Кажется, мы это уже обсуждали, граф.

— Косвенно — да. Но все значительно сложнее, нежели может показаться на первый взгляд. На сугубо внутренние дела, связанные с очередной «домовой» войной [19], теперь уже накладываются международные обязательства короны.

Кардинал задумчиво отпил пару глотков вина и помолчал. Однако сейчас он прислушивался не к своим вкусовым пристрастиям, а к дипломатической интуиции. Польша и Франция были слишком тесно связаны не только династическими, но и всеми прочими узами, чтобы кто-либо из французских политиков оставался безразличным к положению польского двора.

— Разве Речь Посполитая воюет еще с кем-то, кроме украинских казаков? — удивленно спросил кардинал. — Или, может, в ближайшее время предвидится нечто такое?

— Можно считать, что уже воюет. — Несколько мгновений они оба молча, выжидающе смотрели друг на друга. — С завтрашнего дня.

— О чем это вы, граф? Никаких сведений ни от одного варшавского или краковского агента мне не поступало.

— Немудрено, ведь об этом еще не объявлено. Тем не менее одно доверенное лицо, очень близкое к польскому двору, буквально за час до моего отплытия из Польши, уже в порту Гданьска, сообщило довольно важную новость. Отчаявшись найти надежного союзника в тяжелейшей войне с Османской империей, Венеция обратилась к Польше с просьбой о срочной помощи. Не к Франции, заметьте, обратилась, а к Польше.

— Венеция? За помощью к Польше?! — задумался кардинал. В паузе, которую де Брежи выдержал после слов «не к Франции, заметьте», он опять достаточно четко распознал намек на то, что первый министр Франции — итальянец. Все остальные условия: политический вес Франции, ее армия и соседство с Италией — учитывались графом уже во вторую очередь. — Неожиданный ход, слишком неожиданный. Речь, надеюсь, идет не о посылке польских полков на средиземноморское побережье Турции или адриатические берега Венеции?

— В таком случае полякам пришлось бы пройти парадным маршем всю Европу. Это было бы походом безумцев.

— И все же державные мужи Венеции учли то обстоятельство, что Турция — извечный враг Польши.

— Естественно, — тоном наставника подбодрил кардинала посол Франции в Речи Посполитой.

— …и хотя интересы поляков и турок мало в чем сталкиваются на «венецианских» морях, зато они не раз выяснялись в кровавых столкновениях на море Черном.

— Именно так и творится тайная политика. Венецианский посол просит поляков начать войну с Портой, выбивая ее гарнизоны из крепостей по Днестру и Дунаю. Таким образом, Турция будет втянута в войну на два непостижимо далеких между собой фронта.

— Только не пытайтесь убедить меня, граф, что польский король решится на эту войну из сострадания к бедной Венеции, — кардинал поднялся и подошел к залитому струями дождя окну. — И уж тем более не пытайтесь убедить, что с помощью Венеции он рассчитывает усмирить азиатского монстра.

— Вот именно: монстра.

— Взамен Польша, конечно же, попросила у Венеции крупные субсидии.

— В размере одного миллиона итальянских скудо. Не думаю, чтобы мой агент решился исказить размер этой суммы.

Мазарини удивленно и почти с уважением посмотрел на графа.

— И вы сможете подтвердить, что Венеция приняла эти условия?

— Что она вынуждена была принять их, ибо так складываются обстоятельства.

— Ссора с сильным соседом всегда обходится очень недешево.

— Кстати, за полученные от Венеции деньги польский король надеется собрать большое войско и разделаться с наиболее неугодными магнатами. Ну а против татар он попытается бросить основные силы украинских казаков, которые, как известно вашей светлости, только недавно прибегли к еще одному крупному восстанию, желая избавиться от польского владычества.

— Представился случай свести и обескровить две враждебные польскому двору силы, — мерно кивал Мазарини. — Не будем укорять за это Владислава, граф. А что же конкретно представляет собой это войско? Вам приходилось видеть его в бою иди хотя бы в походе, вы знакомы с кем-либо из казачьих генералов?

— Сами о себе эти люди говорят: «Казак рождается с саб-лей, а вместо материнского молока украинка вскармливает его порохом».

— Любопытная характеристика.

— И довольно точная. Пока казак в состоянии держать в руках оружие, вся жизнь его проходит в полевых лагерях, в походах и в схватках с врагом. Причем замечу, что тысячи этих степных рыцарей имеют опыт морских набегов на турецкие и татарские берега. Кроме того, они одинаково хорошо сражаются в конном и пешем строю, выносливы, неприхотливы и, что немаловажно для нас, не алчны. Золотом они дорожат меньше, чем собственными жизнями.

Теперь уже скептически ухмыльнулся кардинал Мазарини. Он вернулся к столику, наполнил бокал и то же самое предложил сделать де Брежи.

— Терпеть не могу ненастную погоду, — проворчал граф, как бы оправдывая этим согласие опустошить еще один бокал. — Если бы не прекрасное французское вино, которое заряжает мой организм солнечной энергией Шампани и Гасконии.

— Вино у меня, напомню, итальянское, — проворчал Мазарини, — но, согласен, прекрасное.

— Я имел в виду те вина, которые сопровождают меня во всех моих странствиях, — уточнил де Брежи, — и без которых я не выдержал бы мерзкого болотного климата этой поляно-мазовии.

Мазарини не ответил. Они снова уселись в кресла у камина. Поеживаясь, кардинал подбросил в огонь несколько поленьев и опять принялся за вино.

— Ваши последние слова, сказанные о казаках: «Золотом дорожат еще меньше, чем собственными жизнями»… Они почему-то настораживают меня.

— Но это в самом деле, так. Поразительное презрение к смерти.

— Я не о смерти, граф, — о золоте. Меня всегда настораживают люди, которые вдруг начинают пересказывать мне подобные легенды, — резко осадил посла первый министр. — Потому что легенды, достопочтенный граф, меня совершенно не интересуют.

— Однако не будем забывать, — все так же сдержанно возвращал разговор в спокойное русло де Брежи, — что большинство казаков, кроме, конечно, некоторых офицеров, которых запорожцы называют старшинами, — вообще не имеют ни земли, ни семьи, ни какого-либо имущества. Ничего, кроме самого необходимого для поддержания своего человеческого вида и выживания в походе.

— И тем не менее…

— Что касается денег, то они нужны им только для того, чтобы продлевать свое аскетическое существование. И это уже не легенды. Думаю, то же самое вам могут сообщить наши дипломаты, которые бывали в Турции, Молдавии, Крыму. Они тоже наслышаны о казаках.

— Хотите сказать, что, по существу, на востоке Европы появился своеобразный орден воинствующих монахов?

— Не спорю, удачное сравнение. Еще точнее будет сказать: орден степных рыцарей-аскетов. Если только учесть, что молятся они в основном сабле и пистолету и иной кельи, кроме степи, не признают.

Наступило минутное молчание. Оно понадобилось кардиналу для того, чтобы определиться, как вести себя дальше: довериться сведениям посла или же сменить тему разговора.

— А что, убедительно, — неожиданно подобрел в своей улыбке Мазарини. Объяснение показалось ему более чем удачным. Хотя как кардинал он предпочитал бы, чтобы и в молитвах своих, и в способе жизни они больше походили на монахов, чем на воинов. — Если я верно понял, воюют они в большинстве случаев против татар и турок. В степи. Но возникает сомнение: действительно ли они столь же искусны при осадах и штурмах крепостей?

— Турки — великолепные мастера фортификации. Это общеизвестно. Тем не менее их крепости уже не раз сдавались на милость казаков. Или же превращались этим воинством в руины. Словом, я предлагаю вести переговоры с польским правительством о найме не польских крылатых гусар, а испытанных в боях и в походной жизни украинских казаков. Но для этого мне нужно ваше разрешение, господин первый министр.

41

Когда на берегу появился Хозар, князь Гяур даже не приподнялся, чтобы взглянуть, что происходит посреди реки. Теперь, с появлением этого храбрейшего воина, исход схватки с Бохадур-беем вообще перестал интересовать его, поскольку уже был предрешен.

Однако вслед за русичем, у излучины реки показался еще один всадник. В доспехах, но без головного убора. Гладко выбритая, медная от загара голова его сама отражала лучи, словно потускневший от времени шлем обедневшего рыцаря.

— Татарин?! — удивленно воскликнул Гяур и, соразмерив расстояние между всадником и собой, метнулся к тому месту, где осталось в траве его копье.

Схватив оружие, Гяур подбежал к коню и лишь сейчас обратил внимание, что графиня поднялась и смотрит на приближающегося всадника, не выказывая ни тени тревоги.

— Успокойтесь, князь! Это Кара-Батыр, мой слуга! — успела предупредить она, прежде чем Гяур вскочил в седло.

Крик услышал и Кара-Батыр. Поняв, что стоящий неподалеку от графини воин не настроен враждебно, он вложил саблю в ножны и спешился.

— Я опоздал, госпожа, — опустился татарин на правое колено, подойдя с конем на поводу поближе к графине.

— Видно, так уж должно было случиться, — смиренно утешила его графиня.

— Там был бой, и я опоздал. Можешь казнить меня: Кара-Батыр, твой слуга, не сумел защитить тебя.

— Отныне ты не слуга мне. Отныне ты — мой воин, Кара-Батыр.

— Воин, — сдержанно, с достоинством повторил татарин. Помня о своем высокородном, ханском происхождении, он всегда тяготился положением слуги. Даже прислуживая такой прекрасной француженке. — Это правда, госпожа?

— Ты мой воин, Кара-Батыр. Я повторяю это при князе Гяуре, наследнике киевского великокняжеского престола, — добавила она, хотя и с некоторой долей иронии. — Таком же наследнике, как ты — престола крымского хана.

Кара-Батыр мельком взглянул на Гяура, и князь заметил в его глазах злой огонек ревности. Нетрудно было предположить, что взгляд этот принадлежал не преданному воину, и уж тем более — не слуге графини. Он выдавал в Кара-Батыре жадного обладателя. Почувствовав, что он изобличен, татарин поспешно перевел взгляд на француженку.

— Как воин, графиня, я буду служить тебе во много раз преданнее, чем служил в положении слуги.

— Именно на эту преданность я и рассчитываю, мой непоколебимый Кара-Батыр, — загадочно улыбнулась графиня. Чувствуя себя теперь куда более защищенной, чем когда-либо, она уже успела позабыть все страхи, связанные с погоней, которую устроил ей Бохадур-бей. — А теперь поднимись с колена. Хотя в этот раз ты слишком запоздал, все равно жизнь мне спас именно ты.

— Хотел бы, чтобы так это и было, — пробормотал тот, выпрямляясь перед графиней во весь свой могучий рост.

— Только на сей раз не саблей своей, а воинской наукой.

— Теперь понимаю.

— А еще меня спасало странное, очевидно, варварское оружие этого странствующего князя без княжества, — кивнула она в сторону Гяура. — Не правда ли, мой преданный князь? — и, не ожидая ответа, продолжила: — А теперь давайте достойно встретим рыцаря, сумевшего в конце концов одолеть Бохадур-бея, или как его там звали в этом страшном мире.

Не дожидаясь, пока Хозар приблизится, она взяла повод из рук Кара-Батыра и чинно взобралась на его коня. Так, сидя в седле, она и встретила уставшего, мокрого с ног до головы Хозара и плетущегося вслед за ним Корзача, который, кроме своего коня, вел еще и коня спасителя.

— Сабля Бохадур-бея, — воткнул Хозар клинок у ног Гяура.

Князь выдернул саблю из земли, осмотрел ее украшенную драгоценными камнями рукоять — очевидно, она досталась Бохадур-бею после гибели какого-то знатного турка, — и поднес Хозару.

— Прими это оружие из моих рук. Пусть оно будет наградой за службу. Ты — истинный воин Острова Русов, Хозар.

— О-дар! — с поклоном принял тот двумя руками саблю и, отвязав меч, подпоясался подарком князя.

— Я не предполагала, что у вас сохранилось такое рыцарское почитание друг друга, — вежливо заметила графиня. — К сожалению, у нас, во Франции, рыцарский кодекс давно утратил весь свой блеск. Многие решили, что последние рыцари Европы покинули сей мир вместе с крестоносцами, еще во времена Грюнвальдской битвы!

— У вас будет возможность убедиться, что это не так, графиня, — заверил ее Гяур.

— Саблю я от тебя принял, князь, как награду, — снова заговорил Хозар. — Она пригодится мне в бою. А вот эту брошь с чалмы Бохадур-бея и этот мешочек с золотом и византийскими, как объяснил Бохадур-бей, изумрудами мне, простому воину, не понадобятся. Прими их вместе с моей благодарностью, великий князь Одар-Гяур.

Гяур взвесил в руке мешочек, с интересом осмотрел огромную, усеянную драгоценными камнями брошь: «И где только этот грабитель раздобыл такое диво?!»

— Это твои драгоценности, Хозар, — отдал он воину брошь и мешочек и отступил на два шага назад. — Ты добыл их в бою. Если тебе неудобно брать их самому — прими из моих рук. Как плату за верную службу.

— Ты не понял меня, князь, — спокойно, с достоинством ответил Хозар. — Из твоих рук я могу принять только оружие. И положенную мне как воину плату. А все, что я добуду в боях, принадлежит тебе. Мне, воину, оно ни к чему. С той минуты, когда я стану обладателем бриллиантов и изумрудов, я перестану быть воином. Страшно будет расставаться с жизнью: кому оставлю свое богатство?

— А ведь он мудр, — лукаво улыбнулась графиня.

— Мужественно расставаться с жизнью нас приучали с детства, Хозар, — демонстративно не обратил внимания на ее реплику Гяур. — Смерть не должна страшить улича. Это возвращение к Перуну и Хорсу, которые послали нас на эту землю, чтобы сохранить опекаемые богами племя и его землю, — ответил он так, как заведено было наставлять своих воинов перед битвой еще их далекими предками.

— О-дар!

Графиня поняла, что она и Кара-Батыр стали свидетелями некоего старинного славянского, еще племенного, ритуала, поэтому, уже не вмешиваясь, молча ожидала, чем он завершится.

— Есть право воина, князь. По этому праву и говорю: все это твое, — едва заметно кланяясь, но даже в поклоне сохраняя гордую осанку, снова подступал к Одару-Гяуру Хозар.

— Я сказал, Хозар, — вскочил в седло князь, — бери и владей.

Хозар оказался почти рядом с графиней. Видя, что диалог зашел в тупик, Диана де Ляфер решила, что самое время вмешаться в этот странный ритуал раздела военной добычи.

— Передайте все это мне, Хозар. Князю действительно неудобно принимать из рук своего воина то, что тот добыл в бою. Хотя князю без княжества драгоценности, несомненно, нужнее — в этом вы абсолютно правы, — одарила она Гяура своей белозубой улыбкой.

Хозар растерянно взглянул на князя. Тот сидел с непроницаемым лицом, словно все, что здесь происходит, его уже не касается.

— Не беспокойтесь, я верну драгоценности вашему князю именно тогда, когда они ему более всего понадобятся. Ему и тому делу, ради которого вы пришли на землю своих предков, — по-своему истолковала растерянность воина графиня, пересыпая польскую речь заученными украинскими словами. — Или же я сама найду им достойное применение. Такое, которое когда-нибудь способно будет помочь в трудные дни и князю, и вам, Хозар.

Не дожидаясь ответа русича, она взяла из его рук брошь и мешочек и положила их в притороченную к седлу суму Кара-Батыра. Гяур и Хозар вопросительно переглянулись. Развязка оказалась неожиданной для обоих, однако оба они понимали, что изменить что-либо уже нельзя.

— Я правильно решила ваш спор, мои храбрые воины? — спросила графиня славян и, еще раз одарив всех улыбкой, направила коня к уже остывающему после боя лагерю. Как раз в это время со стороны руин в их сторону двинулась целая группа воинов, очевидно, пытавшихся выяснить, что здесь, у этой рощицы, происходит.

— Мудрое решение, — согласился Гяур, трогаясь вслед за Дианой и предоставляя ее слуге-татарину право взять себе любого прибившегося к ним коня.

— О-дар, — без особого энтузиазма поддержал его Хозар, вскочив в седло. — О-дар! — прокричал он, как кричал всегда, когда хотел высказать беспрекословное повиновение князю.

А преданностью он не переставал поражать не только Улича и всех остальных воинов дружины, но и самого Гяура. Привыкнуть к такой преданности и такому повиновению, кажется, было невозможно.

42

— Прошу прощения, мадам. Очевидно, леди ошиблась или чего-то не поняла, — смущенно и раздосадованно проговорил Кристиан, наткнувшись в покоях маман Эжен на ее холодное безразличие. Ему и самому не нравилось, что Стеймен подняла его, не дав досмотреть свои холодные, неохватные, как гранитные валуны на берегу залива Солуэй-Ферт, шотландские сны.

Он все отступал и отступал к двери, пока строгий, не допускающий возражения голос маркизы не остановил его у самого порога.

— Я еще не отпустила вас, Кристиан.

— Уйти я смогу только с вашего согласия, маркиза.

— Подойдите поближе, не заставляйте меня повышать голос.

Кристиан робко приблизился. Настолько, что Эжен смогла ощутить терпкий, отталкивающий запах мужского тела: букет из пота, несвежих волос под мышками и… табака. Каким же отвратительным показался маркизе в эти минуты дух — нет, не этого неухоженного шотландца, которого в принципе нетрудно будет отмыть, — а мужчины как такового!

В то же время маркиза прекрасно понимала, с какой стати леди Стеймен направила сюда шотландца. Эта англичанка ирландского «разлива» поняла, что, после того как Эжен отказалась от встречи с другой, более покладистой, нежели норовистая Амелия, пансионесойс, единственный способ усмирить ее плоть и придать уверенности в себе заключался в том, чтобы провести утро с Кристианом или с Гафизом. Вот только обращаться в такую рань к угрюмому, свирепому турку леди не решилась, опасаясь при этом гнева не только турка, но и самой маман Эжен.

Шотландец же отказать ей в столь сладостной услуге не посмел. Да и с какой стати? Но такому же образу мыслей подвергала себя в эти минуты и маркиза: если уж леди Стеймен умудрилась затолкать в ее обитель этого буйволоподбного островитянина, то какого дьявола?! Почему бы не воспользоваться животной похотью этого плебея, чтобы унять свою собственную… столь же низменную, а значит, плебейскую?

Все еще стараясь не обращать внимания на опротивевший ее нутру мужской дух, маркиза приподнялась на локте и внимательно осмотрела воина. Принимая его к себе на службу, маман, в присутствии герцогини д'Анжу, предупредила: если он осмелится вступить в половую связь с какой-либо пансионессой, на следующее утро тело его найдут в реке, под скалами «Лесной обители».

По тому, как спокойно и вежливо маркиза обрисовала ему эту перспективу, шотландец, давно привыкший к суровым нравам дворцов и родовых поместий, безошибочно определил: слова маркизы — не угроза, а дружеское предупреждение человека, который, случись эта дикая связь, просто не сможет поступить иначе. И помочь ему тоже ничем не сможет.

— Здесь, как на поле брани: всегда есть опасность потерять собственную душу за желание заполучить душу врага, — спокойно прокомментировала ее предупреждение герцогиня д'Анжу, окончательно доконав воина своим беспристрастным толкованием.

Вспомнив об этом, Эжен посмотрела на отдающую мужским тленом громадину с нескрываемым сочувствием. Самодурство двух сафисток [20] превратило это быкоподобное существо в евнуха при целом гареме страждущих по мужчинам девиц. Правда, в последнее время сама леди Стеймен все же умудрилась обречь его на небурную, полуплатоническую любовь. Однако обреченность на связь с этой холодной, ни к чему не стремящейся женщиной лишь усугубляла половые страдания Кристиана. Причем усугубляла еще и потому, что шотландец успел застать Эжен в ту пору, когда близость с мужчиной казалась ей настолько естественной, что позволяла мечтать о молодом страстном рыцаре. И даже после месячного пребывания в пансионате д'Анжу маман все еще снизошла до того, что дважды затащила этого туповатого горца к себе в постель.

Размечтавшийся по этому поводу Кристиан тогда еще не понимал, что для владелицы пансионата эти короткие, нахрапистые, но какие-то слишком уж несуразные возлежания были всего лишь прощанием с грезами — и не более того.

— Раздевайся, Кристиан, раздевайся, — вдруг коварно выплеснула на воина остатки своей лесбиянкой жалости маман Эжен. — Ты не настолько прекрасен и приятен, чтобы я могла любоваться тобой, как одной из безжизненных статуй Лувра.

От неожиданности Кристиан вновь попятился. Слишком уж отчаянным показалось ему это предложение, очень смахивающее на приказ. Тем не менее остановился и, словно загипнотизированный, сбросил с себя халат.

В последнее мгновение, когда колени мужчины уже оказались на ее ложе, Эжен не выдержала и, неплотно, расслабленно сжав ноги, легла лицом вниз.

— Удовлетворяй свою похоть, как и сколько пожелаешь, — сухо предупредила она, давая понять, что отдается не по воле души, а по воле сексуальной прихоти собственной плоти. — Но при этом не издавай ни слова, ни вздоха. И потом сразу же уйдешь, причем незаметно, будто тебя здесь и не было.

«Проклятая плоть: чего только не сделаешь ради ее усмирения!» — почти простонала маркиза, ощущая, как, словно в пасть удава, погружается в пока что несмелые, но все более свирепеющие объятия Кристиана, который каждый раз набрасывался на нее, словно осатаневший зверь на случайно подвернувшуюся самку.

43

Шло время. Молчание затянулось.

Мазарини устало смотрел на огонь. Он взвешивал все «за» и «против». Идея генерал-лейтенанта де Брежи вверить судьбу новейших французских завоеваний казакам представлялась ему все более заманчивой. По всей вероятности, их-то де Брежи сумеет набрать столько, сколько понадобится, — выдержала бы казна. И если они действительно не алчны, как саксонцы…

— Нелишне вспомнить, ваше высокопреосвященство, что совсем недавно… — нарушил молчание граф. Он опасался, что, несмотря на основательно затянувшуюся беседу, так и не сумел убедить первого министра. Это задевало его самолюбие; все-таки он привык к тому, что обычно к его мнению прислушивались. Даже его величество Людовик XIII. — … да-да, еще совсем недавно, во времена кардинала Ришелье, послы Франции, вместе с послами Испании, Неаполя и Мальтийского ордена, обращались к гетману казаков Сагайдачному с просьбой присоединиться к Европейской лиге христианской милиции, выступавшей против экспансии Высокой Порты. Милицию, как вы знаете, возглавлял тогда князь де Невер, из того же рода, что и нынешняя королева Польши.

— Потомок последнего греческого императора Палеолога.

К потомкам императоров сицилиец Мазарини всегда относился с должным уважением. Независимо от того, что они представляли собой в светской жизни.

— Кроме того, есть неопровержимые доказательства, что большой отряд волонтеров-казаков уже в наши дни нанят на службу персидским шахом Аббасом Великим.

— Убедительно, граф. Этих аргументов достаточно. Однако замечу, что до сих пор вы не назвали ни одного имени полководца, который мог бы возглавить казачьи полки во Франции.

Посол удивленно взглянул на Мазарини и задумался.

— А что, это настолько важно?

— Нам не хотелось бы, чтобы им оказался какой-либо безвестный польский капитан.

— Или казачий сотник, — кивнул де Брежи.

— Кроме того, неясно, как, находясь у османского Рубикона, поведет себя польский король.

— Казаки доставляют королю столько всяческих хлопот, что Владислав IV с удовольствием отдал бы Франции все имеющиеся на Украине казачьи полки. Кроме, разумеется, так называемых реестровых [21], которые все еще верно служат короне. А возглавить наших волонтеров мог бы… ну, хотя бы бывший чигиринский сотник господин Хмельницкий.

— Сотник? То есть все-таки капитан?

— Нет, в их понятии чигиринский, уманский или какой-либо иной сотник — это весьма уважаемая административная должность. К тому же король удостоил его чина полковника и должности генерального писаря войска реестрового казачества. Словом, в Варшаве Хмельницкого знают. Он был среди тех, кто вел переговоры с польским королем после недавнего восстания казаков. Не менее известен в Польше и на Украине и другой полковник, господин Сирко.

— Итак, две с половиной тысячи казаков-наемников. Два полка, пеший и конный, под командованием полковника Хмельницкого, — задумчиво проговорил Мазарини, поднимаясь и отходя к письменному столу.

Из вежливости граф де Брежи тоже поднялся.

— Коль речь идет о двух полках, Хмельницкого мы могли бы представить двору как генерала, — подсказал он. — Во всяком случае, он мог бы числиться таковым до тех пор, пока служил бы под знаменами короля Франции, поскольку генеральских чинов у казаков не существует.

— Думаю, это оправдано. Лучше будет, если при дворе о нем будут говорить как о генерале. «Чигиринский сотник, генеральный писарь…» Для наших генералов это нечто непостижимое.

Мазарини сел за стол и жестом предложил графу кресло напротив себя.

Де Брежи неохотно расстался со своим бокалом, поблагодарив, уселся в кресло и тотчас же устало закрыл глаза. На этот раз путешествие из Варшавы в Париж выдалось куда более утомительным, чем он предполагал. А легкого вина, которым граф взбодрился после прибытия в столицу, оказалось недостаточно, чтобы восстановить силы и бодрость.

Закончив писать, Мазарини поднялся и, опершись руками о стол, уже совершенно иным, официальным тоном произнес:

— Граф де Брежи, завтра утром вам надлежит получить в моей канцелярии письмо к господину Хмельницкому и господину…

— Сирко…

— Вот именно… С официальным приглашением прибыть во Францию для переговоров о формировании казачьего волонтерского корпуса.

— Слушаюсь, ваша светлость.

— С получением сего письма в течение трех дней вам надлежит отбыть в Варшаву. Сделайте все возможное, граф, чтобы через месяц казачьи офицеры прибыли в Париж.

— Я понимаю, ваша светлость, сколь важно это для Франции, — смиренно проговорил де Брежи, поднимаясь.

Мазарини резко взглянул на его лицо. Нет, привычной ухмылки графа де Брежи не последовало.

44

Увидев, что графиня в сопровождении спасителей приближается к табору, Сирко, Улич и сотник Гуран решили подождать их недалеко от места сражения.

Только теперь Сирко заметил, что солнце уже перевалило далеко за полдень и вся долина залита лазурным сиянием его нежарких весенних лучей. А еще недавно бурлившая река теперь сразу как-то поутихла, укротила свой предгорный нрав и постепенно входила в ритм спокойного равнинного течения.

Сирко еле удержался, чтобы не попросить графиню остановиться. Как воин, он заслуживал права любоваться красотой спасенной им женщины. Это право каждого победителя. А графиня действительно оставалась все такой же прекрасной. Словно не было ни битвы, ни погони, ни смертельной опасности.

— Только Франция способна иметь таких мужественных женщин, достойных славы Жанны д’Арк, — окончательно забурлил в нем родник неслыханного ранее красноречия. — Только Франция, господа!

— Так пусть же Франция услышит это, — сдержанно ответила графиня, быстро переведя взгляд с полковника на недалекое поле боя. Но даже вид страшного побоища не помешал ей заметить: — Вам, достойный князь Одар-Гяур, следовало бы поучиться у полковника Сирко галантности.

— Буду прилежным отроком, графиня.

— Запомню и прослежу.

— Значит, это вы — полковник Сирко? — обратился Гяур к казачьему атаману. — Успел наслышаться о вас. Точно так же, как о Сулыме и Хмельницком, о гетмане Дорошенко, ну и, конечно же, о прославившемся в Европе полковнике Носковском, доставившем немало неприятностей французским генералам, воюя на стороне австрийского императора Фердинанда II.

— Даже о Носковском? — без особого энтузиазма задержал свое внимание Сирко на последней из названных фамилий. — Его бы талант и мужество да повернуть на более святое дело, чем то, за которое громят друг друга австрийский император и французский король. Однако славы войску казачьему Носковский все же добыл — что правда, то правда. Ваши люди уже немного поведали мне о вас, князь Одар-Гяур. Слышал, преданно служите султану Высокой Порты.

— После того как княжество Остров Русов на Дунае перестало существовать, мои предки нашли приют в Византии. Но Византия и сама недолго продержалась. Сейчас многие русичи в самом деле пребывают на службе у султана. Кстати, я тоже являюсь его подданным, хотя предпочитаю служить кому угодно, кроме него.

— И двор Высокой Порты все еще относится к этому терпимо?

— Очевидно, до тех пор, пока не поверну оружие против его янычар [22].

— Так кому же вы все-таки служите? — хитровато прищурил взгляд Сирко, оценивающе осматривая внушительную, статную фигуру Гяура.

— Сейчас, как и вы, полякам, — осадил его ироничным взглядом Гяур. — Но по-настоящему — только возрождению славянской земли Остров Русов, известной еще со времен киевского князя Святослава, являющегося, к слову, основателем моего рода.

— Князь Святослав — основатель вашего рода? Странно: на Украине уже вряд ли сыщется кто-либо, кто смог бы убедить мир, что ведет свой род чуть ли не от князя Кия.

— Потому-то и титул всех мужчин рода Одаров — «великий князь».

— Позвольте пока что обращаться к вам проще: «князь», — все с тем же хищновато-хитрым прищуром глаз предложил Сирко. — Но пусть ваша казацкая слава будет такой, чтобы со временем вся Украина величала вас не иначе, как с титулом «великий» или, по крайней мере, «светлый».

— Я не требую, чтобы вы обращались ко мне, употребляя титул моих предков — киевских князей, — резко отреагировал Гяур, направляя коня мимо Сирко и его свиты. — Просто считал, что вам, украинцу, а значит, в какой-то степени тоже потомку киевских русичей, важно будет знать, что род Рюриковичей имел свою ветвь и за Дунаем, а потом — в Византии и Османской империи.

— Не время теперь, господа, не время, — вмешалась графиня, чувствуя, что назревает ссора. — Странное свойство мужчин: ссориться, еще не познакомившись. Впрочем, как и женщин. Ваши воины как раз погребают павших, так давайте же поклонимся их праху.

— Истинно так, — миролюбиво согласился Сирко.

45

В первую тройку, отобранную еще тогда, в прошлом, герцогиней д'Анжу, действительно вошли Диана де Ляфер, Клавдия д'Оранж и Сесилия де Роан. Если привязанность герцогини к Диане была вполне понятной Эжен, то по какому принципу были отобраны Клавдия и Сесилия — оставалось до поры до времени загадкой. Во всяком случае, она не видела их преимуществ перед остальными пансионессами.

Ну, Клавдия — еще куда ни шло. Она хотя бы выделялась своими исключительно милыми чертами лица. По красоте она, конечно, уступала «первой даме пансионата» графине де Ляфер, чья удивительная прелесть казалась маман Эжен почти непревзойденной. Впрочем, как и вызывающая дерзость этой воспитанницы. Тем не менее смуглые, округленные черты лица Клавдии таили в себе великую силу девичьих капризов и непредсказуемости; а большие, влажные глаза обладали какой-то особой силой соблазна.

Во всяком случае, Эжен давно заметила, что из всех пансионесс мужчины дольше всего засматривались именно на Клавдию. В то время как сама она почти не обращала на них внимания, и это очень нравилось маман. К тому же она являлась общей любимицей пансионесс. Некоторые из них просто обожали Клавдию, почитая за счастье побыть с ней рядом, поплакаться, открыться, пошептаться, забравшись к ней под одеяло.

Единственной, кто совершенно не нуждался в ее внимании и поддержке, — Диана де Ляфер. Эта вообще держалась особняком. Жила своей, только ей понятной, жизнью, своими мечтами, воспоминаниями и грезами, своими расчетами. Она вела себя в пансионате, как аристократка среди скопища плебеек или фаворитка королевы среди служанок. Это всеми было замечено, признано и, что самое любопытное, остальные пансионессы довольно быстро смирились с таким поведением. Только к Диане все воспитанницы обращались с употреблением ее титула — «графиня Диана» и даже «госпожа графиня».

Другое дело Сесилия. Грубоватое, почти мужское лицо. Широкие, но слегка сутулые плечи — как у носильщика, который всю свою жизнь гнулся под тяжестью мешков. Длинноватые, спадающие до колен, руки, удлиненный лошадиный подбородок. И, вдобавок ко всему, длинный нос с крайне неудачной горбинкой на самом кончике, словно кто-то надломил его.

Узнав, что третьей д'Анжу избрала Сесилию, маркиза от души посмеялась. Интересно, какой это из королев она желает подсунуть ее фавориткой? Где тот принц, который согласен считать уродину своей невестой? Какой министр падет до того, что решится признать ее своей любовницей?

Однако на этот счет у герцогини д'Анжу имелись собственные взгляды. Она знала, что нужно людям, пославшим ее сюда. Не забывала при этом и свои планы и прихоти. В этом заключалась одна из тайн благополучия герцогини: она всегда умела сочетать интересы семейства Конде, с которым ее соединяли дальние родственные связи, со своими интересами, которые приносили ей и деньги, и удовлетворение. Никто не сумел бы убедить герцогиню, что она до сих пор не определилась со своим местом под солнцем.

Диана де Ляфер вела себя с герцогиней точно так же, как с маман Эжен и любой из пансионесс. Исключений для нее не существовало. По этому поводу Кристиан как-то заметил: «Диане нужно было родиться принцессой. Будь моя воля, провозгласил бы ее королевой Шотландии. Тогда-то, наконец, в Лондоне делали бы только то, что им прикажут из Эдинбурга».

Никаких длинных бесед с Дианой у герцогини не получалось. Девушка с полуслова поняла, чего от нее хотят. А попытку полюбезничать прервала в самом начале: «Женское сюсюканье меня не прельщает, герцогиня. Сплетни — тем более. Укажите, кто конкретно будет обучать меня верховой езде, стрельбе и покажет, как владеть ножом. Остальные премудрости дворцовых интриг я осилю сама».

То, что Кристиан влюбился в Диану, — не вызывало никакого сомнения. Однако чувствовалось, что занимался он с графиней не из-за платонической любви. Просто был прирожденным воином с самого детства. Вот почему его буквально ошеломили успехи Дианы. С раннего утра она сама разыскивала Кристиана и требовала начинать тренировки. Ни падения с лошади, ни первые неудачи в стрельбе из пистолета и метании ножа ее не остановили. Графиня стремилась познавать солдатскую науку с таким упорством, словно готовилась к кровавой мести, твердо зная при этом, что вся остальная жизнь ее будет связана с боевой лошадью, пистолетом и кинжалом.

В первое время за ней потянулась и Клавдия д'Оранж. Она оказалась на удивление сильной. Только она пыталась удерживать гарцующего коня, да и пистолет в ее руке плясал не так лихо, как у Дианы. Она запросто могла схватить небольшой валун и, по-мужски разминаясь, толкнуть его от груди на два-три шага. Однако очень скоро выяснилось, что занималась она только вместе с Дианой. И ради ее восторга. Собственной цели в этом Клавдия не видела, азарта тоже не хватало. К тому же без конца дерзила Кристиану, явно ревнуя его к Диане. Все отношения их к тому и сводились, что Кристиан откровенно презирал лентяйку Клавдию, она же его зло, по-женски, не любила.

Другое дело Сесилия. Эта вообще оказалась трусихой. В седле она выдерживала не более одного круга по площади пансионата, да и то с условием, что Кристиан ведет коня под уздцы. Выстрелить из пистолета так и не решилась, не хватало мужества нажать на спусковой крючок. Нож швыряла, как щепку.

Эта некрасивая с виду, почти мужеподобная девушка вдруг оказалась удивительной неженкой. Едва завидев герцогиню д'Анжу, она тотчас же бросала любое занятие, спешила к ней и, пользуясь ее благосклонностью, старалась не отставать до тех пор, пока мадам д'Анжу сама не прогоняла ее. Вежливо, естественно.

Зато Сесилия стала благодарной слушательницей. При первой же беседе с герцогиней пансионесса засиделась у нее до позднего вечера, донимая всяческими расспросами. Два последующих вечера она снова заходила к ней последней, чтобы как можно дольше оставаться в обществе гостьи. В четвертый же осталась до полуночи, а потом заявила, что не решается возвращаться в столь поздний час в пансионат. Да к тому же под дождем.

— Ну что ж, если уж ты сама так решила, донья Сесилия… — погладила ее по щеке герцогиня. — Так и быть, эту грозовую ночь мы проведем вместе. У тебя нет возражений?

— С какой это стати я стала бы возражать?! — искренне удивилась Сесилия, почти мгновенно разоблачаясь и забираясь под одеяло.

Несколько минут они лежали по разным концам широкой постели, затаив дыхание. Искушенные в любовных интригах, они обе выжидали.

Удобный момент явился им с раскатом грома. Как только поднебесье разродилось синевато-багровым пламенем молнии, Сесилия подалась к герцогине, обняла ее, прижалась лицом к лицу, а выждав, пока все затихнет, с нежной благодарностью поцеловала в губы.

Каждый последующий ее поцелуй становился все длиннее.

И продолжалось это до самого утра.

46

Какое-то время они двигались к лагерю молча. Это молчание длилось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы, погасив последние искры обиды, проникнуться скорбью обряда, который им предстояло освятить.

Недалеко от того места, где недавно вершился сабельный суд, на возвышенности у рощи, казаки уже готовили две могилы: для своих и кайсаков. Копали их кто чем может: обозники — лопатами, гусары и ратники Гяура — саблями и остриями копий.

Над уложенными в ряды телами павших носились стаи воронья. Под их карканье-отпевание Сирко, Гяур и ротмистр Радзиевский (мрачный и злой на всех на свете, в грязном, изорванном мундире) обошли этот строй непогребенных. Всех их, гусар и кайсаков, православных, католиков и мусульман, с убийственным безразличием примирила смерть. Причем страшное примирение это сразу же наложило печать дичайшей бессмысленности на всю ту неправедную сечу, которую они устроили в этой долине.

— Сколько погибло ваших воинов? — мрачно спросил Сирко у ротмистра.

— Пятеро, будь еще раз проклята эта давно проклятая земля.

— Не согласен: земля наша святая ничем перед вами не провинилась.

— А что, таких рыцарей потерять! Кстати, почему их хоронят вместе? Поляки ведь иной веры, они католики, а значит, не должны лежать в одной могиле… с некатоликами, — еле нашелся Радзиевский, подыскивая определение помягче. — И уж тем более — почивать почти рядом с мусульманами.

— Так подготовьте для них отдельную могилу, если это так важно. Только делайте это побыстрее, иначе здесь же придется и ночевать, а кто знает, нет ли вблизи ордынцев.

— У меня слишком мало людей, к тому же они устали, — резко парировал Радзиевский. — Хватит того, что мы приняли на себя основной удар кайсаков, в то время как ваши казаки прятались за повозками.

— Они не прятались, ротмистр, они оборонялись по канонам своей казачьей тактики. Если бы не сооруженный нами лагерь, не мы бы хоронили кайсаков, а кайсаки — нас, что, согласитесь, не одно и то же. И потом, что касается отдельной могилы для ваших гусар, то, да простится мне… Коль уж они вместе сражались, пусть вместе и почивают. Так будет справедливее.

— Какая уж тут, к черту, справедливость, — примирительно проворчал поляк, — гибнуть от сабель этих зловонных варваров?!

— Госпожа графиня! — позвал тем временем Гуран. — Здесь лежит художник, тот, который учился рисовать иконы, то есть на богомаза… Хотите попрощаться с ним? Мы поднесем тело.

Диана холодно взглянула сначала на сотника, потом на четырех казаков, принесших по его приказу тело беглого богомаза, и, не сходя с коня, все с той же холодностью во взгляде спросила:

— Кого вы принесли, сотник?

— Я же объяснил: парнишку, беглого маляра, что стрелу, вам предназначенную, на себя принял.

— Ах, того… Ну, знаете… Каждый принимает свою стрелу, только ему судьбой предназначенную. Каждый — свою, сотник, запомните это.

Гуран ошарашенно посмотрел на нее, на Сирко и, пробормотав что-то невнятное, скорее всего, зло выругавшись, отъехал в сторону.

* * *

Еще часа два ушло на то, чтобы похоронить погибших, подготовить к походу повозки и уложить на них раненых, которых решили везти до первого местечка. А также на то, чтобы хоть немного отдохнуть. Но всех удивила графиня де Ляфер, пожертвовавшая отдыхом ради того, чтобы дать в честь храбрых господ офицеров званый обед. При этом в ход пошли почти все припасы, которые имелись в ее небольшом личном обозе.

Пока она, с помощью своего кучера и слуги Кара-Батыра, готовила все это, Сирко и Гяур отдыхали, лежа под низкой кроной старой сосны.

Ротмистр Радзиевский пытался в это время каким-то образом привести в более или менее божеский вид мундир, который оказался настолько изорванным, что храбрый гусар попросту не решался показываться в нем на глаза француженки. А запасного у него не оказалось.

— Насколько я понял, князь, вы добираетесь до Каменца, чтобы, став полковником польской армии, усилить своим пока еще не сформированным полком гарнизон города? — нарушил слишком затянувшееся молчание Сирко.

Хотя поначалу он весьма скептически отнесся к сообщению Гяура о его княжеском происхождении, все же, немного успокоившись, решил продолжить знакомство. Задунайский княжич вызывал в нем все больший интерес. Как, впрочем, и его Остров Русов, слышать о котором Сирко доселе не приходилось.

— Это верно: польский король через своего посла в Австрии пригласил меня на службу, — несколько запоздало ответил Гяур. — Причем у нас намечался другой путь на Каменец, однако увидев, какие зверства учиняет банда Бохадур-бея, я решил пойти по его следу.

— Мужественное решение. Можете считать, что Украина уже признательна вам за избавление от шайки грабителей. Да и нам в этом бою тоже пришлось бы трудно, если бы не ваши воины. Хотя шакалы Бохадур-бея всего лишь грабители, но чувствуется, что все они прошли неплохую выучку в боевых походах.

«“Каждый принимает свою стрелу”, — вдруг вспомнились Сирко презрительно-холодные глаза графини. — Какое счастье, что паренек уже не мог видеть, как отблагодарила его за спасение эта странствующая красавица».

— Ваши казаки тоже отменно обучены, полковник. Лагерь из повозок… Мне приходилось слышать о таких казачьих лагерях, но в бою видел их впервые.

— Настоящие казачьи лагеря из повозок еще укрепляются окопами и валами, готовятся тайные подкопы для вылазок в стан осаждающих, словом, это целая наука, осваивать которую приходится у нас каждому воину, сама жизнь заставляет. Однако замечу, что, находясь на службе у польского короля, вы, князь, чаще будете оказываться в роли не защитника такого лагеря, а штурмующего.

— Но ведь вы тоже пребываете на службе у того же польского короля, да к тому же являетесь его подданным, а значит, мы союзники. Или, может быть, вы находите какую-то разницу в том, кому и как мы служим?

— Я служу королю Польши, — медленно, вдумчиво проговорил Сирко, поднимаясь с жупана, который ему подстелил джура, — но лишь до первого восстания казаков, первого зова из Сечи. В этом и заключается разница между тем, как служу я и как будете служить вы. А пока восстания нет, готов охранять границы Украины вместе с польскими шляхтичами, которые уверены, что берегут границы Речи Посполитой.

47

Свинцовое облако, зарождавшееся на вершинах гор, медленно, словно остывающая вулканическая лава, сползало лесистыми склонами, угрожая вот-вот поглотить еще недавно изнывавший от жары Бахчисарай. Стоя посреди внутреннего дворика, скрытого от глаз посторонних строениями дворца, Ислам-Гирей [23] демонически всматривался в эту мрачную, отдающую холодной сыростью лавину, силой воли пытаясь остановить ее движение, развеять, вернуть на небосклон предательски скрывшееся от его всемогущих глаз солнце.

Еще недавно крымский престол казался Ислам-Гирею вожделенной вершиной, достигнув которой он сможет наконец познать истинную радость императорского восхождения к Олимпу власти и славы. Но вот он достиг ее. Пройдя через заговоры, предательство и кровь, через неуверенность побед и надежды поражений, через гнев и молитвы, он вернулся в Бахчисарай победителем, вождем, ханом, властелином.

Однако теперь, осмотревшись уже с высоты ханского трона, он вдруг открыл для себя, что восседает посреди выжженного междоусобными войнами, пораженного голодом и болезнями клочка земли, со всех сторон зажатого могущественными соседями, ни один из которых не только не желает признать его, Ислам-Гирея, как хана, но даже слышать о нем. А еще он открыл для себя, что возле него почти не осталось преданных людей. Куда ни кинь — не верящая ему и боящаяся его беднота, да ненавидящие семейства вечно чем-то недовольных, обиженных алчных мурз, самым испытанным оружием которых стали двуличие, лесть, заговоры и змеиное выжидание.

Этого ли он хотел? На это ли рассчитывал и к этому ли стремился?

— Гонец из Буджацкой орды, всемогущественнейший, — появился за его спиной Карадаг-бей.

Ислам-Гирей напрягся, но головы не повернул. О гонцах из Буджацкой орды, как и гонцах из Запорожской Сечи, он приказал докладывать немедленно, даже в полночь, поднимая его с постели. Но из этого не следовало, что так же немедленно хан должен принимать и выслушивать их.

Он снова взглянул на лавину свинцово-черных туч. Словно подчиняясь его воле, они замедлили движение и начали рассеиваться. Причем Ислам-Гирею не хотелось сомневаться в том, действительно ли это происходит именно по его воле, а не по воле Аллаха. Он всегда чувствовал, что в теле его, в духе заложено нечто демоническое, отличающее от всех остальных смертных; что какая-то внеземная, подвластная лишь воле Аллаха, сила уже давно и навечно овладела им. Сила, воспользоваться которой он, Ислам-Гирей, сможет только тогда, когда станет правителем. Так вот, теперь он стал им и, видит Аллах, пора пробуждать в себе гений властителя, пора…

Карадаг-бей был рожден от турчанки и араба-эфиопа. Арабский тип лица каким-то удивительным образом сочетался в нем с тюркской припухлостью глаз, а негритянская курчавость волос — с почти европейской светлостью кожи; добродушная толстогубая улыбка — со свирепостью взора, а кротость повиновения — с нечеловеческой мощью бунтующих мышц, по-змеиному опоясывающих все его непомерно громадное тело. Для Ислам-Гирея он был всем: рабом, верным слугой, лекарем, телохранителем, секретарем, первым советником… При ханском дворе это было известно каждому. Но мало кто знал об основной обязанности этого человека, основном его призвании — главного тайного посла.

К удивлению хана, статус и должность главного тайного посла Карадаг-бей определил себе сам, как, впрочем, определял, пуская в ход всю свою авантюрную фантазию, и многое другое, что появлялось и почти немедленно укоренялось при дворе нового крымского хана. Причем основной обязанностью главного тайного посла было — подбирать, обучать и рассылать во все концы мира ханских лазутчиков, именуемых здесь тайными послами. А Карадаг-бей обладал удивительным талантом примечать таких людей, убеждать их, тренировать, вселяя веру в призвание каждого из них быть ни кем другим, кроме как тайным послом. Иногда целые ночи он проводил в небольшой секретной резиденции, расположенной в одной из горных долин, испытывая очередного тайного посла, обучая его премудростям разведки, посвящая в тонкости придворных и политически интриг той или иной столицы.

Теперь у Карадаг-бея уже появились помощники. Он создал целую школу тайных послов, уверяя хана, что не пройдет и двух лет, как ни в Европе, ни в Азии не останется ни одного правителя, при дворе которого не свил бы гнездышка, не пригрелся бы тайный посол Крыма. Который, в свою очередь, будет подбирать помощников, подкупать влиятельных людей, выуживать государственные секреты, стравливая врагов Ислам-Гирея между собой и таким образом спасая Крым от их общей ненависти. Такие же тайные агенты Бахчисарая стали появляться и в ставках правителей Перекопской, Очаковской, Буджацкой и других орд.

— Гонец уже прибыл, — вежливо напомнил хану Карадаг-бей.

— Что он намерен поведать мне?

— Он и в самом деле привез «говорящие» вести из Буджацкой орды.

Главный тайный посол никогда не делил вести на приятные и неприятные. По его воле, они способны были представать либо «говорящими», либо «безмолвствующими». Но к хану пробивались только те гонцы, которые доставляли «говорящие», а значит, достойные ушей повелителя.

— Тогда пусть рискнет войти, — процедил хан.

* * *

Ислам-Гирей уселся в глубокое кресло, установленное под сросшимися кронами двух огромных сосен, шатер которых способен был укрыть и от палящих лучей солнца, и от дождя, и погрузился в дрему молчания.

Рядом с креслом было расстелено несколько ковров, чтобы, принимая восточных гостей, хан мог восседать на них. На этих же коврах лежали пиалы, валялись четки и подушечки, а подле них, на специальной подставке, покоились три огромные курительные трубки.

Но когда азиатских гостей не было, хан предпочитал коврам и подушкам это старинное, привезенное из Венеции кресло. Все его предшественники пытались сохранить здесь, в Крыму, почти в центре Европы, уголок коранно-девственного Востока. Ислам-Гирей представал перед миром первым правителем, стремившимся приблизить манеры своего двора к манерам дворов европейских, превратить Крымское ханство в некое европеизированное государство.

Конечно, произойти такое могло не сразу, поскольку нельзя было пренебрегать обычаями предков. Недруги только и ждут возможности уличить молодого хана в неуважении обычаев и воли предков, в непослушании Корану и в отсутствии страха перед гневом Аллаха.

И все же Ислам-Гирей вынашивал мысль соединить культуры генуэзских городов Южного Крыма с ордынскими нравами степной татарской Тавриды. Облагородить этот симбиоз, вырастив в крымской улитке перл цивилизованной европейской государственности.

Он уже не раз побывал на Сечи, изучал историю и культуру Киевской Руси, историю славянства. Поскольку, рассуждал он, ни молитвой, ни проклятиями от соседства казаков татарам все равно не избавиться, то почему бы не вспомнить наставление одной из самых мудрых и древних восточных поговорок: «Если ты не способен изменить обстоятельства, постарайся изменить свое отношение к ним»? Исходя из этой мудрости, он и надеялся противопоставить могучий союз с Запорожской Сечью унизительной зависимости от Оттоманской Порты, которая никогда не откажется от прав на Крым, а в крымском хане видит всего лишь верноподданного слугу, с помощью которого рано или поздно окончательно присоединит полуостров к своим владениям.

«Ах да, появился тайный посол… — вдруг вспомнил хан, неохотно прерывая поток размышлений. — Еще один тайный…»

48

Перед ним предстал пожилой обрюзглый грек, совершенно лысый, с рассеченным крючковатым носом, одетый так, как обычно одеваются греки, — в европейское платье, отдаленно напоминающее то ли форму придворного чиновника из Вены, то ли одеяние венецианских дожей.

— Кто ты такой? — сурово спросил Ислам-Гирей.

— Тайный посол вашего могущества, — спокойно ответил грек. — Зовут меня Костасом. Держу заезжий двор в Аккермане, имея на то величайшее позволение самого визиря [24] Высокой Порты.

— Но получить позволение визиря может лишь человек, являющийся глазами и ушами султана, — презрительно осмот-рел его хан. — А тебе должно быть известно, как я поступаю с людьми, которых приставляет ко мне султан.

— Потому и предстаю перед тобой, что не чувствую себя виновным, поскольку никогда не служил султану так, как ему этого хотелось бы.

— Значит, все-таки служишь, — уже более добродушно уточнил Ислам-Гирей; то, что тайный посол не стал отрицать своей службы султану, как-то сразу расположило к нему. — Почему же решил теперь служить мне? Только правду, правду. Здесь, у этих фонтанов, она рождается значительно легче, чем на кольях палача.

— Потому что в вашем лице, всемогущественнейший, султан видит своего врага. А я, как и многие другие греки, могу видеть в вас друга поверженной Византии.

— Ты… желаешь видеть во мне друга?!

— Я хотел сказать — друга Византии, друга Греции, — невозмутимо уточнит Костас. — Обо мне, грешном, речь не идет. Свое место в этом мире я знаю, оно предопределено звездами.

Ислам-Гирей взглянул на Карадаг-бея. Тот стоял в привычной для него позе, держась одной рукой за саблю, а другой — за рукоять кинжала, и, благодушно улыбаясь, смотрел на повелителя.

«А ведь он уверен, что останусь довольным сообщением, — подумал хан. — Этот внебрачный сын ишака гордится тайным послом так же откровенно, как и презирает всех моих явных послов».

— Так что ты собирался сообщить мне? — поморщился хан, садясь в кресло спиной к тайному послу. — Говори коротко и только самое важное. В этом твое спасение.

— Ваш самый опасный соперник Калган-Гирей просит хана Буджацкой орды дать ему воинов для похода на Бахчисарай.

— Этот степной шакал собирается идти против меня войной?! — воинственно оскалился хан.

— И даже решился на это.

— Но ни одного всадника он не получит. Правитель Буджацкой орды не решится открыто выступить против меня.

— Правитель не решится, однако двое его мурз согласны вступить в переговоры с Калган-Гиреем и с перекопским мурзой Тугай-беем. Они хотят захватить власть в орде, объединив свои силы, Калган-Гирея и перекопского мурзы.

— Зачем? — нервно прервал его хан.

— Объединив воинские силы и территории Буджацкой орды и Перекопа, они попытаются создать новое государство, против которого, как им кажется, Бахчисарай не устоит.

Ислам-Гирей промолчал. «Они готовы на все, лишь бы добраться до бахчисарайского престола, — мрачно подумал он. — Сколько мурз — столько и властолюбцев. Истреблять их нужно, всех до единого истреблять. Чтобы на их место… назначить новых», — ухмыльнулся он убийственной мысли, обойтись без которой было просто невозможно.

— Этот сговор, если только он действительно произойдет, меня не страшит. Что еще?

— Через неделю Калган-Гирей намерен отправиться в Стамбул. Искандер-паша, наместник султана в Измаиле, обещал похлопотать перед правителем Высокой Порты об аудиенции.

— Султан, конечно же, примет его. Он готов принять хоть дьявола, только бы в Бахчисарае оказался преданный ему человек [25].

— А еще важный тайный посол в Аккермане сообщает…

— Кто-кто сообщает?! — не дал договорить Ислам-Гирей, только теперь оглядываясь на Костаса.

И вот тогда грек впервые замялся и, отшатнувшись, в свою очередь оглянулся на Карадаг-бея: «Неужели хану неведомо, что в Аккермане существует еще и важный тайный посол?»

— Он не оговорился, всемогущественнейший, — приблизился Карадаг-бей к венецианскому креслу. — Там есть еще и важный тайный посол. Костас всего лишь тайный посол и его гонец. Тот человек очень близок к шатру повелителя Буджацкой орды. Я слишком ценю его, поэтому никогда не называю по имени. А кроме как в вашем присутствии, вообще не упоминаю о нем.

— Не называешь его имени даже мне? — осклабился хан.

— Вынужден, всемогущественнейший. Кроны деревьев, под которыми стоим, тоже имеют уши.

— Когда-нибудь я соберу всех твоих тайных, важных и прочих послов и велю казнить на площади. Вместе с тобой.

— Не смею усомниться в этом.

— Но прежде чем это произойдет, мы должны узнать, что сообщает нам важнейший из важных тайных послов.

Костас и Карадаг-бей переглянулись.

«Говори сам», — взглядом попросил ханского сановника гонец важного тайного посла.

— Важный посол сообщает, что недавно, вместе со своим отрядом, на сторону поляков перешел князь Одар-Гяур III, сын известного вам князя Одара-Гяура II, который близок ко двору султана. Правда, эта приближенность не мешает ему заботиться о возрождении своего Острова Русов — славянской державы, некогда существовавшей в устье Дуная.

— Там находился престол его предков?

— Летописи утверждают, что находился.

— Тогда было бы странно, если бы князь Одар-Гяур не пытался вернуть его себе.

— Не смею возразить, всемогущественнейший.

— Но почему он тоже принял имя «Гяур»? Разве это не оскорбительно для князя? [26]

— Эти князья умеют гордиться даже тем, чем их пытаются оскорбить.

— Вот как? — оживился Ислам-Гирей. — Неожиданный ход мыслей, неожиданный.

— И поучительный, — подсказал Карадаг-бей.

— У этого, молодого, Гяура что, большой отряд?

— Чуть более сотни сабель. Зато хорошо обучен. Замечу, что в нем сражаются даже два десятка воинов-норманнов, которых подарила Гяуру шведская королева Христина.

— Ну и что?… — поморщил лоб Ислам-Гирей. — Ах, шведская королева… Почему вдруг? Шведы что, тоже проявляют к нему интерес?

— Притом давно. Тайно и явно соперничая с Польшей, шведы хотели бы видеть князя и его воинство в своем лагере. Пока неизвестно, останется ли Гяур служить в войсках польского короля или же присоединится к казакам, однако дальние намерения его очевидны: сформировать большое славянское войско и вернуться с ним на землю предков. Можно не сомневаться, что основу его составят украинские казаки, которые являются прямыми наследниками витязей Киевской Руси. И понятно, что казачество даст князю столько воинов, сколько понадобится, рассчитывая, что с возрождения княжества Острова Русов начнется возрождение Украины как преемницы великого Киевского княжества.

Ислам-Гирей поднялся и в течение нескольких минут молча наблюдал за вершиной горы. Тучи понемногу рассеивались, и то тут, то там пробивались оранжево-желтые лучи солнца. Казалось, что кто-то разводит огромные костры, которые позволят согреть склоны гор и возродить к жизни угасающее светило.

Тем временем Костас подробно информировал его о том, что происходило при дворе молдавского господаря; рассказывал о ссоре семиградского князя с царем Болгарии, а также о подозрительной активности французского посла в Валахии, добивающегося помощи этой страны Франции… Однако хана это уже не интересовало. Костас еще продолжал говорить, он не изложил и половины всего того, с чем прибыл в Бахчисарай, когда Ислам-Гирей устало и слегка раздраженно махнул рукой:

— Можешь идти, грек, ты свободен. Служи так, чтобы и в лучший мир уходил с одной-единственной мыслью: «А чем я смогу быть полезным крымскому хану там, на небесах?»

— Как прикажете, всемогущественнейший, — сдержанно откланялся Костас.

— Жди меня у дворца, — вполголоса проговорил Карадаг-бей и легким похлопыванием по плечу дал понять, что задачу свою он выполнил и не стоит огорчаться по поводу того, что, дескать, хан не по достоинству оценил его услуги.

А разве существует правитель, способный оценить преданность своих верных слуг по достоинству? Лично он, Карадаг-бей, о таковых не слышал.

49

Костас удалился. Но прошло еще минуты две или три, прежде чем хан обратил внимание, что сам Карадаг-бей все еще не спешит оставлять его наедине с горами.

— Ты тоже свободен, Карадаг-бей, — проговорил он, стоя к советнику спиной. — Продолжай направлять тайных послов во все концы вселенной. Рано или поздно они нам пригодятся.

— Да продлит Аллах дни твои, всемогущественнейший, — склонил голову Карадаг-бей. И опять остался на месте.

— Ты хочешь сообщить мне еще что-то? — строго взглянул на него Ислам-Гирей.

— Жду, повелитель, когда спросишь, зачем нужно было сообщать тебе о переходе князя Гяура через Днестр и присоединении его к польским войскам, пребывающим на Украине.

Если бы таким образом его решился понуждать к вопросу кто-либо другой из приближенных, с этой минуты он уже перестал бы быть приближенным. Но с Карадаг-беем хана связывала давняя дружба. Этот человек дважды спасал ему жизнь. Они вместе начинали путь к бахчисарайскому трону, вместе сражались под Перекопом, Бахчисараем, Кафой.

— Можешь считать, что ты услышал этот вопрос.

— Гяур воспитывался в Турции. Владеет турецким языком. Знает нравы Востока. Опытный воин, известный в нескольких странах Европы. Любопытно, что к нему благоволит королева Швеции Кристина. В то же время в Киеве и на Сечи князя будут считать своим, поскольку он тоже русич. Сам Аллах велит воспользоваться тем, что сейчас он на распутье, и пригласить его в Крым.

— Мне лучше знать, что Аллах велит, а чего не… велит. Но ты можешь продолжать.

— Так вот, всемогущественнейший, — упрямо повторил Карадаг-бей, — Аллах велит пригласить Гяура в Крым и сделать его командиром личной гвардии хана. Гвардии, которую Гяур может создать из пленных казаков и ляхов, беглых московитов, из донцов, черкесов и прочего люда, чьи головы не столь ценны, чтобы кто-либо оплакивал их в степях Тавриды.

Ислам-Гирей внимательно присмотрелся к лицу Карадаг-бея. Спокойному волевому лицу воина и… мудреца. Нет, не зря он возвысил его, сына наложницы, до советника и телохранителя, до придворного вельможи.

— К тому же его появление в Бахчисарае поможет нам укрепить союз с Сечью, — добавил он то, чего не успел сказать Карадаг-бей, — который очень пригодится нам в войне с Турцией и в стычках с Буджацкой ордой; в противостоянии с Доном и Московией.

— Ты видишь намного дальше, чем достигает моя мысль. Враг может оказаться соседом, но сосед не должен становиться врагом, всемогущественнейший.

— Вот и отправляйся к Гяуру. Разыщи, склони, убеди. Сделай так, чтобы предстал пред моими очами и сказал: «Я согласен».

— Не смею возразить, всемогущественнейший.

50

…А пребывание герцогини д'Анжу в «Лесной обители» в те былые дни явно затянулось. Давно минул месяц, однако покидать отдаленное глухое имение герцогиня не спешила. Правда, Эжен хорошо помнила, что пребывание ее не было обременительным. Расходы на собственное содержание герцогиня восполнила с лихвой. В дела пансиона тоже не вмешивалась, да и разговорами вроде бы не надоедала.

В последние дни маркиза вообще редко видела гостью. Еду ей доставляли в комнату; из особняка она выходила лишь для того, чтобы понаблюдать, как продвигается обучение Дианы де Ляфер или Клавдии д'Оранж, к которой тоже, в общем-то, потеряла былой интерес. И все же всему свое время. Однажды вечером она зашла к Эжен и неожиданно объявила:

— Все, маркиза, камин угас, пора разъезжаться.

— Это всегда грустно.

— Завтра отбываю в Париж.

— Надеюсь, пребывание в «Лесной обители» не было для вас томительным, — отдала дань вежливости маркиза. Как бы скромно ни вела себя д'Анжу, все же Дельпомас настолько отвыкла от гостей, что даже не пыталась изображать хоть какую-то степень сожаления. — Надеюсь, что в шумном Париже вам еще долго будут вспоминаться наши вечера. И ночи, естественно, — лукаво поиграла глазками Эжен.

— Решитесь отправиться со мной? Насколько я понимаю, вы уже давно не были в столице.

— Это не входит в мои планы, герцогиня, — без какого-либо колебания объявила Дельпомас. — Присядем. Если у вас возникли какие-либо просьбы в связи с отъездом, то я готова обсудить их…

— Просьбы? Что вы?! Никаких, — благодушно улыбнулась герцогиня. — Кроме, разве что, одной, совершенно пустячной: мне придется увезти с собой Сесилию.

— Сесилию?! — не смогла скрыть удивления Эжен. — Вы, очевидно, имели в виду Диану де Ляфер?

— На кой она мне черт сейчас? — со свойственной ей простоватой грубостью ответила д'Анжу. — Если де Ляфер и понадобится, то лишь к весне. К тому времени мы подумаем, как и куда пристроить ее. Не скрою, что возлагаю на нее особые надежды.

— Тогда почему Сесилия?

— Видите ли, девочка настолько привязалась ко мне, что придется взять ее на свое полное покровительство.

— Странно, мне казалось, что она не оправдала ваших надежд.

— Это вежливый отказ? — насторожилась герцогиня.

— Что вы?! — неискренне улыбнулась Эжен. — Это было бы неразумно. После того, как выплатите положенную в подобных случаях сумму, покрывающую те взносы, которые пансионат мог бы иметь…

— Считайте, что она уже выплачена, — не стала дослушивать ее герцогиня. — Что еще?

— В таком случае не вижу препятствий. Если, конечно, сама Сесилия согласна оставить пансионат.

— Я увожу Сесилию де Роан по ее настоятельной просьбе, выступая при этом в роли опекунши. Такая формула вас устраивает?

— Вполне. Поскольку не дает повода не только для возражений, но и каких-либо домыслов; да-да, герцогиня, и домыслов — тоже…

— Кроме того, не забывайте, что теперь ваш пансионат всецело зависит от патронессы герцогини де Лонгвиль. Чей патронат будет осуществляться исключительно моими усилиями, — продолжала игнорировать ее намеки д'Анжу.

— Как же, я помню об этом, прекрасно помню.

Герцогиня умолкла и внимательно посмотрела на Эжен.

«То, что она сейчас скажет, — и есть самое важное, ради чего герцогиня и явилась сюда, — расшифровала этот взгляд маман Эжен. — Ну так помоги ей. Все, что герцогиня выскажет здесь, увезти с собой в Париж она уже не сможет».

— Да и в целом мой выбор оказался удачным, — заговорила д'Анжу, решив, что действительно пора переходить к главному. — Три пансионессы подсказали мне не только три способа дальнейшей подготовки воспитанниц пансионата, но и три жизненных предназначения ваших девиц.

— Вот как? Прелю-бо-пыт-но… С интересом выслушаю ваши выводы.

— Понятно, что таких, как Диана де Ляфер, в пансионате наберется очень мало. Но для нас они будут наиболее ценными агентами. В будущем это влиятельные салонные дамы, неотразимые невесты для молодых герцогов; соблазнительницы стареющих маркизов и графов. А еще это влияние на тот или иной род, клан, нужных нам министров. Словом, таких, как графиня, следует особенно тщательно отбирать и еще тщательнее готовить. Я бы даже посоветовала предложить Диане самой отобрать пансионесс, которые вошли бы в ее группу.

— То есть предполагается, что они так и будут врастать в высший свет стойкой, хорошо организованной группой, поддерживая связи друг с другом?

— И кто посмеет усомниться в том, что со временем в их руках окажется весь правящий бомонд Франции? И потом, почему бы не предположить, что когда-нибудь графиня де Ляфер сама примется за воспитание подобных себе? В вашем же пансионате.

— Вернемся к самой начальной мысли — о подборе группы, — сухо перевела маркиза эмоции герцогини в сугубо рутинное русло. — Если поручить его Диане, то это ни к чему не приведет, герцогиня. Закончится тем, что де Ляфер забракует даже саму себя, поскольку сомнения и самокритичность ее не знают границ.

— В этом ее недостаток. Но в этом же — и прелесть. Да, она слишком откровенно выраженный тип «отчаянной заговорщицы». Тем не менее советую попробовать. Если уж Диана отберет кого-то из пансионесс, то не ошибется. В этом я не сомневаюсь.

— Согласна. Я поручу ей подобрать свою, особую группу.

— В которую, только уже по нашему совету, войдет и Клавдия д'Оранж. Посмотрим, кто она такая. Из старинного, хотя и угасающего рода. Привлекательна, однако в замужестве, даже при идеальном супруге, долго не продержится. А если муж и станет терпеть ее капризы и лень, нам от его терпения пользы не будет, — это «нам» герцогиня теперь произнесла так, чтобы у маман Эжен не оставалось никакого сомнения: отныне она тоже принадлежит к клану принца де Конде.

— Дипломатка из нее тоже никакая, а соблазнительная любовница — тем более. И никакие наставления здесь не помогут.

— Это очевидно. Зато Клавдия удивительно сильна какой-то дикой мужской силой. И, при всей своей лености, умеет, когда ей это выгодно, оставаться предельно волевой. К тому же Кристиан утверждает, что у нее выработался отличный удар кинжалом. Чучело прокалывает почти насквозь.

— Хотите сказать, что налицо тип наемной убийцы?

— В крайних случаях — да, не исключаю. Но в общем-то, перед нами телохранитель в бальном платье. Тайный телохранитель, способный защитить, убить, удушить голыми руками пьяного или спящего. Жалости она не ведает, в этом мы убедились. Единственная проблема — изгнать из нее лень. Думаю, апатичность Клавдии связана с потребностью видеть возле себя мужчину. Ей нужен ночной партнер. Как, впрочем, и другим пансионессам, мысли которых должны быть заняты учебой, специальной секретной подготовкой, планами на будущее, а не безнадежной постельной борьбой со своими половыми страстями.

— Партнерами своих воспитанниц я не обеспечиваю, герцогиня. Пардон. Клавдии д'Оранж придется потерпеть вместе с остальными.

— Ну, не все терпят, как она.

Эжен вознамерилась что-то ответить, но запнулась на полуслове.

— Что вы хотите этим сказать, герцогиня д'Анжу? — остекленел взгляд маркизы. — Это общее соображение или откровенный намек? Обладаете доказательствами? Я не потерплю, чтобы…

— Во-первых, никаких намеков, во-вторых, никаких доказательств, а всего лишь — уроки жизненного опыта. К тому же вы угрожаете сорвать главное условие нашего договора. Отныне пансионат готовит не покаянных самаритянок, не «марий магдалин», а женщин, которым придется жить в подлом мире высшего света. Когда вы, наконец, поймете это, маркиза? — герцогиня по-мужски поиграла желваками, прошлась по Эжен испепеляющим взглядом и добавила: — Не заставляйте еще раз напоминать о нашем главном условии, маркиза Дельпомас. А то ведь может случиться, что ваше имение пойдет с молотка. Или отойдет по наследству к даме, которая вполне законно будет претендовать на него. Вы знаете, кого я имею в виду?

Маркиза, естественно, знала. Д'Анжу имела в виду… Сесилию! Вспомнив об этом, Эжен ахнула: так вот почему герцогиня забирает девушку с собой! Вот почему она будет держать ее при себе, словно кинжал в потайных ножнах. Держать до тех пор, пока не убедится, что маркиза Дельпомас стала послушной, как овечка. Да, судьба соблаговолила выстроить замысловатый сюжет таким образом, что в случае, если…

«Вот именно, в случае!..» — вновь ахнула про себя Эжен, поняв, на что намекает эта мегера д'Анжу. Ведь ясно, что «в случае чего…» наследницей имения может стать именно Сесилия де Роан, ее родственница.

— Вы уже объяснили Сесилии, что она имеет право претендовать на мое имение? — с тревогой в голосе спросила она.

Герцогиня поднялась и, пройдясь по комнате, остановилась у Библии. Ей нетрудно было выяснить, что и сегодня священная книга раскрыта на той же странице, на которой она была раскрыта все дни ее посещений будуара Эжен.

— С каким замыслом я должна была объяснять ей это? Чтобы Сесилия почувствовала себя будущей хозяйкой «Лесной обители»? Чтобы посвятила свою жизнь схватке с вами за право наследования? За кого вы меня принимаете, маркиза? Мне, как и вам, — подчеркнула она, — выгодно держать ее в рубашке бедной «наследницы без наследства». Которая только и может претендовать на некое убогое поместьице в своей Шампани. То, последнее, которое, по странной случайности, ее беспутный родитель не успел прокутить, но которое основательно подзапустил. Правда, назначенный вами управитель взялся за дело довольно резво. Очевидно, потому, что все доходы идут вам?

— Пансионату, — смиренно уточнила Эжен. — Хотя какие там доходы?

— Видите, как быстро мы поняли друг друга. Скажите, а бедная Сесилия что, даже не догадывается, что она приходится вам родственницей?

— Почему же, она знает. Что дальней…

— Ну вот, кажется, мы уже все выяснили, а, маркиза? — герцогиня поднялась и направилась к выходу.

— Но вы так и не объяснили, какой же метод воспитания пансионесс подсказала вам Сесилия де Роан; к какому типу вы относите ее. Теперь мне это особенно интересно.

Герцогиня остановилась и, прежде чем оглянуться, озарила свое поблеклое, с печатью бессонницы и излишних страстей, лицо победной улыбкой. Она все рассчитала очень точно.

— Вы правы: остался случай с Сесилией. Но я не стану ничего объяснять. Вернее, как бы я ни старалась объяснить вам, это не даст нужного эффекта. Лучше будет, если вы поймете секрет выбора Сесилии без меня. Но для этого нужно выполнить одно несложное условие.

— Так в чем задержка?

— Оно может показаться вам… ну, как бы это выразить?… Не совсем обычным. Но вы должны выполнить его. — Несмотря на печать крайней усталости, лицо герцогини стало надменным. Условие, которое она собиралась выдвинуть, маркиза должна воспринять как приказ. — В эти минуты Сесилия томится у меня в комнате. Я пришлю ее к вам, Эжен. Примите ее в спальне. Поговорите. Если она не выскажет желания уйти к себе в пансионат, оставьте при себе, все там же, в спальне.

— Простите, вы сказали: «В спальне»?

— По ночам она предельно откровенна.

— Мне следует ждать откровений?

— Вы все еще пытаетесь выведать у меня то, что обязаны познать сами. А вся ценность опыта с Сесилией — в ее откровениях.

— Но у меня только одна кровать.

— Она и не согласится спать на отдельной кровати.

— То есть?

— Неужели я должна объяснять вам, что это очень нежное создание, привыкшее к ласке. К женской, ну, можно сказать, к материнской, если вам так удобнее, ласке. Неужели я вообще должна еще что-либо объяснять? Наберитесь терпения, проведите одну ночь вместе с ней, поговорите и вспомните мое слово: эта ночь подарит вам много интересного. Так я пришлю Сесилию, а, донья Эжен?!

Взгляды их снова скрестились, но лишь на какое-то мгновение. Маркиза уже готова была согласиться с условием герцогини, однако та не стала дожидаться ее согласия, резко открыла дверь и ушла.

Маркиза подалась в коридор вслед за ней. Проследила, как д'Анжу спускается вниз. Все ожидала, что герцогиня скажет еще что-то, предваряющее разгадку Сесилии де Роан…

51

— Князь, впереди снова кайсаки!

Кремнистая дорога прорезала зеленый склон горы, словно старый пепельный шрам, и исчезала на седловине перевала, будто спускалась вместе с путниками в кратер вулкана.

Обоз, охраняемый спереди отрядом Гяура, а сзади — воинами Сирко и поляками, медленно подползал к середине этого шрама, растянувшись на две версты, и казался совершенно беспомощным перед лавиной кайсаков, татар или кем бы они там ни были, которая может обрушиться на него из-за перевала этого невысокого подольского хребта.

Пятеро всадников в татарских жупанах стояли по обе стороны дороги и терпеливо ждали, когда измученные кони первой повозки достигнут наиболее крутой части подъема. Потом откуда-то из «кратера» появились еще пятеро всадников. Эти были обмундированы и вооружены так, как польские драгуны. Они спустились по склону чуть ниже первого заслона и свернули на небольшую площадку слева от дороги.

— Хозар, бери десять воинов! — указал князь мечом на всадников, въехавших на площадку.

— О-дар!

— Улич, разверни полусотню и двигайся по склону! Остальных я поведу по дороге. Олаф, задержи обоз и прикрывай его до последней сабли!

«Медленно, тяжело идут саксонские битюги, — следил он за десяткой Хозара. — Они вполне пригодны для того, чтобы носить таких тяжеловооруженных воинов, как мы, во время неспешной войны где-нибудь в Пруссии или Фландрии. Но только не здесь, где темп боя определяется быстротой неприхотливых татарских лошадок и предельно облегченным вооружением конницы, при котором даже большинство татарских щитов изготовлено из дерева и кожи».

Гяур оглянулся. До чего же и в самом деле растянулся их обоз!

«Эти пятеро еще немного подождут и начнут уходить вверх, заманивая противника за собой, — пытался предугадать ход стычки. — А там, у самого перевала, по нам ударит отряд, пока что находящийся в засаде».

Однако все происходило не так. Послышался свист стоящего впереди других всадника — и цепочка кайсаков скрылась за перевалом. Снова свист, и те четверо, что стояли за ним, рассыпавшись по склону, тоже начали отходить.

Хозар воспринял это как вызов на поединок. И взмахом руки остановил своих воинов.

— Хозар, стой! — охладил его самого Гяур. — Я пойду к их вожаку, надо поговорить. Всем остальным оставаться здесь! — предупредил он воинов, достигнув линии, на которой остановились дружинники Хозара.

— Возьми свое копье, князь, — напомнил Хозар.

— У него ведь такого оружия нет.

Конь кайсака испуганно ржал и несколько раз вставал на дыбы, словно умолял седока поскорее уходить. Однако всадник не уходил. Поднявшись к двум молодым сосенкам, за которыми начинался пологий склон площадки, Гяур узнал его: это был тот самый кайсак, который пощадил его во время сечи у разрушенной мельницы.

— Опусти меч, князь!

Да, это, несомненно, он: широкоплечий, приземистый… А приблизившись еще немного, Гяур рассмотрел то, что прошлый раз бросилось ему в глаза: уродливо большие губы-наросты.

— Решил продолжить поединок, кайсак?

— Решил проситься на службу к тебе, кге-кге, мам-люки!

— На службу?! — не сумел скрыть удивления князь. — Чтобы при первом же грабеже я перевешал всех твоих воинов вдоль дороги, на крюках?

— Мы же не грабить к тебе идем, а служить, как воины, кге-кге. Те, кто решил остаться кайсаками — в основном татары, ногайцы и несколько турок, — ушли в степь. Наверное, будут проситься к буджакам или создадут новую кайсацкую орду.

Кайсак чуть отступил, давая Гяуру возможность въехать на площадку, и теперь они стояли по краям ее, словно воины на рыцарском турнире, готовые, по сигналу, ринуться друг на друга.

— Я хотел перейти к тебе еще тогда, после боя, как только вы похоронили своих и наших. Один хотел прийти. Но тогда твои рубаки рассекли бы меня прежде, чем успел бы пробраться к твоему стану. Да и ты не помиловал бы. Теперь, вижу, немного поостыли.

— Тогда кто же ты на самом деле?

— Рахманкули-Мамлюк, по прозвищу Бешеный. Так меня здесь кличут.

— Ладно, буду называть просто Мамлюком. Кстати, почему тебя так назвали?

— В юности успел побывать в Египте. Служил в отряде одного знатного мамлюка. Теперь вот привел своих мамлюков к тебе.

— Сколько вас здесь?

— Сорок три, кге-кге. Вместе со мной. Остальные человек двадцать ушли в степь. Здесь недалеко, в урочище, наш лагерь. После боя мы собрались в нем: и те, кто уцелел после схватки у развалин, и те, кто совершал наезд на соседнее село. Я так и сказал: кто хочет, может идти со мной к князю Гяуру, — слышал, что звали тебя так. Кто не хочет, может уходить в степь. Но обязательно уходить. Тех, кто не согласился идти к тебе, увел татарин Кашбурун.

— Но я со своими воинами сам только что принят на службу коронным гетманом Польши, так что платить мне вам нечем. А захотят ли платить поляки — пока не знаю.

— Я понял, что вы чужестранцы, — подъехал Мамлюк чуть ближе, и только теперь Гяур понял, что когда он выкрикивает свое «кге-кге», то это означает некое подобие смеха. И когда этот смех возникает, рот Мамлюка нервно тянется к правой скуле, превращая его улыбку в искаженный нервный оскал. А «мамлюки» — всего лишь его любимое словцо. — Но ведь нас не так уж и много. Часть заменит погибших, за остальных попросишь. Полякам воины всегда нужны. Казакам тоже. Пока, до первого боя, мы без платы. А потом постепенно будем заменять убитых.

— Не ожидал, что будешь проситься ко мне.

— Я знаю татарский, турецкий. Знаю повадки татар. У Бохадур-бея был пластуном, то есть разведчиком. Ползаю, как ящерица, сам убедишься. Мамлюки три года учили меня ползать и маскироваться, выжидать, скрываясь неподалеку от вражеского стана. Так что пригожусь я тебе, князь, не сомневайся — пригожусь.

Гяур оглянулся на приближающихся Сирко и ротмистра. Присутствие при этом разговоре поляка было бы уж совсем ни к чему.

— Я согласен, Мамлюк, присоединяйся. С польскими властями попытаюсь договориться. Из кого состоит твоя полусотня?

— Есть и бывшие казаки, и беглые, что от панов своих в Дикое поле бежали. И те, что с турецкой неволи возвращались, да оказалось, что возвращаться не к кому. Ну и татары, для которых вернуться в Крым — все равно, что самим на кол садиться. Поэтому не выдавай нас никому. Мы тут все под кличками да прозвищами, поди знай, что за люд.

— В таком случае, назначаю тебя сотником Мамлюкской сотни, которую со временем пополним пришлыми и пленными. Но предупреди: кто решится грабить — на крюк.

— Не решится, кге-кге, мам-люки! Хватит, вволю награбились.

— На любой мой приказ отвечать будешь точно так же, как отвечают мои воины: «О-дар!». Только так, это древний клич нашего славянского племени.

— О-дар! — радостно оскалился бритоголовый детина, в облике которого в одинаковой мере можно было найти черты всех рас мира, но четче всего проступало нечто сугубо степное, половецкое.

52

Сесилия явилась не менее чем через час, когда Эжен уже показалось, что-то там, у герцогини, не сложилось с этим странным опытом. Причем в руке юной пансионессы была бутылка красного бургундского вина.

— Герцогиня не помнит, это ли вино вы просили ее передать, — извиняющимся тоном сказала она, входя в комнату. — Но ведь бургундское не самое худшее, правда?

Эжен удивленно осмотрела девушку. Плащ был наброшен прямо на легкое, почти прозрачное платьице. Несмотря на то что вечер выдался на удивление холодным.

— Не самое, — не стала Эжен уточнять, что ни о каком вине речи с герцогиней не было. Ну а то, что, прежде чем снарядить пансионессу к ней, герцогиня заставила ее опустошить бокал вина, — уже было замечено.

— Знаете, я плохо смыслю в винах, — припечатала Сесилия бутылку к столу. — Вернее, вообще ни черта не смыслю, — как можно милее улыбнулась пансионесса. — Несмотря на то что герцогиня всячески пыталась просветить меня по этой части. А вы?

— Что… я? — растерянно переспросила Эжен. Она понятия не имела, как должна вести себя дальше. До сих пор она всегда выдерживала между собой и воспитанницами, которых она к себе не приглашала, определенную дистанцию, не допуская при этом никаких исключений. Теперь же вынуждена была нарушить это правило, переступить ею самою сотворенное табу. Оказалось, это не так просто, как могло бы представляться со стороны.

— Хоть немного смыслите в вине? — ничуточку не тушевалась Сесилия.

— Полагаю, что да.

— Тогда в чем дело? Бутылка уже открыта, бокалы у вас имеются.

Сесилия сама извлекла их из настенного шкафчика и поспешно, словно они куда-то торопились, наполнила. Точно так же поспешно, без тоста и пожеланий, они и выпили.

— Вам не кажется, что мы забыли о тосте? — тут же всполошилась Сесилия. Она по-прежнему вела себя так, словно была хозяйкой, если не комнаты, то, по крайней мере, положения. — А ведь так не должно быть.

И снова наполнила бокалы.

— Вы всего лишь на пару лет старше меня. В сущности, мы ровесницы, к тому же дальние родственницы, какие-то там…

— Остановимся на том, что «какие-то там…» — парировала маркиза, убедившись, что пансионесса не только помнит об их родстве, но и явно рассчитывает на него. — Причем я не желаю, чтобы ты когда-либо вспоминала об этом. Твоя родственность может ставить тебя в особое положение, а мне бы не хотелось, чтобы…

— Теперь это уже не имеет значения, поскольку я оставляю пансионат. Разве герцогиня не сообщила, что забирает меня с собой?

— Пока что не удосужилась, — соврала Эжен, глядя ей прямо в глаза. — Впрочем, у нас еще есть время. Очевидно, герцогиня сама еще не утвердилась в своем решении.

— Утвердилась.

— Ее воля. Не знаю, кого при этом следует поздравлять: ее или тебя.

— Вы слишком спокойно, безучастно как-то встретили эту новость, — не поверила в искренность ее слов пансионесса.

— Она и не могла удивить меня. Давно видела: все идет к тому, что с одной из пансионесс — из своих лучших пансионесс — придется расстаться.

— Вас это не огорчает?

— Когда моя воспитанница попадает в хороший, богатый дом, я обязана радоваться. Значит, решается ее сиротская судьба. Так что, пьем за герцогиню д'Анжу?

— За герцогиню!

Ни та, ни другая опустошить свои бокалы уже не решилась, но и ранее выпитого ими оказалось вполне достаточно.

— Мне бы не хотелось возвращаться сейчас, и в таком виде, в пансионат, — сказала Сесилия. — Запах вина, шаткая походка и все такое прочее…

— И не возвращайтесь, в этом нет никакой необходимости.

— Да? — недоверчиво спросила девушка, удивленная тем, как быстро маман Эжен согласилась приютить ее.

— Я не могу допустить, чтобы воспитанницы нашли тебя подшофе. Репутация пансионата есть репутация пансионата. К тому же с тобой вообще все проще. Ты ведь оставляешь «Марию Магдалину», а значит, у нас прощальный вечер — только и всего.

— Правильно: вечер у нас прощальный, — ухватилась за эту идею Сесилия. — И ночь мы проведем вместе. Тогда не будем терять времени. В постель!

Естественное отвращение, которое возникло во время первого страстного поцелуя пансионессы, Эжен подавила в себе только потому, что желала до конца разгадать загадку герцогини. Выдержав его, допила из своего бокала и спросила:

— Что я должна делать?

— Если вы задаете такой вопрос, значит, ничего из того, что следует делать, не сделаете, — прошептала Сесилия, завлекая маркизу на себя.

Был момент, когда Эжен вдруг захотелось вырваться, соскочить с кровати и убежать. Или же вышвырнуть из нее Сесилию. Но пансионесса очень чутко уловила это настроение, навалилась на нее грудью и голосом герцогини д'Анжу произнесла:

— Если уж вы не способны помочь мне, донья Эжен, то по крайней мере не мешайте. И не вздумайте уходить отсюда до утра. Я этого не потерплю.

— Не уйду, это уж точно. В жизни, очевидно, следует постичь и это.

«Так вот, оказывается, к чему герцогиня собирается готовить часть моих пансионесс! — подумала Эжен, уже более покорно воспринимая очередной поцелуй Сесилии. Теперь он не казался таким отвратительно-отталкивающим, как во время первого опыта, наоборот, она почувствовала, что близость упругого тела девушки, ее поцелуи начинают вызывать у нее страсть. — Судя по типу подготовки, Сесилия должна была стать подружкой одной из придворных или просто влиятельных дам. Очевидно, это и станет ее амплуа. Интересно только, кто сумел так развратить ее? Неужели герцогиня?»

— Кто тебя обучил этим ласкам, Сесилия? — прошептала она, ощущая горячее дыхание у себя на груди. — Как это произошло?

— Вам действительно интересно знать, кто именно?

— Еще как!

— Но в таком случае мои откровения должны оставаться между нами.

— Между кем же еще?!

«Вся ценность опыта с Сесилией — в ее откровениях, — вспомнились Эжен слова герцогини. — Ну-ну, посмотрим…»

Сесилия немного помолчала, выжидающе всматриваясь в лицо маман Эжен, хотя сумрак и не позволял внимательно разглядеть его. Она словно бы выжидала какого-то скрытого знака.

— Видите ли, вот уже длительное время мне приходится жить в одной комнатке с Клавдией д'Оранж. Так вот, от меня требовалась только нежность, все остальное проделывала она, оставаясь при этом адски изобретательной и неутомимой.

— Такого не может быть! — едва слышно проговорила Эжен. — Кто угодно, только не Клавдия!

Сесилия снисходительно рассмеялась.

— Она знает, что ни вы, ни герцогиня даже предположить такого не можете, и всегда удачно пользовалась этим. Она-то и пробудила во мне женщину. Когда я впервые поняла, что она по существу мужчина, я просто ошалела от радости.

— Погоди-погоди, что значит «по существу мужчина»? Что ты несешь? Мужчина — это как ты сейчас со мной? Ну, не запирайся. Объясни мне, объясни, — настаивала Эжен, побаиваясь, как бы Сесилия не отказалась от подробностей. — Я ведь пока что ни черта не смыслю в этом. У меня ведь и мужчины-то еще по-настоящему не было.

— Правда?! А вот это уже действительно странно.

— Тем не менее вернемся к Клавдии, — жестко напомнила Эжен.

— Так вы что, не знаете, что Клавдия Оранж?… Ну, что она — не только женщина, но и мужчина?

Эжен оттолкнула Сесилию и села в постели.

— То есть как это? Сесилия, сейчас мне не до шуток.

— Мне тоже. Будь она в эти минуты здесь, нам обеим было бы не до шуток, — неуместно хихикнула пансионесса.

— Повтори то, что ты только что сказала о мужчине и женщине.

— Можете считать, что повторила. Клавдия почти такая же, как и любой другой мужчина, хотя и остается при этом полноценной женщиной. Сначала она просто-напросто заставляла ласкать себя. Потом я сама пристрастилась к ночным забавам. Но я-то считала, что вы знаете о ее половых особенностях или хотя бы догадываетесь о чем-то таком в ее поведении, на всех прочих пансионесс не похожем.

— Господи, да она же неженка. Женственней любой из нас. Какой из нее мужчина?

— Это-то меня больше всего и поразило. На самом же деле все не так. И сила у нее почти мужская… Как видите, у меня с вами почти ничего и не получается, потому что я привыкла быть женщиной. Я, а не Клавдия. Так что сегодня в вашей спальне должна была бы появиться она, а не я.

— Но ведь это же черт знает что! В моем пансионате!.. — последняя вспышка гнева, на которую Эжен еще была способна в эту дикую страстную ночь, предварявшую многие другие ночи. С другими пансионессами.

В ночь, перевернувшую, перепахавшую всю ее жизнь.

53

В этот трактир в старой части Каменца, неподалеку от крепости, их пригласил старший квартирмейстер гарнизона майор де Рошаль, давнишний знакомый ротмистра Радзиевского. Не без труда разместив все прибывшее воинство на окраине Каменца, он решил, что теперь господа офицеры со спокойной совестью могут отблагодарить его, оплатив ужин в лучшем трактире города, где публику развлекал еврейский оркестр, часто бывали местные красавицы, а под молодую говядину подавали красные молдавские вина, хмельные, как юная цыганская кровь.

Он привел сюда офицеров в полдень, пока не нахлынули завсегдатаи и можно было спокойно поговорить о судьбе, вине и походах. Амурных историй де Рошаль не терпел. Он любил женщин, а не разговоры о них. Возможно, поэтому часто избегал общества местных польских офицеров и шляхтичей-канцеляристов.

Впрочем, этот француз вообще считался в городе человеком угрюмым и нелюдимым. Ходили слухи, что во Франции за ним водились какие-то серьезные грехи, однако это мало кого настораживало: за кем из иностранцев, нашедших приют за стенами Каменца, их не водилось?

Трактир встретил офицеров из отряда Сирка и Гяура влажноватой прохладой, напоенной запахом жареного мяса, острых молдавских приправ и вина. Деревянные своды его источали какой-то особый мрак таинственности, обычно присущий лишь древним замкам и монашеским кельям.

На сидящих за низкими столиками нескольких жильцов местного постоялого двора да славившихся своим буйством каменецких пьяниц офицеры особого внимания не обратили. Зато взгляды их сразу же приковали две женщины, горделиво, с достоинством восседавшие в конце зала, чуть левее небольшой, обрамленной перилами сцены для оркестра, за единственным столом, стоящим не вдоль стены, а поперек довольно большого зала, так что, сидя за ним, можно было наблюдать все происходящее в трактире.

Правда, непонятно было, зачем этот обзор понадобился сухопарой седовласой старухе с завязанными черной бархатной повязкой глазами. А ведь именно она царствовала за столом. Стеснительно жавшаяся за ним черноволосая смуглолицая девушка, одетая так, как цыганка, рядом с этой седовласой как-то вообще не воспринималась.

— Опять здесь эта безобразная старуха, — пробормотал квартирмейстер, останавливаясь посреди зала и оглядывая ближайшие столы, чтобы выбрать наиболее подходящий из них для своей компании. — Цыганка, правда, ничего… Но только к чему они обе здесь?

Заметив де Рошаля и державшего на подвеске раненую руку ротмистра Радзиевского, из комнатки, отгороженной от зала камином, выскочил старший оркестрант. Еще через минуту он вызвал трех скрипачей и флейтиста. В таком составе оркестр и заиграл тоскливую, монотонную, как сам быт еврея в маленьком провинциальном городке, мелодию.

— О бог Яхве! — появился вслед за оркестрантами хозяин трактира Хаим Ялтурович, приземистый располневший еврей лет пятидесяти, в некогда белой рубашке с закатанными рукавами и черном, расшитом узорами жилете. — И над плешивой головой старого Ялтуровича, прошу прощения, тоже иногда восходит солнце. Садитесь, панове, садитесь, дорогие мои! Вот ваш стол. Нет, лучше этот, — метнулся он к другому, сметая ладонью невидимые крошки. — Этот стол, прошу прощения, двадцать лет ждал таких гостей! Впрочем, что я говорю? Не двадцать, все сто. Руфина, Мыцык! — тут же кликнул он своих помощников, тоже скрывавшихся где-то в комнатке за камином. — Вина высоким гостям из Варшавы!

— Увы, нынче мы не из Варшавы, — попытался уточнить Радзиевский.

— Неправда, пан ротмистр, неправда! — помахал коротким волосатым пальцем у него перед носом трактирщик. — Все желанные гости — только из Варшавы, в которой сам Ялтурович, прошу прощения, так никогда и не побывал.

— Париж, как я погляжу, здесь не в почете, — заметил Гяур и, не став дожидаться дальнейших приглашений, первым уселся за указанный трактирщиком стол.

— Э, что вы знаете за Париж?! Париж, молодой человек, это как мечта, которую, прошу прощения, могут позволить себе только варшавяне. Здесь, в Каменце, о Париже может мечтать только человек, потерявший всякий стыд перед памятью о своих предках. Каждый должен мечтать только о том, что ему хотя и недоступно, но позволительно.

— Странная философия, — устало заметил Гяур, не желая выслушивать продолжение этого спора.

— Нам с вами не понять философию каменецких трактирщиков, — уселся рядом с ним Радзиевский. — Это выше человеческого понимания.

— Янкель, — обратился тем временем трактирщик к оркестранту. — Побойся Бога, Янкель: ты же не на похоронах у Мойсиловича! Скрипач, прошу прощения, или играет, или молится. Так делай же что-нибудь одно!

Не возразив ему ни словом, скрипачи мигом прервали только им ведомую, бесконечную мелодию каменецких предместий и заиграли бойкую венгерскую польку, так полюбившуюся местным беглым мадьярам.

— Рассаживайтесь, господа офицеры, — продолжал суетиться Ялтурович, хотя все, кроме Рошаля, уже уселись. — Лучший стол в лучшем, прошу прощения, трактире! Это я вам говорю — Хаим Ялтурович, бедный подольский еврей, никогда не бывавший в Варшаве.

Однако Рошаль все еще продолжал стоять посреди зала, брезгливо посматривая в сторону стола, за которым сидели слепая старуха и девушка. Как человек, пригласивший полковников в этот трактир, он чувствовал себя виноватым в том, что две нищенки самим присутствием своим будут сводить на нет их приятную беседу.

— Послушайте, Ялтурович, я еще могу понять, почему здесь сидит эта гулящая смуглолицая нищенка-девка, — проговорил он с сильным французским акцентом, едва подбирая польские слова. — Но с какого это времени вы решаетесь усаживать офицеров за стол, стоящий рядом с безобразной слепой старухой, — этого я объяснить себе не могу.

— Но женщины, прошу прощения, сами выбрали этот стол.

— Мало ли что они выбрали, Ялтурович! Кто тут хозяин: ты или кто-то другой? Если все еще ты, тогда почему эту гадкую старуху я вижу здесь уже в третий раз? Может, ты все-таки выпроводишь ее отсюда?! А еще лучше — вообще отвадишь от своего трактира?!

— Пан офицер, пан офицер! — замахал руками Ялтурович, испуганно поглядывая на посетительниц. — Зачем вы так нервничаете? Не обращайте на них внимания: они пообедают и уйдут. Они, прошу прощения, действительно часто обедают у меня. Так я вас спрашиваю: кому от этого плохо?

— Ага, значит, эта слепая старуха и эта цыганка — они тоже из Варшавы? — язвительно улыбнулся квартирмейстер.

— Побойтесь Бога, — почти шепотом пытался увещевать француза трактирщик, стараясь в то же время отвести его подальше от слепой. — Не говорите так об этой слепой женщине.

Князь Гяур непонимающе оглядел присутствующих и, поняв, что следует вмешаться, схватился рукой за меч, однако полковник Сирко сдержал его:

— Не нужно, это не тот случай, когда что-то решает меч, — загадочно как-то, вполголоса произнес он. — К тому же мы пропустим то, ради чего Всевышнему понадобилось устроить эту стычку вполне зрячей слепой и полного слепца, считающего себя зрячим. В крайнем случае я сам вмешаюсь: у нас с поляками свои давние, казачьи «любезности».

— Никакая она, прошу прощения, не нищенка, — продолжал тем временем вещать предельно вежливый трактирщик. — Это же Ольгица! Она из очень знатного польско-чешского рода. Настолько знатного, что, говорят, отец ее — потомок римского и чешского короля Вацлава IV, того самого, который одно время даже был императором Священной Римской империи [27].

— Эта слепая нищенка — из знатного, императорского?! — расхохотался де Рошаль, не желая скрывать своего отношения к Ольгице. И только теперь Ялтурович понял: прежде чем войти в его трактир, квартирмейстер уже успел пропустить бокал-другой вина. Только это и прощало его в глазах Ялтуровича, испытывавшего не наигранный, а вполне естественный, почти мистический страх перед зачастившей в его трактир слепой женщиной. — Не такого ли знатного, как ваш собственный род, пан «варшавянин» Ялтурович?

— Но, прошу прощения, пан квартирмейстер…

— Кроме ясновельможных графов Потоцких, в этом провинциальном городке нет и не может быть людей знатного происхождения! — голосом римского трибуна провозгласил де Рошаль. — Не считая, конечно, прибывших сюда на службу господ офицеров, — тотчас же исправил он свою ошибку, вспомнив, что один из прибывших с ним полковников наделен титулом князя.

— Графиня Потоцкая — ваша, прошу прощения, покровительница, ясновельможный; мы это знаем, — слишком двусмысленно для данной ситуации, но с приличествующей случаю вежливостью заметил Ялтурович. — Как знаем и то, что пани Потоцкая, как никто другой, часто бывает в Варшаве. Есть же на свете, прошу прощения, счастливые люди!

— Так выставишь ты, старый проходимец, этих нищенок или нет? — уже едва сдерживал гнев де Рошаль. — Что ты все хвостом передо мной виляешь?

54

— Не спорьте с ним, пан Ялтурович, — вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. — Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.

Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.

— В своей жизни этот черный человек не руководствуется ничем, кроме алчности и гордыни. Для него не существует ни святых мест, ни святых слов. Не говоря уж о доброте людской.

— Что?! — взорвался де Рошаль. Но только на этот гневный окрик-вопль его и хватило. — Что она там бормочет, трактирщик?!

— Ах, если бы я мог слышать то, что эта женщина хотела сказать на самом деле! — пожал плечами Ялтурович.

— Он приехал сюда, потому что послан одним человеком из Варшавы, — все также спокойно и властно продолжала слепая. — Специально для того, чтобы вершить здесь свои подлые иудины дела. Однако недолго… Мне жаль его.

— Ты, нищенка!.. Тебе жаль… меня?! Нет, вы слышали, Ялтурович, ей жаль меня! — нервно, словно в приступе, расхохотался де Рошаль, но никто, ни один из присутствующих, не решился ни поддержать квартирмейстера, ни вслух возмутиться его недостойной офицера стычкой с несчастной слепой женщиной. Все в онемении наблюдали за странным поединком.

— Оставьте его, пан Ялтурович, — все так же спокойно сказала Ольгица, когда трактирщик попытался задержать руку на эфесе сабли квартирмейстера. — Дайте ему выхватить оружие, — продолжала она, поднеся кубок с красным вином на уровень повязки, словно бы рассматривая его на свет. — Но прежде, чем он успеет взмахнуть ею, я успею предречь, что жить этому человеку осталось ровно десять дней. Ты слышишь меня, чужестранец?! Ровно десять! Так считай же их, помня, что змея уже на паперти!

— Змея уже на паперти?! — не удержался кто-то из завсегдатаев, зная о том, что Ольгица обладает мощным даром предвидения.

Что это значит?

— Слышали: она уже на паперти?! — эхом прокатилось по трактиру.

Люди повторяли слова всяк на свой лад: одни — переспрашивая, не ослышались ли; другие — пытаясь понять или хоть как-то истолковать их смысл, третьи — просто так, в недоумении: что же в действительности может означать это странное Ольгицыно: «Змея уже на паперти»? И какое это имеет значение в ссоре, затеянной майором-квартирмейстером?

А когда поняли, что из уст Ольгицы это предсказание могло сорваться, только будучи страшным наговором колдуньи, сочувственно зароптали:

— Перекрестись, Ольгица!

— Сжалься над человеком!

— Осени себя Святой Богородицей.

Сам же Рошаль не желал ни задумываться над предсказанием Ольгицы, ни прислушиваться к роптанию мещан. Ухватив трактирщика за плечо, он буквально отшвырнул его от себя, расчищая дорогу к столу предсказательницы, и, выхватив саблю, ступил к ней.

Девушка вскрикнула, однако не вскочила и не бросилась вон из-за стола. Наоборот, мигом пересела в стоящее рядом со старухой деревянное кресло и, откинувшись на спинку, уставилась на майора с таким напряжением, что даже Гяуру вдруг почудилось, будто глаза девушки излучают какое-то огненно-красное демоническое сияние, словно глаза волчицы, подкрадывающейся в темноте к своей беспечной жертве.

Сильная молния отпечаталась на оконном стекле как раз в то мгновение, когда де Рошаль занес саблю, чтобы опустить ее на седовласую голову старухи. Однако Гяуру показалось, что молния вспыхнула не за окном, а здесь, в зале, пронзив его своды и пол, опалив при этом клинок квартирмейстера.

Все, кто был в это время в трактире, в том числе и Гяур, вздрогнули. Лишь де Рошаля, казалось, уже ничто не в состоянии было остановить. Он не мог опустить саблю без удара, даже если бы молния поразила его самого.

Дважды пытался он убить Ольгицу, и дважды лезвие сабли входило в ребро стола справа от нее. Будто какая-то неведомая сила отводила его руку от мести, от греха. И при этом каждый раз молния ударяла прямо в окно, хотя еще несколько минут назад ничто не предвещало грозы и никто не слышал ни грома, ни шума дождя.

Когда же майор взмахнул саблей в третий раз, она вдруг со звоном упала на пол позади него.

Сирко, Гяур и их спутники оцепенело ждали развязки этого страшного поединка. Горожане же сидели, словно привидения.

Не по своей воле упустив на пол саблю, сам де Рошаль тоже какое-то время неподвижно стоял напротив Ольгицы, затем в ужасе попятился к столу, за которым стояли приведенные им офицеры.

— Ведьма, — в ужасе прошептал он. — Эта слепая старуха — ведьма! Они обе ведьмы. Их нужно сжечь на костре! — истерично заорал он. — На костре! Обеих! Посмотрите на эту слепую: это и есть ведьма!

— О нет, пани Ольгица, прошу прощения, не ведьма, — подобно удару молнии, прозвучал в мертвенной тишине трактира на удивление спокойный, будничный голос Ялтуровича. При этом он поднял саблю и на всякий случай передал ее Сирко, полагая, что уж этот-то суровый полковник не позволит майору еще раз воспользоваться ею для нападения на женщин.

— Она страшнее ведьмы! — почти прорычал де Рошаль.

— Разве что для вас, — стоически возразил хозяин трактира. — Поэтому не спорю. Но все мы хорошо знаем, кто она такая. Она — просто Ольгица.

55

Возможно, происшествие в трактире на этом и закончилось бы. Через несколько дней его пересказывали бы уже как легенду, созданную самим Ялтуровичем, тщетно пытавшимся доказать всем и каждому, что его трактир лучший на Подолии, а все высокие гости его прибывают исключительно из Варшавы. А что какой-то там пьяный майор-француз не сумел с двух ударов попасть саблей в голову старухи — так ведь на то воля Божья. Каких только чудес не случается в трактире после нескольких кубков крепкого венгерского вина! Да и кто свидетель всему этому: знаменитые каменецкие пьяницы? То ли приснилось, то ли померещилось. Правда, были еще какие-то случайно прибившиеся в эти края офицеры-славяне, так ведь где они теперь, что и кому способны поведать?

Да, очевидно, на этом все и закончилось бы. Де Рошаль вынужден был бы усмирить гордыню, запив ее кубком хорошего вина; Сирко и Гяур — простить французу его горячность, а слепая Ольгица и ее дочь Власта — удалиться из трактира восвояси, дабы не накликать новый приступ гнева. Но…

— Власта, — вновь прозвучал уже знакомый всем голос старухи-провидицы, раз услышав который, трудно было спутать. — Попроси-ка того худощавого офицера-казака… Да-да, что вошел вслед за французом. Попроси его подойти к нам.

— Что вошел вслед за французом? — задумчиво переспросила девушка, поскольку сама она не обратила внимания на то, кто именно из офицеров первым переступил порог трактира.

— А теперь принял от трактирщика саблю, — уточнила пророчица.

— Ах, этого. — Власта робко взглянула на все еще растерянно стоявшего между столами де Рошаля и направилась к Сирко. — Это она вас, ясновельможный, — обратилась к полковнику. — Пани Ольгица просит подойти к ней, если изволите.

— Это еще зачем? — оглянулся Сирко на своих спутников, уже давно поднявшихся из-за стола, но так и не решающихся вновь опуститься на свои места. Он тоже опасался, как бы приглашение старухи не закончилось каким-либо из ее колдовских фокусов. Не хватало только стать предметов насмешек офицеров.

— Подойдите, подойдите, — мягко подтолкнула его Власта. — Вам стоит выслушать ее. — И, отняв у полковника, как у заигравшегося мальчишки, саблю, передала ее… квартирмейстеру. — Кажется, это ваша, мсье, — вдруг произнесла она по-французски. — Только упаси вас дьявол поднять ее еще раз на кого-либо в этом трактире.

Майор взвесил саблю в руке, и девушка почти инстинктивно ощутила, какая неистребимая ненависть переливается сейчас из жил этого человека в холодную ярость его клинка.

Совершенно не испугавшись этого, Власта решительно посмотрела ему в глаза и смотрела до тех пор, пока де Рошаль не швырнул саблю в ножны.

— Ольгица ждет вас, — напомнила она Сирко, напряженно следившему за еще одним странным поединком.

Повинуясь, полковник без особого энтузиазма приблизился к столу Ольгицы и едва заметно склонил голову.

— Я весь перед тобой, трезвый и покаянный. Как на страшном суде.

— Мудро говоришь. И дела твои будут мудрыми, — теперь уже негромко, ибо все сказанное ею с этой минуты должно было интересовать и касаться только его, произнесла Ольгица. — Вот что я скажу тебе, воин-казак: в этот трактир еще не входил человек с такой судьбой, как у тебя.

— У каждого своя судьба, — осмелился заметить Сирко, но Ольгица словно бы не расслышала его.

— Это я тебе говорю! — добавила она громче. — Ни ты, Ялтурович, ни все вы, остальные, не знаете и не можете знать, — с величием королевы, зачитывающей монарший вердикт, объявила ясновидящая, — что в этот трактир еще не входил человек с такой судьбой, как судьба этого воина-казака.

Гяур и Радзиевский скептически переглянулись, как-то слишком уж неуместным показалось им это пророчество, несвоевременным и наивным.

— Да-да, не ухмыляйтесь. Ты, полковник, станешь великим воином. Единственным за всю историю Украины полководцем, который выиграет более полусотни [28] крупных битв, не проиграв при этом ни одной.

— Не срами перед людьми, старуха, — взмолился Сирко.

— Так вот, ты будешь единственным. И все же твой неблагодарный народ умудрится забыть тебя. Даже тебя. Как забыл и забудет сотни других героев. Ибо таков этот народ.

Де Рошаль демонстративно расхохотался. Самообладание опять вернулось к нему, но лишь вместе с гонором и презрением ко всем тем, кто не вызывает в нем какого-либо иного чувства, кроме презрения.

— Полсотни битв! Не проиграв ни одной! Выжившая из ума нищенка!

— Не обращай внимания на слова этого француза, полковник.

56

Ольгица замолчала, Сирко тоже не проронил ни звука. Весь трактир погрузился в напряженное безмолвие.

Сама собой вскрикнула и мгновенно заглохла струна на скрипке одного из музыкантов.

Прогремел гром, словно сто осадных ядер разом взорвалось под сводами строения.

Все посмотрели на окна. Молнии не последовало. Мало того, небо за окнами по-прежнему оставалось ясным и солнечным. Ни намека на дождь, а тем более — на грозу. Все долго смотрели то на окна, то на пророчицу, и многие в страхе крестились, ожидая нового раската карающего небесного грома.

— Жаль, ясновидящая, что для того, чтобы убедиться в правдивости твоего предсказания, понадобится вся жизнь, — проговорил Сирко. — А то бы я охотно поверил ему. Охотно и признательно.

— Потому ты никогда и не ходишь ни к прорицательницам, ни к гадалкам, что не способен поверить им.

— Истинно так. И сейчас не способен. Не хочу верить, чтобы люд наш мог забыть полководца, выигравшего столько битв. Пусть даже не обо мне это сказано.

Грома все не было и не было. А люди все крестились и крестились. Забыв о вине и яствах, крестились они на ясное летнее солнце.

— Я ведь объяснила: таков твой народ. Такова его судьба. А что касается того, что понадобится жизнь, дабы проверить мое предсказание… Зачем так долго ждать? Сейчас ты привел в Каменец лишь небольшой отряд…

— Об этом знает весь город.

— Но не весь город знает, что очень скоро ты поведешь в пять раз большее войско свое за три земли отсюда. И одержишь там неожиданную для всех победу в первом же сражении.

— За три земли, говоришь? За три так за три, — снисходительно кивнул Сирко, из чистой вежливости не решаясь возражать Ольгице, подвергая ее слова сомнению.

— Такую победу, — вдохновенно продолжала пророчица, — что после нее о тебе заговорят во всех землях. Все короли и рыцари будут знать имя твое — вот чего будет стоить победа в этом сражении.

Сирко вновь вежливо улыбнулся. Он по-прежнему чтил старость Ольгицы.

— «Если такое и произойдет, то предсказать это невозможно», — подумал ты сейчас, — не унималась старуха. — Ведь подумал же?

— Истинно так, — взволнованно согласился Сирко. — Ты слово в слово повторила то, что я только что намыслил себе.

— Зачем? — с нескрываемой иронией спросила Ольгица. — Бога этим откровением не удивишь. Скорее рассмешишь, как только что меня.

— И все же, предсказывая мне поход с большим войском за три земли, на всякий случай перекрестись. На этой земле, в Украине, в Польше, есть полководцы во стократ достойнее такого похода.

— Правду говоришь: есть другие, пока что более прославленные. Но каждому суждено только то, что ему суждено. С другими я говорила бы о другом.

— Когда же, по-твоему, это произойдет? — тихо, несмело поинтересовался Сирко, чувствуя, что его охватывает замешательство.

— Очень скоро. Первая дорога за эти земли ждет тебя уже через месяц. Так что собирайся, собирайся.

— Через месяц? — рассмеялся теперь уже Сирко. — Это невозможно, мудрейшая и ясновидящая пани Ольгица. Даже Бог не способен заставить монархов Европы в течение какого-то месяца поверить, что в Каменце сидит никому не ведомый полководец, способный удивить кого-либо из их монарших высочеств.

— Бог и не в такое верит. На то он и Бог.

— А кто, скажите Христа ради, даст мне такое войско? Уж не хотят ли там, на небесах, заставить сделать это Владислава IV?

— Ты соберешь его сам. Ну, будет еще один полковник.

— За месяц? Собрать войско? Я скорее волен поверить в первое твое предсказание, о полусотне битв, чем во второе.

Ольгица тяжело вздохнула и раздосадованно, по-старчески, покряхтела. Беседа утомила ее тем, что их разговор с полковником напоминал притчу о разговоре глухого с немым.

— Самое страшное наказание для предсказательниц вовсе не в том, что рано или поздно их возводят на костер, виселицу или просто забивают камнями осатаневшие миряне, — проговорила она, — а в том, что никто, кроме их самих, ни в одно серьезное предсказание не верит. Никто не верит, хотя все этих предсказаний боятся.

— Вот тебе злотый, старуха, — бросил на стол монету Сирко. — Выпей за мое и всех нас здоровье. И спасибо на добром слове. Но мой тебе совет: никогда не берись предсказывать судьбу воина. Невозможно это, ибо судьба его вычерчивается не перьями, зеркальцем и линиями руки, а саблями и ружьями.

— Да не дано ей понять этого! — насмешливо проговорил квартирмейстер, которого так и подмывало вмешаться в разговор, прервав предсказания ненавистной ему старухи.

— Ошибаешься, полководец, — с грустью проговорила провидица, обращаясь к Сирко. Де Рошаля для нее теперь уже словно бы не существовало. — Судьба вычерчивается, как ты говоришь, высшими законами бытия. Саблями и ружьями она всего лишь подтверждается. И возьми назад свой золотой. Возьми, возьми, я не оскорблю тебя тем, что не приму его.

— Как знаешь, ты сама решилась на это гадание.

— Выпьешь за него, как только поймешь, что сбылось второе мое предсказание. Ведь это произойдет скоро. Все, полковник. Устала я. Больше ни слова. По крайней мере, ни слова из того, что вы называете пророчествами.

Сирко еще несколько мгновений смотрел на Ольгицу. Он стоял в нерешительности, не зная, что говорить, как поступить.

Единственное разумное, что ему оставалось, так это положиться на предсказание и судьбу. Оспаривать то и другое не имело никакого смысла.

Он еще раз поблагодарил Ольгицу, поклонился ей и взял со стола свой золотой. Затем посмотрел на окно, ожидая удара молнии. Прислушался к тишине, царящей над сводами. Взглянул на замерших со скрипками в руках оркестрантов. Им так же не хотелось сейчас что-либо играть, как ему во что-либо верить.

— Да, пани Ольгица, — вдруг спохватился полковник. — Что же ты пророчествовала, пророчествовала…

— А где, когда и какая смерть поджидает тебя — не сказала, — грустно улыбнулась провидица. Сирко впервые заметил на ее лице хоть какое-то подобие улыбки.

— Коль уж сама взялась предсказывать… Чего стоит пророчество, за которым не видно смертного одра?

— Странные мы, люди. Мало кто из нас интересуется сутью своей жизни, зато все интересуются пришествием смерти.

— Потому что она стоит этого.

Ольгица положила перед собой руки, словно там, под ними, было Ссвятое Писание, и несколько минут молчала.

— Не в бою ты погибнешь, казак. Не суждено. Умрешь почтенным старцем.

— Пройдя через столько битв? — доверительно напомнил Сирко.

— …а также через столько лет и болезней. Но что поделаешь: старцем, в теплой хате. Так уж тебе суждено.

— Вот этого уж я не допущу. Не по-казацки как-то получается.

— Знаю, что умирать своей смертью, от хворей — не большая честь для казака. Но ведь сказала уже: ты завоюешь это право. В боях, в тяжелых походах. Так что смирись, казак, смирись, и не гневи судьбу, — поучительно советовала Ольгица.

57

Сирко вновь вернулся за свой стол. Он уже был накрыт. Что бы ни происходило в трактире, дело свое Ялтурович знал. И работники его тоже всегда были на месте.

Полковник налил в кубок вина и залпом выпил его с такой жадностью, словно случайно набрел на родник посреди пустыни.

— Будете вести войска за три земли — не забудьте о бедном майоре-квартирмейстере, — решил окончательно доконать его де Рошаль.

Сирко взглянул из-под насупленных выцветших бровей, но промолчал.

— Кто знает, что пришлось бы выслушать каждому из нас, пожелай Ольгица заглянуть в наши судьбосвятцы, — наполнил он кубок и поднялся, давая понять, что самое время произнести тост. — Давайте забудем сегодня обо всем, что здесь только что делалось и говорилось. Обо всех предсказателях и их предсказаниях, — голос его звучал нетвердо и неуверенно. Это был голос предельно взволнованного, неопытного в житейских делах юноши.

Но майор решительно поддержал его:

— Обо всех.

Сирко сдержанно взглянул на него, на Гяура. Прокашлялся.

— Господин де Рошаль, вы, как старший квартирмейстер гарнизона, оказали нам большую услугу, удачно расквартировав и присутствующих здесь, и наших воинов. Пью за гостеприимство — ваше личное и этого древнего города. Пусть, вопреки всем предсказаниям, судьба будет милостива к вам обоим.

Все выпили и принялись за еду. Горожане, которых теперь в трактире стало гораздо больше, вновь зашумели. За каждым столом — о чем-то своем, наболевшем. Предвечернее бытие городского трактира постепенно входило в привычное русло. Скрипачи принялись наигрывать старинные еврейские песни.

— Да, господин квартирмейстер, — неосторожно нарушил эту трактирную идиллию ротмистр Радзиевский, старательно разжевывая полусырую, запеченную в крови телятину. — Не будете ли вы столь любезны сообщить, где расположилась наша доблестная графиня…

— Кто-кто? — непонимающе уставился на него майор.

