«Рыцари Дикого поля»

Богдан Иванович Сушинский Рыцари Дикого поля

Часть первая Коронный карлик

1

…И на сей раз для своего постоя князь Гяур вновь, как и после штурма Дюнкерка, избрал дом графа де Ворнасьена. Окончательно сдавший, престарелый граф встретил полковника со скорбной радостью на глазах — если не как сына, то, по крайней мере, как долгожданного гостя, все оттягивавшего и оттягивавшего свой визит.

Впрочем, секрет его скорбности, как и радости, открылся довольно скоро. Оказалось, что два месяца назад, возвращаясь с семьей в свое родовое гнездо, молодой граф, вместе с женой и дочерью, подвергся нападению шайки дезертиров. И поскольку граф пытался сопротивляться, все трое погибли мученической смертью.

— Вы замечаете, как почернели от страданий стены этого дворца? — с тоской спросил старик, закончив свой небольшой рассказ. За огромным столом, помнившим куда более радостные пиршества, они сидели только вдвоем, и прислуживал им все тот же слуга Симон, имя которого — «Пьер, Шарль, Антуан или как вас там…» — во время своего первого пребывания князь так и не сумел запомнить. — Здесь все проникнуто смертным тленом, одиночеством и запустением.

— Очень часто дома наши постигают те же судьбы, что и нас самих, — вежливо согласился Гяур, не зная, как утешить исхудавшего, одинокого старика. — К этому следует относиться с тем же мужественным стоицизмом, с каким мы относимся ко всей остальной жизни.

Сказано это было неубедительно, однако чем еще он способен был помочь человеку, перед которым с радостью распростер объятия сам Господь?

— Однако вас все это касаться не должно, — вдруг запоздало спохватился граф. — Спокойно отдыхайте. Вам отведен весь второй этаж. Кроме того, своих гостей, особенно когда речь идет о дамах, — предусмотрительно оглянулся старик на дверь, ведущую в спальню давно умершей жены, вы можете принимать во флигеле. И вообще, чувствуйте себя так, словно… словно вы… — договорить он не смог, спазмы сдавили ему горло, на глаза навернулись слезы.

— Вы крайне неосторожны и безжалостны, князь, если доводите хозяина этой щедрой обители до такого состояния, — проворчал слуга Симон, помогая извиняющемуся графу подняться и уйти в свои апартаменты.

— В той же степени, в какой вы несправедливы ко мне, — миролюбиво заметил Гяур. Ему отчаянно не хотелось ссориться с Симоном, с кем угодно, только не с ним. По крайней мере, до тех пор, пока он не определился с отъездом.

Учитывая болезнь графа, этот слуга и камердинер в одном лице, по существу, будет хозяином дворца, и с этим постояльцу приходилось считаться.

Голод, накопившийся в его могучем организме за все время плена, давал знать о себе настолько, что, оставшись в одиночестве, Гяур не решился подняться из-за стола, а еще несколько минут жадно поедал жареную телятину и пончики с мясной начинкой, запивая все это густым, словно бы настоянным на мясном бульоне, красным вином.

Насытившись, он поднялся на отведенный ему второй этаж и какое-то время стоял у окна, осматривая открывавшийся вид по ту сторону полуразрушенной городской стены, — долину, излучину реки, небольшие, словно вытканные на зеленом ковре, едва различимые рощицы; а еще — охваченные светлым библейским нимбом крыши каких-то строений.

Где-то там, у реки, произошла их «французская» встреча с Властой. Он вспоминал теперь о ней как о тайном эротическом сне детства. Хорошо ли ему было тогда с «каменецкой пророчицей»? Ответить на этот вопрос Гяур затруднялся. Если бы в мире не существовало Дианы де Ляфер, он наверняка был бы настолько влюблен в эту девушку, что любовь эта давно стала бы роковой.

В любом случае, Власта заслуживала того, чтобы ею можно было восхищаться. Но что он мог поделать с собой, со своими чувствами? Он не святой. Ему приходилось бывать с женщинами. Но каждый раз их обаяния хватало только для того, чтобы мог сравнить свою очередную пассию с графиней Дианой.

В плену у него было время осмыслить и свою жизнь, и свои чувства. Теперь князю стыдно было признаваться себе в этом, но в минуты мужественного отчаяния, которые переживал в ожидании казни, он давал себе слово: «Если удастся спастись, оставлю службу, отрекусь от всех притязаний на княжеский престол Острова Русов и остаток лет своих посвящу… поместью, приобретенному для меня графиней Дианой де Ляфер неподалеку от Шварценгрюндена». А еще — Парижу и любовным утехам, для которых, как ему тогда казалось, вполне достаточно этой, одной-единственной женщины — прекрасной и непостижимой.

«Так чего же ты теперь маешься? — саркастически поинтересовался у самого себя Гяур. — Оставляй службу и превращайся в страдальца парижских салонов. Из плена, в который ты время от времени будешь попадать в этих салонах, совершать побеги тебе, естественно, будет труднее, нежели из испанского заточения, но зато с меньшим риском для жизни. Впрочем, кто знает, всегда ли с меньшим.».

Одар вновь попытался вспомнить Власту, но вместо ее лица явились пшенично-золотистые кудри Дианы. И ничего он не мог поделать с собой, ничего! Юная графиня Ольбрыхская уже несколько раз повторяла, что она — его судьба; что семейное объединение их — предсказано свыше, самой Ольгицей. А предсказано, потому что… предначертано судьбой. Очевидно, каждый раз девушке казалось, что эта предначертанность заставит князя относиться к ней более серьезно, чем он относится сейчас. Но всякий раз она ошибалась.

В то же время сама Власта любила его с какой-то монашеской покорностью, понять которую мог разве что человек, привыкший к молитвам и обреченности на волю Всевышнего. Но Гяур желал познавать собственную волю. И стремился к тому, что предначертано его волей, а еще — волей случая. Одного из тех случаев, из которых обычно соткана всякая человеческая судьба.

Как всегда, неслышно и почти незримо появился Симон.

Несколько мгновений он молча постоял у Гяура за спиной, а когда тот соизволил оглянуться, предложил:

— Думаю, нам следует осмотреть флигель, князь. Четыре комнаты, чудные гобелены, изысканные статуэтки, ванная…

— И что еще? — подловил его на паузе Гяур.

— Такой маленький дворец, в котором в юности развлекался сын графа Антуан Ворнасьен, и который успел познать то, чего многие из нас, людей прежних поколений, не сумели познать, даже обзаведясь седыми висками.

— Кто успел познать: маленький дворец или наш юный Антуан?

На сей раз слуга выдержал паузу, достойную самого задумчивого из сенаторов, и глубокомысленно произнес:

— Судя по всему, оба, князь. Уверен, вам захочется получить разъяснения по поводу того и другого.

— Как же вы неподражаемо предусмотрительны, Симон!

— Существует не только талант воина, но и талант слуги, — не воспринял тот иронии молодого аристократа. — Причем не только талант, но и высокое, множеством поколений оттачиваемое искусство.

В облике этого невысокого худощавого шестидесятилетнего француза действительно было что-то такое, что заставляло сразу же угадывать в нем слугу, но при этом не позволяло относиться к нему без должного уважения.

— Наблюдая за вами, я все больше убеждаюсь в этом, — честно признал Гяур. — А к словам вашим добавил бы: «Не только искусство служения, но и его изысканный аристократизм».

2

Флигель был похож на старинный рыцарский замок в миниатюре. Все в нем было скромно и сурово, что позволяло судить о рыцарских традициях былых владельцев и происхождении нынешнего хозяина. Одна, наиболее мощная стена его, с двумя башнями, даже была встроена в крепостную ограду, защищавшую дворец графа де Ворнасьена, что придавало этому жилью особую романтическую окраску. И не беда, что она так и не способна была обнаружить у себя какого-либо следа штурмов или осад, поскольку оказывалась в руках врага вместе со всем Дюнкерком…

— Этот флигель больше устроит меня, чем второй этаж дворца, — сразу же признался Гяур, осматривая старинные гобелены и наборы оружия на стенах. — Все в отличном состоянии, притом что не ощущается никакой тени, никаких отголосков этой несуразной войны.

Одар уже знал, что испанцы не грабили дворец Ворнасьена, поскольку у графа имелась невесть когда и каким образом полученная им старинная охранная грамота, заверенная еще печатью короля Испании Филиппа IV Красивого, в которой говорилось об испанской крови рода Ворнасьенов и заслугах перед Испанией, а также о личном королевском попечительстве над ним. Как ни странно, в Испании все еще считались с мнением королей, нынешних и бывших, и чтили их печати, чего нельзя было сказать об отношении французских дворян к словам и печатям их национальных «величеств».

— Кстати, графине де Ляфер этот «Замок Гномика», как называл его молодой граф Антуан, — да простит ему Господь даже то, в чем он не успел согрешить, — тоже понравился.

— И графине де Ляфер — тоже? — улыбнулся Гяур, как улыбаются самым сладостным воспоминаниям. — Прелестная графиня Диана!.. Как же немыслимо давно все это происходило!..

— Не знаю, что вы имеете в виду, но то, что имею в виду я, произошло не далее, как вчера.

— О чем вы, Пьер, Шарль или как вас там?

— Симон, — вежливо напомнил слуга. В конце концов, он давно смирился с тем, что господа не обязаны помнить его имени. — …О том, что графиня осматривала этот «Замок Гномика» не далее, как вчера.

— Я давно подозревал, что вы — закоренелый безбожник, Симон, и, тем не менее, побойтесь бога.

— Мне почему-то казалось, что, услышав о появлении в нашем городе графини де Ляфер, вы безбожно возрадуетесь, как обычно радуются всякому плотскому греху.

Князь вновь хотел благодушно ухмыльнуться, но с трудом дошедший до него смысл сказанного слугой заставил погасить ухмылку в самом ее зародыше.

— Так она что… действительно здесь, в городе?!

— Причем объяснила свое появление тем, что ее пригнала сюда грусть. Она-то ведь считала вас погибшим. До нее дошел слух, что, захватив корабль, на котором вас содержали как пленника, командор дон Морано казнил всех, кто попался ему в руки.

— Да к черту все эти подробности, Симон! Графиня не может считать меня погибшим. Ей просто в голову такое не придет. Где она сейчас?

— Остановилась у доктора де Жерона. У того самого, у которого в свое время останавливался ваш казачий генерал де Сирко.

— Как, он уже произведен в генералы?!

— Во всяком случае, так его называют наши военные. Как, впрочем, и вас.

— Да к черту ваших военных и наших генералов, высокочтимый вы наш Симон! Графиня что, действительно остановилась у доктора де Жерона?

— Нужны мои клятвы на Библии?

— Да к черту ваши клятвы, Пьер, Шарль или как вас там! Графиня прибыла в город одна или с кем-то, кто решается считать ее своей супругой?

— В зависимости от того, кого теперь в действительности следует считать ее супругом, — с мстительной вежливостью склонил голову Симон. — Поскольку она путешествует с еще довольно молодым польским принцем Яном-Казимиром [1], братом польского короля Владислава IV.

— А вот о том, чьим братом является этот несостоявшийся принц, мне известно не хуже, чем вам, Пьер, Шарль, Симон или как вас там… — резко отреагировал князь. — Разве что вы хотите расщедриться еще на какие-то подробности?

Слуга отошел к двери, повернулся лицом к Гяуру и выдержал небольшую паузу, дабы дать ему возможность поостыть.

— Хотя я и дворянин, поскольку ношу титул шевалье, однако никогда не раскрывал этой тайны заезжим дворянам, чтобы не давать повода для дуэлей. Кстати, вам я тоже не доставлю такого удовольствия, князь.

Произнеся это, Симон чопорно поклонился и вышел.

— Но если вам все же нужны хоть какие-то подробности, граф, — проговорил он, попридержав дверь, — могу уведомить, что дом доктора де Жерона находится в трех кварталах отсюда, неподалеку от монастыря иезуитов.

— Наконец-то вы снизошли хоть до какого-то более или менее полезного известия, Симон.

— Прикажете седлать?

— Седлать, конечно же, седлать! Вы говорили о принце Яне-Казимире. Я должен понимать это так, что графиня остановилась в доме де Жерона вместе с ним?

— Помиловав слугу графа де Ворнасьена, вы собираетесь вызвать на дуэль наследника польского престола? — почти открыто рассмеялся Симон, лукаво разжевывая свою улыбку беззубым, с запавшими бескровными губами, ртом.

— А что, это кажется вам совершенно невероятным? Невозможным? У меня задрожат колени, как только увижу оголенную шпагу его королевского высочества?

— Бог с вами, господин князь. Во-первых, вы тоже в своем роде принц, претендующий на трон своих предков. Во всяком случае, так следует из всего того, что мне пришлось слышать о вас. А во-вторых, я думаю совсем о другом.

— О чем же, например? — поинтересовался Гяур, приближаясь к двери.

— О том, что наследники престола существуют не для того, чтобы упражняться на них в умении фехтовать, а чтобы, знакомясь с ними, делать придворную или государственную карьеру. Насколько мне известно, все благоразумные люди до сих пор поступали именно так. И, судя по всему, графиня де Ляфер — не исключение. Возможно, вам и не понравится то, что вы только что услышали, но все же подумайте над моими словами, в них — частица житейской мудрости.

— Хватит поучать меня! — почти взревел князь. — Вы, шевалье!.. Впрочем, простите. Потрудитесь ответить еще на один мой вопрос, — произнес он уже более сдержанно. — Его королевское высочество принц Ян-Казимир находится сейчас в доме де Жерона?

— Вы правы, — опустил голову Симон. — Очевидно, он все еще там. Графиня Диана — не из тех женщин, от общества которых хочется как можно скорее избавиться.

Гяур замер, не зная, как вести себя дальше. Слуга взглянул на него с явным сочувствием, немного помолчал и, поднеся правую руку на уровень княжеского чела, словно кюре, собравшийся благословить молодого воина перед походом, спасительным тоном добавил:

— Только сейчас им занимается не графиня Диана, а чертовски смазливая фламандка по имени Камелия.

— Значит, все-таки не графиня де Ляфер, а некая фламандка Камелия? Это что, правда?! — со слабой надеждой в голосе допрашивал его Гяур.

Слуга горделиво вскинул голову, давая князю понять, что и его, бедного шевалье, слово иногда чего-нибудь да значит, а затем высокомерно кивнул.

— Постойте, не та ли это Камелия, — уже с более уверенной надеждой улыбнулся Гяур, — …которая в свое время долго морочила голову генералу Сирко?

— Но генералу не стоит огорчаться. Это не женщина, а грубая, безжалостная искусительница в облике очаровательной сатаны. При случае, можете так и передать ему.

— С вашего позволения, — столь же великодушно процедил князь.

— А сейчас извините, прикажу седлать.

Гяур проследил, как Симон медленно, с достоинством, спускается по узкой мраморной лестнице, и напомнил себе, что «шевалье» тоже дворянский титул, хотя и самый низкий во французской аристократической иерархии. К чести Симона, он действительно позволяет себе время от времени заявлять о своем происхождении. Причем делает это с надлежащим достоинством.

— Эй, постойте, Симон… Что-то не все в ваших словах сходится. Если принцем занимается некая фламандка, тогда почему вы сказали, что Диана де Ляфер остановилась в доме доктора вместе с Яном-Казимиром?! — вдруг спохватился полковник, вновь задержав слугу, теперь уже у входной двери.

— Вовсе не для того, чтобы сразиться на дуэли с Камелией. А потому, что, в отличие от вас, вы уж извините, полковник, она видит на его королевском высочестве не шпагу и даже не то, из-за чего вы ревнуете к нему графиню, а именно его… королевскую корону. Пусть пока еще будущую, но уже вполне осязаемую. Так что, тысяча извинений, князь, тысяча извинений. Впрочем, позвольте не извиняться, поскольку для откровенности извинения оскорбительны.

3

Ни с графиней де Ляфер, ни с принцем Яном-Казимиром встретиться в тот день Гяуру так и не пришлось. Под вечер неподалеку от Дюнкерка был обнаружен полк испанцев, усиленный несколькими ротами норманнских наемников, и князю срочно пришлось выступить против них, приняв на себя командование отрядом ротмистра Хозара.

Почти двое суток французские пехотинцы и казачья конница провели в стычках с противником. Силы были приблизительно равными. К тому же оба отряда расположились на небольших холмах, в укрепленных лагерях, штурмовать которые ни те ни другие до поры до времени не решались.

Выход из ситуации нашел Гяур. Он сформировал роту добровольцев, благодаря которой, на третью ночь сумел снять часовых и ворваться в лагерь противника. Пользуясь темнотой, внезапностью и паникой, казаки нанесли испанцам такой урон, что когда вылазка была закончена, поверженные идальго, прикрывшись тремя ротами наемной пехоты карабинеров, поспешно отошли к деревушке Корнхерс, которую давно превратили в настоящую крепость.

Но если отход испанцев можно было расценивать как вынужденное перебазирование в заранее подготовленный лагерь, то решение генерал де Мовеля, лично командовавшего небольшим французским экспедиционным корпусом, никакому логическому рассуждению не подлежало.

Как только испанцы ушли, он тоже демонстративно, под барабанную дробь и с гордо развернутым знаменем, вывел своих солдат из лагеря. Однако повел их не вслед за отступившими подразделениями противника, а… в тыл. Что тут же с удивлением было засвидетельствовано конной испанской разведкой. Все прояснилось для испанского командования только после того, как во французском трактире, под видом монаха-иезуита, побывал испанский лазутчик. Он-то и сумел внести ясность в странное поведение генерала.

Оказывается, по слухам, в лагере противника возник острый конфликт между его комендантом генералом де Мовелем и казачьим полковником, князем Гяуром. Генерал, видите ли, отказывался полностью доверять чужеземному полковнику, да к тому же только что побывавшему в испанском плену. Узнав об этом, оскорбленный полковник отказался подчиняться ему и даже направил своего гонца к главнокомандующему французскими войсками принцу де Конде с требованием вернуть французов в лагерь, который самостоятельно защищать он был не в силах, под командование любого другого генерала.

Вот почему совершеннейшей неожиданностью для идальго оказалось то, что в следующую ночь отряд Гяура в триста конников, казаков и французов, вновь подкрался к их лагерю и, спешившись, совершил вылазку в деревню, где они — непонятно на каком основании — бурно отмечали очередную победу над «лягушатниками».

Когда утром воины Гяура вернулись под Дюнкерк, в новый лагерь генерала де Мовеля, со взятыми в плен полковником и еще двумя полупьяными испанскими офицерами, и стало известно, что они потеряли всего шестерых своих солдат, истребив во время рейда по меньшей мере сотню драгун противника, генерал был потрясен:

— Я-то опасался, что легенда о храбром польском полковнике всего лишь легенда.

— Позволю себе напомнить: украинском полковнике, — как можно вежливее произнес Гяур.

— Именно это я имел в виду, — охотно согласился генерал де Мовель.

— И не ошиблись: действительно легенда. Совершенная нами вылазка всего лишь случайная военная удача.

— Пардон, господин князь, я о вас иного мнения, а потому признателен богу войны, что свел нас во время этой экспедиции. Ваше личное участие в двух больших вылазках в лагерь врага, отчаянность, с которой вы бросались в атаку во время небольших стычек передовых дозорных отрядов… А вся эта история с командором Морано и захватом корабля… Нет, полковник, это уже не случайность.

— Просто мне уже надоела эта бесконечная война [2], — сдержанно рассмеялся Гяур. — Хочется как можно скорее завершить ее.

— Как и каждому уважающему себя французу.

— К тому же испанцы основательно разозлили меня. А когда я впадаю в ярость, врагам лучше держаться от меня и моих воинов подальше.

— В этом я ни минуты не сомневался, князь, ибо та ярость, с которой вы обрушились вчера на зарвавшихся идальго…

Они сидели в большой пурпурной палатке генерала, установленной на возвышенности, в полумиле [3] от города. Она красовалась на небольшом конусообразном холме, дополняя и венчая его, и пышностью своей могла сравниться разве что с шатрами восточных полководцев. С военной точки зрения организация здесь лагеря отряда не имела никакого смысла. Но генерал желал показать Дюнкерку, кто является его настоящим защитником и кому дюнкеркцы обязаны своим спасением.

— Вы — талантливый полководец, — с грустью констатировал де Мовель. Лицо еще относительно молодого генерала было изъедено ранними морщинами и небольшими шрамами. В то же время седоватые волосы поредели настолько, что остатки их казались совершенно неуместными.

— Обычно генералы очень ревниво относятся к появлению людей, которых они считают талантливыми полководцами. А потому подобные признания звучат крайне редко, дьявол меня рассмеши, как любил говаривать один мой знакомый, испанский лейтенант.

— Крайне редко, вы правы.

Вино, которым угощал его генерал де Мовель, было сладким и тягучим, словно медовая настойка. И неожиданно хмельным. Опустошив третий бокал, полковник с тоской вспомнил недавнюю вылазку, выстрел, которым испанский полковник прожег его мундир (пуля прошла под мышкой), и с тоской подумал, что, если бы рука кабальеро не дрогнула, испить этот божественный напиток уже не пришлось бы. Нет, он вовсе не считал себя храбрецом. Другое дело, что время от времени его вдруг захлестывала волна воинского безумия — что верно, то верно. Причем впадал Гяур в подобное безумие с каким-то особым азартом.

— Это последняя моя война, полковник, — белесые с красными прожилками глаза генерала тоже наполнились грустью. — И, возможно, последняя крупная военная прогулка. Через месяц я ухожу в отставку. Раны, болезни…

— В отставку?! Вы?! Вот в это действительно трудно поверить, господин генерал.

— Тем не менее, о намерениях моих принц де Конде и кардинал Мазарини уже уведомлены. Правда, реакция их была точно такой же, только более бурной.

— Их можно понять.

— Вы тут вспомнили о полководческой зависти. Так вот, зависть эта у меня, конечно, есть, и порой даже проявляется. Однако не настолько велика, чтобы затмить воспоминания о моей собственной молодости, когда я подавал такие надежды, при которых легко возомнить себя приблизительно тем же, кем возомнил себя наш всеобщий любимец принц де Конде. — На лице его вырисовалась даже не ироничная, а скорее снисходительная улыбка. — И будь я в молодости не жалким обедневшим шевалье, а принцем крови…

— Не нужно об этом, генерал, — вежливо остановил его Гяур.

— Почему же, князь, об этом тоже порой стоит вспоминать. Хотя бы в целях душевной закалки и самоочищения.

— Для всякого, кто способен уйти в отставку в блеске ваших наград и чинов, куда важнее осознавать не то, кем он когда-то, в самом начале своего восхождения, был, а кем стал и чего достиг. А видит бог, что теперь вы — граф и считаетесь одним из лучших генералов Франции; что десятки других генералов завидуют, увы, не принцу, «командующему с пеленок», а вам, добывавшему славу и награды клинком своей шпаги.

Де Мовель вежливо промолчал. Однако взгляд его потеплел. Он не ожидал, что молодой князь способен высказать о нем именно такое мнение. И не усомнился, что говорит это Гяур совершенно искренне. В его представлении полковник был человеком слишком прямым и гордым, чтобы снисходить до лести. Пусть даже в ответ на явную лесть.

— Одно могу сказать со всей возможной искренностью, князь, как на исповеди: при любых чинах и похвалах я всегда старался оставаться настоящим солдатом.

— Именно поэтому следующие бокалы мы опустошим за всех тех, кого с полным правом можно считать настоящими солдатами.

4

Еще раз отдав дань вину, они вышли из палатки и остановились на небольшом выступе, как бы уводящем холм в сторону реки; серо-голубой пунктир плеса которой указывал путь к заливу. А поскольку самого залива видеть они не могли, то вершины мачт, увенчанные реями, казались огромными, врытыми в землю крестами корабельного кладбища.

— Что вы намерены делать дальше, полковник?

— Служить Его Величеству, выполняя при этом приказы главнокомандующего, полковника Сирко и ваши, господин генерал. Я правильно ответил?

— Как новобранец, стоя в казарме перед сержантом. После завершения срока контракта вы намерены вернуться в Польшу?

— В Украину.

— Я постоянно забываю, что вы не из собственно Польши, — поморщился генерал. — Надеюсь, вы не ощущаете себя оскорбленным в своих национальных чувствах?

— Во всяком случае, никогда не позволю себе называть французский порт Кале английским.

Генерал воспринял его сравнение как шутку и рассмеялся.

— Я вот почему спрашиваю вас об этом. Насколько мне известно, в Польше против вас затевается интрига, связанная с гонениями на полковника Хмельницкого, если только я правильно произношу его фамилию?

— Почти без акцента. Но что у поляков имеется против генерального писаря реестровых казаков, то есть против начальника штаба казаков, пребывающих на службе у польского короля? — разъяснил он французскому генералу суть чина полковника.

— И против вас — тоже.

— Это уже понятно.

— Вы приезжали вместе с Хмельницким в Париж и вели некие секретные переговоры, вначале с кардиналом Мазарини, а затем и с принцем де Конде.

— И в этом ваши сведения, господин генерал, тоже абсолютно верны. Разве что стоит уточнить, что никакой особой секретности в этих переговорах не проявлялось, особенно по отношению к польской короне.

— Так вот, полковник Хмельницкий обвинен в предательстве интересов Польши, измене польскому трону, и вообще, объявлен государственным преступником. Если я правильно понял, теперь он спасается в тех диких степях, где обычно собираются ваши казаки, которыми вам, князю, по воле судьбы тоже приходится командовать.

— Странно. Этого я не знал. Позвольте, откуда у вас такие сведения о Хмельницком?

— Разве это имеет какое-то значение? — загадочно ухмыльнулся генерал де Мовель. — Важно, что мне сие известно. Поэтому впредь можем говорить без обиняков.

«Неужели он пользуется откровениями графини де Ляфер? — потянулся взглядом к корабельным мачтам. Проявлялось в них некое романтическое очарование. За время, которое пришлось провести в море, оказываясь то в роли пленника, то в роли пирата или еще черт знает кого, Гяур успел привыкнуть к морскому бытию, к вечно покачивающейся палубе и увешанным парусами мачтам. Стоит ли удивляться, что теперь он ощущал легкую тоску, немного напоминающую ностальгию списанного на берег моряка. — Но с чего это вдруг графиня Диана станет откровенничать с ним? Разве что в постели? К дьяволу! Ты же давал себе слово не ревновать ее, уже хотя бы ввиду совершеннейшей бессмысленности этого занятия».

— Не терзайтесь, полковник. Я ведь сказал, что источник в наших отношениях никакой роли не играет, — постарался прийти ему на помощь генерал. — И мой вам совет: не торопитесь возвращаться в пределы Польского королевства, где ни вашу храбрость, ни заслуги перед Францией, родиной польской королевы Марии-Людовики, никто и в грош ставить не будет.

— Но никакой вины перед польской короной у меня нет, это очевидно. И я смогу доказать это.

— Кому вы собираетесь доказывать свою невиновность? Тяжело больному, теряющему власть и вообще, всякое влияние, королю Владиславу? Или, может быть, королеве, с мнением которой уже никто, кроме узкого круга воздыхателей и профранцузски настроенных аристократов, не считается. А доказывать что-либо палачу, в руки которого вас отдадут, — занятие не только неблагодарное, но для человека вашего ранга — постыдное.

— Понятно. Вы предлагаете продлить контракт с французским правительством, превратившись в вечного наемника.

— Поверьте, таких людей во Франции множество. Достаточно взглянуть на несметные ряды германских наемников, присутствующих во всех армиях мира.

— Это их профессия, их способ существования. Но я-то готовился к чему-то более значимому, нежели выживание в рядах иностранных наемников.

— Понимаю, князь, понимаю. Если вам претит служба в роли наемника, становитесь подданным Его Величества короля Людовика XIV и навсегда оставайтесь во французской армии. В конце концов, своих владений у вас нет, а в Польше вы такой же иностранец, как и во Франции. С той только разницей, что здесь вас никто не станет воспринимать как врага короны и заговорщика, стремящегося отторгнуть Украину от Франции.

— Вы поражаете меня своими познаниями ситуации в Польше, господин генерал. А ведь еще недавно вы, как и множество других французов, вряд ли догадывались о существовании земли, которая называется Украиной.

— Если не учитывать, что, в отличие от «множества других французов», мне довелось служить в Украине.

— Вы… служили в Украине?! — неуверенно как-то улыбнулся Гяур, словно опасался, что генерал решил подшутить над ним.

— Наемником, князь, обычным наемником.

— Где же это происходило? Нет-нет, я не пытаюсь устраивать вам проверку, просто из любопытства.

— Капитаном — в Каменце и Львове, майором — в Брацлаве и подполковником — в Баре. Ну и, само собой, побывал в Кодаке, Виннице и Черкассах.

Услышав перечень этих городов, Гяур красноречиво поднял руки вверх. Теперь ему было понятно, каким образом генерал сумел вызвать на откровение графиню де Ляфер — князь все-таки не сомневался, что без нее здесь не обошлось, — и что общего сумел найти де Мовель, встречаясь с полковником Сирко. Как не представлялось теперь уже странным и то, что вести переговоры с полковником из Польши поручили именно ему.

— Так что, вам не нравится мое предложение о принятии французского подданства и службе в армии Людовика? Оно вас не интригует?

— Интригует, но не само предложение. Важно знать: оно только ваше или же в моем пребывании здесь, особенно в принятии французского подданства, заинтересован еще кто-то из людей, приближенных к трону?

— Моей заинтересованности вам все-таки недостаточно? — лукаво прищурил глаза де Мовель.

— Уверен, что вы поняли истинный смысл моего вопроса, господин генерал.

Старый вояка прошелся по вершине возвышенности, приблизившись к той части ее, которая завершалась крутым обрывом, и осторожно, привставая на носках, как человек, никогда не мирившийся с высотой, заглянул вниз. Гяур проделал то же самое чуть раньше, как только они вышли из шатра, и знал, что этот холм медленно подтачивал то ли один из рукавов реки, то ли его приток.

«Усеянная валунами, эта речушка вполне может служить местом казни пленных или же местом для их устрашения, — неожиданно пришло в голову князя, причем фраза эта появилась как бы отстраненно, словно бы только что была услышана от кого-то или кем-то навеяна. — Ну, если даже такую речушку у подножия холма ты уже воспринимаешь как место казни своих пленников, — лезвием бритвы прошелся по собственному самолюбию князь, — значит, тебе и в самом деле следует как можно скорее выходить из этой войны и заняться…».

Только вот чем бы ему следовало заняться, отстранившись от ратных дел, князь определить так и не смог, попросту не успел.

— Мой гонец, полковник Кендеран, — вторгся в его сомнения генерал де Мовель, — находится сейчас в ставке принца де Конде. С письмом, в котором я прошу главнокомандующего ходатайствовать перед королевой о присвоении вам чина полевого маршала, то есть генерал-майора.

— Какое великодушие с вашей стороны, господин генерал! Никогда не поверю, что я чем-либо заслужил его.

— …А также поручить вам, уже как генералу, — продолжил свою мысль де Мовель, — командование корпусом наемников, которые скопились в минувшие дни под стенами Дюнкерка. Напомню, что в него входят: полк норманнов, две роты итальянцев, рота саксонцев и полк хорватов. К слову, в этот же корпус мы включим отряд казаков под командованием известного вам ротмистра Хозара.

На сей раз Гяур удивленно помолчал. Ему понадобилось время, чтобы убедить самого себя, что генерал де Мовель не шутит — похоже, этому человеку вообще неизвестно такое понятие, как шутка.

— Неужели вы считаете, что принц де Конде поддержит ваше представление?

— Чтобы вы стали генералом, достаточно росчерка его пера. Анну Австрийскую и кардинала Мазарини он просто-напросто поставит в известность. Кроме того, я предельно красочно описал ваши подвиги, а, следовательно, и заслуги. Не говоря уже о том, что в ставке принца побывали графиня де Ляфер и принц Ян-Казимир, который, кстати, тоже не прочь, чтобы в его свите оказался князь де Одар-Гяур.

— Даже Ян-Казимир?!

— Ему ведь еще только предстоит идти к трону, а, следовательно, очень нужны свои, только ему преданные генералы. Кстати, можете не сомневаться, что именно этот человек сменит на троне Владислава. Причем не только потому, что приходится ему братом. Есть еще один брат-претендент по имени Кароль, более известный в Европе под именем Карл-Фердинанд, а также несколько других претендентов, не связанных родством с польским монархом, например, трансильванский князь Ракоци. Поскольку в Польше король — должность выборная, то в принципе на трон может претендовать любой высокородный дворянин.

— Вы правы: свою кандидатуру имеет право выдвинуть любой гербовый шляхтич [4].

— Оказывается, до сих пор я непростительно недооценивал вас, господин де Мовель, — честно признал Гяур.

— От многих других вы отличаетесь только тем, что нашли в себе мужество сознаться в подобных заблуждениях, — с плохо скрываемой горечью заметил де Мовель, имея в виду что-то свое, затаенное, этому чужеземцу совершенно неведомое.

5

Поздно вечером карету Коронного Карлика остановили у подъезда его небольшого особнячка, приютившегося между дворцом князя Зелинского и костелом, почти в центре Варшавы. Открыв дверцы, двое дюжих гусар извлекли его на свет божий и, с помощью еще двоих, зашвырнули в карету, на которой только что подъехали.

Тайный советник не сопротивлялся. И не стал задавать никаких лишних вопросов. Не успели они миновать костел, как ему все стало ясно. Гусары, с двух сторон зажавшие его на заднем сиденье, явно принадлежали к эскадрону литовских татар, к услугам которых в последнее время довольно часто прибегала королева, так и не осмелившаяся доверять полякам. И повезут его, очевидно, если не в одно из двух тайных гнезд Марии-Людовики Гонзаги, то в хорошо знакомый дворец графини д’Оранж.

На повороте он улучил момент и попытался взглянуть в заднее окошечко, чтобы убедиться, что его собственная карета движется вслед за ним. Но гусарский офицер локтем попридержал его скулу и то ли неосторожно ударил, то ли просто с силой отвернул назад.

— Считаешь, что кто-то бросится спасать тебя?

— Обычно я спасаю себя сам. А также спасаю многих других, кто этого заслужил.

— Он высматривает свою карету, — объяснил гусар, который сидел впереди.

— Тебя привезут назад и посадят в твой тарантас, — с явным литовским акцентом проговорил тот, что все еще подпирал локтем скулу Коронного Карлика.

— Почему бы не пригнать ее на место моей встречи с королевой? Так было бы менее хлопотно.

— Кто сказал, что тебя везут на встречу с королевой?

— Ну не с папой же римским?

— С кем бы ты, неверный, ни встречался… Если хоть одна душа в Варшаве узнает о твоей прогулке, в следующий раз пришлем за тобой катафалк.

— Зачем такие беспокойства? — проворчал Коронный Карлик, стиснув зубы от боли. — Вы только назовите срок, о катафалке я позабочусь сам.

— Он позаботится, всесильная воля аллаха! — лошадиный оскал офицера-татарина зловеще просматривался даже в сумраке кареты.

— Говорят, что карлик, в самом деле, на многое способен, и что многие боятся его, — проворчал тот, что сидел на переднем сиденье, спиной к тайному советнику. Это была дорожная карета, явно рассчитанная на перевозку случайных пассажиров, которым не обязательно сидеть лицо в лицо. — Откуда у тебя такая власть, а, карлик?

— Коронный Карлик, — многозначительно напомнил ему сам тайный советник. — Коронный… Что далеко не одно и то же.

— Ты так и не ответил, чем подкреплена твоя власть.

— Вы обращаете внимание только на то, что я карлик, и совершенно упускаете из виду, что имеете дело с тайным советником короля. И что при дворе меня обычно именуют «коронным карликом».

— Советников у всякого правителя множество, однако никто с ними не считается. Даже с теми, кого принято называть «коронными карликами».

— Вы невнимательны, господин литовский гусар. На самом деле я сказал не советник, а «тайный советник».

— Хочешь сказать, что сила твоя — в тайности?

— Так считали еще древние. Хочешь стать всесильным, стань незримым и тайным.

— Тогда возникает вопрос: почему тайным советником короля стал именно ты, обычный карлик?

— А вот этот вопрос возникать у вас не должен, — прозвучало в голосе Коронного Карлика нечто такое, что можно было услышать только в голосе коронного… карлика, и никакого иного.

— Прозвучало как угроза.

— Упаси вас аллах когда-либо задаваться подобным вопросом, господа гусары, — уже увереннее, нахрапистее молвил он.

— Почему так? — насмешливо поинтересовался тот, что сидел справа от пленника.

— А уж этим вопросом тем более задаваться не следует. Особенно вам.

Произнеся это, Коронный Карлик окончательно успокоился. Он почувствовал: человеку, пославшему за ним этих степных шакалов, нужен он, а не его труп. В данной ситуации это главное.

«Да, Коронный Карлик на многое способен, — с достоинством подтвердил про себя варшавский гном. Панический страх, охвативший его сразу же, как только остановили карету, к этому времени прошел. Можно было вновь нахорохориться и даже почистить перья. — В чем вы и те коронованные карлики, которые вас послали, очень скоро убедитесь».

— Но если после этой поездки будет как-то обижен хотя бы один мой воин, — проговорил тот, что сидел спиной, и лицо которого Коронный Карлик не смог бы увидеть, если бы даже встреча происходила днем. — Если хоть один воин будет поражен не то что ядом, саблей или кинжалом, а хотя бы громом небесным, ни о каком катафалке заботиться тебе, карлик, уже не придется.

— В этом просто-напросто не будет необходимости, — уточнил гусар, сидевший слева от варшавского гнома, который до сих пор предпочитал отмалчиваться.

Коронный Карлик нервно передернул плечами. Он знал, что при всем своем могуществе сумел нажить множество тайных и явных врагов. И как человек, подготовивший немало покушений, прекрасно понимал: призрачное могущество Коронного Карлика охраняет его лишь до тех пор, пока он остается в тени, никак не заявляя о себе ни в сенате, ни при дворе, ни, тем более в салонах различных дворянских партий.

Но и в сонном бреду ему не могло померещиться, что кто-то способен повести себя с ним так, как повели себя эти азиаты. До сих пор он со своими тайными агентами наводил ужас на многих, в том числе и на королеву, а теперь вот дожил…

— Я могу знать, кто вас послал за мной? При этом причины, побудившие к такому шагу, меня не интересуют. Просто назовите имя этого «добродетеля».

— Скоро ты его узнаешь.

— То, что предстоит беседовать с государыней или с кем-то из ее приближенных, мне уже ясно. Но кто тот человек, который.

Договорить ему не дали. Молчун набросил ему на шею удавку и стянул ее так, что Коронный Карлик вынужден был приподняться, поскольку едва не задохнулся.

«Если с тобой начали говорить в таком «тоне», значит, это конец карьеры», — почти с отчаянием подумал тайный советник, жадно хватая ртом воздух и растирая разболевшуюся шею.

Висельник-молчун убрал свое орудие так же мгновенно, как и набросил его, но Коронный Карлик успел оценить: работал человек, привычный к подобному ремеслу.

— Странный способ общения со мной вы избрали, уважаемый, — с трудом проговорил тайный советник. — Ведь я не помню, чтобы мне запрещено было отвечать на ваши вопросы или вам — на мои.

«Этот азиат еще не понимает, что ему нельзя было ослаблять удавку, — мрачновато ухмыльнулся пленник, потирая рукой все еще пронизанное болью горло. — Злодей, решивший поиздеваться подобным образом над самим Коронным Карликом, не должен был оставлять его в живых. Как, впрочем, и оставаться в живых самому.

6

Ни графини де Ляфер, ни польского принца в доме доктора де Жерона полковник не застал. Об этом его уведомила стройная девица, плечи которой скрывала черная накидка из волос, а большой серебряный крест, покоящийся на пышной, слишком вызывающе очерченной груди, призывно требовал припасть к ногам его распятия — и целовать, целовать долго и набожно, отрекаясь и молясь, впадая в грех и тотчас же раскаиваясь в нем.

— Вы католичка?

— И даже иезуитка, — с явным вызовом уточнила женщина.

— «И даже».

— Надеюсь, припасть к кресту на моем теле вам помешает не это? — с убийственной точностью вычитала его мысли черноволосая.

Округлые, отданные вечному загару щеки ее украшали две обескураживающие ямочки, способные увлечь кого угодно, даже если он смертельно ненавидит учение Игнация Лойолы и всех его последователей.

— Вы храбры, — неуверенно сказал Гяур. Однако девушка уже подалась к нему всем телом, и грудь ее еще более вызывающе потянулась к его губам.

— Храбрая, да. Вот только говорите вы об этом слишком неуверенно, — почти прошептала девушка. — Откуда у вас столько покаянной неуверенности, мой бродячий рыцарь?

Губы иезуитки показались князю чуть тоньше тех, к которым он привык, целуя Диану де Ляфер. Только у Дианы они, наверное, были чуть нежнее и трепетнее. Возможно, графиня всего лишь лучше, чувственнее играла влюбленность? Не исключено. Как бы там ни было, а графиня нравилась ему такой, каковой она обычно представала. Может быть, именно поэтому князю и легко было с Дианой, что образ этой женщины не нужно было ни придумывать, ни каким-то образом… додумывать, приукрашивать.

Впрочем, о графине Одар сейчас старался не вспоминать — богохульствуя, не стоит молиться. А то, что без богохульства и первородного греха во время этой встречи не обойдется, в этом князь уже не сомневался.

И все же… Эта пленяющая грудь и этот огромный мученический крест, на котором, судя по всему, был распят уже не один страдалец, рискнувший причаститься грудью иезуитки…

Гяур вдруг ощутил, что его охватила мстительная ярость. Раскинув руки с широко растопыренными, слегка дрожащими от волнения пальцами, он азартно поймал в них, словно в сети, обе груди девушки, и сжал их так, что брюнетка вскрикнула и приподнялась на носках. Но при этом она не попыталась вырваться или позвать на помощь, а, наоборот, еще отважнее подалась навстречу его поцелую. Лишь в последнее мгновение князь проскользнул устами мимо ее уст и сделал то, что намеревался — слегка преклонив колено, подобострастно припал к распятию.

— Эй-эй! Эй! Что за страсти Господни? — захватила его за волосы на затылке девушка. — Я, конечно, ценю ваши христианские чувства. Но не так же неистово, князь Одар-Гяур, не так неистово! Я не могу позволить, чтобы каждый последователь Иисуса предавал себя распятию на моей груди.

Однако полковник словно бы не слышал ее. Страстно повертел головой, как бы требуя: «Не мешай!» и, обхватив ее руками чуть повыше талии, он изогнул стан девушки и вновь припал к распятию.

На несколько мгновений иезуитка поддалась ему, замерла, предаваясь ощущению близости мужчины, но затем вновь, правда, уже не столь бурно, возмутилась:

— Но мы с вами все еще на улице, князь Гяур! Мы даже не вошли в здание.

— Какое это имеет значение?

— Не хотите же вы, чтобы вокруг меня собралась толпа целовальников креста, словно вокруг блаженной?

— Кто вам сказал, что я не желаю этого?! Наоборот, я хочу, чтобы толпы мужчин почитали вас, но не за блаженную, а за святую. Впрочем, пусть они осаждают вас как блаженную, уверовав, что одно прикосновение к вашей груди способно исцелить.

— Оно действительно способно исцелить, князь, — неожиданно сухо заметила иезуитка. — Почему вы говорите об этом, как о чем-то немыслимом? Всякий, кто припадет к этой груди, немедленно исцелится, вот только припадать к ней дано не всякому. И потом, вопрос: от чего именно способен исцелиться этот несчастный?

— От чего же?

Фламандка чувственно вздохнула и совершенно иным, почти обреченным голосом поведала:

— В том-то и дело, что до сих пор на этой груди мужчины исцелялись, как правило, от тех моих колдовских чар, с которыми к ней припадали.

Гяур понимающе улыбнулся, но тут же спохватился:

— Никогда не поверю в это, прекраснейшая из прекраснейших, — напыщенно, в лучших традициях Востока, произнес он.

— Только попробовали бы поверить… — со скрытой угрозой предупредила его фламандка.

Все еще не уверенная в том, что у Гяура хватит мужества прервать эти слишком затянувшиеся страсти, женщина обеими руками приподняла его подбородок и заставила выпрямиться. На губах ее заиграла улыбка — такая же иезуитская, как и ироничный взгляд ее больших черных глаз.

— Я понимаю, что долгое пребывание в испанском плену заставляет вас, князь Одар-Гяур, по-иному вдыхать запах женского тела, по-иному воспринимать его. Но все же — не столь неистово…

— Откуда вы знаете, кто я? Почему вам известно мое имя, а также то, что я побывал в испанском плену?

— Но ведь и для вас тоже не тайна, что перед вами — гостья доктора де Жерона и что зовут меня Камелией.

— Так, значит, это вы и есть — Камелия… — не спросил, а скорее утверждался в своих догадках Гяур.

— Не знаю, каким вы предстаете в ипостаси воина, но в ипостаси простачка-любовника вы явно не смотритесь. Как, впрочем, и в ипостаси актера.

— Может быть, впервые в жизни мое удивление было искренним, однако же оно тоже развенчано.

— Теперь я понимаю, почему графине де Ляфер приходится хлопотать о вас, словно о несмышленом племяннике.

Гяур поиграл желваками, но промолчал. Что он мог сказать ей, каким образом возразить? Попытаться убедить, что на самом деле графиня не хлопочет о нем? Обидеться, и тем самым подтвердить мнение о себе Камелии?

— Впрочем, сегодня вас интересует не столько графиня де Ляфер, сколько рыцарствующий монах Ян-Казимир Ваза, брат польского короля. Разве не так? — спасительно пришла ему на помощь сама фламандка. — Причем интересует он вас не сам по себе, а всего лишь как претендент на пока еще занятый польский трон.

— Мне возразить нечего, вы правы.

Попробовал бы он признать это в присутствии самой графини!

— Тогда проходите в дом. Почему мы стоим у двери?

— То есть в данный момент вы здесь.

— Хозяйка? Почти. — В этот раз улыбка Камелии стала добрее. Она, конечно, все еще не отказывала себе в удовольствии слегка подтрунивать над пришельцем, но это уже не становилось для нее самоцелью. — Не менее часа мы пробудем в доме одни. Если не считать двух слуг, которых в таких случаях никто и никогда в расчет не принимает.

— И все это время мы терпеливо будем ждать появления графини де Ляфер… — именно так, не спросил, а иронично констатировал князь, наслаждаясь идиотизмом самой ситуации, в которой они оба должны были оказаться.

— Проводить время с одной женщиной, чтобы ждать другую? — осуждающе покачала головой Камелия.

— Но вы же сами создаете подобную ситуацию.

— Из этого не следует, что тут же этим ситуациям подчиняюсь, — игриво предупредила фламандка, явно призывая полковника испытать свое везение.

— Ваше мнимое упрямство, Камелия, меня вряд ли взбудоражит, тем более что в данную минуту интересует не ваша постель и не ваша «высокая нравственность»… — это свое ученое словосочетание «ученая нравственность» князь произнес с какими-то особыми интонациями.

— Что же в таком случае способно по-настоящему взбудоражить вас?

— Только одно — правдивость ваших ответов.

— …Чего от меня вправе требовать только муж и священник. При чем здесь вы?

— Прежде всего, хочу знать, почему вдруг вы завели разговор о Яне-Казимире? — попытался увести ее князь от дальнейшего чтения морали.

— Уже хотя бы потому, что тема эта мне более близка и приятна. К тому же здесь проявляется и моя собственная заинтересованность, — с вызывающим спокойствием ответила Камелия, но тут же, слишком уж не вовремя, умолкла.

Полковнику это не понравилось. Он не собирался выуживать из нее по слову. Но коль уж она сама упомянула о претенденте на польский престол…

7

Будуар Камелии находился на втором этаже. Это была угловая комнатка, сливавшаяся с амфитеатром башни, отгороженным от остального пространства голубоватой полупрозрачной занавеской. Отодвинув ее, девушка оценивающе осмотрела высокую постель с двумя взбитыми подушками посредине и потом таким же взглядом окинула стоявшего рядом с ней Гяура, как бы вопрошая: «Ты тоже считаешь, что достоин этого ложа?»

— Это и есть ваше обиталище?

— Приблизительно таким вы и представляли его себе, сравнивая его с обиталищами графини де Ляфер?

— Но сейчас мы не будем говорить о графине.

— Настаиваете на этом?

— Хотелось бы поговорить о вас.

— В таком случае наложим на ее имя запрет, а на нее саму — епитимью [5]. Однако признайтесь, что обо мне говорить вам не хочется. И мы не станем делать этого.

— В таком случае у нас появится больше времени, чтобы поговорить о Яне-Казимире, — охотно согласился Гяур.

— Вот о нем действительно стоит поговорить. Но не со мной, а, прошу простить меня за упоминание имени, с графиней Дианой. Советую сблизиться с этим польским принцем, пока он не ощутил на своей голове нимб короны, а главное, пока ему ближе сутана кардинала иезуитов, нежели мантия короля.

— К разговору о принце мы еще вернемся. Но пока что мне очень хочется быть поближе к вам. В смысле, поближе познакомиться, — тут же попытался уточнить Гяур, однако объяснение его фламандка восприняла по-своему: рассмеявшись, она запрыгнула на ложе и с хохотом съехала по нему так, что ноги ее наполовину оголились. При этом девушка призывно взглянула на зардевшегося князя, вовремя попытавшегося отвести взгляд от адамового искушения.

— Нет, князь, на сей раз уйти от соблазна не получится, — покачала черной накидкой волос фламандка.

— Но, собственно… — замялся Гяур, подозревая, что графиня Диана находится где-то рядом, и что женщины попросту решили устроить ему ловушку.

— Не противьтесь судьбе, князь, не советую. У каждого свое ремесло: у вас — убивать, у меня — соблазнять. Что, кстати, тоже очень часто бывает убийственным.

Гяур отвернулся, ступил к двери, но фламандка, словно кинжалом в спину, ударила его словами:

— Не вздумайте бежать, трус. Об этом узнает не только Дюнкерк, но и Париж. Не говоря уж о Варшаве. Вас устраивает такая молва и такая слава?

Полковник снял перевязь с саблей, швырнул ее на стул и приблизился к Камелии. Он так и не мог понять, что это: любовная откровенность или западня дерзкой шутницы. Но Камелия не стала ничего объяснять. Вернее, объяснила ему тем самым доступным способом, которым только и способна что-либо объяснить мужчине, оказавшись перед ним полуголой, на высоком девичьем ложе. Она взяла его руки, привлекла к себе и вновь положила на груди.

— Вы забыли о ритуальном целовании распятия на этой груди, князь, — прошептала она, всем телом подавшись ему навстречу. — А ведь это вы создали сей ритуал, полковник, именно вы. Так не отступайтесь же от него.

Рычание, с которым Гяур набросился на соблазнительницу, было похоже на свадебный клич тура. Перси, талия, бедра… Мелькание одежд, в которых он безнадежно плутал, словно в беловежских дебрях; смугловатый блеск запретного тела, то вспыхивающий, будто спасительные огоньки сторожки в далекой дубраве, то вновь угасающий, вместе с последней надеждой добраться когда-нибудь… и познать.

Но когда князь разбросал все ее и свои одеяния и девушка предстала перед ним оголенной и доступной, он вдруг понял, что все вожделенное рвение его неожиданно иссякло. Потный, раскрасневшийся, повергнутый в смятение, он растерянно смотрел на лежащую под ним женщину, и глаза его наливались закатом яростной мольбы.

— Что, наш буйствующий рыцарь? — пощекотала его лезвием слов Камелия, обдавая холодом убийственной иронии. — Сатанинское наваждение развеялось, осталась поверженная, но не поддавшаяся женщина?

— Но это действительно… наваждение, — растерянно пробормотал молодой князь.

— Только не надо выбрасываться из окна, не стоит, — придержала его за наплечник камзола, почувствовав, что юный искатель любовных приключений вновь — все так же, турьим рыком оглашая окрестности, — готов бежать от нее. — Лучше попробуем все сначала.

— Попробуем, конечно, только вряд ли… — исходил потом разнервничавшийся, пристыженный собственным бессилием князь.

— То-то же, полковник Гяур. Это как раз тот случай, когда ваша победа над женщиной оборачивается вашим же поражением, — мстительно добивала его фламандка. — Да оставьте вы в покое мою многострадальную грудь — она, кстати, знала и не такие страсти; и положите руки под плечи. Вот так… А теперь молча, сосредоточенно целуйте свой крест, на котором был распят уже не один мужчина, всем остальным я займусь сама, — осторожно поползли ее разгоряченные пальцы по бедрам Гяура. — И запомните: быть распятым на женщине — значит познать не меньшие муки, чем когда вас действительно распинают на кресте, мой беглый пленник, — явно подражала она Диане.

— Кажется, я был слишком неосторожным, — все так же расстроенно пробормотал Гяур, понятия не имея, как дальше вести себя с этой самоубийственно властной соблазнительницей. Тем временем руки его уже оказались где-то под теплыми, слегка вздрагивающими и такими заманчивыми лопатками Камелии, и теперь потянулись к ее плечам.

— «Повел себя не так!..» — задорно фыркнула Камелия. — Не в этом дело. Просто все то, что вы пытались только что совершить, делается совершенно не так, как вы себе представляли. Чем только занимается с вами графиня де Ляфер — ума не приложу.

— Пошли бы вы все к черту, — незло, с оттенком грубоватой мужской нежности, пролепетал Гяур, понемногу овладевая собой.

— Послать нас всех к черту — это еще более несбыточная мечта, чем надежда овладеть всеми нами, — окутывала Камелия его теплом своих рук и ног. — Но если желание овладеть всей женской половиной человечества — хотя в самой сути своей совершенно безумно, но еще кое-как оправдано, то попытки отречься от нас — дичайшая блажь. Что, опять ничего не получается?

— Ничего, как видите, — зло отрубил Гяур. — Так что давайте оставим эту пытку соблазном.

— Лучше оставим на какое-то время этот будуар, и пройдем в соседний зал, где, за бокалом вина, вы немного придете в себя; хотя бы настолько, чтобы вновь воспылать страстью к женскому роду. Словом, не волнуйтесь, мы сюда еще вернемся, обещаю.

8

— …А теперь забудем о наших чувственных экзальтациях и вспомним о трезвом разуме, — мягко улыбнулась Камелия, придирчивым взглядом сопровождая уходящую от них крутобедрую служанку — слишком молодую и вызывающе смазливую для того, чтобы она могла незаметно появляться в этой комнате и столь же незаметно исчезать.

— Разумное предложение. К слову, оно могло прозвучать значительно раньше, и не показалось бы преждевременным, — согласился князь Гяур.

Они сидели в небольшой комнатке, расположенной рядом с банкетным залом, и холодное фламандское солнце с северной чопорностью освещало наполненные сидром [6] бокалы, украшенный серебряной инкрустацией стол и невозмутимый профиль женщины, которая еще несколько минут назад казалась такой пылкой, отчаянно-храброй и умильно-несдержанной во всех проявлениях своих чувств.

— Не возражаю, могло прозвучать и раньше. Но пока что хватит об этом, — решительно потребовала фламандка. — Вам не представляется странным, что этого требую я, а не вы?

Гяур с тоской оглянулся на дверь. С графиней де Ляфер ему тоже иногда приходилось непросто. Однако сейчас он обрадовался бы появлению в омраченном его грехопадением доме этой златокудрой богини, как спасению.

— Напрасно предаетесь ожиданиям, полковник: она не придет, — с неотвратимой прозорливостью прочла его взгляд Камелия. — Графини не будет еще как минимум два часа, поскольку она занята его королевским высочеством, — иронично и резко бросала слова фламандка. — Можете вы, наконец, понять это?

Гяур рассмеялся и сделал несколько вызывающе долгих глотков. «Она пытается вызвать у меня смертельную ревность», — подумал он. Вино показалось кисловато-сладким, и вообще, у полковника не появлялось никакого желания более основательно испробовать его.

— Это я могу понять. Не могу понять другого — чем обязан вам? У меня возникло ощущение, что я должен чувствовать себя вашим должником. Вот только не возьму в толк, с какой стати.

— А «взять в толк» хотя бы то, что я не стала бы ни разводить постельные амуры, ни пиршествовать с вами просто так, не будь это продиктовано особым интересом к вам — на это вы способны?

— Совсем нетрудно.

Вновь появилась служанка, но Камелия так зашипела на нее на своем фламандском, что та попятилась вместе с яствами, от которых князь вовсе не намерен был отказываться.

— Тогда слушайте меня внимательно. Графиня де Ляфер — ваша женщина? Она ваша, не так ли? Ну, что вы смотрите на меня, что вы испепеляете меня своим голубым безумием?

— Не уверен, что она считает именно так.

— Однако же в данном случае меня интересует ваше мнение. Именно ваше, а не графини.

— В конце концов, она замужняя женщина.

— Что вы хотите этим сказать? — язвительно поинтересовалась фламандка. — Что вы свободны? Что я могу стать вашей любовницей?

— Разве вы еще не стали ею? — князь понимал, что не имеет права произносить эти слова, но его вдруг обуял бунтарский дух оскорбленного мужчины.

— У меня есть три варианта ответа на вашу беспардонность, князь. Остановлюсь на предельно правдивом: я не возражаю. Но, прежде чем говорить со мной об этом, вы должны усмирить свою давнишнюю любовницу. Или официальную — как вам удобнее, так и называйте. Я же всегда буду оставаться тайной.

Полковник похмельно повертел головой.

— Что значит «усмирить»? Где это должно происходить и как вы себе это представляете?

— Как усмирить? Как монахиню, как рабыню.

Полковник повертел головой еще раз, более решительно, вот только ясности сознания у него так и не прибавилось. Там, в постели, все выглядело значительно проще и понятнее. Правда, теперь у него тоже существовал довольно ясный выбор: взять эту красавицу на руки и вернуться в будуар или же подняться и уйти. Но ведь сначала нужно было выбрать…

— Вы можете по-человечески объяснить, чего хотите?

— Наконец-то, — сразу же успокоилась фламандка и, забросив ногу за ногу, оценивающе оглядела парня, пытаясь выяснить, действительно ли он готов к настоящему разговору. — С этого вопроса вы и должны были начать. Вы совершенно правы, князь: замужняя ваша графиня или нет — не так уж и важно. Главное, что вы все еще имеете на нее влияние. Вот и поведите себя так, чтобы она вынуждена была оставить польского принца Яна-Казимира Вазу в покое и заняться вами. Не волнуйтесь, я всегда исхожу из того, что ни одна женщина не способна до конца, до предела, исчерпать мужчину, так что для меня его тоже хватит. А потому совершенно не ревнива. Это я к тому, что после повторного покорения графини мое отношение к вам не изменится.

— Понятно: ваша ревность распространяется только на будущего короля?

— На человека, который обязан стать королем. Я и люди, которые меня поддерживают, должны сделать все возможное, чтобы на троне Польши восседал именно он, принц Ян-Казимир, а не его брат Кароль или еще кто-либо. Моя просьба вызвана только этой целью, а не ревностью.

— Это меняет ситуацию.

— Как видите, мы с вами все выяснили, а посему нам нет оснований ревновать друг друга. Зато появляется возможность оказывать друг другу некоторые услуги. И не только в постели, князь.

«И здесь дворцовые интриги?! — с грустью удивился князь. — Кто бы мог предположить, что судьба польского трона, оказывается, способна решаться здесь, в доме некоего фламандского доктора де Жерона?»

Что же касается «услуг в постели», то о них Гяур старался сейчас не думать.

— Но ведь графиня тоже не зря приблизилась к брату короля принцу Яну-Казимиру. Очевидно, у нее свои виды на польский трон. Пока происходило их довольно странное сближение, я пребывал в испанском плену и не имел возможности поговорить с Дианой.

— Знаю, князь, знаю, — нетерпеливо прервала его покаяние Камелия. — Можете не сомневаться, что такие виды, в самом деле, существуют. Но, как мне кажется, не у графини. Она всего лишь выполняет чью-то волю.

— Чью именно? — с убийственной непосредственностью поинтересовался Гяур.

— Возможно, своей подруги, ныне здравствующей королевы Польши Марии-Людовики Гонзаги. А нам очень не хотелось бы, чтобы она сохранила свою корону.

— Вам-то какая разница, кто станет королевой? Ведь не можете же вы претендовать на ее место в королевском ложе?

Только сейчас, пожалуй, впервые, в глазах воинственной фламандки промелькнуло нечто похожее. Если не растерянность, то уж, во всяком случае, не озадаченность. Внутренне она готова была возразить, даже возмутиться: «А п? очему бы и нет?! Почему не могу?». Но, осушив свой бокал, поняла, что ни резкость ее, ни аргументы не покажутся князю Гяуру, этому наследнику несуществующего престола несуществующего Великого княжества, убедительными.

— Я и не собиралась претендовать на него, — прозвучало из ее уст то единственное, что способно было сохранить гордыню.

— Но если в самом деле не собираетесь, тогда почему для вас главное, чтобы коронованным оказался Ян-Казимир, а не принц Кароль, князь Ракоци или кто-либо из наследников шведского престола?

— Только не шведы! — презрительно поморщилась Камелия. — Кто угодно, только не они. Этого мы не допустим. И не Мария Гонзага — в ипостаси королевы. Она и сейчас уже бессмысленно путается у нас под ногами.

— Ждете, когда задам еще один соломонов вопрос: «У кого это «у нас»?

— У ордена иезуитов.

— Только ли? Зачем это не стремящимся к светской власти монахам?

— Это вы об иезуитах — «не стремящиеся к светской власти»?! — вызывающе ухмыльнулась Камелия. — Но, в общем, вы правы: еще у небольшой группы людей, ни имен которых, ни их принадлежности к определенному кругу указать не смогу. Все, давайте к этому вашему неуместному любопытству больше не возвращаться. Согласна, я не способна претендовать на место в королевском ложе, как изволили выразиться ваша светлость.

— Хотя тоже происходите из некоего аристократического рода? — решил проявить свою догадливость Гяур.

— Не пытайтесь делать вид, что знаете обо мне хотя бы сотую долю того, что мне лично известно о вас, — осадила его Камелия. — Но коль уж вы столь настойчиво просите удовлетворить ваше любопытство… В моем роду еще помнят того из предков, кто был римским легатом.

Брови Гяура поползли вверх, но вовсе не от того, что он оказался пораженным подобным известием.

— То есть наместником императора в одной из провинций Римской империи, когда власть ее распространялась почти до этих мест, — постарался Гяур конкретизировать эту новость.

— Еще мой дед по отцовской линии, и даже отец, носили титулы маркграфов [7].

— Так вы — маркграфиня?!

— Виконтесса [8] Фердгайнд, если угодно. Что, слишком незначительный титул для будущей королевы?

— Случалось, что ими становились не только виконтессы, но и нетитулованные дворянки, а то и вовсе простолюдинки по происхождению.

— Какая щадящая любезность с вашей стороны! Но дело вовсе не в том, что мне хочется впорхнуть в королевские покои. Просто мне необходимо быть рядом с принцем Яном-Казимиром до тех пор, пока он не окажется на троне. Всячески способствуя этому, постоянно внушая принцу, что он, именно он и только он один достоин польской короны. И что ему пора выходить из своей монашеской кельи.

— Но ведь он — иезуит. Кардинал ордена иезуитов. Что мешает вашему ордену приказать ему? Повелеть?

— Дело в том, что в ордене есть силы, предпочитающие иметь дело не с ним, а с его братом, принцем Каролем. Причем самое трудное заключается в том, что Ян может подпасть под влияние приближенных Марии Гонзаги, поскольку имеет виды на нее и, кажется, даже влюблен в королеву.

— Считаете, что влюбленный в королеву принц Ян-Казимир способен отречься от короны ради того, чтобы жениться на бывшей королеве?

— Почему сразу «на бывшей»? Насколько нам известно, Мария Гонзага намерена женить на себе любого из братьев своего супруга. Вообще любого взошедшего на трон после ее Владислава. Причем настроена решительно. Впрочем, вряд ли вам стоит постигать все тонкости придворных интриг польского двора. Ваша задача — угомонить графиню де Ляфер, во что бы то ни стало отвлечь ее от Яна-Казимира. Само собой разумеется, что орден умеет оставаться признательным. Как и я, ваша покорная рабыня.

Гяур задумчиво потер подбородок и, поблагодарив фламандку-виконтессу за угощение, за все то, что он познал за время их странного знакомства, и поднялся.

— Честно признаюсь, что ничего не обещаю вам, виконтесса Фердгайнд, — ответил на ее молчаливый вопрос.

— Не понимаю, почему бы вам все-таки не пообещать?

— Ничего, кроме молчания по поводу нашего разговора, — сухо заверил Гяур, решительно откланиваясь.

Но фламандка столь же решительно остановила своего гостя…

9

Коронного Карлика привезли в трактир, владельцем которого был известный тайному советнику француз, завели в полуподвальный зал и швырнули к ногам какой-то женщины. Она сидела в высоком кресле на небольшом помосте, на котором обычно сидел скрипач, и лицо ее было завешено черной вуалью.

— Припадаю к ногам, ваше… — запнулся на полуслове Вуйцеховский. Но не потому, что его верноподданническое «припадаю к ногам» звучало в этой ситуации крайне неуместно. Попробуй не припади, если к этим ногам тебя самым наглым образом швырнули?! Тайный советник прикусил себе язык как раз в тот момент, когда вспомнил, что не должен произносить слов «ваше величество». Если уж королева не пожелала, чтобы видели ее лицо, то лучше сделать вид, что не догадываешься, кто перед тобой. — Ваша светлость, — исправил он свою ошибку.

— Знаете, кто я?

— Тысячу извинений, не могу припомнить. Голос вроде бы знакомый.

— И не пытайтесь припоминать, — проговорила королева по-польски, с сильным французским акцентом.

— О, да, кажется, вы — графиня д’Оранж? Впрочем, это не имеет значения, — растерянно пробормотал Коронный Карлик. — Во всяком случае, вам проще изъясняться по-французски, мне этот язык понятен.

Взмахом руки королева отправила татар за дверь. Потом, оглянувшись, туда же отправила стоявшего за ее спиной рослого норманна из личной охраны.

«Неужели Гонзага не понимает, что одним этим норманном за спиной она уже выдала себя? — с грустью подумалось тайному советнику. — По природе своей она, понятное дело, глупа, как и все остальные королевы. Но не настолько же! Разве что просто не желает, чтобы я произносил ее титул, продолжая делать вид…»

— Любая услуга, которая понадобится с моей стороны… — негромко заверил ее Коронный Карлик, все еще продолжая стоять на коленях, по-восточному упираясь при этом руками о пол. — И никто никогда не узнает о том, что мои грешные ноги приносили меня сюда.

— До королевы дошел слух, что вы взялись пророчествовать ее судьбу, — довольно грозно повела свою речь Мария Гонзага.

Коронный Карлик никогда не был на аудиенциях королевы, однако несколько раз подслушивал ее беседу, оставаясь за тонкой перегородкой. Это нужно было канцлеру Оссолинскому, а значит, и королю.

— Что вы, ваша светлость?! — воскликнул он, изображая отчаяние. — Я? Пророчествовать?! Мои уста не достойны даже пересказывать кому-либо то, что произошло со мной вчера. А уж загадывать, что может случиться со мной завтра…

— И все же пророчествовали. Вы сказали, что вскоре, в поисках венценосного супруга, мне придется выбирать между двумя братьями супруга нынешнего.

— Обладай я даром пророчества, разве попался бы я сегодня литовским татарам, которые обращались со мной, словно с карманным вором?

— Вас повесят за ноги, если, стоя на коленях, вы не способны слушать молча.

«Предупреждение, достойное королевы, — согласился тайный советник. — Но ты забыл, что, прежде чем стать Ее Величеством, она была фавориткой французской королевы и прошла весь курс наук придворных интриг и заговоров. Весь курс придворных интриг и заговоров, который невозможно постичь ни в одном самом уважаемом университете мира! Вот он — истинный путь к королевскому ложу, а, возможно, и к трону!»

Несмотря на необычность ситуации, в которую он попал, Коронный Карлик все же пытался сохранить трезвость рассудка и даже некое подобие чувства юмора. Что давалось ему крайне сложно даже в куда более радостные времена.

— В таком положении, ваша светлость, мне трудно будет отвечать на ваши вопросы.

Мария Гонзага нервно похлопала по ладони сложенным веером, очевидно, гася желание пройтись им по физиономии тайного советника.

— Так почему королева должна выбирать между братьями короля? Можете вы ответить на этот вопрос?

Коронный Карлик готовился к нему. И все же призадумался. В представлении тайного советника вопрос должен был звучать по-иному. Королева сразу же могла поинтересоваться, почему он предлагает остановить свой выбор на князе Яне-Казимире, отвергая руку князя Кароля.

— Простите, не помню, чтобы когда-либо предсказывал необходимость такого выбора.

— Мало того, вы даже назвали имя того, на ком королеве предпочтительнее остановить свой выбор.

— Ах, вот вы о чем, — с легкой грустью «вспомнил» Коронный Карлик. — Видите ли, существует несколько влиятельных сенаторов, готовых остановить свой выбор на трансильванском князе Стефане Ракоци.

— На Ракоци?!

— …Которому, как вы понимаете, одинаково чужды терзания как варшавского, так и парижского дворов, поскольку и в одном, и в другом троне он всегда видел опасность для Трансильвании.

— Но почему именно на этом диком, необузданном в своем венгерском нраве Ракоци?!

— На том самом, — настала очередь Коронного Карлика брать инициативу в свои руки, играя при этом на нервах Марии-Людовики, — который давно видит себя на польском престоле. И который считает, что после его правления историки будут говорить о нем как о спасителе Польши, лишь изредка упоминая, да и то при случае, имя другого польского короля Стефана. Я имею в виду Батория. Кстати, своего единокровного земляка.

— Даже так? Этого хотят сразу несколько сенаторов?! — фыркнула королева.

— Уверен, что их имена вам известны. Или станут известны завтра же.

— Они считают, что вправе выбирать?! — не сдержалась королева. — Что выбирать вправе только они?! Вы, тайный советник короля Вуйцеховский, тоже так считаете?

— Конечно же, вправе, — жестко подтвердил Коронный Карлик, буквально поразив Марию Гонзагу своей наглостью.

— Это вы так решили?

— В Польше король избирается. Варшава почти не знает традиций наследственности престола. То есть вроде бы знает, но очень часто пренебрегает ими.

— Значит, несмотря на то, что я, то есть, простите, — стушевалась собеседница, — что королева не пожелает.

— Ее Величество имела возможность убедиться, что в Варшаве, как, впрочем, и в Париже, не часто принимают в расчет даже волю короля.

— Согласна, не часто, — сквозь сжатые зубки процедила француженка при польском троне.

— А уж вдовствующей, — прости меня, Господи, за столь жестокое провидчество и не сочти за черное пророчество, — так вот, вдовствующей королеве вообще будет крайне сложно навязать сенату какую бы то ни было волю.

— Ну, она пока еще не вдовствующая, — раздраженно парировала королева.

— Пока еще нет. Но ведь и короля Речи Посполитой тоже пока еще никто не избирает. Мне-то казалось, что мы оба несколько упреждаем события, пытаясь хоть в какой-то степени предвидеть их. Причем, как вы заметили, предвидеть пытаемся вместе, а не каждый сам по себе, как это было еще несколько минут назад, до моего визита к вам.

— Визита? Вы, в вашем положении, называете это «визитом»?

— Что же вы прикажете мне, — голос Вуйцеховского все более крепчал и становился напористее, — тайному советнику короля, считать себя пленником, пребывающим в плену в каких-нибудь двухстах шагах от королевского дворца? Кто из врагов польского короля осмелится на такое? Но если уж осмелился, в таком случае снимите эту маскарадную вуаль и представьтесь, у кого имею честь находиться в плену. Коль уж вы не боитесь гнева короля, то почему боитесь гнева Коронного Карлика?

Вопросы сыпались с такой напористостью, что Мария-Людовика растерялась. Ее поражала логика тайного советника. Она многое слышала о силе и воле этого невзрачного, но всесильного человечка, о его влиянии на короля и дела королевства. Но француженка впервые вот так, лицом к лицу, столкнулась с тайным советником, который выиграл сотни подобных словесных дуэлей, причем в схватках с людьми настолько подготовленными и изощренными, что степень того и другого она даже не в состоянии была себе представить.

— Так все же, — явно стушевалась она, — почему трансильванский князь, а не кто-либо из братьев короля? Почему сенаторы-поляки отдают предпочтение этому вспыльчивому, жестокому венгру?

И вот это изменение в тоне, в самом настроении королевы Коронный Карлик уловил очень тонко. Вуйцеховский понял, что с этой минуты хозяином положения становится он, а значит, и линия поведения его тоже должна становиться совершенно иной.

Не ожидая позволения, Коронный Карлик с достоинством поднялся с колен, небрежно, кончиками пальцев, отряхнул брюки и осмотрелся, нет ли поблизости чего-то такого, на что можно было бы опустить свои бренные тощие телеса. Увы, ничего не обнаруживалось.

— Вы что, не расслышали моего вопроса? — гневной сталью зазвенел голос королевы. Но ведь для того, чтобы содрогнуться, тайный советник должен был знать, что перед ним не кто-нибудь, а Ее Величество. Поскольку же карлик этого «не знал», гнев женщины не вызывал у него абсолютно никаких эмоций. Зато, будь в комнате еще какой-либо стул, он с удовольствием уселся бы на него. Неужели их специально вынесли отсюда?

— Кажется, вы о чем-то спросили меня?

— Спросила, и вы прекрасно поняли, о чем именно.

— О чем вы спросили, я, конечно, понял.

— Тогда извольте отвечать.

— Я действительно понял суть вопроса, однако до сих пор не могу определиться, как мне вести разговоры о делах трона, а значит, о судьбе королевства, судьбе отчизны, — все пафоснее становился тон тайного советника. — Поскольку вести их приходится с женщиной, которая, будучи уверенной в близкой кончине короля, почему-то, при еще живом правителе, пытается делить его трон, определяя наследника.

— Прекратите паясничать, вы, карлик… — окончательно сдали нервы у королевы.

— Причем определять это пытается именно со мной, а не с главой польской церкви, с коронным гетманом, королевским судьей или кем-то из сенаторов, — тоже ожесточался Вуйцеховский, понимая, что терять ему теперь уже нечего. — И делает это женщина, так и не пожелавшая ни назвать своего имени, ни открыть своего лица. Вы, собственно, кто такая? Почему говорите со мной и вообще, держитесь так, словно возомнили себя королевой?

И вот тут Вуйцеховский понял, что Мария-Людовика по-настоящему вздрогнула. И не только потому, что тайный советник короля ухитрился обвинить ее в предательстве трона, супружеской измене и в заговоре против правящего короля. А еще и потому, что, назвав ее женщиной, возомнившей себя королевой, по существу, загнал ее в западню.

Дело даже не в том, что слова Коронного Карлика оскорбили ее как королеву. Всякий раз, когда королеву оскорбляли, она, как бывшая фрейлина, с циническим смирением говорила себе: «Терпи, милочка, терпи, трон этого стоит! Тебя еще столько раз будут оскорблять, что этот случай очень скоро забудется».

Вся беда заключалась в том, что внутренне приготовившись открыться Вуйцеховскому и сделать общение с ним более содержательным, превращая этого всезнающего человека, сотворившего вокруг королевского двора целую армию соглядатаев и доносчиков, в своего союзника… Так вот, уже смирившись с неизбежностью назвать свое имя, королева теперь с горечью осознавала: открыть свое лицо, постаравшись при этом сохранить его, не получится. Мало того, если раньше у нее и в мыслях не возникало отправить Коронного Карлика на тот свет, поскольку она считала его полезным для себя и вовсе не опасным, то теперь, в напористости своих обвинений, он уже становился по-настоящему лишним у подножия ее трона.

10

Когда пламень страсти, который сжигал их обоих на этом ложе, немного угас, Камелия с детской нежностью поцеловала Гяура в уголки губ и тихо призналась:

— Я была неправа, князь.

Полковник ответил не сразу. Несколько мгновений он как бы прислушивался к отзвуку ее слов, пытаясь понять причину их появления и сам смысл сказанного.

— Понимаю, что мне это всего лишь послышалось. С ваших сладостных уст подобные слова сорваться не могли, потому как я недостоин их.

— Все-таки я действительно была неправа.

— В чем именно, божественная?

— Теперь уже, кажется, во всем.

— Но в чем же «во всем»?

— Вообще во всем.

— Такого не бывает. Извините, виконтесса, ничего подобного слышать от женщины мне еще не приходилось.

— Ничего удивительного: мне тоже. Извиняющаяся женщина — сама по себе дичайшая редкость, а уж так и таким образом извиняющаяся, как это делает женщина, зацелованная вами в любовном ложе…

Гяур слегка откинул голову и, все еще наслаждаясь пряностями ее волос, вопрошающе заглянул в глаза фламандки.

— Хочешь, изреку для тебя одну безбожную ложь? — все с той же нежностью молвила фламандка.

— Неужели только одну?

— Не перебивать, полковник, не перебивать! Речь идет о той лжи, которая на самом деле окажется единственной святой правдой, произнесенной мною за все время пребывания в этом кошмарном городе — с его штурмами, осадами и озверевшими от крови и наслаждений мужчинами?

Князь вновь зарылся в ее волосы и потянулся губами к источавшей аромат каких-то восточных благовоний, ошалело пульсирующей шее. Пульс ее сонной артерии казался ему сейчас призывными звуками боевого барабана, способного даже полумертвого поднять с земли, вернуть в седло и бросить на новый приступ цитадели.

— Но ты говори, говори. Ложь — это прекрасно.

О наследнике польского престола, борьбе за варшавский трон и прочих прелестях придворных интриг в этой постели на время было забыто. Хотя именно в этих интригах они сумели бы отыскать столько незабываемой лжи!

— Как я уже сказала, это не ложь, а святая правда.

— В таком случае, давай остановимся на чем-то среднем между ложью и правдой.

— Согласимся.

— Тогда говори.

— Знаешь, мне вдруг показалось, что до тебя, до этих любовных игр, у меня, по сути, не было мужчин. Некое соитие происходило, но к «познанию мужчины» никакого отношения оно, оказывается, не имело. Так, всего лишь обычная постельная возня…

Гяур затих, замер в своем пряном, хмельном убежище, и почти минуту не подавал никаких признаков жизни. Смысл сказанного Камелией дошел до него с тем же благостным опозданием, с каким пока что доходило все, что было связано с женщинами. Только поэтому он скептически хмыкнул. Слишком громко, чтобы женщина не расслышала этого.

— Знала, что не поверишь, — обиженно вздохнула она.

При этом Гяур ощутил движение всего ее тела и подумал, что если эта фламандская амазонка в чем-то и уступает графине де Ляфер, то ему не дано когда-либо постичь, в чем именно. Но в то же время в чем-то она даже превосходила Диану. Вот только в чем именно: в нежности, в артистичной изысканности ласк? Или, может, в умении владеть своим телом, подчиняясь мужчине и почти растворяясь в нем? В отличие от графини де Ляфер, привыкшей безраздельно властвовать не только телом своего избранника, но и его чувствами, его страстями.

«Да ты становишься магистром любовных утех! — с неприкрытой грустью усовестил себя князь. — Признай эту ложь, которая окажется единственной святой правдой, сказанной самому себе в кошмарном городе… с его штурмами, осадами и ведьмами-соблазнительницами».

— … Но даже если ты действительно не поверишь, все же это — святая правда, — неожиданно настояла на своем фламандка.

— Что-то среднее между ложью и правдой, а? Мы ведь так условились.

— Когда я поняла, как это прекрасно — оставаться с тобой в постели, мое отношение к тебе сразу же изменилось. Разве ты не заметил этой перемены?

— Кажется, да, заметил.

Если бы Гяур не боялся еще больше огорчить женщину, он бы признался, что вообще ничего не помнит, ибо все, что с ним происходило во время их буйства, развеялось в тумане полусознания, в полубреду, в ритме пульсирующих тел и упоительности поцелуев. Если бы он только решился признаться ей в этом…

— Все начинается с женской мести. У женщин всегда так, — проговорила Камелия, томно запрокинув руки и пытаясь поймать, отогреть ногами ноги Гяура, захватив его в водоворот еще одного безумия. — Начинается с женской мести, а заканчивается женской грустью.

— Что заканчивается грустью — это понятно. Не ясно, почему начинается с мести? В чем ее смысл?

— Смысл женской мести всегда в одном и том же — в самой мести. В ее сладостности. В том, что, мстя одному мужчине, порой совершенно случайно подвернувшемуся под ногу этой женщине…

— “Подвернувшемуся под ногу женщине” — это хорошо сказано, во всяком случае, предельно точно, — отметил про себя Гяур.

— … Она одновременно пытается мстить всем тем мужчинам, которых она так никогда и не сумеет заманить в свою постель; которые в свое время не заметили ее или пренебрегли ее женскими хитростями…

— Неужели существует еще и такая месть?

— Узнаешь. Тебе еще предстоит многое узнать. Похоже на то, что наша встреча окажется не столь уж случайной, как нам обоим показалось вначале.

Она вдруг умолкла и, почувствовав, что вновь обладает мужчиной, встрепенулась, взметнулась всем телом, словно пыталась вознестись над их греховным ложем, а вознесясь, воспарить вместе с любовником. Не избавляя при этом себя и его ни от сладостных терзаний, ни от ликующего греха.

Вознестись, правда, не удалось, они остались на земле. Однако тело Камелии еще долго металось где-то между землей и небесами, и бунтовало, и рвалось на волю, чтобы, ощутив ее, вновь предаться тому плену, в который женщина сама себя с опьяняющей обреченностью загоняла.

И так продолжалось долго. Столько, сколько понадобилось, чтобы познать и радость вознесенности и твердь греховного падения. Неописуемо долго…

11

К тому времени, когда фламандка привела себя в порядок и вышла из ванной комнаты, Гяур полулежал в глубоком массивном кресле у низенького столика, на котором валялись его сабля и два пистолета. В эти мгновения он был похож на самоубийцу, решающего для себя, каким оружием следует свести с жизнью те счеты, которые морально он, по существу, уже давным-давно свел.

По-кошачьи подкравшись к полковнику, Камелия уселась ему на колени, обхватила икрами спинку кресла и с трепетом в груди поднесла к его губам распятие, поцелуй которого должен был послужить обетом молчания. В любом случае Гяур не имел права ни замечать излишней вольности, которую позволяла себе Камелия, ни тем более — задумываться над ней.

— Не буду спрашивать, хорошо ли тебе было со мной, чтобы не казаться глупой, — повела она пальцами свободной руки по его губам. Он так, по очереди, и целовал их — крест с распятием и руки, которые еще недавно распинали его самого. В искусстве палача отказать им было трудно.

— Они, очевидно, скоро придут?

— Боишься называть имя графини де Ляфер, а потому упускаешь и имя принца крови? Да, принц и принцесса скоро появятся здесь.

— И поднимутся сюда, — напомнил ей Гяур.

— Возможно, поднимутся. Если только не станут предаваться любовным утехам в одной из комнат первого этажа.

— Тогда нам придется прятаться в твоем будуаре, — кивнул он в сторону двери, за которой еще недавно происходило все то, чего, в общем-то, как он сейчас, будучи в холодном спокойствии, представлял себе — происходить не должно было ни сегодня, ни когда бы то ни было в будущем.

— Конечно. Только это ведь не мой будуар.

Гяур оторвал затылок от спинки кресла и удивленно, почти испуганно посмотрел вначале на Камелию, потом на дверь, словно там, за ней, уже кто-то скрывался.

«Чей же тогда?» — вопрошали его глаза.

— Графини де Ляфер.

— Так мы. Все это происходило? — попытался приподняться Гяур, но Камелия лишь сильнее прижалась к нему, налегла грудью на его грудь и припала губами к шее. В этом движении ее — резком и решительном — было что-то вампирское.

— Не огорчайтесь, князь, все это действительно случилось в будуаре графини Дианы и на ее ложе, — спокойно разъяснила Камелия через несколько мгновений, поскольку свой вампирский поцелуй прервала только для того, чтобы действительно вволю напиться его крови. — Я ведь говорила вам о женской мести. Женские слова нужно не только слушать, их обязательно нужно… слышать.

Гяур отрешенно улыбнулся. Ну что он мог поделать с этой фурией — с ее женской местью, со всем тем, что закручивалось вокруг него в непонятной и противной ему интриге?

— Извините, виконтесса, по наивности своей, я счел ваше предупреждение сугубо философской формулой.

— И не ошиблись, князь, и не ошиблись. И философской — тоже.

— Теперь понятно: в ваших устах все философские формулы обретают формы орудий для пыток.

— Согласна, возможно, это не самая изысканная месть, — по-своему истолковала его кисловатую улыбку расчувствовавшаяся фламандка. — Но все же, согласитесь, она довольно… изысканна.

— Как и ваша женская логика.

12

— Что это за отряд, Хозар?

— Рота наемников. Если быть точнее, взвод баварских рейтар и взвод хорватов. А вместе с ними — десяток швейцарцев, то есть все, что осталось от швейцарского полка.

— И где же вы умудрились собрать весь этот… пардон, все это воинство, — скептически осмотрел Гяур неровные ряды роты, выстроенной в порту, у самого причала, у которого их ждал фрегат «Кондор» под командой все того же капитана Хансена.

— Личный подарок генерала де Мовеля. Его последний резерв.

— Весьма трогательно, если учесть, что в нашем отряде осталось всего полторы сотни казаков, и что генерал никакого подкрепления не обещал.

— Узнав о решении высадиться в тылу испанцев и штурмовать форт Викингберг, генерал де Мовель был растроган вашей храбростью. Он был растроган, этот генерал. «Ни один французский офицер не рискует столь отчаянно, как наш полковник-чужеземец. Мне трудно понять, что им движет, но что-то же им все-таки движет…». Именно такими были слова этого французского генерала. Я слышал их от адъютанта де Мовеля майора Косты.

— Мною движет понимание рыцарской чести — неужели неясно? — недовольно проворчал Гяур. Он еще мог понять людей, интересующихся подробностями его вылазок в тыл испанцев, совершенных после возвращения из плена. Однако его приводило в холодную ярость их стремление во что бы то ни стало добиться объяснения мотивов этих рискованных операций. — Надеюсь, генерал еще помнит о кодексе рыцарской чести, несмотря на то, что большинство французских офицеров благополучно забывают о нем.

— Генерал уважает вас, князь. Генерал — он уважает… — вновь попытался блеснуть красноречием Хозар. Впрочем, Гяур уже давно привык к этому изысканному блеску риторики.

Они сошли с коней, и Хозар сразу же направился к кораблю, чтобы лично убедиться, что там все готово к отплытию. Капитан ждал его у трапа, гордый собой и преисполненный желания повести корабль хоть на край света. Но прежде чем пообщаться с этим властелином судна, Гяур обратил внимание на офицера, командовавшего наемными чужестранцами.

— Так это вы, князь? — напыщенно поинтересовался тот.

Лицо офицера, восседавшего на пегом коньке перед строем наемников-пехотинцев, показалось Гяуру настолько знакомым, что ему не хватало только вспомнить имя, чтобы затем припомнить все остальное, что с ним связано.

Это мрачное, почерневшее от пьянства и собственной угрюмости лицо… Этот тяжелый взгляд из-под густых нависших бровей… Они были знакомы Гяуру, вот только он все еще не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах это знакомство состоялось.

— Вы лично собираетесь командовать отрядом, который будет высаживаться в тылу испанцев, князь?

— Это единственное, в чем вы можете не сомневаться, поднимаясь на борт судна.

— Тогда мои головорезы могут не сомневаться в успехе, не будь я пехотным капитаном.

Только услышав слова: «Не будь я пехотным капитаном…» Одар-Гяур неожиданно вспомнил: «Господи, да это же капитан Кодьяр! Хотя… неужели это действительно Кодьяр?! — поиграл он желваками. — Тот самый, что когда-то похитил графиню де Ляфер, собираясь казнить ее в пригороде Варшавы, в имении графини д’Оранж. Тогда этому злодею удалось бежать. Интересно, в скольких еще грязных делах, в скольких интригах успел принять участие этот негодяй?»

Полковник оглянулся на своего коня, которого, вместе с конем Хозара, держал за поводья его адъютант. Но Кодьяр уловил этот взгляд и понял, что конь ему нужен для того, чтобы сразиться.

— Сам Бог послал мне вас во Францию, — оскалил остатки желтых, потрескавшихся зубов командир роты наемников.

— Мне хотелось встретиться с вами значительно раньше, — в тон ему ответил полковник.

То, что произошло дальше, показалось Гяуру совершенно невероятным. Капитан вдруг выхватил кавалерийскую саблю и понесся на него. Лишь в последнее мгновение князю удалось остановить страшный удар, приняв его на рукоять своего меча — к шпаге полковник так и не смог привыкнуть. Длинный, с узким лезвием, меч был именно тем оружием, к которому он был приучен с детства.

— Остановитесь! — метнулся наперерез Кодьяру молоденький лейтенант-баварец. — К нам приближается принц де Конде!

Но капитан успел развернуть коня и вновь попытался срубить Гяура.

В этот раз полковник еще хладнокровнее остановил его удар, отвел лезвие сабли и, захватив руку Кодьяра, вывернул ее так, что, взвыв от боли, тот выпустил оружие.

Легко ранив капитана в бок, Гяур вдруг в ярости поднырнул под круп его коня, поднял вместе со всадником на плечи, ступил несколько шагов и, развернувшись, швырнул их обоих с крутого обрыва в море.

Если рота на какое-то время и онемела, то лишь для того, чтобы, придя в себя, разразиться таким возгласом восхищения, что фрегат покачнулся у причала, словно от мощного порыва ветра. Взметнулись вверх полсотни сабель и шпаг. Кто-то выстрелил в воздух из пистолета. И только отчаянная команда лейтенанта-баварца: «Смирно! Равнение на главнокомандующего!» — заставила наемников умерить свой пыл и обратить внимание на приближающегося принца де Конце, в небольшой свите которого выделялся своим рослым вороным конем генерал де Мовель.

— Что здесь происходит, полковник? — рванулся к Гяуру комендант Дюнкерка.

— Небольшой урок рукопашного боя для негодяя, привыкшего убивать, пренебрегая не только правилами дуэли, но и просто правилами чести.

— Капитан Кодьяр подло напал на господина полковника, — неожиданно вмешался рослый лейтенант-баварец. — Мы все готовы свидетельствовать, что это был нечестный поединок.

— Я видел, что здесь происходило, — успокаивающе поднял руку принц де Конде. Пришпорив коня, он приблизился к обрыву и наблюдал, как по каменистому мелководью, оступаясь и падая, выбираются на берег очумевшие от страха и всего происшедшего капитан Кодьяр и его конь.

Держась окровавленной рукой за бок, капитан почти поднялся на возвышенность, на которой его ждал главнокомандующий. Двое швейцарцев-санитаров даже бросились к нему, чтобы помочь. Но Кодьяр наотмашь ударил одного из них в лицо и, выхватив кинжал, изо всей ярости всадил себе в грудь.

Не произнеся ни слова, принц де Конде с презрением на устах наблюдал, как Кодьяр ступил еще несколько шагов и упал навзничь прямо у ног его коня.

— Лейтенант, — спокойно обратился Гяур к рослому, с побитым оспой лицом баварцу. — Примите командование ротой и ведите ее на корабль. Через час отходим. Если только вы подтвердите мой приказ в отношении лейтенанта, ваше высочество, и позволите выйти в море, — со сдержанной вежливостью обратился он к принцу, и только теперь вернулся в седло.

— Уводите своих солдат, лейтенант, — небрежно махнул рукой принц.

Проследив, как наемники уходят, Гяур перевел взгляд на главнокомандующего и увидел, что они стоят рядом, чуть ли не соприкасаясь стременами.

— Теперь у меня полное представление о том, как вы сражаетесь на поле брани. — Они были почти ровесниками, но рядом с могучим князем Гяуром худощавый, слегка сутуловатый принц казался едва сформировавшимся подростком. Другое дело, что он старался держаться с унаследованной от своих воинственных предшественников-аристократов из рода Конде горделивой властностью. — Признаюсь, ничего подобного в своей жизни я не видел, — слегка кивнул он в ту сторону, где мокрый конь, тревожно похрапывая, отряхивался над истекавшим кровью капитаном Кодьяром.

— Иногда меня вынуждают, — кротко объяснил Гяур. — Не хотелось бы говорить такое о мертвом, но что поделаешь, многие мертвые даже уходят от нас, как уходят негодяи.

— В чем я никогда не сомневался. Однако хватит об этом мерзавце. Мне давно докладывают, что вы почти непрерывно терзаете ближние и дальние тылы испанцев дерзкими набегами.

— Как еще совершенно недавно они терзали набегами с моря тылы ваших войск, господин главнокомандующий, и всю фландрскую часть Северной Франции.

— Судя по всему, вы прекрасно переняли их тактику.

— Простите за смелость, ваше королевское высочество, но у нас своя, казачья, тактика, которой мы обучаем также и ваших наемников.

— Это заметно. Ага, вот и дьявольское оружие, которым вы наводите на испанцев ужас и которое, как утверждает молва, обладает колдовской силой, — добродушно улыбнулся принц, принимая из рук встревоженного Хозара, который прибежал выяснить, что происходит на берегу, тяжелое стальное копье Гяура.

Взвесив оружие, принц внимательно осмотрел его и несколько раз перебросил из руки в руку. Копье-меч рассчитан был явно не на него. Оружие создавалось под другую силу и предназначалось не для парадов.

— Обычное копье, — обронил полковник. — Всякое колдовство, очевидно, порождается страхом.

— Мне доложили, — мельком взглянул принц на генерала де Мовеля, — что вы собираетесь отправляться с войсками к Викингбергу.

— Мои лазутчики донесли, что там появился новый испанский генерал, дон Кастильеро, принявший командование после гибели генерала д’Арбеля.

— После загадочной гибели, — уточнил принц де Конце, с трудом перебросив копье Хозару. — Будет невежливо с моей стороны не нанести ему визит.

— Крайне невежливо, — согласился принц, многозначительно переглянувшись с генералом де Мовелем.

— Однако сам визит представляется довольно рискованным, — заметил доселе молчавший генерал.

— Этим он и запомнится — и моим воинам, и, конечно же, испанцам. По крайней мере, тем из них, кто уцелеет.

— Если ваш рейд, полковник, завершится успешно, вы получите двухнедельный отпуск, после которого понадобитесь мне для одного очень важного поручения, — принц де Конде проговорил это вполголоса, так что из всей свиты слова его мог расслышать разве что комендант Дюнкерка. Да и сама интонация свидетельствовала об особой секретности предстоявшей князю миссии, а, следовательно, исключала какие-либо предварительные вопросы и разъяснения.

— Наш рейд, как и мой личный визит, потрясет испанцев своей изысканной вежливостью, — заверил его Гяур, — и не может оказаться безуспешным. После чего я сразу же поступаю в ваше полное распоряжение.

13

Почти весь день фрегат «Кондор» шел курсом на северо-восток, держась подальше от берега и прибрежных островков, чтобы не выдать испанцам своего появления. И лишь когда с Северного моря в сторону Па-де-Кале подул пронизывающий ледяной ветер, нагоняя в пролив айсберги низких свинцово-черных туч, полковник приказал резко сменить курс, нацеливаясь на берег где-то между Дюнкерком и Остенде.

— Штурман должен вывести нас точно к мысу, на котором находится испанская батарея, — напомнил князь капитану судна Хансену, поеживаясь под порывами влажного норд-оста.

— Вы неплохо освоили географию, полковник. Уж не собираетесь ли перейти на службу во флот Его Величества?

— Никогда, при всем моем уважении и к флоту и к Его Величеству королю Франции.

— Как по мне, так прозвучало вежливо, но решительно.

— Просто сам этот мыс запомнится мне на всю жизнь. Но это уже из сугубо личных воспоминаний.

— И все же, с чем-то они связаны. Уж позвольте полюбопытствовать… — попыхивал коротенькой трубочкой капитан.

— Память о тех временах, когда я оказался в испанском плену.

— О да! Плен — это всегда незабываемо, — согласно кивнул Хансен, который, как уже стало известно Гяуру, тоже успел побывать в плену, но… в пиратском.

Часть команды и казаков он приказал усадить на весла, и теперь корабль шел так, как шел бы под сильным попутным ветром.

— Двадцать казаков во главе с сотником мы высадим в полумиле от мыса, — кивнул Гяур на стоявшего рядом с ним у борта Гурана.

— Я плохо смыслю в сухопутных баталиях, полковник, — сдержанно ответил капитан судна, — поэтому полностью полагаюсь на вашу рассудительность и ваш опыт.

— И чтобы к рассвету от батареи остались только орудия, — продолжил князь наставлять сотника, — но и те были нацелены на городок и порт.

— Орудия мы пощадим, — невозмутимо пообещал Гуран. — Они нам еще пригодятся.

— Ты, Хозар, садишь свою полусотню на плоты и от западной оконечности мыса пробираешься к причалам. Пока мы ворвемся в порт и высадимся, твои воины уже должны хозяйничать на двух-трех кораблях, которые ты обозначишь факелами на корме.

— О-дар! — ответил тот боевым кличем воинов Острова Русов.

— Вы, лейтенант Гордт, высаживаетесь в западной части бухты и, не поднимая лишнего шума, входите в северную часть города.

— И мы обязательно войдем в нее, — заверил его лейтенант. — Сегодня мои храбрецы будут сражаться, как никогда раньше.

— Иначе они не представали бы перед Францией в облике таких храбрецов, — с благосклонной снисходительностью поддержал его полковник. — А тем временем в южную часть должны будут ворваться сотни ротмистра Улича.

— Разве они уже здесь? — удивленно уставился на него лейтенант.

— По крайней мере, хочется в это верить. Улич высадился ночью, в двух милях от Дюнкерка, и движется на каком-то расстоянии от берега.

— Однако же никаких вестей от него мы пока что не получали, — с тревогой заметил Гордт.

— Уверен, что вскоре он возвестит о себе самым решительным образом.

— Даже если Улич и не вступит в Викингберг, то значительную часть гарнизона все же отвлечет на себя, — уточнил Хозар.

— Пока мы будем сражаться на берегу, вы, капитан Хансен, направите по несколько моряков на захваченные суда. Два корабля они должны будут увести в море, остальные поджечь.

— Если мы захватим орудия, то ударим по кораблям, стоящим у западной части залива, — предупредил Гуран. — После пяти залпов орудия выводим из строя и прорываемся в порт, к кораблям.

Ветер пощадил их десанты. Когда началась высадка, норд-ост почти совершенно утих, и даже те солдаты, которые ушли на плотах, сумели добраться до берега сухими, не намочив пороха.

В извилистый, похожий на узкий фьорд, залив фрегат «Кондор» вошел уже тогда, когда Гуран завязал схватку на батарее, а на южной оконечности в бой вступил полк Улича. Только рейтар лейтенанта Гордта все еще слышно не было, но Гяур успокаивал себя тем, что, очевидно, баварцы продвигаются к центру, не встречая никакого сопротивления. Уж где-где, а появления французов на западном берегу залива, да еще и со стороны моря, испанцы, конечно, не ожидали.

Фрегат ворвался в бухту уже под ядрами батареи, захваченной казаками Гурана. Орудия били довольно метко, поскольку пять баварцев-канониров, которых полковник присоединил к отряду сотника, дело свое знали. Какой-то испанский корабль загорелся буквально рядом с проходящим мимо кораблем французов. Другой лишился кормовой надстройки и получил сильную бортовую пробоину. Теперь одна часть его команды пыталась вплавь добраться до берега, а другая все еще надеялась спасти судно, посадив его на песчаную отмель. По всему, что в эти минуты происходило, было ясно, что рейд противника оказался для испанцев полнейшей неожиданностью. Правда, полковник все упрямее задавался вопросом: «Где же находится Улич?»

При этом князь не столько переживал за успех рейда его подразделения, сколько за судьбу самого ротмистра. Как-никак Улич оставался одним из тех немногих воинов, которые сопровождали его во время «французского похода», будучи выходцами из древней славянской земли Острова Русов, все еще ждавших и своих воинов, и своего часа под гнетом османского ига. Остальная же часть воинов, пришедших с ним из устья Дуная, по-прежнему несла службу в районе Каменца-Подольского, охраняя там днестровские рубежи Речи Посполитой. Это-то и успокаивало наследника великокняжеского престола. Больше всего он опасался того, что придется возвращаться на землю отцов без воинов-русичей.

— Капитан, огонь из всех орудий! — приказал Гяур. — По кораблям, шлюпкам и портовым постройкам, а также по любому судну, которое попытается оказывать сопротивление. Пальба должна быть такой, чтобы испанцы решили, что в гавань вошел весь французский флот.

Хансен что-то крикнул артиллерийскому офицеру на своем фризском языке, и тот метнулся к орудиям.

— Вижу справа по борту факел на двухмачтовом бриге! — доложил марсовый.

— Значит, один корабль уже в наших руках, — откликнулся полковник, берясь за подзорную трубу.

— Мои бомбардиры предупреждены, — поспешил заверить Гяура капитан фрегата.

В ту же минуту на одном из кораблей испанцев ожили бортовые орудия. Ядро снесло часть парусной оснастки на первой носовой мачте «Кондора». Но фрегат ответил таким мощным залпом, что испанцы почти прекратили огонь, и команда поспешила оставить загоревшийся корабль.

— Только бы теперь твои казаки не разнесли нас в клочья! — успел прокричать Хансен, когда залп батареи с мыса ударил по западному причалу, но при этом ядро, уже свое, вновь повредило парусную оснастку.

— В любом случае, это похоже на настоящее сражение. Вам не кажется, гнев Перуна? — оживился Гяур.

Вид того, что происходило сейчас в порту и на берегу, вселял в него не страх, а воинственность. Этот человек был рожден для сражений. Смерть в бою воспринималась им с такой же неотвратимостью, как и победа.

— Мне все же кажется, что настоящее сражение ждет нас в кварталах этого города, — озабоченно предупредил его капитан. — Впрочем, нам еще только предстоит полностью овладеть портом и припортовыми кабачками.

— Так сообщите команде, что после взятия города все припортовые кабачки будут отданы ей для отведения истосковавшихся душ.

— А что, — рассудительно согласился капитан, — иногда обещание отдать добытый войсками город суток на трое «на волю победителей» действует на солдат значительно призывнее, чем самые возвышенные патриотические призывы. В свое время я успел побывать солдатом, и хорошо знаю это.

14

Коронный Карлик так и не заметил, какой знак подала королева кому-то из своих слуг, и подавала ли вообще. Он только вдруг услышал, как резко распахнулась дверь. В следующее мгновение его оторвали от земли и швырнули в проем. Там подхватили и швырнули в другую дверь, которую им же и открыли.

Это работали норманны. Они швыряли его, как пираты-висельники — игральную кость. Они пробовали его позвоночник о ребра массивного дубового стола; плечами его испытывали на ветхость массивные каменные стены…

К счастью, это продолжалось недолго. К ногам королевы Коронного Карлика швырнули в том состоянии, когда он еще способен был осознавать, где он, что с ним происходит и перед кем — хотя и на коленях — стоит, с кем разговаривает.

— Ты, славянская плесень, — накрутил его волосы себе на пальцы норманн, что задержался рядом с ним дольше остальных троих. — Сейчас ты будешь отвечать на каждый вопрос, который тебе зададут. — Продолжая накручивать волосы, он в то же время врезался кулаком в темя и вгонял голову Вуйцеховского в плечи с такой буйволиной силой, что в какую-то минуту варшавский гном ощутил, как у него захрустели шейные позвонки.

— Буду отвечать, буду! — взмолился он, поняв, что его уже не пугают, а медленно и верно загоняют в иной мир.

— Оставь его, — наконец пробился до сознания Коронного Карлика все тот же властный голос Марии де Гонзаги.

Норманн послушно ослабил кулак, с силой вырвал пальцы из пропитанных потом и кровью волос и прогромыхал сапогами, удаляясь на свое место за дверью.

«Надо бы прибрать этого варяга к рукам, — с душевным стоном в груди пережевывал остатки своих мыслей Коронный Карлик, оседая на пол и чувствуя, что вновь поставить его на ноги не сумеет даже этот осатаневший норманн. — Он мне еще может пригодиться. Никак, его специально обучали искусству допроса. Интересно, кто и с какой целью? Обычный воин не сделает всего этого столь изысканно. Выживу — обязательно займусь им. Однако сначала нужно, во что бы то ни стало, выжить».

— Итак, мы остановились на светлом образе трансильванского князя Стефана Ракоци, — напомнила ему королева, все еще предпочитавшая не открывать ни своего лица, ни титула. — Какие черты ты способен добавить к нему?

— К Стефану Ракоци — никаких. К ситуации в пределах Речи Посполитой — пожалуйста. Здесь столько дегтя, столько черт и чертей…

— Тебе известно что-либо такое, чего не знают король и его ближайшее окружение?

— Король многого не знает, поскольку все чаще отчуждается от земного, чтобы задумываться о вечном.

— Общие слова, — процедила венценосная француженка. — Что еще?

— Слишком смутные времена приближаются. Вот-вот запылает Украина. Крымский хан гуляет чуть ли не под стенами Люблина. Как только дойдет до престолонаследия, раздоры между шляхетскими родами усилятся.

— Все это мне тоже известно, — сурово жала на него Мария де Гонзага.

— Проще будет, если вы попытаетесь прояснить свой интерес к грядущим событиям, — попытался подсказать ей тайный советник. — Что именно вас интересует?

— Чем руководствуются сенаторы и те шляхтичи, которые готовы броситься в ноги Ракоци?

Коронный Карлик с трудом отжался левой рукой от пола, встал на колени и повертел головой, пытаясь окончательно прийти в себя.

«Здорово же они помяли меня, твари норманнские, — проскрипел он зубами. — Ничего, лишь бы выбраться отсюда…».

— Они считают, что настало время, когда Польше снова нужен король-полководец. А Ракоци достаточно повоевал для того, чтобы знать, как вести себя на поле боя во главе армии.

— Ян-Казимир тоже воевал.

— Обычным офицером.

«Он прав, — признала Мария де Гонзага. — Сейчас, как никогда, Польше нужен полководец».

— Если вспыхнет война с казаками, а тем более — с турками и крымской ордой, Речи Посполитой… — тайный советник с болью разогнул спину и с трудом, но все же поднялся на ноги. «Что ни говори, а стоя на своих двоих, чувствуешь себя увереннее». — …Так вот, Речи Посполитой тут же понадобятся воины, много воинов. И хотя бы один надежный союзник, который бы способен был заменить ослабевшую в многолетней войне, растерзанную Францию.

— Ничего, Франция не из тех стран, которую можно заставить склонить перед кем-то голову, — процедила Мария-Людовика де Гонзага. — Она еще воспрянет во всей своей имперской мощи.

— Когда-то в будущем, несомненно, воспрянет, — согласился Коронный Карлик. — Но… всякому сенатору понятно, что в будущем. А тем временем уже сегодня многие аристократы задаются вопросом: кто способен предстать перед поляками в роли надежного, воинственного союзника? Не когда-нибудь в будущем, а… завтра? Тут-то сенаторы и полководцы нашей страны неминуемо приходят к выводу: только князь Ракоци способен привести в Польшу хоть какое-то войско, то есть несколько полков своих трансильванцев, имеющих, кстати, горький опыт войны с турками. Только он способен подарить Польше хоть какого-то союзника — Трансильванию.

— С этим трудно не согласиться. Что еще? — нервно теребила платочек королева. Коронный Карлик понимал: ей важно знать абсолютно все доводы сторонников Ракоци. — О чем они говорят вне сейма? Не молчите, Вуйцеховский, не молчите, иначе за вас вновь примутся эти варяги.

Коронный Карлик выразительно передернул плечами, как бы говоря: «Если вы действительно хотите знать правду — пожалуйста. В данной ситуации мои откровения стоят недорого. Если только вы в самом деле хотите знать ее, эту правду…».

— Вам должно быть известно, ваша светлость, что многие сенаторы не желают больше видеть на престоле иезуита. Хватит с них Сигизмунда III. Однако же известно, что оба брата короля — иезуиты, кардиналы ордена святого Игнатия Лойолы.

— В то время как Ракоци скорее безбожник, нежели правоверный христианин, — парировала королева, начиная подозревать, что и сам Коронный Карлик является тайным сторонником трансильванского проходимца.

Что же касается засилья в Польше монахов-иезуитов, их всевозрастающей властности, то сейчас это ее интересовало менее всего. На кону были трон и корона королевы. Она исходила только из этого.

— Возможно, в каком-то смысле этот венгр действительно является безбожником, — вел свою линию в этом странном диалоге Вуйцеховский. — Зато ясно заявил, что готов каленым железом выжечь в католической Польше греческую схизму, не оставив православным не только ни одной церкви, но и ни одного камня на том месте, где эти церкви стояли.

— Он так сказал? — вздрогнув от удивления, всем телом подалась вперед королева. — Стефан в самом деле сказал именно так?

— Именно… И по словам, и по смыслу.

Мария-Людовика вновь откинулась на спинку своего троноподобного кресла и вцепилась тонкими нежными пальчиками в подлокотники. В эти мгновения она не просто осмысливала свой ответ, она решалась на него.

— Пожалуй, их карпатский дикарь действительно способен на это, — наконец изрекла она то признание, которое с таким трудом далось ей и как женщине, и как королеве. — В отличие от польского сената и нашего королевского рода, никаких обязательств перед украинскими казаками и их православной верой у него нет.

— Поэтому мириться с существованием самих казаков, во всяком случае, тех, кто не пребывает на королевской службе, он тоже не намерен. Объединив полки трансильванцев с полками коронного войска и народным ополчением, он найдет способ искоренить и такое «великое зло Польши», как Запорожская Сечь.

— Над вашими доводами стоит задуматься, — неохотно признала королева.

— Притом что высказал я пока что не все: сенаторам стало известно, что Стефан Ракоци довольно богат. Мало того, в виде платы за трон он готов основательно пополнить казну Речи Посполитой. А что способны принести с собой европейские бездомники Ян-Казимир или Кароль, которые сами постоянно нуждаются в пожертвованиях со стороны польской казны?

* * *

На сей раз королева замолчала надолго. Коронный Карлик понимал, что сейчас в душе ее разгорается целая буря чувств, которые Мария де Гонзага до поры предпочитала скрывать. Тем более при нем, «славянской плесени».

— А теперь вы должны назвать мне имена этих сенаторов, — наконец решилась она. — Всех до единого. Обещаю, что никто из них никогда не узнает, от кого я получила такие сведения.

— Все они хорошо известны вам.

— Мне известны имена всех сенаторов. Назовите тех, кто явно намерен присоединиться к лагерю Ракоци.

Варшавский гном не спеша назвал несколько фамилий. Это были влиятельные люди, за каждым из которых стояли большой аристократический род и целые кланы семейств мелкопоместных шляхтичей. А еще — обладал определенным влиянием в высших церковных кругах.

— Кстати, большинство из этих дворян, кроме всего прочего, не желают усиления влияния в Польше французского двора, поэтому они будут делать все возможное, чтобы после ухода короля к Господу, королева-француженка тут же потеряла всякое влияние в стране. И в этом они тоже полагаются не на братьев Владислава, а на Стефана Ракоци.

— Этого вы могли бы и не говорить, — еще раз выдала себя королева.

— Я назвал только тех, кто уже явно раскрыл свои намерения, — предупредил тайный советник. — Когда дело дойдет до избрания короля, у них, уверен, появится немало новых сторонников.

— Мне нужно будет знать имена и этих, новых. Их действия. Знать людей, которые возьмут на себя роль посредников между ними и князем Ракоци.

Коронный Карлик едва сумел сдержать чуть было не вырвавшийся из его груди вздох облегчения. Как он ни бодрился, а после встряски, заданной ему норманнами, у него появилось серьезное опасение, что остаток этой ночи им опять будут развлекаться если не норманны, то литовские татары. Что было бы ужасно. Вуйцеховский панически боялся их азиатских пыток и дьявольских казней. Но, судя по всему, он снова понадобился королеве. Она пока что нуждается в его услугах — а это уже гарантия.

— Я выполню все, что прикажете. Простите, что прикажет вашими устами Ее Величество.

— …А также знать людей, которые опасаются влияния французского двора.

— Будет удобно, если я смогу передавать все интересующие вас сведения через графиню д’Оранж?

Для него это был принципиальный вопрос. Он пытался понять, что произошло. Ведь до сих пор королева довольствовалась теми сведениями, которые получала через свою землячку-графиню. Если она хотела знать еще какие-то подробности, нюансы, то опять же могла спокойно расспросить об этом через Клавдию или через нее же договориться о встрече с ним, тайным советником. Зачем королеве понадобился весь этот «налет орды», издевательства норманнов? Больше не доверяет д’Оранж? Заподозрила ее в измене? В том, что одновременно служит и ей, и коронному гетману Потоцкому?

Это важно было знать сейчас.

— Пока через нее, — сухо подтвердила королева. — Все, аудиенция завершена. Сейчас вас отвезут на то место, откуда привезли сюда.

— Весьма учтиво привезли, — без тени иронии уточнил Коронный Карлик, заверяя таким образом, что инцидент исчерпан и зла на ее слуг, а уж тем более на саму королеву, он не держит. — Но… Я ответил на все вопросы, которые интересовали вас. Позвольте же и мне задать всего один-единственный вопрос.

— А вы уверены, что его следует задавать? — поднялась со своего места королева.

— Нет, он не будет затрагивать моральную сторону нашего чудного свидания. И не будет касаться вашей личности.

— Естественно, не будет, — иронично заверила его королева.

— Для меня важно знать: зачем понадобилось привозить меня сюда? Ведь Ее Величество могла воспользоваться услугами графини д’Оранж.

О королеве Вуйцеховский по-прежнему говорил в третьем лице, решив до конца придерживаться условий игры, хотя, заявляя: «Аудиенция завершена», Мария-Людовика тем самым окончательно выдавала себя.

— У вас глупая привычка, господин Коронный Карлик, — процедила королева. — Вы всегда норовите недоговаривать именно тогда, когда больше всего нужна ясность. Графиня тоже понимает это, но разве она обладает хоть какими-то средствами влияния на вас?

«Вы опять чего-то не договариваете», — вспомнил Вуйцеховский любимую фразу графини де Ляфер. Видимо, не так уж редко они общались, эти две высокородные сволочные француженки.

— Приучите себя к тому, что вы — или молчите или говорите все, что нужно, чтобы у королевы возникало как можно меньше вопросов.

— Значит, я обязан отучиться недоговаривать, — это уже был не вопрос. Тайный советник уяснял для себя задачу.

— Неужели вам понадобятся еще и какие-то разъяснения?

— Просто странно: я-то до сих пор считал свое умение недоговаривать истинным искусством всякого посвятившего себя службе королю. Особенно службе Его Величеству в ипостаси тайного советника. Даже стремился к его вершинам.

— Кстати, о «службе королю» тоже советую подумать, — бросила королева, но уже на ходу, готовясь исчезнуть за небольшой потайной дверью, скрытой от глаз Коронного Карлика высокой спинкой кресла.

— Вы против того, чтобы моя служба была чересчур преданной?

— Чтобы она выглядела чересчур усердной.

«Только не говори, что службу королю ты считал своей высшей добродетелью, — язвительно посоветовал сам себе Вуйцеховский. — По крайней мере, не произноси этого вслух». Именно поэтому вслух он произнес:

— После этой памятной встречи я неминуемо задумаюсь над этим. А также пересмотрю некоторые другие взгляды.

— И привязанности, — на ходу обронила королева.

15

В эту ночь Власте снился сон, который однажды, после смерти Ольгицы, она уже видела: взбесившаяся от половодья река безжалостно размывала плотины берегов и подступала к большому каменистому утесу, постепенно затапливая при этом охваченный холодным пожаром цветения сад и щедро взошедшее деревянными и каменными крестами кладбище.

Это был даже не сон, а какое-то навязчивое, вещее видение, сцены которого то ли представали выхваченными из растревоженной памяти реки, то ли являлись пророчеством из будущего — е? е и всего имения Ратоборово.

В любом случае, Власта почти наяву видела, как мимо нее проносятся сорванные ураганом крыши домов, растворявшиеся в мутности течения вместе с полуразрушенными лодками, полуразвалившимися гробами и корневищами деревьев. И наблюдала она все это, как и в прошлый раз, находясь где-то глубоко внизу, у подножия огромного, низвергающегося из самих небес, водопада.

Все то, что реке удалось вырвать у берегов и пленить своим разбушевавшимся половодьем, проносилось мимо нее, появляясь откуда-то из поднебесья и уходя в разверзшуюся бездну. Впрочем, сама река, весь потопный водопад ее, исчезали прямо у ног ратоборовской колдуньи.

— Проснись и взойди на холм! — прорезал ее сознание властный голос. — Проснись и взойди.

— Я должна взойти на Сатанинский холм?

— Он не сатанинский, он святой, — властно и в то же время с ангельской умиротворенностью объяснил голос. — Проснись и взойди на него.

Проснулась она или так и поднялась, пребывая во сне и повинуясь голосу Высших Сил, Власта понять не могла. Зато отчетливо увидела, как осветилось кроваво-красным пламенем окно, словно на него направило свои лучи непонятно почему появившееся посреди ночи восходящее солнце. Открыв его, Власта взобралась на подоконник и какое-то время созерцала огромное разгоравшееся пламя, отблески которого одновременно отражались в реке и на небесах.

Костер, зарождавший это пламя, взметался ввысь на вершине Сатанинского холма, на том самом месте, где когда-то сжигали владелицу этого поместья слепую графиню Ольбрыхскую. Огонь лавинно извергался из недр этой возвышенности, словно из жерла вулкана, угрожая затопить и выжечь все пространство вокруг расплавленного конуса.

«Неужели мир перевернулся?! — с ужасом пыталась объяснить это явление Власта. — Тут уже не просто течение реки — само время повернуло вспять… — отливались в какую-то, еще не совсем созревшую, ясную мысль непонятно кем навеянные слова. — Какие-то злые силы заставляют меня вновь переживать все события той страшной ночи. Кому и зачем это понадобилось? А, главное, во имя чего?»

Ответов не было. Ни на один из ее вопросов. Ни ответов, ни успокоения.

«Высшие силы снисходят до нас не для того, чтобы удовлетворять наше любопытство, а чтобы возбуждать его в нас, ошарашивая и потрясая», — обронила как-то Ольгица одну из своих странных «поучительных фраз». Кажется, она была права: они снисходят не для того, чтобы…

Садовая аллея как бы растворялась в сплаве темени и огня. Приблизившись к вершине Сатанинского холма, Власта теперь уже отчетливо различала подвешенный к столбам гроб Ольгицы и даже стоящих рядом людей. Все выглядело, как в ту ночь, когда огонь сжигал тело слепой пророчицы, вознося в потусторонний мир ее нетленный дух.

«Это какое-то наваждение. Мне страшно. Почему ты зовешь меня, Ольгица?! Что произошло? Разве я нарушила какую-то твою заповедь или какой-то из канонов Высших Сил? Поступила не так, как должна была?»

Власта обращала эти слова именно к Ольгице, к ее духу и праху. Но кто отвечал ей — понять не могла.

«Эта ночь и этот костер всего лишь напоминание».

«Напоминание о чем?»

«Ты не должна забывать, что ниспослана на землю Высшими Силами. И цель твоя — нести волю Высших Сил».

«Разве мне известна воля Высших Сил? В чем она заключена и каким образом проявляется? В чем их смысл?»

«Высший смысл воли этих сил заключается в том, чтобы спасать людей от ими же творимого зла».

«Но разве я не помню об этом? Хотя да… Я слишком упорно и настойчиво ждала рождения дочери. Настолько, что вся была поглощена ожиданием и страхом».

«Высшие Силы спасли тебя и твою дочь», — услышала она, уже поднимаясь на вершину Сатанинского холма.

Теперь Власта не сомневалась, что голос принадлежит Ольгице. Он ничуть не изменился, остался таким же суховато-вежливым, каким знала его при жизни графини. Заслышав его, Власта тут же попыталась возродить в памяти ее лицо, но черты его почему-то искажались и рассеивались, все время ускользая от ее восприятия.

— Они спасли нас, да, и я всегда буду признательна им. Но хотела бы знать, останутся они столь же милостивыми в отношении Гяура.

Затянувшееся молчание Ольгицы насторожило молодую графиню.

— Что с Гяуром? С князем что? — с тревогой спросила Власта. — Почему ты молчишь, Ольгица? Ты ведь все знаешь, точнее, должна знать.

— Гяура мы тоже спасем, — кротко пообещал голос из потустороннего мира.

— Если его нужно спасать, значит, он в беде, в опасности?

— Он — воин, а воин всегда пребывает в опасности.

— Где он и что с ним?

— Все женщины одинаковы: они ежеминутно стремятся знать, «где он и что с ним».

— Что в этом странного или недостойного?

Власте показалось, что Ольгица по-матерински снисходительно улыбнулась.

— Порой никакие Высшие Силы не способны уследить за тем, что происходит в котле сражения, кого и как следует спасать. Где завершается та стадия бытия, в пределах которой воина способен спасти только ангел-хранитель, по-земному именуемый «чудом». А где человек обязан сам позаботиться о собственном спасении, поскольку это в его силах, не полагаясь при этом ни на чудо, ни на случай, а только на свой опыт, свою силу воли и любовь к жизни. Одним могу тебя утешить: по линиям судьбы, судное время твоего князя еще не настало.

— Оно не настало. В отношении Гяура оно еще не могло настать, — как заклинание, произносила Власта. — Это по земным и по небесным меркам было бы слишком несправедливо.

— Земное понимание справедливости редко совпадает с небесным. Однако высшей меркой всегда является небесное. Правильно, что ты думаешь о своем князе. Но самое время подумать о себе.

— Когда я думаю у судьбе князя, то о своей думать как-то не хочется. Слишком уж…

— На какое-то время ты должна будешь укрыться в замке «Грабов», — прервала его признание Ольгица.

— В замке… «Грабов»?! Что это за замок? — удивилась молодая графиня. — Где он находится и кому принадлежит?

— Ты всегда должна помнить, что этот замок находится в Польше и принадлежит Гяуру. Как произошло, что молодой князь, прибывший из далекой дунайской земли, оказался его владельцем, узнаешь позже, от него самого.

— Хорошо, я укрощу свое любопытство, — с готовностью откликнулась Власта.

— Но когда наступят страшные дни, ты обязательно должна укрыться за его стенами. Только за его, поскольку эта цитадель станет близкой тебе, а главное, потому, что война до него не докатится.

— Значит, все-таки война? Ты сказала «война»?! Ольгица, почему ты опять умолкла?

«Война», — выдохнула вершина Сатанинского холма вместе с высоким пламенем костра.

«Да-да, еще одна война!..» — эхом откликнулось звездное поднебесье.

«Польшу ждет большая, страшная война, которую она сама накликала на себя!» — громом содрогнулось все соединяющее небо с рекой пространство.

— Война… с кем? С кем Речи Посполитой предстоит воевать? Это очень важно. Насколько я понимаю, никто в Польше, вплоть до самого короля, пока что не догадывается, что ждет его страну.

— Попытаешься предупредить, представая перед поляками в виде пророчицы?

— Разве при варшавском дворе должны знать, когда и откуда, из какой земли следует ждать смертельной опасности?

— Там прекрасно знают, откуда исходит эта опасность.

— Знают? Странно. И ни королевские послы, ни заступники Польши в Высших Силах не способны заступиться за несчастный народ этой страны?

Ольгица помолчала, осмысливая то, что вынуждена была поведать своей земной наследнице.

— Не способны, поскольку опасность для самой страны исходит от ее же народа.

— Разве такое возможно?

— Так уж завещано было Создателем, что свершение судеб этого мира производится через воплощение воли Высших Сил в воле правителей, племен и целых народов.

16

Эту ночь Богдан Хмельницкий и его спутники провели в трех просторных землянках, обустроенных в сухом пологом склоне каменистой долины, подковой вклинивавшейся в окаймленное зарослями терновника озерцо. Обнесенный рвом и довольно высоким земляным валом, этот старый осиротевший зимник [9], который казаки называли Велесовым хутором, представлял собой небольшую крепость с подземными ходами, с колодцем; с выложенной из камня, но достаточно глубоко врытой в землю конюшней, и даже со складом для продовольствия. Правда, на складе казаки обнаружили только кожаный мешочек с сухарями да несколько засушенных рыбин, но и этого было достаточно, чтобы прибившийся на хутор путник мог слегка подкрепиться и передохнуть.

Добираться до зимника нужно было через целое сплетение оврагов и зарослей терновника, к тому же стоял он вдали от татарских и чумацких дорог, поэтому орды проходили мимо, даже не догадываясь о его существовании. Точно так же, как не догадывались о нем офицеры польского отряда, посланного наперерез беглецу из крепости Кодак [10].

Однако Ордань дорогу сюда знал настолько хорошо, словно сам когда-то хозяйничал здесь. Он провел казаков в объезд, найдя подход к хуторку в лабиринте оврагов и кустарников, по руслу промерзшего ручейка.

Зимник Хмельницкому понравился. Благодаря валу и крепким дубовым воротам, которые казаки еще больше укрепили обнаруженными в пещере-кладовке гвоздями, а также переходному мостику, который на ночь и в случае опасности можно было убирать, Велесов хутор создавал иллюзию надежности и абсолютной защищенности.

— Послушай, Ордань, да это же не хутор, а настоящий форт, — молвил полковник, с явным удовольствием осматривая свои случайные владения.

— Один французский офицер, который, направляясь к Перекопу в сопровождении нескольких реестровых казаков, сбился с пути и случайно оказался здесь, так и назвал его в своем дневнике «Велес-фортом». Правда, тогда еще жив был его хозяин, старый казарлюга Ананий Велес, а значит, и порядка здесь было больше.

— Судя по всему, казак этот знал, где следует закладывать хутор и как его укреплять. Настоящим фортификатором был этот Велес.

— Хозяин он был справный, возражать не стану. Да только выбирали место и возводили эти валы задолго до него. Сам Велес утверждал, что когда-то, еще во времена княжеской Руси, на этом месте, в одной из пещер, находилось тайное капище язычников. Молва твердит, что после крещения Киева десяток семей ушли на лодках вниз по Днепру и основали здесь, на берегу небольшого озерца, некое подобие языческого скита.

— Вот оно что! — только теперь начинал понимать истинную ценность этого хутора полковник реестрового казачества. — И назвали эти язычники свой скит по имени древнего бога русинского — Велеса.

— То есть название хутора происходит не от фамилии хуторянина Анания или его предков?! — удивленно вскинул брови полковник.

— Наоборот, прозвище этого рода происходит от названия хутора, точнее, от имени языческого божества.

— Вот как! Но со временем потомки скитников от поганства-язычества прадедовского, конечно, отошли?

— Да вроде бы отошли, тем более что скит их не раз становился прибежищем для всякого бродячего люда: беглых крестьян, бунтовщиков, возвращающихся из татарского плена казаков. А вроде бы и нет, поди знай. Одни называют Велесов язычниками, другие чернокнижниками, третьи — затаившимися от суда православной церкви волхвами. Что же касается пришлых, то еще недавно землянки их виднелись в ложбине по ту сторону озера. Наверное, есть они и сейчас, нужно будет сходить туда. К слову, среди этих пришлых, как говорят, случалось немало точно таких же волхвов-чернокнижников. Будто бы сходились они сюда в определенные дни со всех окрестных местечек, словно ведьмаки на шабаш. Впрочем, Господь им судья.

— Меня не чернокнижие хуторян интересует сейчас. Хотелось бы знать, почему хорошо защищенный, обеспеченный водой, рыбой и дичью зимник вдруг опустел?

— Года три назад два десятка казаков бежали из проходившего неподалеку татарского полона. По следу беглецов татары как раз и пришли к хутору. Но хуторяне встретили этих ордынцев, как велит казачий обычай. С ружьями да пистолями против татар долго не повоюешь: пока ты свой мушкет перезарядишь, татарин успеет выпустить по тебе пять-шесть стрел. Но дело в том, что скитники всегда были хорошо вооружены и сами представали неплохими лучниками и метателями копий. Жизнь заставляла: нужно было охотиться да от недругов отбиваться.

— Мне тоже не раз казалось, что мы слишком рано отреклись от луков, — согласился полковник. — Даже сейчас надо бы вооружать ими жителей всех пограничных селений, тогда татары несли бы значительные потери при набеге на любое из них. И не разгуливали бы по всей Украине, сгоняя пленников на степной Черный тракт как беззащитный скот.

— Вот и скитники наши, вооружив беглых ружьями, сами взялись за луки и пистолеты, и трое суток отбивались от двух сотен татар, пока не подоспела подмога из Сечи, за которой они по подземному ходу послали гонца. Подоспела, правда, поздновато, из сорока защитников хутора к тому времени в живых оставалось пятеро. Сам Ананий был тяжело ранен, и двое сыновей унесли его вглубь подземелья. Вместе с ними отошли и двое уцелевших беглецов. Заметив отряд приближающихся запорожцев, татары, тоже потерявшие немало своих, бежали, но к тому времени хутор уже был основательно разграблен и порушен.

Хмельницкий удивленно осмотрелся.

— Правильно, — перехватил его взгляд Ордань, — не похоже, чтобы здесь господствовали татары. Да и зачем хранить память о них? Похоронив отца, сыновья восстановили землянки и только тогда ушли на Сечь, но пообещали вернуться сюда вместе с несколькими охочими, поскольку вдвоем тут долго не продержаться. Думаю, они должны прибыть сюда со дня на день. А пока что здесь коротают дни такие же странники, как и мы с вами.

— И все же не годится, чтобы такая благодатная местность без хозяйского присмотра оставалась.

Решив передохнуть в форте пару дней, полковник сразу же послал десятку спешенных, вооруженных пистолетами и копьями казаков в засаду, к крайнему со стороны Кодака оврагу. Еще одну десятку воинов оставил в верховой засаде, чуть в сторонке, при въезде в лабиринт, приказав стянуть морды коней кожаными намордниками. Но прежде чем последовали эти приказы, он велел всем взять припасенные в зимнике лопаты и подсыпать, подправить обводной вал.

Остальные казаки, по велению полковника, принялись собирать хворост и топить печи во всех трех землянках.

— Но ведь польский разъезд может обнаружить нас по дымам, — занервничал Ордань, который все еще считал себя проводником на Сечь, а значит, ответственным за судьбу сечевого пополнения. — Лучше подождать до ночи, когда дым не виден.

— Для того и дымим, чтобы поляки легко могли обнаружить наше пристанище.

— Зачем это? — непонимающе, и даже с легким подозрением, уставился на него Ордань.

— А ты что, решил, что мы прибыли сюда прятаться? Польский разъезд нужно истребить здесь, не теряя своих людей, чтобы дальше мы могли продвигаться спокойно. Кони и снаряжение, особенно доспехи поляков нам тоже не помешают. Мы же не на рыбалку сюда прибыли, а чтобы вытеснить поляков из земли Войска Запорожского.

— То есть мы уже воюем? — оживился Ордань.

— Уже, как видишь, — повел подбородком в сторону закрытых ворот полковник. — Готовимся к встрече с гостями.

С наступлением темноты Хмельницкий разъезды снял, оставив только небольшой заслон из четверых казаков, притаившихся на древнем кургане метрах в пятидесяти от озера. Остальным же велел отдыхать.

Но именно этот «курганный заслон» обнаружил на рассвете, что к форту приближается более двух десятков всадников, сопровождавших две крытые кибитки. Как оказалось, это возвращался на хутор тридцатилетний Федор Велес со своими «охочими». А в кибитках, между узлами со всевозможным крестьянским скарбом, дремали четыре девушки да все еще молодящаяся казачка-вдова. С этими людьми Федор и собирался возрождать свой Велес-форт.

Спустя несколько дней с таким же обозом должен был прибыть и его младший брат Улас. Во всяком случае, Федор очень надеялся на это. Узнав, что в форте расположился целый отряд казаков, Велес обрадовался, рассчитывая, что хотя бы часть из них, опытных рубак, решит поселиться здесь. Слишком уж он опасался нового нападения — если не татар, то поляков из появившейся в этих краях крепости. Но в любом случае этот рослый, кряжистый хуторянин признателен был полковнику за то, что тот приказал своим воинам привести в порядок землянки, ворота и даже крепостной вал.

— Другие просто появляются здесь, дают отдых себе и коням и исчезают, — взволнованно проговорил он, одну за другой осматривая землянки, хозяйские постройки и пещеры, везде находя при этом следы заботливых рук.

— Я тоже вынужден буду уйти, потому что самое время появиться на Сечи, — ответил Хмельницкий, приглашая Федора в свою землянку, которую казаки уже окрестили «полковой канцелярией». — Но прежде чем мы покинем этот форт, нам с тобой нужно поговорить, поскольку есть о чем.

17

Очнувшись, Власта обнаружила, что сидит на высоком жертвенном камне, нависающем одним краем над речным водопадом. Никакого костра нет. Вообще никаких признаков того, что совсем недавно он полыхал рядом с ней. И это сразу же озадачило молодую графиню. Другое дело, что отсюда, с высоты холма, графиня видела, как где-то там, на правом берегу, за залитой луговым половодьем рощей, накаляется, словно бесформенная болванка в горне, восходящее солнце.

Поднимаясь с камня, Власта оперлась рукой о его край и с удивлением заметила, что он теплый, словно только-только начал остывать после дневной жары. Но еще больше удивилась, когда, ступив два шага в сторону от него, ощутила резкий холод, насквозь пронизывавший ее легкий шелковый пеньюар и босые ноги. Только сейчас она поняла, что, сидя на жертвеннике, пребывала в некоем замкнутом пространстве, ограждавшем ее от окружающего мира и создававшем свой особый микроклимат, особую ауру.

Мгновенно сообразив это, она вернулась к жертвеннику. Но… поздно. Сойдя с него, она тем самым разрушила ауру, представ перед обыденно-земным миром такой же незащищенной, как и все прочие смертные.

Спасаясь от холода, Власта бросилась бежать по щедро окропленному росой склону холма к аллее, ведущей к дому.

— Графиня! Боже мой, графиня! — поспешил ей навстречу управитель имения Вуек. — Как вы там оказались? Я обыскал весь дом, все поместье!

— Не требуйте от меня никаких объяснений! — прокричала Власта, едва выговаривая слова, настолько сильно дрожали губы и все ее тело.

Уже на аллее управитель перехватил ее, поднял на руки и понес в сторону дома. Графиня покорно приняла эту, почти отцовскую опеку о себе, поэтому не сопротивлялась и не противилась.

— Сколько раз я просил не ходить туда. Это же вас Ольгица сманивает.

— Вы правы, это была Ольгица. Но я рада встрече с ней, которую давно ждала.

— Напрасно радуетесь. Она сманивает, она же и погубит: затащит в реку, заставит броситься в водопад, живьем сжечь себя на этом проклятом жертвеннике. Да мало ли что способно взбрести в голову ведьме, давно обретшей приют на том свете, в подворотне у храма Сатаны?!

Власта безропотно выслушивала его возбужденное разглагольствование сквозь легкую упоительную дрему и сонно, благостно улыбалась. Вконец уставшая, продрогшая, она свернулась на богатырских руках управителя калачиком, и теперь ей казалось, что это ее уносит князь Гяур — ее странная, мучительная судьба.

— Вы только позвольте, графиня, и я буду закрывать вас в доме. Окна возьмем в решетки. Чтобы не только вы сами, но и никакая нечистая сила, прости и заступись, Господи, не смогла вырвать вас из этих стен.

— Позволяю приковывать меня цепью, Вуек, — полушутя-полусерьезно ответила Власта. — Только никому не отдавайте. Никогда и ни под каким предлогом.

— Было бы вами так приказано.

— Никому, кроме Гяура.

— Конечно же, кроме князя. Тут уж я и сам догадался бы.

На крыльце Власта пришла в себя и легко соскользнула с онемевших рук управителя. Но едва она открыла дверь, как послышался стук копыт по проложенной к дому мостовой и храп лошадей.

— Эй, есть кто живой?! — разрезал утреннюю тишину хриплый бас. — Это имение графини Ольбрыхской?

— Да, это оно! — отозвался Вуек, неспешно идя к воротам.

Власта успела лишь обуть комнатные тапочки и укутаться в плед, а трое всадников уже въезжали в ворота и направлялись к крыльцу.

— Я — хорунжий Болевский, ясновельможная графиня, — представился один из них, не сходя с седла. — Мне приказано уведомить вас, что в соседней округе вспыхнуло восстание. Несколько тысяч крестьян и всякого мастерового быдла вооружились и движутся по этой дороге то ли на Львов, то ли в наши края.

— Вот вам и видение, — растерянно произнесла Власта.

— Что вы сказали?

— Это у меня претензии к Господу, а не к вам.

— Только на него и можем уповать.

— И это говорит офицер? Где же войска?

— Разве вы видели здесь когда-нибудь войска? Они все по границам да в Украине, — с трудом сдерживал гарцующего коня Болевский.

— Тогда оставайтесь сами и доблестно защищайте меня и мое имение.

— Но вы же видите, что у меня нет воинов! — изумленно напомнил ей хорунжий. — Не могу же я один противостоять толпе бунтовщиков!

— Не можете, согласна. Замечу, однако, что князь Гяур так не ответил бы, он остался бы, чтобы защитить. Впрочем, не обращайте на меня внимания, вы здесь человек случайный. Сколько вам понадобится времени, чтобы собрать свое воинство?

— Не знаю, графиня. Прошу прощения, но я всего лишь хорунжий. Возможно, нам и удастся собрать тысячу-другую вооруженных шляхтичей, но… если не завтра, так послезавтра восставшие будут здесь. И все равно вам придется оставлять имение, чтобы искать укрытия в городе или в ближайшем замке.

«На какое-то время ты должна будешь укрыться в замке Грабов», — неожиданно вспомнились ей слова Ольгицы, вещий смысл которых начал проявляться.

— Спасибо за уведомление, господин хорунжий. Но мы останемся здесь: что суждено, то суждено.

— Воля ваша, графиня. Но только вам-то как раз оставаться очень опасно. Вы — единственная титулованная аристократка на всю округу, а титулованных они очень не любят. К тому же ваша усадьба не охвачена даже обычной каменной оградой. Да и людей, способных защитить ваш дом, тоже, очевидно, нет. Ваши же крестьяне пойдут против вас — с вилами и косами… Так что подумайте.

— Мы подумаем, — неохотно заверила его Власта, давая понять, что намерена прекратить этот разговор.

Офицер сочувственно взглянул на нее и покачал головой. Хозяйка имения явно не понимала, какая опасность нависла над ней. Однако все, что он мог сделать для этой красавицы, он уже сделал.

— Честь имею, графиня Ольбрыхская. Нам пора.

18

Фрегат еще не успел коснуться причала, как десятки казаков и хорватских наемников уже начали оставлять его, прыгая на настил, а некоторые, наиболее горячие, прямо на борт соседнего корабля, на котором еще сражались воины из отряда Хозара.

На берегу залива Гяур едва сумел собрать свое воинство в небольшой отряд и повести прямо к резиденции коменданта, высившейся метрах в трехстах от южной оконечности бухты, на небольшой возвышенности. Как полковник и предполагал, генерал дон Кастильеро уже находился там и, под прикрытием двух десятков солдат, пытался если не наладить оборону города и порта, то хотя бы понять, что происходит. Что за бич Господний хлещет в эту ночь по Викингбергу.

— Князь, бери коня! Мы захватили конюшню! — объявил Хозар, само появление которого вселило в Гяура уверенность, что, по крайней мере, в эту ночь, в море их испанцы не сбросят.

— Видишь огни на холме?

— Вижу, князь.

— Мне нужен комендант! Обойди это здание и ударь с тыла! В мелкие стычки не встревать!

— О-дар!

— Справа, в заезжем дворе, засели испанцы! — Гяур с трудом узнал в пехотинце лейтенанта Асселя, командира роты французских мушкетеров.

Это были не королевские мушкетеры [11], рекрутировали их в основном из Шампани, и, придавая роту отряду Гяура, генерал де Мовель не скрывал, что вояки из этих виноделов — солдаты из других провинций иронично называли их «винодавами», — никудышные. Однако полковник относился к ним с тем же уважением, с каким обычно относился ко всему остальному своему многонациональному солдатскому сборищу.

— Оставьте пятерых солдат, пусть обстреливают окна и держат засевших в страхе. Остальных — на штурм резиденции коменданта. Предоставляю вашим храбрецам редкую возможность отличиться.

— И они отличатся, ваша светлость! — заверил лейтенант, неуверенно галопируя рядом с Гяуром на неоседланном и явно некавалерийском коньке.

Генерал все же оказался прав: особой храбростью шампанские виноделы не блистали. Встретив упорное сопротивление оттесненных к зданию испанских пехотинцев, они сразу же приостановили свое наступление, прячась за деревьями, у невысокой каменной ограды и за пристройками.

— С южной части города сюда отступает большой отряд испанцев, — доложил прибывший от Хозара вестовой. — Судя по всему, их теснит отряд Улича.

— Очень освежающая новость, гнев Перуна. Передай Хозару, пусть занимает оборону по ту сторону холма и сдерживает их. С комендантом мы сами разберемся.

Отдав это приказание, Гяур осмотрелся. Уже рассветало. Первые сполохи зари, едва пробивавшиеся где-то в восточной части городка, тянулись к пламени полыхавших в порту огромных костров. Гибнущие у причалов корабли салютовали ей взрывами своих артиллерийских погребов и орудийными выстрелами. Кто и по ком вел там огонь, установить уже было невозможно, однако полковник понял, что занятая сотником батарея умолкла окончательно, и теперь оставалось надеяться, что вскоре отряд Гурана появится в городе, где оказался бы очень кстати.

— Эй, вы! — обратился князь к шампанцам, — прекратить пальбу по резиденции! Лейтенант! Лейтенант, гнев Перуна! Где ваш командир? — ухватил он за ворот подвернувшегося ему под руку худосочного солдатика.

— Я здесь, господин полковник, — появился откуда-то из-за пристройки лейтенант Ассель. Круп его коня был рассечен саблей, однако мушкетер не собирался оставлять раненое животное, считая постыдным полагаться на свои изогнутые, истинно кавалеристские ноги.

— Берите десяток своих храбрецов — и за мной! Иначе мы застрянем здесь, как при осаде Ла-Рошели. Каждого, кто струсит, зарублю собственноручно.

— Понял, господин полковник!

Собрав возле себя четверых всадников и десяток пехотинцев, Гяур указал им на ближайшее окно.

— Зарядить мушкеты! Все готовы? Залп! А теперь за мной!

Взревев, словно раненый бык, он с копьем наперевес ринулся к дому, увлекая за собой лейтенанта и всех остальных, кто присоединился к нему. У самого окна конь его был смертельно ранен, однако прямо из стремени Гяур прыгнул на подоконник и, высадив остатки рамы, по телам убитых и раненых прорвался в соседний зал.

— Где комендант? — приставил он острие копья к горлу раненого кабальеро, осевшего на прогоревший, изорванный диван.

Тот едва заметным движением указал на лестницу, ведущую на второй этаж.

— Тогда веди, — подтолкнул его к лестнице полковник. А когда тот повиновался, упрекнул: — Кстати, с такой раной еще вполне можно было сражаться.

Испанец вряд ли понял его. Зажав окровавленной рукой плечо, он довольно бойко зашагал на второй этаж.

Шедший им навстречу солдат не сумел разглядеть в утреннем сумраке, кто там на лестнице. Но как только он остановился и что-то спросил проводника, Гяур ответил ему ударом копье-меча в горло и, обгоняя плененного испанца, ринулся дальше. Вслед за ним поднимались еще несколько проникших вовнутрь швейцарских рейтар.

Часовой, стоявший у двери коменданта, вскинул ружье, но, прежде чем он пальнул, Гяур успел отпрянуть за колонну. Присев, он осадил кабальеро выстрелом из пистолета и так, не разгибаясь, на острие копья, внес в кабинет дона Кастильеро офицера, выскочившего из приемной на выстрелы.

— Вы комендант?! — прорычал он, копьем сметая со стола два канделябра со свечами.

— Я, сеньор, — едва слышно пролопотал генерал, отступая за спинку своего кресла. Лица Гяур разглядеть не мог, зато обратил внимание, что оставшаяся без плюмажа непомерно большая лысая голова коменданта отражала сумрачный свет зари, словно неудачно сработанный сельским кузнецом стальной шлем.

Обезоруживая Кастильеро, князь слышал, как на первом этаже и в соседних комнатах источали стоны и проклятия дерущиеся, но все, что там происходило, уже, казалось, не интересовало его.

— С этой минуты вы — мой пленник, — вышвырнул он в окно шпагу дона Кастильеро. — Если пожелаете сразиться со мной, предоставлю вам такую возможность в Дюнкерке. Не возражаете, гнев Перуна?

— Кто вы? — спросил генерал по-французски.

— Полковник Гяур. Не приходилось слышать?

— Тот самый, что еще недавно находился в плену у генерала д’Арбеля?

— У покойного генерала д’Арбеля. Однако, пардон, — оглянулся князь на ворвавшегося в кабинет офицера-испанца, — воспоминаниями займемся потом.

Откуда взялся этот офицер и как он прорвался в кабинет — этого Гяур понять не мог. Но, встретив ударом копье-меча шпагу отважного испанца, князь с удивлением узнал в нем лейтенанта д’Эстиньо.

— Так это вы, Гяур, дьявол меня рассмеши?! — оцепенел лейтенант. И этого было достаточно, чтобы князь выбил из его руки шпагу и ударом ноги сбил с ног.

— Я ведь просил вас, лейтенант, не появляться больше на моем пути.

— Пощадите, полковник, — пятился лейтенант, скользя телом по паркету. — Я содержался здесь, в подвале, под охраной. Меня чуть не казнили.

— Это правда? — рявкнул Гяур, обращаясь к генералу.

— Правда, — ответил тот. Сейчас в его руке была чужая шпага.

— Я согласен сражаться в вашем полку, князь, — решил использовать свой последний шанс д’Эстиньо. — Можете не сомневаться, я ни при каких обстоятельствах не предам вас.

— Слово офицера и дворянина?

— Клянусь честью моего рода.

— Тогда какого черта вы ползаете по полу? Придется поверить, дьявол меня рассмеши, — согласился Гяур.

— И ни разу не пожалеете об этом.

— Странно как-то сводит нас злой рок на земных и морских дорогах, лейтенант, — проговорил князь, подавая лейтенанту руку и помогая ему подняться. — Какая бы пророчица разъяснила, к чему это?

* * *

Генерал Кастильеро наблюдал сцену примирения двух врагов, вобрав голову в плечи и опершись руками о стол. Он как-то сразу потускнел и угас. Он прекрасно помнил, что арест лейтенанта д’Эстиньо на его совести. Как и обвинение во всех грехах, какие только можно было выдвинуть против него: от гибели эскадры командора дона Морано до загадочного убийства своего предшественника, генерала д’Арбеля, таинственность которого ему приказал развеять сам король. В этой ситуации срочно нужен был смертник, обреченный на избиение камнями. И он нашелся — в лице лейтенанта д’Эстиньо.

— Поскольку вы поклялись честью своего рода, лейтенант, я отплачу прощением всей той подлости, которую вы совершили в отношении меня.

— Запомню вашу доброту, князь. Лучше сражаться рядом с вами, чем гибнуть на виселице по приговору этого негодяя, — указал д’Эстиньо на коменданта. И, подхватив шпагу, бросился к нему.

— Враг — там, — копьем преградил ему путь Гяур. — За этой дверью. Здесь только пленный.

— Слушаюсь, сеньор полковник.

Прихватив генерала, они спустились на первый этаж. В эту минуту дверь распахнулась, и в проеме возник Хозар.

— Князь, испанцы! Около двух сотен. Они откатываются под натиском полка Улича.

— Прикажи всем своим казакам войти в здание. Забаррикадируйте окна и двери.

— Бессмысленно. Нужно отходить.

— В таком случае Уличу вновь придется штурмовать резиденцию коменданта. А пока мы будем здесь, мы задержим испанцев и, при подходе рейтар Улича, ударим с двух сторон.

— Подчиняюсь приказу, полковник, — довольно неохотно согласился Хозар.

— Но у тебя будет другое задание, — остановил его Гяур. — Ты берешь пленного коменданта и с двумя десятками своих воинов доставляешь его на корабль. Причем отвечаешь за него головой.

— Головой я отвечаю только за тебя, князь. Перед Тайным советом Острова Русов, перед всем нашим племенем. Однако я подчиняюсь.

Он метнулся к генералу и, схватив его за предплечье, буквально стащил вниз.

— Потише, он все же генерал, — попытался урезонить его князь, однако Хозару было не до этикета.

Выбравшись вместе с Кастильеро через выходящее в сторону моря окно, он схватил двух коней, заставил генерала сесть на одного из них и, не взяв с собой солдат, ускакал вместе с пленником в сторону порта.

19

Одного взгляда Федора было достаточно, чтобы вдова, которую звали Дариной, метнулась к кибитке и, едва полковник и хуторянин успели присесть за столом, как там появились кувшин со сливовицей, сало, куски вяленой конины, хлеб и прочая снедь.

— Почему не одна из тех, что помоложе. — перехватил полковник плотоядный взгляд Федора, которым тот провожал широкобедрую молодку, поспешившую оставить их одних.

— Те, что моложе, пока что существуют для утех, а эта — для самой жизни нашей чумацкой, — проговорил Велес, наливая сливовой самогонки в небольшие глиняные чашечки, выставленные, как выразилась Дарина, под «трезвый казачий разговор». — Особенно такой трудной жизни, какая ожидает ее здесь.

— Казачка?

— От деда-прадеда. Дочь и жена сотника. Из зажиточных. Да что там… В ноги ей надо бы поклониться, что подалась за мной в эту невидаль, посреди самого Дикого поля, хотя в селе женихов у нее хватало. А тут, на такую вот скитскую жизнь решиться, — осмотрелся вокруг себя.

— Еще накланяешься, будет время. Но, в общем-то, разумно, разумно, — признал Хмельницкий. — Вот как раз об этой самой скитской жизни мы сейчас и поговорим.

— Поговорим, отчего же не поговорить?

— Ты почему вернулся сюда, на хутор, казак?

— Отец завещал хранить этот скит-капище. Точно так же, как когда-то завещано было оставаться хранителем ему самому. Места здесь святые, потому как молитвами многих поколений русичей освящены. Я ведь в свое время окончил церковно-приходскую школу, а затем семинарию, мог остаться в Черкассах или податься в Киев, однако потянуло сюда…

Как водится, сначала они выпили за казачество, за Великий Луг [12] и неистребимую спасительницу народную Запорожскую Сечь, и потом уже генеральный писарь украинского реестрового казачества откровенно поведал казаку-хуторянину, что намерен поднять все сечевое, запорожское низовое, городовое, реестровое и нереестровое, а также надворное казачество [13]; крестьян и ремесленников, словом, всех, кто готов восстать за вольницу казацкую, за православную веру, за правду и справедливость, за право, изгнав чужестранцев, стать хозяевами на своей земле.

Никакой особой реакции признание это у казака-хуторянина не вызвало. Федор встретил его молча. Однако, уважая его глубокомысленное молчание, генеральный писарь с ответом не торопил. Хмельницкий прекрасно понимал, в чем заключался смысл молчания этого рослого, сильного человека.

Велес прекрасно знал, что само казачество было сотворено на волне бунта и существовало от бунта к бунту, от одного упорного кровавого восстания — к другому, еще более упорному и кровавому. Кобылица, Косинский, Муха, Подкова, Наливайко, Сулима, Гуня, Остряница, Павлюк… [14] Сколько их уже было и еще будет — решительных, уверенных в себе, презревших страх и презиравших врагов своих…

Однако чем завершались все их восстания? Гибелью цвета народного, кровавой резней, пожарищами и… виселицами, виселицами, виселицами… Ну, еще плахами да колами на городских площадях. Но разве неудачи предшественников когда-либо служили предостережением для новых вождей и местных вожаков? Разве кто-либо, кроме самого господа, способен установить, когда завершится череда неудач и наконец-то появится тот, кого со временем народ украинский назовет своим Моисеем, способным вывести его из рабства? Да только Господь, похоже, в игрища эти кровавые уже давно не вмешивается. Устал, что ли?

— Даже на моей памяти, в ските нашем не раз появлялись такие же люди, как вы. Они приходили сюда с теми же помыслами и с тем же гонором. Но никогда еще ни отец, ни я не верили, что эти люди способны поднять все казачество, весь народ и разгромить поляков.

— Почему же не верили? — подался к нему через стол Хмельницкий. — Что порождало ваши сомнения?

— Неужели так важно знать почему?

— Ты сказал, что они приходили с теми же помыслами и с тем же гонором, что и я. Хотелось бы знать, какими и с чем оставляли хутор. Если их замыслы порождали недоверие у вас, значит, могли порождать у многих других. Ты ведь человек, грамоте обученный, должен соображать, на какое великое дело мы с тобой идем.

Федор понимающе улыбнулся. Это правда: казаки, а тем более — крестьяне и ремесленники, не каждому доверятся, не за каждым пойдут, против могущества польского восставая… Ну, а на то, что полковник легкомысленно пристегнул его к своей повстанческой упряжке, Велес пока что попытался внимания не обращать.

— Даже трудно объяснить, почему мы так воспринимали этих людей.

— И все же. Что в словах, в действиях, в самом облике этих людей выглядело не так? Не уходи от ответа. Думай, попытайся вычеканить свои впечатления простыми, смертными словами.

— Да вели они себя как-то… — поморщился Скидан. Судя по всему, он действительно не готов был к подобному разговору.

— Что? Что… не так? — еще жестче поинтересовался Хмельницкий, и даже слегка приложился к столу кулаком, словно речь уже напрямую шла о сомнениях, которые порождает лично он.

— Не того полета они были, — блеснул угольями своих черных колдовских глаз хуторянин. — Не с тем военным и житейским опытом, не с той славой казачьей в атаманы да гетманы подавались. Сразу становилось ясно: ну, соберет сотню-другую отчаюг, ну, погуляет, поатаманствует где-нибудь в окрестностях Бара, Черкасс или Брацлава, пока не встретится с первым же попавшимся на его пути полком польских гусар или германских наемников. А дальше все предрешено: уцелевшие бунтовщики разбегутся, а его самого поведут на виселицу или на кол. Это уж как польским магнатам возжелается. Нет, не верили мы им. Тем более что среди пришлых попадались обычные грабители, всякие беглые висельники, которые пытались выдавать себя за повстанцев.

— Хочешь сказать, что ты, лично ты, таких людей сразу же выявляешь? Что чуешь их каким-то своим особым чутьем?

20

Замок «Гяур» готовился к осаде. Разведчики, которых каждый день посылал в сторону Подкарпатья управитель замка Ярлгсон, доносили, что отряды восставших подступают все ближе и ближе. Беженцы, с которыми им приходилось встречаться, рассказывали, что гайдуки ведут себя как монгольская орда или заморские варвары: разоряют имения, насилуют, осаждают и берут измором небольшие укрепленные замки.

Швед Ярлгсон выслушивал все это с норманнским спокойствием, но после каждого донесения еще раз обходил оборонные стены и башни «Гяура», осматривал ворота и четыре имевшиеся на крепостных стенах старинные орудия. Предчувствуя, что рано или поздно под стенами замка разгорятся бои, он сразу же после отъезда полковника взялся за восстановление древнего княжеского гнезда. Но тогда трудно было найти свободные мастеровые руки. Да и местные крестьяне вечно заняты — в поле, в лесу, на пастбищах. Тем более что руки их куда охотнее тянулись к дереву, нежели к камню.

Теперь же, спасаясь от погибельного нашествия повстанцев, к замку сбегались не только окрестные дворяне, но и ремесленники и даже зажиточные крестьяне. И никого не нужно было принуждать к работе.

Побаиваясь, как бы восстание не переросло в настоящую войну, они сами вызывались замуровывать пробоины в стенах и очищать обводной ров; сами смастерили из мощных колод надежный подъемный мост, цепи к которому вот-вот должны были привезти из двух ближайших кузниц. Всем хотелось, чтобы под стенами грабовского замка эта гайдуцкая чума наконец-то выдохлась.

Еще больше вооруженных шляхтичей потянулось к замку, когда по окрестным поместьям разнеслась весть, что в Грабово прибыли сорок солдат во главе с хорунжим Болевским, которые привезли с собой пять фальконетов. И что появились они по приказу графа Кржижевского, переданного хорунжему от имени королевы.

Сорок солдат — это уже был целый гарнизон. Появляясь в Грабове, шляхтичи останавливались под стенами «Гяура», постепенно выстраивая на подступах к замку укрепленный повозочно-земляной лагерь, защищать который должна будет их вооруженная челядь.

Но как бы ни был Ярлгсон занят укреплением замка, время от времени он посылал к ближайшей, краковской, дороге разъезд. Дело в том, что, появившись в замке, хорунжий Болевский не только вручил ему письменный приказ об обязательной защите замка, но и приказ о том, чтобы гарнизон доставил в «Гяур» графиню Власту Ольбрыхскую, а также предпринял все возможное для защиты ее и дочери.

— Дочь-то у нее хоть красивая? — поинтересовался Ярлгсон. Он до сих пор оставался неженатым, а Власта Ольбрыхская представлялась ему женщиной в возрасте, имеющей дочь на выданье.

— Не видел, но говорят, божественно хороша собой, — поцеловал пучки своих пальцев Болевский.

— Сколько же ей лет?

— Уже два месяца, — рассмеялся хорунжий.

— Вот оно что! — кисловато ухмыльнулся Ярлгсон.

— Не слишком ли ранняя невеста? — не упустил своего шанса хорунжий. — Или считаете, что уже на приданом засиделась?

— А почему именно мы должны спасать эту графиню? Там, где находится ее поместье, наверняка есть свои замки.

— Приказано доставить сюда. Пусть даже силой. И охранять, — приземистый, краснощекий добряк Болевский мгновенно преображался, как только речь заходила о выполнении солдатского долга. Появившись в «Гяуре», он сразу же принял на себя командование всем вооруженным людом, обитавшим по обе стороны стены, и дал понять, что приказ для него — жизнь и честь.

Ярлгсон спорить не стал. В тот же день он послал за графиней Джафара, Гуту, Орчика и еще троих вооруженных всадников с каретой и экипажем, в который можно было бы положить дорожные вещи графини. С того времени прошло четверо суток, и, по расчетам людей, знавших эти края лучше него, гонцы уже должны были вернуться. Но их все не было и не было.

Примчавшийся под утро старший одного из дальних разъездов сообщил, что повстанцы появились у деревни Свынче, находящейся в семи верстах от Грабова. Эта весть привела обитателей замка в уныние. Но в то же время, поспешил утешить их дозорный, пошел слух, что на подавление восстания со стороны Львова выступил полк улан.

— А графиня Ольбрыхская? — вырвалось у Ярлгсона. — Почему вы ни слова не говорите о графине?

— Графине, судя по всему, к стенам замка уже не пробиться.

— Почему это?

— К вечеру повстанцы наверняка перережут путь, соединяющий Грабов с краковской дорогой.

— И что же тогда?

Дозорный красноречиво пожал плечами.

Управитель замка оглянулся на стоявшего рядом хорунжего. В конце концов, это он доставил приказ во что бы то ни стало укрыть в замке некую графиню, о которой Ярлгсон и слыхом не слыхал. Но офицер тоже демонстративно пожал плечами.

— Графиня не могла не знать о бунте, поэтому сама обязана была позаботиться о своей безопасности, — проворчал он, и с вызывающим спокойствием уставился на шведа.

— Нам нужно посовещаться, господин офицер, — тронул его за локоть Ярлгсон.

— Хотите посвятить меня в свой план разгрома повстанцев? — с некоторой долей иронии поинтересовался Болевский.

— А почему вы считаете, что у меня его не может быть? — с достоинством возразил швед. — Я ведь тоже немного пожил на этом свете, повоевал, а главное, знаю нравы местных холопов.

— Вам, чужеземцу, их лучше знать, чем нам, полякам, — с той же долей иронии согласился хорунжий.

— Сейчас не время устраивать словесные турниры, господин хорунжий, — как можно вежливее, но все же довольно жестко осадил его швед. — К тому же обязан напомнить, что вы находитесь в замке князя Одара-Гяура, управителем, а значит, и военным комендантом которого велено быть мне.

К чести Болевского, он не стал обострять отношения с комендантом, а лишь недовольно покряхтел, сдерживая свой гонор.

— Наверное, в самом деле не время. Так о каком плане спасения замка вы намеревались поведать, господин комендант?

— О самом плане — чуть позже. Пока мы здесь будем совещаться, прикажите одному из своих сержантов взять пятерых солдат и, вместе с разъездом этого молодца, отправиться к краковской дороге. Если учесть, что в эскорте графини будет еще как минимум пятеро вооруженных людей, думаю, вместе они смогут пробиться к замку.

— Мои солдаты мне и здесь пригодятся, — проворчал хорунжий.

— Не сомневаюсь. Но куда больше они пригодятся нам за стенами замка.

— Не советую говорить со мной намеками, — отрубил хорунжий. — Извольте высказываться четко и ясно. Что вы имеете в виду? Что эти пятеро солдат способны будут дать бой повстанческой ватаге там, за стенами?

— Так оно все и произойдет. Если только высокое дворянское собрание согласится принять мой план обороны замка, — уточнил швед. — А оно должно принять его.

— Какое еще дворянское собрание? Откуда ему здесь взяться?

— Разве в замке и там, в лагере беженцев, уже нет дворян? Вот мы их и соберем, чтобы посоветоваться.

— Не возражаю, давайте соберем. Хотя ума не приложу, что эти перепуганные беженцы способны предложить такого, чтобы можно было уверовать в спасение замка.

21

Федор наполнил чашки сливовицей, они выпили за всех, кто все еще верит в казацкую славу и казачье счастье, и несколько минут молчаливо закусывали всем тем, что оказалось на их щедро накрытом столе.

— Наверное, у моего отца это получалось лучше, потому что он сразу же определял, кто действительно намерен поднимать восстание, а кто лишь прикрывался славой бунтарских атаманов. Но у меня тоже чутье такое появляться стало. Не окрепло оно пока еще. Вам бы к провидице какой-нибудь податься.

«К слепой графине-ведьме Ольгице или к дочери ее Власте… — тотчас же вспомнились полковнику рассказы об этих странных женщинах. — Да только где их теперь искать, католичек этих, обедневших польских аристократок? А ведь они могли бы заглянуть в твое будущее, в будущее твоего восстания. Вдруг там все настолько мрачно и безысходно, что даже нет смысла разжигать это адское кострище?»

Но единственным человеком, который мог бы подсказать сейчас полковнику, где именно искать провидиц, был князь Гяур, который все еще пребывал во Франции, если только до сего дня сумел уцелеть в боях. К тому же мало услышать, что будет вещать гадалка, важно убедить себя, что так оно в действительности сбудется.

«А кто тебе сказал, — спросил себя Хмельницкий, — что твои предшественники-атаманы не обращались к ведуньям? Почему же они все-таки поднимали свои восстания, почему прибегали к бунтам? Провидицы оказывались «незрячими» или же бунтари отказывались верить им?»

— Сам подаваться в атаманы не пробовал?

На какое-то мгновение глаза Велеса вспыхнули черными лучиками, но тут же угасли.

«Пробовал, — тут же уличил его полковник. — Конечно же, пробовал! И по силе, по фактуре Велеса, даже по прозвищу атаманство ему подошло бы. Голову на отсечение, что мысль такая возникала. Хотелось бы знать, почему не рискнул? Разве что дано ему было знать, что не его это стезя, ибо «не суждено? Знак, знамение такое снизошло ему?» — размышлял полковник.

— Отец бунтарства моего не признавал. Тут же охлаждал меня — если не словом, то хлыстом. Он всегда считал, что нам суждено пребывать хранителями скит-капища предков. Всего лишь безвестными хранителями.

— А значит, до конца дней своих оставаться язычниками?

Федор замялся. Еще никто и никогда не задавал ему подобного вопроса. Кто он в самом деле — язычник, православный или просто степной безбожник, в отшельничество впавший?

— Самому себе на этот вопрос я ответил бы так: Велесы — это люди, которые крестом христианским осеняют все, что их окружает — озеро, камень, реку, вербу на берегу Днепра, птицу в небе. Причем так мыслим и так ведем себя не только мы, скитники-хуторяне велесовы. Наверное, все мы, славяне, так и остались язычниками во Христе и христианами во язычестве. Сколько бы поколений наших ни выкрещивалось, однако идолы наши языческие так и не отпускают нас на духовные пастбища иудейско-христианские.

— Складно слово к слову прикладываешь, складно…

— Если бы еще и мудро.

— Значит, таков твой ответ, — разочарованно как-то произнес полковник. Однако Федор уловил, что разочарованность эта порождена была не религиозными чаяниями велесовых скитников, а чем-то другим, личным.

— Но вы так и не спросили о том, о чем хотели спросить, — едва заметно улыбнулся скитник. Его приветливая улыбчивость сразу же бросалась в глаза и не могла не вызывать симпатии.

— О чем же? — у Хмельницкого с улыбкой никогда не получалось. Явно сказывались не только черты характера, но и воспитание истинно иезуитское.

Не зря же всем бросалось в глаза, что даже в минуты великой радости или столь же великого гнева лицо его оставалось непроницаемым.

— Верю ли я теперь уже в вашу повстанческую звезду.

— Вот как? Не спросил пока что о главном? Тогда спрашиваю: веришь ли ты в мою звезду, степной отшельник?

На сей раз Велес буквально прожег его взглядом, в котором явственно улавливалась некая гипнотическая сила. Причем она была таковой, что на какое-то время полковник оказался лишенным осознания самого себя, он словно бы выпал из той реальности, в которой вынужден пребывать.

— Некоторым атаманам отец предсказывал очень скорую гибель на виселице или от секиры палача, — словно бы откуда-то из небытия донесся до полковника голос Велеса. — Но странно, что это их не останавливало.

— Не верили в предсказание?

— Может, и верили. Скорее всего, верили. Но не в этом таинство их восхождения на плаху, не в этом. Славу, которую будут творить им народная молва и лирники, они оценивали и почитали выше, нежели презренную жизнь свою.

Вот оно! — тут же подхватил его слова полковник. — Когда ты рассуждал о том, что движет вожаками бунтарей, то завис между двумя понятиями: верят или не верят они в свою атаманскую, повстанческую судьбу. Забыв при этом, что многими движет не стремление сломить врага, а желание развеять туман собственного забвения. Как, однако, все до жестокости, до безумия просто!

— Воинство у вас, полковник, пока еще не из тех, с которым можно выступать против польских улан или крылатых гусар. Один, которого Клинчаком кличут, вилами вооружен, другой, Довбня, — куском оглобли, третий, тот, что покрепче остальных…

— А, Савур…

— Хоть и разжился саблей, но с обломанным острием.

— Сабля ему после Мамаева побоища досталась, это верно. Но ты посмотри, какой казак. А саблю, пистоль и все прочее он себе еще добудет.

— С таким воинством поднимать восстание против польской армии, наверное, самой сильной в Европе, способен или самоубийца или человек, который слишком уж уверовал в своего небесного покровителя.

— Какое у меня сейчас воинство, я знаю, — сухо осадил Велеса полковник. — Как знаю и то, что из многих тысяч точно таких же, судьбой и панами гонимых, мне еще только предстоит сотворять настоящую казачью армию. Но ты не об этом говори сейчас.

— О чем же?

— Взялся быть провидцем, так будь им.

Велес иронично хмыкнул, несколькими глотками опустошил свою чашку и долго, задумчиво жевал кусок вяленой конины. И вновь Хмельницкий не торопил его, он терпеливо ждал.

— Одно могу сказать, — в конце концов заговорил Велес: — вы, полковник, идете на этот бунт не ради славы, которая вам тоже не чужда, — вопросительно взглянул хуторянин на полковника.

— А почему она должна быть чуждой мне? — спокойно парировал тот. — Еще в старину рыцари говаривали: «Кому нужны подвиги, о которых никто не способен узнать?». Конечно, порой действуешь исходя исключительно из мести, из гордыни, из понятия чести или взбунтовавшегося честолюбия, но… слава есть слава.

— Вас, шляхтич Хмельницкий, ведет еще более жестокий поводырь — жажда мести. Не столько за народное поругание, сколько за поругание собственной чести. Только собственной чести. Причем проклятие ваше в том и будет заключаться, что, гонимые этой местью, вы все-таки победите Речь Посполитую.

— Значит, все-таки сумею победить? — подался к провидцу полковник.

— Только не принесет эта победа облегчения ни вам, ни народу нашему. Добыть победу вы сумеете, но не сумеете разумно распорядиться ею. В этом будем самая страшная трагедия бытия вашего.

— Распорядиться, говоришь, не сумею?

— Как раз тогда, когда народ станет молиться на вас как на спасителя и сам поднесет вам корону, вы от нее откажетесь. Когда вселенский патриарх будет готов принять вас как творца новой православной державы, вы поклонитесь в ноги чужеземному правителю, — голос Велеса становился все тверже и жестче. Это уже был голос не хуторянина, а провидца, не только способного предугадывать события, но и позволяющего себе осуждать за них.

— Ты о чем это говоришь сейчас, казак? — мрачно попытался остепенить его Хмельницкий. — Почему ты решил, что, разгромив польскую армию, я не способен буду провозгласить себя правителем новой христианской державы, не способен буду возродить великое княжество русичей?

— Не я так решил, полковник. Так решили небеса. Не я пишу книгу судьбы людской. Мне, недостойному, всего лишь время от времени позволено листать ее страницы.

— И все же, почему так произойдет?

— Наверное, потому, что вы, тогда уже гетман, вождь повстанцев, опуститесь на колени, когда, поверив вам, народ украинский попытается с этих самых колен подняться.

22

Пока хорунжий формировал небольшой отряд, который должен был спасать графиню, швед встречал приглашенных дворян. Каждого из них Ярлгсон сразу же отводил в сторону «на три слова». Переговоры были нелегкими: кто-то наотрез отказывался принимать план коменданта, кто-то вслух и горячо взвешивал все за и против. Наконец были такие, кто сразу же восклицал: «Не слишком ли большую цену мне приходится платить ради усмирения этих смердов, которое является нашим общим делом?» или что-то в этом роде. И шведу приходилось проявлять всю его нордическую выдержку, чтобы кого-то из них убедить, а кого-то даже припугнуть, интересуясь, не входит ли в эту «большую цену» стоимость веревки, на которой вскоре будут вешать этого скрягу бунтовщики?

— Господа, — сурово молвил он собравшимся, когда терпение его было на исходе, — видно, слишком давно все мы с вами становились свидетелями кровавых бунтов, если ведем себя таким образом. Следует полагать, мы попросту забыли, что такое вооруженная и разъяренная толпа, которая врывается к вам в дом с желанием все, чем можно поживиться, изъять, а все, что нельзя унести, сжечь. И не надо вступать со мной в спор. Правоту моих слов поймете, только когда увидите перед собой пять сотен пьяных, озверевших мужиков, вооруженных вилами, косами и факелами, к которым неминуемо станут присоединяться и ваши собственные крестьяне.

Увидев, как приумолкли шляхтичи и как посуровели их лица, Ярлгсон втайне даже возгордился собой, поскольку подобного красноречия от себя не ожидал. Но главное заключалось в том, что за его словами скрывалась суровая реальность.

Как бы там ни было, когда офицер вернулся, управитель уже готов был объявить их общую волю. Она состояла в том, что Болевский брал два десятка солдат и еще с полсотни ополченцев и отправлялся в деревню Грабов, якобы для того, чтобы пиршествовать.

— Многие из дворян и лавочников прибыли сюда с повозками, набитыми всяческим добром и продовольствием, — объяснял Ярлгсон хорунжему, который пока что смотрел на него как на городского юродивого, совершенно не понимая, к чему он клонит.

— Ну, приезжают и что?

— И почти у каждого нашелся бочонок вина. Немало бочонков найдется и в самом Грабове.

— Допустим, найдется и что? Хотите собрать все это добро под стенами замка, чтобы откупиться от бунтовщиков?! Вынужден огорчить: ни черта у вас не получится.

— Не откупиться, а заманить этих живодеров в сладостную, хмельную ловушку.

— Именно так, именно так — заманить в ловушку, — поддержали коменданта два брата-шляхтича, принадлежащих к роду Калиновских. Им обоим уже было под шестьдесят, но каким-то образом они умудрились состариться, так и не приняв участия ни в одной войне, ни в одном карательном походе против повстанцев. Теперь они больше всех опасались за свою жизнь и имущество, поэтому от имени местного дворянства готовы были поддерживать любой план избавления от бунтарской нечисти. — Ради спокойствия Польши мы готовы пожертвовать чем угодно.

— Мы готовы, да… — напыщенно подтвердил предводитель местного дворянства адвокат Костельский. Этот не в меру располневший господин буквально утопал в собственных телесах, но при этом казался не грозным, а совершенно беспомощным, а потому благодушным. — Лично я воспринимаю события только так…

— Это вы готовы, но не я! — взорвался местный аптекарь. Болезненно-тощий, нервный и непомерно амбициозный, он вызывал у хорунжего какую-то особую антипатию. Впрочем, как и у коменданта замка. — Почему в схватку с грабителями должны вступать мы, мирные подданные? Где войска?! Чем занимается жандармерия? Почему до сих пор не собрано ополчение, а староста бежал, бросив нас на произвол судьбы?! И сколько будет бездействовать наше дворянское собрание?

— Когда вас потащат к ветке, на которой уже болтается петля, вопросов у вас поубавится, — огрызнулся предводитель дворянства, считая ниже своего достоинства что-либо объяснять ему или вступать в полемику.

— Так вот, эти припасы решено положить на алтарь воинской славы защитников замка «Гяур», — продолжил изложение своего замысла комендант замка, тоже стараясь не обращать внимания на расшумевшегося аптекаря, одного из самых богатых людей местечка, — а точнее, на жертвенник короны, ради погибели бунтовщиков.

— Странное какое-то у вас получается жертвоприношение, — нервно передернул плечами Болевский. — Не лучше ли пожертвовать все это питье на нужды самих защитников замка, в том числе и моих солдат, что выглядело бы куда справедливее?

— Как раз это я и подразумеваю, — продолжал мудрить швед. — Во дворе местного господского имения будут накрыты столы. Вокруг них расположено два десятка бочек с вином. Да плюс графины с водкой. Словом, дворянство будет готовиться к пиршеству, считая, что повстанцев вблизи нет. А как только они появятся — шляхтичи вскочат в седла и уйдут в лес, оставив столы и бочки нетронутыми. Кстати, последними, уже на виду у повстанцев, оставлять едва начавшееся пиршество будут ваши солдаты.

— Что будет очень нелегко, — жадно заглотнул слюну офицер.

— Перед лицом врага мы должны проявлять мужество буквально во всем! — патетично воскликнул старший из братьев Ежи-Станислав Калиновский. — Но прежде всего — в умении жертвовать малым ради сохранения самого ценного.

— Перед лицом врага… Лично я считаю только так, — вскинул основательно полысевшую, слегка трясущуюся голову Костельский.

— Хорошо, мы позорно убежим, оставив этим висельникам столы, ломящиеся от вина и яств… — примирительно молвил хорунжий. — Что дальше?

— Под утро весь ваш отряд должен выйти из леса и напасть на пьянствующих повстанцев. Соединившись при этом с отрядом, который выйдет из замка.

С минуту все задумчиво переглядывались друг с другом, пытаясь выработать какое-то более или менее благоразумное толкование комендантского замысла.

— План столь же примитивный, сколь и гениальный, — задумчиво признал Болевский. — Только вряд ли он удастся. Повстанцев добрых пять сотен. К тому же неизвестно, клюнет ли атаман на нашу приманку.

— Я понимаю: вам жаль всего того добра, что пропадет на столах, — сказал швед. — Конечно, оно пригодилось бы здесь, в осажденном замке. Но через все это мы уже прошли, переступив через собственную жадность. Насколько мне помнится, ни одного вашего, господин Болевский, бочонка среди выставленных для завлечения гайдуков не будет. Так что вас сдерживает?

— Тем более что будет лучше, если часть наших сил все-таки останется за стенами «Гяура», чтобы повстанцы чувствовали себя в постоянном напряжении, — поддержал его предводитель дворянства.

23

Хмельницкому явно не понравились слова провидца. С силой рванув саблю из ножен, он подержал ее на весу и вновь вернул на место. Ни одна жилка на лице хранителя языческого капища при этом не дрогнула.

— Саблю оставьте в покое, полковник. Если уж вы беретесь вершить судьбы целых народов, то должны быть готовыми воспринимать и то, как эти народы станут воспринимать вас.

— Не то говоришь, Велес, не то…

— Сказано уже, что не я пишу книгу судьбы вашей. Всего лишь заглядываю в нее. Ну а слава… Слава к вам, так или иначе, придет.

— Уж не хочешь ли ты отговорить меня от восстания, язычник?

— Даже если бы очень захотел, то не сумел бы, поскольку сие мне пока что не подвластно.

— Хочешь еще что-либо добавить? — спросил Хмельницкий таким тоном, словно позволял Велесу молвить последнее слово перед казнью.

— Хочу. Давно выяснил для себя: сатанизм нашего мира в том и заключается, что в исторической памяти народа всегда остаются те, кто хижины превращает в пожарища, а не те, кто на пожарищах стремится возвести хижины.

Хмельницкий откинулся так, чтобы припасть спиной к обшитой досками стенке хижины, и поиграл желваками.

— Тебе уже когда-то приходилось слышать обо мне, Велес?

— Я даже не знаю, кто вы, поскольку вы так и не представились.

— Узнать, кто я — будет нетрудно. Куда труднее будет заставить себя молчать. Но, видит бог, придется. Ты никогда больше не должен повторить то, что только что сказал обо мне. Беднота желает победы и мести. То и другое она получит. Как случится дальше — один бог ведает. После первых же своих побед я пожертвую на хутор столько, что ты сможешь отстроить и укрепить его как настоящую крепость. И людей принять, сколько прокорм местный позволит. И так будет после взятия каждого города, каждого дворца и замка.

Велес вновь прошелся по полковнику взглядом, словно раскаленным штырем, и выразительно кивнул:

— Верю, что так и будет.

— Озерцо небольшое, но, судя по всему, глубокое.

— В гранитном провале образовалось, причем бог знает когда. Как и скалистый остров Перуна посреди него.

— Потому и говорю: озеро хоть и небольшое, а все же для пешего и конного — преграда. Поэтому возведи на острове большую каменную башню, чтобы стояла там, как неприступная цитадель. Мастеров каменных я пришлю с первой же оказией, как только подвернутся под руку. Камня в округе много, на несколько башен хватит.

— Были бы люди, а камня вокруг — на удивление, — признал Велес. — Будто не посреди степи, а в горах живем.

— Поселение пришельцев, которое по ту сторону озера возникнет, тоже рвом и валом обведи. Обшей деревом и всячески облагородь несколько подземных схронов, где можно было бы отсиживаться, даже если татары или поляки ворвутся в форт. В том числе и на острове…

— Что потребуешь взамен, полковник?

— Чтобы мне всегда были рады в этом стойбище Перуна.

— И будут рады, конечно, будут. Однако же не все молвлено, — решительно повертел головой Федор.

— Дарю тебе чин сотника и назначаю комендантом этого укрепленного казачьего лагеря.

— Теперь мы должны будем считать это капище — «стойбище Перуна» — казачьим лагерем?

— Чем вы станете считать свой хутор в душе — это ваше дело. Я же, ко всему прочему, — будущий гетман взглянул на дверь, из-за которой послышались шаги, и приглушил голос, — назначаю вас хранителем войсковой повстанческой казны, которая должна быть спрятана в одном из подземных тайников. Причем спрятана так… — потряс полковник перед собой кулаком, — чтобы никто и никогда…

— Вы готовы доверить казну человеку, которого впервые видите и которого совсем не знаете? — изумленно уставился на атамана Велес. Вот уж чего он никак не ожидал услышать за этим столом, так это разговора о сокровищах.

— Да, казны, которой пока еще не существует, но которая вскоре обязательно появится. А что касается нашего мимолетного знакомства, то разве на Сечи обнаружатся люди, с которыми я знаком ближе? И разве там хранить безопаснее?

— Значит, вы действительно намерены хранить награбленные, извините, добытые в боях сокровища здесь?

— Какую-то часть. Подумай, где и как спрятать его в здешних каменных подземельях. Причем схоронить надобно так, чтобы, кроме тебя и меня, ходу к нему никто не ведал. Ты понял меня, сотник?

— Но мне сказали, что в отряде ваш сын Тимош. Он в нашей «тайной вечере» не участвует.

— Вообще-то от сына у меня секретов нет. Но в этот, в тайну нашей казачьей казны, мы посвятим его позже. Значительно позже, когда придет время.

Велес понимающе развел руками: дескать, воля ваша, было бы сказано.

— Во всяком случае, теперь многое проясняется, — задумчиво постучал опустевшей кружкой по столу сотник. — Есть тут одна подземная пещерка, три подводы драгоценностей поместить можно. И ход к ней — мудреный. Но главное, чтобы как можно меньше людей знало, о том, что на стойбище Перуна казна казачья хранится. Что она находится именно здесь, что сами следы ее ведут в нашу местность.

— Всех особо интересующихся будем истреблять, — кротко заверил хранителя святынь будущий повелитель.

— Более надежного способа хранения тайн человечество не придумало.

Полковник внимательно присмотрелся к выражению лица Велеса: не искажено ли оно гримасой насмешки.

— Кажется, ты пока еще тоже сказал не все, что хотелось бы. Говори, коль уж выпали минуты откровений.

— Задумка у меня возникла: построить на этом месте монастырь.

— Казачий монастырь, — тут же уточнил Хмельницкий, ничуть не удивившись появлению этой «задумки».

— Православный и, конечно же, казачий. Поскольку иного на Сечи не воспримут. Но в нем будут храниться те языческие святыни и реликвии, которые ждут своего часа в тайнике нашего скита.

— Здесь хранятся реликвии язычников? Не ожидал.

— И даже старинные летописи, тексты языческих треб, которыми пользовались волхвы и до введения на Руси христианства, и после ее крещения. Только, извините, полковник, сейчас я не стану вскрывать эти тайники и демонстрировать вам какие бы то ни было реликвии.

— Не думаю, что они удивят меня или откроют нечто такое, с чем бы я не познакомился в иезуитском коллегиуме, — как можно безразличнее парировал полковник. — Выкладывайте свой замысел дальше.

— Еще там, в бурсе, я задумал возвести монастырь, в котором бы язычники могли молиться Иисусу как одному из богов наших предков. Чтобы не вводить христиан и язычников во вражду, а, наоборот, объединять их. Кстати, об этом мечтал еще мой прадед, Властибор Велес. Дед и отец тоже до последних дней жизни оставались его последователями. Точнее, они мечтали о таком учении, такой вере, которая сумеет соединить православие и язычество в единой вере русичей.

— Итак, вы намеревались создать религию русичей? То есть ты, лично ты, сотник, намерен творить сейчас эту веру?

— Намерен.

— Именно поэтому отец отдал тебя в науку? Рассчитывал увидеть в тебе творца святого писания новой веры?

— Писания, которое он когда-то назвал «Языческой Библией от Велеса». Понимаю, вам, выпускнику иезуитского коллегиума, мое увлечение может не понравиться.

Хмельницкий снисходительно улыбнулся, однако улыбка эта едва «прочитывалась» в аскетической строгости его лица.

— Прежде чем попасть в науку к католикам-иезуитам, я окончил школу Православного Братства.

— Редкое сочетание религиозного образования.

— Не столь уж и редкое, как вам кажется. И вот что меня смущает в вашем замысле, сотник. Мы же не можем дойти до того, чтобы у каждого народа существовала своя собственная вера. В конце концов, Господь один.

— Что не помешало христианам уже сотворить десятки всевозможных церквей и сект, причем все они воинственно настроены друг против друга.

Полковник понял, что втягивается сам и пытается втянуть в диспут этого хуторянина-скитника, хотя еще в иезуитском коллегиуме дал себе слово никогда в подобные схоластические диспуты не вступать.

— Хорошо, я не стану возражать против зарождения здесь, посреди Дикого поля, новой веры, — вздохнул он. — Кто знает: вдруг со временем она действительно сумеет вырвать украинский народ из-под власти и католиков, и православных, вечно и кроваво враждующих на этой земле?

— Вот! — едва не подхватился со своего места Велес. — Эта вера может стать нашей, сугубо национальной верой, наподобие тех, которые уже существуют у армян, евреев, некоторых других народов.

— С этой мыслью я и дам тебе со временем денег на строительство монастыря, который, по традиции, станет и казачьим госпиталем. Кроме того, подберу нескольких выпускников Киево-Могилянской и Острожской академий, которые не успели закостенеть в церковно-христианских догматах. Потому что только такие люди способны будут скопировать и осмыслить те летописи и требы, которые хранятся в вашем ските, сотворив из них некое подобие Нового Завета новой веры.

— Только теперь меня осенило, что для начала эта языческо-христианская вера вполне могла бы стать верой украинского казачества.

24

Графиня Ольбрыхская появилась на окраине Грабова под вечер, когда большой повстанческий разъезд уже преследовал ее карету, охраняемую лишь небольшим отрядом надворных казаков; поэтому трем десяткам дворян, поскакавшим навстречу графине, пришлось ружейным огнем рассеивать бунтовщиков по окрестным перелескам, чтобы дать возможность Власте добраться до ворот.

— Вы — хранитель этого замка? — испуганно спросила она, увидев перед собой рослого, увешанного оружием норманна, вышедшего к воротам, чтобы встретить гостью.

— Никто не осмелится утверждать, что это не так, графиня. Смею вас заверить, что на эту должность меня назначил сам владелец замка.

— Мне передали, что я смогу найти приют в вашей цитадели. Что такова воля королевы.

— Вы спокойно могли найти приют здесь и по собственной воле, — заверил ее Ярлгсон. — И не только сейчас, но и в любое важное или трудное для вас время. Как видите, замок пока что не отстроен, значительная часть его все еще пребывает почти в руинах, а посему в нем тесновато. Тем не менее, комната для вас будет подготовлена.

Они вошли в лишь недавно отреставрированный замковый дворец, прошли в отведенную Власте комнату, и служанка-няня принялась за пеленание уснувшего ребенка.

— Это верно, что замок принадлежит князю Одар-Гяуру? — спросила между тем графиня, устало опускаясь в кресло рядом с кроватью, на которой служанка возилась с ее дочуркой.

— Теперь это известно всем в округе.

— Вот видите, а я узнала об этом только сегодня, причем совершенно случайно.

— Это каким-то образом меняет ваше отношение к нашей обители?

— Во всяком случае, для меня это очень важно.

Хранитель замка заинтригованно взглянул на гостью, но тотчас же отвел глаза в сторону.

— Совершенно верно: замок принадлежит князю Гяуру. До недавнего времени в здешних краях мало кто знал об этом. А если и знал, то весьма смутно представлял себе, кто таков этот князь Гяур, где он обитает и какое отношение имеет к Речи Посполитой.

— Когда же это стало известно местной шляхте?

— В те дни, когда здесь неожиданно появился молодой князь Одар-Гяур. Кстати, тогда же шляхтичи узнали, что, если не ошибаюсь, замок этот принадлежал еще прадеду нынешнего владельца.

— Странно, раньше мне и в голову не могло прийти, что на земле Речи Посполитой у князя находятся какие-либо владения, а тем более такие.

— Лично я ничего странного в этом не нахожу, — заметил хранитель, извинившись за свое несогласие, и тут же добавил: — Князь — состоятельный человек, происходящий из древнего рода, вполне достойного королевской короны. Впрочем, вас это смущать не должно. Чувствуйте себя в его скромных покоях настоящей хозяйкой.

— Даже думать об этом не смею, — лукаво улыбнулась Власта, стараясь при этом скрыть свою улыбку от шведа.

— Как только восстание будет подавлено, вы сможете занять несколько покоев, отведенных пока что спасающимся за этими стенами местным дворянам.

— Что вы, господин Ярлгсон, — вновь мягко улыбнулась графиня. — Я никогда не посмею чувствовать себя здесь хозяйкой. Другое дело — она, — указала на расплакавшуюся дочь, озарившую комнату своим ангельски чистым, розоватым тельцем.

Швед истолковал ее слова как шутку и попытался улыбнуться. Но оказалось, что он попросту забыл, как это делается. А тут еще и Власта согнала с лица улыбку, чтобы куда тверже добавить:

— Не удивляйтесь, господин хранитель. Судьбе было угодно, чтобы перед вами во всей своей красоте предстала дочь Одара-Гяура великая княгиня Ольгица Гяур.

С полминуты швед усиленно вертел головой, переводя взгляд с Власты на ее дочь, и снова на Власту. Он попросту не знал, как реагировать на такое признание графини. А главное, как на него отреагировал бы сам князь. Вот именно — он сам!

Понятно, что эта молодая женщина выглядит слишком красивой и благородной, чтобы вызывать хоть какое-то недоверие к своей особе. Шведу трудно было предположить, что она выдает себя не за ту, кем является на самом деле. Но в то же время держалась она как-то слишком уж горделиво для того, чтобы вызывать жалость, какую обычно вызывают беженки. Нет, такую женщину трудно заподозрить в мошенничестве. Во всяком случае, он, как комендант, никаких оснований для этого не имел.

Две вошедшие в комнату дворянки, решившие взглянуть на незнакомую графиню, а посему оказавшиеся свидетельницами их разговора, тоже удивленно уставились на гостью: это еще что за самозванка, которая замахнулась на то, чтобы стать владелицей замка? Приблизительно такое же чувство поначалу зародилось и у Ярлгсона. Ему показалось, что Власта специально произнесла это признание при свидетелях. Много ли найдется женщин, тем более аристократок, которые решатся вот так, с ходу, признаться незнакомому мужчине, к тому же в присутствии двух сплетниц, что у нее незаконнорожденная дочь?

— Еще раз простите, графиня… То, что вы только что сказали… — неуверенно произнес норманн. — В этом есть хоть какая-то доля суровой правды?

— Почему только доля? И почему «суровой правды»? В моих словах — вся та светлая, поднебесная правда бытия, в ауре которой зарождалась моя дочь Ольгица.

— Может, мне все еще позволено будет истолковать ваши слова как некую шутку?

— Я бы выразилась яснее, господин хранитель, — смело заверила его Ольбрыхская: — В этом вся возможная в данной ситуации правда, какая способна удивить наш мир.

— Значит, я должен понимать это так, что ваша дочь в то же время является и дочерью князя Гяура?

— Это известие кажется настолько неправдоподобным, что способно ввергнуть вас в сомнения?

— Настолько неожиданным, если уж быть точным, — по-джентльменски уточнил хранитель замка.

— В свидетели я могу призвать только самого князя Гяура да Господа Бога. Но боюсь, что ни тот ни другой не станут клясться перед вами на Библии. В силу всяких известных и не известных вам причин.

Мещанки подошли к ребенку, вместе заглянули Ольгице в личико и, почему-то набожно перекрестившись, словно увидели в пеленках совершенно не то, что надеялись увидеть, поспешно оставили комнату, так ни слова и не произнеся. Однако Власта четко уловила, что обе они в эти минуты думали о своих собственных прегрешениях и отмаливали свои собственные грехи.

— Господин Ярлгсон, господин хорунжий! — появился в двери один из сержантов. — Я только что из Грабова. Повстанцы уже там. Многие из них уже восседают за столами. Пир посреди чумы начат.

— Пир, которому суждено стать кровавым, — уточнил Ярлгсон, даже не взглянув на гонца. Он уже направился было к двери, но, словно бы на что-то наткнувшись у порога, остановился. Вернувшись к Власте, он взял малышку на руки, поднял ее и, обратив к себе лицом, вежливо поклонился.

— С прибытием вас во владения, великая княгиня Ольгица. Теперь вы уже в родных стенах.

25

Дело шло к вечеру. Большой разъезд поляков — до полуэскадрона — торопился. Заметив сразу три дымка, шляхтичи решили, что повстанцы беспечно отдыхают, готовя свою традиционную кулешу. Взбодрившись от такого открытия, они двинулись напролом, через овраги, не позаботившись о разведке или хотя бы об авангардном разъезде, и, конечно же, не замечая затаившейся засады.

Они были убеждены, что в этом закутке степи их никто не ждал, а потому беглецы станут легкой добычей.

— Полковник, там поляки! — появился из-за кургана Тимош Хмельницкий. Он по-прежнему обращался к атаману только так, «полковник», чтобы избегать слова «отец», которое хоть как-то могло выделять его из круга остальных казаков.

— Много их?

— Около полусотни! В версте отсюда.

Когда Тимош и двое казаков, которые его сопровождали, въехали в форт, будущий гетман обратил внимание, что кони их взмылены, а бока ободраны — верный признак того, что большую часть пути повстанцы проделали по поросшим кустарником степным балкам.

— Они вас заметили? — спросил у сына.

— Думаю, что нет. Это мы их заметили, когда они еще только из приднепровской низины выезжали. — Верное дело, на дым идут, явно крестьян-беглецов, на Сечь идущих, вылавливают.

— Ну, так мы им сейчас поможем.

Приказав всем вооружиться трофейными татарскими луками, которые хранились в скитском арсенале, полковник расставил людей так, чтобы при приближении к воротам поляки их не заметили. А в виде «приманки» усадил Клинчака и трех его крестьян у костра, разведенного у входа в подземелье, в котором они легко могли укрыться, чтобы вести оттуда обстрел поляков.

Хмельницкий знал, что луков у польских кавалеристов нет, а перезаряжать пистолеты, тем более ружья, находясь в седле, под обстрелом противника, занятие почти бессмысленное. Из-за этого, собственно, поляки, да и казаки тоже, во многих случаях проигрывали в схватках с татарами, когда те не желали сходиться в сабельной схватке, а устраивали «конные водовороты», расстреливая при этом славян из луков. Значит, сейчас главное заключалось в том, чтобы не подставляться под первый залп поляков и под их сабли.

Полковник уже твердо решил для себя, что основным врагом его станут польские войска, поэтому намерен был добиваться, чтобы татары то ли превратились во временных союзников Сечи, то ли попросту не вмешивались в их украинско-польское противостояние. Как бы там ни было, а нынешний бой становился своеобразным испытанием его тактики ведения войны с коронными войсками.

Драгуны еще издали, с вершины холма, заметили небольшую группку беглецов, сидевших у костра. Поленившись послать разведку, польский офицер повел к форту всю полусотню, причем часть кавалеристов мчалась так, словно боялась, что не успеет разделить трапезу с бунтовщиками.

Очнулись же поляки, только когда повстанцы одновременно ударили и по тем двум десяткам всадников, которые успели ворваться в форт, и по тем, что еще только приближались к нему, двигаясь по ту сторону рва. При этом огонь вели из землянок и хижины, из кустов и образовавшихся на валу небольших ложбин. Но самой неприятной неожиданностью для поляков стало то, что повстанцев оказалось много и почти все они были вооружены мощными татарскими луками.

Из форта удалось вырваться всего лишь трем или четверым полякам, и теперь они, вместе с остальными, заметались на сыпучих каменистых склонах и узких перешейках между оврагами, пытаясь наладить атаку на неожиданно возникшее укрепление. Да вот беда: в это время им ударили в спину казаки, которые находились в засаде. Мало того, несколько ошалевших от боевого азарта повстанцев, среди которых выделялся теперь Савур, суетились между драгунами, оглоблями выбивая их из седел и подсекая коней боевыми косами и вилами.

Тех поляков, кому все же удавалось пробиться назад, на равнину, тотчас же, прямо у оврага, встречали конные разъезды. Но и они тоже не спешили сходиться в сабельном бою, а расстреливали противника из пистолей и луков или же поражали короткими самодельными пиками.

Двух драгун сечевики настигли уже в версте от зимника и тоже безжалостно изрубили. Но остальные двое все-таки умудрились прорваться сквозь заслон, а затем уйти от погони. К тому времени, когда полковник, вместе с Тимошем и Велесом, решил осмотреть поле боя, они, очевидно, сумели преодолеть как минимум половину расстояния до Кодака, постепенно превращаясь в «черных гонцов», несущих весть о гибели целого войскового подразделения.

Правда, теперь возникала опасность, что уже завтра «гонцы» приведут к скиту целую сотню драгун, и на сей раз поляки станут вести себя намного осторожнее. Однако никакие предчувствия испортить атмосферу праздника первой победы, царившую среди повстанцев, уже не могли. Другое дело, что спутники атамана молчали, да и сам он тоже оставался немногословным. Но и так всем было ясно: победа оказалась быстрой и впечатляющей, поэтому должна была говорить сама за себя.

Уже затемно, похоронив убитых, в том числе двух казаков и одного крестьянина, из тех, кого привел с собой Клинчак, повстанцы собрали оружие и доспехи, согнали в табун около трех десятков осиротевших коней и вернулись в скит.

— Это был наш первый бой, — молвил полковник, стоя посреди казачьего кошевого круга. — Пусть же кровь и порох его освятят нашу борьбу и все наше дело. Слава казачеству!

— Слава! — негромко, но слаженно откликнулись казаки. — Атаману слава!

— Может, кто-то из вас еще желает вернуться к дому, к семье, к теплу и сытости? Никто не станет удерживать вас, уходите открыто.

— Не обижай, атаман.

— Перекрестись, полковник.

— Побойся Бога, веди нас на Сечь, — сдержанно возмутились распаленные боем казаки. — Прямо сейчас веди, к утру будем у Буцкого острова, у Сечи.

— Сейчас — нет. Мы должны предстать перед сечевым братством закаленными воинами, а не кучей загнанных беглецов. Поэтому — вооружиться трофейным оружием, подогнать захваченное снаряжение. У кого слабые кони — сменить на коней польских драгун. Выступаем на рассвете. До утра наш сон будет охранять само Дикое поле.

Но, прежде чем предаться сну, полковник вновь встретился с Велесом. Они сидели за тем же столом, за которым беседовали до нападения поляков, и пили ту же сливовицу. Однако оба чувствовали, что бой многое изменил и в их сознании, и в отношениях между ними. Хмельницкий явственно осознавал, что некий Рубикон, который отделял более или менее благополучное бытие генерального писаря реестрового казачества, то есть войска Его Королевского Величества, от голгофного пути атамана повстанцев, он уже перешел. И впредь походная жизнь его должна выстраиваться по всем канонам изгнанника и бунтаря.

— Теперь я понимаю, что только таким и должно было предстать начало вашего восхождения, господин полковник, — начал сотник с той обыденностью, с какой обычно возрождают некстати прерванный разговор, пусть даже он был прерван боем.

— Это пока еще не начало, а так, разминка перед первым сражением.

— Но казаки начали верить в вашу повстанческую звезду уже сегодня.

— И ты тоже начал верить, сотник-хранитель, творец языческого христианства?

— Утешаю себя тем, что мои пророчества начинают сбываться.

— Я же хочу утешиться тем, что ты принял все мои условия, а посему отныне становишься сотником повстанческого казачества и комендантом Перунова форта, рядом с которым обязательно появится хорошо укрепленный каменной крепостной стеной монастырь.

— «Перунов форт»? Прекрасное название. Монастырь тоже назовем «Перунов». Все ваши условия и обещания, конечно же, принимаются. Здесь у вашего повстанческого войска появится надежная база, но… Вы, полковник, уверены, что Запорожская Сечь захочет принять и признать вас?

— Почему ты задался этим вопросом? — насторожился Хмельницкий. — Кто-то из моих казаков уже ударился в сомнения?

— Сомнения придут позже, полковник. Просто я помню, что на Сечи есть свой кошевой и свои куренные атаманы. С ней связаны многие известные атаманы, например, Сирко, Богун, Кривонос, Барабаш, Морозенко…

Догадывался ли Велес, что каждое из названных имен больно ударяло по самолюбию подавшегося в бунтари генерального писаря реестровиков? Вряд ли, иначе не морщинил бы лоб, пытаясь припомнить еще несколько имен. Впрочем, Хмельницкий и сам мог бы подсказать их — полковники Пушкарь, Кричевский, Сомко, Золотаренко…

— Нет, не перевелись пока еще на Диком поле рыцари казачьи, не перевелись, — проворчал только для того, чтобы достойно выйти из потока воспоминаний об этих казачьих предводителях.

— К тому же вы пока еще являетесь генеральным писарем реестрового казачества. Именно того казачества, которое находится на содержании у польской королевской казны. Не случайно поэтому запорожские казаки, особенно сечевики, всегда относились к реестровикам с недоверием; помнили, что казацко-крестьянские восстания в Украине поляки всегда предпочитали подавлять саблями и пиками украинцев реестра.

— Сам предвижу, что сближение наше легким не будет, — вздохнул полковник. [15] Однако другого хода не существует. Настоящее большое восстание в Украине должно начинаться с Сечи, с благословения сечевого братства, иначе противостояния не миновать. Почему заговорил об этом, сотник?

Велес задумчиво пожевал полоску конины и мечтательно посмотрел в окно-бойницу, за которой виднелся изгиб крепостного вала.

— Если же договориться с сечевыми старшинами так и не удастся, сразу же возвращайтесь сюда. Мы не будем называть наш форт «сечью», чтобы не вносить раскол в казачество. Сечь всегда должна оставаться одной — Запорожской, предками нашими завещанной. Но что нам помешает заложить здесь основной повстанческий лагерь, прикрыв его, на случай нападения, тремя-четырьмя большими сторожевыми лагерями, но тоже укрепленными. Чтобы повстанцам было куда идти, где вооружаться и проходить хоть какую-то воинскую подготовку.

— Если на Сечи у меня не сложится, наверное, так и поступлю.

— Я тем временем буду подбирать людей, которые согласны охранять лагерь; может быть, постепенно сформирую казачью сотню.

— Подбирай, обучай и жди, — сдержанно напутствовал его полковник. — Рано или поздно мы снова увидимся.

Весь последующий день казачьи разъезды осматривали окрестные возвышенности и равнины. Даже небольших польских подразделений поблизости не появлялось; создавалось впечатление, что шляхтичи, в частности командование гарнизона, все еще не могли прийти в себя после гибели дозорного полуэскадрона. Зато под вечер с севера, со стороны Канева, показался небольшой обоз в сопровождении трех десятков всадников. Как выяснилось, это возвращался в скит брат Федора двадцатидвухлетний Улас. Большую часть всадников, сопровождавших его обоз, составляли городовые казаки, которые намеревались добыть себе славы на Сечи. К тому же на возах ехали навстречу своей судьбе четыре женщины, молодые вдовы-казачки.

Как сообщил Улас, русоволосый молодой богатырь, небольшие польские разъезды дважды встречали их неподалеку от прибрежья Днепра, однако нападать не рискнули. Возможно, потому и не нападали, что пока что в состоянии войны с украинским казачеством Речь Посполитая не пребывала.

Услышав, что Хмельницкий намерен поднять восстание, два десятка этих степных воителей тут же захотели присоединиться к его отряду. Полковник не возражал, однако двоих беглых братьев-семинаристов все же попросил хотя бы на время остаться в ските.

— Вы уже можете считать себя запорожскими казаками, которые служат в гарнизоне «Перун-форта», — сказал он, обращаясь к близнецам. — Но так уж сложилось, что знания ваши семинаристские нам пока что нужнее, нежели ваши сабли. А как разумно применить их в деле нашем святом, в этом вас наставит на путь истинный настоятель пещерного монастыря сотник Велес.

26

Слово свое лейтенант д’Эстиньо пока что сдерживал. Когда все, кто находился у резиденции коменданта, вошли в нее, он вдруг вспомнил, что в подвале, рядом с темницей, в которой генерал держал его как заключенного, находится небольшой арсенал. Отправившийся вместе с ним лейтенант Ассель и несколько солдат-швейцарцев обнаружили и перебили троих забившихся в подвальный этаж испанцев, а затем начали выносить наверх совершенно новые, только недавно закупленные и считавшиеся лучшими в мире английские ружья. Там же оказались и два фальконета с небольшим запасом ядер.

Все это вооружение тотчас же было роздано швейцарцам и казакам, а фальконеты установлены в окнах второго этажа. Едва Гяур завершил подготовку своего гарнизона к обороне, как на площади у здания появились первые испанцы, из тех, что не успели отойти к форту. Этот единственный во всем городке холм с мощным зданием резиденции казался им весьма удобным для обороны. Кроме того, они рассчитывали на поддержку отряда, охранявшего генерала Кастильеро.

Однако первые же залпы развеяли все их надежды. Поняв, что генерал убит или пленен и что поддержки ждать неоткуда, идальго тут же отказались от намерения завладеть резиденцией. Рассеявшись на небольшие группы, они начали отходить. Причем одни прорывались по восточному, другие — по западному берегу залива, стремясь как можно скорее выбраться из города. С той же целью основная часть гарнизона ринулась к порту, надеясь найти спасение на кораблях.

— Полковник Гяур! Где полковник Гяур?! — одним из первых ворвался на площадь ротмистр Улич.

— Он здесь! — крикнул кто-то из казаков. — Не подставляйся под пули, атаман!

— Ты жив, князь?! — не поверил ему Улич.

— Мне суждено умереть не здесь, — выглянул из окна второго этажа резиденции Гяур. — Как видишь, мы все еще держимся!

— Ну, слава Богу, значит, мы вовремя! — перекрестился Улич.

— Кажется, ты чем-то взволнован, ротмистр?! — охватила молодого князя волна озорного лихачества.

— Нет ничего страшнее, нежели поиски тебя, князь, когда в голову приходят всякие недобрые мысли.

— Стареешь, наверное, Улич: какие могут быть недобрые мысли в такое прекрасное утро?

— Как раз в такое утро они и приходят. Все-таки в степи война кажется более понятной, чем в этих городских лабиринтах, — проворчал ротмистр, — на этих старинных улочках, где из каждого окна стреляют, причем трудно сообразить, кто и откуда.

Тем временем фальконеты, как и ружья всех засевших на этом этаже наемников, еще раз дружно салютовали отходящим к порту испанцам.

— Преследуйте испанцев! — приказал Гяур сгрудившимся на площади казакам. — Не позволяйте им опомниться и где-либо укрепиться! Я поведу свой отряд вслед за твоим, Улич! Уводи воинов!

Оставляя укрытие, князь вдруг вспомнил о своем родовом замке в Грабове. Полковнику вдруг почудилось, что он отбивает нападение врага, стоя у бойниц на стенах Гяура, и ему стало не по себе от того, что так и не успел привести в порядок башни своего владения, не залатал проломы, не привел в божеский вид жилые помещения.

Конечно, в замке оставался комендант и хранитель швед Ярлгсон, который обещал заниматься его восстановлением. Возможно, он даже кое-что успел предпринять. Однако предчувствие подсказывало князю, что сделано было ничтожно мало и что именно сейчас над замком нависла серьезная угроза. От кого она исходила, этого он понять не мог, да особого значения это и не имело.

«Вот видишь, как плохо влияет на тебя появление собственного пристанища, — упрекнул себя Гяур. — Ты начинаешь ощущать привязанность — к местности, к жилищу, к женщине, которая в этом жилище обитает или, по крайней мере, должна была бы обитать. Если так пойдет и дальше, для походной жизни воина ты окажешься конченым человеком».

На гребне этих размышлений князю вспомнилась Власта. Не графиня Диана, множество раз являвшаяся ему в утренних сексуальных грезах, а почему-то именно Власта. Может быть, потому, что она все еще оставалась в Польше; что влюблена в него и не успела, не пожелала обзавестись мужем, как это сделала де Ляфер? Если какая-то женщина и способна привязать его к родовому замку, так это дочь подольской колдуньи.

А еще Гяур подумал, что, возможно, над его замком действительно нависла какая-то угроза и молодая провидица посылает сигналы о ней. Как бы там ни было, а на несколько минут князь совершенно забыл о том, что происходило в городе, который освобождали от испанцев его воины; он словно бы выпал из того времени и тех реалий, в которых пребывал. Правда, возвращение оказалось скорым и по-военному пикантным.

Проходя мимо одной из комнат, полковник увидел в открытую дверь полуоголенную молодую женщину, которая сидела на тахте, привалившись спиной к яркому восточному ковру. Это видение вряд ли запомнилось бы ему, если бы на полу у ног брюнетки не лежали двое убитых испанцев. Поднимаясь наверх, князь не видел этой сцены, поскольку дверь была закрыта, но теперь он понимал, что в такой позе и в таком состоянии женщина пребывает уже достаточно долго. И все бы было ничего, если бы эта женщина, как две капли воды, не была похожа на… графиню Власту.

— Унесите меня отсюда, мсье офицер, — умоляюще потянулась она руками к Гяуру, когда тот одной ногой ступил за порог. И как раз в эту минуту из руки ее выпал окровавленный кинжал.

— Что здесь произошло? Эти идальго напали на вас?

— Стоит ли ударяться в воспоминания? Но теперь у меня уже не хватает храбрости переступить через их тела.

— Но ведь убили их вы?

— Кажется, я, — по-детски решительно кивала головой француженка.

— Что, эти с тобой не рассчитались? — возник за спиной у полковника кто-то из французских моряков.

— Зато я с ними рассчиталась. Они ведь меня за гулящую приняли и почти всю ночь измывались. Правда, поначалу их было четверо, но вскоре двое ушли.

— Счастливчики, — очарованным взором окинул он брюнетку.

— Это вы по поводу того, что побывали со мной, — даже в таком состоянии женщина предпочитала оставаться истинной француженкой, — или же по поводу того, что вовремя бежали отсюда?

— Вы правы, — признал моряк, — будем считать, что беглецам посчастливилось дважды.

Полковник не стал выяснять, кому и насколько повезло в прошедшую ночь войны, подхватил женщину на руки и, осторожно переступая через руки и ноги казненных сладострастцев, вынес ее из комнаты.

— Если бы вместо этих язвенников, — презрительно кивнула женщина в сторону убиенных ею, — рядом со мной оказались вы, мсье офицер.

— Сомневаюсь в этом, — проворчал князь, однако пропитанная лошадиным потом насильников девица уже не слушала его.

— Если бы такое все же произошло, мсье офицер, — промурлыкала она, медленно, неохотно сползая с рук полковника, — прошедшая ночь осталась бы в моей памяти с совершенно иными воспоминаниями.

— Хотелось бы верить, мадам, — сдержанно поблагодарил ее князь.

— Женщина, которую может полюбить такой красавец-офицер, как вы, — вздохнула брюнетка, — очевидно, должна явиться из чрева колдуньи.

— Не пытайтесь предстать провидицей, — добродушно одернул ее полковник.

… Наверное, в тот день испанцам не везло, как заговоренным и проклятым. В узкую улочку, каменным ручьем стекающую между двумя возвышенностями к морю, их набилось около пяти сотен. Но дорогу к порту им преградили отряды сотника Гурана и лейтенанта Гордта. Еще раньше предусмотрительный Хансен, опасавшийся, как бы испанцы не добрались до причала и не отсекли французов от кораблей, отправил на берег часть экипажа, которая сразу же соорудила из повозок и бочек некое подобие баррикады.

То, во что превратилось сражение на этой улочке, Гяур воспринял как один из самых кровавых кошмаров войны. Зажатые в клещи, испанцы пытались искать убежища в домах, но перепуганные жители, боясь навлечь на себя гнев французов, запирали перед ними ворота и баррикадировали двери квартир. К тому же во многие из них, а также в припортовые трактирчики проникли рейтары Гордта и казаки Гурана. Так что это уже было не сражение, а некое подобие бойни.

Князь видел, как потом, когда все испанцы полегли под пулями и копьями, какой-то совсем юный драгун-швейцарец стыдливо стал на колени, но, вместо того, чтобы помолиться за души усопших и свою собственную, греховно блевал прямо на лежащий перед ним, чуть ли не до пояса рассеченный, растерзанный труп врага.

27

Было что-то истинно монашеское в благообразном лице, в высокой худощаво-сутуловатой фигуре, в смиренном взгляде белесо-водянистых глаз этого человека. Диана де Ляфер уже много раз ловила себя на том, что пытается выискать в облике польского принца Яна-Казимира что-нибудь такое, что пробудило бы симпатию к нему, заставило поверить в королевское, рыцарское, элементарно мужское начало почти сорокалетнего «непозволительно запоздавшего» наследника польского престола. Пытается, но… не способна.

— Можете ликовать, графиня… — князь Ян-Казимир Ваза (принцем его иногда именовали только здесь, во Франции, для поляков же он по-прежнему оставался князем и королевичем) редко когда завершал фразу. Он любил наслаждаться глубокомысленными паузами, наполняя собственное молчание хитроватыми недомолвками. Ничего не поделаешь, иезуитская школа.

— Вы, как всегда, чего-то не договариваете, мессир, — холодно заметила графиня.

Королевич знал, что по утрам она поднимается на этот холм, возвышавшийся сразу же за крепостной стеной Дюнкерка, чтобы полюбоваться морем и подышать нордической свежестью. Правда, знал он и то, что ритуальным восхождением на вершину возвышенности Диана еще и пытается гасить тоску по своему любовнику князю Гяуру, столь опрометчиво решившему испытывать счастье в морском набеге на занятые испанцами фландрские поселения. Однако напоминать об этом властной француженке было непозволительно. Даже для него, наследника польской короны.

— Господь и людская молва развеяли слухи о том, что корабль полковника Гяура погиб во время шторма неподалеку от Викингберга.

Опять эта изнуряющая пауза. Графиня медленно поворачивается лицом к принцу и смотрит на него с вежливой ненавистью. В то же время в душе ее что-то взрывается. Значит, все-таки слухи! Значит, не погиб. Каким образом она могла выразить свое ликование: загнать коня в холодные волны прибрежья? Выпорхнуть из седла и самозабвенно поваляться в холодной траве, как она любила делать это в жаркой полуденной степи неподалеку Каменца?

— А я и не верила, что корабль, на котором ушел в море полковник Гяур, погиб, — стоически молвила Диана.

— Почему не верили? Считаете его бессмертным?

— Понимала, что это всего лишь слухи. Они не вызывали у меня ничего, кроме чувства горечи за тех, кто столь легко отрекался от этого мужественного воина, командира наемного легиона. Не знаю, как это объяснить, но была уверена, что Гяур жив.

— Подобная вера ждущей женщины всегда вызывает уважение, — холодно процедил королевич.

— Хотите сказать, что известие о воскрешении полковника вас не радует? Или, наоборот, воодушевляет на такие же подвиги? Именно это вы желаете поведать мне, будущий полководец Речи Посполитой?

— Полковник ушел на одном корабле, а возвращается на трех. Об этом только что сообщил гонец, примчавшийся из форта Мардик, у стен которого два корабля князя задержались, поджидая третьего, получившего повреждение в бою с английской эскадрой где-то в районе Грейт-Ярмута [16].

Графиня закрыла глаза и, запрокинув голову, невидяще всматривалась в нависавшие над ними небеса, одновременно благодаря и проклиная их за все те мучения, которые они доставляют ей, бросая храброго воина Гяура то в одну часть Европы, то в другую. Диана плохо представляла себе, где может находиться этот Грейт-Ярмут, но это не помешало ей спросить:

— Как он мог оказаться там? Уж не собирался ли князь идти походом на Лондон?

— Я не удивился бы, узнав, что этот безумец уже восседает в тронном зале Вестминстера. Но пока что, повторяю, выйдя в море на одном корабле, он возвращается в Дюнкерк на трех. И то лишь потому, что еще как минимум четыре корабля, не считая мелких суденышек, сжег в гавани Викингберга. А чтобы комендант де Мовель не усомнился в почтительном отношении князя, решил явиться к нему в сопровождении шести пленных испанских офицеров во главе с генералом Кастильеро. Представляю себе, как испаноненавистник де Мовель будет тронут таким визитом.

Все еще не опуская запрокинутой головы, графиня открыла глаза и улыбнулась одной только ей понятной, загадочной улыбкой. Она гордилась своим степным рыцарем, как способна гордиться лишь безоглядно влюбленная женщина.

— Надеюсь, вы говорите об этом без зависти?

— Почему же без зависти? Я ведь и сам воин и не могу не позавидовать храбрости и удачливости этого наемника. Другое дело, что в данном случае моя зависть озарена уважением, а не очернена ненавистью.

— Ну да, ну да… — отрешенно как-то согласилась де Ляфер, — так ведь, собственно, и должно быть.

— Вы сведете меня с Гяуром, графиня?

— Ваши слова — просьба или вопрос, мой принц?

— Это важно?

— Даже не представляете себе насколько…

Ян-Казимир оглянулся на свою небольшую свиту из трех польских наемников, переданных ему принцем де Конде, словно побаивался, что они могут услышать его ответ. Они остановились в ложбине по ту сторону вершины и вряд ли прислушивались к их разговору.

— Считайте просьбой, — процедил.

Отвернувшись, графиня де Ляфер победно улыбнулась. Она ждала этого признания.

— Очевидно, у вас что-то срочное?

— Вы сведете нас сегодня же, как только Гяур ступит на берег, — в голосе Яна-Казимира уже стали проявляться жесткие, волевые нотки. Из них, очевидно, и формируется тот повелевающий королевский тон, который с одинаковым беспристрастием казнит и милует.

— Это просьба или уже приказ? — игриво поинтересовалась Диана.

— Научитесь определять сами, графиня, по значимости сказанного. Но должны знать: для меня очень важно поговорить с князем уже сейчас.

— Он ведь прибыл из вашей многострадальной Польши и вернется наверняка туда же. Почему вы вдруг занервничали?

— Мне нужно встретиться с князем Гяуром здесь и сейчас. Потому что встреча эта будет иметь смысл только до тех пор, пока этот степной бродяга не получил более лестного предложения от генерала де Мовеля, принца де Конде, кардинала Мазарини или кого-то там еще.

— И что, каждый из них готов предложить полковнику свою дружбу?

— Свою службу, графиня, службу, что не одно и то же, — нервно отреагировал королевич. Он понимал, что Диана специально затягивает с утвердительным ответом, набивая себе при этом цену.

— Для меня это новость, что готовы все трое, — уточнила она. — Любопытно. И еще, принц… Позвольте напомнить, что для офицера, каковым является полковник Гяур, служба позором не является. Все дело в выборе властелина и идеалов. Кстати, я не совсем поняла: вы-то сами готовы предложить полковнику не только службу, но и дружбу, наверное, тоже?

— Я готов был к этому еще до отплытия фрегата «Кондор».

— Что же вам помешало, принц?

— Я не мог напрашиваться на знакомство с этим… наемником, — интонационно выделил поляк слово «наемником».

— А на знакомство с князем вы, поляк-беженец, который еще недавно находился в испанском плену, напрашиваться можете?

По лицу королевича пробежала нервная судорога, но воспитание все же взяло верх над эмоциональной вспышкой.

— С наемником, какую бы родословную он себе при этом ни сотворял. Однако нам не стоит обострять отношения, графиня. Признаюсь, меня удивляло, что вы не свели меня с полковником, хотя, казалось бы, все шло к тому, что мы неминуемо должны встретиться. Когда я вернулся из Кале в Дюнкерк, у нас еще было почти два дня. Следовательно, все зависело от вас.

— Простите принц, не пойму, о чем вы. Насколько я помню, ни о какой встрече с князем речи не шло.

— Разве не ясно было, что она назрела? Не в Польшу ли станет возвращаться ваш князь, если только сумеет уцелеть?

— И все же вы не просили о знакомстве с Гяуром, — настояла на своем графиня. — Вы не ощущали потребности во встрече и дружбе с этим рыцарем, а значит, не готовы были к ней. А ведь именно князь мог бы стать тем воином, который помог бы вам проложить путь к польскому трону. Или, может быть, вам напомнить, что, в отличие от благословенной богом Франции, в Речи Посполитой трон по наследству не передается? И что уже сейчас на него метят несколько претендентов, да таких, что неизвестно, чем вся эта «престольная возня» закончится. Не продлится ли она и после того, как элекционный сейм [17] назовет имя обладателя короны.

Брови принца молниеносно взлетели вверх. Он не ожидал, что француженка столь решительно сменит тактику разговора с ним.

— Оказывается, нам с вами все-таки есть о чем поговорить, досточтимая Диана.

— Я принадлежу к тем женщинам, с которыми всегда «есть о чем поговорить». Причем не только в постели.

— Мне не с чем сравнивать, графиня, — почти обиженно напомнил ей поляк о том, что в постели они пока еще не побывали.

— Будет… с чем, — кротко пообещала де Ляфер. — Но при одном условии: находясь во Франции, вы, принц, как никто иной, должны быть заинтересованы в том, чтобы Гяур вернулся в Польшу в чинах, доблести и славе. Не забывая при этом о его скудном походном кошельке. Разве я неправа, ваше будущее величество?

С первого дня знакомства графиня не особенно церемонилась в отношениях с претендентом на престол, и Ян-Казимир даже успел, пусть не смириться, то, во всяком случае, привыкнуть к этому.

— По-моему, в мире не существует ни ситуации, ни мысли, в которых вы могли бы быть неправы, — проговорил через зубы.

Он в одинаковой степени любил и ненавидел эту графиню. Но ему нужен был Гяур, а еще больше — королева Мария Гонзага. Но, по иронии судьбы, путь к сердцам этих людей устилала камнями слов и адом своей циничной иронии только эта женщина — Диана де Ляфер. Поэтому королевичу не оставалось ничего иного, как пройти этот хотя и тяжкий, порой унизительный, зато самый верный, кратчайший путь.

Иезуитская школа, тренировка духа и воли в монастыре не прошли для него впустую. Теперь Ян-Казимир умел владеть собой значительно лучше, чем когда-то владел шпагой. А главное, как святую мудрость, усвоил твердое, жестокое правило: «Идея — выше личных амбиций, цель — выше любви и неприязни». А всякая ненависть воспринималась им лишь как источник абсолютного презрения ко всему бренному, что вставало на его пути.

28

— Вы неуловимы, князь. Единственное, что повсюду сопровождает меня, так это легенды о вас, о ваших подвигах на море и суше. Где бы я ни появилась в надежде встретить вас, везде, вместо встречи, вынуждена довольствоваться очередной легендой.

… Да, это опять графиня де Ляфер! Слушая ее милый бред, Гяур от волнения полузакрыл глаза. Все, что говорит эта прекрасная женщина, следовало слушать только так: полузакрыв глаза и ничему не придавая значения. Разве не так, умиленно наслаждаясь, слушают лепет ребенка?

— Так что вас влекло сюда, Диана: желание увидеть меня или стремление познать очередную легенду?

— То и другое, князь, то и другое. Но сами-то вы изменяетесь мало, поскольку вообще не способны изменяться, а все, что мне надлежало познать в вас, увы, давно мною познано.

— Какая милая словесная пощечина! — почти восторженно проговорил полковник и вновь закрыл глаза.

— Это пока еще не пощечина, это все еще поцелуй, — в ритмическом покачивании головой, которым, все ниже склоняясь над Гяуром, завораживала его графиня, нетрудно было уловить повадку змеиной пляски за мгновение перед броском.

— И какой же легендой вы обогащены на сей раз?

— Ничего нового. Очередная вариация на тему «о бесстрашном и преданном…». Но вот что странно. С каждым днем легенды о князе Гяуре становятся все более невероятными, и теперь уже настолько неправдоподобными, что поневоле начинаешь верить им.

Гяур нежно провел пальцами по щеке Дианы, мягко коснулся ресниц, на которых, как ему показалось, вот-вот должна была взблеснуть слеза; прикосновение их губ получилось шаловливо-легким и таинственным, будто первый детский поцелуй, сотворенный втайне от старших — в стыде, страхе и застенчивой нежности.

— Мой непостижимо храбрый князь, — медленно повела головой Диана. — Если бы вы знали, сколько всего я натерпелась, пока вы скитались вдоль побережья Фландрии, постоянно находясь между морской бездной и бездушной пиратской реей.

— Ваше появление в Денновере было сущим безумием, графиня, — признал Гяур. Он хотел добавить: «А для этого городка еще и бедствием», однако вовремя остановился.

Руки его коснулись предплечья женщины и воздушно поплыли по абрису талии, грубовато ощупывая, восстанавливая в своей незримой памяти воспоминание о тех ласках, которые рождались во время таких вот встреч и прикосновений. Руки узнавали ее тело, и от этого оно казалось Гяуру удивительно родным и нежным. Само присутствие Дианы порождало осознание того, что ты, наконец, вернулся туда, где тебе все еще рады, к той, единственной, которая действительно ждала тебя.

— Безумием было бы с моей стороны не появиться там, где я могла если не вырвать вас из плена, то, по крайней мере, отсрочить на сутки-вторые вашу казнь.

— Так, значит, речь шла о казни? И вам удалось убедить генерала д’Арбеля, что он.

— Почти удалось… убедить, — в одинаковой степени холодно и загадочно улыбнулась графиня.

— Мне говорили, что генерал — до сатанизма упрямый человек и что он затребовал огромную сумму выкупа за меня, не говоря уже о том, что…

— «Не говоря уже о том, что…» — подтрунивая, предупредила его графиня и, по-детски сморщив носик, смешно подергала им, пытаясь свести весь их разговор, как и встречу, к игривой легкости неожиданного свидания двух влюбленных.

— И что же. — с непростительной наивностью поинтересовался князь.

— Как видите, мне удалось убедить его.

— Я очень побаивался, что вы не сумеете вырваться из Денновера. Особенно после того, как я сумел бежать. Генерал д’Арбель наверняка рассвирепел и заподозрил, что в этом побеге помогали мне вы и Ян-Казимир.

— Он в самом деле рассвирепел бы. Но я сумела доказать ему, что это не так. Что я не успела вам помочь.

— И генерал покорно воспринял ваши заверения?

— Что ему оставалось делать, мой ревнивый князь? Важно не то, кого ты убеждаешь, а какие аргументы находишь.

— Мне не хотелось бы вникать в сущность этих аргументов. Лейтенант д’Эстиньо утверждал, что вы очень понравились генералу.

— Ах, этот негодяй д’Эстиньо…

— Он слишком нахраписто вел переговоры с вами?

— И, как никто другой, оказался заинтересованным в том, чтобы вы были казнены. Или выкуплены. Но за очень большую, совершенно немыслимую сумму.

— Не может быть. Мне казалось, что наоборот, лейтенант… Позвольте, так не вы ли убили генерала? Пошел слух о его странной гибели…

— Неужели я похожа на женщину, способную убить доблестного генерала?

— Боюсь остаться единственным, кто усомнится в этой вашей способности.

— Мой князь!.. Вы всего лишь хотели предположить, что я способна погубить генерала, как всякого другого мужчину; всего лишь погубить. И вообще… хватит о лейтенантах и генералах, мой вечно сражающийся полковник. Только ваше бивуачно-походное воспитание не позволяет вам забыть о них и вспомнить, что вы наконец-то встретились со мной.

— Я помню об этом, графиня. Вы удивительно прекрасны.

— Пусть бы об этом услышала виконтесса Камелия.

«Значит, мои похождения в доме доктора де Жерона для нее тоже не тайна, — почесал затылок Гяур. — К счастью, графиня восприняла это спокойнее, чем я ожидал. Разве что не все знает? Пока что не все…».

— Давно хотел спросить. Граф де Ворнасьен отвел мне в своем особняке флигель. Вам приходилось бывать в нем, графиня?

— Да уж, побывала, — томно произнесла Диана, давая понять, что с воспоминаниями покончено — как с теми, что связаны с генералом д’Арбелем, так и с теми, что заставляют упоминать виконтессу Камелию Фердгайнд. — Прелестное жилище.

— Рад, что вам понравилось.

— Почти как ваша голубятня в Каменце, мой скитающийся по диким степям Славяно-Татарии князь.

— В таком случае, вы несправедливы в своей оценке, — понял полковник свою оплошность. Он забыл правило, которое в свое время выработал в отношениях с графиней Дианой: «Услышать сказанное женщиной еще не значит услышать то, что она в действительности сказала».

— А я никогда и не бываю справедливой, мое воплощение праведности.

— Какое радужное признание!

— Зато бываю нежной, а порой и желанной.

Они все еще стояли посреди приемной во дворце графа де Ворнасьена. И Гяур уже склонен был то ли подняться с графиней на второй этаж, в свои покои, то ли перейти во флигель. Однако Диана, которая в подобных ситуациях всегда проявляла ровно столько инициативы, сколько нужно было, чтобы, продиктовав свою волю, сделать вид, будто подчиняется воле пылкого князя, в этот раз вела себя крайне сдержанно.

Разговор их не клеился. Несмотря на словесные изыски, встреча все-таки получилась значительно холоднее, чем должна была быть после всего, что произошло со времени их последней встречи.

— Разве сегодня в мои покои мы так и не поднимемся?

— Мне не нравится это слово — «покои», во время наших встреч оно кажется таким неуместным.

— Тогда что происходит?

— Вы нетерпеливы, как венгерские гусары перед атакой. Ничего страшного не происходит, мы ждем появления хозяина этой обители.

Едва Диана произнесла это, как сзади послышались шаркающие шаги.

29

— О, вы наконец-то нашлись, милейший!

Гяур резко оглянулся и увидел в дверях сухопарую согбенную фигуру графа де Ворнасьена. Достаточно было взглянуть на него, чтобы еще раз убедиться, насколько сдал старик после того, как в один день потерял сына, невестку и внука. Впрочем, даже если бы князь не знал об этой потере, он все же отметил бы в облике хозяина этого прекрасного, чудом уцелевшего во всех осадах и оборонах дворца нечто кричаще сиротское.

— Признаться, я боялся, что… сами понимаете… Ведь мне сообщили, что вы отправились в рейд против испанцев.

— Всегда помню, что в ваших жилах течет испанская кровь, но война есть война…

— Я не об этом, — замахал пергаментными костлявыми руками граф. — Совершенно не об этом. В моем возрасте и в моем состоянии трудно прислушиваться к зову той или иной крови. Все чаще слышится иной зов, оттуда, — указал он перстом в потолок, за которым, по всей вероятности, должно было находиться небо. — И если бы с вами произошло то, что не должно произойти, эта скромная обитель опять осиротела бы.

Граф подошел к камину, поклонился де Ляфер, как бы испрашивая у нее разрешения, и уселся в глубокое низенькое кресло, у которого стояла небольшая подставка для ног. Гяур помнил, что это кресло с подставкой у камина было любимым местом графа. Уже поэтому он мог проводить здесь целые часы — молча, с закрытыми глазами, предаваясь каким-то своим воспоминаниям и горестям.

— Присядьте, друзья мои. Извините, что помешал вашей встрече. Я ведь знаю, как вы мечтали о ней. Но отныне у вас будет много времени, поскольку теперь этот дворец является и вашим домом.

Диана сразу же опустилась в избранное ею кресло, а Гяур немного задержался, явно не понимая, что граф имеет в виду.

— Я не принадлежу к людям, стремящимся взять в могилу то, что на том свете, увы, не понадобится.

— Не самая приятная тема для разговора в присутствии прекрасной дамы, — попытался прервать его исповедь князь, однако сама прекрасная дама взглянула на него с таким холодным осуждением, что мысленно он тут же извинился перед обоими.

Возможно, Гяур произнес бы эти извинения вслух, если бы Ворнасьен хоть как-то отреагировал на его бестактное предостережение.

Тем временем появился слуга с подносом, на котором стояли бутылка вина и небольшие медовые прянички — излюбленное угощение хозяина.

— Однако я не принадлежу, — продолжил граф, — к тем легкомысленным людям, которые уходят из этого бренного мира, совершенно не заботясь, кому достанется все нажитое ими. Пока я был уверен, что усадьба достанется сыну, подобные мысли не занимали меня. Но когда… Словом, мне хотелось бы, чтобы мой дом достался тому, кому хотелось бы, чтобы он ему достался.

— Как же вы мудры, мой граф, — едва слышно, подбадривающе проворковала Диана, лучезарно при этом улыбаясь.

— И я очень рад, — по-прежнему обращался Ворнасьен к полковнику, — что именно графиня подсказала мне выход, — старик потянулся через столик к руке Дианы, но не поцеловал ее, а просто подержал в своей руке, словно пытался согреть озябшие пальцы.

Гяур вопросительно взглянул на графиню, пытаясь понять, о чем идет речь. Однако лицо Дианы оставалось непроницаемым, каковым представало всегда, когда она готовила очередной сюрприз или задумывала нечто каверзное.

— Сейчас вы все поймете, полковник, — вновь едва слышно проворковала француженка, не сводя при этом глаз с Ворнасьена.

Она словно бы опасалась, что старик вырвется из плена ее гипнотического взгляда и так и не скажет всего того, что обязан был сказать во время этой встречи. Но ведь не зря же она старалась, всячески ублажая владельца этого поместья.

— Словом, я попросил бы вас, князь Гяур, отложить все спешные дела и задержаться в городе до конца завтрашнего дня. Адвокат обещает, что к тому времени подготовит нужные бумаги и принесет их на подпись.

— Простите, о каких бумагах идет речь? — наконец избрал одно из двух свободных кресел Гяур.

— Так вы, милейшая Диана, все еще не сообщили князю о своем решении? — поползли вверх редкие, белесо-седые брови де Ворнасьена. — Графиня Диана! Вы что, не согласовали наше решение?

— У нас не было для этого времени, граф, — потянулась губками к старику. — После долгой разлуки всякая встреча кажется такой скоротечной… — томно покачала она головой. — Но вы излагайте, мсье, излагайте. Мы все уладим.

— Князь, умоляю вас, не отказывайтесь от этого родового гнезда Ворнасьенов, иначе доставите мне много неприятных минут. У меня нет наследников, и я не желаю, чтобы мою усадьбу продавали с молотка, как нечто бесхозное.

— Так вы хотите, чтобы я приобрел этот дворец?! — перевел Гяур взгляд на Диану.

— Почему хотеть этого должна я, мой непозволительно догадливый князь? — взялась за свой бокал графиня. — Насколько я понимаю, владельцем его должны стать вы. Я же, в лучшем случае, буду чувствовать себя гостьей. Время от времени.

— Даже предположить не мог, что…

— Так предполагайте, полковник, предполагайте, — напористо подбодрила его француженка. — Вам что-то не нравится в этом дворце? Он не соответствует вашему статусу и вашим амбициям? Не спорю, здание нуждается в небольшом ремонте, но ведь граф Ворнасьен и не пытается отрицать этого.

— Естественно, естественно. Война, знаете ли… — поспешил заверить его граф. — Но ведь это учтено при определении суммы.

— Может, вам не нравится город? Вас удручает северный морской ветер? Неприятны воспоминания, которые будет навевать сам вид дюнкеркского порта, в котором пришлось высаживаться, чтобы штурмовать крепость?

— Остановитесь, графиня, — взмолился Гяур. — Это великолепный город. Мне решительно все нравится в нем. Однако должен же я выяснить, каким образом становлюсь владельцем этой архитектурной роскоши; какую сумму мне придется изыскивать.

— Господи, князь, мой выросший в татарских седлах князь… Зачем вам снисходить до таких подробностей: «Каким образом? За какую сумму?!»

— Извините, графиня, это все-таки важно: каким образом и за какую сумму.

— Пока что графиня внесла только залог, — вмешался в их сумбурный разговор де Ворнасьен. — Но и его хватит, чтобы я мог безбедно продержаться как минимум год. А сумму я действительно назначил сравнительно небольшую, не правда ли, графиня? — с надеждой взглянул он на Диану.

— «Символическую», сказал бы любой король, если бы после стоимости Лувра ему назвали стоимость этой хижины, — оставалась в своем амплуа графиня. — Остальную часть мы внесем в течение года. Из тех средств, которые когда-то достались мне там, в степи под Каменцем, в виде трофеев, после гибели обласканного шайтаном Бохадур-бея.

— Неужели из тех запасов еще что-либо осталось?! — полковник поинтересовался бы этим, даже если бы речь о покупке не шла.

— Вы недооцениваете меня, князь. Это обижает. Кроме того, кое-какой доход дало ваше французское имение. Виноделие в тех краях весьма прибыльно. Да и вы, насколько я понимаю, не бедны. Принц де Конде пообещал наградить вас за корабль, который захватили. Как наемнику, вам причитается определенная сумма. Вы даже имеете право потребовать от испанцев выкуп.

Гяур рассмеялся. У него голова шла кругом от всех этих коммерческих предприятий графини. Оказывается, он действительно недооценивал ее.

— Но зачем, — обвел руками вокруг себя, показывая на стены зала, — вы делаете это? Моя жизнь проходит в походах. Тем более что вы уже…

Напомнить француженке о ее замужестве Гяур так и не решился, однако она прекрасно поняла намек и задумчиво помолчала, вглядываясь в содержимое своего бокала.

— Сама не знаю, князь, — с грустью проговорила она. — Что-то заставляет меня прибегать к этому. Какое-то странное, неуемное желание найти вам пристанище здесь, во Франции, на моей земле. Очевидно, хочется, чтобы вы укоренились в земле Франции. Чтобы на этой земле остался хоть какой-то ваш след. Чтобы, приезжая в Дюнкерк, я всякий раз могла войти в этот дворец, помня, что он ваш. Что, даже если вы будете в очередном походе, все здесь напоминает о вас. Вы уж простите меня, граф де Ворнасьен, — тронула пальцами руку старика, наклонившись через низенький венецианский столик, — что говорю об этом в вашем присутствии, в присутствии истинного владельца.

— Не обращайте на меня внимания, милейшая. Вернее, я даже польщен, что этот разговор происходит в моем присутствии, и я могу чувствовать себя хоть в какой-то степени причастным к чему-то важному, что происходит в вашей жизни, мадам.

— Благодарю, граф, благодарю, — она вновь отпила из бокала, несколько мгновений сидела, отвернувшись, словно смотрела на угасший камин. — Мне не хочется терять вас, мой случайно встретившийся в дикой степи князь, — едва слышно проговорила она, все еще не поворачивая к нему лица. И Гяур не сдержался, чтобы не провести рукой по ее волосам.

Поняв, что теперь он здесь действительно лишний, де Ворнасьен довольно решительно поднялся и, тяжело, неуклюже ступая распухшими ногами, направился к выходу.

— Я лишь хотел оговорить с вами, князь, самый важный и, я бы сказал, щепетильный вопрос, — подал он голос уже от двери.

— Слушаю вас, граф.

— По условиям договора о продаже, я продолжаю жить здесь до того момента, пока Господь не соизволит обратиться ко мне со словами: «Приди ко мне! На земле ты свое отмучился».

— Не сомневайтесь, граф, что это условие будет выдержано. Как вы понимаете, мои визиты во дворец будут очень короткими и необременительными, — заверил его полковник, все еще не осознавая себя владельцем этого дворца.

— Если бы я могла, — проводила Диана взглядом графа де Ворнасьена, — я бы покупала для тебя по дому в каждом городке, каждой деревушке Франции. С одной-единственной надеждой — что когда-нибудь где-нибудь да объявишься. Хоть на один день.

— А ты не опасаешься, что однажды застанешь в этом дворце женщину, которая назовет себя моей супругой.

— Что-то я не припоминаю, чтобы сообщение о моем замужестве повергло вас в самоубийственное уныние, — вежливо, но с нескрываемой местью, напомнила ему Диана.

— Мне пришлось уважать ваши чувства и ваше решение.

— Чувства оставим в покое, остановимся на решении. Тем более что вы прекрасно знаете: супруга из меня никакая. Только не вздумайте сказать, что и любовница я тоже «никакая».

— Так грешить против истины я не осмелюсь, — искренне заверил ее степной князь. — Тем более что для меня вы не только любовница, но и любимая.

— А посему признайте, что мое решение стать женой будущего первого министра оказалось благоразумным.

— Скрепя сердце признаю.

— Однако речь сейчас не обо мне. Вы, князь, спросили, не опасаюсь ли я однажды встретить в этом дворце вашу супругу. Поверьте, я опасаюсь, что так никогда и не наткнусь на нее. Поэтому мой вам совет, полковник: вспомните о Власте. Как можно скорее вспомните о той, которая способна родить вам наследников и всегда оставаться хранительницей вашего очага.

30

Бой длился бесконечно долго, и много раз полковнику казалось, что вот-вот он станет для него последним. Враги появлялись ниоткуда, пули пролетали на волосинку от виска, а всяк обнажавший клинок представал перед ним в образе прекрасного фехтовальщика.

— Вы и есть тот самый князь Гяур?

— Был бы признателен, если бы вы сумели убедить меня в этом.

Князь сидел, прислонившись спиной к стене, напротив высаженного окна и тянулся взглядом к освещенному ярким солнцем небу. Весь зал и все прилегающие к нему комнаты были устланы окровавленными телами его солдат и врагов, ближайший из которых почти прикасался шлемом к подошвам сапог полковника. И гонцу, с трудом разыскавшему Гяура, показалось, что полковник остался единственным живым человеком посреди огромного поля брани, после вселенского побоища.

— Прошу прощения, господин, — с подчеркнутым уважением проговорил капитан, удивленно осматривая окровавленный, растерзанный зал, который помнил не только звон клинков, но и хранил следы ядер. — Но мне хотелось бы знать точно. Дело в том, что я прибыл из ставки главнокомандующего. Капитан де Пловермель, с вашего позволения.

— В таком случае можете не сомневаться, — прошелся пальцами по лицу князь, не замечая, что пальцы его окровавлены и оставляют багровый след на щеках. Нет, рука была цела, просто с последним из испанцев, который с покорностью побежденного припадал сейчас к его ногам, полковник схватился врукопашную, когда тот уже был ранен, а сам Гяур оказался без сабли. — Присаживайтесь, капитан, если присмотрите себе местечко. Я — полковник Гяур, командир отряда иностранных наемников.

— Славно же вы здесь потрудились, господин полковник. Мне уже не раз приходилось слышать о том, как сражается ваш полк, но то, что я вижу…

— Эту загородную виллу мы взяли штурмом как раз к вашему прибытию. Старались, как видите, — добродушно улыбнулся Гяур.

— Князь! — остановил у окна своего разгоряченного, раненного в шею коня ротмистр Хозар. — Что с тобой, князь?! Ты жив?!

— Капитан утверждает, что жив! — только теперь приподнялся Гяур. — Собери оставшихся воинов. Посмотри, сколько их. Займись ранеными.

— Хвала Перуну! Сейчас пришлю к тебе Улича.

— В этом нет необходимости. Это чужая кровь. Так слушаю вас, капитан, — опираясь рукой о стену, с трудом выпрямлялся Гяур. Когда у самой виллы под ним упал сраженный пулей конь, то, вылетая из седла, полковник поранил себе обе коленки. В горячке боя он этого не замечал. Но теперь резкая боль в суставах буквально парализовала его ноги.

— Я прибыл, чтобы сообщить, что главнокомандующий вызывает вас к себе в ставку.

— В связи с чем, вы, конечно, не знаете.

— Нет, конечно, адъютант главнокомандующего обычно избегает каких-либо объяснений.

— И где же она теперь находится, эта ставка?

— Недалеко отсюда. В замке Шарлевиль, в двух милях отсюда в сторону Арраса.

Переступая через последнего убитого им испанца, Гяур заметил, как тот конвульсивно вскинулся всем телом, словно хотел задержать его, считая, что поединок все еще не закончен. Этот кабальеро пытался проткнуть его, уже обезоруженного, шпагой, однако полковник сумел пропустить клинок мимо себя, разоружить испанца и, прижав к стене, задушить.

— Ты проиграл, рыцарь, — сказал он ему. — Тебе не хватило одного удара.

— Так кто кого осаждал здесь? — спросил капитан, выходя вслед за Гяуром на разрушенный снарядами портик.

— Две недели назад — испанцы французов. Сегодня мы — испанцев. Укрывшись в этом лесном имении с небольшим хуторком, они почти месяц делали набеги на наши гарнизоны, и мы не могли понять, где их база. — Полковник внимательно осмотрел двор и прилегающие к соседним строениям лужайки. Везде трупы. Кое-где еще ползали раненые, но их никто не перевязывал и не добивал.

— Куда же девались ваши солдаты?

— Несколько испанских наемников прорвались в сторону селения Рубе. Очевидно, преследуют их. Хотя, как я погляжу, солдат у меня осталось не так уж и много.

— Да, побоище не хуже Грюнвальда. Единственное, что утешает, что французов здесь почти не было. Швейцарские и баварские наемники-пехотинцы да хорватская конница. — Вспомнив, что Гяур тоже наемник, капитан виновато поднял на него глаза. — Пардон, ваша светлость, не учел.

— Ничего страшного. Испанцев тоже было немного. Наемники против наемников. Один из кровавых рыцарских турниров.

— Без которых рыцарство давно выродилось бы.

— Вам придется немного подождать, капитан. Хочу собрать свое воинство, чтобы понять, сколько же у меня осталось клинков.

— Принца де Конде это может заинтересовать, — признал гонец, — поскольку наем новых воинов всегда обходится дорого.

Спустя минут десять к вилле вернулись лейтенант Гордт со своими двадцатью оставшимися в живых швейцарцами. Столько же баварцев и с полтора десятка швейцарцев удалось собрать по хуторским усадьбам — одни из них зажимали руками окровавленные повязки, другие уже развлекались с немолодыми хозяйками дворов.

Женщины воспринимали эти коллективные страсти с абсолютным безразличием. Месяц назад наемники испанцев перебили их мужей и такое вытворяли с ними, что теперь оставшиеся в живых, кажется, потеряли всякий интерес к тому, что проделывают с их телами эти озверевшие мужчины-чужестранцы. И коль ни одна из них на насилие со стороны его воинов не пожаловалась, у Гяура не было основания укорять своих храбрецов ни в легкомыслии, ни в своеволии. Хотя обычно грабежи и насилие он пресекал самым жестким образом.

* * *

Выстроив остатки отряда — большая часть его полка наемников помогала сейчас отряду Сирко, действовавшему неподалеку от Дюнкерка, Гяур молча осмотрел их. Многие солдаты едва держались на ногах. Изорванные мундиры, кроваво-грязные повязки, запыленные, состарившиеся лица.

— Еще один бой мы с вами выиграли, — переводил сказанное им на немецкий лейтенант Гордт. — Все вы сражались как истинные храбрецы. Я не король, чтобы осыпать вас чинами и милостями, зато, в отличие от короля, могу, стоя на коленях, поклясться на Библии, что Европа не знает более храбрых воинов, чем вы.

Солдаты выхватили кинжалы и ударили ими об измятые кирасы — обычное проявление чувств наемников, заимствованное ими от римских легионеров.

Передав командование отрядом лейтенанту Гордту и осчастливив свое воинство двумя сутками отдыха в обществе местных красавиц, Гяур отправился в ставку.

Предусмотрев, что в седле преодолеть такое расстояние полковнику будет сейчас трудновато, капитан приказал заложить трофейную карету, в эскорте которой оказались Хозар и двое сопровождавших его, де Пловермеля, драгунов.

Оставляя усадьбу, князь приоткрыл дверцу и, высунувшись из кареты, еще раз мрачно осмотрел поле боя. Живые прохаживались между убитыми с усталостью людей, которым предстоит нудная и тяжелая работа, превращавшая их из воинов в могильщиков.

«Представь себе, что с таким же омерзением, проклиная и мародерствуя, они тащили бы тебя сейчас к наспех вырытой яме, — подумалось полковнику. — Странно, что тебе удалось уцелеть. Врываясь в виллу, ты, по существу, обрекал себя на гибель. Какая же сила спасла тебя, оставив в живых одного-единственного из всех, кто там сражался?!»

— Я много слышал о вашей храбрости, — проговорил капитан. — Теперь получил возможность убедиться. Говорят…

— Что там еще говорят? — резко поинтересовался Гяур, не отводя взгляда от полусгоревшей виллы.

— Что вы совершенно лишены чувства обычного человеческого страха. И хотя являетесь полковником, командиром полка наемников, сражаетесь всегда в первых рядах.

— А что еще остается делать, чтобы развеивать тоску человеку, напрочь лишенному «обычного человеческого страха»? — горьковато ухмыльнулся князь.

31

Весь следующий день отряд Хмельницкого провел в стычках с польскими разъездами, цель которых была — перехватить его уже на подходе к Сечи. Теряя людей, полковник прорывался через скованные тонким льдом притоки Днепра, исчезал в густом снежном тумане степных балок, отсиживался в прибрежных камышах, с боем переправлялся через поросшие ивняком речные лиманы.

И лишь у самого острова Буцкого — на котором, как утверждал их проводник Ордань, стояли теперь лагерем жалкие остатки запорожского братства, — полковнику наконец-то удалось смять и развеять последний заслон, составленный из реестровиков Корсунского полка (у которых не было особого желания вступать в схватку), и окончательно уйти от погони.

Ордань оказался прав: сечевики действительно зимовали на Буцком, и собралось их там чуть больше двух сотен. Но это был костяк запорожского рыцарского ордена, и от того, примет он беглого полковника-реестровика или же потребует оставить остров и искать себе иное пристанище, зависело слишком многое, чтобы отнестись к встрече с сечевиками, как к обычной, случайной встрече с казачьим отрядом.

Полковник оставил своих спутников на небольшой, обрамленной деревьями и кустарником, косе и пешком, без коня, приблизился к воротам небольшого казачьего форта, за валами которого виднелись острия частокола и скрепленных между собой повозок.

— Кто такой, что-то я никак не признаю тебя?! — сурово спросил его приземистый кошевой атаман, взобравшись на вал у ворот и одной рукой держась за эфес турецкого ятагана, другой опираясь на ствол привратного фальконета.

Вся остальная казачья братия тоже не узнавала стоявшего перед воротами с оголенной головой полковника, поэтому мрачно посматривала то на него, то на укрывавшихся на косе казаков, которые оставались под командой сына Тимоша.

— Я — полковник Хмельницкий! Вот уже несколько суток я пробиваюсь к вам через заслоны коронного польского войска и корсунцев-реестровиков.

— Слышали о таком, Хмельницком, слышали! Говорят, неплохой был казак, в походы ходил, у турок в неволе пота соленого испил.

— Так оно, братья, и было!

— Но что-то в последнее время сторониться начал Сечи и казачьего братства нашего, — с нескрываемой иронией басил кошевой.

— Еще бы: из рук самого короля чины получает! — подбросил хвороста в костер какой-то тщедушный казачишка-отрок, изорванная свитка которого была наброшена на такую же изодранную рубаху — все нажитое им за время славных походов.

— А не тебе ли король сабельку дарил, с нарочным из самой Варшавы посылал? Говорят, ты обещал испытать ее на казаках-сечевиках, — смачно причмокивал погасшей люлькой кошевой.

— Что вы его, братцы, у ворот измором берете? — то ли впрямь сжалился над полковником седовласый рубака, доселе мирно восседавший на старой турецкой пушке по другую сторону ворот от кошевого, то ли просто язык решил почесать. — Может, ему белый королевский харч так осточертел, что кулеша милой стала? Откройте ворота да впустите.

— Пусть сначала скажет, зачем пришел! — твердо стоял на своем кошевой.

Хмельницкий терпеливо ждал. Слова казаков задевали и ранили его, но он не мог не признавать, что многое в них было справедливым. К тому же полковник знал: в Сечь нужно приходить, как в монастырь. Не с гордыней своей, а с покаянием. Не с намерением установить здесь свои порядки, а с желанием постичь давние законы этого боевого братства. Словом, он знал, на что шел, направляясь в эти края.

— Коль уж меня прибило к этому берегу и к этим воротам, то скажу обо всем, что привело меня сюда! — Хмельницкий еще ближе подступил к воротам, вновь поклонился кошевому атаману и всем остальным казакам, по обе стороны от ворот стоявшим. — Вы, славное рыцарство сечевое, видите перед собой старого казака Хмеля, который многое познал и многого натерпелся.

— Только воевал не за волю казацкую, а за польскую корону! — выкрикнул кто-то из сечевиков, однако атаман приказал ему попридержать язык и набраться терпения.

— Коль уж человек пришел на Сечь, — назидательно молвил кошевой, — надо его выслушать да порасспрашивать, как обычай велит, а тогда уже думать, какой ответ давать. А ты говори, Хмель, говори…

— Прежде чем явиться к вам, я вдоволь повоевал и за землю нашу, и за поляков, и за короля и хотел только одного — спокойно дожить немногие годы свои на доставшемся мне от отца, такого же казака, как вы и я, клочке земли.

— И доживал бы! Чего тебя на Сечь принесло? — фальцетом прокричал все тот же, на язык нетерпеливый. Однако полковник даже не попытался отыскивать его взглядом, чтобы не отвлекаться и не терять времени.

— Но как же польская шляхта отблагодарила меня за тяжкую, верную службу? Да точно так же, как отблагодарила многих других реестровых старшин, как готова отблагодарить каждого из вас, кто положится на слово короля, коронного гетмана или воеводских старшин. Шляхтичи захватили мою усадьбу, нагло захватили все, что отцом моим и мною за столько лет нажито. Но и этого им показалось мало. Они забили до смерти моего десятилетнего сына…

— Неужто и сына до смерти забили?! — не сдержался казак, восседавший на турецкой пушке. — Осатанели, ироды!

Но Хмельницкий не поддался на его сочувствие. У полковника был большой опыт общения с казаками, особенно с запорожцами, поэтому он понимал: одна неверно, неискренне сказанная фраза, и договорить ему уже не дадут: как предоставили слово, так и лишат его. Поэтому пытался сказать все, что должен был. Причем сказать следовало так, как мог только он, хорошо знавший душу казака и казачьи нравы. На Сечи неудачников не любили еще больше, чем в Чигирине, Киеве или Варшаве.

— Забив до смерти моего младшего сына, они увели и принудили к замужеству с чигиринским подстаростой Чаплинским мою жену. Заарканили моего боевого коня.

— Да последний грабитель так не поведет себя, чтобы у казака коня увести! — не сдержался теперь уже кошевой. — Вся эта история с сыном и похищенной женой его как-то не очень тронула. Но конь… Увести у своего земляка боевого коня — это ему по-мужски, по-казачьи, было очень даже понятно, такое прощать трудно.

— Они оставили меня без земли, без семьи, без коня — нищим посреди поля. И вместо того, чтобы сжалиться, наконец, и позволить найти хоть какой-нибудь приют, схватили, пытали и приговорили к казни. И вот теперь я перед вами. Пришел и стою на коленях, прося у вас того последнего пристанища, которое только и может дать казаку наша славная мать-Сечь. И в котором вы мне, своему старому рубаке-товарищу, по доброте своей и милости душевной, просто не сможете отказать. Смилуйтесь же над старым казаком: примите меня лично, сына моего и нескольких побратимов в свое святое казачье братство. С тем и стою перед вами на коленях.

Он сначала медленно опустился на одно колено, затем на второе, но кошевой, знавший цену казачьей гордости, пощадил генерального писаря.

— Что перед товариществом сечевым на колени готов стать, от этого гонора твоего не убудет. Но я тебе так скажу: не ты перед нами на колени становиться должен, — натужно, астматически прохрипел он. — Это пусть враги наши стоят перед тобой и всеми нами на коленях!

— Спасибо, отец.

— Откройте ворота, — обратился атаман к тем, что дежурили у входа на Сечь. — Не видите разве? Казак Хмель с побратимами своими пришел к запорожскому товариществу нашему, прибиться желая!

32

Адъютант главнокомандующего встретил их у двери, пытливо осмотрел с ног до головы и, задержав осуждающий взгляд на полковнике Гяуре, задумчиво потер подбородок.

— Я понимаю: вы прямо с поля боя, господин полковник. Как понимаю и то, что принц ждет вас, тем не менее…

Гяур не дослушал адъютанта, резким жестом отстранил его, причем сделал это с таким безразличием, словно отклонил ветку куста, и спокойно вошел в мрачный, грубо сработанный из дикого камня дворец, прилепившийся к крепостной стене замка Шарлевиль, проложенной вдоль скалистого обрыва.

— Где принц де Конде? — спросил он первого попавшегося ему на глаза офицера-гонца, куда-то спешившего по коридору.

— Во внутреннем дворике, мсье, — на ходу ответил тот.

— В этой конюшне есть еще и внутренний двор?!

— Не советую так отзываться о ставке, мсье. Даже если вы прямо из боя.

Как ни странно, в этой «конюшне» действительно был небольшой внутренний двор, окаймленный мраморной галереей с небольшими ложами для зрителей. Одного взгляда на это строение было достаточно, чтобы понять, что когда-то двор использовался для театральных представлений, шутовских забав да пеших рыцарских турниров. Ну, еще, возможно, для дуэлей.

Похоже, что принц решил объединить все эти лицедейства воедино. Два офицера, облаченных в старинные рыцарские доспехи с решетчатыми забралами, сражались тяжелыми двуручными мечами. Но вот беда: офицеры оказались слишком хлипкого телосложения. После пятиминутного поединка их привыкшие к легким шпажкам руки уже едва удерживали основательно поржавевшее оружие предков, а техника боя больше напоминала петушиную схватку, при которой рыцари чаще сталкивались кирасами, грудь в грудь, чем рубились мечами.

— Тот, что сидит рядом с принцем, — успел шепнуть прорвавшийся вслед за Гяуром капитан де Пловермель, — и есть принц Ян-Казимир.

Гяур небрежно скользнул взглядом по исхудавшему лицу, козлиной бородке принца Вазы, и вновь перевел взгляд на сражавшихся.

— Это шуты или воины? — властно спросил он, не желая ждать, пока его заметят.

Принц де Конде медленно повернулся к нему лицом и свирепо уставился на человека, осмелившегося столь дерзко оценивать достоинства выпущенных им на арену гладиаторов. Но, узнав Гяура, благоразумно решил вначале изрядно отпить из серебряного кубка, потом наполнить еще один, для полковника, и лишь затем проворчал:

— Желаете сразиться?

Бойцы восприняли появление князя как спасение от позора. Опустив мечи, они приподняли забрала и, униженно истекая потом, дышали так натужно, словно только что вырвались из гущи кровопролитного сражения. При этом они стояли, почти опираясь друг на друга плечами, ибо никакой особой вражды между ними эта схватка не породила.

— С вами? — спокойно спросил Гяур.

Принц де Конде замер с двумя кубками в руках. Лицо его вытянулось и побледнело. Поняв, что произошло что-то не то, к чему стремился хозяин ставки, его гость Ян-Казимир метнул взгляд на Гяура, на главнокомандующего и тоже поднялся из-за стола. Он отлично понимал, что своим предложением принц де Конде загнал себя в угол. Теперь ему не оставалось ничего иного, как принять предложение полковника или же продемонстрировать перед всеми присутствующими свою, деликатно выражаясь, нерешительность.

— Вы с ума сошли, полковник! — прошипел капитан де Пловермель. — Сражаться с принцем?! Да вам не дадут выйти из этого замка.

— После него я сражусь с вами, — обронил Гяур, не глядя на капитана. Однако достаточно громко для того, чтобы сидевшие неподалеку принцы, французский и польский, отчетливо могли слышать его.

— Мы здесь с принцем де Конде испытывали вооружение предков, — неожиданно рассмеялся Ян-Казимир. — Их сатанинские мечи и облачение показались нам довольно неуклюжими, вот и решили посмотреть, какими они будут восприниматься в схватке. Главнокомандующий действительно предположил, что, может быть, вы тоже желаете испытать тяжесть одного из этих мечей. Но речь шла не о схватке. — Он умоляюще взглянул сначала на Гяура, затем на принца де Конде. — «Некстати все это, господа, ох как некстати!» — предупреждал этот взгляд.

— Ах, вы всего лишь намерены были испытать тяжесть мечей? — отлично понял его Гяур. — Я-то думал, что меня решили превратить в гладиатора, сражающегося на потеху гостям и домочадцам.

Он подошел к ближайшему из воинов, выхватил у него из рук меч и, подняв его одной рукой, несколько минут выделывал такие пируэты, словно отбивался от целой стаи наседавших на него врагов. Первыми же движениями он разогнал только что сражавшихся солдат по разным уголкам дворика, и те даже не помышляли высунуться из-за колонн. Они, как и принцы, были потрясены легкостью, с которой Гяур орудовал этим страшным оружием. Откуда им было знать, что первые уроки фехтования боевым оружием Одар-Гяур получал именно на таких, двуручных мечах. И получал он эти уроки еще в четырнадцать лет.

Когда разминка была окончена, князь занес меч так, как обычно заносят для метания копье, и с невероятной силой метнул его в деревянный обвод галереи. Оружие с треском проломило толстую старую доску почти над головой принца де Конде, несколько раз качнулось в ней, приподнимая своей тяжестью всю обивку, и рухнуло на землю.

— Ну вот, а вы говорите, что оружие слишком тяжело и неуклюже, — воинственно улыбнулся наследник великокняжеского престола Острова Русов, завершая свой «выход на арену». — По-моему, очень даже удобная вещь. В случае надобности можно метать, как нож, копье или легкий македонский дротик.

Принц де Конде все еще стоял с кубком в руке и казался каменной статуей. Он отлично понимал, к чему клонит Гяур, но никак не мог решить, как же ему вести себя в этой ситуации. Не зря же о его солдатской грубоватости и неповоротливости при французском дворе ходили легенды. Он действительно растерялся, но именно его медлительность позволила Яну-Казимиру хоть как-то сгладить остроту противостояния двух рыцарей.

— Что вы застыли, как изваяния? — наконец обрел дар речи де Конце, обращаясь к солдатам, выступавшим в роли гладиаторов. — Унесите эту ржавчину, — кивнул он в сторону лежащего рядом с ним меча, — и сами тоже убирайтесь вон.

Несостоявшиеся гладиаторы вдвоем метнулись к мечу и вскоре исчезли в переходе, ведущем в другой, еще более тесный дворик, очерченный стенами четырех башен.

— Садитесь, полковник Гяур, — обратился принц теперь уже к своему гостю. — А вы, капитан, свободны. Вы не так поняли меня, князь. Я вовсе не собирался превращать вас в потешного фехтовальщика, а, зная о вашей силе и выносливости, намеревался увидеть то, что вы, собственно, уже продемонстрировали.

— В свою очередь, примите и мои извинения. Как видите, я прямо из боя, причем очень тяжелого, — примирительно развел руками Гяур, оглядывая свое изжеванное, а местами изорванное в клочья платье. И принц обязан был воспринять это замечание как сдержанную попытку оправдания.

— Одежду вам сейчас подберут. Камердинер, мундир полковнику. Переройте все наши запасы, но чтобы по росту. Прошу к столу. У нас есть о чем поговорить.

Пока Гяур приближался к своему креслу, принц осматривал его могучую фигуру с нескрываемой завистью. Еще недавно вся интересовавшаяся военными делами Франция говорила о нем — «французский Македонский», «юный Ганнибал», «первый рыцарь Парижа»… Молва и газетчики на высокопарные слова и несравненные сравнения не скупились — во Франции это умеют.

Теперь же легендой становились Гяур, Сирко, украинские казаки, не только сумевшие взять штурмом Дюнкерк, несколько других городов и укреплений, но и показавшие французам, как, очевидно, и испанцам, совершенно иную войну, о которой они не имели раньше ни малейшего представления. Удивительное бесстрашие, презрение к смерти, азиатская военная хитрость, необычные по своему замыслу рейды и операции в тылу врага… Такое не могло оставаться незамеченным. Но больше всех говорили, естественно, о полковнике Гяуре. Будь князь французом, он уже наверняка стал бы национальным героем.

— Где вас обнаружил капитан Пловермель?

Гяур в нескольких словах рассказал все, что только можно было рассказать о последней операции против испанцев. Обо всем, что поддавалось словесному описанию.

Главнокомандующий выслушал его молча, и даже когда Гяур закончил свое повествование, еще несколько минут пребывал в безмолвии, подперев руками подбородок и глядя куда-то в пространство перед собой.

— Вы опасный противник, полковник Гяур, причем не только для испанцев.

— Понимаю вас, принц. Скажите прямо: мне нужно уйти из армии? Оставить границы Франции? Я восприму это с пониманием. Мне не хочется доставлять вам огорчение. Я ценю вас как полководца — говорю это искренне, — и не желаю, чтобы вы видели во мне соперника.

— Вы — мой соперник?! — попытался снисходительно рассмеяться главнокомандующий, но вдруг осекся, сник и залпом осушил свой кубок.

— Нет, князь, я не дам повода для того, чтобы вы видели во мне завистника. Я обязан оценить ваши заслуги, как они того заслуживают, — резко молвил он. — Но об этом мы поговорим вечером, на небольшом балу, на который будет приглашен генералитет и все дамы местного высшего света. У вас есть еще время для ванны, переодевания и нескольких часов сна.

— Эт-то мне не помешает, — улыбнулся Гяур. — До встречи на балу, мессир.

33

Как оказалось, бал задумывался в честь последних побед французских войск и высокого гостя главнокомандующего — польского принца Яна-Казимира. Но получилось так, что, с появлением облаченного в новый офицерский мундир красавца-богатыря Гяура, все внимание сразу же переключилось на него. И не только потому, что князь позволил себе явиться лишь ко второму танцу. Вместе с полковником Гяуром в танцевальный зал Шарлевиля ворвались ветры всех тех легенд, которые уже витали над здешними краями и которые были подогреты рассказами офицеров-наемников, участвовавших в недавнем великом избиении испанцев в селении Ипрвиль.

Большой отряд испанского полковника Иставелла, в составе которого действовал особенно зверствовавший эскадрон лучников-мавров, наводил ужас на все окрестные селения, и избавление от него воспринималось обитателями местечка Шарлевиль и его замка с той же благодарностью, с какой было бы воспринято избавление от чумы.

Как только камергер принца де Конде огласил: «Полковник, великий князь Одар-Гяур, командир полка восточных рейтар», оркестр умолк вместе с голосами готовящихся к танцу аристократов. И теперь Гяуру приходилось пробираться к небольшой ложе, в которой восседали принц де Конде и князь Ваза, сквозь частокол оценивающих глаз, сквозь шепотки и вздохи, через завистливое покряхтывание офицеров.

— Шарлевиль приветствует вас как победителя, князь, — с ироничной грустинкой в голосе проговорил главнокомандующий.

— Победителем в любом случае будете вы. Я всего лишь наемник армии Его Величества короля Франции. И, ради бога, прекратите эти массовые смотрины, прикажите этому праздному люду танцевать или убираться вон.

Принц де Конде вначале ошарашенно уставился на Гяура, а затем вдруг рассмеялся и понимающе похлопал его по предплечью.

— Лично мне они осточертели не меньше, чем вам, — проговорил он слишком громко для того, чтобы кто-то из близстоящих к нему аристократов, в том числе и хозяйка замка виконтесса Антуанетта де Сюрнель, умудрились не расслышать его слов. — Но что поделаешь, появление в любой провинции главнокомандующего — огромное событие. Не так ли, досточтимая виконтесса?

Виконтессе было за сорок. Невысокого роста, пышногрудая, она все еще сохраняла на округлом бледноватом лице признаки той девичьей смазливости, которая в свое время позволила ей пройти путь от сиротствующей домашней воспитательницы до супруги барона, а после того как барон стал жертвой странного нападения лесных разбойников, осчастливить себя титулом виконтессы.

— Вы слишком молоды для той славы, которая гуляет с вами по полям битв в обнимку со смертью, — потянула к Гяуру свое красивое личико де Сюрнель.

Отчаянное покачивание головой должно было подчеркивать почти материнскую озабоченность виконтессы судьбой молодого полковника.

— Главное, чтобы слава оказалась достойной воина, пусть даже «в обнимку со смертью».

— Он прав, виконтесса, он прав, — упредил возражение дамы принц де Конде. — И вообще, будьте милосердны: сегодня этот воин — герой бала. Случается же такое. По-моему, нас уже приглашают к столу, — улыбнулся он величественной королевской улыбкой.

— Вы тоже правы, — поспешно согласилась виконтесса. — Сейчас пригласят. А что касается героя бала, который, надеюсь, станет также героем Франции, то, как любого другого героя, его ждет награда.

Гяур и принц вопросительно посмотрели на хозяйку замка, но она загадочно промолчала. Все раскрылось, когда, после заметно затянувшегося молчания, камергер вдруг зычно объявил:

— Графиня Диана де Ляфер де Корнель! Графиня просит извинения у всех собравшихся за некоторое опоздание.

— Как видите, я сдержала свое слово, — порывисто сжала руку полковника виконтесса де Сюрнель. — Теперь дело за вами. Господа, — обратилась она к высокому собранию, — прошу всех в зал для пиршеств. Нам есть за кого поднять наши кубки с вином.

Присутствие большого количества людей совершенно не смущало графиню де Ляфер.

— Наконец-то я снова вижу вас, — направилась она прямо к Гяуру. Причем произнесено это было таким тоном, словно они в самом деле не виделись целую вечность, а все эти сцены с недавней покупкой дворца полковнику попросту причудились. — Это невыносимо, князь.

И когда предусмотрительная де Сюрнель, не забывшая, что графиня — женщина замужняя, уводила ее под руку, все оглядывалась на Гяура, словно их опять насильно разлучали.

— Вы меня озадачиваете, князь, — вполголоса доверился полковнику принц Ян-Казимир. — Впервые слышу и даже вижу, чтобы несравненный де Конде уступал кому-либо первенство: будь то на поле брани или на пиру. Не знаете, из каких побуждений он прибегает к этому?

— Я-то считал, что при этом он уступает вашему натиску, — иронично предположил князь.

Ян-Казимир почти растерянно взглянул на него и, уже входя в ярко освещенный зал, решился:

— Теперь вам трудно будет поверить, князь, но вынужден признать, что в какой-то степени вы правы. Я действительно хочу, чтобы во время возвращения в Варшаву меня сопровождал один из героев Франции, а не просто полковник-наемник.

— Оказывается, Шарлевиль — по-настоящему сказочный замок, способный дарить целые вечера заслуженных сюрпризов и незаслуженных наград.

34

В этот вечер принц де Конде и впрямь был великодушен. Представляя собравшимся своего личного гостя — польского принца Яна-Казимира, он намекнул, что в скором будущем тот станет обладателем польской короны, и это сразу же привлекло усиленное внимание к будущему королю всех присутствовавших за столом молодых француженок и фламандок. Воспользовавшись этим, главнокомандующий, не мешкая, объявил тост за дружбу двух корон и за скорое прекращение войны, слухи о котором усиленно распространялись по всем окрестным европейским столицам. Ну и, конечно же, и за доблесть французских солдат, столь немеркнуще раскрывшуюся именно благодаря этой «испанской кампании».

Что бы там ни говорили о солдатской грубоватости принца де Конде, сегодня он был явно в ударе. Его красноречие зарождалось из незримых источников мудрости, а щедрая простота являла пример того, с каким королевским радушием этот наследник французского престола способен не только держаться за столом, но и править страной.

— Вы все еще живы, мой отчаянный князь, — мечтательно потянулась через стол графиня де Ляфер, словно только сейчас заметила присутствие Гяура. Она умышленно села напротив князя, чтобы видеть его лицо, чтобы, наконец, видеть его… — Только что мне рассказали о вашей сегодняшней битве. Это ужасно. Хотя, судя по всему, боги этой страны хранят вас с той же признательностью, что и боги Польши.

— Вы — язычница, графиня. Вот, оказывается, почему орден иезуитов столь неравнодушен к вам.

— О да, я стала бы украшением любого из его инквизиторских костров. Вы не согласны, мой столь же искушенный в искусстве боя, сколь и в искусстве риторики, князь?

— Когда-нибудь нас обоих возведут на один из таких костров.

— Это будет самый величественный и загадочный костер Фламандии, — все так же мечтательно улыбнулась Диана.

Они переговаривались по-польски, и все сидящие рядом могли лишь догадываться, о чем это они воркуют через неширокий стол, и завидовать их никому не ведомому здесь, кроме Яна-Казимира, языку. Но королевич восседал во главе стола, рядом с главнокомандующим. Оба принца были заняты собой, виконтессой де Сюрнель и ее юной дочерью Жанеттой. Той самой, которая, по замыслу хозяйки замка, уже сейчас, в свои шестнадцать, вполне могла бы сменить Шарлевиль на любой из королевских дворцов — будь то в Париже или Варшаве. Ради этого, собственно, и был устроен званый ужин.

— Но мы не доставим иезуитам их инквизиторского удовольствия.

Гяуру хотелось сказать Диане нечто совершенно иное. Она была неподражаемо красивой. Он не мог отвести взгляда от ее белозубой улыбки, смугловатых игривых ямочек на щеках; от груди, взывающей к мужчинам из ее декольте.

Было мгновение, когда полковнику попросту хотелось перегнуться через стол и припасть к кресту, покоящемуся на этой смугловато-белой, озаренной белизной груди. И никто, ни один религиозный фанатик не способен был с таким благоговением и такой искренностью припасть к этому кресту, как это сделал бы он.

Возможно, он бы так и поступил, но как же некстати вспомнилась сейчас ему Камелия. Ритуальное лобызание креста на груди фламандки! А значит, «все это» уже было, стоит ли повторяться? И ничего не поделаешь — жизнь…

— Мы сгорим на кострах, которые сами же разведем. Хотя, по-моему, мы уже давно сгораем на одном из них, — в улыбке графини де Ляфер тоже было что-то врожденно-иезуитское, но зато какой невинно-ослепительной была эта улыбка.

…А вот принц де Конце со своим тостом возник совершенно не ко времени. То, что он вновь поднялся с кубком в руке, Гяур и Диана заметили последними, в ту минуту, когда за столом уже осуждающе смотрели на влюбленных, призывая их если не к внимательности, то хотя бы к элементарной вежливости.

— Придется выслушать, — заявила графиня де Ляфер. Причем сделала это на французском, и достаточно громко, чтобы принц де Конде обязательно смог расслышать ее.

Из «благодарности» принц одарил ее одной из тех улыбок, которыми озарял дезертиров из своей армии, прежде чем произнести фразу, которая, очевидно, должна увековечить его: «Повесить. А после этого — расстрелять. Поблагодарив за предыдущую службу». Давно было замечено, что расправа с дезертирами — любимейшее из развлечений главнокомандующего, которое он редко уступал кому-либо из своих офицеров, и Гяур знал об этом.

— Я был бы неправ, если бы не представил вам нашего гостя, польского полковника, ведущего свой род еще от древних славянских князей, полковника Одара-Гяура.

Князь поднялся и вежливо поклонился графине де Ляфер.

— Три наследных принца и три кандидата на престол за одним столом… — нежно проворковала графиня де Ляфер по-польски. — Это ужасно. Никакой иной замок, кроме Шарлевиля, такого скопления претендентов попросту не выдержал бы.

Всем сидевшим рядом с ними, очевидно, показалось, что она разразилась ошеломляющим комплиментом. Кое-кто даже похлопал в ладошки.

— Ни для кого не секрет, что это воин, о котором в городах и селениях Фландрии уже сочиняют легенды. — Де Конде говорил медленно и с таким выражением, словно зачитывал королевский указ. Его медлительность позволила Диане осчастливить Гяура еще одной улыбкой:

— Одна из легенд, князь, как раз и гласит о том, что вроде бы о вас уже слагают легенды, — она выдержала многозначительную паузу и с детской ужимкой уточнила: — Причем никто не догадывается, что большинство из этих «саг о доблестном рыцаре Гяуре» мне приходится сочинять самой, уж извините…

— Я не собираюсь расписывать подвиги полковника Гяура, — продолжил тем временем главнокомандующий. — Уже хотя бы потому, что это невозможно. Зато мне приятно сообщить, что сегодня издан королевский указ о присвоении полковнику Гяуру чина генерал-майора и о назначении его командиром корпуса рейтар, состоящего из легионеров-иностранцев.

Гяур впервые слышал, чтобы наемников во Франции называли легионерами, и о том, что существует такой корпус. Однако это не мешало ему выслушивать главнокомандующего с таким невозмутимо-застывшим выражением лица, словно он давно знает о королевском указе и сообщение принца — не более, чем торжественная формальность.

— Итак, за героя Франции и Польши, командира корпуса иностранных легионеров генерала Гяура!

Это уже был тост. Все прокричали нечто похожее на «виват!», поднялись и потянулись с бокалами к князю Гяуру. Да, это слава. Князь был признателен главнокомандующему. Объявить о новом звании и назначении прямо здесь, на этом званом вечере! Да к тому же сделать это с такой усмиряющей собственную гордыню, с такой истинно королевской щедростью… В эти военные времена такое мог позволить себе только принц де Конде, твердо уверенный, что никакая слава никаких рыцарей-чужеземцев его собственной славы затмить уже неспособна.

Как бы там ни было, а полковнику пришлось принимать поздравления. Кто-то жал ему руку, кто-то чмокал в щеку, кто-то говорил, что пора уже изгнать испанцев не только из исконно французских земель Фландрии, но и вообще из-за Пиренеев. В конце концов, может же найтись какой-то островок и для испанцев, как в свое время для англичан их островная Великобритания.

* * *

Однако за всем этим словесно-поцелуйным бедламом Гяур все же не терял из виду графиню де Ляфер. Обрамленное золотыми кудряшками, лицо ее казалось сейчас еще одухотвореннее, чем когда бы то ни было. Вот только глаза… глаза были преисполнены грустью.

«Господи, — вычитал в них Гяур, — да ведь его же уведут от меня! Осыплют чинами и наградами, заласкают славословием и уведут!» Она ревновала его к славе. Не гордилась им, а ревновала — вот что открыл для себя князь Гяур, всматриваясь в озаренные голубовато-лазурным сиянием глаза Дианы.

— Поздравляю вас, мой дженераль, — произнесла она это свое «дженераль» черт знает на каком языке и с каким-то парижско-булонским прононсом. — Смею заверить вас, что в ближайшие дни возведения меня в сан герцогини не предвидится. Не говоря уже об эрцгерцогине.

— Мне почему-то вспомнился луг, помните, тот луг.

— У реки неподалеку Дюнкерка, — не упустила своего шанса графиня де Ляфер, заставив князя виновато побагроветь. На лугу неподалеку Дюнкерка — это у него было с другой графиней, Властой Ольбрыхской. Вот только откуда Диана знает об этом?

— Я имел в виду луг у стен иной крепости, под Каменцем.

— Как только стану королевой Польши, прикажу взорвать ее, чтобы вас больше не преследовали видения ее цитадели, мой непобедимый дженераль…

Несколько секунд они напряженно всматривались друг другу в глаза. Спасало их только то, что вокруг все еще стояли люди, что-то говорили, смеялись, а главное, стоя пили за нового полевого маршала Франции.

— Что произошло, графиня? — довольно неприветливо поинтересовался Гяур, понимая, что еще несколько таких реплик, и они основательно поссорятся. — Мне следует отказаться от чина и назначения? Прямо сейчас?

— Вы в курсе, что ваш друг и телохранитель Улич, — ответила графиня, уже садясь и грустно улыбаясь, — сочинил огромный труд «Ядовишник» — своеобразный лечебник травами?

— Мне это известно, — кивнул генерал, не понимая, к чему она клонит.

— Так вот, он пытается изобрести неведомое ни человеку, ни Богу «христово зелье», способное «умертвить» любой яд. По-моему, это так трогательно! Посоветуйте ему занести мое имя в свою книгу, в свой «Ядовишник» как еще одну разновидность убийственного яда. По крайней мере, это будет справедливо.

Гяур попытался что-то ответить ей, возразить, но в это время сзади к нему неслышно приблизился адъютант главнокомандующего.

— Господин генерал, как только предложат перейти в танцевальный зал, вам следует заглянуть в комнату, что вон за той дверью. Там вас будут ждать принц де Конде и принц Ян-Казимир, — повелительным тоном известил он.

— Понимаю, полковник, у принцев должны быть свои особые «маленькие радости».

35

Дверь, на которую указал полковник, вела в проходную комнатку, из которой Гяур попал в еще одну, потом в еще одну… Затем спустился вслед за адъютантом в какой-то цокольный полуподвал, и, наконец, перед ним отворилась массивная дубовая, намертво перехваченная толстыми стальными поперечинами дверь, за которой уже слышался гортанный полубас принца де Конде.

— Пир решено продолжить в интимной обстановке подземелья? — прищурился Гяур на свет осевших в закопченных нишах факелов.

— Но в не менее приятном обществе, — заметил Ян-Казимир. — Там, в зале, мы забыли об одном нашем соотечественнике.

Он и принц де Конде тоже сидели за небольшим столиком, по ту сторону которого, к покрытой мхом стене, был прикован цепями какой-то заросший, исхудавший человек, тело которого прикрывали лишь струпья да лохмотья.

— Кто этот… наш соотечественник? — попытался присмотреться к грязной зловонной щетине князь Гяур.

— Не волнуйтесь, он вас сразу узнал, — зло рассмеялся главнокомандующий. — Ваш старый знакомый, майор Корецкий, покушавшийся когда-то на полковника Сирко.

— Разве его до сих пор не казнили?

— Можете считать, что перед вами восставший из ада дух Корецкого. Садитесь, князь. Разговор у нас будет недолгий. Нельзя нарушать одиночества человека, решившего раскаяться не только в своих собственных грехах, но и в грехах всего человечества.

Гяур сел. Теперь они оказались по три стороны стола, отдав четвертую стоявшему у стены узнику. Адъютант позволил Корецкому взять кубок с вином и кусок окорока, и это странное пиршество в подземелье началось.

— Сегодня мы отмечаем не только ваше повышение в чине, генерал Гяур, но и день ангела, — провозгласил Ян-Казимир. — Не удивляйтесь, я не выяснял, когда наступит тот, настоящий, ваш день ангела. Просто именно сегодня, как откровенно признался наш незваный гость, мы с вами — оба, заметьте, — должны были погибнуть. Вы, я да еще графиня де Ляфер. Я прав, ясновельможный пан Корецкий? — резко оглянулся он на узника.

Тот молчал.

— Палач! — позвал польский принц.

Откуда-то из темноты, из самого мрака, возник, словно бы возродился из подземельного духа, огромный детина с оголенными по плечи ручищами. Мгновенно схватив Корецкого за волосы, он подтянул его вверх, так, что наемный убийца завопил душераздирающим гласом.

— Правда, это правда! — тотчас же признал он.

— Отпусти его, — приказал де Конде палачу. — Впредь он охотно будет отвечать на все наши вопросы.

— И все же, как он оказался здесь? — из вежливости Гяур обратился к Яну-Казимиру, хотя помнил, что казнить его должны были по приказу главнокомандующего французской армией.

— За него, видите ли, вступился мой братец, король Владислав IV. Ясно, что по настоятельной просьбе кого-то из своего окружения.

— Скорее всего, тайного советника Вуйцеховского, — смело предположил Гяур. — «Никому не известного, никем в Варшаве не узнаваемого…». Советовал бы запомнить это имя, ваше королевское высочество. Вам еще придется столкнуться с этим служакой короля.

— Он прав? — грубо потребовал Ян-Казимир подтверждения у Корецкого.

— Прав. Поскольку все еще жив, — ответил тот, опустошая свой кубок, и умоляюще посмотрел на адъютанта, выполнявшего здесь еще и роль слуги. Однако тот со своими обязанностями не спешил.

— Вначале Корецкого вырвали из рук военных, которые должны были повесить его. Потом засадили в тюрьму и начали какое-то следствие. Но в конце концов выпустили за выкуп, словно он был пленным.

— Очевидно, это уже работа одного из парижских «вуйцеховских», — заметил Гяур.

— С которым очень тесно связан посол Польши во Франции. А тем временем Корецкий появился здесь вместе с тремя наемными убийцами. Узнав, что в замке Шарлевиль готовится званый вечер, о котором сгорающая от счастья виконтесса де Сюрнель поспешила раструбить на пол-Европы, они прибыли сюда, наняли себе в помощь еще двух головорезов, служанку виконтессы и решили расправиться с нами без всякого суда и заступничества. С помощью кинжалов и яда. Я сказал что-то не так? — грозно осклабился Ян-Казимир, глядя на Корецкого. — Тебя спрашивают!

— Все так, — мрачно ответил тот. — Будь я проклят.

— За этим дело не станет. Как и за палачом.

Адъютант наполнил кубки всех четверых. И все четверо выпили.

«Мир знал всякие “тайные вечери”, но такие видеть мне еще не приходилось», — осмотрел Гяур мрачное подземелье, в котором их «банкетный зал» занимал лишь очень незначительное место. По обе стороны от каменной перегородки, у которой стоял сейчас Корецкий, это подземелье уходило куда-то вглубь возвышенности, на которой воздвигнут «Шарлевиль».

Почти с минуту за столом царило тягостное молчание. Все понимали, что это уже не пир, а поминки.

— Не кажется ли вам, что мы оказываем слишком большие почести этому негодяю? — первым его нарушил Гяур: — Свое предсмертное вино он вполне мог выпить в изысканном обществе палача.

— Вы правы, — взглянул на принца де Конде Ян-Казимир, давая понять, что хозяин положения здесь главнокомандующий и что стол был сервирован по его прихоти.

— Дело не в этом негодяе, — спокойно поддержал королевича главнокомандующий. Полковник вновь наполнил их кубки, и принц де Конде поднялся. Гяур и Ян-Казимир последовали его примеру. — Дело вовсе не в нем. Через несколько минут этому наемному убийце отрубят голову, и путь его в нашем грешном мире завершится подземельем Шарлевиля. Однако нам с вами земной путь этот еще предстоит и, хотелось бы надеяться, довольно долгий. Не будем скрывать от себя, что это трудный путь к славе, власти, к трону.

Ян-Казимир понимающе прокашлялся. Если речь идет о пути к трону, то касается это, прежде всего, собственного пути принца к трону Польши.

— Пощадите меня, — неожиданно взмолился Корецкий. — Князь Ян-Казимир! Король! Ваше величество! Я буду служить вам, как не служил ни один раб. Как ни один раб в этом мире!

— Докажешь свою преданность в том мире, куда тебя сейчас отправят, — холодно обронил королевич. — Палач, казнить!

Откуда-то из мрака возник палач, вновь схватил узника за волосы, резкий взмах короткого меча — и истекающая кровью голова оказалась у него в руке.

Все трое внутренне содрогнулись, но не подали виду.

— Исчезни, — приказал палачу принц де Конде.

Удалить палача было нетрудно, куда труднее оказалось оставаться в обществе казненного.

— Мы с вами — те люди, имена которых Европе еще только предстоит узнать и восславить, — продолжил главнокомандующий, стараясь забыть о них обоих. — И не кровь этого мерзавца объединяет нас, но слово дружбы и все то, что мы сделали сейчас, спасая друг друга от подлых убийц, которые сегодня могли убить вас, а завтра меня.

Гяур удивленно взглянул на принца.

— Это так, — подтвердил Ян-Казимир. — Эти убийцы должны были настигнуть и главнокомандующего. Только с этим условием Корецкого и отпустили из парижской тюрьмы.

Гяур вежливо промолчал. Ему не хотелось верить в то, что кому-то в Париже понадобилось избавиться от «французского Македонского».

— В Польше сейчас назревают важные события, господа, — вновь вернулся к своей мысли принц де Конде. — Поэтому я сделаю все возможное, чтобы вы, принц Ян-Казимир, могли в любое удобное для вас время отправиться к берегам Речи Посполитой. Фрегат, захваченный у испанцев полковником, простите, теперь уже генералом Гяуром, — в вашем распоряжении. Кардинал Мазарини об этом уже уведомлен.

«Не разрешил», а всего лишь «уведомлен», — не осталось незамеченным для Гяура. — Так, возможно, майор Корецкий направлен был сюда с такого же «ведома» кардинала Мазарини, да простит Господь все мои подозрения и всех тех, кого я до сих пор так ни в чем и не заподозрил».

— Вы, генерал, с завтрашнего дня получаете месячный отпуск, которым можете распорядиться, как вам будет угодно. А когда принц Ваза решит, что настало время оказаться поближе к трону Польши, можете отправиться в его свите.

— Не как слуга, а как придворный рыцарь, — поспешил уточнить будущий король. — Во главе отряда воинов, составляющих мою личную охрану. О вашей должности в Польше мы подумаем, когда придет время решать не только судьбу трона, но и людей, с помощью которых я к этому трону шел.

«Вот теперь, наконец, стало ясно, кому и зачем понадобился пир в обществе обезглавленного злодея и его палача», — понял Гяур. Нет, он не осуждал Яна-Казимира. Тот избрал свой собственный путь и сейчас подбирал надежных попутчиков. Гяур не видел в этом ничего предосудительного. Другое дело, что он еще не решил для себя: согласен ли оказаться в свите одного из претендентов на польский трон.

— А уж потом мы подумаем, как достичь вашего Острова Русов, — не явились тайной для королевича его сомнения. — Тем более что польская корона давно посматривает на пространство между устьями Днестра и Дуная, справедливо полагая, что оно не должно находиться ни под властью молдаван, ни тем более — под властью турок.

— С чем ни те, ни другие не согласятся, — сдержанно предположил Гяур. — Решительно не согласятся.

Он мог бы еще и напомнить Яну-Казимиру, что все эти земли когда-то принадлежали славянским племенам уличей и тиверцев, а затем входили в состав Галицко-Волынского княжества. Но пир в подземелье, в незримом присутствии палача и казненного им злодея, был явно не тем местом, где следовало решать столь сложные, уходящие корнями в древние века, исторические споры. Только поэтому князь Одар-Гяур оставил их для иных мест и иных времен.

* * *

Выйдя после «тайной вечери» с двумя принцами и палачом из подземелья, Гяур уже не вернулся в банкетный зал, а лишь заглянул в него и, убедившись, что графини де Ляфер там нет, отправился на ее поиски. Прежде всего он поинтересовался у старшего привратника, не уехала ли она, однако тот уверенно сказал, что ни одна душа, живая или мертвая, до утра эти стены не оставит.

— По крайней мере, до тех пор, пока старшим у ворот остаюсь я, — решительно заявил привратник. И добавил: — Вы тоже не оставите их, ибо таков приказ виконтессы де Сюрнель. Как бы вы ни уговаривали выпустить вас.

— Этот приказ касался именно меня? — спросил Гяур, твердо веря в то, что желание оставить замок не только до утра, но до тех пор, пока в нем будет витать — живая или мертвая — душа Дианы де Ляфер, у него не появится.

— Он касается всех, — провозгласил старший охранник. Ему было под пятьдесят. И в нем явно умирал если не великий трибун, то уж, конечно же, знающий свое дело королевский глашатай. Все, что он хотел сказать, он говорил, поднимая вверх правую руку, словно требовал тишины, обращаясь к многотысячной толпе.

— Решительная, однако, женщина эта виконтесса.

— Она заботится о том, чтобы ее гости не рисковали своими жизнями за стенами этой крепости, по окрестным полям и перелескам. И до тех пор, пока старшим у ворот остаюсь я, виконтесса может быть спокойной.

Старший охранник явно был подшофе и представал в собственном воображении последним храбрецом, благодаря которому этот замок все еще не сдался на милость осаждавшего врага. Гяур понимал его. Сам он чувствовал себя человеком, чудом вышедшим из мрачного подземелья, а возможно, и самого ада. Вернувшись в банкетный зал, он вдруг осознал, что вырвался из владения палача лишь благодаря божьему заступничеству. И что следующей жертвой замка Шарлевиль должен был стать именно он. Но что-то там у этих принцев-наследников не сложилось, не сладилось.

— Насколько я понял, вы желаете встретить графиню де Ляфер? — попытался вернуть его к действительности несгибаемый привратник.

— А вы, конечно же, знаете ее в лицо? — пытался отмахнуться от его сочувствия князь Гяур.

— Предполагаю, что речь идет о белокурой фее, решившей прибыть в замок в костюме наездницы.

— Не возражаю, давайте предположим, — простил привратнику «белокурую фею».

— Вначале я посоветовал бы вам выяснить, кто из сидевших за столом мужчин исчез почти тогда же, когда исчезла она. Если речь пойдет о принце Конде, да благословит его Господь, или же о том польском рыцаре-королевиче, тогда вам лучше посидеть с нами в карауле и выпить хорошего гасконского вина. Поверьте, это просветляет и облагораживает.

— Спасибо за совет.

Гяур вошел в караулку, где сидели еще двое полупьяных стражей, взял кувшин с вином и, ничего не объясняя старшему привратнику, отправился с ним на поиски графини.

Небо было звездным и манило к себе, в черную ангельскую высь. Когда рассматриваешь его, запрокинув голову и наполняя свою душу гасконским вином, оно представляется значительно ближе и заманчивее. А мысли о том, что, возможно, уже завтра придется отправиться в его вспаханные молитвами и усеянные звездными розами поля кажутся не такими уж страшными и неправдоподобными, когда на них смотришь не из горлышка винного кувшина.

— Эй, рыцарь, возьми себе в проводники одного из моих дармоедов! — крикнул ему старший привратник. — А нам верни кувшин. Нам еще священнодействовать над ним до утра.

— Согласен.

— Я знаю все места, куда только способна забрести женщина, желающая, чтобы ее во что бы то ни стало нашли, — проворчал привратный дармоед, отбирая у Гяура кувшин и передавая подошедшему вместе с ним другому дармоеду. — А не найдем, у меня есть на примете служанка. Норманнка. Холодная, как айсберг, зато в постели ненасытная, как чума.

Привратник зажег факел, они обнялись и пошли вдоль стен, туда, где мостовая из голубоватого мраморного булыжника исчезала между хозяйственными постройками. Затем поднялись на стену и медленно брели от башни к башне, от одного мрачного перехода к другому.

В одном из таких переходов стражник молча придержал Гяура за предплечье.

— Туда смотри, — едва слышно прошептал он, показывая на смотровую площадку, расположенную слева от них, на стене, защищающей замок со стороны глубокой долины. — Надеюсь, она не бросится вниз прежде, чем вы поцелуете ее, мсье.

— Поди-ка ты, братец, хлебни еще вина, — добродушно избавился от него Гяур.

36

Луна еще только пыталась раскалить черную кольчугу туч, и сияние ее едва достигало башни, на которой стояла Диана. Однако темно-фиолетовый абрис графини все же довольно контрастно вырисовывался на фоне черного небосвода, создавая ей ореол таинственности.

Даже когда Гяур почти вплотную приблизился к ней, Диана продолжала стоять все в той же позе, словно не замечала — а может быть, и в самом деле не замечала — его появления. Неподвижность женщины заставила князя содрогнуться, как содрогнулся бы каждый, оказавшись рядом с человеком, отрешившимся от этого бренного мира, чтобы в следующую минуту покончить жизнь самоубийством.

— Графиня, — негромко, срывающимся голосом позвал он. — Что случилось? Хотите испытать то единственное, что испытать вам еще не пришлось — ощущение полета?

— Бог с вами, князь, я слишком люблю эту жизнь, чтобы столь легко расстаться с ней, — с тихой грустью в голосе ответила Диана. — Хотя, согласитесь, у ночи своя власть над нашими душами. Ночью намного легче решиться на то, на что, возможно, никогда не решишься днем. Но, к сожалению… я слишком люблю эту жизнь. Как оказалось.

— Простите, я не должен был задавать этот вопрос.

— Наоборот, вы должны были задать его значительно раньше, чем способен задать его очерствевший в сражениях и любовных баталиях князь, — легко, едва прикасаясь, повела она пальцами по его щеке.

— Я не хочу, чтобы вы думали о чем-то подобном, — осторожно заглянул он вниз, чувствуя, что высота действительно заманчива.

— А может, нам стоит броситься вместе? — задумчиво ответила она. — Вместе — это ведь совершенно другое ощущение, мой женераль.

Гяур едва заметно улыбнулся, однако выражения его лица Диана не разглядела.

— Это было бы слишком уж романтично для такого совершенно неромантичного, провинциального замка, как Шарлевиль.

— Во всяком случае, тогда мы навеки остались бы вместе. Вас никогда не прельщало такое единение?

— На том свете — нет.

— Просто вы еще не готовы к этому, князь, — тихо потрепала она его за обшлаг камзола. — К этому, мой убийственно хладнокровный генерал, мы оба все еще не готовы. А какую прекрасную легенду о гибели двух влюбленных составили бы обитатели этого замка, передавая ее из уст в уста, из поколения в поколение!..

И вдруг, вцепившись руками в камзол, припала лицом к груди Гяура и заплакала. Вначале князь не поверил этому. Он вообще не понял, что происходит. Неужели она плачет?! Графиня де Ляфер? Кто угодно другой. Любой из живущих на земле, все человечество, весь мир — он допускал это — в одни трагические минуты могут зарыдать, захлебнуться рыданием… Но только не графиня де Ляфер. Это исключено. Это совершенно исключено.

А она прижималась и прижималась к его груди и плакала. Негромко, неартистично… По-женски неутешно, по-детски поскуливая. И прошла целая вечность, прежде чем генерал понял, что все это происходит на самом деле, что она плачет. Что уткнувшаяся ему в грудь женщина — не кто иной, как графиня де Ляфер. И она… плачет!

Как трудно укладывалось все это в его сознании! Как он отвык от проявления каких-либо чувств — он, воин, вся молодость которого протекала в походах, яростных схватках, ненависти и жестокости.

— Что, графиня, что случилось?! — испуганно спрашивал он и почему-то боялся прикасаться к ней руками. Как следует ласкать женщину, это он уже знал. Во многом благодаря графине. Но вот как следует утешать — этому она еще не научила. У них были другие уроки, другая наука. — Что произошло? С чего вдруг эти слезы?

— Ничего, — шмыгнула носом графиня, по-детски растирая кулаком слезы. — Ничего не произошло. Не знаю, плачется — и все…

— Но… что-то же случилось?

— Наверное, — растерянно призналась Диана. — Только я не могу понять, что именно. Хотя, конечно, что-то же должно было произойти. Может быть, вдруг поняла, почувствовала, что старею.

— Вы — стареете?! Это вы о себе.

— О себе, мой женераль, о себе.

— И только поэтому вы встали из-за стола, ушли из банкетного зала и забрались на эту башню?!

— Наверное, — всхлипывала Диана. Господи, какой же маленькой, слабой и беззащитной показалась ему сейчас эта женщина. И это — волевая, презрительно-ироничная графиня де Ляфер, которой временами он побаивался еще больше, чем любил! — Не могу понять почему. Что-то произошло, вот и все. Кстати, у виконтессы де Сюрнель ослепительно красивая дочь. Вы не видели ее?

— Нет, ведь за столом ее, кажется, не было.

— Была, но появилась позже других. Виконтесса почему-то представляла ее высшему свету, когда вы, вместе с принцами, неожиданно куда-то исчезли. Но она ослепительно прекрасна. И я вдруг подумала, что однажды, на одном из таких балов, окончательно потеряю вас.

— Но я не видел юной виконтессы.

— В этот раз ей очень повезло.

— Даже если бы она оказалась прекраснее, чем… — запнулся он на полуслове.

— Чем кто? — сжалась у него на груди, насторожилась и притихла графиня.

— Чем вы… То и тогда…

— Ну, за это-то я спокойна, — уверенно и непостижимо холодно обронила графиня де Ляфер. — Ни во Франции, ни в своей Польше прекраснее вам не найти. А все равно страшновато.

И тут генерал вдруг расхохотался. Он хохотал и содрогался от хохота так, как только что графиня де Ляфер содрогалась от плача.

— Тогда чего же вам бояться, графиня? — спросил он сквозь смех, снимая губами слезу с ее покорно подставленного носика. — Вы совершенно правы: здесь нет и не может быть женщины прекраснее вас! Уже хотя бы потому, что прекраснее женщины просто быть не может.

— Что правда, то правда, — так же покорно согласилась Диана. И, немного помолчав, поразмыслив над чем-то своим, сокровенным, добавила: — А все равно страшновато. Почему-то…

37

— Графиня де Ляфер! Князь Гяур!

Беглецы слышали голос виконтессы де Сюрнель, но так и не отозвались. Они стояли, притаившись в конце мрачного коридора, между двумя колоннами, за которыми искали приюта. Они не желали, чтобы их кто-то устраивал на ночлег, зная, что все равно поместят в разные комнаты. К тому же в зале все еще пиршествовали и, похоже, никто пока что не собирался отправляться на отдых. Как и никто не помышлял об уединении. Кроме этих двоих.

— Куда они могли подеваться?

— Не знаю, — ответил хриплый, пропитый голос того самого стражника, который помог генералу Гяуру найти графиню. — Мы видели их. Из замка они не выходили — это точно. Эй, князь Гяур! Ваша светлость, князь!

— Молчат. Хотя не могут не слышать, — осуждающе вынесла свой вердикт виконтесса.

— Конечно, слышат, — голос пропойцы казался куда добрее. В нем сквозило сочувствие беглецам. Будь он на месте князя, наверняка поступил бы точно так же. — Может быть, и не стоит искать их. Если уж им так хочется, чтобы их не нашли до самого утра.

— Ты еще смеешь рассуждать о таких вещах?! — презрительно швырнула ему в лицо де Сюрнель.

«Она, очевидно, считает, что стражу ворот подобные любовные интриги чужды», — подумал Гяур, прижимая к себе графиню. Они забились в угол, замерли. Удивляясь при этом, почему ни виконтесса, ни стражник не заметили их. Ведь прошли мимо, правда, появившись из перехода, стражник направил свет фонаря в другую сторону…

Как только виконтесса ушла по освещенному переходу в зал, стражник подошел к беглецам и, стараясь не очень-то освещать их, чтобы не смущать, посоветовал:

— По ту сторону перехода, в башне, есть комнатка. До утра туда вряд ли кто-нибудь заглянет. Зато луна всю ночь будет светить вам прямо в окна. Комнату потому и называют «лунной».

— Вы — истинный рыцарь, мсье, — поблагодарил его Гяур.

— Увы, так считают не все, — незло проворчал стражник.

То ли он комнату перепутал, то ли светило в это время года находилось в каком-то неестественном положении, но только лунное сияние этой комнатки не достигало. Весь замок был охвачен им, словно белым пламенем, лишь в окошко этого убежища оно не проникало. Однако двое влюбленных не были в обиде ни на месяц, ни на стражника.

— Матерь божья, а ведь я опасалась, что этой комнатки и этой ночи у нас с тобой уже никогда не будет! — шептала Диана. Раздевая ее, Гяур видел, как даже в сумерках ночи тело женщины отливало серебристой белизной и само источало тихое теплое сияние, постепенно охватывавшее все вокруг, порождая и наполняя их убежище греховным райским уютом.

— Все это нужно бы делать не так, мой страстный, нетерпеливый князь. Все это делается совершенно не так… — шептала она, ослепляя его пленительной страстью груди и пленяя взбунтовавшимися лунами бедер. — Все это творится совершенно по иным канонам, но только вся наша любовь с самого начала выдалась какой-то безумно «не такой», походно-бивуачной. Как у кочевников, которые влюбляются, зачинают и рожают в седлах.

— А, по-моему, у нас с тобой обычная французская любовь, возгорающаяся там, где настигает нас. — Бедра ее нежно вздрагивали, опекая губы яростной губительной страстью. Гяуру казалось, что сегодня ему хочется обладать этой женщиной так, как не хотелось никогда раньше, и что ласкает ее тоже так, как не умел и не пытался ласкать до этой ночи. И все же, приближая свое тело к губам мужчины, графиня снисходительно, покровительственно рассмеялась:

— Французская любовь — это совершенно не то, что ты имеешь в виду, и совершенно не так, как ты себе представляешь. — Но затем, прислушавшись к пожару, разгорающемуся в охваченном страстью теле, вдруг добавила: — Разве что под этим подразумевается, что скоро во Франции не останется ни одного замка, ни одного дворца, в котором мы бы не пытались заниматься ею. Тогда ты совершенно прав, мой прекрасный, неустрашимый князь.

Она неистово отдавалась ему, а казалось, что отталкивала и отдалялась. И с каждым новым порывом Гяур набрасывался на нее с такой жаждой обреченности, словно между ними были прутья невидимых клеток, которыми злой рок отделил их друг от друга; словно это объятие, этот ее поцелуй, это опьяняющее, вожделенное постижение плоти — были последними.

Жизненным маятником зачатия раскачивалась под лунным небосводом древняя башня Шарлевиля. Царственным супружеским ложем казался им едва прикрытый старой медвежьей шкурой лежак стражника. Ночными каминами родного дома озарялись перед их затуманенными взорами обожженные порохом осад и штурмов окна-бойницы.

— А ведь если бы там, на стене, я решилась броситься вниз, ничего этого, милый, я бы уже не познала, — страстно простонала графиня. — Но самое страшное, — вдруг коварно рассмеялась Диана, — что, вместо меня, этот штурм, подобного которому башни Шарлевиля никогда раньше не знали и уже, даст бог, никогда не узнают, познавала бы другая женщина. Любовь — вот то единственное, что удерживает нас, француженок, в этом мире. Да и вас, мужчин, тоже.

— Нас удерживает цель. Четкая, на всю жизнь определенная цель — вот то единственное, что способно удерживать нас в этом мире, даже когда нас уже ничто в нем не удерживает.

— Но разве у мужчин может быть иная конечная цель, кроме обладания одной из прекраснейших дам?

Гяур помолчал и снисходительно улыбнулся.

— Скажем так: не должно быть. В идеале. Однако жизнь складывается таким образом, что женщины оказываются не единственным нашим пороком. К сожалению.

— Какое губительное несовершенство мира! И какие погрязшие в грехах и соблазнах, несовершенные существа эти мужчины! — томно укоряла вторую половину человечества графиня де Ляфер.

«И это говорит женщина, вся жизнь которой только на то и направлена, чтобы как можно больше мужчин погрязло в грехах и соблазнах!» — иронично ужаснулся Гяур.

* * *

Это была последняя, наполненная любовью и романтическими приключениями, мирная ночь Шарлевиля. На рассвете гонец сообщил главнокомандующему принцу де Конде, что, разгромив полк французских драгун, к замку приближается большой отряд испанцев. И что войск, которые противостояли бы ему, на этом участке больше нет. Де Конде не оставалось ничего иного, как срочно уходить из замка вместе с польским королевичем, генералом Гяуром и всеми прочими гостями виконтессы. Не забыв и о ней самой. Но прежде чем покинуть Шарлевиль, в котором оставались только слуги, он послал двух гонцов к Сирко с приказом срочно двигаться со своим полком в сторону замка, чтобы отбить его у испанцев и удерживать до прихода подкрепления.

38

Иностранные легионеры князя Гяура поднялись на плоскую вершину каменистого кряжа и увидели прямо перед собой, по ту сторону долины, мрачные башни замка Шарлевиль, а также сгоревшие и полуразрушенные домишки, ютившиеся у стен этой цитадели, словно стая нищих паломников — у стен богатого храма; палатки раскинувшегося у окраины деревушки лагеря испанцев…

— Неужели они все еще не заметили нас? — удивился ротмистр Улич. — Они ведут себя так, словно в стенах замка не осталось ни одного воина, а прийти на помощь осажденным уже некому.

Гяур ответил не сразу. Ему вспомнился званый вечер в замковом дворце виконтессы де Сюрнель, ночь, проведенная в одной из башенных комнатушек вместе с графиней де Ляфер. Тайная вечеря в подземелье замка, в обществе еще двух наследников престола, обреченного наемного убийцы и его палача…

Все эти воспоминания пронеслись в его сознании, словно видения чего-то очень отдаленного во времени и нереального по своей сути. Да, вид этих коричневатых башен способен был навеять немало довольно странных воспоминаний. А как много появилось на земле Франции замков, городов, селений, и даже кораблей, с которыми его, князя Гяура, уже связывало нечто такое, что заставляло относиться к этой стране не как к пристанищу наемника, а как к земле, политой собственной кровью, к земле, в которой уже осталось немало твоих воинов.

— Сколько дней Сирко сдерживает осаду этих пиренейских шакалов? — спросил он, возвращаясь к той суровой реальности, которая вот-вот должна была ввергнуть его в пучину нового дня и нового сражения.

— Утверждают, что две недели.

— Точно, две, — вспомнил он о приказе, полученном из ставки, согласно которому его корпус срочно перебрасывали с побережья, неподалеку от Дюнкерка, сюда, под этот замок. Выбив из него испанцев, отряд казаков под командованием полковника Сирко непозволительно долго задержался в нем и сам оказался в ловушке.

Раненый француз, который попался им вчера в соседней деревне, где он прятался у сердобольной вдовы, рассказал, что вначале казаки устроили лагерь из повозок перед обводным рвом и, вместе с отрядом французских драгун, держались в нем почти трое суток. Но когда стало ясно, что утреннего штурма им уже не выдержать, оставшиеся в живых драгуны прорвались ночью через сонные заставы испанцев и ушли. А казаки лишь прикрыли их отход огнем и отступили в замок, присоединившись к оборонявшему его стены небольшому отряду Сирко.

— Хотел бы я знать, какого дьявола испанцы вцепились в этот Шарлевиль, — проворчал Ассель, только недавно получивший чин капитана. Он стоял чуть позади Гяура, внимательно осматривая расположение противника в подзорную трубу.

— Очевидно, потому и вцепились, что в нем держит оборону полковник Сирко, за голову которого назначена огромная сумма золотых. И просто потому, что в последнее время испанские кабальеро гоняются за этим казачьим атаманом, как за дьяволом. Французы уже посылали ему на выручку два отряда, но оба были разбиты испанцами. Теперь идальго убеждены, что вблизи никаких крупных военных сил противника нет, и готовятся к тому, чтобы, хорошенько отдохнув этой ночью, утром взять Шарлевиль.

— …Гарнизон которого остался уже без провианта и пороха, — добавил Хозар.

Еще какое-то время генерал Гяур и три его офицера молчаливо прощупывали подзорными трубами буквально каждый метр испанского лагеря. Уже темнело, и они видели, как идальго формируют ночные дозоры, отправлявшиеся в сторону их возвышенности, а также по долине, в сторону Арраса. Как, стаскивая ветки, мебель и все, что только способно гореть, они разводят ротные ночные костры.

— Хозар, возьмешь сотню, пройдешь вон по той возвышенности и спустишься в ущелье. Там, на дне, у самой кромки реки, помнится, была тропа. Проведешь сотню по ней и поднимешься на замковый холм с той стороны. Прикрытие испанцев нужно оттуда сбить и прорваться в замок. На рассвете, усилив гарнизон полковника, вырвешься из Шарлевиля через основные ворота.

— Пустив два небольших отряда по тропе с тыльной стороны замка, — добавил Хозар, задумчиво пожевывая кусок окорока. Он вечно что-нибудь да жевал. Раньше это раздражало Гяура, но со временем он привык. Помнил, что Хозар по-прежнему воспринимает мир «безалаберно тягостным, кроваво-страшным и впроголодь молящимся». Каким всегда воспринимал его в дни своей чужбинной, не очень сытой юности.

— Ты, Улич, спустишься со своим отрядом в долину и ровно в полночь ударишь по испанской батарее.

— Какая там, к черту, батарея?! Три паршивые пушчонки, у которых осталось не более чем по два ядра на ствол, мощи святой Варвары, — презрительно сплюнул ротмистр. — Но у них неплохой лагерь. И десятка три кабальеро я там перебью.

— Пока вы оба будете отвлекать на себя какие-то силы основного отряда пиренейцев, я ударю в направлении главных ворот. И вот здесь, Хозар, все зависит от того, сумеете ли ты и Сирко выйти из замка и пойти на прорыв.

— Я пошлю в замок своих лазутчиков. Они проберутся по склонам еще до того, как я со своими воинами подойду к Шарлевилю со стороны реки, и предложат Сирко спустить подъемный мост, чтобы имитировать прорыв. Пусть идальго понервничают.

Гяур посмотрел на Хозара с нескрываемым уважением. Раньше вся его тактика сводилась к тому, чтобы подальше вклиниться в гущу врагов и дать волю мечам и саблям, а там схватка покажет.

Пока отряд Хозара каменистыми склонами речного каньона пробирался к Шарлевилю, генерал сумел отвлечь внимание испанцев двумя небольшими наскоками на левом фланге, что позволило Уличу неожиданно, а главное, сравнительно легко ворваться в лагерь артиллеристов. Идальго решили было с ходу вернуть себе орудия, но не тут-то было. Как раз в это время на склонах возвышенности вспыхнули в вечерних сумерках десятки костров. К тому же небольшой отряд в полсотни хорватских всадников применил древнюю, как само искусство войны, хитрость — начал кружиться по склонам холма, размахивая факелами и поднимая такой крик, вой и свист, словно это преодолевают возвышенность и спускаются в долину тысячи воинов-азиатов.

Пока испанцы с содроганием в душах наблюдали весь этот спектакль, Улич успел выпустить по лагерю испанцев все оставшиеся снаряды, а пластуны Хозара — пробраться в замок, со стен которого были спущены веревки.

— Пора, — скомандовал Гяур капитану Асселю. — Пускайте повозки.

Не прошло и пяти минут, как по пологим склонам возвышенности, ломая кустарник и грохоча на каменистых ухабинах, понеслись вниз до сорока заранее реквизированных по окрестным деревням повозок, на каждой из которых сидело по три-четыре вооруженных ружьями и пистолетами пехотинца. Грохот колес сливался с криком и гиканьем этого «цыганского табора» и тоже освещался огнями факелов.

Не привыкшие к таким «азиатским» способам войны, испанцы поначалу растерялись, но потом все же собрали в ударный кулак свою конницу и попытались остановить эту лавину. Однако швейцарцы, хорваты и поляки Асселя в течение нескольких минут расстреливали их на ходу, а потом развернули повозки бортами к атакующим и встретили таким огнем, что налет идальго сразу же захлебнулся. И этого было достаточно, чтобы в пространство между повозками хлынула конница Гяура. Вместе с ней выступил из артиллерийского лагеря отряд Улича, а из замка, усиленные сотней Хозара, вырвались казаки Сирко.

— Атаман! — позвал Гяур, пробиваясь через конный заслон испанцев. — Вы живы, полковник Сирко?!

— Истинно так, жив! — донеслось откуда-то от обводного рва.

Рядом с Гяуром оказалась какая-то повозка. Генерал прыгнул на нее, считая, что находится на одной из тех «цыганских бричек», на которых недавно спускались воины Асселя. И лишь осмотревшись, понял, что оказался в окружении испанских обозников. Убив поднявшегося ему навстречу извозчика, он несколько минут жонглировал своим копье-мечом, пока к нему не прорвались казаки из гарнизона Шарлевиля.

— Это не ты там воюешь, князь? — услышал он голос всадника, саблю которого только что с трудом отбил острием своего русичского оружия.

— Сотник Гуран?!

— Был сотником. На осадных харчах половина осталась, черти б этими испанцами пекло подметали! Тебя же по копье-мечу твоему узнал!

Спрыгнув с повозки, Гяур выстрелом из пистолета свалил с коня первого попавшегося под руку испанца и еще через мгновение вновь оказался в седле.

— На замок!

— На Шарлевиль! — поддержал его сотник и в это же мгновение заметил, что сзади к Гяуру, с оглоблей в руках, подкрадывается испанский обозник. Гуран рванулся к нему, выдержал страшный удар оглобли в плечо, но все же успел срубить обозника и только тогда выпустил из рук саблю.

— Ты ранен? — успел развернуть коня Гяур.

— Да разве ж это рана? — прохрипел Гуран. И замер.

Прямо на них при свете костра неслись еще два испанских всадника. Увидев ствол пистолета, сотник уже не мог защитить ни себя, ни полковника. Единственное, что он успел, это потянуться к оказавшемуся рядом, стремя к стремени, генералу и, обхватив его руками, прикрыть своим телом.

Еще не понимая, что происходит, Гяур решил, что казак попросту потерял сознание, и только когда услышал прогремевшие один за другим выстрелы и почувствовал, как содрогается от пуль могучее тело сотника, понял: Гуран прикрыл его, приняв на себя сразу две его смерти.

* * *

— Господин генерал, остатки испанского отряда ушли в сторону моря!

— Когда-нибудь они уйдут в сторону Испании, чтобы никогда больше не возвращаться сюда. Это будет справедливо.

Капитан Ассель нагнулся и бросил несколько горстей земли на могильный холмик сотника Гурана. Он не знал, кто здесь похоронен и почему генерал сидит у этой могилы на полуистлевшем пне, под моросящим дождем. Но понимал: в земле остается кто-то очень близкий князю Гяуру.

— Мы догнали тех драгун, что прорвались через возвышенность, и почти всех изрубили! — осадил вспененного коня Хозар.

— Много потерял своих во время этого рейда?

— Всего троих, князь! — Только сейчас ротмистр заметил могилу, снял шлем и подставил его под струи дождя, словно хотел напиться.

— Всего троих… — задумчиво кивнул Гяур. — Это не «всего». Их погибло трое.

— Только не задумывайся над этим, князь, — посоветовал Хозар. — Погибли — значит погибли. Мы — воины. Кто в этой могиле? Почему отдельно? Все остальные там, их хоронят воины Улича.

— Здесь сотник Гуран, принявший две моих пули.

— Принявший две твои? Почему твои, князь? — взволнованно наступал на него Хозар. Он всерьез начал опасаться, как бы молодой князь, проявлявший до сих пор просто-таки немыслимые чудеса храбрости, вдруг не сломился, не начал дрожать за свою жизнь, а значит, сводить ее к столичным салонам и балам. — В бою каждый принимает свою пулю. Только свою!

— Иногда случаются исключения.

Примчались два казака, держа за крестовину большой крест, который чуть ли не тащился по земле. Молча вогнали его в рыхлую землю и утрамбовали мелкими камнями. Один из них тут же принялся вырезать ножом: «Сотник Гуран. Казак с Украины».

— Убитые похоронены, князь! — медленно поднялся на холм Улич. — Надо бы подойти попрощаться.

— Надо бы.

— Там ждет полковник Сирко.

— Надо бы…

Гяур так и не двинулся с места. Остальные тоже стояли у могилы, уже под проливным дождем. Никто из них не мог уйти, оставив генерала одного.

Это скорбное молчание у креста продолжалось до тех пор, пока не появился сам Сирко.

— Сабля Гурана, — объяснил он, вонзая клинок рядом с крестом. — В степи она заменяет казаку крест. Говорят, что Господь уже привык к этому. — Из приседельной сумы он извлек глиняный кувшинчик с водкой и вогнал его в землю между крестом и саблей. Потом достал пистолет и выстрелил вверх. Те, у кого были пистолеты, последовали его примеру.

— Посиди здесь, — сказал он Гяуру. — Посиди, посиди… Мы будем ждать тебя в замке. Я понимаю. Уже не одного похоронил вот так, по своим степям да по чужим землям.

Сирко хотел сказать еще что-то, но его прервал крик адъютанта, который вовсю гнал коня по ведущей к холму размокшей тропе:

— Господин полковник, восстание!

Сирко и Гяур переглянулись.

— Какое еще, к дьяволам, восстание?! — сурово поинтересовался Сирко. — Кто и против кого восстал?!

— Только что появился гонец принца Яна-Казимира. Принц велел передать господину Гяуру, что в Польше началось восстание и что господин генерал вместе с ним отбывает в Польшу. Завтра же!

— Какое еще восстание?! — все еще не понимал Сирко. — Ты можешь по-человечески? Где этот чертов гонец?

— Он загнал коня. Да и себя тоже. Оба упали за воротами замка, — наконец поднялся на холм адъютант. Конь его оступался и скользил по мокрой земле, словно тоже готов был упасть рядом со своим загнанным хозяином. — Сечь восстала. Вся Украина! Полковник Хмельницкий поднимает казаков!

Сирко задумчиво подошел к могиле, еще глубже вогнал в усыпальницу Гурана его саблю, перекрестил ее:

— Значит, все-таки поднимает… — отрешенно проговорил он. — Получается, что не вовремя ты лег в землю, сотник Гуран, ох, как не вовремя! Хотя каждому отмерено только то, что ему… отмерено. Сколько ж крови теперь прольется христианской на всем этом громадном поле брани, от Варяжского моря и до берегов Черного!..

39

Принца Яна-Казимира генерал Гяур встретил в нескольких милях от Дюнкерка. Десять воинов охраны претендента на польский престол были облачены в новые сверкающие шлемы и панцири с экзотическим оперением на спинах, свидетельствовавшим, что они принадлежат к элитарным польским «крылатым» гусарам. Сам принц тоже блистал золотистыми, истинно королевскими доспехами, в которых лучи майского солнца не тонули, а отражались, создавая вокруг фигуры всадника красновато-желтый нимб.

На Гяуре была лишь легкая парадная кираса и недавно привезенный ему из Греции, из острова Родос, подарок отца — спартанский шлем с коротким густым султаном в виде львиной гривы, сработанный греческими мастерами по подобию шлема спартанского царя Леонида.

Впервые Гяур надел подобный шлем в шесть лет. В таком же шлеме он прибыл в свое время в Украину. И вот теперь, через гонца Тайного совета Острова Русов, отец хотел напомнить ему, кто он таков, чей сын и какова его истинная миссия в этом мире.

— Я понимаю, почему вы решили, что в то время, когда в Польше начинается война между поляками и украинцами, ваше место в Варшаве, — сказал Гяур, как только они «по-римски», поднятыми вверх руками, поприветствовали друг друга. — Но почему вы считаете, что среди тех, кто возвращается с вами в Речь Посполитую, — окинул он взглядом воинов Яна-Казимира из числа польских наемников во Франции, — должен быть я, князь русичей?

Принц оглянулся на пышнощекого офицера, возглавлявшего крылатых гусар. Тот понимающе кивнул и отвел охрану к холму, на котором осталась свита князя Гяура — Хозар, Улич и двое братьев-русичей — Родан и Борач Славиборы, выросшие в Моравии, но помнившие, что предки их пришли из устья Дуная.

— Потому что не думаю, что люди из Тайного совета Острова Русов в восторге от того, что вы добываете себе генеральские чины во Франции, а заодно скупаете здесь замки и дворцы, — мягко улыбнулся Ян-Казимир, воинственно вскинув свою рыжеватую бородку-эспаньолку. — Им не хочется верить, что вы так и останетесь вечным воином-рейтаром, испытывающим судьбу на всех просторах от Вислы до берегов Португалии.

— О том, что разведка у ордена иезуитов поставлена неплохо, уже знаю. Сведениями о Тайном совете Острова Русов меня тоже не удивишь, при всей тайности этого уже давно не тайного совета…

— Но ведь и то, что я являюсь кардиналом ордена — для вас тоже не тайна, — не стал разочаровывать его Ян-Казимир.

— Возможно, я и вернусь в Польшу. Возможно, даже вместе с вами. Но каковой вам видится моя роль во всей этой истории? Считаете, что я должен буду возглавить корпус наемников, способных сражаться против казачьих полков Богдана Хмельницкого?

— А почему это так пугает вас? Можете поверить, что тысячи украинцев, и не только католиков, будут воевать на стороне короля, истребляя повстанцев Хмельницкого. А знаете, почему они станут это делать? Потому что понимают, что, ослабив Польшу, они отдадут свою землю во власть татар, турок или, что ничуть не лучше, завистливо посматривающих на нее царских московитов. Причем для того чтобы понять это, вовсе не обязательно быть мудрецом или смотреть на события отсюда, с холмов благословенной Фландрии.

— Но я со своими воинами не пойду против восставших казаков. Это исключено. Если и прибуду на земли Речи Посполитой, то лишь для того, чтобы не дать втянуть моих русичей и тех норманнов, что пришли со мной в Украину, в эту братоубийственную войну.

— Против казаков не станете. А против солдат польского короля, чьим подданным являетесь ныне, воевать будете? — появилась на лице Яна-Казимира саркастическая ухмылка.

— Скорее всего, мне придется выждать, посмотреть, чем все это кончится. Для нас, русичей, вы, поляки, такие же славяне, как и украинцы. Возможно, когда-то племена уличей и тиверцев, из которых происходят русичи Острова Русов, и воевали с племенами полян, особенно восточных, основавших Киев. Но пусть этим занимаются историки и летописцы. Тем более что с западными полянами, основателями польской нации, наши предки вообще никогда не воевали. Сие известно даже мне, не историку, а воину.

Из рощицы, подступавшей к гряде холмов, появилась отставшая карета, в сопровождении еще четверых гусар. Именно их и поджидал кортеж Яна-Казимира.

— Когда седло покажется утомительным, — объяснил ее появление польский принц, — мы с вами сможем отдохнуть в ней.

— Где вы остановитесь в Дюнкерке?

— Этим займутся мои квартирьеры. Возможно, на фрегате, который когда-то был захвачен вами и на котором нам предстоит идти в Польшу.

— Есть вариант спокойнее и уютнее. В вашем распоряжении дворец графа де Ворнасьена.

— Который, как мне стало известно, несколько дней назад полностью стал вашим, — как бы вскользь заметил Ян-Казимир. — О чем позаботилась все та же неугомонная графиня де Ляфер.

— Я-то думал, что вы слышите о нем впервые. Тогда тем более, ваше королевское высочество. Мой дворец — в вашем распоряжении. До тех пор, пока…

— Я не собираюсь задерживаться в Дюнкерке, князь Гяур, — сухо прервал поток его гостеприимного словоизлияния королевич Ян-Казимир. — Вообще не собираюсь задерживаться в этом городе, который порядком мне надоел. А что касается вашего участия в войне польского короля против казаков, которой так опасаетесь… То почему вы решили, что восстание должно перерасти в войну?

— А что, Владислав IV рассчитывает быстро и легко подавить его?

— Поддержать, князь, — задумчиво улыбнулся Ян-Казимир, осаждая на спуске с холма своего некстати разгарцевавшегося вороного скакуна.

— Что-что? — поморщился Гяур. — Это в каком смысле «поддержать»?

— Я не оговорился, генерал, поддержать. В свое время мой владычествующий брат так же близко сошелся с полковником Хмельницким, как я с вами. И никакое это не антипольское восстание. Хмельницкий спровоцировал его по приказу своего короля, которому всегда был и, уверен, останется преданным.

— Подобную версию я уже слышал, — мрачно согласился Гяур. — Или нечто подобное этой версии. Но что-то трудно в нее поверить.

— Ничего, поверите, князь. Вынуждены будете поверить. Мне многое известно из того, что король Владислав хотел бы держать в тайне даже от меня.

— Еще бы! Теперь вы уже не столько брат короля, сколько его соперник, претендент на корону.

— Лишь после того, как корона останется без достойной ее головы, — резко отреагировал Ян-Казимир. — Пока брат правил, я воевал, томился в плену или монашествовал. Так что с братом-претендентом королю Владиславу IV явно повезло. Но вернемся к Хмельницкому. Свои первые отряды он вооружает на деньги, переданные ему королем Польши, и которые, как мне стало известно, извлечены Владиславом из приданого своей супруги, француженки Марии Гонзаги.

— Уж не знаю, как это будет воспринято потом историками, — заметил Гяур, — но что польская шляхта не простит ему такого обращения с приданым королевы — это точно.

— Вы правы: этот позор падет на весь наш род.

— И как же станут развиваться события дальше? Что, король станет вооружать армию Хмельницкого до тех пор, пока она не осадит Варшаву?

Принц загадочно прищурился.

— Наоборот, пока не осадит Бахчисарай. Причем осаждать его украинская и польская армии будут вместе. Как и вместе будут утолять потом жажду у бахчисарайских фонтанов.

— Готовясь к войне с более сильным врагом — Османской империей? — попытался развить его мысль генерал.

— В чьем владении находится сейчас ваша земля, Остров Русов, с короной, ниспосланной Богом для князя Одар-Гяура. — Принц почему-то предпочитал говорить о генерале в третьем лице. Но если ему так было удобно…

— Но полковник Хмельницкий хотя бы догадывается, какие замыслы и заговоры плетутся за спиной у его обреченных повстанцев?

— Полковник, конечно же, догадывается, однако станет скрывать эти замыслы даже от самого близкого окружения. Но это уже его головная боль. Что же касается вас, генерал, то теперь вы понимаете, почему вам пока что лучше пребывать при польском дворе, чем при дворе Людовика XIV?

— Кажется, начинаю понимать.

— К слову, генеральский чин за вами будет сохранен. И еще… Согласие принца де Конде на ваш отъезд уже получено. Тем более что здесь война завершается.

— Одна война завершается, чтобы породить две или даже три новые, — согласился Гяур. — Впрочем, на то мы и воины, чтобы, погашая одну войну, тут же разжигать другую, еще более долгую и кровавую.

40

Владислав IV молился.

Он творил молитву, стоя на коленях перед троном, словно язычник перед идолом, и слова его — встревоженные, самозабвенные — отражались в мрачных сводах Рыцарского зала предков королевского дворца в Кракове приглушенно и невнятно. А королю казалось, что их слышит сейчас вся Польша. Вся шляхта, весь народ Речи Посполитой встал на колени вместе с ним. И это первая за всю историю многострадальной земли молитва, в которой народ вместе со своим королем просил Иисуса Христа не о спасении мира для своей многострадальной земли, но о ниспослании войны.

— Сбылось! Казаки поднимаются… Теперь мы соберем армию и ударим по татарам. Потом — по туркам. Это не жажда крови, Господи, а святая жажда справедливости. Помоги мне, Иисусе. Хотя бы один раз — уже стоящему на пороге царствия Твоего — помоги. Не о славе своей думаю — о будущем Речи Посполитой. О новых костелах, которые устремятся шпилями своих башен в небеса на всем пространстве от Карпат до Дона, от Вислы до Крымских гор и Дуная…

Открылась дверь. Владислав IV услышал чьи-то шаги, однако молитвы не прервал и даже не оглянулся.

— Господи, осени меня и мою Польшу знамением своим Христовым. Это будет величайшая из войн во имя славы твоей и спасения мира славянского.

— Ваше Величество, прибыл гонец из Украины.

— Да? — ухватился руками за подлокотники трона Владислав. — Гонец от него уже прибыл?

— Он здесь, — подтвердил секретарь. — Ждет вашей милости.

— Сюда его, князь Ржевусский, немедленно сюда!

Уже отдаляясь к двери, ротмистр Ржевусский видел, как король с огромным трудом отрывает колени от земли и усаживается на трон.

«Жить ему осталось ровно столько, чтобы отмолить грехи, — иронично заметил про себя шляхтич. — А он все еще надеется повергнуть в них не только себя, но и всю Польшу».

Князь догадывался, что Хмельницкий начал свое восстание с прямого благословения короля, и был решительно против этой королевско-гетманской авантюры. Однако прекрасно понимал, что, до тех пор, пока служит в качестве королевского секретаря, он не имеет права предпринимать что-либо такое, что позволило бы Его Величеству или кому бы то ни было из окружения короля заподозрить его в измене. Но заботился при этом не о королевских тайнах, а о чести древнего рода Ржевусских, последним представителем которого являлся.

Поручик Кржижевский стоял спиной к нему, тяжело облокотившись на резной свод камина, и, казалось, никакая сила не способна была заставить его выйти из состояния этой смертельной усталости.

— Король готов выслушать вас, господин поручик.

— Это хорошо, что король уже готов, слуги короля и дьявола… — проворчал поручик. — Вот только неизвестно, готов ли я добраться до его трона, чтобы рассказать все то, что видел там, в селениях восставшей Украины.

Ржевусский оглянулся на дверь Рыцарского зала и приблизился к Кржижевскому.

— Но весь этот повстанческий вертеп не должен был перерастать в настоящую войну, граф, — вполголоса проговорил он. — Если только восстание действительно возглавил полковник-иезуит Хмельницкий.

— Можете не сомневаться. Полковник. И, похоже, иезуит, слуги короля и дьявола.

— Что же тогда происходит такого, что должно было бы повергнуть в смятение не только вас, но и короля?

Кржижевский оглянулся на секретаря и настороженно смерил его взглядом. «Знать бы, за кого ты: за короля или против него?» — вопрошал взгляд смертельно уставшего человека, не одни сутки проведшего в седле.

— Камни этого дворца тоже многое слышали. Но молчат, — процедил сквозь зубы Ржевусский, давая понять, что поручик может быть откровенным.

— А то происходит, князь Ржевусский, что казаки и брацлавские ремесленники с нашим королем-покровителем не сговаривались. Сидя в банкетных залах князей Потоцких и Вишневецких, сговоры-заговоры не плели. А о том, что редко какая сабля устоит против крестьянской боевой косы или вил — в этом мы с вами, слуги короля и дьявола, убедимся очень скоро.

— И вы решитесь сказать об этом Его Величеству?

— Зачем? — воинственно ухмыльнулся Кржижевский. — Он знает об этом лучше меня. Просто все еще не понял, что его радость — это радость юродивого на пепелище.

Ржевусский обхватил своими огромными костлявыми пальцами подбородок, подергал им так, словно пытался вырвать, и только таким способом заставить себя промолчать.

— Насколько мне помнится, поручик, вы тоже немало сделали для того, чтобы эта «пляска святого Вита» состоялась.

Только теперь Кржижевский, наконец, пружинисто оттолкнулся от камина, положил руку на эфес сабли и, подбоченясь, стал покачиваться перед ротмистром Ржевусским на носках своих запыленных, с комками грязи на шпорах, сапог.

— А вы заметили, князь, как прекрасно мы понимаем друг друга, слуги короля и дьявола?

41

Фрегат «Кондор» уходил из Дюнкерка на рассвете.

По мере того как корабль отдалялся по каналу от крепостных стен, город не растворялся в дымке горизонта, а наоборот, возносился в холодное северное поднебесье, в котором люди теряли над ним всякую власть и где он подчинялся законам уже не земного, а небесного бытия.

«Все, что происходило с тобой за этими стенами, уже сейчас кажется невероятным, — сказал себе Гяур. — Не пройдет и нескольких месяцев, как ты откажешься верить, что с тобой здесь вообще что-либо происходило».

— Понимаю: глядя на эти полуразрушенные суровые башни, вам есть о чем вспомнить, князь. О чем-то таком, что не забывается.

Гяуру показалось, что принц Ян-Казимир произнес это с некоторой обидой в голосе. Уже несколько минут они стояли на корме, почти плечом к плечу, однако до сих пор не произнесли ни слова. Похоже, что принц ревновал его к городу.

— Именно поэтому буду стараться вспоминать о нем как можно реже.

— В Польше предаваться воспоминаниям будет некогда — это уж точно, — согласился принц-кардинал. — И еще неизвестно, как встретят нас в Гданьске.

— Если учесть, что ваш брат, принц Кароль, уже находится в Варшаве и пытается влиять на ход событий и настроения в придворных аристократических кругах.

— Насколько мне известно, Кароль почти безвыездно пребывает в своей резиденции в Торуне, что на полпути между Варшавой и Гданьском, — мрачно уточнил принц, давая понять, что встреча с братом в то время, когда оба они стали претендентами на польскую корону, ничего хорошего ему не сулит. — Однако влиять на умы можно, находясь хоть в Торуне, хоть в Кракове.

— Не верю, что он решится упорствовать в своем стремлении обойти вас, принц. Я имею в виду упорствовать с оружием в руках или с помощью наемных убийц.

Гяур понимал, что его слова слишком слабое утешение. Однако что он мог еще сказать человеку, отправляющемуся к себе на родину за короной, которая пока еще находится на голове старшего брата, пусть даже и тяжелобольного? Тем более что сам Ян-Казимир вообще старался не упоминать о Владиславе, словно бы его уже давно не существовало.

— Приближаются обещанные нам лучники, — появился у них за спинами капитан фрегата Хансен.

Прежде чем оглянуться, Гяур плотнее укутался в свой дорожный, из плотной английской шерсти, плащ. К влажности фландрийского воздуха и к местным туманам он так и не привык. Считать себя южанином ему было трудно, тем не менее, эта промозглость доводила до холодного бешенства.

— Это что еще за лучники? — насторожился Ян-Казимир. — Откуда они взялись?

Принц старательно подходил к подбору экипажа фрегата и лично проследил, чтобы среди тех двухсот солдат, которых выделил ему де Конде для защиты корабля на случай абордажной атаки, не появилось ни одного гугенота. При этом он даже не скрывал, что панически побаивается покушений.

— Пятьдесят лучников-фризов, ваше королевское высочество. В ближнем, особенно в абордажном бою, заряжать ружья слишком долго. Поэтому после первого же залпа солдаты предпочитают сабли или абордажные кортики. А этих суровых красавцев я рассажу по надстройкам и каютам, и они в течение нескольких минут перестреляют хоть полтысячи пиратов. В колчанах каждого из них по сорок стрел, кроме того, имеется запас. Кстати, все стрелки проверены на меткость.

— Вы, кажется, тоже фриз, капитан? — подозрительно поинтересовался принц-кардинал.

— И никогда не скрывал этого, ваше королевское высочество, — с достоинством признал Хансен. — Никому на этом корабле: ни экипажу, ни солдатам принца де Конде, ни, простите, даже вашей личной охране, я не стану доверять так, как буду доверять этим лучникам.

Судно, приближавшееся к фрегату по правому борту, даже трудно было назвать кораблем. Это было нечто похожее на древнюю ладью викингов. Она зарождалась из прибрежного тумана, словно воскресала из иных веков, иного мира, материализовываясь из древних норманнских саг.

— Значит, они, как и вы, фризы, — подозрительно всматривался Ян-Казимир в корабль лучников. И потом пытался внимательно прощупывать взглядом каждого из воинов, поднимавшихся по трапу на фрегат.

Однако вычитать что-либо на лице хотя бы одного из них было невозможно. Одинаково рослые, худощавые, с угрюмо-суровыми лицами, охваченные легкими панцирями, надетыми на тулупчики из воловьей кожи, все они представали перед польским принцем на одно лицо, словно близнецы — молчаливые, загадочные, скрытные.

— Будем полагать, что Хансен свое дело знает, — успокоил его Гяур, у которого появление лучников-фризов, наоборот, вселило уверенность в успехе похода. — Он не предаст. Уже хотя бы потому, что предавать ему нельзя: слишком много всяких грехов накопилось у него на всем побережье — от Швеции до Мавритании.

Он говорил это вполголоса, чтобы стоявший в нескольких шагах от них капитан не мог расслышать, но Хансен все же расслышал, оглянулся и, помахав ему рукой, подбадривающе улыбнулся.

— Более надежного гарнизона эта плавучая крепость еще не знала, генерал Гяур, так что принимайте командование.

— Вот-вот, — тотчас же ухватился за эту мысль принц-кардинал. — Командование всем этим войском, кроме, конечно, экипажа, вы, генерал Гяур, должны взять на себя.

— А в бою — и моим экипажем, — спокойно уточнил Хансен, давая понять, что не собирается превращать фризов в свою личную охрану. — Только бы нас не потопили орудийным огнем, а уж в абордажном бою мы за себя постоим.

— Тем более, что главные схватки начнутся уже на польском берегу, — обронил Гяур.

— Ну, до братоубийства дело не дойдет, если вы это имеете в виду, — с легким раздражением объяснил Ян-Казимир. — Я соглашусь принять корону только тогда, когда окажется, что Польша осталась без короля Владислава, но не в состоянии расколоться на два королевства претендентов.

— Помните, Хансен, что вам суждено провести через моря королевский корабль, — улыбнулся Гяур. — Поэтому не теряйте времени, поднимайте якорь.

— Иметь на борту сразу двух будущих королей… Поневоле занервничаешь.

— Почему только двух? — в том же шутливом тоне возразил генерал Гяур. — Вы забыли о третьем, о короле северных морей, который сейчас займет свое место на капитанском мостике.

Хансен протянул ему руку. Немного замешкавшись, принц-кардинал присоединил к ним и свою, почти венценосную.

— Королевства у вас, принц, еще нет, — молвил Гяур, — но флот уже в вашем распоряжении. Я прав, капитан Хансен?

42

Король оставил карету и, поддерживаемый секретарем и камергером, медленно направился к Скале Волхвов.

— Меня называли тенью Стефана Батория. Это несправедливо. Я был сам собой, всегда — только сам собой…

Да, Владислав IV говорил о себе вслух. Однако его личного секретаря ротмистра Ржевусского настораживало не это. Он вдруг обратил внимание, что король заговорил о себе… в прошедшем времени!

Перед Скалой Волхвов Владислав IV предстал, казалось, совершенно обессилевшим, однако, немного отдохнув, запрокинул голову и взглянул на вершину, где обрывались эти «ступени, ведущие в никуда».

— Хотите подняться на вершину скалы, Ваше Величество? — взволнованно спросил Ржевусский.

— Мне нужно туда, князь.

— Но… я не решился бы подняться туда, даже чувствуя себя совершенно здоровым. Вы же, Ваше Величество, как я понимаю…

— Потому вы и не король, мой любезнейший князь, — тихо, едва слышным шепотом, проговорил Владислав IV. — Тот, кто не стремится подняться туда, тот не способен взойти и на трон — вот в чем истинная тайна Скалы Волхвов. И вот почему я стремлюсь туда. А вовсе не потому, что завидую славе Стефана Батория.

Он освободил свои локти, которые поддерживали ротмистр Ржевусский и камергер Добжевский, и, все еще не сводя глаз с вершины скалы, ступил к ее подножию. Чувствовал он себя все хуже и хуже. Голова кружилась. Вершина скалы и вершины старых сосен медленно хороводили на берегу небольшого небесного озерца, посреди которого застыла серо-голубая льдина расколовшейся тучи.

Владислав IV понимал, что в этот раз у него вряд ли хватит сил подняться на эту вершину язычников, тем не менее, низко наклонившись, почти касаясь руками ступенек, сделал несколько шагов вверх. Испугавшись, как бы король не упал навзничь, однако же не смея удерживать его, Ржевусский подался вслед за ним. Осознавая при этом, что если король сорвется, то погибнут они вместе.

— Зачем вы туда, Ваше Величество? — несмотря на свою молодость, ротмистр не выносил высоты, и каждая ступенька, ведущая вверх, была для него еще одной ступенью панического, смертельного страха.

— Потому что я всю жизнь стремился туда.

— Но ведь вы уже давно на троне. К тому же не раз поднимались на Скалу Волхвов.

— Это неправда, князь, я еще никогда не поднимался на этот «трон Стефана Батория», никогда!

Ржевусский хотел было возразить, однако не посмел. Воля короля — что воля Бога, к тому же Владислав имел в виду нечто иное, нежели обычное восхождение по вырубленным в скале ступеням.

Они достигли половины лестницы, и Ржевусский вдруг понял, что просто не в состоянии подниматься выше. Задержавшись, он трусливо оглянулся на камергера, который не решился взойти даже на третью ступень, в то время как король словно бы обретал второе дыхание. Он взбирался все выше и выше, и, что самое странное, голос его при этом становился тверже и убедительнее.

— Они называли меня «шведскими ножнами под затупленным мечом Польши». Они клеймили меня «Коронованным Ничто»; оскорбляли, низвергая до «тени Стефана Батория на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Речи Посполитой»… Но я всегда был и все еще остаюсь королем. И Польша еще не раз вспомнит Владислава IV. Она вечно, слышите, вечно будет помнить своего короля Владислава! — прорычал он и, забывшись, пошатнулся…

Камергер испуганно вскрикнул. Ржевусский заслонился руками и в ужасе оцепенел. Однако, покачавшись на предпоследней ступени, поколебавшись между жизнью и смертью, Владислав IV все же устоял и еще более решительно сделал свой последний шаг. А точнее — буквально вскарабкался на площадку, у края которой возвышалась гладкая, отполированная ветрами и веками стела.

Упершись в нее руками, король несколько минут стоял неподвижно. Снизу он казался язычником, припавшим к телу святого камня.

«Я взошел сюда. Все-таки я взошел. Я совершил его, это свое последнее восхождение на Скалу Волхвов. Они вновь открылись мне, эти каменные линии на ладони судьбы. Кровавые линии на кровавой ладони…».

Князю казалось, что король твердит слова молитвы. Он оглянулся на камергера и со страхом подумал о том, что через несколько минут король захочет спуститься, а спускаться по этой крутизне было намного сложнее, чем подниматься. Ротмистр понятия не имел, как это должно будет происходить в данном случае, но спокойно мог предсказать, что к тому времени король Владислав окажется в еще более тяжелом состоянии.

— Позови четырех драгун из охраны! — негромко приказал он камергеру. — Отбирай самых крепких. И пусть захватят с собой палатку.

Сам король уже никакого внимания на эти приготовления не обращал. Он открыл глаза и уставился на кроваво-малиновую стелу — с ее багряными жилами, лиловыми кругами, россыпями ярко-красных, гранатовых и коричнево-золотистых камешков, каждый из которых отражал в себе лучи предзакатного солнца. А все вместе они являлись таинственным отражением всего того мироздания, которое было сокрыто небесами.

Владислав вспомнил молву о том, что, поднимаясь сюда, волхвы язычников предавались различным предсказаниям и видениям, открывавшим перед ними огненное прошлое и столь же непредсказуемое будущее Польши. Сегодня, как и в прошлый раз, он вновь сумел убедиться, что это не вымысел, а святая правда.

Отблески каменных созвездий стелы неожиданно слились воедино и вспыхнули языками пламени, словно бы огромная степь вдруг озарилась тысячами костров. И он созерцал эту усеянную кострами степь как бы с высоты, и видел, как прямо через костры, по подожженной степи, неслись полки крылатых польских гусар. И как они столкнулись с первыми туменами [18] татарской конницы. И дрожала земля. И пылало небо. И десятки тысяч сабель порождали молнии.

Король вдруг обнаружил себя на огромном холме, у шатра, в окружении большой свиты генералов. Острием своего клинка он указывал направления ударов, отправляя в бой полки пехоты и конницы… И первый входил в покоренные города, ясно видя при этом разрушенные крепостные башни и мечети. Где именно это происходило: в Крыму или в Турции — особого значения сейчас не имело. Важно, что перед ним разворачивались события той вожделенной «великой, победоносной войны», благодаря которой должна была окончательно осуществиться мечта всех польских королей, стремившихся к созданию «великой Польши от моря до моря». Война, которая навсегда должна была избавить Европу от мусульманского ятагана и восславить его, польского короля Владислава IV, в веках точно так же, как в свое время Грюнвальдская битва восславила короля Владислава Ягайло и Великого литовского князя Витовта.

Сейчас монарху чудилась та «война всей его жизни», которую он так и не выиграл. Все войны, задуманные когда-либо королями, были ими выиграны или проиграны. Но помнит ли мир хотя бы одну великую войну, которая была бы задумана королем великой державы, но которую ему так и не дали ни выиграть, ни проиграть?

Кажется, это была война, которую Владислав IV так и не сумел заслужить у своей сумбурной, предательски изменчивой судьбы. Война, после которой уже никто не осмелился бы назвать его ни «тенью Стефана Батория», ни «тенью Владислава Ягайло»… Ибо все последующие короли Польши были бы всего лишь жалкой тенью короля Владислава IV Великого.

Он чувствовал, что умирает, а, следовательно, навсегда проиграл ту войну, которую так и не начинал. Самое страшное его поражение в этой жизни в том и заключается, что он так и не сумел выступить в свой главный поход.

Призраки исчезли. Тысячи костров угасли. Обессиленный этим вещим видением, король обнаружил перед собой лишь небольшую гранитную стелу — холодную, вечную, отрешенную от этого бренного мира.

Оседая у подножия, Владислав все еще налегал на нее широко расставленными руками, словно пытался удержать, воздавая при этом молитвы и умоляя вновь возродить захватывающее видение своей несбывшейся мечты…

— Я не взошел на нее, о Господи! Я так и не взошел на Скалу Волхвов, на этот «трон Стефана Батория», трон Вечности… Ибо взойти на него — значит не просто подняться по ступеням. Взойти на «трон короля Стефана» я мог, только вернувшись из того, великого похода, на который так и не решился. Прости мне, Польша. Я так и не сумел возродить в тебе дух Грюнвальда, так и не сумел раздвинуть твои границы, возродив «великую Польшу от моря до моря». Я оказался недостойным твоего величия, Польша! Так прости же мне. Уже хотя бы потому прости, что нет мне перед святостью и величием твоим никакого прощения…

Он не слышал, как, испуганный его падением, князь Ржевусский послал наверх нескольких дюжих драгунов и сам тоже, забыв о страхе высоты, рванулся к «трону Батория». Не слышал, как где-то вдалеке, на краю все еще освещенных солнцем небес, прогремел первый весенний гром…

— И все же — я не тень Стефана Батория! — возопил он, припадая спиной к стеле и вознося руки к небесам. — Я не тень великих королей Польши. Я сам — великий король ее!

С огромным трудом Владислава IV удалось снести вниз. Ржевусский тут же, под страхом смерти, приказал всем, кто присутствовал при этом восхождении, забыть, что по дороге из Кракова в Варшаву король наведывался к «трону Стефана Батория». Забыть все, что они здесь видели и слышали. Понятно, что король умирал, но Польша-то, Польша оставалась жить! Ибо не короли делали Польшу великой, но Польша делала великими своих королей.

Да, одному из них явно не повезло: он так и не сумел разжечь пламя новой великой войны. Но, может быть, именно в этом и заключается счастье Польши? Может, этим Владислав IV и войдет в историю своей отчизны, только этим заслужит признательность потомков?

43

Королева подошла к окошечку и, отодвинув занавеску, молча наблюдала, как слуга Кшань, эта гориллоподобная громадина, медленно отрывает от земли валун за валуном и скатывает их вниз, по склону склепа, на дне которого покоится каменный гроб. Она прекрасно помнила рассказ поручика — теперь уже ротмистра — Кржижевского о том, что каждый день, утром и вечером, этот спасенный графом от виселицы убийца покаянно сбрасывает камни вниз, к гробу. Тридцать три камня, скатывающихся по вымощенному булыжником крутому склону на тридцать три шага. И так каждый день…

Королева услышала эту историю довольно давно, однако делала вид, что ничего не знает о ней, как и о занятии кучера Кшаня. Ей казалось, что стоит заговорить с графом де Брежи об этой мрачной пытке во дворе посольства, как что-то в их отношениях сразу же изменится. Что-то очень важное. Существуют тайны, которые способны тяготеть над людьми десятилетиями, но которых лучше не касаться.

— Что там происходит, Брежи? — не удержалась она в этот раз. — Чем ваш слуга развлекается?

— Вас удивляет занятие этого бездельника? — мрачно спросил граф, появившись за спиной у королевы.

— Причем удивляет довольно давно. А вас, господин посол, нет? Странно.

— Вы знали, что каждый день этот человек таким вот образом дает волю своим мышцам? — искренне удивился де Брежи. — Почему же до сих пор не поинтересовались, почему он это делает?

— Не поинтересовалась у вас, — парировала королева. — И вообще, спросить вы хотели не об этом. Но, прежде чем задавать этот свой вопрос, вы обязаны были объяснить, в чем же заключается смысл сего странного ритуала.

— Если бы я мог знать, что вас это интересует, — пожал плечами де Брежи.

— …А значит, — проигнорировала его замечание королева, — должны были бы сказать, что «этот спасенный мною висельник тешит взор своим покаянным собиранием и разбрасыванием камней, искупая таким образом убийство некой девственницы, за которое давно должен быть вздернут». Не станете же вы доказывать, что меня неправильно просветили по поводу этой загадки?

— Не стану, — со вздохом процедил французский посол.

— Итак, тридцать три камня на тридцать три шага… Которые затем следует вынести наверх. Ежедневно утром и вечером. Никогда бы не подумала, что вы настолько изощренный палач.

— Видит Бог, я делал все возможное, чтобы история с Кшанем так и осталась для вас неизвестной. Кто тот негодяй, который поведал ее? — не зло, но раздосадованно, поинтересовался граф.

— И как же долго будет длиться это наказание? — вновь проигнорировала его непростительное любопытство Мария-Людовика Гонзага.

— Три года.

Королева уже была одета и собиралась возвращаться из сотворенного ее возлюбленным графом де Брежи «храма распятий» в холодное сумрачное утро Варшавы, как из воссозданного теплом двух каминов рая. Но как же не хотелось покидать эту тайную обитель ее греха и покаяния!

— Помилование, конечно, невозможно?

Де Брежи пожал плечами.

— Вы жестокий человек. Впрочем, по отношению к убийце…

— Казнь-то не я придумал.

— Не вы?! — снова воспылала сугубо женским любопытством королева. — Это уже интригует. Кто же тогда?

— Эти тридцать три камня, которые скатываются к каменному гробу. Как и три года молчания… Все это — фантазия известного вам Коронного Карлика.

— Тогда понятно. То-то я сомневалась: дескать, не похоже, чтобы граф де Брежи мог прибегать к подобным наказаниям! — Но, произнеся эти слова, королева вдруг нервно ухватилась за рукав утепленной мехом кожаной куртки графа. — То есть хотите сказать, что Вуйцеховский тоже знает о Кшане? А, следовательно, обо всем, что здесь.

— Ну, будем надеяться, что не обо всем.

— Не увиливайте от правдивого ответа, граф!

— Но, что Кшань для него не загадка — это уж точно. Коронный Карлик понимал, что мне нужен абсолютно преданный кучер, а значит, слуга. Он помог спасти этого кретина от виселицы. Но поставил условие… Уже известное вам. По его замыслу, наказание Кшаня должно носить некий библейский, мистический налет.

Вздох, которым королева наградила де Брежи, мог означать все что угодно. В том числе и вздох облегчения. В свое время, выслушав рассказ поручика Кржижевского о пытках тридцатью тремя камнями, Мария-Людовика начала воспринимать графа совершенно по-иному, как затаившегося изверга. Но если в эту историю посвящен Коронный Карлик… Все, что ни делал господин Вуйцеховский, неминуемо должно было облекаться в форму поучительной библейской ветхозаветности.

— Я бы поверила вашему оправданию, граф, поскольку вы упомянули Коронного Карлика. Но… Не думаю, чтобы вторую часть вершащегося здесь, во дворе посольства, странного ритуала тоже изобрел тайный советник короля.

Посол вопросительно взглянул на королеву. Будь в этой комнатке, примыкающей к «храму распятий», не так мрачновато, Мария-Людовика заметила бы, как в глазах де Брежи вспыхнуло некое подобие страха.

— Что вы имеете в виду, Ваше Величество? — Не так уж часто, находясь здесь, в их секретном пристанище, он обращался к королеве, упоминая о «величии».

— Только то, что, по моим наблюдениям, Кшань выполняет лишь более легкую часть этого ритуала. Более трудная — за вами. Не пытайтесь ввести меня в заблуждение… — прервала она попытку графа возразить. — Мне все известно. Правильно, каждые утро и вечер Кшань сбрасывает эти валуны. Но вытаскиваете-то их из склепа вы. Тридцать три шага… Тридцать три камня. В течение трех лет. Как жаль, что не можете позволить себе обета молчания. Посол как-никак. А то бы так и перемалывали свой грех в камнедробильном молчании склепа, на пару с убийцей-насильником. Хорошая компания подобралась, а? Спасенный вами от казни убийца, а ныне владелец ресторанчика француз Гуго. Спасенный от казни убийца, а ныне ваш кучер, литовский татарин Кшань.

— Иногда приходится окружать себя даже такими людьми. И не скажу, чтобы чувствовал себя при этом менее уверенно, чем в окружении некоторых аристократов.

— Ладно, оставим этих двоих, — сухо молвила королева.

— Понятно, Гуго вам понадобился, чтобы заполучить абсолютно надежного владельца ресторанчика. Со всеми выгодами, которые сулит подобное заведение человеку, имеющему отношение к сговорам и заговорам.

— И только лишь?

— С Кшанем тоже ясно. Человек, которого все считают глухонемым, представляет собой почти идеального шпиона.

— Но так было во все времена.

— Остановимся на вас. Не томите меня, граф, — резко предупредила она. — У нас мало времени. Я должна знать, почему вы казните себя этими тридцатью тремя камнями. Кто та, которую изнасиловали и убили вы?

— До убийства дело не доходило, — мягко улыбнулся граф, не исключая, таким образом, возможности изнасилования. — Так, грехи наши мужские… Но дело не в них.

— В чем же тогда?

Граф молчал, и молчание это становилось все более угрюмым.

— Зачем вам это, королева? Вы и так знаете обо мне слишком много.

— Но не знаю главного: что вы пытаетесь скрыть от меня, граф. Мне уже даже не столь важно, что там случилось на самом деле, как, почему вы пытаетесь скрыть это от меня. Неужели я до сих пор не сумела убедить вас, что способна хранить любые тайны?

— Причем хранить их с королевским достоинством. Но эту тайну вам знать ни к чему.

Мария-Людовика проследила, как Кшань поднял очередной камень и медленно понес его к склону. Даже отсюда, на расстоянии, чувствовалось, что с каждым новым камнем искупать свой грех Кшаню становилось все труднее. Она опустила занавеску и прошлась по комнатушке, предназначение которой в здании ей было не совсем понятно. То ли приемная для нежелательных гостей, то ли тайная библиотека. А может, келья?

— Но ведь вы понимаете, что я не смогу соврать и вынужден сказать правду?

— Раньше действительно казалось, что вы не способны лгать мне, Брежи. Теперь я в этом не уверена. Такое множество всяческих тайн окружает вас в этом сокрытом за высокой каменной оградой дворе.

Она уселась в одно из двух кресел и с вызовом взглянула на графа. Единственное окно комнатушки начинало озаряться багровым восходом, совершенно не похожим на теплые весенние восходы их далекой Франции.

— Жду, граф, жду…

Еще почти с минуту понадобилось де Брежи, чтобы собраться с духом.

— Помнишь нашу первую встречу, Людовика? — тяжело опустился он в кресло напротив.

— Это важно для твоей исповеди? Имеет к ней отношение? — несмело поинтересовалась королева.

— Имеет, причем самое непосредственное.

— Тогда помню. В любом ином случае пришлось бы указать вам на то, что вспоминать о подобных встречах не совсем… деликатно, что ли.

— О таких прекрасных встречах всегда надо вспоминать с малиновой тоской. Как о первом свидании юности. Так вот, в ту ночь сюда, в посольство, был подослан убийца. Который должен был убить тебя. Причем сделать это так, чтобы мне потом очень трудно было доказать, что сей тяжкий грех не на моей душе.

Королева едва слышно охнула и, откинувшись на спинку кресла, схватилась за сердце. До сих пор граф считал, что сердце у этой женщины железное.

— Это правда, Брежи? В этот раз ты говоришь правду или снова что-то сочиняешь.

— Я ведь предупредил, что не смогу соврать.

— Кем он был подослан?

— Иезуитами. У них, оказывается, была своя претендентка на королевское ложе.

— Несомненно. Хотя имя этой особы мне пока неизвестно. А вам?

— Увы, тоже назвать его не могу. — Королева не была уверена, что и в этот раз де Брежи не пытается юлить.

— И кто же помешал этому злодею-иезуиту?

— Кшань.

— Кто?! — приподнялась королева.

— Вы не ослышались. Этот уродина с клеймом на челе и отрезанными ушами, Кшань. Он изловил его. Допросил. И к утру удушил. Коронный Карлик появился ранним утром. Он подозревал, что сюда может быть подослан убийца. Но не успел. Вас, а значит, и меня, спас этот литовский татарин Кшань. Мне не хотелось расстраивать вас. А главное, не хотелось, чтобы вы чувствовали себя обязанной этому висельнику. Как видите, в большинстве своем, тайны священны, и не стоит разрушать их святость.

Королева поднялась, вновь отодвинула занавеску и посмотрела на согбенную фигуру человека, ворочавшего огромные камни. При свете кровавой зари он казался одиноким мучеником, забытым Богом и людьми посреди каменной пустыни. Марии-Людовике стало бесконечно жаль его. Причем это уже была не королевская, а настоящая, человеческая, женская жалость.

— Да, Людовика, он удушил убийцу и швырнул туда, в каменный гроб, чтобы на следующую ночь вывезти и похоронить. Уже с благословения Коронного Карлика, охотно отпустившего ему этот «государственный грех».

Королева нервно прошлась по комнатке. Вновь села в кресло. Охватила ладонью чело.

— И вот тогда вы решили, что…

— …более тяжелую, трудную часть этого ритуала искупления стану выполнять я. В знак признательности человеку, спасшему вас, королева.

Мария-Людовика потянулась к графу и повела пальцами по его холодной, влажноватой руке.

— Вы мужественный человек, граф. Мужественный и благородный. Почему вы до сих пор утаивали от меня эту историю? Вы не правы, де Брежи, ох, как же вы не правы! Это совершенно несправедливо по отношению ко мне. Зная о том, почему вы таскаете свои тридцать три камня, помогая этому каторжнику, я относилась бы к вам с еще большим уважением.

— Вы стали бы относиться ко мне точно так же, как относитесь, королева, — мягко улыбнулся посол. — Ничего иного мне и не нужно.

— Вы прекрасны, граф, мой чудный греховный мужчина… — томно повела головой Мария-Людовика. — Мой греховный…

— Вы хотели поговорить со мной о чем-то очень важном для вас, королева, — смущенно напомнил граф.

— Не сейчас, — вновь томно повела головой Мария-Людовика. — О важном, спешном, и тем не менее — в другой раз. Возможно, завтра. Если у вас найдется для меня несколько свободных минут.

— Найдется.

«Значит, разговор будет происходить днем. Официально, — разочарованно выяснил для себя посол де Брежи. — Жаль…».

— Мне пора.

Граф поднялся и помог подняться королеве. Они вновь прошли между двумя полупогасшими каминами «храма распятий», через официальную приемную, и оказались перед комнаткой, в которой королеву ждал ротмистр Кржижевский. Его присутствие королева обнаружила по легкому, предупредительному покашливанию.

— Я была настолько потрясена вашим рассказом, Брежи, что не удосужилась по-настоящему ужаснуться еще одному обстоятельству.

— Что, оказывается, Коронному Карлику тоже известно о вашем тайном посещении моего дома?

— Разве это не ужасно?

— Если учесть, что именно Коронный Карлик помог мне с обустройством ресторанчика для Гуго — не настолько ужасно, как бы нам хотелось это представить, королева. Все идет своим чередом. Причем по своему, по божьему, замыслу.

Часть вторая Рыцари Дикого поля

1

Храм стоял на каменистой возвышенности — отрешенный от всего земного, бездушно-величественный, высокомерно устремленный в небесную вечность.

Огромные черные камни его источали молитвы проклятых и раскаявшихся, готические окна-бойницы с презрением взирали на бренный мир, а потускневшие золоченые шпили восставали между землей и небом, словно последняя горсточка воинов-крестоносцев, пытавшихся отстоять непоколебимое святилище своих предков.

— Где он? — едва слышно спросил король, с огромным трудом поднимаясь по скальным ступеням подножия к вратам древнего храма.

— В келье, что находится в пристройке к храму, — ответил епископ, поддерживая короля под руку. С другой стороны Владиславу IV помогал его секретарь и порученец полковник Гурницкий.

— Почему не вышел встречать?

— Не велено обетом заточника. Он пребывает в той же келье, в которой когда-то вел беседы с Господом монах-заточник Анджей Мечник.

— Не монах, а рыцарь Анджей Мечник, — поморщился от боли король.

— Заточник настолько сдал, что довезти его до Варшавы уже было бы невозможно.

— Меня тоже довезли сюда только чудом, — с упреком возразил Владислав IV. — Нужно было посадить его в лучшую карету и везти.

Он уже второй год не оставляет пределов кельи. Мачур столько сделал для нашего края, стольких исцелил и стольким указал путь к Господу, что еще при жизни его почитают как святого.

— Насильно усадить и привезти.

— Вы ведь хотите услышать от него слова исцеления, а не слова проклятия, — не выдержал седовласый, но еще довольно могуче выглядевший епископ Тчевский.

— А возможно, уже отпущение грехов, — озлобленно огрызнулся король. — Не терпится, святой пастырь?

Мачур встретил их, сидя на ложе из сосновых балок, положенных на уступы в двух поросших мхом поморских валунах. У противоположной стены, в небольшом камине, едва теплилось пламя угасающего костра, по сторонам которого стояли два вытесанных из серых каменьев распятия. Келья оказалась довольно просторной. Между камином и ложем стояло широкое каменное кресло, в которое отшельник обычно усаживал желавшего исцелиться.

— И ты тоже пришел, король? — задумчиво проговорил Мачур, искореженным пальцем указывая на каменный трон. — Давно жду тебя, давно. Садись в этот святейший из тронов, называемый «троном обреченных». Коль уж хватило мужества посетить мою скорбную обитель.

Прежде чем повиноваться, Владислав IV внимательно присмотрелся к колдуну и врачевателю. Двое стражников услужливо наклонили факелы.

Мачур выглядел приблизительно так, как, согласно описаниям, и должен был выглядеть. Совершенно не похожий на обычных польских старцев. Растительности лицо его не знало. Голова отсвечивала бронзовой желтизной, мало напоминавшей серую тленность заточника-славянина. Нос — длинный, прямой — начинался прямо со лба, врастая в него чуть выше переносицы; смуглые, худощавые, без единой морщины, щеки… Что еще поразило короля… — что огромные миндалевидные глаза монаха-заточника, казалось, совершенно не реагировали на близость факела, оставаясь все такими же спокойными, не расширенными, погруженными в полынью самосозерцания.

Вся одежда Мачура состояла из холщовой рубахи и таких же серых холщовых брюк. Одна из легенд гласила, что одежду эту Мачур не стирал уже который год, однако она не знала ни грязи, ни тленного запаха пота. Воздух в келье тоже оставался сосново-чистым, ибо отшельник очищал его своим пречистым духом.

Король не знал, готовили ли епископ и Мачур эту келью к его посещению, но мог засвидетельствовать, что от одежды затворника действительно исходила прохладная лесная свежесть, настоянная на ароматах луговых трав и сосновой живицы.

— Садись, земное величество, садись, — с вежливой бесцеремонностью напомнил о своем приглашении Мачур. — Не ко мне лицом — к огню. А ты — обратился к секретарю монарха, — бессловесно стой у входа и выполняй все, что тебе будет приказано. Не правителем твоим, а мною.

— Выполняйте, полковник Гурницкий, — подтвердил его право на власть король. И сам тоже послушно опустился в указанное ему кресло, вытесанное из глыбы камня-ракушечника, чтобы безвольно, загипнотизированно уставиться на пламя. Он ждал дальнейших повелений, однако Мачур молчал; причем сама тишина, которая охватила келью, воздействовала на него гипнотически.

Шло время.

Король бездумно смотрел на огонь, осознавая, что пламя подступается к нему все ближе и ближе. Через секретаря Мачур подал королю кружку с какой-то жидкостью. Тот безропотно, не произнеся ни слова, выпил.

Ему стало жарко. Он расстегнул и спустил с плеч подшитый мехом кунтуш. Но это не спасло его. Так, объятый пламенем, он погрузился в полусон-полузабытье.

Время сгорало в огне вместе с ним. Король очищался в нем от гнева, зависти и болезней.

Привалившись спиной к каменной спинке и глубоко осев, он какое-то время витал в пространстве, наполненном какими-то странными тварями, лицами давно умерших людей, которых он узнавал и которые тоже легко узнавали его; оказывался то на устланном коврами из молодой весенней травы лугу, то на вершине горы, то на берегу спокойного неподвижного озера…

— Ты должен был умереть еще позавчера, — вернул его из мира грез в суровый холодный мир кельи хриплый монотонный голос Мачура.

— Еще позавчера, — повторил монарх.

— Но ты жил надеждой на исцеление. Только поэтому ты сейчас все еще здесь, а не на тех лугах, на которых только что побывал.

— Ты прав, колдун, я жил надеждой. Никаких земных смертных сил во мне уже не оставалось, — сквозь дремоту ответил король. И, с усилием покачав головой, ощутил, что он действительно проснулся.

— Ты бы умер завтра, если бы отдохнул на берегу озера, на котором к весне душа твоя окончательно успокоится.

— Так, значит, это произойдет уже нынешней весной?

— Произойдет. Готовься. Немного времени у тебя все еще найдется.

— Неужели действительно весной… — обреченно сдался на милость Мачура король.

— Еще увидишь такую же траву, какую видел во время своего нынешнего паломничества по божественным лугам «потусторонья».

— Говорят, ты очень редко ошибаешься, проклятый колдун.

— Поскольку никогда не ошибается смерть, которая всегда приходит не вовремя, но всегда неотвратима.

— Тогда скажи определеннее, когда именно это произойдет? В мае? Может, и день укажешь?

Мачур помолчал.

— Тебя спрашивает король, — напомнил затворнику полковник Гурницкий.

— Считаешь, что все же… в мае? — не смел монарх ни повысить голос, ни хотя бы ожесточить его.

— Ты сам определил свой срок, — услышал в ответ.

— Нужно было назвать август?

— Теперь главное утвердиться в том сроке, который определил себе. И доживешь до мая. Встань. Подойди.

Мачур вынимал из каменной ниши зеленоватые флаконы и кувшинчики, осматривал их, принюхивался. Одни возвращал назад на полочку, из других нацеживал в наперсток какой-то жидкости, которую сливал потом в небольшую кружечку. Накрыв эту кружечку ладонью, он минут пять сидел так, сомкнув глаза и погрузившись в свои заговоры.

— Выпей это. И до конца апреля забудь о смерти. Постарайся забыть. Считай, что на какое время забудешь о ней, столько и проживешь.

Король выпил, поднял с земли свой кунтуш и вновь уставился на колдуна, словно послушник на настоятеля монастыря.

— Чего ждешь? Иди. Это сражение ты еще выиграешь.

Король дошел до двери и только тогда вдруг вспомнил, что колдун упомянул о каком-то сражении.

— Что ты имел в виду? Какое сражение упомянул?

— Сражение, в котором ты победишь послезавтра под Черным Замком.

— Не пойму я тебя, Мачур, будь ты проклят. Под каким еще Черным Замком?

— Под деревушкой, что неподалеку от Гданьска, в нескольких милях от побережья.

— Но там сейчас нет войны. Господь миловал…

— Войны на землю не я посылаю и не я унимаю их. Это — в руках Высших Посвященных. Все остальное узнаешь за стенами моей кельи.

— Но я намерен возвратиться в Варшаву. Меня ждут дела.

— Делами королей тоже не распоряжаюсь. Жизнями — другое дело. Но ехать, земное величество, ты должен сейчас не в столицу, а к Черному Замку. Независимо от того, что услышишь за стенами храма.

— Но я еще должен помолиться? — вдруг спросил Владислав IV.

— Зачем? Все равно молитвы короля слушать некому. Тот, кто избрал для себя земное величие, небесного уже лишен. И запомни: молитва — для тех, кто не знает пути к Высшим Посвященным. Это всего лишь скуление у подворотни. Но только что ты побывал в их райских лугах. Теперь осталось одолеть отведенный тебе путь.

2

Оставив келью, король обошел храм, вновь ступил на широкую, мощенную гранитными плитами паперть и содрогнулся. Солнце светило по-весеннему ярко и тепло. Словно не было зимы, не лежал на окрестных полях и в перелесках снег, не кричали на продрогших, заиндевевших ветках вороны.

Это было солнце его гибели. Теперь он знал, что до конца дней своих каждое яркое, по-весеннему теплое солнце будет воспринимать как предвестника своей гибели.

Там, внизу, стояли кареты и повозки. Удивленные неожиданным потеплением, гусары эскорта мечтательно подставляли лица солнечным лучам. Вся площадь вокруг храма, включая старинное кладбище, была оцеплена всадниками, чтобы ни одна католическая душа не проникла в это время в храм. В конце концов, не каждый день в нем отмаливали свои грехи короли.

— Мы готовы, Ваше Величество, — раздался за спиной у Владислава IV вкрадчивый голос епископа.

— К чему? — резко спросил король.

— К возданию молитвы. Прибыли два священника из окрестных приходов. Я сам поведу…

— Будьте готовы к тому, чтобы, как только я уеду, объявить всей округе, что в этом храме творил молитву перед сражением король Владислав IV. Здесь когда-нибудь молился кто-либо из королей?

— Он расположен вдали от дорог. По преданию, здесь воздавал хвалу Всевышнему только Сигизмунд II Август.

— Это всего лишь предание. И не более того, — король вдруг почувствовал, что хворь действительно отступила. Он ощущал себя окрепшим и бодрым. Надолго ли?

«Пусть даже всего лишь до мая. Зато, не валяясь в постели, — сказал он себе. — Уходить надо тоже по-королевски».

— Отныне в округе должно быть одно предание: здесь творил молитву король Владислав IV. Перед сражением под Черным Замком.

Епископ чуть подался вперед и, поскольку король все еще стоял спиной к нему, чуть отклонился, чтобы заглянуть Его Величеству в лицо.

— Что вы так смотрите на меня, словно не видите, что это говорит король? Или не понимаете, о чем он говорит.

— Вы, кажется, упомянули какое-то сражение?

— Если бы я знал, — неожиданно проворчал монарх. — Есть где-то поблизости такая деревушка — Черный Замок?

Епископ оглянулся на стоявших чуть поодаль священников и спросил их. Один из них вспомнил, что так называется небольшой хуторок, возле которого высится старинный полуразрушенный замок.

— Если замок, значит, сражение будет происходить под ним.

— Но там некому сражаться. На польской земле нет врагов, — с едва заметной усмешкой напомнил епископ, очевидно, считая, что король все еще пребывает под воздействием «райского зелья» колдуна Мачура.

— Сражения случаются не тогда, когда появляются враги, а когда этого желает король.

— Простите, государь, ничего подобного слышать мне пока что не приходилось.

— Был бы жив король, а враги у него всегда найдутся, — тем же тоном продолжил Владислав, не обращая внимания на его слова.

Епископ задумчиво пощипал седую курчавую бороду и, мысленно рассуждая сам с собой, развел руками. Король в данном случае прав. Уже хотя бы потому, что он все еще жив, а, следовательно, все еще король. Когда гонец короля прибыл в его резиденцию, он благодарил Господа, что застал епископа, поскольку не пристало быть у смертного одра государя простому ксендзу. И никто уже не помышлял о том, чтобы довезти короля живым до местного колдуна Мачура, которого ему насоветовала какая-то графиня из-под Пшемысля.

Но теперь монарх ожил. И чувствуется, что это не просто доживающий век обреченный, а знающий цену и цель своего земного пути повелитель.

— Если позволите, я стану просить Господа, чтобы послал вам грозных врагов. Подобной молитвы храм святого Мачура еще не слышал, но ведь он многого еще не видел и не слышал.

— Почему «храм святого Мачура»?

— Во всяком случае, так его называют в народе.

Король гневно смерил епископа взглядом с носков до макушки непокрытой головы и, вернувшись в храм, решительно направился к алтарю. Там, перед иконостасом, он опустился на одно колено и, осенив себя крестом, несколько минут простоял в молчании. Он не мог вспомнить ни одной из молитв. Ни одна священная фраза из достойных этого храма «божьих речей» не посетила сейчас память государя. Но это должно было остаться тайной самого короля и тайной этого храма.

— Молитва сотворена, о Господи! — провозгласил епископ, очевидно, чтобы развеять собственные сомнения относительно того, что она действительно была сотворена.

— Молитва сотворена, — хором повторили все три священника и несколько монахов.

— Ее сотворил король Речи Посполитой Владислав IV.

— Ее сотворил король… — повторили церковные служители, стараясь не удивляться появлению неведомого им ритуала. Впрочем, никому из них раньше не приходилось творить молитву рядом с коленопреклоненным королем.

— Запомните, святые отцы: каждый год, в этот день, здесь, в храме, будет возноситься молитва Господу в память о молении, совершенном королем Владиславом IV.

— Каждый год, в этот день, — смиренно повторили священники и монахи. — Она станет возноситься…

«…Просто ты, епископ, не решился уточнить, что возноситься она станет “Во спасение души короля”, — мысленно упрекнул его Владислав IV, вновь направляясь к залитой солнцем паперти.

Молитва действительно была сотворена. Но не Богу, а земной памяти, которую он оставил после себя в этом захолустном храме, где отныне молва о ночном бдении в нем Сигизмунда II Августа будет предана забвению. Должна быть предана, поскольку храмы, как и люди, обязаны знать и помнить только одного короля.

3

Хмельницкого разбудили в полночь. Сотник Савур, который стал теперь кем-то вроде начальника личной охраны, сообщил ему, что на правом берегу Днепра, как раз напротив острова, задержан татарин. Кто он — непонятно: то ли перебежчик, то ли гонец, то ли просто беглый. Одно странно: неплохо говорит по-украински и просит немедленно показать его на глаза полковнику Хмельницкому.

Какое-то время полковник очумело смотрел на Савура, пытаясь понять, какого дьявола тот осмелился поднять его посреди ночи. Но когда сотник догадался подать ему кружку с вином — водку Хмельницкий старался не употреблять — неохотно согласился с неминуемостью:

— Можешь привести «показать его на мои глаза». Но только предупреди: это будет последним, что ему удастся увидеть здесь, если только…

— Понял, господин полковник.

Татарин оказался еще довольно молодым и внешне совершенно не похожим на крымчака. Рослый, черные курчавые волосы — хотя татары обычно бреют голову, — смуглое, слегка удлиненное лицо, по типу своему очень напоминающее арабское. На нем были короткий тулупчик и зеленые шаровары, однако одеяние это почему-то показалось Хмельницкому неестественным. Широкоплечий рослый пленник держался настолько прямо и с такой горделивостью, словно всю жизнь носил мундир прусского гвардейца.

— То, что ты не татарин, мне понятно, — холодно произнес Хмельницкий, садясь к столу. Эту хижину возвели недавно, она была пока что единственным строением на острове, и убранство ее представало по-казачьи убогим. — Но тогда возникает вопрос: кто ты? И что тебе нужно было на берегу Днепра?

— Мне нужны были вы, полковник.

— Знаешь, кто я такой?

— Полковник Хмельницкий. Мне пока что не совсем ясно, почему вы оказались здесь. Однако я не ошибаюсь, считая, что вы появились вовсе не для того, чтобы ходить в походы против Крыма и Турции.

— Почему ты так считаешь, татарин?

— Потому что не для этого вы вдруг поменяли Варшаву на Сечь, а свое чигиринское имение — на хижину. И это вы — человек, прекрасно владеющий несколькими европейскими языками, только недавно возведенный королем в чин полковника и в должность генерального писаря.

«Как же деликатно он обнажил тебя, атаман», — заинтригованно молвил себе Хмельницкий. Поняв, что имеет дело не с рядовым ордынцем, он перешел на «вы» и предложил татарину сесть за стол напротив.

Шесть свеч в бронзовых подсвечниках прекрасно дополняли пробивавшееся сквозь окно лунное сияние. В хижине было достаточно светло, чтобы они могли следить за выражением лица друг друга, но достаточно прохладно, чтобы отказать себе в вине, которое Савур добыл из небольшого, отрытого здесь же, под хижиной, погребка.

— Я привык признавать реальность. Все, что вы здесь изложили, находится в пределах той правды, которую мне нет необходимости скрывать. Вы, насколько я понял, тоже выросли не в глухой татарской деревушке.

— Образование я получал вначале в Дамаске, затем в Риме. Военный опыт приобретал неподалеку от Вены. По службе я татарин, по наружности — то ли араб, то ли абиссинец, но по взглядам на жизнь до конца дней своих останусь европейцем. Зовут меня Карадаг-бей.

— С тем, что в душе вы европеец, хан решил каким-то образом смириться?

— А вы решили, что я человек, близкий к хану?

— Вряд ли вы опустились бы до того, чтобы стать подвластным Тугай-бею. Хотя служить можете и ему.

Савур наполнил их кубки вином, однако Карадаг-бей посматривал на него искоса и не начинал разговора до тех пор, пока Хмельницкий не догадался предложить сотнику выйти.

— Я понимаю, что это ваш телохранитель. Но, как вы заметили, свое оружие я оставил за дверью.

— Заметил.

— Что касается хана, то открою вам одну из самых больших тайн бахчисарайского двора. — Карадаг-бей выжидающе посмотрел на Хмельницкого. Вино было отменным, он определил это сразу же. Но в то же время почувствовал, что Хмельницкий все еще не решается говорить с ним как с равным.

— Я не стану всякий раз понуждать вас к разговору, — сухо предупредил его Хмельницкий, напоминая, кто хозяин положения. — Единственное, что от вас потребуется, это объяснить причину своего визита на остров, в мой лагерь.

— Уверен, что этим вы не ограничитесь.

— Это моя воля и мое право. Так что это за величайшая из тайн бахчисарайского двора, которой вы хотели бы поделиться со мной?

— С некоторых пор хан Ислам-Гирей попал в немилость турецкого султана.

— Мне это известно. Полякам — тоже. Кому теперь не ведомо, что хан не желает, чтобы Крымское ханство оставалось вассалом Блестящей Порты?

Безразличие, с которым полковник только что воспринял его сообщение, ничуточки не обескуражило татарина.

— Кроме того, у Ислам-Гирея очень странные отношения с Буджацкой ордой [19].

— Той самой, куда бежал его яростный враг — первый и наиболее вероятный претендент на крымский престол. Если, конечно, не принимать во внимание ваши собственные претензии на этот же престол.

— Первая ваша ошибка, господин полковник: я не принадлежу к числу сражающихся за ханский трон. У меня иные планы, о которых у нас будет возможность поговорить несколько позже, во время следующей встречи.

— Мне надо понимать это так, что мы становимся союзниками?

— Потому что обречены оставаться ими.

— Говорите вы как-то не очень убедительно, Карадаг-бей.

— Очень скоро вы не только убедитесь в моих союзнических намерениях, но и пожелаете видеть во мне наиболее надежного и преданного союзника. А м ы в самом деле станем надежными союзниками, поскольку у нас уже появился общий интерес.

— Что-то я вас не пойму, — обратился полковник за «разъяснениями» к кубку с вином.

— Мы оба желаем создать свои собственные государства. Каждый свое, естественно.

Это было сказано настолько неожиданно, что Хмельницкий чуть не поперхнулся остатками вина. Какое-то время он потрясенно смотрел на Карадаг-бея, решая для себя: сразу же выставить его или попытаться выудить еще кое-какие сведения?

— И оба государства — в украинских степях?

— Просто «в степях». Почему в «украинских»? Степи не принадлежат никому. Как и море. Не зря же их называют «Диким полем».

— С философской точки зрения — да. Как и море, эти степи принадлежат всем и никому, — неуверенно согласился полковник. — Хотя… Независимо от того, удастся ли вам создать некое государство или нет, первое, чему следует научиться, так это признавать реалии. Они же таковы, что степью всегда владеет тот, кто ею в данный момент владеет. А теперь — о том, ради чего вы пришли сюда. Ведь не намерены же вы предложить мне пост командующего войсками своего степного ханства?

Карадаг-бей запнулся на полуслове. Откинувшись на спинку стула, он оживленно покачал головой.

— Идя сюда, я не задумывался над такой перспективой. Но сейчас, только что, сказал себе: «А почему бы и не предложить?» Не сейчас — так со временем. Ведь еще неизвестно, как станет развиваться восстание, а значит, как сложится ваша полководческая судьба здесь, в Польше.

— Тем более что, как я понял, уже сейчас мой лагерь находится на территории вашего ханства. Как вы собираетесь назвать его: Буджакским, Приморским?

— Возможно, Таврийским. Или, скажем, Великая Таврида. Словом, пока что не так уж важно.

— Для идеи — очень. Идея должна иметь свое определение и свой образ. Иначе она никогда не завладеет воображением многих тысяч таких же странствующих рыцарей, как вы. Реалии следует признавать.

— С этим тоже трудно не согласиться.

Хмельницкий с тоской взглянул на освещенное луной окно и поднялся.

— Думаю, нам следует продолжить нашу беседу под луной, на берегу великой реки, которая когда-то станет разделять или соединять наши державы, — с нескрываемой иронией объяснил он. И первым направился к двери.

— Случаются мысли, которым тесно даже в королевских дворцах, не говоря уже о хижинах.

Вся возвышенность, на которой было возведено пристанище гетмана, оказалась залитой лунным половодьем. Невысокий вал, насыпанный чуть пониже, почти у кромки воды, сам казался спасительным островком, к которому, однако, невозможно добрести.

— Каковы ваши отношения с кошевым Сечи, господином Ященком?

— Пока что, как видите, не враждуем. У него свой остров, у меня свой. Жаль, что он слишком маленький, чтобы удовлетворять мои амбиции. — Возможно, это и было сказано в шутку, однако Хмельницкий старался сохранять серьезное выражение лица. — Чем вызван ваш вопрос? Ищете союзника в борьбе против Сечи?

— На прошлой неделе сечевики взяли в плен что-то около двадцати татар.

— Во время похода к низовью Днепра? Было такое. Среди пленных аскеров есть кто-то, кого вы хотели бы выкупить?

Карадаг-бей впервые замялся, не зная, стоит ли ему сразу же раскрывать все карты.

— Мы можем говорить так, чтобы сказанное осталось на этом островке, между нами и луной?

— А что нам мешает говорить именно так?

И все же Карадаг-бей опять замялся. Долго прокашливался.

— Среди этих аскеров есть один, кого я советовал бы вам, лично вам, вернуть в Крым, не требуя никакого выкупа.

— Вы почему-то решили, что вернуть должен именно я. Нет, в самом деле, почему?

— Кто же еще, господин полковник? Вам это выгоднее, чем кому бы то ни было другому. Ведь вы же собираетесь налаживать связи и с перекопским мурзой, и с самим ханом, с Высокой Портой. А в таком случае всегда нужно иметь в запасе какие-то козыри, аргументы, иначе вам никогда не стать дипломатом. Тем более — на Востоке.

— Если речь идет о дипломатии, то вынужден признать… Кто этот воин?

— В Сечи, находясь в плену, он, судя по всему, скрывает свое настоящее имя. И никто из воинов еще не выдал его. Да казаки и не подозревают, кто к ним попал, потому и не допытываются, не требуют никакого признания. Я пока что не знаю, кем он назвался, пребывая в неволе, но помню, что настоящее его имя Султан-Арзы. На шее, с левой стороны, у него довольно глубокий шрам. Невысокого роста, коренастый, и шрам на шее. Да еще тяжелый, мрачный взгляд из-под косматых бровей. Взгляд, очень редко встречающийся у парней, которым едва исполнилось восемнадцать.

— Уверен, что по этим приметам мне нетрудно будет отыскать его среди двадцати пленных. Чем мы обязаны этому младенцу?

— Это сын Тугай-бея.

— Вынужден признать… — удивленно пробормотал полковник. — Неужели к нам попал сын правителя Перекопской орды, первого вассала хана?

— Да, того самого мурзы, который является властителем Перекопской орды, враждует с ханом и вообще считает себя независимым от кого бы то ни было, не признавая, по существу, ни правителя Бахчисарая, ни правителя Стамбула. Что же касается его отношения к польской короне, то об этом вам знать лучше.

Почти с минуту они молчали, причем каждый — о своем. И только старая сова, облюбовавшая крышу хижины полковника, горемычно печалилась о душах всех тех, кого река когда-либо погубила у берегов этого островка. И кого еще только погубит. Крик ее был похож на поминальное рыдание вдовы, голосящей на крыльце осиротевшего дома.

* * *

Протиснувшись через проход в валу, Хмельницкий и Карадаг-бей спустились к воде и какое-то время задумчиво любовались отражением луны в промежутке между еще не оголенными кронами растерзанных ив. Холодный ветер, прорывающийся с моря вверх по течению реки, заставлял ивы поеживаться точно так же, как и людей.

— Почему мурза до сих пор ничего не предпринял, чтобы спасти своего сына? Не станете же вы убеждать, что у него слишком много сыновей.

— Сыновей много не бывает. Каждый из них всегда единственный. Однако Тугай-бей не знает, что он в плену. Точнее, не уверен. Султан-Арзы попал в плен раненным в грудь. Рана оказалась не тяжелой, и с коня он упал только для того, чтобы, притворившись убитым, не погибнуть в бою. Но казаки разгадали эту волчью хитрость. А еще Тугай-бей не уверен, что сечевики согласятся вернуть сына за выкуп. Знает, что порой месть ценится дороже золота. Или же станут диктовать ему, как правителю Перекопа, свою волю.

— С чем он способен смириться лишь после того, как смирится с гибелью своего наследника, — согласился с его доводами Хмельницкий. — Почему же вы не сообщили правителю Перекопа о том, о чем только что сообщили мне?

— Тогда с чем бы я явился к вам, полковник? С бурдюком кумыса? С запеченной под седлом кониной? Вы ведь уже разослали во все концы Украины своих гонцов, рядящихся под старцев, бандуристов, калек, бродячих философов и беглецов с турецких галер с одним-единственным призывом — вооружаться и идти на Сечь. Все, кто способен держать в руках оружие, — должны немедленно идти на Сечь или же создавать повстанческие отряды в своих селениях. Разве не так?

— Мы формируем казачье-повстанческую армию, — спокойно признал будущий гетман.

— Но тому, кто создает свою армию, чтобы воевать против Речи Посполитой, обязательно понадобятся союзники. Так приобретайте же его в лице Тугай-бея. Пусть это будет и не самый надежный союзник, зато самый близкий. Если он и не станет вашим искренним другом, то уж, во всяком случае, никогда не будет и самым страшным врагом. Вы не в состоянии будете воевать с Польшей, зная, что в спину вам в любой день может ударить орда.

— Реалии следует признавать, — задумчиво согласился Хмельницкий. — Назовите сумму, которой я должен отблагодарить вас за эту услугу — попытку сблизить меня с Тугай-беем.

— Я принадлежу к тем людям, которые и сами еще не разучились платить. Правда, не очень щедро. Вы же заплатите мне тем, что столкнете Тугай-бея с поляками, а значит, ослабите его орду.

Полковник улыбнулся и согласно покачал головой. Ответ заставлял уважать Карадаг-бея; плата оказалась не только высокой, но и изысканной.

— Надеюсь, вы в эту схватку ввязываться не собираетесь?

— Полюбуюсь тем, как она выглядит со стороны, — коротко, зло рассмеялся Карадаг-бей. — К тому же, если понадобится, я всегда смогу напомнить Тугай-бею, что спас его сына не кто иной, как я. Он обратится за подтверждением к вам, и вы не сможете не подтвердить моей правоты.

— Не посмею. Реалии следует признавать. Сейчас я прикажу казакам, чтобы они переправили вас на правый берег.

— Вот видите, оказывается, вы тоже не останетесь в долгу, — вновь рассмеялся Карадаг-бей. — Однако я окажу вам еще одну услугу, которую вы не сможете оплатить. Пришлю своего аскера, готового отправиться в Перекоп вместе с вашим гонцом. Это спасет казака от многих неожиданностей. Зовут татарина Перекоп-Шайтаном. Вам не знакомо это имя или, точнее, прозвище?

— Пока нет.

— Странно. У меня есть подозрение, что этот татарин давно служит не только мне, но и Тугай-бею. Я, конечно, казнил бы его…

— Зачем? Такие люди могут пригодиться в любую минуту, — перебил его Хмельницкий.

— …И все же я давно казнил бы его, если бы не подозревал, что подослали его не только ко мне, но и к Тугай-бею.

— Значит, послал его хан?

— Ни в коем случае. Добраться до ханского дворца давно стало мечтой Перекоп-Шайтана.

— Тогда польский король?

— Нет, его подослали вы. Именно вы, господин полковник.

Такого завершения разговора Хмельницкий явно не ожидал. Он немного помолчал, затем как можно спокойнее заверил Карадаг-бея:

— Возможно, чуть позже я раскрою секрет ваших подозрений. Вернее, мне его раскроют. Но только не сейчас, поскольку представления не имею, о ком идет речь. И вообще, как я понял, главная ценность вашей услуги заключается вовсе не в том, что даете проводника, — в конце концов, я послал бы таких людей, которые дошли бы и без него, а что советуете поставить дело так, чтобы Тугай-бей лично прибыл сюда, ко мне, для переговоров о выкупе сына. И забрал его только с моего благословения.

— Это заставит мурзу лишний раз поволноваться. Предстать перед вами в виде просителя — для прирожденного гордеца это будет непросто.

— Зато какая возможность посмотреть друг другу в глаза и поговорить о будущем Перекопа и Сечи!

— Не откажу себе в удовольствии присутствовать при этом, как бы невзначай оказавшись в вашей ставке. Перекопский мурза принадлежит к тем правителям, которых нужно заставить почувствовать ценность дара. Не в пример вам, он не способен к тонким размышлениям и напрочь лишен дипломатической прозорливости. Не в пример вам, подчеркиваю, господин генеральный писарь войска реестрового казачества, получивший образование в иезуитском коллегиуме.

4

Осень еще только охватывала предгорья польских Карпат пламенем золоченой листвы, она еще только осеняла окрестные леса паутинной тоской увядания и прощальными криками улетающих за горные перевалы птиц… И башни замка, венчавшего огромный лесистый холм, предстали перед уставшими путниками в золоченой оправе крон, над которой, подсвеченная голубым небосводом, сияла корона предзакатного солнца.

— Вам нравится этот замок, князь? — попридержал коня принц Ян-Казимир, указывая рукой на стены грубо, без выдумки сработанного из дикого камня архитектурного чудища.

— По мощи он вряд ли уступит многим другим укрепленным замкам, которые нам пришлось видеть на пути из Гданьска.

— Зато от других он отличается тем, что здесь мы, возможно, получим приют, не опасаясь при этом, что вино будет отравлено, а висящие на стенах в оружейных залах ружья станут стрелять в нас сами собой. К тому же местные рыцари, надеюсь, еще не научились вершить поединки из-за угла.

Гяур промолчал, но это не помешало ему по достоинству оценить юмор польского престолонаследника. После небольшой остановки в Варшаве, во время которой король сумел лишь несколько минут выкроить для того, чтобы, между приемами двух послов, принять еще одного иностранца, своего брата, они вновь несколько дней не спеша двигались по Польше как по захваченной врагом территории.

В замках и дворянских имениях их принимали по-разному. Одни холодно, поскольку были недовольны правлением Владислава, брата королевича; другие — враждебно, потому что были сторонниками восхождения на престол Кароля или Ракоци. Третьи попросту не собирались кормить такое полчище мужчин больше одного дня. Тем более что уже вовсю гуляли слухи о войне с Турцией и мощном восстании в Украине, и многие дворяне всерьез готовились к военным поставкам, а также к вступлению — кто в армию, кто в ополчение…

Но главное, что и в пути, и в Варшаве королевич находился под наблюдением каких-то людишек, и два неудавшихся покушения на него представлялись всего лишь «черными метками», вслед за которыми неминуемо должна была наступить расплата.

— Это за любовь к короне, — иронично прокомментировал Ян-Казимир выстрел, которым его удостоили во время охоты неподалеку от Варшавы. — Оказывается, я слишком близко подошел к ней. Значительно ближе, чем они рассчитывали. Как видите, князь Гяур, это весьма опасно.

В этот раз убить его пытались из ружья. Пуля угодила в луку седла, легко ранив при этом коня. Как опытный воин, кардинал воспринял покушение с философской уверенностью в том, что ни одна пуля, не предназначенная ему Господом, все равно в него не попадет.

В самой Варшаве в него тоже стреляли. Через окно. Но попали в статую рыцаря, возле которой, в полутемной комнатке, неподалеку с танцевальным залом, он целовался с одной из племянниц польного гетмана Калиновского.

— Мне еще только предстоит приближаться к короне, — ответил Гяур. — Но, очевидно, уже пора извлекать уроки.

— Не успокаивайте себя, любовь к трону излечению не поддается.

Хозяин замка «Вепрь», семидесятипятилетний князь Янчевский, приходился королевичу каким-то дальним родственником, у которого тот провел два года своего детства.

— И ты приехал? — встретил он королевича еще у ворот. Складки у рта бывшего полковника застыли, превратившись в суровые мазки аристократического высокомерия, а глаза не способны были погасить вспыхнувшей в душе князя горьковатой иронии.

— Извините, князь. Вас должны были предупредить.

— А меня действительно предупредили, что едет будущий король Речи Посполитой. Да только одного такого же бродячего короля я выпроводил из своей усадьбы всего четыре дня назад.

— Кого это, если не тайна?

— Твоего братца Кароля или же Карла-Фердинанда, как он любит теперь именовать себя.

Услышав это «выпроводил», королевич мельком взглянул на князя и стоявших чуть позади него Хозара и Улича. Как же ему не хотелось, чтобы в эти минуты они были свидетелями такой встречи.

— Значит, он тоже посещает аристократов, собирая голоса в будущем заседании сейма, — спокойно молвил королевич. — Хотя… ничего странного в этом нет.

— По мне, так лучше было бы свести вас здесь, у меня в замке, на рыцарской площади, чтобы окончательно решить, кому примерять корону и претендовать на этот злосчастный «вдовий трон», а кому получать божье отпущение грехов, — все с той же суровостью молвил Янчевский. И все еще непонятно было: впустит он гостей или прикажет закрыть перед ними ворота — настолько решительно был настроен старый сенатор, который, как со временем понял Гяур, будь он помоложе и посамолюбивее, тоже мог бы претендовать все на тот же «вдовий трон».

— Я часто прислушивался к вашим советам, князь. Возможно, прислушаюсь и к этому. «Вдовий трон», — повторил Ян-Казимир. И неожиданно расхохотался: — Надо же: как верно подмечено! Все дело в том, чтобы вдова оказалась такой, что с ней не стыдно… предстать перед миром.

— Польша выродилась, господа. Но выродилась не при короле Владиславе. Это случилось еще в те времена, когда начало вырождаться ее рыцарство, — проворчал князь Янчевский, отъезжая чуть в сторону и жестом приглашая королевича и его воинственную свиту в замок. — Весь мир вырождается с той поры, когда стало вырождаться его рыцарство.

Жизнь в замке поначалу показалась Гяуру аскетически суровой и заунывной, как вечерняя песнь волынки. В «Вепре» было всего пять женщин — семидесятилетняя княгиня и четыре ее служанки, которым уже было под пятьдесят. Из гостей Янчевский тоже оставил в стенах «Вепря» лишь королевича с одним слугой и Гяура, избравшего своим оруженосцем Улича. Остальные расположились в небольшой деревеньке, искавшей защиты у северного подножия возвышенности, словно сирота — под стеной дома бездушного соседа.

Но вскоре выяснилось, что среди знакомых Янчевского оказались две местные аристократки — одна довольно молодая вдова-полька, другая попросту запоздавшая с замужеством литовка, — которые охотно согласились коротать с королевичем и князем Гяуром вечера во время немноголюдных застолий и в светских беседах у камина. Что же касается дней, то для королевича они оказались насыщены всевозможными встречами, приемами и новостями.

Уже через три дня после появления Яна-Казимира в «Вепре» туда же прибыл гонец, известивший о том, что указом короля претенденту на престол даровано местечко и две деревушки в Белзском воеводстве, а за Гяуром закрепляется чин генерал-майора, в который он произведен во Франции, и подтверждается его княжеское достоинство.

— Вижу, вас уже начали осыпать почестями и щедротами, — провозгласил князь Янчевский, собрав по этому поводу гостей за вечерним столом. — Это, конечно же, не к добру, попомните мое слово. Но, каким бы ядом ни были окроплены королевские щедроты, истинный рыцарь обязан пить за них из рыцарских кубков до дна.

«Рыцарские кубки» были отлиты из красноватого богемского стекла, и любая жидкость приобретала в них зловеще-багровые оттенки. Однако гости считали себя истинными рыцарями, а потому пили до дна.

Седая, но все еще по-прежнему буйная грива Янчевского. Шрам, рассекающий левую бровь. Высокомерный взгляд. Стройная фигура кавалерийского гвардейца… Все это создавало ему ореол некоего демонизма. Князь знал об этом и старался вести себя так, чтобы образ рыцарствующего демона с годами не развеивался.

— Как видите, мне посчастливилось поздравить вас с присвоением чина генерала во второй раз, — принц Ян-Казимир произнес это со всей возможной серьезностью. — Если случится так, что короновать полякам придется меня, назначу вас командующим всеми войсками Речи Посполитой в Белой, Черной Руси и в Украине.

— Если так пойдет и дальше, вскоре я буду генералом всех армий мира, — пошутил Гяур, чтобы избежать радости по поводу слишком преждевременного назначения.

— Не знаю, как скоро вы получите приказ принять командование всеми войсками вне пределов собственно Польши, — заметил Янчевский, — но что вслед за подтверждением вашего генеральского чина вы получите предписание вернуться в свой полк и вступить в борьбу с повстанцами Хмельницкого, в этом можете не сомневаться. Причем произойдет это довольно скоро.

Гяур и Ян-Казимир переглянулись. Принц промолчал, считая, что не ему решать, как вести себя князю Гяуру, если пророчество хозяина «Вепря» сбудется. В конце концов, приказ короля есть приказ короля.

— Но у меня нет желания сражаться с украинцами, — проворчал генерал, понимая, однако, что возражать ему придется не князю Янчевскому, а Владиславу IV. — Считаете, что это восстание в самом деле способно перерасти в настоящую войну?

— Это в Белой Руси или в Малопольше восстание можно подавить через две-три недели. Иногда в первом же сражении. Но если войну начнут казаки, да к тому же сумеют подкупить крымских и буджацких татар… Польша еще узнает, что такое настоящая гражданская война.

5

Свечи полыхали, словно поминальные костры на поле сражения.

Тысячи собранных со всего мира распятий наполняли кабинет не только мучениями Христа, но и терзаниями всех тех мастеров, что, вдохновленные библейскими легендами, обреченно восходили на Голгофу собственного вознесения над бездарностью своей, над леностью, над обыденностью бытия. Вряд ли среди этих мастеров случались люди, искренне верующие. Зато все они, как один, представали людьми, одержимыми манией величия — и таланта своего, и личности. У каждого из них, несомненно, был свой Христос и свой путь к постижению его святости; но веры, той истинной, Всевышним хранимой веры, у них так и не появилось.

— Знаешь, де Брежи, я почему-то так ни разу и не смогла помолиться здесь. Ни разу, понимаешь? — слегка ослабила она объятия, в которых уже давно был заключен ее «греховный мужчина».

— Понимаю: слишком мало это пристанище напоминает тебе храм.

— Разве молятся только во храме? Нет, причина не в этом. Сколько раз мне приходилось творить молитвы в обычных сельских часовнях и просто у придорожных крестов. А в этом твоем «храме распятий» меня что-то останавливает, что-то претит моим молитвам.

Они лежали на боку, плотно, по-детски прижимаясь друг к другу. Они всегда начинали свои сексуальные игрища с таких вот невинных, бесстрастных объятий, словно бы согревая, а на самом деле воспламеняя друг друга.

— Хотелось бы знать, что именно, — тоже ослабив объятия и слегка приподнимаясь на локте, беглым взглядом прошелся по сотням статуэток с распятиями французский посол. Однако сам взгляд этот показался королеве легкомысленным, да к тому же, лукавым.

«А что тебя удивляет?! Ему, старому греховоднику, не нужно доискиваться до причин твоего безбожия! — кинжально резанула сознание Марии-Людовики губительная догадка. — Поскольку они давно известны ему!» Однако вслух предположила:

— Возможно, потому и претит, что, собрав распятия всех земных Иисусов, мы предаемся у них на виду греховным утехам.

— Любовным… утехам, моя королева, любовным, — мягко, а потому с еще большим коварством уточнил де Брежи. — Исходя все из той же библейской заповеди о спасительной любви.

— Никто и никогда еще не снисходил до такого грехопадения, — не поддалась на его словесную ловушку раскаивающаяся женщина. — Сам знаешь, что никто и никогда. Господь неминуемо покарает нас. О, как же справедливо он нас покарает!..

В постели Мария-Людовика была прекрасна. В объятиях де Брежи побывало множество женщин разных национальностей, возрастов, темпераментов и социальных положений, поэтому он знал, как и с кем сравнивать. Единственным ее недостатком была склонность к таким вот раскаяниям — искренним, но слишком уж несвоевременным. Причем странность заключалась в том, что приходили эти раскаяния до начала утех, а не после них, как это обычно бывает. Теперь-то к стенаниям ее де Брежи привык, а ведь было время, когда они не просто смущали и ставили его в тупик, а, что называется, вышибали из роли «страстного мужчины».

— А, по-моему, Иисус давно смирился с нами, — молвил де Брежи на сей раз, — как с гвоздями, которыми его приколачивали к кресту. Отлично понимая, что дело-то не в гвоздях, а в судьбе, которая заколачивает их.

…Уже погасив свои любовные страсти, они все еще лежали в объятиях друг друга. И чем яснее Мария-Людовика осознавала, что пора уходить, тем отчаяннее впивалась пальцами в тело своего «греховного мужчины», словно боялась, что стражники вот-вот оставят в покое поверженного Христа-богопроповедника и примутся за нее, христопродажную распутницу.

Как же долго она не была в этой усыпальнице распятий! Как мучительно переживала все те месяцы, которые провела в метаниях между Краковом и Варшавой, между Литвой и Чехией, куда уезжала вместе с королем, сопровождая его на лечение. Каких только мечтаний, какого интимного женского бреда не пришлось ей пережить, прежде чем вновь смогла оказаться здесь, в этой обители, наполненной пламенем камина, грехом первородной страсти и мерцанием покаянных свеч!

— Ты прав, Брежи. Господь смирился с нами настолько, что даже грехи наши таковыми уже не считает.

— Получается, что мы спасены?!

— Нет, Брежи, нет. Самое страшное в жизни как раз тогда и наступает, когда даже грехи твои грехами уже не считаются. Настолько низко ты пал и настолько все вокруг открестились от твоего грехопадения.

— Ни о чем подобном в нашей усыпальнице распятий мы с тобой не говорили, Людовика, — молвил граф де Брежи, осторожно поглаживая распушенные волосы королевы.

— Потому что думали только о грехе.

— И хорошо, что о нем, — улыбнулся про себя посол. — Больше всего я боялся дожить до того дня, когда мы почувствуем потребность в отречении от него. В том-то и дело, Мария-Людовика, что храм этот создан не для молитв, а для мучений — душевных, телесных, нравственных… Мне всегда казалось: как только почувствуем, что все, что мы здесь прожили и пережили, предстает перед нами в мрачном озарении греха, так сразу же развеется и магия этого тайного храма любви.

— Значит, все-таки храма любви?

— Любви, Людовика, любви…

Еще несколько минут королева лежала, прислонившись щекой к груди графа де Брежи, и, бездумно предаваясь блаженству усмиренного женского естества, смотрела в багряно-черный зев камина, словно великая нераскаявшаяся грешница в горнило ада. Теперь она уже не нуждалась ни в молитвах, ни в покаянии, воспринимая как должное все то, что с ней было, и все, что еще только предстоит.

— Нам нужно поговорить, Брежи.

— Уж это-то мы себе можем позволить.

— И ты знаешь о чем.

— У нас не так уж много тем. Слушаю и внемлю.

— Вряд ли не решусь заговорить об этом в нашем святом ложе, пребывая посреди всемирного собрания распятых Иисусов.

— Обычно оно располагало к трезвости суждений, а порой и к мудрости. Если только она не касалась нашего телесного и духовного целомудрия.

— Ты забыл упомянуть об откровенности.

— Когда человеку понадобится солгать, он преспокойно солжет не только у подножия распятий, но и будучи распятым.

— Вот, оказывается, как все сложно в этом мире, — вздохнула Мария-Людовика. Слова посла Франции оставили в ее душе какой-то неприятный осадок. Тем не менее она понимала, что де Брежи прав: если уж человеку понадобится солгать… Не говоря уже о тех случаях, когда потребность во лжи появляется у королевы.

* * *

…Свечи поминальных костров… Или, может быть, костры поминальных свеч…

Уже поднимаясь, Мария-Людовика все же не смогла просто так взять и соскользнуть с этого ложа, на котором даже королева чувствует себя безвольной наложницей. Да, на этом ложе любая королева способна почувствовать себя наложницей. Но ведь правда и то, что на таком ложе, в ласках с таким мужчиной, любая, пусть даже самая безвольная наложница способна возомнить себя королевой.

Пламя свечей очищало их, как очищает память обо всех, во грехах неискупимых падших, пред которыми королевы еще более беззащитны, нежели безропотные наложницы.

— Он умирает, граф де Брежи.

— Но это… он умирает.

— Однако же он все-таки умирает, Брежи. А вместе с ним умирает одна из прекраснейших королев Польши.

— Не надо скромничать, всей Европы.

— Ты, как никогда, прав: Европы, — Мария-Людовика улыбнулась, великодушно прощая самой себе эту маленькую нескромность. — Ты можешь представить, что однажды я войду сюда, в твое всемирное собрание распятий, не королевой, а самой обычной простолюдинкой?

— Не могу, поскольку это невозможно. Ты ведь входишь сюда королевой не потому, что являешься супругой короля Польши. Это он чувствует себя королем только потому, что рядом с ним всегда находится… королева.

— Ты — мастер словесных обольщений, это мне известно. Только согласись, что это будет страшный день, когда я окажусь у пустующего трона.

— Здесь ты всегда будешь оставаться королевой. Если только это будешь ты, — задумчиво добавил граф де Брежи, вспомнив, как часто он содрогался от мысли, что однажды Мария-Людовика горделиво откажется от своих тайных посещений.

Она, видите ли, королева и может принадлежать только королю! И это после всего, что между ними было. А как вести себя старому вояке генералу де Брежи, которому до конца дней своих предначертано оставаться послом?

— Если бы ты сказал об этом год назад, я была бы признательна. Но сейчас… Боюсь, что сейчас этого для меня мало. Я познала, как утверждает Клавдия д’Оранж, свой «путь к короне». Прошла его. Была опьянена ее блеском. Не представляю себе, что однажды могу проснуться, понимая, что уже не королева. Ты не способен понять, что такое терять корону, поскольку никогда не ощущал ее хмельной тяжести.

— Меня беспокоит другое, — полушутя молвил де Брежи, — как бы не пришлось познать, что такое терять королеву, от которой еще до этого потерял голову.

Граф де Брежи понимал, что лично ему королем никогда не стать. Но и своего «пути к короне» он тоже не проделывал, а значит, ему легче. Тем не менее страхи и отчаяние Марии-Людовики были понятны ему.

— Я не могу допустить этого, Брежи.

— Я тоже. — Что он еще способен был ответить? Каким образом утешить? — Но знаю и то, что с низвержением твоим кое-кто в Париже тоже смириться не готов. Например, кардинал Мазарини, Анна Австрийская, и даже принц де Конде, коль уж его собственные шансы на трон представляются более чем призрачными.

— Господи, не напоминайте мне об этом драгуне, — поморщилась королева. — Каждый раз, когда я вспоминаю, что и принц тоже претендует на польский трон…

— Кстати, до меня дошли слухи, что, добиваясь короны, он готов стать вашим супругом. Если только польский сейм гарантирует ему место на троне.

Еще несколько минут королева лежала на груди у своего «греховного мужчины», как бы выпрашивая этой нежностью прощения за всех, кто все еще не прочь добиваться ее руки. Если не из любви к ней, то, по крайней мере, из любви к власти.

— Этот замысел принца столь же идиотичен, как и все, что когда-либо замышлялось им. Достаточно вспомнить, что я почти на пятнадцать лет, на целую вечность, старше его.

«Значит, она тоже слышала о намерениях принца. И прикидывала», — с легкой обидой в душе подумал граф, которому так никогда и не стать ни королем, ни просто некоронованным мужем королевы.

— Чем же все-таки я могу помочь тебе, Мария-Людовика?

— Можешь. Хотела просить об этом еще в начале встречи. Не решилась, как видишь. Не решилась…

— Теперь самое время.

Королева медленно поднялась с ложа и подошла к камину. Какое-то время она стояла, освещенная его пламенем, словно обреченная на костер инквизиции колдунья. Де Брежи видел, как на пол и на распятие у противоположной стены ложится едва очерченная тень ее.

— Теперь — да, самое время, — согласилась Ее Величество. — Боюсь, что иного времени у нас попросту не будет.

6

Уже третьи сутки Хмельницкий с полутысячей своих казаков стоял табором на Волчьем острове, затерявшемся в плавнях неподалеку от правого берега Днепра. Небольшой, увенчанный двумя каменистыми холмами и густой короной оголенных ивовых крон, этот островок представлял собой почти идеальную речную крепость, способную выдержать какую угодно осаду, и большинство казаков успело утвердиться во мнении, что полковник решил основать здесь новую Сечь. Тем более что, едва ступив на Волчий, он сразу же приказал одним валом опоясать по краям каменистое плато, другим — обвести всю территорию, сколько-нибудь возвышающуюся над водой. А в защищенной от северных ветров и вражеских пуль низине, посреди маленькой дубовой рощи, возвести штабной курень.

— Татары, господин полковник! — появился на заснеженном каменистом островке, видневшемся метрах в тридцати от Волчьего, сразу за полосой полеглого камыша, сотник Савур.

— Откуда они здесь взялись? Сколько их?

— Человек сто! Вон за той прибрежной кручей!

— И что они собираются делать? — вот уже более получаса Хмельницкий стоял на вершине южного холма, лицом к низовью реки, и всматривался вдаль, словно ждал гонцов, которые должны были пробиться на челнах, сокрушив ледяной панцирь Днепра.

«Возможно, меня удерживало здесь предчувствие, — подумал он, выслушав сообщение Савура. — Встречай, гонцы от перекопского мурзы прибыли!»

— Наверное, хотят вступить в переговоры, потому как никого из моих не обстреляли! — указал Савур острием сабли на пятерых казаков, чьи кони топтались у самой кромки реки, неподалеку от берега.

Еще утром Хмельницкий выслал такие разъезды на оба берега Днепра. Однако, стоя здесь, он вовсе не ждал их вестей. Как не ждал и тех двух сотен казаков, что разъехались по окрестным селам, местечкам и зимникам, созывая бывших сечевиков и реестровых казаков на большой казачий круг. Знал, что все они приведут свои небольшие отряды не сюда, а на Сечь. И что ждать их следует к настоящей весне, когда потеплеет и в степи появится корм для лошадей; да к тому времени каждый казак запасется порохом и отольет по сотне-другой пуль.

— Так что им здесь понадобилось, этим крымчакам?

Полковник понимал, что молодой казарлюга, куда больше отличавшийся своей непомерной шириной плеч, нежели шириной военных познаний, не способен ответить ни на один вопрос, который может возникнуть сейчас. Но ведь и задавал их Хмельницкий больше себе, нежели Савуру или поднимающимся к нему на вершину трем сотникам, одним из которых был его сын Тимош.

— Наверняка запах кулеша учуяли?! — разорвал зимнюю оттепель своей могучей гортанью командир разъезда. — Может, пригласим их, атаман?

Хмельницкий промолчал. Он увидел на сером гребне возвышенности несколько неясных фигур и понял, что это уже даже не татарская разведка, поскольку крымские лазутчики вряд ли стали бы мозолить ему глаза, стоя на крутом косогоре. Просто таким образом командир татарского чамбула [20] приглашает его на переговоры.

— Может, поехать нужно мне? — азартно спросил Тимош. Рослый, смуглолицый парнишка этот настолько был похож на своего отца, что иногда казаки умудрялись путать его со все еще сохранившим молодость полковником.

— Скоро поедем, сотник. Вынуждены будем. Но не к этому гонцу, — кивнул полковник в сторону косогора.

Тимош вопросительно взглянул на отца.

— На Перекоп? К самому Тугай-бею? — взволнованно спросил он.

— К Тугай-бею тоже заглянем, — о татарах полковник словно бы забыл.

— С войском?

— Войско здесь не поможет. Наоборот, нам так или иначе придется просить помощи у перекопского правителя. Но если вступить с ним в переговоры без благословения хана — Бахчисарай такого неуважения к себе не простит.

Сотники удивленно переглянулись. Они чувствовали себя так, словно полковник спокойно в их присутствии бредит.

— Разве теперь татары уже не враги нам? — густым дрожащим басом спросил Ордань. — Старый рубака, который был проводником отряда Хмельницкого на Сечь, так и не пожелал покидать свиту полковника. Единственное, с чем ему пришлось расстаться, так это со своими вилами с железным черенком, к которым так привык, что ни к какому иному оружию душа его попросту не лежала. — У нас могут быть вечные друзья. Вечных врагов у нас быть не должно. Если только действительно хотим выжить на этой земле, в этих диких степях. Эй, Савур, пригласи гостей! — крикнул командиру разъезда. — Они уже достаточно потерлись у ворот, чтобы оценить наше гостеприимство.

— Но все же я еще немного попридержу их, — пригрозил Савур. — Чтобы не думали, что здесь их слишком заждались. Что-то подозрительно зачастили.

— Может, опять Карадаг-бей? Решил поторопить.

Неподкованные татарские лошадки едва удерживались на скользком, оголяемом ветрами льду Днепра, и двум всадникам пришлось спешиться. Только старший среди них — рослый, по-европейски одетый крымчак, восседавший на тонконогом арабском скакуне, сумел-таки добраться до острова, не сходя с седла, оставлять которое не желал уже хотя бы из соображений престижа.

— Рад видеть вас, полковник! — молвил он по-польски, несколько высокомерно осматривая стоявшего перед ним скромно одетого казака, единственной гордостью которого могла показаться подаренная польским королем сабля с богато украшенной рукоятью.

— Это опять вы, Карадаг-бей?! — сурово прищурил глаза генеральный писарь реестрового казачества. — Что заставило пробиваться на остров в столь ненастную погоду? И это вас — посла и советника хана, командира таврийского тумена аскеров.

— Узнал, что сменили остров. Дай, думаю, навещу друга. Посмотрю, как он здесь обустроился, — проговорил посол, только сейчас сходя с коня. — Заодно напомню о своей просьбе.

— Напоминать излишне. Кое-что я уже предпринял. Теперь все зависит от вас: позаботьтесь о появлении в наших краях мурзы Тугай-бея. Только без орды.

Пока они шли к большому, наспех сооруженному шалашу Хмельницкого, посреди которого уже горел костер, полковник решил в этот раз внимательнее присмотреться к нежданному гостю: громадного роста, курчавые волосы, арабский тип резко очерченного волевого лица, расстегнутый тулуп, под которым серел мундир прусского офицера… Пребывая в нем, Карадаг-бей и вести себя старался вовсе не так, как обычно ведут себя татары.

И еще Хмельницкий обратил внимание: упоминая о хане, командир таврийского тумена не добавлял при этом никаких словесных сладостей, вроде «да продлит Аллах дни его», «мудрейший из мудрейших»…

— И все же мне кажется довольно странным, что вы продолжаете служить в Крыму, под покровительством хана, — не удержался полковник, как только они уселись на пни, служившие здесь креслами. — Слишком уж вы не похожи не только на крымчака, но и вообще на мусульманина. Ни обликом своим, ни…

— В Крыму мне никогда не позволяют забывать об этом, — с ироничной улыбкой согласился Карадаг-бей. — Особенно стараются мои враги. Не у каждого из них мать могла оказаться кроткой красавицей-татаркой, а отец — могучим неукротимым абиссинцем.

— И наверняка кто-то из дедов представал европейцем.

— Несомненно. Однако дело не в предках, а в духе.

— Многое уже прояснилось, — одобрительно кивнул Хмельницкий. — Извините, что все еще встречаю вас в таком вот… — обвел руками свое обиталище, — скромном…

— Походном, — уточняюще извинил его Карадаг-бей. — Узнав в свое время о том, что вы отправились на Сечь, я был немало удивлен. Казачья жизнь требует особой закалки. И молодости. Впрочем… В прошлый раз мы больше говорили обо мне. Теперь хотелось бы поговорить о вас.

— Что удивительного в том, что старого казака потянуло на казачьи вольности? — не стал Хмельницкий выяснять, кто информировал Карадаг-бея о его персоне.

— Генерального писаря реестрового казачества, — напомнил посол. — Я слишком хорошо знаком с устройством польской армии и порядками в Речи Посполитой, чтобы удовлетвориться вашим ответом. Тем более что совершенно недавно вы вели переговоры с принцем де Конде. Мы, в Крыму, были уверены, что вы уже стали французским генералом. Во всяком случае, правительственная «Газетт де Франс» так и представила вас.

— Не ожидал, что в Бахчисарае столь внимательно следят за моим продвижением по службе, — неожиданно перешел полковник на татарский. И брови Карадаг-бея удивленно поползли к зарослям курчавых волос.

— Мы должны знать, что происходит у наших единственных соседей. Кроме того, не так уж много среди украинских дворян военачальников, столь свободно владеющих турецким и, как оказалось, татарским.

«Хоть чем-то удивил его, — ухмыльнулся полковник. — А то ведь мог подумать, что он знает обо мне больше, чем я сам о себе. Это было бы непростительно обидно».

Появился джура [21] Хмельницкого, молодой казак Седлаш. Настоящая фамилия этого украинского шляхтича была Речицкий, но поскольку на Сечь, куда его привела романтика, он добрался уже без коня, неся на себе седло, то пришлось ему вместе со способом жизни менять и имя. Он поставил на средний пень, который служил полковнику столом, графинчик водки, положил две мисочки с поджаренными кусками конины и вопросительно взглянул на атамана.

— Мы только начинаем обживаться здесь, — объяснил Хмельницкий, движением руки отсылая джуру из шалаша. — Все наше хозяйство пока что находится на повозках.

— Меня интересует, надолго ли вы прибыли сюда. Собираетесь ли строить здесь укрепления. Вдруг решили создать еще одну Сечь?

— Хан уже претендует на этот остров?

— Правитель Крыма претендует на все пространство, вплоть до Каменца, Бара и Черкасс. Но мы с вами не станем оспаривать священное право любого повелителя — возжелать земли ближних своих, — не без иронии изложил свое понимание ситуации Карадаг-бей. — Сейчас меня больше интересует, на что претендуете вы, полковник. На титул основателя новой Сечи?

— А что, неплохой титул.

— Для того, кто стал основателем первой Сечи. Теперь же все выглядит по-другому. Островов на Днепре много, поэтому возникает вопрос: что дальше? Сколько островов — столько сечей и столько же атаманов? Или гетманов? В зависимости от вожделения.

«По-моему, этот абиссинец начал наглеть, — сказал себе Хмельницкий. — С чего бы вдруг?»

Хмельницкий наполнил небольшие походные кружки и проследил, как Карадаг-бей лишь едва заметно прикоснулся губами к ободку отведенной ему посудины, да и то исключительно из уважения к хозяину этого пристанища. Пока что он оставался для Хмельницкого полной загадкой.

Единственное, что ему было совершенно ясно, что перед ним не обычный ханский сераскир [22], безропотно выполняющий любое повеление своего «солнцеликого». И еще полковнику подумалось, что встреча их — не случайная. Судя по всему, провидение свело его с Карадаг-беем с каким-то своим, тайным умыслом. Но каким?

— Если вас интересует, укрепляю ли остров для того, чтобы отсюда нападать на Крым, то должен сказать, что возможности такой не исключаю. Мы — воины, и вряд ли хоть один ваш татарский старейшина сумеет припомнить хотя бы два года, которые обошлись бы в этих краях без войны, походов, стычек.

— Уже хотя бы потому, что ему стыдно будет представать перед нами свидетелем тех лет.

— Однако, видит Бог, замысел у меня совершенно иной.

Хмельницкий умолк, не желая посвящать чужестранца в свои намерения. Но Карадаг-бей не очень-то нуждался в его откровениях.

— Мне известно, что из нынешнего чина генерального писаря реестровых казаков Речи Посполитой и будущей булавы гетмана Украины вы избрали булаву. Поэтому готовите большое восстание против Польши. Но известно и то, что для вас предпочтительнее получить булаву из рук короля Владислава, чем из завистливых рук собственных полковников и атаманов вашего же войска. Вот почему вы с королем не прочь направить гнев своих православных в сторону Перекопа.

Хмельницкий отпил вина и молча принялся за мясо. Если бы ему позволительно было вновь спросить своего гостя, кто же он на самом деле, он, несомненно, спросил бы. Но в устах человека, решившего если не основать новую Сечь, то уж по крайней мере создать собственную армию, подобный вопрос выглядел бы слишком легкомысленным.

— В таком случае нам почти не о чем говорить, — довольно сухо заметил он, краем глаза проследив за тем, с каким трепетным аппетитом принялся Карадаг-бей за свою долю конины. — Кто бы сюда ни приходил из Крыма, он приходит только с одной целью: опустошать, жечь и угонять. Я со своими казаками пока не готов противостоять вам. Разве что вздумаете напасть на мой лагерь, тогда уж будем сражаться до последней сабли.

— Ну, пока что это совершенно не входит в мои планы. Пока что… Но вы ведь сами говорили, что мы — воины.

— В таком случае путь на север открыт. Пусть вас останавливают польские гарнизоны, где-нибудь под Черкассами.

— Мы, татары и украинцы, вечные враги и вечные союзники. Так задумано было Аллахом. Мне выгодно, чтобы ваше восстание было большим и страшным. И чтобы, разгромив поляков, вы ушли к себе на север, оттеснив Речь Посполитую подальше от наших таврийских земель. Разве такой расклад интересов не свидетельство того, что мы — союзники, полковник? Пусть даже временные и вынужденные.

— Подобное свидетельство не всегда подтверждает то, в чем мы хотели бы убедиться. Особенно когда за тобой великая сила, а перед тобой — снисходительная слабость.

— Можете показать свой лагерь? — примирительно спросил татарин.

— Почему бы не показать, поскольку мы уже союзники…

* * *

Еще несколько минут они запивали молодую конину прекрасным старым вином, при этом Карадаг-бей демонстрировал совершеннейшее неуважение к одному из запретов ислама. Потом поднялись и, оставив своих телохранителей у куреня, не спеша обошли весь остров, осмотрели небольшой лагерь из повозок, еще недостроенные валы и некое подобие сторожевой вышки, возведенной в северной оконечности острова.

«Пришел, вынюхивает, нехристь, — ворчали казаки, глядя вслед Карадаг-бею. — Только нюхать-то все равно придется порох».

— Вам еще предстоит много работы, — посочувствовал Карадаг-бей, не обращая внимания на их брюзжание и медленно поднимаясь по лестнице на вышку. — Прислал бы вам своих парней, но ведь вы же знаете: татарина легче заставить съесть копыта своей лошади, чем возводить хоть какой-нибудь лагерь. Но когда приду сюда как правитель, все же возведу настоящую каменную крепость, с капонирами для орудий. Вы появились на какое-то время, я же приду навсегда.

Со смотровой площадки островок казался огромным челном, застывшим между течениями реки и небес. Вот-вот должно пробиться солнце, река вскроется и взорвется ледяным крошевом, и скифская ладья отправится своим извечным путем из варяг в греки. Отсюда, из-за ее бортов, татарский лагерь, обозначенный кострами на небольшой, очищенной недавней оттепелью равнине, представал перед его взором неуютным пристанищем изгнанников.

«Может, ничего тебе больше и не нужно в этом мире? — подумалось Хмельницкому. — Оставь с собой десять казаков-землепашцев, возведи здесь небольшой каменный замок, вырасти сад, сооруди причал для рыбачьих челнов…

Весной сюда будет сходиться бродячее казачье братство, для которого твой остров-замок станет монастырем; зимой же на вершинах башен станут гореть поминальные костры и мерзнуть на продувном прибрежном ветру заледенелые казачьи «чайки» [23]. Овладеть всем земным миром ни ты, ни крымский хан, ни султан Блестящей Порты все равно не сумеете. Не лучше ли обжить небольшой ничейный клочок посреди великой реки, к которому турки, московиты и украинцы приходили бы в поисках последнего клочка необожженной никакими войнами земли, святой и всепрощающей».

— Значит, вы хотите прийти сюда навечно… — вслух продолжил свои размышления полковник. — Крым кажется слишком маленьким, чтобы ужиться в нем?

— Он кажется мне «слишком не моим». Поскольку нам все равно придется встречаться — то как врагам, то как союзникам, — я хочу, чтобы вы знали, полковник: здесь, в этих диких степях, я решил основать новое государство, которое бы пролегло от Днепра до Днестра, от моря до истинных границ Польши; которое бы ни от одного чужеземного правителя не зависело и которое для Запада было бы государством западным, для Востока — восточным. Я хочу, чтобы вы знали об этом, полковник. Тогда нам легче будет сосуществовать на просторах Великой Скифии.

Полковник выслушал его с приоткрытым ртом. Такого поворота беседы он не ожидал.

— Смелое решение, господин Карадаг-бей, — искренне признал он.

— Великая смелая цель требует великих смелых решений. Разве ваш собственный опыт не подсказывает то же самое?

В последний раз окинув взглядом застывший плес Днепра, татарский табор и свои островные укрепления, Хмельницкий спустился на землю и, так ни слова и не произнеся, отвел Карадаг-бея к его лошадям и джурам.

— То есть мне показалось, уважаемый Карадаг-бей, — проговорил он, садясь в седло одновременно с будущим правителем Великой Тавриды, — что вы должны быть крайне заинтересованы, чтобы я заставил короля Речи Посполитой отступить к своим естественным границам.

— При этом я всячески готов помогать вам.

— Если этот наш замысел осуществится, вы получите не только дружественного вам правителя Украины-Руси, но и соседа-союзника, который будет вам очень необходим. Не думаю, что Турция, крымское ханство, Едисанская и Буджацкая орды покорно смирятся с появлением в их бывших владениях нового правителя.

— Не смирятся. Ни с вашим, ни с моим появлением они не смирятся, так что выживать нам нужно будет вместе.

Выхватив сабли, они съехались, высекли остриями лезвий прощальную искру, которая, в зависимости от ситуации, могла быть искрой или войны или мира, и Карадаг-бей вновь вывел своего скакуна на лед.

«Только еще ни одному правителю не удалось охладить свой взор на Днестре, — смотрел вслед ему Хмельницкий, — зная, что за ним начинается земля, простирающаяся до самого Дуная. Все стремились идти дальше и дальше. В этом смысл мировосприятия любого правителя, весь его ужас. Так что вас, новоявленный император Великой Тавриды, чаша сия тоже не минует».

7

После посещения Владиславом IV храма королевский кортеж направился в имение местного подстаросты, дом которого мог служить единственным более или менее подходящим пристанищем для Его Величества. Сам подстароста — высокий сутулый пятидесятилетний литовец воспринял появление у себя короля с таким спокойствием, словно всю жизнь только тем и занимался, что встречал и провожал высокородные кортежи.

Он уступил Владиславу IV свои покои, а сам с женой перебрался во флигель и даже не потрудился известить о прибытии короля окрестную шляхту, чтобы, как водится в таких случаях, дать бал в честь монарха.

— Вам приходилось когда-нибудь воевать, господин Ингардт? — спросил его король, намереваясь тотчас же лечь и хотя бы несколько часов поспать.

Последние двое суток выдались для него бессонными. Как только утихали сердечные приступы, начинала невыносимо болеть печень, и заглушить ее ноющие терзания могли разве что резкие приступы боли в желудке. Зная об угрожающем букете болячек, которые король умудрился нажить к своим пятидесяти трем годам, прусские, чешские и французские доктора лишь бессильно разводили руками.

— Приходилось, но давно, против германцев и московитов. В Черной Руси я командовал ротой кирасир и вышел в отставку в чине капитана.

— Даю вам чин подполковника. Немедленно разошлите гонцов, которые бы от моего имени объявили сбор дворянского ополчения.

Ингардт с ужасом уставился на короля.

— За чин премного благодарен. Однако ополчение. Первое, о чем меня спросят — против кого воевать станем?

— Пока неясно. Вполне возможно, что против шведов.

— Ни в Литве, ни в Польше шведов сейчас нет и в ближайшее время, очевидно, не будет.

— Тогда пойдем в Белую Русь. Какие-то нехристи подняли восстание.

Но подстароста оказался человеком смышленым, а потому идею похода в Белую Русь тоже не воспринял. До нее отсюда далековато. Дворянское ополчение собирается или тогда, когда сейм объявляет войну, или когда случается что-то чрезвычайное в пределах воеводства. Чем вызван этот приказ короля, он понять пока не мог.

— Я буду говорить, — пришел он на выручку правителю, не желавшему раскрывать истинную цель нового ополчения, — что мы собираем небольшое войско, которое пойдет вместе с королем в Литву, где, как вы знаете, всегда неспокойно. А главное, она значительно ближе, нежели Швеция.

— Вам не откажешь в мудрости, подполковник Ингардт. Соберите хотя бы человек сто. Не могут же они не отозваться на зов своего короля.

— Здесь уже сто лет никто не собирал дворянского ополчения. Могу пообещать молодым дворянам, что перед походом проведем небольшие учения с рыцарскими турнирами, пригласив на них всех дам округи. А затем устроим королевский бал.

— Вот именно, королевский, — охотно подтвердил Владислав IV. И ему вдруг стало тоскливо. От всего: от молитвы в храме, от необходимости собирать ополчение — только потому, что полуобезумевший колдун напророчил какое-то сражение. От занудности подстаросты Ингардта, который вместо того, чтобы сгинуть с глаз и сделать вид, что ретиво выполняет приказ, все еще топчется у двери, пытаясь придумать какое-то обоснование его прихоти. — Это будет кровавый бал, кро-ва-вый! — неожиданно для самого себя проговорил король, чувствуя, как подло тяжелеют и слипаются его веки.

Но едва он уснул, как появился гонец от местного воеводы, который ожидал прибытия короля в своей резиденции в воеводском центре. Воевода докладывал, что к побережью Польши движутся шведские суда с войсками. Ему сообщил об этом осведомитель через моряка одного датского судна, зашедшего в Гданьск. Комендант гданьского гарнизона пока сохраняет эти сведения в тайне, однако решил предупредить воеводу, поскольку рассчитывает на его поддержку.

Сообщение воеводы подстароста счел не настолько важным, чтобы поднять короля в ту же минуту. Но и не настолько обыденным, чтобы ждать, когда Его Величество изволит проснуться.

— Вот вам и враг! — совершенно невозмутимо воспринял эту весть Владислав IV. И подстаросте показалось, что лицо короля озарилось такой радостью, словно он узнал не о появлении у берегов Польши вражеских войск, а уже о его разгроме. — Как видите, я был прав: покуда существует король, до тех пор будут существовать и враги короны.

— Это сразу же меняет ситуацию. Появился враг! Теперь я смогу созвать под ваши знамена как минимум двести ополченцев, — заверил его подполковник Ингардт. — И немедленно пошлю гонцов к воеводе, чтобы собирал ополчение в городе и его окрестностях.

* * *

Прежде чем выступить с полком гусар, личной охраной и ополченцами в поход, король вновь наведался в храм.

— Колдун все еще у себя в келье? — спросил он настоятеля.

— Смотрит в огонь.

— Почему он в храме, если не признает наших молитв и не признает самих храмов?

— Здесь он лечит. Здесь же получает подаяние. Не божьим же духом ему, Ваше Величество, питаться… — смиренно объяснил настоятель — пышущий здоровьем толстяк, которому в ближайшие десять лет вряд ли понадобится какое-нибудь зелье, кроме хмельного.

— Ладно, пусть делает, что ему заблагорассудится. Поговори с ним. Скажи Мачуру, что король позволяет ему ехать в Варшаву. Мы подыщем ему келью при моем дворце.

— Предложить-то я предложу, да только он не согласится.

— Не тебе знать и решать, — взглянул король на настоятеля так, что тот мгновенно прикусил язык и отправился к Мачуру. Вот только долго ждать себя не заставил.

— Оказывается, Мачур знал, что вы придете, Ваше Величество, поэтому даже не стал выслушивать меня. Сказал: «Я свою келью нашел. Пусть король теперь ищет свою».

— Так и сказал?! Какая наглость! И это — ответ королю?! В таком случае я сам поговорю с ним.

— Стоит ли вам выслушивать то, что способно оскорбить достоинство не только короля, но и самого терпеливого, смиренного монаха? — попытался настоятель спасти их обоих: колдуна — от гнева короля, а короля — от гнева колдуна. Ибо еще неизвестно, чей страшнее и мстительнее. Но это ему не удалось. Немного поколебавшись, король все же решился войти в пристанище затворника.

— Ты был прав, божий человек. Я выступаю в поход. Пришло сообщение, что шведы готовятся высадить свои войска на нашем побережье.

— Чтобы к весне занять все Поморье, — подсказал Мачур. — Но ведь ты, правитель, пришел не для того, чтобы сообщить о том, что от меня же и услышал.

Короля покоробила непочтительность колдуна. Но что поделаешь? Человек, который видит дальше любого из смертных и которому смерть подвластна куда больше, чем сама жизнь, может позволить себе даже такое непочтение.

— Настоятель уже наверняка сказал, что я жду тебя в Варшаве. Лучшая келья столицы или апартаменты лучшего дворца… Прожить остаток дней своих можно ведь по-разному, разве не так?

Мачур отвел взгляд от огня, выдернул из ниши в стене факел и, не церемонясь, осветил лицо Владислава IV. При этом король мог видеть его до презрения снисходительную улыбку.

— Когда ты, земное величество, вернешься в столицу, то обнаружишь там столько врагов, сколько не успел сокрушить за всю свою походную жизнь. Так что тебе будет не до какого-то там колдуна. И потом, стоит ли навлекать на себя гнев иезуитов, которые слишком нетерпимы ко всему, что не укладывается в их представления о мире и церковном ордене?

— Но ты слишком много знаешь, чтобы оставаться здесь.

— Знаю даже, что прикажешь убить. Только я сумею опередить тебя. Сам уйду.

— Ошибаешься, колдун, я не собираюсь подсылать к тебе убийцу. Ты многое сделал для меня.

— Не заставляй уличать тебя во лжи. Это недостойно короля. Как недостойно и его подданного. И вообще, не теряй времени. Твое появление на поле боя будет воспринято солдатами как одно из чудес света. Король все-таки…

— Запомни, отшельник, я жду тебя в Варшаве. И еще…Скажи, чем я могу отблагодарить тебя за лечение и за пророчество.

Мачур вновь мстительно рассмеялся.

— Посоветуйся со своим «черным человеком».

— Кого ты имеешь в виду? Какого еще «черного человека»?

— В твоей свите есть один «черный человек». Тот, которого собираешься подослать ко мне.

Король с минуту стоял, молча глядя в огонь. Ему жаль было лишать жизни человека, который только что спас его. Но в то же время Владиславу страшно было оставлять на этой земле человека, способного предсказывать судьбу короля. Никто на этой грешной земле, ни один подданный, ни один чужестранец, не имеет права определять век и судьбу своего монарха, поскольку самим Богом завещано, чтобы монарх определял судьбу своих подданных. Что не одно и то же.

Владислав прекрасно понимал, что его враги — настоящие враги — находятся не там, среди высадившихся на Поморье шведов, а в столице. И даже здесь, в свите. Они идут по его следу, словно волки, выжидающие, когда жертва окончательно обессилеет. И, конечно же, воспользуются пророчеством Мачура в борьбе против короля. Вот почему никто не имеет права предсказывать судьбу монарха. Каждый, осмелившийся сделать это, должен быть с благодарностью казнен. «С величайшей благодарностью…» — с улыбкой повторил эту мысль правитель Речи Посполитой.

— Что-то в твоих предсказаниях сложилось не так, Мачур. Не собирался я ни казнить тебя, ни обращаться к «черному человеку», который действительно есть в моей свите. Но поскольку ты привык к тому, что все пророчества — без исключения — сбываются, не стану огорчать тебя. Король потому и король, что способен воплотить в реальное бытие самые страшные и странные предсказания любого из подданных ему колдунов.

— Вот это уже по-королевски. Но, прежде чем появится твой «черный человек», хочу, чтобы ты знал: ко мне уже являлся один… «черный человек». Не тот, которого собираешься натравить на меня, а другой. И просил сделать так, чтобы из этого городка твой кортеж выезжал уже облаченным в траур. Как видишь, я этого не сделал.

— Вижу. Признателен. Даже умирая, буду благодарить тебя. Но своим признанием ты лишь утвердил меня в намерении прислать к тебе своего «черного человека». Колдун, отказавшийся служить королю, не имеет права служить кому бы то ни было, кроме Господа Бога.

8

Едва взойдя на правый берег Днепра, Карадаг-бей выстрелом из пистолета отсалютовал будущему вождю восставших казаков. В ответ прозвучали выстрелы казачьих пистолей. Однако Хмельницкий потом еще долго стоял на возвышенности, глядя в подзорную трубу вслед растворяющимся вдали очертаниям татарских конников, словно бы ждал, что последует еще что-то такое, что объяснит странность визита Карадаг-бея.

Но проходили минуты, всадники давно скрылись за возвышенностью, и продрогший полковник вынужден был вернуться к своему, казавшемуся сейчас таким уютным, шалашу, недопитому кувшину вина и собственным раздумьям.

Перед польским королем и коронным гетманом [24] Потоцким он пока еще не представал ни атаманом восставших, ни врагом короны и государственным преступником. А значит, еще было время и возможность оставить остров, прорваться в Варшаву, из которой его никто не изгонял, и, добившись аудиенции короля, вновь вернуться под знамена реестрового казачества. Если же столица Речи Посполитой встретит его слишком враждебно, можно отправиться во Францию, к казакам Сирко и какое-то время прослужить под женственной рукой Анны Австрийской в качестве оловянного солдатика юного Людовика XIV.

Хмельницкий понимал, что решать и решаться нужно сейчас. Если он пробудет в этом лагере еще пару недель, то к весне сюда потянутся тысячи казаков, беглых крестьян и прочего люда. И сюда же коронный гетман двинет все имеющиеся на территории Украины войска.

«Вообще-то ты считал, что выбор сделан еще тогда, когда было принято решение отправиться на Сечь, — упрекнул себя Хмельницкий, подозревая, что все его размышления вызваны неуверенностью, сомнениями, стремлением отказаться от призрачной славы атамана восставших, ради более устроенной жизни генерального писаря реестровиков. — Но ведь не каждому дано стоять перед выбором: начинать великую войну, которая захлестнет все земли между Балтийским и Черным морями, или же отказаться от нее, — попытался оправдать себя полковник. — Думать надо даже тогда, когда извлекаешь саблю, чтобы наточить ее. Какая же мудрость требуется человеку, решившемуся извлечь из ножен меч целого народа?»

— К нам опять гости! — объявил Тимош, откинув войлочный полог шалаша.

«Как же он окреп за последние месяцы! — с затаенной отцовской любовью осмотрел полковник на своего сына. — А ведь еще и шестнадцати не исполнилось. В казаки, а тем более в сотники, конечно, рановато. Но сотником-то его признали сами казаки. Так что теперь главное — уберечь его, не отдать первой попавшейся польской сабле».

— Кто там на сей раз?

— Снова татарин, похоже, гонец Карадаг-бея.

— Великий правитель Тавриды вспомнил о недопитом вине, — проговорил генеральный писарь, выходя вслед за сыном из шалаша.

Достигнув берега, татарин сошел с коня и, преклонив колено, уставился на Хмельницкого, словно пес в ожидании пинка.

— Кто ты и зачем прибыл сюда? — по-татарски спросил полковник.

— Карадаг-бей приказал, — тотчас же поднялся с колена татарин. Роста он был среднего, однако могучая грудь и удивительно широкие плечи подсказывали, что человек этот должен был обладать огромной физической силой. — Когда пойдешь в Крым, тебе обязательно понадобится проводник. Так вот, этим проводником буду я, Кизим. Меня еще зовут Перекоп-Шайтаном.

— Почему Карадаг-бей вдруг решил, что я собираюсь идти в Крым? — удивился Хмельницкий.

— Он так решил, — твердо ответил Перекоп-Шайтан. — А мне приказано помочь тебе дойти до Бахчисарая, иначе тебя и твоих аскеров могут изрубить еще на Перекопе.

— Знаешь наш язык?! Значит, успел побывать в плену у сечевиков?

Перекоп-Шайтан недоверчиво взглянул на Савура, давая понять, что не хотел бы распространяться о своих достоинствах в его присутствии. Едва заметным движением головы Хмельницкий отослал своего адъютанта и направился к шалашу. Татарин покорно последовал за ним.

— Если ты приставлен ко мне Карадаг-беем как лазутчик, зажарю на этом же костре, вместо конины.

— Можешь делать это сейчас же, полковник, — склонил он огромную, бритую, пергаментно-желтую голову. — Человек, выполняющий такую миссию, как я, не может не быть лазутчиком. Но если вместо казни угостишь меня куском конины, поскольку я голоден, как шакал, то скажу, что буду служить тебе так же праведно, как вынужден служить Карадаг-бею.

— Праведно служить двум противникам?

— Но каждому — по-своему…

«С такой наглостью ты у меня долго не послужишь», — мысленно пообещал Хмельницкий, что, впрочем, не помешало ему усадить татарина на то место, где еще недавно восседал его повелитель, угостить кониной и вином из того же кувшина, который, очевидно, все еще грезился Карадаг-бею.

— И все же ты хотел сказать мне больше, нежели сказал, Перекоп-Шайтан, — вновь обратился он к проводнику по-татарски.

— Но не больше того, что пожелаешь услышать, повелитель. Я — воин, и служу тому, кто, мудро повелевая, щедро платит, а, щедро заплатив, мудро повелевает.

— Так кто же повелевает тобой сейчас, Карадаг-бей? Перекопский правитель мурза Тугай-бей? Нет? Станешь утверждать, что сам Бахчисарайский правитель?

— Тебе я буду служить, помня милость Лаврина Урбача, который когда-то отпустил меня из плена и приказал служить тому, кому он прикажет.

— Ты знаком с Лаврином?!

— С сотником Урбачем, который ходил когда-то в походы с атаманом Сирко? Конечно, знаком.

Хмельницкий с трудом возродил в своей памяти смуглое, с навечно запечатленной на нем хитринкой, лицо Лаврина Урбача (Капусты), зато куда легче вспомнились сказанные когда-то сотником слова: «Было бы брошено семя. Наше дело — засеять Дикое поле своим казачьим семенем, а что из него произрастет — об этом пусть заботится Господь».

— Но ведь Урбачу нечем платить тебе.

— Когда татарин, вместо большой добычи, возвращается домой с собственной головой — это тоже немало. Среди твоих аскеров Урбача нет?

— Пока нет.

— Значит, он где-то неподалеку. Не дошел еще или же на какое-то время задержался у поляков.

— Скорее все еще во Франции.

— Нельзя тебе начинать восстание, пока рядом нет Урбача. Этот человек видит значительно дальше, чем летит стрела, поэтому реже хватается за лук, а чаще — за ум. Сейчас тебе нужны глаза и уши в каждой из столиц, в каждом пограничном городе. Разве есть человек, который бы наладил разведку лучше, чем это делает Лаврин со своими людьми?

— Хорошо, татарин, бери свою конину и иди к моему джуре. Он определит, где тебе ждать своего часа. Но постоянно помни об этом костре, Перекоп-Шайтан.

Татарин равнодушно взглянул на костер. Ему уже столько раз угрожали — кто кострами, кто колом, и только самые снисходительные — виселицей.

— А ты, полковник, помни, что нам предстоит трудный путь в вотчину хана и что выступаем через три дня.

— Это ты так решил, что через три? — саркастически уставился на него Хмельницкий.

— Ветер подул с моря, а значит, завтра потеплеет. Вот уже два дня в степи держится гололед. Кони падают, люди падают, — проговорил татарин, поднимаясь. — Если выступим через три дня, к Перекопу подойдем по мягкому снежку, из-под которого станет выбиваться трава. Будут сыты кони, будем сыты и мы.

— А главное, к тому времени Тугай-бей будет предупрежден, что из Сечи прибывают послы к хану.

— Ты, как всегда, прав, полковник. Гонцы Карадаг-бея уже в пути.

9

Выйдя из храма, Владислав IV тотчас же приказал разыскать тайного советника Вуйцеховского и прислать к нему.

Коронный Карлик предстал перед королем таким, каким представал всегда: с ног до головы — в черном, в низко надвинутой на глаза черной шляпе с черным пером.

«Как же Мачур, сидя в своей келье, узнал о существовании тайного эмиссара и тайного палача? — вновь удивился король прозорливости таинственного колдуна-отшельника. — Если даже я на какое-то время забыл о его существовании». Коронный Карлик двигался как бы отдельно от королевского кортежа. Он сотворил свой собственный кортеж из двух карет (во второй ехали его агенты), трех повозок с продовольствием и десяти королевских гусар охраны.

— Я не знал, что вы тоже отправились со мной в этот скорбный путь, — сказал Владислав IV. Он сидел в карете, откинувшись на спинку сиденья, и Вуйцеховский даже не мог видеть его лица.

— Счел своим нижайшим долгом, Ваше Величество. Как раз в такие дни рядом с правителем должны находиться люди, которым он мог бы доверять больше, чем самому себе.

Коронный Карлик стоял у подножки кареты, посреди январской лужи, со шляпой в руке. Маленький, непритязательный, почти жалкий на вид… — он не казался от этого королю менее зловещим. Как же ошибались обычно те, кто принимался судить об этом человечке, исходя из его мизерного роста, из совершенно неприметной внешности! Как жестоко они ошибались!

— Вы уже знаете о том, что шведы вновь решили испытать военное счастье.

— Знал об этом еще неделю назад. Мои агенты сообщали обо всех приготовлениях, хотя они держались в строжайшей тайне. Как теперь стало известно, шведы высадятся на небольшой косе, где остались старинные рыбацкие причалы. Черный Замок они считают шведским владением, подаренным некогда польским королем в вечную собственность шведскому королевству.

— А что было на самом деле?

— Когда стремятся во что бы то ни стало заключить очередное перемирие, начинают раздавать даже могилы.

— Вы правы, — тяжело вздохнул Владислав. — Сам не единожды раздавал их…

— И вот сейчас благородные руины этого замка понадобились шведам только для того, чтобы сотворить сотни новых… руин.

— Теперь я сожалею, что столь долго не замечал вашего присутствия в эскорте, господин Вуйцеховский.

— Вся моя жизнь, Ваше Величество, состоит из того, что вначале меня не замечают, а затем сожалеют об этом. Вы уж простите верного королевского слугу за откровенность.

Король плотнее укутался пледом и перевел взгляд с Вуйцеховского на храм.

— И по поводу храма вы тоже оказались правы.

— Знаете, кто коротает в нем свои дни?

— Божий человек, Мачур, который, оказывается, давно знает о вас и также давно ненавидит.

— Если уж знает, то, конечно, ненавидит, — спокойно согласился Коронный Карлик.

— Он отказался переезжать в Варшаву и служить мне.

— Что монаху-отшельнику делать в столице, а тем более — при королевском дворе? Вся философия, весь мир отшельника — в его одиночестве и в его молчании. Но стоит ли огорчаться? Он вполне может служить вам и здесь, если только прикажете.

— Этому человеку приказывать будет слишком трудно. Давайте решим так: вы останетесь у храма, мой тайный советник. Что вы станете советовать этому колдуну, меня не интересует. Но к тому времени, когда я с победой вернусь из Поморья, о Мачуре в этих краях должны забыть.

Как только эти слова были произнесены, лицо Коронного Карлика озарила мстительная, лукавая ухмылка.

— Забыть о Мачуре?! — спросил он тоном наемного убийцы, который дает понять, что такая услуга будет стоить дороже, чем они предварительно договаривались.

— Помнить должны только о том, что в храме сотворил молитву перед победным сражением сам король Владислав Великий.

— Ибо это святая правда. А что касается Мачура, то уверен, что он уже давно догадывается, что его ждет.

— И завтра же отправляйтесь в Варшаву. Пошлите тайных гонцов к Потоцкому и Хмельницкому. Мне нужно знать, что происходит сейчас в моих южных воеводствах.

— Они уже посланы, Ваше Величество. Еще неделю назад. Предвижу, что выступление казаков представляет сейчас куда большую угрозу, нежели этот странный поход шведов.

10

«Прошу вашей ласки и господнего милосердия, чтобы вы — люди одного Бога, одной веры, — как только я стану приближаться к вам с войском, приготовили оружие — ружья, сабли, коней, стрелы, косы и копья — для защиты древней веры нашей греческой, — диктовал Хмельницкий Савуру, который представал теперь еще и в ипостаси кошевого писаря. — Больше всего запасайтесь порохом, а также словом и деньгами для дел, о которых мы сообщим вам позже. А если узнаете или услышите от приезжих о чужеземном войске, которое король собрал против нас, немедленно давайте знать и предупреждайте нас…» [25].

Полковник взял подсвечник и, слегка пригнув его над листом, над которым трудился сотник-писарь, внимательно перечитал написанное.

— Мудро пишешь, — похвалил его, словно Савур сочинил все это сам, а не «каллиграфил» под его диктовку. — Саблей всяк сможет, а вот словом — только избранные Богом.

«Мы познали немало вреда и обид, — продолжил полковник творить свой универсал, — от ляхов и всяческих панов, которые нарушили наши права и с презрением относились к нашему Войску Запорожскому, из-за чего Украина наша, и слава, и божьи дома чуть было не погибли; и святые места, и тела святых, которые до сих пор, благодаря воле божьей, лежат на отведенных им местах, чуть было не лишились славы…».

— Как думаешь, сотник, отзовутся?

— Должны отозваться.

— Мы ведь им правду говорим. И так, словно не своими, а божьими устами вещаем.

— Уже завтра усадим всех наших грамотеев, размножим это послание и разошлем с эмиссарами во все концы Украины.

— А люди, эмиссары эти самые, готовы? Они подобраны, проверены?

— Сотник Лютай [26] подбирает. По-моему, он знает в этом толк, старый вояка.

— Саблей его сам Бог одарил. Умом тоже не обидел. Так что пусть мудрит.

Хмельницкий подошел к небольшому окошку. Оно оказалось насквозь промерзшим, и лишь утихающая вьюга напоминала о том, что за ним — продуваемый ветрами островок, казачьи шалаши и шатры, да скрытый подо льдами Днепр.

«Больше всего запасайтесь словом и деньгами» — вспомнилось ему только что продиктованное. — А что, все верно: деньгами… и словом…».

Для полковника важно было утвердиться в этой мысли. Уже несколько дней он только тем и занимался, что сочинял универсалы, обращаясь к королю, Потоцкому, крымскому хану, казакам, крестьянам и городовому люду.

Правда, не всем казакам нравилось это занятие и сам способ общения с польской властью и польской армией. Например, полковник Ганжа по этому поводу выразился просто: «Сколько бумаг ни сочиняй, сабли они не заменят. Не бумаги народ поднимут, а наши победы…».

Подвергая себя мукам сочинительства, Хмельницкий много раз готов был признать его правоту. Да и сказано лихо, любой рубака поддержит. Тем не менее вновь и вновь усаживал Савура — легче всего Хмельницкому писалось почему-то именно с ним, другим писарям душа его не доверялась — и принимался за универсалы. Как бы ни изощрялись в своих словесах лихие рубаки, повстанческой армии нужны были сейчас и оружие, и деньги. А главное, нужны были воины. Но откликались-то они на слово.

Еще немного постояв у пронизанного крещенским холодом окошка, Хмельницкий медленно возвратился к Савуру, перечитал написанное, а потом решительно сказал:

— Кажется, неплохо. Руби пером дальше, писарь.

— Как прикажешь, гетман.

«… Не подчиняйтесь своим урядникам, как невольники, вы, чьи отцы не признавали никаких господских законов и не подчинялись никаким королям… Никогда вы не одержите победы над поляками, если сейчас не скинете ярмо урядников и не добудете свободу, ту свободу, которую отцы наши купили своей кровью».

Дверь резко распахнулась, и в «атаманскую хижину», как прозвали это наспех сооруженное пристанище казаки, почти одновременно протиснулись полковник Ганжа и кошевой атаман Лютай, который рядом с коренастым Ганжой казался несуразно высоким и непростительно тощим.

— Пока ты писал, полковник, мы тут степь обнюхивали, — начал Ганжа.

— Копытом землю рвали, — поддержал его немногословный Лютай. Слишком уж он был возбужден, чтобы промолчать.

— Пока ты тут универсалы сочиняешь, мы там, в степи, гадаем, что с тобой происходит: то ли очень уж пергамент полюбил, то ли сабли наши уважать перестал?

— Копытом землю рвали… — все еще порывался высказать какую-то свою, не поддающуюся ни выражению, ни осмыслению мысль атаман Лютай.

— Ну, кайтесь же, нехристи, кайтесь! — шутливо проворчал Хмельницкий. Эти двое заводил уже немало выпили из него крови, предлагая авантюру за авантюрой. Они явно томились без войска и без походов, оставаясь теми, на кого он только и мог пока что по-настоящему рассчитывать. — Коль уж явились со свечами и с ладаном, то…

— Вон, Лютай сам разведку водил, — тыкал Ганжа концом плетки в бок атамана. — И мои хлопцы с ним были. Оказалось, что поляки к пиру готовятся, причем очень старательно. Возможно, праздник у них какой-то католический.

— Ну, готовятся.

— И те, что стоят заставой у острова Хортица [27] и разъезды которых перекрывают все подступы к Сечи, перехватывая и казня идущий к нам люд… Они тоже готовятся. Так вот, думаю, что поляков надо бы по-божески «поздравить». Соседи все же.

— Не богохульствуй.

— Каюсь, пан иезуит. — Такие шуточки мог позволять себе только Ганжа. Но он мог позволять себе многое, пока что… — Однако «поздравить» все же надо. Как раз в то время, когда они поднимут бокалы и начнут причащаться… Или молиться, не причастившись…

Движением руки Хмельницкий вновь остановил его богохульствие и, с ироничной грустью взглянув на недописанный универсал, прошелся по хижине, зябко кутаясь в наброшенный на плечи тулуп. Печь почти угасла, и в атаманской хижине становилось прохладно, сыро и муторно.

— Как твои сечевики, Лютай?

— Копытом землю рвать будут.

— Я о тех, что на Сечи остались, зимним гарнизоном. Прямо сейчас пошли туда двух гонцов. Пусть прорвутся через заслоны Гурского и передадут мою просьбу: завтра, как только стемнеет, выступить против драгун и реестровиков.

— Копытом землю рвать…

— Да попридержи ты свое копыто, — поморщился Хмельницкий. — На Сечи у тебя, кажется, есть знакомый, бывший реестровик из этого же Корсунского полка.

— Есть. И на заставе Гурского у него остался родственник. Они недавно виделись, причем корсунцы его не тронули. Сам рассказывал.

— Вот пусть он завтра и похристосуется с родственником, а заодно попросит, чтобы тот побеседовал со своими. Хватит им на польских харчах жировать, пусть переходят на нашу сторону.

— Не все перейдут. У поляков служба пока что сытнее и денежнее.

— Не все, понимаю. Но, может, хоть какую-то часть спасем, все же рубить меньше придется, ведь получается, что свои же — своих… А как-никак отборный реестровый полк.

— Отборный. Копытом землю рвать будем…

— Ты, Ганжа, готовь наши отряды. План нападения обсудим завтра, после того как твои пластуны вернутся под вечер и доложат, какие и где заслоны выставил его светлость полковник Гурский.

— Завтра же разошлю свои разъезды, чтобы они перехватывали реестровиков и пытались сразу же переманивать на нашу сторону. Уверен, что в связи с Рождеством, польские драгуны в шатрах отлеживаться будут.

Офицеры вышли, а Хмельницкий еще несколько минут стоял у двери, словно ожидал, что, недовольные его распоряжениями, они вернутся, чтобы убедить его напасть прямо сейчас.

Все это время Савур молча сидел за очередным универсалом, что-то угрюмо подправляя и украшая буквы всевозможными канцелярскими «выкрутасами». Он явно был недоволен своей службой и даже не пытался скрывать это.

— Ладно, — сжалился над ним полковник. — Оставь эту канцелярию, а то, гляди, настолько в писанину ударимся, что сабли в руках держать разучимся.

11

В храме Мачура уже не оказалось, но келья все еще хранила в себе сосновую свежесть чистоты его духа, а небольшой костер в камине дотлевал вместе с теплом его тела. Пустующая ниша, в которой еще недавно стояли пузырьки и баночки со снадобьями, таила в себе последние тайны непостижимости человека, пришедшего в храм не для того, чтобы воспринять его святость, а чтобы своими благодеяниями возвести это порождение греховных помыслов человеческих в сонм государственных, народных святынь.

Коронный Карлик уселся на сосновую лежанку, на которой еще недавно постигал непостижимость мира сего мазурский колдун, и велел своим тайным агентам привести к нему прислуживавших Мачуру монахов.

Двое верзил, которых в свое время Коронный Карлик извлек из темницы только для того, чтобы они отправляли в нее десятки других им подобных, привели тщедушных монахов и поставили перед Вуйцеховским.

— Как мне имена ваши в святцах записать, братия?

— Михай, — неохотно ответил тот, что был повыше ростом и постарше возрастом. В голосе его Коронный Карлик сразу же уловил нотки пренебрежения.

— Оссия, ваша ясновельможность, — низко поклонился тот, которому из-за низкого роста своего и кланяться уже было ни к чему.

— Я не стану заставлять вас читать наизусть главы из «Евангелия от Матфея», — сразу же успокоил их Вуйцеховский. — И не собираюсь лишать столь любимого вами монашеского достоинства. Зато очень просто могу лишить вас всех остальных достоинств, если только вы не скажете, куда девался ваш полусумасшедший-полусвятой Мачур?

— Не знаю, ваша светлость, — заискивающе объяснил Оссия. — По правде говоря, он мне никогда не доверялся.

— И правильно делал, — молвил Коронный Карлик. — Не всякий юродивый настолько глуп, чтобы доверяться тебе.

— Не осмелюсь перечить.

— А ты, святой Михай, осмелишься?

— Мачур — не юродивый.

— Вот, пожалуйста, слышу вполне членораздельную речь. Кто же он? Святой? Сколько лет ты прислуживал ему?

— Три года.

— Вот видишь, три года прислуживал юродивому, не ведая, что он святой. А теперь вдруг пытаешься убедить меня, что он юродивый. Грех великий на душу берешь, Михай, великий грех.

Михай нервно переступил с ноги на ногу. Озлобленно засопел.

— Это вы нарекли его юродивым.

— Я всегда считал его святым. И не позволю, чтобы в моем присутствии имя блаженного Мачура оскверняли столь недостойным образом. Уж не знаю, как терпите это кощунство вы, святой Оссия, но я смириться с подобным святотатством не могу.

— Недостойно сие монашеского сана, — воинственно поддержал его монах, отверженный Мачуром.

— Где он сейчас прячется? Ты, Михай, помог ему бежать отсюда?

— Не помогал. Мачур сам ушел.

— Куда… ушел?

— В мир.

— Куда? — поморщился Коронный Карлик.

— Я сказал: «В мир».

— Я ведь задал тебе очень простой вопрос: куда девался этот блаженный старец Мачур? Так зачем усложнять мои вопросы? Ответь, что помог ему спрятаться, и сообщи, куда именно?

Монах молчал.

— Ответь ему, — вполголоса прогундосил Оссия. — Этот все равно узнает.

— Он ушел туда, откуда пришел.

— Откуда же он пришел?

— Не землянин этот человек.

— Но и не божий, поскольку в Бога никогда не верил. В этого, нашего, Бога, — уточнил Коронный Карлик. — Ведь не верил же, а? Что скажешь, монах Оссия?

— Не верил, клянусь вечностью святых мощей, — ошалело гундосил Оссия.

— Вот видишь, Михай: оказывается, отвечать на мои вопросы можно так же просто, как будто припадаешь челом к Библии, лежа под секирой палача. Так кто же на самом деле этот не земной, но и не божий человек? Как думаешь, монах Михай? Ведь ты пытался стать его учеником.

— И стал им.

— Неправда! — вновь молитвенно прогундосил Оссия. — Не стал ты его учеником. Не подпускал тебя святой Мачур к себе. Не посвящал в таинства свои многогрешные, сатанинские. Слугой его был. Рабом. Нищим, униженным рабом.

— Так ведь не учеником ты, оказывается, был, а рабом; нищим, униженным рабом… — поддержал его Коронный Карлик.

Сойдя с лежака Мачура, он потребовал от своих горлорезов зажечь еще два факела, чтобы лучше мог видеть лица монахов. Ему следовало видеть лица этих лжецов, тогда многое в их ответах прояснялось.

— Скрытный он был, правду ведаешь, — слабо сопротивлялся Михай. — Но служил ему не из-за куска хлеба, не из-за подаяния, как это делал ты, порочник всех грехов земных, а ради того, чтобы постичь…

— И п? остиг?

— Не все, но многое.

— Ничего ты не постиг, — упорствовал Оссия. — Вообще ничего. Снадобья варила ему ведьма Ядвига. Но даже она не знала, какое из них какой силой обладает, а как именно Мачур смешивает их. Этого никто не знал.

— Вот видишь, — вторил Оссии тайный советник. — Даже ведьма Ядвига и та… Кстати, где она живет, эта ведьма Ядвига, монах Оссия?

— В Святоюрьевке.

— Неподалеку от Святоюрьевского монастыря?

— И молиться ходит на Скалу Волхвов.

— Монахи туда не ходят. Скала проклята нами, как прокляты сами язычники, — гневно проговорил Михай.

— Как же ты собирался познавать тайны одного из последних на польской земле язычников, блаженного Мачура, если сам так по-иезуитски ненавидишь язычников? — ухмыльнулся Коронный Карлик.

— Он не язычник. Он вообще не от мира сего. Остался от тех, что когда-то жили на земле еще до пришествия Христа. И, может быть, даже до сотворения нашего мира.

— Такого святотатства иезуиты тебе не простят, монах Михай. Однако не будем расстраивать мудрствующих во святых пергаментах теологов. В последний раз спрашиваю: где ты упрятал Мачура? Ты спрятал его, ты. Он не мог уйти. Мои люди окружили храм еще утром и не упустили бы его, — нагло провоцировал монаха Коронный Карлик.

Еще несколько минут «ученик Мачура» молчал. Но как только окончательно поверил, что этот человек в черном, о котором учитель предупреждал его, действительно взял под свое наблюдение все окрестности храма, упрямо заявил:

— Любую мученическую смерть приму, но не скажу, где он сейчас.

Коронному Карлику нравились упрямые люди. Ломать безвольных и хилых духом не доставляло ему никакого удовольствия. И если сейчас он несколько минут внимательно рассматривал оставшиеся в нише пузырьки, жидкость из которых была вылита Мачуром, то молчание это понадобилось ему для того, чтобы поискать подступы к упрямству монаха.

— Мученическую смерть, говоришь?

— Мученическую, — отрешенно подтвердил Михай. — Не я первый приму ее… И пусть храм этот…

— Отныне храм этот будет помнить только одного великомученика — короля Владислава IV Великого. Можешь ты понять это, еще несъюродившийся юродивый? Вот почему ни вы, братия монахи, ни Мачур не нужны здесь. Вместе с вашими бездарными легендами о некоем полусвятом-полублаженном, оставшемся на земле последним из наших предшественников, не нужны.

— Господь покарает вас за то зло…

— Ты напрасно думаешь, монах Михай, что останешься в памяти этих камней как мученик. Ты будешь обычным негодяем, из-за упрямства которого, из-за желания выведать тайны Мачура, страдал и мучился невинный монах Оссия. Эй вы, слуги архангела Михаила, — обратился к своим подручным, — этого недоростка — в огонь!

— Оссию?! — в вопросе Михая звучало больше ужаса, чем виделось в глазах самого обреченного. И Коронный Карлик почувствовал, что не ошибся. Путь к этому монашествующему гордецу уже был найден.

* * *

Оссию подхватили под руки и стали держать над печью.

Не успело еще пламя прожечь его рясу, как монах издал такой душераздирающий вопль, словно сто самых голосистых плакальщиц вдруг взрыдали над ним. Эхо вырвалось за пределы кельи, всколыхнуло своды храма, медными колоколами отозвалось в его шпилях.

Оссия вырывался, но «слуги архангела» продолжали держать его над огнем в подвешенном состоянии, вроде бы и не сажали на угли, но и не давали возможности вырваться из объятия пламени.

— Будь ты проклят, Михай! Скажи им! — орал мученик Оссия. — Твои муки принимаю! Твои!

— Отпустите же его! — взмолился Михай, падая на колени.

Подчиняясь жесту Коронного Карлика, слуги выволокли Оссию и швырнули в небольшой сугроб у ближайшей могилы, оказавшись в котором, монах взвыл еще сильнее.

— Так куда ты спрятал Мачура? — спокойно спросил Вуйцеховский, когда вопль несчастного немного поутих.

— В склепе он.

— Здесь три склепа. В котором из них?

— Склепов пять.

Коронный Карлик иронично улыбнулся. Их могло оказаться и восемь, цифру он назвал наугад.

— Мачур — в склепе настоятеля монастыря.

— Такой грех сотворить! Впрочем, что с него возьмешь? Он ведь безбожник. — Вуйцеховский вышел из пристройки вместе с Михаем и направился к кладбищу. — А теперь объясни мне, несчастный, как давно иезуиты подослали вас к блаженному Мачуру?

— Откуда вы знаете, что меня подослали иезуиты?

— Как же ты мне надоел! Если ты задашь еще один такой вопрос, прикажу замуровать вас обоих в том же склепе настоятеля монастыря, в котором прячется Мачур.

Коронный Карлик не сомневался, что Михай говорил правду. Мачур действительно скрывался в склепе, о чем свидетельствовали свежие следы босых ног. Но они уводили в лес, начинавшийся в десяти шагах от кладбищенской ограды.

Вуйцеховский послал за беглецом погоню, однако вскоре гусары вернулись, сообщив, что якобы они наткнулись в лесу на объятого блудом ополченца, который спешил сюда по зову короля. Что именно произошло с ним, ополченец толком объяснить не мог. Он опомнился лишь тогда, когда увидел перед собой гусар. Где его конь и почему он стоит на коленях перед поваленной елью, принимая ее за крест на могиле своей матери, этого ополченец объяснить не мог.

Несчастного привели в чувство несколькими глотками водки и приказали молчать.

— Ничего, мы найдем этого, «из иного мира», на Скале Волхвов, — заверил всех Коронный Карлик. — Дальше этой скалы он не ускачет.

— Почему вы считаете, что он отправится к Скале Волхвов? — спросил Михай. — Он никогда не был там. И н икогда не упоминал о ней.

— Потому что не признал в тебе, монах-иезуит, своего ученика и не доверяет тебе. Знает, что пустишь нас по его следу, а потому решил немного поплутать.

— Неправда, он все же признал меня.

— Одного сатана одаривает тайнами своих снадобий, другого — с атанинским самолюбием, — сочувственно покачал головой Коронный Карлик. — Не сразу определишь, кому из них завидовать. Знаешь, как добраться отсюда до Скалы Волхвов?

— Знаю. Но не поведу туда. Не хочу прослыть убийцей Мачура.

— Как хочешь, — спокойно пожал плечами Коронный Карлик. — Кто ж тебя неволит? — Отослал «слуг архангела» и тогда сказал: — А теперь можешь задать свой последний вопрос. Чтобы он не мучил тебя всю твою жизнь.

— Я действительно должен задать его, — изумленно подтвердил Михай. — Ваше объяснение навеки останется со мной, о нем никто не узнает. Так вот, объясните мне: за что вы хотите убить Мачура?

— Монахи-иезуиты ошиблись в тебе. Они подослали тебя, чтобы выведал все тайны колдуна, а затем умертвил его. Ты же возомнил себя его учеником и захотел стать похожим на него.

Михай неожиданно всхлипнул и вытер глаза рукавом сутаны. Было ему лет двадцать пять — не больше. И чудилось в его облике что-то безгрешно-наивное. Такие приходят в монашество не потому, что верят в Бога, а потому, что слишком уж верят в себя, в свое особое призвание, в свою планиду. Коронному Карлику не раз приходилось встречать таких, причем не только среди монахов.

— За что вы возненавидели Мачура? — повторил Михай, всхлипывая. — Ведь он сделал то, чего не сделал бы сам Господь Бог. Он спас вашего короля!

— Нашего короля, монах-нечестивец, нашего с вами.

— Но ведь спас же!

— А кто возражает? Кто пытается оспаривать это?

— Так пожалейте же его!

— Это невозможно.

— Потому что спасенный король почувствовал себя оскорбленным всесилием Мачура, тем, что колдун не захотел становиться его лекарем? Что он может спасти еще кого-либо? Причем тогда, когда самого короля спасать уже будет не в состоянии.

— Видишь, как разумно все устроено в этом мире! Вместе со слезами жалости к ближнему, к тебе, монах, начал приходить разум. Такое, правда, случается нечасто. Но даже этим своим «разумом» не можешь ты постичь одной, не у храма будь сказано, истины…

Монах долго ждал, когда «черный человек» откроет ему эту истину. Но Коронный Карлик уходил от храма к своей карете и, похоже, вообще не собирался что-либо говорить.

— Почему же вы все-таки не хотите простить Мачура? Не хотите спасти его? — уже буквально взмолился шедший вслед за ним Михай, понимая, что через мгновение дверца кареты закроется и он уже никогда больше не узнает, что же произошло с таинственным богочеловеком Мачуром.

— Знаешь, почему Мачур вдруг начал просить, чтобы ты спрятал его?

— Почему? — упал на колени монах. — Век благодарить буду.

— Потому что понял то, чего ты не сможешь понять, даже услышав мой ответ.

— Что именно, вашмосць?

— Ему прощали многое. Очень многое. Даже генералы иезуитов. Не говоря уже о простых ксендзах и епископах. Прощали и спасали. Одного ему никогда не смогут простить…

— Чего же?! — вознес трясущиеся руки к небу монах.

— Что он так не вовремя и так некстати спас от смерти короля Владислава.

Монах застыл с открытым от ужаса ртом. Казалось, что из глотки его вот-вот вырвется такой же крик, как еще недавно вырывался он из глотки посаженного на костер Оссии. То, что он сейчас услышал, никак не укладывалось в его голове, тем более что услышал он это от тайного советника короля, от самого Коронного Карлика.

«Как же он еще по-ангельски молод и по-иудиному глуп», — подумал Коронный Карлик, ощущая свое явное превосходство. И не только над этим коленопреклоненным…

— Иди в келью Мачура, глупец. И каждый день молись за короля и за меня. За то, что освободили для тебя место святого. А поскольку свято место пусто не бывает, сотворяй свои собственные тайны. Ты понял, в чем твое счастье, монах Михай?

— Понял, вашмосць, — до земли поклонился монах.

— Трогай, — приказал Коронный Карлик кучеру. — Да, — бросил он на прощание, — если однажды ты забудешь помолиться за короля и помянешь только господина Вуйцеховского, то есть меня, на небесах тебе это простится. Но только это. И запомни: ты со своей кельей и своими склепами еще понадобишься мне!

12

К вечеру степь покрылась барханами мелкой поземки, но все равно вести бой коннице по-прежнему было трудно. Прошлогодние травы, увлажненные недавней оттепелью, а затем скованные морозами, покрылись теперь скользким панцирем льда, по которому можно было продвигаться лишь с большой осторожностью. И Хмельницкий уже подумывал, не перенести ли нападение на заставу поляков на более позднее время.

Однако переносить ее уже было не легче, нежели выиграть это небольшое сражение. К тому времени на Сечи был подготовлен вооруженный ружьями и луками отряд; его, Хмельницкого, повстанцы тоже настроились на ночную вылазку и теперь ждали ее с нетерпением, как обычно — со страхом и надеждой — ждут первого боя. Подхлестывало и то, что около двадцати корсунцев перешли на сторону восставших, еще столько же вернулось в полк, чтобы подготовить к переходу остальных реестровиков.

— И все же… Не казачья сейчас пора, — ворчал Ганжа, поднимаясь вслед за Хмельницким по некрутому, но очень скользкому берегу Днепра, чтобы достичь равнины. — Того и гляди, не от сабли падешь, а от собственного коня.

— Это ледовое побоище может затянуться до утра, — согласился Хмельницкий. — И еще неизвестно, чем кончится.

Разыгравшаяся было к вечеру пурга окончательно утихла. Но луна все еще с огромным трудом пробивалась сквозь густую пелену заснеженного поднебесья, неожиданно выхватывая своим сиянием то группу переправлявшихся через плавни всадников, то заиндевевшие кроны прибрежных ив, а то и едва уловимые очертания сторожевых вышек, окаймлявших их островной лагерь, казавшийся теперь далеким и несказанно уютным.

— Это первая наша схватка, — проговорил Хмельницкий, как только командиры назначенных им групп собрались вокруг него. — От того, как мы поведем себя, как настроимся на это сражение, зависит не только быть или не быть здесь заставе Гурского. Плевать нам на эту заставу, мы разгромим еще сотни таких… Важна молва, которая пойдет о нас. Ибо атака на заставу и есть начало нашего восстания. Это сигнал — для Сечи, для казаков реестра, для всей Украины.

— Копытом землю рвать будем, — ответил за всех сотник Лютай.

— В том-то и дело, что не дорвешься сейчас до нее своим копытом, — проворчал Ганжа, сдерживая неудачно погарцевавшего на скользкой наледи коня.

— …Поэтому, — как бы продолжил его мысль Хмельницкий, — в открытый кавалерийский бой вступать не будем. Во-первых, эти наледи не для сабельного боя. Во-вторых, в темноте своих изрубить можно. Начинать будем огнем из-за повозок. Обстрелами. Предлагая корсунцам переходить на нашу сторону, а полякам сдаваться. Вдоль Днепра, с севера и юга, оцепим их плотно. Со степи — тоже. Но со стороны плавней выставим легкий заслон из нескольких повозок, устроив полякам проход для бегства.

— На кой черт?! — возмутился Лютай.

— Обреченные сражаются до конца, а затягивать этот бой нам не с руки. И вообще, нам не нужна их гибель. Пусть бегут. Пусть разносят по всем окрестностям, вплоть до Киева, молву и страх. Страх и молву. Чтобы оправдать свое бегство, драгуны такое станут выдумывать, что у Потоцкого волосы вздыбятся, во сне вздрагивать будет. И пусть повсюду узнают, что польской заставы на Запорожье больше не существует.

— К тому же по плавням их легче преследовать и понемногу спешивать, — напомнил Ганжа. — Лошадки кавалерийские нам сейчас ох как нужны!

— Вот ты и выставишь этот плавневый заслон. Только смотри: при прорыве, когда драгуны лютовать начнут, хлопцев не растеряй.

К полуночи ни одного разъезда в окрестностях польского лагеря уже не было. Казаки Хмельницкого почти вплотную приблизились к хутору-зимнику, вокруг которого поляки возвели еще несколько хижин, шалашей и шатров, и, прячась за повозки и крупы коней, внезапно ударили по врагу из ружей и трех фальконетов. Сообразив, что на них наступают только с севера, поляки попытались отойти вниз по течению Днепра, однако натолкнулись на столь же сильный заслон запорожцев, сотня которых вступила в кавалерийский бой, разя драгун копьями, а также из луков и пистолетов.

Но главное — как только поляки преодолели долину в южной оконечности хутора, большой отряд реестровиков тотчас же присоединился к Хмельницкому. С этой поры у драгун и той части реестровиков, что не изменила присяге, данной королю, остался только один путь — прорываться в глубину степи, через плавневый лиман.

Понимая, что единственное их спасение — в прорыве, поляки яростно налетели на небольшой заслон Ганжи. Но повстанцы организованно расступились, пропустили драгун в плавни и без потерь, сомкнув за ними полукруг, стали преследовать, настигая всякого отставшего или заплутавшего в камышах. К тому же на всем пути прорыва поляков встречали огнем небольшие казачьи заслоны, отправленные Ганжой в засаду.

А тем временем Хмельницкий окружил хутор и принял сдачу еще двадцати реестровиков, заявивших, что тоже готовы сражаться за свою веру и обычаи в рядах повстанцев.

На рассвете командующий вместе с Ганжой и Лютаем объезжал первое поле битвы своей повстанческой армии.

Обоз, оружие, кони… Первые трофеи и первые павшие враги.

— Насчитали тридцать погибших польских драгун и двенадцать реестровиков, — доложил сотник Савур, командовавший отрядом, который занимался сбором трофеев. — Еще восемь человек подобраны ранеными. Троих реестровиков мы, конечно, перевяжем, а что делать с поляками.

— Тоже перевязать, — осадил его Хмельницкий. — И, как только смогут усидеть в седле, отпустить. Чем больше будем казнить, тем меньше их будет попадать в плен, тем отчаяннее станут сражаться. Ганжа, всех корсунцев отдаю под твою руку. Когда прибудут повстанцы из Корсуня, объединим вас в Корсунский полк. Уже повстанческий, но тоже отборный.

— А что, хорошие хлопцы, — согласился Ганжа. — И палили поверх наших голов тоже дружно. Только двоих своих повстанцев потерял.

13

Прибытие короля явилось для генерала на польской службе Дюплесси полнейшей неожиданностью.

Сюда, на поросшую заснеженной луговой травой каменистую равнину под деревушкой Черный Замок, он привел свое войско только вчера вечером. Загнанный трудным маршем, его небольшой экспедиционный корпус провел ночь в двух неустроенных, расположившихся в перелесках по обе стороны долины, лагерях, пока еще не укрепленных обозными повозками, не охваченных валами и системой защитных рвов.

Вернувшаяся на рассвете ночная разведка сообщила генералу, что он безнадежно опоздал. Шведы уже успели высадиться на Поморье и теперь продвигаются по дороге, ведущей к высившемуся на окраине Черному Замку, который и дал название деревне. Их всего около трех тысяч, и совершенно ясно, что это лишь передовой отряд.

Дюплесси понимал, почему шведы рвутся к этому скалистому бургу. Захватив его, хорошо укрепив стенами и полевым лагерем, они превратят Черный Замок в штаб войск, которые должны будут в ближайшие дни высадиться на побережье. Еще никто в Польше не знал, что это: начало большой войны или захват небольшой территории, благодаря которому можно будет вести умопомрачительную дипломатическую игру — с взаимными обвинениями, торгами и перемириями. Из этого король Швеции исходил и только на это рассчитывал.

Да французского генерала, только недавно перешедшего под знамена польского короля, все эти причины и следствия не очень-то и волновали. Он получил приказ местного воеводы идти к побережью и соединиться там с гарнизоном небольшого прибрежного форта, усилив его на случай высадки шведов. Однако сведения, дошедшие до воеводы через Балтийское море, как обычно, запаздывали. Что произошло с гарнизоном поморского хуторка, отошел он или погиб, можно было только гадать.

Едва Дюплесси успел поднять по тревоге свой корпус и привести его хоть в какое-то более или менее походное состояние, как в излучине долины появились шведы. Увидев поляков, они даже не попытались уклониться от сражения, а тотчас же, буквально с ходу, стали разворачиваться на краю долины в два небольших пехотных каре, заполняя пространство между ними эскадронами и батареями.

А поскольку и того, и другого у них было не больше, чем у самого генерала Дюплесси, силы обоим командующим казались равными. И готовились они к сражению неспешно, выжидая и высматривая, помня, что дело им предстоит хоть и недолгое, но многотрудное и кровавое.

Но вот войска выстроены. Умолкли боевые трубы. От дыхания тысяч людей легким инеем покрылись острия копий и боевые штандарты. Над заснеженным, еще не знавшим крови полем воцарилась та предгробовая тишина, которая теперь уже могла быть нарушена только пением гимнов, боевым кличем и сечевыми молитвами.

— Господин генерал, — вырвал Дюплесси из раздумий невесть откуда появившийся вестовой офицер. — В двух верстах отсюда — король со свитой.

— Чей король?!

— Польши, естественно.

— Ах, Польши?! Тогда легче. Я уж думал, что сюда пожаловал шведский.

Генерал, два полковника и остальные офицеры, собравшиеся на небольшой возвышенности у разрушенной часовни, смотрели в сторону вестового с таким холодным непониманием, словно прислушивались к трубе архангела.

— Где он сейчас?

— Вон за тем леском. А позади меня вы видите разъезд королевских гусар!

Офицеры переглянулись.

Генерал снял высокую, увенчанную султаном и большим бриллиантом шапку, обратил свой взор в сторону восходящего солнца и, склонив седеющую голову, покаянно перекрестился, словно на знамение божье.

Офицеры сделали то же самое. Никто из них так и не решился произнести вслух: «Как он мог оказаться здесь?», которое четко прочитывалось в изумленных глазах каждого из них, но которое не могло быть произнесено, дабы не осквернить само чудотворное появление Его Величества.

— Но вы не ошибаетесь, это действительно король? — несмелым голосом попытался уточнить командир драгун Закревский.

— А с ним — полк гусар и четыре эскадрона воеводского дворянского ополчения, — ответил порученец генерала.

В эти минуты Дюплесси совершенно забыл, что там, на равнине, его решения ждут два войска. Что, воспользовавшись замешательством польских командиров, шведы в любую минуту могут пойти в атаку. Вместе с шестью офицерами он решительно двинулся навстречу королевскому кортежу.

— Что тут у вас происходит, генерал? — Дюплесси не сразу сообразил, что этот, опередивший группу знаменосцев, воин, над которыми развевалось багрянившееся в лучах восходящего солнца полотнище королевского флага с огромным белым орлом, и есть Владислав IV. Тем более что монарх был одет в мундир офицера крылатых гусар.

— Там шведы… господин…

— Это король, — вполголоса обронил Кржижевский, только недавно получивший чин ротмистра. И заметно оттеснил генерала от короля.

— Нам противостоит большой отряд шведов, Ваше Величество. Они высадились, — присоединился генерал к растянувшейся на добрых полторы версты кавалькаде. — Теперь их цель — захватить замок.

— А наша цель — сбросить их назад в море, генерал! — воинственно прокричал король.

— Но там опасно. У шведов артиллерия.

— Было бы странно, если бы они явились сюда, позабыв дома все свои пушки.

Поднимаясь на возвышенность и не видя расположения противника, Владислав IV приказал дворянскому ополчению обогнуть небольшой лесок справа и зайти шведам в тыл. Если представится возможность, сразу же лишить их обоза.

Часть полка гусар он с тем же заданием отправил в обход с левого фланга. Всем остальным приказал готовиться к атаке.

— Но мы еще можем предложить им сдаться, — поспешил упредить его очередной приказ генерал Дюплесси. — Увидев такое подкрепление, они неминуемо задумаются над своей безрадостной судьбой…

Король даже не удостоил его ответом. Он торопился. Это чувствовалось: он рвался в бой. Ему необходимо было это сражение. Король жаждал его, как может жаждать только новоиспеченный лейтенантик, давно и неизлечимо мечтающий о славе полководца.

Поднявшись на холм, на котором еще совсем недавно держали совет генерал Дюплесси и его офицеры, король восхищенно окинул взором расположение польских и шведских войск. Оба генерала выстроили свои корпуса довольно бездарно. Ну не то чтобы уж совершенно не по военной науке… Но слишком уж устарело. Так позволительно было выстраивать полки во времена Грюнвальдской битвы, во времена Сигизмунда I Старого [28]. Когда не было такого количества огнестрельного оружия, не создавали валов и редутов.

— И долго вы так стоите, генерал Дюплесси?

— Они появились часа два назад.

— И с той поры выясняете, кто дольше простоит в строю на холодном ветру?

— Их появление было неожиданным. Мы считали, что шведы еще только высаживаются со своих кораблей, где-то там, неподалеку от Гданьска.

— Но теперь-то они здесь.

— Вам лучше отойти за гребень возвышенности. Вот-вот может начаться артиллерийская перестрелка, что всегда связано с риском.

— Я уйду отсюда, когда сочту необходимым, — резко парировал Владислав, но не потому, что его оскорбило вполне житейское предложение Дюплесси. Он вдруг почувствовал раздражение от того, что генерал говорил на дичайшей смеси польского и французского, что король счел неуважением обоих великих языков.

Тем временем шведы уже заметили появление королевского флага и решили, что к полякам подошло мощное подкрепление во главе с правителем. Такой чести они явно не ожидали.

У них еще было какое-то время. Они могли прикрыться повозками, попытаться насыпать хоть какой-то вал или же отойти к лесу, возвышавшемуся по ту сторону небольшой долины, где польской коннице развернуться будет трудновато. Но шведы стояли, словно завороженные. Еще не проигравшие сражения, но уже обреченные. Они знали, что их король здесь не появится и подкреплений им никто не пришлет. Но продолжали стоять — рослые, грозные воины, готовые умереть во имя короля и во славу своего оружия.

14

Тугай-бею было под пятьдесят. Еще довольно крепкий, моложавый, он принадлежал к когорте тех суровых людей, сама природа которых рассчитана на то, чтобы они всю жизнь сражались и повелевали. Не снисходя при этом до жалости ни к себе, ни к своим воинам или к врагам.

На казачий хутор-зимник, притаившийся в плавнях, на берегу небольшой, впадающей в Днепр речушки, мурза прибыл в сопровождении всего трех сотен воинов, составлявших его личную охрану, да с несколькими повозками, на которых были дары для полковника Хмельницкого и выкуп за сына.

— Это правда, что в вашей власти — освободить моего сына? — первое, о чем спросил Тугай-бей, как только они с полковником обменялись приветствиями, а его чамбулу сотник Савур определил место для лагеря в версте от хутора, вверх по течению.

— В моей.

— Как полковник реестра вы не принадлежите к запорожскому рыцарству.

— Можете считать, что он уже освобожден, — спокойно заверил его Хмельницкий. — Я действительно не принадлежу к запорожцам, но сумел договориться с ними, не выдавая кошевому того, что умудрился сохранить тайну Султан-Арзы, то есть что он ваш сын. Таким образом я тоже решил не подвергать его излишней опасности.

— И вам это удалось? — недоверчиво спросил Тугай-бей, входя вслед за Хмельницким в хуторскую хижину. Кибитки с дарами были поставлены во дворе этого пристанища, под охраной десятки татар и десятки казаков.

— Я выбрал четверых ваших аскеров, которые понадобились мне якобы для того, чтобы подготовить из них переводчиков и проводников. Одним из них, по «чистой случайности», оказался ваш сын.

Какое-то время Тугай-бей сидел у стола, закрыв лицо руками: то ли молился про себя, то ли просто по-отцовски радовался. Сейчас перед Хмельницким представал не грозный перекопский мурза, много лет наводивший ужас на всю степную Украину и селения Южной Подолии, но примчавшийся издалека, разуверившийся в своем счастье отец, готовый на все, лишь бы спасти сына.

«Он казался мне более черствым, — признал Хмельницкий. — Впрочем, эта его мягкотелость вряд ли распространяется дальше страха за жизнь сына».

— Где он сейчас? — наконец решился спросить Тугай-бей, открывая лицо. Его совершенно не удивляло, что Хмельницкий оттягивает встречу с Султаном-Арзы. Право поскорее увидеть сына тоже может стать предметом торга, мурза понимал это.

— На острове, неподалеку отсюда. В моей ставке.

— Он в безопасности? Вы уверены, что никто из казаков не решится отомстить ему… за всю ту ненависть, которая накопилась по отношению к отцу пленника?

— Так может сказать только очень мужественный человек, светлейший мурза. Поверьте, жизнь научила меня, бывшего пленника, два года проведшего невольником в Турции, уважать мужество и друзей, и врагов.

— Теперь я понимаю, почему вы так свободно говорите на языке моего народа. Мне бы не хотелось, чтобы отныне вы видели меня в стане своих врагов, полковник. — Короткая седоватая бородка окаймляла его крупное широкоскулое лицо, на котором ни слова, ни переживания не оставляли никаких следов. Точно так же, как не запечатлевались они и на лице Хмельницкого. Эти политики стоили друг друга.

— Мне тоже не хотелось бы этого, светлейший. Ваш сын находится в полной безопасности. Под охраной моего сына.

— Вашего сына. — переспросил Тутай-бей. — Для меня это большая честь.

— Моему всего лишь пятнадцать. Но… он уже воин, — улыбнулся полковник, заставив улыбнуться при этом и Тугай-бея. Воины, отцы воинов, они понимали чувства друг друга. — Все эти дни, пока мы ждали вашего приезда, Тимош обучал вашего сына украинскому языку, а Султан-Арзы учил моего фехтовать, стрелять из лука и арканить.

Они вновь сдержанно улыбнулись: сыновья слишком быстро перестают быть детьми.

— Когда я смогу увидеть Султана-Арзы? Вернее, я не так задал вопрос. Как мне следует отблагодарить вас и тех казаков, что не изрубили его на поле боя, не казнили во время пленения? Что смогу увидеть своего сына? Пусть даже только увидеть.

С ответом Хмельницкий не спешил. Поднялся, прошелся по комнате…

— Если бы вы знали, как наши сыновья подружились, вы не стали бы спрашивать о цене выкупа, светлейший Тугай-бей. Я не возьму у вас ни одного акче [29]. С казаками рассчитаюсь сам. Свобода вашего сына — жест дружбы. Лучшая награда для меня — видеть счастье в глазах отца, который уезжает домой со спасенным сыном.

— И вновь я слышу слова, достойные настоящего отца.

— Я послал своего ординарца. С минуты на минуту наши сыновья будут здесь. Вместе с Султаном-Арзы уедут и те трое воинов, которые находятся сейчас в одном шалаше с ним. Кстати, ваш сын сам подсказал, кого следует выбирать. Как оказалось, все они — аскеры из влиятельных родов, которые входили в его личную охрану.

— Вы беспредельно добры ко мне, казак-баша [30].

— Кроме того, узнав о вашей переправе через Днепр, я послал гонцов на Сечь с просьбой отпустить остальных пленных, чтобы они могли составить свиту вашему сыну. Султан-Арзы привел этих аскеров сюда, они вместе попали в плен и вместе вернулись. Разве не в этом заключается справедливость?

— Уверены, что казаки согласятся отпустить их без выкупа?

— Надеюсь, что моим гонцам удастся уговорить казаков… — скромно уточнил Хмельницкий.

Тугай-бей понимающе опустил глаза. Щедрость полковника переходила все мыслимые пределы. Мурза понимал, что в данном случае Хмельницкий преподносит ему урок великодушия, за который неминуемо придется платить. Даже в том случае, если полковник действительно не возьмет у него ни одного акче. Причем платить крупно, и не единожды. Но Тугай-бей готов был и к этому.

Они вышли во двор и какое-то время наблюдали, как казаки вместе с татарами ставят на берегу реки шатер и готовят нехитрое походное угощение. При этом все время поглядывали в сторону Днепра, нет ли гонцов.

— Не поехать ли навстречу им? — предложил Хмельницкий. — По дороге поговорим. Когда еще представится такая возможность!

— В седле с татарином можно договориться о чем угодно, кроме продажи коня, на котором это седло закреплено, — согласился мурза. — Но прежде вы все-таки примете мои дары.

Он хлопнул в ладоши, подзывая кого-то из своих слуг, и вскоре у хижины появились красавец-скакун, шатер из белого шелка, сабля, персидский ковер, два пистолета с украшенными червонным серебром рукоятями. Последней к ним присоединилась незаменимая деталь всякого татарского подарка — расшитый серебром красный чапрак [31].

— Но мы же договорились, что я не принимаю выкупа.

— Это не выкуп, господин Хмельницкий, — молвил Тугай-бей по-польски. — Вы благородно отказались от выкупа за моего сына, что было воспринято мною с пониманием и благодарностью, однако вы не можете отказаться принять мой дар. Право на дар — священное право каждого татарина.

— Но я недостоин такого богатства, такой роскоши, — жестом указал полковник на дары.

— Что вы, казак-баша! Скромность моего дара может быть оправдана только скромностью моего кочевого бытия.

Хмельницкий помнил, что бедность всякого татарина в самом деле может быть объяснена и оправдана только его кочевым бытием, так что в данном случае мурза не лукавил, а свято чтил традиции.

Хмельницкий долго осматривал и столь же долго хвалил каждый подарок, а главное, тонкий вкус дарящего. И это не было данью обычаю, мурза действительно одаривал его целым состоянием.

Сложив подарки на ковер и прогарцевав на огненном скакуне вдоль берега, полковник признался, что никогда не видел коня прекраснее, чем этот. И никогда не поверит, что такой конь может принадлежать ему. Возможно, конь и достоин такого подарка, но дело в том, что он, Хмельницкий, не достоин такого коня.

Тугай-бей совершенно забыл об условностях этикета и важности момента. Он расцветал от осознания того, что сумел угодить полковнику, но еще больше от того, что Хмельницкий тонко придерживается татарских обычаев.

— Главное, чтобы скакун был достоин своего хозяина. Верный конь — что последняя стрела в колчане. Пока ты расчетливо бережешь ее, она бережет тебя.

— Я не могу принять от вас эти дары, Тугай-бей, поскольку не желаю, чтобы это было воспринято как выкуп. Но и не могу отказаться от них, дабы ваши воины не истолковали это как неуважение к вам.

— Для мурзы не существует ничего более страшного, чем позор явного неуважения, — решительно подтвердил Тугай-бей. — Что подарено мурзой, то воздастся ему Аллахом.

— Я попытаюсь найти такой выход из положения, при котором ни моя, ни ваша гордость испытаниям подвергнуты не будут, — загадочно ухмыльнулся полковник.

15

Шведы все еще стояли на ветру — пронизывающем, сабельно-снежном. Квадраты их каре напоминали коричневатые гранитные острова посреди белопенного фьорда. Но все эти люди пока еще не догадывались, что стройность и мощь их каре — последнее, чем они будут запечатлены на суровом полотне жизни.

Звук боевого рога, ворвавшийся в тишину правого фланга, известил польского короля и Дюплесси, что дворянское ополчение уже обошло лес и, смяв небольшие вражеские заслоны, оказалось в шведском тылу. Такой же звук, донесшийся из-за пригорка слева, сообщил Владиславу IV, принявшему теперь командование всеми войсками, что полуполк гусар рассредоточился на западном его склоне и ждет сигнала.

— Ваше Величество, — возвестил Дюплесси, — шведы уже в смятении: они направляют к нам парламентеров.

— Мне не нужны их парламентеры, — напыщенно ответил король.

— Но в этом заключена возможность избежать битвы, избежать напрасных жертв.

— На поле битвы «напрасных жертв», как вы изволили выразиться, не бывает.

Генерал был ошеломлен. Отказываться от переговоров, которые дарят возможность победить, не прибегая к сражению!.. Это что-то новое, даже для арсенала своенравных правителей.

— И мы даже не выслушаем предложения их парламентеров? — спросил Дюплесси, все еще пребывая во власти своего удивления.

— Когда хотят вести переговоры, — процедил король, скорчив презрительную гримасу, — направляют посольство с дарами, а не отборные полки воинов. Они прибыли сюда, чтобы сражаться? Вот и пусть сражаются.

Генерал растерянно молчал. Он и так позволил себе полемизировать с королем, что, как истинный монархист, считал в принципе непозволительным.

— …И тем не менее шведские парламентеры приближаются к нам с белым флагом. Очевидно, поведут переговоры о сдаче в плен, — генерал опустил подзорную трубу и вопросительно взглянул на короля. Тот задумчиво смотрел в том направлении, откуда двигались потомки викингов, однако взгляд его был устремлен куда-то в поднебесье: то ли думал о чем-то своем, то ли попросту творил молитву. — Мы могли бы отпустить их, оставив в качестве пленных старших офицеров и, в качестве трофеев, артиллерию и ружья. Кстати, то и другое у них отменное.

— Я ведь уже ясно дал вам понять, что мне не нужна их сдача в плен, — сурово ответил король, решительно оценивая соотношение сил и позиций, исходя из того, что гусары и ополченцы сумели обойти неприятеля.

Владиславу сейчас нужна была только битва. Победоносная битва, причем не над своими же подданными казаками или восставшими крестьянами, а над сильным чужестранным войском, которое прибыло сюда, чтобы захватить часть польской земли, — вот то, что должно было венчать его полководческую стезю.

— Однако со временем мы могли бы взять большой выкуп за их офицеров, — несмело напомнил генерал.

— Мы и так возьмем его.

— Наконец, потери. Мы могли бы уйти победителями, не потеряв ни одного солдата.

— Солдаты для того и существуют, чтобы терять их. Победа без потерь так же унизительна, как побег невесты в брачную ночь.

Француз удивленно покачал головой. До сих пор он знал польского короля Владислава таким же, каким знали его многие другие — податливым, бесхарактерным, не склонным ни к воинственности, ни к политическим авантюрам. Оказывается, в характере, в судьбе этого человека произошло нечто такое, что способно было резко изменить его характер, его взгляды на жизнь. Но что именно — этого генерал Дюплесси знать не мог.

«Господи, если мне не суждено прожить этот год, — приподнял Владислав глаза к серому, все еще залитому холодным, багрово-голубым сиянием поднебесью, — то пусть я погибну здесь. На ниспосланном мне, как награда, поле сражения. Если же ты подаришь мне и этот год, вернуться в Варшаву я должен с триумфом победителя».

— Генерал, прикажите конным и пешим каре отойти к гребню возвышенности и рассредоточиться в леске! Всей артиллерией — огонь!

— Но что делать с парламентерами? Их трое. Вот они, прямо перед нами.

Король потянулся к подзорной трубе, которую предложил ему адъютант, но тут же отдернул руку, словно от куска раскаленного железа.

— Их никогда здесь не было, этих парламентеров, генерал. Вы никогда не видели их. К тому же вы слышали мой приказ: «Всей артиллерии — огонь по вражескому каре!».

— Оказывается, в Польше не только свой король, но и свои законы войны, — растерянно пробормотал Дюплесси, обращаясь к своему земляку подполковнику Мажену, командовавшему артиллерией.

— Довольно странные, следует признать.

— Огонь, господин подполковник. Из всех орудий.

Заметались под осколками ядер спешившиеся парламентеры. Полегли первые убитые и раненые в шведских каре.

Поняв, что вступать с ними в переговоры король Польши не желает, норманны открыли ответный огонь, и в то же время начали отходить к своему оставленному у дороги под небольшой охраной обозу, чтобы там, на возвышенности, занять круговую оборону. Но клич боевых труб, прорезавший орудийный гул земли и тишину небес, подобно трубам иерихонским, одновременно бросил во фланговую атаку польских ополченцев и гусар.

Орудия били вслед отходящим шведам, но те все еще пытались сохранить хоть какую-то видимость строя. Мужественное достоинство для этих воинов было важнее самосохранения.

Не прекращая обстрела, король приказал послать в атаку баварских пехотинцев, но при этом развернуть их двумя шеренгами по флангам, чтобы через несколько минут они соединились с действующей там конницей. Причем баварцам велено было как можно дольше обстреливать шведов, не вступая в рукопашные схватки.

Владислав IV не просто хотел победы. Ему нужна была красивая победа. С небольшими потерями, при полном разгроме врага.

Ядро разорвалось метрах в двадцати слева от короля. Несколько человек из его охраны были убиты или ранены. Однако сегодня короля Владислава способен был вдохновить даже этот взрыв.

Дважды боевые трубы прекращали атаки гусар, баварцев и ополчения, чтобы дать возможность вступить в дуэль артиллерии, и дважды вновь бросали их на врага. Во время третьего натиска король послал на помощь баварцам полк драгун, а затем, усилив гусар своей личной охраной и французскими кирасирами генерала Дюплесси, сам повел их в атаку, врезаясь в уже рассеченное клином драгун и баварцев пространство между полками шведов.

Все еще живой, спасенный Богом и колдуном, он несся в лавине своих крылатых гусар, чтобы сеять страх, нести смерть и зачинать о себе память как о воинственном и непобедимом Владиславе Великом.

— За Польшу! — взорвалась сотнями гортаней осененная королевским знаменем личная гвардия воителя.

— За короля! — многотысячным ревом огласилось поле сражения.

16

Пригретая необычайно ранней оттепелью, степь вдруг начала по-настоящему оживать. Оттаивали, пропитываясь соками, чахлые деревца; сквозь стебли полегшей прошлогодней травы пробивались первые ростки зелени. Казалось, еще несколько дней и появятся целые ковры молодой поросли, а значит, корм для лошадей, вместе с которым в степях обычно зарождается новый виток походов, грабежей и сражений. И вновь луга начнут содрогаться от звона сотен тысяч копыт. И вновь холмы степные превратятся в могилы, а равнины — в поля сражений.

Но пока что эти двое воинов ехали, стремя в стремя, мирно беседуя, словно осматривали окрестную степь. И могло бы показаться, что коль уж военачальники соединили свои души словами дружбы и щедрыми дарами, войны на земле этой не будет, не должно быть. По крайней мере — в ближайшее время, до тех пор, пока они живы.

Но в том-то и дело, что мирная беседа их касалась именно того, как бы побыстрее собрать войско, вооружить его и начать новую войну, объединив при этом казачьи полки с конницей татарских чамбулов.

— До меня дошли слухи, что вы действительно намерены созвать огромную армию, господин полковник. — Теперь они говорили без восточных излишеств в обращении и словесной зауми. Завтра на рассвете Тугай-бей решил отправиться в свой Ор-Капи [32], и потому сегодня они должны были обсудить все то, что до сих пор находилось за пределами счастливого возвращения из плена его сына. — С кем воевать будете, с донскими казаками?

— Вряд ли. К тому времени, когда поднимется трава, в этих степях уже будет до двадцати тысяч моих воинов. Еще приблизительно столько же, собранных в полки, будут действовать в тылу поляков, ожидая моего прихода.

— То есть донские казаки опять станут вашими союзниками? — продолжал лукавить мурза, словно больше всего его интересовало, как поведут себя в этой войне донские казаки, а не то, что Хмельницкий все же решил воевать против Польши, а не против турок и уж, конечно, не против Крыма.

Полковник приподнялся в стременах и всмотрелся в склон открывающегося холма. Поддавшись его заинтересованности, Тугай-бей проделал то же самое, безнадежно щуря при этом слезящиеся подслеповатые глаза.

— Кого-то видите там? — с тревогой спросил он, понимая, что не способен разглядеть что-либо ни на склоне, ни по обе стороны холма.

— Пока никого. Хотя… обычно мы видим то, что хотим видеть.

— Вся мудрость нашего мира зарождалась в степи, — понял Тугай-бей, что Хмельницкий всего лишь выигрывает время, умышленно уводя его от вопроса о донских казаках.

— Но поскольку, так или иначе, вы вновь поинтересуетесь нашими отношениями с дончаками, — неожиданно решился полковник, — сразу же скажу, что будем вести себя так, чтобы не превратить их в своих врагов. В то же время сделаем все возможное, чтобы крымские татары, которые сродни казакам, стали нашими главными и самыми надежными союзниками в борьбе против Речи Посполитой.

«Вот и определена плата за свободу сына, — молвил про себя мурза. — Остается выяснить, когда придется платить и насколько дорого это обойдется».

— Странная держава эта Польша, — задумчиво повел подбородком мурза. — Наверное, нет другой такой в мире, где бы подданные так часто восставали против своего монарха. Ведь, согласитесь, такого количества восстаний не переживало за последние сто лет ни одно известное нам государство.

— При этом вы хотите добавить, что все они заканчивались поражением восставших.

— Не зря же вы начинаете свое восстание с переговоров со мной и с правителем Бахчисарая, через которого намерены выйти на султана Турции.

— Вы совершенно верно предположили, Тугай-бей, что очень скоро мне понадобится ваша помощь. Понимаю, что обратиться прежде всего придется к хану…

— К правителю Бахчисарая, — как бы вскользь уточнил Тугай-бей, и лишь сейчас Хмельницкий обратил внимание, что ведь до сих пор в разговоре с ним мурза так ни разу и не употребил титул «хан», не назвал Ислам-Гирея по имени. Приемлемым для него оказалось только одно определение — «правитель Бахчисарая». — Да, вначале — к нему. Из уважения к высшей крымской власти. Однако замечу, что решения, принимаемые в тени бахчисарайских предгорий, не всегда доходят до знойной степи. Точно так же, как решения, принимаемые в степи, не всегда понятны и объяснимы в предгорьях.

— Но после дани вежливости правителю Бахчисарая обращусь все же к вам, уважаемый Тугай-бей. Рассчитывая на ваше понимание, влияние на тех мурз, которые способны принимать решения, ориентируясь по степным ветрам, а не по теням предгорий. В Украине назревает огромное восстание. Мы, казаки, решили возглавить его, чтобы добиться независимости от Польши. Точно так же, как когда-то Крым добился независимости от орды, а затем и Турции.

— Замечу, что эта борьба все еще не завершена, — угрюмо признал Тугай-бей. — И кто знает… Вдруг мне понадобится ваша помощь, полковник.

Взгляды, которыми они обменялись, заменили множество невысказанных слов.

Поднявшись на возвышенность, воины увидели, что в сторону хутора, на котором они вели переговоры, мчится отряд всадников.

— Не наши ли сыновья? — спросил мурза, провожая его взглядом.

— Вряд ли. Отряд слишком велик. Скорее всего, это возвращаются из Сечи двадцать гонцов, которые должны привести ваших аскеров, тоже пребывавших в плену. А сыновей дождемся здесь, у днепровского лимана, за которым уже виден островок с моим лагерем.

— Если только дождемся, — суеверно произнес Тугай-бей, молитвенно взглянув на небо.

— Сегодня оно благосклонно к нам.

Потоптавшись несколько минут на вершине, они не спеша направились к лиману. Отряд казаков прошел в версте от них, однако Хмельницкий не пытался остановить его.

— На остров не приглашаешь, казак? — осклабился в хитроватой улыбке мурза. — Боишься, как бы не выведал ваши секреты?

— Теперь секретов от вас нет. Тем более что на острове ставка моя пробудет недолго. Вам хорошо известно, что казаки приглашают иностранцев даже на Сечь. Просто-напросто не хочу, чтобы мои казаки знали, что среди пленных находится ваш сын. Еще неизвестно, какой торг они попытались бы устроить.

— Неужели ваши аскеры все еще не знают об этом? — изумился Тугай-бей.

— Никто, кроме моего сына Тимоша. Все считают, что я потребую выкуп за воинов из нескольких известных татарских родов.

— Вы станете мудрым правителем, полковник. Ваша столица будет там, где находилась столица киевских князей. Великим правителем станете. Мурза Тугай-бей редко ошибается, он — из рода ногайских оракулов.

Тугай-бей хотел еще что-то добавить, но в это время оба заметили, как из-за возвышенности, подступающей к тому берегу лимана, вырвалась небольшая кавалькада. Поднявшись на каменистое плато, похожее на огромный стол, за которым мог пиршествовать целый полк, конники на минуту задержались, вглядываясь в две фигуры на той стороне залива, а затем, рассыпавшись веером, со свистом и гиканьем понеслись в долину.

— Встречай сына, Тугай-бей! — крикнул Хмельницкий, тоже пуская своего коня вскачь. — Теперь не ошибешься, поскольку я своего узнал.

* * *

Весь вечер горели у хутора костры. Весь вечер сотни татар и казаков, образовав несколько больших кругов, вместе ели украинский кулеш и татарскую бастурму [33], пили вино и привезенную ордынцами бузу [34].

Это было странное воинское братство, казавшееся Хмельницкому нереальным уже в самой своей житейской обыденности: татары и казаки едят из одного котла, пьют из одних кувшинов! Лагерь охраняют общие татарско-казачьи разъезды. Случалось ли еще когда-нибудь такое в истории Сечи, истории Запорожского казачества?

Хмельницкому не раз приходилось общаться с турками и с татарами. Он хорошо знал характеры и нравы этих людей и был удивлен, что сегодня ордынцы ни разу не прибегли к какой-либо хитрости, не попытались посеять недоверие.

— Вот так же сойдутся когда-нибудь две наши армии, — задумчиво проговорил Тугай-бей, принимая от Хмельницкого кружку с вином. Вопреки обычаю, он позволял себе этот грех и даже не пытался скрывать его от своих сотников и слуг.

— Это будет непобедимое войско, — поддержал его атаман. — Против татарской конницы и казачьей пехоты, укрепленной трофейной артиллерией, вряд ли устоит хотя бы одна армия мира.

— Не надейтесь, полковник, что в этот раз воинов моих будет много, но все же они придут. В то время как правитель Бахчисарая вообще не пришлет ни одного своего всадника. Выждет, увидит, как будут складываться первые наши сражения… Попробует поторговаться с королем Польши. Разведает, как отнесутся к его затее в Стамбуле…

— Так все же… Сколько воинов вы сможете привести с собой, досточтимый мурза?!

— Не более пяти тысяч.

— И еще столько же свободных оседланных коней.

Мурза вопросительно взглянул на Хмельницкого.

— Выступая в поход, татарские воины всегда берут с собой одного или двух запасных коней.

— Пусть на сей раз они возьмут двух, ведь по породе своей ваши кони отличаются от наших. Если это условие будет выполнено, ваши воины нужны будут нам в основном для того, чтобы криком и самим видом своим наводить ужас на польских легионеров. А на свободных татарских лошадок мы посадим казаков, одетых так, что ни один лях не отличит их от настоящих аскеров Тугай-бея.

Мурза коротко, понимающе рассмеялся.

— Я позабочусь о том, чтобы у каждого воина нашлось по два свободных коня.

Сыновья сидели у соседнего костра. Военачальники посматривали в их сторону, однако к себе не приглашали. Там сидели полководцы, которые должны прийти им на смену. Много ли будет у них потом времени, чтобы вот так спокойно побеседовать?

Как только солнце поднялось достаточно высоко, чтобы немного прогреть степь, оба лагеря проснулись, и воины, преодолев вброд речушку, остановились на левом ее берегу двумя отрядами, между которыми оказались полковник Хмельницкий и Тугай-бей со своим сыном.

Пора было прощаться, однако Хмельницкий все тянул и тянул с последними словами, нетерпеливо посматривая в сторону хутора. У Тугай-бея это вызвало удивление. Но вот, наконец, из одной из усадеб в сопровождении двух оруженосцев выехал Тимош. Он вел с собой подаренного вчера Тугай-беем скакуна, к седлу которого были приторочены ковер и кожаный мешок с остальными дарами.

— Султан-Арзы! — еще издали прокричал сотник по-татарски. — Передаривать подарки у нас тоже не принято! Кроме тех, которые подарил отец. Прими же от меня то, что принадлежало мне!

Султан-Арзы не знал, что то, что ему дарят, не далее как вчера было подарено полковнику Хмельницкому его отцом. И не обратил внимания на то, как округлилисъ от удивления глаза сурового Тугай-бея.

Увидев столь богатые дары, Султан-Арзы выстрелил вверх из подаренного ему пистолета, отвернув уголок ковра, восхищенно почмокал языком. А затем, отдав свою саблю одному из оруженосцев, заменил ее саблей, подаренной Тимошем, и поспешил пересесть на скакуна.

— Возможно, это не полностью соответствует древним обычаям наших народов, дорогой Тугай-бей, — произнес полковник, улыбаясь. — Но ведь мы должны согласиться, что дети имеют право на свои собственные обычаи, которые станут для их внуков священными.

— И все же мне не совсем понятно… — попробовал было возразить Тугай-бей, хотя в душе обрадовался, что все это богатство вновь принадлежит его роду. Он никогда не слыл щедрым, никакие святости традиций и обычаев не могли раздробить каменья его прирожденной скупости.

— Зато до конца дней своих буду спать спокойно, твердо зная, что сын ваш получил свободу без каких-либо даров, очень смахивающих все на тот же выкуп [35].

Запрокинув голову, Тугай-бей коротко, хищно рассмеялся и отсалютовал Хмельницкому взметнувшейся вверх саблей.

Сотни воинов-татар сделали то же самое. А еще через несколько секунд воздух пронзили сотни стрел.

С криком и свистом татарский чамбул уходил в сторону Перекопа. И чем больше он отдалялся, тем тревожнее становилось на душе Хмельницкого и его воинов. Срабатывал извечный казачий инстинкт: там, вдали, — татары!

17

— Ордань, — подозвал Хмельницкий одного из своих полковников. — Видишь мой курень?

— Недостоин он тебя, полковник. Сегодня же пошлю людей на соседний остров за деревом, хижину поставим.

— Я н е о том. Отныне ты сидишь в этом курене, зовешься полковником Хмельницким и, пока не вернусь, командуешь этой крепостью-табором.

Ордань щурит свои подслеповатые глаза, словно присматривается к поднесенной к его лицу чудотворной иконе.

— Я, конечно, могу командовать, выдавая себя даже за короля Владислава IV. Но каждый видит, что перед ним всего лишь старый загулявший казак-сечевик.

— Каждый, кто остается на острове, будет видеть в тебе того, кого прикажу. Седлаш, — позвал своего адъютанта, — созвать сюда всех казаков!

Пока небольшой гарнизон острова собирался на свой круг, сын Хмельницкого Тимош, Перекоп-Шайтан, Савур и еще два казака подбирали самых крепких лошадей, запасались овсом, крупой и всем, чем только можно было поддержать в пути свои силы. Эти же воины должны были войти в небольшой эскорт, с которым полковник намеревался предстать перед крымским ханом. Перекоп-Шайтан оказался прав: действительно, подул теплый ветер с моря, степь освободилась от гололеда, и такие теплые, неснежные дни терять было грешно.

— Слушайте меня внимательно, — прокричал полковник, поднявшись на каменистый холм. — То, что сейчас скажу, будет сказано только для вас. Я отправляюсь в Черкассы, на переговоры с польным гетманом Калиновским. Но об этом никто не должен знать. К Черкассам уйдет моя тень. Хмельницкий же останется здесь, на острове. Им будет сотник Ордань. Да, отныне он сотник. Каждое его слово для вас такое же, как и мое. Те, кто прибудет с Украины сейчас, пусть уходят на Сечь или же создают новый лагерь в Татарском урочище, что в двух верстах вверх по течению. Но большинство повстанцев отправляйте назад. Пусть идут в свои края и от моего имени собирают собственные отряды. К теплу каждый из них должен вернуться сюда со своей полусотней. Тех, кто приведет сотню, назначу сотниками, три сотни — войсковыми полковниками, тысячу — волостными, отдавая под их управу первые же освобожденные нами местечки.

— Но Черкассы недалеко, — заметил кто-то из казаков.

— А кто сказал, что я направляюсь только в Черкассы? На самом деле в Черкассах я всего лишь передохну да пообедаю с господином Калиновским, а уж куда дальше путь мой проляжет, одному Богу известно.

Хмельницкий умышленно не договорил, чтобы по острову пошел слух, будто полковник тайно отправился в Варшаву, к польскому королю. А может, и в Московию. Слухи всегда порождаются неопределенностью, чтобы затем порождать еще большую неопределенность.

В полночь он поднял своих людей и, сопровождаемый полусотней казаков, переправился на правый берег Днепра. Пройдя еще немного вверх по течению, он приказал полусотне возвращаться на остров, а как только она скрылась из виду, описал небольшую дугу и, спустившись в долину, повернул на юг, в сторону Крыма.

— Слушай меня, сын, — обратился он к Тимошу, когда, пройдя версты три вниз по течению реки, они миновали свой островной лагерь и перешли на левый берег. — Я хочу, чтобы ты знал, что наше паломничество в Бахчисарай довольно рискованное.

— Почему ты заговорил об этом только сейчас? — неокрепшим баском просипел Тимош. — Побоялся, что если узнаю об этом на острове, то откажусь идти с тобой?

Полковник мысленно улыбнулся: держится парень. А что, живет жизнью обычного казака. По пути на Сечь даже успел пройти боевое крещение — освятить оружие вражеской кровью.

— Я слишком рано втянул тебя в эту авантюру, сын. — Перекоп-Шайтан и Савур выдвинулись чуть вперед, составляя авангард: Ворон и Седлаш прикрывали их со стороны степи, а Мирон и Гурлаш замыкали эту кавалькаду, зорко осматривая при этом все прибрежные овраги, нет ли какой засады. Четыре повозки с продовольствием и дарами под охраной еще пяти казаков тоже приотстали. Теперь у Хмельницкого была возможность спокойно поговорить с сыном без свидетелей. — В твоем возрасте парни еще ходят в бурсу или обучаются какому-либо ремеслу.

— Я ведь тоже не сижу без дела, — полушутя-полусерьезно огрызнулся Тимош. — Сам видишь: обучаюсь. Ты ведь знаешь, я хотел стать офицером. Как ты, как дед.

— Польской армии?

— Вы ведь оба служили польскому королю.

— Мне не хотелось бы, чтобы ты сожалел, что, вместо польского мундира тебе достанутся клейноды запорожского куренного атамана.

— Я б уду служить там, где служишь ты, — с подростковой непосредственностью объяснил Тимош, заставив отца умиленно изумиться: «Господи, какой же он еще ребенок!» — Не стану же я воевать против тебя и казаков.

— Надеюсь, не станешь.

— Ты не веришь мне? — смутился Тимош.

— Рассуждаю.

— Сомневаешься, что не стану?

— Теперь уже не сомневаюсь, — полковник не сдержался, приблизился к сыну и потрепал его по плечу — единственная нежность, которую мог позволить себе в эти минуты, на виду у казаков. — Теперь уже — окончательно нет.

— А что я такого сказал? — удивился Тимош, пожимая плечами. Отцовская логика все еще оставалась недоступной ему.

Багровое солнце несмело зарождалось над продрогшей степью, озаряя прибрежные холмы и чахлые кустарниковые рощицы холодными, круто замешенными на пронизывающем влажном ветру, лучами. Казаки постепенно отдалялись от Днепра, казавшегося сейчас последним надежным рубежом родной земли, и направляли лошадей прямо на холодное светило, которое представало перед промерзшими путниками далеким заманчивым костром.

— Наверное, жалеешь, что взял меня с собой, — неожиданно возобновил Тимош прерванный разговор, почувствовав, что нечто важное в нем так и осталось невысказанным.

— Жалею, — задумчиво ответил полковник. — На моем месте любой пожалел бы.

— Что же мне тогда, возвращаться, что ли?

— Будь иная ситуация, сам отослал бы. Но ты еще понадобишься мне в Бахчисарае. Тысячу раз пожалею потом, проклинать себя буду… Но предчувствую, что понадобишься. Причем именно ты, а не кто-либо иной из казаков.

— Но пока что я плохо знаю татарский.

— Этот язык ты должен будешь изучить, как я. Чтобы свободно общаться с татарами, турками, понимать буджакских ордынцев… Но боюсь, что у тебя будет достаточно времени, чтобы заняться им. Сама жизнь заставит.

— Мне нужно будет лазутчиком пройтись по Крыму? — негромко спросил Тимош, считая, что отец готовит его к роли шпиона.

— Для этой цели у меня найдутся более опытные воины. Причем не исключено, что они будут татарами.

Далеко впереди показался одинокий всадник. Поднявшись на небольшой холм, он осмотрел приближающихся людей и так же незаметно исчез, как и появился.

— Кажется, татарский дозорный! — известил полковника Савур.

— Один всадник в дозор не выезжает. Тем более — татарин.

Тимош пришпорил коня и хотел присоединиться к авангарду Савура. Полковник давно заметил, что сын привязался к этому крепкому, лихому казаку, которому едва исполнилось девятнадцать, и всячески поощрял эту дружбу, надеясь, что со временем она перерастет в казачье побратимство [36]. Но сейчас он окликнул Тимоша и заставил попридержать своего буланого.

— Ты ведь так и не понял, что я имел в виду, когда говорил, что очень понадобишься мне в Бахчисарае, — с тоскливой мрачностью в голосе произнес он.

— Почему же, понял.

— Нет, — решительно покачал головой полковник. — Видишь ли, мне придется предстать перед ханом в облике нижайшего просителя. Ты не представляешь себе, что такое просить военной помощи у хана. Впрочем, я тоже пока что плоховато представляю себе этот ритуал. Зато хорошо знаю обычаи татар. Может даже статься, что все мы там и погибнем. Дай-то Бог, чтобы в не очень страшных муках.

— Чего ты изводишь себя, полковник? — спокойно отреагировал Тимош, как и должен был реагировать в подобной ситуации всякий взрослый, проверивший себя в боях казак. — Погибнем, как все, как и гоже погибать казаку, так что твоей вины в этом не будет.

Тот одинокий всадник больше не появлялся, однако полковник ощущал его присутствие. Татарин рыскал где-то рядом, за ближайшими холмами, по окрестным балкам.

— Я, конечно, надеюсь, что все же удастся убедить правителя Крыма и получить у себя в тылу союзника. Может даже увести с собой несколько тысяч всадников. Но за это он потребует огромную сумму золотом или… заложника. — Хмельницкий взглянул на сына и осекся на полуслове. Едва он упомянул о заложнике, как Тимош остановил коня и удивленно уставился на него.

— Значит, тебе понадобится заложник?

— Не столько мне, сколько хану, — растерялся атаман. — Однако оставить он потребует человека, жизнь которого стоит для меня чего-то большего, нежели жизнь обычного казака, пусть даже сотника или полковника.

Тимош уже все понял. Грустно улыбнулся и отвел потухший взгляд, чтобы не встречаться со взглядом отца.

— Вот я и подумал, — произнес он некоторое время спустя, — если оставишь заложником меня, и татары, и казаки будут знать, что жизнь моя действительно чего-то стоит для тебя.

Полковник тягостно помолчал.

— Спасибо, что ты столь мужественно встретил мою отцовскую подлость, — прохрипел он, вдруг почувствовав, что горло перехвачено спазмой. — Додумался: — сокрушенно покачал головой, — родного сына оставлять татарам в заложники!

— Посчитаем это обычной военной хитростью. Вряд ли хан станет держать меня все время в тюрьме, наверное, оставит при дворе, только под присмотром. А значит, будет шанс сбежать.

Теперь уже настало время отца улыбнуться — грустно и снисходительно. Он действительно был признателен Тимошу за то, что тот с таким воинским пониманием отнесся к той миссии, которую собирается уготовить ему отец. Что он воспринял это признание отца, как подобает казаку воспринимать решение атамана.

— Ты хоть понимаешь, что такое оказаться заложником?

— Что ж тут понимать?

— Это означает, что, если я нарушу хотя бы один из пунктов договора, Ислам-Гирей велит казнить тебя.

— Велит. Куда ему деваться? И ты нарушишь этот договор, если так нужно будет для восстания, если так решит казачье товарищество.

Хмельницкий вновь сокрушенно повертел головой.

— Ты все еще ничего не понял. Я, конечно же, буду придерживаться пунктов договора, как апостол — заповедей Христа. Но хан может казнить тебя и тогда, когда я ни одного из них не нарушу, просто ему это будет выгодно. Например, твоя казнь или же «подлое» убийство тебя кем-то из окружения хана может стать удобной формой объявления войны Запорожской Сечи, Украине, всей Речи Посполитой; поводом для этой войны.

— Но я буду вести себя так, чтобы…

— От тебя там уже ничего зависеть не будет. Тебя могут даже не казнить, а попросту убить кинжалом или ядом. И не сторонники хана будут делать это, а его враги, которым захочется поссорить нас. Но убить тебя могут и наемные убийцы, подосланные поляками. Им ведь страшно столкнуться с военным союзом казаков и татар, проще натравить одну из этих сил на другую. Вот почему, как только ты останешься в заложниках, я буду проклинать себя еще страшнее, чем ты меня.

— Да не стану я никого проклинать, — постепенно приходил в себя Тимош. — Разве не понимаю, что так заведено? Я — твой сын, и хан знает, что, пока я под его саблей, ты ничего не нарушишь.

— Но хан может выдвинуть такие условия, которые я, подняв восстание… взяв под свое командование тысячи повстанцев, попросту не смогу не нарушить! — вскричал полковник и, стегнув коня плеткой, умчался прочь, чтобы сын не видел, как глаза отца, уже потерявшего одного сына, затмили предательские, сродни своенравной сабле хана, слезы.

18

— Он пришел, госпожа графиня, — Эльжбетта надула щеки и испуганно округлила глаза. — Маленький, весь в черном…

Служанка могла бы и не уточнять. Уже по выражению лица, по ужасу, прочитываемому в ее сливовых глазенках, графиня д’Оранж, не напрягаясь, догадывалась: в очередной раз ее удостоил визитом Коронный Карлик.

— Где он сейчас?

— Как всегда… В тайном будуаре. Прошел туда, не спрашивая разрешения.

«Так почему это приводит тебя в ужас? Он уже давно ни у кого не спрашивает здесь разрешения», — мысленно ответила ей Клавдия д’Оранж. Но вслух произнесла:

— Что тебя так пугает в этом добром, совершенно безобидном человечке?

— Мне всегда почему-то страшно, — шепотом ответила Эльжбетта, приподнимаясь на носках и указывая пальцами на стенку, — когда он, не спрашивая разрешения, заходит в ваш «будуар любви».

— Ну, насколько мне известно, теперь это не только мой «будуар любви», но и твой, — незло засвидетельствовала свое почтение графиня д’Оранж. — Стоит ли каждый раз напоминать об этом друг другу?

— Мой?! Что вы, что вы, госпожа графиня! — заволновалась Эльжбетта. — Вы можете говорить такое разве что в шутку. А если кому-то угодно…

— Хватит! Ванна готова? — графиня восседала в роскошном венском кресле, и розоватое, заметно раздобревшее тело ее озаряло голубоватый пеньюар нежным огненно-бледным, словно вечерняя луна перед полуночной бурей, сиянием…

Времена их случайных встреч с Коронным Карликом давно миновали. Теперь графиня знала дни и часы, в которые тайный советник короля господин Вуйцеховский, «бедный, никем в Варшаве не замечаемый» Коронный Карлик, имеет полное право появиться у нее без предупреждения, и, храня традицию своего сумеречно-таинственного дворца, она всегда приказывала готовить к его ожидаемому приходу ванну. Медную, привезенную сюда специально из Парижа — как любила подчеркивать по случаю и без случая ее служанка Эльжбетта, старавшаяся во всем подражать своей госпоже. Даже в ее невинных забавах в тайном «будуаре любви».

— Это лучшая ванна в Варшаве. Я узнавала, госпожа графиня. Она у нас с вами всегда готова.

«У нас с вами!» — не смогла удержаться от сугубо женской иронии Клавдия д’Оранж. — Так она далеко пойдет, мерзавка». Свое «мерзавка» графиня всегда произносила с вежливой завистью к тому, кто удостаивался этого титула. Порой оно звучало в ее устах почти любовно.

Войдя в ванную комнату, графиня сбросила пеньюар и, попробовав кончиком пальцев ноги воду, медленно погрузилась в нее. Несколько минут она лежала, наслаждаясь уморительной теплотой воды, томной негой, охватывающей все ее тело, от кончиков ног до корней волос, вводя себя в то полудремотное-полублаженное состояние, из которого ее могло вывести разве что появление королевского гнома.

— Где он? — почти в полусонном бреду спросила она, услышав легкие вкрадчивые шаги служанки, которая принесла еще немного теплой воды, чтобы поддержать нужную температуру.

— Сидит в кресле. Там, в тайном…

— Почему он там сидит?

— Если уж он задумывается, то так, как задумываются разве что перед казнью или коронацией.

— Ты, конечно же, склонна считать, что «как перед казнью», сладострастная мерзавка? Зови его. Уверена, что после того, что он услышит здесь, ему действительно будет над чем задуматься. Причем надолго. Если только его не казнят, причем как раз перед очередной коронацией.

— Этого маленького, всего в черном. Казнить? — надула щеки и округлила глаза Эльжбетта. Всю свою недолгую жизнь пышногрудая круглощекая чешка — дитя Судет — прожила, удивляясь всему на свете, даже тому, что Господь наделил ее возможностью удивляться. Уж таковой она родилась, эта сладострастная мерзавка. — Его никто не осмелится казнить. Вся Варшава боится его. И вообще, такого невозможно умертвить, — неожиданно заверила Эльжбетта, все еще пребывая в своих собственных размышлениях.

— Почему ты уверена, что невозможно?

— Карлики вечны. Особенно если они коронные. Так мне сказали. Так было всегда, во всех королевствах.

Кто именно высказал ей столь глубокомысленную чушь, Клавдия выяснять не стала. Но прошло еще не менее пяти минут, прежде чем Вуйцеховский наконец появился. Словно бы до сих пор выжидал, опасаясь помешать их разговору.

Раздеваться в этот раз он не стал. Придвинув свой «коронный» стульчик, на котором Вуйцеховский, при его росточке, мог сидеть у ванны, почти не сгибаясь, он так и остался в черном камзоле, одетом на черную рубашку, в черных брюках и в черной шляпе, с легким черным шарфом, обвитым вокруг шеи. Клавдия уже знала, что этим шарфом он маскирует глубокий рваный шрам, доставшийся ему на память о еще тех днях, когда он числился при дворе тайным королевским следователем по особо важным государственным делам. О самом «мастере», который сумел столь ювелирно украсить его ожерельем смерти, Коронный Карлик предпочитал не распространяться.

— Оголяйтесь, господин Вуйцеховский, оголяйтесь, — игриво повелевала графиня. — Для меня всегда важна оголенная сущность мужчины.

— Судя по поту, пролитому на вашем особом ложе в «будуаре любви», это правда.

Такое понятие, как зависть, Коронному Карлику было неведомо. Он всего лишь констатировал факт. Вся его жизнь, все восприятие, казалось, были сведены лишь к констатации самого факта жизни. В этом был весь Коронный Карлик, независимо от степени «оголенности его мужской сущности» во время той или иной встречи с графиней д’Оранж.

— Уж не собираетесь ли вы заменить весь пролитый там пот своим собственным? — мягко улыбнулась Клавдия.

— Вам так и хочется обидеть меня, графиня. Трудно найти в этом городе человека, которому не хотелось бы пройтись по Коронному Карлику, как по булыжнику. Но у вас какое-то особое пристрастие. Впрочем, не будем усложнять наши отношения.

— Не будем. Хотя вы очень правильно заметили — это уже «пристрастие».

Вода, медленно струившаяся между его сжатыми пальцами, стекала ей на грудь и капала с коричневатых сосков, словно из ослабевших фонтанчиков. Вуйцеховскому доставляло особое удовольствие прикасаться пальцами к ее шее, разжигать ее страсть, задерживая руку на груди…

— Если я поинтересуюсь, зачем вы пригласили меня, графиня, то могу показаться некорректным. Ибо ответ ясен.

— Разденетесь прямо сейчас или еще помучите меня?

Он молча поднялся, отошел за занавеску и, раздевшись, опустился в ванну напротив Клавдии. Божественная прелесть этого французского изобретения, этой «страсти в медном выражении», как раз в том и заключалась, что оно рассчитано было на двоих. В каждом конце его оставалось небольшое утолщение, достаточное для того, чтобы протиснуться в него и запрокинуть голову.

Другое дело, что всякий раз, когда Коронный Карлик оголялся, графиня предусмотрительно закрывала глаза: вид тщедушного тельца этого человечка никогда не вдохновлял ее. И если д’Оранж снова и снова допускала появление здесь этого «варшавского гномика», если она вообще мирилась с его появлением, то лишь потому, что тельце это все-таки являлось «оголенной сущностью» тайного советника короля. Да еще потому, что, при всей неказистости своей фактуры, в постели Коронный Карлик вряд ли уступил бы любому из королевских гвардейцев. Пожалуй, это было самым приятным и самым загадочным открытием для нее во время их первого свидания. Не зря же после него графиня умудрилась глубокомысленно заключить: «Презрительно уменьшая тело Коронного Карлика, Всевышний, однако, с достоинством отнесся к сохранению его… мужского достоинства».

— То, что я скажу вам сейчас, — томно произнесла графиня, все еще оставаясь с полузакрытыми глазами, — принадлежит к одной из самых больших тайн королевства. Вернее, будет принадлежать к ней. Далеко не все из этой тайны известно даже таким людям, как канцлер Оссолинский, не говоря уже о коронном и польном гетманах.

— Всякая государственная тайна — потому и государственная, что является таковой даже для королей, — склонил голову Вуйцеховский.

— Вы поцелуете меня прямо сейчас или уже после того, как раскрою вам эту тайну?

— Если после, то это будет воспринято как плата за откровение. А наши отношения всегда оставались откровенно бескорыстными. Несмотря на всю ту корысть, которую мы оба время от времени извлекали из них.

— Эльжбетта, — позвала графиня служанку.

— Слушаю вас, госпожа.

— Закрой наружную дверь.

— Уже закрыла.

— Каждого, кто осмелится войти в ванный зал со стороны дворца, застрели прямо на пороге. Или же умертви в своих объятиях.

— Увидев, что здесь происходит, он и сам умрет от ужаса, — отвечала Эльжбетта из-за занавески. — Или от желания самому оказаться в тепле этого «парижского блаженства».

— Сладострастная мер-зав-ка — вот кто ты! — благостно улыбнулась графиня.

— И все же самой большой тайной королевства навсегда останется тайна, вершащаяся в этой комнате, — проговорил Коронный Карлик. — Какие бы запретные темы из своих тайных запасников мы с вами при этом ни извлекали.

— Вы правы, тайный советник, самая великая тайна королевства зарождается здесь, поскольку именно здесь совершаются его самые великие таинства, — страстно шептала графиня.

— Во всяком случае, мы с вами так считаем, — холодно заметил Коронный Карлик, и в который раз уже графиня отмечала про себя, что самым непростительным недостатком этого человечка остается его непростительное здравомыслие.

«Если даже в самый сладострастный момент мужчина остается способным мыслить трезво, то для всякой трезвомыслящей женщины он — человек конченый», — вполне трезво рассудила Клавдия. Но лишь в порыве самого большого накала страсти смогла произнести то обыденное, что должна была сказать в самом начале их встречи:

— Однако вынуждена огорчить вас, господин Вуйцеховский: наши с вами встречи теперь надолго прервутся.

— Не заставляйте меня истреблять половину своих агентов, графиня. Если список мужчин, получивших доступ к этому «ванному ложу», пополнился еще одним счастливчиком, то почему я до сих пор не знаю его имени?

— Когда он пополнится, я сама выдам его на растерзание. А пока что… вам придется отправиться в Украину.

— В Украину?! Вы, графиня, ничего не путаете? Уверены, что это касается именно меня?

— Причем отбываете туда тайно, с совершенно секретной миссией.

— Если миссия тайная, то… от кого? Если учесть, что вы сообщаете это тайному советнику короля.

— От всего остального мира. Легкомыслие здесь недопустимо, задание действительно будет очень важным.

Ни Клавдия д’Оранж, ни Коронный Карлик не могли продолжать этот разговор, ибо интерес, который он зажигал у тайного советника, способен был погасить пылкий интерес, все еще проявляемый к своему «коронному мужчине» графиней. А допустить этого нельзя было.

— Значит, от всего… остального, — только и произнес Вуйцеховский, понимая, что самое время прервать эту беседу.

— … Расположенного за пределами этого «парижского блаженства». Ибо, согласитесь: вся жизнь, которую мы с вами проживаем вдвоем, господин тайный советник, по-настоящему была прожита как раз в те минуты страсти, которые мы подарили себе в нашем «медном раю», — устало молвила Клавдия, припадая к челу «коронного мужчины», тайного, как и все прочее в этом «тайном будуаре» тайной фаворитки польской королевы Марии-Людовики Гонзаги.

19

Едва казаки поставили шатры и развели костер, как их лагерь, уютно расположенный в небольшой рощице, окружил татарский разъезд. Две стрелы пробили стенки шатра, в котором отдыхали полковник Хмельницкий с сыном, третья вонзилась в ствол деревца, стоящего рядом с костром.

Несмотря на воинственность такого знакомства, казаки все же поняли, что это еще не нападение и даже не угроза. Всего лишь требование представиться, высказанное степными бродягами с восточной галантностью.

Перекоп-Шайтан довольно быстро сумел убедить командира татарского чамбула, что он послан советником хана Карадаг-беем сопровождать высокое казачье посольство, направляющееся в Бахчисарай, и этого было достаточно, чтобы степняки унялись, а командир даже приблизился к костру, дабы собственными глазами узреть посла и поговорить с ним.

— Я могу доложить командиру тумена, что вы идете в Перекоп, чтобы принести дары мурзе Тугай-бею? — поинтересовался он, присаживаясь на корточки у костра, напротив Богдана Хмельницкого.

— Доложи, что я очень уважаю храбрость и мудрость мурзы Тугай-бея, однако бедность наша казачья пока не позволяет приносить ему дары.

— Никто и никогда не приходил к хану без даров, — недоверчиво пощелкал языком татарин, растирая рукой широкий шрам, перепахивавший его правую щеку.

— К хану — да, не приходил. И мы не собираемся нарушать этот обычай, — скосил Хмельницкий глаза на белокопытого скакуна, привязанного к передку одной из повозок.

— Хороший подарок хану, хороший, — вновь пощелкал языком татарин.

— При всей нашей бедности вы, досточтимый, получите бакшиш [37], если выделите кого-либо из своих воинов, чтобы они провели нас по владениям Тугай-бея.

Татарин жадно заглянул в один из трех небольших котлов, из которых исходил пряный мясной дух.

— Дам я тебе такого воина. Своего младшего брата. Но Тугай-бей обидится, зная, что вы прошли мимо Перекопа, не удостоив его своим визитом.

— Но еще больше обидится хан, узнав, что посол Сечи начал переговоры с Тугай-беем, не испросив его высокого позволения. Разве я не прав, уважаемый?

— Очень прав, — пощелкал в этот раз еще и пальцами. — Вы не урус, вы — настоящий восточный человек. Избегая маленького гнева, бойся большого.

Посидев еще немного у костра, татарин получил свой кусок вареного мяса и несколько серебряных монет и ускакал в степь, туда, где, не решаясь приближаться к лагерю, топтали лошадьми промерзшую землю его всадники.

— Где же обещанный им брат, который должен провести нас? — иронично ухмыльнулся Седлаш, немного понимавший по-татарски. Разъезд надолго исчез, и у него уже закралось сомнение в том, что он еще когда-либо появится.

— Раз уж обещан, то появится, — неуверенно возразил Хмельницкий, у которого тоже начало появляться сомнение.

— Теперь уже «появится»! Увидим мы их когда-нибудь.

— Мы угостили татарина, и он получил свой бакшиш. Только очень не уважающий себя крымчак не сдержит после этого слова, — спокойно заметил Хмельницкий, принимаясь за еду.

— Да от них всего можно ожидать: это же татары!

— Сами о себе татары иного мнения. Такими татарами, какими видишь их ты, они себя не считают.

В ту ночь полковнику не спалось. И не только потому, что в шатре было довольно прохладно. Прислушиваясь к легкому похрапыванию сына, атаман пытался предвидеть свою судьбу и судьбу восстания, пламя которого его тайные эмиссары усиленно раздували сейчас во всех уголках Украины.

Сложность положения заключалась в том, что он не стремился к открытой войне с польским королем. Он помнил о своем сговоре с Владиславом IV, помнил, что в укромном тайнике, в одной из деревушек на Брацлавщине, лежит часть драгоценностей, переданных ему от имени короля специально для того, чтобы смог собрать и вооружить хотя бы костяк своего будущего воинства. Но как объяснить все это десяткам тысяч повстанцев, которые прибудут к нему с жаждой мести полякам за все те притеснения, которые они ежедневно познают?

А тут еще союз с крымским ханом… Понятно, что он нужен был Хмельницкому только для того, чтобы обеспечить успех в первых битвах против войск коронного гетмана да против тех казаков реестра, которые останутся верными королю. Как только в Украине появится с войсками сам Владислав IV, он прекратит всякие боевые действия против него и, получив из королевских рук вначале булаву гетмана Запорожского казачества, а затем и булаву гетмана Украины, двинет свои полки на Перекоп и дальше — на Кафу, Бахчисарай, Козлов…

Самым сложным для него лично будет время, когда, под каким-то очень веским предлогом придется расторгать союз с татарами. А сделать это можно будет лишь после того, как он сумеет вернуть на Сечь сына. Но сумеет ли?

В том, что хан потребует его сына в заложники, полковник не сомневался. Сомневался в другом: удастся ли потом вырвать его из рук ханских палачей. И что делать, как вести себя, если все-таки не удастся? Явиться самому? Пасть к ногам хана?

Хмельницкий мстительно рассмеялся. Нет, подобным образом напрашиваться на плаху он не станет. Хватит, натерпелся позора в поисках правды при дворе короля. Если уж все сложится настолько скверно для него и сына, Тимош примет смерть, как подобает воину, как подобает сыну гетмана Украины. Значит, такова его судьба. И потом, разве каждодневно он не рискует жизнью своего сына, посылая его в разведку, в бой, в обычный дозор?

Однако гибель Тимоша в бою или в случайной стычке останется для народа, для восставшей Украины незамеченной, в то время как гибель его в качестве ханского заложника — это гибель воина, пожертвовавшего своей жизнью во славу всего казачьего товарищества, во славу всего восстания. Тогда в чем дело? Его отцовские слезы — это его слезы. На ходе борьбы отразиться они не должны. Ну а за гибель сына Бахчисарай заплатит ему во время украинско-польского похода на Крым, когда это гнездо магометанства будет разрушено, выжжено каленым железом.

Хмельницкий приподнялся, подтянул к лицу сына небольшое войлочное покрывало, которым тот был укрыт, и, едва прикасаясь, провел пальцами по его лицу. Хоть и храбрился в эти минуты полковник, однако очень смутно представлял себе, как сможет перенести гибель сына. Точнее, не гибель, поскольку уже объяснил себе, что погибнуть Тимош может в любую минуту, даже здесь, в степи, от случайной татарской стрелы, а ту обреченность, с которой вынужден будет прожить его сын последние часы своей неудавшейся, мученической жизни.

Разгромив орду и вытеснив уцелевших татар из Крыма в приазовские степи, из которых они пришли сюда, он превратит полуостров в часть украинского гетманства. Или даже королевства. Почему бы ему, гетману Украины, не напомнить миру, что один из древнеукраинских великих князей, Данило Галицкий, уже был коронован папой римским, а его владения объявлены королевством.

Если же полностью вытеснить татар не удастся, Крым станет вассальным воеводством Украины. Именно Украины, а не Польши. И вообще, когда Украина сформируется как государство, зависимость ее от Польши будет длиться недолго. Да и то выглядеть она может чисто символической. Поначалу союз с Польшей понадобится ему, гетману, только для того, чтобы отражать натиск Турции, осваивая в то же время все эти дикие степи. Но со временем на Днепре, Днестре, словом, во всем Диком поле, а затем уже и на Дунае появятся украинские пограничные крепости, поднимутся портовые города…

Увлекшись размышлениями, Хмельницкий на какое-то время забыл о судьбе, которую решил уготовить своему сыну, сладостно вздохнул и, закрыв глаза, погрузился в предутреннюю дрему. Но не успел он как следует задремать, как весь лагерь оказался разбуженным зычным криком татарина.

— Эй, казак, где твой Темучин-завоеватель? [38]

— Какой еще Темучин? — недовольно прохрипел Савур.

— Полководец твой. Тамурленг Второй [39]. — Татарин явно был не лишен чувства юмора и позволял себе шуточки, за которые очень даже просто можно лишиться не только языка, но и самой головы. — Сообщи ему, что прибыл я, Корфат, брат уважаемого Бендербери-оглы, который прислал меня, чтобы помочь вам добраться до Бахчисарая! — объяснил татарин. Причем странно, что делал это Корфат на довольно сносном украинском.

— Полковник спит. И заткни свою глотку. Атаман не любит, даже когда свой, казак, будит его, — возмутился Савур, — не говоря уже о каком-то татарине.

Выйдя из шатра, Хмельницкий поежился и, осмотревшись, увидел ордынца, который, свесив ноги на одну сторону, сидел на коне, словно на завалинке. Этот обтянутый кожей скелет был одет не просто легко, но для этой поры года просто-таки легкомысленно. Зато сидел себе, жизнерадостно улыбаясь, оскаливая желтые лошадиные зубы и доставая из приседельной кобуры ножи, вгонял их один за другим в ствол дерева, под оголенной кроной которого приютился шатер казачьего Тамурленга.

Даже увидев перед собой важно вышедшего и добротно одетого командира кяфиров [40], он не прекратил своего занятия, пока не вонзил в кору дикой абрикосы последнее острие.

— Это тебе, Темучин, — обратился он к Хмельницкому, — не терпится увидеть собственную голову на столбе у дворца хана?

— Обращаться ты мог бы и повежливее, — незло огрызнулся полковник, понимая, что ссориться с проводником ему ни к чему. — До дворца Ислам-Гирея далековато, а твоя голова рядом.

— Вот теперь вижу, что имею дело с сераскиром, — самодовольно признал гость. — Как я уже сказал, зовут меня Корфат. Допускаю, что в детстве звали иначе, но теперь зовут так.

— Меня интересует не твое колыбельное имя, а когда и где ты обучался украинскому языку?

— Еще в детстве, считай, с колыбели, был похищен казаками и несколько лет прожил на Сечи.

— О, в таком случае, ты уже не татарин, а настоящий запорожский казак.

— Турки считают иначе.

— При чем здесь турки?

— А при том, что, воюя за казаков, попал в плен к туркам.

— Ты, татарин, воюя за казаков, попал в плен к туркам? — несказанно удивился Седлаш. — Такого просто быть не может.

— В Диком поле и не такое случалось, а потому не вмешивайся в разговор, — осадил его полковник. — Продолжай, — снова обратился к Корфату. — Итак, ты попал в плен… Что дальше?

— Потом случилось так, что воевал за турок, но попал в плен к московитам. От московитов бежал, но попал к полякам. От рук польского палача меня спасли германские наемники шведского короля, которые передали меня за выкуп своим союзникам — литовским татарам. В полку литовских татар я сражался против своих же, крымских, пока не попал к ним в плен, где меня чуть было не казнил Бендербери-оглы, который не догадывался, что перед ним — явившийся из небытия брат, но которого я чудом узнал по шраму у виска. Хорошо еще, что мне удалось запомнить кое-что из того, что могло быть известно только нам. Теперь крымчаки-ордынцы называют меня не иначе как «Вечным Пленником», — все с той же неистребимой жизнерадостностью признался Корфат. Смех его был пронзительно-искренним до визга, ребячьим, и таким громким, затяжным, что, казалось, татарин вот-вот захлебнется собственным хохотом. — У каждого свой путь к дому, будь я проклят Аллахом.

— Любой путь священен. Если только это путь истинного воина.

— Разве мой путь — не есть путь истинного, вечного, странствующего воина?

— Он еще не завершен, — уклончиво ответил Хмельницкий, напоминая, что им предстоит пройти немалую его часть.

— Брат не велел тебе говорить этого, но я скажу: он не собирался посылать меня к тебе. Вернее, в последние минуты засомневался: стоит ли посылать именно меня. Боится рисковать мною: вдруг вместе с тобой окажусь пленником самого хана! А затем, вместе с тобой, хан передаст меня польскому королю, и тоже в виде пленника. Вдруг мне действительно на роду написано — до конца дней своих оставаться вечным пленником?

— Наверное, так оно и есть, — не удержался Седлаш. — Давай прямо сейчас и возьмем его в плен, полковник! — озорно прокричал он. — Так, на всякий случай!

— Но как раз в эти же минуты голос свыше повелел мне: «Иди ты, поскольку на сей раз суждено тебе встретиться с великим воином. Не упусти же такой возможности!» Только поэтому я перед тобой, полковник.

Татарин неожиданно перестал визжать, сошел с коня, вернул все десять своих ножей в широкую кожаную кобуру и, приблизившись к Хмельницкому, проницательно всмотрелся ему в лицо.

— Во мне тоже пытаешься кого-то узнать, как когда-то в своем палаче узнавал брата? — язвительно поинтересовался тот.

— Не тебя, сераскир. Тебя я никогда не видел, поэтому узнавать не собираюсь. Путь твой пытаюсь предугадать.

— Можно подумать, что тебе это когда-либо удавалось? — проворчал Хмельницкий.

— Иногда.

— Разве что иногда. — Полковник всегда с интересом относился ко всякому, кто пытался хоть что-либо гадать-предугадывать. В Украине таких называли кто «характерниками», кто «ведунами», а то и «ведьмаками». Впрочем, сами они называли себя точно так же. Другое дело, что в их наивно-таинственных, людьми и Всевышним осмеянных попытках проникнуть за черный занавес рока Хмельницкому всегда чудилось нечто такое, не от мира сего. — Во всяком случае, свою собственную участь ты уже давно знаешь?

— Могу познать любую судьбу, кроме своей собственной, — счастливо рассмеялся Корфат. — Мой земной путь высшие силы открывать мне почему-то не решаются. Но, может, это и к лучшему.

Как бы там ни было, а Хмельницкий вдруг ощутил на себе гипнотическую силу его взгляда. Несколько мгновений он простоял перед татарином, не осознавая ни себя, ни окружающего мира.

— Только не прими это за лесть, полковник. Льстить, как ты уже понял, я не люблю, да и не умею.

— И даже не пытайся, — угрожающе посоветовал ему атаман повстанцев.

— Я не пророк Мохаммед, но почему-то мне кажется, что путь твой будет великим, подобно реке, с которой прибыл сюда, к границам Ор-Капи. Великим воином будешь, сераскир, потому и путь велик. Во всяком случае, до сих пор человек с такой судьбой мне еще не попадался. Хотя повидать мне пришлось многих, причем в разных краях.

— Что еще способен сказать? — сурово, совершенно не разделяя восторга Вечного Пленника, поинтересовался Хмельницкий. — Только что-нибудь конкретное, что может сбыться или не сбыться уже очень скоро.

— Та не должен интересоваться тем, что сбудется или не сбудется в ближайшие дни. Тебя должно занимать другое — ч то, может быть, таких воинов, как ты, Крым вообще никогда не знал. Ни Крым, ни Украина, ни Речь Посполитая таких воителей пока еще не знали — в? от что я тебе скажу, полковник!

Произнеся это, Корфат вдруг повел себя как взбалмошный, неожиданно познавший некую «взрослую тайну тайн» мальчишка, — он яростно вскрикнул, перекувырнулся через себя, затем вновь подпрыгнул и, развернувшись в воздухе, опустился в плоское татарское седло. Причем сразу же всем казакам бросилось в глаза, как изумительно владеет своим телом этот воин, с какой легкостью он способен отрываться от земли и проделывать в воздухе нечто такое, что способно поразить воображение даже видавших виды людей.

— Великим воином будешь! — прокричал он, не обращая внимания на восхищенные взгляды казаков. — Это я тебе говорю, Вечный Пленник Корфат. — И путь твой будет великим. Правда, таким же недолгим, как у всех прочих властителей, но великим!

— Что недолгим, это я, допустим, и без пророков знаю, — спокойно заверил его полковник. И тотчас же приказал таким тоном, словно повелевал сейчас не маленьким посольством, а многотысячным войском: — Седлать коней! Идем на Ор-Капи!

— Зато не знаешь кое-чего другого, — неожиданно продолжил свое предсказание Вечный Пленник. — Воин и правитель — далеко не одно и то же. Так вот, воином ты в самом деле станешь великим, истинным. Однако же нет в тебе воли истинного, великого правителя.

— И как же это понимать, величайший из предсказателей? — с холодной яростью вскипел полковник, стараясь приглушить свое раздражение едкой иронией. — Что воином мне стать суждено, а правителем — никогда?

— Тот, кто решил до конца дней своих верно служить королю чужой земли, на своей земле стать королем не сможет! — спокойно объяснил Вечный Пленник и, огласив предутреннюю степь победным воинственным кличем, предусмотрительно понесся в степь, подальше от гнева новоявленного гетмана.

20

— Итак, кто-то решил, что я должен побывать в украинских воеводствах. — Клавдия не видела, как Коронный Карлик вышел из ванны. Она все еще пребывала в том неосмысленном, странном состоянии — между экстазом и совершенной опустошенностью, — во время которого лучше было не видеть ни мужчины, ни своего отражения в большом зеркале, украшающем стену напротив. — Хотелось бы знать, кому именно взбрела в голову такая мысль. И, что не менее важно, почему избран был именно я.

— Вам будут даны права королевского комиссара. С особыми полномочиями в Брацлавском и Киевском воеводствах, а также на землях Запорожья, — голос графини д’Оранж неожиданно стал до жесткости твердым. И Вуйцеховский понял, что таким голосом пытается говорить с ним еще не овдовевшая королева. Причем делает это по поручению самого Владислава IV.

— В Волынском и Подольском — тоже.

— Что? — словно бы встрепенулась Клавдия.

— Я сказал, что мои особые полномочия должны распространяться также на Волынское и Подольское воеводства. Через Волынское мне придется проезжать, а побывать в Каменце просто необходимо.

Д’Оранж устало, безразлично пожала плечами.

— Да хоть на Крымское ханство.

— Путешествие мое должно быть хорошо оплачено, а полномочия даны без указания срока, на который они распространяются.

— Конечно же, этот вояж будет щедро оплачен. А что касается срока ваших полномочий… Если для вас это важно, можете считать себя пожизненным королевским комиссаром с особыми полномочиями на территории всего королевства.

Вуйцеховский понимал, что столь легко принимать все его требования могла только очень легкомысленная женщина, которая не понимала их скрытого смысла или же от которой в этой большой авантюре попросту ничего не зависело. Но графиня д’Оранж никогда не производила впечатления слишком уж легкомысленной особы. Вряд ли она стала бы так уверенно обещать что-либо, если бы знала, что от нее ничего не зависит; скорее всего, ее ответы завершались бы обещаниями поговорить со своей царствующей покровительницей.

— Для меня это действительно важно, — как можно убедительнее произнес «варшавский гном», понимая, какую большую власть получает он, таким образом, в кругу военных, чиновников и вообще всего провинциального дворянства. Власти, которая не потеряет своего смысла и после кончины нынешнего монарха. — Не забудьте сегодня же передать мои требования тому, кто просил вас оказать ему такую услугу.

Он мог бы сказать проще: «Передать мои требования королеве», но пощадил самолюбие графини, пытавшейся сохранить тайну в той ситуации, в какой ее попросту не может и не должно быть.

— Все будет передано. Сегодня же, причем дословно.

Коронный Карлик вытирался, стоя за прозрачной шелковой ширмой, и краем глаза графиня охватила его невысокую, не впечатляющую фигуру, абрис которой способен был ввергнуть в разочарование даже самую непритязательную женщину. Правда… до тех пор, пока она не побывает с «коронным мужчиной» в ванной. Ибо, побывав там, тотчас же поймет иной, скрытый смысл определения «коронный мужчина», не имеющий ничего общего с давнишними прозвищами королевского следователя — Варшавский Гном и королевского тайного советника — Коронный Карлик.

— Королевская грамота, которой я буду снабжен, должна быть подготовлена в канцелярии двора, со всеми обязательными в этом случае печатями, подписями и тайными знаками.

— Считайте, что именно в таком виде она и подготовлена.

— В таком случае выкладывайте карту, которую держите в рукаве.

— Отправиться в путь вам придется уже завтра. — Графиня видела, как королевский гном удивленно замер с какой-то одежонкой в руках, однако возразить или вежливо отказаться не посмел. — Вы не ослышались — завтра, — окончательно упредила она попытку Вуйцеховского что-либо уточнить, а тем более — возразить. Нельзя терять ни одного часа, иначе вся эта поездка потеряет смысл.

— О котором вы, графиня, пока что и словом не обмолвились, — напомнил ей Коронный Карлик.

— Разве вы все еще не поняли, зачем вас посылают в Украину?! Никогда не поверю в это. В таком случае вы перестали бы оставаться в моих глазах тем, кем всегда были.

Появилась Эльжбетта. Не обращая внимания на тень за занавеской, она открыла водослив и, набрав в медную мисочку чистой воды, принялась поливать ею госпожу, позволяя освежиться и очиститься.

— А теперь пошла вон, мерзавка сладострастная, — проворчала Клавдия, как только служанка опустошила третью миску.

— Я никогда и не появлялась здесь, — озадачила ее служанка, улыбчиво пятясь к двери.

— Если вы не желаете излагать суть моей особой миссии в казачьих землях, то это ваше право. Считаю, что Потоцкий будет страшно огорчен, узнав, что к нему прибывает королевский комиссар с особыми полномочиями.

— Коронный гетман, скорее всего, проигнорирует ваше появление в пределах расположения его войск, — бездушно охладила Вуйцеховского графиня.

— Попытается проигнорировать, — уточнил Коронный Карлик. — Скорее всего, будет делать вид, что мое появление безразлично ему.

— Зато провинциальные мелкопоместные шляхтичи будут делать вид, что трепещут, поскольку вы прихватите с собой несколько жалоб на них, полученных королевской канцелярией. Но успокою: жалобы вы получите только на мелкопоместную шляхту.

— И если учесть, что останавливаться мне куда выгоднее в имениях крупных магнатов…

— Которые, зная, что вы прибыли разбирать жалобы, тоже занервничают. Так что если вам удастся поиграть на нервах и самому коронному гетману… Оба их величества простят вам этот грех. Слишком многое накопилось у них на коронного гетмана Потоцкого такого, чего ему лично простить они не смогут.

— Однако самый «крупный магнат», которого мне понадобится увидеть, принять меня в своем имении так и не сможет. До поры. Скорее всего, он пребывает сейчас на одном из днепровских островков, коротая зимние дни в раздумьях о днях былых и в ожидании походной весны.

— Уже не верилось, что догадаетесь! — почти с восхищением молвила графиня, извлекая свои порозовевшие телеса из «парижской благодати» и поспешно укутываясь в длинное мягкое полотенце. — Королева сказала, что имя вам будет названо только в тот момент, когда вы будете сидеть в дорожной карете.

— Кто еще способен породить подобную авантюру с королевским комиссаром в Украине, как не будущий руководитель казачьего восстания, уже возомнивший себя гетманом всея Руси-Украины?

— И что вы скажете теперь, когда имя вам известно? Рискнете встретиться с полковником Хмельницким, даже если окажется, что он уже на Сечи?

— Но не потому, что мечтаю во что бы то ни стало добраться до Запорожья, пробиваясь сквозь казачьи, а возможно, и татарские разъезды.

— Что же тогда?

— Не забывайте, что я тоже дворянин, причем дворянин на королевской службе, а значит, должен оставаться человеком долга.

— Заранее скажу, что королю не хотелось бы, чтобы имя опального полковника где-либо упоминалось вами. Внешне все выглядит так, что Хмельницкий поднял восстание против короля.

— Однако на самом деле он выступит против тех польских магнатов — Потоцких, Калиновських, Вишневецких, Острожских, Конецпольских. Любомирских, — которые стали обладателями колоссальных землевладений в Украине и каждый тоже мнит себя королем.

Как ни странно, на сей раз ни сама догадка Коронного Карлика, ни перечень названных имен графиню не впечатлили. Наоборот, она небрежно обронила:

— Дело вовсе не в противостоянии магнатов и короля. Но об этом мы еще поговорим. А пока что о плане действий. Он таков. Как только армия повстанцев будет сформирована, против нее тут же выступит со своими войсками коронный гетман. Не исключено, что опальный полковник бросится к ногам крымского хана, а то и правителя Турции, в поисках союзников против Речи Посполитой. Так стоит ли всуе упоминать его имя королевскому комиссару? Разве что извергая громы.

— Только так, извергая… Письмо, с которым король обращается к Хмельницкому, будет передано вами?

— Скорее всего, письма вообще не будет. Но, по-моему, окончательно при дворе еще не решили. И вообще, мне кажется, что вас посылают к Хмельницкому вовсе не для того, чтобы вы увещевали его сложить оружие, распустить своих повстанцев и впредь не бунтовать.

— Если ваше предположение правильное, обойтись придется без письма. Хотя все-таки желательно было бы иметь его, иначе полковник не поверит в правдивость моих слов. О существовании моем, судя по всему, Хмельницкий знает.

— Еще бы ему, генеральному писарю реестрового казачества, не знать о существовании при дворе Коронного Карлика, — беспардонно подтвердила его предположение д’Оранж.

— Но вряд ли ему известно, какую позицию во всей этой придворной чехарде я занимаю.

— Этого не знает даже король, — улыбнулась графиня. — При всей уверенности всезнающей королевы в обратном.

* * *

Пока графиня с помощью служанки облачалась в соседней комнатке в свои одеяния, Коронный Карлик стоял в предбаннике прихожей «тайного будуара» д’Оранж и задумчиво смотрел на варшавскую улицу, покрытую грязным, подтаявшим снегом.

Вуйцеховский решал: прямо сейчас предложить графине д’Оранж стать его супругой или есть смысл сделать предложение после возвращения? Собственно, ему нужна была не графиня и даже не ее воплощенная в меди «парижская благодать» в придачу с дворцом. Теперь у Вуйцеховского и свой особняк появился, не уступающий некоторым дворцам. Ему во что бы то ни стало нужно заполучить графский титул. Став графом, аристократом, он тут же попытался бы ворваться в сенат или предпринял бы попытку сменить неофициальное прозвище Коронного Карлика на вполне официальную должность коронного канцлера.

«Жаль, что тебе не дано собрать несколько полков повстанцев и повести их на Варшаву, — мысленно молвил он, сочувствуя самому себе. — С к? аким остервенением ты прошелся бы по этим улочкам и дворцам, по королевскому «подворью», заодно перевешав весь состав сейма. Даже если из чувства солидарности тебе, как сенатору, тоже пришлось бы сунуть голову в петлю».

— Словом, гордитесь, господин Вуйцеховский: вам действительно выпала важная государственная миссия, — появилась у него за спиной графиня д’Оранж. Она все еще оставалась в теме того разговора, который сам Вуйцеховский счел завершенным.

Теперь на ней искрилось белое песцовое манто — э? кзальтация невиданной щедрости числившегося в ее любовниках шведского посланника, и великолепно скроенные французские ботфорты, две пары которых подарила ей польская королева. Подарила, следует понимать, за то, что во время ее, королевы, тайных ночных визитов к послу Франции графу де Брежи, графиня деятельно занимала внимание Его Величества Владислава IV.

Вуйцеховский вдруг поймал себя на том, что ему, оказывается, не следует останавливать свой взор на Клавдии, ибо поневоле приходится вспоминать, что за каждой более или менее стоящей вещью, покоящейся на телесах ее бренных, восстает зловещая фигура очередного любовника. Поневоле позавидуешь мужьям и любовникам, которые не в состоянии получить и сотой доли той информации о своих женщинах, которые способен получить он.

Конечно, он мог бы упрекнуть д’Оранж в стремлении заводить все новых любовников, способных одаривать ее столь дорогими подарками, но опасался, что графиня тут же попросит его назвать хотя бы одну стоящую вещь из ее туалета, которую бы подарил он сам. А э то уже было бы равносильно пощечине.

— Уже горжусь, хотя и не знаю всех ее дипломатических тонкостей. Вы почему-то постоянно оттягиваете момент просвещения.

— Подробности узнаете в день отъезда, получив их вместе с деньгами, каретой, эскадроном драгун или гусар сопровождения, а также небольшим обозом провианта.

— И д? аже обозом провианта? Приятно удивлен.

— Во всяком случае, обещали и казенную карету, и обоз.

— Мне непонятно, почему королева или король не связались лично со мной, как делали это множество раз по самым различным поводам? В качестве посредника вы не производите на меня должного впечатления.

Графиня покровительственно рассмеялась. В манто она казалась неотразимой. Будь она на голову ниже… — будь проклят этот его коронно-карликовый рост…

— Зато я очень стараюсь производить на вас впечатление в качестве любимой женщины. Не цените, мой сладострастный паршивец, не цените.

21

Прежде чем войти в Перекоп, Хмельницкий, в сопровождении двух татар и казаков, не спеша проехал вдоль рва вправо, потом влево от ворот и был удивлен, что со времени его последнего посещения города в крепостном облике его, по существу, ничего не изменилось. Тот же неглубокий, с полуобвалившимися стенками, ров, та же глинобитная крепостная стена, напропалую исполосованная трещинами и дождевыми вымоинами, та же убогая серость пропахших конским навозом лачуг-мазанок…

«И это крепость, рассматриваемая татарами как мощные ворота Крыма?! — вновь удивился полковник. — От чего это у татар: от лени или от наглости? Похоже, они свыклись с тем, что единственный враг, который мог захватить полуостров — турки, — уже давно захватил его. И никто другой сунуться в таврийские степи не посмеет. Это, в самом деле, выглядит странным: иметь такие горы и столько камня на равнине — и не удосужиться возвести нормальные стены. Я подтяну сюда орудия, — сказал себе полковник, — и гарнизон задохнется в тучах пыли, которая поднимется во время обстрела крепости. Беспечность, как и наглость, должна быть наказуемой».

— Прикидываете, как лучше штурмовать ее? — добродушно рассмеялся Карадаг-бей, вышедший встречать Хмельницкого вместе с мурзой Сулейман-беем, главнокомандующим, как он его представил, «перекопским мурзай-станом». Я понимаю, что ров кажется слишком мелким, а стены слишком хрупкими, глина — не камень. Однако не советую забывать о воинах, готовых защищать эти стены до последней сабли.

— Именно о воинах, которые будут пытаться защищать эти стены «до последней сабли», я и подумал, — столь же вежливо ответил Хмельницкий.

Любезности, которыми время от времени приходилось обмениваться с турками или татарами, никогда не мешали ему говорить так, чтобы врагам — собеседникам его было над чем задуматься.

— Вас могут принять за лазутчика, полковник, — сказано вроде бы в шутку. Но Хмельницкий почувствовал, что в словах этой шутки заключено серьезное предупреждение. И грозный вид закованного в кольчугу военачальника мурзай-станом, мрачно, настороженно созерцавшего встречу двух давних знакомых, служил подтверждением того, что пренебрегать подобным предупреждением не стоит.

— Лишь бы в Ор-Капи не решили, что все, что мне понадобится узнать об этой крепости, я смогу узнать от вас, досточтимый Карадаг-бей.

Тайный посол и советник хана в последний раз улыбнулся признательной улыбкой человека, которому плюнули в лицо, и, искоса взглянув на Сулейман-бея, от его имени пригласил посла Сечи войти в ворота города.

— Неплохая будет столица, как считаете, Карадаг-бей? — слишком рискованно развивал свою мысль Хмельницкий.

— Столица чего? Созданной вами империи Дикого поля?

— Что вы! Никогда не помышлял. Имел в виду Великую Тавриду от Днепра до Дуная.

Хмельницкому интересно было бы видеть, как отреагирует на этот намек Карадаг-бей, но командующий войсками Перекопа упредил его ответ.

— Так что же все-таки ведет вас в Крым, полковник? — он спросил это по-татарски, очевидно, рассчитывая, что тайный советник хана переведет его слова. — И давно ли вы пришли на Сечь? До сих пор мы не слышали о таком атамане Сечи — Хмельницком, хотя нам известно обо всем, что там происходит.

И был не столько удивлен, сколько озадачен, услышав, что Хмельницкий спокойно заговорил по-татарски.

— Я всегда считал, что благополучие наших народов зависит от того, насколько прочно будут стоять стены Перекопа и валы Сечи. Зачем воевать между собой, если самими небесами нам предначертано помогать друг другу в борьбе против более грозных врагов?

— Тогда кто же вас послал решать судьбы этого мира? — обвел руками вокруг себя Сулейман-бей.

— Казаки.

— Посылает повелитель, а воины только повинуются. Кто сейчас является повелителем казаков?

— На Сечи считают, что теперь таким повелителем всех казаков являюсь я, — вскинул подбородок Хмельницкий.

Прежде чем что-либо ответить, седобородый командующий медленно, величественно повернул лицо в сторону Карадаг-бея: «Неужели?» На что будущий правитель Великой Тавриды утвердительно кивнул.

— Странно, — пальцами расчесал свою густую бороду Сулейман-бей. — До сих пор я считал, что правители способны договориться только о том, что сумели решить своими саблями их воины. И не помню, чтобы когда-нибудь правители прибывали сюда раньше воинов.

— Когда я решу навестить ваш благословенный край во второй раз, уважаемый Сулейман-бей, то, несомненно, учту традиции Перекопа, — заверил его Хмельницкий, в столь же высокомерной форме, что и прежде.

По части высокомерия он сейчас явно переигрывал, прекрасно понимая при этом, что в восприятии татарских чиновников высокое положение неотделимо от не менее высокого мнения о себе.

Сулейман-бей вновь поскреб бороду толстыми узловатыми пальцами и подозрительно осмотрел небольшой эскорт Хмельницкого. Перехватив этот взгляд, полковник понял, что лучше было бы, если бы с командующим войсками Перекопа они расстались до этого обещания. Вмиг помрачневший взгляд Карадаг-бея тут же подтвердил его худшие опасения.

* * *

Заезжий двор, в котором им предписано было расположиться, содержался каким-то стариком-турком, некогда служившим офицером очаковского гарнизона. Возможно, поэтому его мрачная, частью выложенная из камня, частью из самана гостиница напоминала восточную цитадель, выдержавшую длительную осаду.

Перекоп-Шайтан и Корфат сразу же куда-то исчезли. Как исчезли и остальные обители заезжего двора. В то же время у массивных, поистине крепостных ворот появились два стражника в кожаных шлемах и кольчугах.

— Мы арестованы, полковник, — доложил Савур. Он попытался выйти за ворота, но был остановлен стражниками и возвращен в здание.

— Хочется думать, что это еще не арест, — как можно спокойнее предположил Хмельницкий. — Но что-то близкое к нему. Одно ясно: торг за наши головы начался. Возможно, пока что местных мурз сдерживает только страх перед гневом хана, который вряд ли простит убийство послов, направлявшихся к нему с дарами.

— Но ведь вы же спасли сына Тугай-бея. Неужели правитель Перекопа забыл об этом?

— Вспоминают, как и забывают, о подобных услугах только тогда, когда это выгодно.

— Зато нас, наверное, отстаивает Карадаг-бей, — с явной надеждой в голосе предположил Савур.

Этот казарлюга был неплохо обучен грамоте и даже успел полтора года проучиться в Киевской братской школе, откуда, как он сам объяснял, был изгнан за свой необузданный нрав и непомерно тяжелые кулаки. Теперь Хмельницкий мог засвидетельствовать: тем и другим Бог его не обидел. И если полковник решился взять его в адъютанты и телохранители, то лишь потому, что время от времени находил в нем знающего собеседника, с которым можно было поговорить о книгах, истории Руси-Украины, о вновь разгорающейся полемике между православными и католическими церквами.

— Не знаю, отстаивает ли, — усомнился Хмельницкий. — Но будем надеяться, что хотя бы не заинтересован в нашей гибели. Иногда это тоже оценивается на вес головы.

Полковника и его сына разместили в комнатке на первом этаже. Всех остальных — на втором. Окна везде были зарешечены, а сами комнаты больше напоминали тюремные камеры, нежели обычные номера заезжего двора. По совету Савура полковник сразу же поднялся к ним. Решили, что ночевать будут вместе, забаррикадировавшись. И если уж так случится, то вместе примут бой.

— Нечего ждать нападения. Как только стемнеет, нужно бежать, — не согласился с общим решением Седлаш. — Савур, ну-ка возьмись за эти прутья. Да ты с первого удара способен вышибить их, изогнешь голыми руками. А, вырвавшись отсюда, мы окажемся на стене. Лошадей раздобудем.

— Убегать нужно будет в сторону Днепра. А мне нужен Бахчисарай, — возразил Хмельницкий. — Поэтому рисковать станем до конца, полагаясь на волю божью и собственную судьбу.

Савур в полемику не встревал. Ухватившись за решетки, он рванул их так, что чуть было не выломал вместе с большим куском глинобитной стены. Полковник едва успел сдержать его.

Савур и Седлаш были в чем-то похожи между собой. Но если Седлаш мгновенно вспыхивал, горячился, сыпал словесами, то Савур закипал молча, холодной лютью, и взрывался яростной ненавистью. Без слов, без угроз, но и без пощады.

Поначалу, когда вместе с Орданем и другими крестьянами, Савур только-только присоединился к нему, Хмельницкий воспринял новобранца как обычного деревенского парня, убежавшего от своего помещика. Но уже в первые дни своего появления на Сечи Савур, сын реестрового хорунжего, начал удивлять казаков не только своей ученостью, но и закалкой. В лютый мороз он ходил оголенным по пояс и даже купался в полынье. Целыми часами мог просиживать на холодном днепровском ветру почти раздетым, да еще навесив на шею странное ожерелье из связанных веревками увесистых камней.

Весило такое «ожерелье» не меньше двух пудов, однако Савура, этого черноволосого сивра [41], родом откуда-то из Черниговщины, это не смущало. Когда он не был занят по службе, мог полдня проходить с этим ожерельем, совершая каждый час по двадцать низких поклонов, чтобы накачать свою и без того буйволиную шею.

Приближая его к себе, Хмельницкий загорелся идеей создать особую сотню, в которой были бы собраны казаки и повстанцы какого-то необычного воинского таланта, физической силы и храбрости. Эта сотня могла бы стать его «императорской гвардией», среди казаков которой он со временем подыскивал бы людей на должности полковников, сотников, атаманов отдельных повстанческих отрядов, способных действовать самостоятельно, признавая при этом верховенство гетмана Украины.

Седлаш спустился вниз, в опустевший ресторанчик, и с трудом отыскал там слугу, которого заставил дать ему немного вареного мяса и кувшин фруктового напитка. Как оказалось, хозяин этого караван-сарая куда-то исчез, и вообще атмосфера в нем царила как в монастырском госпитале после чумы. Зато охрана у ворот увеличена до шести человек.

— Что будем делать, полковник? — спросил Седлаш, ставя на стол огромную сковороду с горой нарезанной конины.

— То, что должны делать всякие постояльцы заезжего двора: есть мясо и похваливать хозяина.

— Но к темноте они подтянут сюда еще сотню своих аскеров.

— А мы еще усерднее будем есть мясо и расхваливать гостеприимного хозяина, — невозмутимо подтвердил свои гурманские пристрастия Хмельницкий.

Поздним вечером, выслушав покаянную молитву, доносившуюся с ближайшего минарета, они спустились навестить отхожие места и затем с полчаса прогуливались по темному опустевшему внутреннему двору, испытывая нервы и намерения охранников. Особой враждебности аскеры не проявляли, но, когда казаки приближались к воротам, вдруг начинали испытывать крепость конских жил на своих луках. Так, на всякий случай.

«А что, довольно дипломатично, — вынужден был признать Хмельницкий. — Ждать недолго, к утру все прояснится».

Поднявшись к себе наверх, они вновь выпили по рюмке-другой водки, за тех, кто не побоялся сменить тепло домашней постели с женой под боком на степной уют казачьей жизни, и затянули старинную песню о храбром атамане, оказавшемся в турецкой неволе, по-особому понятную им в эти минуты, созвучную настрою душ.

22

Король только что вернулся из Поморья. Победа над экспедиционным корпусом шведов под прибрежной деревушкой Черные Кресты или Замки? словно бы возродила в нем воинственный дух предков. Владиславу IV казалось, что после запрета сейма, наложенного на создание армии, которая способна была бы выступить против турков, он зря похоронил в себе полководца. Еще пара таких сражений со шведами или московитами — и он сумеет поднять дух польского войска, рыцарский дух шляхты. Польша наконец-то вырвется из этого «сна забвения» и воспрянет духом. А главное, поймет, что во главе ее стоит один из самых воинственных, самых удачливых в польской истории королей, вполне достойных славы Владислава Локетка [42] и Стефана Батория.

— Так вы что, действительно решили отправиться в Украину, господин Вуйцеховский? — король произнес это таким тоном, словно Коронный Карлик долго добивался права на эту поездку, но он, Владислав IV, постоянно сомневался: стоит ли рисковать одним из своих самых преданных придворных?

— Вас это удивляет, Ваше Величество? — с загадочной ухмылкой спросил Коронный Карлик.

— Мне донесли, что там назревает казачий бунт.

— Иногда мне кажется, что на украинских землях он никогда и не затихал, — вежливо склонил голову тайный советник.

Король восседал на высоком тронном кресле в небольшом зале своего дворца, который из-за цвета плитки, украшавшей огромный камин, был назван «малиновым». И Коронный Карлик стоял перед ним, как могло показаться, маленьким, беспомощным и жалким. Вот только восприятие это было обманчивым. С ног до головы облаченный во все черное, с черной шляпой в руке и с копной смоляных волос, вполне заменявших эту шляпу, Вуйцеховский держался, как и положено «черному человеку», — не ощущая себя ни мизерным, ни униженным. Однако исключительно из жалости к королю до поры до времени выказывал почти библейское смирение. Ибо его смирение было тем высшим проявлением презрения к монарху, которым тот время от времени позволял овеивать свое угасающее самолюбие.

— Вы правы: он действительно никогда не затихал, — неожиданно оживился король. — Это на какое-то время затихал мой гнев. И чернь русинская нагло пользовалась этим. Она, как трясина, которая до тех пор кажется умиротворенной, пока не попытаешься пройти по ней.

Коронный Карлик приподнял голову, чтобы не только с малости роста своего, но и с малости положения с любопытством взглянуть на победителя шведского «рыбного обоза» — как он прозвал про себя этот корпус норманнов-самоубийц.

«Он-то хоть знает об истинной цели моей миссии на Украине? — спросил себя Вуйцеховский. — О карете, тайнике для злотых, эскадроне сопровождения? А если знает, то какого дьявола лжет мне, как цыган-конокрад на исповеди?!»

— Но я не в состоянии поспевать за всеми событиями. У моих ног — огромная империя. Только удалось изгнать из Поморья шведские войска, как узнаю, что назревают сражения на берегах Днепра.

— …Где уже бунтует не только казацкая чернь, но и местная польская аристократия, — напомнил Коронный Карлик. Ему приходилось обсуждать с королем и не такие тайны двора. Поэтому Вуйцеховский привык вести диалог на равных, добиваясь этого права в каждой из встреч с Его Величеством не настойчиво, а как бы исподволь, но с неизменным успехом. — Если бы польские воеводы и прочая шляхта чаще заглядывали в законы королевства, этот край давно представал бы перед Вашим Величеством умиротворенным краем верных короне воинов и преданных сохе землепашцев.

Вуйцеховский заметил, что король растерянно замялся, не зная, как ему реагировать на подобное трактование событий в Украине. Понадобилась почти минута, прежде чем Владислав понял, что тайный советник попросту пришел ему на помощь.

— Отныне вы наделяетесь особыми полномочиями, господин Вуйцеховский, — посуровело лицо правителя. — В канцелярии Оссолинского вам, королевскому комиссару, передадут несколько жалоб, пришедших на имя короля и канцлера не только от казачьих офицеров и городских общин, но и от обедневшей шляхты.

— Так подрываются основы Великой Польши, которой сейчас нужно быть особенно мощной и единой. Мои агенты в Украине докладывают, что по правому берегу Днестра к Сорокам и Хотину подходят турецкие войска. Их пока что немного. И, возможно, они не представляют особой угрозы… Если бы мы не знали, что с наступлением весны опять всколыхнется Белгородская орда. К тому же в Диком поле появился отряд некоего Карадаг-бея, не желающего признавать главенства ни крымского хана, ни правителя Белгородской орды, и цели которого пока что не совсем ясны.

— Новый претендент на бахчисарайский трон? В таком случае, он мог бы стать нашим союзником.

— Если и претендент, то решивший идти к нему необычным путем. Скорее всего, он помышляет о новой Золотой Орде в степях между Днепром и Бугом.

— Попытаетесь встретиться с ним и провести переговоры? От моего имени, естественно.

— Мне-то показалось, что сначала было бы удобнее встретиться с Хмельницким. Причем тоже от вашего имени.

Король сошел с возвышения, на котором стояло его кресло, и предстал перед Коронным Карликом, словно спешившийся рыцарь, понятия не имеющий о том, как следует сражаться, оказавшись вне седла.

— Вначале, естественно, с Хмельницким. В письме, которое я написал полковнику, сказано многое. — Король неосторожно приблизился к Вуйцеховскому, и оказалось, что ростом он не намного выше «королевского гнома». Тем более что дело не только в росте. — Остальное поведаю лично. Моя недавняя победа над шведами всего лишь разминка, господин Вуйцеховский. И если коронный гетман Потоцкий устроит на днепровских лугах турнирные бои с казаками Хмельницкого, меня это не огорчит. В конце концов, воинам ведь нужно вспомнить, как следует держать в руках копье и что такое штурм укрепленного лагеря. Для меня важно знать, насколько ожесточенными могут оказаться эти турнирные игрища.

— То есть насколько будут соблюдены правила рыцарских турниров, — подсказал Коронный Карлик.

— А главное, какими они видятся Хмельницкому. Вынужденный противостоять армии Потоцкого, мятежный полковник предпочтет искать поддержки у крымского хана.

— Он уже бросился искать ее. — Никаким сведениями на сей счет Коронный Карлик не обладал, это был чистой воды блеф. Однако при этом он совершенно не сомневался в своей правоте. Вуйцеховский всегда умел, когда этого требовали обстоятельства, выдать любое свое предположение за банальную истину.

— Прежде всего вдумчиво поговорите с Хмельницким. Напомните ему о некоторых наших договоренностях… Мне нужно знать, не превратились ли его оскорбленные амбиции в терновый венок мученика-повстанца. Дайте ему понять, что вы — мой личный эмиссар, мое самое доверенное лицо. Что вашими устами говорит сам король, который рассчитывает на его войско, но вовсе не для того, чтобы воевать со своими подданными магнатами.

— Для чего же тогда? — неожиданно вырвалось у Коронного Карлика. Откуда королю было знать, что «варшавскому гному» эта игра в словесные прятки и недоговорки надоела еще во время предварительной беседы с графиней д’Оранж?

— К лету, если все сложится, как мы с Хмельницким предполагали, великая христианская армия, в которую войдут не только поляки и украинцы, но и литовцы, молдаване, валахи, чешские отряды, наемники из Саксонии и Баварии, трансильванцы, буквально захлестнет все турецкие гарнизоны в Северном Причерноморье, сметет их с исконно польских берегов и восстановит взлелеянную в умах и душах многих поколений народа Великую Польшу от моря до моря. Настолько великую, что вся остальная Европа станет молиться на нее как на спасительницу и заступницу от мусульманского ятагана.

Коронный Карлик почувствовал, что ему становится грустно. Видно, так ничего этот коронованный владыка и не понял, так ничему и не научился. Чтобы объединить под своим мечом почти весь христианский мир, нужны усилия многих монархов — Франции, Англии, Австрии. Мечтая о своем главенстве в христианской Европе, король совершенно упускает из виду, что очень скоро встанет вопрос о его собственном королевстве. Ибо то, что на самом деле разгорается в эти дни в Украине, давно тлело на углях взаимной ненависти, давнишней религиозной непримиримости, а также неуважения к польским законам не только большинства украинцев, но и многих поляков. Впрочем, — что весьма показательно — прежде всего, самих поляков.

Однако мысли оставались мыслями. Ни в словах, ни на лице Вуйцеховского они никак не отражались. Весь его лик по-прежнему излучал ту особую доверчивость и искренность, которая сбивала с толку не только слабых женщин, но и сильных мира сего. Его предельные, внешне граничащие с глупостью, доверчивость и наивность оставались теми каплями яда на острие кинжала, которые еще должны будут вспениться в крови каждого, кто поверил в покладистость и простоватость Коронного Карлика.

— Уверен, что Хмельницкий будет польщен. Он получит должность командующего всеми войсками Речи Посполитой. Ваша милость примирит его не только с польской короной, но и с его собственными аристократическими замашками. В окружении Хмельницкого приживутся мои люди. Мы будем знать о каждом его шаге. После каждой, пусть даже самой величественной из своих побед над Потоцким, он будет открывать в среде своих высших офицеров ровно столько врагов, чтобы блеск этой победы был сведен к элементарному страху за гетманскую булаву и собственную голову. А вся его командная верхушка и вся дипломатия будут парализованы бесконечной грызней за первенство в войске, раздел новых имений и раздачу почестей.

— Но в то же время Хмельницкий должен понять, что мне не нужна сильная армия Потоцкого. Сильную армию мы создадим потом, когда получим разрешение сейма. И тогда это будет армия короля, а не армия шляхты, собранной из различных украинских воеводств.

— С вашего позволения, я объясню Хмельницкому, что ни сам Потоцкий, ни его сильная шляхетская армия нам не нужны, — уточнил Коронный Карлик, стараясь как можно осторожнее определить отношение короля к личности самого коронного гетмана, оказавшегося теперь во главе антикоролевской партии. — Нам нужна польско-украинская королевская армия под его, Богдана Хмельницкого, командованием.

— Словом, у вас будет время поговорить о многом из того, что одинаково близко и мне, и генеральному писарю, — ушел от прямого одобрения этой формулировки Владислав IV.

23

Как только лучи на удивление теплого, хотя и по-зимнему бледноватого солнца пробились в их комнату, полковник сам разбросал баррикаду и приказал казакам готовиться в путь.

Умываясь внизу, у небольшого бассейна, у которого стояли бочки с водой, послы сумели заглянуть в конюшню и убедиться, лошади их на месте и преспокойно жуют овес. Еще больше они удивились, увидев перед собой возродившегося из небытия хозяина заезжего двора. Воздав хвалу Аллаху за то, что тот подарил его дорогим гостям «ночь сладких снов», старый турок пригласил их всех позавтракать в его ресторанчике, где казаки смогут найти все то, чем в Крыму обычно угощают самых именитых постояльцев.

— Ахмет-ага, — обратился к нему Хмельницкий по-турецки. — Вы служили здесь, в украинских степях. Я же был в плену в Турции, неподалеку от Стамбула. Мы с вами старые солдаты, и можем поговорить так, как способны говорить только старые солдаты. Что у вас здесь происходит?

Турок поставил на стол перед казаками два кувшина вина и едва заметным движением глаз указал Хмельницкому на окно, из которого видны были мающиеся у ворот охранники.

— Сколько их там? — вполголоса спросил турок, чтобы его не слышали ни казаки, ни слуги.

— Двое.

— А вечером было шестеро. И ночью весь мой постоялый двор был оцеплен аскерами Сулейман-бея. Однако ночь развеялась, и эти двое уже не стражники у ворот тюрьмы для обреченных, а почетный караул у двери, за которой почивает высокий гость из Сечи, из Дикого поля.

— Значит, Сулейман-бей все-таки испугался гнева перекопского мурзы? — незаметно вложил в открытую ладонь турка две серебряные монеты.

— Не мурзы, а самого хана, Ислам-Гирея, которому нужен союзник не только против Польши, но и против Турции.

— Вас как турка не пугает, что я могу стать союзником Ислам-Гирея против Блестящей Порты?

Турок загадочно улыбнулся и, оглянувшись, нет ли кого поблизости, ответил.

— Мой отец был таким же славянином-русичем, как и вы.

— Тогда многое становится понятным. Оказывается, мы стоим еще ближе друг к другу, нежели я предполагал.

— Не стану долго пересказывать историю о том, как он оказался в Турции, принял ислам и женился на турчанке. Тем более что он и сам не очень-то любил вспоминать о днях своей молодости…

Их разговор был прерван появлением Перекоп-Шайтана и Корфата. Татары выглядели мрачными и крайне усталыми. Лица опухли от побоев, на руках у Корфата виднелись следы ожогов.

Усаживая их за тот же стол, за которым сидели казаки, Хмельницкий и Ахмет-ага многозначительно переглянулись. Они так ни о чем и не спросили у татар, но обоим было ясно, что эта ночь оказалась для ордынцев куда страшнее, чем для казаков.

Оседлав коней, степные рыцари направились к воротам. Хмельницкий первым выехал из караван-сарая, чуть не затоптав копытами своего коня одного из зазевавшихся стражников, которые смотрели на казаков с такой ненавистью, что, казалось, не только гнев хана, но и гнев Аллаха не способен был остепенить их. Однако теперь крымчаков оставалось всего двое, а казаки готовы были к схватке.

— Что бы там дальше ни происходило, а хозяин караван-сарая отныне наш союзник, — предупредил Хмельницкий Савура, когда постройки гостиницы скрылись за углом, а зловонная улочка, открывавшаяся впереди, показалась свободной и безмятежно-тихой. — На обратном пути обязательно остановимся у него. Как считаешь, Вечный Пленник?! — перешел он на татарский. — Примет нас Ахмет-ага на обратном пути?

— Военачальник Перекопа селит у него в основном тех гостей, которых готовит к утру убрать, — мрачно объяснил ему небесную благодать их спасения татарин. — Мне до сих пор не верится, что мы вырвались оттуда. Если бы не Карадаг-бей, сегодня на рассвете мы с Перекоп-Шайтаном уже восседали бы на кольях. Как ваши лазутчики. Вас, полковник, они тоже не пощадили бы.

— Хотелось бы знать, чем мы так прогневали Сулейман-бея.

— Да, в общем-то, ничем. Просто сераскир Тугай-бея рвался этой весной в поход на Южную Подолию, тщательно готовился к нему. А что теперь? Зачем ему терять своих аскеров в боях с поляками, не смея грабить украинцев, если он может безнаказанно грабить украинцев, не обращая внимания на поляков, которые, как правило, не очень-то спешат приходить на помощь воеводам своих южных земель.

— Мудро мыслишь, Вечный Пленник.

— Мудро мыслит Карадаг-бей, — честно признался Корфат. — Мои нечестивые уста всего лишь блекло отражают его мудрость.

Пыльные, заваленные всяческой нечистью улочки Перекопа становились все уже, а хижины на них — все более убогими и призрачными. Стайки замурзанных татарчат бросались прямо под ноги лошадей, пытаясь хоть что-нибудь выпросить у их всадников.

Старики-татары — из тех, что сумели выжить в десятках набегов на Украину — внимательно посматривали на чужестранцев из-за низеньких каменных оград, привычно оценивая, сколько можно было бы получить на рынке за их коней, сабли, луки, за них самих.

Однако Хмельницкий оставался совершенно равнодушным к тому, что происходило вокруг. Его застывшее, словно изваянное из светлого воска лицо, поражавшее своей непроницаемостью, становилось все более горделивым и надменным.

Мысленно полковник уже готовился к тому, чтобы вести переговоры с ханом на равных. Теперь Хмельницкий мог дать правителю Татарстана понять, что в то самое утро, когда он будет провозглашен гетманом Украины, а в его армию начнут вливаться полки со всех украинских земель, наполовину обезлюдевшее, истощенное собственными набегами Крымское ханство уже будет восприниматься казаками как вассальное Украине княжество.

Что бы ни случилось, он все-таки проведет эти переговоры в Бахчисарае. Он выиграет десятки сражений. Он пройдет этим путем битв и восстаний, поскольку это и есть путь каждого великого воина своей порабощенной страны.

Страх и подозрительность, которые вызывает его появление здесь, в Крыму, лишь укрепили Хмельницкого в мысли, что он уже не свернет с этого пути, пока не приведет свою армию, свой народ к государственности, к возрождению той Киевской Руси, на обломках которой Украина с огромным трудом выживает сейчас.

— Приближаются Карадаг-бей и с ним пятеро всадников! — предупредил Хмельницкого Савур, составлявший вместе с Перекоп-Шайтаном их авангард. Они оставили позади предместье Ор-Капи и теперь галопировали по большаку, уползавшему в степь между увядшими за зиму виноградниками да вскрывшимися ото льда озерцами и лиманами.

— Продолжайте свой путь! — решительно приказал полковник. — Только держитесь чуть поближе ко мне.

Будущий правитель Великой Тавриды со своими аскерами появился из-за изгиба соседней улочки, но, поскольку Хмельницкий горделиво проехал мимо, даже не придержав коня, вынужден был скакать вслед за ним.

«А ведь так оно в действительности и будет», — вернулся к своим мыслям Богдан Хмельницкий. Как только Украина добьется независимости, пусть даже формально оставаясь при этом под крылом польского орла, в глазах правителей других, более мелких государств, которые все еще пребывают в унизительной зависимости от Оттоманской империи, она будет выглядеть мощной державой. Вырвавшись из рабства, Украина станет стремиться к созданию собственной империи, но при этом будет постоянно налаживать союз с более мелкими, ищущими защиты, соседями.

А еще Хмельницкий вдруг подумал, что вся его борьба против Польши — то кровавое, страшное восстание, которое он замыслил, может приобрести совершенно иной глубинный смысл, если сколотить могучую конфедерацию, состоящую из небольших, не угрожающих Украине государств. Тогда, может быть, у его войска появится уверенность, что и это восстание не захлебнется, как многие предыдущие.

Ведь уже сейчас ясно, что христианский правитель Молдавии Василий Лупул и рвущийся к польской короне князь Семиградья Стефан Ракоци неминуемо потянутся к Украине, сумевшей добыть себе независимость собственной саблей [43].

Коня Хмельницкий остановил только тогда, когда увидел перед собой лицо разгневанного Карадаг-бея.

— Не стремитесь предстать передо мной еще более неблагодарным, чем вы известны всем, кто вас знает, полковник, — гарцующего коня крымчак сдерживал с тем же усилием, что и свою мстительную злость.

— Есть что-то, за что я должен быть благодарен вам? Когда ваши послы, Карадаг-бей, прибудут ко мне на Сечь, я не стану содержать их как пленников. Тем более когда посольство возглавите вы.

Обида была высказана с такой непосредственностью, что Карадаг-бей, привыкший к быстрым сменам настроений, приподнялся в стременах и, запрокинув голову, прокурлыкал нечто похожее на хохот. Затем, взглядом остановив своих воинов, а заодно и воинов Хмельницкого, проехал рядом с полковником чуть вперед, чтобы не засорять словами посторонние уши.

— А то, что я буквально вырвал вас из рук палача, это вам хотя бы понятно, полковник? Или, может быть, этот шакал Перекоп-Шайтан преподнес все происходящее как.

— Все, что он обязан был сказать, он сказал. Но почему меня должны были вырывать из рук палача? Разве я не посол, идущий к хану? На послов не нападают даже во время войны. А разве у нас с Крымом война?

— Но и не я правлю на Перекопе, — вновь предался гневу Карадаг-бей. Больше всего его раздражала сейчас именно та неоспоримая правда, что была заложена в суждениях Хмельницкого, ее убийственная логика.

— А почему, собственно, не вы, досточтимый Карадаг-бей? — следуя той же логике и с той же невозмутимостью ошарашил сераскира полковник. — Почему здесь все еще правит человек, не способный уважать элементарные, веками сложившиеся традиции? Не пора ли возродить справедливость и по отношению к вам, и по отношению к Перекопской орде?

— Вашими устами, великий гетман Великой Украины, глаголет сама мудрость, — по-украински заверил его Карадаг-бей.

Рассмеявшись, он с удивлением заметил, что вместе с ним смеется и Хмельницкий. Причем делает это совершенно искренне, как бы сводя на шутку весь свой предыдущий гнев.

— Считаю, — заявил полковник, — что в ханстве появились люди, более достойные того, чтобы представлять «ворота Крыма» как европейское государство, нежели Тугай-бей.

— Вот именно, как европейское, — согласился Карадаг-бей. — Обязательно подчеркните это в беседе с ханом. Это льстит ему. В глазах иностранцев он как раз и желает представать в облике европейского правителя, равного правителю Франции, Британии… Будь его воля, дворец в Бахчисарае очень быстро превратился бы во дворец, напоминающий Пале-Рояль или обитель венецианского дожа.

«Вот за эти сведения, эту подсказку, Карадаг-бей, я тебе признателен! — мысленно поблагодарил его Хмельницкий. — Знание этой особенности характера хана пригодится мне больше иного совета».

— Если только вас допустят до Ислам-Гирея, — сразу же охладил его азарт будущий правитель Великой Таврии.

— Уже послан гонец, который посеет во дворце хана подозрение в том, что на самом деле я не посол, а шпион?

— И даже предоставит доказательства. Причем неоспоримые.

— Но сами вы в это время будете не в Бахчисарае, а где-то неподалеку?

— Мне приказано оставаться за пределами Крыма. Как ни странно, сам стремился к этому.

— Тем не менее вы намерены вернуться в столицу.

— Точнее, в свой замок неподалеку от Бахчисарая. Появились спешные дела. Мозолить хану глаза не собираюсь.

24

Явившись к концу дня во дворец графини д’Оранж, Коронный Карлик увидел во дворе не очень роскошную, но большую и довольно крепкую дорожную карету — с накрытым передком, а также с сиденьем для слуги на задке, рядом с которым располагалась пирамида для ружей, копий и колчанов со стрелами. На самой стенке, в кожаных чехлах, покоились два мощных арабских лука, вполне способных пробивать даже кирасу.

— Кучер мною накормлен, — объявила неожиданно появившаяся графиня.

Вуйцеховский одобрительно кивнул.

Какое-то время графиня терпеливо наблюдала, как Вуйцеховский внимательно, придирчиво осматривает это неповоротливое, но довольно грозное на вид дорожное чудо, в котором можно было чувствовать себя, словно в небольшой крепости.

— Надеюсь, меня тоже накормят, — наконец-то вспомнил он о графине.

— Деньги на дорожные расходы вы получите через час. От человека, который прибудет от королевы. У Вроцлавских казарм, где к вам присоединятся драгуны конвоя, уже находятся под охраной три повозки с вином и продовольствием, которые очень пригодятся вам в степи.

— У меня создается впечатление, что вы снаряжаете меня не в поездку по воеводствам Польши, а для перехода через Великую Степь до святынь Каракорума. Меня это начинает если не пугать, то уж, во всяком случае, озадачивать.

— У вас создается довольно правильное впечатление. Недавно один знакомый француз показывал мне карту, составленную другим, не знакомым мне, но от этого не менее знатным французом.

— То есть военным фортификатором де Бопланом.

— Ознакомившись с этой картой, я не стала знатоком Украины. Но уверена, что какое-то время вам придется блуждать по степи, общаясь с казаками, волками и степными травами. Все ваши заботы о пропитании в тех безлюдных краях окажутся напрасными. Однако мы отвлеклись, господин тайный советник. Еще мне велено передать вам, что жалованье драгунам сопровождения выплачено за два месяца вперед. И даже сверх того, учитывая все прочее…

— У вас успел выработаться непревзойденный канцелярский стиль общения со мной. Особенно когда касается финансовых проблем.

— Вы — самый счастливый человек Варшавы, поскольку оказались единственным из всех моих добродетелей, в общении с которым своих собственных финансовых вопросов я пока еще не касалась, — грубо намекнула ему Клавдия на то, что Коронному Карлику не мешало бы поделиться частью денег. — Тонкости и деликатности этой темы у нас с вами еще впереди. А пока что, — она метнула взгляд во все стороны, нет ли поблизости неблагодарных ушей, — обязана предупредить: эту карету вы должны защищать до последней сабли, последней пули, последней дипломатической возможности.

— Имея эскадрон прикрытия, это будет несложно.

— Посредине кареты, в ее полу, там, где сделано возвышение, которое может служить путнику довольно удобным ложем…

— Я успел оценить это при первом же знакомстве с каретой.

— …Устроен небольшой тайник, в который заложен мешочек с деньгами. Вскрыть этот тайник вы имеете право, только встретившись с Хмельницким. Или, в крайнем случае, с его самым доверенным лицом.

— Степень его доверенности, следует полагать, я могу определять, исходя из.

— «Исходя из…». Для Его Величества главное — чтобы деньги попали к Хмельницкому. Вместе с письмом, которое лежит в мешочке. Выдержано оно, конечно, в довольно сдержанных, эзоповских, тонах и выражениях. Но то, что король пожелал оставить за пределами текста, Хмельницкий способен домыслить самостоятельно, основываясь на их предыдущих договоренностях.

— Как и я — тоже способен…

— Вам это зачем?! Вам достаточно знать, что деньги эти, полученные от значительной части приданого королевы Марии Гонзаги, предназначены для вооружения армии господина Хмельницкого. Сильной, большой армии, которая вскоре начнет громить польские войска, — выдержав длительную, почти умопомрачительную паузу, графиня д’Оранж дала возможность Коронному Карлику оценить степень греховности всей той авантюры, в которую его, любезно улыбаясь, втягивали сейчас.

Бывшему королевскому следователю по особо важным государственным преступлениям сделать это было не так уж и сложно. Мало того, кое-что о сговоре Владислава IV и Хмельницкого тайный советник уже знал. Тем не менее «откровения от графини д’Оранж» потрясли его.

— Неужели все это правда? — вопрос был сугубо риторическим. Вуйцеховский даже не рассчитывал на то, что сможет получить хоть какие-то разъяснения у тайной фаворитки королевы. — И даже то, что убиение повстанцами многих тысяч польских воинов будет оплачено из приданого француженки, которой не посчастливилось стать польской королевой?

— Уверена, что в реальной жизни все окажется намного серьезнее даже того, что вы осмеливаетесь теперь предполагать, господин Вуйцеховский.

— Король Польши и атаман восставших казаков состоят в заговоре против своей Отчизны! — покачал головой Коронный Карлик. — Вот что стоит за всеми тайными переговорами этих двух известных людей королевства. Не могу сказать, чтобы это явилось для меня такой уж страшной новостью, но и свыкнуться с мыслью о том, что самый уму непостижимый заговор возглавляет государь, тоже очень трудно.

— Вас казнят, Коронный Карлик, — графиня д’Оранж крайне редко позволяла себе прибегать к прозвищу тайного советника. Но еще реже самому Вуйцеховскому приходилось слышать в ее голосе искреннюю, неподдельную тревогу. — И будут правы, поскольку казнят исключительно за ваше суесловие.

— Нет ничего более простого и бессмысленного, чем казнить никому не известного, никем в Варшаве не узнаваемого тайного советника Вуйцеховского. Вот почему до сих пор никто не торопится с этим прискорбным ритуалом. Итак, мы остановились на тайнике…

— Ваш вопрос означает, что вы все же согласны выполнить волю короля, — не констатировала, а скорее предупредила его Клавдия.

— Если на то воля не только самого короля, — пожал тот плечами, — но и прекрасной королевы.

Графиня д’Оранж капризно подергала левой щекой — явный признак того, что что-то в словах собеседника ей не понравилось. В последнее время она слишком ревниво следила за тем, чтобы Коронный Карлик упоминал о королеве не чаще, чем к тому вынуждала крайняя необходимость. Нет, пока что она была уверена, что ни в любовниках, ни просто в любимцах у королевы «варшавский гном» не состоит. Не понимала она другого — почему ни в качестве одного, ни в качестве другого он до сих пор не состоит?

— Деньги, покоящиеся в тайнике, должны быть вручены Хмельницкому — вот высший смысл вашей поездки. И еще: король желает, чтобы вы переговорили с полковником. Основательно. Как умеете только вы. Государь явно встревожен тем, что полковник не стремится поддерживать связь с ним, хотя возможности для этого имеются; как и тем, что вождь восставших вызывающе выходит из-под контроля.

«Еще бы не быть встревоженным?! — посочувствовал ему Коронный Карлик. — Будучи королем, оплачивать вооружение войска, которое вскоре прибудет под стены Варшавы только для того, чтобы свергнуть тебя же! Тут поневоле занервничаешь».

— Король желает знать, насколько — в вашем представлении, господин тайный советник, — Хмельницкий действительно тот, за кого он выдает себя.

— То есть тот, кем хотел бы знать его король, — уточнил Вуйцеховский. — Можете не сомневаться. Сделаю все, чтобы основательно поговорить с этим вождем одичавшего славянского племени казаков.

Графиня вновь мельком взглянула на карету и, приказав слуге запереть ворота, дабы никто не смог угнать это рессорное создание и никому оно не бросалось в глаза, вошла во дворец.

Коронный Карлик задумчиво последовал за ней.

— Иногда мне приходит в голову совершенно сумасбродная мысль: не отправиться ли в это путешествие вместе с вами? Тогда поездка показалась бы вам не только приятнее, но и осмысленнее.

Вуйцеховский не знал, что следует подразумевать под ее понятием «осмысленности», однако охотно согласился, что задуматься над такой возможностью стоило.

— Будь я графиней де Ляфер, наверное, так и поступила бы.

— То-то и оно — «будь вы графиней де Ляфер», — еще охотнее поддержал ее Коронный Карлик. — А потому давайте оставим наши общие несбыточные фантазии. Не желает ли король еще раз лично встретиться со мной? Исходя не из важности моей персоны, а из важности миссии.

— Вполне возможно, что такое желание у него появится сегодня вечером. Вот почему до самого вечера кормить, поить и развлекать вас будут в моем дворце.

— Как опьяняюще мило. Еще один день провести в вашем обществе.

— Не огорчайтесь, господин тайный советник, меня здесь не будет, поскольку я срочно понадобилась королеве. Однако предупреждаю, что до самого отъезда вы не имеете права оставлять пределы моего дворца, его парка и двора. Не заставляйте моих стражников-норманнов напоминать вам об этом.

Коронный Карлик оглянулся и увидел позади себя у двери двух рослых воинов в чешуйчатых кольчугах, с длинными кинжалами на поясах.

— Зачем же выставлять сразу двоих?! — по простоте своей душевной изумился Коронный Карлик. — Вполне достаточно одного. Вечно кто-то переоценивает мои ратные возможности. Впрочем, как и степень моего страха перед ним.

25

Карадаг-бей оказался прав. В Бахчисарае Хмельницкого приняли с еще большей настороженностью, нежели в Перекопе. Три дня казачье посольство держали под арестом, выдавая в день по лепешке и небольшой кружечке воды. При этом все оружие и драгоценности были отобраны.

— Завел ты нас, полковник, прямо на галеру, — проворчал старый казак Ворон, когда к концу третьих суток стало ясно, что к хану им не пробиться, на волю тоже не вырваться.

— Ну, это пока еще не тюрьма, — благодушно возразил Савур. — Нас держат в чьем-то доме.

— Начальника тюрьмы, — пошутил Седлаш. — Хотя татарва и понимает, что нам от этого не легче.

Тимош внимательно посмотрел на отца. Тот сидел у окна, подставив лицо предзакатному солнцу, и упорно молчал. Это настораживало парнишку.

— Как думаешь, казаки не пойдут против нас, не взбунтуются? — шепотом спросил он.

— Хорошо, что с нами нет Перекоп-Шайтана и Корфата, — ответил атаман, чтобы не усиливать страхи сына. — Может, они что-нибудь предпримут, чтобы освободить нас.

Он заметил, что Ворон и Мирон из его сопровождения начали роптать, поэтому опасался, как бы это роптание не передалось остальным казакам. Не бунта он боялся, а того, что татары воспользуются их разобщенностью и примутся подкупать то одного, то другого. И где уверенность, что кто-то из них, ради спасения своего, не признается, что Хмельницкий действительно прибыл в Бахчисарай только для того, чтобы лично осмотреть путь, которым придется вести свое войско на столицу Крыма.

— Может, и придут, если их все еще не посадили на кол, — проворчал Мирон. И полковник впервые пожалел, что включил его в свое посольство. Он знал, сколько раз из-за таких, вечно чем-то недовольных, «миронов» украинские повстанцы убивали своих предводителей, а то и выдавали их полякам.

Ночь атаман провел в тягостных раздумьях. Он прекрасно понимал, что из этой полутюрьмы есть только два выхода: на прием к хану или на плаху. Впрочем, путь к плахе вполне мог пролечь и через ханские покои. Все зависело от того, как сложится их многотрудный разговор с правителем.

Полковник мог лишь догадываться, что творилось в душах казаков, которые сопровождают его, но сам он в душе уже не раз проклинал себя, что столь легкомысленно, без предварительной договоренности, отправился в этот гибельный вояж. Однако душевная истерика его довольно быстро угасла. Хмельницкий принадлежал к тем людям, которые привыкли действовать, исходя из реальной ситуации, а не из благих намерений. Вот и сейчас он вновь и вновь взвешивал все те доводы, которые, при любом исходе странствия, способны были оправдать его. Можно ли рассчитывать на успех восстания, не заручившись поддержкой Крымской орды? Нет.

Если бы он действительно создал грозную повстанческую армию и начал теснить поляков, хан сам вызвался бы помочь королю, а уж Владислав IV, конечно же, обратился бы за помощью к правителю Бахчисарая, твердо зная, что сильная казачья держава — это постоянная угроза Крыму. И тогда он, Хмельницкий, никак не сможет объяснить себе и войску, почему сразу же не обратился к хану, не протянул руку дружбы.

Тем временем отношения Ислам-Гирея и турецкого султана дошли до той черты, за которой повелитель всех османских земель начинал подумывать: а не направить ли в Крым экспедиционный корпус? Не пора ли таким образом напомнить несговорчивому хану и всем прочим крымчакам, чьи они вассалы и благодаря чьей поддержке существуют?

Хмельницкий рассчитывал, что, обратившись к обоим правителям, он каким-то образом сумеет на время примирить их, превратив в своих союзников. А главное — есть повод. Согласно каким-то договоренностям, Польша обязана была выплачивать Бахчисараю дань, которую король, очевидно, платил только потому, что не хотел раздражать и Крым, и Порту.

Но в том-то и дело, что за прошлый год эта дань выплачена не была. Именно об этом долге чести полковник и собирался деликатно напомнить хану. Поход орды против поляков мог быть истолкован и как наказание за неуплату.

Утром, едва Хмельницкий успел побриться, появился какой-то чиновник и сказал, что его вызывают во дворец. Полковник торжествующе осмотрел своих спутников: он все же добился своего.

— Меня примет хан? — спросил он по-татарски.

— Нет, гяур, тебя примет советник хана, досточтимый господин Улем, да продлит Аллах дни его под этим солнцем.

Глядя на отвисший живот чиновника, полковник впервые остро, с солдатской тоской, ощутил, как ему не хватает сабли. Выслушивая этого жирного ублюдка, он переживал те минуты, в которые желание отстоять честь значительно сильнее желания сохранить голову.

Улем встретил его, восседая на возвышенности из ковров и подушек. Он и сам казался горой, довольно бездарно нагроможденной из костей и остатков мышц и безнадежно обросшей канцелярским жиром. Палаш, который он вертел в руке, тускло поблескивал дамасской сталью и изумрудами серебряной рукояти. На широкоскулом монгольском лице его выражение свирепости не возникало и не исчезало, а оставалось навечно впечатанным в каждую черту, каждую мышцу, в пронизывающий взгляд полузатонувших между припухшими веками черных глаз.

— Тебе окажут большую честь, урус, — брезгливо процедил он, глядя на Хмельницкого, — на твоей казни будет присутствовать сам хан Крыма Ислам-Гирей. Но прежде тебя предадут пыткам, под которыми ты расскажешь все, что знаешь о Сечи, о замыслах польского короля и задуманном вами, грязными гяурами, походе против Крыма.

— На все вопросы, которые интересуют великого хана, я могу ответить и без пыток, — вежливо склонил голову Хмельницкий, хотя стоявший за его спиной чиновник прошипел ему в затылок: «На колени, презренный. От слова мудрейшего Улем-бея зависит воля хана».

«Слишком храбро ты подсказываешь, — подумалось Хмельницкому, — чтобы допустить, что делаешь это по собственной воле».

— Так в чем вы подозреваете меня, мудрейший Улем-бей?

— Что пришел сюда, как шакал, рыщущий в поисках добычи.

— Даже когда между нами случались войны, мы, казаки, принимали послов великого хана с таким же почтением, с каким обычно принимаем послов Высокой Порты. Так достойно ли имени и славы великого хана относиться ко мне и моим офицерам, как к пленникам?

— Ты пришел сюда не как посол, а как лазутчик.

Хмельницкий воспринял это предположение слишком спокойно, чтобы не удивить этим советника хана.

— Приходилось ли вам, мудрейший Улем-бей, видеть когда-либо лазутчика, который бы прибывал в стан врага вместе со своим сыном, еще не достигшим возраста воина? Назовите мне безумца, который бы решился на такое, убив в себе отцовские чувства. — Хмельницкий говорил, тщательно подбирая слова. Он понимал, что от тех нескольких минут, которые он проведет наедине с Улемом, будет зависеть не только то, примет его хан или не примет, но и как правитель будет вести себя во время приема.

Полковник не сомневался, что аргументы, которые он преподнесет Улему, в той или иной форме будут преподнесены затем повелителю.

— Вы, гяуры, способны на все, — проворчал Улем, понимая, однако, что Хмельницкий прав. Но тут же поспешил уточнить: — А что, разве твой сын прибыл вместе с тобой?

— Да, мой старший сын Тимош находится здесь.

— Почему же мне не доложили об этом? — грозно уставился он на чиновника, стоявшего за спиной Хмельницкого.

— Я не знал об этом, да увеличит Аллах мудрость твою, — упал тот на колени. — Никто не знал. Не предупредили.

«Вот оно что! Гонец от Тугай-бея или Сулейман-бея забыл сообщить, что я прибыл с сыном. Может, это и к лучшему. Узнай они об этом сразу же… Возможно, Тимош уже был бы предан пыткам».

— Уползай вон, — презрительно взмахнул лезвием палаша Улем. — И прикажи, чтобы сына полковника Хмельницкого пока не трогали. Пока, — подчеркнул он, озаряя свое лицо ухмылкой каннибала.

Появление сына действительно показалось советнику очень кстати. Теперь он знал, как заставить Хмельницкого быть предельно вежливым и откровенным. А если понадобится, то и сговорчивым.

— И еще, мудрейший Улем-бей, — продолжил свою мысль Хмельницкий. — Неужели вы думаете, что, пожелай я провести разведку, мне некого было послать сюда? На Сечи всегда хватало казаков, владеющих татарским, приученных ползать, как ящерицы, и прекрасно знающих эти края, поскольку приходилось бывать здесь в ипостаси и воинов, и пленников.

— Тогда чего ты добиваешься? На что рассчитываешь? — угрюмо процедил Улем.

— Рассчитываю на встречу с великим ханом Крымского улуса Ислам-Гиреем.

— И чего собираешься просить у него? — почесал свой подбородок кончиком палаша.

— Не просить, а предлагать. Дружбу и военный союз.

Ржал Улем после этих слов полковника долго и, что самое обидное, совершенно искренне.

— Разве ты уже стал королем Польши?

— Пока что нет.

— Но уже принял булаву гетмана Украины, которую тебе вручило запорожское казачество и которая освящена королевским универсалом?

— Гетманом буду, причем довольно скоро, как только соберу достаточно войска и как только…

Улем воинственно оскалил крепко сжатые зубы, заставив этим полковника запнуться на полуслове.

— Тогда, может быть, ты уже избран кошевым атаманом Запорожской Сечи? — садистски добивал он Хмельницкого, давая понять, что прекрасно осведомлен о сомнительном статусе своего гостя и на Сечи, и в повстанческом казачестве. — Или хотя бы куренным атаманом?

— С казачьими чинами вы ознакомлены… Однако замечу: тому, кто уверен, что станет гетманом, стремиться в кошевые, а тем более — в куренные, не обязательно. Пока я наслаждаюсь видами Крыма, на Днепре собирается огромное украинское войско.

— Где именно собирается это войско? — вновь насторожился Улем.

— По обоим берегам Днепра, возле Сечи.

— И сколько же сабель оно будет насчитывать?

— Этого пока не знает никто, поскольку отряды формируются в каждом воеводстве, в каждом местечке. Уже сейчас собрано более ста тысяч сабель. Целые полки создаются возле Черкасс, под Уманью и под Баром, если только названия этих городов о чем-нибудь говорят вам.

Улем несколько раз повел палашом по раскрытой ладони, как по точильному камню, и надолго замер, уставившись на полковника, словно удав.

— Хорошо, гяур, я доложу великому хану о твоем появлении в столице Великого Татарстана. Возможно, он и соизволит выслушать тебя.

— Не сомневаюсь, что соизволит. Кто бы еще принес ему такую весть, какую принес я?

— Но запомни: пока ты будешь говорить с ханом, твой сын будет стоять на коленях под мечом палача.

26

— Это произошло, граф: королевич Ян-Казимир уже прибыл в Польшу!

— Причем довольно давно, — спокойно заметил де Брежи, удивленно глядя на королеву.

Они сидели в небольшой личной приемной королевы, разделенные высоким столиком и хрустальной амфорой, наполненной минеральной водой, которую королеве регулярно доставляли с одного из курортов Богемии. Мария-Людовика обожала эту воду, и теперь они оба наслаждались ею, словно лучшим из французских вин.

— Но он все же прибыл, Брежи. Я должна видеть его.

— Хотелось бы, конечно, чтобы первым возжелал этой встречи претендент на корону, — мягко возразил посол Франции. — Не будем забывать, что он все еще только претендент на корону, а вы уже королева.

— Даже получив корону, он будет оставаться всего лишь королем, в то время, как я буду… королевой, — горделиво вскинула подбородок француженка.

— Но так будет после коронации. А пока что нужно вести себя так, чтобы он возжелал венчаться со вдовой своего брата и, таким образом, превратил ее из безутешной вдовы в жизнерадостную королеву. Поэтому есть время для смирения, и есть время для амбиций…

— И все же я не собираюсь ждать, когда претендент на корону предстанет на белом коне пред моим окном. Сама посажу его на этого коня, подготовив таким образом к тому, чтобы, получив корону, он, уже в качестве претендента на мою руку, стоял под моим окном на коленях. Где находится сейчас принц-кардинал Ян-Казимир?

— Насколько мне известно, отдыхает после утомительного путешествия в замке неподалеку от Вроцлава. В Варшаве он пробыл всего два дня, причем почти инкогнито, гостем примаса польской церкви.

— Не пожелав даже повидаться с братом, — осуждающе обронила Мария-Людовика. — Чудовищная ошибка.

— Не зря же после этого он старается не показываться ни в Варшаве, ни в Кракове.

— Вызывая тем самым слухи и пересуды, — неодобрительно подтвердила королева. — Ведь каждому понятно: Ян-Казимир затаился и ждет… И каждому понятно, чего именно он ждет.

— Его ожидание тем более зловеще, что точно так же затаился и ждет своего часа принц Кароль, то есть второй брат короля. — Граф вопросительно взглянул на Марию Гонзагу.

Он понимал, что сейчас королева стояла перед очень трудным выбором: на кого из братьев делать ставку? И дело не только в том, что ей действительно трудно будет выбрать. Все осложнялось тем, что она не была уверена, что выберут ее. Что хотя бы один из братьев остановит свой выбор именно на ней. Или же оба будут рваться к короне, совершенно игнорируя ее присутствие на этом скорбном и далеко не рыцарском турнире.

— Вы должны помочь мне встретиться с Яном-Казимиром, граф.

Рука де Брежи вздрогнула и замерла, не донеся бокал до рта. Вот этой просьбы он не ожидал. Нет, он, конечно, понимал, что рано или поздно разговор будет сведен к выбору. Мало того, он ведь сам однажды предлагал королеве как можно скорее определиться, поскольку судьба польской короны очень важна для парижского двора, у которого всегда были свои интересы в Варшаве. Точно так же, как были они у Швеции, Турции, Трансильвании, Пруссии и Литвы…

Черт возьми, да одно только перечисление заинтересованных дворов способно повергнуть в ужас любого дипломата! Что уж говорить о нем, де Брежи, для которого судьба польского трона еще и судьба «его королевы»? Женщины, которую он любил своей последней, обреченной любовью.

Так вот, посол понимал, что разговора о престолонаследнике им не избежать. Однако не предполагал, что за помощью в столь деликатном вопросе, как первое свидание с Яном-Казимиром, королева обратится именно к нему. Ведь существуют иные каналы. Например, через графиню д’Оранж, уже пытающуюся флиртовать с другим претендентом — Каролем; через Коронного Карлика, князя Оссолинского, наконец…

— Прежде всего из этого следует, что выбор свой вы сделали? — глухо спросил де Брежи, не узнавая собственного голоса. — Он пал на кардинала Яна-Казимира. Я имею в виду, окончательный выбор.

— Очевидно, следует понимать именно это, — растерянно подтвердила королева. — Но я опасалась, что первый ваш вопрос будет иным.

— Не стану задавать его, чтобы не вызывать вашего сочувствия. — Де Брежи вновь прислушался к собственному голосу и понял, что он принадлежит некоему ревнивцу, который, однако, склонен попридержать свои чувства, дабы не мешать общему делу.

— Надеюсь, мой выбор поможет Яну-Казимиру. Намекните ему на это, заставьте быть более решительным. Вы понимаете меня, Брежи? Все, времени на любовные игры и свадебные игрища у нас уже не осталось. Тот роковой час мы с Яном-Казимиром должны встретить не во вражде, а в сочувствии друг другу. От этого многое зависит.

— Надеюсь, он поймет. Во всяком случае, орден иезуитов подскажет ему, кардиналу, как следует вести себя. После ухода короля Владислава, вы с Яном-Казимиром далеко не сразу сможете явиться перед двором и польской аристократией в облике супругов, ибо таков обычай. Зато важно, чтобы вы сразу же явились перед Польшей в облике союзников. Тогда легче будет противостоять напору оппозиции, часть из которой уже сейчас открыто ставит на Кароля.

— Но если бы я выбрала этого монашествующего святошу Кароля, — брезгливо поморщилась Мария-Людовика, — оппозиция у меня оказалась бы мощнее, разве не так?

— И не только в Польше, но и во Франции.

— Вот именно.

— А ваш избранник предстал бы перед миром менее решительным, не имеющим поддержки ни из Парижа, ни из Рима.

Королева облегченно вздохнула и, выхватив из-за обшлага рукава батистовый платочек, утерла невидимую слезу, которая вряд ли станет видимой даже у смертного одра супруга.

— То есть вы, граф, одобряете мой выбор?

— Скорее как дипломат, нежели как мужчина.

— Если бы одобрили «как мужчина», я бы вам этого не простила, Брежи. Но пока что мы говорим исключительно как дипломаты.

«Это уже нечто конкретное, — приободрился посол. — Во всяком случае, она дает понять, что и ее выбор — выбор венценосной дамы, а не венценосной любовницы. Что для тебя, граф, очень важно».

— Как воспринял появление своего братца в пределах королевства сам Владислав?

— Как зловещее предзнаменование. Как я уже говорила, они так до сих пор и не виделись.

— Родство по-королевски, — развел руками посол.

— Неужели настало время «воронья»? — взволнованно спросил меня Владислав, как только узнал о прибытии в Польшу своего брата. — И я вынуждена была солгать: «никакого воронья, мой король. Появление здесь Яна-Казимира — чистая случайность». После этого врать приходится все чаще, после каждого донесения, полученного королем о действиях его братца. К счастью, Ян не очень активен.

— Уверен, что Господь простит вам это прегрешение. Замечу, что лично я до сих пор не встретился с принцем. Но у меня побывал князь Гяур, который прибыл вместе с ним на одном судне.

— Ах, этот эллинствующий скиф… Согласна, недурен собой. Он-то, надеюсь, на корону не претендует?

— За первую саблю Польши он вполне сошел бы, поскольку сумел прославиться в боях за Францию. Но это его предел.

— Опасаюсь, как бы казаки не превратили его в первую саблю Украины.

— Скорее всего, так оно и будет.

— Вы поддерживаете связь с Хмельницким? — вдруг встревожилась королева. Упоминание об Украине, возможно, оказалось случайным, однако неслучайной была тревога, пронизывавшая всякое воспоминание об этом крае ее супруга.

— В свое время мне пришлось оказать ему немалую услугу. Уверен, что Хмельницкий помнит о ней.

— Поддерживайте, граф, поддерживайте. Кому неизвестно, что во Франции он оказался благодаря вам? Уж не знаю, как там получится с «первой саблей Польши» в лице князя Гяура. Но что сабли, тысячи, сотни тысяч сабель Хмельницкого мне еще понадобятся… Как и голоса его представителей на сейме… В этом я уверена.

— В ближайшее время постараюсь связаться с обоими. И надо подумать, где, каким образом организовать вашу встречу с принцем Яном-Казимиром. Это, конечно же, должно произойти в Варшаве.

— Так считаете?

— Все равно покинуть столицу незамеченной вам не удастся. Кроме того, ваше отсутствие породит тьму подозрений у всех, включая короля. Чем открытее будет ваша сугубо родственная встреча, тем естественнее она предстанет в восприятии двора. В конце концов, Ян-Казимир является братом короля, причем тяжело больного, и мало ли о чем ему нужно посоветоваться с королевой, приема которой он станет добиваться открыто.

— Вот только станет ли? И под каким благовидным предлогом?

— Предлог изыщется сам собой, — успокаивающе улыбнулся многоопытный посол.

27

По ночам Ислам-Гирею часто грезились Коктебельский залив, застывшие отроги Кара-Дага с запечатленным для вечности на одном из склонов его, крымского хана, ликом [44], окаймленная облаками парусов каравелла, словно бы застывшая между двумя лазурями — морской и небесной.

Эти видения зарождались в его полусне-полуяви как бы сами собой, не вызванные никакими воспоминаниями, не оживляемые ностальгическими взорами, словно частица того, прошлого, бытия в этом мире.

Иное дело, что они не миновали бесследно. Поднявшись утром со своего ложа, Ислам-Гирей неосознанно порывался к окну, будто не понимал, что из бахчисарайского сераля [45] море открываться ему не может. Но поскольку оно действительно не открывалось, у Ислам-Гирея вдруг зарождалась та особая тоска, которая обычно превращает в ностальгические страдания по морю жизнь всякого списанного на берег бывалого моряка.

Нет, нашептывания тайного советника Улема не проходили зря. Еще бы! «Ваши земли, о, великий хан, омывают два моря и три большие реки. Из жалкого степного пастуха-кочевника вашему народу пора превратиться в великого мореплавателя. Почему наша морская держава в глазах всего мира по-прежнему должна оставаться степной колыбелью оседлых кочевников?»

Похоже, что Улем и Карадаг-бей просто помешались на море. Единственное, что их разделяет, так это стремление каждого из них оставить за собой право быть адмиралом обоих — азовского и черноморского — крымских флотов. Чего-чего, а фантазии у степных пастухов-мореплавателей хватает.

Сегодня Улем вновь нашел хана в тайной комнатке, в которую Ислам-Гирей, словно в тайную исповедальню, не впускал никого даже из своих самых приближенных. Здесь, на высоких подставках, красовались три макета кораблей. У одного из генуэзцев, синьора Тьемполо, потомка тех моряков, что когда-то доставляли солдат из Генуи в приморские крепости Крыма, неожиданно открылся удивительный талант: из древесины клена, из коры дуба, тонких металлических пластин и лоскутиков парусины он стал воссоздавать в миниатюре подобия тех прекрасных кораблей, что время от времени появлялись на рейде Кафы. Или тех, которые запоминались ему в портах Генуи, Венеции, Неаполя, Стамбула…

Вот и вчера Тьемполо, вместе со своими тремя учениками, завершил работу над созданием макета королевской каравеллы, точной копии той, на которой, как объяснил мастер, любил когда-то ходить к берегам Сардинии и Сицилии неаполитанский король.

Узнав об этом замысле, хан загорелся особым интересом к кораблю и потребовал: макет должен быть чуть побольше обычного, да таким, чтобы мог удерживаться на плаву. Хотя бы в бассейне ханского дворца.

— Когда прикажете построить его в натуральную величину, светлейший хан, я найму лучших итальянских корабелов, способных создать настоящий флот.

Ислам-Гирей сразу догадался, что за словами Тьемполо скрывается не только личное стремление советника Улема возвыситься при дворе хана до распорядителя всех крымских судоверфей, но и его наушничанье. Однако это его не огорчило. Макет был сотворен потрясающе быстро и с удивительным мастерством.

Правда, хан заподозрил, что генуэзец скомпоновал его из деталей других макетов, давно имевшихся у него в мастерской, в которую правитель всякий раз входил с таким благоговением, словно в мастерскую Создателя Вселенной. Но и это он тоже мог простить Тьемполо. Скрытная, необъяснимая радость, всякий раз зарождавшаяся у Ислам-Гирея при виде этого миниатюрного корабля, стоила такого прощения.

— Прибыло посольство из Украины, всемогущественнейший, — с трудом решился Улем оторвать взор хана от каравеллы. — Полковник Хмельницкий, генеральный писарь реестрового казачества Речи Посполитой, а в будущем — командующий украинской казачьей повстанческой армией, ждет вашего решения.

— Как?! Он уже стал послом?! — спросил хан, осторожно, с мальчишеской нежностью проводя кончиками пальцев по борту парусника. — Еще вчера вы уверяли, что Хмельницкий прибыл сюда как лазутчик.

— Еще вчера я не знал, что вместе с ним прибыл его сын, которому не исполнилось и шестнадцати весен. Мы считали, что это его слуга. Сам полковник об их родстве молчал.

Хан взглянул на генуэзца с тоской человека, которого опять отрывают от единственной отрады его жизни, и, стянув полы халата, побрел в зал, в котором обычно принимал послов и важных гостей.

— Тогда чего он хочет? Кого представляет здесь этот запорожский атаман?

— Свою, пока еще не созданную армию, повелитель. Но армия уже создается, и воевать она намерена с армией польского короля.

Только сейчас в глазах хана вспыхнул хоть какой-то проблеск интереса к личности Хмельницкого.

— И еще мне стало известно, что перекопский мурза чуть было не казнил Хмельницкого как шпиона.

— Что помешало?

— За него вступился Карадаг-бей, — имя своего соперника Улем произнес с явной неохотой, припудренной сладковатой снисходительностью. — Причем очень решительно.

— Значит, Карадаг-бей знал о его приезде и замыслах?

— Они встречались еще там, у Днепра. Карадаг-бей даже выделил своего воина, чтобы тот сопровождал уруса.

— Сюда его.

— Воина, которому было приказано сопровождать? Он ничего не знает.

— Полковника, — нахмурился хан, надевая чалму, украшенную огромным розоватым изумрудом, и, по-восточному скрестив ноги, уселся на своем троне. — Но не как посла. Как грязного гяура и лазутчика. Ты понял меня, советник?

— Он еще должен доказать, кто он на самом деле, ясноликий. А заодно убедить нас, что готов служить вам, как пес.

28

Таверна именовалась почти вызывающе — «Византия».

«Кто же этот человек, ее владелец, который решился назвать так таверну, находящуюся почти в центре Бахчисарая?» — удивился Хмельницкий, прочтя вывеску, сделанную по-турецки и латыни.

Полковник знал, что в Стамбуле, который когда-то был столицей Византии, власти такой вольности не позволили бы. Все, что связано с византийским прошлым Турции, начиная от названия и заканчивая легендами и историческими книгами об этом очаге европейской цивилизации на значительной территории нынешней Блестящей Порты, находилось под жесточайшим запретом.

Вот почему Хмельницкий просто не мог пройти мимо таверны, хотя бы из уважения к мужеству ее хозяина. Как и следовало ожидать, им оказался стамбульский грек. Рослый, дородный, с наполовину облысевшей головой, он встретил Хмельницкого и Савура как завсегдатаев, с широко распростертыми руками. Так умели встречать только соскучившиеся по посетителям трактирщики на окраинах Стамбула.

Поняв, что перед ним казаки из православной Украины, Кремидис, как он назвался, велел принести греческого вина и заявил, что угощает бесплатно.

— Если сегодня я возьму с вас, то возьму немало, поскольку угощение будет длиться столько же, сколько будет длиться наш разговор, но тогда завтра вы уже не зайдете ко мне, — объяснил он. — А я хочу видеть вас и завтра.

— Я не мог не побывать в «Византии», господин Кремидис, — сказал Хмельницкий, садясь за стол. Кроме них, в небольшом зале таверны находились только двое иностранцев, судя по одежде, венецианских купцов. — Пусть даже так называется всего лишь таверна. Никогда бы не простил себе такого неуважения к вам.

— Вы правы: мой ресторанчик словно островок Европы посреди азиатской пустыни. — По-турецки грек говорил с заметным акцентом, куда хуже, чем Хмельницкий, но вполне достаточно для того, чтобы они спокойно понимали друг друга. — Не случается такого европейца в Бахчисарае, который бы не побывал в этих стенах. Один француз как-то попал в немилость к коменданту крепости и очень опасался за свою жизнь. Так вот он прожил здесь две недели, словно в храме, в котором его никто не посмел бы тронуть. Хотя в здешних храмах могут, прости Господи, даже повесить. Он признался мне, что только здесь чувствует себя в безопасности. И шпионы коменданта в самом деле наведывались ко мне, однако тронуть француза не решились, хотя и расспрашивали о нем. Дважды наведывались, и дважды не решались. Я тайком переправил его в Кафу, где ему удалось сесть на корабль, идущий в Варну.

— Почему же все-таки не тронули? — поинтересовался Хмельницкий, понимая, что, возможно, ему тоже придется искать приют в этой же таверне.

Кремидис загадочно улыбнулся и столь же загадочно покосился куда-то на дверь, как бы говоря: «Потому что в этом городе меня уважают».

Греку было основательно за пятьдесят. Огромный крючковатый нос делал его похожим на ястреба. На больших отвисающих губах вечно пенились капельки слюны, а большие черные глаза представали в окаймлении густых, седоватых бровей, напоминающих две полоски изморози.

— Хотите, попытаюсь отгадать секрет неприкосновенности вашей «Византии» и вашей собственной безопасности?

— Не пытайтесь, этого еще никому не удавалось.

— Время от времени сюда наведывается сам хан. Естественно, визиты эти он наносит тайно.

Кремидис оглянулся на слугу, тоже, судя по внешнему виду, то ли грека, то ли болгарина, который в это время обслуживал итальянцев, и вновь перевел взгляд на Хмельницкого.

— Кто же вы в таком случае? Только не говорите, что случайно оказавшийся в этих краях купец.

— Богдан Хмельницкий. Из Сечи. Казак. Полковник. Что еще я должен сказать о себе, чтобы вы признали меня первым, кто отгадал вашу тайну?

— Больше ничего. Ваше имя мне совершенно незнакомо, но не сомневаюсь, что очень скоро услышу о вас. Если уж вы, казачий полковник, оказались здесь, то, очевидно, потому, что ведете переговоры с ханом и перекопским мурзой. А значит, очень скоро сумею услышать о вас нечто такое, что заставит гордиться: «Этот человек гостил у меня из уважения к прошлому родины моих предков Византии! Мы расстались с ним искренними друзьями».

«А ведь он почти расплатился за мою отгадку. Причем той же монетой», — подумал полковник.

— Значит, я не ошибся, Ислам-Гирей все же бывает здесь?

— Мне не хотелось бы, чтобы вы или кто-либо другой говорили об этом вслух.

— Тайна Бахчисарайского двора?

— Бывать-то он бывает, — вновь оглянулся Кремидис на слугу и приглушил голос. — Но считает, что об этом никому в столице неизвестно. Он, видите ли, наносит визиты тайно. Нередко вместе со своим тайным советником Карадаг-беем.

— Если с Карадаг-беем, тогда мне становятся понятными причины этих визитов.

— Хан не желает, чтобы подданные, особенно мусульманское духовенство, подозревали его в том, что стремится превратить Крымское ханство в европейское королевство.

— Хотя никогда не забывает, что Крыму суждено находиться в Европе.

— Как не забывает и того, что татары пришли сюда с Востока. Другое дело, что до них здесь были киммерийцы, скифы, генуэзцы, византийцы, венецианцы и еще бог знает кто.

— Но он действительно пытается превратить ханство в королевство?

— Не столько Ислам-Гирей, сколько его советник Карадаг-бей. Если я правильно понял, вам уже приходилось встречаться с ним. Говорят, сейчас он где-то за пределами Перекопа? — Кремидис вопросительно взглянул на полковника, но Хмельницкий сделал вид, что представления не имеет о его местонахождении.

«Интересно, для чьих ушей предназначено все то, что он услышит здесь от своих посетителей? — задался вопросом полковник. — Не может быть, чтобы все это неслыханное собрание сведений умирало в стенах «Византии», каким бы вызывающим ни казалось название этого богоугодного заведения. Так, может, оно уходит в края, где еще бредят возрождением Византии? Был бы здесь полковник Гяур, его это заинтересовало бы не меньше, чем меня».

— Знать бы, кто такой этот Карадаг-бей на самом деле. Чего добивается и кому, кроме хана, служит.

— Вам это еще предстоит узнать, — несколько разочарованно заверил его грек. — Побывать в Крыму и не знать Карадаг-бея! Его здесь боятся и ненавидят, а он позволяет себе разгуливать по Бахчисараю в мундире прусского офицера или австрийского генерала. Как ему заблагорассудится. Каждый ли может позволить себе такое?

— И соблазняет своего повелителя обстановкой европейских ресторанов, а также греческими винами, взращенными на склонах Олимпии и зараженными гордым духом Эллады.

— Признайтесь, вам посчастливилось бывать в Греции, господин полковник?

— Находясь в плену, в Стамбуле, я никогда не забывал, что мои предки называли его Царьградом, а ваши Константинополем. И что это — исконная земля Греции.

Хмельницкому показалось, что расчувствовавшийся грек тайком утер рукавом слезу.

— Вы опасный человек, полковник. Каждый, кто способен растрогать меня воспоминаниями о Греции, кажется мне опасным. Точно так же, как хану кажется, что никто в Бахчисарае не догадывается о его воскресных посещениях «Византии». Хотя об этом извещена уже половина Стамбула.

— Бахчисарая, — поправил его Хмельницкий.

— Я не оговорился, Стамбула, — въедливо ухмыльнулся грек. — И хан прекрасно знает об этом. Хотя делает вид, будто не догадывается.

— Не хотелось бы мне жить в такой столице, — покачал головой Хмельницкий. — А тебе, сотник? — обратился к Савуру, не проронившему доселе ни слова.

— Пистолеты я проверил, — ответил сотник, посматривая одним глазом на могучую дубовую дверь, другим — на порядком охмелевших итальянцев. — Если что-то случится, вам, полковник, лучше всего уйти через вон ту дверь, что ведет куда-то на кухню. А я тут немного повоюю.

«Ты не ошибся, приметив этого парня как телохранителя, — сказал себе полковник. — Но сто раз ошибся, рассчитывая на него как на собеседника. Оказывается, каждый человек знает свой предел. Если только знает его…».

Еще немного поговорив с Кремидисом и выпив вина, Хмельницкий поблагодарил его и рассчитался, причем слишком щедро для столь небогатого путника, как он.

— Но ведь я сказал, что угощаю вас, полковник.

— Я бы принял ваше угощение, если бы решил, что никогда больше не наведаюсь к вам, господин Кремидис. В то время как завтра я вновь буду иметь удовольствие отведать вина, взращенного на склонах Олимпии.

— Это с острова Родос, — уточнил грек.

— Тем более.

29

Уже два дня принц Ян-Казимир скрывался во дворце графини д’Оранж. Клавдии все же удалось уговорить его появиться в Варшаве и дождаться встречи с королевой. Уговаривать пришлось долго и настойчиво. Принц опасался, что дворец французской графини — ловушка, которую ему желает устроить кто-то из врагов. И не обязательно сама королева, хотя в это время уже пошел слух, что она отдает предпочтение Каролю. Откуда ему было знать, что слух этот умышленно распускали посол де Брежи и сама королева двусмысленными намеками, чтобы взбодрить реального претендента на корону и руку.

Но особенно он взбодрился после того, как из этих же источников стало известно, что, кроме князя Ракоци, князя Кароля и шведского короля, на польский трон все настойчивее претендовал известный французский полководец принц де Конде, якобы давший понять, что вместе с короной не прочь принять и сердце Марии-Людовики, своей дальней родственницы.

Получив все эти сведения, Ян-Казимир основательно занервничал. И было от чего. Он уже всерьез стал опасаться всех тех интриг, которые затевал вокруг трона «французский клан» королевы Марии-Людовики, к которому теперь принадлежали графиня д’Оранж, граф де Брежи, графиня де Ляфер, всегда верный королеве Коронный Карлик, вождь казаков Хмельницкий, генерал-француз Дюплесси и многие другие…

— Никто не знает, что он у тебя? Ты уверена в этом? — уже в который раз озабоченно поинтересовалась Мария-Людовика, как только Клавдия вновь появилась в королевском дворце.

— Пока никто. — Сегодня Клавдия показалась королеве особенно красивой. Аромат индийских пряностей, зеленое с бирюзовым отливом платье с немыслимым декольте, легкая меховая накидка… А ведь речь шла о принце, которого графине приходится скрывать в своем дворце. — Но кто знает, как долго мне удастся утаивать присутствие столь известной персоны? И насколько хватит его терпения.

— Мне-то казалось, что ты способна удерживать у своих ног любого мужчину, — лукаво улыбнулась королева.

— Это не «мой» мужчина, государыня.

— Я ведь никогда не намекала на то, что мне известно о твоем романе с Коронным Карликом.

— Разве была еще и необходимость намекать на наш флирт? По-моему, это само собой разумеющееся, — спокойно парировала Клавдия. — А что касается вашей встречи с принцем, откладывать ее больше нельзя. И не только потому, что всякая таинственность имеет свой предел. Мы с вами ставим в двусмысленное положение претендента на трон.

Королева отложила в сторону том «Шести книг о государстве» Жана Бодена [46], недавно привезенный для нее из Лиона, из типографии Этьенов, и, с сожалением взглянув на него: «Ну, есть ли у королевы время всерьез заниматься изучением подобных трудов?!», поднялась из-за столика для чтения.

— Как он там… вообще? — вполголоса спросила графиню.

— Что «как»? — не то чтобы не поняла смысла ее вопроса, а попросту растерялась Клавдия д’Оранж.

— Он ведь живет в твоем доме. Бывает с тобой в постели.

— Еще не был.

— Брось, графиня! К чему эти женские скромности в нашем с тобой обществе?!

— Ну, признаю: уже побывал. По его же естественному настоянию, если вас интересует именно это. На нечто большее я не претендую, влюблять его в себя не пытаюсь, в душу ему с расспросами тоже не лезу. Кстати, именно это — что не лезу — он считает высшим моим достоинством.

— Еще бы! Если уж ты не лезешь в душу!.. Но, собственно, гложет меня сейчас не ревность. Хочу понять, что он представляет собой как мужчина, как претендент на корону. Предугадать линию его поведения во время встречи со мной.

— Предугадать? Такое не предугадаешь.

— Что именно?

— Как оно все сложится.

— Философии мне хватает на страницах книг. Ты по жизни говори, Клавдия, — не стала церемониться с ней Мария-Людовика.

Сколько раз они позволяли себе забывать о титулах и мило беседовать о мужчинах и женском житье, как обычные парижанки, только вчера вдоволь поразвлекавшиеся в одном из салонов с королевскими гвардейцами.

Приподнявшаяся вместе с королевой, д’Оранж вновь плюхнулась в кресло.

Закрыв глаза, она несколько минут покачивалась в нем, словно пыталась утолить какую-то внутреннюю боль.

— Моя служанка Эльжбетта в таких случаях говорит: «Подворотный мужчинка». И не более того, — повела головой Клавдия, помня, что смысл этого высказывания острой на язык служанки королеве давно известен. — Увы, не более…

— Это она так о нашем королевиче? — воспылало в Марии-Людовике затаенное самолюбие. — У нее есть для этого основания?

— Возможно, пока мы с вами оцениваем его достоинства, сидя в будуаре, оно и появится, это «основание». Но говорила-то она, мерзавка, обобщенно, пытаясь раскусить его. Кто-кто, а Эльжбетта это умеет, у нее особый нюх на «мужчин, подобранных под воротами».

— Когда речь идет о королях и прочих сильных мира сего, об их достоинствах следует судить с определенной осторожностью.

— Вы же сами требовали откровенности, Ваше Величество, — фыркнула графиня д’Оранж. — Тем более что мы наедине, да и сужу я о королевиче как раз с «определенной осторожностью». Если бы я начала судить о нем, как о своих «слабых мира сего» норманнах, и даже как о Коронном Карлике, то был бы у нас тогда предмет для разговора?

Не поднимаясь, графиня дотянулась до лежащего чуть с краю, на книжном столике, фолианта. «Эразм Роттердамский, — прочла она. — “Воспитание государя”» [47].

Она слышала о том, что в последнее время королева слишком увлеклась чтением книг. Причем, как замечали иезуиты, далеко не религиозных. Зная об этой страсти польской королевы, всякий аристократ, прибывающий теперь из Франции, Германии или Италии, считал своим долгом подарить ей что-либо из того, что появилось в местных типографиях. На зависть многим, ее личная библиотека быстро пополнялась изданиями поэтов «Плеяды», а также Шекспира, Рабле, Фоленго, Макиавелли, Штюблина… Создавая при этом Марии-Людовике славу весьма и весьма просвещенной монархини. К тому же, кроме французского и польского, она довольно сносно владела немецким, итальянским, латынью…

— Не знаю, что здесь говорится о воспитании государя, — молвила Клавдия. — Но дать королеве лучшее воспитание, чем дает его маркиза Дельпомас, не сумеет никто, — довольно небрежно положила она фолиант на место. — Очень жаль, Мария-Людовика, что вы не прошли курс ее наук. Многое из того, что вас гложет сейчас, показалось бы вам после пансиона «Марии Магдалины» пустяшными придворными забавами.

— Разговоры с вами, графиня, становятся все более обременительными. Возможно, потому, что вы слишком хорошо усвоили науку маркизы Дельпомас и слишком долго задержались в ее ученицах.

— Просто мы слишком часто обращаемся в своих разговорах к мужчинам. Но говорить о них столь же бессмысленно, как и любить их. Мужчин нужно чувствовать. Грубо ощущать. В «Воспитании государя» об этом, очевидно, ничего не говорится, правда?

Мария-Людовика едва заметно улыбнулась. Но не потому, что была приободрена рассуждениями графини. Просто ее задело, как слишком вольно позволяет Клавдия вести себя с ней. Совершенно забывая, что говорит с королевой. «Но ведь и ты тоже очень часто забываешь, что твоими устами говорит государыня, — резко осадила себя Мария-Людовика. — Умение возвыситься над окружением, построить свои отношения так, чтобы придворные ощущали твое превосходство, — это как раз то, к чему пытается приучить государей Эразм Роттердамский».

— Передайте князю Яну-Казимиру, что я навещу вас обоих завтра после полудня.

— Он всего лишь князь?

— В Польше королевский титул не наследственный, и посему принцев здесь нет. Хотя, по французской традиции, время от времени мы называем его принцем.

— Кажется, ему нравится это, что его именно так называют, — тут же подсказала Клавдия. — И еще: он очень осторожен. Прямо на удивление.

— Он ведь знает, что корона не достанется ему просто так. Даже если он завоюет мое снисхождение. Ее еще придется отстаивать на заседании сейма, где у Яна-Казимира пока что найдется не очень-то много сторонников.

— Королевич чувствует это. Простите, государыня, но вам тоже следует быть крайне осторожной. За вами следят. Доносят королю о каждом вашем шаге. Словом, бороться за корону на сейме вам придется вместе с Яном-Казимиром.

Королева с упреком взглянула на графиню. Ее молчание было призывом отрешиться от подобных страхов. Тем неожиданнее для графини показались слова, которыми Мария-Людовика решила попрощаться с ней:

— Извините, графиня, но у меня к вам будет не совсем обычная просьба.

— Слушаю, Ваше Величество, — задержалась Клавдия уже у двери.

— Она несколько деликатного свойства.

— Оставить вас во время свидания наедине с королевичем? Одних во всем дворце? При моих слугах это совсем несложно.

Королева грустно улыбнулась: школа маркизы Дельпомас! Пансион «Марии Магдалины».

— В данном случае все как раз должно быть наоборот. Знаю, что королевич — пылкий поляк. Но мне хотелось бы, чтобы я могла спокойно говорить о деле, а не постоянно заботиться о том, как бы устоять под его натиском. Да и ему тоже нужна холодная голова. Уверена, что вы поняли, что я имею в виду…

Взгляды двух женщин встретились. Теперь это были взгляды единомышленниц.

— Ничего, постараюсь сделать так, чтобы после возлежания в моей постели он и помышлять не смел ни о каком натиске, — доверительно пообещала Клавдия.

— Уж потрудитесь остудить его.

— До вашего прибытия, Ваше Величество, он успеет так насладиться женщиной, что возненавидит всех остальных. Кроме королевы, естественно.

Как только графиня оставила ее обитель, королева вновь взялась за «Шесть книг о государстве». Чтиво было не из занимательных, однако Мария-Людовика твердо помнила, что обязана проштудировать этот труд, так же как и труд Эразма Роттердамского «Воспитание государя».

К счастью, пока еще никто при дворе не догадывался, что в душе Мария из рода Гонзага готовится не к тому, чтобы стать супругой очередного польского короля, а к тому, чтобы самой стать полноправной правительницей Речи Посполитой. Причем она готова идти к этой своей мечте до конца, даже если придется спровоцировать гражданскую войну, в ходе которой будет истреблена большая часть ее недоброжелателей.

30

— Ты добивался встречи со мной, гяур, — негромко, вкрадчиво проговорил хан, упершись руками в колени и всматриваясь в стоящего у подножия его «трона» полковника Хмельницкого. — Говори, но, произнося любое свое слово, ты должен видеть перед собой эту саблю, — указал обрамленным в серебро пальцем на небольшой столик, на котором лежали короткая, роскошно украшенная сабля и Коран.

— Я вижу ее, — склонил голову Хмельницкий, но так и не стал перед ханом на колени.

— Кто тебя прислал сюда и чего ищешь на моей земле?

— Я пришел к тебе, повелитель Крымского ханства, по собственной воле, желая поговорить о том, как моей и твоей землям, нашим народам, жить дальше.

— Твоей земле? Твоему народу? Ты сравниваешь себя с королем Польши? Нет, сразу с султаном Турции?

— Прежде чем отбыть сюда, я стал атаманом запорожского казачества. Этого с меня достаточно. Пока что… Сейчас на Сечи собирается огромная армия, и мне не хотелось бы, чтобы мои войска и твоя орда, достойнейший из достойных, начали истреблять друг друга.

— Лестные слова, гяур. Но пришел ты сюда как шакал, вслед за которым прибежит целая стая.

— Она действительно может прийти, если со мной что-то случится. Но мне этого не хотелось бы, — молвил Хмельницкий, и ответ его показался более дерзким, чем мог предполагать хан и присутствовавший при их беседе советник Улем.

Полковник почувствовал это. Однако ответ не был дипломатической оплошностью. Пока что он держался на приеме у хана так, как было задумано.

Только сейчас Ислам-Гирей вдруг с удивлением обратил внимание на то, что полковник говорит по-татарски. Причем с турецким произношением и совершенно свободно. Но еще больше он удивился, увидев, что полковник решительно взял со столика саблю и, взглянув на хана так, словно решал: броситься на него с этим оружием сию же минуту или выждать более удобного момента, — неожиданно поцеловал ее.

— Великий хан Крымского улуса! Я пришел к вам, чтобы говорить правду и слышать правду. Целуя эту саблю, я обрекаю свою голову на ее сталь. И пусть ее святая чистота станет подтверждением того, что все, что я говорю сейчас, действительно правда.

Ислам-Гирей был удивлен. Хмельницкий творил старинную, основательно призабытую ныне восточную клятву на оружии, которому клянущийся «вверял свою жизнь». Обычно эта клятва воспринималась татарскими аристократами старой закалки куда более убедительно, нежели клятва на Коране. Отступиться от нее было невозможно. Почему Хмельницкому известен этот ритуал? Откуда у него такие познания татарского языка и татарских обычаев?

Хан взглянул на советника. Тот продолжал удивленно смотреть на казачьего полковника, поражаясь его поведению не меньше, чем повелитель. Значит, все это полковник делает не по его наставлению, облегченно подытожил Ислам-Гирей, что в корне меняло отношение к гостю.

— Чего же ты хочешь, полковник?

— Войны.

Хан улыбнулся. Всякое ему приходилось слышать в этих стенах, но только не столь откровенного признания. На словах войны никто никогда не хотел. В этом заключался один из парадоксов дипломатии. О возможности войны старались вообще не упоминать, даже если войска и обозы уже снаряжены и похода не миновать. Каждый клялся в своем исключительном миролюбии, поскольку так было заведено.

— И против кого же пойдут твои полки, казачий воитель?

— Против армии короля Речи Посполитой.

Хан коротко, нервно рассмеялся и, погладив свою бородку, уставился на Хмельницкого, словно на заморскую диковинку.

— Разве для того, чтобы провести их на землю польского короля, тебе нужно пройти через Крым? Аллах подарил нашим предкам такой уголок Вселенной, на котором мы живем, никому не мешая, не преграждая кому бы то ни было пути к миру или войне.

— Но Аллаху также было угодно, чтобы рядом с землей ваших предков располагалась земля наших.

— Аллаху? Бог здесь ни при чем?

— Я почти два года провел в Турции, в плену. За это время изучил язык, обычаи Востока, а главное — принял ислам [48].

— Так ты… правоверный?!

— Аллах осенил меня мудростью Корана так же, как осенил ею многие народы Востока.

Хан смотрел прямо перед собой и молчал. Его молчание тянулось, как ожидание на плахе. Иногда Хмельницкому казалось, что правитель совершенно забыл о его существовании.

Пребывая все в той же отрешенной задумчивости, хан поднялся и перешел в другой зал, где был накрыт вполне европейский стол, за которым можно было сидеть на обычных европейских стульях. Полковник уже знал о приверженности хана ко всему европейскому и о тайном стремлении его перевоплотить свою страну в настоящую европейскую державу. Пусть даже на духовных основах ислама. Теперь он убеждался в этом.

— Так что же могло произойти в польских степях и в Диком поле, что способно было заставить казаков снова взяться за оружие? — спросил хан, усаживаясь за стол и жестом приглашая Хмельницкого занять отведенное ему кресло.

— Это не польские степи, это степи Украины, повелитель. И мы, воины этой земли, рыцари Дикого поля, давно стремимся к тому, чтобы создать свое собственное, дружественное крымскому улусу государство. Поляки истребляют нашу веру, притесняют наши казачьи и городовые вольности, грабят земли. Так не может продолжаться вечно. В Украине поднимается восстание за восстанием. Льется кровь, опустошающая города, предаются одичанию плодородные земли.

— Каждый народ должен иметь своего мудрого и справедливого правителя, — избавил его хан от дальнейших описаний всего того, что способно подтолкнуть украинцев на большое восстание, настоящую войну против Речи Посполитой. — Но удастся ли вам создать настоящую армию? Пойдут ли за вами полки и кто именно поведет их в бой?

— Сейчас мои гонцы поднимают народ по всей Украине. Как только сойдут снега и появится корм для лошадей — на Днепре, у Сечи, соберется не менее двухсот тысяч восставших. Некоторые полковники самостоятельно начнут восстание в Черкасском, Киевском, Черниговском и Брацлавском воеводствах, чтобы потом, очистив их от польских войск, воссоединиться с моей армией.

— Сойдут снега, и появится корм для лошадей… — мечтательно повторил Ислам-Гирей. В нем неожиданно взбунтовался кочевник, ожила извечная мечта степняка: сойдут снега, поднимется трава, будут погружены на повозки шатры…

Красноватую жидкость, которой слуга наполнил венецианские кубки, полковник вначале принял за фруктовый напиток, и был удивлен, когда, немного отпив, понял, что на самом деле это вино. Хан уловил его удивление, и на худощавом, обрамленном седоватой бородкой лице промелькнула едва заметная снисходительная ухмылка человека, давно презревшего в своем доме многие условности.

— Итак, ты решил объявить войну Польше, полковник, — едва приподнял свой кубок Ислам-Гирей, что, очевидно, следовало воспринимать как провозглашение тоста.

— Она уже объявлена. Самим восставшим народом.

— И п 1617ришел просить, чтобы Крымская орда не поддерживала поляков?

— Уверен, что вы не станете поддерживать их.

— Но к весне послы польского короля прибудут ко мне с такой же просьбой, — почему-то не обратил внимания хан на «уверенность» Хмельницкого.

— В т? 1617аком случае, хотелось бы знать, прибудут ли они с той данью, которую Речь Посполитая обязана платить Крыму согласно статьям Бушевского договора от 1617 года, но платить которую уже давно отказывается.

Кубок в руке хана вздрогнул и застыл на полпути ко рту.

— Теперь я вижу, что ты и в самом деле прибыл на переговоры, полковник. Но только знай: того, кто не несет дани хану Крыма, приводят в Крым вместе с данью.

Про себя Хмельницкий облегченно вздохнул. Он хорошо помнил, что, согласно тому же договору, польский король обязан был запретить казакам строить челны — «чайки» и выходить в Черное море, а также совершать конные набеги на Крым. Что тоже благополучно не выполнялось.

— Великий хан, казачество надеется, что в этот трудный для Украины час оно пойдет в бой вместе с дружественными туменами Крымской орды. Я прибыл, чтобы просить не только дипломатической поддержки, но и войск.

Хан победно, зло рассмеялся.

— Не дам я тебе войск, полковник.

— Но ведь в польских обозах и графских поместьях хватит всего, чтобы ваши войска вернулись в Крым с той данью, которую поляки не выплатили вам. Они вернутся с такой добычей, которая им и не снилась. Она в сотни раз превысит затраты на подготовку к походу. Уверен, что султан Оттоманской Порты тоже поддержит нас.

— Но мои аскеры пройдутся и по твоим, украинским, местечкам и поместьям, — хищно оскалился хан.

— Не сомневаюсь, что пройдутся.

— Тебя это не пугает?

— Они уже столько раз проходились по ним, что в Украине давно отвыкли удивляться этому. Кроме того, многие владельцы богатых поместий окажутся нашими врагами.

— Это понятно.

— Единственное, о чем прошу, это чтобы ваши воины не обходились сурово с простым народом, особенно с крестьянами.

* * *

Хан смотрел на него с презрительной насмешливостью и одобрительно кивал. Он понимал состояние полковника, которому приходится приглашать на свою землю извечных и самых страшных ее врагов. Так что не хотелось бы ему оказаться сейчас на месте Хмельницкого.

— Но я не могу дать тебе войск. У меня их сейчас нет. Как нет и денег для того, чтобы сформировать армию. К тому же я не хочу объявлять воину Польше, нарушая заключенный между нами мир. Польша — могучее королевство. Зачем накликать его войска на нашу землю?

— Но мне нужно хотя бы пять-шесть тысяч! — почти взмолился Хмельницкий, понимая, что переговоры завершаются ничем. — Чтобы восставшие знали, что Крым с нами, и чтобы своей воинственностью ваши аскеры наводили ужас на польских ополченцев.

Хан промолчал. Сказано было довольно откровенно: казакам нужна хоть какая-то, хотя бы символическая поддержка. В то же время Ислам-Гирей понимал, что пусть даже символическое участие в войне с поляками на начальном ее этапе даст потом возможность двинуть на Речь Посполитую целую армию, преподнеся это своим крымчакам и Турции как «великий поход против неверных». И падут польские крепости. И потянутся в Крым обозы с добычей и пленными. И умолкнут враги престола, постоянно упрекающие его в нерешительности, в оскудении казны и в ослаблении государства.

К тому же он, Ислам-Гирей, напомнит всему миру, и прежде всего Польше и Турции, что с ним, как правителем, нельзя не считаться. Особенно если он выступает вместе с украинским казачеством.

— Нет, мои войска не пойдут с тобой, полковник. Войну Польше может объявить только Стамбул. Зачем накликать гнев сразу двух великих правителей — Польши и Турции?

Хмельницкий оценивающе взглянул на хана, как бы прикидывая, надолго ли хватит его упорства.

— Если вы дадите мне войска, мы вместе будем воевать против поляков. Если не дадите, вам придется сражаться против объединенной армии поляков и казаков. Вот грамота короля, — положил Хмельницкий на стол свиток, — которой король разрешает нам создать целый флот и собрать армию для войны с вами.

Хан читал и перечитывал грамоту, которую Хмельницкий когда-то похитил у полковника реестровых казаков Барабаша. Вначале разбирался сам, затем позвал переводчика…

— Я позволю тебе обратиться за помощью к перекопскому мурзе Тугай-бею, — наконец произнес он, удостоверившись, что грамота подлинная. — Непослушные мурзы-вассалы для того и существуют, чтобы время от времени спускать их с цепи, охлаждая тем самым воинственный пыл.

Хмельницкому хотелось улыбнуться, но он сдержался. Отношения между ханом и перекопским вассалом, постоянно тщившимся вести независимую от Бахчисарая политику, его не интересовали. Иное дело — само предложение хана. Королевская грамота все же подействовала, полковник не зря так рассчитывал на нее.

— Сможет ли Тугай-бей узнать о вашей воле раньше, чем я прибуду в Перекоп? — осторожно нащупывал он тропу в трясине этого странного разговора.

— Гонец — это уже приказ. Пусть Тугай-бей считает, что он сам принял решение об участии в походе против поляков.

«…От которого хан потом в любое время сможет отмежеваться, — растолковал про себя его тактику Хмельницкий. — Особенно, если окажется, что турецкому султану вся эта затея не понравилась».

— Ваша воля в этой стране — высший закон для подданных, — двусмысленно подытожил полковник.

— Разве мурза не будет знать, что в переговоры с ним вы вступили уже после переговоров в Бахчисарае? — едва заметно улыбнулся в ответ Ислам-Гирей.

Хмельницкий со всей возможной вежливостью поблагодарил хана и поднялся из-за стола.

— Официально король Владислав IV не отказался выплачивать мне дань, — счел хан необходимым объяснить свой отказ. — А если так, значит, нет и повода для войны. Дороги опасны, обозы с данью идут долго… — тоже поднялся он из-за стола. — Так что надо выждать, полковник. Если же и после того, как ваши воины вместе с аскерами Тугай-бея разобьют его первые полки, королевские послы не прибудут сюда с данью, вот тогда…

Хан не договорил. Его воинственная саркастическая ухмылка сказала Хмельницкому больше всяких слов.

— Я преклоняюсь перед вашей мудростью, великий хан, — сдержанно, с достоинством молвил Хмельницкий.

Полковник уже выходил из зала, когда Ислам-Гирей вдруг окликнул его.

— Мне сказали, что вы прибыли сюда с сыном.

Как ни готовился Хмельницкий к этому вопросу, но все же, услышав его, внутренне вздрогнул.

— С сыном, мудрейший. И с дарами, которые сегодня же…

— И это ваш единственный сын, полковник? — перебил его Ислам-Гирей, хотя при упоминании о дарах, которые Хмельницкий должен был бы преподнести еще до переговоров, глаза его загорелись.

— Единственный. Даже если бы у меня было десятеро, все равно каждый из них оставался бы единственным, — почти повторил он сказанное когда-то Тугай-беем.

— И сколько ему?

— Скоро будет шестнадцать весен.

— Время, когда каждый татарин стремится предстать перед своим родом истинным воином.

— Наши традиции очень похожи.

— Твой сын, полковник, останется у нас. Что ему делать в степи? Посмотрит наши горы, Бахчисарай. Изучит язык и обычаи. Пока ты станешь ханом Дикого поля, он станет первым женихом Бахчисарая. Самую красивую девушку Крыма подыщем, а?!

Хмельницкий угрюмо молчал, делая вид, что предложение оказалось совершенно неожиданным.

— Я взял его с собой именно для того, чтобы показать этот прекрасный край. Тем более что все равно с некоторых пор его домом стал военный лагерь.

— Помня, что твой сын здесь, полковник, ты будешь ревностно заботиться о нашей дружбе, — цинично поиграл желваками хан, удивляясь в душе, что Хмельницкий даже не пытается каким-то образом отговорить его от решения оставить сына в заложниках.

— Вы, как всегда, мудры в своих решениях, великий хан, — незло, обреченно признал полковник, откланиваясь и решительно уходя.

31

Королева знала, что графиня д’Оранж, ее служанки и камердинер давно покинули дворец, и теперь они оставались вдвоем во всем этом просторном, обставленном в парижском стиле особняке. Что придавало их встрече какой-то особый налет таинственности.

Когда Мария-Людовика вошла в холл, королевич уже с нетерпением ждал ее там, прохаживаясь между расположенными в разных концах зала мраморными статуями, словно выбирал место, на котором и самому можно было хоть на какое-то время застыть.

Одет он был, как перед дуэлью, — высокие черные ботфорты, кожаные, обтягивающие тело штаны с утолщенными серебряными наколенниками; кожаная, украшенная стальными пластинами, куртка с навешенным на нее нагрудным ромбовидным щитом…

«Что ж, будем считать, что вид у него довольно воинственный, — отметила про себя королева. — Знать бы, насколько он соответствует сути».

Правда, обрамленное короткой русой эспаньолкой лицо Яна-Казимира показалось ей основательно уставшим. Однако Мария-Людовика успокоила себя тем, что усталость эта налетная, след стараний графини, самозабвенно заботящейся о непорочности своей королевы.

Тридцать девять, со сладостной затаенностью вспомнила она о возрасте будущего короля и будущего, даст Бог, мужа. Прекрасный возраст! Особенно для такого рослого, крепкого мужчины, как этот.

— Вас не смутило, что я столь настойчиво добивалась встречи с вами, мессир?

— Раскаиваюсь, что не приложил еще больших усилий к тому, чтобы увидеться с вами. Сразу же, как только прибыл из Франции, — негромко, рокочуще невнятно, в нос себе, пробубнил Ян-Казимир.

— В этот раз мне придется простить вас, мессир, — едва просветлело лицо королевы, скрытое под сиреневой вуалью. — Но в будущем… Впрочем, давайте присядем.

На столике, накрытом в углу, между камином и настенным арсеналом из мечей, сабель и пистолетов, стояла бутылка французского вина и несколько блюдец с тонко нарезанными ломтиками жареного мяса и сыра.

— Наша встреча подразумевает значительно больше того, что мы можем высказать друг другу. — Королева еще не определилась, как она должна вести себя. Как невеста при живом муже? Как завтрашняя вдова, которая уже сегодня имеет право подумать о своем будущем? Как любовница, явившаяся на тайное свидание? Но ведь никаких особых чувств этот худощавый, с кирпично-багровым, обветренным в походах и попойках лицом воин у нее не вызывал. Тем более что любовник, причем «официально признанный», если позволено так выразиться, у нее был, и в другом она пока не нуждалась.

— Значительно, — все с той же невнятностью обронил кардинал-королевич. Когда он наполнял бокалы, рука его предательски дрожала, а глаза с жадностью оценивали напиток.

«После меланхоличного Владислава с этим человеком сойтись тебе будет очень трудно, — молвила себе Мария-Людовика. — Вообще трудно жить рядом с кем бы то ни было другим. Ты привыкла к покорности и невозмутимости своего короля. К его безразличию к тебе… Но ведь и после коронации Яна-Казимира послом Франции в Польше останется все тот же граф де Брежи…».

— Хотела бы знать… Вы в самом деле решительно настроены бороться за польскую корону? — Мария-Людовика понимала: стоит ей умолкнуть, и возобновить разговор в нужном русле уже будет трудновато. А она не желала отдавать инициативу поляку. — Поймите, для меня этот вопрос не праздный.

— А что сулят вашему мужу врачи? Скоро ли нам придется вступать в эту борьбу?

— Вы не поняли меня, мессир. Вступать нужно уже сегодня, сейчас. Врачи подтвердят то, что решит Господь, однако за Господом дело, похоже, не станет. Да простит меня все тот же Господь.

— Сейчас вы немного напоминаете мне графиню де Ляфер с ее неподражаемой логикой и манерами, которым вы, кажется… Впрочем, простите, государыня…

Пока он говорил все это, Мария-Людовика дважды умудрилась поперхнуться вином. Упоминание о Диане де Ляфер было настолько неожиданным для нее, что, сжав пальцами горло, королева какое-то время изумленно и обиженно смотрела на Яна-Казимира как на клятвоотступника.

— Понимаю, что, будь на моем месте эта прожженная авантюристка…

— Великосветская, — улыбнувшись, поправил королевич. — Великосветская авантюристка…

— Так вот, будь на моем месте эта ваша великосветская… бороться за корону было бы значительно легче, признаю. Но все же, просила бы впредь в моем присутствии имя этой мадам не упоминать.

Королевич ухмыльнулся себе в усы и, приподняв бокал в молчаливом тосте, залпом осушил его, после чего принялся жадно поедать мясо и сыр.

«Если этому мужлану и выпадет судьба стать моим мужем, то обучать его манерам придется заново. Как юного пажа. И занятие это будет не из легких. Оно и понятно: походы, плен… Любовные интриги по всем заезжим дворам Европы… — Королева грустно рассмеялась про себя. — Однако есть ли у тебя выбор? Ну, остановишь ты его на пропахшей ладаном сутане Кароля, что в твоей жизни изменится? К лучшему, ясное дело».

— Имя графини д’Оранж упоминать мы тоже не будем, — вызывающе подтвердил королевич, промокнув губы той же салфеткой, какой только что вытирал жирные руки.

И Марии-Людовике вдруг захотелось туда, в «храм распятий», на ложе между двумя каминами. Во «всемирное распятие Христа», за окном которого ожидали своего часа тридцать три камня «тайного мужчины».

— Но говорить мы будем всерьез, — сжалился над ее мучениями королевич. — Да, государыня, мои намерения самые решительные. Иначе я попросту не стал бы возвращаться сюда из Франции. Чувствую, что способен многое изменить в этой стране. Прежде всего — вернуть ей былое величие. Превратить в могучую империю, одни берега которой будут омывать воды Балтийского, другие — Черного и Азовского морей. От Дуная и Эльбы — до Волги и Дона.

— Будем считать, что набросок речи на элекционном сейме, на котором будут избирать короля, у вас уже готов. Ваши намерения способны вызывать у польских патриотов искреннее уважение, — сдержанно подбодрила его Мария-Людовика, пригубливая свой бокал. — Вы знаете, что ваш брат тоже воспылал военной страстью и даже готовился… готовится, простите, начать великую войну против османского мира.

— Мне почему-то кажется, что эта воинственность вдруг проявилась у него под вашим влиянием.

— В какой-то степени, да. Я всегда считала, что мой король должен быть королем Великой Польши. Чего нельзя добиться дипломатией, следует добиваться с помощью меча.

— То есть относительно истоков воинственности моего достойного братца я не ошибся?

Королева подтвердила его догадку снисходительной улыбкой. Дискутировать на эту тему ей не хотелось.

— Давайте переходить к более конкретному разговору о наших отношениях, ваше высокопреосвященство.

— Предпочитал бы обходиться без церковного титула, — обронил Ян-Казимир.

— Как вам будет угодно. Надеюсь, вам уже понятно, что появились очень сильные соперники, которые претендуют на корону Польши с не меньшими шансами, чем у вас.

— Все они прекрасно известны мне. Как и шансы, которые согревают их.

— Некоторые из них к тому же дают понять, что способны претендовать и на руку королевы-вдовы. Уж извините, что говорю об этом при живом муже…

— Мы исходим не только из своих интересов, но из интересов Польши. Заботиться о наследнике престола всякому королю следует со дня его коронации.

— Но, получив в моем лице предводителя оппозиции, к трону вы не пробьетесь. Ибо путь к нему пролегает через сейм, где мое влияние вам известно.

— Каковы же ваши условия?

— Я стану всячески демонстрировать свою поддержку вам только в том случае, когда поклянетесь, что… Словом, вы понимаете.

— Что буду просить именно вашей руки. Условия лучше называть такими, какими они выдвигаются.

— Так вы клянетесь в этом, ваше королевское высочество?

— Клянусь.

«А ведь он неплохо подготовлен к нашему разговору», — подумала королева с некоторым разочарованием. Она опасалась, что встреча получится более трудной. В слишком уж деликатном и двойственном положении она оказывалась.

— Вы все хорошенько обдумали?

— У меня еще будет время подумать о многом. Но от клятвы уже не отступлюсь.

— Мне бы хотелось, чтобы это была клятва рыцаря, а не кардинала. Вы уж простите мое неуважение к святому сану.

— Это и есть клятва рыцаря, Ваше Величество.

— И добиваться моей руки станете не ради короны… Не только ради короны. Разве не так?

— Отныне я стал бы добиваться ее, даже если бы твердо знал, что лишусь короны, которая уже сияет на моей голове.

— Вот это по-рыцарски, — охотно подтвердила Мария-Людовика. Слишком уж трогательным показалось ей это заверение.

Еще несколько минут оба просидели в неловком молчании. Очевидным было, что лимит откровенности исчерпан, и теперь они находятся у той черты, за которой отношения приобретают совершенно иной, более интимный характер. И королева явно не готова к этому.

— Мне приятно, что наша встреча наконец состоялась, — неуверенно молвила Мария-Людовика, давая понять, что время прощаться. — Хотелось бы, чтобы вы поскорее вернулись в Варшаву или же обосновались в одном из городов недалеко от столицы. Когда наступит критический момент… ваше присутствие у смертного одра не может нести в себе ничего предосудительного. Зато мы будем рядом и будем едины. Наши враги почувствуют это.

— Готов согласиться с каждым вашим словом.

Королева поднялась и, вновь оценивающе взглянув на своего избранника, направилась к двери.

— Вы уже уходите? — в вопросе Яна-Казимира было столько неудовлетворенности и разочарования, что королева не могла не ухмыльнуться.

— Хотите сообщить мне еще что-то очень важное? — спросила она, остановившись, но не поворачиваясь к нему лицом.

— Да нет, собственно…

— У меня тоже создалось впечатление, что больше сказать вам нечего.

— Но вы могли бы остаться еще на какое-то время. Наше знакомство… Мы могли бы продолжить его… — смущенно бубнил наследник престола. — В конце концов, во дворце мы сейчас одни. Когда еще представится такой случай?

— Уж не хотите ли предложить мне стать вашей любовницей? — мягко спросила Мария-Людовика, только сейчас повернувшись к нему и приподняв закрывавшую лицо вуаль. — Согласитесь, что это ни к чему. Если уж нам обоим суждено быть вместе, то стоит ли порождать слухи и сплетни?

— Но позвольте, коль уж мы здесь, вместе!.. — вскричал в Яне-Казимире обиженный мужчина.

— Князь… — укоризненно улыбнулась королева. — Да угомонитесь же вы! Признайтесь, что вы совершенно не готовы сейчас к тому, чтобы оставаться наедине с королевой.

Ян-Казимир запнулся на полуслове и, ступив несколько шагов к Марии-Людовике, осипшим голосом проворчал:

— Что вы имеете в виду?

— То самое обстоятельство, которое имеете в виду вы и досточтимая графиня д’Оранж.

Она видела, как побледнело лицо будущего супруга. Этого удара он не ожидал. Ни от королевы, ни от Клавдии д’Оранж. В то время как королева была уверена, что этим ударом она не только усмирила Яна-Казимира, создав повод для дальнейших упреков в адрес будущего мужа, но и избавила себя от его упреков. На тот случай, если вдруг Ян-Казимир поведет разговор о ее отношениях с графом де Брежи. Ну а то, что она разрешила полубрачный союз графини д’Оранж и престолонаследника, тот союз, который при крайне невыгодной для нее ситуации мог привести к престолу не ее, а графиню, — так это получилось походя…

— Вам ведь еще никогда не приходилось бывать в постели с королевой, разве не так, ваше высокопреосвященство? — еще более мягко улыбнулась Мария-Людовика.

— Нет, конечно. К чему этот вопрос?

— Прежде всего не огорчайтесь. Разговор сугубо между нами. Видите ли, быть в постели с королевой вообще очень трудно. К этому всегда следует готовиться с особой тщательностью. Извините, конечно, за сугубо женскую откровенность.

— Вот уж не думал… — брякнул Ян-Казимир, подбоченясь, — …что следует готовиться, да к тому же «с особой тщательностью».

— Но согласитесь, после многотрудного свидания с любовницей опасно встречаться со всякой женой. Что уж говорить о королеве.

32

Увидев у заезжего двора, в котором он остановился, Карадаг-бея, Хмельницкий как-то сразу почувствовал себя увереннее. Теперь в Бахчисарае у него появился сильный, влиятельный союзник. Значительно влиятельнее, чем грек Кремидис, которого он тоже давно причислил к своей дипломатической рати.

— Одного не пойму, Карадаг-бей, как вы столь быстро сумели переправиться на этот благословенный полуостров? — приветствовал его полковник. Встреча с Ислам-Гиреем наконец состоялась, и Хмельницкий остался ею доволен. Ему мучительно было бы осознавать, что дни, проведенные в Бахчисарае, завершились ничем. — Мне сказали, что вы будто бы вернулись в Таврическую степь, к своему отряду.

— Просто все вы: и татары, и казаки, по духу своему — кочевники. Вам доступна только степь, по которой кочуете под ветрами, как перекати-поле. А я метнулся к морю, где меня ждал припрятанный до лучших времен челн с четырьмя гребцами и надежным парусом. И высадили они меня прямо напротив Бахчисарая, нужно было только перевалить через горы.

— Вот он — истинный путь на Крым. Вчера вечером я уже успел повидаться с ханом.

— Вчера вечером я уже знал об этом.

— Четыре гребца и надежный парус на припрятанном челне… — завистливо согласился полковник, признавая несоизмеримость их возможностей. Сошел с коня и предложил Карадаг-бею быть его гостем.

— Вы приглашаете меня сюда?! — высокомерно спросил советник хана. — Ну, спасибо, полковник. Кто куда прибыл: вы ко мне в Крым или я к вам на Сечь? Поэтому не я, а вы станете моим гостем. Не волнуйтесь, это недалеко. Тем более что завтра хан все равно не сможет принять вас. Встреча перенесена на послезавтра, на утро.

Хмельницкий удивленно взглянул на Карадаг-бея.

— Неужели вы считаете, господин полковник, что вчера он принял вас потому, что узнал о красавце-коне, которого вы собираетесь поднести ему в дар и которого ваши казаки строго охраняют в конюшне заезжего двора? Смиритесь с тем, что о коне и прочих дарах он тоже узнал от меня. Что вы так удивленно взираете на меня, полковник? Это в степи я был несостоявшимся правителем несуществующей Великой Тавриды, или Тавристана. Здесь же я все еще советник хана. И что-то вроде начальника его личной охраны.

— То есть встречей с Ислам-Гиреем я обязан вам? Я все верно понял?

— Главное, что она состоялась, — рассмеялся Карадаг-бей. — Прикажите своим воинам и слугам готовиться к переезду.

— Вы настолько довольны нашей встречей, что создается впечатление, будто сами заинтересованы в ней.

— Позвольте ответить лишь на первую часть вопроса, полковник. Я не очень доволен результатами вашей первой беседы. Ожидал большего.

Дальнейшие объяснения Хмельницкому не понадобились. Не прошло и часа, как легкая дорожная карета, в которой сидели он и Карадаг-бей, а также конные казаки, сопровождавшие полковника, предстали перед небольшим, выстроенным в рыцарском стиле замком, возвышавшимся на двух уступах горы. К нижней части подходила вымощенная булыжником дорога, к верхней вела едва приметная тропа, по которой опасно было подниматься даже всаднику. На склоне тропа раздваивалась и одна часть уводила в поросший кустарником горный овраг, по которому беглецы из замка могли уходить дальше в горы.

Мощные стены, узкие стрелецкие бойницы, между которыми виднелось несколько отверстий пошире — для орудий; массивные дубовые ворота, намертво перехваченные железными крестовинами, — все свидетельствовало о том, что люди, возводившие сооружение, думали не об уютной жизни, а о надежном прибежище на случай нападения.

— Эту цитадель начал строить еще мой прадед. Завершали дед и отец. Мне осталось лишь немного видоизменить внутренние строения, чтобы они больше напоминали флигеля французского дворца, нежели восточного караван-сарая, — коротко объяснил Карадаг-бей, когда ворота закрылись и они оказались посреди двора, в который мастера удачно превратили обширный скальный выступ.

Хмельницкому нравилось здесь буквально все. Небольшой бассейн, чаша которого тоже была выдолблена в скальном грунте, представлялся достаточно глубоким, чтобы в нем можно было купаться; кроны двух абрикос создавали призывную тень, а расставленные по периметру двора четыре настоящих крепостных орудия, возведенные на каменные лафеты, обнюхивали стволами неширокий подъезд к замку, напоминая всякому, кто попытается проникнуть сюда, что возводили эту обитель мастера, привыкшие не к роскоши, а к войне.

Полковнику вдруг показалось, что всю жизнь он только и мечтал о таком замке, который стал бы и родовым гнездом Хмельницких и родовой цитаделью их чести. Не то что подверженный налету любого проходимца его хуторок Субботов, неподалеку от Канева.

Однако он прибыл сюда не для того, чтобы расточать восхищения.

— Извините, Карадаг-бей, но все же мне не совсем понятен ваш интерес ко всей той кампании, которую мы затеваем против Польши. — Теперь Хмельницкий понимал, почему европейским стилем жизни совращал хана именно Карадаг-бей. Оказавшись в его покоях, полковник не мог отделаться от мысли, что опять попал в один из дворцов Франции или в замок польского аристократа, в стенах которого больше общались по-французски, нежели по-польски.

— Вас удивляет все это? — обвел рукой хозяин, приглашая его в небольшой банкетный зал, где слуги успели накрыть на стол, на котором исходили ароматами истинно восточные блюда.

— Уже нет.

— Даже то, что, попав в мой замок, чувствуете себя так, будто находитесь в трех милях от Парижа?

— Скажу вам больше: с некоторых пор я не удивляюсь даже тому, что могущественный Ислам-Гирей все чаще посматривает на запад, нежели на восток, чем очень озадачивает не только местных исламистов, но и стамбульских правителей.

— Скорее огорчает, — уточнил Карадаг-бей. — У меня закралось подозрение, что вы успели побывать в последнем осколке Византии, в котором, словно на Ноевом ковчеге, все еще держится на плаву досточтимый греческий князь Кремидис.

— У него титул князя?

— Хотя и скрывает это от всех смертных.

— О, тайны Бахчисарайского двора! Мне их не постичь.

— А зачем постигать? Теперь, когда вы оказались за этими стенами и над вами больше не витает угроза ареста или убийства из-за угла…

— Вы опасались, что меня могут убить?

— …Вы можете себе позволить просто пить это прекрасное вино… — «не расслышал» его вопроса Карадаг-бей.

— Которое, могу поклясться, доставлено сюда из ресторанчика все того же греческого князя Кремидиса…

— …Вдыхать воздух весенних гор и наслаждаться красотой моих наложниц.

— Вот этого я опасаюсь. Тем более что пока что в этом суровом рыцарском замке мне не пришлось усладить взор ни одним женским силуэтом, не в обиду вам будь сказано, Карадаг-бей.

— Этим невозможно не обидеть. Но у меня есть оправдание. Сюрпризы обычно приберегают напоследок, на прощание.

— Уже заинтригован.

Вино было прекрасным. Как и плов, шашлык, бастурма и еще какие-то заумные блюда, названия которых Хмельницкому не дано было запомнить.

После ужина советник хана показал ему все комнаты, тайные закутки и мрачные переходы замка, который изнутри представлялся Хмельницкому более просторным, нежели снаружи. К тому же значительная часть комнат располагалась как бы в подземелье, где все было построено таким образом, чтобы, оказавшись в осаде, обитатели замка могли еще какое-то время сражаться здесь, словно в подземной крепости, со своими воротами, несколькими мощными дверьми, колодцем и уводящим в горы подземным ходом.

Осмотрев все это, Хмельницкий вновь по-доброму позавидовал Карадаг-бею. Его владения в Субботове, которыми он так гордился и, отстаивая которые, потрепал себе столько нервов, казались ему теперь жалким пристанищем бедного хуторянина.

— Зачем, обладая всем этим, вы ходите в степь, Карадаг-бей? — задал он вопрос, который мучил его с той самой минуты, когда увидел башни замка.

— Это невозможно объяснить. Я рожден для войны и походов. Этот замок служит лишь временным прибежищем, в котором можно отдышаться, зализать раны и подумать над будущим. Это замок мечтаний. Возвращаясь в него, словно бы переношусь в иной мир.

— Вы говорили, что хотите создать свою державу, некое степное королевство или что-то в этом роде. Эта мысль возникла у вас с ханского благословения?

— Естественно.

— И связана с тем, что в Буджакской орде засели сторонники свергнутого с бахчисарайского трона брата Ислам-Гирея, которого, если мне не изменяет память, зовут или звали, не знаю, жив ли, Махмуд-Гиреем?

Они стояли посреди мрачного, едва освещаемого двумя светильниками подземелья, и Карадаг-бей сосредоточенно молчал. Казалось, что он решает для себя, стоит ли выпускать из этой темницы человека, рискнувшего посягнуть на одну из ее тайн?

Полковник понимал, что до такой дилеммы дело вряд ли дойдет, тем не менее ему понадобилось некоторое мужество, чтобы не направиться к выходу. После всего того, что ему пришлось пережить во время плена в Турции, а затем во время арестов, которым подвергался по воле Потоцкого, полковник ощущал стойкое предубеждение перед любым подземельем, даже если приглашен в него в качестве гостя.

— Если бы мне удалось создать свою орду, которая господствовала бы между ордами перекопского мурзы и Буджакской, то, во-первых, я обезопасил бы бахчисарайский трон. Во-вторых, дал бы понять Турции, что сила Крыма значительно возросла и султану придется иметь дело с еще одним правителем, который к тому же, — едва притронулся Карадаг-бей к локтю Хмельницкого, — рассчитывает на союз с казаками. А главное, повел бы сильную интригу против правителя Буджакской орды. Заставив его, для начала, изгнать или казнить всех сторонников Махмуд-Гирея, а затем предъявил бы свои права на буджакский трон, предложив объединить две орды в могучее степное ханство.

— В крайнем случае, этот трон можно было бы добыть и саблей, — сказал Хмельницкий, — опять-таки при поддержке казаков.

— Кажется, мне пришлось сказать вам значительно больше того, чем вы имели право знать, господин полковник.

— На Востоке, как, впрочем, и на Западе, такое признание заставляет настораживаться. Зато теперь я понимаю, чего вы добиваетесь, с кем связаны и каким образом следует находить с вами общий язык. Затевая наш союз, мы оказались в равных правах и почти в равных возможностях. А равенство всегда укрепляет доверие.

Они вышли из подземелья, и Хмельницкий сразу же направился к довольно просторному балкону, с которого открывался вид на горы. На вершинах еще кое-где лежал снег. Ветер, прорывавшийся откуда-то из-за хребта, еще бредил зимой, но Хмельницкий довольно долго стоял на нем, вдыхая его студеную влагу, как вдыхают ветер опасных странствий и недолгой свободы.

Пока его глаза отдыхали здесь от мрака подземелий, в замок прибыл гонец от хана.

— Полковник, сегодня вам вновь предстоит лицезреть сиятельного правителя Крыма, — объявил Карадаг-бей, выслушав гонца прямо посреди двора.

— Когда и где? Ведь скоро стемнеет.

— В обители князя Кремидиса.

— Почему не здесь?

Карадаг-бей воинственно рассмеялся.

— Я тоже не раз задавался подобным вопросом. Пока мне не подсказали, что хану не нравится мой замок.

— Его европейский стиль?

— Тем, что он выглядит куда более мощным и роскошным, нежели его собственный.

— Тогда вам лучше уходить в степь. И предаваться прелестям шатерного бытия.

— Или же совсем не уходить, — по-рысьи сузились глаза Карадаг-бея.

33

Карета принца де Конде, сопровождаемая большим эскортом кирасир из личной охраны, влетела во внутренний двор королевского дворца с такой стремительностью, словно оказалась в авангарде армии, ворвавшейся во вражескую крепость.

Предупрежденная о прибытии с фронта главнокомандующего, Анна Австрийская наблюдала за его появлением в Лувре, стоя у небольшого окошка-бойницы, у которого в дни своей молодости не раз с трепетом ожидала возвращения Людовика XIII. Какими сладостными были минуты этого тайного созерцания! Когда король даже не догадывался, что она наблюдает за его возвращением во дворец, поскольку Анна Австрийская всякий раз успевала добраться до своего будуара, в котором государь обычно и заставал ее «в полном неведении» за чтением книг или задремавшей — от долгого и томительного ожидания — в глубоком кресле.

Теперь, наблюдая за прибытием принца де Конде, королева тоже ощущала трепет, но порожденный больше страхом, нежели желанием видеть во дворце этого все менее признающего условности придворного этикета вояку. Королеву предупредили, что принц разъярен слухами об ожидавшемся подписании мирного договора с Испанией и прочими ее союзниками и собирается «все поставить на свои места».

— Интересно, каким образом он собирается осуществить это? — воинственно поинтересовалась Анна Австрийская, услышав сию новость от главного интенданта армии генерала де Колена.

Однако воинственности ее хватило лишь на риторический вопрос тыловому генералу. Королева отлично понимала, что уж кто-кто, а принц де Конде, с его славой и невоспитанностью, церемониться не станет. Если только его вовремя не остановить. Это Дюнкерк он может штурмовать пять раз, а потом вновь бездарно уступить его испанцам. Лувр и Пале-Рояль он возьмет штурмом с первого раза. И ничто его в этой победе не смутит. Ничто!

Вопрос: кто должен остановить этого доморощенного воителя? Людовик XIV еще слишком мал, чтобы по-настоящему осознавать все происходящее в его королевстве. Ей, королеве-регентше, приходится больше заботиться о том, как спасти его от яда, чем о том, как использовать в своих политических интригах. Кардинал Мазарини уже не обладает никакой реальной силой, наоборот, в народе этого «проклятого сицилийца, сатану в сутане» ненавидят так, как можно ненавидеть только самого лютого врага. Слишком уж донял он французов своими налогами, поборами и войнами.

Вот и получалось, что, когда принц де Конде решится взять королеву под арест, во Франции это будет воспринято как дворцовое недоразумение, о котором ко дню коронации Людовика Бурбона де Конде попросту забудут.

Какое-то время она, затаив дыхание, наблюдала, как, четко печатая шаг, молодой принц приближается по центральной дорожке к ступеням дворца. Высокие ботфорты, безукоризненно подогнанный маршальский мундир. Сверкание позолоты и бриллиантов на ножнах шпаги. Четверо марширующих за ним красавцев-офицеров…

«Как же все они молоды! Как прекрасно сложены…» — залюбовалась Анна Австрийская, предаваясь сугубо женскому восприятию. И сейчас еще, в свои годы, она никогда не стеснялась этого «сугубо женского»…

«Но почему он с офицерами? — встрепенулась вдруг королева. — Да к тому же — с четырьмя? Обычно де Конде входил во дворец один. И никогда не прибывал с фронта с такой большой личной охраной. Во всяком случае, не появлялся с ней у дворца, оставляя где-то в гвардейских казармах».

Как она жалела сейчас, что рядом нет Мазарини. Первый министр еще кое-как умудрялся противостоять армейскому натиску принца. Ей же это удавалось все труднее.

Анна Австрийская пока что не знала, что конкретно, кроме слухов о мире, заставило главнокомандующего покинуть свои войска на севере Франции, прибыть в Париж и добиваться ее аудиенции. Тем не менее сразу же определила для себя, что в этот раз должна выглядеть очень решительной.

Возвращаясь к себе, в официальный кабинет для приемов, королева сняла с постов двух гвардейцев и приказала им присоединиться к тем двум, что стояли у входа в ее апартаменты.

Она никогда не входила в кабинет для приемов через официальную приемную, но в этот раз нарушила установленный порядок. Заметив там офицера в форме пехотинца, остановилась напротив него.

— Подполковник де Монкен, Ваше Величество, — взволнованно проговорил пехотинец.

По докладу секретаря Анна Австрийская помнила, что этот офицер, прибывший из Марселя, добивается восстановления своих прав на некую деревушку, оказавшуюся каким-то образом во владении маркиза де Жорналя. Знал бы подполковник, как ей не хотелось встревать сейчас в эту провинциальную дворянскую склоку.

— С этой минуты вы — полковник. И командуете моей личной охраной. Берите двух гвардейцев и становитесь с ними у двери моего кабинета. Подчиняться только мне.

Де Монкен непонимающе уставился на королеву. Он хотел задать какой-то вопрос, но Анна Австрийская так прошипела: «Выполняйте же, полковник», что у пехотинца мигом отпала охота выяснять что-либо.

— Ах, и вы здесь, вице-адмирал? — Из семи человек, томившихся в ее приемной, военных было всего двое. Сейчас королеву интересовали только они.

— Простите, Ваше Величество, капитан де Крунстадт. Я обращался с нижайшей просьбой позволить мне снарядить небольшую эскадру… — на ходу излагал он свою давнишнюю просьбу, радуясь удивительной возможности отнять время у вечно занятой королевы.

— И вы, конечно же, снарядите ее, вице-адмирал. Сейчас мы это обсудим.

Пока принц, задержанный на несколько минут вездесущим генералом де Коленом, дошел, наконец, до кабинета королевы, он с удивлением увидел, что у входа его стоят неизвестный офицер и двое гвардейцев.

— Кто такой? — с фронтовой бесцеремонностью поинтересовался он, намереваясь перешагнуть через офицера, как через оказавшееся посреди дороги бревно.

— Полковник де Монкен, начальник личной охраны королевы.

— С каких это пор? — изумленно поморщился главнокомандующий, не понимая, что происходит.

— С сегодняшнего дня, ваше королевское высочество. Королева приказала никого не впускать. Она крайне занята.

— Чем?! — побледнел главнокомандующий,

— У нее вице-адмирал господин де Крунстадт.

— Впервые слышу о таком вице-адмирале.

— Я, с вашего позволения, тоже. Но вице-адмирал существует. Он у государыни в кабинете. Речь идет о судьбах наших колоний, — почти доверительно сообщил де Конде полковник. — Поэтому нижайшая просьба, мессир, немного подождать.

— Но почему она вызвала именно этого вице-адмирала? — все еще отказывался принц понимать, что здесь происходит.

— Он явился сам. С ходатайством. Как оказалось, королева приняла его весьма благосклонно.

«Старая развратница! — мысленно взорвался главнокомандующий. — У нее сейчас только одно на уме!..»

В какое-то мгновение принц готов был отшвырнуть полковника от двери и ворваться к королеве. Но рослый плечистый пехотинец, отлично понявший ситуацию, стоял перед ним непоколебимо. Уже однажды униженный, давно добивающийся правды, он теперь готов был доказать свою признательность королеве любой ценой. Да и гвардейцы заслоняли дверь плечо в плечо, словно сдерживали штурм, — суровые и настроенные более чем решительно.

«За всем этим стоит кардинал Мазарини, — вдруг понял принц. — Сама королева не решилась бы вот так… Они боятся меня и попросту сговорились».

Только неожиданно возникшая за спинами гвардейцев мрачная тень «проклятого сицилийца» заставила принца де Конде горделиво вскинуть подбородок и, зло пробормотав: «Эти вечные проблемы с колониями и пиратами…» отступить.

34

— Я рад, что удалось собрать вас, господа, именно здесь, — в европейском духе, но по-татарски, сказал Карадаг-бей, берясь за амфору с греческим вином.

За окнами «Византии» жил своей жизнью мир крымского ханства. Взывали к правоверным с высоты поднебесных минаретов муллы; безнадежно расхваливали свой товар перед равнодушными прохожими уставшие уличные торговцы; закипали страстями небольшие гаремы знатных турок; смотрели на заходящее солнце, как на великое избавление, изнемогающие от труда и тоски рабы, которых и на суше по привычке называли «галерниками».

…А здесь, в закрытом для обычных посетителей кабинете «Византии», шло неспешное европейское застолье, в котором принимали участие тайно явившийся сюда крымский хан Ислам-Гирей, чья седая, коротко стриженная бородка, обрамляющая задумчивое мужественное лицо, придавала ему вид древнегреческого мудреца; Карадаг-бей, грозно восседавший в мундире прусского офицера; полковник Хмельницкий, которого оба татарина уже воспринимали как вождя повстанцев и командующего огромной армией кяфиров, готовой в союзе с Крымом повести боевые действия против ненавистного им короля Ляхистана; и молодой венгерский князь Тибор из рода трансильванских правителей Ракоци, рассчитывавший переправиться из Крыма в Стамбул, чтобы оттуда развернуть борьбу за престол.

Князь почти не прибегал к своему познанию турецкого. Он весь вечер провел в горделивом молчании, в котором уже отчетливо просматривалась навечно запечатлевшаяся печать оскорбленной отверженности. Но, даже при молчаливом присутствии его, Хмельницкий чувствовал себя неловко, поскольку казался себе вторым просителем трона, после князя Тибора, «короля всех венгров на Дунае и Поволжье», как возжелал именовать себя будущий правитель.

«Человек, присвоивший себе такой титул еще до того, как кто-либо признал его претензии на трансильванский трон — а сам он хоть что-либо предпринял, чтобы овладеть этим троном, — так на всю жизнь и останется жалким интриганом, — сказал себе Хмельницкий. Историю коронационного грехопадения князя он успел выслушать от Карадаг-бея незадолго до его прибытия. — Однако бойся, как бы перед сильными мира сего ты не предстал таким же жалким интриганом, как этот беглый, пробиравшийся в Крым с обозом молдавского посланника венгерский князь. На которого в Трансильвании — ее еще называют Семиградьем — уже устроили настоящую охоту. Как, впрочем, и на тебя — в благословенной Польше».

— Мы представляем здесь три державы, которые могут составить союз против Польши, — начал Карадаг-бей официальную часть этой тайной вечери. — Король Ляхистана решил, что его страна занимает слишком мало земель для того, чтобы мог чувствовать себя таким же великим монархом, как султан Порты, король Франции или королева Англии.

«Вообще-то мы представляем четыре государства», — лукаво уточнил про себя Хмельницкий, имея в виду то, о чем предпочел умолчать сам Карадаг-бей, решивший создать собственную державу. Однако вклиниваться с этим замечанием в пространный монолог будущего правителя Великой Тавриды не осмелился. Сюда, в «Византию», он пришел не столько для того, чтобы говорить, сколько для того, чтобы слушать.

— …Вот почему Владислав IV спешно создает армию, набирая большое коронное войско и ополчение и призывая в страну отряды наемников.

Карадаг-бей мельком взглянул на хана. Тот сидел, откинувшись на спинку кресла, и едва заметно кивал, соглашаясь с доводами советника. Всем своим видом он демонстрировал присутствие без присутствия. Восседавшая за столом высокородная чернь не должна была забывать, что она все же чернь, пусть даже и высокородная.

— Первый удар, который король Ляхистана решил нанести, возрождая свою «Великую Польшу от моря до моря», нацелен против казачества.

«Точнее было бы сказать, против Крыма, — вновь мысленно уяснил для себя Хмельницкий. — Казаков король как раз и намерен натравить против войск хана…».

— Причем задуман этот удар дальновидно, — словно бы разгадал его несогласие Карадаг-бей. — Вначале, собрав огромную казачью силу, он бросит ее против нас, тем самым совершенно оголив и ослабив Сечь и всю Украину. И пока казаки будут гибнуть в татарских улусах, отряды наемников пройдутся по Украине огнем и мечом, после чего о Казакистане останутся разве что воспоминания.

«А что, высказывать свои политические взгляды он уже научился вполне по-европейски, — обратил внимание полковник. — Что, однако, не мешает ему за французскими терминами и прусской прямолинейностью лелеятъ откровенно восточный яд льстивых слов».

— А тем временем, создав огромную армию, Польша будет стремиться присоединить к ней войска Молдавии, Трансильвании и, возможно, Чехии. Пользуясь тем, что война, длившаяся в Европе вот уже почти тридцать лет, завершается.

— Она не должна завершиться, — впервые перебил его хан, — поскольку не должна завершиться никогда. Мы всегда рады видеть Европу воюющей. Пока короли-христиане бьют друг друга, они не помышляют о новом объединении сил, о новых антимусульманских союзах и христианской милиции.

Присутствие за столом христиан хана совершенно не смущало.

— Тут многое будет зависеть от того, что происходит в Чехии [49], — молвил князь Тибор. — Нельзя погасить пламя, не достигнув его очага.

— К сожалению, он давно погашен, — отрубил хан.

— Но все еще тлеет.

— Все еще? — переспросил Карадаг-бей, заметив, что хан вновь высокомерно умолк. Правитель прибыл сюда, чтобы изрекать, а не вступать в мелкую полемику. Для полемик существует его советник.

— Как только с вашей помощью и помощью султана мне удастся прийти к власти в Трансильвании, она не угаснет до тех пор, пока не угаснет ненависть чехов к австрийской империи.

— Польша и Австрия, — кивнул хан. — Эти две империи постоянно нависают над Крымом, Портой, над всем исламским миром. Они мешают продвижению священного учения ислама на север, в Европу; ослабляют нас, не позволяя туркам завоевать Восток.

— И Крыму тоже? — решился уточнить Хмельницкий. Хан повелительно взглянул на Карадаг-бея: «Объясни ему, что к чему!»

— Рядом с Крымом не только ногайские степи, но и степи Кубани. Там огромная земля, овладев которой, мы могли бы постепенно продвигаться к Кавказу, одновременно соединяясь с низовьем Волги. Тогда великая Крымская империя могла бы раскинуться от Днестра до низовий Волги, от Перекопа до грузинских земель, на которых границы нашего государства сошлись бы с владениями светлейшего султана Порты.

Еще какое-то время Карадаг-бей и князь Тибор обменивались своими несбыточными проектами, все сильнее распаляясь на кострах собственных фантазий. Выслушивая их, Хмельницкий пытался разгадать не столько замысел создания двух новых империй, сколько замысел этой встречи.

Для него важно было выяснить, почему хан согласился на столь необычное, тайное совещание в стенах «Византии». И если речь идет об интересах Крыма на границах с Польшей, то почему при этом присутствует венгерский князь, отправляющийся к тому же в Стамбул. Где Тибор, с его младенческой словоохотливостью, мог преспокойно изложить все слышанное здесь, если не матери султана, которая, по существу, правила сейчас в Турции, то, по крайней мере, великому визирю или любому другому высокопоставленному турецкому чиновнику.

— Однако все то, что задумано нами, — решительно попытался полковник вернуть их рассуждения в то русло, которое неминуемо приводило к Сечи, — должно иметь достойное начало. Я вижу его в могучем союзе Крыма и Запорожской Сечи при поддержке Турции, конечно же, — откровенно адресовался он к князю Тибору. Если тому угодно будет расточать подробности их встречи по обе стороны пролива, то пусть там знают, каковы «истинные» планы Хмельницкого.

— Разве кто-либо в Бахчисарае против такого союза? — улыбнулся Карадаг-бей. — Начало будет таким, каким пожелаем мы с вами.

Кремидис появился в окружении сразу трех слуг. Вино, баранина, огромные подносы с зеленью, взращенной на южных склонах гор, а возможно, и привезенной из-за моря.

— Мы могли бы скрепить наш военный союз договором о вечном мире, о котором были бы извещены все окрестные монаршьи дворы. Это имело бы огромное влияние не только на умы правителей, но и на события на полях сражений.

— Некоторым правителям было бы над чем поразмыслить, — согласился Карадаг-бей, не смея при этом перевести взгляд на своего покровителя. Это означало бы, что он настаивает на его согласии относительно договора о вечном мире, а позволить себе такое советник хана пока что не мог.

Прошло несколько минут молчания, которые грек разбавил своим тостом во славу «мудрейшего из мудрейших правителей» и прекрасным, настоянным на олимпийских молитвах вином, прежде чем Хмельницкому стало ясно, что Ислам-Гирей не готов дать согласие прямо сейчас. И трудно сказать почему. Возможно, именно потому, что о нем сразу же станет известно в Стамбуле.

— Но пока что для меня достаточно было бы заверения в том, что войска вашего светлейшества готовы выступить против поляков уже нынешней весной.

— Чамбулы Тугай-бея, — напомнил хан о той договоренности, которой они завершили свою прошлую встречу. «Чего еще добивается этот неверный?!» — не понимал он.

— Появление чамбулов Тугай-бея может быть истолковано как помощь только перекопского мурзы. Важно, чтобы в решающий момент на поле боя появился отряд Вашего Величества.

— Он обязательно появится, — неожиданно подтвердил хан. — В нужный момент.

— Благодарю.

— Но тогда вам придется разделить славу с крымским ханом, — оскалил зубы в жестокой улыбке Ислам-Гирей. — Говорят, вы настолько славолюбивы, что вам трудно будет согласиться с этим.

— И славолюбив, и самолюбив, — кротко признал полковник. — Немного знаю историю, однако не приходилось встречать в ней имени правителя или полководца, который бы по своей воле согласился делить с кем бы то ни было славу победителя. Слава делится не от ее избытка, а от безысходности, из-за сложившихся обстоятельств.

Хан впервые рассмеялся. Настолько добродушно, что на какое-то время за европейским столом «Византии» — с греческим вином — забыли, что один среди них — грозный правитель Крыма, чьего слова или хлопка в ладоши достаточно, чтобы через несколько минут все они, включая хозяина таверны и его слуг, оказались на плахе. Или на кольях. Это уже зависело от сумасбродства хана.

«В любом случае главное достигнуто, — самолюбиво подытожил Хмельницкий. — Его согласие позволит мне прислать посольство для подписания такого соглашения, от которого бы польскому королю начал мерещиться дьявол».

— Как только вернусь на Сечь, сразу же стану готовить парламентеров. Пункты, которые будут предусмотрены в соглашении, окажутся вполне приемлемыми для нас обоих.

— Мы сделаем их приемлемыми, — грозно пообещал хан, торжествующе улыбаясь, и, подняв кубок с вином, неожиданно провозгласил: — За мудрого и славного атамана Сечи, гетмана Украины, господина Хмельницкого!

Все присутствующие за столом поднялись. Хмельницкий и Карадаг-бей обменялись затяжными взглядами заговорщиков.

«Советник ждал этого момента, — понял полковник, глядя в самодовольное лицо Карадаг-бея. — Ради него он организовал эту встречу, к нему осторожно подводил Ислам-Гирея».

— Границы Чехии недалеко от границ Украины, — сказал хан, считая, что со вступлением к соглашению покончено, а посему пора вспомнить о князе Тиборе.

— Их земли, особенно земли словаков, — мгновенно ожил трансильванец, — подступают к землям карпатских русинов, которые, в свою очередь, граничат с Русским воеводством Речи Посполитой, землей наших древнегалицких князей.

«Ваших древнегалицких князей?! — сдавленно изумился Хмельницкий. — Это что-то новое! Ну да сейчас не до полемики».

— Осталось подумать о человеке, который бы не побоялся вновь войти в чешское пламя и постепенно раздувать его, отвлекая внимание и силы австрийского императора. Причем делать это до тех пор, пока не окрепнут новые империи наши здесь, в степях, на берегах двух морей.

* * *

Взоры всех троих обратились к князю Тибору. Трансильванец не ожидал столь резкого перехода к придунайским проблемам, но ясно было, что в принципе готовился к нему.

— Кажется, есть человек, способный поискать такого «огнедышца», — пришел ему на помощь Карадаг-бей, только сейчас, подобно ловкому игроку, извлекая из рукава ту самую козырную карту, которая должна спасти всю игру. — Не так ли, князь Тибор?

— Вы имеете в виду княгиню Стефанию Бартлинскую? — уточнил трансильванец.

— Именно ее.

— В таком случае… Словом, это правда, яснейший, — обратился трансильванец к хану. — Такая женщина существует.

— Женщина?!

— В Европе они во многих случаях имеют куда большее влияние при дворах и на политику государств, чем на Востоке.

— Женщина, — вновь огорченно поморщился хан. — А не могла бы она украсить мой гарем? — подался через стол к князю.

— Гарем? Эта женщина — нет, не могла бы.

— Но речь идет о гареме хана!

— Она княжна.

— У меня несколько княгинь. Разных. И просто аристократок. Со всего мира. Это мои любимые наложницы.

— Но княгиня Бартлинская не может украшать чей-либо гарем. Для этого она слишком…

— Стара?

— Ей еще нет и тридцати.

— М-да, — недовольно проворчал хан. В таком возрасте он предпочитал уже изгонять из гарема. — И слишком некрасива?

— Удивительно красива.

Хан опустошил половину своего кубка и с мечтательным вздохом повертел головой.

— Просто она слишком… княгиня.

— Так она — чешка? — пришел на выручку князю Богдан Хмельницкий, пытаясь увести разговор подальше от евнухов хана.

— С польской и саксонской кровью. В том числе и с кровью рода Габсбургов.

— Что всегда настораживает…

— Но все же больше — чешка, давно стремящаяся к чешскому трону.

— Что более понятно и приемлемо. Она каким-то образом связана с Польшей?

— И даже с графским родом Потоцких.

Хмельницкий огорченно вздохнул, но тут же заметил:

— Во всяком случае, это позволит ей без особых приключений проехать по Украине, погостив во владениях графа и прочих польских магнатов.

— Но у вас, насколько мне известно, нет гарема, — ревниво заметил хан, все еще не в состоянии отторгнуть разыгравшуюся фантазию от заманчивых станов своих красавиц.

— Пока что нет, — усмехнулся полковник. — Но вскоре, подражая некоторым правителям Востока, создам его. Причем исключительно из княгинь.

— Вот тогда я стану частым гостем вашего двора, Хмельницкий, — оценил его юмор хан.

— Где она сейчас? — вновь вклинился в их разговор Карадаг-бей.

Иногда Хмельницкому казалось, что он — единственный, кто по-настоящему знает, ради чего было созвано это высокое собрание, о чем здесь следует говорить, а главное, чем оно обязано завершиться.

— Какое-то время она находилась в Греции, в изгнании. Под покровительством турецкого султана.

— Странно, — вновь взялся за свой кубок хан. Мусульманские заповеди его совершенно не волновали. — Мы не знали об этом.

Но по тому, с каким возмущением он взглянул на Карадаг-бея, стало ясно: хан подозревает, что не знал только он. В отличие от своего советника.

— Завтра, — подтвердил его опасения Карадаг-бей, — если только Аллах позволит, княгиня со своей небольшой свитой высадится в порту Кафы, чтобы затем, через Перекоп, уйти в польские земли.

— Через Бахчисарай, — поправил его хан.

— Если будет так угодно, мудрейший.

— Через Бахчисарай, — еще резче настоял хан, обращаясь почему-то к Хмельницкому.

— Думаю, княгиня не откажет в визите вежливости правителю, с чьего согласия будет находиться на его землях. Несмотря на то, что она прибывает, имея охранную грамоту самого султана, — вновь с головой выдал себя советник. И вообще, было похоже, что, все изложенное ранее Тибором, мог бы изложить сам Карадаг-бей.

Мало того, Хмельницкий был уверен, что князь говорил со слов Карадаг-бея. Вот только учеником оказался совершенно бездарным. Что его явно не украшало, делая надежды на трансильванский трон еще более призрачными.

— Не откажет, — успокоил трансильванец их обоих.

— А полковника Хмельницкого с его православными воинами мы попросим чуть задержаться, чтобы потом провести княгиню до владений графа Потоцкого, — еще раз попытался удивить полковника Карадаг-бей. Не понимая, что Хмельницкий и сам уже подумал о том, что княгине, которая неминуемо вступит на украинские земли, понадобится более надежная охрана, чем та, которая прибудет с ней из Турции.

— У меня слишком мало времени, досточтимый Карадаг-бей. Но если светлейший хан позволит и если таковой будет воля светлейшего…

— Прекратите, Хмельницкий… — поразил его хан своей непосредственностью. — Признайтесь, что вам и самому не терпится припасть к венам, в которых смешалась кровь чуть ли не всех правящих родов Европы.

И теперь они рассмеялись все четверо. С этой минуты за столом сидели не военачальники, не политики, а закоренелые, знающие толк в женщинах, мужчины.

— Итак, она прибудет завтра? — уточнил Хмельницкий.

— Предполагается, — ответил Тибор.

— И ее будут встречать?

— Мои аскеры во главе с советником Карадаг-беем, — заверил его хан. — Вам такая честь не выпадет, Хмельницкий. Вы слишком влюбчивы.

Хан проговорил это с юмором, полушутя, однако Хмельницкий подумал, что подобной полушутки вполне достаточно, чтобы «костер» разгорелся не на просторах далекой Моравии, а значительно ближе. Причем очень опасный костер, который трудно будет погасить, ибо гасить всем им придется одно и то же пламя. Толпясь. В том числе и трансильванскому князю. Не говоря уже о Карадаг-бее, раньше всех оказавшемуся у ног княгини.

— Тем временем я займусь поиском невесты для своего сына Тимоша. Насколько я понял, ему нравятся смазливые татарки.

— Знатный жених, — согласился хан. — У нас появится принц, объединивший два великих рода — Гиреев и Хмельницких. — Однако, немного замявшись, тут же уточнил: — И претендующий сразу на два трона… Жизнь показывает, что обычно такие люди не получают ни одного. Не успевают.

Хмельницкий и Ислам-Гирей молча переглянулись.

Это был поединок не столько отцов, сколько правителей, заботящихся о том, в чьих руках окажутся их неосвященные Римом короны.

— Над этим следует подумать, — согласился Хмельницкий.

35

Пока в зале «Византии» продолжался тайный передел Европы на новые империи, корабль, на котором прибывала в Крым княгиня Стефания Бартлинская, изменил курс и, вместо Кафы, приблизился к поселку, находящемуся на берегу напротив Бахчисарая.

Несмотря на заметное волнение моря, уставшая от длительного путешествия княгиня решительно потребовала от капитана, чтобы ее и телохранителей переправили на все еще далекий берег лодками, поскольку, из-за мелководья, корабль не мог пристать к берегу. Да и пристани в поселке не существовало.

Княгиня торопилась. Она не настроена была тратить время на раздумья и сомнения. К страху за свою жизнь успела привыкнуть настолько, чтобы всю оставшуюся жизнь уже не дрожать от страха. Решительная и властная, Стефания не только умела рисковать, но и любила это делать с определенным блеском. Что уже давно не оставалось незамеченным.

Все сопровождение княгини состояло из шести довольно могучих, одинаково прочно закованных в броню и молчание воинов-лучников во главе с капитаном Чеславом, которого она же сама и произвела в офицеры. К ним присоединился лейтенант турецких азабов [50] Осман. Не в меру разжиревший, ленивый и, тем не менее, достаточно властолюбивый, чтобы всегда вовремя тыкать в лицо каждому, кто препятствует возвращению княгини на родину, золотой жетон с печатью султана и требованием повиноваться и выполнять просьбы его предъявителя. Этот жетон был самым большим успехом, которого Стефании удалось добиться в Стамбуле. Ее талисманом и спасением.

Правда, капитан корабля, которому выпала честь доставлять в Крым опальную чешскую княгиню вместе с каким-то контрабандным товаром, был немало удивлен, поняв, что столь высокородная и красивая дама странствует, не имея при себе ни одной служанки.

Но еще больше он удивился, узнав от лейтенанта Османа, что двух прекрасных чешек-служанок княгиня еще в Греции, не задумываясь, уступила одному из богатых арабских шейхов за довольно приемлемую цену. Это дало ей возможность добраться до Стамбула, где при дворе султана ее встретили как союзницу, поскольку вот уже почти десять лет княгиня напропалую интриговала против династии Габсбургов, любой из представителей которой оставался яростным врагом Высокой Порты.

В селении Осман быстро отыскал дом местного предводителя и, в буквальном смысле ткнув ему в лицо жетон, потребовал немедленно добыть коней и, по возможности, хоть какое-то подобие кареты.

Повозка, раздобытая этим щедряком, больше была похожа на потрепанную цыганскую кибитку, нежели на дорожный экипаж. Тем не менее княгиня немедленно оккупировала ее и приказала гнать к столице так, словно весь Бахчисарай с ликованием ожидал ее у триумфальной арки.

Княгине действительно было под тридцать, однако выглядела она под двадцать с небольшим. Вести себя могла то как умудренная жизнью и придворными авантюрами фрейлина, то как взбалмошная шестнадцатилетняя безнравственная девчонка. Все зависело от того, в каком образе пребывала в данный момент эта неподражаемая актриса дорожной авантюры, за чью плату приходилось играть и на каких закулисных зрителей рассчитывать.

— Если бы в этом селении был хоть какой-то причал, я приказала бы подогнать корабль к нему и потребовала, чтобы хан или, по крайней мере, его первый министр прибыли на борт, — явно оправдываясь, объяснила она Осману, который сел рядом с ямщиком-татарином, владельцем этой разбитной каруцы.

— Хану это могло бы показаться неслыханной дерзостью, — Осману все еще трудно было понять и смириться с неукротимой фантазией своей повелительницы. Что, однако, не помешало ему, оставив солдат на корабле, самовольно присоединиться к Стефании, чтобы, потрясая султанским жетоном и распугивая татар своим сельджукским происхождением, прокладывать княгине путь к ханскому двору.

— Дерзостью было бы, если бы я захватила корабль, который мы оставили, и приказала капитану подниматься вверх по Дунаю до берегов благословенной Чехии. Но ведь я этого не сделала. Постой, — осенило ее. — Чеслав, — подозвала она капитана своих стрелков — закованную в сталь громадину с загоревшим, цвета турецкой черепицы, лицом. — Сколько там, на корабле, было моряков?

— Человек сорок, — прохрипел Чеслав таким дремучим и невнятным басом, что после каждого слова его богобоязненный христианин обязан был испуганно креститься.

— И сколько азабов? — обратилась к Осману.

— Тоже около сорока.

— Какого же черта мы не захватили его?! — возмутилась Стефания. — Вас семеро вооруженных воинов. По крайней мере, семерых вы могли бы выбросить за борт, остальных я заставила бы служить нам.

— И выбросили бы, — позевывая, хрипел Чеслав. «Выхрипывая» свои слова, он всегда зевал, а зевая, хрипел, словно раненный в шею тур.

— Тогда как остальных я заставила бы перейти на нашу сторону.

— И заставила бы.

— Так почему же мы не овладели этим кораблем?

— И овладели бы, — полусонно кивал Чеслав, не обращая внимания на то, что, высунувшись из кибитки, Стефания огорченно оглядывалась назад, туда, где с высоты взгорья, на которое они поднялись, вновь открывались мачты медленно уходящего на юго-восток судна.

Только Осман испуганно съежился, представив себе, что будет, если эта сумасбродная моравка и впрямь решит брать корабль на абордаж. Ему неплохо заплатили, и за эту плату он взялся доставить княгиню к стенам Бахчисарая, чтобы оттуда добраться до Кафы и вернуться на корабль. Капитан тоже получил свою долю. Нет, иного оборота этой истории он не желал.

— Мы бы поднялись по Дунаю и, для начала, обстреляли Вену. От дворца Габсбургов остались бы только руины.

— И остались бы, — томилась под толстой кожаной курткой страдавшая по привычным пяти кружкам густого чешского пива, сонная душа Чеслава, которая по-настоящему оживала только в трех случаях: когда рука этого верзилы бралась за тетиву лука, кружку пива или девичью грудь.

Во всех остальных случаях она пребывала в том неземном бытии девятого дня усопших, которое позволяло ей наблюдать за всем происходящим в мире как бы со стороны. Жить, не живя и страдать, не страдая.

— Вы, Осман, остаетесь в моем войске. Когда я стану правительницей Моравии, вы возглавите у меня корпус дунайских азабов, которые будут наводить ужас на австрийцев, сербов и валахов. Я позволю вам набрать этот корпус из янычар. Решитесь возражать?

— Не решусь.

— Иначе я приказала бы своим лучникам поупражняться на вас в меткости, — спокойно поведала ему Стефания.

Ее черные, излучающие холодный, спокойный свет глаза оставались при этом по-детски наивными и сочувственными. Вглядываясь в них, лейтенант азабов ни на минуту не усомнился в том, что она действительно приказала бы моравским лучникам использовать его располневшую тушу в качестве мишени.

— Скажите, княгиня, в Бахчисарае действительно готовы принять вас? — осторожно поинтересовался Осман. Это был опытный воин, который еще недавно, во времена султана Мурада IV, участвовал в персидском походе. Он командовал полком при взятии Багдада, после падения которого, турки смогли включить в свои владения всю Месопотамию.

Во время этого штурма [51] Осман якобы настолько отличился, что султан произвел его в генералы и назначил командовать большим отрядом янычар, составлявших теперь уже турецкий гарнизон Багдада. Как утверждал сам Осман, его даже собирались назначить командующим всеми войсками в Месопотамии.

Но случилось так, что благоволивший к нему Мурад IV скончался, и в Стамбуле началась политическая резня сторонников сразу нескольких претендентов на трон. В этой суете Осман-пашу арестовали и чуть было не казнили как сторонника Мурада IV. Спасло его лишь заступничество влиятельного командира султанской гвардии. Разжалованный Осман-паша, который с тех пор называл себя просто Османом, был послан на границу с Курдистаном рядовым. И только через год его вновь произвели в офицеры и направили в корпус азабов.

Всю эту историю Стефания услышала от капитана корабля, друга Османа, который когда-то служил офицером в измаильском гарнизоне. Стефания так и не позволила капитану овладеть собой, зато вечер, проведенный в его каюте, помог ей узнать многое из того, чего без этого визита она никогда не узнала бы.

— Такой человек мне нужен, — сразу же решила Стефания, осмыслив судьбу Османа. — Видно, мне суждено вечно оставаться княгиней-изгнанницей и собирать вокруг себя таких же изгнанников. Со всего мира.

— Что же вы скрываете от меня свои похождения? — в ту же ночь вошла она в каюту командира азабов.

— От вас?! — опешил тот.

— От меня, генерал Осман-паша, от меня. Почему вы скрыли, что являлись турецким генералом, штурмовали Багдад; а еще до этого штурма — служили в одном из гарнизонов в Трансильвании?

— В Трансильвании — да, служил. И Багдад штурмовал. Однако не терплю воспоминаний, княгиня.

— Я их тоже не терплю. И пришла к вам вовсе не для того, чтобы предаваться им.

— Любая женщина, входящая в мое жилище, может предаваться только моим ласкам. Все остальное ее не касается. Так что раздевайтесь без лишних слов, княгиня. Если только не пожелаете, чтобы вашими одеждами занялся я, простой лейтенант.

— Генерал, Осман-паша, генерал. Своей властью королевы Моравии я восстанавливаю вас в чине генерала. И отныне приказываю вновь именовать вас Осман-пашой.

— Это может очень не понравиться нынешнему султану Турции, а также некоторым его министрам.

— Придет время, и я вздерну этого султана. Если только кто-то не вздернет его раньше меня. Так вы готовы к тому, чтобы стать подчиненным мне генералом армии Моравского королевства?

— Несуществующей армии несуществующего королевства? Я всегда опасался, что кончу свою военную карьеру именно так.

— Вы неверно поняли меня, Осман-паша. Подобным образом вы могли рассуждать до того, как встретились со мной. Я же подбираю всех изгнанных и отверженных, и восстанавливаю справедливость тем, что каждый из них вновь обретает свой прежний чин, дворянское достоинство, положение в обществе, а порой и свое родовое имя, от которого вынужден был в свое время отречься. Перед вами, генерал, — королева отверженных. Именно так меня и называют. А вы смеете предлагать мне свою истрепанную, измызганную холостяцкую постель. Отныне вы — мой генерал, Осман-паша.

Лейтенант азабов грустно улыбнулся.

— Ничего, — приободрила его Стефания Бартлинская, — если вы сумели взять штурмом Багдад и Басру, сумеете взять и Вену. Не говоря уже о Праге.

— Мне нужно два дня на раздумья.

— Вполне хватит ночи. Тем более что она у вас будет свободной. Утром вы дадите согласие, господин генерал, — решительно потребовала Стефания.

— Согласен. Утром, моя королева, — не устоял Осман-паша, герой Месопотамии.

Он схитрил. Договорился с капитаном, что ни в Стамбуле, ни даже в Кафе тот пока что не станет сообщать о причине его отлучки с корабля. И что, очевидно, он еще вернется на борт, поскольку решил всего лишь присмотреться к этой «королеве».

Осман-паша был еще довольно молод, всего тридцать пять. Походы приучили его к странствию, а незаслуженные унижения, которым он подвергался в Стамбуле, как и постоянный страх перед тем, что кто-то там, в правительстве Порты, вновь вспомнит об опальном генерале и в чем-то заподозрит его, заставляли Османа-пашу искать какой-то выход из положения, в котором он оказался.

Вот почему появление на горизонте Королевы Отверженных пригрезилось ему тем факелом, на свет которого стоило пойти. Предварительно подстраховавшись, естественно.

— Вот видите, генерал, я не сомневалась, что вы согласитесь, — ослепительно улыбнулась ему утром Стефания, увидев его стоящим на корме. Вдали, и чуть правее по курсу, показались паруса какого-то корабля, и командир азабов наблюдал за ними в подзорную трубу, пытаясь выяснить, под чьим флагом ходит этот скиталец.

— Рад услышать, моя королева, что уже согласен.

— А вы ожидали, что я стану спрашивать, согласны ли? — Стефания не обиделась. Уже хотя бы потому, что не умела обижаться. Она всегда видела окружающий мир таким, каким тому никогда не суждено было становиться. В этом заключалась вся загадочность Королевы Отверженных, весь смысл ее появления на свет, смысл ее не понятных для многих фантазий.

— Султан настолько уважает меня, что, когда поблагодарю его в письме за то, что предоставил в мое распоряжение генерала Осман-пашу, он твердо решит, что предоставил в мое распоряжение именно этого генерала.

«Не будь она такой прекрасной, ее, конечно же, немедленно признали бы сумасшедшей, — решил Осман-паша. — Но кто из смертных, в том числе и султан Высокой Порты, дойдет до такого сумасшествия, чтобы считать сумасшедшей такую красавицу? Глядя на эту женщину, всегда проще признать безумцем самого себя. Что и делают все те, кто подпадает под чары Королевы Отверженных».

— Я предпочел бы, моя королева, чтобы при дворе султана как можно позже узнали обо мне и о том, где я нахожусь.

— Так будет спокойнее для двора султана, — охотно признала Стефания. — Можно было бы захватить этот корабль, — она указала на судно, следовавшее навстречу, — если бы не торопились в Бахчисарай.

— Это галеон. У него на борту как минимум сорок пушек. Он разнесет наш торговый кораблик с первого залпа.

— Ничего, пушки нам тоже пригодились бы. И почему вы решили, что мы начали бы с пальбы? Просто я предложила бы капитану галеона стать адмиралом моего флота. Думаете, он не согласился бы?

Осман-паша взглянул на Стефанию. Он вдруг открыл для себя, что, действительно, никто не способен признать эту женщину сумасшедшей. Но вовсе не потому, что побаивается осквернить ее красоту, а потому, что, подпадая под ее чары, очень быстро становится таким же умиленно-сумасшедшим, как и она. Вот, оказывается, как следует раскрывать тайну успеха великой княгини Моравии, Королевы Отверженных!

— Думаю, что согласился бы, — ответил Осман-паша. — Слишком уж безумным показалось бы ему ваше предложение.

— Жаль, я не уверена в том, что этот капитан действительно способен возглавить мой дунайский флот. Ведь до сих пор никто так и не произвел его в чин адмирала.

— Но ведь уже решено, что это сделаете вы.

— Если бы когда-то он уже был адмиралом.

— К тому же вас, моя княгиня, очень ждут в Бахчисарае.

— Нас ждут, генерал, — уточнила княгиня, — нас обоих.

36

Помаявшись во дворце почти около часа, принц де Конде буквально ворвался в кабинет королевы. Он был в гневе. Только то, что королева все-таки женщина, еще могло как-то спасти ее от переполнявшей главнокомандующего люти. В конце концов, он не какой-то там генералишко. Он — маршал, из рода Бурбонов! Престолонаследник. И пока он сражается на окраинах Франции за судьбу своей отчизны…

— Так вы утверждаете, вице-адмирал, что если наша эскадра подойдет к берегам Западной Африки, то мы еще в состоянии будем потеснить англичан и испанцев?

Анна Австрийская демонстративно не обращала внимания на появление принца. Стоя у развернутой на столе карты, только что принесенной ее секретарем, она старательно водила по ней пальцем, как бы очерчивая ту часть побережья, которую предполагала ввергнуть во власть французской короны.

— Ну, я не сказал бы, Ваше Величество, что одной эскадры достаточно… — растерянно пробормотал Крунстадт, поскольку до появления в кабинете принца де Конде речь шла не о захвате новых территорий в Африке, а об усилении французских позиций в Вест-Индии.

— Ваша эскадра, — перебила его королева, — была бы всего лишь передовым отрядом, вслед за которым в этих водах появится большой французский флот.

У Людовика де Конде челюсть отвисла от удивления. Какая, к дьяволу, эскадра?! Какой еще французский флот у берегов Западной Африки?! Спятила, дуреха, что ли?! Тут бы как-нибудь нейтрализовать отряд испанских рейдеров, зверствующих у берегов Франции.

Он прибыл сюда требовать подкрепления и новых партий оружия, особенно английских ружей, намереваясь в зародыше погасить саму идею мира, который королева собиралась подписывать, признавая этим свое поражение от Испании. Вполне очевидно, что добиться решительной победы в сражении с испанцами так и не удалось, но из этого еще не следует, что королева может признавать поражение своей страны!

— Вы правы, Ваше Величество, — одну руку вице-адмиралишко держал за спиной, словно классная дама, а другой вальяжно витал над просторами всех континентов и океанов. Откуда, из какого припортового кабачка она извлекла этого, пока еще не повешенного пирата и по какому праву, за какие заслуги произвела в вице-адмиралы?! Хорошо хоть не в вице-короли всех заморских владений Франции!

Забыв на время о том, что привело его в Париж, растратив весь свой гнев и все более-менее приличествующие случаю слова, главнокомандующий медленно подкрадывался к столу, словно боялся вспугнуть двух притаившихся за ним заговорщиков. При этом он по-гусиному вытягивал шею, стараясь еще издали разглядеть ту часть Африки, что уже была «завоевана» этими не вовремя сорвавшимися с рей флотоводцами.

— О, мессир, — только сейчас «заметила» его королева. — Нам вас так не хватало. Как вы считаете, если бы удалось снарядить эскадру численностью в двадцать кораблей, сколько наших отборных пехотинцев мы могли бы посадить на них?

— Если мне не изменяет память, государыня, пиратский флот, созданный датской регентшей Маргаритой [52] в союзе с Тевтонским орденом, был поменьше. Тем не менее она добилась того, что в конце концов Швеция и Норвегия подчинились ее натиску и приняли ее главенство.

Королева понятия не имела, что было связано с правительницей Дании, и вообще, когда именно эта регентша Маргарита правила. Однако поняла, что упомянуть о датчанке принц мог, только пытаясь задеть ее, Анны Австрийской, самолюбие.

— Подвигами королевы Маргариты займемся чуть позже, мессир. Пока что мы с вице-адмиралом Крунстадтом озабочены более насущными проблемами. Нас интересует западное побережье Африки.

— А меня, вы уж извините, доблестный вице-адмирал, — въедливо улыбнулся принц де Конде, — куда острее беспокоит северное побережье Франции.

— И что же там происходит? — удивилась королева.

— Да может случиться так, что, пока наша доблестная эскадра будет трепать паруса у берегов Африки, испанцы основательно займутся нашими собственными берегами. И окажется, что победоносной эскадре нашего вице-адмирала попросту некуда будет возвращаться.

Не меняя выражения лица, королева тем не менее с досадой взглянула на принца, затем перевела взгляд на карту: прервать такие сладостные мечтания!

— Вы свободны, господин вице-адмирал, — устало обронила она, возвращаясь к своему креслу за высоким массивным столом, за которым любил работать покойный супруг.

— Но, Ваше Величество, как же быть с той просьбой, ради которой.

— После решения королевы, господин капитан, — парировал главнокомандующий, — обращаться к своим «но» уже бессмысленно. Ступайте, сударь. Секретарь передаст вам наше решение.

Принц де Конде заметил, как побледнело и без того не розовощекое лицо Крунстадта, понявшего, наконец, что все, что здесь до сих пор происходило, — всего лишь бездарный спектакль. Королева использовала его в своей очередной интриге против принца де Конде — только-то и всего.

— А как же с моим чином вице-адмирала? — все же не сдержался Крунстадт. — Могу считать, что он действительно был пожалован мне?

Тут уже настала пора королевы побледнеть. Крунстадт нарушал все мыслимые нормы поведения. Он попросту выдал ее принцу.

— Вам будет пожалован чин артиллерийского майора, — мстительно успокоил его принц де Конде. — После двухнедельных сражений на побережье испанцы выбили цвет моего бомбардирского офицерства.

Пораженный тем, что он здесь видел и слышал, капитан Крунстадт воровато пятился к двери, словно опасался, что ему могут выстрелить в спину. Не понимая, что все те выстрелы, которые должна была принять его спина, она уже приняла.

Когда дверь за ним закрылась, принц де Конде устало плюхнулся в кресло и, распрямив уставшие ноги — сидя в карете, он почему-то всегда уставал больше, чем в седле, — благодарственно расслабился и закрыл глаза.

— Вы же не спать сюда явились, принц, — жестко упрекнула его королева.

— Если бы я мог вспомнить, зачем я сюда пожаловал, государыня, очевидно, вся наша встреча выглядела бы совершенно по-иному.

Королева победно улыбнулась. С перегоревшим принцем справиться будет легче. А что поделаешь, вдовья королевская судьба!

— У вас опять какие-то мелкие неприятности, Людовик? — уже совсем по-родственному поинтересовалась она.

— Вот уж не знал, что все неприятности Франции оказываются всего лишь моими… мелкими неприятностями.

37

Повозка Королевы Отверженных в сопровождении небольшого эскорта двигалась всю ночь. Усталости Стефания не признавала. Утром она в любом случае должна была появиться перед воротами столицы Крыма, которая, конечно же, с трепетом ждала ее прибытия.

— Великая княгиня, — разбудил ее голос Чеслава. — Мы задержали разбойника. Готовился напасть на нас, но побоялся!

— Если побоялся, отпустите. Стоит ли начинать визит в Крым с казни некоего татарина? Решитесь возражать?

— Всего лишь замечу, что задержанный нами — не татарин. И даже не турок.

— Кто же тогда?

— Кажется, поляк. Во всяком случае, так он утверждает.

Только сейчас Стефания приказала остановить повозку и сонно взглянула на небо. Оно было не по-крымски холодным, и княгиня опасалась, как бы оно не разверзлось ливнем или мокрым снегом.

— Ну-ка, сюда его, этого поляка!

Разбойник оказался тощим и оборванным. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что в бегах он пребывает уже несколько дней и движется к берегу, надеясь захватить там какую-либо лодчонку или смастерить плот, чтобы вырваться на нем из Крыма, минуя грозную стражу Перекопа.

— Я верю, что человек всегда остается тем, кем он называет себя, — полусонно проговорила княгиня. — Вот только времени выслушивать кого-либо у меня нет. Решитесь возражать?

Стефания говорила по-чешски, и поляк сразу же понял это. На смеси из польских, чешских, и еще черт знает каких слов, он объяснил княгине, что действительно является поляком, Мечиславом Дукой, родом из-под Кракова. Но в молодости ему пришлось работать в имении одного знатного морава.

— Ваше детство меня не интересует, — прервала его княгиня. — Кто вы? Мне и так ясно, что вы служили в польской армии и попали в плен к татарам, которые хотели продать вас туркам.

— О продаже речь пока не шла…

— Они хотели продать вас туркам, — внушила ему Стефания, не любившая, чтобы ей возражали. Мир существовал таким, каким она творила его в своих фантазиях, а не таким, каким казался всем остальным обитателям.

— Как вам будет угодно, — сдался поляк.

— Кем вы были? Что я могу вернуть вам?

Поляк замялся, не понимая, чего от него хотят.

— Какого дьявола молчишь? Говори, кем ты раньше был — графом, князем, генералом? — принялся наставлять его один из лучников, Власт, лучше всех знавший польский. — Тебя изгнали из двора польского короля?

— Я был слугой ротмистра Пшемышлянского. Он взял меня на войну вместе с остальными слугами, в дворянское ополчение, и я служил в обозе.

Стефания задумалась. Какое-то время она сидела, уткнувшись локтем в спину Османа-паши и ладошкой подперев подбородок, отрешенно смотрела на несчастного беглеца.

— Значит, ты являешься слугой ротмистра?

— Так оно и было, ясновельможная.

— И на воле вновь стал бы слугой ротмистра?

— Так оно и будет, ясновельможная. Мы, Дуки, всегда верно служили. Спасите меня, Христа ради. Сам Бог послал мне вас, славян, в этом страшном мире татарских нехристей.

— То есть ты не был отверженным? И ничего не потерял в этой жизни? Родился слугой, был слугой на войне, стал слугой в плену. Что же я способна вернуть тебе? Был бы ты графом, то вновь стал бы у меня графом. Беглым принцем — вновь стал бы принцем в Моравском королевстве.

— Но я буду слугой. Вы можете вернуть мне свободу, — наконец-то понял Мечислав всю сумасбродность размышлений этой, непонятно откуда появившейся в крымских предгорьях красавицы.

— Свободу… Это единственное, чего я не способна вернуть человеку. Свободным может почувствовать себя только тот, кто сам обретет ее. Пусть даже на плахе, за минуту до взмаха секиры. Ты это сделал, поскольку бежал из плена, а значит, ты уже свободен. Так что самое большее, что могу сделать я, вновь превратить тебя в безвольного слугу.

— Но не оставите же вы меня здесь! Укройте в повозке. Может, у вас найдется какая-никакая обувка и кусок лепешки?

— Дайте ему лепешку и отведите на то место, где схватили. Именно на то. Я вернула тебе свободу, слуга. Вместе с лепешкой, — молвила она вслед согбенной фигуре пленника, которого Власт плеткой отгонял от повозки к тому месту, где схватил.

— Он свободен, — доложил лучник через несколько минут, вернувшись к повозке.

— В следующий раз разбудите меня у ворот Бахчисарая, когда схватите изгнанного из столицы претендента на ханский трон Махмуд-Гирея, если только я правильно запомнила имя этого доблестного принца.

Несколько минут они проехали молча. Однако Осман-паша чувствовал, что княгиня не может уснуть, поэтому решился спросить.

— Кто же тогда эти ваши лучники, моя королева? Кем они были? Что вы вернули им, что они так преданно служат вам?

— Кому что, — усталым голосом объяснила Стефания. — Кто кем был. Власт и Махол были воинами моего отца, князя Бартлинского. Князь приказал их казнить, но я спасла, и они вновь стали воинами. Вон тот широкоплечий саксонец в чешуйчатой кольчуге — граф Кённиг. Он был подвержен инфамии, то есть публично обесчещен и лишен графского достоинства. Чеслав успел спасти его, когда граф уже находился в петле самоубийцы. Теперь он вновь предстает перед миром графом Кённигом, являясь при этом канцлером моего королевства.

— Вы неподражаемо добры, моя королева.

— Рядом с ним, вон там, слева от повозки, — негромко представляла своих спутников Королева Отверженных, — барон фон Вестгайд. Австриец. Был изгнан из дому и проклят отцом за то, что соблазнил свою молодую мачеху.

— Даже мачеху? — удивился Осман-паша. — Среди мусульман такого произойти не могло бы. Редкий случай.

— Кто знает, возможно, он всего лишь поддался ее соблазну. Как бы там ни было, отец объявил о лишении его наследственного титула, лишил всего состояния и несколько дней вместе со слугами преследовал в лесу, пытаясь изловить и казнить.

— Такой изгнанник обязан оставаться признательным до конца дней своих.

— И, наконец, вон тот, что всегда держится позади повозки, в арьергарде… Это бывший священник, армейский капеллан. Мне не хотелось бы рассказывать о его былых прегрешениях, дабы не гневить Бога и заставлять вас краснеть. Важно, что теперь он вновь стал священником, главным капелланом моей Армии Отверженных.

— А вы уверены, что все они — именно те, за кого выдают себя?

— То есть? — непонимающе уставилась княгиня на Османа-пашу. — Что вас тревожит?

— Вы уверены, что человек, которому вы вернули титул барона, действительно в свое время был бароном, а граф — графом?

Стефания задумчиво помолчала. Вопрос показался ей более чем странным, а потому неожиданным.

— Но ведь меня это совершенно не интересует, генерал Осман-паша.

— Не интересует? Почему же вы столь придирчиво допрашивали этого поляка и после всего лишили его права присоединиться к вашему эскорту?

— Видите ли, при моем дворе человек становится не тем, кем он был на самом деле, а тем, кем считает себя. Кем хотел бы стать, но по каким-то причинам вне моего двора не может стать им. У меня тоже не раз закрадывалось подозрение, что барон Вестгайд и не Вестгайд вовсе, и не барон. О чем можно судить по его явно воровским замашкам. Но ведь он-то назвал себя бароном. И сочинил целую легенду о том человеке, в которого хотел бы превратиться.

Осман-паша удивленно рассмеялся и покачал головой.

— Но он-то, по крайней мере, пока не ворует?

— И никогда не снизойдет до этого. Поскольку теперь он — барон фон Вестгайд, представитель старинного рода, сохранившего суровые нравы горных альпийских австрийцев. По крайней мере, троих из этого рода я знаю лично.

— И вы даже не пытались уличить этого лжебарона?

— При моем дворе нравы столь же суровы и столь же выдержаны в определенных традициях, как и при любом другом уважающем себя дворе великой княгини или королевы. Так вот уличать и изобличать в нем не принято. Пусть человек становится тем, кем желает стать.

— Мне начинают нравиться ваш двор и ваши обычаи.

— Так и должно было случиться, господин генерал. Ведь не стала же я уточнять, штурмовали ли вы на самом деле когда-либо Багдад, командовали ли там полком, и были ли в действительности разжалованы из генералов.

— У меня все так и было. Вам мог рассказать об этом капитан корабля.

— Капитан тоже поверил вам на слово — только-то и всего. Что же касается отряда азабов, то он содержит его за свой счет. Он же лично, своей властью капитана судна, назначил вас лейтенантом, командиром азабов, не так ли?

Осман-паша тяжело вздохнул и не стал пререкаться.

— Вы — самая загадочная из правительниц, которые когда-либо существовали под луной.

— Но есть нечто общее, что роднит меня с любым правителем. Я не терплю, когда меня пытаются разгадывать, и признаю только одно рвение подданных — беспрекословное послушание.

38

— Кстати, как там сражаются нанятые нами воины азиатских степей, господин главнокомандующий? — решила не упускать инициативы королева. — Что-то наш храбрый князь-генерал, сумевший в первые же дни покорить одну из самых «недоступных» французских крепостей — графиню де Ляфер, основательно сник.

— Он сейчас в Польше. Отбыл в свите принца Яна-Казимира.

— Зачем отпустили? Нам что, уже не нужны воины? Он ведь наверняка уехал не один.

— В Варшаве ему тоже придется сражаться. Вместе с принцем Яном-Казимиром. Только уже за польский трон. За наш с вами польский трон, Ваше Величество.

— Который, во что бы то ни стало следует отстоять в сражении с другим принцем, Каролем, или, как он себя предпочитает именовать, Карлом-Фердинандом, — понимающе поддержала принца Анна Австрийская. — Ох, уж эти ни с чем не сравнимые по жестокости сражения за трон! А тот, другой, генерал или полковник?

— Сирко? Сражается. Украинцы продолжают сражаться, хотя, увы, уже несколько месяцев не получают жалованья.

— Но ведь вы же знаете, что казна пуста, — отвела глаза королева. — Она пуста, несмотря на то, что проклятия в адрес первого министра не умолкают и что в некоторых департаментах крестьяне и ремесленники уже берутся за оружие и вилы. Она пуста, принц. И пусть это станет ответом на многие ваши недоуменные вопросы.

— Что же делать с казаками?

— Поблагодарить за службу. Наиболее храбрым из них предложить остаться во Франции. Пусть женятся здесь, оседают и воюют как подданные Людовика XIV. Что вы так удивленно смотрите на меня, принц? Понимаю, такая развязка этого азиатского узла вам просто в голову не приходила.

— Да уж, — вяло усмехнулся де Конде. — Интересно, как это предложение будет воспринято удальцами полковника Сирко?

Королева промолчала. Она ждала, когда, наконец, откроется причина гнева принца.

— Но привела вас ко мне не забота о степных рыцарях, не так ли, мессир?

— Естественно, — спохватился принц. — Я возмущен. Ходят слухи о том, будто кардинал Мазарини ведет тайные переговоры о заключении мира с Испанией и вообще о прекращении войны двух лагерей.

— Вы-то, конечно, убеждены, что эта бессмысленная война должна длиться еще тридцать лет?

— Она должна длиться до победы. Возможно, вам трудно это понять, государыня… — настраивался принц на философский лад. — Но мирные годы всегда безлики. О них, если и упоминают, то лишь затем, чтобы подчеркнуть, что это годы, ничем особо не отмеченные. Годы прозябания. А любая война — как отметина на лице истории. Печать, клеймо, бриллиант в короне…

— Если только в ходе ее правители не теряют эту корону вместе с головой.

— Что тоже весьма примечательно и всегда охотно фиксируется историками. Так вот, я не желаю, чтобы годы нашего с вами правления, государыня, вошли в историю Франции как годы поражения, годы бездарно завершенной великой войны.

— То есть не желаете, чтобы в памяти потомков нынешняя война осталась такой, каковой вы ее завершили, — деловито подытожила Анна Австрийская.

— Простите, но лично я пока что не собираюсь завершать ее. По крайней мере, в этом году. Уверен, она продлится еще как минимум года три. Франция и Испания попросту не в состоянии существовать сейчас, не будучи в состоянии войны друг с другом.

— Чего же вы добиваетесь? Чтобы мы объявили Испании новую войну?

— Чтобы первый министр и его послы прекратили переговоры с Испанией о мире. Это деморализует наших солдат. Подумайте сами: кому хочется умирать в последние дни войны, когда уже ясно, что в столицах договорились о мире?

— Деморализованными почему-то всегда оказываются только ваши солдаты, принц; испанские — нет.

По тому, как нервно передернул плечами де Конде, королева определила, что и эту словесную дуэль она выиграла. Другое дело, что такая победа ее не очень-то радовала.

Анна Австрийская понимала, что в принципе Людовик де Конде прав. Но понимала и то, что прав он всего лишь по-своему. Как солдат.

— Вам не кажется, принц, что если столь изнурительная война продлится еще хотя бы год, то воевать станет вся Франция? Но уже не против Испании, а против своих бездарных правителей, не способных ни выиграть эту войну, ни добиться достойного мира. В том числе воевать станут и против вас, наш непобедимый маршал.

— Не посмеют, — по-солдафонски отрубил главнокомандующий. — А посмеют — подавим любое восстание.

— О, тогда уж, сражаясь против безоружных крестьян, ваши доблестные драгуны и гусары покажут, на что они способны, — с грустью подбодрила его королева. — Но, чтобы не доставлять им такого удовольствия, мы с первым министром сделаем все возможное, дабы уже в этом году слишком затянувшаяся и совершенно бездарно — вы уж не обессудьте — ведшаяся война была завершена.

— Но этого нельзя допускать! — нервно раскинул руки главнокомандующий.

— Мы с первым министром так не считаем, — неожиданно резко отрубила королева. — А теперь извините, принц, меня все еще ждут государственные дела.

Еще несколько минут принц де Конде сидел, пристально, почти с ненавистью, наблюдая, как, склонившись над столом, королева вчитывается в какой-то документ. Затем, напрочь забыв о главнокомандующем, вызвала нового секретаря — какого-то несостоявшегося нотариуса, которому принц не решился бы доверить даже поводья своего коня, не то что канцелярские дела короны, — и принялась вполголоса наставлять его по поводу того, когда и как она намерена принимать посла Венеции.

«А не завершить ли эту войну, двинув свои войска на Лувр и Пале-Рояль?! — решительно поднялся он. — Чтобы затем отдать их, как подобает, своим солдатам на три дня на разграбление? А что? Вполне достойный финал слишком затянувшейся исторической комедии. — Но, уже покинув апартаменты королевы, мрачно напомнил себе: — Зато героями скольких комедий станешь потом ты сам! Комедиографы передерутся за право осмеять тебя, принц, возомнивший себя французским Македонским».

1

В то время, когда происходят описываемые события, будущему польскому королю Яну-Казимиру Вазе исполнилось 38 лет. Через год, на элекционном сейме, он будет избран королем Речи Посполитой, на троне которой пробудет около двадцати лет. Историков, заботящихся о точности биографических данных и фактов из жизни этого монарха, автор просит не нервничать.

(обратно)

2

Так называли Тридцатилетнюю войну сами ее участники.

(обратно)

3

Французская миля равна 4452 метрам.

(обратно)

4

Польское дворянство имело две градации: «гербовая шляхта», то есть шляхта, представители которой были обладателями родовых гербов, и «загоновая шляхта» — то есть дворяне, родовыми гербами не обладающие.

(обратно)

5

Епитимья — церковное наказание, налагающееся на верующих в виде длительного поста, ежедневных многочасовых молитв и пр.

(обратно)

6

Сидр — вино из яблочного сока. В старину использовалось как легкий столовый напиток.

(обратно)

7

Маркграф — в Германии и в некоторых других европейских странах — граф, являвшийся правителем пограничной провинции, марки.

(обратно)

8

Виконтесса — дворянский титул, средний между баронессой и графиней.

(обратно)

9

Зимниками называли хутора, на которые часть сечевых казаков уходила зимой, поскольку там легче было пережить суровые морозы, прокормиться и подлечить раны. Как правило, эти зимники располагались неподалеку от Запорожской Сечи, чтобы, в случае приближения орды, «зимовальщики» могли быстро вернуться в Сечь.

(обратно)

10

Кодак — крепость, построенная поляками на Днепре, неподалеку от Сечи, по проекту французского инженера-фортификатора де Боплана, с целью укротить казачью вольницу.

(обратно)

11

Королевские мушкетеры являлись королевской гвардией, в задачу которой входила в основном охрана королевского дворца и членов королевской семьи.

(обратно)

12

Великим Лугом казаки называли плавнево-лесные, испещренные островками, приднепровские долины, которые давали приют основателям Запорожской Сечи. Эти бесконечные луга украинцы объединяли под уважительным наименованием Отец Великий Луг, притом что «матерью» объявлялась Сечь Запорожская.

(обратно)

13

Сечевые запорожские казаки большую часть своей жизни проводили на Сечи, где несли гарнизонную службу. Как и монахи, они принимали обет безбрачия и не могли иметь ни дома, ни семьи. Просто запорожские казаки — те, что оседло жили на огромной территории Земли Войска Запорожского, в своеобразной казачьей республике. Городовыми назывались казаки, которые семьями жили в украинских городах и деревнях. Реестровыми были казаки, которые входили в королевский (или гетманский) реестр и служили польскому правительству, получая одежду, оружие и денежное довольствие. Надворными именовались наемные казаки, которые служили при дворе магнатов, охраняя владения благодетеля.

(обратно)

14

Здесь названы реальные имена руководителей некоторых казацко-крестьянских восстаний, происходивших в Украине до украинско-польской войны под началом Б. Хмельницкого (1648–1654).

(обратно)

15

Как со временем оказалось, на Сечи Хмельницкого приняли настороженно и с явным недоверием. Поначалу будущему гетману пришлось объясняться с сечевиками, опустившись на колени; жаловаться на то, что поляки несправедливо отобрали у него хутор Субботов. Со временем отношения между Сечью, которая пыталась сохранить полную независимость от казачьей или какой-либо иной державы, и командованием повстанческой армии складывались непросто. Известно, что начиная с 1649 года Сечь принципиально не предоставила Хмельницкому ни одного из своих подразделений.

(обратно)

16

Грейт-Ярмут — портовый город на восточном побережье Англии.

(обратно)

17

Специальное заседание сейма, на котором сенаторы избирают нового короля. При этом теоретически свою кандидатуру на пост монарха имел право выдвинуть любой польский дворянин, обладавший родовым гербом.

(обратно)

18

С «туменами», то есть с тысячами; с подразделениями татарской орды, каждое из которых насчитывало тысячу сабель.

(обратно)

19

Буджацкая орда — татарская орда, кочевавшая в Буджацкой степи, между низовьем Днестра и Дуная. Иногда ее называют Белгородской, по названию города Белгорода, ныне Белгорода-Днестровского Одесской области Украины. Эта орда, как и ряд других — Очаковская, Едисанская, Перекопская, Ногайская — была вассалом Крымского ханства.

(обратно)

20

Чамбул — мобильный татарский конный отряд, использовался в набегах в основном для грабежа мирного населения.

(обратно)

21

Джура — адъютант, денщик, слуга.

(обратно)

22

Сераскир — командующий войсками, полководец (тур.).

(обратно)

23

Казачьи челны, на которых запорожцы умудрялись преодолевать Черное и Азовское моря.

(обратно)

24

Коронный гетман — главнокомандующий войсками польского королевства. Польный гетман являлся заместителем коронного и, как правило, возглавлял войска во время похода. В годы описываемого восстания украинского казачества коронным гетманом являлся граф Николай Потоцкий, а польным — не менее именитый аристократ, черниговский воевода Мартин Калиновский.

(обратно)

25

Здесь интерпретируются фрагменты из универсала, с которым Б. Хмельницкий обратился к украинскому народу с призывом о восстании.

(обратно)

26

Имя сотника реестрового казачества Федора Лютая, к сожалению, почти затерялось в анналах истории. А между тем, этот ближайший соратник Хмельницкого стал одним из инициаторов национально-освободительного движения. На Запорожье Лютай прибыл раньше Хмельницкого, и когда полковник появился в этих краях, он с небольшим отрядом уже поджидал его на острове Томаковка. С этого отряда, собственно, и началось зарождение национально-освободительной армии. Вскоре Лютай был избран кошевым атаманом Запорожской Сечи.

(обратно)

27

Сечь в те годы находилась ниже по течению от Хортицы. На острове же и на берегу стоял Корсунский полк реестровых казаков на польской службе и подразделение польских драгун под общим командованием полковника Гурского. Кстати, некоторые исследователи считают, что эта застава находилась на самой Сечи и составляла ее гарнизон, однако эти сведения логически не увязываются с событиями, которые разворачивались тогда на Сечи и вокруг нее.

(обратно)

28

Сигизмунд I Старый. В 1506–1548 годах был королем Польши и великим князем литовским. Известен тем, что именно во времена его правления в Украине начало бурно развиваться казацкое движение.

(обратно)

29

Акче — мелкая серебряная монета, имевшая в то время хождение в Крыму.

(обратно)

30

Казак-баша — старший среди казаков, казачий командир.

(обратно)

31

Чапрак — шерстяная подстилка под седло. По роскоши чапрака и особым узорам на нем татары умели определять и положение всадника в обществе, то есть его социальный статус, и даже его принадлежность к тому или иному роду.

(обратно)

32

Ор-Капи — татарское название города-крепости Перекоп, в котором располагалась ставка перекопского мурзы.

(обратно)

33

Бастурма — вяленая на солнце и особым способом приготовленная баранина или говядина.

(обратно)

34

Буза — слабоалкогольный густой и сладкий напиток казахов, татар, башкир, крымских татар, сделан был из слегка забродившего проса; известен был также на Руси, где приготавливался из овсяной, просяной или гречневой муки так же, как пиво, но без использования хмеля.

(обратно)

35

Здесь интерпретируется исторический факт. Налаживать отношения с перекопским мурзой Тугай-беем и с Крымом в целом Богдан Хмельницкий начал с того, что без какого-либо выкупа освободил сына мурзы из плена, добившись того, чтобы мурза лично прибыл за ним в ставку повстанцев. В благодарность за это мурза дал ему отряд своих воинов, а также активно склонял к сотрудничеству с казаками других мурз и самого хана.

(обратно)

36

Известно, что на Сечи существовала традиция побратимства, исходя из которой два казака принимали клятву на побратимство, которое считалось более крепким и ответственным, нежели узы обычного родства. Побратим обязан был приходить на выручку в бою, ухаживать за раненым, а если понадобится, то и жертвовать жизнью ради спасения своего товарища.

(обратно)

37

Бакшиш — взятка, подношение (татар.).

(обратно)

38

Темучин (Темуджин) — теперь уже почти позабытое историками собственное имя Чингисхана.

(обратно)

39

Тамурленг — так полководца Тимура, известного в Европе под видоизмененным именем Тамерлан, называли на его родине. В переводе с таджикского «тамурленг» означает «Тимур кривой».

(обратно)

40

Кяфир — неправоверный, немусульманин (тур.).

(обратно)

41

Сивры — славянское племя, во времена Древней Руси обитавшее в основном на территории нынешней Черниговской области Украины.

(обратно)

42

Владислав Локеток — великий князь, а с 1320 года — король Польши, принадлежавший к династии Пястов, предшествовавшей королевской династии Ягеллонов, основателем которой в 1385 году стал великий князь Литвы, коронованный на польском троне под именем Владислава II Ягайла. Именно Владислав Локеток сумел объединить несколько польских территорий и таким образом возродить Польшу.

(обратно)

43

Исторический факт: Хмельницкий действительно намеревался создать конфедерацию из небольших, соседствующих с Украиной государств, в которую, по его замыслу, вошли бы Молдавия, Валахия, Семиградье (Трансильвания), казачий Дон, а, возможно, и Крымское ханство вместе с вассальными ему ордами.

(обратно)

44

Этот «лик», высеченный природой на склоне Кара-Дага, сохранился до наших дней, получив название «профиль Волошина», по фамилии известного русского поэта, чья дача находилась почти у подножия этой горы, на территории нынешнего Дома творчества писателей Украины.

(обратно)

45

Так европейцы обычно называли дворцы восточных правителей.

(обратно)

46

Жан Боден (1530–1596) — был модным в то время теоретиком наследственности монархической власти, полного абсолютизма. «Шестью книгами о государстве» этого философа, историка и политика в XVII веке зачитывались монархисты не только Франции, но и многих других стран.

(обратно)

47

Эта книга Эразма Роттердамского до сих пор считается одним из наиболее основательных, классических с точки зрения морально-этического и философского воспитания монарха как защитника государства и народа, трудов.

(обратно)

48

Исторический факт. Находясь в Турции, в плену, Хмельницкий, по свидетельству некоторых источников, действительно принял ислам. В детстве и юности он был православным, что засвидетельствовано его учебой в православной Киевской братской школе, затем окончил католический иезуитский коллегиум, после чего стал мусульманином, а на борьбу против Речи Посполитой поднимал украинцев призывами стоять насмерть за православную веру. Что ж, в борьбе за власть и не такое случается…

(обратно)

49

Тридцатилетняя война, о которой идет речь, как известно, началась с восстания чехов против австрийской династии Габсбургов, за восстановление своей государственности. Восставших поддержал тогда трансильванский (семиградский) князь Бетлен Габор, в то время как Австрию поддержали Польша и Испания. Постепенно в эту войну втянулись Франция, Нидерланды, Швеция…

(обратно)

50

В нынешнем толковании — морских пехотинцев. Небольшие подразделения азабов находились на каждом торговом и военном турецком корабле. Они не входили в состав экипажей, но их задачей было защищать суда от пиратов и участвовать в высадке разведывательных и прочих десантов во время боевых действий.

(обратно)

51

Багдад пал под натиском войск султана Мурада IV в декабре 1639 года, что положило конец независимости Месопотамии, решив исход ее борьбы с Турцией в пользу последней. В марте 1640 года султан Мурад IV скончался (по одной из версий, был отравлен. Его смерть привела к жестокому соперничеству в борьбе за стамбульский трон.

(обратно)

52

Намек на то, что датская королева-регентша Маргарита, правившая во второй половине XIV века, нанимала на морскую службу пиратов. В 1389 г 14 оду, создав совместно с Тевтонским орденом эскадру из 14 кораблей под флагом командора Вульфлама, занялась решительной борьбой с кораблями пиратов, действовавших в Балтийском море.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Коронный карлик

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

Часть вторая Рыцари Дикого поля

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg