Калабрийские бандиты
повесть
Глава I
Рассказ, который вы сейчас услышите, всего лишь эпизод из жизни калабрийских разбойников. А потому не угодно ли последовать за мною в Калабрию. Там мы взберемся на один из пиков Апеннин, на самую вершину, и, повернувшись лицом к югу, увидим слева Козенцу, а справа — Санто-Лючидо. Прямо же, почти в миле расстояния, по крутым уступам змеей извивается горная дорога, в момент, к которому относится начало моего рассказа, освещенная кострами, вокруг которых группируются вооруженные люди. Это — военный отряд, снаряженный для поимки разбойника Жакомо, с шайкой которого отряду пришлось сегодня уже обменяться несколькими выстрелами. Но с наступлением ночи продолжать преследование уже рискованно, и приходится ждать утра, чтобы при свете обыскать всю гору.
Теперь взгляните вниз, и на расстоянии около пятнадцати футов под собой увидите горное плато, окруженное красноватыми скалами, густою зеленью дубов и бледными, низкорослыми пробковыми деревцами. Вы различаете уже, не так ли, четырех людей, занятых, по-видимому, приготовлениями к ужину: они разводят огонь и обдирают барана. Четверо других играют в «morra»[1] с такой быстротой, что вы не успеваете следить за движениями пальцев игроков. А вот двое, стоящие на часах, в своей неподвижности напоминающие обломки камней, которым случайно придана человеческая форма. Вот сидящая женщина — она боится пошевельнуться, чтобы не разбудить заснувшего на ее руках ребенка. И, наконец, в стороне — бандит, кидающий последние комья земли на свежий могильный холм. Это — Жакомо; женщина — его любовница; а те, что стоят на часах и готовят ужин, — люди его шайки. Что же касается нашедшего успокоение в могиле, так это Иеронимо, бывший помощник атамана: пуля избавила его от виселицы, уже приготовленной для Антонио, другого помощника атамана, имевшего глупость попасть в руки солдат.
Теперь, когда вы уже знакомы как с местом действия, так и с самими действующими лицами, я приступаю к своему рассказу.
Окончив свою печальную работу, Жакомо выронил из рук заступ и опустился на колени. Так он стоял с четверть часа, неподвижный и погруженный в молитву. Затем, вынув из-за пазухи привязанное к красной ленточке сердечко с изображением св. Девы с Младенцем, Жакомо поцеловал его с благоговением истинного разбойника. Затем, медленно поднявшись, все еще с опущенной головой и со скрещенными на груди руками, он подошел к скале, вершина которой высилась над площадкой, и прислонился к ней.
Сделал он это так тихо, что никто не заметил, как он переменил место. По-видимому, то, что он увидел, ему показалось нарушением дисциплины, так как, окинув взором окружавших его людей, он сдвинул брови, а его широкий рот изверг отвратительное богохульство, способное, в глазах разбойников, потрясти небо:
— Sanque di Christo!..
Разрезавшие на куски барана мгновенно выпрямились, точно получили по спинам удар палкой. У игроков руки замерли в воздухе. Часовые обернулись. Женщина задрожала, а ребенок заплакал.
Жакомо топнул ногой.
— Мария, заставьте замолчать ребенка, — сказал он.
Мария поспешно расстегнула вышитую золотом ярко-красную корсетку и, приблизив к губам ребенка полную, с бронзовым оттенком грудь, составляющую красоту романской женщины, склонилась над ним и, как бы защищая, прикрыла обеими руками. Ребенок взял грудь и затих.
Жакомо казался удовлетворенным столь явными признаками повиновения; за минуту перед тем свирепое, его лицо приняло обычное выражение с оттенком печали; затем жестом руки было позволено всем продолжать оставленные занятия.
— Мы кончили игру, — сказали одни.
— Баран готов, — возвестили другие.
— Хорошо. В таком случае, ужинайте.
— А вы, капитан?
— Я не буду.
— Я тоже, — послышался тихий голос женщины.
— Это почему, Мария?
— Я не голодна.
Последние слова, произнесенные робко и едва слышным голосом, тронули прозвучавшим в них затаенным страданием бандита; он положил свою смуглую руку на голову подруги. Сняв с головы его руку, женщина приникла к ней своими губами.
— Вы славная женщина, Мария.
— Я люблю вас, Жакомо.
— Ну, так будьте благоразумной и принимайтесь за еду.
Мария повиновалась.
Тогда они оба заняли места у соломенной циновки, на которой были разложены зажаренные при помощи ружейного ствола, заменявшего вертел, куски барана, козий сыр, лесные орехи, хлеб и вино.
Жакомо вытащил засунутые в ножны кинжала серебряные нож и вилку и подал их Марии, а сам ограничился чашкой чистой воды. Атаман давно уже отказался от вина, опасаясь быть отравленным крестьянами, доставляющими его.
И вот каждый принялся за еду, исключая часовых, которые время от времени поворачивали головы и кидали беспокойные взгляды на исчезающие с ужасающей быстротой припасы. По мере приближения к концу ужина беспокойство часовых росло, и в конце концов еда товарищей занимала их внимание несравненно больше, чем лагерь врагов.
Между тем, выражение печали не сходило с лица Жакомо; казалось, он весь погрузился в одолевшие его воспоминания. И наконец, будучи, по-видимому, не в силах бороться с охватившим его желанием высказаться, он провел рукой по лбу и заговорил.
— Должен я вам, дети, рассказать одну историю… Вы можете идти, — прибавил он, обращаясь к часовым. — В такое время они не осмелятся нас разыскивать.
Часовые не заставили повторять приглашения и их совместные усилия оживили начавшую было затихать трапезу.
— Хотите, я их замещу? — предложила Мария.
— Спасибо, в этом нет необходимости.
Мария робким движением вложила в руку Жакомо свою. Покончившие с ужином расположились поудобнее, чтобы послушать. Продолжавшие еду придвинули поближе оставшееся еще несъеденным, чтобы не тянуться и не просить о передаче, и все принялись слушать рассказ с тем особенным интересом, к которому склонны люди, ведущие беспокойный, бродячий образ жизни.
— Это было в девяносто девятом году, когда французы овладели Неаполем и учредили в нем республику. Республика, в свою очередь, захотела овладеть Калабрией… Но, per Baccho! отвоевать у горцев гору — дело нелегкое, в особенности — для безбожников. Так же, как сейчас мы, защищали горы несколько банд. Горы и поныне наши. А ведь тогда за головы атаманов были назначены награды, как теперь за мою. Голова Чезариса, между прочим, была оценена в три тысячи неаполитанских дукатов.
Однажды ночью, до наступления которой, враги, как и сегодня, успели обменяться всего несколькими выстрелами, два молодых пастуха, стерегшие свои стада в горах Тарсии, ужинали у костра, разведенного скорее от волков, чем от холода. Это были красивые ребята, пара истых калабрийцев, полуобнаженных, с бараньей шкурой вокруг пояса вместо одежды, с сандалиями на ногах и ленточкой на шее, на которой висел образок Младенца Иисуса. Были они, приблизительно, одного возраста; ни тот, ни другой не знали отца, их нашли подкинутыми в трех днях пути — одного от Тарента, другого от Реджио, что доказывало только то, что они не принадлежали к одной семье. Подобрали их тарсийские крестьяне и назвали, как вообще принято называть подкидышей, детьми Мадонны. Крестные же имена их были — Керубино и Челестини.
Дети привязались друг к другу, так как их сблизило между собой их бобыльство.
Приютившие их люди не оставили детей в неведении относительно того, что это доброе дело было совершенно из милосердия, в надежде заслужить вечное блаженство. Сознание оторванности от окружающего еще больше скрепляло их дружбу.
Итак, как я уже сказал, они стерегли свои стада, ели хлеб из одного мешка и запивали его водой из одной чашки, любуясь на звезды, беззаботные и счастливые, словно были обладателями всех земных благ.
* * *
Вдруг они услыхали позади себя треск и обернулись, какой-то человек стоял, опираясь на карабин, и наблюдал, как они ели.
Да, клянусь Иисусом, это был мужчина, костюм которого ясно говорил о его профессии… На нем была широкополая калабрийская шляпа, пестревшая красными и белыми лентами, стянутая черным бархатом с золотой пряжкой. Заплетенные волосы ниспадали по обеим сторонам лица его; большие серьги, обнаженная шея, жилет с пуговицами из серебряной канители, какие шьют только в Неаполе; куртка, от петлиц которой спадали два платка из красного шелка, связанные углами, концы которых терялись в кармане; неотъемлемый кожаный пояс, наполненный патронами и застегнутый серебряной пряжкой. Голубые бархатные штаны, чулки, перевязанные кожаными ремешками, придерживающими также и сандалии. Прибавьте к этому еще перстни на всех пальцах, часы во всех карманах, пару пистолетов и охотничий нож за поясом.
Дети переглянулись. Бандит это заметил.
«Вы меня знаете?» — спросил он.
«Нет», — отвечали мальчики.
«Впрочем, знаете вы меня или нет, это не важно. Все горцы друг для друга братья, и один на другого должен полагаться; итак, я рассчитываю на вас. Со вчерашнего дня за мной гонятся, как за красным зверем: я хочу есть и пить…»
«Вот хлеб, а вот — вода», — был ответ.
Разбойник уселся, поставил рядом карабин, взвел курки обоих пистолетов и принялся за еду.
«Что это за деревня?» — спросил он, покончив с едой, поднявшись и указывая на наиболее темную часть горизонта.
Дети несколько секунд напрягали зрение, тщетно отыскивая указанную точку и приставив к глазам ладони. Затем, приняв вопрос бандита за выкинутую над ними шутку, весело рассмеялись.
Они обернулись, чтобы сказать ему это, но бандита и след простыл. Тогда только они поняли, что шутка была придумана с целью скрыть направление, в котором он удалился.
Мальчики снова сели. Спустя несколько минут, прошедших в молчании, они посмотрели одновременно друг на друга.
«Ты его узнал?» — сказал один.
«Да», — отвечал другой.
Эти несколько слов были произнесены шепотом, как будто собеседники боялись быть услышанными.
«Он опасается, что мы его выдадим».
«Он исчез, не сказав нам ни слова».
«Он не успел далеко уйти».
«Нет, он слишком устал».
«Я, если только захочу, легко его сумею отыскать, несмотря на все его предосторожности».
«Я тоже».
Ни слова не говоря, они одновременно поднялись и отправились в обход горы, каждый с своей стороны, напоминая двух молодых борзых во время охоты.
Не прошло и четверти часа, как Керубино возвратился к костру. Еще через пять минут Челестини также уже сидел на своем месте.
«Ну?»
«Я его нашел».
«Я тоже».
«За кустом олеандра».
«В нише скалы».
«Что было у него справа?».
«Алоэ. А что он держал в руках?»
«Пистолеты со взведенными курками».
«Верно».
«А он спал?»
«Как если бы его охраняли все ангелы».
«Три тысячи золотых, это столько же, сколько на небе звезд!..»
«Каждый дукат равен десяти каролинам, а мы зарабатываем по одному каролину в месяц. Следовательно, мы можем прожить так же долго, как старый Джузеппе, и все-таки за всю свою жизнь не заработаем трех тысяч».
Несколько минут прошло в молчании, которое первым прервал Керубино.
«А что, трудно убить человека?»
«Нет, — ответил Челестини. — У человека, как у барана, есть на шее такая жила: стоит ее только перерезать, и все».
«А ты обратил внимание, что у Чезариса…»
«Раскрыта шея, не так ли?»
«Так было бы легко его…»
«Да, лишь бы нож был достататочно острый».
И каждый из мальчиков провел рукой по лезвию своего ножа, затем, поднявшись, они мгновение смотрели друг на друга молча.
«А кто будет наносить удар?»
Челестини взял с земли несколько камешков и, зажав их в кулаке, протянул руку:
«Чет или нечет?»
«Чет».
«Нечет: тебе идти».
Керубино молча ушел. Челестини видел, как он направился прямо к тому месту, где спал Чезарис; затем, когда тот скрылся из виду, она стал кидать в умирающее пламя костра подобранные перед тем камешки. Не прошло и десяти минут, как он увидел возвращающегося Керубино.
«Ну?» — задал он вопрос.
«Я не посмел».
«Почему?»
«Он спит с открытыми глазами, и мне показалось, что он на меня посмотрел».
«Идем вместе».
И они отправились, сначала бегом, потом шагом, затем — едва ступая на носки. Наконец, они поползли по земле, как змеи. Достигнув куста алоэ, они, не отделяясь от земли, подняли головы и, раздвинув сучья, заметили бандита, спавшего в той же позе.
Они начали подкрадываться — один справа, другой слева, направляясь под прикрывавший спящего свод пещеры. Очутившись около него, мальчики, держа в зубах ножи, стали на одно колено. Разбойник казался неспящим, его глаза были совсем открыты; только зрачки были неподвижны.
Челестини сделал знак рукою Керубино, чтобы тот следил за его движениями. Перед тем как лечь спать, бандит прислонил свой карабин к стене, обвязав огниво одним из своих шелковых платков. Челестини тихонько развязал платок, растянул его над головой Чезариса и, увидев, что Керубино приготовился, вдруг опустил его с криком:
«Скорей!»
Керубино, как молодой тигр, бросился на грудь разбойника. Раздался ужасный крик. Истекая кровью, бандит вскочил на ноги, закружился на одном месте с запрокинутой назад головой и, выстрелив наудачу из своих пистолетов, упал мертвым.
Оба мальчика, не дыша, лежали, приникнув к земле.
Когда бандит перестал шевелиться, они встали и приблизились к нему. Голова держалась только на позвонках. Отделив голову от тела, они завернули ее в шелковый платок и, условившись нести поочередно, направились в Неаполь.
Целую ночь они шли горами, руководствуясь морем, сиявшим им слева. На рассвете они увидели Кастро Виллари, но не рискнули пройти через город, опасаясь, что кровь выдаст их ношу, и какой-нибудь разбойник из шайки Чезариса отомстит им за смерть своего атамана.
Однако голод давал себя чувствовать; тогда они условились, что один из них пойдет в ближайшую харчевню, а другой будет дожидаться в горах; тот, что пошел, вернулся вскоре и сказал:
«А деньги?»
Они несли с собой голову, стоившую три тысячи дукатов, и в то же время ни тот, ни другой не имели при себе даже денег на хлеб.
Несший голову развязал платок, отцепил одну из серег Чезариса и отдал ее товарищу. Через полчаса гонец вернулся и принес провизии на целых три дня.
Подкрепившись, они снова пустились в путь.
Так они шли два дня. На третий день, вечером, они подошли к небольшому селению с названием Альтавилла.
Харчевня была полна кучерами, везшими путников в Пестум, судовщиками, лаццарони, которым везде одинаково живется.
Дети пристроились в свободном углу, положили голову Чезариса между собой, поели так, как никогда до этого не ели, потом по очереди подремали и, расплатившись другой серьгой Чезариса, снова пустились в путь за несколько минут до рассвета.
Около девяти часов утра в глубине залива они увидели большой город; спросили, как он называется, и узнали, что это Неаполь.
Не опасаясь больше товарищей Чезариса, они пошли прямиком через город. Дойдя до моста Магдалины, они приблизились к французскому часовому и спросили по-калабрийски, куда следует обратиться за получением суммы, обещанной тому, кто доставит голову Чезариса. Часовой выслушал их до конца с серьезным вниманием, затем с минуту подумал, покрутил усы и как бы сам себе сказал:
«Это удивительно! Эти весельчаки не доросли еще до моего патронташа, а уже говорят по-итальянски. Шагайте дальше, милые друзья!»
Дети, которые в свою очередь тоже ничего не поняли, повторили свой вопрос.
«А ведь они что-то там прячут», — сказал часовой и позвал сержанта.
Сержант немного понимал по-итальянски. Разобравшись, в чем дело, он доложил офицеру. Офицер дал детям в виде эскорта двух солдат и приказал их отвести во дворец министра полиции.
Когда стало известно, что они принесли голову Чезариса, все двери перед ними распахнулись настежь.
Министр сам пожелал видеть удальцов, освободивших Калабрию от ее грозы, и велел ввести их в свой кабинет. Он долго любовался на красивых детей с их наивными и одновременно серьезными лицами, на их живописный наряд… Он попросил по-итальянски рассказать, как удалось им совершить подвиг; и они ему поведали о своем поступке, как о чем-то очень простом. Тогда он потребовал от них доказательств. Челестини опустился на одно колено, развязал платок, взял голову за волосы и спокойно положил ее на письменный стол министра.
В ответ на это генералу ничего не оставалось делать, как только уплатить обещанное вознаграждение. Однако, видя их еще столь юными, генерал предложил им поступить в пансион, либо в полк и добавил, что французское правительство нуждается в смелых и решительных молодых людях.
Они отвечали, что им нет дела до нужд французского правительства, что они честные калабрийцы, не умеющие ни читать, ни писать и не видящие в этом необходимости в будущем. Что же касается поступления в полк, то дикая жизнь, к которой они привыкли, сделала их мало приспособленными для военной дисциплины, и они опасаются, то окажутся неспособными на маневрах и ученье; а три тысячи дукатов — это другое дело, их они готовы получить хоть сейчас.
Министр дал им клочок бумаги величиной в два пальца, позвал курьера и велел проводить их в казначейство.
Казначей отсчитал деньги. Дети завернули их в платок, окрашенный кровью, вышли через двор на площадь Санто-Франческо-Ново и очутились в потоке большой улицы Толедо.
Улица Толедо — это народный дворец. Они увидели на ней громадное количество лаццарони, которые, лежа на солнце, с каким-то особым наслаждением тянули своими смуглыми губами из глиняных мисочек макароны. Это зрелище пробудило в наших путешественниках аппетит, и они, направившись к торговцу, купили себе миску и макарон, отдав один дукат и получив сдачу в размере девяти каролинов, девяти гран и двух калли. Только на эту сдачу они смело могли прожить полтора месяца.
Они уселись на ступенях дворца Маддалони и пообедали так пышно, как до сих пор не случалось.
На Толедской улице спят, едят или играют. Так как они не чувствовали склонности ко сну, а есть уже им тоже не хотелось, то они присоединились к кучке вечно праздных лаццарони, игравших в «morra».
К пяти часам они проиграли три калли.
Что ж, проигрывая ежедневно по такой сумме, можно наслаждаться игрой, по крайней мере, треть своей жизни!
По счастливой случайности им в тот же вечер удалось убедиться в том, что в Неаполе существуют и такие дома, где за один только обед платят целый дукат, а проиграть можно за один только час тысячу калли.
Так как им снова захотелось есть, они решили пойти в один из таких домов. Это была гостиница, хозяин которой, увидев костюмы пришельцев, покатился со смеху, но когда они показали ему, что у них есть деньги, он, отвесив глубокий поклон, сообщил, что кушанье им подадут в их комнату, а затем, если их сиятельствам будет угодно заказать себе приличную одежду, то они получат возможность есть за общим табльдотом.
Керубино и Челестини переглянулись: им было совершенно непонятно, что хотел сказать хозяин своим «приличная одежда», — разве их костюмы недостаточно красивы? Тем не менее хозяину гостиницы все же удалось их убедить, объяснив, что городская одежда необходима для того, чтобы иметь право заплатить за свой обед дукат и проиграть в час по тысяче калли.
Пока накрывали стол, в комнату вошел портной и спросил, какой костюм они себе закажут. Они ответили, что были бы непрочь обзавестись костюмами калабрийцев, такими же, как те, что носят богатые молодые люди в Козенце и Таранте по воскресным дням. Сделав вид, что отлично понял, чего они хотят, портной пообещал принести их сиятельствам костюмы завтра.
Их сиятельства поели и убедились, что равиоли вкуснее макарон, а хлеб из крупчатой муки куда легче проглатывается, чем ячменные лепешки.
Окончив трапезу, они попросили у лакея разрешения улечься на полу. Лакей им указал на кровати, принятые ими за пару капелл.
Челестини, сделавшийся казначеем, запер платок с дукатами в стол, напоминающий письменный, вынул ключ и привязал его к ленточке, которую носил на шее.
Затем, усердно помолившись святой Деве и набожно поцеловав свои образки, они улеглись в кровати, на которых смело можно было уложить по пять человек, и, как убитые, проспали до следующего дня.
Портной сдержал слово. Так что на этот раз, будучи вполне одеты, они могли пообедать за общим столом, а потом зайти и в игорную комнату, где ими было оставлено ровнехонько сто двадцать дукатов.
Слуга отеля, проникнувшись желанием утешить постояльцев, предложил проводить их вечером в один из домов, где они могли бы вволю повеселиться.
Когда пробил назначенный час, они наполнили карманы дукатами и отправились в сопровождении слуги…
Возвратились они в гостиницу лишь на другой день с пустыми желудками и карманами.
Хорошая это была жизнь. Они прекрасно запомнили адрес того дома, где провели последнюю ночь, а то, что было внутри него, им понравилось не меньше, чем обеды и игра, так что следующая ночь была проведена опять там же.
Так продолжалось полмесяца, и внешний облик их до того изменился за этот промежуток времени, что выглядели они теперь ничуть не хуже, чем какой-нибудь римский капеллан или французский офицер.
Однажды вечером, когда они уже по привычке направились в это заведение, оно оказалось закрытым по приказанию властей… Увидев большую толпу, шедшую в одном направлении, они пошли за ней. Спустя несколько минут они очутились на великолепной улице Кьяйя, для них еще совсем не знакомой. На этой улице в девять часов вечера собирается лучшее общество. Вечерний бриз, охлаждающий и наполняющий легкие ароматом апельсиновых деревьев Сорренто и жасминов Позилиппо морской воздух привлекает сюда граждан Неаполя. В одном этом месте скопилось фонтанов и статуй больше, чем на всем остальном пространстве земли. Но кроме фонтанов и статуй там такое море, подобного которому вы не увидите нигде.
Очутившись на этой улице, наши герои стали прогуливаться, толкая мужчин и задевая женщин, держась при этом за рукояти кинжалов. Подойдя к группе людей, столпившихся около кафе, они увидели коляску, в которой сидела женщина, заказавшая мороженое. Она-то и привлекала к себе внимание толпы.
В самом деле это было одно из самых красивых созданий, вышедших после Евы из рук Божьих, при виде которого потерял бы хладнокровие сам папа.
Наши калабрийцы вошли в кафе, спросили щербет и пристроились у окна, чтобы лучше видеть эту женщину.
«Как она прекрасна!» — воскликнул Керубино.
В это время кто-то подошел к нему сзади и хлопнул его по плечу.
«Момент из удачных, мой молодой господин», — проговорил незнакомец.
«Что это значит?»
«Это значит, что графиня Форнера вот уже два дня как спуталась с кардиналом Росполи…»
«Ну?!»
«И что, если вы только захотите, за пятьсот дукатов…»
«Она станет моей?»
«Она станет вашей!»
«Ага!.. Так, значит, ты…»
«Посредник, к вашим услугам…»
«Стой, — сказал Челестини, — я тоже жажду ее… этой женщины».
«Тогда, ваша светлость, это будет стоить вдвойне».
«Хорошо».
«Но… кто же первый?»
«Это мы посмотрим. А ты сходи и убедись, свободна ли она сегодня, и приходи за нами в гостиницу «Венеция», там мы остановились».
Негодяй пошел в одну сторону, наши ребята — в другую. Кареты графини уже не было.
Керубино и Челестини вернулись в гостиницу. Оказалось, что у них осталось ровно пятьсот дукатов. Сев за стол друг против друга, они положили посредине колоду карт и взяли по одной карте. У Керубино был туз червей.
«Счастливо веселиться», — сказал Челестини и бросился на свою кровать.
Керубино положил в карман пятьсот дукатов, попробовал, свободно ли кинжал выходит из ножен, и сел поджидать негодяя. Через пятнадцать минут тот явился.
«Она свободна сегодня?» — спросил Керубино.
«Да, идем!»
Они спустились. Ночь была чудная. Небо смотрело на землю тысячью своих золотых глаз…
Они остановились перед потайной дверью. Женщина их ожидала у входа.
«Ваша светлость, — проговорил негодяй, — сто дукатов пожалуйте мне, а четыреста вы положите в тот маленький алебастровый ящичек, который заметите на камине.»
Керубино отсчитал ему сто дукатов и последовал за женщиной.
Дом, в котором очутился Керубино, был прекрасным мраморным дворцом. По обе стороны лестницы в хрустальных шарах горели лампы, а в промежутках между лампами стояли курительницы, распространявшие благоухания.
Пройдя через ряд блиставших царской роскошью апартаментов, они вошли в большую галерею, в конце которой оказалась дверь. Отперев ее, камеристка втолкнула Керубино, после чего дверь снова закрылась.
«Это ты, Джидса?» — раздался женский голос.
Керубино посмотрел туда, откуда был слышен голос, и сейчас же узнал графиню, которая в легком кисейном платье лежала на софе, покрытой канифасом; она играла прядью своих длинных распущенных волос, покрывавших ее на манер испанской мантильи.
«Нет, синьора, это не Джидса, это я,» — сказал Керубино.
«Кто вы?» — спросила графиня.
«Я, Керубино, дитя Мадонны.»
И молодой человек приблизился к софе. Графиня приподнялась на локте и стала с удивлением смотреть.
«Вы пришли вместо своего господина?»
«Я пришел сам за себя, синьора.»
«Я вас не понимаю.»
«Я вам объясню. Я вас сегодня видел на Кьяйе в то время, когда вы ели мороженое, и, между прочим, сказал: «Как она прекрасна!»
Графиня улыбнулась.
«Тогда ко мне подошел какой-то человек и сказал: «Вы желаете эту женщину, которую находите столь красивой? Я вам ее отдам за пятьсот дукатов». Я вернулся к себе и захватил деньги. Подходя к вашим дверям, он у меня спросил сто дукатов. Я ему дал. Что же касается остальных четырехсот, то он велел мне их положить вот в эту алебастровую коробочку. Вот они.»
Керубино бросил несколько горстей монет в ящичек, который быстро наполнился, так что деньги посыпались на камин.
«Ах, этот ужасный Маффео! — сказала графиня. — Вот на какие шутки он начинает пускаться, чтобы обделывать свои дела!»
«Я не знаю, кто такой Маффео, — отвечал мальчик, — не знаю, каким способом он обделывает свои дела. Мне только известно, что вы мне обещаны на сегодня за определенную сумму. Сумма эта уплачена. Следовательно, вы будете моей.»
С последним словом Керубино сделал шаг к софе.
«Ни с места! Или я позвоню, — крикнула графиня, — и прикажу моим людям выбросить вас за дверь.»
Керубино закусил губу и положил руку на рукоять ножа.
«Послушайте, синьора, — проговорил он сдержанно. — Когда вы услышали мои шаги, вы ждали появления какого-нибудь аббатишки или праздношатающегося богача-француза, и подумали: «Ну, слава богу, денек у меня сегодня выдался неплохой». Но, увы, синьора, это не был ни тот, ни другой. Это оказался калабриец, и притом не с равнины, а с гор; если хотите, мальчуган, но мальчуган, принесший в Неаполь из Тарсии в платке голову бандита, и какого бандита! Самого Чезариса! Золото, которое вы видите, — это все, что осталось из платы, полученной за его голову. Остальные две тысячи пятьсот дукатов проиграны в карты, пропиты и истрачены на женщин. За эти пятьсот дукатов я еще в течение десяти дней мог бы иметь женщин, вино и игру. Но я захотел иметь вас, и я получу!»
«Мертвую — да, может быть.»
«Живую.»
«Никогда!»
Графиня протянула руку с намерением схватить шнурок сонетки, но Керубино в один прыжок очутился около софы. Графиня вскрикнула и лишилась чувств: кинжал Керубино пригвоздил ее руку к стенной обшивке, всего шестью дюймами ниже шнурка сонетки.
Спустя два часа Керубино вернулся в «Венецию» и разбудил Челестини, спавшего сном праведника. Последний уселся на кровати, протер глаза и посмотрел на друга.
«Откуда эта кровь?» — спросил он.
«Это так… ничего…»
«А графиня?»
«Она — великолепная женщина.»
«Какого ж черта ты меня так рано разбудил?»
«А потому что у нас не осталось ни калли, и нам необходимо до свету убраться отсюда.»
Челестини поднялся. Вышли они из гостиницы в обычное время, и никто не подумал их остановить. В час ночи они уже были за мостом Магдалины, а в пять вступили в горы. Тут они остановились.
«Что ж мы теперь станем делать?» — спросил Челестини.
«Я не знаю. А может быть, ты хочешь вернуться в гостиницу?»
«Нет, ни за что! Клянусь Иисусом!»
«Так сделаемся бандитами.»
И дети подали друг другу руки, поклявшись в вечной и неизменной верности. Они свято соблюдали клятву, и ни разу с тех пор друзья не расставались… Впрочем, это неверно, прервал сам себя Жакомо, посмотрев на могилу Иеронимо, — вот уже час, как они расстались.
Глава II
— Теперь можете ложиться спать, — сказал Жакомо, — посижу за вас и разбужу, когда настанет время собираться в дорогу. Это будет часа за два до рассвета.
В ответ на эти слова каждый стал располагаться поудобнее, чтобы получше за ночь отдохнуть. Одна Мария продолжала сидеть, не трогаясь с места.
— Неужели ты так и не попытаешься отдохнуть, Мария? — сказал Жакомо, стараясь придать не присущий своему голосу оттенок ласки.
— Я не устала, — сказала Мария.
— Слишком долгая бессонница может плохо отразиться на здоровье твоего ребенка.
— В таком случае я сейчас лягу.
Жакомо бросил на песок свой плащ. Мария легла на него и, робко посмотрев на бандита, промолвила:
— А вы?
— Я? — отвечал Жакомо. — Я пойду искать лазейку, чтобы мы смогли уйти под самым носом у французов. Они не так хорошо знают горы, чтобы не оставить нам никакого выхода. Здесь же, на этом утесе, мы не можем оставаться вечно, и чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше.
— Я пойду вместе с вами, — сказала Мария, поднимаясь.
Запрещая ей это делать, атаман махнул рукой.
— Ведь вы знаете, — продолжала Мария с живостью, — как я уверенно хожу по горам, как зорко вижу и как легко дышу. Позвольте мне сопровождать вас, умоляю.
Две слезы медленно катились по щекам Марии. Бандит приблизился к ней и сказал:
— Хорошо. Но ребенка придется оставить: он может проснуться и заплакать.
— Идите один, — сказала женщина, снова ложась.
Бандит ушел. До тех пор, пока не исчезла его тень, Мария провожала его взглядом. Затем она вздохнула, склонилась головой над ребенком и, как бы заснув, застыла в неподвижной позе.
Спустя два часа со стороны, противоположной той, в которую удалился Жакомо, послышался легкий треск. Мария открыла глаза и узнала Жакомо.
— Ну, — спросила она, с беспокойством различая сквозь ночной сумрак мрачное выражение его лица, — что вы нашли?
— А то, что пастухи или крестьяне нас предали. Нет ни одного выхода, где бы не стоял часовой, — проговорил Жакомо, с досадой бросая карабин на землю.
— Значит, нет возможности уйти с этой скалы?
— Никакой. Разве вот орлы, вьющие там свои гнезда, одолжат нам свои крылья… Никакой возможности. Проклятые французы, чтобы вам погибнуть в вечном огне, нехристи!
И с сожалением брошенная шляпа упала рядом с карабином.
— Что же нам теперь остается делать?
— Здесь будем… Они не осмелятся придти сюда.
— Но здесь мы с голоду умрем.
— Да, если господь не пошлет нам с неба манны, на что рассчитывать особо не приходится. Во всяком случае, лучше умереть с голоду, чем отправиться на виселицу!
Мария прижала к груди ребенка и испустила глубокий вздох, скорей похожий на рыдание. Бандит топнул ногой…
— Ладно. Сегодня вечером у нас еще найдется чем попировать, да и на завтрашнее утро кое-что останется. Пока нам больше ничего и не нужно. А теперь будем спать.
— Я уже сплю, — сказала Мария.
Бандит улегся рядом.
Жакомо был прав: он был предан. Но не крестьянами и не пастухами, а своим же братом — разбойником. Захваченный перед тем Антонио, желая избежать петли, пообещал предать главаря шайки, а начал он с того, что сам расставил часовых, на которых и натолкнулся Иеронимо.
Однако, полковник, командовавший осаждающим отрядом, все еще продолжал держать Антонио под строгим надзором. Для того, чтобы Антонио действительно мог избежать веревки, необходимо было изловить Жакомо, так как полковник был слишком предусмотрителен, чтобы выпустить своего пленника, не заручившись кем-нибудь другим. Незадолго до рассвета он приказал двум солдатам вести Антонио за собой, чтобы вместе с ним убедиться в том, что осажденные не улизнули. Если бы наверху никого не оказалось, это значило бы, что часовые были плохо расставлены. И так как Антонио взял это дело на себя, то, стало быть, он вдвойне предатель, заслуживающий быть дважды повешенным. Против такой военной альтернативы ничего нельзя было возразить, тем более, что для Антонио не было другого исхода, как согласиться. Перед полковником он не кривил душою. Искренний в своем предательстве, он был совершенно уверен, что его товарищам не выбраться из устроенной им западни.
Первые лучи восходящего солнца осветили вершину скалы, и оттого, что долина, на которой лагерем расположились французские солдаты, оставалась вся во мраке, казалось, что вершина эта, наподобие горы Синайской, охвачена каким-то гигантским пожаром. Мрак понемногу исчезал, и потоки света, устремляясь по уступам каменных громад, будили горных орлов, которые, точно запоздав куда-то, срывались со своих мест и, взмахнув мощными крыльями, тонули в небесах. Бриз налетал со вздохом на сосны и пробковые деревья, которые грациозно сгибались, выпрямлялись и снова склоняли свои верхушки, обмениваясь друг с другом предусмотрительным ропотом. И, наконец, проснулась вся гора, ожила, заговорила… Одна только вершина оставалась безмолвной и пустынной.
И, тем не менее, глаза всех были устремлены на эту вершину. Сам полковник со зрительной трубой не спускал с нее глаз. Но, по прошествии получаса, он бросил наблюдение и ударом ладони сложил трубу. Затем обернулся в сторону Антонио и промолвил:
— Ну?
Слово может быть удивительным инструментом в зависимости от того, кем и в каком случае оно употреблено. Оно имеет способность сжиматься и растягиваться, бурливо шуметь, как волна, журчать, как ручей, бросаться, как тигр, и пресмыкаться подобно змее, бомбой взлетать к облакам и молнией падать с неба. Одному человеку нужна целая речь, чтобы высказаться, другому достаточно сказать два, три слова, и его уже поняли.
Полковник принадлежал к последней школе красноречия, и в произнесенном им «ну» всем послышалась следующая тирада: «Антонио, мой друг, вы плут и негодяй, вы водили меня за нос, полагая спасти свою шкуру тем вздором, который вы мне напели. Но я не из тех, которые позволяют себя морочить всякой дребеденью. Вы не сдержали своего слова, ваши товарищи ушли в эту ночь, и нам придется снова, как полицейским псам, бежать по их следам, что для солдат не может не считаться унизительным. И потому вы будете немедленно вздернуты на ближайшем дереве, я же тем временем позавтракаю».
Антонио, будучи парнем понятливым и умеющим трезво рассуждать, сейчас же догадался, что означало «ну», произнесенное полковником, а потому, не медля ни мгновенья, тоже ответил только одним словом: «подождите».
И полковник удалился, не отдав ужасного приказания. Антонио остался на месте, снова приковав свой взгляд к горе, со стороны напоминая изваяние.
Через два часа возвратившийся полковник опять раздвинул подзорную трубу и направил ее на вершину, но обнаружив, что там по-прежнему пусто, положил руку на плечо Антонио, который, не оглядываясь, по шагам, узнал о приближении полковника, а теперь вздрогнул, как человек, не имеющий денег, которому вдруг предъявили для оплаты счет, но тут же пальцем указал по направлению к вершине.
— Вон, вон! — проговорил он с непередаваемой интонацией в голосе.
— Что? — спросил полковник.
— Неужели вы не видите человеческую голову в углу той скалы, которая напоминает колонну? Смотрите! Смотрите!
— Да, вижу! — глядя в трубу, сказал полковник. Затем, после двух минут безмолвного созерцания, он опустил трубу и добавил: — Да, это, несомненно, человек. Но кто поручится, что это не крестьянин, взобравшийся туда с целью отыскать пропавшую овцу?
— Как! Вы не видите, — воскликнул Антонио, подскочив на месте, — вы не видите его остроконечной шляпы с развевающимися лентами, блеска его карабина? Смотрите, вон он свесился вниз, чтобы убедиться, нет ли какой-нибудь возможности спуститься в пропасть. Ведь это — сам Жакомо, а сзади него — смотрите, смотрите! — Мария. Что, теперь вы видите, видите?
Полковник флегматично поднес к глазам трубу и произнес, трубу не опуская:
— Да, да, вижу. Теперь и я начинаю верить, что тебе не придется висеть.
Слова эти, по-видимому, доставили Антонио большое удовольствие.
— Позовите ко мне полкового врача, — продолжал полковник. Затем, обернувшись к Антонио, спросил: — А что они могут найти себе на этой вершине съедобного?
— Ничего.
— Итак, если им оттуда не выбраться, то, стало быть, они либо сдадутся, либо умрут с голоду?
— Вне всякого сомнения.
— Доктор, сколько времени человек может прожить без пищи?
Доктор, маленький, толстый человек, круглый, как шар, к которому школьники, как бы шаля, прикрепили голову и ноги, казался менее всего подходящим на опыте разрешить этот, приведший в содрогание все его внутренности, вопрос.
— Без пищи, полковник? — повторил он с ужасом. — Без еды! Но человек, ведущий правильный образ жизни, не должен делать промежутков между приемами пищи более долгих, чем пять часов; есть необходимо, по крайней мере, три раза в день. Что же касается вина, полковник, то это смотря по комплекции и возрасту…
— Я вас спрашиваю совсем не про гигиену, а задаю простой научный вопрос. Успокойтесь, ведь вас в данном случае это не затрагивает.
— Раз вы ручаетесь, полковник…
— Ну, да, даю вам слово.
— В таком случае, я вам скажу, что при осаде Генуи, когда я имел возможность наблюдать множество примеров, мы заметили, что, в среднем, человек не может выдержать без пищи более пяти, семи дней.
— Ну, так мы подождем, когда они сдадутся или подохнут! — сказал полковник. — Спасибо за приятное сообщение, доктор. Не хотите ли со мной позавтракать?
— Охотно, полковник.
— Жюльен, — обратился полковник к вестовому, — сбегай и предупреди повара, что сегодня за завтраком будут четыре лишних персоны.
Удовлетворенный уверениями Антонио и сообщением доктора, полковник отдал распоряжение офицерам — удвоить надзор, а солдатам — бдительность. Три тысячи дукатов снова были обещаны тому, кто принесет в лагерь голову Жакомо.
Прошла неделя. Каждое утро полковник появлялся на аванпостах, чтобы убедиться, что осажденные не ушли; затем он возвращался к своему наблюдательному пункту, наводил подзорную трубу на вершину горы и замечал нескольких бандитов, либо сидящими, свесив ноги в пропасть, либо лежащими на утесе и греющимися под лучами солнца; тогда он звал Антонио, который говорил:
— Клянусь, ваше превосходительство, что если только они не едят траву, как кролики, или песок, как кроты, то я положительно не вижу, чем бы могли они питаться.
Затем полковник обращался к доктору, который отвечал:
— Это произойдет обязательно завтра; человеческий организм в состоянии прожить без пищи не больше пяти-семи дней, и завтра они сдадутся или умрут с голоду. Идемте-ка, полковник, лучше завтракать.
На двенадцатый день полковник потерял терпение. Он велел по обыкновению привести Антонио и, как водится, послал за доктором. Только на этот раз бандиту было сказано:
— Ты — негодяй!
А доктору:
— Дурак вы!
После чего он приказал доктору отправиться под арест, а Антонио позаботиться о душе, если она у него имеется. Доктор, будучи рабом военной дисциплины, безропотно подчинился, а что касается Антонио, то тот окликнул собравшегося уж было уходить полковника и сказал:
— Полковник, если вы меня повесите, то легче вам от этого не станет и те, что на вершине, раньше от этого не сдадутся и не умрут с голоду, очевидно, они нашли какой-то ресурс, не известный ни вам, ни мне. А взять их приступом, я надеюсь, вы не помышляете, так как, только скатывая камни, а на горе в них недостатка не будет, они сокрушат целую армию, а в вашем распоряжении всего один лишь полк. И если бы я был на вашем месте, я говорю вам, полковник, совершенно хладнокровно, как человек, который часто видел смерть и ее не боится, но не желающий жизнь отдавать зря, я бы захотел узнать, каким чудом эти люди могли прожить без пищи на этой бесплодной вершине, я захотел бы узнать, но не только для своего личного удовлетворения, а чтобы в подобных же обстоятельствах использовать это же средство, я откинул бы упорство и, зная только единственный способ, использовал бы его.
— Что же это за способ?
— Я сказал бы этому Антонио, смерть которого мне не принесет пользы, а жизнь его могла бы оказаться ценной: «Ты мне поклянешься кровью Распятого вернуться сюда через неделю», — и отпустил бы его.
— А что будет делать Антонио в течение этой недели?
— Он вернется к своему прежнему атаману и скажет, что ему удалось ускользнуть из рук палача, что он вернулся к атаману, чтобы с ним жить или умереть. Тогда, в течение этой недели, Антонио будет слишком неискусным, а Жакомо чересчур хитрым, если первый не раскроет секрет последнего; затем, узнав секрет, Антонио возвратится и сообщит его полковнику, который, согласно обещанию, отпустит Антонио на свободу.
— Если же он не раскроет секрета Жакомо?
— Он вернется и отдаст себя в руки полковника, который согласно угрозе прикажет его повесить.
— По рукам, — сказал полковник.
— Идет, — ответил Антонио.
— Твоя клятва?
Антонио снял со своей груди маленький ящичек, который с таким благоговением носит всякий неаполитанец, затем отдал его полковнику, поднял верх руки и сказал:
— Клянусь этим ящичком, освященным в римском соборе святого Петра в Вербное воскресенье, возвратиться сюда через неделю и превратиться опять в пленника, все равно, узнаю я тайну Жакомо или нет.
Полковник хотел ему вернуть ящичек, но Антонио не принял.
— Пусть он будет залогом, — сказал он. — И если через неделю в этот час я не вернусь, то эта святыня будет в ваших руках доказательством моего клятвопреступления. Тогда бросьте ее в огонь, в котором я буду гореть на том свете.
— Этот человек может идти туда, куда ему захочется, — сказал полковник, обращаясь к окружающим.
В тот же вечер Антонио снова соединился со своими прежними товарищами. Жакомо, считавший его убитым или попавшим на виселицу, принял его по-отечески. Антонио рассказал о своем побеге. Его рассказу все поверили. Когда он умолк, Жакомо сказал:
— Досадно, что ты так поздно явился, тебе придется подождать нашего обеда.
Антонио ответил, что он, перед тем как бежать, успел поесть, что, стало быть, он может подождать до завтра.
— Впрочем, — добавил он, — питание ваше не должно быть особенно обильным, и я бы не хотел урезывать доли других до завтрашнего дня.
Жакомо сделал жест, который должен быть обозначать: «Правда, мы не живем в изобилии, но имеем необходимое в достаточном количестве».
Антонио предполагал увидеть своих товарищей истощенными, исхудавшими и умирающими от голода, но оказалось далеко не так: они, наоборот, были бодрыми, жизнерадостными и здоровыми. Мария все так же выглядела румяной и свежей. Ее ребенок не производил впечатления безнадежного. Антонио думал, что они питались только корнями и дикими плодами, но, осмотрев место, где они расположились, заметил тщательно объеденные кости. Каким образом мясо могло попасть в руки этих отрезанных от прочего мира, заброшенных на скалистый уступ людей, понять он не мог. На одно мгновение он решил, что какой-нибудь крестьянин из окрестностей по неизвестной ему потайной дороге нашел, может быть, доступ к бандитам, но он тут же догадался, что если бы была такая дорога, то Жакомо бы ей воспользовался, а не сидел бы в течение двенадцати дней пригвожденным к вершине горы, как петух на колокольне. Антонио ничего не понимал…
Пришло время расставлять часовых. Антонио предложил свои услуги атаману, но тот отказался, говоря, что Антонио должен отдохнуть после испытанных им волнений, что очередь его наступит завтра или послезавтра.
Спустя десять минут все спали, кроме караульных и Антонио.
На следующий день все проснулись веселые, как птицы, пение которых слышалось внизу, у подножия горы. Один Антонио был утомлен, так как мозг его упорно работал всю ночь. В семь часов утра Жакомо посмотрел на какой-то листок, коснулся одного из людей пальцем и сказал:
— Твой черед.
Разбойник, не говоря ни слова, отправился в сопровождении двух товарищей. Антонио вызвался участвовать в этой экспедиции, какова бы она ни была.
— Это бесполезно, — ответил Жакомо, не вдаваясь ни в какие объяснения. — Трех человек достаточно.
Через два часа трое посланных вернулись. Антонио внимательно оглядел того, к кому начальник обращался перед тем. На лице его и на руках были видны царапины и больше ничего.
Спустя еще четыре часа атаман посмотрел на солнце.
— Пора обедать, — сказал он.
Тогда каждый уселся на кучу вереска. Принесли обед, который состоял из пары куропаток, зайца и половины барашка.
Начальник сам нарезал порции с беспристрастием, достойным палача самого царя Соломона. Что касается воды, то ее было сколько угодно: тут же, на вершине, находился источник. Хлеб? О нем никто не говорил, и Антонио был так поражен тем, что видел, что сам себя спрашивал, не найдется ли еще тут печи и муки, которых недоставало для того, чтобы иметь хлеб.
— Ну, вот и все, теперь до завтра, в этот же час, — сказал начальник Антонио, — так как здесь мы едим только раз. Мы, как видишь, от этого хуже себя не чувствуем. Умеренность — это уже половина добродетели. Таким образом, на двадцать человек мы имеем целый десяток добродетелей. Итак, прими к сведению сказанное и стяни пояс, чтобы пища в твоем желудке переваривалась как можно медленнее.
Антонио изобразил на своем лице улыбку, более похожую на гримасу, а затем принялся играть в «morra» с тремя товарищами. Так он убил два часа, по прошествии которых почувствовал на своем плече руку Жакомо, который предложил ему пройтись. Антонио поспешил согласиться. Во время этой прогулки Жакомо еще раз заставил его повторить все детали своей поимки и побега. Антонио, вторично рассказывая, кидал взгляды то вправо, то влево. Вдруг он заметил вход в какую-то пещеру.
— Что это такое? — спросил он безразличным тоном.
— Наша кухня, — лаконично ответил капитан
— Вот как? — промолвил Антонио.
— Хочешь ее посмотреть?
— Охотно, — поспешно ответил Антонио.
— Мы ее устроили здесь для того, — продолжал Жакомо, — чтобы французы не видели дыма.
— Ловко придумано, — сказал Антонио.
— Если они заметят дым, то, пожалуй, догадаются, что при такой жаре мы можем разводить огонь только для того, чтобы готовить пищу, а нужно, чтобы они думали, что мы терпим в ней недостаток.
— О, что касается этого, капитан, то я вам скажу, что в настоящее время они думают, что вы питаетесь воздухом или поедаете друг друга.
— Дураки! — сказал капитан, пожимая плечами.
Антонио молча отнес на свой счет произнесенную брань, вошел в грот и внимательно осмотрел его; постучал пальцем по стене, и стены ответили глухим гулом, явно свидетельствуя о своей толщине; топнул ногой о землю, и никакой отзвук не обнаружил скрытых сводов; поднял глаза и не заметил никаких отверстий, кроме одного, естественного, через которое выходил дым. В очаге еще оставался огонь, а по обеим сторонам очага стояли два грубо сработанных тагана, поддерживающих ствол карабина, который заменял вертел.
— А это что за отверстие? — спросил Антонио, указывая пальцем на пролом, который он сначала не заметил.
— Это наш чулан для провизии, — сказал начальник.
— И он, конечно, наполнен припасами? — с оттенком сомнения в голосе спросил Антонио.
— Да. Впрочем, можешь сам взглянуть.
Поднявшись на носки, Антонио смог заглянуть в пролом и увидел там еще несъеденную часть сегодняшнего барашка, две или три куропатки и несколько небольших птиц.
— Черт возьми, капитан! — воскликнул Антонио. — Вы имеете поставщиков, знающих толк в еде.
— Да, — ответил капитан со смехом, — бедняги стараются, словно на себя.
Антонио посмотрел на Жакомо с таким видом, будто хотел сказать: «Черт меня возьми, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом!» Но Жакомо, казалось, не понял этого вопросительного взгляда и, выйдя из пещеры, продолжал прогулку, Антонио пошел за ним. Он опять вернулся к мысли, что крестьяне, пользуясь ночью, доставляли шайке продовольствие.
Остальная часть дня прошла без всяких разговоров о кухне и о съестном. Очевидно, всякий боялся, затея подобный разговор, по-настоящему пробудить голод, который в глубине желудка каждого из разбойников уже давал себя чувствовать.
В девять часов вечера капитан назначил Антонио стать на стражу. Тот взял карабин, надел пояс с патронами и сделал движение, чтобы занять свой пост, но, вдруг остановившись, спросил:
— Капитан, если кто-либо подойдет ко мне, велите стрелять?
— Конечно, — ответил Жакомо.
— А если бы это были…
— Кто?
— Вы понимаете…
— Нет.
— Друг, например.
— Друг? — повторил капитан. — Дурень! Что же он к нам с неба спустится? Мы слишком хорошо спрятаны, чтобы он мог к нам придти по земле.
Ночь прошла спокойно, и ни друг, ни недруг не смутили бдительности Антонио. С наступлением дня капитан приказал его сменить. Антонио пришел на площадку, чтобы услышать, как капитан по-вчерашнему скажет одному из товарищей: «Твой черед». И, как вчера, назначенный ушел, не говоря ни слова, в сопровождении других.
Антонио едва стоял на ногах от утомления: он не отдыхал в течение двух суток. Отыскав небольшую тень, Антонио сделал себе из вереска подушку, завернулся в свой плащ и проспал со сжатыми кулаками, пока его не разбудили и не позвали обедать.
Трапеза на этот раз была так же, как и вчера, из очень вкусной дичи. Антонио опять отметил ту же правильность дележки, то же изобилие воды, то же отсутствие хлеба.
На следующий день повторилось то же самое. Наконец, прошло шесть дней, а Антонио, обедая все эти дни в определенный час, еще никак не мог догадаться, каким образом чудодейственная кладовая пополняла свои запасы.
Утром на седьмой день Антонио, весь погрузившись в размышления, пошел прогуляться по краю скалы, выходящему к морю. Он думал о том, что ему в течение всего лишь суток остается разгадать тайну, не раскрытую за предыдущие дни. Едва бросив взгляд на долину, он заметил проклятого полковника, стоявшего на том самом месте, где он, Антонио, поклялся возвратиться, а рядом с полковником — толстого доктора. По движению, сделанному полковником при взгляде на него, Антонио догадался, что тот его узнал, так как передал свою трубу доктору, который, посмотрев, в свою очередь, кивнул головой, как бы говоря: «Вы правы, полковник, это, конечно, он, черт возьми!»
«Да, да, вы правы, — подумал про себя Антонио, — это он, Антонио, дурак и есть.»
Затем Антонио меланхолично загляделся на красивые деревья, около которых расположилась группа, созерцавшая его с таким вниманием, и спросил себя, какое бы из этих деревьев ему выбрать, чтобы с большим удовольствием быть повешенным. Он совершенно погрузился в эти размышления, как вдруг почувствовал знакомый удар по плечу, быстро обернулся и увидел стоящего подле себя атамана.
— Я тебя искал, Антонио, — сказал Жакомо.
— Меня, капитан?
— Да, теперь твоя очередь.
— Моя очередь?
— Ну да, конечно, твоя.
— А что мне делать?
— Да идти за провизией же, черт возьми!
— А!..
— Так отправляйся, — сказал Жакомо, — видишь, товарищи тебя уже дожидаются внизу.
Антонио проследил глазами направление, указанное рукой атамана, и в самом деле заметил двоих из своих товарищей, кивавших ему головой.
— Вот и я, — сказал Антонио, присоединившись к товарищам.
Тогда все трое молча направились в ту часть плоскогорья, которая возвышалась совершенно отвесно и на таком расстоянии от земли, что полковник был прав, находя бесполезным охранять ее пикетом или часовыми. Подойдя к краю пропасти, в то время как Антонио со спокойствием горца смотрел в нее, один из товарищей сделал несколько шагов в сторону, пошарил в кустах, вытащил оттуда мешок и веревку и, подойдя к Антонио, мешок повесил ему на шею, а веревку продел под мышками.
— Что за черт, что вы собираетесь делать? — сказал Антонио, которого эта церемония начинала беспокоить.
Тогда один из товарищей лег на живот таким образом, что в пропасть свешивалась только голова.
— Делай тоже, что и я, — сказал он Антонио.
Антонио повиновался и растянулся рядом со своим товарищем.
— Ты видишь это дерево? — спросил последний, указывая рукой на сосну, выросшую из расселины скалы на расстоянии двадцати футов под ними и тысячи футов над долиной.
— Да, — ответил Антонио.
— Возле сосны ты видишь углубление?
— Да, — ответил Антонио.
— В этом углублении — орлиное гнездо. Мы спустим тебя до сосны, ты уцепишься за нее одной рукой, а другой пороешься в гнезде и, что найдешь, сложишь в мешок.
— Как, орлят?
— Вовсе нет, дичь, которую родители им приносят, и три четверти которой мы съедаем, а им остальное.
Антонио вскочил на ноги.
— И кому в голову пришла эта мысль? — спросил он.
— Черт возьми, кому же, как не атаману! — ответил бандит.
— Поразительно! — громко воскликнул Антонио, ударяя себя по лбу. — И такого человека я предаю, — прибавил он тихо, со вздохом.
В самом деле, загнанный, как дикий зверь, на вершину скалы, лишенный сообщения с землей, Жакомо возложил на поднебесных хищников обязанность быть его маркитантами. И бандиты воздушные с бандитами горными делились, как братья.
В тот же вечер Антонио пропал.
Глава III
На другой день полковник велел всему отряду стать под ружье. Произведя смотр, он обратился к солдатам:
— Нет ли среди вас такого, который взялся бы разбить бутылку тремя выстрелами на расстоянии полутораста шагов обыкновенной пулей из солдатского ружья? Трое вышли из рядов.
— Попробуем, — сказал полковник.
Бутылка была поставлена на условленном расстоянии.
Один из стрелков разбил три бутылки, двое других лишь по одной.
— Твое имя? — спросил полковник представившего столь экстраординарное доказательство своего искусства.
— Андрэ, — ответил стрелок, опираясь одной рукой на ружье, а другой покручивая усы. — Готов к вашим услугам, если я оказался хоть немного способным, — прибавил он, сделав плечами движение, выдающее человека, лет десять проходившего под ранцем.
— Видишь орла, который кружится над нами?
Стрелок сделал руку козырьком и поднял голову.
— Отлично вижу, — отвечал он. Затем добавил с усмешкой солдата, довольного собой: — Слава богу, не близорук.
— Ну, — продолжал полковник, — так получишь десять луидоров, если убьешь его.
— На таком расстоянии? — возразил стрелок.
— На таком или на каком угодно.
— Влет?
— Влет или на месте, это твое дело. Подстерегай его и днем и ночью, если это необходимо. Я тебя освобождаю от службы на тридцать шесть дней.
— Ага, ты слышишь, моя кукушечка? — обратился стрелок к орлу, будто царь воздуха его мог бы услышать. — Держи-ка покрепче свой чепчик, больше я ничего тебе не скажу.
Затем с мелочной заботливостью охотника он принялся за туалет своего ружья, взял новый кремень, засунул в ствол тряпку, выбрал из своих двенадцати патронов те, пули которых ему казались наиболее подходящими к калибру ружья, наполнил фляжку водой, взял солдатский хлебец и ушел, напевая солдатскую песенку со следующим припевом:
Ой, как плохо Быть жандармом! Как почетно Быть солдатом!Припев свидетельствовал, что стрелок был отменно доволен своим положением и почетным местом, которое ему было отведено в обществе.
Полковник уселся перед своей палаткой, провожая глазами того, на кого он возлагал свою надежду, затем, когда тот скрылся из виду, он перевел взгляд на орла, который, продолжая описывать столь характерные для полета хищной птицы круги, постепенно приближался к вершине горы. С быстротой молнии орел упал вдруг и затем… уже сжимая в когтях зайца, скрылся со своей добычей в отверстии скалы, где находилось гнездо. Спустя пять минут он снова появился и сел на скалистом выступе, напоминающем иглу. Едва он успел сложить крылья, как раздался выстрел. Орел упал.
Через десять минут Андрэ вышел из леска, неся в руках добычу.
— Вот она, индюшка, — сказал он, бросая царственную дичь к ногам полковника. — Это самец.
— Вот твои десять луидоров, — сказал полковник.
— А сколько за самку? — спросил Андрэ.
— Вдвое больше, — ответил полковник.
— Двадцать луи? Только-то! Чудной же у вас вкус, если вы готовы заплатить такую цену за подобную птаху, из которой даже суп солдатам не сваришь Но все равно, все равно, о вкусах ведь не спорят. Вы получите вашу самку и, если вы хотите делать чучела, то у вас получится чудная пара.
— Ты слышишь, двадцать луидоров! — сказал полковник.
— Достаточно, достаточно, — ответил Андрэ, опуская в жилетный карман только что полученные деньги. — Слышали‑с, будьте покойны‑с. С пустыми руками не вернемся.
И Андрэ опять пустился в дорогу, насвистывая свой любимый припев. Вернулся он на следующий только день, но и на этот раз сдержав слово.
— А! — воскликнул, подскочив от радости, полковник.
— Истреблены до третьего поколения! — сказал Андрэ. Говоря это, он хлопал себя по карману.
— Что это ты делаешь? — спросил, смеясь, его полковник.
— Вы видите, бью сбор.
— Держи, — сказал полковник, подавая ему свой кошелек.
— А ну-ка, новобранцы, на постой, — продолжал болтать Андрэ, отправляя в боковой карман новых «пришельцев», — там вы найдете «старичков» и кое-что порасскажете им на мой счет.
— Теперь, — сказал полковник, — ты можешь идти, мне больше ты не нужен.
— Как, вы не хотите, чтобы я вам их ощипал?
— Спасибо, не надо.
— Так это все, что я должен был сделать за такую цену!.. Впрочем, моя болтовня вас, кажется, раздражает. Считайте, полковник, что я ничего не говорил. Я только хотел осведомиться… — с этими словами Андрэ щелкнул каблуками, вытянулся, отдал честь и ушел.
— Капитан, — обратился на следующий день к Жакомо бандит, ходивший за провизией, — в гнезде ничего нет.
— Как, орлята улетели? — воскликнул капитан с ужасом.
— Нет, они еще там, но, надо думать, что отец и мать нашли, что они слишком много съедают, и прекратили снабжать их продовольствием.
— Хорошо, — сказал Жакомо, — сегодня еще как-нибудь проживем остатками вчерашнего запаса.
На другой день Жакомо сам решил отправиться за провизией. Он велел обвязать себя веревкой и опустить. Достигнув гнезда, он сунул туда руку: птенцы были мертвыми.
— Этот подлец Антонио нас предал, — сказал атаман.
В этот день бандиты съели одного из орлят. На другой день они съели половину другого. На третий день — вторую половину.
После обеда Жакомо приблизился к краю скалы и увидел полковника, труба которого была направлена на вершину горы. Полковник болтал с доктором, которого освободил от ареста в тот же день, когда узнал про способ, которым добывали себе пропитание Жакомо и его шайка. Полковник увидел атамана, надел на конец шпаги белый платок и, подняв кверху, начал им махать. Жакомо понял, что ему предлагают вступить в переговоры. Он позвал Марию, велел ей снять свой передник и, прикрепив его к концу шеста, воткнул шест на самую высокую точку горы. Полковник, видя, что его предложения готовы выслушать, спросил, нет ли желающего быть парламентером. Вызвался Андрэ.
Поручение было не совсем безопасное. Калабрийские разбойники не питают особого уважения к общепринятым в таких случаях обычаям между обыкновенными неприятелями. Поставленные сами вне закона, они могли, в свою очередь, счесть парламентера вне присущего ему права неприкосновенности. И потому Андрэ попросил у полковника позволения сказать ему несколько слов частного характера. Отойдя в сторону, он вынул из своего кармана тридцать луидоров и сунул их в руку полковника.
— Что это значит? — спросил полковник.
— Только то, — ответил Андрэ, — что, если эти весельчаки, что там, наверху, меня прикончат, что легко может случиться, то, между нами говоря, полковник… меня не очень радует, что им от меня достанется наследство. А потому, полковник, двадцать золотых вы вручите моей старой матери, а десять остальных отдадите нашей маркитантке… славная девочка, она даром стирает наше белье, дает в кредит водку, заботится о нас, как сестра. Надо же и нам при случае о ней позаботиться.
Полковник обещал Андрэ точно исполнить его последнюю волю, если с ним произойдет несчастье, и дал ему нужные инструкции. Он обещал сохранение жизни всем, исключая Жакомо.
Андрэ пустился в путь и стал взбираться на гору с той поразительной решимостью французского солдата, которая с одной стороны была результатом личного мужества, а с другой опиралась на веру в собственное красноречие. Достигнув вершины, он очутился в пятидесяти шагах от часового, который крикнул ему по-калабрийски:
— Кто идет?
— Парламентер, — спокойно ответил Андрэ. И продолжал свой путь.
— Кто идет? — окликнул часовой во второй раз.
— Тебе говорят: парламентер, болван! — повторил Андрэ, повышая голос и делая еще несколько шагов.
— Кто идет? — крикнул бандит в третий раз, прикладывая карабин к плечу.
— Ах, так ты не слышишь? — сказал Андрэ и, напрягши всю силу своих легких, крикнул: — Парламентер! Парлементаро! Ну! Что! Теперь ты удовлетворен?
Слово, сказанное Андрэ по-итальянски, не произвело, как оказалось, того действия, на какое было рассчитано, так как, едва успел Андрэ продемонстрировать свои способности в языкознании, как пуля, попав в бляхи кивера, снесла в пропасть этот головной убор.
— Ах ты, сын волчицы! — сказал Андрэ, обнаруживая познания по римской истории. — Ты уничтожил произведение искусств, плут! Но там, к тому же, находились тридцать писем от моих приятельниц, одно дороже другого… Ах, разбойник, ты хочешь, чтобы я стер тебя в порошок?!
Убедившись, что Андрэ безоружен, бандит приблизился. Андрэ увидел, как нож бандита сверкнул на расстоянии какого-нибудь фута от его груди. Быстрым, как мысль, движением Андрэ перехватил руку противника, и между ними завязалась борьба. Местом борьбы была дорога, ограниченная с одной стороны отвесной скалой, а с другой — скатом, окаймляющим пропасть в две тысячи футов глубины. Это узенькое пространство, покрытое короткой и сухой травой, которую зной сделал скользкой, было не безопасно даже для тех, кто проходил тут в одиночку и с осторожностью; понятно, что каждый из борющихся, сознавая всю опасность положения, напрягал все усилия и всю свою ловкость, чтобы быть возможно дальше от пропасти. Сжимая друг друга в объятиях, издали они казались двумя братьями, встретившимися после долгой разлуки. Не двигаясь, они стояли некоторое время. Наконец, колени бандита начали дрожать, корпус стал медленно склоняться назад, голова запрокинулась, как сломленная верхушка дерева. Затем, отделяясь от земли ногами, бандит, как вырванный с корнями дуб, тяжело упал, увлекая в своем падении и Андрэ. Инстинктивным движением человека, ищущего точку опоры, бандит разжал руку, которую держал Андрэ, и выпустил кинжал, упавший на расстоянии полуфута от пропасти. Теперь вся борьба сосредоточилась вокруг кинжала. Бандит старался столкнуть кинжал ногой в пропасть, а Андрэ пытался овладеть им. Усилия как того, так и другого неминуемо вели к тому, что они постепенно приближались к пропасти. Время от времени они бросали свои пылающие взоры на бездну, затем, при полном молчании, без произносимых угроз, они сплелись в более жестоком объятии. Сделав последнее усилие, Андрэ схватил кинжал. Бандит понял, что погиб, но решил погибнуть вместе с противником. Раздался ужасный крик: это было двойное проклятие двух людей, это было могучее, последнее прощание с жизнью. Бандит и солдат уже не ощущали под собою почву.
Но им ответил другой крик: это кричал Жакомо. Услышав ружейный выстрел, он бросился туда, откуда тот донесся, но добежал в тот момент, когда борьба кончалась обоюдной гибелью противников. Жакомо протянул руку, точно был в состоянии их удержать, затем прыгнул с проворством ягуара на край нависшего над пропастью выступа, вперил жадный взор в бездну и увидел внизу обезображенное тело бандита, которое уже влекли за собой волны потока.
— Товарищ! — раздался снизу голос.
Жакомо повернул глаза в сторону, с которой слышался голос, и увидел Андрэ, сидящего верхом на дереве, что выросло в расщелине скалы.
— А! — произнес удивленный Жакомо. — Ты кто?
— Черт возьми! Вот кто умеет говорить по-французски, с ним я, по крайней мере, столкуюсь, — сказал Андрэ, принимая на дереве более осанистый вид.
— Ты кто?
— Кто я? Андрэ Фрошо, родился в Корбейле, около Парижа, стрелок тридцать четвертого полка, который император прозвал «Грозным».
— Зачем ты явился? — спросил Жакомо.
— Я пришел, по поручению моего полковника, предложить вам, так сказать, ультиматум.
— Это хорошо, — сказал Жакомо.
— А если это хорошо, то, будьте любезны, спустите мне что-нибудь, чтобы я мог выбраться: веревку, к примеру.
Жакомо, сделав несколько шагов от пропасти и вынув из куста веревку, спустил конец ее Андрэ. Андрэ обвязался, проверил прочность и крикнул:
— Ну, гоп!..
Жакомо доказал, что прекрасно понял это восклицание, потянув веревку вверх. Когда Андрэ был уже у края, Жакомо прижал веревку ногой, чтобы она не скользила, а сам протянул руку Андрэ, который, уцепившись изо всех сил, сделал последний прыжок и почти тотчас же очутился возле бандита.
— Спасибо, товарищ! — сказал Андрэ, снимая с себя веревку и принимаясь за устранение следов беспорядка, который причинили его воинскому убранству падение и подъем, с тою же тщательностью и хладнокровием, как если бы ему предстояло немедленно пойти на смотр. — Спасибо! Если вы когда-нибудь окажетесь в подобном положении, позовите Андрэ Фрошо, и вы можете на него рассчитывать, если, конечно, он будет поблизости.
— Хорошо. Теперь — твои инструкции.
— Эх, вот это уже смешно, — сказал Андрэ. — Они были в моем кивере, а кивер улетел к чертям… И тот отправился его искать, — прибавил он, взглянув на пропасть, — но, боюсь, что ему не удастся его принести.
— Ты помнишь, что в них содержалось?
— О, как нельзя лучше.
— Посмотрим.
— Они гласили… слушайте внимательно! — Андрэ принял серьезный и важный вид посла. — Они гласили, что всем бандитам будет сохранена жизнь, и только один их начальник будет повешен.
— Ты уверен в этом?
— Как, уверен ли я? За кого же вы меня принимаете? За враля и болтуна? Я вам передаю слово в слово и за слова свои отвечаю.
— В таком случае дело может быть улажено, — сказал Жакомо. — Ступай за мной.
Андрэ повиновался. Через десять минут бандит и солдат пришли на плато, описанное нами в начале этого рассказа. Разбойников они нашли лежащими, а Марию — прислонившейся к скале и кормящей грудью ребенка.
— Добрые вести, друзья! — сказал Жакомо. — Французы обещают вам жизнь.
Разбойники вскочили на ноги. Мария меланхолично подняла голову.
— Всем? — спросил один из бандитов.
— Всем, — ответил Жакомо.
— Без исключения? — тихо спросила Мария.
— Какое дело этим молодцам, — возразил нетерпеливо Жакомо, — есть ли исключение, раз оно к ним не относится?
— Так, — сказала Мария, опуская безропотно голову.
— Это значит, — сказал один из разбойников, — что есть исключение, что это исключение касается нашего атамана?
— Возможно, — ответил Жакомо.
— И это тот человек, который…
— Да, — сказал Жакомо.
Бандит посмотрел на своих товарищей и, прочитав в их лицах мысль, тождественную своей, живо приставил к плечу карабин и направил его на Андрэ.
— Что ты делаешь?! — закричал Жакомо, закрывая собою Андрэ.
— Я хочу, — ответил бандит, — показать этому безбожнику, как опасно принимать на себя такие поручения!
— Что с ним, с этим шутником? — спросил Андрэ, поднимаясь на цыпочках и разглядывая бандита поверх плеча Жакомо. — И часто с ним такое случается?
— Хорошо, хорошо, Луиджи, — сказал Жакомо, делая знак рукою, — опусти карабин. Ведь это только твое личное мнение. Но остальные, может быть, думают иначе.
— Это общее мнение, не так ли? — крикнул Луиджи, поворачиваясь к товарищам.
— Да, да, — отвечали все в один голос. — Да, жить или умереть вместе с атаманом. Да здравствует атаман! Ура, отец наш! Ура, Жакомо!
Мария молчала, только слезы умиления катились по ее лицу.
— Ты слышишь? — спросил Жакомо, обращаясь к Андрэ.
— Да, я слышу, — ответил Андрэ, — но не понимаю.
— Эти люди говорят, что хотят жить или умереть со мной, так как атаман — это я.
— Виноват! — ответил Андрэ. И, щелкнув каблуками, отдал честь по-военному. — Всякому начальнику свой почет…
— Ну, хорошо, — прервал его Жакомо с таким жестом величия и благородства, какой сделал бы честь и королю. — Теперь, раз ты меня уже знаешь, возвращайся к своему полковнику и скажи ему, что во всей шайке Жакомо, которая умирает с голода, не нашлось ни одного человека, который пожелал бы купить себе жизнь ценою жизни своего капитана.
— Ну, что же? В этом нет ничего удивительного, — ответил Андрэ, покручивая усы. — Это только доказывает, что славные ребята встречаются всюду, вот и все.
— А теперь я бы только посоветовал, — сказал Жакомо, с беспокойством поглядывая на своих людей, — долго здесь не оставаться, иначе я не отвечаю ни за что.
— Хорошо, — ответил Андрэ, взглянув вокруг с видом глубочайшего презрения. — Будь спокоен, я у вас долго не засижусь. По правде говоря, у меня нет желания снимать у тебя помещение, тем более, что, как мне кажется, с съестными припасами дело у вас обстоит неважно.
Атаман нахмурил брови.
Андрэ посмотрел на него прямо, как бы говоря: «Ну, что же дальше?» — и когда лицо атамана приняло свое обычное выражение, он повернулся и, не торопясь, развинченной походкой стал удаляться, вполголоса напевая:
Ой, плохое дело Быть жандармом! Но зато почетно Быть солдатом! Когда бьет барабан, Прощайте, наши милые! Когда бьет барабан, Выступает народ!После ухода Андрэ бандиты молча и неподвижно продолжали оставаться на прежних местах. Наконец, Жакомо ушел. Тогда каждый из оставшихся стал искать каких-либо средств для борьбы с одолевшим их голодом: корни, дикие плоды или молодые побеги. Одна лишь Мария сидела, прислонившись к скале: она чувствовала еще в своей груди присутствие молока для ребенка. Часа через два возвратился Жакомо. В одной руке он держал длинную, с железным наконечником палку, с которыми римские пастухи пасут свои стада, а в другой — веревку, игравшую, как мы видим, столь важную роль в ходе нашего рассказа и оказавшуюся, как узнаем позже, необходимой принадлежностью развязки.
— Готовьтесь, — сказал Жакомо, — мы отправляемся.
— Когда? — вскричали бандиты.
— Сегодня ночью, — ответил Жакомо.
— Вы нашли выход?
— Да.
Лица всех сразу оживились, так как никто не усомнился в том, что говорил атаман. Мария поднялась и, подставляя своего ребенка Жакомо, произнесла:
— Поцелуй же его.
Жакомо поцеловал ребенка с видом человека, который боится малейшего проявления публично своих чувств, затем протянул руку по направлению к востоку.
— Через полчаса наступит ночь, — сказал он.
Каждый осмотрел свое оружие, заготовил патроны.
— Идем, — сказал Жакомо.
И они пустились в путь, дорогой тяжелой и до такой степени узкой, что один человек смело мог бы защищать ее против десяти. Эта дорога вела к подножию горы, на которой укрывались бандиты. В конце ее был устроен полковником караул, а в ста шагах поставлен часовой. Атаман, шедший впереди, повернулся и потребовал молчания таким повелительным тоном, который ясно говорил, что любой может лишиться жизни в случае неисполнения приказания. Все затаили дыхание. Как раз в этот момент заплакал ребенок. Жакомо обернулся, его глаза сверкнули в темноте, как у тигра. Мария дала ребенку грудь, ребенок жадно к ней приник и замолчал. Шествие продолжалось. Но не прошло и десяти минут, как ребенок снова издал крик. Жакомо испустил нечто вроде рычания, которое ни сам он, ни его шайка не смогли бы передать словами, до того услышанное походило скорее на звериный крик, чем на человеческий голос. Мария, трепеща, приникла своими губами к губам ребенка. Сделали еще несколько шагов, но ребенок, мучимый голодом, опять принялся плакать. Одним прыжком Жакомо очутился возле Марии, вырвал из ее рук ребенка и размахнувшись, как пастух своей пращой, разбил ему голову об дерево.
Мария мгновение стояла смертельно бледная, с вставшими дыбом волосами, с остановившимися от ужаса зрачками, затем, наклонившись, коротким, механическим движением подняла изувеченный труп ребенка, положила в свой фартук и продолжала следовать за бандой.
Достигнув отвесной части горы, бандиты осмотрелись с беспокойством. Все они отлично знали это место и нередко, с тех пор как их начали преследовать солдаты, кто-нибудь из них наведывался сюда, измерял взглядом открывавшуюся перед ним пропасть и определял расстояние, отделявшее его от соседней горы, где было спасение, но затем возвращался, задумавшись, с поникшей головой, под тяжестью мысли, что нельзя, подобно серне, сделать такой прыжок
У этой-то пропасти и остановился теперь Жакомо. Бандиты тотчас же образовали полукруг около этого человека, гений которого всегда находил выход из любого положения, который и в настоящий момент, без сомнения, уже приготовил какой-то новый способ для избавления их от опасности.
И действительно, казалось, ни минуты не был в замешательстве Жакомо. Он привязал один конец веревки к руке одного из бандитов, а другой прочно укрепил на середине взятой им с собой палки с железным наконечником, а затем метнул, как дротик, палку через пропасть.
Бандиты, привыкшие различать во тьме ночи не хуже, чем при свете дня, проследили полет копья. Оно прошло между двумя дубами-близнецами, которые сплелись на противоположном плато, и, задрожав, вонзилось в землю. Жакомо отвязал веревку от руки бандита. Тотчас же, дергая за веревку, он вытащил из земли железный наконечник палки и, потянув к себе, дотащил палку до деревьев, где, встав поперек, она застряла. Жакомо неистово потянул, но палка держалась крепко.
Обвязав веревку вокруг сосны и тщательно проверив прочность, Жакомо стал переправляться. Бандиты следили за ним, затаив дыхание и открыв рты. Они видели, как он, перебирая руками, подвигался вперед с такою же легкостью, как будто шел по земле. Наконец, вскарабкавшись на корень одного из дубов и сделав последнее усилие, Жакомо очутился на противоположном плато. Внимательно осмотрев палку, он обернулся к своим людям и дал им знак следовать его примеру.
Смелые, отважные горцы не медлили ни секунды, уверенные в своих силах: раз переправился один, переправятся и все. И все переправились. Последней оставалась Мария. Когда пришла ее очередь, она взяла в зубы свой фартук, схватилась за веревку и, без каких-либо признаков боязни, проделала то же самое.
Атаман с облегчением вздохнул: все здоровы и невредимы. Ведь это он спас им жизнь, от которой они перед тем отказались, не желая покупать ее ценою жизни атамана. Жакомо бросил взгляд невыразимого презрения на солдатские пикеты с горевшими тут и там кострами. И снова все пустились в путь, полные отваги и пыла.
Час спустя они заметили деревушку и спустились к ней. Жакомо зашел к крестьянину, назвался и сказал, что он и его люди голодны. Им дали все необходимое. Не прошло и двадцати минут, как они снова уже были в горах, вне всякой опасности. Жакомо остановился, осмотрел местность, где они находились, и сказал:
— Мы здесь переночуем, а теперь будем есть.
Приказание это было исполнено с большой готовностью. Припасы были положены прямо грудой, бандиты уселись в кружок, и через пять минут все занялись едой с великим усердием. Вдруг Жакомо поднялся: с ними не было Марии. Он сделал несколько поспешных шагов и неожиданно остановился, увидев Марию возле дерева. Стоя на коленях, она руками рыла могилку для ребенка. Жакомо выронил ломоть хлеба и, печальный и безмолвный, вернулся к шайке.
Ужин был окончен. Жакомо поставил часового, больше по привычке, чем из опасности, а остальным позволил отдыхать. Сам же, отойдя в сторону, растянул на земле плащ и подал людям пример, которому они, падающие от усталости, немедленно последовали.
Бандит, стоявший на часах, с трудом выдержал четверть часа: глаза его начали слипаться, тогда он стал ходить, чтобы развеять сон, как вдруг чей-то тихий и печальный голос произнес его имя. Он обернулся и узнал Марию.
— Луиджи, — сказала она, — это я, не бойся.
— Бедняжка! — продолжала она. — Тебе приходится бодрствовать, несмотря на то, что тебя одолевает утомление.
— Такова воля атамана, — сказал Луиджи.
— Слушай, — сказала Мария, — я не могу спать. Кровь моего ребенка, — и показала Луиджи окровавленный платок, — не дает мне покоя. Ты знаешь мой верный глаз, дай мне твой карабин, я займу твое место, а когда наступит рассвет, разбужу тебя.
— А если атаман узнает? — произнес Луиджи.
— Он не узнает.
— Вы ручаетесь.
— Ручаюсь.
Спустя десять минут шумное дыхание бандита возвестило, что он намерен использовать целиком то малое количество времени, которое осталось до восхода солнца.
Что же касается Марии, то приблизительно с четверть часа она оставалась неподвижной. Затем, посмотрев через плечо на людей, она убедилась в том, что все погрузились в сон. Только тогда она покинула свое место и бесшумно, легкая, как скользящее по земле привидение, прошла среди них. Поравнявшись с Жакомо, она приставила ствол карабина к груди его и спустила курок.
— Что это? — проснувшись, закричали бандиты.
— Ничего, — сказала Мария. — Луиджи, которого я заместила, забыл предупредить меня, что курок его карабина взведен, и я нечаянно зацепила за спуск пальцем.
Все снова уснули.
А Жакомо не успел ни вздохнуть, ни крикнуть: пуля пробила его сердце.
Мария прислонила карабин к дереву, отрезала Жакомо голову, положила ее в пропитанный кровью ребенка фартук и спустилась с горы.
Наутро полковнику сообщили, что молодая девушка, якобы убившая Жакомо, желает с ним говорить. Полковник велел ей войти в палатку. Мария вошла, выпустила из рук край фартука, и голова бандита скатилась на землю. Привычный к боевым впечатлениям, полковник тут вдруг содрогнулся. Затем, подняв глаза на молодую девушку, серьезную и бледную, как статуя Отчаяния, сказал:
— Кто ж вы такая?
— Вчера — его жена, а сегодня — вдова.
— Велите ей отсчитать три тысячи дукатов, — сказал полковник.
Спустя четыре года умерла в святости в Риме, в монастыре Св. Креста, одна монахиня. Помимо примерной жизни, какую она вела со времени своего обета, она принесла в виде вклада три тысячи дукатов, которые монастырь и унаследовал после ее смерти. О ее прежней жизни никто положительно ничего не знал. Было лишь известно, что сестра Мария была родом из Калабрии.
Примечания
1
Игра состоит в том, что один из партнеров, поднимая руку, оставляет некоторые пальцы сложенными. Чтобы выиграть, нужно угадать количество открытых пальцев.
(обратно)
Комментарии к книге «Калабрийские бандиты», Александр Дюма
Всего 0 комментариев