— Я хотел бы извиниться перед ней за тот вид, в котором не решился предстать перед ней сразу же после боя.

— Графиня? — уточнил де Рошаль, не переставая жевать. Он уже окончательно успокоился, хотя это и не придало ему добродушия. — Это какая еще такая… графиня? Не могу понять, о ком вы.

— О графине, которая прибыла с нами. В город мы вошли поздним вечером, и графиня сразу же таинственным образом исчезла.

— Ну, ротмистр… вам пора бы знать, что расквартированием прибывших в город графинь, княгинь и баронесс гарнизонные квартирмейстеры не занимаются. К сожалению, — громко добавил он, несдержанно, по-гусарски расхохотавшись. И все рассмеялись вместе с ним. — Уж поверьте, с этой обязанностью квартирмейстер де Рошаль справился бы лучше, чем кто-либо другой! Хотя обычно разговоров на подобные темы я не веду.

— Вот черт, я совсем упустил этот из виду, — чистосердечно признался ротмистр, чем вызвал еще больший приступ смеха. — В таком случае придется искать графиню самому.

— Нет, почему же, — окончательно оживился де Рошаль, — если она еще довольно молода и красива, поручите это мне, как квартирмейстеру, который прекрасно знает весь город и окрестные селения. Клятвенно обещаю, что в день вашего отъезда я непременно сообщу вам, где именно останавливалась знакомая вам графиня…

— Но не раньше, чем в день отъезда пана ротмистра, — под новый взрыв хохота поддержал его шутку Сирко. — Ротмистр будет очень признателен вам. Должен заметить, что графиня действительно хороша собой.

Они снова выпили. За павших в недавнем бою, за будущие победы, эа то, чтобы польские и казачьи сабли никогда не скрещивались, а были употреблены для сражения с общими врагами.

Ни поляки, ни украинцы не верили в вещую силу этого тоста, ибо и те и другие понимали, что не пролетит и года, как им снова придется сражаться друг с другом. Видно, Ольгица права: так предрешено где-то там, на небесах. Они же, воины, всего лишь вычерчивают эти предначертания своими саблями. Однако тост есть тост.

— Я понимаю, что вы, ротмистр, ни за что не решитесь поручить мне розыски дамы вашего сердца, — снова вернулся к прерванной беседе-шутке де Рошаль. — И будете правы.

— Причем не только я не позволю, — взглянул Радзиевский на Гяура. — Есть и другие достойные рыцари.

— Но, может, хотя бы сообщите, о какой, собственно, графине идет речь? Мне-то показалось, что вы прибыли в город сугубо мужской, войсковой компанией. Правда, я не был свидетелем вашего вступления в Каменец.

— О, да вы еще попросту не знаете о ней? Счастливый человек. Речь идет о графине Диане де Ляфер, — удовлетворил его любопытство Сирко, понимая, что ротмистру значительно труднее будет назвать французу имя той, о ком печется в эти минуты его душа. — Вы, очевидно, слышали, что на наш обоз напали кайсаки Бохадур-бея? Так вот…

— Простите, полковник, — недоверчиво посмотрел майор на Сирко. — Очевидно, мне послышалось. Повторите, пожалуйста, фамилию графини.

— Не ослышались, господин ротмистр, не ослышались, — вмешался теперь уже Гяур. Разговоры о графине за кубком вина, а тем более шутки по поводу поисков ее были еще более неприятны ему, чем Радзиевскому. — Господин Сирко сказал: «Графиня де Ляфер. Точнее, Диана де Ляфер». Она, как и вы, француженка. — Гяур говорил об этом сдержанно, почти жестко, пытаясь избежать каких-либо дальнейших шуток в отношении девушки, которую он спас и к которой тоже был небезразличен.

— Француженка, — почти машинально повторил де Рошаль и растерянно вертел головой. Он чувствовал себя так, словно его разыгрывали.

— Графиня прибыла сюда под охраной гусар господина ротмистра, — объяснил Гяур. — Причем с татарами Бохадур-бея она сражалась с удивительной храбростью. Но, как только мы вошли в город, карета ее тотчас же исчезла.

— Таинственно исчезла, — уточнил Радзиевский, хорошо понимая, что, кроме де Рошаля, ему придется иметь дело еще с одним, куда более серьезным соперником — князем Гяуром.

Майор оставил еду. Когда он взялся за кубок, все заметили, что рука его дрожит. Да и лицо, как показалось Гяуру, вдруг неестественно побледнело. Возможно, сам того не осознавая, де Рошаль поднялся с места. И тогда все еще раз убедились, как по-предательски содрогается в его руке этот злополучный кубок с вином.

Все замолчали, ожидая, что квартирмейстер произнесет тост. Однако тот растерянно смотрел на Гяура и молчал.

— Что с вами, господин квартирмейстер?! — удивленно поинтересовался Радзиевский. — Неужто графиня — ваша давняя знакомая?

— Да, почти, — выдохнул де Рошаль.

— Еще по Парижу?

Майор кивнул. Он по-прежнему был растерян и удручен.

— Так, может, ее таинственный визит в Каменец связан с желанием повидаться с вами? — продолжал дознание Радзиевский. — Признавайтесь, господин де Рошаль, признавайтесь. Только признание и раскаяние избавят вас от необходимости сражаться на дуэли сразу со столькими претендентами на очаровательную улыбку графини. Иначе придется выбирать соперника, удостоенного права сразиться с вами первым.

— И только мы способны спасти вас от глаз графини, если вы предпочитаете скрываться от них, помня грехи молодости, — рассмеялся Сирко.

— Да-да, господа… Мы знакомы с графиней. — Забывшись, де Рошаль заговорил по-французски. Но быстро опомнился и продолжал уже по-польски. — Мы давно знакомы с ней.

— Вы только поглядите на нашего квартирмейстера! — громогласно провозгласил Радзиевский. — Он разволновался, как семинарист перед первым свиданием!

— Мы действительно знакомы с графиней, — не обращал внимания на его, способный заглушить ржание целой роты гвардейцев, хохот де Рошаль. Он осушил свой кубок с еще большей жадностью, чем несколькими минутами раньше это сделал Сирко, снова наполнил его, отпил и задумчиво уставился на остатки вина.

Гяур почувствовал, что квартирмейстер каким-то удивительным образом отрезвел и, сколько бы он ни выпил в течение этого вечера, уже вряд ли сумел захмелеть настолько, насколько ему хотелось бы сейчас этого.

— Змея на паперти, — мрачно изрек де Рошаль, опять наполняя кубок.

— Что? — не понял Гяур, сидевший напротив де Рошаля.

— Змея на паперти, говорю. Оказывается, она уже действительно на паперти. Проклятая старуха, кажется, знает, что говорит.

— Точно, это слова Ольгицы, — вспомнил Гяур.

— Теперь-то я понял, что она имела в виду, эта слепая нищенка. Но только теперь.

— Да забудьте вы об этом дурацком предсказании, — громыхал своим хмельным басом Радзиевский. — Лучше немедленно займитесь поисками графини де Ляфер.

— Поисками? — нервно рассмеялся майор Рошаль. — Поисками графини? Нет, господа, это она занимается сейчас поисками меня. И, как видите, уже преуспела.

— Значит, вам действительно не хотелось бы видеться с ней, — понимающе подытожил Гяур и предупредительно коснулся руки Радзиевского, удерживая его от очередной остроты.

* * *

Тем временем Ольгица и девушка поднялись из-за стола и не спеша, с достоинством прошествовали через весь зал к выходу. При этом Гяур обратил внимание, что походка Ольгицы не имела ничего общего с неуверенной скованной походкой, в той или иной мере свойственной любому слепому человеку.

«Да слепа ли она вообще?! — усомнился он. — Неужели мистификация? Но зачем это старухе? Только для того, чтобы придать таинственности своим пророчествам? Невероятно!»

А еще он обратил внимание на стройную, с удивительной гармонией сложенную фигуру девушки. Однако отнесся к этому как к мимолетному впечатлению.

— Змея уже на паперти, господа, — затравленно бормотал майор де Рошаль, совершенно забыв, что сидит за столом и что остальные офицеры, хотят они этого или нет, наблюдают за его поведением. — Не правда ли, странное предсказание: «Змея на паперти»? Будь я проклят, если старуха не права. Впрочем, — ткнул себя кулаком в грудь, — не на паперти, а здесь…

Часть вторая Степные рыцари кардинала

Это иллюзия — что корона удерживается на голове монарха, на самом же деле она удерживается на острие монаршьего меча.

Богдан Сушинский

1

После двух на удивление засушливых недель, в течение которых над Парижем гуляли горячие пыльные ветры, небо, наконец, благословило улицы города первым по-настоящему теплым весенним дождем. Кардинал Мазарини встречал его у открытого окна, с детским благоговением слизывая с губ занесенные ветром капли да время от времени подставляя лицо порывам ветра и тугих прохладных струй. Как же все это напоминало ему теплые дожди Сицилии, дожди родной земли, дожди детства!

Воспоминание о Сицилии сразу же заставило его вернуться к вести, которая дошла до него из Рима: на конец мая назначена коллегия кардиналов. Среди главных проблем, заставивших папу прибегнуть к созыву высшего совета вселенского католичества, — слишком затянувшаяся многолетняя война, в которую постепенно вовлекается почти весь христианский мир и в центре которой оказались Франция и Испания.

Папа Урбан еще мог бы мириться со столь длительной войной, если бы воинство Христово с такой же настойчивостью и самопожертвованием вступало в войну с Османской империей («этим бичом Божьим, ниспосланным дьяволом на головы христианского люда»), вытесняя ее за пределы Европы. Или же стремилось освободить от неверных библейские земли Палестины.

Но ведь ничего подобного европейские монархи в последнее время не предпринимают. Наоборот, они подрывают основы самого христианского братства. Кровавое противостояние, которое продолжается сейчас в христианском мире, не может быть оправдано даже тем, чем пытались оправдать его некоторые католические короли, — то есть священной войной против протестантизма.

Вера — верой, королевские распри — королевскими распрями, но нужно же думать и о грешном будущем этой земли. Думать, а не только рубить клинками.

Воспользовавшись разобщенностью Европы, Турция уже объявила войну Венеции и все упорнее теснит ее на море и на суше. В союзе с Крымским ханством она, подобно Монгольской орде, надвигается на Украину и Молдавию, Польшу и Венгрию…

В этой ситуации папе римскому приходилось думать о судьбе не только католичества, но и всей христианской людности. Не зря поэтому он все пристальнее присматривался к событиям, которые происходили на крайнем востоке ее мира, в степях Дикого поля. И даже то, что он вручил золотую папскую медаль гетману запорожского казачества Ивану Сулыме, должно было еще раз, теперь уже перед всей Европой, засвидетельствовать: Римскому престолу небезразлично, что происходит на терниях греческого православия. Он готов и силой поддержать, и словом Божьим благословить любого монарха, князя или полководца, снискавшего себе славу освобождения христиан от мусульманского ига.

Вспомнив о казачьем гетмане, Мазарини подумал, что в папской столице с пониманием должны воспринять стремление Франции пригласить на службу несколько тысяч украинских казаков. Конечно, папа и его окружение не только не вмешиваются в процессы привлечения наемников к войне на той или иной стороне, но и предпочитают вообще не высказываться по этому поводу, даже в самом узком своем кругу. И Мазарини всегда воспринимал такой порядок вещей как должное.

А ведь Польша всегда рассматривалась Францией как довольно сильный, влиятельный союзник.

— Здесь все, что вашим военным и дипломатическим советникам удалось собрать об участии украинских казаков в войне 1635 года, ваше высокопреосвященство, — ворвался в его размышления голос секретаря, как всегда неслышно появившегося из своей комнатки. — Письма, донесения, публикации в газетах.

— Хорошо, оставьте, я просмотрю.

— Наиболее важные из них я попытался проанализировать и обобщить. Если только вас это заинтересует.

— Заинтересует, Франсуа, заинтересует, — прикрыл окно Мазарини, с грустью глядя на тянувшиеся прямо к окну мокрые ветки дуба. — Я хочу покопаться в этой истории, чтобы понять, какими страхами пытаются запугать моих чиновников другие наши «доброжелатели» — из ордена иезуитов.

— Позволю себе заметить, ваше высокопреосвященство, что иногда своими «советами» не предпринимать тот или иной шаг они лишь укрепляют нас в убеждении, что этот шаг обязательно следует предпринять.

— Да? — оглянулся Мазарини. — То, что вы сейчас сказали, это уже не просто мысль. Это изречение, мой дорогой виконт де Жермен; по существу, это сопоставимо с библейской мудростью. Не щадите бумагу, виконт. Ваши изречения стоят того, чтобы потомки знали о них.

— Прошу прощения, — сдержанно ретировался секретарь, откланиваясь и уходя к себе.

Он уже привык, что, рассуждая вслух в его присутствии, Мазарини довольно часто обращается к нему — если не за советом, то по крайней мере как к сведущему собеседнику, чье мнение ему небезынтересно. Правда, при этом не упускает возможности поиронизировать над его соображениями, даже весьма дельными, напоминая, что в советах не нуждается и что ему, де Жермену, не следует рассматривать его рассуждения как приглашение к разговору и просьбу о совете.

В тот вечер, приказав секретарю никого не принимать, Мазарини задержался в рабочем кабинете допоздна. Едва углубившись в чтение бумаг, он уже в который раз пожалел, что Господь не наказал его даром писателя или хотя бы историка.

«Не грешно ли сожалеть, что он не историк — человеку, который сам же творит историю?» — тотчас же укорил себя Мазарини. Однако сразу же согласился и с тем, что тратить время на познание истории иногда не менее полезно и похвально, чем на ее сотворение. Участие казаков в войне против Франции — наглядный тому пример.

2

— Простите мою назойливость, но, как мне сказали, вы — и есть тот самый князь Одар-Гяур Второй? — предстал перед властителем великокняжеского престола Острова Русов невысокий коренастый грек.

Прежде чем ответить, князь удивленно взглянул на запертые ворота. Которые открывались значительно реже, чем ворота самой суровой темницы. Даже членам Тайного совета Острова Русов они становились доступными только в том случае, когда он, владелец этой затерявшейся в горах обители, предупреждал старшего охранника. Хотя охранник этот знал членов совета в лицо.

— Да, перед вами князь Одар, — сухо признал этот могучего телосложения славянин, густая седовласая борода которого настолько срослась с пышной, давно не стриженной шевелюрой, что уже трудно было определить какие-либо черты его лика. — Кто вы и каким образом проникли сюда?…

— Не стоит удивляться, великий князь. А уж тем более — гневаться. Я сумел убедить начальника охраны, что речь пойдет о вашем сыне, Одаре-Гяуре Третьем. Только поэтому он решился…

— О сыне?! — ухватил его князь за плечо. — Что вы можете знать о моем сыне? Я слушаю, говорите.

— Сведения мои столь непритязательны, что донести их до вашей души совершенно нетрудно. Одар-Гяур III, вместе со своим отрядом, служит сейчас на Украине.

— Это правда? Вы действительно уверены, что он уже находится на земле Украины? — оживился князь. — Вам это точно известно?

— Юный князь принят на службу польским королем Владиславом IV. В чине полковника и с правом самому сформировать полк.

— Значит, Перун и Сварожич в самом деле ведут его дорогой предков. Я верил: ему суждено было вернуться на землю русичей.

Несколько минут великий князь молчал, благоговейно глядя на небо. Гость не слышал его слов и даже не замечал, чтобы князь шевелил губами, но при этом ничуть не сомневался, что в эти мгновения он творит молитву своим языческим богам. Грек знал, что роды племени уличей, представители которых составляют сейчас Тайный совет Острова Русов, несколько столетий прожили в христианском мире, однако так и не стали христианами. Как, впрочем, не пригляделись им, закоренелым язычникам, и мусульманские святыни Османской империи.

— Вы так и не назвали себя, — обратил взор в его сторону Одар-Гяур II.

— Великодушно извиняюсь. Зовите меня Костасом. Я — грек и родина моих предков — Византия. Разве к этому нужно добавлять еще что-либо?

— Только то, что вы сочли бы необходимым.

— Я — торговец из Аккермана, — вежливо улыбнулся Костас. — Сюда, на Остров, специально прибыл для того, чтобы сообщить то, что уже сказал.

— Ваши труды и время будут достойно оплачены.

— Они уже оплачены.

Князь удивленно вскинул брови.

— Моим сыном?

— Что вы! Вашей отцовской радостью. Поверьте, я знаю, что это такое.

Они оба умолкли. Скованность гостя не позволяла князю задать то великое множество вопросов, на которое способен любой отец. Да и сдержанность самого великого князя тоже не понуждала грека к излишним расспросам.

— Как жаль, что у меня мало времени, — наконец обронил Одар.

— Понимаю. Все шесть членов Тайного совета Острова Русов уже собрались, — взглянул Костас на башню, надстроенную над вторым этажом старинного, сложенного из дикого камня особняка. — Мне еле удалось перехватить вас. Однако не имею права отнимать ваше время.

— Это скорее я задержу вас еще несколькими вопросами. Для меня важно знать, кто вас послал ко мне. Ведь не сын же. Кто указал, где собирается наш Тайный совет.

— Многое из того, что связано с Тайным советом Острова Русов, — все так же вежливо и хитровато улыбался грек, — уже давно не тайна. По крайней мере для людей, которые направили меня к вам.

Одар-Гяур II оглянулся на массивную дубовую дверь, у которой они остановились.

— Среди членов Тайного совета есть предатель? — почти шепотом, доверительно спросил он. — Вы — грек, византиец, а значит, должны сочувствовать нашей борьбе. Говорите откровенно.

— Среди членов совета предателей нет. Это я знаю точно. Все они люди достойные, если только не обращать внимания на некоторые мелкие грешки и слабости каждого из них, известные вам лучше, чем мне.

Князь облегченно вздохнул и попытался расправить уже заметно обвисающие плечи. Лицо его, насколько можно было судить по той части, которая все еще просматривалась сквозь седину волос, просветлело.

— Вы осветили мою душу, Костас. Теперь говорите то, ради чего прибыли сюда. Я ведь понимаю, что весть о моем сыне — всего лишь повод для разговора. О, нет-нет, это не оскорбляет ни меня, ни вас.

— Вам хорошо известно, что крымский хан Ислам-Гирей попал в немилость к турецкому султану.

Князь воинственно опустил руки на рукоять короткого спартанского меча.

— Но я не настолько близок к султану, чтобы мог изменить его мнение об Ислам-Гирее. К тому же султану не понятны будут мотивы моего заступничества.

— Что вы, достойнейший князь, Ислам-Гирей даже не пытается искать примирения с султаном. Примириться с ним — значило бы смириться с тем, что Крым снова станет безмолвным рабом Турции, чего хан Ислам-Гирей упорно не желает. Он видит свой Крым независимым ханством, достойным того, чтобы с ним считались и в Стамбуле, и в Париже.

— Благоразумное стремление.

— Однако интересы его не достигают правого берега Дуная, где лежит земля русов, земля ваших предков. А коль хан и вы, князь, не враги, значит, будь на то воля Аллаха, вполне можете стать союзниками.

— Сможем ли мы быть чем-либо полезными столь могущественному правителю? Великий князь без войска и княжества — это еще безнадежнее, чем могущественный хан, обессилевший под тяжелой рукой более могущественного султана.

— Сможете. Меня послал сюда первый советник хана. Он просит, чтобы при случае вы намекнули своему сыну, что в лице крымского хана молодой князь Одар-Гяур может видеть человека, готового помочь ему овладеть Островом Русов, освободив его от турецкого владычества, а также оберегать его княжество от недружеских порывов соседей. По мере возможности хан также готов поддержать его княжескую казну. Особенно когда речь пойдет о создании войска.

— Передайте советнику, что до молодого князя Гяура будет доведено все, что я только что услышал.

— Благодарю. Начальник охраны передаст вам скромные дары советника. Они настолько скромны, что не стоит ни благодарить за них, ни отказываться. Именно поэтому я и не стал вручать их лично.

«Да еще потому, что не хотел привлекать к ним внимания других членов Тайного совета», — понял Одар-Гяур II.

— И не стоит думать, что, принимая их, вы будете чем-либо обязаны хану, — совершенно некстати уточнил Костас. — Я передал их начальнику охраны, чтобы не тратить время на процедуру передачи даров.

— Дары отвергать не принято. Даже если они исходят от недавних врагов. Но мы-то, князья Острова Русов и крымские ханы, никогда не враждовали.

Поклонившись, Костас пошел к выходу, однако уже у ворот князь вдруг окликнул его.

— Я прошу вас сейчас не как князь, а как отец, — проговорил он, приблизившись к греку. — Мне не хотелось бы, чтобы от слуг хана исходила хоть какая-нибудь опасность для моего сына. Даже если случится, что Одар-Гяур III, как подданный польского короля, будет сражаться против татарских чамбулов.

Костас понимающе помолчал, прокашлялся.

— Если бы вы и не произнесли этих слов, я все же осмелился бы передать их первому советнику хана, считая, что, как отец, вы просто не могли не высказать их.

3

Проснулась Сесилия от ощущения жуткого холода. Приподнявшись, она обнаружила, что лежит совершенно нагая, и лишь в ногах валяется скомканная простыня. В то же время укутанная в одеяло маркиза ютится на полу, между столиком и камином.

— Вот это ты напрасно, — проговорила Сесилия, дрожа от утренней сырости. Поднялась, налила себе вина. — Выпьешь?

— Уходи к себе, — брезгливо покачала головой Эжен и отвернулась к стене.

— Да не вспоминай ты больше об этой ночи, и вообще, все очень быстро пройдет.

Протянула один бокал маркизе.

— Я сказала: уходи к себе! — почти простонала хозяйка «Лесной обители».

Сесилия опустилась на кровать и так, держа оба бокала, долго сидела, опустив голову и предельно ссутулившись.

— А ведь все было так хорошо, — с грустью и обидой в голосе произнесла де Роан, встряхнувшись, наконец, от дремы. — Так хорошо, что даже страшно вспоминать. А ты вдруг взяла и все испортила. С Клавдией все выглядит иначе, с нею и после всегда хорошо. А главное, она никогда не мучается нашими бабьими терзаниями. И мне не позволяет.

Эжен поднялась и, не удосужившись даже отряхнуть одеяло, улеглась на кровать, решительно заявляя этим, что на сладкую утреннюю негу рядом с ней пансионессе рассчитывать не стоит.

Сесилия молча, безучастно как-то, проследила за ее действиями, допила содержимое своего бокала, затем бокала Эжен и, немного постояв у кровати с запрокинутой головой — словно вместе с последними глотками вина впитывала в себя и Божье причастие, — принялась одеваться.

— Я, конечно, уйду. Но вы еще сотни раз будете вспоминать эту ночь…

— Еще бы! — все с тем же отвращением к самой себе процедила Эжен.

— …и всякий раз будете жалеть, что нет возможности опять пригласить меня сюда.

— Я не приглашала тебя, Сесилия, — с детским упрямством напомнила ей Эжен.

— Как же, появилась бы я здесь без вашего согласия, маркиза Дельпомас. Не надо выставлять меня в роли очумевшей извращенки. Впрочем, теперь это уже не имеет значения.

— И все же я не приглашала тебя, мерзавка, — совершенно не зло, скорее в состоянии крайней усталости, проговорила Эжен. — И впредь не смей напоминать мне о том, что здесь происходило.

— Здесь происходило то, что случалось во многих спальнях и будуарах Древнего Рима, Египта, Греции, Византии, Индии. В старинных книгах это называется великим таинством любви. Причем говорится о нем безо всякого презрения.

— Я не желаю обсуждать с тобой «великие таинства любви», — с еще более демонстративным презрением проскрежетала зубами маркиза. — Ни сейчас, ни когда бы то ни было в будущем.

— Если на сей раз вы меня и не приглашали, то уже через неделю обязательно захотите пригласить. Но меня не будет, — мстительно ответила Сесилия. И, быстро покончив со своим непритязательным туалетом, направилась к двери. — Да, и еще… С герцогиней д'Анжу впечатлениями советую не делиться. Она ужасно ревнива, как бы при этом ни притворялась.

— Да убирайся ты уже! Хотя нет, погоди.

— Так убираться или… — насмешливо поинтересовалась Сесилия, уже держась за дверную ручку.

— Ты упоминала о каких-то диких странностях Клавдии д'Оранж.

— Ее можно причислить к ведьмам и сжечь. Но иной она уже не станет.

— Я не о том. Герцогиня знает о них? То есть я имею в виду — об этой странности природы д'Оранж.

Сесилия рассмеялась.

— Нет, конечно. В отобранную ею троицу Клавдия попала только потому, что я упросила герцогиню взять ее как мою подругу. Но ведь тогда я не ведала, к чему приведут наши отношения с самой д'Анжу. Когда же наши отношения с герцогиней окончательно прояснились, я попросту скрыла от нее правду, сделав при этом все возможное, чтобы Клавдия так и не попала в ее постель. Иначе сама могла бы оказаться там лишней. Да и Клавдии тоже настоятельно советовала не открываться. К слову, постараюсь не подпускать ее к герцогине и этой, последней ночью.

— Вот и наши с тобой отношения тоже «окончательно прояснились»? — уже без былой брезгливости, но все еще с ощутимой горестью в голосе проговорила Эжен.

— Но вам-то я секрет раскрыла. На вашем месте я бы расцвела в благодарности, маман Эжен. И мой вам совет: не связывайтесь с настоящими мужчинами. С Клавдией куда приятнее.

— Вот дрянь! — нервно рассмеялась Эжен. — Какая же ты дрянь! Ты, твоя Клавдия и эта потаскушка герцогиня… Все вы!..

— Пансионат наш, между прочим, называется Мария Магдалина, — иронически заметила Сесилия, оставляя маман Эжен наедине со своим презрением к самой себе и с раскаянием. — Добавьте к нему слово «нераскаявшаяся» — и все станет на свои места. Вот только нам с вами в заведении с таким названием места уже не будет… великая раскаявшаяся грешница! — бросила она уже из-за порога.

* * *

С герцогиней в тот, последний день ее пребывания в «Лесной обители» Эжен виделась только однажды, мельком, во время прогулки по небольшому парку за пределами обительской стены.

Эжен опасалась, что д'Анжу станет приставать к ней с расспросами, но та повела себя крайне корректно. Несколько ничего не значащих фраз: о погоде, предстоящем отъезде, финансовых делах. И лишь поняв, что маркиза вот-вот попытается избавиться от нее как от спутницы, решилась спросить:

— Теперь, надеюсь, «тайны Сесилии» для вас больше не существует?

— Не существует, — твердо ответила Эжен и постаралась не отводить взгляд.

— Вот и чудненько.

Эжен так и подмывало бросить ей: «Зато существует загадка и тайна Клавдии д'Оранж, которую ты, всевидящая герцогиня, так и не сумела разгадать». Но в последнее мгновение все же промолчала. К чему излишние страсти?

— Я появлюсь к осени. И, возможно, увезу от вас графиню де Ляфер. Но к тому времени потрудитесь все воспитание своих девушек перестроить по нашему с вами разумению.

— Можете считать, что оно перестроено, — бросила Эжен уже на ходу.

Герцогиня посмотрела ей вслед и скабрезно ухмыльнулась: «Грехопадение состоялось. Да у этой стервозы Сесилии действительно настоящий талант. Никем пока что по достоинству не оцененный».

4

После той, первой, не совсем удачной вечеринки трактир Ялтуровича стал местом встречи офицеров. Вот только в два последующих дня Ольгица и Власта в трактире не появлялись, об этом Гяуру сообщил сам Ялтурович, с сожалением добавив, что теперь пророчица появляется у него слишком редко. А жаль, ведь, когда они наведываются, в трактире всегда много народа. Некоторые только для того и приходят, чтобы поглазеть на знаменитую прорицательницу, а то и попытаться расспросить о своей судьбе.

Правда, предвещать что-либо она берется крайне редко. Тем более что у нее самой появились какие-то сугубо житейские проблемы, которыми она занята вместе с Властой. Но все же, все же…

— У них что, в самом деле появились какие-то неприятности? — насторожился Гяур, в очередной раз выслушав сетование Ялтуровича. — Уж не исходят ли они от все того же квартирмейстера?

— Да вроде бы нет. Кажется, там что-то связано с бывшим имением Ольгицы да с ее родовым титулом.

— Которых ее незаконно лишили и которые она не способна вернуть себе?

— Там, прошу прощения, все слишком запутано. К тому же появились и еще какие-то более возвышенные, небесные дела… Но сегодня, как видите, обе женщины снова здесь. — И, чтобы как-то уйти от дальнейшего разговора на эту тему, тотчас же спросил у Сирко: — Ну что, предсказание Ольгицы относительно, прошу прощения, вашего дальнего похода за три земли пока еще не сбывается?

— Вы тоже верите, что оно может сбыться? — удивился Сирко.

— Пока что не верю.

— Это ваше дело. Я уже успел забыть о нем.

— О таком, прошу прощения, предсказании? — усомнился Ялтурович. — Ну что вы: о нем просто невозможно забыть. Грешно. Вам еще вина, пан Сирко? Впрочем, о чем я спрашиваю? Конечно же, еще.

— Да нет, хватит уже, хмельной руке сабля не родня. Не говоря уж о пистолете. А мы — рождены для войны. — Полковник достал несколько монет и положил их на стол перед Ялтуровичем. — Сегодня угощаю я.

— Сегодня угощали вы, — согласно кивнул Ялтурович, пробежав взглядом по монетам. — Некоторые берут у меня в долг. Вы еще не брали.

— Пока еще нет.

— Но расплачиваетесь, прошу прощения, честно. Когда не сможете — буду давать в долг, помня о вашей честности.

— Думаю, мы покинем этот город раньше, чем дойдем до жизни взаймы.

— Значит, все-таки надеетесь.

— Не на предсказание, пан трактирщик, не на предсказание. Вы-то сами пытались узнать свою судьбу?

— Я? — грустно улыбнулся трактирщик. — Прошу прощения, зачем?! Нет, действительно, зачем бедному еврею-трактирщику расспрашивать о своей судьбе? Она и так всем известна. Он живет до первого большого погрома. Да-да, до первого погрома. Об этом, прошу прощения, знают все: от бедного трактирщика до Господа Бога.

— Ну почему же так мрачно?

— Мрачно? Что вы! Скажите, пан полковник, — наклонился он к Сирко. — Когда, разбив польских рейтаров, вы со своим войском ворветесь в этот город, чтобы объявить его вольным, казачьим, вы ведь не станете громить семью бедного еврея Ялтуровича?

Сирко внимательно посмотрел на трактирщика. Тот не отвел взгляда. Он спрашивал совершенно серьезно. И рассчитывал на такой же серьезный ответ.

— Ни в коем случае, — коротко ответил Сирко. — Ни одну еврейскую семью в городке этом не трону.

— Видит Бог, я напомню вам это обещание, пан полковник. Даже под саблей, занесенной над моей головой, напомню.

— Наоборот, победу мы отпразднуем в вашем трактире, вместе с вами, — еще больше успокоил его Гяур, пытаясь свести весь этот разговор к шутке. — Назвав его трактиром «Казачья вольность».

— Э, нет, господа полковники. Тогда уж, прошу прощения, лучше сразу казните.

— Вы почему так всполошились, пан Ялтурович?! — не понял Сирко.

— Позволю себе заметить, панове полковники, что на том конце Каменца есть трактир моего старого друга Мойше Барского. Так мой вам совет: свою победу, если до нее таки действительно дойдет, вы лучше отпразднуйте у него. Чтобы потом, снова вернув себе Каменец, поляки не праздновали ваше поражение на пепелище, которое они оставят от моего трактира.

— Ох, Ялтурович, Ялтурович… — похлопал его по плечу Сирко. — Неистребимо ваше племя трактирское да крамарское, неистребимо. Как и ваша хитрость.

Последним из-за стола вышел Гяур. Все это время Власта внимательно наблюдала за князем. Взгляд ее постоянно был прикован к Гяуру, так что даже Ольгица, кажется, сумела заметить это.

— Чего ждешь? Выйди за ним, — вполголоса напутствовала она, как только князь поднялся.

— Но… как же я пойду? Он ведь не один.

— Вот так и пойдешь. Ты выйди, а там уж — как получится. Один он все равно никогда здесь не появится.

— Может, в следующий раз?

— Сегодня, Власта, обязательно сегодня.

— Но он прогонит меня.

— И правильно сделает. На то он и князь.

— Зачем же тогда идти? — взмолилась Власта, уже в самом деле выходя из-за стола.

— А затем, что даже если судьба в образе мужчины ниспослана тебе Богом, вершить ее нужно по-земному, по-женски, до греховодничества грешно. Только в этом, во всяких там хитростях женских, я тебе уже не советчица.

— Да-да, ты права, Ольгица, — Власта всегда обращалась к ней на «ты», об этом просила сама прорицательница, — по-земному и грешно, — растерянно произнесла она, не отрывая взгляда от спины Гяура, почему-то задержавшегося посреди зала.

Князь почувствовал его, оглянулся. Но лишь на мгновение. Только на мгновение. И девушку при этом словно бы не заметил.

5

Окончательно решившись, Власта протолкалась через скопище захмелевших мужчин, каждый из которых норовил прижать ее к себе, погладить или хотя бы дотронуться рукой до пленительного бедра. Однако сейчас она старалась не обращать на это внимания.

— Господин офицер, господин офицер! — догнала она Гяура уже на улице, под фонарем. К счастью, он все еще шел один. Остальные, во главе с Сирко, не спеша брели чуть впереди. — Подождите, я кое-что должна сказать вам; кое-что важное для вас.

— Странно. Что же такого вы намерены сказать мне? — суховато, однако не отталкивающе поинтересовался князь, приостановившись.

— Простите, как вас зовут?

— Но ведь вы хорошо знаете, как ко мне следует обращаться: князь Гяур, полковник Гяур…

— Вы еще так молоды: и для князя, и для полковника, — хитрила Власта, чтобы не оправдываться за то, что спросила имя. Она действительно хорошо знала, как к нему следует обратиться.

— Однако же не настолько молод, чтобы не потребовать уважения к себе. О чем еще вы хотели спросить? Ах, да… вы что-то должны были сказать мне. Так что именно?

— Понимаете, господин князь… — растерянно ломала пальцы Власта. — Так случилось, что…

— Неужели и вам Ольгица тоже что-то накаркала? Позвольте узнать, что именно? Что через год станете княгиней?

«А вот это уж слишком жестоко, — тут же спохватился Гяур. — Зачем так сразу?…» Тем сильнее он был потрясен, увидев, что Власта утвердительно кивнула.

— Именно это она и «накаркала»: что буду княгиней. Но я не виновата, — тут же поспешила оправдаться, — это все Ольгица.

— Ах, опять эта Ольгица!.. — иронично улыбнулся Гяур.

— Я действительно не виновата, — растерянно отступала от него девушка.

Мимо проходила группа городских парней. Увидев Власту рядом с офицером, они, словно сговорившись, разом присвистнули.

— Лучше идем с нами, Власта! — крикнул наиболее отважный из них. — С нами проще.

— И веселее, — добавил другой.

Но заметив, что правая рука Гяура легла на саблю (свой традиционный княжеский меч он носил теперь только в самых торжественных случаях), сразу же умолкли.

— Понимаете, Ольгица сказала…

— Меня не интересует, что сказала ваша Ольгица.

— Господин полковник! — окликнул его кто-то из офицеров.

— Не ждите меня, догоню. Кстати, — вновь обратился к Власте, — почему Ольгица носит черную повязку? Она ведь прекрасно все видит. Даже через эту черную тряпицу.

— Это правда: «видит», хотя она действительно слепая.

— Тогда я ничего не понимаю. Так все же: зрячая она или слепая? Что это за слепая такая, умеющая видеть через повязку?

— Этого я пока что объяснить не могу. Ольгица, по-моему, тоже. Но так оно есть на самом деле.

— Что случилось? — на ходу спросил Улич, возвращаясь к ним.

Он уже был встревожен тем, что князю пришлось остановиться у трактира. Ротмистр никогда не забывал, что отвечает за безопасность князя Одара-Гяура.

— Если бы он так же ревностно оберегал вас во время боя! — успела съязвить Власта. — Но ведь во время сражения он, небось, больше думает о себе.

— Вы не имеете права вмешиваться в наши отношения, — не сдержался князь, вызвав этим недовольство Улича.

Как ни странно, в бою Улич в самом деле волновался за князя куда меньше, чем здесь, в городе. Он панически боялся, что именно здесь, в мирном местечке, может произойти нечто такое, чего ему никогда не простят в Тайном совете Острова Русов. Да и сам себе он тоже не простит.

— Понимаете, князь… Ольгица сказала, что вы, именно вы, как раз и есть моя судьба. — Власта поспешила высказать то, что еще несколько минут назад вообще не решилась бы произнести. Просто она поняла, что с появлением одного из двух офицеров, которые всегда неотступно следуют за полковником, время ее свидания с Гяуром истекло.

— Что-что напророчила вам эта слепая?!

— Да нет, вы не волнуйтесь, ничего страшного в этом нет. Однако Ольгица действительно сказала, что вы…

— Что я — князь Гяур — ваша судьба? Гнев Перуна! Улич, ты слышал когда-нибудь нечто подобное?

— И слышать не желаю.

— Вы правы, — не стушевалась Власта. — Нашей беседы вам лучше не слышать.

— Ты, грязная нищенка! — взорвался ротмистр, хватая Власту за предплечье и пытаясь отшвырнуть от Гяура. — Перед тобой князь Гяур! Князь Одар-Гяур! — почти торжественно повторил он, не понимая, что возвышенный смысл, который он вкладывает в это имя, совершенно не понятен никому, кроме воинов, пришедших на эту землю вместе с князем. Да еще потомкам уличской знати, разбросанным по землям Греции и Турции. — Как ты смеешь подступать к нему… со своими объяснениями, предсказаниями и прочим бредом?

— Погоди, Улич, погоди, — еле усмирил он своего телохранителя, уже не ради угрозы, а всерьез схватившегося за оружие. — Ступай себе, нищенка. Иди с богом, не гневи Перуна.

— Я не нищенка. Это неправда. Ольгица ведь сказала, что…

— Все равно ступай, — резко прервал ее Гяур.

— Ну что ж, — гордо вскинула голову Власта, как бы стряхивая с себя всю ту девичью покорность, с которой только что подступалась к этому красивому статному парню. — Если вы так обращаетесь со мной, я уйду. Хотя я всего лишь хотела предупредить, что я — ваша судьба. Только предупредить — и все.

— Спасибо, осчастливила, — презрительно ухмыльнулся князь.

— Напрасно вы так. Человек ведь никогда не знает своей судьбы, поэтому слишком долго ищет ее. А вы уже знаете, значит, так будет легче нам обоим.

Гяур снова рассмеялся, но теперь уже более снисходительно, и пошел своей дорогой. Нервно рванув эфес сабли, Улич тут же подался вслед за ним, что-то бормоча про себя то ли по-гречески, то ли по-турецки.

— Я лишь хотела, чтобы вы знали об этом! — крикнула им вдогонку Власта. — Ведь это же предсказание Ольгицы! Лично я ни о чем таком даже не помышляла, и вообще, женихов мне всегда хватало. Но ведь сказано было самой Ольгицей.

6

Прошло несколько дней с той поры, как графиня де Ляфер прибыла в Каменец, однако майор де Рошаль так ни разу и не смог увидеть ее ни на балу у местного судьи, ни на улицах города. Он использовал любой повод, чтобы лишний раз оказаться у дворца графа Потоцкого, где остановилась француженка, надеясь, что удастся подстеречь ее там. Однако в томительные минуты ожидания дворец словно вдруг вымирал: ни разу не заскрипели ворота, ни один человек не приходил к графине (самого семейства Потоцких в городе сейчас не было), ни одна занавеска ни на одном из многочисленных окон за это время не качнулась.

Квартирмейстер собирался нанести визит во дворец, но всякий раз откладывал его, предчувствуя неудачу. Он знал, что разговор с графиней будет очень трудным. Уже хотя бы потому, что не ясны были причины ее появления здесь. Случайность? Если случайность, то почти невероятная. Хотя он, конечно, благодарил бы судьбу за такую невероятность.

Пока же он решил подстроить встречу с графиней таким образом, чтобы действительно создавалась иллюзия случайности. Он готов был изобразить радостное удивление. Еще бы! Он ведь даже не догадывался о появлении в столь отдаленном уголке Европы известной в Париже светской дамы. Да к тому же дамы, к которой испытывал и испытывает самые нежные чувства.

Другое дело, что этих «нежных чувств» вполне хватило бы для того, чтобы убрать графиню с дороги раньше, чем она успеет разоблачить его перед местным светом, перед польским офицерством, перед Сирко и Гяуром. И де Рошаль серьезно обдумывал способы, какими можно было бы осуществить это. Пока что ясно одно: любой из способов требовал того, чтобы их встреча с графиней-заговорщицей в конце концов состоялась. И как можно скорее. Он должен был хоть что-нибудь знать о ее теперешнем способе жизни, о причинах приезда сюда, по крайней мере в ее толковании.

Но главной загадкой для него оставалось: почему Диана де Ляфер не предпринимает ни малейших попыток встретиться с ним, хоть что-нибудь разузнать? Появилась в городе, и словно в воду канула. На нее это не похоже. В Париже высший свет, собравшийся на очередной бал, мог не знать, удостоит ли его своим присутствием королева, первая дама двора, та или иная герцогиня. Но о том, посетит или не посетит его красавица-графиня де Ляфер, знали все, причем с первого дня подготовки к нему.

Как знал Париж и то, что красоту этой женщины могло затмить лишь ее коварство.

Тем не менее сегодня ему повезло. Возвращаясь из крепости, он пересекал площадь у собора и вдруг увидел, как из соседней улицы медленно выезжает карета, на передке коей восседает громадина-татарин, большая медно-желтая голова которого отсвечивала на нежарком подольском солнце, словно потускневший, перевернутый вверх дном армейский котел. Де Рошалю действительно еще ни разу не приходилось видеть графиню, однако татарин этот попадался ему на глаза уже несколько раз, и квартирмейстер сумел разузнать, что это и есть слуга графини по имени Кара-Батыр.

Ни на какую случайность рассчитывать уже не приходилось. Де Рошаль не мог позволить себе упустить такой шанс.

— Эй, кучер, — погнал он коня наперерез карете, — мне сказали, что ты служишь графине де Ляфер! — преградил дорогу пегой паре лошадей заговорщицы.

— Видит Аллах, что только ей, — молитвенно вознес руки к небесам татарин, не скрывая презрительно-холодного блеска своих больших, навыкате, черных глаз.

— Как бы мне увидеть твою хозяйку?

— Графиня в карете.

— Она в карете? — внутренне возликовал майор.

— Иначе я не сидел бы здесь, мой господин, — усиленно играл покорного слугу Кара-Батыр, хотя обычно держался со всеми горожанами независимо, а иногда и дерзко. — Моя повелительница торопится. Потрудитесь убрать свою лошадь.

— Мне нужно поговорить с ней, — как можно громче сказал де Рошаль, не сомневаясь, что графиня уже слышит и видит его.

Подъехав к дверце кареты, он наклонился к окошечку и даже взялся за ручку. Однако дверца оказалась закрытой изнутри, а окошечко — занавешенным.

— Графиня де Ляфер, вы здесь? Мне хотелось бы поговорить с вами. Это важно для нас обоих.

Прошло две-три томительные минуты, прежде чем дверца, наконец, открылась и показалось строгое лицо дамы. Да, это была она, графиня де Ляфер, — нестареющая, неувядающая, не поддающаяся тлену времени и болезням.

— Что бы это значило, господин офицер?

— Простите, графиня, я уже все объяснил.

— Прежде всего, представьтесь. Кто вы?

«Какое искреннее неузнавание! — опешил майор. — Не хватало только, чтобы она захлопнула дверцу и приказала кучеру трогать».

— Вы не можете не узнать меня, графиня. Не прошло и трех лет.

— О, Боже! — просветлело лицо графини. — Вы это или не вы?!

— Что с вами, графиня? Мы были знакомы более полугода.

— Считаете, этого достаточно, чтобы запомнить любого мужчину?

— Нас связывали особые обстоятельства. Это придает мне уверенности.

— Увы. Мне сообщили, что вы погибли. Признаться, я горевала недолго, хотя и сожалела. Как вы оказались здесь, господин…

— Майор де Рошаль, — упредил он графиню. — Меня зовут здесь только так: майор де Рошаль. А служу я главным квартирмейстером гарнизона войска польского короля. Мне бы не хотелось, чтобы… — выразительно кивнул он в сторону сидевшего к ним спиной татарина.

— Понимаю, понимаю. Каким образом вы узнали о моем появлении здесь?

— Как можно скрыть появление в этой глуши парижанки? Мне, французу, только и твердят: прибыла ваша землячка.

— Теперь все ясно.

— Нам нужно бы встретиться с вами, графиня.

— Только в том случае, если у вас есть веские причины просить о встрече, — сдержанно охладила его Диана.

— Они есть. С вашего позволения, я сам могу назвать место нашей беседы. Очевидно, вам неудобно, чтобы майор де Рошаль являлся на рандеву во дворец Потоцких.

Графиня мило, загадочно улыбнулась и снова взялась за дверцу.

— Это действительно было бы крайне неудобно, господин, как вас там…

— Майор де Рошаль, главный квартирмейстер.

— Вот именно. Как неуместной была бы и сама наша встреча. Ну посудите сами: о чем я могу говорить с неизвестным мне майором де Рошалем? Пусть даже главным квартирмейстером гарнизона? Нонсенс. Извините, мы торопимся. Трогай, Кара-Батыр, трогай, — захлопнула она дверцу перед носом майора.

«Змея! Ей, видите ли, не о чем говорить с незнакомым майором де Рошалем! — поиграл желваками квартирмейстер. — Это, видите ли, нонсенс. Но не ради этого ли ты появилась в Каменце, “змея на паперти”? Нет, по-моему, ты уже сползла с паперти и подбираешься поближе».

И все же он заставил себя унизиться до того, что опять догнал карету. Дверца снова чуть-чуть приоткрылась.

— Простите, графиня, как скоро вы оставляете наш город?

— Через три дня, — тут же послышалось в ответ, однако в этот раз лица графини он не увидел.

— Осмелюсь просить вас о небольшой услуге.

— В этом городишке я никаких услуг не оказываю, — двусмысленно объявила де Ляфер.

— Вы неправильно истолковали мои слова, графиня. Я прошу вас вести себя таким образом, чтобы в Каменце и впредь называли меня только так: майор де Рошаль, — попытался просунуть он голову в карету.

Однако дверца больно ударила его по лицу, сбила головной убор и тут же захлопнулась.

7

Тренировку Гяур, как обычно, проводил недалеко от дома, в котором снимал комнаты, на речном лугу, между старыми ивами, на стволах которых еще чернели пучки тины — метки весеннего паводка. Он фехтовал двумя саблями, отражая коварные атаки Улича и Хозара, во время которых телохранители, особенно Хозар, часто переступали тот предел благоразумия, за которым любая разминка неминуемо превращалась в кровавую схватку.

Правда, Улич вовремя замечал это и с криком: «Суд Господний, мы же перебьем друг друга!» — прекращал их опасные игрища. Но все трое понимали, что от азарта пора отказываться.

Вот и сегодня у них все шло как обычно. Утро выдалось хотя и не солнечным, но теплым. Роса на лугу быстро испарялась, источая при этом упоительный ромашковый аромат каких-то огненно-желтых цветов.

В очередной раз, встретив клинки противников, Гяур на несколько мгновений задержал их и перевел взгляд туда, куда уже смотрел Улич. На другом берегу, на высоком гранитном камне, застыла фигура девушки с распущенными черными волосами. Немного постояв там, девушка, очевидно, поняла, что ее появления оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание не только телохранителей, но и самого князя, и исчезла с такой неосязаемой поспешностью, словно не сошла, а растворилась в утренней дымке.

Опустив сабли, Гяур едва заметно покачал головой, ожидая, что после этого видение появится еще раз: если не на гранитном валуне, то на одной из соседних возвышенностей.

— Это Власта, князь, — вытирал клинок о свою ладонь Улич. — Та самая нищенка из трактира, суд Господний.

— Она что, часто появляется там?

Улич замялся, посмотрел на Хозара. Но тот ожесточенно хмурил чело, усердно рассматривая рукоять дамасской сабли и предоставляя Уличу возможность самому выкручиваться.

— Каждый день, князь. Всякий раз, когда мы здесь с тобой переучиваемся с мечей на сабли.

— Почему же я не замечал ее? — удивился Гяур.

— Зато Хозар чуть ли не каждый вечер умудряется столкнуться с ней, если не на этом берегу, то на том, — ухмыльнулся Улич.

— Так и было? — поинтересовался Гяур.

— Видел ее несколько раз. О князе спрашивала. Я отвечал, — как всегда, лениво и немногословно, объяснил Хозар.

— И что же она делает? Чем занимается?

— За возвышенностью, там… хижина.

— Ну?

— Хижина за возвышенностью, говорю, небольшая.

— Ну, хижина, хижина! — кончилось терпение Гяура. Он-то знал, что и в десятый раз Хозар повторит то же самое: «Хижина там…» — Она что, живет в хижине по ту сторону реки?

— Ольгица наняла для нее. Сама тоже иногда бывает.

— Ты говорил с ней?

— С Властой?

— Да хотя бы и с Властой, а еще лучше — с Ольгицей.

— Пробовал.

Хозар вытянул руку и провел острым клинком по тыльной стороне ладони. Воин проделал это с явным усилием, однако ни одной царапины на теле не осталось.

Гяур не вздрогнул, но все же поморщился, теперь уже — всего лишь поморщился. А раньше, сколько бы раз Хозар ни демонстрировал эту дьявольскую способность своего тела противостоять лезвию сабли или ножа, — неминуемо вздрагивал.

Когда Хозар с невозмутимостью факира брал острый как бритва кинжал и вел им по шее или по оголенному животу от ребра до ребра — только люди, не знающие его, могли предполагать, что это безобидный фокус, позаимствованный у бродячих циркачей. На самом же деле все было, как было: острое лезвие кинжала и движение, после которого на теле любого другого человека остался бы глубокий разрез.

— Так ты все же пробовал всерьез поговорить с ней?

— Говорил, да…

Увлекшись, князь и себе провел саблей по тыльной стороне ладони. Провел без всякого усилия. Однако на теле сразу же проступил синевато-кровавый след. Хозара обучали этому страшному и странному развлечению два смертника-сирийца, с которыми он более года просидел в тюремной яме Дамасской крепости. Тело и воля у него оказались подходящими, учеником он тоже был старательным. Правда, сначала он резал свое тело всего лишь острым камешком. Но в свое время сирийцы начинали с того же.

— Так что, может, на самом деле Власта приходится Ольгице дочерью?

— Приходится, но неродной, — ответил вместо Хозара Улич. — Говорят, что кто-то подкинул ее ясновидящей. Бездомную и безродную. Ольгица подобрала девочку на улице, когда та была совсем маленькой, а саму Ольгицу еще не решались называть старухой. Но ведь что странно: Власта, оказывается, владеет такой же бесовской силой взгляда и предсказания, как и слепая.

— Действительно, странно. Не думаю, что это всего лишь случай, — согласился Гяур.

— Знать бы, кто родители девушки. Возможно, старая ведьма Ольгица обнаружила в ребенке черную силу и похитила ее. Или выкупила.

— Но ведь ты же — сын и внук волхвов из племени уличей, — улыбнулся князь. — Изучал медицину и предавался тем же бесовским забавам, которыми поражает всех нас Ольгица. Неужели и ты пасуешь перед ней?

— Этому не учатся, князь. Если небесной воли на то нет — значит, нет. А мне такой воли не ниспослано. Старуха и даже эта… Власта сильнее меня. И взглядом, и словом. Потому и живут с колдовства. А я вот — из сабли.

— С колдовства, из сабли, с божьей милости, — задумчиво подытожил Гяур. — Ладно, не будем гадать, продолжаем обучаться сабельному фехтованию.

Он поднял свое оружие, встретил клинки противников, и… вновь замер: Власта стояла на том же камне, причем настолько неподвижно, словно сама была гранитным изваянием. Однако и в этот раз наблюдать за ней Гяур мог лишь несколько мгновений, так и не поняв: видел ли на самом деле или же его дурачит луговой мираж. Одно он успел осознать: молодая колдунья не сходила с камня и вообще не двигалась, а попросту растворялась в пространстве, как и положено наваждению.

Если бы Хозар и Улич знали, сколько раз Власта являлась ему вот так, только не на заречном валуне, а во сне, в предутреннем бреду, в романтических грезах и во вполне реальных видениях… Тогда они давно перестали бы творить тайну из своих встреч с этой девушкой, а просто, по-мужски, по-дружески помогли бы увидеться с ней.

— Оставайтесь здесь. Хозар, бери копье. Улич, учись защищаться саблей от копья. Больше всего во время конной атаки гибнут от того, что не умеют защищаться от него, — бросил Гяур, уже ступив на неширокий, основательно расшатанный и прогнивший мостик.

8

Да, с воспоминаниями было покончено, причем, как хотелось верить Эжен, раз и навсегда. Зато наступила пора возвращаться к пансионатной обыденности.

В течение двух дней, последовавших после происшествия с Амелией, леди Стеймен делала все возможное, чтобы маман Эжен и Мюно не попадались друг другу на глаза. При этом она еще и предпринимала отчаянные попытки угомонить Амелию, погасить возникший пожар пересудов, успокоить девиц, заявляя, что ведь ничего особенного не произошло. Из них, пансионесс, готовят светских дам и любящих жен. То есть то, что, предлагала маман, следует воспринимать как обычный урок «постельной нежности». Возможно, маман Эжен слегка увлеклась — это другое дело. Или же Амелия слишком нервно восприняла свои первые неудачи в постели. Стоит ли придавать этому значение?

Леди Стеймен действительно тушила пожар, как могла. Но оказалось, что смогла не так уж много. Поэтому, когда на третье утро маркиза довольно сурово поинтересовалась, как ведет себя «эта паршивка Амелия», вынуждена была сказать правду. Сначала на чисто английский манер.

— Леди Амелия все еще пребывает в нервном расстройстве. Мне не хотелось бы останавливаться на подробностях ее поведения.

— А вы все же остановитесь, миссис Стеймен, — язвительно потребовала Эжен, — остановитесь. Пока вас об этом просят.

— В таком случае могу лишь заметить, что мисс Амелия ведет себя недостойно истинной леди.

— И в чем же это выражается, миссис Стеймен?

— Если бы я пересказала то, что происходит, то повела бы себя недостойно истинной леди.

Они стояли в будуаре Эжен, перед статуэткой Марии Магдалины, у ног которой лежала Библия, все еще открытая на той же странице, на какой Эжен читала ее более года назад. Судя по всему, маркиза окончательно решила, что познание ею священной книги должно завершиться на том, первом абзаце, который она тогда, в порыве религиозного экстаза, удосужилась постичь.

Стеймен ожидала, что Эжен все же будет настаивать на ее свидетельствах, поэтому твердо настроилась вести себя, как «подобает истинной леди». Но Эжен и в этот раз сумела удивить ее.

— Даже так? — произнесла она. — Тогда это действительно серьезно. Скольким пансионессам Амелия уже успела разболтать? Слух, пересказ — не в счет; скольким она лично исповедалась?

— Пока четверым. Но две из них уже беседовали с вами в спальне, так вот, эти сами прикрикнули на Амелию. Зато баронесса Вайнцгардт крайне возмущена, хотя и считает недостойным себя сплетничать по такому поводу. В этом отношении она напоминает мне Диану де Ляфер.

Эжен удивленно взглянула на Стеймен. Сдержанность обычно строптивой баронессы оказалась для нее неожиданностью.

— Но замечу, что при этом она заявила: «Лично я к маркизе в спальню не войду. Вдвоем нам слишком тесно».

Кровь прихлынула к лицу Эжен: сколько унижений приходится терпеть из-за собственной похотливости! Но ведь приходится же, и, похоже, ничего с этим не поделаешь. А ведь пыталась же… Впрочем, пыталась ли?

— Значит, вы считаете, что в случае с Амелией нужно что-то предпринимать?

— Сейчас вряд ли стоит предпринимать что-либо такое, что могло бы ранить ее.

— Зачем ранить? Ранить нет смысла. Таких нужно сразу убивать. Пошутила, мисс Стеймен, пошутила. Пригласите-ка сюда баронессу Вайнцгардт.

Леди Стеймен испуганно как-то взглянула на Эжен. Это заставило маман рассмеяться.

— Не в спальню, миссис Стеймен, а сюда, в будуар, причем срочно. И пусть только вздумает не явиться.

Если Лилия Вайнцгардт и была красива, то какой-то особой, нордической красотой. Белое, цвета слоновой кости, лицо — почти не знающее мимики и не способное проявлять абсолютно никаких эмоций; холодный взгляд синих, как льдинки в норвежских фьордах, глаз — не способных выражать что-либо, кроме собственного бесстрастия. И вместе с тем крепкая, по-мужски сложенная фигура, которая больше подошла бы заматеревшему воину-норманну, чем восемнадцатилетней девушке.

«С этой-то не каждый мужчина решится полюбезничать», — оправдала свое слабоволие маман Эжен, с откровенным любопытством рассматривая баронессу, будто видела ее впервые. А ведь она уже несколько раз пыталась подступиться к Лилии, завлечь ее на «испытание ложем», но… так и не решилась.

— Мы обе прекрасно знаем, какое недоразумение возникло между мною и Амелией Мюно, — холодно и жестко повела беседу маркиза. Только такой стиль должен быть, по ее разумению, понятным этой невозмутимой, непробиваемой германке.

Ни один мускул на лице Лилии не дрогнул. Она стояла перед Эжен, словно мраморная статуя, ради шутки одетая местным портным в модное белое платье.

— Мне известно, что Амелия хочет вернуться в свое имение, к бабушке. Только не решается обратиться ко мне с такой просьбой, зная, что отпускать пансионесс до завершения трехлетнего курса обучения не в правилах Марии Магдалины.

Слышит ли Лилия то, что она говорит? Глаза баронессы оставались все в том же замороженном состоянии. Синий свет, который они излучали, напоминал свет холодных звезд, мерцающих где-то в глубине вечернего неба.

— Вы — подруга Амелии, живете в одной комнате. Подскажите ей, что завтра вечером калитка, ведущая к берегу реки, совершенно случайно окажется открытой. Пусть она выйдет с территории и идет берегом в сторону деревни. Там ее будет ожидать кучер Гафиз, которого вы, лично вы, баронесса, подкупили. Он-то и доставит ее до городка. А вот это — деньги, которые вы ей передадите от своего имени. — Эжен сняла со стола салфетку, под которой, как оказалось, лежала кучка луидоров. — Этого ей вполне хватит на дорогу домой и питание во время пути.

Маркиза собрала деньги в кошелек и протянула баронессе.

— Один луидор вручите Гафизу. Вы встретите его, как только выйдете отсюда. Попросите его, подкупите. В местечке он поможет Амелии нанять экипаж.

И вновь, выслушав все это, Лилия даже не шевельнулась. Ее невозмутимость уже начинала раздражать Эжен.

— Если вы сейчас же не возьмете эти деньги и не выполните мое поручение, вам придется бежать отсюда раньше Амелии. Неужели это непонятно, баронесса Вайнцгардт? Только добираться до своего дома вам значительно дольше, нежели Мюно, а главное, встречать вас там некому. Да и калитка пансионата окажется, как обычно, закрытой.

Так ничего и не сказав, Лилия спокойно, как ни в чем не бывало, взяла кошелек и вновь остановила взгляд на лице маркизы.

— Вы все поняли, баронесса? Она должна уйти завтра, как только стемнеет. Но, вы слышите меня, баронесса, объясните Амелии, как подруге, что не в ее интересах распространяться о том, что с ней приключилось. Хотя бы потому, что ей еще нужно выходить замуж. На меня не ссылайтесь, побег — сугубо вами задуман и спланирован.

Лилия не ответила. Наступила долгая пауза. Поняв, что она завершает их беседу, Лилия Вайнцгардт все так же молча, подобно оловянному солдатику, повернулась и вышла.

9

Гяур пробежал луг; перепрыгивая с камня на камень, преодолел речную заводь и снова оказался на тропинке, петляющей между огромными гранитными валунами. На одном из них и появлялась Власта. Вот только Гяур пока не решался определить, на каком именно. Впрочем, важно было другое: если то, что он созерцал, не банальное видение, значит, девушка прячется где-то здесь, в этой гранитной россыпи.

Впереди, на повороте, тропинка раздваивалась, обходя небольшой плоский камень: Гяур ступил еще несколько шагов и вдруг прямо перед собой, на валуне, увидел огромную, приготовившуюся к броску, змею.

Мгновенно отреагировав на эту опасность, он метнулся в сторону и выхватил саблю, и… что-то заставило взглянуть на поднятый клинок, и он с ужасом обнаружил, что держит не рукоять, а извивающуюся змею. Зарычав от страха и брезгливости, Гяур отшвырнул ее, однако другая змея каким-то образом оказалась на левой руке его, у предплечья. Ну а громкий девичий смех, зарождающийся где-то в поднебесье, ниспослан был ему как спасение. Змеи мигом исчезли, сабля оказалась в ножнах, а на валуне, за изгибом тропинки, стояла улыбающаяся Власта: длинное, порванное на ногах платье, распущенные волосы, в руке небольшой кувшин.

Гяур напряженно всмотрелся в ее фигуру. Как же ему сейчас не хотелось, чтобы она снова оказалась видением! Князь внимательно посмотрел на свои руки; машинально тронул рукоять сабли… Проклятое наваждение!

— Никогда бы не могла предположить, что ты такой трусливый! — рассмеялась девушка.

— Это не страх, это отвращение, которое я питаю к змеям, ужам и всему прочему ползающему, — объяснил Гяур, по-детски обрадовавшись, что наконец-то слышит нормальный человеческий голос. Значит, если Власта не на камне, то где-то рядом.

— Ничего, постепенно я избавлю тебя от этого страха.

— Вряд ли тебе это удастся.

Князь опасливо присмотрелся к развилке тропы. Нет, ползучей твари там пока не видно. А Власта — вон она, значит, путь свободен.

— Да не осматривайся ты! Никакой змеи возле тебя нет и никогда не было! — оказывается, издеваться над человеком можно и таким вот, нежным ангельским голоском. — Подойди сюда! Она здесь! — Власта подождала, пока Гяур довольно робко приблизится к ее каменному трону, и сдвинула деревянную крышку, прикрывающую горлышко кувшина, из которого, в самом деле, медленно, извиваясь, стала высовываться голова змеи. — Вот это уже настоящая, — улыбаясь, объяснила Власта. — Да ты не бойся, не бойся, пока эта гадина в моих руках, она безопасна.

Девушка провела крышкой перед мордой змеи и снова загнала ее в кувшин.

— Но, гнев Перуна, зачем все это? — брезгливо поморщился князь. — Ты что, отлавливаешь их в этих местах, у речки?

— Отлавливаю, да. А что в этом странного? Кому-то же надо заниматься этим. Продаю знахарям и аптекарям, собственных женихов отваживать пытаюсь, как вот тебя сейчас. Правда, удается это не всегда, слишком уж они настойчивы и беспечны.

— Я не собираюсь становиться твоим женихом, — жестко, почти по складам, произнес Гяур.

— А если надо, — как ни в чем не бывало, продолжила Власта, — то яд и куски змеиной шкуры к особому, приворотному, зелью примешиваю.

— То есть хочешь сказать, что кожа этой змеи пойдет на зелье, вместе с ядом. Интересно, кого собираешься этим потчевать?

— Нет, эту змею один заезжий татарин попросил поймать. Обещал хорошо заплатить. Как аптекарь — за пять змей.

— Татарин? Какой татарин? — насторожился Гяур.

— Я никогда и никому не называю имени человека, для кого ловлю змею или готовлю зелье. Мы не имеем права говорить об этом.

Власта сошла с камня и, держа обеими руками кувшин у груди, словно боялась расплескать то, что было в нем, пошла по тропинке. Князь молча последовал за ней.

Впереди, у подножия холма, открылась довольно убогая, крытая почерневшей соломой, хижина.

«Зато в каком удивительно красивом месте она стоит! Хозяина бы сюда, — успел подумать Гяур. — Интересно, давно ли они живут здесь? Странное выдалось соседство, словно квартирмейстер специально поселил меня по ту сторону речушки».

А тем временем Власта уже у двери. Вот она приветливо улыбается и машет рукой. Прощается или завлекает? Скорее всего — и то и другое. Гяур избрал для себя то, что подсказывало ему мужское предчувствие.

Теперь девушка совсем рядом. Он видит ее лицо — красивое, смуглое, улыбающееся, с четко очерченными, охваченными розоватым обводом, губами и слегка выступающим упрямым подбородком. И тонкий, прямой, с едва заметной горбиночкой, римский нос. Только сейчас князь по-настоящему понял, насколько красива эта оборванка.

Однако, увлекшись, Гяур не заметил, как улыбка и взгляд девушки угасли, а в глазах вдруг появилось нечто демоническое. Князь все еще пытался приблизиться к ней, однако движения его все замедляются и замедляются, причем до такой стадии, что он уже с трудом владеет своим телом.

…Ах да, это не тропинка. Тогда что это такое — заливной, болотистый луг? Нет? Тогда почему так вязнут ноги? Гяур извлекает их из трясины с большим трудом, он торопится вновь приблизиться к Власте, но она каким-то странным, непостижимым образом отдаляется… Хотя — Гяур хорошо видит это — вроде бы остается на месте. Господи, да это же в самом деле трясина! Она засасывает его! Откуда она здесь?!

— Помоги же, черт возьми! Куда ты завела меня?! — яростно кричит он, пытаясь выбраться из губительного болота. Но с каждым движением чувствует, что силы покидают его, а твердь уходит и уходит из-под ног. — Где ты?! Куда ты, змеиное отродье, заманила меня, гнев Пер-руна!

Он уже не в состоянии двигаться. Влажные кочки травы и какие-то кустики восстают на уровне его груди. Гяур хватается за них, как за последнюю надежду. Но они тоже расползаются. Все уплывает из-под рук. И теперь он уже не идет, а пытается плыть в этой разжиженной луговой трясине. Он все еще пытается куда-то плыть…

10

Опомнившись, Гяур обнаружил себя лежащим в густой траве, в низине между двумя холмами. Вокруг — зеленые сочные стебли травы, между которыми то здесь, то там проглядывали фиолетовые бутоны цветов.

Власта сидела рядом с ним и озорно смеялась. Все, что происходило сейчас с молодым князем, — а происходило оно, конечно же, по ее воле, — девушка воспринимала как безобидную шутку.

Гяур попытался подняться и вдруг почувствовал, что боится делать это. Сам не понимая почему, он, словно утопающий, ухватился за руку девушки и какое-то время боялся отпускать ее, как ребенок, не решающийся сделать первые шаги.

Все еще озорно улыбаясь, Власта положила его голову себе на колени и нежно, успокаивающе погладила по щеке. Пальцы показались Гяуру удивительно теплыми, почти горячими. Своим прикосновением девушка как будто обжигала его. Да, так и есть: кисть руки влажная, а пальцы удивительно, неестественно горячие.

— Не бойся, — шепчет Власта, качая головой. — Змеи, трясины и вражеские сабли помилуют тебя. Ты будешь жить долго, очень долго. Но лишь до тех пор, пока рядом буду я. Ты ведь уже знаешь, что я — как раз и есть та, напророченная тебе судьба.

— Стоит ли так долго жить, имея такую судьбу, — если рядом всегда будешь ты, а я чувствовать себя подвластным твоей воле? — нашел в себе мужество Гяур. И тотчас же, вырвавшись из рук Власты, в страхе, на четвереньках, почти по-обезьяньи, отполз подальше от нее. — Убери! Убери от меня этот чертов кувшин!

— Ах, вот оно что! Я уж думала, что это ты в страхе уползаешь от меня. Но змею надо остановить: эта уже настоящая. Укус ее смертельный.

Она ладонью встретила голову змеи и, постепенно оттесняя ее, заставила пятиться. Потом снова, сохраняя убийственное спокойствие, закрыла кувшин крышкой.

— Не бойся, меня они не кусают. Если, конечно, вовремя замечу их. Поэтому впредь так и можешь называть «змеиным отродьем». У тебя это получается довольно нежно.

— Не прикасайся ко мне, ради бога, — сморщился Гяур. — Убери свои грязные руки, нищенка, змеюшница…

— Кто же виноват, что судьбой тебе предначертано любить именно меня, нищенку, змеюшницу? — спокойно ответила Власта. Похоже, что ни оскорбительные слова, ни брезгливое отношение к ней князя нисколько не огорчили девушку и вообще не произвели на нее никакого впечатления. — Думай, что хочешь, но я в твою судьбу не напрашивалась.

— А кто тебе сказал, что мне это предначертано? Что именно это?! Твоя Ольгица? Такая же змеиная побирушка, как и ты?! Да если хочешь знать!..

Он умолк на самой высокой ноте своего гнева. На полуслове. С полураскрытым ртом. Нервно осмотрелся: ни девушки, ни кувшина, ни змеи. Все исчезло, все! Как очередное наваждение. А может, это и было наваждением? Нет уж, он отлично помнит, что змеюшница стояла рядом с ним и встреча их происходила на самом деле.

Так толком и не поняв, что произошло, Гяур еще несколько минут всматривался в то место, где только что находилась Власта: вдруг снова возродится — из этой луговой травы, из камня, черт знает из чего еще?!

…На сей раз он обнаружил себя на тропинке между камнями. А перед ним, на валуне, — Власта, со своим злополучным змеиным кувшином в руке. И смотрела на него девушка с таким удивлением, словно не могла понять, откуда он здесь взялся, откуда свалился на ее голову. Впрочем, понять это действительно сложно…

— Помнишь, тогда, в трактире? Когда ты появился там впервые. Ольгица тогда предсказывала полковнику-полководцу…

— И ты поверила ей?

— Как же я могла не поверить? Ведь это же предсказывала Ольгица! — возмутилась Власта. — Как вообще вы все решаетесь сомневаться в том, что говорит эта святая?

— Ну да, так сразу и святая!

— Однако дело не в этом. Вы уже уходили из трактира… А меня интересовала судьба не полковника Сирко, а твоя. Вот я и спросила Ольгицу: «Скажи, а вон тот молодой офицер?… Как сложится его жизнь?» — «Тот, что выходит последним? — уточнила она. — Так это и есть твой суженый, твоя судьба». «Что ты, Ольгица?!» — не поверила я.

— Постой-постой, как это ты могла не поверить? — ехидно улыбнулся Гяур. — Ведь, по твоим понятиям, она всевидящая, всезнающая, да к тому же — святая.

— Не перебивай, князь, не перебивай. «Правда, он об этом еще не догадывается, — объяснила Ольгица. — Как и ты — до этой минуты. «Но почему вдруг этот! — ужаснулась я. — Почему он — моя судьба?»

— Что же тебя так ужаснуло? — обиженно уточнил Гяур.

— Вот этого я не знаю.

— Но все-таки? Что способно было привести тебя в ужас?

— Ничего особенного. На меня ведь многие засматриваются. Просто я тогда подумала: «Господи, как же мне подступиться к нему — напыщенному, самоуверенному, горделивому?!»

— Но все-таки, к сожалению, подступилась.

— Тем временем Ольгица говорит: «Догони его и скажи то, что только что услышала. Не будь дурой: догони и скажи». Мне так и следовало бы остаться в тот вечер «дурой». Нужно было дождаться следующего случая, когда вместе с вами не было бы этого убийцы-француза. Но я все же бросилась вслед за тобой. Ну а дальше ты все и без меня помнишь. Не пойму только, почему ты тогда рассвирепел.

— По-твоему, должен был сразу же заключить в объятия? — саркастически улыбнулся Гяур.

— Что тоже не было бы слишком большим грехом, — с неподражаемой серьезностью признала Власта, кротко глядя ему прямо в глаза. — Ничего страшного: раз уж ты — мой суженый, раз уж я — твоя судьба… Коль уж я решилась, тебе тоже следовало.

Проскрипев зубами, Гяур инстинктивно схватился за эфес, но тотчас же отдернул руку и лишь затем посмотрел на оружие. Да нет, рукоять как рукоять, но что поделаешь, если ему уже во всем мерещилась чертовщина?

— Ладно, коль уж тебе так хочется стать моей любовницей… На один вечер я, пожалуй, соглашусь. Если, конечно, тебя хорошенько отмоют. Это даже интересно.

— Всего на один?

— Боюсь только, впоследствии обнаружится, что вместо тебя я весь вечер нежно ласкал старого полуоблезлого удава.

— Ты действительно собираешься сделать меня своей любовницей? — горделиво переспросила Власта, простив ему «старого полуоблезлого удава».

— Ты ведь сама этого хочешь.

— Что ты, милый. Любовницей твоей станет графиня де Ляфер, о которой я уже наслышана. Причем произойдет это довольно скоро. Возможно, уже завтра.

— Что, может случиться и такое?! — непроизвольно как-то загорелись глаза Гяура. Теперь ему хотелось, чтобы девушка продолжила свои предсказания; он готов был выслушать их до конца, во всех возможных подробностях. Не стесняясь того, что будет слышать их из уст женщины.

— Почему не может? Раз ты сам этого хочешь… Любовница — старая роль графини де Ляфер, — процедила Власта, впиваясь в него демоническим взглядом. — Я же буду твоей… лю-би-мой. А теперь иди. Ступай, ступай, — резко приказала она, будто обращалась со слугой.

— Ага, значит, графиня станет любовницей, а ты — любимой. Тебе так удобно, потому что ты так решила, гнев Перуна.

— Ничего не поделаешь, у каждого своя роль, — ехидно улыбнулась Власта и, явно подразнивая князя, добавила: — Гнев Перуна.

Словно заколдованный, Гяур молча повернулся и побрел по той же тропинке, которая привела его сюда.

Ступив несколько шагов, обнаружил, что держит в руках кувшин. Тот самый, со змеей.

Вздрогнув, Гяур брезгливо отшвырнул его от себя. Кувшин разбился, но вместо змеи между черепками неожиданно появился бутон солнечно-золотистого лугового цветка.

Пораженный этим, князь снова остановился. Бутон пылал, как пробивающийся из-под земли факел. Однако продолжалось это недолго. Еще через минуту Гяур обнаружил, что нет ни черепков, ни цветка, ничего, кроме едва проторенной тропинки, ковра из сочных луговых трав и россыпи мелких камней…

Немного пройдя по этой журчащей россыпи, князь оглянулся и увидел, что девушка по-прежнему стоит на гранитном утесе. В одной руке у нее все тот же кувшин, а другой она приветливо машет. Прощается или заманивает? Скорее всего, опять заманивает.

Нет уж, черта! Хватит с него змеиных ласк этой грязной нищенки.

— Слушай, ты!.. — потряс кулаками Гяур. — Змеиное отродье!

— О, вы так нежны со мной, князь! Я польщена.

— Еще нежнее будет палач!

— Я так и знала, что сами совладать со мной вы не сумеете, — продолжала издеваться над ним Власта, — обязательно понадобится палач. Только запомните, что казнить меня будет настоящий красавец-палач, не чета вам, князь.

— Я прикажу сжечь тебя вместе с хижиной! Только так — сжечь! Вместе с хижиной, змеями и кувшином…

— Спасибо, судьба моя, теперь-то я уже все поняла!

11

В ночь ухода Амелии, под утро, в спальню маман Эжен постучал Гафиз. В свое время этот турок бежал из измирской тюрьмы. Палач уже успел отрезать ему язык, а через неделю должен был отрубить руку, еще через неделю — другую, потом ногу… Об этом Гафиз сумел жестами рассказать матери Эжен, маман Мари, когда понял, что в «Лесной обители» его не обидят.

Впрочем, маман Мари и не собиралась обижать его, поскольку давно нуждалась в преданном и молчаливом молодом слуге. В свою очередь, турок прекрасно понимал: ценить его будут только по преданности и молчанию, молчанию и преданности. Он обладал прекрасным слухом, но многие пансионессы были убеждены, что он не только немой, но и глухой. Убедить их в этом просила сама маман Мари.

Турок вошел, молитвенно сложил руки у подбородка и низко поклонился.

— Итак, ты помог несчастной пансионессе добраться до городка?

Гафиз кивнул и снова поклонился.

— Однако запомни, что на самом деле ты не видел Амелию в вечер побега и не сажал ее в свой экипаж.

Турок провел руками по лицу, как бы снимая с себя весь сотворенный им грех, и, хищно оскалив желтые лошадиные зубы, вновь поклонился.

— Я знаю: тебе нравится гречанка Илирия, моя служанка. Это правда?

Гафиз кивнул и так и остался стоять с поникшей головой.

— Иди, она ждет тебя. Это тебе награда за бессонную ночь.

А через несколько дней в «Лесной обители» появился полицейский лейтенант из ближайшего городка и проницательно поинтересовался, уж не воспитанница ли Марии Магдалины была выловлена два дня назад в реке между камнями в полутора милях от пансиона. И показал Эжен перстень с монограммой. Маркиза, ни минуты не колеблясь, узнала его. Да, он принадлежал распутной девице Амелии Мюно, дочери казненного заговорщика.

— Дочери заговорщика?! — сразу же сменил тон полицейский.

— Казненного за подготовку покушения на ее величество королеву-регентшу Анну Австрийскую. Можете уточнить, что речь идет об артиллерийском майоре шевалье де Мюно. Пьере де Мюно. Из Марсельского полка.

— Какой злодей! — вмиг забыл полицейский о трагедии утопленницы.

Эжен прекрасно знала слабость этого располневшего, состарившегося, но все еще очень и очень интересующегося женщинами полицейского. Он был убежденным роялистом. Само имя короля для него свято. А уж простить заговор против ее величества королевы Анны Австрийской, которую он просто-таки обожал…

— Так вот, утверждают, что заговорщики не оставляли в покое и дочь своего сообщника.

— Разве до сих пор не все из них казнены?

— Это вы, полицейский офицер, у меня спрашиваете? — забывчиво положила ему руку на колено маркиза Дельпомас. — Они-то и помогли Амелии бежать из пансионата, куда бедняжка была отдана ее бабушкой. А п? — ?омогли, следует понимать, только для того, чтобы умертвить. Очевидно, ей, как дочери заговорщика, тоже было кое-что известно.

— Однако нам, маркиза, лучше считать, что девушка просто-напросто утонула, купаясь в реке. Или сорвалась, когда, перескакивая с камня на камень, пыталась перебраться на другой берег реки. На этом, кстати, все и сходится.

— Разве я возражаю, дорогой лейтенант? — все так же улыбалась Эжен. — Наоборот, полностью полагаюсь на ваш неоценимый опыт в подобных вопросах. И е-?ще… Пусть этот перстень останется вам в память о бедной Амелии. О т-?еле же ее, надеюсь, местная полиция и церковь уже позаботились?

— Прежде всего, мы христиане, госпожа маркиза, — заверил Эжен полицейский, считая, что все, что можно было выяснить, он уже выяснил. — Прежде всего, христиане. Даже если речь идет о дочери злодея, осмелившегося задумать убийство ее величества.

— Дочери заговорщика, мечтающей отомстить за отца. Я-то знаю об этом.

— Не хотелось бы говорить о покойнице что-либо плохое, но…

— Нашим бедным пансионессам я тоже не стану рассказывать об этой трагедии. Чтобы не огорчать. Как вы считаете, правильно ли это будет, лейтенант?

— Зачем ранить юные души? Пусть думают, что она счастливо живет с рыцарем, который похитил ее из пансионата.

— Пожалуй, я прислушаюсь к вашему совету. И жду вас у себя по более приятному случаю.

12

Власта ощущала все то, чего на самом деле по-настоящему еще никогда не познала, и все ее тело, все сознание были сейчас во власти любимого ею человека. Тем не менее она наблюдала за собой как бы со стороны, словно подглядывала за двумя опрометчивыми влюбленными, совершенно забывшими об осторожности, о стыде и тайнах любви.

Однако и она, «подсматривающая», тоже чувствовала себя так, будто ее насильственно заставляли видеть все это. Власта даже ощущала вполне осознаваемую ревность к самой себе, но той, что находилась сейчас в объятиях юного князя.

«Бунт плоти, — ворвался в это пророческое видение чей-то совершенно незнакомый голос. Сама Власта никогда не смогла бы произнести таких слов. Да она и не знала их. — Всего лишь любовный бунт плоти. Он-то и подтолкнет тебя в объятия Гяура. И будет он бунтом, порожденным любовью».

* * *

В течение нескольких минут Власта металась, словно в бреду, пытаясь освободиться из плена своих фантазий, подавить «бунт плоти», погасить разгоравшийся в ней костер вожделения. И неизвестно, сколько продолжался бы этот пожар чувств, если бы в поток ее сознания не ворвались сначала призывное лошадиное ржание, а вслед за ним громкий, насмешливый голос всадницы:

— Увы, моя исстрадавшаяся, все, что вы нафантазировали, происходит совершенно не так, как это вы себе представляете, юная соблазнительница! — Она была облачена в брючный костюм, очень напоминающий мундир польского офицера, а пышные золотистые волосы казались короткой светлой накидкой. — В жизни весь этот процесс выглядит намного грубее! Поверьте мне, ничего романтичного!

— Кто вы?! — подхватилась Власта. И сжалась вся, стоя перед всадницей на коленях. — Ваше лицо мне вроде бы знакомо. Но кто вы?

— Уже знакомо? — переспросила всадница. Говорила она по-польски, но с заметным французским акцентом. — Странно. По-моему, видимся впервые. Графиня де Ляфер, гостья вашего городка. Бедная странница на холмистых полях Подолии. Нужны еще какие-либо объяснения? Не стесняйтесь, моя непорочная.

Власта медленно поднялась на ноги. Конь сразу же вздыбился, загарцевал и начал пятиться назад. Графиню это встревожило, но не испугало.

— До меня дошли слухи о прекрасной амазонке, обитающей в лугах по эту сторону речушки. Вы и госпожа Ольгица — две легенды Каменца. Хотя вполне возможно, что после сегодняшнего свидания третьей легендой станет князь Гяур. Любовь между князем и нищенкой. В наше время такое не решаются описывать даже сказочники.

— Значит, вы подсматривали за нами?! — ужаснулась Власта. — То есть я хотела сказать, за мной?

— Через возраст подсматривания я уже давно прошла, — задорно рассмеялась графиня, в очередной раз сдерживая гарцующего коня. — Просто случайно заметила и поняла, что это вы. Ну и захотелось взглянуть. На этом весь мой интерес к вам кончается, во всяком случае, пока.

«Господи, неужели она действительно наблюдала за мной?! — томилась сомнениями Власта. — Как же я могла не заметить ее? Ах да, она подъехала долиной, поэтому…»

— Во всяком случае, пока… — смеясь, повторила графиня. И Власта откровенно позавидовала ее улыбке, вьющимся волосам, удивительной, неземной какой-то красоте. Словно всадница сошла с небес. И по их воле юной ясновидице даже показалось, что голова женщины, нет, все ее тело, охвачено едва заметным огненно-призрачным сиянием, очень напоминающим библейские нимбы святых икон.

— Только вы не вспоминайте больше о Гяуре! — вырвалось у Власты. И графиня почувствовала, что в голосе ее нет уверенности. Это прозвучало, как просьба. Унизительная просьба. «Не вспоминайте о Гяуре!» Какая женственная наивность!

— Что вы, миледи… Я только то и делаю, что стараюсь не вспоминать об этом юноше! Днем и ночью стараюсь не вспоминать о нем. И знаете, иногда удается. Попытайтесь, вдруг и у вас получится! — Графиня развернула вздыбившегося коня, перевела в галоп, но, поднявшись на ближайший холм, снова резко осадила его. — И запомните: лучший способ избавиться от греховного влечения к мужчине, которого любишь, — поддаться этому влечению! Лучший и единственный! Уж в этом-то вы можете положиться на мой богатый опыт!

13

— О, пан полковник. Один-одинешенек — и в столь ранний час! — Официантка уперлась коленкой о стоящую по ту сторону стола лавку и налегла на него пышной, еще не утратившей своей призывной упругости, грудью. Словно решила, что, залюбовавшись этой роскошью, гость уже не станет терзать ее никакими заказами, никакой беготней на кухню.

— Действительно: один — и в столь ранний час, — покорно согласился Одар-Гяур.

Он не мог вспомнить, видел ли эту девушку в первый вечер, проведенный в трактире Ялтуровича. Ему почему-то казалось, что тогда в зале появлялась другая служанка. Но эта тоже вела себя как давняя знакомая. Впрочем, в этом городе все настолько быстро начали узнавать в нем полковника князя Гяура, что могло показаться, будто на нем какие-то особые знаки различия, а на ножнах меча крупно выгравировано имя.

— И что бы пан полковник заказал себе на завтрак-обед, если бы ему предложили так же хорошо поесть, как и выпить? — продолжала улыбаться девушка-еврейка, старательно вытирая упрятанной в декольтированное платье грудью — вымытый, проскобленный ножом стол.

— Я попросил бы позвать господина Ялтуровича.

— После того, как вам принесут так же хорошо выпить, как и поесть? — уточнила девушка.

— Можно и после, — неохотно согласился Гяур.

Громко разговаривая, вошли двое горожан и сразу же расположились за столом у двери. Однако девушка никак не отреагировала на их появление.

— Но тогда зачем вам «после» пан Ялтурович, если перед вами уже стоит та, которая выполнит все ваши желания? У пана Ялтуровича есть любимая красавица-дочь — так это я.

— Вспомнил, вас зовут Руфина. В прошлый раз я принял вас за служанку.

— Главное, что вспомнили. Теперь вы будете вспоминать меня как юную дочь трактирщика Хаима Ялтуровича. И как бы я ни нужна была вам, пан полковник, то ли как дочь трактирщика, то ли как служанка, то ли просто как Руфина, — окажется, что я всегда здесь. Мыцык! — тут же позвала она слугу. А когда тот — сонный, взлохмаченный, худющий и желтолицый, будто его только что выпустили из подземного каземата, — появился в зале, сказала: — Мыцык, ты все видишь? Или тебе еще что-нибудь нужно объяснить?

— Уже не нужно.

— И вдобавок ко всему принеси вина. Но такого, чтобы человек мог сказать, что он-таки да побывал у Ялтуровичей и пил вино.

— Ах, Руфа, если уж ты сказала… Для такого пана полковника у нас будет все. И вино тоже.

Вино и еда появились значительно быстрее, чем предполагала Руфа. Она даже бросила на слугу недовольный взгляд, но было поздно.

— И все же мне нужно поговорить с господином Ялтуровичем, — обратился полковник теперь уже к Мыцыку. — Хотя бы несколько минут. Скажи, что его просит полковник Гяур.

— Он уже знает, — ответил слуга.

Гяур взглянул на Руфину. Девушка — смуглолицая, смоляноволосая, с некрасивым крючковатым носом — растерянно улыбнулась и снова поерзала грудью по столу. Однако полковник не предложил ей ни вина, ни просто присесть.

— У меня так мало времени, что хотелось бы видеть господина Ялтуровича немедленно, — произнес он теперь уже более твердо, обращаясь к обоим сразу.

— Бог Яхве! Сам великий князь Гяур! — в ту же минуту появился из двери Ялтурович. И только теперь Гяур поверил, что тот действительно давно успел заметить его. Возможно, раньше дочери. — Бывало, прошу прощения, что и над плешивой головой старого Ялтуровича кое-когда светило солнце. Но чтобы так часто!

— Считайте, что оно уже полыхает, — заверил его дунайский витязь, как порой называли князя местные армяне, община которых составляла значительную часть жителей Каменца.

Трактирщик шел к столу, широко разбросав руки, будто собирался заключать полковника в объятия. Все в тех же — некогда белой рубашке и вышитой, желтым по черному, венгерской жилетке; с той же розоватой плешиной через всю голову.

— Мыцык, что ты принес? Нет, я тебя, бездельник, спрашиваю, что ты поставил на стол гостя из Варшавы? Тебе же сказали: принести вина.

— А я что принес?

— Нет, ты, конечно, принес, иначе зачем бы я держал тебя здесь. Но ведь тебя просили принести… вина. Ты понял меня?

— Так оно будет то же самое, — недовольно пробормотал Мыцык, возвращаясь на кухню. И Гяуру показалось, что демонстративная нервозность слуги вызвана тем, что он ревнует его к дочери трактирщика, в которую сам безнадежно влюблен. — Только теперь уже — «для гостя из Варшавы».

— А я верил, пан полковник, что вы обязательно придете к Ялтуровичу… — не обращал на него внимания трактирщик. — Потому что вы уже побывали в нескольких трактирах города, но лучшего вина и лучшей еды, чем в трактире Ялтуровича…

— Брось, отец, — вдруг раздраженно остановила его словесный поток Руфина. — Будто не знаешь, что сейчас он будет спрашивать тебя об Ольгице. Об этой всевидящей слепой, которая такая же слепая, как я во сне зрячая.

— Да, об Ольгице? — сразу как-то потускнел Ялтурович.

— О ней, — замялся Гяур, не понимая, почему эта догадка вызвала у Руфины такой всплеск неприязни.

— Но что я, прошу прощения, могу добавить к тому, что уже давно рассказала бы о ней моя дочь Руфина? Заметив вас, я так и решил: «Если такому молодому полковнику нужен Ялтурович, то его дочь будет ему еще нужнее».

«Меня уже сватают», — понял Гяур. Дождался, когда Руфина уйдет, усадил трактирщика напротив себя и приказал:

— Рассказывайте. Все, что знаете об этой женщине.

— А что я знаю? — не понял тот.

— Намного больше, чем знают о ней все остальные в этом городе.

— Но все, что я знал, было, прошу прощения, сказано, когда Ольгица пророчествовала господину де Рошалю. Разве что добавлю, что она из графского рода Ольбрыхских.

— Так она все-таки графиня?!

— В роду ее, как говорят, были даже императоры. А вот графского титула ее, прошу прощения, лишили. То ли саму Ольгицу, то ли еще отца ее — но лишили. Кажется, за участие в заговоре. Она ведь, знаете, сама об этом не рассказывает. Это я так, из того, что достигло грешных ушей Ялтуровича.

— Ага, значит, она вовсе не нищенка?

— Э, князь-князь… Нищенками становятся куда проще, чем графинями. Это говорю я, старый еврей из Каменца.

— Почему же она живет в вашем городке? Она ведь явно нездешняя.

— Нездешняя. Но у нее теперь уже нет собственного имения. А в Каменце живет родственница. Правда, в последнее время они почему-то не мирятся, и Ольгице приходится ютиться в домике, который она недавно купила себе.

— В том, что за речкой?

— О, так вы уже знаете о нем.

— Я заметил, что бывшая графиня благоволит к вам. Сведите меня с госпожой Ольбрыхской.

— Неужели пан полковник хочет знать свою судьбу? Как знает ее теперь Сирко? Но, прошу прощения, скажите мне, старому Хаиму Ялтуровичу, зачем вам это? Лично я Ольгицу только об одном прошу — чтобы она никогда ни словом не обмолвилась о том, что меня ждет. Пусть об этом знает Бог. Зачем знать еще и мне, Ялтуровичу?

— Да не о своем будущем я собираюсь ее расспрашивать — о судьбе святого дела, ради которого прибыл сюда.

Ялтурович задумчиво проследил, как, усиленно виляя пухлыми бедрами, мимо них пронесла поднос с вином и едой Руфина; тяжело вздохнул о чем-то своем…

— Хорошо, я поговорю с Ольгицей. Я, конечно же, поговорю с ней. Хаим Ялтурович, прошу прощения, не любит давать советов. Даже самых мудрых. Однако вам совет я уже дал. И вы его слышали.

— Ой, да что ты с ним говоришь, отец? Ольгица, Ольгица!.. Какая Ольгица, если князь хочет слышать вовсе не об Ольгице, а об этой грязной цыганке Власте.

Ялтуровичу явно не понравилось вмешательство дочери в их разговор, но, Вместо того чтобы осадить ее, он только жалко улыбнулся и развел руками:

— А вы думаете, что в этом городке еврею-трактирщику так легко выдать замуж дочь? Даже когда у вас у самого будет дочь, вы этого не поймете. Потому что ваша дочь, прошу прощения, будет княжной и дочерью полковника, а моя… Впрочем… Ну а с бывшей графиней я поговорю, приходите в воскресенье. Они обязательно будут здесь. Обе.

К пище Гяур не притрагивался. Допил вино, рассчитался с трактирщиком и поднялся из-за стола.

— Я слышал, что вы никогда не бывали в Варшаве, господин Ялтурович. Не знаю, правда ли это.

— Можете считать, что из всего услышанного вами о благочестивом трактирщике Ялтуровиче только эта легенда и является правдой.

— Как только мне представится возможность отправиться туда, прошу присоединиться. Место в моем обозе найдется.

— Боже мой, и вы, полковник, вспомните при этом о Ялтуровиче?! Вы — добрый человек. Это я вам говорю, Хаим Ялтурович. — Он провел Гяура до двери, оглянулся, не слышат ли дочь или горожане, и вполголоса добавил: — Вот только я, прошу прощения, никогда не поеду туда. Не потому что с вами. Вообще ни с кем. И никогда.

— Странно. Почему вдруг столь решительно?!

— Можете смеяться над стариком Ялтуровичем — ибо кто только над ним в этом городе не посмеивается? — однако в Варшаву я действительно не поеду. Вот вы спросите сейчас Ялтуровича, есть ли у него мечта. И Хаим Ялтурович ответит вам: есть — побывать в Варшаве. Вы спросите, есть ли в трактире Ялтуровича самые желанные и дорогие гости. И Ялтурович ответит вам: есть. Это гости из Варшавы. Но вот я, прошу прощения, возьму и поеду с вами в эту самую Варшаву. И что я там увижу? Узкие грязные улицы? Несколько больших каменных домов и два-три костела? Так все это я в своей жизни уже видел. И окажется, что Варшава, прошу прощения, всего лишь самый обычный город — со своими базарами, площадями, нищими и виселицами. Так скажите мне, о чем после поездки в него, прошу прошения, будет мечтать старый трактирщик Ялтурович?

— Убедили, господин Ялтурович! — рассмеялся Гяур. — Теперь я ни за что не возьму вас с собой в этот вояж. Спасу вашу мечту.

* * *

По дороге к полковому лагерю Гяур встретил Улича. Тот выглядел мрачным.

— Что случилось? — насторожился князь.

— Вас просил зайти комендант гарнизона. Я искал вас дома, однако…

— Однако дома меня не оказалось. А к коменданту гарнизона мы сейчас заедем. Все? Что тебя еще омрачает?

— У вашего дома я встретил эту нищенку…

— Слепую? Ольгицу? Ну, встретил, и что?

— Да нет, молодую. Властой ее зовут. Так вот, она просила передать, что Ольгица не станет принимать вас. И не будет предсказывать вам судьбу. Причем Власта заявила сие таким тоном, словно она — герцогиня, отказывающая в приеме своему холопу. Не пойму, зачем вам понадобилось обращаться к ней. Это же просто унизительно. Что подумают в городе, узнав, что вы, князь, выпрашиваете у нищенки соизволения посетить ее? Да к тому же она отказывается вас принимать.

— Ничего страшного, встречи с ней добиваются многие. Время такое, что гадалки и вещуньи нарасхват. Но, постой-постой… — вдруг спохватился Гяур. — Я-то к ней еще не обращался. Правда, мы говорили об этом с Ялтуровичем, но разговор состоялся только что. Трактирщик пока не видел и не мог видеть Ольгицу. С момента нашей встречи прошло всего каких-нибудь двадцать минут.

— Странно. Тогда получается, что наш разговор с Властой происходил почти в то же время, что и ваш с Ялтуровичем?

Несколько мгновений они вопросительно смотрели друг на друга, пытаясь найти разгадку визита Власты.

— В таком случае я не прав, князь, — проговорил, наконец, Улич, поняв, что никакой разгадки этому странному происшествию они не найдут. — Вам действительно надо напроситься на визит к этой самой Ольгице, будь проклято все ее колдовское племя.

14

Солнце уселось на вершину крепостной башни, и предзакатный свет его прорывался через бойницы тремя мощными потоками, словно лучи Александрийского маяка.

Придерживая коней, Гяур и Диана вброд преодолели речушку и, вместе с тропинкой, долго петляли между валунами. В том месте, где тропа сворачивала к хижине Власты, графиня де Ляфер внезапно направила своего серебристо-белого скакуна на склон возвышенности. Немного поколебавшись и со смутной тревогой посматривая туда, где за очередным валуном должна была показаться обитель нищенки, Гяур направил черного как смоль, с огнистыми глазами, жеребца вслед за ней.

Какое-то время они скакали по небольшой холмистой равнине, и малиновый шар солнца метался в такт их скачке на открытой площадке башни, словно огромная, объятая пламенем птица в каменном гнезде. Отблески этого пламени медленно поднимались ввысь, отражались в холодном зеркале поднебесья и, радужно струясь, стекали на крепостные стены, земляные валы и окрестные луга.

Вот уже башня осталась позади, но Гяур все еще не мог оторвать от нее взгляда, так и скакал, повернув голову и предоставив коню самому следовать за своим серебристогривым собратом.

Последняя каменная россыпь внезапно рассеялась, и в поднявшейся после недавнего покоса густой траве перед ними предстала покрытая зеленой попоной лощина, первозданную красоту которой не осквернял ни один камешек, ни один комок глины, ни одно случайное деревце или кустик. Лощина казалась идеально ухоженной и в то же время божественно нетронутой — эдакий островок рая на земле.

— Вам знакома эта вифлеемская долина, мой усердствующий в ратных делах князь? — спросила Диана, медленно сходя с коня и отгоняя его на склон. Опыленные копыта не должны были ступать по ковру царственной природы.

Только сейчас Гяур, наконец, отвел взгляд от «сигнального костра» на вершине башни и с удивлением осмотрел так неожиданно возникшее перед ним маленькое чудо Подолии.

— Эта? — переспросил он. — По-моему, нет. У вас что-то связано с ней?

— Я-то считала, что у вас. А так ничего особенного, обычный рай. Да оторвитесь же, наконец, от этой руины человеческой фантазии! — осуждающе упрекнула она князя, заметив, что тот снова готов устремить взор к башням крепости. — Не собираетесь же вы бросить меня на штурм этих стен, как бездарный полководец — свой последний резерв?

«Умудриться пять раз оскорбить человека одной-единст-венной фразой!» — проворчал про себя князь, а вслух сдержанно объяснил:

— Пылающая каменная башня. Никогда не видел ничего подобного.

— Вот как? — подбоченилась графиня. — Вас очаровала пылающая крепостная башня, мой доблестный, огрубевший в походах воин-добытчик? А то, что рядом с вами догорает осенней страстью отцветающая женщина — вас совершенно не интересует?

Гяур удивленно взглянул на Диану и сошел с коня, отправив его к серебристогривому.

— Как вы осмелились назвать себя увядающей?

— Отцветающей, — язвительно уточнила Диана. — Что далеко не одно и то же.

Эта встреча их оказалась совершенно неожиданной. Графиня перехватила его прямо у расположения полка, почти приказала: «Следуйте за мной, князь», ничего не объясняя, увела от оруженосцев и погнала коня к знакомому лугу на берегу реки, к броду у мостика, к заречью. Он не понимал, что это значит, да к тому же содрогался при мысли, что их может увидеть Власта и в гневе напустить змей, или что там она еще способна сотворить.

Знакома ли ему эта долина, вспомнил он вопрос графини. Еще бы! Ведь они побывали здесь вместе с Властой. Уже после того, как закончилась вся эта чертовщина с кувшином и змеями. Только с Властой они беседовали чуть дальше, вон там, у гребня, за которым продолжала свое блуждание каменистая тропа. Но о нищенке-змееловке он, конечно, решил промолчать.

— Что, разве расстались вы с этой чумазой не здесь? — ласково улыбнулась графиня. Гяур уже успел заметить, что смысл улыбки графини редко соответствует смыслу ее слов, смыслу беседы. Она обладает, по меньшей мере, тридцатью тремя видами ослепительных улыбок, ни одна из которых не должна вводить его в заблуждение.

— Расстались, — проворчал Гяур. Он не стал уточнять, откуда графине известно о его «змеином» свидании с Властой. Похоже, что в этом городке вообще невозможно что-либо скрыть. — Замечу, что это была очень «трогательная» встреча, порой даже слишком.

— Не знаю, как вы, но девица выглядела вполне счастливой.

— Не может этого быть, графиня.

— И все же выглядела она, действительно, очень счастливой, — все так же ослепительно вела свою партию Диана. — В таких вещах обмануть меня невозможно. Видите ли, после вашего ухода я случайно наткнулась на нее, когда возвращалась с прогулки по окрестным лугам и перелескам. С каждым днем ваша Украина все сильнее и сильнее очаровывает меня. Иногда я кажусь себе первой француженкой, которой суждено открыть эту страну для Европы.

— Извините, графиня, но, кажется, вы хотели что-то сообщить мне о Власте. Так давайте же завершим этот разговор, чтобы никогда больше к нему не возвращаться.

— Ах да, Власта… Я действительно отвлеклась. Или увлеклась? Как точнее?

Гяур нервно пожал плечами.

Диана спустилась в низину. В одном месте, у изгиба, осмотрелась, словно чего-то искала, сделала еще несколько шагов, наконец остановилась между двумя неприметными холмиками, образовавшими своеобразное ложе.

«Да ведь это она вспоминает, где в тот день лежала Власта! — разгадал ее намерения Гяур. — Зачем ей это?»

— Словом, где-то здесь она и пыталась соблазнять вас. В этом царственном ложе, которое наша прародительница облюбовала сразу же, как только ее изгнали из рая. Власта, кстати, тоже вела себя, как только что зачавшая кобылица, побывавшая перед этим под тремя жеребцами.

— Графиня! — возмутился Гяур.

— Пардон! Кажется, на меня растленно воздействует ваше походно-бивуачное воспитание.

Диана была одета в женский брючный костюм, уже знакомый Гяуру по их первой встрече. В нем она напоминала женщину-офицера, златокудрую амазонку, нежную и в то же время воинственную, одинаково способную и пленить нежностью, и сразить ненавистью. Она села, вопросительно взглянула на подошедшего полковника, загадочно улыбнулась и, не ожидая его реакции, медленно, грациозно улеглась на траву. Голова ее оказалась в самом центре большого созвездия ромашек, которые тотчас же образовали рыжевато-желтый нимб.

«Нимб святой грешницы, — определил его для себя Гяур. — Степной грешницы Дианы».

Графиня улыбалась и призывно глядела на юношу. Так продолжалось долго, слишком долго, но Гяур словно вдруг впал в оцепенение. Миг, который следовало использовать для того, чтобы оказаться рядом с Дианой, был упущен, и теперь князь не знал, как разорвать опутывавшую его сеть растерянности.

Он просто стоял и любовался удивительной красотой этой девушки, ее белым, с янтарным налетом загара, лицом, золотистыми локонами волос, в которые уже оказались вплетенными десятки ромашек; четко очерченными линиями груди, талии, бедер; линиями, которые не способны были ни скрыть, ни исказить никакие одежды. Тем более что наряды она подбирала так, чтобы не скрывать, а подчеркивать свои достоинства.

— Как же вы прекрасны, мой воинственно-застенчивый князь, — высказала Диана нечто похожее на то, что должен был воскликнуть сам полковник. — Вы… действительно нравитесь мне.

Поддаваясь магии ее слов, полковник еще более приблизился и снова замер.

— Мне трудно судить-гадать, для кого создана я. Но, видит Бог, вы созданы исключительно для меня, — все еще томно объяснялась ему француженка.

Не рассчитывая на то, что князь сумеет прийти в себя раньше, чем наступит темнота, графиня приподнялась, взяла его за руку и, преданно глядя прямо в глаза, гипнотизируя его, заставила опуститься рядом с собой.

Губы ее были солоновато-сладкими, а шея бунтующе пульсировала под его пальцами, словно гасила в себе рвущиеся наружу чувства.

Прервав поток поцелуев, князь настороженно всмотрелся в глаза девушки. Они были полузакрыты, но лучистый голубовато-синий свет их пробивался и через ресницы.

«Нет, все это искренне, — успокоил он себя. — Ни играть, ни притворяться столь естественно — нельзя. Невозможно».

Оголив ее грудь, Гяур припал к розоватому бутону соска, словно к маленькому теплому родничку, и все освобождал и освобождал от одежд ее тело. Даже то, что по гребню долины проехало трое всадников, а где-то рядом, на берегу речушки, шумно играли дети, уже не останавливало Гяура. Как не останавливала и сама графиня де Ляфер. Она лишь внимательно следила за каждым его движением, причем делала это с озорным притворством, как бы испытывая Гяура: интересно, надолго ли тебя хватит, когда наконец остановишься?

Гяур же остановился только тогда, когда понял: теперь настала его очередь раздеваться. И что это зеленое ложе долины должно превратиться в ложе любви.

— Ты прав: здесь это почти невозможно, — извинила и одновременно спасла его Диана. — Здесь это совершенно невозможно, мой буйствующий в дебрях женских одежд князь, — звонко, гортанно смеялась она, одной рукой лаская его лицо, другой прикрывая оголенную грудь. — Нет, если уж вы так увлечены… Если уж так, тогда понятно, что сдерживать себя дальше невозможно. Хотя, по-моему, остановились вы как раз вовремя. Позже я бы уже сама не позволила вам остановиться.

Она вдруг умолкла, прикрылась, как могла, одеждой и, упершись в землю затылком и пятками, приподнялась, пытаясь рассмотреть, что там происходит на гребне, за ее головой.

— Что случилось? — насторожился Гяур, тоже слегка приподнимаясь. — Там кто-то появился?

— К сожалению, никого.

— Но должен был?

— Иначе зачем бы я устраивала здесь свою секусальную лежку Князь удивленно смотрел на девушку, ожидая объяснений, однако графиня загадочно улыбалась и молчала.

— Кто? — не выдержал Гяур — Это должна была появиться Власта? Я спрашиваю: Власта?! Почему вы считаете, что она должна была появиться здесь и как раз в это время?

— Хотя бы потому, что мне этого хотелось. Да вот досада: далеко не все, чего мне хочется, происходит. Так уж нелепо устроен этот мир.

Гяур еще с минуту внимательно осматривал холмистый, словно спина крокодила, гребень. Никого там не было. «Неужели они могли сговориться? — подумал. — Нет, это было бы слишком вульгарно и породило бы слишком много сплетен!» — добавил еще через несколько мгновений.

Воспользовавшись подаренной передышкой, графиня села и, не стесняясь Гяура, принялась не спеша облачаться в свое одеяние.

— Так почему мы все-таки оказались в этой долине? — спросил Гяур, когда, снова вдоволь нацеловавшись, они вернулись в свои седла. — Может, хоть сейчас объясните мне, что вас сюда привело?

— Неужели не ясно? — довольно холодно, во всяком случае слишком рассудительно, ответила графиня. — Я ведь уже говорила, что застала здесь Власту после того, как эта девица побывала с вами.

— Ну, что значит «побывала»?! — раздраженно покачал головой Гяур. — Неужели вы так ничего и не поняли?

— Только не надо подробностей, — остановила его графиня. — Обойдемся без этого… Неважно, что там между вами было, важно, что эта нищенка почувствовала себя счастливой. И что прелестная долина могла запомниться вам именно встречей с Властой. Отныне же вы будете вспоминать ее, возрождая в памяти мой образ и все, что здесь между нами происходило. Разве ради этого не стоило мчаться сюда?!

15

В небольшие комнаты, которые Гяур снимал на втором этаже дома одного из каменецких купцов, на берегу речушки, вели два хода: один — через первый этаж, другой — со стороны реки, по наружной лестнице, через мансарду.

Гяур, особенно когда он появлялся слишком поздно, предпочитал пользоваться ходом, ведущим через мансарду. Стараясь как можно реже не только беспокоить хозяев, но и вообще встречаться с ними. Как-то уж так получилось, что буквально с первых дней их отношения с временным постояльцем не сложились.

Сегодня Гяур возвращался уставший. Третий день подряд вместе со своими драгунами он участвовал в учениях польских войск. По тому, как поспешно стягивались к Каменцу новые сотни гусар, улан, польской и казачьей пехоты, Гяур определил, что не позднее чем через месяц придется выступать в поход. Турки были рядом, за Днестром. Татары тоже все беспечнее поднимались выше и выше по Днестру, достигая глубинных районов Подолии.

Тем временем полк Гяура успел пополниться двумя сотнями реестровых казаков и сотней новобранцев из Каменецкого старостата, и теперь составлял около семисот сабель. Кроме того, в ближайшее время каменецкий староста обещал отдать под его руку еще две сотни необученных новобранцев, а также разрешил принять отряд Мамлюка, а во время похода набирать охочих из казаков и беглых. Польская корона явно ощущала нехватку военной силы в этих местах, поэтому радовались каждой новой сабле, лишь бы она оказывалась в польских хоругвях, а не в запорожских куренях [29].

Несколько ночей он провел вместе с полком в полевом лагере за городом. Но сегодня дела снова погнали его в Каменец — нужно было вести переговоры с начальником гарнизона и комендантом крепости о постройке казарм для его драгунского [30], как он начал теперь называться, полка. Так что в эту ночь князь решил отдыхать здесь, на квартире. А с драгунами остались Улич и Хозар, произведенные позавчера в ротмистры.

Еще поднимаясь по лестнице, Гяур увидел на своей постели освещенное ярким лунным сиянием оголенное тело женщины. Стройные, в меру мускулистые ноги ее покоились на довольно высоком комоде, едва не касаясь потолка.

— Куда же вы, князь? — послышался голос гостьи в тот самый миг, когда Гяур уже решил было тихонько спуститься, дабы не попасть в неловкое положение.

— Да я, собственно…

— Мало того, что вы заставили меня столько времени ждать, так вы еще и пытаетесь скрыться.

Конечно же, это был голос графини де Ляфер. Князь распознал бы его среди миллионов других голосов.

— Простите, не знал, что это вы, графиня. Подумал было…

— Вы подумали, что вас навестила Власта. Не надо объяснять, что вы представили себе, увидев освещенные луной женские ножки. Скорее всего, потеряли дар воображения вместе с даром речи. Учтите, ясновидением страдает не только ваша босоногая змееловка.

— Решил, что ошибся домом.

— Не пытайтесь лгать еще одной ясновидящей. Или, может, вы сомневаетесь в этом?

— Относительно ваших способностей у меня сомнений не возникает, — поспешно заверил ее полковник.

Только теперь он поднялся еще на несколько ступенек и остановился в двери, закрыв собой весь проем. Графиня продолжала лежать в той же позе. Грудь девушки освещалась каким-то внутренним сиянием, и два прелестных полукруга ее не только отражали лунное сияние, но и сами казались двумя миниатюрными полуугасшими лунами.

— Только не думайте, что я дрожу от страсти к вам, — с легкой иронией заметила графиня, перехватив его взгляд. — Хотя разделась я лишь тогда, когда услышала ваши шаги и покашливание, однако успела основательно продрогнуть.

— Так это действительно вы… — почти с нежностью проговорил Гяур, только сейчас по-настоящему поверив, что все это происходит наяву. Вдруг у него в руке снова окажется кувшин со змеей или с цветком. Еще немного общения с Властой, и он перестанет реально воспринимать окружающий мир, или, во всяком случае, станет сомневаться в правдивости его существования.

— И не рассчитывайте, что сей мираж быстро развеется, мой недоверчивый, измученный воинскими игрищами князь.

Гяур присел и, околдованный женской красотой, благоговейно провел пальцами по груди Дианы, по этому маленькому небесному чуду, перед которым он предстал, словно правоверный паломник перед вожделенной святыней.

— Надеюсь, вы осмелеете настолько, что не решитесь прогонять меня, — почти шепотом проговорила графиня Диана, столь же благоговейно поводя пальцами по его волосам.

— Вы удивительно красивы, графиня.

— Хотели сказать: «Удивительно прекрасны… моя любимая графиня».

— Что тоже было бы правдой.

— И вы можете поклясться, что никогда в жизни не приходилось видеть на своем ложе девушку прекраснее меня. Разве не так?

— Чем тоже не погрешил бы против истины, — дрожащим шепотом согласился Гяур.

— Словом, я потрясаю ваше мужское воображение. Вы буквально очарованы красотой моих глаз, формами моего тела.

— И действительно очарован.

— Вот видите, как много прелестных комплиментов умудряется наговорить сама себе женщина, ощущая на груди грубую, бесчувственную ручищу онемевшего мужчины, — вдруг совершенно иным, сухим и насмешливым голосом завершила его «признание» графиня де Ляфер. — К тому же обремененного своим бивуачно-походным воспитанием.

Внизу, за кустами, послышались вкрадчивые шаги. Князь оглянулся. Чья-то довольно четкая тень метнулась от кустарника к стволу старой яблони, которая росла у самой ограды.

— Это Кара-Батыр? — спросил он, подхватываясь.

— Можете считать, что его там нет, — ответила графиня, немного поколебавшись. — Главное достоинство моего татарина в том и заключается, что он есть только там, где крайне необходимо, чтобы он был.

— Но все же он здесь. Выслеживает? Охраняет?

— Всего-навсего страстно, по-азиатски ревнует, — беззаботно объяснила Диана. — Ну чего вы опять застряли в двери, мой божественный князь? Если бы вы застали в этой конюшне одну из тех выцветших полек, которые вздыхают по вас, приезжая в каретах любоваться сабельными учениями, вы были бы куда храбрее.

— Никаких полек, графиня. Никаких выцветших полек. До вас здесь не побывало ни одной женщины.

— Даже Власты? Хотите сказать, что мне выпала честь лишить девственности ваше княжеское ложе? Польщена, князь. Польщена. А я терялась в догадках: почему это вы не устроили ни одного приема в своих апартаментах? Ни одной офицерской попойки. Но теперь, когда я увидела эти ваши «апартаменты», все стало ясно. Что вас загнало на это голубиное седалище, князь? Ужасающая бедность? Хотите, я подыщу вам достойную квартиру и берусь оплачивать ее, до тех пор, разумеется, пока не уеду отсюда.

Гяур вновь присел возле нее, потом опустился на колени и замер, не решаясь в этот раз даже прикоснуться к высоко, призывно вздымающейся груди девушки.

Графиня сама положила его руку себе на грудь и потянулась к нему губами.

Рука Дианы скользила вслед за пальцами Гяура, вздрагивая, поощряя, заряжая своим теплом и нежностью.

— Наконец-то вы вспомнили, что рядом женщина, мой закаленный в любовных схватках Гяур, — насмешливо молвила она, проведя его руку до налитых, источающих голубоватый лунный свет, ног. — И что в такие минуты любые слова, кроме слов любви, ровным счетом ничего не значат.

Гяур осторожно прилег рядом с ней, положив левую руку выше головы, чтобы касаться ее волос, а правой, уже смелее, но все еще благоговейно, нежил шею, грудь, трепетно вздрагивающие ноги.

— Я не настолько свята и непорочна, чтобы чувствовать себя под вашими ласками нетронутой девой, мой храбрый рыцарь, — шептала Диана и, заплетая пальцами его волосы, нежно и в то же время настойчиво привлекала к себе.

— Ты прекрасна, Диана, — его губы уже у самых ее губ. — Ты божественно прекрасна…

— С этим я, пожалуй, соглашусь, — улыбнулась графиня. — Но только ради того, чтобы не расстраивать вас, мой непостижимо храбрый князь…

Он и не заметил, как инициатива постепенно перешла к графине. Его пальцы не поспевали за пальцами женщины, которая раздевала его, демонстрируя удивительное умение ориентироваться во всех особенностях офицерского мундира, а главное, проделывала это с такой быстротой, словно одежда возгоралась под ее пальцами.

— Все случается именно так, — нежно пролепетала она, словно соблазняла юного семинариста, — именно так. И пусть тебе не кажется, что мы первые, кому выпало пройти этот любовный путь.

Еще несколько мгновений, и Диана буквально подмяла его под себя, не скрывая ни нежности своей, ни грубой страсти. Она ласкала его и в то же время вспахивала тело ногтями; отталкивала в минуты самого яростного сладострастия и нежно впивалась зубами в шею в минуты чувственного остывания. Словно пытаясь напиться при этом крови из его вулканически пульсирующей сонной артерии.

То, что он переживал в эти мгновения, не соответствовало никакому его предыдущему мужскому опыту, ибо не подлежало ни сравнению, ни осмыслению. Это было безумие ласки и плоти, ярость страстей и хладнокровное усмирение любого проявления человеческого стыда. Это не было игрой двух нежно влюбленных людей, но и совершенно не похоже было на то, что могли переживать люди, которые только для того и сплели свои объятия, чтобы насладиться плотью. Это вообще не имело и не могло иметь никакого определения, и назвать его можно было бы разве что райским безумием.

Когда оно все же кончилось — а ведь не должно было кончаться никогда, Гяур был убежден в этом, — он обнаружил, что лежит поперек кровати, голова француженки покоится на его груди, а ноги ее по-прежнему виднеются на рундуке, все так же излучая голубоватый лунный отблеск.

Это были минуты полного блаженства. И абсолютного бессилия, замешанного на нечеловеческой усталости.

16

Как бы сквозь дрему, оба услышали цокот копыт у самых ворот. Однако он даже не насторожил их. То, что происходило за стенами убежища, совершенно не интересовало этих двоих.

— Тебя не пугает, что все это может происходить каждый день? — проворковала де Ляфер.

— Пугает?! — изумился князь, явно храбрясь при этом.

— А возможно, и по нескольку раз в день. Прежде чем сказать «нет», подумай, — нежно ласкала его волосы Диана.

— Все-таки немножко страшновато. Тебе нужен был именно такой ответ?

— Если он правдивый.

— Зато теперь я знаю, как ласкают француженки.

— Разве ты не познал этого, живя на юге Франции?

— Там я был влюблен в русинку из нашего племени, такую же беглянку, как и я.

— И что, эта несчастная до сих пор считается твоей невестой?

— Думаю, что она уже видит себя будущей княжной Одар. Не пойму, почему ты считаешь ее несчастной?

— Будь я чуточку наивнее, я бы, конечно, заставила тебя более подробно остановиться на этой особе. Но сейчас, в нашем положении… стоит ли?

— Подробностей все равно не последовало бы.

— Если помнишь, я начала со стадии своей наивности. Поэтому вернемся к француженкам. Значит, у тебя даже нет повода для воспоминаний о Франции?

— Ну, повод обычно находится.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Пытаюсь понять.

— Вот почему ты так смело заявляешь, что отныне знаешь, как ласкают француженки. Вынуждена тебя огорчить: до «ласки француженки» мы с тобой еще не дошли.

— Что значит «не дошли»? Разве?

— Нет-нет… — шаловливо покачала она головой.

— Почему?

— Очень благоразумный вопрос. Еще благоразумнее — заставить отвечать на него женщину.

— Простите, графиня, просто я…

— Нельзя же все в первую ночь.

— Значит, «ласки француженки» — это еще?…

— Это еще-еще… — мечтательно вздохнула она. — Счастливый вы человек, Одар-Гяур: сколько вам еще предстоит познавать нового в этом мире!

17

На следующее утро полк драгун был поднят по тревоге. Примчавшийся вечером гонец из Ямполя сообщил, что степные казацкие дозоры уже имели стычки с авангардными чамбулами крымских татар, идущих по левому берегу Тилигула.

Судя по тому, какая масса татарской конницы выступила в поход и как, не очень-то скрываясь и не разбиваясь в степи на мелкие отряды, она продвигается, опытные казацкие разведчики сразу определили: на сей раз грабежом степных хуторов, и казачьих зимовников, да разбросанных по берегам Савранки и Кодымы сел — явно не обойдется. Разве впервой орде подходить к стенам Каменца, Меджибожа и Львова, углубляться в земли Белой Руси и даже в пограничье самой Литвы?

Нынешний поход крымчаков как раз и мог оказаться одним из таких длительных рейдов, тем более что несколько дней назад другие гонцы принесли еще одну черную весть: на левобережье Днестра появились разъезды буджацких татар. Крымчаки и буджацкие ногайцы особой привязанности друг к другу никогда не испытывали. Но паши турецкого султана бдительно следили, чтобы раздоры этих двух стай не доходили до крупных стычек или войн, напоминая, что обе орды являются подданными одного султана, а значит, оружие свое должны обращать против неверных, выступая против них сообща.

Вот почему сотни Гяура снова уходили на юг, к тем местам, где еще недавно они сражались с отрядом Бохадур-бея. И князь даже подумал: уж не суждено ли ему судьбой и второе крещение, теперь уже настоящей битвой с татарами, принять в той же долине, где они с Сирко разбили банду кайсаков?

Весть о нашествии орды успела разнестись по местечкам и селам, словно предостережение о чуме, и интенданты полка, имея на то разрешение польских властей, без особых трудностей добывали и продовольствие для воинов, и корм для лошадей, а главное, повозки.

Кстати, повозок Гяур приказал раздобыть значительно больше, чем обычно требовалось полку, и даже для интендантов оставалось загадкой: зачем полковнику вдруг понадобился такой огромный обоз. Другие полки, особенно польских гусар и улан, наоборот, старались всячески уменьшить его, а все ездовое братство держали подальше от себя, где-то в тылу, чтобы, в случае стычек с татарами, обоз оставался в ближайшем селе или на хуторе.

Схватиться с татарами в долине, в которой они когда-то сражались с кайсаками, драгунам не пришлось. Но все же основной лагерь Гяур приказал разбить именно там, на берегу реки, у руин мельницы. Пока ставили шатры, князь, вместе с Хозаром и Уличем, побывал на могиле своих воинов; тех, первых из его отряда, которые, после многих боевых стычек и битв на чужбине, погибли на земле своих предков.

— Когда станем разводить костры, — сказал он Хозару, в молчании постояв несколько минут над могилой, — один из них зажгите здесь, в честь спасителя земли нашей бога Огня-Сварожича. Пусть души воинов-русичей очистятся на его огне а заодно и побудут вместе с нами.

— О-дар!

Прежде чем опять вернуться к воинам, князь побывал у того камня с крестом, где они познакомились с графиней де Ляфер. Схватка Хозара с Бохадур-беем; нож, извлеченный Дианой из его подкольчужной кожи, белокурые локоны графини…

Ведь прошло совсем немного времени, а все это уже было похоже на романтическую фантазию юнца, мечтавшего о невероятных приключениях. Но как же свежи и контрастны были эти воспоминания, какие чувства они возбуждали!

Достав кинжал, Гяур очистил от засохшей пыли и мха высеченный в камне крест и потом еще постоял возле него, склонив голову. Словно таким вот образом поминал свою первую любовь.

— Вблизи татар нет, — появился у его шатра Мамлюк. — Мои воины встретили двух гусар, посланных каким-то польским полковником с донесением в Ямполь. Они говорят, что, когда выезжали из поместья, в котором отдыхал полк, татары находились в двух переходах от них. А теперь уже, очевидно, остановились на ночлег в дневном переходе.

— Ночью они разве не передвигаются?

— Обычно нет. И не располагаются лагерем вблизи местечек или даже сел, на которые собираются нападать.

— Ты послал своих мамлюков к кузнецам?

— С тремя повозками и стволами акаций.

— К утру стальные ловушки должны быть в лагере. Пусть работают всю ночь, причем все, кто умеет держать в руках молот.

— О-дар!

Поужинав, Гяур остался сидеть у своего костра. В глубине души он действительно все больше и больше становился огнепоклонником. Возможно, это в нем возрождался зов предков.

«О да — этот неистребимый зов предков…»

18

К вечеру полк Ивана Сирко достиг последней холмистой гряды Подольской возвышенности и остановился. Дальше, за южным берегом речушки, простиралась огромная степь. Ровная, покрытая полегшей рыжей травой и островками терновника, она уже казалась воинам чужой землей, ступать на которую можно лишь решаясь в поход против орды.

На глазах казаков арьергардный чамбул татар поспешно преодолел речушку, и в сухую траву полетели факелы. Обезопасив себя от погони стеной огня, ордынцы сбавили темп и, давая лошадям возможность отдохнуть, рассеялись по степи. Лишь небольшие группы татар делали вид, что возвращаются. Они достигали границ медленно расползавшегося огня — ветер дул со стороны моря и сдерживал его — и обстреливали казаков, не обращая внимания на то, что стрелы уже не долетают; подбрасывали вверх и на ходу ловили косматые овечьи шапки и с криком, гиканьем уносились вслед за медленно отходящим чамбулом.

Поход оказался неудачным, и эти вызовы казакам были не более чем мелочной местью воинов, вынужденных возвращаться к Перекопу ни с чем. Холмы и леса остались позади, а в степи татары чувствовали себя увереннее. Последняя подольская речушка Кодыма казалась им границей, перейдя которую, пребывают в полной безопасности. Однако переходили они этот Рубикон, твердо зная, что пройдет немного времени, и снова нужно будет рыскать между холмами, снова идти вглубь Подолии, ибо там и только там могли найти золото и другую достойную воина-ордынца добычу.

Несколько раз казаки порывались пробиться через угасающий огонь и дальше преследовать татар, но каждый раз Сирко заставлял их возвращаться, а как только вражеская конница скрылась из вида, вообще увел полк по берегу речушки за холмистую гряду, чтобы там, за заранее облюбованной возвышенностью, заложить лагерь и позволить воинам спокойно переночевать.

Еще через полчаса горели костры, от которых исходил аромат неизменного походного кулеша, перекликались сторожевые разъезды и призывно ржали кони. На лугу, за изгибом реки, образующимся между тремя холмами, обозники выстраивали небольшой укрепленный лагерь из повозок. А на возвышенности, посреди всего этого, больше похожего на цыганский, нежели на военный лагерь, красовался под молодой луной один-единственный шатер, ставший пристанищем полковника. Да и тот был установлен скорее для того, чтобы как-то обозначить местонахождение командира и полкового штаба.

Казаки все еще относились к шатрам, как к презренной роскоши. С ранней весны до поздней осени они предпочитали спать на попоне, подложив под голову седло, под открытым небом, а иногда и на голой земле. Сирко привык к такому способу жизни. И намерен был еще лет двадцать не отказываться от него. Если, конечно, пуля-сабля вражеская помилует.

— Атаман, — возник над ним сотник Лаврин Капуста [31], прозванный Урбачем. Только он продолжал называть полковника реестрового казачества атаманом и только он умел подкрадываться так, словно не ходил по земле, а парил над ней. — В полку назревает измена.

— Какая еще измена?! — Сирко лежал у входа в шатер, подложив руки под голову, и мечтательно смотрел на звездное небо. Даже страшное слово «измена», прозвучавшее из уст командира разведывательной сотни, не сразу смогло вернуть его из блуждания по вечности бытия. — Кто ее затеял? В полку появились люди, подкупленные татарами?

— Коржун с семью казаками, бывшими запорожцами, готовится уходить от тебя.

— Уходить? Но ведь они реестровые казаки. Не хотят состоять в реестре? — приподнялся полковник, опираясь рукой о седло. — Многие казаки стремятся попасть в реестр, на жалованье чтобы не бегать по степям без гроша в кармане. А эти выходят из него. Почему?

— Известно почему. Панов-ляхов бить хотят, волю себе и народу саблей добывать.

— А мы с тобой добывать ее не хотим?

Лаврин мучительно помолчал, не желая вдаваться в бессмысленное философствование.

— Еще можем остановить их. Помешать, перехватить в степи…

— Подстеречь и изрубить? Или повязать и томить в Каменце, в крепостном каземате, как дезертиров?

— Этого делать нельзя, — решительно возразил Урбач. — Поляки только и ждут возможности поглумиться над казацкими душами.

— Собрались-то они на Запорожскую Сечь?

— Если бы просто на Сечь! Восстание хотят поднимать. Хорунжий Коржун и двое его казаков воевали в ополчении Острянина, а потом Гуни. Причем сражались до последнего дня восстания и, кажется, до сих пор не могут простить полякам своего поражения. Вот и надумалось: уйти в степь, собрать новое войско и снова выступить.

— И соберут, — с грустью заметил Сирко. — И выступят.

Он поднялся, подошел к краю возвышенности, с которой открывался вид на речной луг. Небо настолько отчетливо отражалось в его черно-голубом плесе, что хотелось ступить с обрыва и навсегда погрузиться в его бесконечность.

— Не они первые — не они последние. Одного не пойму: неужели не видят, не чувствуют, что не настало пока еще время поднимать новое восстание? Бут, Острянин, Мурка, Гуня, Сокирявый… Какие воины были, какие атаманы! Где они сейчас? Где их войско? Сколько тысяч отборного казачества полегло во всяких мелких восстаниях только за последние десять-пятнадцать лет!

— В том-то и дело, что полегло. Коржун и его казаки поклялись отомстить за тысячи казненных поляками повстанцев.

— Мстить? Опять мстить! Сделай так, чтобы Коржун пришел ко мне. Нет, вызывать от моего имени не надо. Просто подскажи, посоветуй, чтобы, прежде чем уводить людей, поговорил со мной.

— А если не захочет? Он ведь не решился прийти и все честно сказать. Еще посчитает меня предателем.

— Тогда вызови, приведи силой. В конце концов, приволоки его на аркане. Мудри, сотник, мудри. Но сделай так, чтобы он предстал перед моим шатром.

— Если это так важно… — уважительно пожал плечами Урбач.

Рослый, жилистый, с большой цыганской серьгой в правом ухе, Лаврин производил впечатление очень сильного, закаленного воина. И он действительно принадлежал к тем безродным казакам, колыбелью которым стало седло, кормильцем — куренной кашевар, а родным домом — Сечь. В бою Лаврин вроде бы особо не блистал; военной хитростью, такой необходимой для казацкого командира, тоже не обладал. По крайней мере, до сих пор никак не проявлял ее. Зато за время похода уже трижды вызывался идти в разведку к татарскому лагерю. Умел неслышно ходить, удивительно легко и быстро ползал; уже подобрал пятерых казаков себе в ученики-пластуны. К тому же он неплохо владел татарским, польским и молдавским языками.

Сирко знал, что полковой старшина не очень-то доверяет Лаврину, а иногда и демонстративно сторонится его, побаиваясь склонности этого человека ко всяческим интригам, а еще больше — опасаясь его «опросного таланта». Кто бы ни оказывался в полку из новичков, кто бы ни попадался Лаврину под руку — пленный ли татарин, прибившийся невесть откуда казак, проезжий купец или сбежавший от своего господаря молдавский виноградарь, — Лаврин тотчас же устраивал ему «опрос». Он обладал какой-то удивительной способностью проникать в душу человеку, вызывать его на откровенность, устраивать ему словесные ловушки, а главное, интуитивно и почти безошибочно определять ту черту беседы, за которой начиналось откровенное вранье [32].

Уже не раз старшины предупреждали Сирко: «Не подпускай ты к себе этого человека, смутный он какой-то; уж если этот предаст — что змей ужалит». Сирко и сам остерегался его. Забываясь, Лаврин и полковнику своему тоже пытался устраивать самые подшкурные «опросы», используя для этого любую возможность.

Однажды он так увлекся, что от гнева его спасло только то, что Сирко вовремя сумел понять: в этом казаке умирает талант интригана и судебного дознателя. Таких людей нужно или сразу же казнить, или же с пользой для отечества использовать для дипломатии, допросов, разведки; для того, чтобы расчищать свое окружение от наемных убийц, подосланных провокаторов, завистников и заговорщиков [33]. Выступая в поход, Сирко поручил ему отобрать по своему усмотрению шестьдесят казаков-пластунов, охочих до прогулок в стан врага, и назвал это подразделение разведывательной сотней. Теперь полковник был убежден, что поступил разумно.

19

Прошло более часа. Сирко успел переговорить с двумя сотниками, выслушал жалобы квартирмейстера, который во время похода ведал у него всем полковым провиантом (он всегда и на всех жаловался: одни, по его убеждению, слишком лениво заготавливали провиант, другие слишком аппетитно поедали его), а Лаврина все не было и не было.

Решив, что переговоры с Коржуном затянулись, полковник еще раз обошел южные посты, прошелся по своей командной возвышенности и уже хотел было снова прилечь — разболелась еще год назад раненная турецкой пикой нога. Но в это время к его шатру подошел Лаврин.

— Они ушли, пан полковник, — соскочил он с коня.

— Что значит «ушли»? Вот так, взяли все и ушли?

— Так и было, атаман.

— И т! ы не смог договориться с их руководителем даже по поводу переговоров со мной; задержать их, заставить?! Джура! [34] Где, черт возьми, джура?!

— Не надо звать джуру, — остановил его Лаврин. — В лагере вообще не должны знать, что девять казаков ушло в степь, иначе об этом узнают и наши союзники-поляки. А так для поляков они будут погибшими. Их это успокоит, нас избавит от подозрения.

— Пожалуй, так будет разумнее, — признал Сирко, хотя признавать это ему не хотелось. — Значит, не ты уговорил их, а они тебя? Признайся: сам провел их между сторожевыми разъездами, чтобы стычки не возникло?

— Понятное дело, что сам. Да и в южном разъезде мои казаки-пластуны, это я тоже предусмотрел.

— Предусмотрел, говоришь? Все ты предусмотрел.

Было мгновение, когда рука Сирко потянулась к сабле, а с языка вот-вот готово было сорваться: «Измена!» Одно это слово отмело бы сейчас любые объяснения Лаврина и было бы воспринято казаками как справедливый приговор. Сдержав себя, Сирко сел на войлочную подстилку, оперся на седло, закурил трубку.

— Ну, говори, что ты там еще надумал. Не мог же ты просто так… Не в изменники же тебя записывать.

— Полякам это позволительно — записывать меня в изменники, а тебе, атаман, — нет. Но ведь с поляками у меня и разговор был бы иным.

— Ну-ну, усовестил. Слушаю.

— Я понял, что отговорить Коржуна от его затеи невозможно. Казнить — да, отговорить — нет. А зачем присылать к тебе человека, который уйдет от самого Сирко, не согласившись с его доводами? Чтобы казаки знали, что слово полковника для Коржуна ничего не значит? Подумал, поразмыслил и сам благословил в лице Коржуна нового атамана. От твоего имени, полковник.

Сирко удивленно прошелся по нему взглядом снизу вверх и нервно рассмеялся.

— Что, действительно, от моего?

— Это сразу же подбодрило парней. Они ускакали в степь, зная, что полковник, Божьей милостью атаман Сирко, в душе, мысленно — с ними. А значит, беглый люд, который будет прибиваться к его отряду, тоже узнает, что создается эта новая степная ватага с благословения Сирко.

— Особенно интересно будет узнать о моем благословении польскому командованию.

— Это уже ничего не изменит, — отмахнулся Лаврин. — Зато когда-нибудь, надеюсь, довольно скоро, нам это пригодится. Не вечно же служить полякам. Правда, я посоветовал Коржуну восстания пока не поднимать, а пристать к сечевикам, пройти там хорошую выучку, отбивая нападения татар; обстрелять да обмахать хлопцев турецкими ятаганами… А там, гляди, и наше время поспеет.

— Ну и?…

— Все девятеро согласились со мной.

— А ты, оказывается, настолько же хитер, насколько и многоопытен. В самом деле, пусть послужат земле нашей, охраняя ее от ордынцев.

— С этим и ускакали в степь, полковник.

— Постой-постой, а почему их оказалось девятеро? Ты же говорил, что с Коржуном собиралось уходить семеро.

— Девятый пристал в последнюю минуту. Из разъезда моего сбежал. Нет-нет, не измена. Он из моих разведчиков-пластунов, — хитровато улыбнулся Лаврин. — Старый рубака, в двух восстаниях изрубанный. Ты знаешь его — Семен Роднюк.

— Роднюк? — напряг память Сирко. — А, тот самый, припоминаю. Его появление в отряде Коржуна может что-либо изменить?

— Должно. Говорить с людьми он умеет, авторитет себе привык добывать в бою. Он-то и должен удержать новую ватагу от поспешного восстания. А надо будет… ну, если это действительно понадобится, — подчеркнул Лаврин, наклонившись к Сирко, — то и возглавит отряд вместо Коржуна. Запомни имя это казака: Семен Роднюк. Скоро получим от него первую весточку.

Сирко помолчал, посмотрел на открывающийся перед ним залитый лунным сиянием речной луг и почувствовал, что раздражение окончательно оставило его. Теперь он думал о том, что надо бы держать Лаврина поближе к себе да почаще советоваться с ним.

— Лук ты натягиваешь, как все, — сказал он Лаврину. — Однако стрелять норовишь дальше, чем способна долететь стрела.

— Так должны поступать все атаманы, которые поняли, что хватит разжигать мелкие восстания, надо готовиться к большой войне.

— Значит, и ты тоже понял это?

— Сколько ж нам ходить в холопах то у поляков, то у тевтонцев, то еще у кого-то? И еще, чтобы ты знал, полковник… Сегодня на рассвете из лагеря убежит один из пленных татар. Когда-то он уже бывал в нашем плену, потом почти год батрачил в Польше. Неплохо понимает по-нашему. Но самое важное то, что мазанка его стоит почти возле самого Перекопа. Именно там, у крымских ворот, нам и надо иметь своего татарина. Зовут его Кизим. Прозвище — Перекоп-Шайтан. Силы зверской и рубака отчаянный. Семь сабельных ран принял, а все-таки выжил.

— Ты бы лучше в Рим кого-нибудь послал, — мрачно пошутил Сирко. — Вдруг папа римский без нашего надзора останется.

— Туда бы Ивана Сулыму, — совершенно серьезно воспринял его предложение Лаврин.

— Почему вдруг Сулыму?

— Он — единственный из наших полковников-атаманов, кто уже побывал в Риме. А главное, единственный из украинцев, кто получил из рук папы золотую медаль с папским ликом, за победы над магометанами [35]. Кстати, в окружении папы его восприняли, как полководца, который в будущем способен возглавить европейские христианские силы, христианскую милицию, в борьбе против Османской империи. Если помните, пан полковник, ранее намечалось, что это воинство Христово должен был возглавить герой Хотинской битвы с турками гетман Петр Сагайдачный. Но гетман умер от ран, и теперь вот к папскому двору пришелся Сулыма, несмотря на то что веры он православной.

— И все же слишком быстро ты назвал имя Сулымы, сотник. Неужели и над тем, кого бы из наших казаков подсадить к Ватикану, тоже задумывался?

— А кто сказал, что мы не должны знать, в каких грехах исповедуются наши бывшие и будущие враги в своих мечетях и костелах?

20

Стало заметно холодать. Вместе с первыми, еще несмелыми, оранжево-черными проблесками зари откуда-то с карпатских предгорий подул влажный ветер, промозглое дыхание которого ощущалось и через ткань шатра. Князь натянул до подбородка теплое войлочное покрывало и, закрыв глаза, попытался уснуть. Это оказалось непросто. Даже через адскую усталость пробивались какие-то хаотические воспоминания: Стамбул, отец, Власта… Увы, и Власта — тоже.

С этим именем на устах, да еще с ироничной улыбкой, князь и уснул. Однако не прошло и получаса, как чуткий сон его был взорван скрипом колес.

— Князь! Я привез это, князь! — послышался голос Мамлюка. — Иди взгляни!

Гяур еще несколько секунд всматривался в вырисовывающуюся на фоне тускнеющей предутренней луны фигуру воина, затем резко откинул покрывало.

— Показывай, только не поднимай шума.

— Прости, князь, забыл. Но это в самом деле бог, а не кузнец. Как я сказал ему, так он и нарубил.

На повозках лежали небольшие квадраты решеток, сбитых из прочных дубовых и акациевых веток, утыканных гвоздями. А посреди каждой клетки этой решетки были привязаны веревками треугольные косяки.

— Значит, это они и есть?

— Они, — возбужденно проговорил Мамлюк. — Маловато, конечно. Но если разбросать их в траве впереди войска или у входа в табор из возов, два-три десятка коней искалечится на них — это точно. Вместе с ними покалечатся и татары. Бить их на этих косяках — что снопы молотить.

— Сколько ж их у тебя?

— Две повозки.

— Накрой и молчи. Никто, кроме твоей команды, пока не должен знать о наших приготовлениях.

— И не будет. Онемеем.

— Но это еще не все: видишь эти покрывала? — показал на куски войлока. — Возьми десяток своих кайсаков и быстро посшивайте их по два-три вместе. При этом попробивайте посредине небольшие дыры, чтобы можно было подпирать их кольями или даже копьями. Получится неплохой навес.

— И татарские стрелы, падающие с неба, будут застревать в них. Ну, мам-люки, ну, вояки, точно не пробьет! — пританцовывая, потирал руки сотник. — Вот увидишь, князь: они до сих пор воюют так: гурьбой, кто во что горазд. А сейчас воевать надо с крокодильей хитростью. Это я тебе говорю, сотник Рахманкули-Мамлюк.

— Поэтому не суетись, а тоже думай, — терпеливо выслушал его пустословие Гяур. — На борт каждой повозки, сверху, нужно прибить по жерди и набить на них гвозди, на которые можно было бы навешивать щиты. Обрати внимание: в наших щитах проделаны боковые прорези для копьев. Из-за них удобно отстреливаться из ружей и пистолетов, не подставляя себя под стрелы.

— Вот видишь! — простодушно воскликнул сотник, словно это не князь поучал его, а он князя. — Еще одна крокодилья хитрость! А значит, еще несколько жизней казачьих спасем. Ну, князь! Ну, мам-люки!

А через час драгуны выступили в путь. Разослав в разные стороны группы своей «легкой кавалерии», составленной из мамлюков, Гяур не оставил обоз под прикрытием одной полусотни, как это делалось обычно, а повел его вместе с полком.

Верстах в двадцати от Конецполя их настиг адъютант наказного польного гетмана [36] — полковника коронного войска Кшиштинского.

— Велено передать, что орда перешла реку Савранку и нацелилась на Ямполь, — тяжело отдышался поручик, который казался таким же взмыленным, как и его конь. — Лазутчики выяснили, что она движется тремя отрядами, но все они держатся на удивление близко друг от друга. Значит, их интересует не столько грабеж сел, сколько сам Ямполь. Кроме того, из-за Днестра донесли, что по тому берегу приближается отряд турецкой конницы. Всего сотни три, но все же…

— То есть мы обязаны оказаться южнее Ямполя раньше, чем туда подступят татары. И на нас, должно быть, нацелены их правое крыло и центральный отряд, — высказал Гяур то, чем не сумел или не захотел завершить свое донесение уставший поручик.

— Именно так, господин полковник. Но где сейчас находится ваш полк?

— Он здесь. Разве не видно? Впереди только дозорные десятки.

— Полк идет вместе с обозом?! — изумился поручик.

— Это легкий обоз, и продвигаемся мы довольно быстро.

— Но зачем вам такой огромный обоз! — еще больше изумился адъютант, увидев, как по равнине, прямо по полю, движется три ряда повозок, с набитыми на них, словно на арбы, жердями из молодых акаций. — У вас столько подвод, что их хватило бы для целой армии.

— Чтобы было на чем увозить захваченную у татар добычу, — жестко отрубил Гяур. — Вы хотите еще о чем-либо спросить, господин поручик?

21

Первым с татарами столкнулся дозор из двадцати воинов, которым командовал сам Мамлюк. Как только на его пути появлялось какое-нибудь дерево, Мамлюк немедленно приказывал одному из своих разведчиков влезать на него и осматривать окрестности, зная, что с его высоты драгун заметит татарина раньше, чем тот его — с высоты своего коня.

Так оно и произошло. Выявив татарский разъезд из полусотни всадников, Мамлюк немедленно разбил отряд на две группы. Одной приказал затаиться в глубоком овраге, а сам, с другой, спешенной, залег на возвышенности, в небольшом терновнике. А посредине, на дороге, уложил своего коня с накрепко связанными крест-накрест передними и задними ногами.

Вынырнув из низины, татары с удивлением увидели брыкающуюся лошадь с перевязанной мордой и, настороженно осматриваясь, остановились. В ту же минуту драгуны Мамлюка с двух сторон ударили по ним из ружей и пистолетов. Решив, что они попали в серьезную засаду, оставшиеся в живых татары развернули коней и унеслись прочь, даже не решаясь на ходу обстреливать засевших.

Помня строгий приказ Гяура подбирать все татарские луки и колчаны, драгуны тотчас же собрали все, что им досталось, и умчались к стоящим в двух верстах от засады остальным воинам сотни.

Не прошло и получаса, как один из четверых постоянных, «кроновых», как называл их Мамлюк, дозорных, снова доложил, что теперь уже приближается до двух сотен татар.

Это тоже еще были не основные силы, а лишь дозорный отряд. Но и ему нужно было дать бой. Добравшись до места прошлой засады, татары, словно лисы, обшарили терновник, все окрестные балки и лишь тогда двинулись дальше.

Проскакав между грядой холмов, ордынцы увидели прямо перед собой широкую, простилавшуюся далеко вправо и влево, долину, посредине которой стояло несколько повозок, горели три костра и мирно паслись кони. Чуть дальше, вроде бы и охватывая какую-то часть равнины, и даже создавая видимость лагеря, но все же небрежно, вкось и вкривь, стояли еще два десятка повозок, между которыми несколько польских солдат прятались под навесами от палящего солнца.

Приметили крымчаки и разъезд драгун. Спешенные, солдаты стояли спинами к ним, о чем-то мирно беседуя, и, очевидно, не заметили их. Остальная же масса еще только собиралась создавать лагерь, наверное, готовясь здесь же и переночевать. Вон еще две повозки спускаются с горы, присоединяясь к табору.

Решив, что их не заметили, татарские разведчики подались назад, к своим. Теперь нужно было поскорее привести весь отряд и с ходу ударить по полякам, пока те не успели создать укрепленный лагерь.

Не прошло и часа, как весь чамбул уже рассыпался по гряде. Вырвавшись на равнину, командир чамбула увидел ту же картину, которую нарисовали ему дозорные. Но даже сами дозорные не обратили внимания на то, что четыре повозки, стоявшие как бы вне лагеря, уже соединены в четырехугольник, образуя маленький форт на колесах. Да и поставлены они теперь значительно ближе к основному лагерю. И что в самом лагере повозки расставлены менее хаотично. И что людей, сидящих у костров за малым лагерем, стало вдвое меньше, а костров теперь десять, они большие и составляют как бы своеобразный огненный вал.

Зато командир чамбула сразу прикинул, что солдат здесь не более полутора сотен: обозные да сотня охраны. А возы чем-то наполнены — это сразу видно. И еще Кагарли-бей, который привел этот чамбул, не без ехидства заметил про себя, что командовал обозом человек, совершенно не имеющий опыта таких походов. Лагерь, конечно же, следовало делать вон на той возвышенности, под которой они его устроили, расставив повозки по краю обрыва. Штурмовать его там — все равно, что брать приступом крепость. Во многих местах кони просто-напросто не смогли бы взобраться на холм.

Застигнутые врасплох, драгуны, до этого безмятежно сидевшие у костров, конечно же, засуетились. Кто-то сразу же помчался к возам, кто-то на ходу попытался достать татар из ружья. Крики, суета, пальба. А тем временем большая масса татарской конницы вырвалась из-за гряды и, даже не разворачиваясь широким фронтом и не беря стоянку в обхват, чтобы не терять времени, понеслась на врага.

В этом диком галопе, под свист, крики и круто замешанное на ржании коней улюлюканье, мало кто из татарских старшин принимал во внимание, что из оврага, расположенного по ту сторону табора, вырвалось еще до полутора сотен драгун. А также то, что десятки других воинов, притаившихся до того под возами и за ними, за две-три минуты расставили возы на свои места, так что оказалось, что все они прекрасно подогнаны друг к другу; и тотчас же подняли вверх оглобли, навесили щиты, выставили частокол из копий и ружей.

Точно так же, в считанные секунды, по всему периметру табора было устроено еще несколько навесов из войлочных покрывал, а под ними и за щитами, прикрытые от стрел, засели две сотни драгун Гяура с ружьями, пистолетами и луками.

И даже когда первые десятки конников, достигнув цепочки костров, вдруг наскочили на замаскированный такими же войлочными покрывалами, притрушенными травой, овраг, те, что мчались за ними, не сразу поняли в этой сумасшедшей скачке, что произошло, и валились сверху на упавших, затаптывая и даже сгоряча рубя их.

Правда, некоторые всадники пытались преодолеть это препятствие, но разбег уже был затруднен, и кони падали, цепляясь передними ногами за стенки оврага. Были и такие, что останавливались, разворачивая коней, но их сбивали копьями или просто конной лавиной те, что мчались вслед за ними.

А тем временем полсотни драгун, засевших за возами в малом лагере, и три сотни в большом, били и били по ним залпами, осыпая и поднимающихся, и мчащихся градом пуль и стрел. Десяткам двум татар все же удалось перебраться через овраг или же просто обойти его слева, со стороны проходящей неподалеку дороги, но они сразу оказались между огнем, ведущимся из двух лагерей, а также из лощины, пролегающей между основным лагерем и возвышенностью.

Только чудом уцелев в этой бойне, Кагарли-бей с трудом сумел восстановить кое-какой порядок и отвести оставшихся в живых назад, к гряде. Еще во время отхода полусотня из малого лагеря бросилась к оврагу и, добивая выбирающихся оттуда татар, под прикрытием ружейного огня быстро собрала все оказавшиеся там луки, стрелы, копья — и снова отошла в лагерь, чтобы на руках перенести повозки еще ближе к основному лагерю, подковой прикрывая его теперь уже со стороны дороги.

А на месте малого лагеря и вокруг него, а также со стороны дороги драгуны оставили три десятка западней, разбросав между ними столько же треугольных «ногоколов», как называл их Мамлюк. Еще полсотни драгун переползли в кустарник, прикрывающий табор справа, куда тоже подступала подкова возвышенности.

— Приготовьте пушки, — спокойно скомандовал Гяур, прикинув, что для того, чтобы решиться на новую атаку, татарам понадобится не менее часа. — Все шесть фальконетов на повозки — и на вал. Стрелять, как приказано: залпами из трех фальконетов, чтобы давать время второй тройке для перезарядки.

У них было всего по десять ядер на фальконет и тридцать — на большую пушку, которую они тоже привезли на повозке. Вот почему Гяур приказывал во время одной атаки делать не более трех выстрелов на фальконет и не более пяти выстрелов из пушки.

— Только бы Хозар не поспешил и не ринулся нам на помощь раньше времени, — с некоторой тревогой всматривался князь в чуть выступающую из-за возвышенности по ту сторону дороги опушку густого черного леса.

— Во время третьей атаки, — согласно кивнул Улич. Из того, уличского, отряда в лагере вместе с Гяуром осталась лишь десятка закованных в доспехи телохранителей-норманнов. — Но когда бы Хозар не появился, ты должен сразу же посадить свою сотню на коней и прийти ему на помощь.

— О-дар!

22

Сирко только что выслушал доклады своих разведчиков и теперь, сидя на стволе поваленного буреломом дерева, вычерчивал веточкой схему завтрашнего боя. Солнце уже садилось. Предзакатные лучи его падали на песчаный островок посреди подлеска, высвечивая в нем золотистые крупицы каких-то минералов, а сам полковник был похож сейчас на кладоискателя, пытающегося воспроизвести давно виденную им, но призабытую карту неизвестно когда и кем зарытого клада.

Пластуны Лаврина доносили, что татарский чамбул остановился в десяти верстах от лагеря, который он только что приказал разбить между озером и берегом небольшой речушки. Впереди, на пути татар, лежало большое, разбросанное между холмами и левадами, село; позади — почти степная равнина, усеянная небольшими рощицами, последними мазками южноподолийской лесостепи.

Обозначив все это в своей схеме, Сирко решал теперь главный вопрос: с какой стороны подкрадываться к чамбулу? То, что выступать нужно будет, не дожидаясь рассвета, еще в полночь, для него уже было ясно. Но если он войдет в село и оттуда попытается ударить по татарам, они, скорее всего, уйдут в степь и на какое-то время рассеются, превратив его преследование в бессмысленные скачки по полям и перелескам.

Куда заманчивее было отправить часть полка в тыл ордынцам, создать видимость того, что путь к отходу в степь перекрыт. С другой же частью и местными крестьянами зайти со стороны села, охватывая при этом оба берега озерца и оттесняя крымчаков к заливным лугам.

Задумавшись, Сирко не заметил, как рядом с ним оказался Лаврин Урбач. Неслышно приблизившись, он остановился у плеча полковника и внимательно рассматривал схему, время от времени поглядывая на половецкий профиль командира.

— Уважаешь карты, атаман, — проговорил он, поняв, что присутствие его замечено.

— Пытаюсь представить себе, как оно все может выглядеть на поле битвы, да предвидеть ее кровавые повороты.

— Из всех казачьих атаманов, которых мне приходилось видеть, ты один вырисовываешь такие планы. Остальные воюют проще: налетим, саблями помашем, а там, Бог даст, видно будет.

— Ну-ну, не все так, — мрачно возразил Сирко, все еще не отрывая взгляда от нарисованной им карты, которая вполне могла бы сойти за расчерченное надгробие воинской могилы. — Если и не рисуют, то все равно обдумывают, прикидывают. Иначе какие они атаманы? Как им войско водить?

Лаврин присел и пальцем перечеркнул извилистую полосу реки чуть ниже озера.

— Брод здесь — удобный, каменистый. Не прикроем его — татары уйдут в заречную равнину. Прикроем — вынудим идти по лугам, по илистому дну. Тогда и расстреливать, и встречать на том берегу удобно. Татары — они в аллюре сильны, под рев глоток и перезвон тетив.

— Если не прикроем — уйдут, это точно. Но в этот раз нам выгодно дать им уйти. Истребить чамбул вряд ли удастся. А коль так, надо предоставить ему возможность вырваться в степь и рассеяться, чтобы затем преследовать его до Тилигула. Тебе легче, ты недавно видел эти места.

— Ты тоже видишь их, полковник, — указал Лаврин пальцем на план. — Хорошо видишь. А по настоящей карте можешь? Приходилось когда-нибудь?

— Австрийцы научили. У них там вся империя срисована, чуть ли не до последнего камня при большой дороге.

Урбач поднялся, расстегнул прикрепленную к поясу небольшую сумку из толстой бычьей кожи и достал оттуда сложенный вчетверо пергамент.

— Тогда и эту поймешь, — протянул его полковнику. Сирко развернул пергамент и несколько минут внимательно рассматривал начертанное на нем.

— Ага, вот это похоже на Днепр. Здесь — Кодакская крепость, Сечь… А вот и Дон… — водил он по степному миру огрубевшим пальцем воина, словно Божьим перстом. — Да это же Слободская Украина! «Слобожанщина», как у нас говорили.

— Еще бы тебе родные края не распознать, — вновь присел рядом, теперь уже на ствол дерева, Лаврин. — Ты приглядись, как всевидяще она вычерчена. Взглянул — и будто бы вместе с архангелом по небу пролетел: вся земля под ним — с журавлиного курлыканья.

— Германец, небось, рисовал?

— Француз. Инженер Гийом де Боплан, офицер на польской службе, а вдобавок еще и карторисователь.

— Боплан? Постой-постой, не тот ли это француз, что крепость Кодак на славу и горе Ивана Сулымы выстроил?

— Он самый.

— Гореть ему в пекле, французу неправославному. Но рисует, должен тебе сказать, так, что наяву явнее не бывает. Божий дар, а?

— Не без этого.

— В каждом деле — свой дар, — мудрил Сирко, не в состоянии оторваться от карты. — Жаль, что не с этой земли, между Бугом и Днестром, срисована, а то бы и разведке твоей легче было.

— Уж какая есть. Мои хлопцы взяли ее из сумки убитого польского офицера. Хорошо, что хоть разобрались, что к чему, да принесли.

— Коль твои воины добыли эту карту, значит, она твоя, — сложил пергамент Сирко, давая понять, что не претендует на нее. — Владей по праву трофея.

— Погоди, я ведь показал ее не ради того, чтобы похвастаться. Бери. Австрийских генералов, может, и не удивишь, зато шляхту польскую да татар, если сунутся на Слобожанщину, потешишь, возникая с войском там, где им и не почудилось бы.

— Когда это еще будет! — вздохнул полковник отголоском грустных воспоминаний. За последние семь сабельных лет судьба так ни разу и не сподобилась забросить его на берега Северского Донца.

Они помолчали.

Полк располагался в редколесье, из которого, в случае набега татар, легко можно было отойти в бор. Укреплений не строили, костров не разводили, спать тоже не укладывались, старались не выдавать себя лишним шумом. Сирко уже предупредил сотников, что выступать придется глухой ночью, вместе с ведьмами.

— Ладно, атаман, пойду-ка я к своим, снаряжу дальние дозоры. А ты еще посиди над картой француза. Не раз посиди. Присмотрись к границам срисованной здесь земли. Вдруг это и есть та, которую добудешь себе и нам саблей своей на вечную вечность.

— О чем это ты? — устало взглянул на сотника Сирко.

— Саблей добудешь ее и возродишь православную славянскую державу, великое степное княжество русичей [37]. Тем более что в центре, в самой сердцевине, находится край, породивший тебя.

— Княжество? На этой вот земле? — постучал полковник пальцем по пергаменту.

— Разве когда-то она не была под рукой киевских князей? Сколько бы ни метались мы по степям, какое рыцарство ни бросали на турецкие, татарские и прочие сабли, — ничего мы не стоим, пока не возродим своей державы. Ни князя-короля у нас не будет, ни закона-порядка, ни армии такой, чтобы не по австриям-польшам наемничала, а свои кордоны отстаивала.

— Вон как далеко ты заглядываешь, сотник.

— Пора уже. Все земли русино-украинские мы так сразу не вернем себе. Но ведь начинать с чего-то надо. Вот и начни с этих казачьих земель, далеких от всех царских да королевских столиц. Так что вот тебе, полковник, твой крест, — хлопнул ладонью по карте, — вот тебе твоя Голгофа. Думай. На века молясь, думай.

23

Отойдя к холмам, Кагарли-бей действительно дал своим всадникам два часа отдыха, приказав дозорам осмотреть все окрестности лагеря, разведать, что происходит за возвышенностью, прочесать опушки леса.

Очень скоро дозоры вернулись, сообщив, что никаких кяфиров поблизости нет. Разве что несколько десятков их расположилось в роще, справа от польского лагеря, и столько же — в овраге между лагерем и возвышенностью. Но это далеко от стана их отряда.

Однако Кагарли-бея это не успокоило. Он понял, что два его тумана наткнулись не на случайный обоз. Атаман, командовавший этим войском, состоящим то ли из поляков, то ли из казаков, — он так и не понял, — ждал их, основательно готовясь к бою. И первая стычка, которая произошла у его дозора с солдатами, тоже была организована этим же атаманом.

Тем не менее у атамана не более семисот аскеров. Ну, пусть восемь сотен. У него же, Кагарли-бея, до этого боя было две тысячи. Пусть около сотни он только что потерял в бою. Все равно сил еще вполне достаточно, чтобы со второй атаки смять лагерь и захватить обоз. Целый обоз. Открыв себе при этом путь на Ямполь. Что же касается обоза, то он отправит его под охраной в степь, за речку Савранку.

— Кагарли-бей! — подскакал к нему командир второго тумана. — Позволь сказать слово.

— Говори, — произнес тот и, скрестив ноги, поудобнее уселся на расстеленной на вершине холма попоне.

— Нам не стоит штурмовать этот лагерь. Если они так хитро приготовились к его обороне, значит, в обозе нет ничего ценного. Они тащили за собой эти повозки только для того, чтобы устроить лагерь. Да еще для того, чтобы привезти на них ружья, пушки и войлоки, которыми прикрываются от наших стрел. Видел, сколько их осталось воткнутыми в войлок?

— Но если мы пойдем в обход, они двинутся по нашим следам. Возможно, их командир только того и ждет, чтобы мы обошли их. А возле ближайшего села нас будет поджидать еще столько же польских аскеров. С таким же лагерем. И тогда на нас ударят с двух сторон.

— Но это пехота. В лагере у них не более сотни коней.

— Коней у них намного больше, просто они где-то спрятаны. За несколько верст отсюда.

— Возможно, вон за тем лесом.

— Мои дозорные были в этом лесу. Там никого нет. Правда, лес очень большой. Но они углубились, насколько это возможно было. По ним не выпустили ни одной пули, ни одной стрелы.

Воин-слуга поднес Кагарли-бею бурдюк с водой. Бей налил себе в глубокую пиалу, отпил, однако командиру тумана не предложил. Тот молча смотрел, как командир пьет, и глотал слюну.

— Если мы будем атаковать, достойный Кагарли-бей, тогда нужно атаковать немедленно. Пока к ним не подошло подкрепление. Они наверняка послали гонца за помощью.

— Мы и будем атаковать их сейчас. Твой туман пойдет первым. Зажгите факелы, забрасывайте их на повозки и на войлок. Две сотни пусть спешатся и пойдут за первой лавой конницы. Они должны завязать бой у повозок и помочь коннице прорваться в лагерь.

— Повинуюсь, — поклонился Махмут-бей. — Можно начинать?

— Я же сказал.

Две спешенные сотни командир тумана пустил через тот самый овраг, в котором кяфиры устроили ловушку. Остальные обошли низину и, развернувшись полумесяцем, пошли в атаку со стороны дороги, на ходу забрасывая лагерь стрелами.

Командир первого тумана тоже повел часть своих воинов в обход оврага, чтобы ударить со стороны кустарника, а другую часть направил на склон возвышенности, в тыл кяфирам.

Конники еще только занимали указанные командирами исходные позиции, с которых они должны были начать атаку, а пехотинцы уже преодолели овраг и начали медленно приближаться к лагерю, пытаясь выманить обороняющихся за повозки и насыпанные ими валы.

Поняв, какую опасность они представляют, Гяур оставил наступающую конницу своим мушкетерам, а из всех фальконетов и луков ударил по пехотинцам. Потеряв десятки убитыми, татары сначала попятились, а потом и побежали к оврагу. Однако ни один воин их не преследовал. А фальконетчики уже развернулись и новым залпом ударили по тем, что двигались со стороны кустарника.

Сдержать конницу им не удалось, но засевшие там драгуны встретили нападающих огнем из ружей и пистолетов и, прикрываясь густым кустарником, отползли за повозки. Пользуясь этим укрытием, они хладнокровно расстреливали продирающихся через высокий кустарник конников. Промахнуться там было почти невозможно.

— Кагарли-бей, сюда мчатся гонцы! — крикнул кто-то из окружения командира чамбула именно в тот момент, когда конница Махмут-бея пошла в атаку на лагерь со стороны дороги.

— Победа! — еще издали прокричал гонец. — Три тумана светлейшего Ахмет-Гирея смяли конницу поляков, разгромили ее и разогнали по лесам. Ахмет-Гирей ждет Кагарли-бея с его туманами у Ямполя.

Выслушивая все это, Кагарли-бей не только не повернул коня к приближающемуся в сопровождении двух десятков воинов гонцу, но даже не повернул головы, что легко могло быть истолковано гонцом как неуважение к самому Ахмет-Гирею, нежелание радоваться его победе. Однако глядя, как кони атакующих воинов мечутся между ловушками, раня ноги, сбрасывая и забивая копытами своих хозяев; на ту неописуемую толчею, которая создалась у самих повозок и которая позволяла обороняющимся расстреливать всадников из орудий, ружей и луков, гонец и сам приумолк.

Но именно он первым заметил то, что привело Кагарли-бея в еще больший гнев. Со стороны леса, по пологому склону возвышенности, прямо на лагерь несся, сверкая на солнце панцирями и кольчугами, ощетинившийся частоколом копий грозный клин воинов. А вслед за ним развертывались в полумесяц еще более двухсот воинов. Эти шли вперемежку, «крылатые» польские гусары и казаки.

— Вернуть! — крикнул Кагарли-бей своим телохранителям. — Всех вернуть сюда!

Командиры тех двух сотен, что, обойдя возвышенность, поднялись на нее по западному склону и готовились ударить по лагерю с тыла, уже заметили стальной клин. Жертвуя собой, они отчаянно двинулись ему наперерез, чтобы спасти от разгрома воинов, что наступали со стороны дороги и которые и так уже потеряли более сотни всадников. В эти же минуты, раздвинув повозки на стыке основного и малого лагерей, выскочила из укрытия сотня воинов, клин которой составили Гяур, Улич и десяток воинов-норманнов. В свою очередь до полусотни воинов из стального клина и левое подразделение «крылатых» гусар тоже развернулись и ударили по татарам, спускавшимся с холма.

Поняв, что воинов, которые сражаются у дороги, ему уже не спасти, Кагарли-бей со своими телохранителями бросился на левый фланг и, заставив сотни, наступающие со стороны кустарника, прекратить атаку, увел их за собой, стараясь как можно скорее вырваться из этой страшной долины.

И вот тогда все обороняющиеся в лагере, кто пешком, кто в седлах, вышли за валы и бросились в атаку.

24

— А, это вы, пан поручик? Как вы здесь оказались? Вы и все это доблестное воинство? Полковник прислал вас на помощь? — устало поинтересовался Гяур, когда, изрубив всех, кого только смогли настичь в пределах долины, три сотни его тяжелых конников вернулись к лагерю, предоставив легкой коннице во главе с Мамлюком преследовать татар за ее пределами.

— Наше войско разбито, пан полковник.

— Все? — изумленно спросил Гяур.

— Я не знаю, что с полком Сирко, который пошел левым крылом. Но наши две тысячи были разбиты и развеяны во время первой же атаки. Татар было тысяч пять.

— Пять тысяч? — недоверчиво переспросил Гяур.

— Может, немного меньше. Не стану утверждать. Мы, несколько офицеров, собрали тех, кого смогли собрать, и повели к вам. Другая часть, наверное, ушла к полковнику Сирко.

— Да, поручик… Если мы так воюем против легковооруженной татарской конницы, то как мы собираемся воевать с турками?

Поручик опустился на траву рядом с Гяуром и уныло молчал.

— Вы, кажется, потеряли совсем немного людей.

— До выхода за пределы табора было двое убитых и четверо раненых. При этом татары оставили на поле боя до четырех сотен убитыми.

— Недаром говорят, что вы прошли выучку в Европе, у прусских генералов.

— Здесь сработала не прусская выучка, поручик. Хотя у них тоже удалось немало перенять.

— Почел бы за честь служить под вашим командованием, господин полковник.

— Улич! — ничего не ответил поручику князь Гяур. — Пошли гонцов, собери воинов. Пусть прекращают преследование.

— Будет выполнено.

— Хозар! Дозор — в сторону Ямполя! Сейчас мы пойдем туда и попытаемся остановить главные силы татар.

— Князь! Князь! — послышалось со склона холма, на котором еще недавно восседал Кагарли-бей. — Мы задержали татарского гонца!

Гяур по голосу узнал, что кричит Мамлюк, и удовлетворенно отметил: «А ведь неплохо воюет, старается».

— И все же я буду проситься на службу к вам, — напомнил о себе поручик, когда Гяур снова сел на коня. И помчался вслед за ним.

— А вас не пугает, что мы будем служить разным богам, поручик?

— Потому что я католик?

— Не только поэтому.

Когда они подъехали, гонец уже стоял на коленях со связанными руками, а Мамлюк держал у его горла кинжал.

— Он что-нибудь успел сказать?

— Что он гонец. Ахмет-Гирей послал его к Кагарли-бею сообщить о том, что войска кяфиров разгромлены и что он ждет его с победой у стен Ямполя.

— Не Каменца?

— Полковник спрашивает: Ахмет-Гирей ждет его у Каменца?

— Нет, — осторожно помотал головой, пытаясь вырвать шею из руки Мамлюка или отвести горло от лезвия кинжала. Но это ему не удалось. — У Ямполя.

— Сколько у него войска? — спросил его Гяур по-турецки.

— Не знаю, достойнейший.

— Я прикажу посадить тебя на острие меча. Мамлюк, воткни меч рукоятью в землю. — Так сколько у него войск?

— Откуда ж мне знать, достойнейший?

Мамлюк нашел в земле трещину, чуть расковырял ее и с силой вогнал туда рукоять меча. Сразу же подвел к нему гонца и попытался усадить.

— Пожалей, полковник! Пожалей, скажу. Я скажу! — заорал гонец. — Их четыре тысячи.

— Значит, все-таки знаешь. Точно четыре?

— Именно четыре. Две было у Ахмет-Гирея и две — под рукой Султана-Мурзы, который повел чамбул правого крыла.

— Развяжи ему руки.

— Зачем?

— У тебя должен быть один ответ: «О-дар».

— О-дар!

Мамлюк разрезал веревки и швырнул гонца на колени к ногам Гяура.

— Ты направлялся к Ахмет-Гирею?

— Я должен был вернуться и сообщить ему, что передал весть. И что войска Кагарли-бея задерживаются, они не смогли взять лагерь.

— Они уже не задерживаются. Они разгромлены. Мои аскеры догоняют и добивают тех, кто не сумеет уйти в степь. Более пяти сотен его воинов осталось вон там, у повозок и на склонах. Разве ты не видишь?

— Вижу, достопочтеннейший.

— Нет, ты не видишь. Мамлюк, подними его, встряхни и заставь посмотреть еще раз.

Мамлюк захватил худощавого низкорослого татарина за ворот, оторвал от земли, встряхнул и, удерживая его на весу, приказал:

— Смотри!

— Я все видел, — еле сумел выговорить татарин, когда Мамлюк опустил его на землю. Он не понимал, чего от него хотят, но боялся, как бы его не заставили таким же образом осматривать поле боя еще раз.

— Сейчас тебе вернут коня, и ты помчишься к своему Ахмет-Гирею, или как его там, чтобы рассказать все, что видел здесь.

— Ты даришь мне жизнь? — припал татарин к ногам Гяура. — Ты даришь ее? Исполню все, что прикажешь.

— Так вот, я приказываю: ты скажешь, что обе тысячи Кагарли-бея разбиты. Изрублены. И лишь человек двести, возможно, ушло в степь. Но при этом ты не должен говорить, что был схвачен моими аскерами и что я допрашивал тебя.

— Это еще раз спасет мне жизнь, да продлит Аллах дни тебе и твоим детям!

— Коня ему! Гонцу коня! — и, мгновенно забыв о существовании пленного, Гяур продолжил разговор с поручиком в таком тоне, словно они его и не прекращали.

— Дело, поручик, вовсе не в том, что вы католик. Откуда вы родом?

— Мои предки из Молдавии.

— Значит, вы — молдаванин?

— Нет, поляки считают меня русичем.

— Так русичем вас считают только поляки, или же вы сами себя считаете таковым? И почему именно русичем? — вдруг оживился князь.

— Потому что мои предки издревле были русичами, хотя и жили по ту сторону Днестра. Мы — из тех русичей, благодаря которым Галицкое княжество удерживало свои пограничные города по Дунаю. По крайней мере, так утверждает семейное предание.

— Как же вы оказались в польской армии?

— Отец бежал от турок сюда, в Речь Посполитую и принял католичество. Сейчас моя фамилия Бжеродский. Отец же прибыл сюда Божеродом.

— Божеродом?! Что, действительно, Божеродом? Божерод, Боже-дар… — Гяур подошел к поручику, тряхнул его за плечо, присмотрелся к лицу, словно бы пытался узнать в нем друга своего детства. — Это же уличские имена. Мой далекий предок был Божедаром. Ты из племени уличей?

— Уличей? — растерянно переспросил поручик, вслушиваясь в само звучание этого слова. — Н-не знаю. Я не слышал о таком…

— Ты — из племени уличей! — громогласно объявил Гяур, переходя на «ты». — Многие потомки этого племени теперь уже не помнят об этом. Огромное племя, которое в древние времена отошло от Днепра к Днестру, а затем — и к Дунаю. Но со временем, под натиском турок, многие роды опять уходили на север, к Кодрам, к Днестру и даже сюда, на Подолию.

— Этого я не знал. Мне никто не рассказывал о таком племени…

— Ты наш. Ты — улич! Мы вернем тебя в нашу веру! Улич! Нашелся еще один улич, гнев Перуна!

— Улич еще не вернулся, — напомнил ему Мамлюк, не разобравшись в сути того, что здесь происходит. Он-то имел в виду ротмистра Улича.

— Мы перевоплотим тебя, — не обращал внимания на Мамлюка князь Гяур. Сейчас он видел перед собой только поручика Бжеродского. — Ты ощутишь себя русичем.

Бжеродский растерянно молчал. Слишком уж неожиданным оказался натиск князя Одара-Гяура. Ему, человеку, который давно привык считать себя поляком, еще нужно было время, чтобы осмыслить сказанное полковником-уличем, принять или отвергнуть его предположение, определиться, кто же он на самом деле: какому богу ему молиться, каких предков чтить.

— Что вы умолкли, поручик?…

— Бжеродский, — по привычке подсказал поляк. Редко кому удавалось запомнить его непривычную фамилию с первого раза.

— Вот именно: Бжеродский, — слегка поморщился Гяур, чувствуя, что польский офицер не очень-то настроен так сразу же отрекаться от принадлежности к польской шляхте.

— Мне бы хотелось подумать.

— Зато я уже подумал: будете командовать у меня сотней русичей. Согласны?

25

К Орчевску драгунский полк князя Гяура подходил той же долиной, по которой еще недавно, когда князь только-только ступил на украинскую землю, двигалась его дружина. Солнце уже зашло, вечерние сумерки превратили вершины гор в серые дымчатые шатры, а верхушки сосен на их склонах напоминали крепостной частокол, за которым чернела стена увенчанного шлемами воинства.

— Князь, у городка появились татары! — встревоженно доложил вернувшийся из разведки Мамлюк. — Рыскают вон за теми холмами.

— Много их?

— Десятка два. Чамбул разведки. Там — небольшая крепостушка — земляные валы да частокол… Возле нее и топчутся.

— Значит, через час появится вся орда… — мрачно напророчествовал Гяур. — Интересно, откуда она движется: из степи или из-под Каменца?

— Если из-под Каменца — то уже потрепанная, — уловил ход его размышлений Мамлюк. — Легче будет сдерживать ее.

— Да откуда бы она ни шла, — задумчиво проговорил Гяур, — не отдавать же городок на разграбление.

Он решал, как поступать. Конечно, удобнее всего было бы создать лагерь между двумя высокими холмами, подступающими к реке, у переправы. Однако этим он не помог бы ни городку, ни крепости. Если же повести воинов в открытый бой — до четверти полка погибнет под стрелами еще до схватки.

— Всем — в лес! — принял он, наконец, решение. — Хозар, Улич: полк и обоз — в лес! Разведайте вон ту небольшую перемычку между холмами! Преодолев ее с обозом, мы пройдем к лесу так, что татары могут нас и не заметить!

Разведчикам довольно быстро удалось напасть на старую колею, которая, хотя она давно не знала колес и сплошь поросла травой, позволила обозу без особых приключений преодолеть перевал и, лавируя между кустами, проскочить к лесу. Там, не доходя метров пятидесяти до опушки, подступающей к самому берегу реки, полковник развернул повозки в табор и приготовил орудия.

Теперь он и сам видел татарские разъезды. Один из них гарцевал у ворот форта, пытаясь выманить его гарнизон в поле. Другой разведал окраину города и, решив нащупать брод, вошел в разбухшую после дождей реку. Трое ордынцев даже переправились на левый берег, намного ниже лагеря. Но Гяур строго приказал драгунам не выявлять себя, а морды лошадей уже были стянуты намордниками, чтобы не прозвучало ни одного ржания.

Как только татары ушли, Гяур осмотрел лагерь. Все повозки тщательно замаскированы ветками. Десятки воинов собирали по лесу убежавших сюда горожан. Рядом с лагерем полка пришлось возводить лагерь для беженцев, тоже обнося его повозками и завалами из стволов, а мужчин — еще и вооружая.

Эта работа продолжалась дотемна. И когда вдали, за холмами, загорелись сотни татарских костров, оба лагеря уже были готовы к обороне. Трофейного оружия, которое драгуны привезли с собой, да оружия, принесенного беглецами, хватило, чтобы кое-как вооружить почти пять сотен горожан. Но лишь сотня из них, вместе с полусотней драгун, должна была защищать лагерь. Остальных Гяур решил повести вместе с полком.

Исходя из количества костров, князь определил, что татар набралось не менее двух тысяч. Они были уверены, что никакие войска к утру подойти к городу не успеют, поскольку основные силы польских войск и казаков оттянуты к Ямполю, куда пошли и главные силы орды. Поэтому на рассвете рассчитывали спокойно прорваться через валы в местечко и предать его разграблению. При этом гарнизоны, засевшие в форте и на церковном подворье, их почти не интересовали. Все равно они будут осаждены.

К полуночи Мамлюку повезло — удалось захватить пленного. Допрос его ничего нового Гяуру не дал. Татарин лишь подтвердил то, о чем князь уже догадывался. И все же он почувствовал себя увереннее. После полуночи Гяур укрепил полусотней гарнизон церкви. Еще полсотни драгун и два фальконета перебросил в крепость. Кроме того, сотню драгун отправил вместе с ополченцами в местечко, приказав создать три небольших лагеря на его окраинах. И, наконец, под утро еще одна, вооруженная ружьями и луками, сотня под командованием Хозара перешла реку и затаилась под высокими береговыми обрывами.

Как только им это удалось, два чамбула татар двинулись к крепости и церкви, третий, самый большой, направился вдоль берега реки к местечку. Но именно тогда, когда, растянувшись по берегу, татары проходили между рекой и церковной оградой, по ним ударили из пушки и фальконетов, а также вступила в бой сотня Хозара.

Драгуны чувствовали себя под обрывами, словно в окопах: стрелы ордынцев их почти не достигали, атаковать конница не могла, а спешиваться татары, как всегда, не решались. Оказавшись вне седла, многие из них попросту переставали чувствовать себя воинами — Гяур уже знал об этом.

И все же долго продержаться гарнизоны церкви и крепости, не говоря уже о самом местечке, не могли. Увидев, что схватка идет на крепостных валах, а церковь загорелась и татары ворвались во двор, князь развернул остатки своего полка и с криком, с беспорядочной стрельбой повел их к переправе. Ободренная подкреплением, поднялась и сотня Хозара. Еще до сотни всадников вырвалось из предместья.

Сил этих все же было недостаточно, чтобы смять чамбулы татар. Однако появление такой массы польского войска заставило командиров-ордынцев дрогнуть. В конце концов, они пришли сюда не для того, чтобы штурмовать крепости и сражаться с польскими войсками, а чтобы разграбить местечко и умчаться в степь. К тому же им очень досаждала артиллерия. Пушкари били теперь по всему пространству между городком, церковью и фортом.

Так и не приняв главного боя, рассыпаясь и на ходу отстреливаясь, ордынцы, чамбул за чамбулом, начали отходить за холмы, чтобы под их прикрытием уйти в степь и где-то там затаиться, дожидаясь основных отрядов. А тем временем найти менее защищенный городок, чтобы затем во что бы то ни стало вернуться в Крым с добычей.

26

— Где полковник?! Я должен видеть вашего полковника!

— Должен? — послышался спокойный голос сотника Лаврина. — Почему ты так решил?

— Потому что я — гонец из ставки польного гетьмана. Привез письмо канцлера Оссолинского.

— Какой гонец, какого, к дьяволу, канцлера?! — басил кто-то из казаков-пластунов. — Пока вы, поляки, здесь жируете, все дороги кровятся под ножами разбойников.

— Я не являюсь офицером надворных казаков [38] или воеводской милиции, — горячился поляк. — Перед вами — хорунжий коронного войска Дзивиловский. Немедленно пропустите меня к полковнику! От этого зависит жизнь важного иностранца.

— Ну, разве что из уважения к иностранцу…

Худощавый хорунжий был похож на мальчишку, которого сверстники избили и вываляли в грязи. Черты лица его растворялись в кровоподтеках, рукав кафтана оказался полуоторванным, головного убора не было, с волос стекала густая черная грязь. Все свидетельствовало о том, что хорунжий немало натерпелся в дороге.

Однако, представ перед Сирко, он почему-то не спешил излагать свою просьбу, а настороженно уставился на полковника. Даже при свете двух лампадок в комнате все еще оставалось сумеречно, тем не менее Сирко показалось, что хорунжий пытается признать в нем кого-то давно знакомого.

— Так что случилось, хорунжий…

— Дзивиловский, — подсказал офицер. — Какое счастье, что вы со своими казаками оказались здесь! На нас напали. Их немного, всего человек двадцать.

— Но если их немного…

— Однако нас-то было всего шестеро, — перебил его хорунжий. — Я и пятеро драгун.

— И кого же вы сопровождали, доблестные драгуны?

— Французского инженера-фортификатора майора де Боплана. Господина Гийома Левасера де Боплана, — уточнил он для важности. — Вы должны были слышать о нем. Это он построил крепость Кодак. Он же возводил и замок в Кременчуке.

— А потом вновь отстроил Кодак после того, как атаман Сулыма со своими казаками расшвырял его чуть ли не по камню, — задумчиво проговорил Сирко, прохаживаясь по комнате. — Майор де Боплан. Ничего не скажешь, свела дорога. Сулыма, видно, очень сожалел, что этот французик не попался ему тогда в руки и что комендантом крепости назначили не его, а другого французского вояку.

— Капитана Жана Мариона [39]. Комиссаром же был пан Пшияловский. Все это так, пан полковник, да не ко времени затеяли мы этот разговор. Надо срочно спасать де Боплана.

— Вы так считаете? — жестко улыбнулся Сирко. — Вы, хорунжий, считаете, что его обязательно следует спасти?

— Но ведь он схвачен разбойниками! Разве вы не реестровые казаки и не служите польскому королю? Или, может быть, стали сечевиками и скрыли это от польского гетмана?

— Может, и скрыли… — не стал «разочаровывать» его Сирко. — Но замечу: кому бы мы ни служили, мы остаемся казаками. Украинцами и казаками. Лаврин!

— По твоей воле, полковник, — в ту же минуту появился в комнате сотник, не успев спрятать пистолет. Так, с пистолетом в руке, он и стоял у приоткрытой двери, готовый в любую минуту сразить поляка, вздумай тот покушаться на полковника.

— Дай мне коня и десяток казаков. Только быстро!

— Мне тоже коня! Мой пал! — вдогонку ему крикнул хорунжий.

— Так что же это за люди напали на вас? — спросил Сирко уже во дворе, садясь на подведенного ему джурой коня. — И где именно это произошло?

— Здесь неподалеку, на окраине. Мы искали корчму, чтобы перекусить и согреться. Наверное, это я виноват. Когда гайдуки начали выспрашивать, кто мы да откуда, что за важная особа с нами, я возьми и скажи, что охраняем того самого француза-фортификатора де Боплана. Кто мог знать, что старшим у них — казак, который под предводительством Сулымы штурмовал когда-то стены Кодака. «Ага, — сказали они, — так это вы везете французика, служаку гетмана Конецпольского, который решил своими крепостями Сечь-вольницу задушить?! Сюда его, француза, на разговор!» Ну и завертелось. Только я и спасся. Инженера и двоих драгун повязали, остальных порубили. Меня тоже пытались схватить. Едва ушел от них, хотя коня моего подстрелили.

— Лаврин, где казаки? — решительно спросил Сирко, видя, что сотник не только не подготовил отряд, с которым можно было бы пойти освобождать де Боплана, но и не собирается делать этого.

— Есть казаки, есть. Не будем торопиться, пан полковник.

— Что значит «не будем»?! — возмутился Дзивиловский.

— Сотник! — угрожающе предупредил Сирко.

— Ладно, сейчас подберу людей, — вздохнул Лаврин.

Сирко и Дзивиловский переглянулись. Оба они подумали одно и то же: Лаврин умышленно затягивает время отъезда, чтобы дать возможность бунтующим казакам расправиться с французом.

— Пан Сирко, я головой отвечаю за пана инженера. Король лично, особым указом, распорядился усиленно охранять фортификатора.

— В том-то и дело, хорунжий. Человека, попавшего в беду, да еще на чужбине, надо спасать, это сам Бог велит. Однако велит ли Бог казаку спасать чужеземного фортификатора, возводящего крепости, под башнями которых потом складывают головы тысячи храбрейших воинов-украинцев, — этого я пока не знаю. Нет мне такого знамения, — молитвенно посмотрел он на небо. — Нет, понимаете?

— Знамения?! — вспылил Дзивиловский. — Какое еще, к нечистой силе, знамение?! Король прикажет казнить нас обоих — такого «знамения» вам достаточно?

В эту минуту из переулка появился небольшой отряд, в десяток казаков. Его-то сразу же и возглавил Лаврин. Присоединяясь к сотнику, Сирко с тревогой подумал, что, возможно, казаков окажется маловато. Кто знает, чем закончатся переговоры с восставшими реестровцами или кто они там на самом деле. А ведь чем больший отряд предстанет перед ними, тем они будут сговорчивее. Уходить ни с чем будет стыдновато.

Они достигли окраины, пересекли небольшое каменистое плато и оказались на склоне сотканной из огромных валунов и чахлых кустарников долины, посреди которой едва просматривались в редеющем тумане расплывчатые очертания каких-то строений.

— Вон там, в котловине, они нас подстерегли, — объяснил Дзивиловский. — Место, как видите, само по себе разбойничье: холмы да кусты. Француза и драгун увели на ближайший хутор.

— Хорошее гнездо они себе свили, — согласился полковник, еще раз осматривая свое войско: «Маловато. Но отступать уже нельзя». Каково же было его удивление, когда, подъехав поближе, увидел, что хутор окружен, а в самой усадьбе хозяйничают добрых три десятка разведчиков из сотни Лаврина.

— Пан полковник, пан сотник! — вылетел им навстречу на рыжевато-огнистом жеребце рослый казарлюга. — Атаман ихний, Херувим, и четыре гайдука арестованы! Француз и два драгуна-поляка освобождены.

— Это другое дело, Вепр! — похвалил казака Лаврин. — А то скоро с полком не пройдешь, в каждом перелеске вязать будут. А ну, показывай их.

— Так вот почему ты тянул, не выводил свой отряд, — недовольно проворчал Сирко, сожалея, что не сумел разгадать маневр своего сотника. А мысленно упрекнул себя: «Уже пора бы знать, что имеешь дело с Лаврином. Без хитрости, без ловушек этот шагу не ступит. Не иначе как талант. Жаль, в степи пропадает. Служить бы ему при королевском дворе, хитрее политика не было бы».

— Не гоже тебе, пан полковник, вступать в каждую стычку-свару. А теперь еще и слух по Украине пойдет: Сирко собственной саблей распроклятого Боплана из рук повстанцев вырвал и снова по казачьи души на волю отпустил: мол, иди, французик, строй полякам крепости. Нужна тебе такая слава, атаман?

«А ведь об этом ты не подумал», — еще раз удивился полковник прозорливости Лаврина.

— Продам я тебя, сотник, Потоцкому. Или самому Владиславу IV. Расхвалю, продам и недорого возьму. Пять золотых — и вспоминай добрым словом.

27

Атамана гайдуков вывели на крыльцо, едва только Сирко успел сойти с коня. Это был худощавый тщедушный мужичишко лет пятидесяти, с избитым оспой лицом, на котором отчетливо выделялся совершенно изуродовавший левую бровь малиновый шрам.

— Херувимом назвался, — напомнил один из разведчиков-пластунов. — Даже с такой библейской кличкой грех на душу взять не побоялся.

— Бог его простит. С французом поговорю потом. Хорунжий, расспроси своего фортификатора о здоровье. А этого, Хер-рувима, в какую-нибудь комнатушку. И оставьте нас вдвоем.

Усадьба состояла из двух больших, добротных каменных домов и нескольких дворовых построек. Однако Лаврин приказал отвести атамана не во второй дом, а в небольшое деревянное строение для прислуги, в котором сейчас не было ни казаков, ни гайдуков.

— Сколько у тебя людей? — резко спросил Сирко, оставшись один на один с атаманом.

— Было двадцать два, — угрюмо поведал Херувим. Он приготовился к допросу с угрозами и пытками. И был удивлен, что полковник приказал развязать его, удалил конвойного и вопрос задал спокойным усталым голосом. — Аккурат двадцать и два. Теперь один убит, двое ранены. Тебе, польский полковник, что до этого?

— Ты на «польский» не налегай, — осадил его Сирко. — Что такое реестровое казачество, знаешь? Или, может, не приходилось слышать? Кто ты такой? Зачем собрал отряд? Что затеял?

— Если ты не польский, а казачий — скажу. Хочу поднять народ. Сколько можно терпеть на своей земле польское панство?

— Святая мысль, святая, — не пытался скрыть своей иронии Сирко. — И давно поднимаешь… народ? Тебя спрашиваю: давно поднимаешь?

— Да уже с полгода… — все так же мрачно ответил Херувим. — Что-то маловато нынче охочих за оружие браться.

— Получается, что двадцать бандитствующих гайдуков — и есть весь твой «народ»?

— Говорю же: перевелись казаки, в корчмари да в крамари подались, — обиженно сплюнул атаман. — А ведь поднимались же раньше. Вспомните: Наливайко, Шаула, Сулыма, Острянин, Гуня…

— В том-то и беда наша. Слишком часто поднимались. Костьми казачьими засевали, кровью пропитывали. Теперь, если уж подниматься, то всем народом.

— И я о том же.

— Самому воевать тебе приходилось? На Сечи был, в походы на Крым, на турка ходил?

Херувим недобро, из-под искореженной брови, покосился на полковника. Однако с ответом не спешил.

— Что-то я не встречал тебя раньше. Имени такого тоже не слышал.

— Не был я на Сечи. Реестровцем тоже не служил. Гончар я, из-под Брацлава.

— Гончар?! — удивленно переспросил Сирко. — Из-за гончарного круга — да сразу в атаманы? А еще обижаешься, что народ к тебе со всей Украины не сбегается…

— Ничего, за мной тоже пойдет. Узнает обо мне и пойдет.

— О тебе узнает только одно местечко, посреди которого, на площади, тебя посадят на кол, ну, в лучшем случае повесят, как разбойника.

— Повесят — так повесят.

— Бровь тебе, небось, еще в юности расчекрыжили, в обычной уличной стычке?

— Ну и что?

— А то… Слушай меня, «полководец». Ну, покрутишься ты в этих краях еще месяц-другой. Может, и соберешь полсотни мужиков. Что дальше? Призвать к восстанию не то что весь народ, а хотя бы одно Брацлавское воеводство, хоть какое-нибудь село-местечко, ты все равно не сможешь. Не пойдут за тобой. Не то что казаки, даже мастеровой да бродячий люд не пойдет. Не та личность, не то имя. А тех, кого ты все же соберешь, поляки разобьют в первом же бою. Погибшим повезет больше, потому что уцелевших коронный гетман пересажает на колья. На этом твое восстание кончится. А польское войско, разгромив тебя, еще десяток деревень разграбит и сожжет. Одна из трагедий земли нашей в том и заключается, что каждый гончар, каждый сапожник, собравший два десятка охочих, начинает мнить себя Северином Наливайком, — грохнул ладонью по столу Сирко.

— Но-но, — подхватился Херувим. — Гончары потому и берутся за сабли, что такие вояки, как Сирко, Хмельницкий, тысячи других служат под польскими хоругвями. Думаешь, не понимаю, что ни один запорожский кош за гончаром не пойдет, гордыня казацкая не позволит? Не с каждым своим кошевым они согласятся в поход выступить. Но чего ты мне этим в глаз колешь?

Так, глядя друг другу в глаза и держась за рукояти сабель, они снова сели за стол. Воцарилось долгое томительное молчание. Пробившиеся к ослепшему окну первые несмелые проблески невидимого солнца упорно рассеивали сумрачность обители, и оба воителя смотрели на разгоравшийся закат, словно мореплаватели — на огонь неведомого им маяка, огни которого не прибавили ни радости, ни хотя бы надежды.

— Значит, по-твоему, нам следует молча смотреть, как на нашей земле сотворяют себе рай польские жолнеры, немецкие рейтары и литовские приблуды? Пусть посполитые торгуются из-за наших городов и земель со шведами, турками и московитами? Нам, украинцам, не сметь ни короля своего избрать, ни войско достойное вооружить, ни хотя бы волю свою в торгах-переговорах с теми же османами, ордынцами или московитами иметь? — нервно постукивал Херувим кулаками по ребру стола. — Мы должны смотреть на все, что здесь творится, но терпеть, не смея браться за оружие самому и не позволяя делать этого никому другому? Так, славные рыцари войска низового запорожского да реестра королевского, мы должны вести себя?

— Просто какое-то время следует выждать. Обязательно выждать! — неожиданно взорвался Сирко. — Слишком много крови в недавних восстаниях пролито было, слишком много голов сложило казачество и весь народ. Если уж столь долго, целые столетия, терпели, то что нам стоит потерпеть еще немного? Поберечь людей, не лить зря кровь, выждать… Даст Бог, и в наших землях появится свой мессия, свои апостолы. Это будем не я и не ты. Но они появятся. К этому идет, я предчувствую.

— Ты предчувствуешь! А сколько предсказателей, сколько странников святых предвещало нашей земле великое прощение грехов, мир и… «царя, в граде Киеве коронованного, в царствие которого снизойдут на эти края многие земные и небесные благодати»? Ну и что, сбылось? Дождались, короновали, благоденствуем? — саркастически завершил свою исповедь Херувим.

— На Украине и так пылает восстание за восстанием, — простил ему очередной выпад Сирко. — Народ разуверился в способности что-либо изменить, добиться воли и государственности. Потому и говорю: должен появиться гетман, который сумел бы поднять и Сечь, и реестровцев, и горожан, ремесленников, гречкосеев… Должен появиться человек такого ума, военного опыта и авторитета, которому еще раз поверила бы и за которым пошла бы — на победу ли, на гибель — вся Украина. И не к восстанию нам нужно готовиться, а к большой освободительной войне. Даже если мы и не победим в ней окончательно, то, по крайней мере, заставим считаться с волей нашего народа и Варшаву, и Стамбул, и Бахчисарай.

— Ну и где он, этот наш мудрый да опытный? — скептически ухмыльнулся Херувим. — Есть уже на примете? Освятил в битвах саблю, а в посольских трудах — слово?

— Есть. Еще не знаю, кто он, имени назвать не могу, но должен быть, — поднялся из-за стола Сирко. — Так что часть гайдуков своих распусти по домам, а с теми, кому возвращаться домой уже нельзя или некуда возвращаться, отправляйся на Сечь. Сейчас туда много горячих голов уходит. Не у тебя одного душа болит.

— Постой, атаман, а что с французом делать будешь? — остановил его Херувим уже с порога. — Неужели освободишь? Чтобы еще десяток таких крепостей, как Кодак, понастроил?! Ты поговори с ним. Даже не скрывает, что поляки уже заказали ему обновить крепости да замки в Баре, Бродах, Кременчуке…

— …И поговорю.

— Нет, ты все-таки поговори, поговори, только попробуй не хвататься при этом за саблю.

Сирко растерянно как-то улыбнулся и склонив голову, решительно повертел ею, не зная, какие еще доводы следует использовать, чтобы убедить этого воинственного, но пока что всего лишь бандитствующего гончара.

— Тебе-то самому Кодацкую крепость видеть когда-нибудь приходилось?

— Нет.

— А Каменец?

Херувим недовольно покряхтел и нервно передернул плечами.

— Ну хоть какую-нибудь крепость тебе когда-нибудь приходилось видеть?

— Пока нет, — виновато потупился Херувим. — В нашем местечке крепости нет.

— Как же ты воевать собрался?

— А чего на нее смотреть? Стена — и есть стена, башня — и есть башня. Камень к камню. Обучимся.

— Но дело даже не в этом. Крепости нужно видеть не только для того, чтобы знать, как их разрушать. То есть не только ради этого. На своем недолгом веку мне пришлось повидать десятки крепостей и замков. Многие из них веками стоят и еще века стоять будут. Иногда кажется, что не человеческих рук творенье, но Божьих. Инженеров, которые умели бы строить их, во всей Европе десяток наберется, не больше. Потому поляки и привезли сюда Боплана, потому и выписали его из Парижа. Хотя, казалось бы, своих мастеров каменных дел у них тоже немало. А коль он здесь, так пусть строит.

— Что значит: «Пусть строит»? Ведь в каждой из них польский гарнизон стоять будет.

— Который какое-то время вместе с казаками будет защищать нашу землю от бесконечных набегов татар и нападений турок. А когда придет наш час… Сколько бы крепостей иностранные инженеры полякам ни настроили, все равно мы их возьмем, чтобы потом все они нам служили. Ведь строить-то их все равно нашему, украинскому, мастеровому люду придется. Инженер — он ведь только на бумаге прикидывает, что да как, а сами стены наши мастера возводить станут. Вот и получается, что даже через три века правнуки наши знать будут, какие стены да башни мы строили и какие штурмовали.

Херувим сжал пальцами челюсти, словно хотел раздробить их, и заинтригованно уставился на Сирко.

— Вот черт, — простодушно сознался он. — Мне такое и в голову не приходило. А ведь и то правда: на Украине строят.

— И еще… мой тебе совет, — окончательно добил его Сирко. — Смени кличку эту свою, «Херувим». Не казацкая она у тебя какая-то, не воинская.

28

Мазарини взглянул на старинные, работы безвестного итальянского мастера, часы, по виду своему напоминающие небольшой деревенский храм, и мечтательно откинулся на спинку кресла. Время просачивалось через ожидание и нервы. Спустя час он должен быть у королевы.

Раньше, когда их встречи в будуаре Анны Австрийской проходили довольно часто, он порой тяготился этой тайной любовной связью — которая, впрочем, ни для кого в парижских салонах никакой тайной уже не была. Причем давно. Тяготился, поскольку Анна и в постели пыталась вести себя, словно на заседании королевского совета. Или суда. В зависимости от ситуации и настроения. Основательно охладевшие друг к другу, они чувствовали себя, как заговорщики, для которых прекратить встречи — означало породить подозрение в предательстве.

Но потом, после двух месяцев болезни королевы, с ними что-то произошло. Анна вдруг почувствовала, что теряет своего «неистового итальянца» (а еще во время любовных игрищ она вдруг могла прошептать: «О, мой сицилиец!..»). Последовали три призывные записки, переданные через фаворитку, несколько капризных упреков, брошенных в присутствии чуть ли не всей свиты, и наконец, томный, молящий взгляд, которым ее величество попыталась вернуть себе кардинала во время банкета в честь своего дня ангела.

«Да, она почти панически почувствовала, что теряет своего “сицилийца”, — просветлело доселе омраченное государственными заботами лицо Мазарини. — Зато в ту благословенную всеми амурами ночь, после бала, дала тебе понять, что теряешь значительно больше, чем просто королеву, теряешь прекрасную, зрелую, не растратившую ни нежности, ни любовного азарта, любящую тебя женщину. И посмел бы ты не оценить этого подарка судьбы».

Мазарини приоткрыл глаза и вновь взглянул на часы. Все, пошли минуты ожидания — подобно течению вечности в потустороннем мире. Поскорее бы появился виконт де Жермен. Первый министр еще должен выслушать его вечерний доклад — ритуал есть ритуал. В дни свиданий — а теперь они случались не чаще одного раза в месяц, ибо, оказавшись щедрее на ласки, королева вдруг обнаружила неслыханную скупость на время, — этот доклад секретаря обычно скрашивал самые тягостные минуты.

«Жди — и увидишь, — философски охладил себя кардинал. Но касалось это уже не виконта с его вечерним докладом, а королевы. — Жди — и неминуемо увидишь».

— Никаких особых, важных новостей к этому часу у нас нет, ваше высокопреосвященство… — Жермен появился, словно привидение. Голос его долетал откуда-то сзади, из-за спины Мазарини и, казалось, — из зева камина. Если бы виконт-секретарь вдруг умер, его душа, несомненно, еще долго появлялась бы в этом кабинете, извещая обо всех новостях, которыми полнился не только Париж, но и вся остальная, не вмещающаяся в пределах этого оберегаемого Создателем города, часть Европы.

— …что тоже является изумительной вестью.

— Никаких важных, кроме одной, — поспешил уточнить виконт.

— Утешьте меня, Франсуа, сообщите ее, как подобает секретарю первого министра.

«Жди — и увидишь…»

Мазарини уже почти открыл слипшиеся от предвечерней истомы веки, однако все еще видел… высокую, неожиданно смуглую грудь королевы, с маленькими маслиновыми сосками; ее полноватую, испещренную первыми, пока еще неглубокими морщинами, шею; все так же вздрагивающие, как и тогда, когда прикасался к ним впервые, тугие налитые бедра…

А с каким страхом он — познававший свои любовные опыты в четырнадцать, на прибрежном песке, с тринадцатилетней неаполитанкой — прикасался к ним тогда, впервые! Ведь это уже были ноги не женщины, но королевы. А тогда он, по наивности своей, все еще считал, что ноги королевы — нечто высшее в любовной иерархии. Словно королеве они придаются какими-то особыми, в соответствии с титулом.

Выяснилось, что все не так. Если ему и повезло, то лишь потому, что королевой оказалась именно Анна Австрийская, имеющая право называться ее величеством вовсе не по жребию рока, распорядившегося так, чтобы она стала женой и матерью королей, а в силу того, что даром любви всевышний наделил ее задолго до того, как ослепил блеском короны.

— В Париже появился брат польского короля Владислава IV князь Ян-Казимир, — это опять голос из зева камина. Дух виконта де Жермена все еще витал здесь, несмотря на то что давно должен был исчезнуть вместе с бренным телом и надоедливым смиренным голосом.

— По этому поводу Париж обязан ликовать? Или, наоборот, печалиться? Салютовать из всех орудий? Не стесняйтесь, виконт, повелевайте.

— Для начала Париж обязан по этому поводу призадуматься.

Мазарини повернулся лицом к секретарю. На этот раз он взглянул на него с задумчивым уважением.

— Кстати, не тот ли это несостоявшийся польский кабальеро, что в свое время вздумал добывать себе рыцарскую славу под знаменами испанского короля?

— И который потом, попав в плен, был заточен вашим предшественником в Венсеннском замке. Сейчас он, судя по всему, монах-иезуит. Всего-навсего. Прибыл из Италии.

«Вот оно еще что! — подчеркнул для себя сицилиец Мазарини. — Он прибыл из Италии. Виконт никогда не упускает случая заметить столь незаметную для окружающих деталь».

— И где он сейчас пребывает?

— В доме аббата иезуитского монастыря. Точнее, у родных аббата. Все, что нам станет известно о нем впоследствии, немедленно будет известно и вам.

Мазарини выдержал длительную паузу, вполне достаточную для того, чтобы виконт решил, что в дальнейшем присутствии его не нуждаются. Однако с выводами де Жермен не спешил. Ну, приучен он был так, что, попадая в кабинет кардинала, не спешил ни с какими поспешными выводами. Ибо кто знает, вдруг досточтимый синьор Мазарини сказал не все то, что он, секретарь, обязан услышать.

— Сидя в этом жестком и неблагодарном кресле, я очень часто задаюсь вопросом: кто кого в конечном итоге недооценивает — вы меня, виконт, или я вас?

Теперь уже углубился в иезуитское молчание де Жермен.

«А еще говорят, что “у королевы не бывает ног”, — пытался вернуться к своим сладким грезам первый министр Франции. — Какое лицемерие, изобретенное теми, кто подло предал высшую мечту каждого юноши — насладиться ласками королевы. Своей, только ему предназначенной и преданной королевы».

В тот, первый, раз ему, кардиналу, умудренному пылким жизненным опытом итальянцу, стало страшно от осознания, что самая несбыточная из его фантазий вдруг оказалась обычной земной и греховной утехой. Такое действительно страшно не то что пережить, а хотя бы вообразить.

— Так о чем это вы, Жермен, толкуете мне здесь уже в течение получаса? Ну, допустим, во Францию прибыл Ян-Казимир, брат польского короля… Что из этого следует? Не могли бы вы яснее сформулировать свою мысль?

— Дело в том, что Ян-Казимир — наиболее реальный претендент на польскую корону.

«Кто бы обо мне сказал: “Мазарини — наиболее реальный претендент на французский трон”? Так нет же, говорят: “любовник королевы”. Тоже почетно, но далеко не одно и то же».

— Ну и что? Покажите мне в Польше хотя бы одного отпрыска рода королевского, который не мнил бы себя претендентом на корону.

— В том-то и дело, ваша светлость, что они так и останутся претендентами, а корона достанется Яну-Казимиру.

«Все же это я его недооценивал», — твердо и окончательно решил кардинал. Поднялся и, подойдя к виконту, осмотрел его с такой ироничной мрачностью, словно собирался расцеловать, после чего тотчас же… повесить.

— До сих пор я никак не мог понять, мой благочестивый виконт, кто же в этом мире раздает короны, с тронами в придачу. Временами грешил на Господа, временами — на папу римского. Оказывается, этим увлекаетесь вы, виконт де Жермен, — во взгляде кардинала просматривалась такая искренняя восхищенность своим секретарем, что тот невольно подтянулся и распрямил вечно согбенную спину.

— Вы были бы куда более точны, если бы решили, что в последние годы сии хлопоты Господни взял на себя орден иезуитов. В основном он.

— И можете не сомневаться, что это именно так, — резко признал кардинал. — Это действительно так, виконт. Почему вы заявляете об этом с такой смиренной нерешительностью, словно вас самого вечно молящиеся монахи-страдальцы уже давно избрали одним из претендентов на корону Франции?

Виконт почти снисходительно улыбнулся. Он знал, что делает.

— Королевич Ян-Казимир только что назначен иезуитами в кардиналы ордена.

— Вот это уже действительно серьезно, — вмиг остепенился первый министр. — На такие титулы орден иезуитов еще более скуп, чем святая рать папы римского.

— Зная о болезни своего брата, — окончательно добивал его виконт, — князь Ян-Казимир не только присматривается к короне, но — что не менее дальновидно — и к самой королеве Марии-Людовике Гонзаге.

— В таком случае почему вы мне голову морочите, виконт? Сделайте так, чтобы будущий король Польши как можно скорее попросился ко мне на прием. Я люблю принимать королей, виконт. Могу я позволить себе такую невинную слабость — хотя бы раз в месяц принять здесь у себя короля, не нынешнего, так будущего! И чтобы он помаялся у меня в приемной, в отместку за все то время, которое мне придется проводить в их королевских приемных.

— Было бы велено, ваше высокопреосвященство, — кротко склонил голову секретарь, удаляясь через узкую, едва заметную дверь.

Кардинал еще несколько минут выжидающе смотрел на нее, покачиваясь на носках ботфортов.

«Ты-то сам кто? — спросил он себя, подводя итоги своим сумбурным размышлениям. — Почему бы тебе не объявить себя претендентом на какой-либо из европейских тронов? Попроси виконта, пусть погадает на одной из корон Италии. Он ведь у тебя все знает, все может».

Часы торопили. Мазарини вновь взглянул на дверь, за которой исчез виконт де Жермен, и злорадно улыбнулся: «Возможно, ни одна из корон мира сего так и не достанется тебе. Зато королева… королева будет твоей. И не когда-нибудь — сегодня же!»

29

Там, на каменистом плато, у подножия холма, закипала яростная схватка: упоенно звенела сталь, израненно скрежетали панцири, воинственно ржали рассвирепевшие кони.

— Их пора остановить, ваше величество, — с тревогой взглянул на польскую королеву Марию-Людовику Гонзагу начальник личной охраны полковник Остинский.

— Почему вы так считаете? — холодно поинтересовалась королева, высокомерно наблюдая за сражавшимися воинами.

— Один уже погиб, двое ранены, хотя и продолжают сражаться…

— Пусть только попробуют оставить поле битвы раньше, чем утратят способность держать в руках свои мечи, — презрительно окинула взглядом место схватки Мария Гонзага де Бурбон. — Или же вы, полковник, способны допустить даже такое?

Остинский растерянно взглянул на молодых аристократов, королеву, на невозмутимо державшегося чуть позади ее величества поручика Кржижевского. На поручике он задержал взор дольше, чем на ком бы то ни было. Полковник знал, что только Кржижевский способен сейчас каким-то образом воздействовать на настроение королевы, а значит, и на ее решения.

Однако адъютант по особым поручениям оставался безучастным. То, что происходило на «рыцарском помосте» — как издавна называли эту местность на восточной окраине Варшавы, неподалеку от летней резиденции короля, — казалось, совершенно не интересовало его.

— Но осмелюсь напомнить, ваше величество, что перед вами не поле битвы, а всего лишь рыцарский турнир, а на нем — молодые, пока еще не закаленные в боях воины. Они, конечно, ознакомлены с правилами подобных игрищ, но ваше присутствие…

— Что «мое присутствие»?

— Да еще польский гонор…

— Так, может быть, вы прикажете мне удалиться? — вскинула подбородок королева.

— …они заставляют турнирных бойцов пренебрегать не только условностями турнира, — еле сдерживался седовласый полковник с изуродованным, обожженным виском, — но и самой жизнью. Ведь они впервые сражаются в присутствии самой королевы!

— Так что вас смущает, полковник? Что на виду у королевы эти юнцы перестают дрожать за свои жизни? Считаете, что должно быть наоборот?

В ту же минуту небольшую свиту, полукругом расположившуюся по краю возвышенности, на которую в бытность других правителей выносили королевский трон, пронзил то ли душеранящий стон, то ли тяжелый вздох.

— Взгляните, взгляните, упал еще один! — взволнованно проговорил Остинский, пытаясь хоть немного расчувствовать королеву.

— Это юный князь Вишневецкий, — по-иерихонски пробасил старший конюший королевы барон Пшемышлянский.

— Ему бы надо было помочь, — неуверенно поддержала его фрейлина Клавдия д'Оранж. — Почему нет лекаря?

— Я запретила ему появляться здесь. И не смейте вмешиваться в ход турнира, — сурово предупредила королева Остинского.

Белый конь королевы стоял неподвижно, будто был изваян из мрамора вместе со своей всадницей. И точно так же чувствовал себя преисполненным королевского величия. Полковник давно обратил внимание, что это невиданное по красоте животное не только отлично знало характер хозяйки, но и удивительно чутко улавливало ее душевное состояние.

— На все ваша воля, — угрюмо подчинился Остинский.

Марии-Людовике было известно, что на «рыцарском помосте» королевские турниры устраивались еще со времен Грюнвальдской битвы, однако Владислав IV так ни разу и не попытался поразвлечь ее подобным зрелищем. Да, похоже, и не стремился поддержать эту традицию. Хотя казалось бы…

Почти идеально ровная кремнистая площадка у подножия холма, окаймленная с двух сторон небольшими озерцами, а с третьей — невысоким каменным валом, за которым, словно на трибунах римского Колизея, могли располагаться зрители, действительно была самой природой созданным помостом. И Мария Гонзага давно присматривалась к ней. А сегодня, воспользовавшись отъездом короля, решила, что возрождение древних боевых турниров в Польше отныне должны связывать только с ее именем. Тем более что ей осточертело чувствовать себя в собственной столице, как в далеком от Парижа провинциальном городке. Королеве хотелось услад и зрелищ.

Единственным новшеством, которое внесла она в условия состязания, являлось то, что рыцари сражались не один на один, а отряд на отряд, то есть пятеро на пятеро, по жребию.

— А ведь там юноши из знатных родов, — все еще нервно гарцевал рядом с королевой буланый скакун полковника. — И если половина из них погибнет и будет искалечена…

— Вы уверены, что свое воинское искусство королеве должны демонстрировать только простолюдины? — все так же спокойно и холодно спросила Мария Гонзага.

— Перед вами лучшие сыны Польши, — все же вскипел Остинский. Уж кто-кто, а он-то чувствовал свою вину. Это он собрал сюда рыцарей из знатнейших родов. На его голову падет проклятие. Причем сражались молодые воины почти без зрителей, поскольку королева воспринимала их схватку всего лишь как тренировку придворных гладиаторов. — Гибель польских рыцарей должна быть оправданной.

— Вот именно, польских… — передернула красивое смугловатое лицо королевы презрительная улыбка. Ей уже было под сорок, однако выглядела она почти столь же вызывающе дерзко, как и юные фрейлины. — Уж они-то должны почитать за честь гибнуть на глазах у своей королевы.

Полковник гневно взглянул на Марию Гонзагу, но благоразумно замер с открытым ртом. Он не желал уподобляться молодым самоубийцам, сражавшимся сейчас у подножия Тронного холма.

Тем временем королева в последний раз окинула безразличным взглядом «рыцарский помост» и направила коня к виднеющемуся неподалеку, как бы на втором ярусе возвышенности, замку.

30

Дважды Гяур подступал к реке, чтобы смыть с себя пыль и пот сражения, и дважды отступал от нее, не решаясь подносить к лицу воду, которая пробивалась через плотины из тел, промывая раны погибших людей и растерзанные лошадиные крупы.

— Хозар, — проговорил он, когда кто-то из воинов подсказал ему, что умываться лучше метрах в пятидесяти от берега, у небольшого родничка. — Немедленно прикажи воинам очистить реку от трупов. Реки, как и святилища, всегда должны оставаться чистыми.

— О-дар!

Рядом с родником образовалось небольшое озерцо, которое еще только пыталось пробиться через толщу холма и тоненьким ручейком соединиться с рекой. Несколько воинов, набредших на него раньше Гяура, отошли, давая ему возможность насладиться купанием. Но едва Гяур оголился по пояс, как прискакал вездесущий и неугомонный Улич.

— Князь, к тебе просится святой отец!

— Какой еще отец? — недовольно проворчал Гяур.

Вода в озерце оставалась на удивление холодной. Очевидно, под ним тоже скрывается небольшой родничок. Ощущая его холодную чистоту, Гяур испытывал истинное, непостижимое блаженство.

— Да вон он, бредет, весь израненный. Святой, но при сабле. Говорит, что знает тебя.

— Знает? Странно.

Олаф зачерпнул походным бурдючком воды, вылил ее на спину князя и устало взглянул на Улича.

— Убери ты своего святого, дай князю отмыться от грехов.

— Не могу. Он — из местной церкви, — развел руками Улич. — А церковь сожгли. Проси полковника выслушать его.

— Хорошо хоть не из собора Святого Петра [40], — ухмыльнулся Олаф.

Гяур вытер лицо и уставился на подошедшего попа. Панцирник его оказался одетым прямо на рясу, полы которой были изодраны и обожжены до самых колен. Огромный серебряный крест, безмятежно покоящийся на боевой стали, успел принять на себя по крайней мере два сабельных удара, что дало повод князю заподозрить, что на самом деле он не из серебра, а тоже из бренной посеребренной стали.

— А, это вы, преподобный… или как у вас здесь принято обращаться к святым отцам? — узнал Гяур в пришельце того самого священника, которого когда-то видел распятым между конем и церковной колокольней.

— Я, сын мой. Все тот же скиталец поднебесный отец Григорий. Как это ты не забыл меня, князь?

— Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев Свой яростный на милость христианскую: спаси землю Свою святокровную Украйну и народ ее грешномученический!.. — густым, почти архиерейским басом пропел Одар-Гяур. — Разве такое забудешь?

— Ты смотри! — опешил отец Григорий. — Молитву запомнил! Слышали?! — обратился он к воинам. — Это мою молитву князь читает. И сам жив, и молитву творит! Истинно православная душа, истин-но!

— Язычник я, отче.

— Вот что значит — христианская… — намеревался восторженно продолжить отец Григорий, но, услышав это Гяурово «язычник», запнулся на полуслове. — Что ты сказал, княже?

— Язычник, говорю. Племя мое не приняло выдуманных древними иудеями святых и праведных, не приняло их мученика — Христа, осталось верным богам, которым поклонялись наши с вами предки: Перуну, Сварожичу, Роду…

— Чего ж так, юный княже? — сразу погрустнел отец Григорий. — Князь, из киевских князей именитых — и в язычниках. Вон церковь, а вот крест. При всем войске.

— Я ведь поведал тебе, что мы из племени уличей. И земля наша — в устье Дуная. Князь Владимир Киев крестил, а Дунай… он так и остался некрещеным.

— Но разве не христиане жили вокруг вас: греки, болгары, валахи, угры?

— И все приняли чужих богов, чужую веру. Чужих! Но как бы я смотрел себе в душу, святой отец, если бы отрекся от богов и веры предков, приняв веру чужую? Разве не есть это самым страшным грехом? Уже не только перед богами, но и перед святыми духами рода, племени?

Отец Григорий мрачно уставился на князя. Снял с головы исковерканный, очевидно подобранный на поле брани, шлем и усердно, чувствительно поскреб темя, словно рассчитывал, что после этого Господь скорее озарит его философским просветлением.

Гяур понял, что своим ответом застал его врасплох. И дело даже не в том, что, идя сюда, отец Григорий не готов был к этому разговору. Он вообще не готов к нему. Как всякий верующе-мыслящий человек, он, конечно же, задумывался над тем, почему в мире появилось столько вер и богов. Наверняка ему приходилось вступать в полемику с католиками, протестантами и мусульманами… Но вряд ли когда-нибудь душу его вспахивал вопрос, которым он обязан был задаться сейчас: «А действительно, разве не грешно это: отрекаться от своих, славянских богов, чтобы века и века поклоняться богам иудейским, апостолам и великомученикам чужеземным? Какими бы они там ни были».

— Так ведь язычники же… — растерянно проговорил отец Григорий. — Они от церкви давно отлучены и прокляты.

— Кто отлучен и проклят? Десятки поколений предков наших отлучены и прокляты? — без полемического азарта, задумчиво спросил князь, неспешно одеваясь. И пока укрывал свою наготу, отец Григорий не мог оторвать взгляда от его могучей, выпяченной груди, плотного мускулистого тела.

Он не стеснялся завидовать этому молодому богатырю. Хотя думать должен был о другом, о духовном.

— Разве такое возможно, отче? Как можно миллионы людей, целые поколения предков своих, всю Киевскую Русь, до князя Владимира сущую, как их всех можно разом взять и отлучить от церкви, о которой они и знать-то не знали, да еще и проклясть, яко язычников? Как можно отлучать и проклинать нас, тех, кто и сейчас желает поклоняться богам своих древних родов и племен? У кого такая сила, у кого власть и каким Господом она дана? Нет, отче, не по-божески это. Не по-язычески и не по-христиански. Это я вам говорю, князь Одар-Гяур.

— Это кто там тщится Киевскую Русь отлучить и проклясть? — угрюмо повторил Хозар. И прозвучало это угрожающе.

* * *

Отец Григорий несколько мгновений изумленно сверлил взглядом панцирник князя. Исподлобья оглядел стоящих за ними воинов, словно побаивался, что «отреченные и проклятые» бросятся на него и изрубят, поддавшись какому-то внутреннему предчувствию; на всякий случай он даже отступил на два шага и тяжело, обреченно вздохнул.

— Ну да это я так, отче… — поспешил развеять его предчувствия Гяур. — Я ведь понимаю, что вы пришли ко мне не для философских дискуссий.

— Да, не для дискуссий, — как бы про себя согласился с чем-то отец Григорий. — Да-да, я помню наш разговор тогда, у храма, который татары-кайсаки только чудом не сожгли дотла.

— О посохе, который сильнее меча? — грустно улыбнулся Гяур. — Но ведь вы сумели убедить меня, что для нашего измученного народа посох Моисеев значительно важнее меча. «Посох, дающий молитву, сильнее меча, дающего свободу» — вот мысль, которая была заложена вами в собственные уста и в правдивость которой я никогда больше не поверю. Теперь уже — никогда. Но тогда вы почти убедили меня.

— Кажется, я и сам уже не верю этому, — мрачно, словно слова молитвы, пробубнил отец Григорий. — Потому и пришел к тебе. Я тут с татарами сражался. Наравне со всеми воинами. А сражаясь, дал обет: «Уцелею в бою — попрошусь к тому князю» — к тебе то есть. Разыщу и попрошусь в его дружину, в его полк — хоть мечником, хоть лучником.

— Ко мне в дружину?! Но святые нам не нужны. Принимаем только грешников. Страшных, закоренелых в грехах своих грешников.

— Поп — в дружину?! — не сдержался Улич. — Нас затюкают; вся Европа засмеет нас, князь!

— Почему засмеет? — возразил святой отец. — Разве мало известно имен святых отцов и монахов, прославившихся в боях и Крестовых походах?!

— Постой-постой, Улич, — упредил своего оруженосца полковник. — Так вы, отче, действительно решили снять рясу и остаться в панцирнике?

— Разве я стар? Мне тридцать четыре. Силы на иных троих хватит. Твоя правда, князь: нашему народу нужен меч-защитник. Могучий меч нужен — потому и прошусь к тебе в полк.

Гяур задумчиво посмотрел вдаль.

— Не могу я…

31

— Остановитесь! — ринулся вниз по склону полковник Остинский. — Прекратите бой. Одумайтесь же, во имя Святой Богородицы, покровительницы Польши!

Но рыцари если и замечали его, то лишь для того, чтобы продемонстрировать явное неподчинение. Один из них в пылу схватки так отмахнулся от начальника охраны, что чуть было не рассек его.

— Это повеление королевы! — убеждал их Остинский, отступая к краю «помоста». — Взгляните же на Тронный холм! Королевы уже нет!

— Да хоть бы ее вообще не было, — натужно прорычал князь Мечислав Оссолинский, племянник канцлера. — Зато здесь, передо мной, стоит Кочевский, и я не успокоюсь, пока не освящу свой меч его поганой кровью.

«Кажется, угадал, — похолодело под сердцем у полковника. — Надо же было жребию так удачно развести по враждующим отрядам двух соперников за руку княгини Ольштинской, да к тому же — из давно не терпящих друг друга семейств. Только этого не хватало!»

Но королеву все эти страсти уже действительно не волновали. Ее волнения и мысли были заняты сейчас совершенно иными событиями.

— Графиня д'Оранж, — обратилась она по-французски к фаворитке. — Как думаете, наша пылкая авантюристка достигла Каменца?

— Она достигла бы его, даже если бы крепость вместе с городом поглотила разверзшаяся бездна, — заверила ее Клавдия, воспользовавшись возможностью приблизиться к королеве. Слегка располневшая, но все еще старавшаяся не терять привлекательность своих призывно очерченных форм, графиня только недавно стала по-настоящему вхожей к королеве и теперь вовсю пыталась казаться незаменимой. — Надеюсь, что не сегодня завтра от нее прибудет гонец.

Услышав их разговор, поручик Кржижевский насторожился. Для него не было тайной, что под «пылкой авантюристкой» подразумевалась графиня де Ляфер.

— Надо бы получше присмотреться к этой воспитаннице пансиона маркизы Дельпомас, как считаете, гусар его величества? — очень точно определила его интерес королева.

— Если уж в Польше объявилась настоящая французская заговорщица, ее нужно или сразу же изгонять за пределы страны, или постоянно держать при себе.

— Браво, поручик, — жеманно поддержала его д'Оранж, но сразу же была осажена испепеляющим взглядом королевы. Ее величество терпеть не могла, когда в общение с поручиком вмешивался кто-либо, пусть даже графиня д'Оранж, знавшая больше личных секретов королевы, чем она сама. А с поручиком Мария Гонзага беседовала все чаще, не стесняясь понимающих ухмылок придворных.

— Вам, с вашей прозорливостью, сам бог велел завтра же отправляться в Каменец и доставить заговорщицу сюда.

Лицо поручика едва заметно покраснело от напряжения. «Арестовать?» — вычитала в его глазах королева, отлично понимая, что поручику не хотелось бы оказываться человеком, которому придется заковывать графиню в цепи. Да и кто, зная характер графини де Ляфер, ее нрав и связи, захочет взвалить на себя крест Понтия Пилата?

— Вместе со слепой ведьмой-провидицей, — успокоила его Мария Гонзага. — Боюсь, что мне понадобится их искусство видеть то, чего никогда не было и не будет.

— Речь идет о нетитулованной графине Ольбрыхской? — вновь продемонстрировал свою прозорливость поручик, чем немало удивил королеву.

— Однако, господин Кржижевский! — насторожилась она. — Оказывается, от вас вообще трудно что-либо скрыть.

— А зачем скрывать, ваше величество? — простодушно молвил гусар. — Какой в этом смысл? Я настолько предан вам, что чем больше осведомлен о ваших тайных порывах, тем больше у меня возможности вовремя прийти вам на помощь.

Королева кивнула, и вновь тронула коня.

— Я остановил это побоище, ваше величество, — известил ее полковник Остинский. — Раненым помогает лекарь!

— Напрасно, — вполголоса обронила королева. — Чем больше этих болезненно «гоноровых» аристократов погибнет, тем больше уверенности, что выживет сама Польша.

«Святые слова, — решительно поддержал ее поручик, хотя и не решился высказать свое мнение вслух. — Чем больше погибнет шляхтичей, тем больше уверенности, что выживет сама Польша. Изречение, достойное летописи».

— Так вы готовы отправиться в путь, поручик Кржижевский? — перестала королева замечать полковника Остинского.

— Завтра же, если так будет велено.

— Считайте, что уже велено, гусар. В замке вы получите более подробные указания.

32

Де Боплану было за сорок. Некогда темные курчавые волосы его успели покрыться пепельной проседью. На бледном уставшем лице все казалось невыразительным, кроме больших коричневых глаз, источавших грусть и скорбную усталость человека, который требовал от этого мира только одного — чтобы его, наконец, оставили в покое, то есть как можно скорее вернули к чертежам, книгам и картам-планам.

Да, и к картам тоже. Сирко знал об этом. Комендант Каменецкой крепости дважды показывал ему карты Польши и Подолии, с огромным почтением подчеркивая: «Искусно начерчены, а?! Самим Бопланом. Во Франции его почитают как талантливейшего картографа. Да и в Варшаве — тоже».

— Полковник Сирко? — предстал он перед своим освободителем. — Весьма признателен. Вот уж не думал, что на окраинах этого тихого райского городка может подстерегать такая опасность. Словом, если бы не вы…

— Если бы не судьба… — черство прервал его словоизлияние Сирко. — И не будем об этом.

— Как прикажете, полковник, как прикажете. Кстати, я хотел бы знать, кто я теперь: ваш пленник, ваш вечный должник?

— Гостем я бы вас тоже не назвал. Ибо не я здесь хозяин.

Они присели за стол, за которым еще недавно Херувим и его гайдуки допрашивали Боплана. Это был их первый и последний допрос, после которого, на следующий день на рассвете, француза собирались повесить. В этом соратники Херувима уже успели признаться Лаврину. Правда, сам Боплан, очевидно, не знал, что и когда его ожидает.

— На право гостя казаков я даже не смею претендовать. И мы с вами оба знаем, почему.

— Еще как знаем.

— Скажите прямо, господин Сирко: вы тоже были среди казаков, штурмовавших Кодак, в отряде Сулымы?

— Не был, — сухо ответил Сирко. — О чем до сих пор сожалею. Но знаю, что небольшой отряд малообученных казаков, большинство из которых — беглые крестьяне, взял вашу крепость с первого же штурма, в течение ночи, истребив при этом весь гарнизон. Не боитесь, что во французских военных академиях, или как они там у вас называются, будущих офицеров будут обучать на примере этого штурма тому, как не следует строить крепости и как непозволительно их защищать?

— Это особый разговор. Возможно, когда-нибудь, при более благоприятных обстоятельствах, мы еще вернемся к нему, — вежливо улыбнулся де Боплан. — Пока что я рад, что вам не пришлось рисковать жизнью на кодацких стенах, а значит, у вас нет причин для личной мести.

— Ни о какой мести не может быть и речи. С этой минуты вы свободны. У вас есть какие-то просьбы ко мне?

— Одна-единственная: поскорее выпустите меня из этого страшного дома. Пока нахожусь в нем — одолевает суеверный страх.

— Тогда вы не храбрец. Что же вас привело в наши вечно воюющие края?

— Какой уж там, к черту, храбрец?! Обычный инженер, совершенно неприспособленный к войне и вообще, не пригодный к военной службе. Хотя числюсь офицером его величества и вроде бы даже нахожусь на военной службе. В мушкетеры меня бы не взяли, это уж точно.

— Как и в казаки.

Оба сдержанно рассмеялись. У каждого из них нашлось бы свое трактование этого смеха. Тем не менее оба восприняли его как символ примирения. К тому времени Лаврин приготовил для Боплана коня. Хорунжий Дзивиловский и двое его избитых гайдуками гусар уже ждали их в седлах и пытались выглядеть бодрыми. Правда, им это плохо удавалось, особенно Дзивиловскому, остро ощущавшему свою вину за все то, что произошло с французским фортификатором.

— Помнится, вы сказали, что весь гарнизон крепости был перебит, — неожиданно нарушил установившееся было молчание де Боплан. — Если иметь в виду осажденных в ней, то вы правы. Но если уж оставаться предельно точным, то пятнадцать польских драгун все же спаслись. Это те, кому посчастливилось находиться в ту ночь в степи, в составе разъезда. Так вот, командовал этим разъездом пан Дзивиловский, — вполголоса проговорил де Боплан, стараясь, чтобы его слова не были услышаны самим хорунжим.

— Я-то думаю: откуда у него такая ревностность в охране строителя крепости? Просто он не может простить гибели своих товарищей.

Де Боплан с грустью взглянул на Сирко и, обиженно поджав губы, снова надолго умолк.

33

Полк возвращался в Каменец, и Корзач решил, что до рассвета у него будет достаточно времени, чтобы навестить родителей. Отпросившись у сотника, он снарядился во все лучшее, что удалось выпросить у воинов своей десятки, выклянчил у одного из норманнов красный щит, украшенный гербом какого-то старинного рода.

Он был счастлив, а потому беспечен. Еще недавно он чуть было не погиб, и родители, наверное, так и решили, что их сын мертв. Но он возвращается. Как воин. На рослом скакуне, тоже взятом у норманна, со щитом, ощущая в нагрудном кармане тяжесть набитого мелкой монетой кошелька, которым, сбросившись, благословили на путь к отчему дому его новые друзья. Отец-плотник отродясь не видел столько денег.

Подъезжая к леску, Корзач не заметил, что, прячась за деревьями, за ним следят трое спешенных татар. Он и допустить такого не мог, зная, что орда разбита, остатки ее ушли в степи. К тому же не раз приходилось слышать: татары никогда не воюют в лесах. Они боятся дебрей. Мрачные лесные тропы пугают степняков, шум деревьев порождает мистический страх.

Оставалось проехать лесок, переправиться через речку, и он окажется на улице, на которой, в третьем доме от реки, живет Янина.

«Янина… — вспомнилось Корзачу удивительно белое, с ямочками на щеках, лицо этой женщины, обедневшей шляхтянки. — Янина…»

Да, она на четыре года старше его. Молодая вдова. Но это ничего не меняет. Последние два года Корзач прожил только одной мечтой: заработать хоть немного денег и просить руки Янины.

Чтобы сократить путь, он свернул с лесной дороги и погнал коня по тропе. Низко пригнувшись к гриве, почти уткнувшись в нее лицом, — не исцарапаться бы! — он опустил поводья, и конь сам выбирал дорогу, все приближая и приближая его к берегу реки.

Корзач так и не понял, почему конь вздыбился. Откинувшись назад, он еле удержался в седле, но именно тогда, когда ему показалось, что он все же удержался, шею его захлестнул аркан. А еще через несколько минут, связанный, очумевший, с заткнутым ртом, он лежал поперек седла, упираясь боком в колени рослого татарина.

— Эй, ты из полка Гяура? — спросил один из воинов, пленивших его. Он захватил Корзача за волосы, приподнял голову, и парень увидел, что перед ним славянин. Да и говорил он по-украински, только с каким-то странным, непольским, акцентом. — Тебя спрашиваю: служишь в полку Гяура?

Корзач смотрел на него, испуганно тараща глаза. Он даже не мог кивнуть — так сильно запрокинул воин-полукровок его голову. И лишь когда татарин, уже восседавший на его скакуне, догадался, в чем дело, и выдернул кляп, осипшим голосом подтвердил:

— Так и есть, из полка… Гяура.

— Тогда ты тот, кто нам нужен. Не придется скакать вслед за полком. Рот затыкать не будем, чтобы не задохнулся. Но если попробуешь закричать или хотя бы пискнуть… Не завидую твоей матери.

Корзач с тоской посмотрел на красный щит с синим гербом, которым завладел теперь этот полукровок. Как красиво и воинственно смотрится норманнский щит! Как прекрасно он выглядел бы с ним у ворот Янины!

Они скакали всю ночь. Если бы татарин не догадался дважды спустить своего пленника на землю, чтобы дать ему передохнуть, он наверняка погиб бы. Впрочем, к ногам какого-то татарского предводителя его все равно швырнули уже полуживым.

— Я — Карадаг-бей, — медленно проговорил гигант, захватив Корзача за загривок и одной рукой поднимая его таким образом, что голова пленного едва не оказалась на уровне его лица. — Ты расскажешь все и обо всем, о чем спрошу. — Встряхнул худосочного воина так, что кожа на лбу затрещала. — Иначе я живого разорву тебя на куски и скормлю волкам.

— Я отвечу, отвечу… — захлебнулся словами и страхом Корзач. — Я ведь… что спросите.

— Тогда дайте ему попить. И швырните кусок конины, — приказал Карадаг-бей.

* * *

Жадно поедая поджаренное на костре мясо, Корзач осмотрелся. Чамбул Карадаг-бея нашел себе пристанище в глубокой долине, на берегу небольшого степного озерца, образовавшегося у чудом пробившегося здесь родника. Корзачу казалось, что он достаточно хорошо изучил самые дальние окрестности. Но даже не догадывался о существовании этой долины с озерцом, по ту сторону которого едва просматривался вход в замаскированную кустами землянку.

И еще Корзач обратил внимание на то, какие каменистые, крутые склоны обступают озеро. Это даже не долина, а какая-то впадина — небольшая, неприметная, расположенная вдали от сел и степных дорог. Однако татары, судя по всему, знали о ней давно. Их небольшие чамбулы, наверное, не раз отсиживались здесь, делая набеги на ближайшие селения и казачьи зимники.

— Совсем тощий урус, — снова приблизился к нему гигант Карадаг-бей, одного вида которого Корзач страшился так, что вряд ли решился бы схватиться с ним, даже если бы в руках его снова оказалась сабля. — Совсем дохлый. Какой воин из тебя, скажи? Саблю двумя руками берешь, да? Ешь, ешь. Сегодня Карадаг-бей добрый. Он не станет отрывать тебе рука-нога. Эй, брат, — позвал он одного из ордынцев, сидящего у костра. — Дай урусу еще кусок конины. Он никогда не видел так много еды.

Ордынцев насчитывалось не более двух десятков. Да и в большинстве своем это были не татары, а славяне или, может быть, валахи, молдаване, угры. Во всяком случае, весь этот чамбул мало напоминал отряд настоящих крымских или буджацких татар.

— Ты говорил, что служишь в полку Гяура. Правду говорил? — приступил к допросу Карадаг-бей, как только в руках Корзача оказался новый кусок конины.

— Вот те крест, — осмелел Корзач, перекрестившись куском конины.

— Не крестись, когда рядом татары, — снисходительно улыбнулся гигант. — Это приводит их в бешенство. Но при мне можешь.

— Ты разве не татарин?

— Трудно сказать, кто я, — великодушно объяснил Карадаг-бей. — Африканской крови во мне куда больше турецкой или татарской. Ты много раз видел Гяура? Знаешь его? Приходилось беседовать?

— Я — джура полковника. Он разбил отряд Бохадур-бея и освободил меня. Это было недавно. Тогда я и стал его джурой. Видел, какой щит у меня? Норманнский, — затараторил Корзач, поняв, что спасение его, возможно, заключается именно в знакомстве с князем. — Сам Гяур подарил. У него ведь и норманны служат.

«Если сыто кормят и спрашивают по-доброму, не угрожая, значит, убивать не будут, — умоляюще смотрел он в глаза гиганту. — По крайней мере, сегодня». Такой поворот судьбы подбодрил его. И вообще, парню начинало казаться, что он способен выпутаться из любой истории. Слишком уж повезло ему с ангелом-хранителем.

— Где сейчас Бохадур-бей?

— Погиб. Я сам сражался с ним. — Карадаг-бей смерил Корзача презрительным взглядом, но промолчал. — Убил его, правда, не я. Но сам видел: погиб. Весь отряд разбит. Остатки его, во главе с Мамлюком — они его Бешеным называли — служат теперь у Гяура.

— Мамлюк?! — не мог скрыть своего изумления командир чамбула. — И Гяур не посадил его на кол? Этого шакала должен садить на кол каждый, кому он попадется в руки. Ничего, мы еще доберемся до него. Но сейчас нам нужен Гяур.

— Хотите схватить Гяура? — испуганно спросил Корзач. За полковника в эти минуты ему было страшнее, чем за себя. — Нет, это не удастся. Он всегда с охраной.

— Не бойся, пленный он нам не нужен. Ты тоже будешь помилован. Вернешься к нему. Передашь вот это, — положил перед Корзачом кожаный футляр, в котором покоился свиток. — В нем письмо хана Ислам-Гирея.

— Хана?!

— Ты должен вручить его лично Гяуру. Но так, чтобы никто из воинов не узнал об этом. Вместе с письмом передашь личный подарок хана. — Карадаг-бей достал из внутреннего кармана футлярчик поменьше и извлек оттуда сверкнувшую золотом подкову, посредине которой малиново поблескивал изумруд. — Здесь написано, что каждый подданный хана, кому будет предъявлена эта грамота, обязан подчиняться владельцу ее, князю Одару III, оказывать ему всяческую помощь и знаки внимания как личному представителю Ислам-Гирея. На грамоте, рядом с изумрудом, печать хана. Понятно ли, недостойный урус, какую честь оказывают тебе, доверяя эту грамоту?

— Я передам Гяуру, только ему.

Вытерев руки о полы своего кафтана, Корзач благоговейно дотронулся до подковы, провел пальцами по массивной серебряной цепочке, наклонившись, почти принюхался к изумруду.

— Слишком жадно разглядываешь, — схватил его пальцами за щеку Карадаг-бей. — Голодным шакалом смотришь. Много золота, да? Если не доставишь письмо и подкову князю Гяуру, я расплавлю другую такую же подкову и залью золотом твою глотку. И нет места на земле, где бы ты и твои родственники могли спастись от гнева Карадаг-бея. Везде его глаза, везде его кинжал.

— Так ведь передам, — съежился Корзач, когда татарин, наконец, разжал свои пальцы-клещи. — Это я просто так, был удивлен красотой подковы. Не видел же никогда такого. А деньги у меня тоже были. В кошельке. Твои люди отобрали его. Отцу вез.

— Деньги отцу? Отобрали? Ай-ай. Плохо. Мои аскеры никогда не были грабителями. Может, потерял? Нет? Эй, Чорлаг, ты вез этого кяфира?!

— Я, повелитель.

— Верни кошелек. Быстро! Иначе я сделаю другой кошелек. Из твоей дурно пахнущей шкуры, дохлый щенок шакала!

Прежде чем отдать кошелек Корзачу, Карадаг-бей высыпал себе на ладонь содержащуюся в нем медь, скептически улыбнулся, ссыпал ее обратно, а потом великодушно умножил богатство кяфира тремя золотыми монетами, извлекая каждую из них, словно фокусник, откуда-то из рукава и подолгу вертя перед глазами, будто зная, что монета опять должна исчезнуть, растворившись в его огромной пергаментной ладони.

— Можешь отвезти отцу. Путь свободен. Больше тебя в этой степи никто не тронет. Мои аскеры проведут почти до самого местечка. Но к вечеру, а потом всю ночь ты должен мчаться вслед за полком. Завтра утром письмо и подкова должны быть у Гяура. И еще передашь: через десять дней и ночей к нему в Каменец прибудет человек хана. Он войдет в город вместе с обозом венгерских купцов. Запомнил?

— Через десять дней и ночей.

— И ты, аскер Корзач, не должен будешь удивляться, если этим гонцом окажусь я сам. И не имеешь права говорить, что мы когда-либо виделись.

— Все сделаю, как велишь, — подхватился на ноги Корзач и, воровато оглядываясь на воинов Карадаг-бея, спрятал кошелек за пазуху. — Только щит ты мне тоже верни. Его нужно будет отдать норманну. Иначе изрубит.

— Слышал, Чорлаг?

— Коня гонцу Карадаг-бея! — тут же грозно прокричал воин. — Вернуть ему щит!

34

Ожидание в прихожей дворца графа Потоцкого не казалось гостям слишком томительным. Тем не менее время, на которое они были приглашены, давно истекло. И это заметили решительно все. Хотя и не подавали вида.

— Господа, — неожиданно появилась из покоя графиня де Ляфер. И все сразу же оживились. — Извините, что заставляю томиться в ожидании. Поверьте: это не в правилах парижских салонов. И уж тем более — не в моих правилах.

— Охотно верим, — язвительно заметила одна из дам, пышногрудая брюнетка с большой красной заколкой в волосах. — В парижских салонах такое себе не позволяют.

— Спасибо, милочка, — радостно улыбнулась ей графиня. — На досуге расскажете мне о нравах лучших домов Парижа. А пока, насколько я могу судить, — медленно прошлась она взглядом по присутствующим, — нас не удостоил чести только один гость — князь Одар-Гяур. С чего бы это, господин Сирко?

Полковник красноречиво развел руками.

— Ясно. Ничего, в запасе еще есть несколько минут. Слуги используют их для того, чтобы сделать наш стол еще привлекательнее. Думаю, что тем временем сын придунайских степей снизойдет до визита к бедной приезжей даме, — игриво улыбнулась она другим «приезжим дамам», давая понять, что, с их разрешения, князь попадет под ее личное попечение.

— В любом случае он будет жестоко наказан, графиня, — первым нашелся комендант крепости.

— Разве что очень жестоко, — так же мило одарила его улыбкой Диана. — Хотя учтите: это не официальный прием. Обычная вечеринка людей одного круга. В отсутствие хозяев, которые, как вам известно, отбыли во Львов. Поэтому чувствуйте себя раскованно и… еще несколько минут терпения.

Графиня снова скрылась в соседнем покое. Все переглянулись.

— Однако нас опять заставляют ждать, — все же не удержался Ружицкий. — Графиня Потоцкая, да будет благословен ее путь, не позволяла себе такой вольности.

Остальные предпочли промолчать, но тишину нарушил лакей.

— Простите, господа. Кто из вас — полковник Сирко? — спросил он, войдя из прихожей.

— Очевидно, я, — удивленно взглянул на него казак.

— В прихожей вас ждет офицер. Он просит выйти. Нет-нет, что вы, — упредил полковника лакей. — Я бы не посмел. Речь идет об офицере, доставившем вам письмо. Из Варшавы.

— Мне? Из Варшавы? — вопрошал Сирко, уже следуя за лакеем. — Ничего не понимаю.

— Он ждет.

В двери Сирко чуть не столкнулся со стремительно вошедшим Гяуром.

— Рад приветствовать вас, господа, — резко произнес князь в таком тоне, словно спрашивал: а какого черта вы собрались здесь? — Тотчас же проведите меня к графине, — оглянулся он на стоящего в прихожей лакея.

— Слушаюсь.

— Извините, полковник, — обратился Гяур к Сирко. — Мне срочно нужно видеть графиню.

— Ей тоже нужно видеть вас, — сдержанно заметил Сирко. — Причем настолько спешно, что она даже не скрывает этого.

— Речь не о свидании, — попытался осадить его Гяур. Но доводы его Сирко уже не интересовали.

Посреди прихожей полковника ждал уставший офицер. Похоже, он еле держался на ногах.

— О каком письме идет речь? — спросил его казак. — Дайте офицеру бокал вина, — бросил лакею. — Я — полковник Сирко. Кто там, в столице Речи Посполитой, может помнить о таком?

— Помнят, помнят, — устало пробормотал офицер, доставая из висевшей у него на боку сумки небольшой сверток. — В столице, господин полковник, помнят даже о тех, кому очень хотелось бы, чтобы о них давно забыли. На то она и столица.

— Точно подмечено, — признал Сирко. — Но уж я-то считал себя слишком неприметным.

35

— Что случилось, князь? — встретила его графиня на пороге зала, в который вот-вот должны были пригласить гостей. — Вы так напористо добивались моей аудиенции, что я просто удивлена.

— Сейчас вы удивитесь еще больше: только что погиб майор де Рошаль.

— Де Рошаль? Тот самый майор-квартирмейстер? — довольно безучастно уточнила графиня, мельком взглянув на служанок. — Прискорбная весть. Ах, какая… прискорбная весть. Но что поделаешь? В этом городе каждый день кто-нибудь гибнет. Почему это вас так встревожило?

— Потому что смерть майора какая-то слишком уж странная.

— Странных смертей не бывает, мой ожесточенный в боях полковник. Как и несвоевременных. Сколь ни горько осознавать это.

— Да, но майор Рошаль погиб от укуса змеи.

— Вот уж действительно: такой бравый майор — и вдруг погибает не в бою, а всего лишь от укуса змеи! А еще говорят, что смерть не бывает презренной, — негромко парировала графиня. — Вот презренной она действительно бывает. Успокойтесь, князь. Неужели из-за этой вести вы настолько опоздали? По вашей милости целая приемная гостей сходит с ума, не зная, как коротать время, оставшееся до первого тоста.

— Готов просить у них прощения.

— А у меня? — сладостно выдохнула Диана, приближаясь лицом к его лицу. И хотя Гяур никак не отреагировал на ее устремление, тем же томным голосом упредила: — Не увлекаться, князь, не увлекаться… Не здесь и не сейчас.

Следуя за графиней, Гяур миновал одну комнату, другую, третью, пока, наконец, не оказался в маленькой комнатушке, окно которой выходило в глухой уголок парка. Туда же выводила узенькая, — через которую и проходить-то нужно было бочком, — дверь.

Полковнику показалось, что графиня сама выбрала себе эту неприметную комнатенку. Потоцкая вряд ли решилась бы предлагать своей парижской гостье столь скромное жилище.

— Так вы говорите, господин полковник, что этот несчастный француз, майор де Рошаль, скончался от укуса змеи? — уже иным, суховатым, почти официальным тоном заговорила графиня, когда двери комнатки закрылись. И, ожидая ответа, неотрывно смотрела в глаза полковнику.

— Так все и было.

— Кто вам сказал об этом? — уперлась рукой о трюмо.

— Какой-то лекарь. Я как раз проезжал мимо дома, в котором квартировал господин де Рошаль.

— Вы были так дружны с майором, что часто гостили у него на квартире? — быстро и как бы между прочим поинтересовалась графиня.

— Нет. Просто мы с ним несколько раз виделись. Я ведь квартирую недалеко от него.

— Я знаю, где вы квартируете, — прервала его графиня. — И что же?…

— Вы о чем? — не понял Гяур.

— Вы как раз проезжали мимо дома, где жил де Рошаль, — медленно, с расстановкой напомнила ему Диана. И полковник почувствовал, что она еле сдерживает раздражение.

— Да… в это время туда прибыл местный лекарь. Чтобы осмотреть тела.

— Тела?!

— Де Рошаля и его слуги.

— И слуга тоже погиб от укуса змеи? Я давно пришла к выводу, что это не город, а позабытый богами змеюшник.

— Нет, графиня. Слуга был убит. Вот этим ножом, — Гяур отвернул камзол и, достав из внутреннего кармана завернутый в платочек нож, развернул его.

Графиня инстинктивно потянулась кончиками пальцев к лезвию, но в последнее мгновение отдернула их.

— Зачем вы привезли сюда это ужасное орудие?

— Слуга был убит уже после того, как змея укусила спящего майора.

— Почему вы решили, что после? Так утверждает лекарь?

— Нет, лекарь был занят осмотром тела де Рошаля. Он даже не заметил, как я подобрал нож. Этот несчастный слуга-солдат успел вырвать его из груди и отшвырнуть. Но помочь ему было некому. Он истек кровью. А нож оказался под столом. Ни служанки, ни лекарь, ни судебный пристав не заметили его.

— Ну и что из этого следует?

— Меня очень заинтересовал этот нож.

Только теперь графиня отважилась двумя пальцами взять в руки нож, поднять его на уровень глаз и внимательно осмотреть.

— Нож как нож. Почему он вдруг так сильно заинтересовал вас, бдительный князь? Кстати, вы показывали его лекарю?

— Нет, конечно.

Графиня удивленно посмотрела на него. Взгляд затянулся ровно настолько, сколько понадобилось Гяуру, чтобы понять, что она удивлена таким поведением и решительно требует объяснений.

— Ведь он знаком вам, правда, графиня?

— Майор Рошаль?

— Нож.

— Ах, нож? Вы так считаете, мой умудренный походами полковник?

— И все же он знаком вам. Нож с рукоятью в виде козьей ножки и с этой надписью, сделанной арабской вязью. Это нож Бохадур-бея. Тот самый, который застрял в моем кожаном кафтане, между кольцами кольчуги, и который вы взяли себе на память.

— Что-то не припоминаю.

— Это нож Бохадур-бея, который был взят вами на память. После того, как вы извлекли его из моего кожаного кафтана, — повторил Гяур. — Только поэтому ни лекарь, ни судебный пристав пока не знают, что нож убийцы остался в доме. И что слуга был убит этим оружием.

— А если бы узнали?

— Следы привели бы к вам.

— Вы сами вывели бы жандармов на мой след?! — изумилась Диана. — Да я никогда не поверю этому.

Гяур растерянно помолчал, не зная, каким образом снова вернуться к тому, что его интересовало.

— Не понимаю, зачем понадобилось убивать слугу? — на удивление спокойно спросила графиня.

— Очевидно, ваш слуга-татарин убил его уже после того, как, вскочив в комнату, слуга схватил висевшую на стене саблю и зарубил уползающую с постели змею.

— Разве что так, — согласилась Диана, то ли не заметив ловушки, то ли не обращая на нее внимания. — Слуга оказался там случайно. Словом, что из всего того, что вы мне здесь поведали, тревожит лично вас?

— Хочу знать, что происходит, что скрывается за этим убийством. Можно мне встретиться с Кара-Батыром?

— Зачем?

— Я ведь уже сказал: татарин убил его после того, как… Где сейчас находится ваш верный Кара-Батыр? Мне хотелось бы показать ему этот нож и спросить, кто из нас — следующий?

— Думаете, ваш рассказ произведет на него хоть какое-то впечатление? Татары, должна вам заметить, вообще люди маловпечатлительные. Особенно если речь идет о таком пустяковом для них деле, как убийство, как месть с помощью змеи, яда или кинжала.

— Именно поэтому я и хотел бы задать ему один-единственный вопрос.

— Два дня назад я отпустила его. Уже почти два года Кара-Батыр не виделся с родственниками. Кажется, они остались то ли в Крыму, то ли где-то здесь, между Каменцом и Брацлавом. Я не уточняла.

— То есть уже третий день, как вашего слуги нет в городе?

— Нас ждут гости, мой закаленный в словесных схватках князь, — холодно осадила его графиня. — По крайней мере, меня, — уточнила она, давая понять, что не настаивает на его присутствии.

— Что касается вас, графиня, то вы напрасно истолковали предсказание прорицательницы в столь буквальном смысле. Совершенно напрасно.

Графиня еще раз внимательно осмотрела нож, все еще держа его двумя пальцами за колодку, потом открыла столик, швырнула нож туда и спрятала ключик у себя на груди, за корсажем.

— Даже если окажется, что Кара-Батыр уже вернулся в город, вам нет смысла встречаться с ним. Он — человек крайне неразговорчивый.

— Я могу разговорить Кара-Батыра, напомнив, почему он воспользовался именно этим ножом. В его лезвии есть отверстие, в которое можно закапывать змеиный яд, чтобы он смешивался с кровью. На тот случай, если бы змея вдруг не укусила квартирмейстера. И еще напомнил бы ему, что змею для него изловила девушка-нищенка Власта.

— Ах, вам известно даже это?! — насторожилась графиня. Кажется, только сейчас она проявила настоящий интерес к тому, о чем говорил ей князь. — Вот почему вы встревожились. Боитесь, как бы завтра же, от укуса другой, не менее яростной змеи, не погибла ваша прелестная чумазая нищенка.

— Честно говоря, мне бы этого не хотелось. Тем более что я предстану перед городком тем человеком, который мог бы предотвратить ее гибель.

— Опять вы со своими иллюзиями, — мягко упрекнула его графиня. — Ничего вы не смогли бы. Ни-че-го.

— Но ведь Власта не догадывалась…

— Хватит о Власте! — хлопнула ладонью по трюмо графиня. — Все! Наслушалась. Но в любом случае — присядьте. Нам действительно есть о чем поговорить. И даже надо… поговорить, — сделала она ударение на слове «надо». — Мне не хотелось бы, чтобы через несколько дней в этом кишащем змеями городке еще один бравый воин пал от укуса какой-то пресмыкающейся твари, — графиня замолчала и, сжав губы, холодно выдержала взгляд Гяура.

«Это угроза, — понял он. — И можно не сомневаться, что так оно все и произойдет: я погибну от укуса. Француженка от своего слова не отступится».

— Ну вот, видите, у вас на лбу выступила испарина, — и дальше провоцировала его графиня. — Точь-в-точь как просочившиеся через мозг капельки яда. Присядем, присядем, князь.

— Охотно, — уселся Гяур в одно из кресел.

36

Графиня прошлась по комнате и неожиданно грузно опустилась в кресло напротив.

— Итак, вы хотели задать татарину один-единственный вопрос: кто приказал ему вот так, в буквальном смысле, осуществить предсказание прорицательницы?

— У меня создалось впечатление, что Ольгица имела в виду совершенно не ту змею, которую выловила для татарина ничего не подозревающая Власта.

— Кто вам сообщил, что именно она?

— Мне суждено было стать свидетелем того, как девушка ловила змею, совершенно не страшась при этом ее укуса. Это-то и поразило меня.

— Меня тоже, — скороговоркой выпалила графиня. — Редкое свойство. Раньше я никогда ни о чем подобном не слышала. Правда, существуют заклинатели змей.

— Но это нечто иное.

— Совершенно иное. Власта назвала вам человека, для которого предназначалась змея?

— Сказала, что попросил один местный татарин, который хорошо заплатит.

— Чертова девка.

— Но больше ни слова, — спохватился князь. — Если бы она знала, что и этого нельзя говорить…

— Не в ней дело. За ее безопасность можете не волноваться. Я прибыла сюда не для того, чтобы мстить местным шлюхам и своим соперницам.

— Хочется верить. Но тогда для чего же… вы тогда прибыли в Каменец?

— Видите ли, мой смышленый князь. Вы находитесь сейчас в весьма странном, щекотливом положении. Разгадав загадку убийства, вы тем самым оказали очень плохую услугу Кара-Батыру. И не мне объяснять вам, сколь мстительны татары.

— Мне уже страшно, — насмешливо «признался» Гяур. — Но, придя сюда с ножом и честно рассказав всю эту историю, вы оказали хорошую услугу мне. Уже хотя бы тем, что, если не ошибаюсь.

— В таком случае буду откровенной. Приговор де Рошалю выносила не я. Не стану посвящать вас во все подробности, тем более что они мало что объяснят вам, человеку столь далекому от интриг парижского двора. Скажу только, что де Рошаль, или, вернее, виконт де Винсент, — таково настоящее имя этого негодяя…

— Он жил здесь под чужим именем?

— Естественно. Перед вами единственный человек в этом городе, который знает его истинное, родовое имя. Так вот, виконт де Винсент оказался предателем. Участвуя в заговоре против Людовика XIII и кардинала Ришелье, этого «чудовища в сутане» — как его до сих пор называют французы, — он затем выдал многих его участников.

— Вот оно что! Офицер, сначала предавший короля, а потом — друзей-заговорщиков. Я не мог знать об этом.

— В результате его предательства одни оказались на плахе, другие на виселице, третьи были заточены в тюрьму или отправлены в ссылку. Мне же только чудом удалось бежать в Польшу, под покровительство друзей. Там я скрывалась, пока не получила известие, что сначала кардинал Ришелье, а затем и король скончались. Лишь после этого я смогла открыто появиться в высшем свете Варшавы под своим именем.

— Неужели вы тоже заговорщица?!

— Теперь уже нет, — мило улыбнулась Диана. Самообладание снова вернулось к ней. Впрочем, если оно когда-либо и покидало ее, то не совсем и ненадолго. Нервам графини можно было только позавидовать. — Хватит с меня заговоров.

— Но хоть вы-то здесь под своим именем? И действительно ли вы — графиня?

— В этом можете не сомневаться.

37

— Графиня, стол накрыт, — появилась служанка. — Приглашать гостей? Боюсь, что начнут расходиться.

— Еще несколько минут. Впрочем, приглашай. Предупреди, что я сейчас появлюсь. Они поймут, что графиня уединилась с князем, и простят меня, — многозначительно улыбнулась заговорщица, вызывающе взглянув на Одара.

— Что вы?! Никто ничего такого не подумает, — потупила взгляд стеснительная молоденькая служанка-венгерка.

— Да, я не досказала вам всю эту мрачную парижскую историю, — вспомнила графиня, когда служанка скрылась за дверью. — Стоит досказывать?

— Выслушаю из чистого любопытства.

— Как хотите. Так вот, мои парижские друзья, из тех, кому удалось избежать виселицы и крепостных подземелий, долгое время не знали, куда же девался этот чертов виконт, который был изобличен ими сразу же после арестов. Оказывается, сначала он бежал из Франции в Саксонию, затем в Австрию, но через какое-то время и вовсе исчез. Разнесся даже слух, что он погиб, поскольку одна сомнительная личность утверждала, что убила его на дуэли, отомстив за предательство. Но ей не очень-то верили. Каково же было мое изумление, когда совершенно случайно стало известно, что Винсент скрывается в Польше, здесь, в этой далекой крепости. Да к тому же под чужим именем. Еще больше удивилась я, выведав, что и польское правительство тоже использует его как шпиона. Местные магнаты — поляки и украинцы — не очень-то опасались француза-квартирмейстера, который всячески подчеркивал, что ничего, кроме денег, вина и женщин, его не интересует. На самом же деле он регулярно доносил в Варшаву обо всех неугодных королю и канцлеру офицерах, их разговорах и намерениях; о ситуации в городе, о приближающихся восстаниях и заговорах. Этим он, собственно, и расплачивался за свое пристанище в Польше.

Гяур молчал, настороженно глядя на графиню. Разве еще несколько часов назад он мог предположить, что в этот окраинный городок ее привели интриги парижского двора?

— Но почему же роль палача досталась именно вам, графиня?

— Понимаю: вам крайне неприятно сознавать, что эта роль выпала именно мне. Однако не огорчайтесь. Это не станет моим ремеслом. Вы боретесь за то, чтобы была свободной ваша Украина, не правда ли? Мне же хотелось, чтобы свободнее почувствовала себя и моя Франция. Конечно, вряд ли я могла и смогу по-настоящему чем-либо помочь ей. Но все же, все же…

— Теперь мне понятно, что привело вас в лагерь заговорщиков. Но сейчас, когда заговор раскрыт, когда встал вопрос о мести предателю… Разве для этого дела не нашлось мужчин?

— Сразу же хотелось бы уточнить. Мне выпала вовсе не роль палача. А роль судьи. Судьи чести. Все дело в том, что только я, и никто другой, виновата в провале заговора. Потому что это по моей прихоти виконт де Винсент оказался в узком кругу заговорщиков. Когда-то он был влюблен в меня. Без взаимности, — поспешила заверить графиня. — Однако я сочла, что этого достаточно, чтобы он был предан мне и моим собратьям… Друзья тоже охотно приняли его в свой круг: как-никак лейтенант дворцовой охраны.

— Так он служил офицером охраны? Тогда ясно.

— Такие люди всегда очень ценны для заговорщиков. Тем более что он был принят под мое личное поручительство. Можете себе представить, сколь наивной и доверчивой я была в то время. Положиться на слово какого-то легкомысленного негодяя!

— Не менее странно, чем то, что ваши многоопытные друзья-заговорщики положились на ваше поручительство, — мягко съязвил Гяур.

— Вы мстительны, князь. О, как вы мстительны! — театрально воскликнула графиня. — Я этого не заслужила. А между тем виконт не погнушался донести даже на меня — вот что поразило больше всего.

— Мне с трудом верится, чтобы влюбленный офицер предал вас.

— Мне тоже не верилось. Ничего, предал. С этой обидой в душе я и прибыла сюда. Прибыла, чтобы де Винсент понял: его постигнет не убийство, не грубая казнь, а священная месть. А что касается вида казни, то он избрал ее сам. Конечно же, Ольгица, эта ужасная старуха, просто так выразилась: «Змея уже на паперти». Однако, несколько раз повторив эти слова за столом, в присутствии стольких офицеров, Рошаль таким образом приковал к ним внимание. Дал понять, что над ним нависла опасность, связанная, как нетрудно было догадаться, с появлением в городе графини де Ляфер. Вот почему Кара-Батыру, приставленному ко мне варшавскими опекунами, пришлось истолковывать предсказание Ольгицы с такой потрясающей достоверностью, мой впечатлительный князь.

Гяур устало покачал головой.

— Хорошо, что вы рассказали об этом, графиня. Ведь, если быть честным, я боялся не столько за Власту, сколько за вас.

— Что меня арестуют?

— Не только поэтому. Боялся, что окажетесь заурядной злодейкой, связанной с какими-то грабителями.

— И выдающей себя за графиню, — кивнула Диана. — Слава богу, все прояснилось. То, что вам полагалось выслушать, — вы выслушали. А теперь забудьте обо всем, — сухо молвила графиня, резко поднимаясь с кресла. — О ноже, змее, виконте, татарине… Обо всем. Возьмите меня под руку, великодушный князь Одар-Гяур. Берите, берите. Не бойтесь; змеи на паперти больше нет. И вообще запомните; не может быть лучшей предсказательницы, чем любимая женщина.

— Как и страшнее судьи.

— О, вы тоже начинаете постигать женщин! — мило улыбнулась де Ляфер.

38

Гостиница, в которой остановился Пьер Шевалье, располагалась в том районе Парижа, куда почтенные люди благороднейшей столицы мира предпочитали не показываться. А сам вид ее мог очень многое рассказать о постояльцах, решающихся находить приют в ее стенах.

Однако Пьер назвал эту гостиницу сразу же, как только, добравшись до Парижа, начал прощаться на его северо-восточной окраине со своими спутниками. При этом он заявил, что останавливается в ней всякий раз, когда попадает в этот город. И что владелец — его давнишний приятель.

«Уж лучше бы он ночевал под открытым небом, беседуя с ангелами, — подумал д'Артаньян, когда извозчик остановил экипаж у подъезда этой древней, до предела обветшалой гостиницы с недостойным двухэтажной ночлежки названием “Обитель крестоносцев”. — Впрочем, вывеска вполне соответствует духу странствующих рыцарей, настраивая их на рыцарские походы».

— Простите, мсье, вы уверены, что ваш знакомый остановился именно здесь? — пробасил извозчик, презрительно осматривая облупленные потрескавшиеся стены.

— Вам чем-то не нравится этот храм путника?

— Могу сказать только, что ни один крестоносец здесь никогда не ночевал. Хотя и врут, что в стенах гостиницы до сих пор витают духи тех, кто отправлялся из нее в Крестовые походы. Зато здесь любили останавливаться прибывшие из провинции и вконец разорившиеся графы, бароны, виконты. Говорят, когда-то это было одной из традиций Парижа. Многие из этих несчастных здесь же кончали жизнь самоубийством.

— В это как раз нетрудно поверить, — согласился д'Артаньян. — Дворянину, попавшему в сию обитель, расставаться с жизнью уже будет не жалко. Впрочем, все это пока что легенды. У меня же к вам просьба: ждите до тех пор, пока не выйду.

— Правда, самоубийства их тоже были чисто дворянскими, — поспешил высказаться ямщик.

— Что вы имеете в виду?

— Они нанимали одного из трех отчаянных дуэлянтов, которых хозяин специально держал при гостинице, расплачивались с ним последними монетами или же оружием, конем, седлом — словом, всем тем, что могло остаться после гибели обнищавшего дворянина, и отправлялись к находящемуся неподалеку отсюда костелу бенедиктинцев, чтобы погибнуть на площади перед ним. Но как погибнуть? Не как самоубийца, а как рыцарь чести, в присутствии собиравшихся поглазеть на это кровавое гладиаторское зрелище зевак. Для чего и разыгрывалась сцена дуэли, тайным условием которой было то, что обреченный обязывался не наносить раны наемному дуэлянту и покорно принимал смертельный укол шпагой. Да, мсье, таковой была одна из традиций Парижа. Теперь у Парижа почти не осталось традиций. Только легенды. Да и те забываются.

— Мне хочется заверить вас, мсье, — вежливо снял шляпу королевский мушкетер, — когда я пойму, что моя шпага уже ни к чему не пригодна, попытаюсь возродить столь сладостную для вашей души традицию «Обители крестоносцев».

— Дай бог, господин мушкетер, чтобы ее не попытался возродить ваш приятель.

Д’Артаньян явственно услышал «Да, войдите!» — но, открыв дверь, увидел, что Шевалье сидит на полу, спиной к нему, по-турецки скрестив ноги, и не обращает никакого внимания на гостя. Все вокруг странствующего летописца — пол, стулья, стол, кровать — было усыпано исписанными листами. Однако он с грустью смотрел на эту чернильную россыпь, как на не вовремя опавшие с древа мудрости листья. Кожаная сумка, наполненный стрелами колчан, лук и небольшая плетка висели на стене прямо перед шевалье, взывая к благоразумию, напоминая, что единственной отрадой странствующего летописца могут быть только странствия.

— Похоже, что вы так и не воспользовались моим письмом к нашему, теперь уже общему, другу-издателю, дорогой Шевалье.

— Это вы, д'Артаньян? Если бы вы только знали, какие приятные минуты жизни возвращают мне воспоминания о нашем путешествии в Амьен, а потом и в Париж, — с грустью проговорил Пьер. — Все проклятия этого мира исходят из чернильниц. Поверьте человеку, набравшемуся терпения и мужества исписать не одну сотню страниц.

— Наш друг отказался принять рукопись? Не верю этому.

— Это я отказался показывать ему свои труды. Ради того, чтобы он и впредь оставался вашим другом, граф. Вы помните мои рассказы о казаках, татарах, порогах Борисфена, на которых запорожцы проходят испытания на право называться рыцарями степи?

— Всю жизнь буду гордиться тем, что оказался слушателем ваших рассказов. Могу засвидетельствовать, хоть перед издателем, хоть перед самим сатаной, что в жизни не встречал более искусного рассказчика.

— Вы добрый, благородный человек, д'Артаньян, — все тем же грустным голосом поблагодарил Шевалье. — Мне и самому казалось, что я отменный рассказчик. Пока не углубился в чтение того, что осталось от моих увлекательных повествований на бумаге. В свои университетские годы я прочел немало книг. Но ничего более занудного читать не приходилось. Издатель просто-напросто вышвырнул бы все это на помойку. И был бы прав.

Осторожно ступая, мушкетер пробрался к столу, взял лежащие там листки, и, усевшись, пробежал взглядом по тому, что там написано, и признался себе: будь у него больше свободного времени, с удовольствием читал бы и дальше.

— Я догадываюсь, Шевалье: вас зовут дороги странствий, — он не решился хвалить рукопись, потому что понимал: какие бы самые искренние слова ни сказал — странствующий летописец воспримет их, как жалкую попытку утешения. — Поднимайтесь, собирайте свое бессмертие и поедем со мной. Карета у подъезда.

— К издателю?! Ни за что! До тех пор, пока все это, — широким движением руки обвел вокруг себя, — не перепишу. Все! Каждую страничку — заново!

— Но зачем? — почти в отчаянии спросил мушкетер. — У вас и так прекрасный слог.

— Понимаю, что вы беспредельно снисходительны в оценке моего творения, граф. Но дело ведь не только в слоге. То, что я создаю, должно стать настоящим исследованием, а не путевыми заметками благоденствующего бездельника, ярким примером каковых они сейчас являются!

— Понимаю, вам хочется улучшить и без того совершенное свое творение, — сдержанно согласился д'Артаньян. — Это ваше право. Но и мне тоже позвольте оставаться при своем мнении.

— Увы, граф, даже ваше просвещенное мнение никак не способно улучшить эту мою писанину, — сокрушенно покачал головой Шевалье.

Д'Артаньян понял, что разговор зашел в тупик и что переубедить автора этих путевых заметок он уже не способен. Нужен кто-то еще, кто повлиял бы на путешественника своим авторитетом. И, кажется, такой человек существовал.

— Помнится, вы говорили, что немного знакомы с графом де Брежи, послом его величества в Варшаве.

— Он уже в Париже? — подхватился Шевалье.

— По очень, как мне сказали, важным делам, исходя из которых, вскоре вновь отбывает в Варшаву. Так что если вы вдруг решитесь, можете оказаться его спутником.

— Не стану утверждать, что посол запомнил столь скромного визитера, коим я представал перед ним в Варшаве. Но мне он кажется человеком, по крайней мере, весьма доброжелательным и начитанным.

— Что в нашей с вами ситуации очень даже немаловажно, — тут же ухватился мушкетер за идею нанести визит генералу де Брежи.

39

Через час они уже подъезжали к роскошному трехэтажному особняку, принадлежащему роду де Брежи. Они успели вовремя: одетый по-дорожному посол стоял на ступенях крыльца и лично наблюдал, чтобы слуги погрузили в карету все, что надлежало погрузить.

— Честь имею, господин посол. Лейтенант королевских мушкетеров граф д'Артаньян, — остановился рядом с ним гасконец.

— Вам приказано сопровождать меня до порта Кале? — поинтересовался посол, все так же задумчиво созерцая преддорожную суету слуг.

— Приказа не получал, но, если нужно усилить охрану, готов сопровождать вас, куда прикажете.

— Я пошлю слугу в канцелярию Мазарини. Можете считать, что разрешение получено. Езжайте, готовьтесь. Встретимся у северной заставы.

Д'Артаньян и Шевалье, на которого посол все еще не обращал абсолютно никакого внимания, переглянулись. Мушкетер прибыл сюда, чтобы решать судьбу странствующего летописца, но оказалось, что решается его собственная.

— Если позволите, господин граф, я задержу ваше внимание еще на минутку.

— Что там у вас еще? — ворчливо поинтересовался отставной генерал.

— Этот монашеского вида аскет — мой друг Пьер Шевалье, королевский советник монетного двора [41] и странствующий летописец, исходивший всю Польшу и Украину…

— Так уж и всю, — опять проворчал де Брежи. — Мне этого до сих пор не удалось.

— И все же перед вами человек странствий.

— Человек странствий, говорите? Кажется, я и сам уже начинаю принадлежать к бродячему племени странников.

— К тому же господин Шевалье — странствующий летописец, — еще больше взбодрился мушкетер.

Граф устало взглянул на Шевалье и невозмутимо кивнул. Мысленно он уже был в Варшаве.

— Странствующий летописец? Это любопытно. Ни при одном дворе о такой должности пока что не позаботились. Просто не додумались до этого. Надо же: «странствующий летописец»… — явно понравилось де Брежи само определение рода занятий Пьера.

— Так вот, в сумке господина Шевалье — рукопись, в которой воспроизведены нравы и обычаи украинских казаков и крымских татар. Смею вас заверить, ни один человек во Франции не обладает таким количеством сведений об этих народах и их землях, как мсье Шевалье.

— Вам представится возможность добыть их еще больше. Столько, что сможете удивить даже меня, — обратился посол к Шевалье, на полуслове прерывая сочиненную мушкетером рекомендацию. Он был человеком действия, а потому привык решать все быстро и основательно. — Вас еще что-либо задерживает в этом далеком от казацких степей и татарских стрел городе?

— Ничто, — решительно заверил его Шевалье.

— Вещи ваши, судя по всему, находятся в гостинице «Три путника» или в «Обители крестоносцев».

— Вы очень прозорливы, граф, — в «Обители…»

— Мы заберем их. В карету, странствующий летописец.

Лейтенант хотел было уточнить, что речь идет не о поездке в Польшу, а о том, чтобы он, посол де Брежи, просмотрел хотя бы несколько страничек, уже написанных рукой Шевалье по свежим впечатлениям от прошлых поездок, однако исправлять ситуацию уже было поздно. Узнав о столь щедром предложении, Шевалье расплылся в счастливой улыбке, воспринимая его как подарок судьбы.

— Неужели я смогу попасть вместе с вами на корабль, идущий к берегам Польши?! — воскликнул он.

Лейтенант вспомнил убогий номер Шевалье в гостинице «Обитель крестоносцев» и, предположив, что даже за эти «апартаменты» странствующему летописцу платить вскоре будет нечем, решил смириться с тем ходом событий, который предложил генерал де Брежи.

— Вам ведь нужны нравы и обычаи поляков, казаков, татар? Я правильно понял вашего друга-лейтенанта?

— Вы поняли его, как не способен был бы понять никто другой. Потому что вы — посол в Речи Посполитой, в стране крылатых гусар и казаков.

— Вот вы все это и получите. Но лишь в том случае, если взамен я получу в вашем лице старательного секретаря посольства.

— Более старательного вам даже трудно будет себе представить, — расплылся в улыбке Шевалье, совершенно забыв о безбожном несовершенстве своей рукописи.

— Гм, «странствующий летописец»… — уже в который раз добродушно проворчал граф де Брежи, потирая пальцами подбородок. Судя по всему, привычка по любому поводу недовольно ворчать, тут же принимая некие решительные меры, осталась генерал-лейтенанту в наследство от долгой военной службы. — Надо же, впервые слышу о таком.

— Но у моего друга Шевалье уже готова рукопись книги, которую он мечтает издать не где-нибудь, а здесь, в Париже.

— Стоит ли теперь думать об этом? — снисходительно возвел руки к небесам Шевалье. — В очередной раз побывав в Польше, я напишу новую книгу, значительно лучше существующей. Это будет большое солидное исследование.

— Но рукопись книги уже готова? — спокойно остудил его де Брежи.

— Почти. Можно считать, что да.

— Вот и будем исходить из этого. А за время работы в посольстве у вас соберется много нового материала для новой книги. Вам известно имя владельца хотя бы одной столичной типографии, Шевалье?

— Лучшей считается типография Клода Барбена. Во всяком случае, так мне сказал один провинциальный поэт, мечтающий издать у него книгу стихов.

— Клод Барбен, говоришь. Не исключаю. Из этого и будем исходить.

«Нет, — сказал себе мушкетер, — все-таки для армейского генерала де Брежи слишком мудр. Хотя и для посла тоже… слишком решительный и деятельный».

40

Два дня спустя графиня навестила Ольгицу на ее квартире из двух небольших комнат второго этажа, которую она теперь снимала у местного винодела-валаха.

Пророчица приняла девушку, стоя у раскрытого окна, и, если бы она была зрячей, то могла бы видеть и гостью, и часть открывавшегося отсюда подернутого густой тиной болотистого озерца.

— Так вы считаете, графиня, что это вы убедили лейтенанта де Винсента вступить в тайное общество заговорщиков? — спросила она, не ожидая вступительных слов Дианы, и величественным движением руки указала ей на стоящее у стола огромное старинное кресло.

— Сейчас это важно?

— Уж не знаю, как все это происходило у вас на самом деле, но у меня создается впечатление, что лейтенант был подослан. Его просто удачно подставили, предугадывая, что вы неминуемо пожелаете ввести красавца-гвардейца в круг своих друзей-злоумышленников.

Графиня простодушно улыбнулась. «Такого не может быть! «Подослали, подставили…» Кого, лейтенанта де Рошаля? Ей? Чушь какая-то!

— Это исключено, госпожа Ольбрыхская.

— Спорить, доказывать не стану. Вам виднее. Но если вас интересует истина — она заключается в том, что лейтенант был удачно подослан. Кое-кто при королевском дворе догадывался, что вы заговорщица. И с вашей помощью решил узнать имена всех сообщников.

— С моей?! — растерянно улыбнулась графиня, не желая принимать слова провидицы на веру.

— Именно с вашей. И ему это удалось.

Если бы Ольгица могла видеть, она заметила бы, как побледнело лицо графини. Едва присев на краешек кресла, она тотчас же подхватилась и нервно прошлась по комнате.

— То есть отныне я, а не кто-либо другой, должна считать себя виновной в провале заговора?

— Вы же сказали, что сейчас это уже не имеет никакого значения.

— Это-то как раз имеет. Лично для меня. Откуда у вас такие сведения? — воинственно оперлась она рукой о стол. — Что, в Каменце появился человек, хорошо знакомый со всей этой парижской драмой? Я спрашиваю вас: в Каменце или где-либо поблизости объявился человек, что-либо знающий об этих событиях?!

— Меня иногда осеняет, — кротко напомнила ей Ольгица. — В городе с этим все давно смирились. В каждом городке должна быть своя ведьма.

— Несомненно. Считаю, что Каменец в этом деле даже преуспел. Но поймите: мне важно знать, появился ли здесь такой человек.

— Вам нужен еще один покойник?

— Прежде всего, мне нужно убедиться, что у вас нет никаких оснований обвинять меня.

— Это не обвинение. Мне совершенно безразлично, кто кого пожелает возводить на парижскую плаху. Но никакого человека, владеющего вашей тайной, в наших краях нет. Что вас еще волнует, графиня?

— Я хочу забыть обо всем, что там происходило.

— Ваше право.

— Но для этого нужно заставить забыть об этом всех, кто меня окружает.

— Это получается у вас довольно решительно. Надеюсь, Власте не придется вылавливать для вашего слуги еще одну змею.?Ольгица улыбнулась, словно слышала лепет несмышленыша.

— Власта отлавливает змей для всякого, кто ее об этом просит и кто ей за это платит. Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может.

— Тогда последний вопрос, — поняла свою ошибку графиня. Она снова прошлась по комнате, постояла у небольшого декоративного камина, в котором давно никто не зажигал огня, и наконец, приблизилась к Ольгице. — Мне нужно знать имя человека, подставившего мне, как вы изволили выразиться, этого негодяя-покойничка.

Даже не видя глаз Ольгицы, графиня сумела заметить, с какой усталостью и тоской «взглянула» на нее слепая.

Молчание затянулось настолько, что ждать ответа уже было бессмысленно. Ольгица словно бы забыла о существовании своей гостьи или же в самом деле пребывала где-то в иных мирах. Возможно, еще не за «рекой смерти», но уже не на берегах Смотрича [42].

— Вам трудно вспомнить имя этого парижского мудреца?

— Я бы сказала только, что к таким уловкам чаще всего прибегают женщины.

— Похоже на правду. Тогда кто же это? Уж не Анна ли Австрийская? Она, она, паршивка!

— Как-как вы сказали? Анна Австрийская? Ее так зовут?

— Анна Австрийская. Королева-регентша, мать Людовика XIV и вдова Людовика XIII.

— Вот почему я не могла понять… Меня сбивало с толку слово «австрийская», поэтому не могла уяснить себе, о ком, собственно, речь. Я забыла, что Анну называют Австрийской.

Графиня болезненно поморщилась: «О чем ты опять?» — вопрошал ее взгляд, упиравшийся в черноту повязки.

— Так с кем же вы все-таки беседовали, госпожа Ольбрыхская? — как можно спокойнее и официальнее спросила Диана. — Кто назвал вам имя королевы-матери?

— Я даже не догадывалась, что речь идет о королеве. Тем более что говорил он как-то невнятно. Похоже, сам толком не понимал, о ком идет речь, передавал то, что ему сообщалось. Впрочем, ему это ни к чему: разбираться, кто где монаршествует.

— Но кто говорил вам это, Ольгица?! Кто передавал и кто кому сообщал? Я ни черта не понимаю, моя непостижимо загадочная госпожа Ольгица.

— Тот, кто всегда помогает мне разобраться, что было и что будет, а также предвидеть кое-что из того, что предвидеть вроде бы никак невозможно.

— Ангел-хранитель? Нет? Дьявол или пророк, вознесенный на «небеси» и оставленный там — преданный, обреченный на вечность? На казнь вечностью?

— «Казнь вечностью» — это вы хорошо сказали, графиня. Я долго искала похожие слова, но так и не смогла отыскать их. В Евангелии я такого не встречала.

— Придется писать евангелие «от де Ляфер». Как думаете, Ольгица, папа римский не покончит жизнь самоубийством, представ перед необходимостью благословить на мирскую жизнь это «святописание от Дианы»?

— В каких словесах вы бы сейчас ни изощрялись, все же я не смогу объяснить вам, кто такой этот он. Да мне и нельзя распространяться о таких вещах.

— Я давно поняла, что ты продала душу сатане, — вздохнула графиня, переходя на «ты». Теперь с пророчицей можно было не церемониться. Перед ней снова обычная нищенка. — Но не осуждаю. Мы все продали свои души. Да, видно, слишком дешево, коль с аудиенциями к нам не снисходят. Значит, все исходило от этой паскуды Анны? Спасибо. Теперь мне легче. Оказывается, я тоже стала жертвой сговора. Знала бы я об этом раньше — не так корила бы себя за лейтенанта де Винсента.

— Извините, графиня, чем могла…

— Мы подружимся. Чувствую. Мне нужно будет встретиться с Властой. Она-то нас и сдружит.

— Извините, графиня, я нахожусь уже на той черте, на которой дружбы не ищут. Ничьей.

— Ложь, — жестко ответила графиня, оскаливаясь в белозубой улыбке.

— Непростительно грубо выражаетесь, Диана.

— Непростительно правдиво — так будет точнее. Потому и назвала ваши слова ложью, что твердо знаю: дружбы ищут даже за той чертой. Так устроен весь этот проклятый, оскверненный иудиным семенем мир.

41

— Далеко ли находится издательская контора этого господина… Барбена, кажется? — как бы между прочим поинтересовался граф де Брежи, когда д'Артаньян и Шевалье вновь оказались у его кареты, только теперь уже неподалеку от северных ворот Парижа.

Друзья многозначительно переглянулись. Они были уверены, что посол уже забыл о своем обещании, поэтому искренне удивились.

— Полчаса езды отсюда, — прикинул расстояние мушкетер.

— Значит, если нам повезет, потеряем не более двух часов, — помассажировал посол свой гладко выбритый подбородок. Он не признавал ни усов, ни бородки, поэтому лицо его казалось значительно моложе, чем должно было бы выглядеть. Хотя в чертах его уже четко улавливалось степенное нормандское мужество.

— Вы хотите повидаться с издателем Барбеном? — спросил Шевалье.

— У вас больше оснований стремиться к этой встрече, мой секретарь, — улыбнулся де Брежи. — Рукопись все еще с вами?

— Она всегда с ним, — поспешил заверить д'Артаньян. — Шпагу он иногда позволяет себе забывать, но рукопись…

— Я бы не сказал, что она готова быть представленной издателю, — смущенно проговорил Шевалье. — А ведь речь, по-моему, идет именно об этом.

— Что, совсем не готова? — иронично покосился на него посол.

— Я бы не стал утверждать, что совсем, однако…

— Да это он сам не готов предстать перед издателем, — снова вмешался д'Артаньян. — С рукописью у него как раз все в порядке.

— Во всяком случае, она не станет хуже от того, что издатель уже сейчас, хотя бы бегло, просмотрит ее, — добавил де Брежи. — И вообще, что такое два часа, потерянные каким-то там послом в Варшаве, когда речь идет об истории целого народа?

— Это уже исторические два часа, — охотно поддержал его д'Артаньян, решительно сжимая локоть несговорчивого летописца.

Им повезло: издатель оказался в конторе. На вид ему было не более тридцати, и для человека, владеющего всего лишь типографией, он выглядел довольно респектабельно. Точнее сказать, он смахивал на молодого преуспевающего банкира, соединявшего в своем поведении столичное аристократическое воспитание с самоуверенностью процветающего провинциального финансиста.

Де Брежи сам вручил ему рукопись. Он проделал это молча, никак не отреагировав на молчаливый вопрос Барбена.

— Садитесь, — предложил всем троим издатель, поняв, что не добьется никаких объяснений, пока хотя бы бегло не просмотрит рукопись.

Иной автор, наоборот, сразу же начинал расхваливать свой труд, говорить о том, как долго работал над ним и какие известные в Париже люди просматривали и хвалили рукопись, прежде чем он решился явиться к издателю. Никакой надежды ознакомиться с сочинением в присутствии автора у Барбена в таких случаях не было. Поэтому он терпеливо выслушивал сочинителя, обещая одно-единственное: высказать свое мнение через неделю. Однако эти трое вели себя иначе.

— У нас мало времени, — предупредил Барбена посол де Брежи. — Очень мало.

— Мне хватит получаса. Всех своих знакомых я потрясаю удивительно быстрым чтением. Если только позволяет почерк автора. И еще замечу: знакомство с рукописью не мешает мне задавать автору кое-какие попутные вопросы. Кстати, кто из вас автор? Вы?

— Бог миловал, — нервно и почти испуганно взмахнул руками генерал. — Хоть в этом. Сочинителем предстает вот этот господин, по имени Пьер Шевалье. С сегодняшнего дня он является секретарем французского посольства в Варшаве, которое мне выпала честь возглавлять.

Барбен с интересом взглянул на историографа, усевшегося дальше всех, и снова начал просматривать написанное. Все трое посетителей переглянулись с такой настороженностью, словно от мнения Барбена будет зависеть не только судьба рукописи, но и их собственные. Д'Артаньян подбадривающе подтолкнул Шевалье локтем, но, кажется, тот уже впал в прострацию и не в состоянии был оценить поддержку друга.

Похоже, Барбен действительно обладал удивительной способностью не просто читать, а мгновенно схватывать текст, позволяя себе время от времени застывать с листом в руке и внимательно всматриваться в лицо поникшего автора, чья голова, по мере приближения издателя к последней странице, опускалась все ниже и безнадежнее.

— Вы давно побывали в Варшаве? — спросил он, в очередной раз оторвавшись от рукописи.

— Сравнительно недавно. Для вас интереснее будет узнать, что сегодня, благодаря доброте графа де Брежи, я снова отправляюсь туда.

— Вот как? И вы уверены, что появится возможность еще раз побывать на Украине, в степях, где нашли свое пристанище казаки?

— Я попытаюсь изыскать такую возможность, — неуверенно проговорил Шевалье, вопросительно взглянув при этом на посла.

— Господин Шевалье получит столько любопытных сведений о казаках, сколько не получил их до сих пор. Как посол, я позабочусь, чтобы в его распоряжении оказались все описания польских и иностранных авторов, которые имеются в пределах земель Речи Посполитой. Кроме того, время от времени из-под Варшавы в запорожские степи уходят экспедиционные полки королевских войск — то ли для войны с казаками, то ли, наоборот, для совместного с ними похода против крымских татар.

— А какой польский полководец станет возражать против появления в его обозе летописца из самого Парижа? — продолжил его мысль Барбен. — Считайте, что вам очень повезло, господин Шевалье.

Завершив знакомство с рукописью, издатель отложил ее, и, подперев кулаками подбородок, несколько минут отрешенно смотрел в узкое, похожее на застекленную бойницу, окно, у которого сидели де Брежи и д'Артаньян.

— Знаете, я начинаю видеть то, что вы описали. В моем воображении возникают степи, казацкая конница, военный лагерь из подвод… А замечу, что многим, очень многим, кто желает посвятить себя перу и чернильнице, это совершенно не удается. Вернее, они так и остаются слугами пера и чернильницы. Вы же можете стать слугой слова, потому что чувствуете его, потому что оно подвластно вам.

— Вы так считаете? — пробормотал Шевалье, окончательно смутившись и стараясь не поднимать головы, дабы не встречаться взглядом с кем-либо из новых друзей. — Слышать такое мне приходится впервые.

— Скажу больше, вы могли бы стать неплохим сочинителем литературных произведений. Ваш талант значительно изящнее, чем требуется для историографа. Но… — предостерегающе поднял указательный палец Клод Барбен, — поскольку вы снова отправляетесь в Польшу и у вас появится возможность побывать в казацких краях… Я верно понял вас, граф де Брежи, у господина Шевалье появится такая возможность?

— Даже если бы он решил избежать ее.

— В таком случае я не советовал бы решаться на публикацию вашего сочинения уже сейчас. Ради того, чтобы, предоставив мне рукопись после возвращения из Польши, вы, по существу, могли сразу же предоставить ее нашим потомкам, самой вечности.

— Я же говорил господину де Брежи, что ее рано показывать издателю, — еще более растерянно поддержал Барбена удрученный путешественник.

— Как и всякий, кто ознакомится с вашей рукописью, я готов согласиться, что вы глубоко познали быт казаков и татар. Но знаете, чего не хватает вашему сочинению? В нем нет людей, нет характеров. Вы не сумели описать хотя бы одно важное событие, благодаря которому перед читателем предстал бы кто-либо из казацких вождей, их сотники и старейшины. Вы так и не смогли литературно «увидеть» казаков в бою, во время празднества, в морском походе… А ведь все это крайне интересно для читателя.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Шевалье.

— Возможно, для этого потребуется всего десять-двенадцать новых страниц, не более. Но это страницы, которые сделают вам честь не только как путешественнику, но и как литератору. Так что в путь, господин Шевалье, — Барбен вышел из-за стола и почти торжественно вручил рукопись ее автору. — Немедленно в путь. И знайте: я буду ждать вашего сочинения. Ждать с нетерпением.

— Весьма признателен вам, — наконец-то ожил Шевалье. Получив рукопись, он почувствовал себя как рыцарь, которому во время турнира великодушно вернули выбитую из руки шпагу.

— Мы все признательны вам за столь обстоятельную беседу, господин Барбен, — откланялся вслед за ним граф де Брежи. — Для литератора мудрое слово советника значит не меньше, чем для дипломата.

— Только не вздумайте брать рукопись с собой на Украину, — успел предупредить Клод Барбен прежде, чем Шевалье оказался за дверью конторы. — Пусть всегда остается в посольстве. Лично вы вполне можете погибнуть во время любого из своих путешествий. Рукопись же погибнуть не должна. Я хочу быть уверенным, что ваши друзья пришлют ее мне хотя бы в теперешнем виде.

— Можете не сомневаться в этом, — вежливо заверил д'Артаньян. — Мы не дадим погибнуть тому, что освящено вами на бессмертие.

* * *

Выйдя на улицу, все трое оглянулись на неприметный особняк с потускневшим, полуоблупленным фасадом и потрескавшейся дверью парадной. Несмотря на то что вид его казался более чем скромным, все трое чувствовали себя так, словно разъяренная прислуга только что выставила их, обнищавших дворян-бродяг, из роскошного аристократического особняка.

— По-моему, он сказал какие-то очень теплые слова по поводу вашей рукописи, а, господин Шевалье? — озадаченно проговорил д'Артаньян, надевая шляпу. — Ведь он хвалил ее, разве не так, господин де Брежи?

— По крайней мере, мы знаем, что отныне этому издателю известно о существовании такой рукописи. И что он готов издать ее даже за свой счет или за счет своего издательства «Под знаком креста».

— Разве господин Барбен говорил, что согласен за свой счет? — усомнился Шевалье.

— Он дал это понять, видя, что вы не принадлежите к наиболее богатым людям Франции. Кроме того, господин Барбен не сомневается, что, в крайнем случае, расходы на издание будут оплачены неким графом де Брежи, — с едва заметной улыбкой объяснил посол.

— Но как же талантливо он сумел отругать мою рукопись, а, вы заметили это, господа?! — вдруг рассмеялся Шевалье. И смех его был искренним. — Так хвалить, ругая, а, ругая — так хвалить!.. Вот что значит настоящий издатель [43].

42

— Эй, кто меня слышит: князь Одар-Гяур проживает в этом доме?! — послышался чей-то звонкий, почти мальчишеский голос.

— В этом! — неожиданно последовал ответ, который опередил ответ самого Гяура.

«Улич? Как он оказался у дома? — удивился Гяур. — Странно. Я-то думал, что очередное наше безумство вновь охраняет только один телохранитель — Кара-Батыр».

— Он у себя?!

— Да, мощи святой Варвары, у себя! — донесся хриплый, раздраженный голос ротмистра. Улич хорошо понимал, что не должен был открываться. Никому. — Но я бы не советовал тревожить его сейчас!

— Придется потревожить! Вы его слуга?!

— Князь так не считает!

— Ему письмо из Варшавы! Из приемной самого канцлера Речи Посполитой! Получив его по эстафете, я проскакал целый день, чтобы доставить это послание еще сегодня! Так было велено!

— Ну, если велено… — лениво протянул Улич. — Тогда что ж, придется звать! Хотя у полковника это и вызовет неудовольствие. Слишком уж неудачное время выбрали вы для своего визита.

— Что бы это могло значить? — медленно поднимался полковник, все еще не отзываясь на голос посыльного офицера.

— Ничего особенного, — полушепотом заверила его графиня де Ляфер. Она лежала, уткнувшись головой в подушку. Оголенные, изящно отточенные плечи ее призывно вздымались, соблазняя Гяура формами своими, женственной свежестью тела и фиалковым запахом распущенных волос.

— Но там посыльный с письмом.

— А здесь — раздетая и обласканная тобой женщина, — томно напомнила графиня, приближая изгиб длинной лебединой шеи к его губам и не позволяя подняться с кровати. — Письмо от канцлера Польши — только-то и всего. Что вас так встревожило, мой невозмутимый князь?

— Нужно бы одеться. Сейчас посыльный будет здесь.

— Давайте сюда это письмо. Я передам, — вновь ожил голос Улича.

— Это невозможно. Обязан вручить полковнику лично в руки.

— А вот это действительно невозможно! — хрипло рычит Улич. — Князь Одар-Гяур лежит в постели. Залечивает раны.

— Он ранен? Тяжело?

— Во всяком случае, ему пришлось выдержать тяжелую осаду. После того, как сам отчаянно бросился на штурм.

Так ничего и не поняв из сказанного ротмистром, гонец промолчал. Зато Гяур и Диана прекрасно знали, что он имел в виду.

— Какой же он негодяй, — незло пробормотал полковник, лихорадочно одеваясь. — Вот уж, действительно…

— Спокойнее, князь, — пыталась усмирить его графиня.

— Улич! — предупредительно крикнул Гяур. — Пропустить посыльного! Я готов принять его!

— Ну вот, очевидно, полковник ранен не так уж тяжело, — извиняющимся тоном бормотал офицерик, решительно прорываясь сквозь заслон и поднимаясь по крутой наружной лестнице в гнездовье князя Одара-Гяура. — А значит, лично сможет принять меня…

— Смогу, смогу, — нервно успокоил его Гяур, набрасывая на плечи кафтан.

— Лучше доверь это мне, — вроде бы полушутя, но все же довольно решительно оттеснила его Диана. — У меня это получится трогательнее.

— Да не пристало тебе получать мои письма, — возмущенно прошептал Гяур, но уже было поздно, поскольку над порогом мансарды возникла голова посыльного. А поскольку графиня встречала его, стоя на коленях и заслонив собой Гяура, то прямо перед глазами оробевшего молоденького офицерика возникла ее полная, сияющая, как две доли щедрой луны, грудь.

— Простите, пани. Имею честь. Лейтенант Пшекревский.

— Ну что вы там бормочете, мой уставший, — с нежной издевкой проворковала графиня. — Вы принесли письмо? Так считайте, что оно уже у полковника, врученное ему лично в руки.

— Тысячу извинений, господин полковник, — растерянно пробормотал посыльный, убеждаясь в том, что появление его в самом деле оказалось убийственно несвоевременным. Гяур тут же извинил его, а графиня приподняла фуражку офицера и по-матерински поцеловала его в лоб.

— Это вам — в виде награды, мой доблестный. Считайте, что самый великий подвиг на военной службе вы уже только что совершили. А главное, не забудьте доложить своему грозному командиру, что вы — ангел. Сошлитесь при этом на меня, графиню де Ляфер.

— Еще раз извините, пани, и вы, господин полковник. Я не знал… Меня послали. Пакет, — продолжал лепетать лейтенантик, еще какое-то время завороженно глядя на грудь графини. — Очень срочный пакет, — извиняющимся тоном бормотал он, опускаясь вниз, так и не дождавшись ни благодарности, ни каких-либо объяснений самого полковника. И даже не будучи уверенным, полковник ли это на самом деле.

43

— Наконец-то вы снова объявились, граф д'Артаньян. Парижан, конечно, сотни тысяч, но есть среди них люди, чье исчезновение — одного-единственного человека — с улиц Парижа превращает его в заурядный провинциальный городишко.

В устах герцогини д'Анжу эти слова звучали, как монолог из классической трагедии в устах бездарной актрисы. Поневоле начинаешь задумываться не над смыслом, а над фальшью, порождаемой каждым высказанным ею словом.

— Если бы из Парижа вдруг исчезли вы, герцогиня, его величеству пришлось бы подыскивать для своей столицы новый город, — платил ей мушкетер той же фальшивой монетой. — На этот раз где-нибудь в глубине Гасконии.

Д'Артаньян не решился бы выяснять, какие дела привели герцогиню в Лувр. Он прекрасно знал, что в королевский дворец, как и во многие другие, ее приводили не какие-либо конкретные дела.

— Ходят слухи, что вы оказались на войне, мой милый граф. Неужели Франция до того оскудела на воинов, что посылает воевать даже королевских мушкетеров?

— Любые попытки начать войну без мушкетеров просто-напросто завершаются крахом. Были бы королевские мушкетеры, — изощрялся в красноречии д'Артаньян, — а уж начать войну они могут и без короля.

— Как же вы несносны, граф, — капризно сморщила носик герцогиня, улавливая в его словах солоноватую иронию. — Несносны и неисправимы. Вам не понять искренности моих слов.

— Почему же, я пытаюсь.

— Оставить парижские салоны без таких кавалеров, — вздохнула герцогиня.

И д'Артаньян понял: игра кончилась. Этот вздох был криком души. Непозволительно стареющая герцогиня безбожно флиртовала со многими офицерами. Правда, создавалось впечатление, что приглашать их в свои будуары герцогиня не спешила, все больше окружала себя молоденькими девицами. Ценность флирта с красавцами-мужчинами содержалась для нее в самом искусстве флирта.

Они вышли на небольшую ротонду, из которой открывался вид на внутренний парк, и уселись на одной из скамеек.

— Только что секретарь предупредил, что в ближайшие два часа Мазарини не сможет принять меня. Я заметила: вы были у него… — д'Анжу вопросительно взглянула на лейтенанта.

— Обычное донесение с фронта, герцогиня. Возвращаясь из Кале, я побывал в штабе главнокомандующего…

— О, так принц де Конде возвел вас в ранг посла?

— Это называется скромнее: «гонец».

— Разве не одно и то же? — все так же искренне удивилась д'Анжу. — И что, его высоко-о-преосвященство (слово «высокопреосвященство» она выговаривала с какими-то особыми интонациями и почти по слогам) принимал вас как гонца? Всего лишь? Что-то он засуетился в последние дни. Посла в Варшаве вызывал для чего-то. Других послов теребит. Речь может идти о совместном выступлении Франции и Польши против Испании? Как вы считаете?

— Не заставляйте подозревать вас в шпионаже в пользу Испании, герцогиня.

— Разве я похожа на соратницу Анны Австрийской? — сверкнула маслеными глазками герцогиня. — В таких сведениях сейчас больше нуждаются люди, более близкие к французскому, нежели к испанскому трону.

На ротонде появился какой-то седовласый чиновник. Подойти к герцогине он не решался, но кланялся всякий раз, как только удавалось поймать ее взгляд. Улучив момент, когда д'Артаньян посмотрел куда-то в сторону, герцогиня подала знак, и чиновник поспешно удалился.

— Да, совсем забыл, — вдруг спохватился д'Артаньян, провожая насмешливым взглядом беднягу-чиновника. — Не приходилось ли вам слышать о пансионате маркизы Дельпомас?

Прежде чем ответить, герцогиня внимательно взглянула на лейтенанта, словно желала убедиться, что вопрос задан всерьез.

— В Париже о нем не слышали разве что только вы, милый граф. Какая из пансионесс мадам Дельпомас заинтриговала вас больше всех остальных?

— Вряд ли вам что-нибудь скажет ее имя, — поостерегся д'Артаньян. — Мне нужно выполнить просьбу одного моего друга, побывать в «Лесной обители» маркизы. Не подскажете ли, как до нее добраться?

— Это довольно далеко. К тому же я не уверена, что маркиза сможет принять вас.

— Я и не собираюсь напрашиваться на прием. С меня хватит кардинала Мазарини, — рассмеялся д'Артаньян.

— Удачная шутка. Но я имела в виду нечто другое: вряд ли она впустит вас в «Лесную обитель», чтобы вы могли повидаться с интересующей вас пансионессой.

— Вы разочаровываете меня, герцогиня. Бывали случаи, когда дамы действительно не впускали меня к себе. Но среди них не было владелиц пансионатов.

— Видите ли, маркиза Дельпомас как раз из тех, устойчивых, дам, — холодно заметила д'Анжу. — Она не любит, когда кто-либо, пусть даже из очень известных в Париже людей, сует свой нос в любые ее дела. Но особенно подозревает тех, кто пытается интересоваться пансионатом Мария Магдалина.

— Мне нужно оплатить пребывание одной из пансионесс — только-то и всего. Да еще — передать ей привет от брата, сражающегося сейчас под Дюнкерком. Этого аргумента для вас достаточно?

Вместо того чтобы немедленно ответить, герцогиня отстраненно смотрела куда-то вглубь парка и лишь после напоминающего покашливания мушкетера задумчиво произнесла:

— Я и не собиралась подозревать вас в любовной связи с одной из девушек маркизы, поймите меня правильно. Речь идет о разумной и вполне обоснованной осторожности самой маркизы Дельпомас. Кроме того, интересующий вас пансионат Мария Магдалина находится почти в десяти милях от Парижа.

— Так далеко? Странно. Со слов барона следовало, что он расположен где-то на окраине.

Герцогиня вновь промолчала. Пауза затянулась. Д’Артаньян почувствовал, что разговор зашел в тупик и пора прощаться.

— С этих же слов вы могли бы также понять и другое — что барон до сих пор так и не удосужился навестить свою сестру Лилию фон Вайнцгардт. А посему — откуда ему знать расстояние?

— Вайнцгардт? Разве я назвал ее фамилию? Нет? Вам настолько хорошо известны все пансионессы Марии Магдалины, что по одному упоминанию титула способны установить, о ком речь?

— А почему бы мне не знать их? — резко сменила тон герцогиня. — И почему это вас удивляет, граф? Меня ведь не удивляет, что с вопросом о пансионате вы обратились именно ко мне, а не к кому бы то ни было другому.

Первым желанием, охватившим д'Артаньяна, было тотчас же оправдаться, доказать, что выбор на нее пал случайно. Просто она оказалась первой, кого он встретил в Лувре, и это было бы святой правдой. Но что-то вновь остановило мушкетера. Очевидно, интуиция, выработанная в парижских салонах. А еще сработало святое правило: «Не спеши оправдываться. Попытайся извлечь выгоду из ошибки подозревающего тебя».

— Меня всего лишь удивила смелость вашего ума, герцогиня. Как быстро вам удалось сообразить, что мои хлопоты связаны с Лилией фон Вайнцгардт. Но, само собой разумеется, вопрос был задан вам не случайно. Мне сказали, что вы покровительствуете пансионату. И что…

— Кто сказал? — мгновенно отреагировала герцогиня.

— Разве это важно?

— Я спрашиваю: кто сказал? И если уж спрашиваю, значит, важно.

— Один знакомый.

— Все тот же барон фон Вайнцгардт?

— Все тот же.

— Или, может быть, пройдоха Мазарини? — это уже был настоящий допрос.

— Клянусь пером на шляпе гасконца.

— Вам пришло в голову интересоваться пансионатом у кардинала? Ну, признайтесь же.

— Такое мне бы просто не могло прийти в голову.

— Но вы отпрашивались у него. Вам понадобилось несколько дней отпуска. А принц де Конде сейчас на фронте, как и все прочие ваши командиры. Словом… Да убирайтесь же вон! — вдруг рявкнула герцогиня, прервав себя на полуслове. — Когда вы понадобитесь — вас позовут, недоносок в чиновничьем сюртуке!

Прошло несколько мгновений, прежде чем д'Артаньян сообразил, что герцогинино «убирайтесь вон!» относится вовсе не к нему, а к чиновнику, который уже однажды возникал у них на виду. Оказывается, он опять посмел появиться в ротонде, всего лишь заглянуть. Но этого было достаточно, чтобы вызвать гнев мадам д'Анжу.

— Поэтому-то вы и обратились к Мазарини, — продолжила герцогиня почти на той же ноте, на какой учинила изгнание недоноска. — А уж он-то, ублюдок в кардинальском плаще, пардон… Навел вас на меня. Разве я не права?

— Не правы.

— Совсем? Мне важно знать, интересуется ли кардинал пансионатом.

— Никакого намека на интерес.

Герцогиня глубоко вздохнула и почти мгновенно успокоилась. Д'Артаньян так и не понял, что подействовало на нее.

— Значит, направил вас сюда все-таки барон фон Вайнцгардт?

— И никто другой.

— А что собой представляет этот барон? — уже с чисто женским любопытством поинтересовалась герцогиня.

— Холост. Саксонец. По-саксонски богат. Но богат в Саксонии, а не во Франции. Здесь он бедствует, как и все наемники. Наемник там, где война, а все воюющие короли бедны.

— Когда вы намерены отправиться в «Лесную обитель»?

— Завтра. Если только…

— Где вы остановились?

— Пока нигде. Мой слуга подыскивает постоялый двор. Или квартиру.

— Жду вас вечером у себя, на улице Павших Рыцарей. А утром вас будет ждать мой экипаж. Такое начало знакомства с баронессой Лили Вайнцгардт вас устраивает?

— Ничем не хуже всех остальных вариантов, герцогиня.

44

Проводив лейтенанта, Улич хотел вернуться в свою небольшую, прилепившуюся к ограде, пристроечку, в которой раньше жил садовник. Теперь же в этом домике, осуществляя охрану князя, по очереди ночевали он и Хозар. Да еще иногда оруженосец Улаф, хотя этому молчаливому суровому верзиле-шведу они тоже не особенно доверяли.

Он уже приблизился к двери, как вдруг заметил у калитки чью-то тень. Нет, это был не Кара-Батыр, татарина он распознал бы сразу. К тому же тот сидел в домике и допивал остатки вчерашнего пива. Да и фигура была явно женская.

— Ты, Власта?

— Попробовал бы не узнать, — рассерженно прошептала девушка. — Полчаса стою здесь — и словно бы не замечаешь.

— Не заметил, мощи святой Варвары. Эта калитка у них не открывается. Войди вон там.

— Я же не входить пришла, — прошептала она, ухватившись руками за железные прутья, словно пыталась протиснуть между ними лицо. — Наклонись, кое-что скажу.

Ничего не понимая, Улич наклонился и тотчас же ощутил на небритой щеке своей прикосновение пухлых девичьих губ.

— Ну что ты еще раз подставляешь? Я же не буду целовать тебя много раз.

— Но еще хотя бы раз.

— Нет, вы видели такое: он уже торгуется! — возмутилась Власта.

— Тогда чего примчалась?

— Скажи, графиня, ну та, француженка, здесь?

— Не знаю.

— Я же не для того целовала тебя, чтобы врал.

— Кажется, заходила, — подтвердил Улич, немного замявшись.

— Там она. Я почувствовала, что придет именно сегодня. Не стерпела, примчалась. Да вон и смех ее. Господи, надо же так ржать!

— Так ты что, мощи святой Варвары, собралась идти и волоком выволакивать ее оттуда? Заметит князь — и тебе, и мне несдобровать.

— Значит, все верно. Я не ошиблась: она здесь. — Власта повернулась спиной к Уличу и, довольная собой, осела, припав спиной к ограде и прислонившись к ней головой.

— Тебе какое дело до них? Не жена ты князева и никогда не будешь ею, — грубо обронил Улич. — И нечего по дворам ревности разносить. Возвращайся в свою хибару, к своей «зрячей» слепой, и сиди там.

— Так ты решил, что я примчалась сюда из ревности? — удивленно спросила Власта, подставляя лицо лунному сиянию. — Ну да, именно так ты и решил. Ошибаешься. Ольгица многое передает мне. Переводит на меня все те силы и всех покровителей, которые помогают ей. Хочет, чтобы стала такой же ясновидящей, как она. Но у меня это не получалось. Многое получалось — а это нет. И вдруг… Я все это увидела. Ольгица говорила мне: начнешь видеть только тогда, когда захочет видеть твоя душа. И вот сегодня… Я видела все это.

— Что же ты увидела такого, что примчалась сюда? Только говори потише.

— Ну, все…

Дверь мансарды открылась, и в лунном квадрате появилась графиня. С такого расстояния Улич не мог видеть, одета она или все еще нагая. И не мог понять, что она сказала, любуясь лунным сиянием, ибо сказано было по-французски.

Улич и Власта замерли, следя за Дианой. Сейчас, когда рядом с ним была Власта, ротмистр уже не завидовал Гяуру. Единственное, чего ему хотелось, — чтобы князь узнал, что Власта здесь. Тогда поостерегся бы сам и позавидовал ему.

— Бесовская ночь, князь, не правда ли? — рассмеялась Диана.

— Безумная.

— Нет, мой храбрый князь, такие ночи не для войны.

— Увидишь, когда захочет увидеть душа, — вот как сказала Ольгица, — полушепотом повторила Власта, как только силуэт графини растворился во мраке мансарды. — И моя душа захотела.

— Лучше бы ей не хотелось этого, твоей бабьей душе, — сочувственно прокряхтел Улич. — Слава богу, что ты покорная; другая такое устроила бы, мощи святой Варвары…

— Ты все еще об этой француженке? Зачем? Она всего лишь любовница! Просто мне нужно было убедиться. Теперь я все знаю.

— Может, останешься? Побродим немного.

— С тобой? Я же не тебя люблю, а Гяура.

— Еще бы. Его все женщины любят, князь, как-никак.

— Что значит «все»? Что ты хочешь этим сказать?

— Да уж лучше бы помолчал, — покаянно признал Улич.

— Вот и молчи. Ну, я пошла, — поднялась Власта. — Нагнись. Нагнись-нагнись…

Улич покорно наклонился.

— Нет, — передумала девушка. — В этот раз душа моя не желает видеть, как я тебя целую. Да ты и не заслужил этого. И знай: между королями и Господом стоим мы, ясновидящие, — это не я, это Ольгица сказала. А графиня де Ляфер — всего лишь рабыня-наложница. Красивая, но… рабыня, потому что между Богом и князем — я, только я. И никакая другая женщина.

Еще раз величественным жестом поправив волосы, она столь же величественной походкой ушла в ночь.

«А ведь это уже не та нищенка, которую ты можешь прогонять, как тогда, у трактира Ялтуровича, — сказал себе Улич, провожая ее растревоженным влюбленным взглядом. — Совершенно не та».

45

Вечер д'Артаньян провел в банкетном зале небольшого дворца герцогини д'Анжу. Судя по убранству, количеству слуг и всему тому, что демонстрирует положение дворянина в высшем свете, дворец герцогини мог бы оказаться роскошнее, а владения — распространяться далеко за его пределы.

— Позвольте показать вам комнаты всех трех молодых созданий, — предложила герцогиня. — Какой из них вы нанесете визит — это ваше дело. Такой выход устраивает?

— Но я могу и не наносить визит.

— Чем очень удивите не только меня, но и приглашенных мною молодых женщин.

— Тем не менее хотелось бы провести ночь в отведенной мне комнате, — уже увереннее объявил лейтенант.

Владелица дворца немного замешкалась, как будто желала окончательно убедиться в серьезности его намерений, а затем вдруг сказала:

— Что будет воспринято мною с пониманием. — И взглянула на мушкетера почти с благодарностью.

«Согласись я на визит к одному из этих “молодых созданий» — и она вряд ли простила бы мне это”, — с уважением к своей мудрости подумал д'Артаньян.

— Тем более что будуар виконтессы Сесилии вы мне не предлагаете, — все же поиграл на нервах лейтенант.

— Идемте, я сама укажу ваши апартаменты, — никак не отреагировала на его невинную шалость д'Анжу. — Кстати, вам отведен весь третий этаж.

Поднявшись на второй, герцогиня показывала комнаты девушек и полушепотом объясняла:

— Жаннет. Блондинка. Та, что сидела рядом с виконтессой. Розалию вы видели рядом со мной, слева. И наконец, Мари. Брюнетка, горячая испанская кровь. Ну а меня вы можете найти вон в том крыле. Сегодня — в том.

Выслушивая все это, д'Артаньян демонстрировал совершеннейшее безразличие. Он смертельно устал. Настолько, что, после того как герцогиня завершила свои объяснения, не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Надеюсь, мой слуга Серж устроен?

— Он тоже не забыт, — лучезарно улыбнулась герцогиня. — У меня милые, сочувственные служанки.

Под утро д'Артаньян проснулся оттого, что ощутил у себя на груди чье-то дыхание. Уже поддавшись женским ласкам, он еще какое-то время не мог с уверенностью определить, действительно ли делить с ним ложе намерена сама герцогиня, а, как назло, в комнате царил полнейший мрак. Впрочем, он и не стремился к узнаванию…

Но это были изысканные ласки. Слишком изысканные, чтобы можно было задумываться над тем, кому они принадлежат.

Иногда д'Артаньяну казалось, что и сам он постепенно превращается в ничего не умеющую, не познавшую ласки женщину. А настоящий мужчина — тот, кто рядом с ним, кто превратил его в предмет своего вожделения. Это он предстает то вызывающе грубым, то захватывающе нежным, то вдруг совершенно отстраненным, перевоплощающимся в бездушный, механически заведенный фантом…

И продолжалось это долго. Нескончаемо долго.

Д'Артаньян даже предположить не мог, что все это способно продолжаться целую вечность: когда физическое наслаждение сменяется пленительностью поцелуев, а они, в свою очередь, переходят в похотливую страсть. Было что-то непостижимое в этой круговерти ласк, водовороте изысканных услад, в физическом истощении, которое каким-то странным образом тут же восполнялось радостью обладания, близостью родственного тела.

Смертельно уставший, он в очередной раз поднимался на вершину блаженства, как вдруг почувствовал, что в постели уже никого нет. Уходя из комнаты, женщина рванула за шнур, плотная штора, закрывавшая единственное окно, раздвинулась, и комната наполнилась прохладной синевой, слегка скрашенной сиреневыми проблесками восходящего солнца.

* * *

Прошло несколько часов. Солнце давно успело взойти настолько, что заставляло путника подумывать о ночлеге, когда Сержу с большим трудом удалось, наконец, растолкать своего хозяина.

— Еще немного, и герцогиня прикажет распрячь карету, господин граф. Нас заждались. Это уже неприлично.

— О чем ты? — вяло поинтересовался лейтенант, качая головой и с большим трудом открывая глаза.

— О чем?! Разве мы не должны ехать в «Лесную обитель»?

— Это невозможно, сержант.

— Но ведь вы не так уж и много выпили. Мне даже сказали, что совсем мало. Хотя герцогиня пыталась споить вас.

— Именно потому, что выпил слишком мало, — это невозможно. Мне понадобится еще хотя бы час.

— Но вас ждет герцогиня. С раннего утра.

— С раннего? Это невозможно, клянусь пером на шляпе гасконца. Она тоже спит, как младенец после купели. А теперь убирайся вон.

Прежде чем вновь погрузиться в сон, д'Артаньян услышал звон клинков. Вначале он решил, что почудилось, но, выглянув в окно, увидел герцогиню д'Анжу, мастерски фехтовавшую с каким-то рослым молодым офицером. Защитный костюм фехтовальщицы удачно подчеркивал ее все еще изящные линии.

«А ведь в постели она показалась куда менее изящной, — последняя мысль, на которую удосужился лейтенант, уткнувшись лицом в подушку. — Откуда только у нее силы берутся еще и фехтовать?! После такой-то, господи прости, ночи!»

46

Закончив «схватку», герцогиня довольно небрежно пожала руку своему партнеру, королевскому гвардейцу, который дважды в неделю приезжал давать ей уроки фехтования на шпагах и саблях, и, еще только переодеваясь в гардеробной, потребовала к себе служанку Маргарет.

— Ну что? — спросила она, оставаясь перед служанкой обнаженной.

— Поднять графа не удалось. Он выставил слугу.

— Ванна готова?

— Да, ваша светлость.

— А что наш милый Серж?

Служанка замялась, щеки покрылись пунцовыми пятнами.

— Сколько раз я тебя предупреждала, — вежливо, почти с нежностью объясняла ей герцогиня, — я подсовываю тебе слуг не для того, чтобы ты сначала жеманилась перед ними, а потом передо мной. Твои изысканные позы меня не интересуют.

— Я знаю, госпожа.

— Так о чем он говорил? Кроме того, что восхвалял твои коровьи прелести. Пансионатом маркизы Дельпомас интересовался?

— Этот солдафон ничем не интересуется, кроме… вам хорошо известно, чем… — все так же, опустив голову, сознавалась в своей бездарности служанка.

— Что, вообще ничем? И ни о чем интересующем меня не говорил?

— Он — как лошадь. Только пьет и требует.

— Да, милочка, вижу, я напрасно трачу деньги и на твои услады, и на врачей, которые спасают тебя потом от греховных плодов.

Служанка покорно молчала. Возразить ей было нечего: герцогиня права.

— Понимаете, со мной что-то происходит. Когда я оказываюсь в объятиях мужчины, я совершенно перестаю соображать.

— Уверена, что это наступает задолго до того, как ты оказываешься в объятиях, — отрубила герцогиня. — Думаю даже, что объятия не имеют к этому никакого отношения. Мари, — обратилась к другой служанке, которая только что появилась, — ко мне в ванную. А ты, Маргарет, сама отправляйся к мушкетеру и подними его. Только не вздумай оказаться в постели рядом с ним.

Герцогиня выглянула в окно. Судя по солнцу, гонец, выехавший в сторону «Лесной обители» еще до рассвета, уже должен был достигнуть имения. Д'Анжу знала, что пансионесса Амелия Мюно каким-то образом оказалась в реке. И теперь желала предупредить маркизу о приезде графа. Нужно было подумать, как заставить молчать подругу утонувшей, баронессу Лили. К тому же ее очень настораживали сведения о том, что Мазарини лично начал проявлять интерес к пансионату, как «гнезду все еще не повешенных заговорщиц», — так деликатно он изволил выразиться в беседе с герцогиней де Лонгвиль.

Кардинал догадывался, что герцогиня в яростной оппозиции к нему и королеве. Но это был один из его излюбленных приемов: вдруг вот так вот, откровенно и любезно, припугнуть своего врага в доверительной беседе. Чтобы он, в свою очередь, припугнул потом остальных. Единственное, чего пока не знал Мазарини, что именно герцогиня де Лонгвиль как раз и затеяла всю эту историю с «гнездом неповешенных заговорщиц».

Приняв ванну, герцогиня опять поинтересовалась, удалось ли поднять мушкетера. А к! огда Маргарет сообщила, что в этот раз он выставил не только своего слугу, но и ее, решительно направилась к комнате лейтенанта. Сопровождая ее, Маргарет почти с ужасом представляла себе, как все это произойдет. Решиться войти ранним утром в спальню к почти незнакомому мужчине!

— Ты свободна, — спокойно прервала ее терзания герцогиня д'Анжу. — Подобные зрелища не для твоих нервов.

Когда она вошла, граф безмятежно возлежал на перине. Он спал. Вид оголенного тела совершенно не смутил герцогиню. Прикрыв гостя легкой периной, она тотчас же полушутя отхлестала его по щекам.

— Вы, кажется, собирались оставить этот гостеприимный дом еще на рассвете, граф. Или же решили, что мой дворец — постоялый двор?

Усевшись в кровати, д'Артаньян растерянно осмотрелся: в своей ли он комнате.

— Я понимаю, что нарушила все общепринятые нормы этикета. Но меня это не волнует.

— Вы удивительно свежо выглядите, герцогиня, — умиленно осмотрел ее лейтенант. — Как вам это удается? После такой-то ночи, — он сумел захватить ее за руку и потянуть в постель.

— Ну и что это значит? — как можно строже поинтересовалась герцогиня, оказавшись усаженной рядом с ним. — Как я должна истолковывать ваше поведение?

— Вы подарили мне удивительную ночь, — нежно прошептал д'Артаньян, привлекая ее за талию и пытаясь уложить рядом с собой. Но увесистая, мужская пощечина мигом остановила его и заставила если не протрезветь, то, по крайней мере, окончательно проснуться.

— Я понимаю, что вы провели сладострастную ночь, граф, — проговорила герцогиня, поднимаясь и отходя к двери. — Но при чем здесь я? Благодарите свою искусительницу, красавицу Сесилию де Роан, которая так понравилась вам вчера.

— Что?! — приподнялся д'Артаньян, совершенно забыв о том, что он гол. — Так это была… Сесилия? Эта?…

— «Эта, эта…», которая с таким же успехом могла бы заласкать и укачать всю вашу мушкетерскую роту.

— Но каким образом она?…

— Впредь советую смотреть, кого вы тащите в постель, герой-любовник, — презрительно доконала его герцогиня, хлопая дверью.

47

Гяур сразу же попытался отобрать у графини письмо, но та, словно не замечая его руки, деловито вскрыла пакет и тут же приказала зажечь стоящие в подсвечнике на небольшом столике свечи.

«Князю Одару-Гяуру, полковнику кварцяного войска Его Величества короля Речи Посполитой, — негромко, но так, чтобы мог слышать сам полковник, прочла она. — По получении сего письма просим незамедлительно отправляться в Варшаву. А по прибытии явиться с докладом в канцелярию его сиятельства господина канцлера…»

— Канцлера? — переспросил Гяур. — Что бы это могло значить? У меня был приказ идти в Каменец. И я пришел сюда.

— Вы словно бы догадываетесь, что этот вопрос следует задать не кому бы то ни было другому, а именно мне, мой непорочный князь.

— Простите, графиня. Считайте, что задал самому себе. Как и полковник Сирко, я был уверен, что в Варшаве пока что мало кто догадывается о моем существовании.

— Да нет же, я говорю серьезно. Вы не ошиблись.

— Таких полковников в Польше тысячи, — все еще воспринимал ее слова за шутку.

— Но ведь кто-то же давал согласие на вашу службу, поручал послу при дворе венгерского правителя Ракоци I разыскать вас, провести переговоры. Что посол и сделал, как только появился в Пруссии.

— Вам все это откуда известно?!

— О нет, я не собираюсь отбивать хлеб у Ольгицы. Просто догадываюсь.

— Но этим действительно занимался посол в Венгрии.

— Видите, как все сходится, — загадочно молвила Диана. — Вами специально занимался посол. А вы утверждаете, что таких, как вы, — тысячи.

— То, о чем вы говорите, — смирился Гяур с тем, что правды от графини все равно не добиться, — делалось с ведома военного командования. А здесь налицо вызов к канцлеру. — И надолго умолк.

— Над чем задумались, князь?

— А не может ли случиться так, что причиной послужил донос майора де Рошаля?

— Вы тоже бывали откровенны с ним? Напрасно. Впрочем, успокойтесь. Перед своей гибелью мерзавец виконт не успел оказать вам такой чести. Другое дело, что, по странной случайности, именно такое же письмо с подписью канцлера пришло и полковнику Сирко. Как раз в тот день, когда я давала прием, — проговорила графиня, поправляя платье и усаживаясь прямо на комод.

— Вы уверены, что именно такое? Все считают отъезд Сирко неожиданным. Никто толком не знает, зачем его вызвали. Отсюда редко кого вызывают, даже когда речь идет о высокопоставленных польских сановниках. Да и сам полковник ни словом не обмолвился ни о своем отъезде, ни вообще о письме.

— О письмах.

— Что?

— Видите ли, мой мужественный князь, в тот день полковник получил сразу два письма. Одно из них, как и вам, пришло из канцелярии Оссолинского. Другое — от французского посла в Варшаве графа де Брежи, — не спеша, неохотно натягивала она чулки. С куда большим удовольствием она снова отшвырнула бы их.

— Он говорил вам об этом?

— Считал, что это тайна. Потому и молчал.

— Тогда как вы узнали о письмах?

— Не попугайничайте, Гяур. Задавать одни и те же вопросы, да к тому же — даме, просто неприлично.

— Извините, — пробормотал князь. — Вы назвали графа де Брежи. Еще один ваш знакомый?

— Француз, причем истинный, — опять прибегла к словесной уловке Диана. — Можете мне поверить, мой непоколебимый, но грустный князь. О нет, не стоит ревновать. Все равно в Париже вам непременно намекнут на то, что графиня де Ляфер была любовницей герцога Орлеанского. Одной из самых юных его любовниц, уточнила бы я, присутствуя при этом разговоре.

— Самого герцога Орлеанского? Дяди Людовика XIV?

— Не скажи я вам этого, так никогда и не узнали бы, что в этот прекрасный лунный вечер здесь, на краю Украины, вы поневоле стали лютым врагом и соперником герцога Орлеанского. Признайтесь, что уже возгордились?

48

Нет, герцогиня была неправа, настраивая его против хозяйки пансионата. Очевидно, она делала это из ревности или зависти.

Оказалось, что маркиза Дельпомас — сама вежливость. Экипаж приняли слуги. Лейтенанту, Сержу и кучеру выделили по комнате в «доме для попечителей». Дав гостю немного передохнуть, маркиза любезно пригласила его вместе отужинать.

За столом д'Артаньян несколько раз пытался завести разговор о деньгах, поскольку так и не знал суммы, которую нужно было внести.

— Вы опять о деньгах, любезнейший граф?! — укоряла его Эжен, наклоняясь к нему через стол, и озорно прищуривалась, приправляя этим ослепительную улыбку. — Неужели вы допускаете, что, если бы не поспели со своими деньгами, наша красавица Лили, которую все мы просто обожаем, была бы в чем-то ущемлена? Как вы могли такое подумать, граф?

— Все значительно проще, — старался не поддаваться ее колдовским чарам д'Артаньян. Еще слишком свежими оставались в памяти пощечины герцогини д'Анжу. Особенно словесные. С него достаточно. — Я прибыл с фронта. У меня только один день, поскольку завтра к вечеру обязан быть в Париже. А мой друг, барон фон Вайнцгардт, оказался в госпитале, — правда, Лили не должна знать об этом, — и он очень волнуется.

— Разве я позволяла себе когда-либо напоминать барону о финансовых обстоятельствах? — напускала на него бесовские страсти Эжен. — Конечно, вынуждена признать: некоторые опекуны и покровители совершенно забыли о своем долге помогать пансионату, забывая при этом, что бедная маркиза Дельпомас не в состоянии содержать столь важное заведение на свои скромные средства. Но когда единственный попечитель на войне!.. Ах, не расстраивайте меня, граф.

Сумму маркиза, в конце концов, все же назвала. Но прежде спросила:

— Деньги, конечно, принадлежат не барону? Они ваши, но только потому, что вы заняли их у кого-то из своих парижских знакомых?

— Часть денег я, в самом деле, занял, остальные же — мое жалованье.

— Так я и подумала, — лучезарно осенила его взглядом Эжен, называя при этом смехотворно маленькую сумму. — Остальное пусть остается вам.

— Но этого слишком мало! — изумился лейтенант королевских мушкетеров.

— В данном случае, вполне достаточно. И не спорьте, сверх этой суммы я не приму от вас ни одного су [44].

— Но в таком случае это будет полный расчет? Ведь, вернувшись из госпиталя, мой друг…

— Вернувшись из госпиталя, ваш друг барон может спокойно заниматься своими делами. Как и вы тоже. Спокойной ночи, граф. Деньги завтра утром вручите моей помощнице леди Стеймен.

— Но я желал бы увидеться с Лили, — предупредил д'Артаньян.

— Не сейчас же, граф, не вечером. Как это будет выглядеть в глазах остальных пансионесс? Дождитесь утра, потерпите.

Распрощавшись с маркизой, д'Артаньян решил, что еще достаточно светло и можно осмотреть само имение и его окрестности.

— Что-то не нравятся мне слуги маркизы, — предупредил его Серж, призванный сопровождать хозяина. Он появился с двумя пистолетами за поясом и лично проверил пистолет графа. — Особенно турок, который встречал нас, и этот рыжий шотландец.

— Что за страхи, сержант? — он так и продолжал называть слугу по его армейскому чину, резонно считая, что это должно хоть как-то возвышать Сержа в его собственных глазах. Как и в глазах окружающих. — В конце концов, мы в девичьем пансионате.

— Том самом, тело одной из воспитанниц которого — из числа неугодных маркизе — выловили недавно в реке.

— Чье именно тело? — насторожился лейтенант.

— Амелии де Мюно, подруги нашей баронессы Лили, с которой они жили в одной комнате. Такая же опасность угрожает и самой баронессе.

— Откуда тебе это известно?

— Я обещал молчать.

— Так молчи, если обещал. Под раскаленным железом молчи. Но не со мной же!

— Мне рассказала все это воспитательница, она же и служанка маркизы, Илирия. Гречанка. Она утверждает, что самой баронессе тоже угрожает опасность. Гречанка не сомневается, что Амелия убита слугой-турком. По приказу маман Эжен.

— Так что это, пансионат благородных девиц или бандитское пристанище?

— Илирия уверена, что весь пансионат оказался во власти заговорщиков, с которыми справиться потруднее, чем с разбойниками. За ними — могущественные кланы Парижа и других городов Франции. — Прервав свой рассказ, Серж метнулся к двери и резко открыл ее. Перед ним предстал улыбающийся турок. В руке он держал поднос с двумя бутылками вина.

— Презент маркизы? — спросил д'Артаньян первое, что пришло ему в голову.

Турок вошел в комнату, выставил бутылки и бокалы на стол и посмотрел на графа.

— Приглашаю, — указал граф на стул. — Выпей с нами.

Все еще улыбаясь, Гафиз притронулся рукой к уху: ничего, мол, не слышу. И промычал нечто нечленораздельное.

— Тогда убирайся к черту! — провоцировал его д'Артаньян. — Вместе со своей хозяйкой и баронессой!

Турок продолжал подобострастно улыбаться, как могут улыбаться только слуги, вышколенные на Востоке.

Когда шаги его отстучали по коридору, Серж взял обе бутылки, осмотрел их и, открыв форточку, вылил содержимое за окно, предварительно смочив вином оба бокала.

Созерцая эту процедуру, мушкетер страждуще облизал губы:

— По-моему, с вином ты слишком… увлекся, — с укоризной молвил он. — Даже если предположить, что «Лесная обитель» действительно стала пристанищем заговорщиков.

— И девиц своих пансионат готовит для участия в заговорах: кого — в качестве любовницы, кого — жены или подруги высокопоставленной дамы, — решительно добавил Серж.

Из окна комнаты видны были окна пансионата. Какое-то время д'Артаньян внимательно изучал их.

— Второй этаж, первое окно справа, — словно вычитал его мысли Серж, оказавшись у него за спиной.

— Она знает о моем появлении?

— Уже должна знать. Гречанка обещала сообщить.

— Откуда такое рвение у гречанки? Ожидает вознаграждения?

— За вознаграждение она бы так не старалась. Жаждет мести. Маркиза ее саму использует в качестве «вознаграждения» за услуги, которые оказывает маман Эжен ее слуга-турок. Так вот, после исчезновения Амелии маркиза отдала ее на растерзание этому немому турку на целых три ночи. Как никогда жестко приказав при этом быть поласковее. Кстати, Гафиз действительно немой, но слух у него прекрасный.

— Нам нельзя выдавать гречанку. Маркиза не должна знать, что Илирия наша союзница.

— Молитвенно, граф, молитвенно…

В тот же вечер они осмотрели все имение. Никто не препятствовал им. Только когда попытались войти в здание пансионата, на пороге возник все тот же турок Гафиз. Улыбаясь, он решительно, почти яростно, замахал руками, мол, не велено. На поясе у него висел длинный кинжал с богато инкрустированной рукоятью.

— Вы не смеете ступать сюда, — появилась в глубине прихожей уже знакомая им леди Стеймен. — Мы никогда не впускаем гостей в пансионат.

Ни одной пансионессы они так и не увидели. Д'Артаньян даже начал подозревать, что маркиза просто-напросто приказала позакрывать их в комнатах, а самим девушкам — под страхом изгнания не подавать голоса.

Прогуливаясь вокруг пансионата, мушкетер и его слуга на всякий случай старались примечать все, что могло им понадобиться: ворота, калитка, ведущая к реке; дерево у забора, со ствола которого легко спуститься на территорию пансионата.

— Ты забыл спросить свою гречанку о главном: кто стоит за маркизой там, в Париже.

— С этого я и начал разговор с ней. Только не хотел расстраивать вас.

— То есть?

— Очень высоких патронов она не знает. Но патронессу, которая время от времени наведывается сюда, назвала.

Д'Артаньян вопросительно взглянул на Сержа. Тот держал паузу.

— Да-да, вы отлично знаете ее, — наконец соизволил он пощадить терпение графа. — Речь идет о герцогине д'Анжу.

Д'Артаньян присвистнул от удивления.

— И, что самое неприятное для нас: пока вы отсыпались после ночных развлечений, герцогиня успела послать сюда гонца с предупреждением, — говоря это, Серж даже не пытался скрыть, что осуждает столь непозволительное легкомыслие господина.

— Рассуждать и морализировать всегда легко, — виновато проворчал д'Артаньян, стараясь не глядеть на слугу. — Попробовал бы ты устоять перед герцогиней.

49

— Господин полковник, вы здесь? — заглянул в открытое окно ротмистр Радзиевский. — Рад видеть, князь! Вас разыскивает гусарский поручик из охраны венгерского обоза.

— Из венгерского? — отрешенно переспросил Гяур, поднимаясь из-за стола. Он не ожидал, что формирование полка способно порождать такую кипу всяческих бумаг и столь немыслимую, неприемлемую для истинного воина суету. Теперь каждый день нужно было заниматься поставками фуража, оружия, закупать продовольствие. И сколь ни противной казалась князю вся эта работа, однако он добросовестно занимался ею, спасаясь при этом от безбожного убиения времени. — Вы уверены, что именно венгерского?

— Достаточно взглянуть на мундир поручика. Да вот он, стоит у ворот. Говорит, что еле отыскал вас. Пригласить?

Гяур посмотрел на сидевших здесь же, в его штабной комнате, квартирмейстера и старшего фуражира. Он, конечно, мог бы выставить их за дверь и пригласить венгра сюда. Но хотелось хоть на полчаса сбежать от бумаг и полковничьих хлопот.

— Сам выйду к нему.

— Держу пари, что это посол венгерского короля! — рассмеялся Радзиевский. — Все монархи Европы соревнуются за право получить под свои знамена полковника Одара-Гяура! Удивляюсь, князь, почему вам до сих пор не присвоили чин генерала.

— За этим дело не станет, ротмистр, — отомстил ему Гяур. — По возрасту Радзиевский был намного старше Гяура. Но почему-то никто не спешил наделять его хотя бы чином майора. — К тому же вы проиграете пари.

Вскочив на коня, Гяур выехал за ограждение, которым был охвачен лагерь полка. Заметив это, Хозар, добросовестно исполнявший сегодня обязанности адъютанта, тоже бросился к коню, обогнал полковника, но, понимая, что тот не разрешит ему присутствовать при разговоре с венгерским поручиком, галопировал неподалеку, следя за каждым движением поручика и двух других венгерских офицеров, один из которых показался ему арабом.

Появление араба насторожило Хозара. Что-то он не мог припомнить, чтобы в венгерской армии, да к тому же офицером, служил хотя бы один араб. А ведь во время службы в Австрии ему пришлось повидать немало венгерских гусар.

— Вы и есть полковник Гяур? — подался поручик навстречу князю.

— С кем имею честь?

— Я всего лишь поручик. В этой истории имя мое ровным счетом ничего не значит. А вот имя вон того желтокожего ротмистра вам следует запомнить. Это Карадаг-бей, один из военачальников Крымской орды и личный друг хана. Он утверждает, что вы должны знать его имя.

— Если он в этом уверен… Вы и тот, второй, что сопровождает Карадаг-бея, насколько я понял, тоже не венгры?

— Безродному человеку одинаково, кем назваться.

Приближаясь к Карадаг-бею, князь Одар-Гяур уже не сомневался, что он — и есть тот самый посланник хана, который когда-то передал ему через Корзача письмо и охранный знак. Теперь он прибыл за ответом.

«За таким ответом, какого ждет хан Ислам-Гирей», — уточнил для себя Гяур. Уж он-то знал: беседуя с гонцами восточных сатрапов, всегда нужно помнить о том, как болезненно они воспринимают слово «нет», из каких бы побуждений оно ни было сказано. И что может последовать за ним.

— Карадаг-бей? — взял полковник инициативу в свои руки. При его приближении и поручик, и тот, второй, спутник араба-гиганта сразу же ускакали, заняв позиции между ними и Хозаром. Однако все трое держались на таком расстоянии, чтобы слова, сказанные даже очень громко, не достигали их грешных ушей. — Я — полковник Гяур. У нас мало времени, поэтому сразу же начнем с того, что бы вы хотели добавить к сказанному в письме.

Князь говорил вежливо, но достаточно твердо.

— В письме вы нашли пожелания доброго здоровья, которые передавал вам всемогущественный хан; его восхищение вашими подвигами в Европе и радость по поводу того, что вы и ваши люди будут служить теперь у границ верного вассала Высокой Порты Крымского ханства, — медленно, внушающе, словно толковал суры Корана, объяснял Карадаг-бей.

— Я достаточно пожил на Востоке, чтобы научиться понимать, что стоит за «радостью», высказанной воину, который нанялся на службу в армии извечного противника. И прекрасно знаю, кому и зачем даруют охранные знаки. Поэтому ближе к замыслу, Карадаг-бей. Но прошу исходить из того, что становиться тайным эмиссаром ханского двора в Польше я не собираюсь.

— Ни Аллах, ни тем более ваш Иисус Христос не простили бы мне такой оплошности, светлейший князь. Вы слишком заметная фигура для того, чтобы возлагать на вас незаметные дела и мелкие надежды. А «замысел», как вы изволили выразиться, заключается в том, что не мы ждем от вас каких-либо услуг, наоборот, предлагаем свои услуги.

Карадаг-бей умышленно выдержал многозначительную паузу, чтобы дать возможность своему собеседнику осмыслить сказанное, саму ситуацию, в которой ему предстоит вести переговоры.

— Услуги? Крымского ханства, лично хана или ваши личные услуги? — поинтересовался Гяур, одаривая араба-татарина такой же ироничной улыбкой, какую видел на его лице.

— Нам известно, что ваша цель — восстановить княжество Остров Русов, которое когда-то находилось в устье Дуная. А коль так…

— Откуда вам это известно? — опрометчиво перебил его князь, забыв о главном таланте любого правителя: уметь выслушивать послов.

Карадаг-бей рассмеялся. Это был смех зрелого человека, столкнувшегося с неприкрытой юношеской наивностью.

— Такие вопросы, князь, можно прощать, лишь принимая во внимание возраст государственного мужа. Не смущайтесь. Все мы когда-то были юношами. Многие успели наделать значительно больше глупостей, чем удалось вам. Ислам-Гирей просит передать, что он готов поддержать ваш поход в устье Дуная, которое находится сейчас под властью турецкого султана. Объединив воинские силы орды, казаков и ваших русичей, вы сможете возродить свое княжество за Дунаем. А крымский хан, получив по ту сторону реки надежного союзника, установит свою власть на просторах от Дуная до Тавриды, а затем и Дона.

— Новый хан решил изменить жизнь своего государства, отказаться от набегов и творить великую империю?

— Разве крымские татары не достойны этого?

— В таком случае мне понятно его стремление. Не знаю, сложится ли моя судьба так, что я смогу возглавить славянскую гвардию хана, хотя — прошу передать это Ислам-Гирею — предложение его весьма лестно. А вот его помощь в походе за Дунай будет просто неоценима.

— Наконец-то я слышу голос будущего великого князя Острова Русов, — заржал Карадаг-бей вместе со своим конем. — Я обязательно передам сказанное вами хану. Дословно.

— С благодарностью приму помощь Крыма, как только решусь на поход к землям Острова Русов. Теперь я вижу, что наши интересы на Дунае действительно совпадают.

Карадаг-бей оглянулся. Двое его спутников приблизились к Хозару. Гяур насторожился.

— Прикажите своему аскеру, чтобы он принял то, что передаст ему сейчас гусарский поручик, — посоветовал Карадаг-бей. — Отказываться от подарков, присланных самим ханом, не стоит. Тем более что они преподнесены, как говорят у вас, по милости Аллаха.

— Хозар! — последовал его совету князь. — Прими подарок! Счастливого вам пути, Карадаг-бей. Если у вас что-нибудь не сложится с ханом, — а такое тоже возможно, — рад буду видеть вас во главе моих полков, идущих походом на Остров Русов.

1

Кардинал Джулио-Раймондо Мазарини — известный государственный и религиозный деятель Франции. С восхождением в 1643 году на престол пятилетнего Людовика ХIV (под попечительством матери, королевы-регентши Анны Австрийской) становится первым министром его правительства.

(обратно)

2

Реальный факт. В 1640 году граф д’Артаньян принимал участие в осаде занятого испанцами Арраса вместе с поэтом Сирано де Бержераком. Овладев этим городом на севере Франции, король Людовик ХIII решил таким образом давний, в течение многих лет длившийся спор между Францией и Испанией по поводу принадлежности Арраса.

(обратно)

3

В аристократической табели о рангах титул «маркиза» предстает довольно высоким: он располагается между титулами «графиня» и «герцогиня».

(обратно)

4

Чамбулы — отряды татар.

(обратно)

5

Татарская орда, базировавшаяся в Буджацких степях, то есть в степях между нижней частью Днестра и Дуная. Во главе стоял мурза (по некоторым источникам — нурэддин, султан), как правило, из крымского ханского рода Гиреев, который являлся вассалом крымского хана, а значит, и великого султана Османской империи. Эту орду еще называли Белгородской, поскольку ставка ее правителя одно время находилась в Белгороде (или, по-турецки, — в Аккермане, современном Белгороде-Днестровском Одесской области Украины).

(обратно)

6

Наемное польское войско, которое содержалось на «кварту», то есть на четвертую часть дохода войсковой казны Речи Посполитой.

(обратно)

7

Имеется в виду крепость, расположенная в Каменце, то есть в современном Каменец-Подольском, где она сохранилась и по сей день.

(обратно)

8

Во французской армии тех времен чин полевого маршала был первым генеральским чином, то есть соответствовал чину генерал-майора.

(обратно)

9

В описываемое время генерал-лейтенант французской армии граф де Брежи являлся послом в Польше. Именно он убедил первого министра Мазарини и главнокомнадующего принца де Конде нанять на службу для участия в Тридцатилетней войне (1618–1648), против Испании и ее союзников, украинских казаков. С этой целью были проведены предварительные переговоры с казачьими офицерами: Богданом Хмельницким, который к тому времени октябрь 1645 года еще не был известным полководцем, поскольку война против Польши под его предводительством началась лишь в 1648 году; и Иваном Сирко, тоже со временем прославившимся.

(обратно)

10

Борисфен (Бористен) — старинное название Днепра. Именно так эта река именовалась на многих европейских картах.

(обратно)

11

Здесь перед читателем предстает образ знаменитого французского путешественника, одного из первых исследователей истории украинского казачества, публициста Пьера Шевалье, автора книги «История войны казаков против Польши», опубликованной в 1663 году, а также исследований: «О перекопских татарах», «О земле, обычаях, способе правления, происхождении и религии казаков»

(обратно)

12

Пьеру Шевалье не повезло. Книга об украинских казаках его земляка, талантливого французского инженера-фортификатора на польской службе Гийома де Боплана появилась во Франции в 1650 году, то есть значительно раньше его книги. Судя по всему, де Боплан просто опередил его с публикацией своего исследования.

(обратно)

13

Герцогиня де Лонгвиль (Анна Женевьева де Бурбон) — дочь Генриха II принца де Конде. Заговорщица, видная деятельница оппозиции Людовику XIV и Анне Австрийской. Как и несколько других представителей рода де Конде, активно участвовала в борьбе за французский престол и влияние на жизнь королевского двора.

(обратно)

14

Шевалье — один из низших дворянских титулов Франции. Буквально переводится как «всадник», «рыцарь».

(обратно)

15

Герцог Клод де Ревруа де Сен-Симон — фаворит Людовика XIII, воздействовавший на него по рекомендациям оппозиции. В 1636 году основному противнику герцога кардиналу де Ришелье удалось отстранить его от всех должностей и отдалить от короля.

(обратно)

16

Желающим полемизировать по поводу того, использовались ли в те времена в отношении украинских событий сами термины «Украина», «украинский», сообщаю: в течение всего периода многолетней освободительной войны украинского народа под предводительством Б. Хмельницкого французская правительственная газета «Газетт де Франс» в каждом номере подавала информационные подборки под рубрикой «Вести с Украины». Так что полемика по этому поводу неуместна. — Прим. авт.

(обратно)

17

«Крылатыми гусарами» называли служащих элитных польских кавалерийских частей, за спиной у которых были прикреплены высокие крылья (у низших чинов одно крыло, у офицеров — два) из гусиных перьев. Во время атаки эти крылья создавали особый шумовой эффект; кроме того, как показали недавние исследования, создавая вибрацию воздуха, эти крылья мешали прицельному полету стрелы и не позволяли метко арканить гусар.

(обратно)

18

Мамлюки (мамелюки) — гвардейцы египетских султанов, состоявшие из воинов-рабов. Отличались военным мастерством и упорством в бою. В ХIII веке, в результате государственного переворота, захватили власть в Египте и удерживали ее вплоть до завоевания этой страны Турцией (в ХVI веке).

(обратно)

19

«Домовыми», то есть домашними, гражданскими, поляки называли войны, которые они вели против украинских казачьих повстанцев, чьи выступления, как показывает история Речи Посполитой, следовали одно за другим.

(обратно)

20

Термин «сафистка» происходит от имени греческой поэтессы Сафо, творившей в древние времена на острове Лесбос и считающейся вдохновительницей лесбиянства.

(обратно)

21

Реестровые казаки — то есть казаки, внесенные в реестр, а значит, находящиеся на военной службе у польского правительства и получающие от него жалованье. Именно саблями реестровых казаков поляки, как правило, подавляли крестьянские восстания на Украине, а также восстания запорожских и городовых, нереестровых казаков.

(обратно)

22

Янычары — турецкая регулярная пехота, которая считалась гвардией султана. Формировалась в основном из военнопленных, часто пополнялась молодыми воинами-христианами, воспитанными в турецких крестьянских семьях и прошедшими подготовку в специальных военных школах для подростков-чужестранцев.

(обратно)

23

Ислам-Гирей (1604–1654) — крымский хан (1644–1654), сын хана Селяметр-Гирея. В 1629 году, во время набега на Украину, был взят казаками в плен и передан польскому правительству, по воле которого провел в плену семь лет. В борьбе за ханский трон интриговал против своего брата Мухаммед-Гирея, за что был арестован турецкими властями и сослан на остров Родос (1641–1644). После освобождения занял ханский трон. Длительное пребывание в Польше и на греческом острове наложили отпечаток на мировоззрение Ислам-Гирея, который склонялся к европейским придворным традициям. Во время украинско-польской войны 1648–1654 годов был ненадежным союзником Богдана Хмельницкого, которого то и дело предавал. По одной из версий, был отравлен (в виде мести) украинкой-наложницей, взятой некогда татарами в рабство.

(обратно)

24

Визирь — глава правительства Османской империи, который во время войны нередко принимал на себя командование войсками.

(обратно)

25

Отношения крымского хана Ислам-Гирея с Турцией действительно были довольно сложными. В Стамбуле не скрывали, что хотели бы видеть на крымском престоле другого правителя, боле покорного и правоверного.

(обратно)

26

Гяурами турки презрительно называли всех иноверцев, не мусульман, особенно тех, с которыми Османская империя враждовала. Это слово имеет несколько значений, одно из них, в несколько искаженном переводе с персидского, означает «огнепоклонник», что было равнозначно понятию «язычник». Но дело в том, что славянин-язычник князь Одар с гордостью называл себя огнепоклонником. — Прим. авт.

(обратно)

27

Вацлав IV (1361–1419) — чешский король (1378–1419), император Священной Римской империи (1378–1400). Кроме всего прочего, известен тем, что в течение определенного времени поддерживал взгляды и реформы мятежного Яна Гуса, но затем резко выступил против гуситского движения.

(обратно)

28

Исследователи утверждают, что под командованием атамана Ивана Сирко войска украинского казачества сумели выиграть более 60 битв. При этом он действительно не потерпел ни одного сколько-нибудь серьезного поражения. К тому же современники засвидетельствовали его ярко выраженный талант (говоря современным языком) экстрасенса.

(обратно)

29

Запорожский казачий курень можно приравнивать к современному батальону. Возглавлял его куренной атаман. Три-четыре куреня обычно составляли полк.

(обратно)

30

Особенность драгунских частей заключалась в том, что драгун в одинаковой степени готовили к бою как в конном, так и в пешем строю, чем они выгодно отличались, скажем, от гусар или улан. И соответственно вооружали.

(обратно)

31

Лаврин Капуста — историческая личность. Во времена освободительной войны под командованием Б. Хмельницкого (1648–1654) он стал полковником, не раз выполнял дипломатические поручения.

(обратно)

32

Со временем Лаврин Капуста возглавил при штабе Б. Хмельницкого службу безопасности, разведки и контрразведки. Создавал агентурную сеть в Польше, Московии, в Турции и в Крыму; лично выполнял агентурные поручения в Варшаве, Венеции и Москве.

(обратно)

33

Этот талант Л. Капусты очень ярко проявился, когда он участвовал в раскрытии заговора против Б. Хмельницкого полковника Федоровича; в разоблачении польской шпионки Матроны Чаплинской — второй жены Хмельницкого, казненной затем по приказу сына гетмана, Тимоша Хмельницкого.

(обратно)

34

Джура — ординарец и денщик старшего казачьего офицера.

(обратно)

35

После побега из турецкого плена Иван Сулыма оказался в Риме и был удостоен золотой медали (медальона) с портретом папы римского.

(обратно)

36

Польным гетманом поляки называли заместителя командующего войсками. А определение «наказной» свидетельствовало о том, что он был заместителем, назначенным на определенное время — скажем, на время войны или отдельного похода.

(обратно)

37

Сам Лаврин Капуста принимал непосредственное участие в становлении украинской государственности и как воин, и как дипломат. В мае 1653 года, в качестве посла, он выступал на Земском соборе в Москве по вопросу о союзе Украины с Россией; имел беседу с царем Алексеем Михайловичем. Именно он привез в гетманскую столицу Чигирин грамоту русского царя о решении Земского собора, касающегося воссоединения Украины с Россией. Он также возглавлял украинское посольство в Турцию.

(обратно)

38

Надворными считались казаки, которых нанимал и содержал за свой счет тот или иной магнат, используя их для охраны своих поместий и владений. Само количество казаков уже свидетельствовало о богатстве того или иного аристократа.

(обратно)

39

Комендант польской крепости Кодак, расположенной на Днепре, у кодакского порога, неподалеку от Запорожской Сечи, Жан Марион был взят казаками в плен и по приказу атамана Сулымы казнен.

(обратно)

40

Собор Святого Петра — главный собор Ватикана, духовная резиденция папы римского.

(обратно)

41

Официальный титул (и должность), которого действительно был удостоен исследователь истории украинского казачества Пьер Шевалье.

(обратно)

42

Смотрич — речка, на которой расположен город Каменец-Подольский (в прошлом — Каменец).

(обратно)

43

Именно здесь, в Париже, в типографии Клода Барбена «Под знаком креста», и появилась в 1663 году книга Пьера Шевалье, в которую вошли его очерки «Исследования о земле, обычаях, способе правления, происхождении и религии казаков», «Исследования о перекопских татарах», «История войны казаков против Польши» и «Вторая казацкая война». Труд этот, действительно, и поныне является неоценимым свидетельством современника тех событий, источником многих научных изысканий; а само имя Пьера Шевалье почитается на Украине среди имен первых зарубежных исследователей истории и быта украинского казачества.

(обратно)

44

Су — мелкая французская монета.

(обратно)

Оглавление

Часть первая На острие меча

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

Часть вторая Степные рыцари кардинала

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg