«Белый континент»

Минасян Татьяна Сергеевна Белый континент

Краткое содержание

Это исторический роман о двух выдающихся полярных исследователях конца XIX — начала ХХ веков, о Руале Амундсене и Роберте Скотте, о самых известных и важных географических открытиях, которые они совершили, и об одном из самых захватывающих и трагических событий мировой истории — борьбе за открытие Южного полюса.

Раскрытие темы "Через тернии к звездам".

Оба главных героев романа были обычными мечтательными юношами, оба прошли через множество испытаний, обоим приходилось бороться с неудачами и добиваться желаемого, оба никогда не отступали от задуманного. И в конце концов, оба достигли того, к чему стремились — мировой славы. С той лишь разницей, что один из них узнал ее при жизни, а второй получил посмертно.

Глава I

Норвегия, Христиания, 1889 г.

Густая толпа со всех сторон напиравших друг на друга людей, казалось, заполонила собой всю центральную часть Христиании. Протолкаться между плотно сомкнутыми рядами мужчин и женщин, которые, вдобавок, умудрялись подпрыгивать на месте и, громко крича, размахивать руками, было не просто тяжело, а на первый взгляд, невозможно в принципе. Но Руал врезался в эту толпу с разбега и, ругая себя последними словами за то, что не догадался выйти из дома пораньше, принялся старательно работать локтями, пробиваясь вперед. Правда, окружавшие его горожане весьма успешно делали то же самое, поэтому путь до края обочины занял у молодого человека довольно много времени. Однако он не сдавался и продолжал двигаться в этом бушующем человеческом "море", то с силой наваливаясь на преграждавших ему дорогу зевак и прорываясь сквозь их плотные ряды напролом, то аккуратно "просачиваясь" между особенно широкими спинами людей, непоколебимо стоявших на своем месте. Небольшое расстояние до главной улицы, которое ему пришлось таким образом пройти, показалось юноше невероятно длинным, и когда он под возмущенные вопли "Куда прешь, мальчишка!", наконец, выбился в первый ряд встречающих, ощущение у него было такое, словно он только что проделал крайне тяжелое путешествие — наподобие тех, о которых ему так нравилось читать последние два года.

Тяжело дыша, он сделал последний рывок, растолкал двух замерших у обочины толстых кумушек и едва не вывалился на дорогу из-за не менее сильного толчка сзади — тем, кого ему удалось обойти, ничуть не меньше хотелось посмотреть на почетных гостей столицы, и они тоже всеми силами рвались вперед. С трудом удержав равновесие, Руал остановился на самом краю и начал с беспокойством оглядываться по сторонам. Где же, где они — те, о ком он думал все это время, не пропуская ни одной новости, ни одного мало-мальски правдоподобного слуха? Где те замечательные люди, которых он так мечтал увидеть?

— Вон они! Едут! — закричало вокруг него сразу несколько голосов, а потом этот вопль подхватили и все остальные. Руал подпрыгнул на месте и, повернувшись в ту сторону, куда теперь смотрели собравшиеся у дороги любопытные, напряженно прищурил свои близорукие глаза. Далеко впереди, почти невидимая в ярком солнечном свете, по улице катилась запряженная лошадьми открытая повозка. Впрочем, она быстро приближалась, и вскоре даже он смог разглядеть сидевших в ней шестерых молодых мужчин, которые время от времени приподнимались со своих мест и весело махали руками встречавшим их жителям Христиании, в свою очередь отвечающим громкими криками на каждое их приветствие.

— Нансен! — ревела толпа. — Фритьоф Нансен!!! — и Руал с удивлением обнаружил, что он и сам во весь голос выкрикивает это имя.

— А кто он вообще такой? — послышался позади него сварливый женский голос. — Я только Еву Нансен знаю, она так хорошо поет!

— Дура, это ее муж! — фыркнула другая женщина и чуть менее уверенно добавила. — Он вроде где-то на севере путешествовал…

Руал возмущенно передернул плечами. Не знать, кто такой Фритьоф Нансен, не знать, что он совершил! И зачем эти глупые тетки вообще пришли его встречать? Сидели бы дома да сплетничали друг о друге! Впрочем, сам он, как выяснилось, тоже знал о своем кумире не все. Например, что у него есть жена и что она — известная певица… Но зато он знал о Нансене все остальное, знал все подробности его экспедиции в Гренландию, помнил имена каждого из его спутников!

— Нансен!!! — ликовала толпа.

— Нансен! Свердруп! Балту! — выкрикивал Руал. — Равну! Трана! Дитрихсон!

Один из ехавших в повозке мужчин вдруг выпрямился в полный рост и, ни за что не держась, несколько раз взмахнул над головой обеими руками, одновременно поворачиваясь то влево, то вправо и словно бы стараясь рассмотреть каждого из выстроившихся вдоль дороги людей. На какое-то крошечное мгновение Руалу показалось, что взгляд этого человека остановился на нем и что вновь озарившая его волевое лицо улыбка предназначалась именно ему — самому горячему его поклоннику, семнадцатилетнему мальчишке по имени Руал Энгельберт Гравнинг Амундсен.

— Фри-и-итьоф!!! — заорал он, едва не сорвав голос и все равно почти не расслышав собственного крика на фоне царившего вокруг шума. Но Нансен уже отвернулся от юноши и уселся обратно, глядя совсем в другом направлении и что-то рассеянно отвечая одному из своих спутников. Повозка, в которой сидели самые знаменитые путешественники Норвежского Королевства, проехала мимо него и стала стремительно удаляться, превращаясь в расплывчатое темное пятнышко, радостные возгласы толпившихся у дороги людей постепенно начали стихать, а сами люди — расходиться. И всего через несколько минут Руал обнаружил, что, кроме него, у дороги стоит лишь несколько молодых людей, провожающих повозку Нансена такими же восторженным взглядами: все прочие, посмотрев на героев дня, прославивших их страну на весь мир, тут же утратили к ним интерес и разошлись по своим делам.

Руал вздохнул и тоже зашагал к своему дому. Он так ждал сегодняшнего дня, так стремился хоть одним глазком посмотреть на этого великого человека, и вот — встреча с ним закончилась, не успев начаться. Словно ее и не было вовсе! Несколько минут сумасшедшей радости — и теперь ему остается только вспоминать о них, заново переживая в памяти тот момент, когда Нансен повернулся к нему и, конечно же, обратил внимание на парня, глядевшего на него с таким обожанием. А вдруг он понял, что этот парень уже давно мечтает стать таким же, как он, полярным путешественником, что он тоже больше всего на свете хочет плыть среди льдов на корабле, пробираться на лыжах по заснеженным равнинам и зимовать в эскимосских поселках?

"Ерунда это все, — ответил Руал сам себе. — Не мог он тебя там разглядеть — туда же, наверное, полгорода сбежалось! Но все равно, в какой-то момент он смотрел именно на меня! Честное слово, я бы все отдал, чтобы с ним познакомиться и чтобы стать таким же, как он… Нет, не таким же, а еще более знаменитым! Он со своими товарищами пересек Гренландию, а я мог бы отправиться еще дальше, в Арктику и добраться до Северного полюса… А почему бы и нет, в самом деле? Фритьоф десять лет назад, наверное, тоже и подумать не мог, что поплывет в Гренландию и останется там зимовать, и что все будут говорить, что у него ничего не выйдет и его экспедиция оттуда не вернется. Я один верил, что у него все получится и он победит! Так может быть, и мне когда-нибудь повезет, может быть, я тоже смогу стать известным путешественником?.."

Погруженный в такие завораживающе-приятные мысли, молодой человек шагал по узким мощеным улочкам, почти ничего не видя вокруг, и едва не прошел мимо своего собственного дома. Обнаружив в последний момент, что находится возле очень знакомой на вид двери, он мечтательно взглянул на безоблачное голубое небо, улыбнулся и решительно потянул на себя дверную ручку, уже не спрашивая себя, а утверждая с полной уверенностью: "Я обязательно, без всяких сомнений, буду таким, как он!"

По-прежнему находясь в этом мечтательном состоянии, Руал поднялся по темной лестнице и уже собрался пройти в свою комнату, но внезапно дорогу ему преградила высокая широкоплечая женщина с седыми волосами, завязанными в большой и уже слегка растрепавшийся узел на затылке. Юноша замер на месте. Одного взгляда на эту суровую женщину было достаточно, чтобы спуститься с небес на землю и приготовиться к очередному неприятному разговору.

— Где ты был, Руал? — спросила Ханна Амундсен ледяным тоном.

— На Карл-Йохансгате, встречал Нансена, — ответил молодой человек. — Я тебе вчера про него говорил…

— Ну и как, ты его видел?

— Да, конечно. Правда, мельком, совсем не долго…

Женщина чуть отступила назад и ушла из полутемного коридора в комнату. Руал заметил, что она держит в руках толстую потрепанную книгу, узнать которую ему не составило никакого труда — он читал и перечитывал ее уже больше двух лет подряд.

— Скажи, Руал, — в по-прежнему суровом голосе хозяйки дома зазвучали едва заметные просительные нотки. — Зачем тебе нужно было туда бежать? Ну посмотрел ты на Нансена, и что дальше? Неужели тебе нечем больше было заняться?

— Мама! — обиженно воскликнул юноша. — Ну как ты не понимаешь? Это же Нансен! Это… я даже не знаю… Это же такой человек..!

— Понятно, — тяжело вздохнула Ханна и подняла книгу повыше, показывая сыну ее обложку. — А Франклин — это тоже "такой человек", да?

Юный Амундсен опустил глаза. Несмотря на недовольно-насмешливый тон, которым разговаривала с ним мать, его мысль она угадала совершенно точно. Разумеется, Джон Франклин, этот великий, этот потрясающе смелый путешественник, тоже был "таким человеком"! Он бывал в самых дальних необитаемых землях Северной Америки, почти прорвался к Северо-Западному проходу между Америкой и Азией, он испытывал страшнейшие лишения и возвращался из своих экспедиций победителем. Когда два года назад Руалу в руки попала первая из его книг, его жизнь стала совершенно другой — впервые после смерти отца он вновь почувствовал себя счастливым. Следующие книги были "проглочены" в самый короткий срок, а затем перечитаны во второй раз, и в третий, и в пятый… И чем больше молодой Амундсен их читал, тем сильнее и четче становилась мысль, пришедшая ему в голову еще во время изучения самой первой книги: он хочет стать таким, как Франклин и его товарищи. Хочет побывать на Крайнем Севере, хочет своими глазами увидеть ледяные пустыни и черную воду Ледовитого океана, хочет так же, как эти исследователи прошлого, остаться среди льдов без еды и почти без всякой надежды вернуться назад, но потом все-таки справиться со всеми опасностями и найти дорогу обратно.

А недавно он узнал, что такие люди, как Джон Франклин, жили не только в прошлом. Оказалось, что великие храбрые путешественники есть и сейчас, и к тому же, живут они не в далекой Британии, а в его собственной стране. Это потрясло Руала ничуть не меньше, чем все прочитанные им истории. А теперь он еще и смог увидеть этих замечательных людей своими глазами — увидеть и окончательно увериться в том, что ему не нужно никакой другой судьбы, кроме той, которую он уже себе выбрал. Судьбы полярного исследователя.

И как ни старался он скрыть эту мечту от матери, ей не составило никакого труда понять, о чем сейчас думает и что чувствует ее младший сын.

— Скажи, Руал, — снова заговорила она холодным, как снежная равнина, голосом. — Ты ведь не просто так столько времени занимаешься спортом? И окно в своей комнате все время открываешь… Ты тренируешься, чтобы стать моряком и уехать из Христиании, верно?

Молодой человек ответил не сразу, хотя мать и здесь была абсолютно права. Он действительно уже почти два года тренировался, чтобы стать более сильным и выносливым: каждую зиму с удовольствием ходил в лыжные походы и каждое лето играл в страшно нелюбимый футбол — больше в теплое время года ему заняться было нечем, и Руал, посмеиваясь, убеждал себя, что это "глупое пинание мяча ногами" можно считать первым из суровых испытаний, к которым он так стремится. И окно в своей комнате он всегда оставлял приоткрытым, хотя зимой их маленькая печка с трудом отапливала даже плотно закрытые помещения — этим его мать тоже постоянно была недовольна, но сыну удавалось настоять на своем, в красках расписывая свою любовь к свежему воздуху. Причем до сегодняшнего момента Руал был полностью уверен, что ему удалось убедить ее в этом и что мать даже не подозревает о его далеко идущих планах. Зато теперь ему стало ясно, как наивно на самом деле было на это надеяться.

— Ты права, мама, — заговорил он, наконец, отлично понимая, что лгать и изворачиваться сейчас бесполезно, да к тому же и не имея ни малейшего желания это делать. — Я действительно хочу стать морским путешественником. Понимаешь, мне кажется… Хотя нет, не кажется, я давно уже уверен, что это — мое призвание. Я столько всего читал…

— Но зачем тебе это нужно, если в следующем году ты поступишь на медицинский факультет? — голос Ханны Амундсен по-прежнему звучал холодно и сухо, почти без эмоций — чужой человек посчитал бы его абсолютно равнодушным. Чужой, но не тот, для кого она была самым родным на свете существом. Руал вздохнул, быстро огляделся вокруг, словно бы ища поддержку у стен своей комнаты, подошел к матери вплотную и, наконец, единым духом выпалил:

— Мама, я не хочу учиться медицине. Мне это не интересно.

В комнате наступила тишина. Мать и сын смотрели друг на друга и то ли оба не решались продолжить разговор, то ли каждый из них ждал, что другой заговорит первым. Это был уже далеко не первый случай, когда в семье Амундсенов говорили о медицине — Ханна всегда мечтала, чтобы хоть один из ее сыновей не шел по пути отца, ее любимого Йенса, посвятившего свою жизнь морю и кораблям. Как ей хотелось, чтобы кто-нибудь из них выучился на врача и стал "по-настоящему уважаемым", образованным человеком! Но младшее поколение этого семейства ее желания не разделяло: вырастая и оканчивая школу, сыновья один за другим уезжали из столицы и начинали успешно заниматься чем угодно, но только не науками и не медициной. Даже Леон, самый тихий и скромный из четырех братьев, которому вся семья еще в детстве дала прозвище "Ягненочек", вел теперь дела у какого-то коммерсанта и почти не бывал дома, лишь время от времени посылая Ханне и Руалу заработанные деньги. Не у всех братьев дела шли гладко, иногда от них подолгу не было вообще никаких вестей, однако в целом каждый из них смог добиться, чего хотел, и возвращаться в Христианию старшие Амундсены не спешили. И мать, прекрасно понимая, что в их жизни она уже ничего не сможет изменить, все свои надежды возлагала теперь на младшего сына, Руала. А Руал все это время тайно мечтал о морских путешествиях…

…И со страхом ждал, когда наступит тот решительный разговор с матерью, во время которого он откажется от совершенно не нужной ему медицины. Теперь же, когда этот разговор наступил, он с изумлением понял, что не находит слов для того, чтобы начать возражать и доказывать свою правоту. Вместо этого он почему-то вспомнил, как мать провожала его старших братьев и какой непроницаемо-мрачный бывал у нее вид после отъезда каждого из них. А потом ему вдруг представилось, что когда-нибудь она вот так же проводит его, строгим голосом пожелает ему удачи, в последний раз поворчит о том, что лучше бы ему было пойти в университет, и вернется домой. И будет с таким же спокойным, но бесконечно несчастным лицом ходить по комнатам. В полном одиночестве.

— Я бы все-таки хотела, чтобы ты как следует об этом подумал, — вновь заговорила пожилая женщина суровым тоном. — Учеба в университете сделает тебя солидным человеком. И ты сможешь жить здесь, дома, а не болтаться по свету неизвестно где. Подумай еще, пока у тебя есть время.

И опять в ее голосе промелькнули едва заметные просительные нотки. Руал сжал губы и опустил глаза. Как бы там ни было, а ведь он — единственный оставшийся в их семье мужчина, а мать — слабая женщина. Значит — ему и нести за нее ответственность, хоть он и самый младший из братьев. Нансен и Франклин, Гренландия и Северный полюс, льды и снега, в которых он мечтал побывать и которые пять минут назад казались ему такими близкими, вновь отодвинулись в невообразимую даль и скрылись в тумане. Он снова посмотрел Ханне в лицо, крепко сжал ее руку и слегка улыбнулся:

— Да, мама, я сделаю, как ты хочешь — пойду учиться медицине.

Глава II

Атлантический океан, 1889 г.

Палуба раскачивалась так сильно, что казалось, будто бы корабль специально пытается сбросить свою нерадивую команду в океан. Матросы, попадавшиеся навстречу молодому офицеру, размахивали руками, чтобы удержать равновесие, и при каждом толчке оглашали корабль забористой руганью. Молодой человек после их тирад вздрагивал и болезненно морщился, но сам боролся с качкой молча, не издавая ни звука и лишь еще сильнее вцепляясь в поручни. Его аккуратная лейтенантская форма, безукоризненно чистая и совсем чуть-чуть помятая, так резко отличалась от одежды остальной команды, словно сам он был с какого-то другого судна, а сюда, на "Амфион", попал совершенно случайно. Хотя на самом деле он служил на этом корабле уже второй месяц.

Пошатываясь и пару раз едва не упав, младший лейтенант Роберт Фолкон Скотт добрался, наконец, до входа в общий пассажирский салон и с усилием толкнул вбок тугую дверь. Зрелище, представшее перед его глазами, было уже очень хорошо знакомым, но по-прежнему вызывало в нем неприязнь и заставляло его снова и снова передергиваться, как и в тех случаях, когда кто-нибудь ругался в его присутствии. В салоне спали люди — прямо на полу, на расстеленных под столами и стульями одеялах и неопределенного назначения тряпках лежали прижавшиеся друг к другу дети и женщины. Множество женщин с детьми занимали все это довольно просторное помещение. Большинство из них лежали неподвижно, и только некоторые уже проснулись и пытались сесть, чтобы поправить смятую одежду и растрепавшиеся волосы. В одном из углов плакал маленький ребенок — пока еще тихо и словно бы не слишком уверенно, но Роберт знал: не пройдет и минуты, как малыш заревет в полную силу, и к нему присоединятся другие дети, причем не только младенцы, но и ребята постарше. А вслед за ними и их матери.

Лейтенант еще раз брезгливо скривился и подошел к ближайшей спящей возле привинченного к полу стола молодой женщине:

— Мэм, пора просыпаться. Скоро завтрак. Вставайте!

Женщина приоткрыла глаза и повернула к Скотту осунувшееся бледное лицо с синеватым ободком вокруг губ. Она молча кивнула и попыталась встать, но пол салона снова резко качнулся, и пассажирка упала обратно на служивший ей постелью теплый шерстяной плащ. Роберт не стал дожидаться, когда она поднимется, и подошел к ее соседке, полной женщине постарше, возле которой сидели двое уже проснувшихся мальчиков лет двух или трех:

— Пора вставать, поторопитесь. Вам разрешили здесь спать, при условии, что вы будете освобождать салон вовремя!

Вторая женщина тоже неловко заворочалась, борясь со слабостью и морской болезнью, а ее дети, уже давно приготовившиеся заплакать, громко захлюпали носами. Однако Роберт уже спешил дальше, наклоняясь то к одной, то к другой пассажирке и требуя, чтобы они поскорее проснулись, привели себя в порядок и убрали за собой свои импровизированные постели.

— Господи, и за что нам такие мучения, как мы вообще до конца плавания доживем?! — запричитал позади него истеричный женский голос, и этот вопль тут же подхватили еще несколько жертв тесноты и качки:

— Не надо было никуда уезжать, не надо было его слушаться!

— Да нельзя мужчинам верить, они о золоте мечтают, а на то, что мы тут мучаемся, им наплевать!

— Говорила мне матушка..!

Эти вопли разбудили тех младенцев, которые еще спали, и они дружным ревом заглушили жалобы своих матерей и нянюшек. Скотт уже не морщился — его лицо было безразлично-спокойным и отрешенным от всего, что творилось вокруг. Надо было продержаться еще около часа, пока все женщины справятся со своей слабостью, успокоят детей, свернут и рассуют по углам одеяла и тряпки и усядутся за столы. А дальше будет легче. Хотя, пожалуй, ненамного. Потому что призывать к порядку пьяных матросов, стюардов и мужей этих пассажирок — занятие почти такое же отвратительное, как будить и успокаивать плачущих женщин с детьми.

Совсем не так Роберт представлял себе свою морскую карьеру! Еще недавно, меньше года назад, слушая лекции в Гринвиче, а потом в Портсмуте и готовясь к экзамену на звание лейтенанта, он вспоминал свою прежнюю учебу на корабле под названием "Британия" и службу мичманом на нем же и мечтал о том, что скоро снова будет плыть на каком-нибудь военном или исследовательском корабле, но теперь уже сам сможет руководить младшими членами команды. А они будут уважительно смотреть на него и сразу же бросаться безукоризненно выполнять все его поручения. И их судно будет самым лучшим, самым успешным в плаваниях — идеалом для других британских кораблей…

Действительность же оказалась гораздо менее радужной. Окончивший военно-морское училище младший лейтенант Роберт Скотт был назначен на небольшой пассажирский корабль, и первым рейсом, в который он отправился на своем новом месте службы, стало плавание из Англии в Канаду. Большинство пассажиров покидали Британию навсегда — они ехали на золотые прииски, и каждый из них свято верил, что разбогатеет и "наконец, заживет по-человечески". А члены команды смотрели на них с иронией и сочувствием — потому что тоже были твердо уверены, что никто из решившихся так круто изменить свою жизнь авантюристов ничего не достигнет. Потому что даже если кому-нибудь из них повезет на приисках, всю добычу у него почти наверняка отберут другие соискатели, и хорошо еще, если при этом они оставят его в живых. И будет у них в Канаде точно такая же жалкая полуголодная жизнь, полная тяжелой работы и упреков от жен, какую они вели на родине.

Скотту эти грубые, неотесанные, постоянно ругающиеся и, главное, на редкость глупые люди были отвратительны — так же, как и их запуганные, вечно жалующиеся и плачущие жены и капризные дети. Впрочем, если бы дело было только в этом неприятии, он бы не переживал так сильно: ругань и слезы, какими бы противными они ни были, все-таки можно было вытерпеть. Хуже было то, что будущие золотоискатели еще и пили, нередко втягивая в это дело матросов со стюардами. И, что самое страшное, пассажиров на "Амфионе" было слишком много, и места для всех там решительно не хватало, особенно, когда общие многоместные каюты занимали бесчувственные от выпивки и морской болезни тела.

Именно из-за этого капитан, в конце концов, согласился переселить женщин с детьми в салон, понадеявшись, что там им будет и спокойнее, и удобнее. Те встретили это предложение с благодарностью, но оборотной стороной его стали серьезные неудобства для команды, с которыми Роберт теперь с трудом пытался бороться каждое утро.

Ослабевшие от качки и постоянного страха за мужей и перед мужьями женщины часто не могли даже самостоятельно встать и одеться, и Скотту приходилось помогать им, перебегая от одной пассажирки к другой и выслушивая от них не только жалобы на свою несчастную жизнь, но еще и упреки в том, что судно плывет слишком медленно, а в океане не утихает шторм. И он должен был покорно соглашаться с их абсурдными обвинениями и ни в малейшей степени не подавать вида, что они ему неприятны — иначе женская половина пассажиров принялась бы ныть и проклинать все вокруг еще громче и сильнее, а подготовка салона к завтраку и вовсе растянулась бы до бесконечности.

Поначалу Роберту помогали другие офицеры или кто-нибудь из матросов, не успевших напиться до завтрака и попавшихся ему на глаза. Но вскоре большинство из членов команды научились отлынивать от этой дополнительной работы и полностью свалили ее на деятельного и не терпящего беспорядка новичка — тем более, что у него, несмотря на всю его брезгливость по отношению к пассажирам, получалось командовать ими лучше, чем у остальных моряков. Все-таки его пусть не с первого раза, но слушались…

Вот и сейчас салон начал постепенно утрачивать свой "фантастический" вид и из сонного царства превращаться просто в полное людей неубранное помещение. Дети постарше уже не плакали, а настойчиво дергали матерей за руки или за юбки, требуя, чтобы их накормили, а матери, в свою очередь, обратили внимание на детей и на время забыли о собственных жалобах. Малышей действительно пора было кормить, а для этого следовало побыстрее встать и дать стюардам возможность накрыть столы для завтрака. Роберт продолжал ходить по залу, помогая подняться и сесть на стулья последним ослабевшим женщинам с синеватыми и зеленоватыми от морской болезни лицами и мечтая как можно скорее выйти на палубу. Но его не отпускали, к нему то и дело обращались с какими-нибудь жалобами, и отделаться от этой несчастной хныкающей толпы не было никакой возможности.

— Господин лейтенант, скажите… — потянулась к нему очередная заплаканная женщина, привставая со стула. Сидевший у нее на коленях мальчик лет пяти тут же спрыгнул на пол и бросился к соседнему столику, за которым сидели несколько маленьких детей, но корабль снова качнуло, и он шлепнулся на пол, не успев даже выставить вперед ручки. Его мать, забыв о том, что она хотела сказать Скотту, бросилась к малышу, со всех сторон начались новые причитания, которые в очередной раз перекрыл пронзительный детский плач: мальчика подняли на ноги, и он громко ревел, размазывая по лицу брызнувшую из разбитого носа кровь.

Лейтенант побледнел и, уже не слушая ничьи жалобы, поспешно бросился за дверь. На палубе он тоже едва не упал, чудом успев ухватиться за поручень, и глубоко вздохнул, наполнив грудь холодным и свежим морским воздухом. Это привело молодого человека в чувство, и он, все так же держась за поручни и старательно балансируя на раскачивавшейся у него под ногами палубе, заспешил в сторону кормы, туда, где находились общие каюты матросов и обслуживающего персонала.

— Так, есть здесь кто-нибудь трезвый или здоровый? — резко спросил он, наваливаясь на первую попавшуюся ему на пути дверь. Ответа на его слова не последовало, а, заглянув в каюту, Роберт обнаружил там пятерых мужчин, лежавших на койках и тихо постанывавших. Понять, было ли им плохо из-за шторма или из-за выпитого накануне спиртного, Скотт не сумел — в каюте стоял отвратительный запах, отбивающий всякое желание подойти к ее обитателям ближе и выяснить, что с ними. Скрипнув зубами, молодой офицер закрыл дверь и зашагал дальше, старательно убеждая себя, что эти пять бесчувственных тел, наплевавшие на свои прямые обязанности и нарушившие все пункты корабельного устава, тоже являются англичанами, такими же жителями Великобритании, как и он.

В следующих каютах его встретила примерно такая же картина, а некоторые и вовсе оказались пустыми, причем находиться их обитатели могли, где угодно. Роберт отправился назад, удивляясь про себя, что корабль, на котором творился такой бедлам, каким-то чудом до сих пор не затонул и не сел на мель и даже продолжал плыть в нужном направлении. Все учителя, преподававшие ему морскую науку, все его начальники на других кораблях, где он успел послужить, ни за что бы не поверили, что такое возможно! Они-то считали, что даже самые незначительные нарушения дисциплины, гораздо более мелкие, чем на "Амфионе", могут в два счета погубить судно. И он тоже так считал и от своего первого дальнего плавания ожидал совсем другого.

Завтрак пассажиров в салоне был в самом разгаре: страдавшие от морской болезни люди только-только немного пришли в себя и начали скромно клевать разложенную по тарелкам нехитрую еду. Они снова шумели, так же громко, как и когда их будили, только теперь слезы и жалобы уступили место ссорам. Жены ругали мужей, что те заставили их поехать в это ужасное путешествие, мужья привычно огрызались и время от времени стучали кулаками по столу, дети, переводившие взгляд с одного родителя на другого, снова готовились заплакать… А вокруг завтракавших, на прибитых к стенам скамейках, лежали скомканные одеяла и другие тряпки, длинные концы которых свешивались на грязный, заплеванный пол.

"Сколько нам еще плыть? — начал подсчитывать Скотт. — Недели три минимум, а может, и больше. Нет, я столько не выдержу! Да они за это время весь корабль загадят, рядом с ними вообще невозможно будет находиться!.. Нет, с этим надо что-то делать, а один я не справлюсь!" Вот только пожаловаться на то, что у него "ничего не получается", теперь было некому. Впрочем, он ведь уже давно не жаловался — с тех самых пор, как два года назад победил в учебной регате и познакомился с самим Клементом Маркхемом, тем самым знаменитым морским путешественником, чьими книгами об удивительных морях и странах он зачитывался в детстве, еще до того, как сам поступил в морское училище. Именно тогда Роберт почувствовал, что ему все-таки нравится жизнь моряка и что отец, отправляя его в морское училище и отказываясь слушать его робкие возражения, был прав. Именно тогда ему стало ясно, что это действительно — то дело, которым он должен и хочет заниматься всю свою жизнь.

Лейтенант отогнал воспоминания о регате и Маркхеме прочь, еще раз оглядел салон и решительно подошел к одному из столов, за которым сидела более-менее приличная на вид семья: мать, отец и двое высоких сыновей-подростков. Лица у всех четверых, как и у большинства пассажиров, были бледными, ели они не слишком охотно, но, по крайней мере, мужчины не выглядели пьяными, а значит, с ними можно было попытаться серьезно поговорить.

— Доброе утро, господа, — поприветствовал их Роберт с заученной еще в детстве вежливой улыбкой. — Меня зовут младший лейтенант Скотт. Я вижу, вы — люди здравомыслящие и порядочные. Не то, что… — он красноречиво покосился на соседний стол, где разгоралась очередная ссора, — …некоторые. Вы сможете мне помочь навести порядок. Сами видите, наши служащие не справляются…

Подростки переглянулись и громко фыркнули — должно быть, не раз за время путешествия видели, по каким именно причинам стюарды не в состоянии справиться со своими обязанностями. Роберту в очередной раз стало противно от такой явной невоспитанности, но он сдержался и ничем не выдал свои чувства. Сейчас ему было важнее найти помощников, на которых он смог бы положиться, а не объяснять полузнакомым людям, как должны вести себя их дети в приличном обществе.

— Вы, наверное, со многими здесь уже перезнакомились, — продолжил он. — Сможете назвать других непьющих и сильных? Чтобы могли утром помогать собраться женщинам, накрыть на столы, всякие другие мелочи сделать… А днем убирались бы в этом зале, пол мыли. Все, что нужно, я им для этого принесу.

Глава семейства и его жена с пониманием кивнули.

— Можно попросить Хольмов, они оба не пьют и хвастались, что качка им нипочем, — сказала женщина. — А еще Марк Кинг — хороший парень, многое умеет и помочь не откажется. А еще — Люк…

Ее супруг обернулся, посмотрел на другие столики и согласно покивал головой:

— Я тоже нескольких нормальных ребят знаю. Мы все сделаем, — господин лейтенант.

Скотт почувствовал что-то вроде облегчения. Кажется, он выбрал верную манеру вести разговор: этим темным людям польстило обращение "господа" и то, что он не приказывал, а просил их о помощи, им было приятно, что уважаемый морской офицер доверял им такое важное дело. И хотя пока еще он здорово сомневался, что выбранные им "подходящие люди" смогут улучшить жизнь всех остальных путешественников, настроение у лейтенанта немного поднялось — появилась надежда, что с грязью, беспорядком и женскими слезами хоть что-то будет сделано.

— В какой каюте вы едете? — спросил он. — Я к вам зайду после пяти часов, а вы к тому времени постарайтесь договориться с вашими знакомыми. Тогда и обсудим, кто что будет делать.

— Каюта у нас девятнадцатая, — ответил один из подростков, заставив Роберта еще раз возмутиться про себя таким вопиющим непослушанием. Однако внешне лейтенант остался спокойным и, поблагодарив все семейство за готовность поработать, направился к выходу. Уже в дверях он вспомнил, что не спросил у своих добровольных помощников ни имени, ни фамилии, но решил, что возвращаться ради этого к их столу не стоит — главное, что он знал, где их найти. А пока ему самому не мешало бы что-нибудь съесть, хотя качка по-прежнему делала все мысли о завтраке ужасно неприятными.

После завтрака он сообщил капитану, что среди пассажиров нашлись желающие поддерживать салон в порядке и что он готов взять на себя командование этим "отрядом". А вечером в салоне под руководством первой выбранной Скоттом супружеской пары уже трудились их сыновья и еще десяток мужчин и три женщины. Кто-то драил лохматыми швабрами пол, вычищая грязь из-под скамеек и из углов, кто-то — натирал мокрыми тряпками столы, кто-то — помогал сидевшим в салоне пассажиркам с детьми пересесть с одного места на другое, туда, где все было уже вымыто и вытерто. Те в ответ недовольно ворчали и, как всегда, жаловались на свою никчемную жизнь.

— Ночью не уснуть, все шумят, днем не отдохнуть, шторм, даже просто посидеть спокойно не дадут! — особенно громко причитала визгливым голосом одна из женщин, то и дело прижимавшая к лицу носовой платок. — Делать им нечего, полы мыть! Завтра же опять все загажено будет!..

Скотт уже раз двадцать назвал про себя недовольных пассажиров неблагодарными тварями, которые не стоили того, чтобы о них так заботились, но внешне держался все так же спокойно. Теперь он просто не мог показать, что сердится или испытывает отвращение — это значило бы, что он такой же, как они, что он ничем не лучше этих неспособных сдерживаться, невоспитанных и презираемых им людей. Между тем, работа потихоньку продвигалась, и в салоне действительно становилось чище. Да и качка как будто бы уменьшилась — Роберт внезапно обнаружил, что его больше не мутит, а, присмотревшись к отдыхавшим в салоне женщинам, понял, что и они уже не настолько сильно страдают от морской болезни. Это отразилось и на их настроении, и под конец уборки никто из пассажирок уже не ругался и не проклинал свою тяжелую жизнь — наоборот, некоторые даже присоединились к другим добровольным уборщикам.

— Ну, мы все вылизали! — с довольным видом подошел к Скотту руководивший уборкой пассажир. — Давайте, пока все по комнатам не разбежались, теперь еще и обед накроем. А то ваши официанты наверняка сейчас еле ползают!..

— Да, если вы и в этом поможете, мы все будем вам очень благодарны, — обрадовано кивнул Роберт, сильно подозревавший, что слова "еле ползают" — это еще очень лестный комплимент для напившихся стюардов.

Во время обеда в салоне, как и раньше, стоял гвалт недовольных, обиженных и, наоборот, слишком веселых пассажиров, но Скотту казалось, что в самой атмосфере этого помещения что-то неуловимо изменилось в лучшую сторону. В нем как будто бы стало чуть меньше злых и несчастных голосов и чуть больше смеха и радостных возгласов. И хотя на следующее утро все повторилось сначала — на полу салона вповалку лежали еле живые женщины и испуганные дети, не желавшие, да и, по большей части, не способные встать — справиться с этой проблемой теперь стало легче. Помощники из числа пассажиров расталкивали сонных, помогали одеться и убрать одеяла ослабевшим, успокаивали плачущих детей и ловили особо шустрых малышей, которые пытались убежать из салона на палубу. И на этот раз к завтраку все было убрано и подготовлено гораздо раньше, чем когда Робе6рт пытался навести в салоне порядок один. А последующая за этим уборка заняла совсем мало времени — за ночь салон не успели замусорить, и там было достаточно чисто, а кроме того, к вчерашним добровольцам присоединились еще несколько человек, не знавших, чем себя занять во время путешествия.

После обеда, несмотря на усилившийся шторм, сыновья главного помощника Скотта умудрились отыскать его в машинном отделении и радостно доложили, что в салоне все убрано и что к своим обязанностям вернулись пятеро трезвых служащих.

— Им стыдно стало, что мы за них работу делаем, а они надираются! Они на нас посмотрели, и им стыдно стало! — с уверенностью заявил один из подростков, проигнорировав вопрос Скотта о том, кто вообще позволил им прийти в служебное помещение корабля.

— А еще мы узнали, что некоторые пассажиры совсем сильно болеют и в каютах лежат и совсем не могут даже поесть сходить, — перебил его второй. — Давайте мы им еду отнесем, и вообще узнаем, может, им доктора позвать нужно, лекарства какие-нибудь дать!..

— Ага, и вообще будем все каюты обходить и спрашивать, все ли там здоровые! — подхватил первый.

Скотт не выдержал и улыбнулся, с удивлением отметив, что неправильная речь и дурные манеры юных путешественников почему-то раздражают его уже не так сильно. Все неприятные эмоции, которые он испытывал, глядя на них раньше, заслонило радостное удивление их готовностью сделать что-то хорошее.

— Да, больным обязательно надо помочь, только пусть с вами ваш отец по каютам ходит или еще кто-нибудь из старших, — сказал он. — А то вы еще больных с пьяными перепутаете.

— Это мы-то?! — захохотали мальчишки в полный голос от такой наивности со стороны вроде бы умного лейтенанта, и Роберт снова не сумел сдержать улыбку.

"И все-таки, — думал он, уводя ребят из машинного отделения, — брать на борт таких людей, как наша команда и пассажиры нельзя. Пусть даже среди них найдутся такие смышленые помощники — нельзя доводить дело до того чтобы в этих помощниках вообще возникла нужда! Нет, это просто необходимо, чтобы моряками были образованные и достойные. И пьющие только в меру и по праздникам. Если бы еще этого можно было добиться на самом деле, а не в мечтах!.. Хотя… можно ведь попытаться… Если когда-нибудь у меня будет свое судно, то на нем все будет не так, как здесь!"

Глава III

Норвегия, Христиания, 1893 г.

— А менее распространенными симптомами этого заболевания являются… — голос профессора звучал как будто издалека, его плавные интонации навевали скуку и медленно, но верно, погружали аудиторию в сон. За окном проплывали белоснежные пушистые облака, так похожие на торосы и айсберги…

— Амундсен! — внезапно рявкнул голос лектора, ставший в несколько раз громче. — О чем мы с вашими будущими коллегами только что говорили?

Молодой студент медицинского факультета встряхнул головой, посмотрел на лежавшую перед ним раскрытую тетрадь, страницы которой были такими же девственно-белыми, и с досадой оглянулся на сидевших за другими столами товарищей. Предмет уже подошедшей к концу лекции был для него вещью, гораздо менее известной, чем все тайны Северного полюса вместе взятые. А кроме того — что всегда приводило в бешенство и преподавателей университета, и госпожу Ханну Амундсен — во много раз менее интересной.

— Так о чем же я сейчас говорил? — продолжал допытываться лектор. Руал сощурился, стараясь разобрать, что написано на грифельной доске, но даже со второго ряда, в котором он сидел, ему удалось разглядеть просто волнистую белую полоску на черном фоне. Он с надеждой скосил глаза на своего ближайшего соседа, но тот лишь с виноватым видом незаметно развел руками: он и рад был подсказать однокашнику, но сделать это на глазах у стоявшего совсем близко профессора не было никакой возможности. Студенты, расположившиеся в верхних рядах полукруглой аудитории, тихо зашушукались, обсуждая, как именно накажут опять прослушавшего все самое важное Руала. Кто-то сдавленно хихикнул.

От десятиминутных разглагольствований профессора о том, как важно будущему врачу быть внимательным и не позволять глупым мечтам отвлекать его от дела, Руала спас неожиданно заглянувший в аудиторию студент с другого курса.

— Извините меня! — воскликнул он с порога. — Студента Амундсена срочно требуют к декану!

Профессор со вздохом пожал плечами: раз требуют — ничего не поделаешь, пусть идет, и Руал, быстро собрав свои вещи, кинулся к выходу. До конца лекции оставалось минут двадцать, других занятий у него в этот день больше не было, и он решил, что после разговора с деканом сразу пойдет в библиотеку: сдать уже прочитанные книги и узнать, не появилось ли там что-нибудь новое из трудов Нансена. И это очень его радовало, хотя вызов к главе медицинского факультета все-таки немного насторожил юношу. О чем декан мог захотеть с ним побеседовать? Уж не пожаловался ли ему кто-нибудь из преподавателей на весьма посредственные успехи Руала в учебе? Да нет, вряд ли, не станет декан тратить свое драгоценное время на выговоры плохим студентам! Тем более, что как бы ни обстояли у Амундсена дела с обучением ненавистной медицине, до третьего курса он все же каким-то чудом дотянул и в своей группе считался не самым последним по успеваемости учеником.

Декан встретил его странно: встал из-за стола, вышел к Руалу навстречу и посмотрел ему в глаза каким-то необычным взглядом, в котором смешались и беспокойство, и досада, и еще множество других, совершенно не понятных молодому человеку чувств. Теперь он уже не сомневался, что вызвали его в этот просторный кабинет не для того, чтобы ругать за плохую учебу, а для чего-то куда более серьезного…

— Руал Энгельберт Амундсен? — уточняющее спросил декан и, когда студент торопливо кивнул, продолжил мягким и словно бы растерянным тоном. — К нам только что прибегала женщина, которая назвалась вашей соседкой… Ее, к сожалению, не пропустили в лекционный зал, но зато сообщили мне… Вашей матери стало плохо, и она просила, чтобы вы как можно скорее пришли домой.

Молодой человек непонимающе смотрел на пожилого седовласого ректора. Это была какая-то чушь, его мать, эта сильная, властная женщина, державшая в страхе и соседей, и собственных четверых сыновей, просто не могла заболеть! Руал столько общался с больными во время своей медицинской практики, и это были совершенно другие люди, не такие, как он сам и все его родные. Не такие, как госпожа Амундсен…

— Бегите домой, — голос декана прозвучал почти ласково, и это было настолько непривычно, что Руал сразу же вернулся к реальности. — И да, в случае чего… я разрешаю вам не ходить на занятия в ближайшие дни.

Последнюю фразу Амундсен уже не расслышал — он стрелой несся по коридору факультета, стремясь поскорее оказаться на улице. В голове вертелась одна единственная мысль: почему его соседку не пропустили к ним на лекцию, зачем понадобилось сначала докладывать о ее визите декану, а потом вызвать к нему самого Руала?! Сколько времени он потерял из-за этих идиотских условностей и правил!

И хотя он не знал, насколько тяжелым было состояние его матери, что-то подсказывало ему, что он может не успеть увидеться с ней в последний раз. Если бы она просто почувствовала себя не очень хорошо, ей бы даже в голову не пришло срывать сына с уроков в университете, куда она его с таким трудом уговорила поступить! Да она вообще не стала бы сообщать ему, что ей нездоровится, потому что привыкла никогда не показывать ни мужу, ни детям свою слабость! А значит, либо ей было совсем плохо, и она тоже испугалась, что не дождется младшего сына с занятий, либо она и вовсе уже не могла говорить, и соседка сама решила позвать Руала домой.

Он мчался по улице, едва успевая увернуться от шедших ему навстречу людей и не налететь на них и даже не думая о том, чтобы остановиться и подождать извозчика. И уже вбегая в свой дом и нашаривая в темноте ручку двери, которая вела в комнату матери, он понял, что прибежал слишком поздно. Голоса двух женщин, живших по соседству и часто обращавшихся к его матери за помощью в разных мелочах, доносились из другой комнаты. А за дверью Ханны Амундсен стояла тишина — абсолютная, полная, какая бывает только в тех помещениях, где нет никого живого.

Руал толкнул дверь, вошел в комнату и уселся на стул рядом с кроватью, на которой лежало закрытое белой простыней тело. Мелькнула мысль, что теперь он остался совсем один… и что если бы он хоть немного внимательнее изучал медицину, ему, возможно, удалось бы заметить, что с матерью что-то не так — как бы она ни пыталась скрыть от него свою болезнь. Но долго думать об этом ему не дали: соседки и какой-то незнакомый мужчина, оказавшийся врачом, услышали его шаги, вернулись в комнату покойной хозяйки и нерешительно остановились в дверях, не зная, что сказать ее сыну.

— Как это случилось? — спросил он, поднимаясь со стула, но еще до того, как соседки начали объяснять, что произошло, неожиданно понял, что его это совершенно не интересует. Какая разница, от чего мать умерла, если ее все равно уже не вернуть?

Но соседкам почему-то казалось, что ему непременно надо знать во всех подробностях, что госпожа Ханна с утра чувствовала себя отлично и была в хорошем настроении, что она зашла к одной из них, чтобы попросить большую иголку для штопки, потому что куда-то потеряла свою, но соседка не смогла сразу найти нужную иглу и пообещала принести ее чуть позже, и когда она с иголкой появилась в доме у Амундсенов, хозяйка вдруг сильно побледнела и схватилась за сердце, после чего успела только попросить, чтобы ее сыновей позвали домой. А к тому времени, как перепуганная соседка позвала на помощь других жильцов и съездила в университет за Руалом, все было уже кончено.

После соседок с ним так же подробно разговаривал врач: узнав от подруг госпожи Амундсен, что ее младший сын учится на медика, он засыпал Руала знакомыми ему по лекциям, но не всегда понятными терминами. Понял молодой человек только одно — даже если бы врач оказался рядом с их домом и сразу же попытался бы помочь его матери, ему все равно ничего бы не удалось сделать. Доктор повторил это несколько раз, словно бы опасаясь, что сын умершей женщины станет в чем-то его обвинять, хотя у младшего Амундсена не было никаких причин ему не верить. Ему вообще было все равно: можно ли было спасти мать или нет, теперь уже не имело значения. В любом случае, ее не спасли, и изменить это было уже невозможно. Ее больше не было.

Потом все почему-то решили, что Руал непременно хочет остаться с матерью наедине, и разошлись по домам, пообещав помочь ему с организацией похорон. А молодой человек никак не мог понять, что ему теперь делать одному в пустой материнской спальне. Он бы мог сколько угодно сидеть рядом с Ханной, если бы она была больна — но какой смысл был в этом теперь? То, что лежало сейчас на кровати, спрятанное под простыней, уже не было его матерью и не нуждалось ни в заботе, ни в любви, ни в послушании со стороны Руала.

Он прошелся по комнате, огляделся и, подойдя к подоконнику, смахнул рукавом собравшийся на нем тонкий слой пыли. А потом быстрым шагом направился к выходу, постаравшись пройти как можно дальше от кровати, чтобы даже случайно не зацепить простыню и не увидеть скрытого под нею лица. Он никогда не боялся мертвых: он просто хорошо помнил похороны отца, после которых ему уже не удавалось вспоминать о нем, как о живом человеке — любая мысль о Йенсе Амундсене с тех пор вызывала у него в памяти только мертвое тело в гробу. И он не хотел, чтобы с воспоминаниями о матери произошло то же самое.

Первым делом Руал написал обо всем братьям и поехал на почту, чтобы отослать им письма. Потом, посчитав, что от причитающих соседок вряд ли будет какой-нибудь толк, отправился в похоронную контору и провел там довольно много времени, договариваясь с гробовщиком обо всем необходимом — в какой-то момент он даже поймал себя на том, что торгуется, требуя организовать как можно более скромные похороны. Это его немного удивило, но он не отступил и не поддался на уговоры похоронных дел мастера "сделать все в лучшем виде". Денег на пышную церемонию у Амундсенов действительно могло не хватить, но это была не единственная причина: кроме всего прочего, Руал просто не понимал, для чего нужны все эти дорогие гробы, охапки цветов и музыка. Матери все это было уже не нужно, ей было все равно, да к тому же она и при жизни не особо любила бывать в центре внимания.

Из всех старших братьев Руала на отпевание и на похороны приехал только Леон — двое других в эти дни разъезжали по городам и странам и не смогли получить его письма вовремя. Да и Леон о ждавшем его письме из Христиании узнал случайно и едва успел вернуться домой к назначенному дню. Руал был очень рад его видеть, но говорили братья почти исключительно о делах: Леон Амундсен, уже несколько лет занимавшийся торговлей и посредничеством, с легкостью разобрался с оставшимися после матери счетами и терпеливо растолковал младшему брату, что надо оплатить в первую очередь и как вообще вести семейный бюджет дальше. Впрочем, младший Амундсен оказался сообразительным учеником и быстро понял, что от него требуется, чем несказанно удивил старшего брата.

— Я-то думал, у тебя одни льдины и белые медведи в голове! — с уважением объявил ему Леон. — А ты, оказывается, уже вырос и стал взрослым. Молодец, Руал, я тобой горжусь! Сколько тебе еще учиться?

— Уже не долго, — уклончиво ответил Руал, но Леон, слишком занятый мыслями о семейных, а также о своих собственных делах, не заметил прозвучавшей в словах брата неуверенности.

Леон уехал на следующее утро после похорон. Проводив его, Руал не стал возвращаться домой, а прямо с вокзала поехал в университет. Ему повезло — декан медицинского факультета был на месте и согласился принять молодого посетителя.

— Примите мои соболезнования, — заговорил он, жестом предлагая Амундсену сесть. — Если вы решите на время прервать учебу и в следующем году продолжить ее с теперешним вторым курсом, я не буду возражать. Вам сейчас не помешает как следует отдохнуть.

— Извините, — нетерпеливо перебил его студент, — но я пришел сообщить вам о другом. Я хочу вообще уйти из университета.

Декан ответил ему слегка удивленным взглядом, однако выражение его лица говорило о том, что он ожидал такого решения и, в целом, относится к нему с одобрением.

— Подумайте хорошенько, — попытался он все же отговорить нерадивого студента от поспешных шагов. — Вы уже проучились почти три года, и ваши успехи…

— Мои успехи более, чем посредственны, — невесело усмехнулся Руал. — Мне очень жаль, но теперь я могу сказать совершенно точно: хорошего медика из меня не получится. А плохие врачи никому не нужны, ведь верно?

— Да, безусловно… — задумчиво проговорил декан. — Но вы все-таки могли бы доучиться, чтобы хотя бы просто иметь высшее образование.

— А зачем мне образование, которым я никогда не воспользуюсь? — несколько раздраженно отозвался молодой человек. Декан нахмурился, но, сам не зная, почему, не стал делать этому нахальному юноше никаких замечаний.

— Тоже верно, — согласился он с Руалом. — Но что же вы тогда намерены делать?

— Для начала запишусь в армию — я в любом случае должен отслужить, — ответил Амундсен. — А дальше — посмотрим.

— Ну что же, — пожал плечами декан. — Я могу только приветствовать такое решение. Желаю вам успехов на службе. И вообще в любом деле, которое вы себе выберите.

— Спасибо, — Руал встал и, попрощавшись, заспешил домой. Выйдя из здания своего бывшего факультета, он даже не обернулся на его высокие стрельчатые окна и тяжелую деревянную дверь. Он знал, что покидает это заведение навсегда, но не чувствовал по этому поводу никаких эмоций: еще на середине второго года обучения он понял, что рано или поздно бросит учебу, и даже самый страшный гнев матери не помешает ему это сделать. Все случившееся лишь ускорило его уход, и он вышел из университета без малейшего сожаления или чувства вины. Мать мечтала, чтобы он закончил медицинский факультет с отличием и стал хорошим, уважаемым в городе врачом, чтобы к нему обращались в самых сложных случаях и чтобы он был способен помочь даже тем пациентам, которых другие медики признали безнадежными. А этого Руал не смог бы добиться, даже если бы доучился до конца последнего курса и получил диплом. Так зачем же терять еще три года, если он все равно не сможет воплотить желание госпожи Амундсен в жизнь? Тем более, что ей теперь не важно, будет он врачом или полярным исследователем…

Амундсен вернулся домой, прошел мимо опустевшей комнаты матери, закрылся у себя и стал перебирать сложенные на столе книги. Джон Франклин и Фритьоф Нансен. Два человека, на которых он так страстно хотел быть похожим. Один уже давно трагически погиб, другой сейчас заседает в Лондонском королевском географическом обществе и пользуется всеобщим уважением и почитанием. Такие разные, но так похожие друг на друга в главном — они оба были в Арктике и не испугались ни бесконечных льдов и снегов, ни холода, ни голодной смерти. Но при этом оба не смогли добраться до самого сердца этой огромной ледяной пустыни — до Северного полюса, до затерянного в снегах места, до сих пор ни разу не видевшего ни одного человека и вообще ни одного живого существа. Что ж, он, Руал Амундсен, теперь может повторить все то, что сделали эти два великих человека — повторить, а потом пойти еще дальше и добраться до полюса. Четыре года назад он отказался от этой мечты, уступив своему самому близкому человеку, но теперь у него появился еще один шанс попробовать добиться желаемого. И больше он уже не остановится и не пойдет на попятный, какие бы новые препятствия ни возникли на его пути.

Глава IV

Великобритания, Аутсленд, 1891 г.

Теннисный мяч летал над сеткой все быстрее и быстрее. Раскрасневшаяся Кэтрин металась по корту, с каждым разом все резче взмахивая ракеткой и разочарованно постанывая, когда второму игроку снова и снова удавалось с легкостью отбить пущенный ею мяч. Она старалась двигаться как можно проворнее, но ее светлое платье для игры в теннис, хоть и было страшно коротким и едва доставало до щиколоток, все-таки не давало девушке бегать достаточно быстро. А потому ей все время приходилось убегать с площадки и искать улетевший в траву мяч, после чего она кидалась в бой с новыми силами и опять замахивалась ракеткой, страстно надеясь, что вот этот мяч ее соперник обязательно пропустит…

— Роберт! — чуть не расплакалась она, когда он без особых усилий отбил очередную подачу, и мяч опять пролетел мимо ее ракетки. — Я больше не могу, давай отдохнем!

Молодой человек снисходительно улыбнулся, пожал плечами и удалился с корта по направлению к стоящей чуть в стороне скамейке, на которой сидели еще две девушки и женщина лет сорока пяти. Кэтрин, подобрав мяч, побежала вслед за ним. Свободного места на скамейке не было — она и так-то была рассчитана на двух человек — поэтому оба игрока в теннис просто остановились рядом с ней, улыбаясь расположившимся на ней зрительницам.

— Мама! — грустно вздохнула Кэтрин. — Старый Ворчун опять выиграл!

— Приведи себя в порядок, — строгим голосом велела ей старшая из женщин. Потом она посмотрела на молодого человека, и выражение ее лица стало более ласковым. — Кон, ты бы поддался ей хотя бы раз, что ли…

Юноша вспыхнул, но промолчал, однако весь его вид говорил о том, что сама мысль, чтобы кому-то поддаться, вызывает у него сильнейшее возмущение.

— А со мной сыграешь? — спросила его одна из сидящих на скамье молодых девушек.

— Не хочется, Этти, — покачал он головой.

— Давай я с тобой сыграю! — тут же предложила Кэтрин, рассчитывая, что со старшей сестрой у нее будет больше шансов на победу, чем с братом.

— Нет, ты сегодня уже достаточно наигралась, — возразила ее мать. — И ты слишком сильно этим увлекаешься. А Этти может поиграть с Роуз.

Третья девушка, все это время молчавшая, согласно кивнула и вместе с Этти поднялась на ноги. Роберт и Кэтрин протянули им ракетки и мяч, и две сестры степенно двинулись к корту. Младшая сестра, бросив на мать вопросительный взгляд и получив в ответ неохотный, но все же разрешающий кивок, поспешила за ними и остановилась на краю корта, чтобы лучше видеть игру. Роберт тоже стал следить за игрой, однако лицо у него при этом было такое скучающее и раздраженное, словно он делал это по обязанности или же просто потому, что больше заняться ему было нечем.

— Кон, ты чем-то расстроен? — спросила его мать. Она всегда называла старшего сына его вторым именем — Фолкон, а часто еще и сокращала его до одного единственного последнего слога.

— Нет, мама, что вы, — молодой человек присел рядом с ней на краешек скамейки и вымученно улыбнулся. — Просто немного скучаю. И я все время чувствую, что зря теряю здесь время.

— Но ведь ты не отдыхал несколько лет… — осторожно произнесла женщина. — И неизвестно, когда ты теперь в следующий раз сможешь сюда приехать. Неужели тебе с нами совсем не интересно?

Роберт снова открыл было рот для сердитого ответа, но в последний момент сдержался. Он все равно не сможет объяснить матери, почему ему было так плохо в своем родном поместье в кругу семьи: ни она, ни его сестры ни за что не поймут, как можно скучать рядом с близкими родственниками, которые тебя любят. Женщинам вообще не дано понять очень многое, а потому и вести с ними серьезные беседы не следует — бесполезно.

Ханна Скотт тяжело вздохнула — разговор со старшим сыном огорчал ее ничуть не меньше, чем его самого. Десять лет назад они с мужем с трудом могли скрыть свою радость от того, что их любимый Кон поступил в училище Форстера, начал меняться в лучшую сторону и из неряшливого и не слишком трудолюбивого мальчишки превратился в подтянутого, строгого к себе и к другим и безупречно-аккуратного молодого человека. Но теперь, когда он, впервые за долгие годы, приехал домой на целое лето и Ханна смогла как следует присмотреться к сыну, она поняла, что вместе с недостатками Фолкон лишился чего-то еще — чего-то неуловимого, что она не могла точно определить словами, но чего ей безумно не хватало. А тяжелее всего для миссис Скотт было то, что она уже не могла, как прежде, когда Кон был ребенком, откровенно поговорить с ним и расспросить его о том, что он чувствует. Между ними словно бы появилась невидимая, но совершенно непроницаемая стена и пробиться через нее у Ханны не было никакой возможности.

Зато что она по-прежнему могла, так это воспитывать своего младшего сына Арчи и дочерей, которые как раз сейчас снова слишком азартно увлеклись партией в теннис: восторженные голоса всех трех девушек так и звенели над кортом. А это для порядочных молодых леди было, разумеется, недопустимо, и Ханна уже начинала жалеть, что они с мужем разрешили дочкам заниматься этим беспокойным спортом.

— Девочки, заканчивайте! — громко произнесла миссис Скотт строгим голосом. — Нам пора домой.

Старшие сестры, Этти и Роуз, без возражений опустили ракетки и пошли к матери, которой Роберт помог подняться со скамейки. Кэтрин попыталась было начать спорить и уговаривать мать разрешить ей сыграть "самый последний разочек", но Ханна ответила ей таким ледяным взглядом, что девушка испуганно замолчала и, вслед за сестрами, побрела по аллее в сторону дома.

Вскоре им навстречу вышел глава семьи Джон Скотт, их с Ханной младший сын Арчи и самая юная из сестер по имени Грэйс. Теперь семейство Скоттов собралось полным составом, что с тех пор, как сыновья отправились учиться морскому делу, случалось очень редко. Джон окинул обоих сыновей быстрым оценивающим взглядом и украдкой улыбнулся. Мальчики выросли и сумели оправдать его надежды, сделать то, чего из-за слабого здоровья не смог он сам — они, как и его старшие братья, как и все остальные их родственники-мужчины, стали морскими офицерами! Особенно радовало Джона то, что с морской карьерой справился Роберт. Младший Арчи его так не беспокоил — он с детства с восторгом слушал рассказы своих дядюшек и мечтал скорее вырасти, чтобы стать таким же, как они. А вот Роберт… слушать истории о путешествиях он тоже любил, и глаза его при этом загорались не меньшим огнем, чем у Арчи, но в детстве старший сын предпочитал слушать их в уютной теплой гостиной, поближе к камину. И хотя возражать против желания отца отдать его в морское училище маленький Кон не смел, Джон не мог не видеть, что особого восторга оно у него не вызывает. Да к тому же лет до десяти Роберт был довольно слабым и болезненным, и порой его отец опасался, что старшему сыну придется разделить его судьбу: получить в наследство управление его пивоваренным заводом и до конца жизни слушать у камина рассказы о море от Арчи. А Джон чувствовал, что Роберту нужно не это: слишком уж мальчик был ленивым и несобранным, слишком трудный у него был характер — прозвище Старый Ворчун, которое раздосадованный отец дал ему, когда тот был совсем еще маленьким ребенком, говорило само за себя. В начальной школе привить Роберту усидчивость и аккуратность учителя не смогли. Вся надежда была на серьезное морское училище — уж там-то Ворчуна отучили бы ворчать и сделали настоящим британским офицером. Но туда его могли бы и не взять, да и сам он, несмотря на строгое воспитание, мог все-таки заупрямиться, а Джон Скотт не был уверен, что сумеет, в случае сопротивления, настоять на своем. К счастью, ему не пришлось этого делать: привычка Роберта слушаться родителей победила его нежелание учиться вдалеке от дома. И теперь рядом с Джоном шел не Старый Ворчун, а аккуратный, подтянутый морской офицер. И старший Скотт мог с полным правом гордиться им так же, как он гордился Арчи.

Все вместе Скотты вошли в дом и расселись по креслам и диванам в гостиной. Роберт мысленно поморщился, хотя внешне его лицо оставалось невозмутимым: до ланча оставалось еще около получаса, и все это время ему придется сидеть рядом с родными и слушать очередной скучный разговор родителей, время от времени получая разрешение вставить в него реплику. Тоска… А ведь он так рвался домой в первые годы обучения в Фареме, так тосковал по домашнему уюту на "Амфионе"! С таким теплым чувством вспоминал свое детство, когда главной его заботой было не опоздать в школу, куда он ездил верхом на Беппо, своем любимом пони, и избежать наказания за более, чем посредственные оценки! Да и позже это желание вернуться в прежнюю беззаботную жизнь доставляло Роберту немало неприятных минут. Он продолжал учиться, сдавал экзамены, служил на разных судах, мучился морской болезнью и все больше отвыкал от своего родного Аутсленда, куда, впрочем, не забывал регулярно писать, сообщая матери, что у него все хорошо, хотя это и не было правдой. Но не мог же он признаться, что во время плавания ему по-прежнему бывает очень тяжело и нередко не хочется вообще ничего делать — отец, не имевший, в отличие от своих старших братьев, возможности стать моряком из-за слабого здоровья, всегда мечтал, чтобы эту карьеру сделали его сыновья, и Роберт Фолкон не мог не оправдать его надежды. Приходилось терпеть и отгонять от себя мысли о доме…

Все изменилось после знакомства с Маркхемом. Подумав о той встрече, Скотт опять, как всегда бывало в таких случаях, мгновенно забыл, что сидит в гостиной собственного дома с родителями, братом и сестрами, и погрузился в воспоминания. Капитан "Ровера", корабля, на который юного Роберта отправили служить после окончания училища, объявляет о соревнованиях — гонках на шлюпках среди мичманов всех кораблей, входящих в их учебную эскадру, и о том, что Скотт тоже должен будет принять в них участие. Роберт старательно, хоть и без всякого удовольствия, готовится к гонкам, уверенный, что победы ему ни за что не достичь, и мечтающий лишь о том, чтобы прийти к финишу не самым последним. А потом наступает день соревнований, он садится в шлюпку и берется за весла, и внезапно весь окружающий мир, море и плывущие рядом соперники перестают для него существовать — остается только узкая водная "дорожка" впереди, по которой его шлюпка начинает двигаться вперед, все быстрее и быстрее. Роберт сильнее налегает на весла, он уже совсем выбивается из сил и не может понять, когда же, наконец, эта гонка закончится, когда впереди покажется финиш, как вдруг в мир снова возвращаются звуки, а потом и все остальное — с палубы "Ровера" и других кораблей эскадры доносятся радостные крики, и молодой человек вдруг понимает, что обращены они к нему, потому что он только что победил в состязании, оставив всех других мичманов далеко позади. Он с облегчением опускает весла, и, найдя глазами своего капитана, замечает, что тот оживленно что-то говорит стоящему рядом незнакомцу, который внимательно смотрит на победителя гонок…

А потом, во время обеда, куда были приглашены все участники соревнований, Скотт узнал, что этот суровый на вид незнакомец — и есть Клемент Маркхем. Знаменитый путешественник лично поздравил Роберта Фолкона с победой и предположил, что в будущем молодого мичмана наверняка ждет немало гораздо более серьезных успехов. И хотя эти поздравления, безусловно, были подготовлены Маркемом заранее и он сказал бы их любому победителю, Скотт почувствовал, что в его жизни что-то изменилось, произошло что-то неуловимое. Что именно, он и сам толком не мог понять, однако именно с того дня служба на корабле и занятия спортом, хоть и не стали для него более легкими, все же начали доставлять юноше определенное удовольствие. Те поздравления, о которых сам Маркхем, безусловно, уже давно позабыл, помогали Роберту сдавать экзамены и стоять на вахтах, бороться с качкой и наводить порядок на "Амфионе". Правда, потом он заметил, что чем легче ему удавалось переносить тяжелые моменты учебы и работы, тем меньше его тянет домой…

— Кон, ты слышишь? — голос матери вывел Роберта из задумчивости, и воспоминания о гонках и о встрече с Маркхемом тут же рассеялись. Возвращаясь в реальность своей родной гостиной, молодой человек незаметно вздохнул:

— Простите, мама, что вы сказали?

— Сходи, пожалуйста, на кухню, узнай, готов ли ланч, — повторила свою просьбу Ханна, и ее сын с готовностью вскочил с дивана, радуясь возможности хоть на несколько минут покинуть ведущих очередную неинтересную беседу родителей и откровенно скучающих в креслах сестер и Арчи. По этой же причине он, выйдя из гостиной, решил не слишком спешить и дошел до кухни довольно медленным шагом, а перед ведущей в нее дверью и вовсе остановился, выждав еще с полминуты. Однако тянуть время до бесконечности было невозможно, и, в конце концов, Скотт распахнул дверь и шагнул через порог.

— Миссис Хилл! — окликнул он повариху, одновременно оглядывая пустую кухню. — Скажите, пожалуйста, когда… — его голос смолк на середине фразы, и молодой человек, сморщившись, отшатнулся назад, к выходу из кухни — его взгляд натолкнулся на лежавшего на столе только что выпотрошенного цыпленка. Он даже не успел как следует рассмотреть мертвую птицу, но и того, что ему удалось увидеть, было более, чем достаточно: стекающая с разделочной доски на стол красная жидкость, свешивающаяся с нее же птичья головка с затянутыми сизой пленкой глазами, комок чего-то мокрого и блестящего красновато-сизым рядом с цыплячьей тушкой… Роберта передернуло, и он выскочил из кухни в темный коридор, торопливо прикрыв за собой дверь. От счастливого настроения, в котором он пребывал минуту назад, не осталось и следа — его место заполнили отвращение и страх перед окровавленной птицей. Скотт прислонился к стене рядом с дверью, глубоко вздохнул и сердито встряхнул головой: опять он пугается такой ерунды! С этим надо что-то делать, надо успокоиться, снова войти в кухню и дождаться миссис Хилл возле стола с цыпленком, иначе он просто сгорит со стыда! В конце концов, ему уже двадцать три года, он взрослый морской лейтенант, и бояться крови в его положении — позор.

Продолжая морщиться и специально опустив глаза в пол, молодой человек толкнул дверь кухни, но тут в конце коридора послышался торопливый стук каблучков, и к нему подбежала запыхавшаяся Кэтрин.

— Ворчун, ну что? — крикнула она, подбегая к старшему брату. — Что с ланчем? Мы тебя ждали-ждали…

Весь ее вид говорил о том, что девушка тоже безмерно рада была покинуть гостиную и убежать искать брата. Роберт вздохнул с облегчением и повернулся к ней:

— Миссис Хилл куда-то вышла, и я ее ждал.

— Так пошли ее поищем! — предложила Кэтрин, сунув голову в кухню и без всякого страха оглядев и стол с оставленным на нем цыпленком, и плиту, на которой что-то кипело в большом котелке. — Здорово, на обед будет курица! О, а вот и миссис Хилл идет! Миссис Хилл, а когда мы будем есть?

— Все готово, барышня, — ласково улыбаясь бойкой всеобщей любимице, отозвалась кухарка, и Кэтрин, просияв, несильно дернула Роберта за рукав:

— Здорово, а то я такая голодная! — пошли, скорее, скажем маме с папой, что можно идти в столовую!

— Иди, я тебя догоню, — спокойным, но строгим голосом ответил сестре Роберт, рассчитывая, что его суровый тон даст ей понять, что дергать других людей за руки для порядочной девушки недопустимо. Мисс Скотт немного смутилась и, пожав плечами, побежала обратно в гостиную, и вскоре до Роберта донесся ее звонкий голосок, радостно сообщающий остальным членам семьи о ланче. Молодой человек в очередной раз скривился и медленным шагом направился вслед за девушкой.

Глава V

Норвегия, Христиания, 1894 г.

На встречу с армейской медицинской комиссией Руал шел, тщательно скрывая сильнейшее беспокойство. Что, если врач посчитает его близорукость слишком сильной и не выдаст ему свидетельство? Конечно, сдаваться без боя молодой человек не собирался: он сразу решил постараться доказать докторам, что, за исключением зрения, он абсолютно здоров, и поэтому они не должны запрещать ему отбыть воинскую повинность. Он был готов долго и упорно спорить с членами комиссии, но все-таки сомневался, удастся ли ему настоять на своем. Медики вполне могли согласиться с его доводами, но при этом все равно не дать своего разрешения, сославшись на существующие правила. И как бы Руалу ни хотелось пройти армейскую подготовку, с этим он ничего поделать не сможет: через такую "стену" ему не пробиться.

Единственной вещью, которая вселяла в него некоторую надежду, был тот факт, что в последние годы его зрение как будто немного улучшилось. Почему так вышло, он не знал: по всей логике, близорукость должна была только усилиться, потому что, поступив в университет, он окончательно отказался от очков и даже дома читал без них. Тем не менее, если раньше ему приходилось чуть ли не утыкаться носом в книгу с достаточно мелким шрифтом, то теперь он мог держать ее на почти нормальном расстоянии от лица. Правда, то, что лекторы писали на доске, он все-таки разобрать не мог, а потому не был до конца уверен, что успешно пройдет проверку зрения.

Дойдя до комнаты, где желающие записаться в армию проходили осмотр, Руал резко распахнул дверь и, как в холодную воду, кинулся к столу, за которым сидели члены комиссии. Их оказалось всего трое — пожилой бородатый врач и два молодых ассистента. Предчувствуя свой провал, юноша уже заранее видел в них противников, стремящихся помешать ему выполнить свой долг, а заодно еще сильнее повысить свою выносливость, однако, вопреки его ожиданиям, старший из медиков встретил Руала вполне приветливой улыбкой:

— Ваше имя, молодой человек?

— Амундсен, Руал Энгельберт Гравнинг. Двадцать один год, — быстро ответил тот, чувствуя, что еще немного, и эти трое заметят его волнение.

— Очень хорошо, Амундсен, — доктор что-то записал на лежащем перед ним листе бумаги. — Раздевайтесь.

В первый момент Руал лишь страшно обрадовался, что его осмотр начнется не с проверки зрения, но уже в следующую минуту смутился — ему еще никогда не приходилось раздеваться перед мужчинами, да к тому же совершенно ему незнакомыми. Однако медлить было нельзя, и он начал торопливо расстегивать куртку, страстно желая, чтобы осмотр закончился как можно скорее. Глава медкомиссии, тем временем, встал из-за стола и подошел к молодому человеку.

— Перечислите, чем вы болели в детстве, — попросил он, дожидаясь, пока Амундсен закончит возиться со своей одеждой. Юноша нахмурился и бросил на врача неуверенный взгляд:

— В детстве? Да я, кажется, ничем серьезным не болел… Не помню…

— А в последние годы?

— Тоже ничем, — Руал, наконец, разделся и выпрямился, глядя на врача напряженным взглядом. Никогда еще он не ощущал себя таким беззащитным, даже когда еще во время учебы в университете вместе с другими студентами-медиками впервые посетил квартал свиданий. А старый доктор, как назло, принялся внимательно его разглядывать, удивленно хлопая глазами и прищелкивая языком.

— Ну-ка, согните руку, молодой человек, — проговорил он, взяв Амундсена за плечо и сжимая его вздувшуюся высоким горбом мышцу. — А теперь вторую! Нет, это просто поразительно! Скажите, Амундсен, как вы смогли развить такие сильные мускулы?

— Ну… — несмотря на то, что Руал изначально рассчитывал поразить комиссию своей силой, таких бурных восторгов он не ожидал и на миг даже растерялся. — Я уже восемь лет занимаюсь спортом. Хожу на лыжах, играю в футбол…

— А насколько часто?

— Да каждый день практически…

— Это поразительно! — снова повторил врач, обернувшись к двум другим медикам. — Я уж думал, в наше время вообще не осталось молодых людей, которые следят за своим здоровьем! Амундсен, подождите, пожалуйста, еще пару минут, не одевайтесь, я сейчас…

С этими словами доктор выскочил за дверь, оставив Руала наедине со своими посмеивающимися ассистентами. Юноша опустил глаза, не зная, куда ему деться, и надеясь, что глава комиссии действительно ушел ненадолго — в помещении было прохладно, и хотя холода он не боялся, торчать в голом виде посреди плохо протопленной комнаты было весьма неприятно.

Доктор действительно вернулся быстро, но Амундсена это совсем не обрадовало — вслед за главой медкомиссии в комнату вошли еще несколько человек в военной форме.

— Вот, посмотрите, господа, какой замечательный парень! — в голосе указывающего на Руала врача по-прежнему звучало восхищение. — Не то, что предыдущие — то толстяки отъевшиеся, то хилятики! Спортсмен, футболист, волевой человек!

— Да уж, — одобрительно прогудел один из вошедших офицеров. — Если бы вся наша армия состояла из таких парней…

"Чтоб тебе провалиться, старый сморчок! — выругался про себя Амундсен. — Ты бы еще весь Королевский полк сюда позвал на меня любоваться!"

К счастью, вскоре офицеры, восхитившись еще раз натренированными мышцами Руала и пожелав ему успехов на службе, ушли, и глава медкомиссии стал осматривать "поразительного парня" дальше, продолжая громко удивляться его сильному и красивому телосложению. Амундсен едва дождался, когда ему, наконец, позволят одеться, и уже в самый последний момент вдруг вспомнил о проверке зрения, которой так опасался вначале. Однако врач уже диктовал своим ассистентам вес и рост новобранца Руала, и молодой человек благоразумно не стал напоминать ему об осмотре глаз. Убедившись, что медкомиссия дает ему добро на воинскую службу, он проворно выскочил за дверь и бегом помчался на улицу: он так и ждал, что врач обнаружит свою оплошность и бросится его догонять. Но этого не случилось — и за последующие недели армейской подготовки, как и за три года учебы в университете, никто из окружавших Руала людей так и не догадался о его близорукости.

Не знал об этом и Отто, молодой человек, с которым они подружились во время службы и который оказался первым, кому Амундсен доверил свою тайную мечту — покорить Северный полюс. Почему-то он ожидал, что приятель, как в свое время мать, отнесется к этому скептически, но Отто отреагировал на его слова крайне заинтересованно:

— Руал, а ведь это, должно быть, потрясающе интересно! Побывать там, где никто из людей еще не был… Слушай, а ты уже где-нибудь путешествовал?

— В том-то и дело, что пока еще нет, — вздохнул Амундсен, — но уже давно собираюсь. Хочу проверить, насколько хорошо я себя к этому подготовил.

Глаза его друга загорелись нетерпеливым огнем:

— Руал… А куда ты хочешь отправиться? И можно мне будет пойти с тобой?

— А ты правда этого хочешь? — обрадовался начинающий путешественник. — Знаешь, это было бы просто замечательно — вдвоем мы с тобой справимся с чем угодно! Я думаю для первого раза устроить не очень большой лыжный поход в Хардангерское плоскогорье. Это недалеко, там есть людские поселения, но и разных препятствий наверняка будет достаточно. Что скажешь?

Отто был в полном восторге, и в ближайший свободный день молодые люди уже сидели в библиотеке над атласом, составляя маршрут будущего похода. Затем начались сборы необходимых вещей, покупка новой теплой одежды и спальных мешков и приведение в порядок лыж. Руал по новой штудировал работы Нансена и других полярников и внезапно с удивлением обнаружил, что не может найти в них ответы на многие вопросы, теперь оказавшиеся для него крайне важными. Так, он не знал, сколько надо брать с собой еды для трехдневного зимнего перехода через небольшое нагорье, и понятия не имел, как это можно рассчитать. При этом времени на то, чтобы подолгу торчать в библиотеке, у них с Отто было не так уж много, да и вообще от выбранного Руалом в спутники товарища было довольно мало толку. Он старательно выполнял все, о чем Амундсен его просил, но лишь в том случае, если ему подробно разъясняли, что и как надо сделать. А поручение "пойти в читальный зал и поискать там что-нибудь о расходе продуктов" приводило молодого человека в состояние полнейшего ступора. И хотя поначалу Руалу нравилось, что друг беспрекословно подчиняется его распоряжениям, вскоре неспособность Отто сделать что-то самостоятельно стала его раздражать. Он даже начал подумывать о том, чтобы отправиться в горы одному, но, в конце концов, решил, что так делать все же не следует: в будущем, когда он станет настоящим путешественником, вместе с ним в Арктику поплывет достаточно много других людей, и он должен будет научиться с каждым из них находить общий язык. А потому поход в компании безынициативного помощника можно считать одной из первых тренировок на умение взаимодействовать.

Они покинули Христианию за день до Рождества. Впереди была целая неделя выходных — впрочем, молодые люди были уверены, что вернутся гораздо раньше. Амундсен по-прежнему сомневался в том, что достаточно хорошо приготовился к предстоящему путешествию, но в тот момент это беспокоило его не сильно. "Это еще не Арктика и даже не Гренландия, — успокаивал он себя. — Там кругом живут люди — что с нами может случиться? Да ничего!"

Это легкомысленное настроение не изменило ему и после того, как они с Отто, переночевав в доме жившего у плоскогорья крестьянина, рассказали ему, куда собираются идти дальше, и хозяин дома вместе со всеми своими родственниками, принялся с жаром отговаривать их от этой "сумасшедшей затеи".

— Мы никогда не поднимаемся туда зимой! — уверял крестьянин, кивая на окно, за которым с раннего утра бушевала метель. — По-моему, еще ни одному человеку не удавалось этого сделать. Слишком опасно.

— Так мы будем первыми, кто перейдет Хардангерское плоскогорье в зимнее время? — с загоревшимся в глазах азартным огнем уточнил Руал, и хозяевам стало ясно, что убедить своих гостей повернуть назад они не смогут.

Метель стихла на следующий день, и путешественники поспешили воспользоваться сносной погодой. Они вышли из дома, попрощались с хозяевами и встали на лыжи. Подъем в горы оказался не слишком крутым, а когда он закончился, перед молодыми людьми открылась слегка холмистая снежная равнина, назвать которую плоскогорьем можно было, только имея очень сильно развитое воображение. Друзья переглянулись — они не знали толком, что ожидали увидеть в этой дикой безлюдной местности, но уж точно не ровную белоснежную гладь, на которой лишь кое-где виднелись более темные пятна.

Тем не менее, такой пейзаж нельзя было назвать скучным и однообразным. В чистой, тщательно занесенной снегом равнине, еще не тронутой ничьими следами, было что-то притягательное — настолько сильно притягательное, что Руалу вдруг захотелось отстегнуть лыжи и пробежаться по этому безупречно-чистому снегу пешком, а может быть, даже вываляться в нем, как он любил делать в детстве. Но он удержался от такого детского порыва, посчитав, что широкая прямая лыжня будет еще лучшим знаком его первопроходства по плоскогорью.

Несколько часов они неслись по снегу, то взлетая на невысокие холмы, то стремительно съезжая по ним вниз и лишь изредка останавливаясь, чтобы свериться с картой: на однообразной белой местности не было никаких ориентиров, поэтому вся надежда была только на солнце и компас. К счастью, ни то, ни другое молодых путешественников не подвело, и ближе к вечеру Руал и Отто увидели далеко впереди темную точку — летний дом пастуха, о котором накануне говорили приютившие их крестьяне.

Молодые люди еще больше увеличили скорость и помчались вперед, поднимая фонтаны блестящего на солнце снега. Мысль о том, что скоро они смогут отдохнуть, согреться и поесть, гнала их вперед еще лучше, чем жажда приключений, однако вскоре друзья начали бросать друг на друга косые взгляды — оба почувствовали усталость, но не хотели в этом признаваться.

— Осталось совсем чуть-чуть, — подбадривал Руал своего спутника. — Давай поднажмем, а уже потом отдохнем как следует!

Отто в ответ только молча кивал и из последних сил отталкивался от снежного наста лыжными палками. А к тому времени, когда над плоскогорьем сгустились вечерние сумерки, Амундсен тоже замолчал и даже немного сбавил скорость, однако на отдых так и не остановился. Крошечная пастушья хижина, казалось, стояла на месте, ни на шаг не приближаясь к рвущимся в нее путешественникам, а они, как во сне, выбивались из сил, но никак не могли до нее добраться.

— Мы почти у цели!.. — с вымученной улыбкой воскликнул Руал, когда хижина все-таки увеличилась в размерах и расстояние, отделявшее ее от лыжников, стало, наконец, потихоньку сокращаться. Они разом въехали на очередной холм, резко нагнулись вперед и скатились с него прямо к дверям небольшого деревянного строения. Но подняв головы и присмотревшись, оба парня едва не застонали от досады. Домик был не просто заброшен на зиму, а заперт и намертво заколочен досками: дверь и два маленьких окошка были едва видны под толстыми, неровно прибитыми к ним деревяшками. В другое время Руал наверняка посмеялся бы над пастухом, так старательно защитившим бедную хижину, в которой наверняка не было не только ценных, но и вообще мало-мальски хороших вещей, но теперь вид деревенского домика, превращенного в подготовившийся к осаде "бастион", вызывал у него одно лишь отчаяние. И именно в тот момент, глядя на плотный слой досок, отделявший его от крыши над головой и теплого очага, юноша почувствовал, как холодно на плоскогорье и какой злой ветер забирается под его меховую одежду.

Стоявший рядом с ним Отто издал звук, подозрительно напоминающий всхлип. Руал повернулся к нему и заговорил нарочито бодрым голосом, отбрасывая в сторону лыжные палки:

— Ничего, сейчас отдерем эти доски — заодно и согреемся! Что такое несколько дощечек для двух здоровых мужиков?

Его друг промычал что-то нечленораздельное и тоже принялся отстегивать лыжи. Руал первым подбежал к двери хижины, все еще раздосадованный неожиданной преградой, но, тем не менее, не слишком обеспокоенный. Однако уже через несколько минут работы, стало ясно, что переделка, в которую попали юные путешественники, гораздо более серьезна, чем им казалось поначалу. Отдирать крепко прибитые и, к тому же, примерзшие к двери куски дерева в огромных меховых рукавицах было ужасно неудобно, а стоило молодым людям их снять, как кисти их рук почти сразу начинали неметь от холода. Позже, с трудом оторвав от двери по одной доске, друзья обнаружили под ними небольшой железный замок, покрытый толстым слоем льда, который они попытались сбить теми же досками — к их великому сожалению, безуспешно.

— Лезем в окно! — решил Амундсен, отбегая от неприступной двери. — Оно меньше и доски на нем не такие толстенные!

К тому времени, как приятелям удалось освободить от досок одно из окошек, пальцы их рук окончательно побелели и потеряли чувствительность. Небо над заснеженным плоскогорьем уже давно почернело, ветер становился все сильнее, и Отто с Руалом едва не падали от усталости. Для того, чтобы забраться внутрь хижины, им пришлось скинуть верхнюю одежду, но они настолько промерзли, что, раздевшись, с удивлением поняли, что холоднее им не становится.

А в доме их ждал новый удар: бережливый пастух не только заколотил все выходы из хижины, но еще и заложил досками дымоход. Чтобы освободить его, нужно было лезть на крышу, и Амундсену пришлось взять эту обязанность на себя: Отто, едва забравшись в дом, заново закутался в меховую куртку и принялся со слезами на глазах разминать замерзшие пальцы, всем своим видом показывая, что толку от него в расчистке трубы не будет никакого.

Через полчаса Руал спустился с крыши, залез в окно, и они с товарищем занялись разведением огня в очаге. Ветер завывал в расчищенной трубе, гася слабые огоньки спичек, а отсыревшие за несколько зимних месяцев дрова, аккуратно сложенные в углу хижины, отказывались гореть и обоим юношам казалось, что эта пытка холодом и болью в пальцах будет длиться вечно. Но, в конце концов, очаг был побежден, и в нем заплясало яркое и невероятно горячее пламя. Друзья, уже начавшие жалеть о предпринятой ими авантюре, снова воспрянули духом. И даже разбушевавшаяся за окнами метель не смогла помешать им снова почувствовать себя счастливыми.

— Отто, дружище, мы это сделали! — словно бы не веря собственным словам, вновь и вновь повторял Руал. — Мы стали первыми, кто забрался сюда в зимнее время! Ты понимаешь — первыми!

Дымоход был плохо прочищен, и воздух в хижине быстро пропитался едким дымом. Друзья то и дело закашливались и вытирали слезящиеся глаза, но, по сравнению с тем, что им пришлось испытать на свежем воздухе, это неудобство было совсем мелким и недостойным жалоб. Оба молодых человека были счастливы от того, что попали в тепло, и такая ерунда, как задымленный воздух, не могла помешать их блаженству. Они забрались в спальные мешки, придвинулись вплотную друг другу, чтобы еще сильнее согреваться ночью, и мгновенно заснули.

Эта ночь в душной, но теплой хижине стала последним приятным моментом в путешествии Руала и его товарища. Следующие два дна они провели, почти не выходя из дома из-за разыгравшейся с новой силой снежной бури, задыхаясь от дыма и с ужасом наблюдая за тем, как медленно, но неотвратимо уменьшается количество еды в их сумках и дров возле печки. Не спас положение даже найденный под лавкой мешок ржаной муки, которую Руал разводил водой и грел на печи — питаться мукой можно было только в хижине, где был огонь, и поэтому взять ее с собой в дальнейший путь друзья бы не смогли. А остальных продуктов у них тоже оставалось совсем не много.

Потом метель все-таки улеглась, они покинули хижину и снова пошли по плоскогорью на лыжах. Перед ними опять расстилалось бесконечное снежное пространство без единой темной точки или черточки, но солнце больше не светило, и в их беге на лыжах по этой гладкой белизне больше не было ничего похожего на то триумфальное шествие, которое они совершали по этой же самой равнине три дня назад. Теперь по плоскогорью шли не отважные покорители северных земель, а два смертельно уставших, голодных и замерзших мальчишки, единственной мечтой которых было оказаться под крышей жарко натопленного и населенного живыми людьми дома.

А потом была ночевка в палатках посреди этого огромного снежного "покрывала", были длинная бессонная ночь в намокших от снега спальных мешках, поиски пропавших сумок с остатками продуктов и безнадежные попытки сориентироваться на местности без карты, которая тоже безнадежно размякла от снега и влажного ветра, превратившись в слипшийся бумажный комок. Была попытка вернуться назад и удивление от того, что даже на ровном открытом месте тоже можно заблудиться. Были беззвучные, тщательно скрываемые слезы Отто, тайком от Руала снимавшего рукавицы и засовывавшего в рот окончательно потерявшие чувствительность пальцы, и осторожные взгляды Руала, которые он украдкой бросал на товарища, понимая, что тот не хочет показывать ему свою слабость. Были попытки провести следующую ночь в вырытой в снегу пещере, из которой друзья едва смогли выбраться наутро, был внезапно появившийся у них на пути обрыв, из которого Руалу пришлось вытаскивать Отто, был найденный ими шалаш, непонятно каким чудом не засыпанный снегом и не развалившийся от ветра…

Именно в этом шалаше Отто улегся на выстланный смерзшейся травой "пол" и сказал, что больше никуда не пойдет. Ни уговоры, ни упреки Руала, ни даже обидная ругань не произвели на обессилевшего молодого человека никакого впечатления, и, в конце концов, Амундсен, отчаявшись поднять сдавшегося товарища, решил дать ему немного отдохнуть и лег рядом. Из-за тонких стен шалаша до них доносился шорох веток, из которых тот был построен — снаружи опять поднимался ветер.

— Мы плохо подготовились к этому походу, — тихо произнес Руал посиневшими от холода губами. — Я должен был лучше все продумать, должен был предусмотреть, что все может… так сложиться. Отто, я очень перед тобой виноват, я втянул тебя в слишком опасное дело.

Отто не отвечал, но Руал, помолчав некоторое время, заговорил снова — не столько для плохо осознававшего происходящее товарища, сколько для самого себя:

— Это никогда больше не повторится. Ни один человек больше не будет замерзать по моей вине. Так рисковать нельзя — надо просчитывать каждую случайность. Надо перестраховываться.

Он с трудом заставил себя приподняться, выполз из шалаша наружу и, пошатываясь, встал в полный рост. Ветер ударил его по лицу колючими крупинками снега. Амундсен прищурился, защищая глаза, и увидел, что одна из редких на плоскогорье темных точек движется — и быстро приближается к их ненадежному убежищу.

Это был тот самый крестьянин, у которого путешественники останавливались перед выходом на Хардангерское плоскогорье и который долго не мог узнать в двух измученных исхудавших мужчинах с морщинистыми лицами тех беспечных юношей, которым несколько дней назад так хотелось зачем-то первыми пересечь эту опасную и совершенно не интересную местность.

Глава VI

Великобритания, Лондон, 1898 г.

Вечернее осеннее небо над столицей Британии затянули облака, однако было очевидно, что ни дождя, ни знаменитых лондонских туманов Роберт Фолкон Скотт не дождется — как и во все его прошлые посещения этого города. Молодой человек уже давно перестал удивляться тому, что при ближайшем рассмотрении Лондон оказался вовсе не таким, каким его описывали знаменитые мастера литературы, но теперь хорошая погода вновь заставила его почувствовать разочарование. Очень уж она не соответствовала его безнадежно-мрачному настроению.

Он медленно шел по улице, почти не глядя по сторонам и не думая о том, куда и зачем направляется: все его мысли были заняты невеселыми размышлениями о будущем. Такое с лейтенантом Скоттом бывало крайне редко, только в нечастые и короткие периоды отпуска. На кораблях, где он служил, бесцельно бродить было негде, да и некогда — там каждый день был занят выполнением приказов старших по званию, и лишь оказавшись на суше, вдали от моря, Роберт сталкивался с необходимостью принимать самостоятельные решения. И каждый раз, с каждым отпуском это давалось ему все тяжелее. Теперь он спешил вернуться на службу не из-за скуки, как было всего несколько лет назад — нет, теперь Скотт всей душой стремился на корабль, потому что знал: только там ему не нужно будет день за днем смотреть в несчастные глаза матери и выслушивать от нее одни и те же слова о том, что им нечем платить за жилье, что девочки не должны заниматься неподобающими делами и что он, Роберт Фолкон "должен что-то со всем этим сделать".

Все началось три года назад. Джону Скотту исполнилось шестьдесят три года, и его здоровье, еще в юности отнявшее у него мечту о море, теперь стало мешать ему и в "сухопутной" жизни. Он уже давно начал чувствовать, что ему становится все труднее заниматься делами на своем заводе, и, в конце концов, когда усталость от работы сделалась совсем невыносимой, принял решение продать завод и провести остаток жизни в Аутсленде, живя на проценты с вырученных от продажи денег. Что произошло после этого, Роберт так до конца и не понял. По словам отца, получалось, что ему предложили вложить деньги в строительство какого-то предприятия, которое обанкротилось, не успев начать работать, и все попытки Скотта-старшего вернуть свой капитал закончились неудачей. И к тому времени, как Ханна решилась написать об этом старшему сыну, спасать семейный капитал было уже поздно.

Роберт Фолкон вернулся из очередного плавания и узнал, что поместье Аутсленд сдано в аренду и что его семья снимает теперь крошечную квартиру в Шептоне. Отец безуспешно пытался найти какую-нибудь работу, Арчи, служивший в Африке, отсылал домой почти все свое жалование, но его едва хватало на самые необходимые расходы, и даже сестры то и дело порывались куда-нибудь устроиться, хотя ни Ханна, ни Джон и слышать об этом не хотели. Без поддержки Роберта всю семью вскоре могли выгнать на улицу, однако и он мог помочь своим родным лишь частично. Его жалование немного улучшило жизнь Скоттов, но денег все равно было мало, и, в конце концов, случилось то, чего теперь, после банкротства, Ханна и Джон опасались особенно сильно: их дочери, несмотря на все уговоры и запреты, тоже стали искать работу. И небезуспешно — не прошло и пары недель, как тихая и послушная Роуз, никогда раньше не перечившая родителям даже в мелочах, неожиданно объявила, что будет работать сестрой милосердия в ноттингемской больнице. Джон Скотт был в ужасе, Ханна требовала, чтобы дочь и думать забыла о такой работе, однако Роуз, покорно выслушав обвинения родителей и согласившись с ними в том, что девушка из приличной семьи не должна возиться с немытыми и заразными больными бродягами, на следующий день собрала вещи и переехала жить в Ноттингем. Денег ей платили немного, но жилье при больнице санитаркам и врачам предоставлялось бесплатно, и поэтому мисс Скотт все же смогла делиться с семьей небольшими суммами. А вскоре после ее отъезда, три другие дочери Скоттов тоже покинули родителей: последовать примеру Роуз и ухаживать за больными они, правда, не решились, но зато им удалось устроиться работать продавщицами женской одежды в Челси. И хотя благодаря их помощи старшие Скотты выбрались из совсем уж крайней бедности, радости им это не принесло. Одна мысль о том, что три ее девочки, еще недавно сами примерявшие дорогую одежду в лучших британских магазинах, теперь вынуждены прислуживать капризным и высокомерным покупательницам, приводила Ханну в отчаяние. А о Роуз и о том, какую ужасную и неприличную работу приходится выполнять ей, миссис Скотт и вовсе старалась вспоминать как можно реже — тем более, что ее муж, винивший себя во всем случившемся, после разговоров о Роуз, всегда впадал в особенно мрачное и молчаливое настроение, и мог сутками сидеть в своем углу ни на что не реагируя и не обращая на жену никакого внимания.

Роберт Фолкон узнал обо всем этом, приехав навестить родителей вскоре после того, как они сообщили ему о банкротстве, и обнаружив, что все четыре его сестры теперь живут отдельно. Поначалу он, в отличие от матери, не видел в этом ничего трагического, однако позже, уже на службе, постоянно получая от Ханны письма, в которых она на нескольких страницах жаловалась ему на "неподобающее поведение" девушек, Скотт тоже начал на них сердиться и даже написал всем по очереди, чтобы они перестали мучить родителей и вернулись домой. Но из этого ничего не вышло: сойдя на берег в следующий раз, Роберт получил от Этти и от Роуз почти одинаковые ответы — старшие сестры заявили, что сидеть дома и ничего не делать, в то время, как родители еле-еле сводят концы с концами, они не будут. Мало того, хотя обе девушки и не написали этого открытым текстом, из их писем совершенно явно можно было понять, что новый "неподобающий" образ жизни им нравится, причем Этти намекала и на то, что младшие Кэтрин и Грэйс тоже вполне довольны ситуацией, и это особенно неприятно удивило их брата. Впрочем, отвечать на эти письма и пытаться переубедить сестер он не стал — ему хватало переписки с матерью, которую приходилось утешать обещаниями, что когда-нибудь они снова разбогатеют и будут жить так же счастливо и беззаботно, как раньше.

Первое время он и сам еще верил, что все действительно как-нибудь образуется и его семья вернется к достойной жизни. Но прошло еще полгода и стало ясно: так, как раньше не будет уже никогда. Роберт Скотт понял это, когда его отец тоже устроился на работу — его взяли управляющим на другой пивоваренный завод, владелец которого в прошлом был одним из его конкурентов, причем далеко не самых серьезных. После этого Джон и Ханна смогли снять более приличное и удобное жилье и уже не нуждались в самом необходимом, однако лучше их жизнь от этого не сделалась. Шестидесятитрехлетний больной глава семейства, вынужденный подчиняться гораздо более молодому и энергичному начальнику, не мог забыть, как еще недавно он сам командовал множеством людей, и примириться со своим новым положением. Ханна и ее дочери постоянно жаловались Роберту в письмах, что характер Скотта-старшего портится с каждым днем — да Роберт и сам замечал это во время отпусков. Джон то с горячностью уверял своих родных, что ему очень нравится его новая должность, то в красках расписывал, как он ненавидит эту работу и необходимость отчитываться перед другими людьми, то ругал дочерей за то, что они присылают домой недостаточно денег, то заявлял, что и сам прекрасно зарабатывает и ему не нужны их жалкие гроши. Девушки, устающие во время визитов к родителям от их постоянных попреков, вскоре начали избегать встреч с Джоном и Ханной и виделись с ними все реже, ограничиваясь краткими и сухими письмами. Роберту они тоже стали писать меньше, и только младшая из сестер, жизнерадостная Кэтрин, еще продолжала достаточно подробно рассказывать "Старому Ворчуну" о том, что происходит дома. И ее письма, полные жалости к отцу и слабой надежды на лучшее, отбивали у него и без того несильное желание видеться с родными. Впрочем, даже если бы старший сын Скоттов и захотел почаще бывать дома, ему все равно не удалось бы осуществить это желание: рейсы по Средиземному морю были длинными, а отпуска — редкими и короткими, так что если ему и удавалось приехать в Шептон, то максимум на несколько дней.

Между тем, Джон Скотт стал все чаще чувствовать себя плохо. Он пытался скрывать это от Ханны, она, догадываясь, что муж болен, точно так же скрывала это от детей, и в результате приехавший в очередной раз навестить родителей Роберт уже не застал отца в живых: "капризное" сердце Скотта-старшего, доставившее ему за всю жизнь столько неприятностей, теперь и вовсе отказалось работать.

Роберт тогда, как слепой, прошел по всем комнатам маленькой квартирки Скоттов и, все так же плохо понимая, что делает, вышел на улицу и зашагал неизвестно куда, прочь от дома, где лежал мертвый отец, а мать и приехавшие проститься с покойным сестры, были заняты устройством поминок и все время из-за чего-то суетились. Он бродил по улицам весь день, понимая, что надо бы вернуться домой и помочь родным, но не находя в себе сил сделать это. А на следующий день ему надо было возвращаться в порт, и похороны Джона Скотта тоже прошли без него. Впрочем, Роберт Фолкон утешал себя тем, что оставил матери достаточно денег и что теперь она хотя бы первое время не будет бедствовать. А потом придут двести фунтов от Арчи и небольшие суммы от сестер, и она сможет более-менее нормально жить дальше…

Но жить нормально у Скоттов все равно не получалось. Прошло еще несколько месяцев, и Ханне стало ясно, что все ее дочери теперь живут своей, отдельной жизнью, и с матерью их связывает только отправка ей денег и обмен краткими, ничего не значащими письмами. Она жаловалась на это сыновьям, но те были слишком далеко и даже если бы захотели повлиять на сестер, вряд ли смогли бы это сделать. Тем более, что им хватало и своих проблем, в первую очередь, все тех же денежных.

А потом, всего через год после смерти Джона, из Нигера, где служил Арчи пришло письмо, написанное не аккуратным почерком младшего сына Скоттов, а чьей-то чужой, незнакомой Ханне рукой. Капитан судна, на котором служил брат Роберта писал, что месяц назад Арчибальд Скотт скончался от тифа. Сообщать домой о своей болезни Арчи не захотел, чтобы не волновать мать и сестер, он верил, что выздоровеет, но его надежды оказались напрасными. В результате родные узнали, что Арчибальд был болен, когда все уже было кончено.

Роберт долго не мог осознать эту смерть и постоянно ловил себя на том, что думает о младшем брате, как о живом, что ждет встречи с ним и собирается рассказать ему что-нибудь интересное о своей службе. Потом он вспоминал, что Арчи больше нет и что встретиться им теперь уже не удастся, и не знал, как скрыть от членов своей команды накатывавшую на него боль. После смерти отца с ним такого не было, к тому, что его старые родители, скорее всего, умрут раньше него, он был хоть как-то готов — это было печально, но естественно. Арчибальд же, молодой и здоровый, никак не должен был умирать в двадцать восемь лет. Примириться с этим ни Роберт, ни его мать с сестрами не могли.

Во всех портах, где он бывал, Роберта теперь ждали толстые пачки писем — Ханна и ее дочери, особенно, Кэтрин, постоянно писали ему об Арчи, о том, как им без него плохо, и о том, как ужасно сложилась его судьба. Каждый раз, сходя с корабля, Скотт с содроганием думал о том, что ему снова придется читать об их отчаянии и тоске по Арчибальду и Джону. А кроме этого — еще и жалобы на бедность, которая снова воцарилась в их семье. Сестры Скотт зарабатывали мало, и Роберт был единственным, кто мог посылать домой достаточно большие суммы, но его заработка Ханне по-прежнему едва хватало на жизнь, в том числе еще и потому, что она так и не забыла свою прошлую богатую жизнь, так и не научилась экономно расходовать деньги. Той суммы, что оставалась у Роберта от его жалования после отправки денег матери, тоже хватало только на самую скромную, если не сказать аскетическую жизнь. Он практически перестал сходить на берег во время стоянок в портах — ему нечего было там делать. Он порвал с самыми верными друзьями, которые не оставили его после банкротства его отца — их развлечения, игры в гольф и обеды в ресторанах теперь были для него недоступны. Он запретил себе даже думать о женщинах и о том, чтобы завести собственную семью — никакие родители не представили бы свою дочь нищему морскому офицеру, каким бы молодым и привлекательным он ни был. Однако самым неприятным и даже страшным для Роберта была не сама бедность, а сознание того, что он никогда не сможет из нее выбраться и ему предстоит жить в таком положении всегда, долгие годы, до самой смерти. Даже если его будут и дальше повышать в звании, даже если он станет капитаном какого-нибудь судна, основная часть его жалования все равно будет уходить на содержание матери, а потом и постаревших сестер. Что-то в его жизни может и улучшиться, что-то — наоборот, стать еще хуже, но, рассчитывать на что-то принципиально новое ему, тридцатилетнему лейтенанту королевского флота, уже не стоит.

Так он и шел по улицам Лондона к скромной гостинице, где снимал на время отпуска номер, то вспоминая свое счастливое прошлое, когда он еще только мечтал о морских путешествиях, то вновь мысленно отправляясь в не сулящее ничего светлого серое будущее. Шел, не глядя по сторонам и не замечая идущих навстречу людей — пока один из оказавшихся у него на пути прохожих, присмотревшись к нему повнимательнее, вдруг не остановился на мостовой, преграждая ему дорогу.

— Мичман Скотт! — воскликнул он несколько громче, чем допускали правила вежливости, и Роберт, подняв глаза на это неожиданно возникшее перед ним препятствие, чуть слышно охнул и замер на месте, как вкопанный: на него смотрело обветренное и загорелое лицо Клемента Маркхема, лицо, которое он видел всего один раз в жизни семь лет назад, но которое отлично помнил все эти годы. — То есть, простите, теперь уже лейтенант Скотт, как я понимаю?

— Добрый день, мистер Маркхем, — с радостным изумлением проговорил Скотт, и все мрачные мысли, которым он только что так старательно предавался, мгновенно вылетели у него из головы. Он снова был восторженным юношей, только что победившем в изматывающих гонках и не верящим своей удаче, юношей, мечтающем о дальних плаваниях и великих открытиях и верящим, что знаменитый Маркхем обязательно поможет ему их совершить.

И он даже представить себе не мог, насколько близко подошел к осуществлению той юношеской мечты…

— Вы куда-то спешите? — спросил Клемент, улыбаясь случайно встреченному знакомому. — Я не надеялся вас здесь встретить, думал, придется ждать, когда у вас закончится отпуск и вы вернетесь на корабль. И вдруг такая встреча! Не сомневаюсь — это судьба!..

— Вы меня разыскивали? — еще больше удивился Роберт.

— Ну да, — с невероятно довольным видом кивнул Маркхем. — Мне нужны люди. Я собираюсь отправиться в Антарктиду, на Землю Виктории. Это будет исследовательская экспедиция, и мне очень нужны не просто умелые, но и хорошо образованные помощники. Вы хотели бы присоединиться к нам? Подготовка к путешествию займет минимум два года, так что у вас пока есть время подумать…

Перед тем, как ответить, Роберт с трудом удержался, чтобы скрыть свои чувства и не рассмеяться — неужели Маркхем действительно считает, что он будет раздумывать над таким потрясающим предложением?!

Глава VII

Антарктические воды Тихого океана, 1897 г.

Тюленья туша медленно волочилась по льду, оставляя за собой широкий красновато-бурый кровавый след. Казалось бы, тащить мокрого и скользкого морского зверя по подтаивающей от его теплой крови ледяной поверхности должно было быть легко, но в действительности каждый следующий добытый путешественниками тюлень или пингвин становился все тяжелее и для того, чтобы донести добычу до судна, им изо дня в день требовалось все больше усилий. Хотя, возможно, все дело было в том, что это они с каждым днем становились все слабее…

Молодой человек, тянувший тюленя за охватывающие его веревки, сделал очередной рывок, поскользнулся и отчаянно замахал руками, удерживая равновесие. Его напарник, подталкивавший тушу сзади, тоже остановился и, схватившись рукой за спину, медленно выпрямился. Он был старше своего спутника на семь лет, но, сгорбленный и закутанный с ног до головы в меховую одежду, казался глубоким стариком.

— Отдохни, Руал, — сказал он хриплым, но все еще достаточно бодрым голосом.

— Да не, пойдем, осталось-то всего-ничего! — замотал головой молодой человек и ткнул рукой в меховой рукавице в сторону возвышавшегося впереди вмерзшего в лед судна. До него было не больше ста метров пути по серо-белой, искрящейся на солнце ледяной равнине, местами украшенной трещинами, а местами, наоборот, вздыбившейся вверх неровными складками.

— Ну, как знаешь, коллега, тогда потащили! — согласился старший из полярников и снова всем своим весом навалился на убитого тюленя. Его младший товарищ тут же натянул веревки и, тоже согнувшись чуть ли не до земли, шагнул вперед. Ему очень льстило, когда друг называл его коллегой, хотя в глубине души он всегда помнил, что не заслуживает такого эпитета — ведь сам он, в отличие от доктора Фредерика Альберта Кука, не имел медицинского диплома, и вообще проучился на медика всего два с небольшим года. Правда, Фредерик любил подчеркивать, что главное для врача — практика, а в этом плане из штурмана Руала Амундсена получился очень даже неплохой медицинский работник: ему не раз приходилось помогать Куку, и тот всегда оставался им доволен.

Некоторое время они волокли тюленью тушу молча. Неподвижно стоявшее среди льдов судно постепенно приближалось. Вскоре Фредерик уже мог разобрать название "Бельгика" на его борту и различить так же медленно шедшую по палубе человеческую фигуру, закутанную в странное одеяние совершенно нелепого среди льдов и снегов ярко-розового цвета.

— Все, бросаем! — скомандовал Кук, отпуская тюленя и выпрямляясь. — Ближе не надо, а то у Адриена опять истерика случится!

Руал остановился и, повернувшись к туше, начал отвязывать от нее веревки. В нескольких метрах от них на льду темнел высокий холм из таких же туш, сложенных друг на друга и покрытых толстым слоем инея. Еще несколько туш пингвинов валялись без всякого порядка, то тут то там — если в первые месяцы после того, как "Бельгика" попала в ледяную ловушку, охотники пытались обращаться с добычей аккуратно и сначала закапывали ее в снег, а потом просто складывали аккуратными "штабелями", то в последнее время они практически совсем перестали заботиться о запасах, считая это бесполезным делом. Сама охота тоже давно потеряла в их глазах всякий смысл, однако раз в несколько дней они все-таки брали ружья и отправлялись на край льдины высматривать новые жертвы, хотя на вопрос для чего они это делают, оба полярника вряд ли смогли бы теперь ответить вразумительно.

Четверть часа спустя Кук и Амундсен, тяжело дыша, поднялись на палубу. Человека, которого они видели с льдины, там уже не было, но когда они начали, громко топая, стряхивать с меховых сапог снег, ближайшая к ним дверь приоткрылась и из нее выглянул другой мужчина, тоже одетый в костюм, сшитый из толстой розовой ткани, местами порванный и чем-то испачканный. Увидев вернувшихся медиков, он равнодушно кивнул им и собрался было снова скрыться в каюте, но Руал проворно подскочил к двери и схватился за нее рукой.

— Как начальник? — спросил он одетого в розовое моряка. — И все остальные?

— Да как всегда, — с заметным раздражением в голосе отозвался тот. — Лежат. Плохо им. Да нам всем сейчас плохо.

— Послушай, Люсьен, я тебе уже в сотый раз говорю, что вам всем может стать лучше, если вы перестанете отказываться от мяса! — принялся горячо убеждать его Амундсен, вваливаясь вслед за ним в каюту и делая знак Куку, чтобы он тоже туда вошел. — У тебя цинга, у всех остальных матросов и капитана — тоже, эта болезнь бывает от плохой еды, но если мы поедим свежего мяса, мы поправимся. И совершенно не важно, чье это будет мясо, у тюленей и пингвинов оно такое же, как у коров! Ну, то есть, оно так же помогает. Поговори с матросами, перестаньте бояться Герлаха и дайте нам с Фредом вас накормить!

— Нет, — матрос отступил от наседающего на него молодого штурмана и испуганно замотал головой. — Нет, нам нельзя. Господин Герлах сказал, что нельзя есть тюленей, а ему лучше знать.

— Господин Герлах вам не указ, вы должны слушаться только капитана!

— Капитан тоже сказал: нельзя.

— Тьфу! Проклятые правила, глупые условности! — Руал обернулся к доктору Куку, стоявшему возле двери и молча наблюдавшему за их спором. — Фред, ну чего ты молчишь? Объясни этому… человеку, что это полная глупость, видишь же, что меня он не слушает!

— Я им полгода пытался это объяснить, — невозмутимо пожал плечами Кук. — Пойдем отсюда, это все бесполезно.

Амундсен открыл было рот, чтобы возразить своему "коллеге", но потом снова посмотрел на бледное, раньше времени покрывшееся морщинами и ничего не выражающее лицо Люсьена и махнул рукой:

— Ты прав, пойдем!

Споры о том, может ли "уважающий себя белый человек" есть мясо полярных животных, длились на "Бельгике" не полгода, как сказал Кук, а даже больше, почти семь месяцев, с тех самых пор, как судно застряло во льдах и морякам стало ясно, что впереди их ждет вынужденная зимовка, а оставшихся в трюме запасов еды даже при самой жесткой экономии до весны не хватит. Руал, услышав об этом, особого беспокойства не ощутил: вся команда во время плавания к берегам Антарктиды не раз видела отдыхавших на льдинах тюленей и нырявших в черные полыньи пингвинов, так что, с его точки зрения, голодная смерть никому из путешественников не грозила. О чем молодой человек не замедлил сказать начальнику экспедиции Адриену де Герлаху, которого проблема голода, судя по его хмурому виду, волновала очень сильно. Однако результат этого разговора оказался для Амундсена совершенно неожиданным: его начальник, которого он за время совместного плавания успел узнать, как опытного путешественника и талантливого и увлеченного своим делом ученого, знавшего множество интересных вещей, внезапно превратился в разгневанного фанатика и объявил сначала Руалу, а потом и всей остальной команде, что охотиться на местных "грязных тварей" и, тем более, есть их никто из его подчиненных не будет. Все попытки узнать у него, почему он против такой еды, и объяснить, что полярные экспедиции часто охотятся на тюленей и что в этом нет ничего ужасного, приводили лишь к новым вспышкам злости и возмущенным тирадам о том, что "его, Адриена де Герлаха, другие полярные экспедиции не касаются, а в своей он этой мерзости не допустит".

Но хуже всего было то, что капитан корабля, с которым Герлах часто расходился во мнениях по разным вопросам и, случалось, даже по-крупному ссорился, на этот раз полностью поддержал ученого. Он подтвердил его запрет охотиться на морских зверей и птиц для матросов, штурмана и всех остальных моряков, подчинявшихся непосредственно ему, и перечить капитану большинство из них не решились. Возразить попытались только доктор Кук и присоединившийся к нему Амундсен, но в ответ им было велено "молчать и выполнять приказы", и они тоже были вынуждены отступиться. Тем более, что в первые пару месяцев зимовки, пока запасы еды еще оставались достаточно большими, их предупреждения о голоде и цинге не слишком пугали остальных полярников. Гораздо больше беспокойства доставляло им то, что на "Бельгике" было мало предназначенной для жизни во льдах меховой одежды: у матросов, которым, в отличие от ученых, во время путешествия не нужно было выходить на берег, она была слишком легкой, иначе им было бы неудобно выполнять в ней свою работу. Амундсен снова попытался взять на себя инициативу и предложил сшить костюмы из хранившихся в трюме запасных теплых одеял, которыми все равно никто не пользовался. От этого предложения капитан и основанная часть поначалу тоже были не в восторге — шерстяная ткань, из которой были сделаны одеяла, оказалась достаточно теплой и прочной, но ее "совершенно не морской" розовый цвет, куда больше подходящий для платьев маленьких девочек, вызывал у моряков то гримасы отвращения, то гомерический хохот. Однако через несколько дней, когда оставшимся без активной работы матросам надоело прятаться от холода в закрытых помещениях, идея с розовой одеждой стала казаться им уже не такой глупой. А спустя еще неделю команда расхаживала по палубе в неуклюжих, но прекрасно защищавших от мороза ярких одеяниях, и лишь время от времени некоторые из наряженных в розовое моряков, глядя друг на друга, сдавленно хмыкали.

А потом подошли к концу запасы сушеных фруктов и овощей, и доктор Кук, к тому времени уже крепко сдружившийся с Амундсеном, сообщил ему по секрету, что матросы все чаще жалуются на слабость и не проходящую даже после долгого сна усталость, а у некоторых уже начали шататься зубы. И снова они убеждали то капитана, то начальника экспедиции разрешить охоту на местную живность и слышали в ответ одни лишь угрозы — оба руководителя обещали, что приравняют требования Фредерика и Руала к бунту и запрут их обоих в трюме до конца зимовки. Правда, чем больше становилось больных и чем хуже они себя чувствовали, тем менее решительными становились эти угрозы, однако полностью от своих запретов начальство не отказывалось, и матросы вместе с учеными тоже продолжали оставаться на их стороне. И лишь когда один из матросов однажды утром не смог подняться с койки, Куку с Амундсеном, наконец, удалось уговорить Герлаха позволить им поохотиться на тюленей "просто так, на всякий случай". Ученый, брезгливо морщась, проворчал, что врач со штурманом могут "делать, что хотят", но есть "нечистое" мясо он все равно никому не позволит.

Поначалу "бунтовщики" посчитали это большой удачей — они надеялись, что когда подстрелят первого тюленя, де Герлах сдастся окончательно и разрешит его приготовить. Но их ожидания были напрасными: известие об убитом тюлене вызвало у начальника экспедиции новую бурю негодования, а узнавший о его реакции кок наотрез отказался даже притрагиваться к тюленьему мясу. Все же через несколько дней Амундсен и его старший товарищ снова взяли ружье и веревки, отправились к краю льдины, на которую любили выбираться морские звери, и вернулись оттуда со второй, еще более крупной тушей. А потом охота стала у них чем-то вроде традиции. Она не всегда бывала успешной, но все же куча убитых тюленей и пингвинов постепенно росла. Хотя в то, что руководство экспедиции переменит свое решение, ни Кук, ни Амундсен уже не верили, как и в то, что на их сторону переметнутся члены команды. Тем не менее, что-то заставляло их время от времени заряжать ружья и отправляться выслеживать новую жертву. Не потому, что они надеялись когда-нибудь ее съесть, не из-за того, что им больше нечем было заняться на вмерзшем в лед судне — просто они оба откуда-то твердо знали, что должны собраться, одеться в самые теплые меховые костюмы и притащить к кораблю новую, тяжеленную порцию мяса. Так было нужно — и все.

Дверь каюты Люсьена с глухим стуком захлопнулась, и охотники на тюленей снова оказались на вымороженной палубе. Переглянувшись, они молча зашагали дальше, к двери следующей каюты. Кук, не стучась, вошел внутрь, Амундсен протиснулся следом. Они оказались в полутемном и, на первый взгляд, пустом тесном помещении. Cлабые лучи света проникали туда через иллюминатор, в который было видно сумеречное звездное небо — керосиновых ламп на "Бельгике" было слишком мало, и они имелись далеко не в каждой каюте. В этой почти полной темноте с трудом можно было разглядеть двух неподвижно лежавших на койках мужчин, закутанных в уцелевшие розовые одеяла. Еще труднее было понять, живы они или уже покинули этот мир, таким тихим и слабым было их дыхание. Однако Фредерик Кук как будто чувствовал, что его подопечные не только не умерли, но даже и не спали: он с порога уверенно направился к одной из коек, присел рядом с лежавшим на ней матросом и осторожно приподнял угол закрывшего его с головой одеяла.

— Ну как ты? — спросил он больного таким ласковым голосом, словно разговаривал с ребенком. Тот в ответ издал едва слышный, похожий на щенячий скулеж, стон, но даже не шелохнулся. Зато второй обитатель каюты, услышав голос врача, вдруг громко и злобно, по-звериному, зарычал и принялся ерзать на своей койке. Одеяло, которым он был накрыт, съехало в сторону, открыв такой же, как у всей остальной команды розовый костюм и толстые грязные веревки, крепко обхватившие его худое тело и намертво прижавшие его к койке. Руал на всякий случай шагнул к его постели и приготовился, если понадобится, придержать рвавшегося на свободу матроса, однако тот был связан на совесть и не мог даже немного приподняться, не говоря уже о том, чтобы вскочить с койки. Очевидно, несчастный и сам уже давно понял, что ему не порвать и не развязать веревки, потому что после нескольких привычных рывков он перестал дергаться и снова пронзительно заревел и заскрежетал зубами. На что его тихий сосед по комнате ответил новым жалобным и всхлипываниями.

— Сейчас тебе принесут поесть, — сказал Кук плачущему и трясущемуся матросу и погладил его по голове, отчего тот тут же притих и перестал плакать, но задрожал еще сильнее, чем раньше. Кук обернулся на второго матроса, который уже не рычал, а хрипел, безнадежно махнул рукой и встал.

— Есть они пока могут, так что пошли, — скомандовал он Амундсену. Тот снова натянул на привязанного к койке матроса одеяло, вызвав тем самым новую порцию рыка, и они с Куком покинули импровизированный "лазарет". Резкий порыв морозного ветра ударил по их заросшим бородатым лицам тысячами ледяных иголок. Фредерик поежился, а Руал, несмотря на то, что ощущение было довольно неприятным, с облегчением потряс головой, как бы позволяя ветру выдуть из нее воспоминания о только что виденных им сумасшедших матросах. "Лучше уж замерзнуть рядом с нашими тюленями, чем так, как они!" — в очередной раз подумалось ему, и он поспешил уйти от их каюты подальше. Доктор Кук, в отличие от него, считал, что этим матросам, не выдержавшим испытания голодом и потерявшим разум, на самом деле повезло, потому что теперь они не понимали, в каком безнадежном положении находятся, но молодой штурман не мог с ним в этом согласиться. На его взгляд у сумасшедших членов команды не было не только представления о происходящем, но и надежды на то, что они смогут спастись и вернуться в цивилизованный мир. А к нему и ко всем остальным, пока еще державшимся морякам надежда на лучшее хоть и редко, но все-таки возвращалась…

Они с Фредериком почти дошли до камбуза, когда сзади их окликнул еще один матрос в розовых самодельных штанах и куртке:

— Доктор! — кричал он, догоняя Кука и его товарища. — Пойдемте скорее, меня господин Герлах позвал, ему совсем плохо! Скорее!

Развернувшись, друзья быстро зашагали вслед за позвавшим их матросом. Кук едва слышно что-то бормотал себе под нос — судя по раздраженной интонации, это были какие-то английские ругательства. А бросившийся вслед за ним Руал внезапно поймал себя на мысли, что судьба умирающего начальника экспедиции совершенно его не волнует. Как, впрочем, и судьба всех остальных зимовавших моряков, включая и его собственную. Охватившее его равнодушие было таким сильным, что он не чувствовал даже радости от того, что скоро сможет поесть, а потом отдохнуть, и что завтра им с Куком не нужно будет охотиться. И почти не удивился этому равнодушию.

Впрочем, долго раздумывать над этим новым ощущением Амундсену не пришлось — они с Куком уже входили в каюту начальника экспедиции. В ней, в отличие от каюты, где содержались сумасшедшие, было светло: на полке горела достаточно яркая керосиновая лампа. Ее дергающегося света хватало, чтобы вошедшие могли как следует разглядеть лицо полулежавшего на койке немолодого уже мужчины — бледное, изможденное, с ввалившимися темными глазами, с синеватыми кругами под ними и такой же синевой вокруг губ. Не менее пугающим было и выражение этого лица: на вошедших в каюту врача и штурмана смотрел не просто измученный физически, а совершенно отчаявшийся и давно расставшийся со всякой надеждой на спасение человек, в котором с трудом теперь можно было узнать энергичного и полного далеко идущих планов исследователя, год назад убеждавшего Руала в том, как ему повезло отправиться в экспедицию под его началом. На розовом одеяле лежало несколько исписанных листов бумаги и карандаш.

— Входите, док. Добрый день, Руал, — тихим и слабым голосом поприветствовал де Герлах вошедших. — Извините… за беспокойство.

Фредерик Кук помрачнел еще больше — особой кротостью раздражительный начальник экспедиции не отличался, даже когда на судне все было хорошо, а уж после того, как "Бельгика" вмерзла в лед, он и вовсе забыл о вежливости. Но теперь у ученого, похоже, совсем не осталось сил для ругани.

— Что за глупости, Адриен, у меня работа такая — обо всех вас беспокоиться, — проворчал Кук, подходя к койке и протягивая руку к запястью больного. Но де Герлах лишь раздраженно отмахнулся от его попыток нащупать пульс:

— Оставьте, не надо! Я вас не для того позвал, я и сам знаю, что со мной все плохо. Мне нужны свидетели, чтобы подписать завещание.

Фредерик едва заметно кивнул, мысленно соглашаясь с исследователем, что эта мера будет совсем не лишней, но вслух продолжил спорить с ним все тем же ворчливым, но бодрым голосом:

— Опять глупости, рано вам еще завещания составлять! Мы, конечно, подпишем, для порядка, но вам оно все равно не пригодится…

— Очень бы хотел, чтобы вы были правы, но… — Адриен ненадолго прикрыл глаза, словно собираясь с силами, а потом снова открыл их и протянул врачу верхний лист бумаги с карандашом. — Подписывайте. А потом ты, Руал. И… вот еще что. Наш капитан сегодня тоже завещание написал и прислал сказать, что передает мне командование над всеми матросами… Потому что первый помощник слишком слаб. А я тоже не могу больше руководить, мне осталось от силы неделя или две… нужно назначить кого-то главным, кого-то, кто пока еще может…

Герлах говорил все медленнее, с трудом ворочая языком и на глазах теряя силы. А Руал, слушая его, внезапно обнаружил, что к нему как будто бы возвращаются надежда и желание действовать. Кроме того, он понял, что именно сейчас, пока де Герлах еще не назначил никого своим преемником, у него есть шанс получить самую настоящую свободу действий — и что упускать этот шанс ни в коем случае нельзя.

— Господин де Герлах, вы правы! — воскликнул молодой человек, подскакивая вплотную к койке умирающего исследователя. — Вам сейчас тяжело распоряжаться, но я справлюсь! Я обязательно со всем справлюсь, обещаю вам!

Адриен поднял на Амундсена глаза. В них читалось удивление, однако его нельзя было назвать слишком сильным. Хотел ли он назначить начальником кого-то другого или же как раз и собирался поручить это молодому, но толковому штурману и удивление у него вызвало то, что тот сам об этом догадался, Руал так никогда и не узнал. Однако как бы там ни было, но, выслушав жаркую речь Амундсена, де Герлах замялся лишь на секунду, после чего согласно кивнул:

— Постарайся справиться, я очень на тебя надеюсь.

Руал молча кивнул, боясь выдать свою неуверенность дрожащим от волнения голосом. Фредерик невозмутимо подписал завещание Адриена, передал карандаш новому начальнику, а потом все-таки проверил у Герлаха пульс и, заверив его, что скоро матросы принесут ему ужин, сказал, что теперь ему надо проведать бывшего капитана.

— Да-да, конечно, зайдите к нему, — согласился исследователь, откидываясь на подушку и закрывая глаза.

Амундсен еле удержался, чтобы не выбежать из каюты Адриена бегом. Наконец, оказавшись снова на палубе, он обернулся к вышедшему вслед за ним врачу, и тот с изумлением увидел, какой буйной радостью горят глаза его молодого товарища.

— Фред, мы спасены! — воскликнул Амундсен и тут же закашлялся, слишком резко вдохнув ледяной воздух. — Мы все поправимся, мы все будем жить! Где матросы? Эй, кто-нибудь!.. — продолжая кашлять, новый командир завертел головой в надежде заметить на палубе хотя бы одну фигуру в нелепом розовом одеянии.

— Они все наверняка на камбузе, ужин получают, — буркнул Кук, поглядывая на своего друга с некоторым сомнением — он не был уверен, что Руала не нужно как можно скорее отправить в каюту к двум сумасшедшим матросам.

— Верно, они сейчас все там должны толкаться, как это я не сообразил!.. Идем на камбуз! — Руал схватил Фредерика за рукав и бесцеремонно потащил его за собой.

— Коллега, признавайся, что за глупость ты задумал, — потребовал тот, позволяя, однако, вести себя к остальной команде. — Я тебе объясню, почему эту глупость не стоит делать, и все опять будет хорошо.

— Все будет хорошо, если ты не станешь мне мешать! — отмахнулся от него Руал. — А если еще и поможешь, вообще все будет замечательно! Фред, ты что, не понял? Теперь я — начальник экспедиции! Теперь я решаю — что нам есть и в каких количествах! А все остальные обязаны мне подчиняться!

— Ты думаешь..? — доктор Кук по-прежнему был настроен скептически, хотя в его глазах тоже промелькнула надежда на спасение. — Боюсь, Адриен все равно откажется есть тюленей. Да и капитан…

— Пусть отказываются, это уже их дело. А матросов я заставлю! — и Руал, выпустив идущего слишком медленно, как ему казалось теперь, Кука, бросился к камбузу почти что бегом. Фредерик, вздыхая и что-то бормоча себе под нос, зашагал за ним следом и вскоре заметно отстал, так что к тому времени, когда он тоже оказался в корабельной кухне, там уже было очень шумно и вообще неспокойно.

— Господин Герлах назначил меня капитаном лично! — Руал с заметным усилием перекрикивал пятерых матросов, кока и старшего помощника капитана, споривших друг с другом о том, может ли новое назначение быть правдой. — И теперь я приказываю вам всем идти к тюленьим тушам и помочь мне их разделывать! Это должно нам помочь, мы поправимся, вернем себе силы и больше не будем болеть!

— Это правда, — подтвердил его слова Кук, входя на камбуз. — Руала назначили капитаном, и если вы сейчас выполните его приказ, мы действительно выздоровеем.

Моряки переглянулись, все еще не веря, что обстановка на "Бельгике" так радикально изменилась. Но горящие глаза Амундсена и рассудительная речь Кука выглядели более чем убедительно…

— Мы поправимся, и у нас больше никогда не будет цинги! — повторял, как заклинание, Руал, разрубая на куски замерзшую тюленью тушу. — И больше ни в одной экспедиции, где я буду участвовать, ни у кого никогда не будет этой мерзкой болезни! Потому что участвовать я в них буду только главным, чтобы самому принимать все решения. Так, как было здесь, делать нельзя, начальник должен быть один, и он должен быть человеком без предрассудков. К черту глупые правила, моя команда никогда не будет ни болеть, ни голодать!

Они с Куком оказались правы: уже на следующий день, после всего одного ужина из свежего тюленьего мяса, самочувствие у всех членов команды значительно улучшилось. Это было похоже на сказку, и первое время, глядя на довольных и энергичных матросов, Амундсен ловил себя на мысли, что он все-таки сошел с ума и все увиденное является плодом его больного воображения. Однако он и сам чувствовал невероятный прилив сил, а вскоре от его слабости и апатии не осталось и следа. А потом суп из тюленя согласились попробовать капитан и даже упрямый де Герлах… И выяснилось, что, строя планы на будущее во время разделки первого тюленя, Амундсен ошибся только в одном: ему все-таки пришлось еще один раз оказаться под началом других людей — обоих выздоровевших и снова вставших на ноги начальников, которые к концу зимы окрепли настолько, что смогли вернуться к своим обязанностям. Впрочем, Руала это обстоятельство нисколько не расстроило.

Глава VIII

Антарктида, 82®17' ю. ш., 1903 г.

Роберт Скотт выглянул из палатки и в первый момент испугался, что его глаза, как и у многих его спутников, тоже поразила снежная слепота: вместо привычного антарктического пейзажа, состоявшего из округлых сияющих на солнце белых холмов на фоне синего неба, все вокруг заволокла светло-серая мутная пелена. Впрочем, он быстро вспомнил, что его друг Эдвард Уилсон, страдавший этой болезнью особенно сильно, жаловался, что не видит вообще ничего, кроме черной пустоты, сквозь которую не проникал ни один лучик света. Значит, со зрением у Роберта все было нормально — просто их палатку окружил на редкость густой туман. Приглядевшись, Скотт сумел различить в нем расплывчатый силуэт саней, а потом заметить вдалеке какое-то медленное движение — должно быть, ковылявшую по снегу ездовую собаку. Но больше в тумане ничего видно не было, а уж о том, чтобы прокладывать в нем дорогу на юг, не могло быть и речи. Роберт сжал зубы и отполз обратно в палатку.

Два бледных, заросших бородами человека смотрели на него с тревогой и надеждой. Эрнст Шеклтон и Эдвард Уилсон. Двое ученых, таких же упорных, как и сам Роберт, заразившихся его страстным желанием достичь полюса. Скотту просто безумно не хотелось их разочаровывать, но он не мог сказать им ничего утешительного.

— Эдвард, Эрнст!.. — вздохнул он. — Там такой туман, что и в двух шагах уже ничего не видно. Надо поворачивать.

Оба мужчины молча кивнули. Они и так знали, что идти вперед бессмысленно и что скоро им придется возвращаться — не в этот день, так на следующий. Тем не менее, одевались и скатывали спальные мешки они с мрачным видом, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Слишком уж заманчивой была цель, до которой они так и не дошли. Слишком близко находился Южный полюс — ледяное сердце Антарктиды, место, куда еще ни разу не ступала нога человека, место, достичь которого, по мнению многих исследователей, вообще было нереально. И похоже, они были правы — по крайней мере, в этот раз добраться до полюса Скотту и двум его товарищам, несмотря на все приложенные усилия, не удалось.

Роберта немного утешало лишь то, что изначально поход к Южному полюсу вовсе не входил в планы экспедиции, а значит, их неудачу можно было оправдать недостаточно хорошей подготовкой. Кроме того, он и его спутники смогли пройти в глубь Антарктиды дальше всех других исследователей — никому другому не удавалось подобраться к полюсу настолько близко. Но у радости от этого "рекорда" был весьма сильный привкус горечи. Быть всего в семи с небольшим градусах от самой южной точки Земли и вернуться, так и не дойдя до нее… Это больше походило на поражение, а не на победу. А с другой стороны, если бы они не попытались достигнуть полюса, то их экспедиция вообще ничем не отличилась бы от трех других, изучавших Антарктиду в это же время, но не собиравшихся продвинуться в глубину материка.

Если бы не другие исследователи, совершенно неожиданно объявившие о своем намерении плыть в Антарктиду одновременно с экспедицией Клемента Маркхема, Скотт вряд ли задумался бы о полюсе. У его людей и без этого хватало работы — кроме научных исследований, приходилось тратить много времени, охотясь на тюленей и разделывая их туши, ухаживая за заболевшими или обморозившимися коллегами и за ездовыми собаками и решая множество других, совершенно неожиданных и ужасно портивших полярникам жизнь проблем. Впрочем, они научились, хоть и с трудом, но справляться с выпавшими им испытаниями, и экспедиция могла бы в целом стать успешной, если бы не присутствие на том же материке конкурентов. Группы немецких, шведских и шотландских ученых, приплывшие в Антарктиду раньше англичан, занимались точно такими же исследованиями климата, магнитных полей и животных, что и спутники Скотта. Да к тому же, они могли еще и раньше вернуться в цивилизованный мир!

Роберт вспомнил, как они с сэром Маркхемом возмущались, узнав, что будут на берегу Антарктиды не одни, и громко скрипнул зубами. С тех пор прошло больше года, но он все равно отчетливо помнил, с каким невероятным трудом сэр Клемент пытался собрать деньги на снаряжение корабля "Дискавери" и как в то же самое время легко и спокойно строил и оснащал свой "Гаусс" немецкий профессор Эрих фон Дригальский. Потом о своих намерениях изучать Антарктиду объявили шведы, и хотя они ставили перед собой более скромные задачи — всего лишь собирались исследовать не очень большую территорию на вытянутом в сторону Южной Америки полуострове — это все равно означало, что частью славы Маркхему и его людям придется делиться еще и с ними. А еще позже, когда Клемент уже немного примирился с появлением соперников, он узнал о приготовлениях к антарктическому путешествию, которые велись в Шотландии. Эта новость окончательно вывела его из себя — он требовал от Географического общества не финансировать шотландскую экспедицию, обвинял ее организатора, Уильяма Брюса, в нечестной игре и в попытке подорвать престиж Великобритании в мире, но к его словам никто не относился всерьез. И в результате теперь в белых снегах самого южного континента работали сразу четыре экспедиции. Каждая из которых могла вернуться домой в ореоле славы — и затмить ею всех остальных.

Это и стало одной из причин, по которым Роберт решился изменить все планы Маркхема и попробовать достичь Южного полюса: если бы они вернулись домой, побывав там, все открытия остальных полярников стали бы гораздо менее ценными и уже ничем не угрожали бы репутации Англии. И вот теперь он и два его друга сидели в промерзшей палатке меньше чем в месяце пути до полюса и не могли приблизиться к нему ни на шаг.

В полном молчании они сложили все свои вещи и снова замерли на плотно связанных тюках: никто не решался отправиться в обратный путь первым. Из-за палаточных стен послышался негромкий хриплый лай, и Роберт болезненно поморщился. Из пятнадцати крупных и пушистых ездовых псов, которых они взяли с собой в поход к полюсу, в живых осталось десять, да и те были настолько истощены, что могли в любую минуту упасть замертво. Или еще хуже — просто лечь на землю и отказаться идти дальше, заставив самих полярников лишить их жизни. Боясь увидеть очередного свернувшегося на снегу в клубок зверя, умирающего или уже погибшего, Скотт долго медлил перед выходом из палатки — делал вид, что недостаточно туго свернул спальник, проверял, плотно ли застегнута шуба и не развяжется ли на ветру капюшон. Шеклтон и Уилсон тоже не торопились выходить, но сидеть в палатке до бесконечности было невозможно, и, в конце концов, Роберт выполз наружу, опасливо оглядываясь по сторонам и готовясь к самому страшному.

Снаружи по-прежнему был туман, но теперь он стал чуть менее плотным, и сквозь него можно было разглядеть и присыпанные снегом сани, и далекие очертания гор. Четыре собаки лежали возле саней, напоминая огромные темно-серые меховые сугробы, но при виде выбравшихся на белый свет хозяев, подняли головы и слабо пошевелили длинными пушистыми хвостами. Остальные псы сидели за построенными из снега загородками, призванными защищать их от ветра. Одна из собак, пошатываясь, вышла навстречу полярникам, другие даже не двинулись с места, и Скотт, заглянув за загородку, с ужасом понял, что сейчас им с товарищами снова придется силой заставлять животных вставать и идти. Он аккуратно пристроил свой сверток со спальным мешком и ночной обувью между лежавшими на санях ящиками с едой, вернулся к палатке и начал, не торопясь, выдергивать вбитые в снежный наст подпорки. Холод медленно, но верно сковывал все его движения и делал одежду твердой и плохо сгибающейся, но Роберт все-таки не спешил, в надежде, что, пока он занимается палаткой, друзья сами, без его помощи, разберутся с собаками — помогут встать тем, кто еще не окончательно ослаб, и застрелят тех, кто уже не способен двигаться. Шеклтон и Уилсон, уже давно знавшие, как тяжело их руководитель переживает из-за животных, так и поступили: побросав в сани свои вещи, они присели рядом с бессильно валявшимися на снегу псами и принялись ласково, но настойчиво тормошить каждого из них по очереди.

— Поднимайся, поднимайся! — ласково бормотал Уилсон, поглаживая рукавицей высокие треугольные уши одной из собак. — Мы поворачиваем обратно, на север, мы теперь будем идти к дому! Там ты сможешь отоспаться в тепле и отдохнуть, там тебя ждет тюленье мяско…

Собака прижимала уши и отворачивалась, отодвигала морду от его рук: и она, и ее собратья, уже давно перестали верить людям, заставившим их уйти из тепла в вечный, ни на мгновение не прекращавшийся мороз. Ей хотелось одного — чтобы ее оставили в покое, дали еще хотя бы немного полежать под снежной стеной, где было чуть менее ветрено, а значит, чуть теплее. Уилсон вздохнул, пододвинулся к другому псу и начал уговаривать встать его. Тот вяло, без особой злости рыкнул на полярника, но все-таки приподнялся на передних лапах и несколько раз вильнул толстым хвостом.

— Умница, а теперь вставай полностью! — почти заискивающим тоном продолжил упрашивать его Эдвард. — Ну, давай, ну, можешь ведь, пожалуйста!..

Шеклтон поднимал собак молча и без особых сантиментов: он просто подходил к лежавшему зверю сзади, подхватывал его обеими руками под брюхо и тянул вверх, пока тот не упирался лапами в снег. Крупные животные, несмотря на сильнейшую худобу, были страшно тяжелыми, Эрнст задыхался, и вырывавшийся у него изо рта пар инеем оседал на его одежде и на мохнатой шкуре собак. Но ему удавалось добиться своего: поднятые псы обычно не ложились обратно, когда путешественник отпускал их, а продолжали стоять или даже пытались, пошатываясь, сделать несколько шагов. Вскоре все они уже стояли, настороженно нюхая ледяной воздух, а запыхавшийся Шеклтон помогал Уилсону справиться с последним, особенно ослабевшим псом. На остальных собак, которые уже начали постепенно разбредаться вокруг стоянки, оба полярника поглядывали с затаенной радостью: раньше, когда они еще запрягали собак в сани, поднимать их и заставлять идти было намного труднее, нередко они вставали, но тут же снова ложились в снег, и чтобы добиться от них желаемого, приходилось не просто поднимать каждого зверя, а еще и некоторое время придерживать его за шиворот, не давая ему упасть. Но теперь, когда собаки уже давно не тащили сани, а просто бежали рядом с ними, их утренняя побудка стала чуть менее мучительной…

К тому времени, когда Эдвард с Эрнстом закончили приводить собак в чувство, Роберт Скотт загрузил палатку и другие вещи на сани и кое-как расправил жесткую от холода кожаную сбрую. Туман постепенно рассеивался и уже не помешал бы путешественникам идти в нужную сторону, но окружающий их пейзаж все равно был затянут мутной, полупрозрачной дымкой, делавшей его еще скучнее и тоскливее, чем всегда. Даже Уилсон, который в свободное от исследований время увлекался живописью и умудрялся в любой ситуации, в том числе и в походе, делать эскизы антарктических гор и холмов, теперь не обращал на природу никакого внимания. А Скотту и Шеклтону было и вовсе не до того, чтобы глазеть по сторонам: натянув на себя упряжь и сверившись с приборами, они молча потянули сани, глядя себе под ноги и лишь изредка проверяя, не отклонилась ли их маленькая группа от правильного курса.

От оставленных ими накануне следов ничего не осталось — все было тщательно запорошено снегом, и казалось, что трое друзей продолжают идти на юг, по земле, где до них не ходило ни одно живое существо. Солнце было спрятано за плотными облаками, и путешественники даже не отбрасывали на снег тени. Можно было забыть об утреннем решении, отмахнуться от всех тяжелых мыслей и хотя бы на время представить себе, что сани по-прежнему движутся к югу, к полюсу и к славе. Роберт, по крайней мере, некоторое время пребывал в этой иллюзии — пока реальная действительность вновь не развеяла все его мечты.

Собаки шли вслед за санями, нехотя перебирая лапами. Изредка одна или две из них вырывались вперед, но чаще все четвероногие полярники плелись сзади, постепенно отставая от своих хозяев, а потом бросаясь их догонять. А случалось, что кто-нибудь из псов отставал слишком сильно — и решал, что бежать за санями уже бесполезно.

— Роберт! — несмело окликнул предводителя Уилсон часа через два пути. — Там еще одна собака легла…

Скотт стиснул зубы и молча остановился. Оба его спутника тоже замерли, оглянулись назад и некоторое время следили за догонявшими их собаками. Добежав до саней, они, тяжело и хрипло дыша, улеглись на снег, бессильно вытянув лапы и хвосты и посматривая на хозяев умоляющими взглядами — каждая из них страстно желала, чтобы остановка продлилась как можно дольше. И их было всего девять. А далеко позади в слабом, почти совсем развеявшемся тумане виднелось неподвижное темное пятно.

Уилсон с Шеклтоном переглянулись, поежились и принялись стаскивать с себя окончательно смерзшуюся и потрескавшуюся на морозе сбрую. Затем они подошли к саням и долго рылись в ящиках и свертках, громко стуча деревянными крышками и шурша брезентом. Роберт, не оборачиваясь, поправил охватывавшие его грудь ремни, посмотрел на часы, а после этого перевел взгляд на собак. Одна из них уже не лежала, а сидела на снегу и осторожно вылизывала разбитые об острые льдинки лапы. Скотт стал смотреть, как она высовывает самый кончик языка, несмело, едва касаясь, проводит им по кожаным, обросшим со всех сторон мохнатой шерстью подушкам своих лап, и тут же снова прячет язык, чтобы он не окоченел в ледяном воздухе. Он видел, как собаки вылизываются на морозе, много раз, но продолжал внимательно наблюдать за этим, делая вид, что не замечает ничего вокруг и не слышит, как его друзья копаются в багаже, как они уходят прочь от саней и их шаги по скрипучему снегу затихают вдали. Их не было почти полчаса, и Роберт уже начал надеяться, что с упавшей собакой все не настолько плохо и товарищи возятся с ней так долго, потому что уговаривают ее идти — и может быть, у них это еще получится. Но, в конце концов, позади прозвучал выстрел — громкий хлопок, разнесшийся над всей бесконечной ледяной равниной и вернувшийся обратно еще более звонким эхом.

На мгновение Роберт зажмурился, а потом, продолжая делать вид, что ничего не слышал, принялся снова поправлять ремни и сильнее натягивать на руки меховые варежки. Отдыхавшие возле него собаки после выстрела вздрогнули и прижали уши, но затем приподняли головы и начали неуклюже вставать на непослушные лапы. Вскоре их пушистая компания уже бежала в ту сторону, пошатываясь и прихрамывая, но даже не думая остановиться: за время похода собаки хорошо выучили, что выстрелы означают свежее мясо, которым, в отличие от мороженой рыбы, им никто не помешает наесться вволю. Скотт слышал, как за его спиной затих мягкий стук собачьих лап по снегу и как на смену им пришли тяжелые шаги возвращавшихся товарищей, но так и не обернулся. И все время, пока Эдвард с Эрнстом снова впрягались в сани, он продолжал молчать и смотреть куда угодно, но только не им в глаза. Да они и сами, как всегда после того, как им приходилось убивать ослабевших животных, долгое время не произносили ни слова.

Некоторое время они еще ждали собак, но стоять без движения было не только слишком холодно, но и просто-напросто опасно, и, в конце концов, путешественники снова потащили сани по скользкому насту. Собаки нагнали их еще через полчаса — довольные, сытые и вновь полные сил, они больше не отставали от хозяев, а напротив, часто убегали далеко вперед и очень неохотно останавливались, чтобы подождать сани. Настроение у них тоже заметно поднялось: время от времени вся стая начинала звонко и как будто бы радостно лаять, виляя хвостами, а порой двое псов рычали друг на друга, готовые в любой момент устроить драку. Впрочем, до настоящей драки дело пока не доходило, поэтому ни Скотт, ни его спутники не вмешивались в собачьи ссоры. И тихо радовались, что в этом нет необходимости: общаться с псами, только что растерзавшими и съевшими своего застреленного товарища, никому из полярников не хотелось. Хотя они уже знали, что к вечеру их неприязнь к собакам поутихнет, а еще через несколько дней, когда псы опять ослабеют, и вовсе сойдет на нет. Так бывало каждый раз, когда четвероногие участники экспедиции показывали свою натуру хищника — и не только теперь, когда они с радостью съедали членов собственной стаи, но и раньше, на стоянке, когда накидывались на добытых охотниками тюленей, от которых их с трудом удавалось отогнать.

Вспомнив о тюленях, Скотт помрачнел еще больше и стал смотреть только себе под ноги, чтобы даже краем глаза не увидеть ни веселых собак, ни шедших рядом с ним в упряжке людей. Тюлени — а точнее, не они сами, а необходимость охотиться на них — были еще одной из причин, по которым он так стремился в поход к полюсу. Конечно, эти морские звери отличались от ездовых псов, они не были такими умными и сообразительными, да и вид у них был куда менее симпатичный, чем у пушистых "помощников" Скотта, но глаза, которыми тюлени испуганно смотрели на людей, были в точности такими же несчастными и все понимающими, как у собак. А людям, которые без спроса пришли на этот снежный континент, его законные "хозяева" с большими грустными глазами нужны были только для одного: чтобы питаться их свежим мясом.

Конечно, сам Роберт на тюленей не охотился и вообще старался не смотреть, как другие стреляли в этих сильных и ловких животных, которые, стоило им вылезти на берег, мгновенно становились неуклюжими и неповоротливыми. Но их убивали другие участники экспедиции, его подчиненные, и каждый раз, когда в лагерь притаскивали очередную темную тушу, оставляющую на снегу алые следы, Скотт чувствовал, что в этой смерти есть и доля его вины. Он пытался хотя бы сократить порции мяса, чтобы убивать как можно меньше тюленей, но это тут же отражалось на здоровье полярников: несколько дней на консервах у большинства из них вызывали цингу. И приходилось снова отправлять группу охотников на берег, чтобы выследить и пристрелить нескольких ни в чем не повинных зверей — иначе в команде Скотта вполне мог случиться бунт, и путешественники все равно продолжили бы питаться тюленями, но уже без его разрешения.

А в глубине материка не водились ни тюлени, ни какая-нибудь другая живность, и если бы Скотт отправился туда, ему удалось бы несколько месяцев прожить гораздо более спокойно, не переживая из-за жестокой расправы над зверями и не вздрагивая каждый раз от одного лишь вида крови на снегу. Тогда он еще не знал, что в походе его ждут куда более страшные зрелища, связанные с собаками…

Хотя начиналось все очень даже хорошо. Собаки, которых Скотт и Шеклтон взяли с собой "исключительно на всякий случай", резво бежали по снегу и, казалось, не ощущали тяжести саней за своими спинами. Людям, тащившим вторые сани, с трудом удавалось идти с ними наравне, с некоторым сомнением поглядывая на прибитую к ней тонкую дощечку с надписью "В услугах собак не нуждаемся". Время от времени собачью упряжку даже приходилось останавливать, чтобы не отстать от нее слишком сильно. И на стоянках участники похода пусть с неохотой, но признавали, что в чем-то норвежцы, у которых без собак не обходится ни одна полярная экспедиция, пожалуй, правы, и эскимосские ездовые псы действительно могут быть полезными в полярных путешествиях.

Но все изменилось после того, как команда Скотта поставила рекорд по проникновению в глубину Антарктиды, и разделилась на две партии: основная часть группы повернула назад, а Роберт с двумя своими самыми близкими друзьями и собаками двинулся дальше. Как нарочно, собаки после этого начали слабеть на глазах, а вскоре и вовсе отказались везти сани, внезапно ставшие для них слишком тяжелыми. Скотт с товарищами пытались как можно больше облегчить сани, оставляя на проложенной ими дороге все, кроме самых необходимых вещей, но четвероногие помощники словно не замечали этого: чем легче становился груз, тем медленнее они шли и тем труднее было поставить их на ноги и запрячь в сани по утрам. В конце концов, путешественники повезли поклажу сами, позволив собакам просто бежать рядом. Но и освобожденных от работы, их хватило ненадолго, и если поначалу запряженные людьми сани поехали вперед гораздо быстрее, то через несколько дней полярникам снова пришлось сбавить скорость, потому что уставшие и отощавшие собаки не могли угнаться за ними даже налегке. А потом они одна за другой начали умирать — и для Скотта было счастьем, если собака просто засыпала навсегда ночью и больше не просыпалась. Но чаще это случалось днем: то один, то другой пес, еще недавно весело махавший хвостом, укладывался на снег и отказывался бежать за санями вместе с остальными животными. И путешественники оказывались перед выбором: оставить истощенную собаку медленно замерзать или прекратить ее страдания быстро. К счастью, самому Роберту стрелять в зверей и в этот раз не пришлось — друзья видели, как болезненно он переживал из-за тюленей, и взяли все на себя, за что Скотт был им очень благодарен. Но при этом чувствовал: хотя они с Эрнстом и Эдвардом и останутся друзьями, прежним его отношение к людям, способным застрелить умирающего пса, теперь уже не будет.

И вот их путешествие к Южному полюсу оборвалось на полдороги — они все так же волокли по снегу сани, а их собаки все так же слабели и одна за другой покидали этот жестокий холодный мир, и никто уже не сомневался, что ни одна из них не доживет до возвращения в лагерь. Вокруг по-прежнему были белые холмы, кое-где пересеченные черными трещинами, только теперь трое товарищей не приближались к самой желанной цели любого полярника, а удалялись от нее. Впереди у них теперь был построенный недалеко от берега зимовочный дом, ненавистная охота на тюленей и однообразная работа с измерительными приборами. Роберт с тоской думал об этом и всей душой стремился не в лагерь, а дальше, в океан, а потом домой, в Англию, где он сможет забыть ужасные картины охоты с растерзанными животными, где найдутся люди, которые его выслушают и поймут, где его встретят, как знаменитого исследователя, ближе всех подошедшего к Южному полюсу. В страну, которая прославится, благодаря этому тяжелому и потребовавшему столько страшных жертв походу.

Глава IX

США, Аляска, форт Эгберт, 1905 г.

Амундсен лежал на боку на настоящей и довольно удобной кровати, подперев голову рукой и лениво переводя взгляд со светло-серых стен комнаты на еще более светлый, почти чисто-белый потолок, и с тоской думал о том, что финал у путешествия Северо-Западным проходом будет крайне плачевным: он, организатор этого путешествия, просто-напросто сойдет с ума от скуки. И от белого цвета, который успел смертельно надоесть ему за последние три года, но от которого он не мог избавиться, даже покинув борт своего судна и переселившись в цивилизованное жилье. Здесь, в Эгберте, на американской военной базе почти все было выкрашено в два цвета: то в грязновато-белый, как утоптанный людьми снег, то в свинцово-серый, как чуть подтаявший лед. Такими были стены в комнате, выделенной для Руала и его команды, в медицинском пункте и в столовой, такими же были наружные стены всех остальных зданий, к которым норвежским исследователям не разрешали даже приближаться, таким был окружавший базу высоченный забор, возле которого им тоже не полагалось находиться… Правда, исследователи могли беспрепятственно ходить на свой корабль и обратно, да и просто гулять по базе, не заглядывая ни в какие строения, им тоже не запрещали, но друзья старались не высовываться на улицу без особой необходимости — дышать свежим воздухом, температура которого редко поднималась выше сорока пяти градусов мороза, им и так уже безумно надоело за время экспедиции.

Они могли бы тронуться в обратный путь в любой день, если бы не эта дурацкая и так некстати случившаяся поломка телеграфа! Провода телеграфной линии много зим подряд выдерживали тяжесть налипшего на них снега — и именно теперь, именно этой зимой им зачем-то понадобилось оборваться… Не иначе как для того, чтобы испытать терпение Руала — как будто у него в жизни мало было подобных испытаний!

Путешественник перевернулся на спину и закрыл глаза, чтобы хоть немного отдохнуть от белых стен. До обеда оставалась еще пара часов, до окончания ремонта проводов — в лучшем случае, несколько дней, и ему необходимо было как-то пережить это время томительного ожидания и безделья. В юности, скучая на занятиях в школе или на лекциях в университете, он в таких случаях начинал мечтать о великих открытиях и преодолении всевозможных опасностей, но теперь эти мечты уже давно стали для него реальностью и лишились малейшего романтического налета. Став постарше, он в редкие свободные минуты строил планы на будущее и решал те или иные проблемы, мешавшие ему добиваться своих целей, но сейчас никаких препятствий, с которыми нужно было бороться, перед ним не было. Цель организованной им экспедиции — первой собственной экспедиции в его жизни! — была достигнута, путь длиной в сотни миль пройден, а жизнь на приютившей полярников базе форта Эгберт после всех пережитых ими трудностей казалась верхом комфорта. Думать же о следующем плавании пока было еще рано: надо было сперва вернуться домой. А до этого — дождаться, когда заработает телеграф, и узнать, получили ли в Норвегии отправленное Амундсеном до обрыва проводов сообщение.

"Паршивые, поганые провода! — уже, наверное, в тысячный раз выругался про себя Руал. — Ну что нам стоило чуть меньше задерживаться в пути и приплыть сюда хоть на неделю раньше? Но кто ж знал, что все так будет? Начиналось-то все совсем по-другому…"

И едва ли не впервые в жизни деятельный путешественник устремился мыслями не в настоящее или будущее, а в прошлое, стал вспоминать, как шесть лет назад он вернулся из плавания под началом де Герлаха, сдал экзамен на звание капитана и решил, что теперь у него достаточно опыта для организации своей собственной полярной экспедиции. А также для того чтобы встретиться с человеком, с которого он все это время брал пример и о котором постоянно вспоминал в тяжелые минуты своего путешествия по Антарктике. С Фритьофом Нансеном.

Это произошло в 1900 году, через одиннадцать лет после того памятного проезда Нансена и его коллег по главной улице Христиании, когда случилась их первая встреча — встреча, о которой, впрочем, сам Нансен даже не подозревал. Руалу исполнилось двадцать восемь лет, ровно столько, сколько тогда было Нансену, и это казалось молодому человеку хорошим знаком. Знаменитый первооткрыватель должен был понять желание Амундсена тоже сделать какое-нибудь важное географическое открытие — понять и, возможно, помочь в организации экспедиции.

Правда, уже у дверей дома Нансена его молодого поклонника охватили сомнения. Что такое его одна-единственная полярная зимовка по сравнению со всеми великими открытиями и путешествиями Фритьофа? Не выйдет ли так, что сейчас Нансен похлопает его по плечу, посоветует набраться побольше опыта и вежливо выставит за дверь?

— Вам надо набраться побольше опыта, — сказал Нансен спустя час, когда его гость закончил рассказывать о плавании к берегам Антарктиды. — Но! — он поднял руку, пресекая порыв Руала запротестовать. — Опыт — дело наживное, так что эта проблема — не самая большая. Главное, что вам нужно для себя решить — это зачем вы хотите плыть в Арктику? Для чего вам это нужно?

— Ну как же..? — растерялся Руал. — Я мог бы попробовать… У меня есть план, как добраться северо-западным морским путем до пролива между Сибирью и Аляской. Вот, послушайте…

— Зачем вы хотите проложить этот путь? — чуть повысив голос, перебил его Нансен. Амундсен замолчал, глядя на своего кумира ничего не понимающими глазами. Вопрос "Как это — зачем?" так и рвался у него с языка, и хотя Руал сдержался и не задал его, Фритьоф без труда прочел эту фразу у него на лице.

— Вы — азартный человек, Руал, — вздохнул он. — Вы хотите пройти Северо-Западным проходом только для того, чтобы стать первым, кто им пройдет. И ради этого, ради своего самолюбия, вы готовы рисковать и собой, и еще десятком людей.

Руал снова вскинулся, собираясь возразить, но Нансен опять остановил его жестом и продолжил:

— Я прекрасно вас понимаю — сам таким был. Но сейчас другое время. Начинается двадцатый век, и вся эта романтика и желание делать открытия ради открытий уже очень скоро будет никому не нужна.

— А что же им нужно?! — с трудом сдерживая раздражение и едва не подпрыгивая на месте, выпалил Амундсен, не особо задумываясь, кого он имеет в виду, говоря "им" — ему казалось, что он спрашивает обо всем человечестве в целом. Но Нансен, судя по всему, отлично его понял.

— Им нужна выгода, — объяснил он. — Нужны научные исследования, информация о магнитном поле в Арктической зоне, о температуре воздуха, о давлении и еще о многом другом. А еще — сведения о туземцах, их жизни, традициях, обычаях. Уж если отправляться на север, то ради этого, а не ради того, чтобы иметь право кричать: "Я первый!" Пообещайте собрать все эти сведения — и выполните свое обещание. Вот тогда в вашей экспедиции будет смысл, тогда риск будет оправдан.

Руал нахмурился, но теперь, когда Нансен закончил свою речь, у него не нашлось никаких возражений против этого мнения. Давнее желание просто открыть новый пролив, или остров, или, если уж совсем размечтаться, сам Северный полюс — открыть и сказать себе, как очень верно подметил Нансен, "Я пришел сюда первым!" — неожиданно представилось ему в новом свете и на поверку оказалось мальчишеством, простительным семнадцатилетнему юноше, пробивавшемуся через толпу навстречу знаменитым исследователям, но совершенно несолидному для зрелого мужчины, прошедшего через настоящую полярную зимовку и на собственном опыте убедившегося, насколько это опасное дело. Фритьоф был прав: для путешествия по неисследованным землям требовались более серьезные причины. А это значило, что ближайшие два-три года ему придется провести не на капитанском мостике, а снова за партой.

Мысль о том, что ему, зрелому мужчине, предстоит слушать лекции среди молодых юнцов, поначалу заставляла Руала кривиться и скрипеть зубами, но, в конце концов, он все же сумел отнестись к ситуации с юмором. Тем более, что это было далеко не самой большой из вставших на его пути трудностей. Гораздо сильнее его беспокоил финансовый вопрос. Денег, полученных им за службу на "Бельгике", хватило бы и на учебу, и на скромную, но все же достойную жизнь в течение двух или трех лет, однако Амундсен помнил данное самому себе обещание в следующих путешествиях быть и капитаном корабля, и главным руководителем исследователей. Но для этого необходимо было иметь свое собственное судно, для начала пусть даже совсем маленькое и старое. На его покупку ушли бы почти все имевшиеся у молодого капитана деньги, но и откладывать такое приобретение он не хотел: другого случая так хорошо заработать ему могло и не представиться. Впрочем, сомнения в том, как лучше распорядиться своим богатством, длились недолго. Несколько месяцев спустя Амундсен числился вольнослушателем в Гамбургском университете, договаривался о практических занятиях в германских обсерваториях и время от времени напрашивался на приглашения на ужин к обучавшим его профессорам, потому что иначе ему пришлось бы сидеть голодным. Но даже в самые тяжелые моменты, когда есть было нечего, а лекции становились особенно непонятными, Руалу не давала совсем затосковать мысль о том, что в родной Норвегии его ждет "Йоа". Миниатюрная красавица, уже видевшая за двадцать восемь лет своей жизни разные холодные моря и готовая в любой момент снова отправиться в путь, подчиняясь каждому его приказу. Яхта, которую он долго искал, но зато, когда увидел ее впервые, сразу понял — она должна принадлежать ему. Даже то, что яхта оказалась далеко не новой, не смутило капитана: наоборот, узнав, что она — его ровесница, он вновь посчитал это хорошим предзнаменованием. И теперь нетерпеливо ждал, когда же они с "Йоа" поплывут прокладывать Северо-Западный морской путь.

Следующие два года пролетели почти совсем незаметно. Сначала "Йоа" совершила свое первое плавание с новым капитаном по Норвежскому и Гренландскому морям. Амундсен практиковался в научной работе, собирал всевозможные сведения о климате и магнитных полях в этой области для Нансена, а кроме того, испытывал свою яхту на прочность. Довольными в результате остались все — и Нансен, и Амундсен, и тщательно отобранная им команда, все члены которой показали себя опытными, надежными и сообразительными людьми. А потом Руал вовсю занялся подготовкой к большому плаванию через Северный ледовитый океан, к дожидавшемуся своего первооткрывателя Северо-Западному проходу.

Это занятие открыло ему еще одну истину: подготовительные работы для серьезного путешествия требуют куда больше сил, ума и, что особенно бесило Амундсена, хитрой изворотливости, чем само путешествие. Давняя подготовка к своему первому самостоятельному лыжному походу была не в счет — для него не приходилось выпрашивать кредиты и торговаться, покупая необходимые вещи и продукты, не нужно было искать других желающих отправиться в этот поход и по сотне раз расписывать кандидатам в помощники, насколько он важен и какую выгоду может принести каждому из них, не требовалось постоянно доказывать всем, что поход действительно необходим… Зато теперь молодой исследователь получил возможность испытать все "прелести" организации полярного плавания по максимуму. А главное, узнать одну крайне неприятную вещь: для того, чтобы путешествовать и совершать географические открытия, недостаточно быть смелым и решительным, иметь хорошее здоровье и обладать знаниями в разных научных областях — надо еще уметь зарабатывать большие деньги.

Научиться этому искусству оказалось значительно труднее, чем игре в футбол или магнитной географии, особенно если учесть, что осваивать его Руалу приходилось без книг и лекций — только самостоятельно, на практике. И хотя он очень старался, результаты этой "учебы" были не слишком обнадеживающими: поначалу на каждый добытый кредит приходился в лучшем случае один вежливый, но решительный отказ. Не помогали ни рекомендации Нансена, ни собственная известность Амундсена, приобретенная им в экспедиции де Герлаха. И банки, и научные общества не решались вкладывать средства в такое рискованное мероприятие, как полярное плавание, которое могло принести им прибыль лишь через два-три года, а могло и вовсе закончиться трагически, не дав им ничего.

Несколько легче Руалу удавалось договариваться с поставщиками. Те соглашались продавать свои товары в кредит, и на борт "Йоа" постепенно загружались всевозможные ящики, тюки, мешки и жестяные коробки с палатками, одеждой, разобранными санями, пеммиканом, керосином и прочим полярным снаряжением. Через год после начала подготовки на судне было все, что нужно для экспедиции, но за основную часть снаряжения до сих пор не было уплачено, и поставщики все более требовательно намекали Руалу, что могут в любой момент забрать свои товары назад. А возможные кредиторы по-прежнему не спешили рисковать своими капиталами.

Амундсен и шестеро набранных им в команду моряков чувствовали, что дальше так продолжаться не может: вот-вот должен был наступить какой-то перелом — либо они смогут достать денег и отплыть, либо экспедиция будет сорвана, но неопределенное ожидание непонятно чего в любом случае прекратится. И, в конце концов, это случилось. Однажды вечером, пригласив к себе всех шестерых подчиненных, Руал обвел их глазами и напряженным голосом сообщил:

— Утром я был у Стенсена. Пытался выпросить у него еще одну отсрочку, но он на меня разве что с кулаками не полез. В общем, мне дали двадцать четыре часа, чтобы заплатить за все или он конфискует свои товары.

Моряки встревоженно переглянулись. Один из самых крупных поставщиков Амундсена имел полное право привести свою угрозу в исполнение. Он вообще проявил себя очень терпеливым человеком: его уговаривали "еще немного подождать" в течение полугода, и до поры до времени он соглашался продлить сроки уплаты. Но надеяться, что его терпение никогда не закончится, было бы глупо…

Члены команды, выслушав эту новость, возмущенно зашумели.

— Так значит, у нас только двадцать четыре часа, чтобы достать деньги? — деловито переспросил штурман "Йоа", Годфрид Хансен. По его лицу было видно, что он уже обдумывает, где еще можно попробовать раздобыть необходимую сумму.

— Уже не двадцати четыре, а тринадцать, — охладил его пыл Амундсен. — К тому же скоро ночь. Парни, я не для того вам это сказал, чтобы вы стали срочно искать деньги — мы с вами и так их доставали везде, где только можно. Я хочу поговорить с вами о другом. Мы можем выполнить условия Стенсена и вернуть ему утром все, что ему принадлежит. Но это будет значит, что экспедиция откладывается еще хотя бы на несколько месяцев. А скорее всего, как минимум на год, потому что кроме Стенсена есть и другие кредиторы, и теперь они наверняка возьмут с него пример. И новых поставщиков и меценатов нам будет найти еще сложнее — если все узнают, что мы не смогли расплатиться сейчас, нам вообще перестанут доверять. Так что, может быть, мы и вовсе никогда не найдем средства на экспедицию…

Он сделал паузу и еще раз оглядел своих помощников. Годфрид Хансен продолжал напряженно что-то подсчитывать, бормоча что-то на своем родном датском языке. Второй штурман Хельмер Хансен возмущенно сжимал и разжимал кулаки. Машинисты Педер Ристведт и Густав Вик о чем-то спорили вполголоса. Шкипер Антон Лунд сидел молча, опустив глаза и кусая губы. И только неунывающий кок Адольф Хенрик Линдстрем, с которым Руала в свое время познакомил друг Нансена Свердруп, даже теперь оставался спокойным и чуть заметно улыбался. А глаза его были такими хитрыми, словно он уже догадался о том, что Амундсен скажет своим друзьям дальше.

Все они были примерно одного возраста с Амундсеном — кто чуть старше, кто немного младше. Всех он пока еще знал не слишком хорошо: они еще не ходили вместе в длительные плавания, не выручали друг друга в опасных ситуациях, не дрожали рядом от холода и не делили последнюю пачку сухарей. Но по тому, как они смотрели на своего командира — готовые согласиться с тем, что он предложит, и в то же время способные не слепо подчиняться его приказам, а обдумать услышанное — Руал понял, что подобрал себе команду правильно. И что им можно сказать то, что он собирался сказать.

— Парни, — снова заговорил капитан. — Мы можем вернуть все снаряжение и продукты и никуда не плыть. А можем отчалить прямо сейчас, пока нас не хватились, и вернуться через два года знаменитыми. Тогда мы сможем не только расплатиться с долгами, но и принести всем нашим кредиторам гораздо больше денег. Да, меня после этого все равно могут посадить за растрату и побег, но вас никто обвинять не будет — это мое решение, а вы обязаны выполнять мои приказы. И мы в любом случае совершим очень важное плавание и наверняка сделаем много научных открытий. Ребята, я мог бы вызвать вас на "Йоа" и просто отдать приказ к отплытию, но я не хочу этого делать, не хочу вас обманывать. Поэтому пока я не приказываю, а только спрашиваю: вы хотите уйти в плавание прямо сейчас?

Они дали ответ не сразу. В первый момент на лице каждого из шести моряков отразилось сомнение, а потом — быстрая и напряженная работа мысли. И лишь затем наступившую тишину разорвали сразу два голоса:

— Так чего же мы ждем? Бегом в порт, на "Йоа", пока туда приставы не приперлись! — перекрикивая друг друга, вскочили на ноги оба Хансена. Их глаза, только что злые и обиженные, теперь горели восторженным, почти детским азартом.

Четверо остальных мужчин молча, но с полным одобрением закивали, и Амундсен почувствовал, что, несмотря на все тревоги, его лицо начинает медленно расплываться в улыбке.

— И в самом деле, чего мы ждем? Собирайтесь по-быстрому и через час встретимся на причале! — приказал он, и его гости поспешно кинулись к двери.

Когда помощники Руала вышли на улицу, там начал накрапывать дождь. Меньше чем через час, когда они встретились на ведущей к порту дороге, оказавшись там почти одновременно, этот легкий летний дождик успел превратиться в сильнейший ливень, но никого из беглецов это не расстроило. Увидев друг друга, они лишь обрадовались такому удивительному совпадению и, страшно довольные, все вместе помчались к своему кораблю.

Все последующие месяцы и годы, проведенные в плавании, Руал вспоминал это бегство под больно хлеставшим их лица ледяным, как приполярные воды, дождем, и ему становилось радостно. В этом бегстве было что-то озорное, детское, абсолютно свободное — и сколько капитан "Йоа" ни напоминал себе, что именно этот побег из-под носа у кредиторов наверняка лишит его свободы после возвращения в Норвегию, избавиться от радостных эмоций он не мог. В нем жила уверенность, что путешествие, начавшееся таким авантюрным поступком, обязательно должно пройти успешно и благополучно для всей его команды и увенчаться открытием, к которому он так давно стремился.

Так и вышло. "Йоа" пережила несколько штормов и серьезный пожар, но никто из полярников не пострадал, и все они, в конце концов, добрались до пролива, за которым их ждал берег североамериканского континента. Правда, случилось это лишь через два года после "поспешного" отплытия Руала и его друзей из Христиании. Около года они провели в поселении эскимосов, впервые повстречавших людей из цивилизованного мира, и впечатления Амундсена от этого удивительного знакомства с совершенно иным, ни в малейшей степени не похожим на европейцев народом затмили воспоминания обо всех его прошлых плаваниях…

…Руал открыл глаза, посмотрел на часы, убедился, что идти на обед еще рано, и стал перебирать в памяти особенно яркие моменты своей жизни с эскимосами. Вот их первая встреча: он бросает на снег ружье и протягивает надвигающимся на него с угрожающим видам мужчинам пустые руки — и их хмурые, напряженные лица начинают разглаживаться. Вот они с Хельмером пытаются заучить хотя бы некоторые, самые необходимые, чтобы хоть как-то объясняться, слова их языка — вроде и простые, но до чего же неудобные для произнесения! А вот они с восхищением разглядывают первосортные песцовые шкурки, сияющие на солнце серебристо-голубыми бликами, и спорят о том, что предложить местным жителям взамен: ножи, топоры и прочая утварь, на которую северный народ поглядывает, разве что не облизываясь, кажутся путешественникам слишком низкой платой за такую красоту, хотя для местных жителей это тоже огромная ценность…

"Через год или чуть больше я вернусь в Норвегию… — думал Амундсен, снова прикрывая глаза. — Если мне повезет, и Стенсен не подаст на меня в суд, то я смогу организовать еще одну экспедицию — на Северный полюс. Это будет уже легче, ведь ее будет устраивать не кто-то, а первооткрыватель Северо-Западного прохода! И мы поплывем на полюс, и обязательно откроем его, и вернемся с триумфом, и о нас будет говорить весь мир — а эти эскимосские охотники ничего об этом открытии не узнают. Они все это время будут жить, как жили всегда, будут гоняться за тюленями и ловить рыбу, их женщины будут шить из оленьих шкур красивые шубы с узорами, их дети будут подрастать и заниматься теми же делами, что и родители… У них ничего никогда не изменится, они в жизни не узнают, что чувствует человек, отчаливая из порта и отправляясь в неизвестные земли. И при всем этом они тоже умудряются быть счастливыми!.."

Стук в дверь резко прервал эти философствования.

— Руал, ты здесь? — не дожидаясь разрешения войти, в комнату ввалился сияющий Линдстрем. — Бежим скорее, телеграф заработал!

— Чтоб тебя! — Амундсен бросился натягивать меховые сапоги, одновременно ища глазами шубу, а внутри у него уже начал разливаться давно забытый отвратительный холод — не тот, арктический, к которому он уже давно привык в своих путешествиях, а иной, тот, что приходил к нему в детстве, когда он ждал от матери наказания за какую-нибудь шалость или шел отвечать на экзамене в университете. Холод, от которого не могла защитить даже самая теплая меховая одежда.

Меньше чем через двадцать минут они с коком уже были в тесном помещении телеграфа, и почти сразу вслед за ними туда ввалились остальные члены команды. Руал быстрым взглядом окинул их лица — о чем друзья сейчас думают? Тоже гадают, кем же теперь стал их капитан, беглым преступником или великим первооткрывателем? "Лишь бы не выяснилось, что в Христиании вообще не получили мою телеграмму! — взмолился Амундсен про себя. — Пусть они там думают обо мне все, что угодно, лишь бы они уже знали, что Северо-Западный путь открыт! Не могу больше ждать!"

— Для меня нет сообщений? — спросил он дежурного телеграфиста, стараясь, чтобы его голос звучал не слишком нервно.

— Есть, мистер Эймандсен! — отозвался тот. — Подождите минутку, пожалуйста…

В руки Руала легла длинная бумажная лента, серовато-белая, как стены и забор в Эгберте, как утоптанный зимовщиками снег. Сам не зная, почему, капитан первым делом посмотрел в конец напечатанной на ней фразы и увидел подпись: "Леон". И это короткое имя непонятно почему сразу успокоило путешественника — откуда-то пришла уверенность, что старший брат не мог принести ему дурные вести. Глубоко вздохнув, Амундсен решительно перевел взгляд в начало телеграммы.

— Ну что там?! — не выдержал через минуту Ристведт. — Что?!

Руал с трудом оторвал взгляд от плохо пропечатанных слов и, повернувшись к товарищам, расплылся в немного растерянной улыбке:

— Все хорошо, ребята. Они получили мое послание. Они знают, что мы прошли Северо-Западным проходом. Можно возвращаться.

"Я открыл Северо-Западный проход!" — повторил он про себя несколько раз, но так и не ощутил от этой новости никаких особенных эмоций. Что ж, утешил себя Руал, впереди долгое возвращение домой — у него еще будет время, чтобы к ней привыкнуть.

Глава Х

Великобритания, Лондон, 1905 г.

Это был то ли десятый, то ли уже двенадцатый званый вечер, "украшенный" знаменитым покорителем Антарктики капитаном Скоттом. Для хозяев дома и всех остальных гостей это означало возможность слушать интересные рассказы о его путешествии, задавать наивные вопросы и изумленно хлопать глазами после каждого ответа, для самого Роберта Фолкона — необходимость несколько часов кряду скучать и прилагать невероятные усилия, чтобы его слушатели не догадались, какими ничтожными глупцами он их считает. До сих пор ему хорошо удавалось скрыть свое истинное отношение к восхищенным поклонникам, но чем больше времени Скотт проводил в их обществе, тем тяжелее давалась ему эта привитая еще в детстве привычка.

Как все это было непохоже на его жизнь в Антарктике, где все было искренне, по-честному! В Англии он уже не мог рассказать об экспедиции Шеклтона ни слова правды. Попробуй он поделиться с этими серьезными, респектабельными и безупречными во всех отношениях людьми той болью, которую причинял ему холод, или своей тоской перед бесконечной полярной ночью, или ужасом при виде застывшей на снегу крови застреленных собак — и его больше никогда не пригласят ни в один приличный дом. Его словам не поверят — а точнее, никто просто не поймет, о чем он будет говорить. Отважные путешественники и исследователи не боятся и не грустят, они не страдают от холода, им не бывает жалко истощенных животных — это прекрасно знает каждый уважаемый англичанин. Отважные путешественники могут только "смело преодолевать опасности" и "упорно двигаться к своей цели". Ну и, разумеется, с успехом ее достигать. И Роберт рассказывал, как они "смело преодолевали опасности", выслушивал восторженные вздохи и аханья и не мог понять, кого он больше презирает — ничего не смыслящих в настоящей жизни людей из высшего общества или самого себя.

Правда, именно на званном вечере Скотт познакомился со своим другом — писателем Джеймсом Барри, другой "диковиной", попавшей в высшее общество после того, как одна из его пьес с большим успехом прошла в лондонских театрах. Джеймс был единственным, кто сразу догадался, что Роберт рассказывает о своем путешествии далеко не все, но откровенничать с этим добродушным и застенчивым человеком Скотту тоже не хотелось. Теперь уже по другой причине — он боялся, что детского писателя слишком сильно расстроят ужасы полярных исследований.

Зато теперь их с Барри иногда приглашали на одни и те же обеды, и они могли поддерживать друг друга в этих нелегких "испытаниях". Так было и на этот раз — войдя в просторную гостиную, Роберт сразу нашел глазами своего друга, разговаривавшего с другими гостями, и тот незаметно послал ему ободряющую улыбку. Однако пообщаться друзьям не удалось — хозяин дома уже вел Роберта к другим приглашенным, и путешественнику пришлось снова фальшиво улыбаться совершенно не интересным ему джентльменам и дамам и лгать, что ему "очень приятно с ними познакомиться".

— Мисс Кэтлин Брюс, художница и скульптор из Парижа, — подвел хозяин Скотта к молодой и очень красивой темноволосой девушке, а потом, повернувшись к ней, представил ей Роберта.

— Очень приятно, мисс, — пробормотал Скотт, с трудом справляясь с закипевшим внутри раздражением. Вот, значит, как: он побывал в Антарктиде, а мисс Кэтлин Брюс побывала в Париже — и для лондонского высшего общества и то, и другое кажется возвращением из каких-то невообразимо далеких чужих земель, чуть ли не из иного мира! Его, прошедшего сотни миль по ледяной антарктической пустыне, едва не замерзшего, едва не умершего от голода, поставили на один уровень с какой-то глупой красоткой, вся "ценность" которой для богатых британцев заключается в том, что она умеет рисовать и лепить из глины никому не нужные фигурки и несколько лет жила на континенте, в городе, почему-то вызывающим у всех невероятно бурное восхищение! Однако стоило Скотту присмотреться к этой молодой леди чуть внимательнее, как все его недовольство куда-то ушло, уступив место удивлению и крайней заинтересованности. Эдит Агнес Кэтлин Брюс держалась вовсе не так, как он ожидал, не так, как обычно вели себя женщины из незнатных семей, чудом попавшие в высший свет. Она вообще не была похожа ни на одну из знакомых Роберту женщин.

Прежде всего, Скотту бросилась в глаза ее на редкость скромная внешность. Простое темное платье, ни одного украшения, ни малейшего следа пудры или румян на лице — казалось, что эта девушка всеми силами старается быть незаметной, не обращать на себя чужого внимания, не выделяться даже какой-нибудь мелочью. Но это впечатление опровергали ее большие глаза, горящие живым интересом к тому, о чем она рассказывала, и выбившиеся из тугого узла на затылке пряди непослушных вьющихся волос. А еще — такой же живой, полный интереса к искусству и желания поделиться им голос, которым мисс Брюс рассказывала о Франции, о Париже, о мастерской своего учителя, скульптора Родена и других его учениках, о странных, непонятных Роберту людях и явлениях. Скотт никак не мог понять, каким образом эта живая манера общения может сочетаться с почти аскетическим внешним видом — и это стало первой загадкой поставленной перед ним начинающей художницей Кэтлин Брюс. Первой, но далеко не последней.

Поначалу ему не удалось толком послушать мисс Брюс: пока она рассказывала о своей парижской жизни одной группке гостей, Роберта окружили другие приглашенные, и ему пришлось вести беседу с ними, лишь изредка бросая в сторону девушки быстрые взгляды. За обедом их тоже посадили довольно далеко друг от друга, но до Скотта время от времени долетал звонкий и жизнерадостный голосок художницы, которая даже простую просьбу передать ей какое-нибудь блюдо произносила так, будто сообщала собеседнику какое-нибудь счастливое известие. Чем-то мисс Брюс напомнила Роберту его младшую сестру Кэтрин, какой та была в юности, в те безоблачные времена, когда на их семью еще не навалились несчастья и бедность. Она была такой же непосредственной и веселой и точно так же все время забывала о необходимости держать себя строго и скрывать рвущиеся наружу чувства. Но если младшая мисс Скотт каждый раз, когда ей случалось забыться и слишком громко что-то сказать или слишком заразительно рассмеяться, обязательно пугалась и, поймав укоризненный взгляд кого-нибудь из старших, сразу же превращалась в тихую благовоспитанную барышню, то Кэтлин Брюс нисколько не стеснялась своего недостаточно чопорного поведения. Роберту даже пришла в голову мысль, что, возможно, эту молодую леди вовсе не волнует, что о ней подумают пригласившие ее хозяева и их гости. Однако думать о понравившейся ему девушке настолько плохо полярнику не хотелось, и он решительно отогнал это нелестное для нее предположение. "Она ведь скульптор, творческая натура! — напомнил он себе. — Такие люди бывают немного эксцентричными, это не страшно".

Он с трудом досидел до конца обеда, и когда гости поднялись из-за стола, а к нему с улыбкой направился Джеймс Барри, Роберт лишь бросил на него виноватый взгляд и неуверенно двинулся к мисс Брюс, стараясь не спешить, чтобы это не показалось неприличным, и с испугом думая, что сейчас их снова оттеснят друг от друга любопытные слушатели. Барри, наблюдая за ним, понимающе усмехнулся и завел разговор с другой дамой, однако Скотт уже не обращал внимания ни на своего друга, ни на остальных гостей. Полярнику повезло: никто не помешал ему подойти к Кэтлин, и он успел сделать это раньше, чем к ней прицепился какой-нибудь другой собеседник. Они оказались рядом, и знаменитый путешественник с энтузиазмом принялся исследовать новую, неизвестную "землю", не менее таинственную и неприступную, чем Южный полюс. Хотя что-то и подсказывало ему, что эта "экспедиция", скорее всего, будет более успешной, чем та, из которой он только что вернулся…

— Вам, наверное, скучно в нашем обществе после парижской богемы? — задал Роберт девушке один из обязательных в подобной ситуации вопросов. Ответ на него предполагался тоже строго определенный: мисс Брюс должна была вежливо улыбнуться и заверить собеседника, что она вовсе не скучает среди таких прекрасных людей.

— Да, это просто кошмар! — доверительно сообщила ему Кэтлин. — Я думала, что не доживу до конца обеда! И как вы это выдерживаете? Хотя вы, наверное, привычный…

— Я? Да, конечно же… — растерянно пробормотал не ожидавший такого поворота беседы Скотт. — У нас дома тоже бывали такие приемы, и в гости нас тоже приглашали… Правда, это было очень давно.

— Ах, да я не об этом! — весело и чуть кокетливо улыбнулась ему мисс Брюс. — Вы ведь два года были в Антарктике, переждали там две зимы! Значит, должны были научиться быть очень терпеливым… Хотя, наверное, там было все-таки не так скучно, как на этих приемах?

— Нет… — Роберт почувствовал себя окончательно сбитым с толку. Он никогда не вел с женщинами таких бесед, он вообще ни разу в жизни не разговаривал со светскими дамами ни о чем, кроме погоды, последних новостей и прочих ничего не значащих и не особенно интересных тем. И уж тем более, он ни с одним человеком не беседовал о своем путешествии шутливым тоном! Однако пауза в разговоре затягивалась, девушка смотрела Скотту в глаза, ожидая ответа, и дальнейшее молчание было бы уже невежливым.

— Там вообще не было скучно, там было слишком тяжело и страшно, чтобы скучать, — выговорил Роберт, наконец, совершенно неожиданно для себя. И с удивлением увидел, как веселое и легкомысленное выражение лица Кэтлин Брюс сменяется серьезным и чуть виноватым.

— Простите, я глупость сказала, — опустила она глаза. — Я прекрасно понимаю, что там вам было очень плохо. Хотя и не могу себе это представить…

— И замечательно, что не можете! — с жаром воскликнул Скотт, с ужасом представив, что было бы, если бы эта хрупкая и беспомощная девушка оказалась в тех кошмарных условиях, среди льда, снега и бесконечной ночи. — Поверьте, мисс Брюс, то, что мы все вернулись оттуда живыми — это просто огромное везение! Мы ведь были совсем плохо подготовлены, мы очень мало знали о том, как выжить в полярных условиях… Мы взяли с собой ездовых собак, я сам их покупал, и это была страшная ошибка. Они… — голос путешественника вдруг изменился, и он резко замолчал. Даже теперь, спустя многие месяцы, воспоминания об истощенных, умирающих собаках и их все понимающих, почти человеческих глазах, оставались слишком свежими, слишком болезненными, чтобы говорить о них вслух. Да и рассказывать такое юной наивной девушке было бы совсем уж полной бестактностью, даже по сравнению с тем, о чем он уже наболтал ей в этом неожиданном порыве откровенности.

Но Кэтлин продолжала смотреть на него терпеливыми, понимающими глазами, и Скотт внезапно понял, что на самом деле эта художница далеко не так легкомысленна и наивна, как кажется, что в глубине души она, несмотря на свой юный возраст, очень серьезна, что она, хоть и не путешествовала по таким диким местам, как он, тоже успела многое повидать в жизни и многое испытать. И уже не сдерживаясь, забыв о том, что он находится на званом вечере и что они с мисс Брюс едва знакомы, он принялся рассказывать ей о своей экспедиции дальше — рассказывать искренне, ничего не скрывая и не приукрашивая, не произнося красивых, но пустых слов.

— Вы и не представляете, как плохо мы были оснащены, как мало мы знали! — повторил он несколько раз, вспоминая трудности обеих зимовок, едва ползущие по снегу сани и с трудом передвигающих ноги голодных собак. — До нас британцы почти не исследовали эти земли, только Клемент Маркхем… Его работы об исследованиях Антарктиды дали нам очень много, но он не мог описать в них все, у него было не настолько много опыта, чтобы предусмотреть все сложности…

— Но ведь кроме Маркхема там бывали другие исследователи, из других стран? — спросила Кэтлин. — Вы могли изучить еще и их опыт…

Роберт снисходительно и немного разочарованно улыбнулся:

— Вы считаете, что другие полярники могут нас чему-то научить? Впрочем, я при подготовке экспедиции консультировался с Нансеном, норвежским путешественником, и кое-какие дельные советы он мне действительно дал. Но с теми же собаками норвежцы не правы абсолютно! Они не выживают в полярных условиях, они начинают болеть, слабеют и не могут тащить сани. Не говоря уже о том, что так с ними обращаться — это безумно жестоко! Вы меня понимаете?

Его голос снова чуть заметно дрогнул, и мисс Брюс, собиравшаяся, как показалось Роберту, что-то возразить на его слова об иностранных полярных исследователях, уловила эту дрожь и промолчала, ограничившись еще одним участливым кивком.

А потом громкий голос дворецкого доложил о приезде еще одного гостя, и Кэтлин, опомнившись, испуганно посмотрела на тикавшие у стены часы:

— А ведь мне пора, я сегодня уезжаю, у меня поезд через час! — прошептала она с такой нескрываемой досадой в голосе, что Роберт снова пришел в полную растерянность. То, что девушке понравилось с ним беседовать, было очень лестно, но ей все же не следовало так откровенно давать ему это понять…

Они вежливо попрощались, и Роберт отошел переброситься парой фраз с Джеймсом, однако через несколько минут понял, что не в состоянии разговаривать даже с этим замечательным человеком. Перед глазами у него все равно было красивое и эмоциональное лицо Кэтлин. А в голове вертелась мысль о том, что, наверное, она еще не ушла, что дамам всегда надо много времени, чтобы надеть плащ и шляпку, да и по улицам они ходят медленно, так что если он сейчас уйдет из гостей, то, наверное, еще сможет догнать ее и проводить до вокзала.

Скотт скомканно попрощался с Барри, а потом, извинившись перед хозяевами и сославшись на какой-то совершенно надуманный предлог, чуть ли не бегом покинул их дом. Ему опять улыбнулась удача — выйдя на улицу, Роберт сразу же увидел удалявшуюся от него хрупкую фигуру Кэтлин в простенькой серой шляпке и с большим чемоданом в правой руке. Скотт замер возле порога и беспомощно опустил руки: напроситься в провожатые к девушке и не помочь ей при этом тащить чемодан было бы некрасиво, а нести тяжелую вещь самому — недопустимо для джентльмена. С планами познакомиться с художницей поближе пришлось расстаться, но он долго смотрел ей вслед, пока она не свернула за угол. Смотрел и надеялся, что когда-нибудь они все-таки встретятся снова.

Ждать этого момента ему пришлось несколько месяцев. Роберт читал лекции в Альберт-Холле и в Королевском географическом обществе и, глядя на бесконечные ряды слушателей, надеялся увидеть среди них обаятельное лицо Кэтлин, обрамленное темными вьющимися волосами. Он с радостью принимал все приглашения и спешил на каждый званый вечер, страстно желая, чтобы прекрасная художница тоже оказалась там. Но мисс Брюс, появившись в его жизни на одно короткое, но яркое мгновение, после этого, казалось, исчезла из нее навсегда. И Скотт уже почти убедил себя успокоиться и перестать вспоминать эту необычную девушку, когда внезапно его снова пригласили в тот самый дом, где они познакомились полгода назад. Воспоминания нахлынули на него снова, однако Роберт прекрасно отдавал себе отчет, что вряд ли он увидит мисс Брюс в том же доме во второй раз.

Тем сильнее и радостнее было его изумление, когда в самый разгар вечера, когда он уже окончательно заскучал в обществе высокомерных актеров и художников, в дверях гостиной появилась она. Все так же скромно одетая, все такая же странная, загадочная и не похожая ни на одну из известных ему женщин Кэтлин.

Больше в тот день Роберт не общался ни с кем, кроме нее. Как ни странно, никто из гостей им не мешал и не пытался привлечь их внимание — все как будто догадались, что эти двое ведут не обычную легкую светскую беседу, а гораздо более серьезные разговоры. Скотт снова рассказывал о плавании на "Дискавери" и об Антарктиде, вспоминал о том, как Клемент Маркхем позвал его участвовать в этой экспедиции, и о том, как он, будучи совсем еще мальчишкой, впервые познакомился с этим замечательным человеком. От этих воспоминаний он перекинулся на детство, стал рассказывать о своей семье, впервые сумел без внутреннего содрогания заговорить о покойных отце и брате, признался, что не был у них обоих на похоронах. А затем снова вернулся в настоящее, рассказал о сестрах, с которыми не виделся уже много лет, и посетовал на то, что все они занимаются неподходящими для приличных женщин делами. Кэтлин же вновь показала себя замечательным слушателем — Роберт чувствовал, что она понимает его едва ли не лучше, чем он сам. Она смогла догадаться о том, как он сожалеет, что не проводил своих родных в последний путь, и дала понять, что сочувствует ему, она улыбалась вместе с ним, когда он рассказывал о забавных случаях из своего детства, она мягко упрекнула его за редкое общение с сестрами, и после ее слов Роберт дал себе слово в ближайшее же время навестить всех четверых. Единственной вещью, которая показалась ему странной и не очень понравилась, было то, что мисс Брюс совершенно спокойно отнеслась к рассказу о работе его сестер. Узнав, что Этти, Грэйс и Кэтрин работают в магазине, она ничуть не смутилась, и рассказала, что многие ее парижские приятельницы тоже зарабатывали на жизнь таким образом. А когда Скотт заговорил о Роуз, у художницы и вовсе загорелись глаза, и она заявила, что ухаживать за больными — это самый настоящий подвиг, на который способен далеко не каждый, и поэтому Роберт должен гордиться такой сестрой. И полярник против воли почувствовал благодарность к своей собеседнице, хотя внешне, конечно же, ничем ее не выдал и даже наоборот, слегка нахмурился.

Ближе к концу вечера Скотт сообразил, что говорить только о себе не очень-то вежливо, и стал расспрашивать Кэтлин о ее творчестве. Черные глаза девушки снова запылали энтузиазмом, и теперь уже она с чувством рассказывала о своей учебе у Родена и о том, какие скульптуры ей бы хотелось создать, а Роберт завороженно слушал ее дрожащий от радости голос. Он не понимал и половины того, что она говорила о стилях и художественных школах, но старался делать вид, что ему очень интересно, чтобы подольше любоваться этими красивыми горящими глазами.

Рассказала Кэтлин и немного о себе. К огромному удивлению Скотта, оказалось, что она терпеть не может ни наряды, ни украшения, ни сложные прически, и выглядит скромно и бесцветно вовсе не потому, что у нее не хватает средств на красивую одежду.

— Все эти модные платья, шляпки, безделушки — это жуткая глупость! — объявила она. — Зачем делать себя красивее, чем ты есть на самом деле? Еще время на это тратить вместо того, чтобы заняться чем-нибудь по-настоящему нужным!

Скотт подумал, что ничего ужасного в желании женщин быть красивее нет, но мисс Брюс говорила таким решительным тоном, что возражать ей вслух он побоялся. Хотя и отметил про себя, что темно-серое платье Кэтлин совсем не идет и что она выглядела бы гораздо привлекательнее в чем-нибудь светло-голубом или сиреневом.

А еще чуть позже разговор как-то сам собой снова вернулся к тому, с чего начался — к путешествию Скотта в Антарктиду и к его безуспешной попытке добраться до Южного полюса. И он, неожиданно для самого себя, признался новой знакомой в той главной причине, по которой он так стремился совершить это открытие сам:

— Это должен сделать англичанин, мисс Брюс. Если наш, британский, флаг будет установлен еще и там, на самой дальней от нас точке Земли, это будет по-настоящему справедливо. Было время, когда над нашей империей не заходило солнце, когда она охватывала весь земной шар, с запада на восток, а если мы первыми придем на Южный полюс, она снова "обнимет" Землю, с севера на юг… Ну, почти обнимет, если быть точным, но все равно это будет символом того, что мы снова стали главными. Впервые с тех пор, как потеряли американские колонии. Понимаете, о чем я?

— Я понимаю, что вы сами хотите прийти туда первым, — улыбнулась Кэтлин.

— Но согласитесь, это тоже будет справедливо, если полюс открою я! Ведь именно я провел там два года, я положил столько сил, чтобы попасть на полюс, я едва не погиб там! Разве я не заслужил это право — первым оказаться на Южном полюсе, первым установить там наш флаг?

— Значит, мистер Скотт, вы хотите вернуться туда еще раз? — уточнила Кэтлин с каким-то странным выражением, словно решительность Роберта ее немного огорчала.

— Конечно же, хочу! И обязательно вернусь, хотя, к сожалению, это вряд ли удастся сделать скоро! — Роберт вздохнул. — Вы даже не представляете, как сложно организовать новую экспедицию, пока об этом никто даже слышать не хочет! Все научные общества считают, что мы и так уже сделали много открытий, и отказываются выделять деньги, да и желающих туда плыть днем с огнем не найти… Думаю, в ближайшие год-два у меня не получится никуда уплыть. Но рано или поздно я этого добьюсь.

— Добьетесь, без сомнения! — поддержала его мисс Брюс, и Роберт, снова взглянув в ее юные озорные глаза, внезапно поймал себя на мысли, что необходимость жить в Лондоне вместо возвращения в Антарктику, пожалуй, огорчает его не так уж и сильно…

В этот вечер Роберт проводил ее домой, и они договорились снова встретиться через неделю и прогуляться по городу, и Роберт был уверен, что за этой встречей последует еще одна, а потом еще и еще. "Она совершенно не твоего круга, — попытался он напомнить себе, глядя, как Кэтлин возвращается к компании своих друзей и начинает о чем-то оживленно с ними болтать. — Ей не больше двадцати пяти лет, а тебе — тридцать семь. Вам с ней, конечно, интересно друг с другом, но только потому, что у вас нет ничего общего, потому что вы слишком разные! Ну-ка выкинь все эти глупости из головы и иди домой, тебя там ждет незаконченный доклад!"

Но он уже знал, что не сможет выкинуть из головы эту девушку, которая действительно была моложе его на десять лет и с которой у него не было ничего общего. Потому что одна связавшая их вместе вещь все-таки существовала: они были способны друг друга понять.

Глава XI

Норвегия, Христиания, 1909 г.

Возвышавшиеся над портом мачты "Фрама" были видны издалека, и Амундсен поглядывал на них всю дорогу от въезда в порт до причала. Это был корабль, который он так часто представлял себе в юности, корабль, на котором его кумир Фритьоф Нансен совершал свои знаменитые путешествия. И на котором он, Руал Амундсен, первооткрыватель Северо-Западного прохода, уже совсем скоро поплывет в свое главное путешествие, поплывет, чтобы первым в мире ступить на Северный полюс.

"До чего же все-таки символично, что наша экспедиция отправится туда именно на "Фраме"! — не переставал удивляться Руал с тех пор, как Нансен согласился предоставить ему для путешествия свой корабль. — Не подвести бы старину Фритьофа!.. На таком корабле я просто обязан добраться до полюса. Хм… вот только прежде мне надо как-то попасть на сам корабль!"

Весь причал перед поднимавшимися на судно сходнями был заставлен огромными деревянными ящиками, которые портовые рабочие по одному втаскивали в трюм. Амундсен подошел к ближайшему штабелю ящиков и наклонился, рассматривая наклейку с названием знакомой консервной фабрики на боку самого верхнего из них.

— Заказ из Мосса, пеммикан, — послышался из-за штабеля голос кока Линдстрема, и сразу же за этим над ящиками показалась его круглая улыбающаяся физиономия. — Новые сорта, два для людей и два для псин. Мы с матросами уже пробовали! По вкусу — отменно!

— Какой именно пробовали-то, человечий или собачий? — поинтересовался Амундсен. Кок расхохотался:

— Ну ты скажешь, Руал! Не бойся, собачек мы объедать не стали, попробовали только свое, оба сорта!

— И очень зря, — с серьезным видом оборвал его смех начальник экспедиции. — Собачью еду тоже надо проверить. В каких она ящиках?

— Вон в тех, — Линдстрем ткнул пальцем в сторону соседнего штабеля. — А банки, которые на пробу, уже в трюме. Ты что, правда, будешь их на вкус проверять?

— Буду, — кивнул Амундсен. — И тебя заставлю. И не из пробных банок, а из первых попавшихся, вот отсюда, например… — он подошел к штабелю с собачьими консервами и дотронулся до крайнего ящика. — А наш пеммикан, который для людей, вы тоже из пробных банок взяли?

— Ну да, их же для того и прислали… — растерянно проворчал кок.

— Эй, поставьте тот ящик и откройте его! — крикнул Руал докерам, собиравшимся поднять на корабль очередную упаковку консервов, и сам бросился помогать им отдирать от нее одну из верхних досок. Линдстрем тоже подошел к ним, недоуменно пожимая плечами.

— Ты не доверяешь этой компании? — спросил он Амундсена. — Это же они нас снаряжали для прошлого плавания! Если у них плохие продукты, зачем ты теперь у них покупаешь?

— Я им доверяю, Адольф, — Руал выпрямился и взвесил на руке извлеченную из ящика большую жестяную консервную банку. — Ну, насколько вообще можно доверять торговцам, конечно… Дело не в этом. Даже у самой честной фирмы грузчики могут что-то перепутать и взять не тот товар. И если мы обнаружим это уже в Ледовитом океане, требовать у фирмы компенсацию будет малость поздновато.

— Хм… — кок задумчиво кивнул, признавая правоту своего начальника, но в его взгляде по-прежнему читалось сомнение в необходимости такой сильной перестраховки. А Руал уже взламывал второй ящик, используя в качестве рычага доску от первого, и тихо ругался.

— Надо будет сделать в каждом ящике крышку! — объявил он, завладев, наконец, еще одной банкой пеммикана и направляясь к сходням. Адольф Линдстрем, еще раз пожав плечами, зашагал вслед за ним.

Спустя полчаса они сидели на камбузе в компании двух матросов, специально отловленных Руалом для "дегустации" пеммикана, и ждали, когда залитая кипятком смесь из сушеного мяса, рыбы, овощей и крупы станет достаточно мягкой, чтобы ее можно было есть. Линдстрем по-прежнему с сомнением косился на тарелки с пеммиканом для собак и недовольно хмыкал.

— Ты чего такой брезгливый? — усмехнулся Руал и потянулся к собачьей еде ложкой. — Там точно такие же мясо и рыба, только овощей нет! Были бы наши псины уже на судне, я бы им дал попробовать, но их когда еще привезут… — он дунул на горячую смесь в ложке, сунул ее в рот и через несколько секунд удовлетворенно кивнул. — Вроде нормальный корм, не протухший.

— Нам на днях еще сушеную рыбу должны для собак привезти, — подмигнул ему кок. — Тоже будешь пробу снимать?

— Я ее буду нюхать, — пообещал Амундсен, пробуя по очереди все остальные консервы. Матросы, переглянувшись, последовали примеру нового начальника и тоже зачерпнули по ложке сероватой кашицы.

— Если захотите закусить это чем-нибудь повкуснее, могу вам выделить пачку печенья, — предложил Линдстрем. — Их сегодня утром привезли — печенье и шоколад, подарок от "Гала-Петера".

Амундсен молча кивнул. Подарки от крупных фирм и благотворительных организаций его уже не удивляли, хотя еще год назад, когда он только начал закупать разные товары для экспедиции, предложения прислать что-нибудь бесплатно, в дополнение к основному заказу, вызывали в нем растерянность. Весь его прошлый опыт общения с коммерсантами говорил о том, что они никому ничего не отдают даром. Но Руал быстро сообразил, в чем состоит выгода таких подарков для дарителей. Для поставщиков снаряжения и продуктов он теперь был известным путешественником, уже совершившим одно громкое открытие и готовившимся к другому, еще более громкому, знаменитостью, о которой писали газеты и упоминание которой рядом с названием их конторы могло и их сделать более известными и "приманить" к ним больше покупателей. Догадавшись об этом, Руал в первом же интервью центральной столичной газете упомянул о своей благодарности компании — поставщику консервов за присланные на "Фрам" бесплатные фруктовые соки. Результат не заставил себя ждать. Следующие же переговоры с владельцем другой фирмы, у которой экспедиция хотела закупить бумагу, завершились его предложением подарить полярникам запас чернил, карандашей и других письменных принадлежностей. Руал подарок, разумеется, принял — с искренней благодарностью, которую он не забыл повторить, сочиняя очередную заметку о готовящемся путешествии. Дальше все покатилось само, как хорошие сани на хиккориевых полозьях катятся по ровному льду: сперва одно предприятие прислало в подарок посуду, потом другое — умывальные принадлежности… А потом делать подарки полярникам и вовсе стало модно, и на борт "Фрама" погрузили огромное количество книг, граммофонных пластинок и всевозможных вещей для украшения кают. Новый капитан "Фрама" Торвальд Нильсен ворчал, что теперь благотворители завалят его судно никому не нужным барахлом, но Руал был доволен. Средств, выделенных на экспедицию научными обществами, и его собственных денег, заработанных лекциями, которые он читал в этих же обществах после возвращения из прошлого плавания, хватало только на жизненно-необходимые вещи, и он вряд ли смог бы обеспечить экспедицию еще и развлечениями. Хотя порой они — это Амундсен уже хорошо знал по собственному опыту — были нужны оторванным от мира людям ничуть не меньше, чем еда и теплая одежда.

Линдстрем, тем временем, действительно достал откуда-то пачку сухого печенья, которое все присутствующие тут же стали грызть. Сам кок, тем временем, принялся убирать со стола начатые банки с пеммиканом и тарелки с остатками разогретых консервов. Поглядывая на Амундсена, он продолжал едва заметно усмехаться, но Руал не стал придавать этому значения: его мысли были заняты куда более важными вещами.

— Пойду дальше грузы проверять, — кивнул он Линдстрему и матросам и, смахнув со стола крошки, вышел из камбуза.

На палубе "Фрама" было чисто — редкость для корабля, на который постоянно таскают всевозможные грузы. Нильсен блестяще справлялся с новыми обязанностями, и Руал с удовольствием отметил про себя, что не ошибся в этом человеке, назначив его капитаном. Как не ошибся он и в двух других приглашенных в экспедицию мужчинах. В решительном и умеющим делать тысячу дел Оскаре Вистинге и в серьезном и немного обидчивом лыжнике Улаве Бьолане, о котором, после очередной из его побед, шутили, что на лыжах он научился ходить раньше, чем просто пешком. Кроме этих двоих плыть с ним в Ледовитый океан собирались и товарищи Руала по прошлой экспедиции — Линдстрем с Хельмером Хансеном, которым он уже давно доверял едва ли не больше, чем самому себе. Плохо было лишь то, что пока отобранных лично Амундсеном надежных людей было слишком мало. Друг Нансена Йохансен, которого тот настойчиво рекомендовал Амундсену, почему-то вызывал у начальника экспедиции сомнения, хотя объяснить, что ему не нравится в этом опытном путешественнике, участвовавшем в плавании Нансена к Земле Франца-Иосифа, он бы не смог. А другие желающие и вовсе не подходили Руалу по характеру — то оказывались совсем безынициативными, как его товарищ по самому первому зимнему походу, то, наоборот, чересчур самоуверенными и не умеющими соблюдать дистанцию с руководством.

Амундсен дошел до капитанской каюты и дернул на себя чуть приоткрытую дверь:

— Торвальд, к тебе можно? Это я, Руал. Я хочу узнать насчет грузов, что-нибудь еще вчера или сегодня привозили?

— Да, медикаменты, — отозвался Нильсен, вставая из-за привинченного к полу крошечного столика и делая шаг навстречу гостю. Он приветливо улыбался, но что-то в его манере держаться Амундсену не нравилось — была в новом капитане какая-то настороженность, возможно, вызванная тем, что, несмотря на свое звание, на самом деле он все равно оставался на "Фраме" только вторым лицом. Это условие Руал, не забывший зимовку на "Бельгике", поставил Торвальду сразу: начальник в экспедиции должен был быть один, и последнее слово во всех решениях должно было оставаться за ним, а не за капитаном. Правда, Нильсену было обещано, что он получит полную власть на корабле во время зимовки исследователей и их похода к полюсу, и такое положение дел его устроило. Но что-то в создавшейся ситуации его явно смущало, и Руал пока не знал, как окончательно наладить с капитаном дружеские отношения.

— Медикаменты? — переспросил он. — Замечательно, сейчас пойду смотреть. Их не погрузили еще?

— Нет, все на главном складе, как ты и приказывал, — отозвался Нильсен. — Там еще целый набор пыточных… то есть, я хотел сказать, хирургических инструментов, — добавил он с улыбкой. — В том числе для лечения зубов.

— Отлично, осталось только найти человека, который умел бы ими пользоваться, — вздохнул Руал. — Рвать зубы меня доктор Кук так и не научил — всегда сам этим занимался…

— Он на твое приглашение так и не ответил?

— Ответил, два дня назад письмо пришло. Он сейчас в Америке, занялся какими-то финансовыми делами, — Амундсен снова вздохнул. — Считает, что так ему удастся заработать больше, чем в путешествиях.

— Жаль, — в глазах капитана промелькнуло осуждение. — Променять океан на какие-то денежные махинации!..

— По-своему он прав, — возразил Руал. — Да и неизвестно еще, что труднее — я вот во всех этих акциях, курсах и прочем почти не разбираюсь, братец Леон меня постоянно дураком обзывает. Но что Фреда с нами не будет — это действительно очень жаль…

— А еще кто-нибудь из тех ребят, с которыми ты Северо-западный проход открыл? Больше никто не согласился?

— Не трави душу! Годфрид из Дании вообще не ответил — наверное, письмо не получил, а Вик и Риствед сейчас плавают, а потом вроде как жениться собираются, — Руал вздохнул, с грустью вспоминая товарищей. Этих троих, а также умершего перед самым возвращением в Норвегию Лунда он взял бы на Северный полюс, не раздумывая, но это было не в его власти.

— А женитьба — это не отговорка! — фыркнул Нильсен. — Нечего цепляться за бабьи юбки и упускать такой шанс! Вон, Нансен, когда в плавание ушел, тоже женат был, а когда вернулся, его дочка уже бегала вовсю — и ничего!

— Не у всех такие жены, как у Нансена, — покачал головой Руал, вспомнив мимолетное знакомство с теперь тоже уже покойной супругой своего кумира. — Госпожа Ева — вообще была женщина удивительная, пока Фритьоф плавал, она своими делами занималась, пела, выступала… Наверное, поэтому она его и не удерживала около себя: понимала, что для него походы — то же самое, что для нее — музыка. Но обычно бабы так не могут.

— Обычно они, дай им только волю, готовы нас к себе вот такой вот толстой цепью привязать и никуда не отпускать! — горячо воскликнул Нильсен, широко разводя пальцы, чтобы показать толщину этой воображаемой цепи. Капитан, как было известно Амундсену, неженатый, явно говорил о чем-то личном, что не позволяло ему быть беспристрастным. Но расспрашивать, кто же из женщин попытался привязать Торвальда к себе и не пустить его в море, Руал не рискнул: это могло здорово ухудшить их и без того немного натянутые отношения.

— Вот поэтому полярникам и нечего жениться, — сказал он примирительно. — Если только не встретишь такую, как жена Фритьофа. А с обычными — или придется самому дома со скуки с ума сходить, или они без тебя будут сходить с ума от беспокойства. И так плохо, и так нехорошо!

— Это точно! — довольно согласился капитан. Руал поднялся с койки:

— Ладно, я пошел, если что — ищи меня на складе!

Спускаясь с корабля, он перебирал в памяти остальные запланированные на этот день дела и не сразу услышал, как его окликнул знакомый низкий голос. И только когда окрик повторился, Амундсен вскинул голову и увидел, что к "Фраму" со всех ног несется его старший брат Леон.

— Руал, ты что, оглох?! — возмущенно накинулся он на знаменитого путешественника, для него по-прежнему остававшегося несмышленым мальчишкой, которого нужно было защищать от старших ребят, но зато можно было сколько угодно ругать за его многочисленные шалости. — Я тебя зову-зову, а ты хоть бы ухом повел!

— Привет, Леон! — младший из братьев протянул ему руку. — Извини, я думал. Что-то забыл и никак не могу вспомнить…

— Руал… — старший брат посмотрел ему в глаза, и его раздражение внезапно сменилось каким-то другим, непонятным младшему чувством. Неужели жалостью?!

— Леон, что-то случилось? Что-то со старшими..? — Руал заметил, что брат комкает в руках длинную бумажную ленту, очень похожую на ту, которую он держал перед своими близорукими глазами четыре года назад и которая сообщила ему самую главную новость в его жизни — новость о том, что он стал одним из самых известных первооткрывателей. Но он прекрасно понимал, что телеграфные ленты не всегда приносят счастливые известия…

— Да нет, ничего плохого ни с кем не случилось, — ответил Леон, старательно отводя глаза в сторону. — Просто… вчера Роберт Пири вернулся из своей экспедиции… Руал, ты помнишь, что в наше время гонцов, которые принесли плохую весть, убивать не принято?

— Леон, черт тебя побери, что там?! — младший Амундсен схватил старшего за руку и принялся отбирать у него телеграмму, едва не разорвав ее. Убивать брата за неприятное известие он, может быть, и не стал бы, но вот бока бы ему сейчас намял с огромным удовольствием.

Леон разжал кулак, и смятая телеграмма оказалась в руках у Руала, который, впрочем, и так уже предчувствовал, что он в ней прочитает. Четко пропечатанные чернильные буквы лишь подтвердили его догадку. Американский полярный исследователь Роберт Эдвин Пири, однажды уже сделавший неудачную попытку дойти до Северного полюса, а год назад отправившийся туда вторично, на этот раз сумел достичь своей цели. Северный полюс был открыт. На Северном полюсе побывали люди.

Руал шумно выдохнул и разразился такой руганью в адрес Пири, его спутников и всего мира вообще, что отдыхавшие на ящиках с пеммиканом грузчики изумленно засвистели, а один из них начал шевелить губами, повторяя про себя особенно изысканные выражения, чтобы как следует их запомнить. Леон, в первый момент отшатнувшийся от разгневанного младшего брата, выслушал его тираду с сочувственным видом и, когда Руал выдохся, успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Были бы живы отец с матерью — ты бы, братец, после этого неделю не смог сидеть! — усмехнулся он. — Не стоит так убиваться, ты же все равно собирался идти на полюс другим маршрутом.

— Да что ты понимаешь?! — Руал сбросил его руку, продолжая мысленно желать Роберту Пири всевозможных неприятностей, от качки и морской болезни во время плавания до требований жены прекратить путешествовать и сидеть дома. — Какая разница, каким маршрутом я пойду к полюсу, если я теперь все равно приду туда не первым?! Да чтоб этому Пири..!

Леон Амундсен стойко выслушал и второй шквал выражений, неприемлемых в обществе приличных людей, убедился, что на этот раз брат успокоился быстрее, да и словечки использовал уже чуть менее крепкие, и снова взял обиженного первооткрывателя за плечи.

— Давай-ка серьезно, — потребовал он. — Ваши ученые что, теперь действительно будут менее довольны результатами экспедиции? Им же не первенство твое нужно, а измерения всякие, шкурки пингвиньи, игрушки эскимосские…

— Какие еще пингвиньи шкурки? — хмыкнул Руал, на время забыв о только что постигшей его неудаче. — Пингвины на севере не живут, они водятся только в Антарктиде! На прямо противоположном конце Земли, где Южный полюс!

— А, не все ли равно — Северный, Южный? — легкомысленно махнул рукой Леон. — Ты по делу отвечай: как открытие Пири может сказаться на твоей экспедиции?

— Да не то чтобы оно сильно сказалось… — младший Амундсен снова погрустнел. — Ученым, конечно, все равно, первым я бы туда попал или десятым — им научные данные нужны. Фритьоф тоже не расстроится, он теперь почему-то считает, что первенство — не главное, хотя Гренландию тоже стремился первым на лыжах пересечь и, между прочим, опередил в этом чертового Пири, мать его…

— Стоп! — прикрикнул Леон на брата, предчувствуя новый виток "теплых слов" в адрес американского исследователя. — Я уже понял, что вы, путешественники-романтики очень сильно друг друга любите и уважаете. Говори по делу, а ругать Пири будешь потом со своими матросами!

— С матросами я не выражаюсь, они все равно меня переплюнут, — буркнул Руал, однако его желание рвать и метать, а также поносить своего американского соперника уже несколько поутихло, и он кивнул на один из еще не погруженных на "Фрам" ящиков. — Пошли присядем, а то стоим тут на дороге, докерам мешаем!

Они уселись на ящик с собачьими консервами, Руал бросил тоскующий взгляд на возвышавшийся рядом с причалом "Фрам" и заговорил:

— Понимаешь, Леон, сейчас все географические открытия очень быстро забываются. Франклина помнили лет тридцать, Нансена уже знают, в основном, не как путешественника, а как ученого, а мое последнее плавание не забывают только потому, что я сейчас готовлюсь к новому путешествию. И это новое путешествие помнили бы, если бы я открыл Северный полюс — а так о нем будут говорить только в научных обществах…

— А тебе хочется славы? — чуть насмешливо спросил Леон. — Знаешь, братец, в пятнадцать и даже в двадцать лет это простительно, но вот в тридцать семь как-то пора уже взрослеть.

— Нет, Леон, тут дело не только в славе. Хотя и в ней тоже, — не стал отпираться Руал. — Дело в том, что финансировать экспедицию, которая откроет Северный полюс, и экспедицию, которая просто побывает на полюсе — это разные вещи. Ты же сам — коммерсант, подумай, в каком случае твоя контора станет более известной? Мне нужна слава, ты прав, но она мне нужна не только для славы, а еще для того, чтобы выколачивать из таких, как ты, кредиты, чтобы покупать у них по дешевке снаряжение, чтобы выклянчивать подарки! Она мне нужна, чтобы потом, после полюса, отправиться куда-нибудь еще, чтобы снарядить новую экспедицию, чтобы это плавание не было последним, понимаешь?

Леон выслушал брата и серьезно кивнул:

— Да, насчет негоциантов ты прав. Но все-таки, возьми себя в руки и перестань жаловаться! Для этой экспедиции у тебя ведь уже почти все готово?

— Не совсем все, мне еще людей надо набрать. И закуплены не все вещи.

— Но деньги на остальные покупки уже есть? Если будет не хватать, я помогу. Эту экспедицию ты в любом случае проведешь. А о том, куда плыть дальше, будем думать, когда ты вернешься. Может, вы там что-нибудь такое откроете, что Пири от зависти сдохнет!

— Хорошо бы, — проворчал Руал и встал с ящика. — Ладно, Леон, спасибо тебе, что сразу дал знать про Пири, и за помощь спасибо. Разумеется, эту экспедицию я не отменю, она обязательно состоится. Но все-таки этот Пири вернулся очень некстати!

— Плюнь на него! — посоветовал Леон, тоже вставая. — Куда ты сейчас?

— На склад, — Руал мотнул головой в сторону одной из приземистых портовых построек. — У меня там лекарства непроверенные.

— Ага, иди, конечно, — улыбнулся старший Амундсен, еще раз внимательно вглядевшись младшему в глаза и убедившись, что тот хоть и расстроен, но основной пар уже выпустил и вряд ли будет переживать слишком сильно. Братья попрощались, и Руал зашагал к складу, пиная попадавшиеся на пути обломки досок и небольшие камни и повторяя про себя одну и ту же фразу из телеграммы: "Северный полюс открыт Робертом Пири, Северный полюс открыт Робертом Пири…"

Говоря с Леоном о славе, он здорово покривил душой. То, что путешественнику, собиравшемуся первым прибыть на полюс, и путешественнику, выполнившему этот план, было бы легче брать кредиты и организовывать следующие экспедиции, не было самой главной причиной, по которой Руал так стремился стать именно первым. И даже его желание стать еще более известным, чем после открытия Северо-западного прохода, было вовсе не таким сильным, как казалось Леону — что бы он ни думал о младшем брате, на самом деле тот уже давно повзрослел. Больше всего ему хотелось открыть Северный полюс не ради денег, не ради будущих путешествий и не ради известности — ему просто безумно жаль было расставаться со своей детской мечтой. С той самой мечтой, которая пришла к нему с книгами Франклина, которую он многие годы так тщательно скрывал от всех, которая помогала ему в его первых лыжных походах, в дрейфе у берегов Антарктиды, в селении эскимосов и на лекциях в университете. Он хотел быть первым, кто ступит на Северный полюс, пусть бы даже никто, кроме него, никогда об этом не узнал. Он мечтал об этом с детства — прекрасно понимал, что в этой мечте нет никакой логики, но все равно мечтал. А теперь с этой последней детской мечтой пришлось распрощаться.

"Леону этого не объяснишь… — вздохнул про себя Руал, останавливаясь неподалеку от входа на склад. — Для него ведь действительно, что Северный полюс, что Южный — никакой разницы… Ну, разве что теперь я ему рассказал, что на Северном нет пингвинов. Или что Южный пока еще не открыт… Черт побери, а ведь это — мысль!!!"

Выходившие со склада портовые рабочие не без удивления посмотрели на высокого широкоплечего мужчину, который сначала неподвижно стоял с крайне скорбным выражением лица, а потом вдруг просиял, с силой хлопнул себя по лбу и решительно бросился к складской двери, что-то еле слышно бормоча себе под нос.

Глава XII

Великобритания, Лондон, 1909 г.

Когда Роберт вернулся домой, на улице было совсем темно, и он надеялся, что и Кэтлин, и все домашние уже спят. Полутемная гостиная в первый момент подтвердила эту мысль, однако когда он собрался пройти через нее в свою спальню, из дальнего угла послушался тихий оклик:

— Фолкон, это вы?

— Вы не спите? — он со вздохом повернулся на голос жены. Она встала с кресла и двинулась к нему навстречу — одетая в свободный светлый капот, который все равно не мог скрыть ее огромный живот, бледная и слегка растрепанная, всем своим видом напоминающая привидение. Роберт в очередной раз отметил про себя, как же сильно его жена располнела и ссутулилась и какой некрасивой теперь стала ее когда-то прямая и статная фигура.

— Я хотела вас дождаться, — тихо прошелестел в холодной гостиной ее шепот.

— Не стоило, — Роберт взял Кэтлин за руку, усадил ее обратно в кресло и поспешно подкинул несколько поленьев в почти совсем погасший камин. — Я ведь предупредил, что приду очень поздно, а вам надо больше лежать.

— Мне было не заснуть, — произнесла молодая женщина оправдывающимся тоном и, немного помолчав, осторожно спросила. — Вы сегодня что-то решили? Вы собираетесь организовывать новую экспедицию в Антарктиду?

"Откуда ей это известно?! — изумился про себя Скотт. — Как, от кого она могла об этом узнать, ведь это было всего пару часов назад! Кто-нибудь из наших проболтался своим домашним, а они сообщили Кэт?.."

— Да, и в самое ближайшее время, — произнес он, твердо глядя в ее блестящие в темноте глаза. — Наше Географическое общество, наконец, дало на это добро. Экспедиция Пири только что вернулась с Северного полюса. Американцы теперь в полном восторге. Если я открою Южный — это будет прекрасный ответ Соединенным Штатам от Британии, понимаете? Они открыли Северный, а мы — Южный, более далекий, до которого гораздо тяжелее дойти! Кстати, Пири тоже зовут Робертом, — добавил он, чуть улыбнувшись, чтобы разрядить напряженный разговор. — Вы не находите, что это добрый знак?

— Да, возможно, — Кэтлин тоже попыталась улыбнуться, и ее освещенное языками пламени лицо показалось Роберту еще более уродливым. Он уселся в кресло напротив жены и продолжил рассказывать:

— В этот раз все будет не так, как в прошлый. У меня теперь есть опыт, и мы отлично все подготовим. Не будет никаких собак, будут самоходные моторосани — это просто удивительное изобретение, я вам потом о нем подробнее расскажу! Мы домчимся до полюса с комфортом в самое короткое время. Нами будет гордиться весь мир. И вы, Кэтлин, тоже сможете, наконец, гордиться своим ленивым супругом.

— Фолкон, — прошептала Кэт с какой-то странной интонацией в голосе, — вы же знаете, что я и так вами горжусь. Мне для этого вовсе не нужно, чтобы вы открыли Южный полюс или еще что-нибудь…

Она оперлась руками о подлокотники кресла и с заметным усилием поднялась на ноги. Ужасаясь ее теперешней неуклюжести и полному отсутствию былого изящества, Роберт подал ей руку.

— Я отведу вас в спальню, вам давно уже пора лечь, — он почувствовал, что Кэтлин мелко дрожит, хотя в гостиной уже было достаточно тепло, и еще раз попытался сказать ей что-нибудь ободряющее. — Вы ведь рады, что я скоро смогу отправиться в Антарктику? — спросил он. — Я всю жизнь мечтал добраться до Южного полюса — и теперь, кажется, смогу это сделать!

— Я очень рада за вас, Фолкон, — улыбнулась ему Кэт и внезапно словно бы споткнулась и начала медленно оседать на пол. Он мгновенно нагнулся, чтобы помочь ей подняться, но в следующую секунду непроизвольно отшатнулся от нее в сторону, потому что Кэтлин вдруг закричала — дико, пронзительно, как могло бы кричать подстреленное животное, но никак не настоящая британская леди.

— Лайза! — испуганно позвал Скотт сиделку, но в этот момент Кэтлин издала еще один сумасшедший крик, и он с ужасом обнаружил, что не слышит собственного голоса. — Лайза, кто-нибудь!!! Сюда!

Он мог бы и не звать ее — Лайза уже бежала в гостиную на крик Кэтлин. Испугать ее было не так-то просто: увидев скорчившуюся на полу хозяйку дома и стоящего рядом бледного хозяина, она мгновенно оценила ситуацию и наклонилась над Кэтлин, одновременно отпихивая от нее Роберта:

— Уходите отсюда! И пошлите за доктором, быстрее!

Скотт и сам понимал, что нужно позвать врача и вообще как-то помочь сиделке, но не мог двинуться с места и даже просто шевельнуться. Он вообще ничего не мог сделать в тот момент — только стоять и со все возрастающим ужасом смотреть на катающуюся по полу Кэтлин. Хотя нет, это уже была не Кэтлин, это было какое-то жуткое, потерявшее разум, нечеловеческое существо, не осознающее ничего, кроме собственного страха и боли. Уродливое существо, умеющее только кричать.

— Ну что же вы?! — накинулась на него сиделка, когда миссис Скотт на какой-то короткий миг перестала кричать и попыталась оглядеться вокруг и отдышаться. Роберт потряс головой и медленно отступил назад. Взгляд его по-прежнему был прикован к жене, и он вдруг заметил, что на подоле ее капота расплываются темные пятна. Они становились все больше и больше, и Скотт не сразу понял, что это такое, а когда понял, с него, наконец, слетело все это странное оцепенение, и он со всех ног бросился вон из гостиной. На улицу, к доктору, куда угодно — лишь бы подальше от дома, где происходит такое, лишь бы не видеть и не слышать всего этого!

А потом он, вернувшись домой вместе с акушером, сидел в той же самой гостиной, бездумно смотрел на тлеющие в камине угольки и слушал доносящиеся из спальни Кэтлин крики. Иногда они становились тише, иногда — громче, время от времени сиделка выскакивала из спальни и куда-то убегала, чтобы вскоре вернуться обратно, но в остальном все оставалось по-прежнему, и ночь тянулась бесконечно долго, как полярная ночь в Антарктике, и Роберту казалось, что теперь так будет всегда: дни и годы будут сменять друг друга, а он так и будет сидеть перед камином, дрожать от холода и слушать, как кричит то, что еще недавно было его любимой женщиной.

— Мистер Скотт, это мальчик, — прозвучал у него над головой усталый голос.

Роберт вздрогнул и обернулся. Акушер стоял за его креслом, и на его одежде тоже темнели кровавые пятна. А еще вокруг что-то неуловимо изменилось, и Скотт с удивлением завертел головой, пытаясь понять, что именно произошло. За окном стало светлее? Последние огоньки в камине погасли? Да нет же, вот в чем дело — в соседней комнате кричит не взрослый человек, а ребенок, младенец! Его крик тоже был невероятно громким и пронзительным, но это было уже не так страшно. Скорее, неприятно — слишком Роберт устал от всех этих криков, слишком сильно ему сейчас хотелось тишины.

— Это мальчик, — повторил врач и улыбнулся ему. — Очень крупный, здоровый — сразу видно, что сын героя! И с миссис Скотт все хорошо, не волнуйтесь. Только она пока очень слаба, так что вам к ней нельзя.

— Миссис Скотт… — растерянно повторил Роберт, постепенно приходя в себя и понимая, что все самое страшное закончилось. И чувствуя облегчение от того, что ему нельзя зайти к Кэтлин, потому что разговаривать с нею после всего, что с ней только что было, он сейчас просто не смог бы.

— В полном порядке, — еще раз заверил его врач и, слегка поклонившись, повернулся к выходу из гостиной. — С вашего позволения..?

— Да-да, конечно, — Роберт направился к двери. — Сколько я вам должен?

Он расплачивался с врачом и выслушивал его поздравления, словно бы находясь в тумане, и совершенно не помнил, как потом добрался до своей спальни и лег в кровать. Сны свои он в этот раз тоже не запомнил, хотя, несомненно, ему что-то снилось — что-то такое же муторное и страшное, как проведенная перед этим ночь в гостиной. И хотя лег Роберт уже под утро, проснулся он не намного позже, чем обычно: сказалась привычка к ранним подъемам.

В столовой он столкнулся с Лайзой. В отличие от него, не выспавшегося и разбитого, молодая сиделка выглядела удивительно свежей и счастливой — а ведь ночью она тоже не спала и, больше того, работала! Скотт не смог скрыть своего удивления при виде нее, и Лайза, приписав это его беспокойству за жену и новорожденного, принялась быстро и сбивчиво оправдываться:

— Сэр, я уже иду к миссис Скотт, не волнуйтесь! Она тоже недавно проснулась и чувствует себя очень хорошо. И маленький тоже в полном порядке, с ним сейчас кормилица… Вы тоже можете к ним зайти, хотите?

— Нет! — это слово сорвалось у Роберта с языка прежде, чем он успел подумать о визите к жене. Сиделка уставилась на него изумленными глазами, и он поспешил загладить создавшуюся неловкость. — Я хочу сказать — не прямо сейчас, сначала позавтракаю. А потом обязательно зайду к миссис Скотт, так ей и передайте.

— Конечно, сэр, — Лайза снова улыбнулась и вышла из столовой, и Роберт смог, наконец, пройти к столу и сесть на свое привычное место. Есть ему не хотелось совершенно, но он все же заставил себя позавтракать — в первую очередь для того, чтобы хоть немного оттянуть неизбежную встречу с Кэтлин.

Он и сам не понимал, почему не хотел видеть ни ее, ни своего новорожденного сына. И почему вообще не чувствовал никакой радости из-за того, что они оба здоровы и что сам он, наконец, обзавелся наследником, о котором давно мечтал. Впрочем, он вообще не ощущал никаких эмоций: ни беспокойства за Кэтлин, ни облегчения, что все хорошо закончилось — словно и Кэтлин, и появившийся этой ночью на свет ребенок были для него чужими людьми или словно все, что случилось несколько часов назад, вообще его не касалось. Даже удивлялся он этому своему равнодушию как-то вяло, понимая умом, что это неправильно и что так вообще не должно быть, но не придавая этому особого значения.

А вот его нежелание идти в спальню Кэтлин становилось все сильнее, и, доедая вставленное в рюмку вареное яйцо, Роберт судорожно пытался придумать какой-нибудь предлог, чтобы не встречаться сегодня с женой. Но никаких идей на этот счет ему в голову не приходило: этот день у него был абсолютно свободен, все дела, связанные с экспедицией, должны были начаться не раньше, чем через два-три дня, а больше пойти ему было некуда. Да и куда вообще мог уйти глава семьи, у которого только что родился ребенок? Ему полагается быть дома, рядом с матерью этого ребенка, он должен благодарить ее за подаренное ему счастье, должен волноваться в ожидании доктора и расспрашивать сиделку, как малыш провел ночь… Да, он обязан вести себя именно так, и никак иначе, и если он поступит как-то по-другому, его просто никто не поймет! И все, начиная с жены и заканчивая случайными знакомыми, будут думать о нем, как о плохом, недостойном человеке.

Роберт вскочил и быстрым шагом обошел вокруг стола. Вот оно, то о чем его предупреждали перед свадьбой! Он больше не свободен, он не может больше распоряжаться собой, не может следовать за своей мечтой — дико кричавшая всю прошлую ночь женщина и еще более пронзительно орущий ребенок связали его по рукам и ногам!

И теперь он должен взять себя в руки и немедленно идти к этой женщине, потому что она его ждет и потому что если он сейчас не появится рядом с ней, ей будет плохо. И оттягивать этот момент больше нельзя, он и так сидит в столовой больше часа!

Роберт в последний раз медленно прошелся по комнате, вздохнул и решительно направился к двери. Нечего тянуть, чем скорее он со всем этим разделается, тем лучше.

Перед входом в спальню Кэтлин Скотт снова немного помедлил: нежелание входить туда стало просто непереносимым, и в какой-то момент он едва не поддался этому чувству и не ушел к себе. Но все-таки не ушел — заставил себя успокоиться и тихо постучал в дверь, в глубине души продолжая надеяться, что Лайза сейчас попросит его не беспокоить жену, потому что та только что заснула.

Лайза распахнула дверь и, вежливо поклонившись, пропустила его внутрь. Кэтлин приподнялась над своей огромной подушкой, слабо улыбнулась Роберту, но почти сразу же снова откинулась назад. Лицо ее было даже не бледным, а практически белым, но глаза молодой женщины светились таким счастьем, какого Скотт в них никогда в своей жизни не видел. Даже когда он объяснился ей в любви, даже когда они стояли перед священником в маленькой хемптонской часовне или когда она заканчивала какую-нибудь из своих особенно удачных работ, она не радовалась так, как сейчас. И от этого Роберту тоже стало неприятно — возможно, потому, что сам он теперь был неспособен разделить с ней эту радость.

— Фолкон… — проговорила Кэтлин слабым голосом. — Вы его уже видели?

"Кого?" — едва не вырвалось у Роберта, но он вовремя сообразил, о чем идет речь, и отрицательно покачал головой:

— Еще нет. Скажите, как вы сейчас себя чувствуете?

— Не беспокойтесь, — Кэтлин снова улыбнулась, — со мной все просто замечательно. Лайза! — она чуть повысила голос, который, однако же, все равно звучал очень слабо. — Лайза, принесите, пожалуйста, малыша, если он не спит. Мистер Скотт его еще не видел.

— Сейчас, мэм, — голова Лайзы на секунду заглянула в спальню и тут же исчезла. Роберт, к тому времени уже присевший на стул рядом с кроватью Кэтлин, недовольно заерзал на месте.

— Сейчас вы на него посмотрите, — с горящими глазами зашептала его жена. — Это самый красивый ребенок из всех, кого я в своей жизни видела! И он так похож на вас, Фолкон — это что-то невозможное!

Скотт рассеянно кивнул ей, в очередной раз изобразив на лице улыбку. А в спальню уже входила Лайза, держащая на руках крошечный белоснежный сверток. Она подошла к кровати и протянула его Кэтлин — так осторожно и бережно, словно это была хрустальная статуэтка. Лицо Кэт озарилось еще более сильной радостью — хотя, казалось бы, куда уж больше? — и она так же аккуратно взяла у сиделки ребенка и нежно прижала его к себе.

— Фолкон, вы только на него посмотрите! — ее шепот стал таким тихим, что Скотт не столько услышал слова Кэт, сколько прочитал их по ее губам. Хотя никакой надобности шептать у Кэтлин в тот момент не было — ребенок не спал. В этом Роберт убедился, придвинувшись поближе к жене и наклонившись над свертком: из белых матерчатых складок выглядывало маленькое сморщенное лицо неприятного темно-красного оттенка. Синие глаза, блеснувшие в полумраке спальни, бесцельно вращались то в одну, то в другую сторону, а крошечный круглый носик как-то странно шевелился, словно бы ребенок, как собака или какое-нибудь другое животное, к чему-то принюхивался. Скотт перевел на жену удивленный взгляд: неужели она, всегда такая серьезная, решила пошутить, говоря о красоте ребенка и о его сходстве с отцом? Но нет, Кэт продолжала блаженно улыбаться, не сводя с малыша восторженных глаз. Значит, она не шутила и действительно считала это существо красивым? Она, человек искусства, всегда так тонко чувствовавшая прекрасное?!

— Ведь правда, он — почти полная ваша копия? — спросила Кэтлин, поднимая на мужа глаза. Тот пробормотал что-то неопределенное и торопливо кивнул. Ему не удалось скрыть от жены свое изумление, однако она истолковала его по-своему — хотя раньше всегда понимала Роберта без слов.

— Ну да, все новорожденные такие крошечные, — сказала она, вновь переводя взгляд на сына. — Трудно поверить, что потом они вырастают и становятся высокими и сильными красавцами, как их отцы, не правда ли?

Роберту было не просто трудно в такое поверить — он вообще не понимал, как этот уродливый красный человечек может когда-нибудь, пусть даже через много лет, превратиться в молодого джентльмена, который, в его недавних мечтах, должен был тоже стать моряком, продолжить географические исследования и добиться в них еще более замечательных результатов, чем сам Роберт Фолкон. И сколько ни повторял он про себя, что все дети поначалу бывают маленькими и не слишком симпатичными, ему не удавалось избавиться от ощущения, что он стал жертвой какого-то обмана. Ну не может то, что спрятано в свертке, быть человеком — а тем более, его родным сыном!

— Он хорошо поел? — спросила Кэтлин у Лайзы, и та радостно закивала головой:

— Очень хорошо, мэм. У него такой потрясающий аппетит!

И снова лицо Кэт осветилось невиданным счастьем, и она шепотом обратилась к Роберту:

— Вы как-то сказали, что если у нас будет мальчик, его можно будет назвать Питером — в честь Питера Пэна. Мне кажется, это была очень хорошая мысль. Да и Джеймс будет очень доволен…

— Джеймс? — переспросил Скотт, видя вопросительный взгляд жены, но плохо понимая, что от него требуется на этот раз.

— Я говорю, что Джеймсу будет очень приятно, если мы назовем нашего сына в честь героя его книги, — терпеливо повторила Кэтлин. — Вы ведь не передумали насчет имени Питер?

— Ах да, конечно же, — Роберт, наконец, сообразил, о чем идет речь — ребенку же нужно дать имя! Хотя в тот момент, ему было абсолютно все равно, как будут звать этого маленького морщинистого человечка. Питер так Питер — это имя ничем не хуже других, да и Барри действительно обрадуется… И Скотт поспешил сообщить жене, что совершенно не возражает против предложенного ею имени. Кэт просияла.

Они проговорили еще минут десять. Кэтлин продолжала восхищаться ребенком, а Роберт, поддакивая ей, все больше и больше уверялся в том, что жена удивительно сильно изменилась. Она больше не спрашивала его о его собственных делах, она, казалось, вообще перестала интересоваться им — все ее мысли занимал новорожденный сын. А ведь прошлая их беседа оборвалась, когда они говорили об открытии Южного полюса! Впрочем, Скотт в тот момент переживал не только из-за того, что Кэт не стала возвращаться к тому незаконченному разговору: он вообще во многом больше не узнавал свою жену. Она стала другой — не в каких-нибудь мелочах, а полностью, и хотя по-прежнему улыбалась ему и называла его Фолконом, он не мог отделаться от ощущения, что перед ним лежит совершенно чужая женщина. А еще — от воспоминания о том, как истошно и не по-человечески она кричала этой ночью и каким страшным было ее искаженное болью лицо. Эта последняя мысль была для него особенно тяжелой: всякий раз, посмотрев на Кэтлин и на ребенка, он вспоминал только что прошедшую ночь и едва удерживался, чтобы не передернуться.

А потом маленький Питер Скотт вдруг начал капризничать и издавать какие-то пока еще тихие, но крайне неприятные звуки, а его и без того страшное на вид личико перекосилось еще сильнее, и Роберт, отказавшись от предложения Кэт подержать малыша под тем предлогом, что он совершенно не знает, как обращаться с детьми, поспешил покинуть ее комнату. "Бежать отсюда! Немедленно бежать!" — думал он про себя, быстрым шагом направляясь к себе в кабинет и слыша позади пронзительный и без труда проникающий сквозь самые толстые стены детский плач.

Глава XIII

Португалия, остров Мадейра, 1910 г.

Раскаленно-алый край солнца медленно опускался за горизонт, но жаркий субтропический воздух и не думал остывать — казалось, он, наоборот, становится еще более горячим и душным. Со всех сторон слышалось тяжелое частое дыхание измученных жарой собак, заглушавшее и плеск волн за бортом "Фрама", и шум только что оставленного им порта Фунчал. Амундсен шел по палубе, вытирая со лба пот и старательно убеждая себя, что жаловаться на жару он просто-напросто не имеет права: больше того, ему следует радоваться этой возможности хорошо "погреться" перед предстоящей им всем через год зимовкой в Антарктиде. Но радости почему-то не было — зато было огромное нетерпеливое желание поскорее оказаться в южных полярных водах и отдохнуть от жары и духоты, насладиться бодрящим морозным воздухом. Холод Руала не пугал, от него всегда можно было "спрятаться" в теплой одежде или меховом спальном мешке, в жарко натопленной каюте или сборном домике зимовщиков, а вот защититься от палящего солнца и словно бы кипящего под его лучами воздуха было невозможно в принципе.

Амундсен с сочувствием посмотрел на разлегшихся на палубе полудиких ездовых собак — им, с их длинной густой шерстью, переносить жару было еще труднее, но огромные псы держались молодцом. После того, как Руал и его спутники обнаружили, что некоторые собаки относятся друг к другу лучше, чем к остальным, и привязали все "компании друзей" рядом, четвероногие путешественники почти совсем перестали нервничать и вскоре позволили людям приручить себя. Верхнюю палубу, на которой были привязаны большинство четвероногих пассажиров, по нескольку раз в день окатывали морской водой, не только для того, чтобы держать ее в чистоте, но и чтобы хоть немного охладить нагретые солнцем доски. Правда, вода почти мгновенно испарялась, и палуба быстро нагревалась вновь, но на какое-то время собаки все-таки чувствовали облегчение и, возможно, благодаря этому оставались здоровыми и радостно виляли хвостами, как только к ним приближался кто-нибудь из членов команды.

Большинство из них и сейчас, услышав шаги одного из любимых хозяев, проснулись, приподняли головы и негромко гавкнули в знак приветствия.

— Здравствуйте, здравствуйте еще раз, — усмехнулся начальник экспедиции, проходя мимо собак и наклоняясь к каждой из них, чтобы быстро погладить ее по голове или потрепать по ушам. — Здравствуй, Полковник, здравствуй, Лассесен, здравствуй, Луссе…

Огромные псы отвечали ему довольным ворчанием и слегка помахивали пушистыми хвостами. На более бурные изъявления радости сил у уставших собак не было, и только одна из них, похожая на крупную темно-рыжую лисицу, неожиданно поднялась на все четыре лапы, а потом села, вытянула вверх острую ушастую морду и звонко, заливисто залаяла.

— И тебе добрый вечер, Камилла, я тоже рад тебя снова увидеть, — добродушно отозвался Руал, узнав в рыжеватой красавице одну из самых хитрых, но при этом удивительно ласковых собак на судне. Камилла, однако же, продолжила лаять, причем вскоре ее "монолог" перешел в тонкое визгливое подвывание.

— Камиллка, паршивка, фу!!! — кинулся к ней Амундсен, слишком поздно сообразив, что означают эти рулады. Он попытался схватить собаку за морду и заставить ее закрыть пасть, но привязанные рядом с Камиллой псы уже подхватили начатую ею "песню" и тоже принялись громко и самозабвенно выть на разные голоса. Руал безнадежно махнул рукой: теперь, когда к завыванию Камиллы присоединились ее товарищи, остановить всеобщие "песнопения" было уже невозможно. В дружный вой нескольких собак вплетались все новые и новые голоса, то по-щенячьи звонкие, то хриплые и басовитые, они сливались в единый, заглушающий все прочие шумы звук, и не прошло и пары минут, как в этом странном "хоре" уже участвовали все девяносто семь огромных псов.

Амундсен тихо выругался, но уходить с палубы не стал — какими бы громкими ни были ночные "концерты", которые четвероногие путешественники так полюбили закатывать в последнее время, как бы ни мешали они их хозяевам-людям спать и работать, в них все же было что-то завораживающее, что-то, что заставляло всю команду оторваться от дел и вслушиваться в этот загадочный вой, как в неведомую музыку. Так что в глубине души Руал был даже рад, что не успел пресечь на корню начало "песнопений" и получил возможность лишний раз прослушать их до конца и попытаться понять, что именно собачья стая выражает таким необычным способом. Их вой не был ни тоскливым, ни жалобным, но и назвать его радостным тоже было сложно. Тем не менее, они все-таки выли все вместе каждый вечер, если только моряки не успевали вовремя вычислить зачинщика "концерта" и остановить его до того, как к "пению" подключатся другие собаки. Казалось, псы выли исключительно потому, что им хотелось выть, хотелось сообщить всему миру о том, что они есть и что их много — во всяком случае, это предположение представлялось Руалу и его друзьям наиболее логичным.

Он вслушивался в собачье "пение" еще минуту или две, пока оно не оборвалось — так же внезапно, как и началось, словно кто-то подал привязанным в разных концах палубы собакам знак замолчать. Упавшая после этого на судно тишина была полной, от нее у Амундсена некоторое время звенело в ушах, и лишь спустя еще минуту сквозь этот звон начали пробиваться обычные звуки — плеск волн за бортом, крик летящих над "Фрамом" чаек и недовольная ругань заступивших на вахту матросов. Руал усмехнулся и решительно зашагал к капитанскому мостику: собаки — собаками, но ему в этот вечер предстояло гораздо более важное дело, чем прослушивание их "концертов". Члены его команды должны были, наконец, узнать, куда они плывут на самом деле.

Амундсен долго откладывал этот разговор, но теперь, когда "Фрам" готовился покинуть последний европейский порт и на долгое время отделиться от цивилизованного мира, известный первооткрыватель мог не опасаться никаких утечек информации. Да и скрывать от товарищей правду было неприятно, а кроме того, просто-напросто сложно: все они, опытные полярники, и так уже начинали что-то подозревать. Руалу пора было сознаться во всем самому, до того, как его разоблачат подчиненные. И как ни готовился он к этому моменту, как ни был уверен, что остальные путешественники не станут возражать против "небольшого" изменения маршрута, полностью отделаться от волнения Амундсену не удавалось. Нечто подобное он испытывал перед плаванием Северо-Западным проходом, когда собирал у себя свою немногочисленную первую команду, чтобы предложить ей совершить побег от кредиторов. Но тогда все происходило на суше, и любой из его товарищей мог отказаться от этой авантюры, тогда Руал только звал их с собой, оставляя каждому возможность самому принять решение. А теперь он ставил всю команду и всех исследователей перед уже свершившимся фактом, и несогласные с ним не смогли бы сойти с уплывающего в Атлантический океан корабля. Оставалось только надеяться, что несогласных и нежелающих идти на Южный полюс вместо Северного на "Фраме" не окажется…

"А почему, собственно, они должны со мной не согласиться? — подумалось вдруг Руалу, и он даже немного замедлил шаг, пытаясь поймать какую-то сложную и все время ускользающую от него мысль. — Те ребята, с которыми мы плавали по Ледовитому океану, ни минуты не думали о том, чтобы отказаться, они сразу решили, что убегают со мной, почему же я опасаюсь, что эта команда поведет себя по-другому? И тех, и других отбирал я один, и те, и другие — мои друзья. Да и если уж на то пошло, то у команды "Йоа" на самом деле тоже не было никакого выбора. Да, я сказал им, что они могут остаться и не нарушать закон, но ведь я же знал, знал абсолютно точно, что ни один из них этого не сделает! И сейчас, нечего себя обманывать, я тоже знаю, что парни мне ответят. Они такие же, как я, они тоже хотели стать первыми на Северном полюсе и захотят стать первыми на Южном".

Сзади послышались чьи-то шаги, и, обернувшись, Руал увидел капитана Торвальда Нильсена, одного из немногих, кто уже знал об истинной цели экспедиции.

— Что, псины опять распелись? — спросил он с усмешкой, наклоняясь к одной из вскочивших и завилявших хвостом при его появлении собак и принимаясь ласково трепать ее за уши. — Давно они так не развлекались!

— Сегодня их Камилла раззадорила, — ответил Амундсен, — а я ее остановить не успел.

— А, так значит, это они нашей лисице серенаду сегодня устроили! — засмеялся капитан.

— Ага, — Руал ненадолго замолчал, а потом подошел к своему главному помощнику вплотную и вполголоса добавил. — Собирай всех в кают-компании и принеси туда карты. Прямо сейчас.

В глазах Нильсена вспыхнул задорный огонек:

— Хочешь все рассказать сегодня?

— Да.

— Ты прав, сейчас время самое подходящее. Иначе они сами все поймут! Если уже не поняли… Сейчас всех позову!

Через полчаса в кают-компании стало ужасно тесно и шумно — экипаж "Фрама" еще никогда не собирался там почти полным составом, за исключением стоявших на вахте матросов. Моряки и ученые, толкаясь, устраивались на привинченных к полу сиденьях и со жгучим любопытством поглядывали то на стоявшего возле двери капитана со свернутой в трубку картой в руках, то на нетерпеливо барабанившего пальцами по столу начальника экспедиции. Руал тоже переводил взгляд с одного заросшего щетиной лица на другое и чем дальше, тем сильнее убеждался, что его товарищи знают: сейчас речь пойдет о чем-то принципиально важном для экспедиции и для каждого из них. А некоторые, вполне возможно, уже успели догадаться, что именно руководитель экспедиции собирается им сообщить…

— Парни… — начал Амундсен, когда все, наконец, расселись, и на него вновь нахлынули воспоминания о том давнем разговоре с другими моряками, у него дома, в Норвегии. — Я должен вам кое в чем признаться. Мы плывем… не совсем туда, куда собирались изначально.

В наступившей в кают-компании тишине стало слышно, как жужжит залетевшая на судно в одном из портов муха. Не спускавшие с Руала глаз участники экспедиции затаили дыхание и как будто окаменели.

— Поскольку Северный полюс уже открыт нашим американским коллегой, я решил, что для науки будут важнее исследования, проведенные на Южном полюсе, — продолжил Амундсен. — А для нас самих важнее будет побывать там, где нас еще никто не опередил. Я надеюсь, вы со мной согласитесь и не будете меня упрекать за этот обман.

Тишина взорвалась удивленными и, как с облегчением отметил про себя начальник экспедиции, радостными возгласами.

— Ну конечно же! Вот в чем дело!!! И как я сам не понял?! — с изумлением хлопал себя по лбу Бьолан.

— А я ведь подозревал, что они с капитаном что-то скрывают! — вторил ему Вистинг.

— Не, ну ты даешь, Руал, это ж надо было додуматься!!! — с азартом ерзал на месте Хельмер Хансен.

— Как я понимаю, возражений ни у кого нет? — тоже позволив себе улыбнуться, спросил Амундсен. Реакция друзей оказалась даже лучше, чем он надеялся: они не просто одобрили его план, они восприняли его с полным восторгом. Пожалуй, только Яльмер Йохансен отнесся к сообщению начальника настороженно и без особого энтузиазма, однако высказывать свое недовольство все же не стал.

— Да какие тут могут быть возражения, это же просто здорово! — выпалили сразу трое или четверо путешественников.

— Ты лучше расскажи, каким будет маршрут и вообще, какие у тебя планы? — добавил Улав Бьолан.

Но Руал твердо решил сначала внести полную ясность и получить согласие на поход к Южному полюсу от каждого из своих товарищей, и только после этого разобрать с ними конкретные детали этого путешествия.

— Я все сейчас расскажу, только ответь сперва: ты — не против моего решения? — спросил он настойчиво.

— Да разумеется, не против! Главное, чтобы на Южном полюсе был такой же снег, как на северном! — хохотнул знаменитый лыжник, и остальные моряки с довольным видом подхватили его смех.

— Прекрасно! — Руал посмотрел в глаза сидевшему рядом с Бьоланом Стубберуда. — Йорген, что ты скажешь? Ты согласен?

— Конечно, согласен! Хотя и чувствую себя полным идиотом, — отозвался плотник. — Ведь еще когда мы с Хансом строили "дом для наблюдений", мне все время казалось, что в нем что-то не так, что для наблюдений такое надежное жилище никому не нужно! А брат еще спрашивал, зачем стены такие толстые, зачем его утеплять… Нет, Руал, за то, что я оказался таким тупым, я тебе как-нибудь отомщу, так и знай! — голос его звучал угрожающе, но глаза при этом светились весельем и восхищением созданной Амундсеном мистификацией.

— Да что дом! — подхватил Вистинг. — Я тоже не понимал, зачем нам сейчас грузить на судно сразу всех собак, почему их нельзя было взять на обратном пути? А Руал только загадочно глазки в ответ строил!

Собравшиеся в очередной раз грохнули смехом, и Амундсен поднял руку, призывая их к тишине.

— Ты тоже согласен? — уточнил он у Вистинга, когда все отсмеялись.

— Согласен. И могу так же дать согласие за всех своих собак.

— Замечательно. Линдстрем, что ты скажешь?

— Я? — добродушный повар расплылся в улыбке. — Я не только согласен, я даже мстить тебе, в отличие от этих кровожадных вояк, не собираюсь!

— Спасибо. Хансен, твое мнение?

Из-за спины Людвига Хансена, к которому обращался Руал, высунулась хитрая физиономия его однофамильца Хельмера.

— Который из двух? — спросили они в один голос.

— Оба, — усмехнулся Амундсен.

— Согласны! — так же хором заверили его однофамильцы.

— Кристенсен?

— Согласен!

— Хассель?

— Да.

— Преструд?

— Да!

— Кучин?

— А почему нет? — русский биолог, за время плавания из Кристиании в Мадейру, научившийся говорить по-норвежски почти без акцента, лукаво подмигнул Амундсену. — Вон Колумб в свое время тоже поплыл в Индию, а открыл Америку! Почему бы и нам не открыть Южный полюс вместо Северного?

Моряки снова развеселились, а Амундсен продолжал перечислять их фамилии, глядя каждому названному в глаза. Он опросил всех членов экспедиции по очереди, вплоть до самого младшего из них юнги Ульсена, дождался одобрения своей идеи от каждого и только после этого жестом подозвал к столу Нильсена с картой. Обсуждение маршрута до берегов Антарктиды, места зимовки и пути вглубь континента тоже не заняло много времени: мнению Амундсена все присутствующие доверяли. Небольшой спор возник, лишь когда речь зашла о Китовой бухте, на берегу которой Руал планировал установить сборный дом и провести зиму.

— Шеклтон был там в позапрошлом году и видел, как от ледника откалывались глыбы льда! Это наверняка плавающий ледник, слишком неустойчивый! — полярники наперебой высказывали те самые доводы, которые Руал и сам не так давно обдумывал, терзаясь серьезными сомнениями. Однако теперь у него уже набралось немало аргументов против предположения Шеклтона, и он не замедлил поделиться ими с друзьями:

— Шеклтон видел точно такой же ледяной барьер, что и Росс, семьдесят лет назад. Плавающий лед не мог бы так долго оставаться на одном месте и не меняться. Я уверен, что подо льдом там твердая земля, а откалывались от ледника только небольшие куски.

— И к тому же эта бухта ближе к полюсу, чем все остальное побережье, на целый градус, — добавил Нильсен.

— Чего же тогда Роберт Скотт ее не выбрал? — вмешался в разговор Бьолан.

— Видимо, Скотт считает мыс Эванс более удобным для зимовки местом, — предположил Амундсен. — Я в этом сильно сомневаюсь, но — поглядим. Время покажет, кто из нас прав.

— Кстати, а Скотт вообще знает, что мы с ним теперь вроде как соперники? — подал голос Стубберуд.

— Конечно, Леон должен завтра, после нашего отплытия, разослать телеграммы во все порты, где Скотт намерен останавливаться, — кивнул Амундсен и после небольшой паузы добавил. — Соперничать с таким человеком, как Скотт — что-то в этом есть… Ведь он уже побывал ближе всех к Южному полюсу!

— А победить такого соперника — это просто потрясающе! — продолжил его мысль Вистинг, и все вновь одобрительно загудели.

Глава XIV

Австралия, Мельбурн, 1911 г.

В капитанской каюте "Терра-Новы" было совсем темно, сквозь задраенный иллюминатор не проникало ни единого лучика света, а само судно впервые за долгие месяцы не раскачивалось на волнах, и лежавшему на койке Роберту Скотту казалось, что он находится в какой-то безграничной черной пустоте. Словно вокруг него не было ни переборок любимого корабля, ни порта, куда "Терра-Нова" прибыла несколько часов назад, ни океана, по которому они еще недавно плыли в Австралию и скоро поплывут дальше, в Антарктиду — вообще ничего. Он только что отстоял свою вахту и здорово устал, но заснуть капитану, как он ни старался, не удавалось. Скотт говорил себе, что все дело в отсутствии убаюкивающей качки, к которой он вновь успел привыкнуть и без которой ощущал себя немного неуютно, но в глубине души понимал, что его беспокоит что-то еще, какое-то смутное предчувствие беды. Предчувствие, от которого он никак не мог избавиться. А еще — воспоминания о только что завершившемся первом этапе путешествия, и о последних неделях подготовки к нему, и о прощании с родными, с матерью и сестрами. И об отправившейся вместе с ним в Австралию Кэтлин…

Вспомнив жену, капитан вздрогнул, и его лицо скривилось в болезненной и слегка презрительной гримасе. Ну как он мог так ошибиться в этой женщине? Почему не сумел вовремя понять, какая она на самом деле? Почему не догадался об ее истинной сущности?..

После рождения маленького Питера Маркхема Скотта Кэтлин как будто подменили. От возвышенной, творческой, все понимающей и любящей его молодой жены не осталось и следа. Ее место заняла другая, почти совсем не знакомая Роберту женщина — все время из-за чего-то беспокоившаяся, нервная, сюсюкавшая с ребенком и умилявшаяся им, упрекавшая Роберта за то, что сам он не хотел возиться с сыном… А еще — ни в какую не желавшая отпускать его в путешествие. Кэтлин, которая всегда поддерживала Роберта во всех его делах, которая не давала ему отчаяться в самые тяжелые моменты, когда он думал, что у него не получится снарядить экспедицию, и готов был все бросить — та же самая Кэтлин теперь плакала и укоряла его за то, что он бросает их с сыном! И когда он, вернувшись под вечер домой, принимался рассказывать жене о трудностях подготовки к путешествию, она, даже не пытаясь его слушать, начинала в ответ жаловаться, что им пора платить по счетам, а денег на это не хватает и что малыш Питер опять весь день капризничал и, может быть, теперь снова заболеет.

Малыш Питер, получивший свое первое имя в честь Питера Пэна — Кэтлин очень настаивала на этом, желая сделать приятное их другу Джеймсу Барри — а второе, уже по настоянию Роберта — в честь Клемента Маркхема, вскоре стал чуть ли не главной причиной, по которой Скотт спешил поскорее отправиться в Антарктиду. Если кто и раздражал Скотта-старшего больше, чем жена, то это был его первенец. Маленькое, сморщенное, краснолицее, постоянно истошно кричащее существо, которое было его сыном и которое он почему-то должен был беззаветно любить. Которому он вообще постоянно был что-то должен…

Роберт взял его на руки всего один раз, под строгим присмотром Кэтлин, кормилицы и сиделки — все они почему-то считали, что он обязан это сделать, и в то же время ужасно не хотели доверять ему ребенка. В первый момент, прижав к себе почти невесомый белый сверток, он не ощутил вообще ничего. А потом ребенок, обнаружив, что оказался в руках кого-то незнакомого, начал шевелиться, и растерявшийся отец едва не уронил малыша — его передернуло, словно он держал не собственного сына, а какое-то странное, неприятное и опасное животное. Служанки снисходительно захихикали над непутевым папашей, но Кэтлин, как показалось Роберту, догадалась о том, что он почувствовал. Побледнев, она забрала у него ребенка и с тех пор больше не предлагала ему ни подержать Скотта-младшего, ни даже просто полюбоваться на то, как он спит в своей уютной колыбельке. Поначалу Роберта это только обрадовало, но вскоре он понял: чем меньше супруга обсуждает Питера с ним, тем больше она занимается самим Питером без его, Роберта, в этом участия и тем меньше уделяет внимания самому Роберту. При этом все то, что занимало и беспокоило его, Кэтлин отодвинула даже не на второй, а в лучшем случае на десятый план. И чем дальше, тем менее важными для нее становились его исследования и мечты о Южном полюсе.

А полюс в это же самое время, казалось, специально дразнил Скотта: то дела по подготовке экспедиции шли нормально, и казалось, что ей уже ничто не помешает состояться, то вдруг перед Робертом и его единомышленниками вырастали совершенно неожиданные препятствия, и Антарктика вновь становилась страшно далекой или даже вообще недостижимой. Вновь, как и десять лет назад, когда готовилась экспедиция на "Дискавери", все упиралось в деньги. И вновь желающих поддержать английскую науку было слишком мало, а суммы, которыми они могли пожертвовать ради этого дела, казались мизерными, по сравнению с расходами на снаряжение. Только теперь поиском этих желающих и уговорами их помочь экспедиции занимался сам Роберт. Как и набором подходящих для такого важного путешествия людей.

Это было невероятно сложно: многим желающим отправиться на полюс Скотт отказывал, потому что считал их недостаточно опытными и плохо представлявшими себе, что их ждет в путешествии, еще больше людей оказывались недостаточно образованными и воспитанными, чтобы с ними можно было провести год или два на одном корабле и в одном зимовочном доме. Некоторые кандидаты, одобренные Робертом, позже отказывались плыть с ним сами. И лишь с очень немногими ему удавалось найти общий язык. Очень медленно в списке состава экспедиции появлялись окончательно утвержденные имена. Лейтенант Эдгар Эванс, лейтенант Берди Боуэрс, капитан Лоуренс Отс, лейтенант Виктор Кэмпбелл… Доктор Эдаврд Аткинсон, фотограф Герберт Понтинг, биолог Эпсли Черри-Гаррард… Каюр Йенс Гран, которого чуть ли не силой навязал Роберту Фритьоф Нансен. И — единственный человек, с кем Скотт прошел через все трудности первой экспедиции, Эдвард Уилсон. Приятные люди, хорошие специалисты, но их было так мало, а искать недостающих членов команды с каждым днем становилось все труднее.

Теперь Роберт с тоской вспоминал прошлые "сборы в дорогу", когда организацией плавания заведовал Маркхем, а ему нужно было просто добросовестно работать и ждать завершения всех этих хлопот. В новом статусе начальника экспедиции просто правильно делать свою работу было уже не достаточно. Он мог сочинять самые убедительные письма, мог сколько угодно уговаривать состоятельных людей поучаствовать в экспедиции своими финансами, мог подробно и понятно объяснять им, почему изучение Антарктиды так важно для страны и для каждого из них в отдельности, но чаще всего от всех этих усилий не было никакого толку. Его внимательно выслушивали, его письма читали и отвечали на них, с ним во всем соглашались и сочувствовали, что он не может найти средства на такое действительно важное для всех дело, но денег все равно не давали. Если же некоторые и соглашались помочь экспедиции, то суммы, которые они предлагали, были просто крошечными — собирать деньги такими темпами Роберт мог бы еще лет десять. Но приходилось с огромным усилием скрывать свои изумление и досаду и с вежливой улыбкой благодарить "щедрых" жертвователей. А потом долго и безуспешно пытаться понять, поиздевался ли очередной довольно улыбавшийся миллионер над исследователями или он действительно уверен, что оказал им "неоценимую помощь".

"И ведь это умные, образованные люди, ведь они выросли в уважаемых семьях! — удивлялся Скотт про себя, получив очередное письмо с вежливым отказом. — Как они могут не понимать, что от науки нельзя требовать немедленной прибыли! Да еще большой! Она может вообще никаких денег не принести, в нее не для этого средства вкладывают. Им что, совсем не хочется сделать что-то не только для себя, но еще и для Англии? Но ведь это же не нищие, считающие каждую копейку, они же могут себе это позволить…"

Впрочем, бывали у Роберта и удачные встречи с миллионерами. Он с радостью вспоминал, как познакомился с лордом Уолденом — одним из самых молодых пэров Англии, оказавшимся на удивление приятным и общительным человеком, который живо интересовался всем, что происходило в мире. Оказалось, что он много слышал о первой экспедиции Скотта в Антарктиду и с удовольствием узнал бы об этом путешествии еще больше. Так же, как и о новых планах Роберта по изучению самого южного континента.

Они проговорили больше часа, и Скотту даже удалось поделиться с Говардом де Уолденом своим самым тяжелым воспоминанием о визите в Антарктику — он немного рассказал ему о ездовых собаках, совершенно не приспособленных к работе в таких страшных условиях. Видимо, Уолден тоже любил собак, потому что в его глазах Роберт сразу увидел понимание и сочувствие. А когда полярник сказал, что в новую экспедицию собирается взять самоходные моторные сани, которые ни собакам, ни людям не нужно будет двигать собственными силами, лорд заинтересовался еще больше. Он подробно расспросил своего гостя о том, что это за транспорт, удивился сначала тому, что сани могут ездить на топливе, как автомобили, а потом тому, что люди додумались до этого совсем недавно, и согласился профинансировать всю работу по сооружению трех "самоходок" для экспедиции. Они с Робертом расстались чуть ли не друзьями, если, конечно, можно было вообще говорить о дружбе между пэром и полярным исследователем, знаменитым лишь тем, что он дальше всех проник в глубину Антарктиды. И благодаря этой странной дружбе, Скотт мог больше не беспокоиться из-за собак: теперь он знал, что ему не придется снова смотреть, как они страдают. Вместо них тащить тяжелые грузы будут сильные и мощные керосиновые моторы.

Правда, позже другие полярники убедили его, что даже самые лучшие сани могут сломаться, и поэтому в экспедицию все-таки необходимо взять собак — хотя бы как запасной вариант транспорта, для страховки. Роберту чужие сомнения в надежности саней не нравились — он специально испытывал их на севере Норвегии и сам видел, что они прекрасно работают — но если бы он отказался от собак, это могло бы отпугнуть от участия в экспедиции слишком многих хороших специалистов. Пришлось идти на компромисс и все-таки покупать ездовых эскимосских псов, хотя эти деньги Скотт, уже знавший, что в Антарктиде от собак не будет никакого толку, с досадой называл выброшенными. К счастью, еще до приобретения собак он сообразил, что, кроме псов, существуют и другие животные, приспособленные к холоду. И теперь на борту "Терра-Новы" дожидались прибытия на ледяные берега самого южного континента не только собаки, но и сильные, покрытые густым лохматым мехом, крупные манчжурские пони, немного похожие на тех милых лошадок, которые были в семье Роберта, когда он был ребенком, но гораздо более выносливые. Правда, норов у этих симпатичных животных оказался весьма и весьма крутым: пони не были ручными в полном смысле этого слова, они не желали спокойно стоять в специально оборудованных для них стойлах, им не нравилась качка, и они при каждом удобном случае пытались лягнуть или укусить тех, кто о них заботился. Ни двум конюхам из России, Дмитрию Гиреву и Антону с совершенно невозможной для запоминания фамилией, ни даже бывшему военному Лоуренсу Отсу, нанятым в первую очередь для того, чтобы присматривать за лошадьми и приучать их к людям, сладить с этими капризными "пассажирами" пока не удавалось. Эскимосские собаки, которые тоже не отличались излишне мирным характером, по сравнению с пони были тихими и ласковыми щенками. Впрочем, Роберт надеялся, что, когда пони сойдут с корабля на землю — а точнее, на лед — антарктического материка, где смогут чувствовать себя достаточно свободными, а не запертыми в тесных стойлах, их настроение улучшится, и за полгода зимовки Отс сделает из них послушных и воспитанных помощников для исследователей.

К покупке пони другие исследователи тоже отнеслись с большими сомнениями — говорили, что их копыта будут проваливаться в снег и что широкие собачьи лапы с густой шерстью приспособлены для полярных путешествий намного лучше. Но Роберт уже привык, что поначалу любое его предложение встречается коллегами в штыки, и не слишком переживал из-за их недоверия. Постепенно, иногда с большим трудом, но ему все-таки удавалось переубедить скептиков и настоять на своем.

А в самом конце, когда все уже было готово, все грузы подняты на корабль, команда собрана, и Скотт мысленно уже уплывал из надоевшей ему Англии, совершенно неожиданный фортель выкинула Кэтлин.

— Я хочу поехать с вами в Австралию, — заявила она незадолго до отбытия "Терра-Новы".

Роберт не сразу понял, о чем она говорит: для замужней женщины эта просьба, по тону, впрочем, больше похожая на требование, была не просто странной, а вообще невозможной. Но пока он пытался осознать услышанное, Кэтлин подошла к нему почти вплотную, заглянула ему в глаза и повторила:

— Возьмите меня с собой, Фолкон. Мы проведем вместе еще полгода. Я буду ждать вас там. И когда вы вернетесь, мы встретимся на полгода раньше.

— Кэтлин, вы с ума сошли, — Роберт растерянно развел руками и сделал шаг назад. — Это путешествие не для дамы. Вы бы еще на полюс со мной отправились, право слово!

— Я бы отправилась, — серьезно сказала молодая женщина. — Я бы отправилась с вами куда угодно, в любые, в самые опасные путешествия.

— Вот только я бы ни за что вас туда не взял, — мягко возразил жене Скотт. Кэтлин криво усмехнулась и опустила голову:

— Это я знаю. Но я ведь и не прошу вас подвергать меня опасности. Разрешите проводить вас только до Мельбурна!

— Это невозможно! — Роберт повысил голос и попытался придать своему лицу решительный вид, но в глубине души уже почувствовал слабину. То, как страстно Кэтлин накинулась на него с этой новой идеей, почему-то доставило ему… радость. Он прекрасно понимал, что она не должна так себя вести и что сам он обязан по-доброму, но при этом строго объяснить ей ее ошибку. А чувства шептали другое: "Она не хочет с тобой расставаться, она думает не только о ребенке, тебя она тоже любит!" И заглушить этот шепот с каждой секундой становилось все труднее.

— Кэтлин, дорогая моя, — заговорил он неохотно, прилагая множество усилий, чтобы не выдать свое радостное настроение. — Вы сами не понимаете, о чем меня просите. Морское путешествие, полгода среди скучных ученых и грубых матросов…

— Да у вас там даже матросы — с офицерскими званиями, я же знаю, как вы команду набирали! — недовольно перебила его Кэтлин.

— Не все, — покачал головой Роберт. — Да и не важно на самом деле, кто у меня в команде. Плыть на корабле — слишком тяжело для женщины и, тем более, для ребенка.

В тот момент он словно наяву увидел обеденный зал "Амфиона" и корчившихся на полу женщин с детьми — ужасное, отвратительное зрелище, о котором Роберт не упоминал даже в самых откровенных разговорах с женой. Хотя теперь ему казалось, что поделиться с ней этим воспоминанием ему все-таки стоило: тогда она бы не придумывала таких глупостей, как плавание вместе с ним через океан.

— Для Питера это действительно было бы тяжело, — вывел его из задумчивости виноватый голос Кэтлин. — Но теперь он уже может без меня обходиться. И здесь он будет в безопасности, а вы в экспедиции — нет. Вам я буду нужнее.

— Вы хотите оставить ребенка и уплыть со мной? — захлопал глазами окончательно сбитый с толку Скотт. Кэтлин закусила нижнюю губу и молча кивнула.

— Я боюсь за вас, — прошептала она. — Я боюсь, что мы больше не увидимся. И если с вами что-то случится, я хочу узнать об этом как можно быстрее, — ее голос задрожал, и в темных глазах заблестели слезы. — Господи… что я говорю?! Фолкон, не слушайте меня! Я хочу как можно быстрее, одной из первых узнать о вашей победе, о том, что вы открыли Южный полюс!

Роберт долго смотрел на эту странную, загадочную женщину, на которой он был женат больше трех лет, которая родила ему сына и которую он, несмотря на все это, по-прежнему не знал и не понимал. Смотрел в ее большие влажные глаза и едва удерживался, чтобы не вскрикнуть от радости: "Она любит не только сына! Она больше переживает из-за меня!"

Отказать жене в ее необычной просьбе он не смог. Но радость от принятого ею решения быстро сменилась уже знакомыми Скотту досадой и раздражением. Кэтлин была рядом с ним, но мыслями она оставалась дома, в Англии, с Питером, она неплохо переносила качку, но зато изводилась от беспокойства за сына. И если в Лондоне Роберт, чтобы не слушать весь вечер ее жалоб, мог просто задержаться допоздна в порту или на заседании в Географическом обществе, то на корабле избегать общества жены было гораздо труднее. Нет, Кэтлин не упрекала его в том, что он взял ее с собой, но он чувствовал ее тревогу за ребенка и сам начинал думать о том, хорошо ли Питеру теперь без родителей, сам принимался ругать себя за уступку жене. За то, что из-за этих страхов он не мог сосредоточиться на работе — на руководстве судном и научных исследованиях, за то, что не знал, сможет ли она хорошо устроиться в Мельбурне, пока он будет в Антарктиде, за то, что другие члены экспедиции косо посматривали на своего начальника, не способного командовать собственной супругой…

Роберт едва дождался прибытия в Мельбурн, и одним из первых дел, которыми он занялся в Австралии, был поиск приличной гостиницы для Кэтлин. Хотя миссис Скотт и уверяла мужа, что с этим можно не торопиться, так как она уже привыкла к неудобствам жизни на судне и вполне в состоянии потерпеть их еще некоторое время. Но в этом вопросе Роберт был непреклонен: он объявил, что не допустит, чтобы Кэтлин и дальше терпела хоть какие-нибудь лишения, если у нее есть возможность их избежать. И вскоре он смог хотя бы на борту корабля вздохнуть свободно и заняться другими делами, связанными с отправкой в дальнейшее путешествие, Антарктиду.

"Ладно, теперь все это кончилось, — напомнил себе Роберт, отгоняя навязчивые картинки прошлого. — Еще неделя, ну две — и все, не будет никаких хлопот и формальностей, будет только Антарктика! Осталось подождать совсем чуть-чуть, совершеннейшую ерунду, по сравнению с тем, сколько я уже ждал. А сейчас надо поспать, завтра столько работы…" Он еще раз перевернулся с одного бока на другой, устроился поудобнее и попытался отрешиться от всех неприятных мыслей, однако вскоре понял, что по-прежнему не хочет спать, несмотря на усталость. Он полежал неподвижно еще немного, окончательно потеряв чувство времени, но так и не сумев даже задремать. А потом в дверь его каюты постучали, и он подскочил на койке, немного тревожась из-за того, что понадобился кому-то ночью, но в то же время и радуясь, что ему не надо больше бороться с бессонницей.

— Что случилось? — крикнул он в темноту и, подхватив с кровати одеяло, осторожно шагнул в сторону двери.

— Разрешите, капитан? — раздался в ответ глухой голос лейтенанта Эванса. — Вам телеграмма. Очень срочная.

— Сейчас… — легкое беспокойство, с которым Роберт вставал, внезапно сменилось острым, как осколки льда, и таким же обжигающе-холодным страхом. Кому могло понадобиться так срочно что-то ему сообщить? Что могло быть в этом сообщении? Неужели что-то случилось с его родными, с сыном, матерью, сестрами?!

Он не сразу смог зажечь лампу — спички вываливались у него из рук и гасли, не успев как следует разгореться. Наконец, каюта осветилась теплым желтым светом, как будто под потолком взошла полная луна, и капитан принялся поспешно одеваться. Из-за двери не доносилось ни звука: Эванс терпеливо ждал, когда ему откроют. Скотт представил себе, как он спокойно и невозмутимо стоит возле переборки с телеграммой в руках, и засуетился еще сильнее, но потом все-таки сумел взять себя в руки, и дверь лейтенанту открыл не поднятый среди ночи нервный человек, а такой же бесстрастный и аккуратно одетый начальник экспедиции.

— Доброго утра, капитан, — поздоровался Эванс, и Роберт с удивлением заметил, что на палубе не так уж и темно — он и в самом деле провалялся на койке почти до рассвета. Прямо из-под ног Эванса в капитанскую каюту незаметной тенью проскользнул черный, как смоль, корабельный кот, но Роберт не обратил на него никакого внимания.

— Здравствуйте, Эдгар, — он взял протянутую ему сложенную пополам бумажную ленту и проворно, хотя и без суеты, развернул ее. Эванс вошел в каюту и остановился у двери, дожидаясь, пока его пригласят присесть. Но Роберт Скотт уже не видел ни Эдгара, ни каюты с тусклой масляной лампой и небрежно застеленной койкой, ни запрыгнувшего на нее кота. Весь окружающий мир сузился для него до размеров белой бумажной полоски и напечатанных на ней четырех слов: "Иду на юг. Амундсен".

Глава XV

Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.

— Ну что, сейчас пробежимся по снежку? — лыжник Улав Бьолан с трудом сдерживал рвущуюся наружу радость — все полгода плавания на "Фраме" он изнывал от желания пройтись по твердому снежному насту. Остальные собравшиеся на палубе члены команды тоже выглядели взбудораженными и нетерпеливо приплясывали на месте.

— Парни! — произнес торжественным голосом парусный мастер Ренне. — Я вам тут подарок приготовил — возьмите его с собой на зимовку! А потом на полюс!

Он вручил Амундсену небольшой сверток тонкой светло-зеленоватой ткани, при ближайшем рассмотрении оказавшийся маленькой двухместной палаткой.

— Это что же, парусный шелк? — удивленно зашептались моряки. — Обалдеть, ее ведь можно в сложенном виде в карман сунуть!

Ренне с гордостью улыбнулся, но долго восхищаться его подарком полярникам было некогда — "Фрам" причаливал к берегу, и до встречи с антарктической землей оставались считанные минуты.

Мысль о том, что сейчас он впервые ступит на антарктический материк, особых эмоций у Руала, в отличие от его друзей, не вызвала. До него здесь уже бывали другие исследователи, да и сам он проплывал на "Бельгике" достаточно близко от этих покрытых льдом берегов. А потому он лишь на короткое мгновение замер на трапе, оглядывая уходящую вдаль белоснежную равнину, засыпанную толстым слоем пушистого снега — таким чистым и искрящимся на солнце, словно в него подмешали толченый хрусталь. И таким идеально-ровным, как будто кто-то специально старался создать в Китовой бухте первоклассную площадку для лыжников. Лишь чуть дальше на фоне всеобщей белизны выделялось множество маленьких темных пятен: на льду отдыхало огромное стадо тюленей.

Отметив про себя, что идти по такой гладкой поверхности будет очень легко, Амундсен решительно спрыгнул на нетронутый снег и занялся надеванием лыж. Рядом с довольным оханьем приземлился Улав Бьолан, а за ним — еще двое путешественников.

— Туда! — отрывисто скомандовал Руал, указывая немного левее тюленьего лежбища. Все четверо оттолкнулись лыжными палками и, с трудом удерживая равновесие, заскользили по снегу.

"А еще говорят, разучиться ходить на лыжах невозможно!" — неприятно удивился про себя начальник экспедиции, чувствуя, что еще немного и он, на глазах у всей команды, наблюдавшей за ним с борта "Фрама", упадет на ровном месте и будет неуклюже подниматься на ноги. После восьми месяцев, проведенных на корабле, двигаться по твердой, не качающейся под ногами земле было довольно непривычно и неудобно. Но и Амундсену, и его спутникам удалось избежать падения, а пройдя на лыжах первую сотню метров, они почувствовали, что старые навыки постепенно возвращаются и продвигаться вперед становится все легче и легче. Не сговариваясь, все четверо увеличили темп: впереди их ждал конец прибрежного ледника и начало настоящей, хоть и тоже покрытой льдом земли, на которой им предстояло искать место для лагеря.

Потом им, правда, снова пришлось замедлиться, так как теперь снежная поверхность стала подниматься вверх — впрочем, не слишком резко. Сам же переход с морского льда на континентальный оказался нетрудным и вообще более, чем прозаическим: вопреки ожиданиям Амундсена, между шельфом и берегом Антарктиды не было ни высоких ледяных хребтов, ни трещин. Белая пустыня по-прежнему оставалась ровной и гладкой, и только в некоторых местах на ней виднелись невысокие холмы, когда-то давно бывшие внушительного вида ледяными торосами, но теперь основательно заметенные снегом. Что, однако же, не помешало предшественникам Руала, назвать два из них горами, о чем он не замедлил сообщить своим спутникам:

— Полюбуйтесь, друзья, перед нами гора Нельсона и гора Ренникена. Не перепутайте!

— Ну, если здесь все горы такие… — разочаровано протянул Бьолан, останавливаясь и разглядывая залитые золотистым солнечным светом холмы. — Смотрите-ка, а вон там, кажется, трещина. И, надо полагать, глубокая!

— Сейчас проверим, — Руал начал разматывать альпийскую веревку. Темное пятно на склоне горы Ренникена действительно было похоже на глубокий разлом, и это ему совершенно не нравилось. Очень уж подходящим для стоянки выглядело пространство между холмами — ровное, достаточно просторное и отлично защищенное этими самыми холмами от ветра. Однако трещина в ледяном покрове одного из холмов, сводила все эти преимущества на нет. Разбивать лагерь возле нее было нельзя: туда запросто могли свалиться собаки, а возможно, и люди. Но, похоже, природа все еще оставалась на его стороне, так как трещина при ближайшем рассмотрении оказалась не слишком глубокой и, что самое главное, хорошо занесенной плотно утрамбованным снегом, так что даже если кого-нибудь из зимовщиков или их животных и угораздило бы в нее упасть, все они смогли бы благополучно выбраться оттуда без посторонней помощи.

Все четверо обернулись к стоящему у шельфового ледника "Фраму". До корабля было полчаса хода на лыжах, и он был отлично виден из этой окруженной холмами долины. Лучшего места для организации первого временного лагеря нельзя было и желать. Тем не менее, Руал настоял на том, чтобы пройти еще немного дальше и на всякий случай поискать другие удобные места. Уже связанные друг с другом веревками, полярники двинулись вглубь обнаруженной ими долины, которая продолжала полого подниматься вверх. Кое-где на их пути попадались небольшие холмики и трещины, но они были не слишком широкими и особой опасности не представляли. Чисто-белая равнина покрылась темно-синими пятнами — снега в этих местах не было, и на путешественников смотрел многометровый вечный лед, столетиями лежавший в этой местности и, наверное, уже не помнивший те времена, когда он был теплой текучей водой.

— Что скажете? — спросил Амундсен сопровождавших его людей, когда они, побродив по долине, вернулись к приглянувшейся им с самого начала долине между двумя "горами". — По-моему, это место — самое лучшее.

Трое путешественников кивнули, соглашаясь с ним, и Руал, поколебавшись пару секунд, с силой воткнул в снег лыжную палку — полностью уверенным на лыжах он себя еще не чувствовал, но проделанная только что "прогулка" все же пошла ему на пользу, и он надеялся, что сможет добраться до корабля и с одной палкой.

Через полчаса все четверо уже стояли на палубе, в красках расписывая остальным найденное ими место для стоянки.

— Это совсем близко, мы в два счета все туда перетащим, — заверял своих коллег Бьолан. Те в ответ радостно и слегка недоверчиво улыбались — большинство членов экспедиции опасались, что искать подходящее место Руалу придется очень долго и что оно окажется далеко от берега.

— Раз недалеко, то потрудитесь первым делом забрать туда свою псарню, — тоном, не допускающим возражений, потребовал капитан Нильсен. Амундсен улыбнулся и кивнул на пару бредущих по палубе собак:

— Они и сами уже давно только и ждут, чтобы покинуть твой корабль.

— Даже удивительно — наши с ними желания, наконец, совпали!

Оба пса — а это был любимец Руала Полковник с одним из своих "адъютантов" — смерили капитана почти по-человечески насмешливыми взглядами и уставились на медленно ползущих по берегу тюленей. Руал тоже посмотрел в ту сторону и задумчиво прищелкнул языком:

— Кажется, это тюлени-крабоеды… Когда мы начнем выгружаться, они наверняка испугаются и уйдут. Знаете, что? Надо прямо сейчас устроить на них охоту!

Эта идея пришлась по душе всем, за исключением штурмана Кристенсена, которому, как лучшему охотнику на судне, было поручено немедленно отправиться за добычей. Первый застреленный им в этой экспедиции тюлень до сих пор не шел у него из головы, и спускаясь на лед в сопровождении одного из матросов, Кристенсен недовольно бурчал себе под нос, что это "не охота, а издевательство над беззащитными животными". Тем не менее, возражать он не стал, и к трем ближайшим тюленям подкрадывался по всем правилам, заставляя делать то же самое и помогавшего ему матроса. Путешественники, оставшиеся на палубе, смотрели на ползущих по снегу охотников во все глаза и время от времени, не сумев удержаться, хихикали.

— Между прочим, если я не ошибаюсь, именно так подкрадываются к своей добыче индейцы, — серьезным тоном заметил Амундсен, однако по его лицу было видно, что его тоже здорово смешат позы охотников за тюленями и что он сдерживается, чтобы не засмеяться, из последних сил.

Наконец, Кристенсен прицелился, и над безмолвной белой пустыней разнесся грохот ружейного выстрела. Тюленей он, однако, не испугал абсолютно: два валявшихся рядышком морских зверя вздрогнули и немного приподняли головы, но сразу же улеглись обратно на снег, снова собираясь заснуть.

— На этих тоже никто никогда не охотился, — зашептались матросы позади Руала. — Я бы в таких точно стрелять не смог! Как-то это… совсем противно.

Судя по всему, Кристенсен думал точно так же, потому что на неподвижно лежавших крабоедов он больше не смотрел — все его внимание было теперь направлено на третьего тюленя, который не остался равнодушным к выстрелу и, совершенно неожиданно для охотников, рванул в сторону моря. Причем двигался этот с виду медлительный и неуклюжий зверь так быстро и ловко, что Кристенсен и сопровождавший его матрос некоторое время просто растерянно смотрели, как он мчится прочь, даже не пытаясь стрелять. Потом помощник главного охотника, вскочив на ноги, все-таки вскинул ружье и выпустил по ускользающей добыче несколько зарядов, но тюлень несся по снегу с такой скоростью и так ловко петлял среди снежных сугробов, что меткому матросу ни разу не удалось в него попасть. Он с досадой махнул рукой и, развернувшись, зашагал к кораблю. Кристенсен же, обрадовавшись встрече с настоящим, сильным и ловким, диким зверем, не выдержал и кинулся за ним в погоню, продолжая стрелять в мелькавшую среди снегов пятнистую тюленью спину. Он глубоко проваливался в рыхлый снег и все больше отставал от своей легко скользящей по сугробам жертвы, и чем дальше они убегали, тем сильнее разгоралась в охотнике злость. Крабоед был уже у самой воды, и Кристенсен понял, что догнать добычу ему не удастся, но он все же вскинул ружье и в последний раз, почти не целясь, выстрелил. Тюлень ударил хвостом по сугробу, и в сторону его преследователя полетел маленький снежный фонтан — за которым тут же последовала куча водяных брызг. Добыча плюхнулась в воду, оттолкнулась от ледяного берега и с еще большей скоростью скрылась в черной морской глубине.

Возвращался Кристенсен на корабль медленно, еще сильнее проваливаясь в сугробы и, должно быть, здорово ругаясь на себя и на чересчур проворного крабоеда. Толкавшиеся на палубе зрители уже давно перестали сдерживаться и хохотали в полный голос. Большинство, несмотря на то, что в этот раз они остались без свежего мяса, явно были на стороне тюленя.

— Как такая туша может так быстро бегать?! — изумленно бормотал Кристенсен, поднимаясь на палубу. — С двумя ластами вместо ног! И ведь я наверняка в него попал, не мог я с такого расстояния промахнуться…

— Ну разумеется, ты в него попал, — заверил его Амундсен, в глубине души, впрочем, сильно сомневаясь в своих словах. — И в следующий раз тебе обязательно повезет.

Охотник с благодарностью кивнул:

— Надеюсь, что так. Нет, ну до чего же эти твари живучие!

Два других тюленя, не ставшие убегать от охотников, лениво сдвинулись с места и, неуклюже переваливаясь с боку на бок, подползли немного ближе к краю берега. Глядя на их неловкие медлительные движения, невозможно было поверить, что их собрат, точно такой же тюлень-крабоед, только что передвигался с огромной скоростью и невероятно ловко увертывался от пуль.

— Ладно, завтра еще наохотимся, — усмехнулся Руал, переводя взгляд на темно-синее небо позади него, а потом на солнце, висящее над горизонтом с противоположной стороны.

— Только после того, как уберете отсюда псарню, — непоколебимым тоном напомнил ему Нильсен.

Увы, мечте капитана избавиться за один день от всей "псарни" сразу не суждено было воплотиться в жизнь. Утром Амундсен перебазировал с корабля на берег только восемь собак — тех, что не поместились на палубе и путешествовали на капитанском мостике. Очутившись на твердой, не раскачивающейся под их лапами земле, мохнатые путешественники тоже почувствовали себя неуютно. Они осторожно ходили по снегу, время от времени утыкаясь в него носами и что-то старательно вынюхивая. Руал отметил, что Полковник и здесь, на земле, остался для остальных собак вожаком: они не решались отойти от него дальше, чем на пару шагов, и все время посматривали на этого огромного пса, словно спрашивая, что он собирается делать. А когда сам он, унюхав в воздухе что-то интересное, зашагал вдоль берега, другие собаки поспешили вслед за ним. Самые старательные из них, как показалось Руалу, даже помахивали хвостом так же, как и Полковник, и вообще пытались копировать все его движения. Амундсен с удовольствием отметил все это, посчитав, что запрячь такую дружную группу собак в сани ему не составит никакого труда. Но когда сани были спущены с корабля и нагружены первой партией необходимых на зимовке вещей, стало ясно, что начальник экспедиции немного погорячился.

Именно в тот момент, когда он начал выстраивать собак перед нагруженными санями, Полковнику непонятно зачем понадобилось вернуться к кораблю, и его пришлось ловить за ошейник и тащить обратно. Остальные собаки, судя по всему, решили, что вожак предоставил им свободу, и пока Руал разбирался с Полковником, благополучно разбрелись в разные стороны. Амундсен поставил вожака упряжки перед санями и принялся подзывать к себе других псов, но те в ответ только вяло помахали хвостами и продолжили обнюхивать снег.

— Привыкли, паршивцы, ничего не делать, — почти ласково усмехнулся Руал и, подбежав к ближайшей собаке, повел ее к Полковнику. — Все, милые, сладкая жизнь у вас кончилась. У нас, людей, кстати говоря — тоже, если вас это утешит…

Но собаки не спешили соглашаться со своим хозяином, и на то, чтобы выстроить их в ряд и запрячь в сани, Руалу с помощниками понадобилось не меньше часа. Стоило подвести к саням одного пса, как другие, уже "установленные" на свое место, куда-нибудь отбегали — одним словом, вся упряжка сильно напоминала расползающихся в разные стороны тараканов.

— Ну давайте уже, не отлынивайте, — посмеивался над ними Линдстрем. — Вам такая честь выпала — вы первыми прокатите по Антарктиде нашего предводителя! Другие бы радовались!

— Кажется, они считают, что недостойны такой чести, — буркнул Бьолан, и пес, которого он в это время тащил к саням, неожиданно вырвался у него из рук и со звонким лаем накинулся на одного из своих товарищей. К ним мгновенно присоединились еще двое, а Полковник, вспомнив, наконец, о своей "должности" вожака, громко зарычал и метнулся в самую гущу схватки, чтобы разнять дерущихся. Амундсен с почти таким же рычанием выхватил кнут и двумя не слишком сильными, но весьма неприятными для собак ударами прекратил их грызню.

— Позор! — выговаривал он Полковнику и еще одному псу, пинками подгоняя их обратно к саням. — Вы не лучшие ездовые собаки, вы — беспородные шавки, вот вы кто! С кем я связался, кого привез в Антарктику?!

Сыграл ли свою роль кнут, или собаки поняли упреки хозяина, но после несостоявшейся драки их, наконец, удалось связать в одну упряжку. Амундсен забрался в сани, улыбнулся к стоящим рядом помощникам и, повернувшись к "Фраму", отсалютовал собравшемуся на палубе экипажу высоко поднятым над головой кнутом:

— В путь!

Собаки рванулись с места, и сани, для первого раза нагруженные не очень тяжело, с легкостью заскользили по снежному насту. Руал продолжал стоять на них в полный рост и махать руками и кнутом наблюдавшим за его поездкой товарищам.

Так торжественно и красиво они ехали целую минуту или даже две. А потом привязанный впереди всех Полковник вдруг вильнул влево, должно быть, почуяв там еще какой-нибудь новый запах, и стал бежать намного медленнее, а вся остальная упряжка моментально последовала его примеру. Руал дернул поводья, пытаясь вернуть собак на нужный курс, но вожак уже и вовсе остановился и начал сосредоточенно копаться в снегу, а другие собаки опять устремились в разные стороны, насколько им это позволяли сдерживавшие их ремни.

Пошатнувшись и с трудом удержав равновесие — сани въехали на небольшой холм и стояли, сильно накренившись — Амундсен недовольно щелкнул кнутом рядом с Полковником:

— Ну-ка, вперед! Чего вы встали?

Вместо ответа одна из собак с вызывающим видом улеглась на снег. Остальные семь, глядя на нее, проделали то же самое.

— Безобразие! — возмутился Руал, спрыгивая с саней и заставляя встать ближайшего к нему пса — Лассесена. — Подъем, лохматые, нечего тут валяться!

Позади него слышались тщательно сдерживаемые смешки. Лассесен недовольно фыркнул, но все же послушался хозяина и поднялся на лапы. Еще одна собака встала сама и принялась обнюхивать сани, как будто видя их впервые в жизни. Прочие же в ответ на негодующие вопли Амундсена лишь помахивали хвостами, а когда он окончательно вышел из себя и схватился за кнут, начали скалить на него зубы.

— Чертовы зверюги!!!

Краем глаза Руал увидел, как к саням подходят высадившиеся на берег путешественники. Линдстрем продолжал негромко посмеиваться, остальные тоже не слишком старательно скрывали улыбки, и каждый из них, похоже, никак не мог решить, предложить начальнику свою помощь или нет. Амундсен махнул рукой и взял за ошейник Полковника, одновременно указывая своим спутникам на других зверей:

— Давайте все вместе — одновременно ставим их на ноги, а потом садимся в сани! Фу, мерзавец!

Последняя фраза относилась к вожаку упряжки, вновь показавшему зубы и даже попытавшемуся цапнуть Руала за толстую меховую рукавицу. Амундсен выпустил кожаный ошейник, перехватил пса за шиворот и несколько раз довольно сильно его встряхнул. Полковник, почувствовав, что хозяин уже не шутит, немного присмирел и неохотно встал на положенное ему место. Других собак тоже пришлось как следует потрепать за шкирку, но, в конце концов, общими усилиями путешественники справились со своими четвероногими помощниками и забрались в сани. Упряжка рванулась вперед и на этот раз провезла полярников метров десять, а возможно даже и больше. Но потом Лассесен попытался обогнать бежавшего впереди Полковника, тот, изумившись такой наглости, злобно на него рыкнул, а остальные собаки тут же посчитали своим долгом принять участие в этой ссоре. В результате сани вновь остановились, и Руалу с друзьями пришлось с криками, пинками и руганью растаскивать сцепившихся псов в разные стороны.

Ветер донес до них веселые окрики с корабля:

— Такими темпами вы доедете до стоянки к Иванову дню!

"А до полюса будем добираться лет десять", — мрачно отметил про себя Амундсен, награждая пинком драчливого Лассесена.

Так, с остановками через каждые десять-двадцать метров, путешественники двинулись вглубь южного материка. Смех на палубе "Фрама" вскоре превратился в громовой хохот, и хотя сани постепенно отдалялись от берега, он по-прежнему был хорошо слышен. "Поделом мне, нечего было вчера смеяться над Кристенсеном", — ругал себя Руал, в очередной раз спрыгивая с саней и пытаясь заставить собак выполнять положенную им работу. Хотя куда больше веселья товарищей, его беспокоило другое: как-то слишком уж неудачно их экспедиция начала делать свои первые шаги по льду Антарктиды. Сначала охота на тюленей, в которой полярники остались без добычи, теперь поездка на санях с такой скоростью, что они быстрее дошли бы до места стоянки пешком… Не нахлынет ли на его команду новая волна суеверий? Не появятся ли у них мысли о том, что такое несчастливое начало означает не менее провальный конец?

Что ж, решил про себя Амундсен, если даже такие разговоры будут, у него хватит силы убеждения, чтобы пресечь их в самом начале. Он поднял с земли кусок слежавшегося снега, снова забрался в сани, уселся на ящики со снаряжением рядом с Бьоланом и с размаху бросил снежок вперед. Этот маленький "снаряд" упал в нескольких метрах от Полковника, и вожак упряжки с готовностью рванулся к месту его падения, посчитав снежок своей законной добычей. Другие собаки погнались за ним, и сани, в конце концов, начали набирать более-менее приличную скорость. Они взлетели на один снежный пригорок, потом на следующий, и их пассажиры, наконец, увидели воткнутую в снег лыжную палку. Собаки тоже заметили что-то новое среди бесконечных снегов и припустили еще быстрее.

Через пару минут они уже вовсю обнюхивали палку, а их хозяева стаскивали с саней первую большую палатку…

Глава XVI

Антарктида, мыс Скьюа, 1911 г.

Первым делом решено было выгрузить на берег самого южного континента животных. Команда "Терра Новы", измученная многодневной качкой во время поисков подходящего места для причаливания, с трудом вытащила на палубу большую деревянную клеть, а Лоуренс Отс, взяв в помощники русских конюхов и троих матросов, отправился к загонам для пони. Сначала решено было вывести и загнать в клетку самого спокойного из них — крупного пони с пышной гривой по кличке Скучный Уилли, который доставлял своим хозяевам меньше всего хлопот. Однако их расчеты не оправдались: всегда тихий и как будто бы сонный пони, выйдя на палубу и почувствовав свежий морозный воздух, полный незнакомых ему запахов, то ли испугался, то ли, наоборот, обрадовался, что его заточению в стойле настал конец, и мгновенно стряхнул с себя свое обычное оцепенение. Он затряс головой, звонко заржал и дернулся к краю палубы, словно желая рассмотреть, куда его, в конце концов, привезли. Отс и его помощники потянули пони в другую сторону, но Уилли принялся упираться и недовольно фыркать, щелкая крупными бледно-желтыми зубами. К клетке его тащили шестеро путешественников: трое тянули "самого смирного пони" за уздечку, а еще трое подталкивали его сзади, рискуя стать мишенью для его копыт. К счастью, Уилли не лягался — он вообще отказывался шевелить ногами, и основную часть пути к клетке его двигали по палубе, как какой-нибудь тяжелый ящик.

— Дмитрий, вы для нас точно пони закупили? По-моему, вас обманули и подсунули вам осла! — подшучивали матросы над русским специалистом по лошадям. Тот, плохо понимая английский язык, на всякий случай робко улыбался товарищам — вдруг они недовольны тем, что пони, за которых он отвечает, отказываются его слушаться?

Все же общими усилиями Скучный Уилли был водворен в клетку, и ее начали медленно спускать с борта корабля на белоснежную поверхность ледника. Пони нервно ржал и пытался забиться в угол, но когда пол клетки коснулся земли, успокоился и даже попытался просунуть морду между ее прутьями, с любопытством глядя на белую равнину, так не похожую на крутые горы его родины. Другие матросы, заранее сошедшие на берег, отперли клеть и вывели пленника наружу — на этот раз Уилли не сопротивлялся и сам охотно вышел на снег, продолжая удивленно смотреть вокруг и нюхать ледяной воздух.

— Отпустите его, пусть на воле побегает! — крикнул с борта Отс. Матросы послушно выполнили его указание, и Скучный Уилли, впервые в жизни предоставленный самому себе, неуверенно зашагал по снежному насту. Лоуренс убедился, что пони ведет себя спокойно, и поспешил к стойлам — заманивать в клетку следующего четвероногого путешественника.

Дальнейшая работа по выгрузке пони растянулась на полдня. Скучный Уилли, как и ожидал Отс, оказался самым тихим и послушным среди лошадей: остальные шестнадцать пони сопротивлялись еще сильнее, чем он. Они вырывались из рук матросов и конюхов, брыкались и старались укусить тех, кто держал их за уздечки, падали на палубу и резко вскакивали на ноги, стряхивая с себя людей, они упирались, когда их затаскивали в клетку и когда, уже на берегу, их пытались вывести из них — словом, казалось, что пони поставили перед собой цель как можно больше мешать полярникам и с блеском ее добились. Особенно отличился самый крупный и сильный пони, которого звали Кристофер. Его путешественники помнили еще по посадке на корабль: уже тогда этот пони показал всем свой крутой нрав и нежелание подчиняться кому бы то ни было. Отс, впрочем, заверил тогда Скотта и остальных, что за время путешествия сумеет приручить и выдрессировать Кристофера, но на борту "Терра Новы" ему это не удалось. Правда, в тесном стойле, где не было никакой возможности кого-нибудь лягнуть, Кристофер вел себя относительно спокойно, но как только буяна вывели на свободное пространство, его нелюбовь к послушанию тут же снова дала себя знать. Он брыкался всеми четырьмя ногами, бросался из стороны в сторону, откусывал куски меха и ткани от курток возившихся с ним людей, и те уже были уверены, что никогда не смогут ни загнать строптивое животное в клетку, ни упрятать его назад, в стойло. Все же каким-то чудом лягавшегося Кристофера затолкали в клеть. Все вздохнули с облегчением, но это был лишь конец первого действия спектакля под названием "Выгружаем Криса". Пока клетка спускалась вниз, пони метался по ней, как бешенный, заставляя толстые доски, из которых она была сделана, опасно скрипеть и трещать. Уже выпущенные на берег пони подбадривали его задорным ржанием, Кристофер тоже ржал им в ответ и еще резвее подпрыгивал внутри клетки. Почти все, наблюдавшие за этим, были уверены, что прочная клеть не выдержит такого обращения и развалится на части. Как ни странно, она уцелела, хотя Кристофер, без всякого сомнения, приложил все усилия, чтобы ее разломать.

Следующим многотрудным этапом стало выдворение Кристофера из клетки, тоже занявшее немало времени и отобравшее у матросов остатки сил, и без того растраченных на предыдущих пони. Клетка снова трещала, пони по-прежнему бросался из стороны в сторону, не давая поймать себя за уздечку, матросы, выйдя из себя, оглашали пустынный берег мыса Скьюа изощренными проклятиями, а другие лошади, отбежав, на всякий случай, подальше, ржали без передышки. Кончилось все тем, что, выбившись из сил, матросы отпустили Кристофера и чуть отступили от клетки, обдумывая, как еще можно попробовать вытащить его наружу. Упрямый пони еще пару минут бил по полу клетки копытами, а потом, заметив, что больше его никто не трогает, растерялся и сам выскочил в распахнутую деревянную дверь, после чего галопом помчался к своим товарищам. Люди на "Терра Нове" издали радостный победный клич и проворно подняли клеть на борт, пока Кристофер снова не забрался в нее, чтобы доставить им еще полчаса нервных хлопот. Сам же Крис проскакал вокруг остальных пони, поднялся на дыбы, а после этого плюхнулся на снег и принялся кататься по нему, взбрыкивая всеми четырьмя ногами. Другие лошади тут же последовали его примеру и долго валялись в снегу, после чего резко вскакивали и принимались отряхиваться. Больше всего они при этом напоминали не лошадей, а молодых озорных собак, выведенных на прогулку и отпущенных нестрогим хозяином с поводка.

Новые пони, которых спускали с корабля — тоже не без трудностей, хотя, по сравнению с Кристофером, они вели себя просто ангельски — присоединялись к своим веселящимся родичам и тоже с удовольствием дурачились на снегу. А чуть поодаль, на краю полого уходящего в воду ледяного берега за всем происходящим наблюдали "коренные жители" Антарктиды — большая группа невысоких, но очень важных на вид пингвинов. Занятые выгрузкой пони, путешественники не сразу заметили этих пернатых зрителей, и к тому времени, когда Дмитрий обратил на них всеобщее внимание, на берегу уже собралась целая толпа гладких черно-белых птиц. Они, не отрываясь, смотрели на корабль и резвящихся пони, но приближаться к ним не решались, а когда Кристофер, делая очередной круг по мысу, поскакал в их сторону, проворно отбежали назад и нырнули в спокойную черную воду.

— Ну, Крис! — Лоуренс сердито погрозил буйному пони с борта кулаком. — Всю дичь распугал, а ведь мы могли бы уже сегодня свежего мяска поесть!

— Нам сейчас не до этого, — возразил Скотт, передергиваясь. — Надо сперва все выгрузить, обустроиться… Проживем пока и на консервах.

На заснеженный берег опустили последнего пони, который тут же с радостным ржанием бросился наверстывать упущенное и кататься по земле. Уставшие полярники заулыбались, и только Роберт с мрачным видом смотрел на край льдины, с которого прыгнула в океан пингвинья стая. Стая ни в чем не повинных птиц, на которых скоро его люди начнут охотиться.

От грустных мыслей начальника экспедиции отвлек собачий лай: пришла очередь других четвероногих полярников сходить на берег. Крупные, не намного меньше и гораздо лохматей, чем пони, ездовые псы легко сбежали на берег и тоже бросились чистить снегом свой роскошный густой мех. Затем они долго отряхивались, а после этого разбрелись по мысу, тщательно обнюхивая незнакомую территорию и время от времени порыкивая друг на друга и на пони. Никого из них, в отличие от их хозяев, начинавшаяся новая жизнь не пугала. Наоборот, оказавшись на просторе и свежем воздухе после душных и тесных загонов на корабле, животные только радовались, а все новое вызывало у них жгучее любопытство.

Люди же смотрели на все менее оптимистично — им предстояло еще выгружать на берег огромное количество снаряжения. Несмотря на то, что возня с пони отняла у моряков и ученых почти все силы, Роберт настоял, чтобы часть ящиков спустили на землю в тот же вечер, в то время как часть матросов строила из снега загон для защиты собак и лошадей от ветра. За этими работами по-прежнему с любопытством наблюдали пингвины — иногда они подходили так близко к людям, что тем приходилось отгонять их громкими криками или науськивать на них собак. А однажды к пингвинам присоединились куда более страшные "зрители" — косатки. Их огромные головы высунулись из океана возле самого берега и ужасно напугали собак и пони, а когда полярники попытались успокоить животных и оттащить их подальше от морских хищников, косатки принялись резвиться в воде и едва не разрушили покрывающую мыс льдину. После этого "визита" морских хищников собаки и лошади долго нервничали и отказывались есть, да и люди никак не могли перестать оглядываться на океан и вздрагивать, увидев даже небольшие волны — им казалось, что из воды вот-вот снова появятся уродливые черные головы с огромными зубастыми пастями. Но переживать им было некогда: разгрузка должна была идти своим ходом, а опасения полярников, по мнению Роберта, уважительной причиной для промедления не являлись. Он и сам, вспоминая косаток, каждый раз вздрагивал, но не позволял себе поддаваться страху. И тихо радовался, что больше косатки не подплывали так близко к мысу — их оскаленные морды и треугольные плавники мелькали над водой только вдали.

Так продолжалось и несколько последующих дней. Работа шла по девятнадцать часов в сутки с небольшими перерывами на еду, порой кто-нибудь из членов экспедиции начинал клевать носом, просто присев на минуту для отдыха, но Скотт призывал каждого из них поспешить и как можно скорее освободить "Терра Нову" от груза. И его товарищи, не жалуясь на тяжелую работу и недостаток сна, без возражений соглашались с тем, что надо торопиться. Хотя о причине этой сумасшедшей спешки никто ни разу не сказал вслух ни одного слова — с тех самых пор, когда перед отплытием из Австралии Скотт собрал всех участников экспедиции и с каменным лицом сообщил им, что у них появились соперники в борьбе за Южный полюс, имя Руала Амундсена не упоминалось ни в одном разговоре даже мельком. Слишком уж страшный вид был в тот момент у начальника экспедиции, и любой из тех, кто при этом присутствовал, посчитал бы верхом бестактности напоминать ему о конкуренте. Но, несмотря на то, что об Амундсене не говорили, он все время присутствовал у каждого из членов экспедиции в памяти и заставлял их спешить, отказывая себе в лишней минуте отдыха.

Именно благодаря этому подгоняющему их образу соперника, полярникам удалось достаточно быстро сгрузить на берег все необходимое для экспедиции. Многие уже предвкушали следующий этап работы — перевозку грузов к месту зимовки. Во время нее они, по крайней мере, смогли бы с чистой совестью отдыхать, сидя в санях, и это помогло бы им хоть немного восстановить силы. Поэтому день, когда из трюма вытащили и спустили на берег сани, был для них особенно радостным — это означало, что до отъезда на мыс Эванс, где экспедиция должна была зимовать, оставалось совсем не много времени.

Выгруженные с судна сани путешественники сами оттаскивали подальше от края берега: запрягать в них собак или лошадей для такой мелочи было излишне хлопотно. Их четвероногие помощники смотрели на это с явным любопытством и время от времени удивленно ржали или лаяли.

— По-моему, они над нами смеются, — вздохнул офицер Виктор Кемпбелл, кивая на собаку по кличке Красавица, которая не спускала глаз с впрягавшихся в моторные сани полярников и яростно размахивала похожим на лисий пушистым хвостом. — Думают: что за идиоты у нас хозяева, купили нас для работы, а теперь сами же эту работу вместо нас и делают!

— Ничего, когда мы начнем на них ездить, они быстро смеяться перестанут, — проворчал вставший в упряжку рядом с ним молодой биолог Эпсли Черри-Гаррард. — Давайте, господа, тянем! Красавица, фу!

Пять человек разом шагнули вперед, натянув опоясывавшие их ремни, и сани медленно сдвинулись с места и поползли по снегу. Несмотря на скользкую поверхность и хорошо отполированные полозья, волокли их полярники с трудом: металлический мотор весил слишком много. Через пару десятков ярдов полярники уже едва дышали от напряжения и с тоской думали о том, что в трюме "Терра Новы" стоят еще двое таких же тяжеленных саней.

— Ничего! — подбодрил товарищей Черри. — Зато потом эти моторы сами нас к полюсу понесут. С ветерком! — тут молодой человек сообразил, что его слова звучат слишком самоуверенно, как будто уже точно решено, что он будет сопровождать Скотта до самого полюса, и поспешно исправился. — Я хочу сказать — понесут мистера Роберта и тех, кого он с собой возьмет…

Помогавшие ему полярники промычали в ответ что-то мало разборчивое: поход на полюс пока был для них слишком отдаленным будущим, да и шансов отправиться туда у них было совсем не много. А сейчас, в настоящем, моторные сани были для них просто самым тяжелым грузом, а не надежным "механическим помощником". Тем более, что их полозья уже начали вязнуть в рыхлом слое снега.

— Все, дальше не потащим! — устало выдохнул кто-то позади Черри. — А то еще застрянут там…

— Они и здесь могут застрять, тут вчера ребята по пояс проваливались, — вспомнил Кэмпбелл, заметив чуть в стороне наполовину занесенные снегом глубокие следы, оставленные кем-то из путешественников. — Может, вон туда сдвинемся? — он махнул рукой влево, на более плотный снежный наст, где тоже виднелись отпечатки чьих-то ног, но уже гораздо менее глубокие.

Черри-Гаррард поежился: одна только мысль о том, что сейчас ему придется разворачивать сани и волочить их еще несколько ярдов, отняла у него остатки сил.

— Тут везде провалиться можно — просто снегу очень много, — сказал он уверенно. — Главное, что лед под ним твердый.

Спорить с биологом никто не стал — остальным путешественникам тоже хотелось скорее освободиться от саней и заняться чем-нибудь более легким. Вскоре, после небольшого перерыва на отдых, они уже перетаскивали ящики с керосином. На которые позже уселись, чтобы еще немного передохнуть.

— Какая-то здесь погода совершенно не антарктическая… — усмехнулся Черри, которому уже давно было жарко. — По-моему, в Лондоне и то зимой холоднее бывает.

— Радуйтесь, Эпсли, что пока не очень холодно, — попытался отрезвить молодого человека Кемпбелл. — Зимой мы все будем по этой сегодняшней погоде тосковать…

— Наверное, да, — задумчиво кивнул Эпсли. — Надо пока наслаждаться моментом!

Он поерзал на месте, устраиваясь поудобнее и рассчитывая посидеть еще несколько минут, но уже в следующий миг раздавшийся со стороны "Терра-Новы" крик заставил молодого человека вскочить на ноги и испуганно завертеть головой.

— Полундра!!! — не своим голосом кричал один из стоявших возле борта матросов. — Сани, сани! Скорее!!!

К тому месту, где Кэмпбелл и Черри оставили первые моторные сани, уже неслись другие путешественники — все, кто в этот момент оказался на земле, а не на борту корабля. С санями на первый взгляд все было как будто бы нормально, однако, когда Эпсли подбежал к ним поближе, ему стало ясно, что что-то с ними все же не так — они словно бы глубже погрузились в снег и слегка накренились в сторону. Однако те, кто добрался до саней раньше, почему-то шарахнулись назад и еще громче завопили что-то неразборчивое. А сани вдруг еще сильнее завалились на бок и стали исчезать под сероватым подтаявшим снегом…

Черри-Гаррард перепрыгнул еще через один невысокий сугроб и, наконец, увидел то, что еще раньше заметили матросы с палубы "Терра Новы" — снег под санями пересекало несколько быстро растущих трещин, в которых плескалась черная, как ночное небо, вода. А самая большая трещина проходила прямо под санями, рядом с одним из их полозьев, и именно в нее сани пока еще медленно, но с каждой секундой все быстрее сползали.

Словно во сне Эпсли увидел, как его товарищи накидывают на бортики саней тросы и пытаются удержать их на льду. Еще секунду он с ужасом смотрел, как они скользят по мокрому снегу, отступая от трещины, а сани, наоборот, проваливаются все глубже и тащат путешественников за собой, а затем, словно очнувшись от испуга, бросился на помощь своим товарищам и тоже вцепился в трос. Рядом затрещал ломающийся лед, из новых трещин взметнулись замерзающие на лету брызги. Кто-то опять закричал, кто-то громко выругался…

Сани плавно, но неотвратимо погружались в воду. Десять человек, повисших на тросах всем своим весом, могли лишь немного замедлить их падение, но не остановить его. Сани подтаскивали их к краю широкой трещины, и морякам приходилось выпускать тросы из рук и отскакивать назад, чтобы не исчезнуть в ледяной чернильной воде вместе с ними. И чем больше людей бросали это бесполезное дело, тем быстрее сани скрывались под водой.

— Черри, назад! — схватил молодого биолога за плечо Виктор Кэмпбелл. — Назад, а то провалитесь!

Эпсли был уже у самого края разлома, похожего теперь на самую настоящую пропасть, но разжать руки было выше его сил. Моторные сани, главная надежда Скотта достичь полюса! Их нельзя было так легко, в самом начале пути, отдавать темной воде!

— Черри, это приказ! — рявкнул ему в ухо голос Кэмпбелла, и Эпсли, наконец, отпустил свой конец троса. То же самое сделали и двое матросов, тоже до последнего надеявшиеся спасти сани. Деревянные полозья мелькнули над трещиной и без единого всплеска скрылись под водой — тяжелый мотор мгновенно утащил так и не проехавшие ни одной мили сани на дно.

Черри-Гаррард оглянулся на тех, кому только что помогал бороться со стихией, и увидел бледное, как окружавшие их снега, лицо Скотта. Начальник экспедиции, как завороженный, смотрел на поглотившую его сани трещину и молчал. Но спустя минуту, обнаружив, что теперь все взгляды обращены на него, Роберт шумно вздохнул, и его лицо снова приняло решительное и жесткое выражение.

— Работаем дальше, — приказал он растерявшимся друзьям. — Это ничего не значит, у нас еще двое моторных саней, мы все равно справимся! Работаем дальше.

Глава XVII

Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.

Направляясь утром к палаткам, в которых жили собаки, Руал любил оглянуться на деревянный зимовочный дом, названный полярниками Фрамхеймом, и убедиться, что их жилище, освещенное незаходящим солнцем и сильно припорошенное с одной стороны снегом, выглядит так, будто стоит в этом месте уже много лет, а не около месяца. Построенные рядом с домом высокие ледяные стены, за которыми были спрятаны от собак тюленьи и пингвиньи туши, и начатый, но еще не доделанный снежный вал для защиты от ветра еще больше усиливали это впечатление. Смотреть на это было приятно — почему-то возникало ощущение, что точно так же этот дом и окружающие его ледяные постройки простоят среди белых холмов еще год, а если понадобится, то и больше. И эта уверенность сопровождала начальника экспедиции весь день, пока они с друзьями ездили на собаках к кораблю и возвращались с новой партией груза обратно.

Собаки знали, что хозяева сейчас придут к ним, когда те еще только открывали дверь дома, и к тому времени, когда Амундсен с Вистингом подошли к их жилью, оттуда уже доносился радостный приветственный лай. Следуя заведенному еще на корабле ритуалу, путешественники обошли всю палатку, погладив и потрепав по голове каждого из довольно вилявших хвостами псов и только после этого принялись отвязывать от подпиравших палатку шестов тех собак, которых собирались ставить в этот день в упряжку. Лассесен и Полковник, одни из самых больших любимцев Руала, вертелись вокруг него волчком, то и дело вставая на задние лапы и пытаясь поставить передние хозяину на грудь. На других собак, порывавшихся сделать то же самое, они при этом грозно порыкивали, и Амундсен поспешил отвязать их обоих первыми и поскорее вывести их на улицу.

Там он отпустил огромных псов на свободу, и Полковник принялся деловито обнюхивать новые следы полярников на снегу, а Лассесен вприпрыжку бросился к соседней палатке, зачем-то обежал вокруг нее, а потом, плюхнувшись в небольшой сугроб, стал валяться в нем, разбрасывая рыхлый снег во все стороны. Амундсен и его помощник, тем временем, выпустили из палатки остальных собак, и вся стая, уже знавшая, чем им придется заниматься, потрусила к присыпанным снежной крупой саням. Лассесен обогнал своих собратьев и первым добежал до саней, о чем сразу же сообщил всем вокруг звонким лаем.

Наблюдая за тем, как Лассесен резво скачет по сугробам, Руал облегченно вздохнул — значит, его отмороженная два дня назад лапа окончательно пришла в норму. Хотя этого и следовало ожидать, но все же тогда, увидев, как пес неловко передвигается на трех лапах, даже не пытаясь наступить на правую заднюю, Амундсен здорово испугался. Пришлось ловить хромающую собаку за ошейник, тащить ее в дом, разматывать цепь, в которой случайно запуталась ее лапа, и больше получаса медленно согревать эту лапу руками. Лассесен сперва недовольно ворчал, сердясь на хозяина за то, что тот увел его с улицы, где он успел потрепать еще не всех собак из других упряжек, а потом, когда в лапу стала возвращаться чувствительность, начал тонко, по-щенячьи скулить, мгновенно лишившись своего грозного и независимого вида. Время от времени Руал, хорошо знавший, какую его пациент должен был испытывать боль, гладил его по носу и по голове, но отнимать руки от пострадавшей лапы надолго было нельзя, и в основном собаку приходилось успокаивать голосом.

— Будешь в следующий раз знать, как отвязываться, пока никто не видит, — ласково ворчал на него Руал во время всей процедуры. — Будешь знать, как цепь на себя наматывать… Ну не скули, не скули, ты же ездовой пес, а не комнатная собачка какая-нибудь! Вполне можешь и потерпеть!

Обиженный на сравнение с комнатной собачкой Лассесен с тихим рычанием показывал Амундсену зубы, но его глаза все равно смотрели на хозяина с бесконечным доверием и благодарностью. Наконец, лапа стала такой же теплой, как и руки Руала, а потом и еще теплее, а сам пес перестал скулить от боли, и Амундсен оставил его в доме — отдыхать и думать над своим поведением. На следующий день, убедившись, что Лассесен почти не хромает и вообще выглядит здоровым, Руал вернул его в собачью палатку, но полностью избавиться от беспокойства за пса ему не удалось. Зато теперь он, наконец, убедился, что неприятность с обморожением прошла для Лассесена без всяких последствий.

— Все, больной, кончилась твоя сладкая жизнь, пора работать, — усмехнулся главный полярник и, отработанным движением схватив Лассесена за ошейник, повел его к саням. Вистинг, вокруг которого тоже вертелись радостные собаки, начал запрягать их в другие сани, и вскоре оба путешественника уже были готовы ехать на побережье. Помахав другим полярникам, которые к тому времени тоже подтянулись к саням, Вистинг забрался в сани, и его собаки дружно рванулись с места, в очередной раз огласив окрестности звонким лаем. Псы в упряжке Амундсена тут же последовали их примеру — не дождавшись, пока их хозяин займет свое место в санях.

— Куда?! А ну стоять!!! — брошенный собственными собаками, Руал попытался ухватиться за бортик саней и опрокинуть их набок — обычно это помогало остановить убегавших животных, но его рука в огромной меховой варежке схватила пустоту: Полковник и его товарищи помчались за Вистингом слишком стремительно. Изрыгая проклятия и размахивая кнутом, Руал погнался за беглецами, но с таким же успехом он мог бы попытаться догнать автомобиль: пустые, ничем не нагруженные сани были такими легкими, а снежный наст, по которому собаки их везли, таким гладким и скользким, что они почти сразу оказались на добрую сотню метров впереди своего командира. Амундсен машинально пробежал за ними еще несколько шагов, поскользнулся и под задорный хохот своих друзей плюхнулся на снег.

— Ух, бесстыдники! — Руал погрозил убежавшим собакам кулаком, вскочил на ноги и принялся искать выроненный кнут. Вистингу, тем временем, удалось, наконец, остановить своих разогнавшихся собак и повернуть сани обратно к забытому возле дома командиру. Упряжка Амундсена, догнав своих "соперников" победоносно залаяла и тоже потащила сани назад — впрочем, довольно медленно, потому что и пристегнутый впереди всех Полковник, и его собратья уже догадывались, что хозяин вряд ли погладит их по головке за самовольный отъезд.

— Лови свою живность, пока опять не сбежала! — весело крикнул Вистинг. Руал к тому времени уже подбежал к провинившейся упряжке, сердито прикрикнул на опустивших уши и всем своим видом выражавших вину собак и забрался в сани. Остальные путешественники к тому времени уже тоже были готовы ехать, и вскоре несколько саней вытянулись в длинную вереницу, быстро помчавшуюся по белым просторам к поджидавшему их у берега кораблю. Впереди по-прежнему ехал Вистинг, и другие собаки изо всех сил старались догнать его упряжку, так что их даже приходилось придерживать. Все шло, как обычно — до того момента, когда сани Вистинга поднялись на очередной, самый высокий в этих местах холм и он внезапно привстал и принялся всматриваться куда-то вперед, а потом, обернувшись к ехавшим за ним товарищам, начал яростно размахивать руками.

— Что он там увидел? — обеспокоено проворчал Руал, тоже приподнимаясь в санях. Вистинг что-то крикнул, но до него было слишком далеко, и ни Амундсен, ни те, кто ехал позади него, не смогли разобрать ни слова.

Между тем на холм въехали следующие сани, которыми управлял Улав Бьолан, и внезапно он тоже подскочил на своем сиденье и несколько раз махнул рукой. Остальные полярники, сгорая от нетерпения, принялись подгонять своих собак. И каждый из них, оказавшись на вершине холма, начинал приплясывать и что-то кричать остальным, тем, кто пока ничего не видел.

К тому времени, когда на холм поднялись сани Руала, он был готов увидеть там все, что угодно. И все равно открывшееся перед ним зрелище стало для него полной неожиданностью — рядом со слегка размытым в тумане силуэтом "Фрама" на горизонте виднелись устремившиеся в небо мачты еще одного корабля.

— Парни, давайте скорее сюда! — заорал Амундсен, вскакивая с места и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие. Ехавшие за ним Хансен и Стубберуд крикнули что-то в ответ, но ветер донес до Руала только отдельные звуки. Он еще раз, теперь уже с досадой махнул рукой и прикрикнул на запыхавшихся во время подъема на холм собак. "В конце концов, чего мы все так с ума сходим? — усмехнулся он про себя. — Знали же, что Скотт тоже сейчас в Антарктиде! Так почему бы его судну не пройти вдоль берега? Нет в этом ничего удивительного, обычное дело для полярной экспедиции".

Тем не менее, мысль о том, что сейчас он встретится с английскими полярными исследователями и, может быть, даже с самим Робертом Скоттом, почему-то взволновала Руала не на шутку. "Сколько я уже по-английски не болтал? — думал он раздраженно. — Не помню ведь ничего, да и акцент у меня… Вот они повеселятся, когда попробуют понять, о чем я им толкую! А если они нас вообще не поймут? А если примут нас за грубых дикарей — которыми мы, собственно, и являемся?.. Да уж, надо будет, когда приедем, сказать всем нашим, чтобы поприличнее себя вели. Хотя на "Фраме" Скотт, наверное, уже побывал…"

Убедив себя, что причина его беспокойства заключается в страхе потерять перед соперниками лицо, Руал еще раз прикрикнул на собак, и они, довольные, что дорога снова пошла под гору, понесли его сани со всей скоростью, на какую только были способны. За холмом начиналось широкое ровное пространство, и двигавшиеся до этого шеренгой сани смогли перестроиться и ехать рядом друг с другом, поэтому к берегу все члены команды Амундсена приблизились почти одновременно. На обоих кораблях их заметили издалека, и к тому времени, когда полярники подкатили к краю берега, на ледник уже спустились капитан "Фрама" Нильсен с несколькими матросами и двое незнакомых Руалу мужчин.

— Лейтенант Виктор Кэмпбелл, — назвал себя норвежским путешественникам один из них.

— Лейтенант Пеннелл, — представился вслед за ним другой.

Амундсен посмотрел на них с облегчением и в то же время разочарованно: он и радовался, что Роберт Скотт остался в своем зимовочном лагере, и жалел, что не сможет познакомиться с этим человеком. Он назвал свое имя и представил англичанам всех своих спутников. Несколько собак, то ли тоже желая, чтобы их познакомили с гостями, то ли решив немного поохранять от них свою территорию, начали лаять, но хозяева быстро пресекли поднятый ими шум и пригласили помощников Скотта подняться на борт "Фрама". Кэмпбелл и Пеннелл, уже побывавшие там накануне, когда "Терра Нова" только причалила к берегу, с вежливыми улыбками согласились нанести норвежским морякам еще один визит, и вместе со всеми отправились на корабль, с любопытством оглядываясь на собак, большинство из которых, несмотря на сковывавшую их движения упряжь, тут же попытались сцепиться друг с другом.

— Парни! — окликнул Руал своих товарищей по-норвежски, постаравшись придать своему голосу такой тон, будто бы он просто раздавал какие-нибудь хозяйственные распоряжения. — Будьте так добры — не расспрашивайте их ни о чем. Особенно о том, как у них все устроено в лагере и когда они собираются на полюс. Нам это все не нужно.

— Да мы бы и сами не стали, больно надо! — с некоторой обидой в голосе откликнулся Хельмер Хансен. Остальные члены экспедиции тоже заворчали, что секреты соперников их не интересуют, и Амундсен удовлетворенно улыбнулся. А потом принялся старательно вспоминать английские слова, готовясь к долгим расспросам конкурентов.

Оказавшись в кают-компании, гости и правда принялись оживленно беседовать с Амундсеном и его друзьями об их лагере. Общих знаний английского языка, у каждого норвежца далеко не идеальных, хватило, чтобы поддерживать разговор, и вскоре все присутствующие забыли о своем соперничестве. Осторожные попытки англичан узнать побольше о конкурирующей экспедиции превратились в обмен мнениями двух разных, но одинаково опытных команд полярных исследователей. Несмотря на то, что подчиненные Руала не забывали о его просьбе, гости с британской стоянки сами не стали скрывать некоторых деталей своей жизни в Антарктике, а потому в их беседе сразу возникло множество поводов для советов и споров о том, как лучше защититься от холода и метелей, безопаснее пережить зиму, удобнее расположить склады и о многом другом.

Несмотря на то, что день у всех полярников был строго распланирован и каждого из них ждало множество дел, они позволили себе ненадолго отступить от графика и посвятить полтора часа разговору. Это время пролетело, как одна минута. Но болтать до бесконечности ни норвежцы, ни их гости не могли, и, в конце концов, посмотрев на часы и вздохнув, они нехотя начали вылезать из-за стола. Британцы, виновато разводя руками, сказали, что им пора возвращаться на свой корабль, норвежцы в ответ объявили, что у них слишком много работы, но и те, и другие искренне заверили друг друга, что больше всего на свете им хотелось бы пообщаться еще. Но дела действительно не могли больше ждать, и временное "перемирие" между собеседниками закончилось. Британцы еще предлагали команде "Фрама" написать письма в Европу, чтобы "Терра Нова", в случае чего, могла доставить их в цивилизованный мир, норвежцы еще вежливо отказывались, ссылаясь на то, что у них совсем не осталось времени, но атмосфера в кают-компании была уже иная, гораздо более напряженная. Постепенно заинтересованные коллеги снова начали превращаться в настороженных и ждущих друг от друга подвоха конкурентов…

Спускаясь на берег, Кэмпбелл и Пеннелл опять обратили внимание на огромную стаю собак. По-прежнему привязанные возле саней, они больше не дрались, но продолжали "переговариваться" друг с другом громким лаем.

— Сколько их у вас? — небрежно спросил Виктор у отправившегося проводить их Амундсена. — Сотня наберется?

— Почти, девяносто семь, — с гордостью отозвался Руал. — Еще щенки есть — мы как раз недавно их увезли на зимовку. На судне все страшно радовались!

— Тяжело было содержать столько зверей сразу?

— Нет, не очень тяжело, но слишком уж часто приходилось мыть палубу — хотя бы по два раза в день.

— Надо же! У нас две собачьи упряжки, и возни с ними было… — вздохнул Кэмпбелл, но потом вдруг резко сменил жалующийся тон на более веселый. — Но мы быстро научились со всей нашей живностью ладить!

— Всего две? — удивился Руал. — И несколько пони? Все-таки это очень мало. Хотите, мы с вами поделимся собаками? — предложил он вдруг совершенно неожиданно для себя.

Виктор Кэмпбелл вытаращился на него в крайнем изумлении, а потом неуверенно оглянулся на своего помощника. Пеннелл стоял неподалеку от саней Бьолана и пытался рассмотреть собачью упряжь, однако подойти совсем близко ему мешало тихое, но угрожающее рычание четвероногих полярников.

— Спасибо за предложение, но наших собак нам хватит, — вежливо, но как-то холодно и сухо ответил Кэмпбелл Руалу. — Мистер Скотт и эти две группы не хотел брать.

— Если вы привезете собак с собой, он вряд ли откажется, — попробовал настоять на своем Руал. — Не отсылать же их обратно!

Виктор посмотрел на него с еще большим удивлением и не сразу сумел подобрать слова для ответа.

— Вы не понимаете, как мы его уважаем, — попробовал он, наконец, разъяснить норвежскому путешественнику, какие отношения установились между Скоттом и его подчиненными. — Если он что-то решил, мы в жизни не станем ему перечить и делать что-то за его спиной!

— Так ведь я же не плохое что-то вам предлагаю сделать! — вспыхнул Амундсен. — Я, наоборот, помочь хочу!

И тогда во взгляде Кэмпбелла появилось что-то вроде снисхождения:

— Нет, мистер Эймандсен, вам не понять. Да мы, если Скотт нам прикажет головой вперед в пропасть броситься, не раздумывая, это сделаем! А вы нам предлагаете нарушить его правила…

— Ну, не знаю… — от такого горячего ответа Руал растерялся. — Как хотите, конечно. Но ваш командир напрасно не доверяет собакам. Моторные сани и лошади — это все-таки новшество. Даже если они вас не подведут, желательно все-таки подстраховаться. Я вон тоже собак больше, чем нужно, взял, — полярник кивнул на ближайшую собачью упряжку. — Исключительно на всякий случай.

— Подстраховка тут не при чем, — все так же холодно возразил Виктор. — Мистер Скотт не хотел брать с собой много собак. Ему их жалко, а вас, как я понимаю, такие вещи не сильно беспокоят.

— Да, — спокойно подтвердил его слова Руал. — Я больше беспокоюсь за людей.

Полчаса спустя "Терра Нова" медленно отчалила от берега. Норвежцы помахали ей вслед и вернулись к своим делам — из-за визита соперников они и так потеряли очень много времени, и теперь им надо было срочно наверстывать упущенное. Ящики и тюки, несмотря на их тяжесть, перетаскивались к саням и водружались на них с такой скоростью, что к тому времени, когда все было готово, силуэт английского судна все еще был слегка виден в сгустившемся над водой тумане.

Руал, старательно закреплявший ящики на своих санях, поднял голову и проводил "Терра Нову" задумчивым взглядом.

— Чего загрустил? — спросил его проходивший мимо Вистинг. — Неужели опасаешься, что Скотт победит? Не переживай, у нас шансы гораздо лучше!

— Да нет, из-за этого я не особо волнуюсь, — неуверенно пробормотал Амундсен. — Я о другом думал… Вот скажи, Оскар, если бы я приказал тебе сигануть вниз головой в какую-нибудь трещину, ты бы что сделал?

— Ммм? — Вистинг удивленно вскинул брови, пригляделся к своему руководителю повнимательнее, а потом весело расхохотался. — Отличная шутка, Руал!

Он с размаху хлопнул Амундсена по плечу — так, что человек менее могучего сложения от такого удара запросто мог бы и упасть. Руал же только слегка покачнулся и, вслед за Оскаром, облегченно рассмеялся.

Глава XVIII

Антарктида, мыс Хат, 1911 г.

Роберт сидел в санях, которые довольно резво везли вперед примирившиеся со своей участью пони, и смотрел на бежавшие ему навстречу невысокие снежные холмы, окрашенные заходящим солнцем во все оттенки сиреневого, розового и бордового цветов. В памяти всплывали почти такие же пейзажи, много раз виденные им во время его первого путешествия в Антарктиду, и Скотт едва заметно улыбался краешками губ. "Я вернулся… — мысленно предупреждал он этот навечно застывший в холоде континент. — Я вернулся, и на этот раз ты не выгонишь меня домой, пока я не добьюсь своей цели. Пока не побываю в твоем сердце…"

Ехавшая рядом с его санями собачья упряжка вырвалась вперед, и пони, то ли испугавшись, что их оставляют одних, то ли переняв, наконец, у своих хозяев стремление быть первыми, тоже увеличили скорость. Порыв ледяного ветра обжег заросшее щетиной лицо Роберта, но он лишь недовольно поморщился.

— Скоро приедем! — крикнул сидевший позади него Черри-Гаррард, и остальные полярники поддержали его довольными возгласами. А потом из-за очередного холма показался темный силуэт покосившегося дома с плоской крышей, издалека напоминавшего брошенный на снег гигантский спичечный коробок. И этот дом был настолько хорошо знаком Роберту, что на какое-то мгновение ему показалось, что он вовсе не покидал Антарктиду, что не было этих семи лет, прошедших после окончания экспедиции Шеклтона, что он просто возвращается в их неказистый с виду, но теплый и надежный дом после охоты на тюленей или пингвинов.

— Я вернулся! — тихо произнес Скотт, глядя на приближавшуюся деревянную хижину.

И снова были бесконечные перевозки грузов: с берега к старому дому, от него — к новому месту, выбранному для зимовки, а оттуда — еще дальше, к югу, где в спешном порядке начали устраиваться временные склады керосина и продовольствия. Тяжелые моторные сани стояли без дела, и их быстро заносило снегом. Ездили полярники на пони и на собаках, причем пони продолжали вовсю демонстрировать свой крутой нрав и упрямство. Одни подолгу не давали запрячь себя в сани, другие плелись в упряжке так медленно, что шедшие рядом люди ни на шаг не отставали от них, а прославившийся еще при спуске с корабля Скучный Уилли вскоре так ослабел, что ему пришлось увеличить порцию корма, отобрав понемногу у всех остальных лошадей. А время от времени путешественников еще и накрывала сильная метель, которую приходилось пережидать, прячась в палатки и привязывая пони и собак к саням.

Собаки, словно в насмешку над так сильно переживавшим из-за них Робертом, легко переносили холод и пургу и почти не мерзли. Впрочем, это не мешало им доставлять хозяевам другие проблемы: большинство ездовых псов оказались довольно агрессивными. Иногда они дрались между собой, а иногда, если полярники случайно оставляли их без присмотра, кто-нибудь из собак пытался напасть на пони — крупные и сильные псы совершенно не боялись их копыт и, похоже, считали лошадей чем-то вроде дичи, на которую можно охотиться. Пока путешественники успевали вовремя оттащить собак от пони, но их кровожадность все равно продолжала тревожить Скотта. В прошлой экспедиции ему достались гораздо более спокойные ездовые псы. Хотя, может быть, все дело было в том, что теперешние собаки не слишком уставали во время поездок и поэтому были не такими слабыми, как их предшественницы…

Так, постепенно, то с трудом продвигаясь вперед под пронизывающим ветром, то немного расслабляясь во время хорошей погоды, две партии английских полярников уходили все дальше вглубь антарктического континента, оставляя на своем пути выстроенные из снега и льда склады с едой и керосином. Дорога, по которой через год Скотт с несколькими избранными товарищами должны были двинуться на полюс, прокладывалась все дальше, и главная цель их путешествия уже не казалась совсем неприступной. И огорчало полярников только то, что пока по этой дороге приходилось возвращаться обратно в главный лагерь. Зато легкие разгруженные сани ехали назад гораздо быстрее, и даже истощенные походами пони могли тащить их, почти не отставая от более выносливых собак.

Впрочем, на последнем этапе пути собаки тоже заметно устали и отощали, и Роберт, испугавшись, что трагедии его первой экспедиции начнут повторяться, приказал своему отряду срезать часть пути и вернуться на мыс Эванс другой дорогой. Местность, через которую они поехали, выглядела вполне прилично — гладкая равнина, кое-где пересеченная невысокими пологими возвышениями.

Некоторое время они ехали совершенно спокойно, а потом собаки одной из упряжек, взбежав на такой холмик, вдруг начали быстро, одна за другой, исчезать под снегом.

— Что за чертовщина?! — охнул ехавший во вторых санях Черри-Гаррард, подпрыгивая на месте. Он уже видел нечто похожее во время выгрузки снаряжения с корабля, когда точно таким же манером под лед провалились моторные сани. Сидевший рядом с ним Роберт Скотт тоже вскочил, и оба, остановив сани, бросились на помощь управлявшему первой упряжкой специалисту по ездовым собакам по фамилии Мирз.

Тот и сам уже выскочил из саней и пытался удержать на поверхности снежного холма пса-вожака Османа. Двенадцать остальных собак к тому времени уже провалились в скрытую снежным сугробом трещину и теперь, хрипло и придушено рыча, висели на огромной высоте, запутавшись в кожаных ремнях своей упряжи. Почти пустые сани балансировали на краю трещины и вот-вот должны были рухнуть вниз вслед за собаками.

На то, чтобы закрепить сани, отвязать от них собак, а потом осторожно, по одной или по две, вытащить их из этой ловушки, у полярников ушло больше часа. Псы хрипели и задыхались, ремни упряжи и ошейники не давали им свободно дышать, а некоторые из них еще и ушиблись при падении, но, к счастью, четвероногие понимали, что им хотят помочь, и, по крайней мере, не мешали хозяевам это делать. Скотт и его помощники вытаскивали присмиревших собак одну за другой и, с трудом распутав душившие их ремни, оставляли своих пушистых друзей отдыхать рядом с трещиной.

— Одиннадцать! — объявил Роберт, вытаскивая из темного разлома последнего жалобно скулившего пса. — Должны быть еще две, где они?

Путешественники заглянули в трещину, и Скотт сдавленно охнул: глубоко внизу, на небольшом выступе в вертикальной стене пропасти виднелись два темных лохматых пятна. Как видно, эти две собаки вывалились из упряжи и упали в пропасть, но не долетели до ее дна, приземлившись на один из уступов. Но судя по тому, что им удалось на нем удержаться, они не разбились и, скорее всего, даже не особо покалечились.

— Эй! — крикнул Роберт, наклонившись над трещиной. — Вайда! Билглас! — мохнатые клубки внизу зашевелились, один из них негромко тявкнул, и начальник экспедиции обернулся к своим товарищам. — Где у нас веревки, я сейчас за ними спущусь!

Мирз и Черри попытались отговорить руководителя, но делали это довольно вяло — оба уже поняли, что, когда речь идет о животных, Скотт не остановится ни перед чем, чтобы их спасти. И спустя еще полчаса упавшие в трещину собаки лежали на снегу рядом с санями и благодарно смотрели на тяжело дышавшего, но счастливого Роберта. А другие псы, уже окончательно пришедшие в себя после пережитого, рычали на собак из второй упряжки, собираясь воспользоваться усталостью хозяев и затеять с ними очередную свару…

К мысу Хат партия Роберта вернулась, совершенно измученная метелями и тяжелой работой. Встретившие ее лейтенант Эванс и его спутники ничем не могли порадовать товарищей: свой груз на склады они доставили, но два пони в их упряжке быстро потеряли все силы и замерзли во время пурги. Третий пони, которого Эванс взял с собой, тоже был очень слаб, да и собаки все еще не до конца оправились от падения в трещину. Скотт выслушал доклад Эванса и с трудом сдержал себя, чтобы не схватиться за голову и не застонать. Неужели все повторяется? Неужели животные, которых он привез в Антарктиду, будут мучиться так же, как собаки во время его прошлой экспедиции, неужели они тоже обречены на смерть?!

— Мистер Роберт, там партия Аткинсона вернулась! — отвлек Скотта от этих черных мыслей помощник Эванса Кэохэйн. — Чуть-чуть до нас вчера не дошли и поставили палатку на западе, под холмом.

— Ох, отлично, идем к ним! — облегченно вздохнул начальник экспедиции, бросаясь к двери. Аткинсона и его спутника Крина все ждали еще накануне: они ездили на берег, к кораблю, который, в свою очередь, тоже должен был вернуться после плаванья вдоль побережья Антарктиды. Уже через четверть часа все набились в маленькую палатку Аткинсона и накинулись на него с расспросами. Тот немного успокоил волновавшихся друзей, сообщив, что "Терра Нова" благополучно вернулась к мысу Скьюа и что все члены ее команды здоровы. Но и Роберт, и остальные путешественники сразу заметили, что отвечает доктор односложно и как будто бы неохотно. Да и Крин, который во время всего разговора отмалчивался, предоставив Аткинсону возможность рассказывать обо всем самому, выглядел довольно подозрительно и быстро заставил Скотта насторожиться.

— Атк, у вас еще какие-нибудь новости есть? — осторожно спросил Роберт, воспользовавшись паузой в разговоре.

— Есть, — тяжело вздохнул тот после едва заметной заминки и, отвернувшись, принялся рыться в своем мешке. — Есть письмо от Кэмпбелла. Они, когда плавали… В общем, вот оно, — он протянул Скотту чуть помятый толстый не заклеенный конверт. — Там все сказано.

Роберт проворно выхватил у него письмо и попытался достать из конверта сложенный вдвое лист бумаги, но делать это в рукавицах было ужасно неудобно и он, заторопившись еще больше, стянул правую варежку зубами и уронил ее рядом с собой на пол. Наконец, письмо было вытащено и развернуто, и мгновенно замерзшая рука Скотта задрожала, стоило ему прочитать первые строчки этого послания. Кэмпбелл писал о том, что на барьере Росса "Терра Нова" обнаружила стоянку экспедиции Амундсена.

— Что там такое? Прочитайте вслух, если можно! — сидевшие вокруг него полярники тоже неуверенно потянулись к письму.

Больше всего на свете Роберту в тот момент захотелось провалиться сквозь антарктический лед и оказаться где-нибудь в одиночестве, подальше от своих товарищей. Или отослать куда-нибудь их, а самому остаться в палатке. Чтобы никто не мешал ему самому прочитать и перечитать сообщение с корабля, чтобы ему дали хоть немного времени прийти в себя и привыкнуть к этой новости. Но как раз этого руководитель экспедиции позволить себе не мог.

— Сейчас, слушайте, — ответил он и, прокашлявшись, принялся читать письмо Кэмпбелла вслух. Тот писал о том, как, направившись на восток, "Терра Нова" неожиданно встретила другое судно, а при ближайшем рассмотрении оно оказалось "Фрамом" Фритьофа Нансена, на котором в Антарктиду прибыл Амундсен со своими людьми. Сам Кэмпбелл и еще несколько человек пообщались и с капитаном "Фрама" Нильсеном, и с самим Амундсеном, приехавшим на побережье с места своей зимовки. В письме кратко сообщалось о том, как соперник Скотта обустроился в своем лагере, рассказывалось о некоторых его спутниках и о многочисленных ездовых собаках, на которых он возлагал все свои надежды на достижение полюса. Писал Кэмпбелл сухим деловым языком, не высказывая никаких эмоций и никакого отношения к норвежским путешественникам, но чем дальше Роберт читал, тем сильнее ему казалось, что автор письма хвалит их и считает все их действия разумными и правильными. И тем больше закипала в нем злость — не столько на Амундсена и на остальных норвежцев, сколько на Кэмпбелла, который писал о них без всякого осуждения и даже мельком нигде не упомянул, что они вообще не имели никакого права находиться в Антарктике.

А к тому времени, когда Скотт дочитал письмо до конца, стало ясно, что слушатели испытывают точно такие же чувства. И если Роберт, приложив некоторые усилия, сумел сдержаться и ничем не выдать свое раздражение, то другие полярники, едва он замолчал, дали волю эмоциям.

— Что за черт?!

— Они все-таки здесь!

— Да как они вообще посмели сюда притащиться?!

— Приперлись в Антарктиду и поселились, как у себя дома!!!

— А наши-то хороши — в гости к ним пришли, разговаривали с этим дикарем! Еще, наверное, спасибо ему сказали и удачи пожелали!

— Пусть убираются в свою Норвегию!!! Нечего им тут делать, мы уже тут живем и склады все оборудовали! Это наша земля!!!

— А надо им помочь отсюда убраться! Приехать в их лагерь и показать им, кто здесь хозяева!

— Правильно, нечего им там жизнью наслаждаться — давайте туда съездим и все разгромим! Не так уж они и далеко, между прочим.

Все эти крики, перемежаемые крепкими ругательствами, обрушились на Скотта со всех сторон, и в первый момент он невольно прижал ладони к ушам. Удивлению его не было предела — столько времени все подчиненные соблюдали негласный запрет не говорить об Амундсене, и вдруг не просто заговорили о нем, а подняли крик, как обиженные невоспитанные дети! Даже нет, не как дети, а как грубые простолюдины, как те золотоискатели, которых он с трудом мог призвать к порядку во время своего первого дальнего плавания! Но ведь он-то отбирал в экспедицию не таких, он же нашел приличных и благородных людей… Что же это теперь с ними случилось? По сути, конечно, они были правы — Амундсену в Антарктиде делать было нечего, и если бы он был благородным человеком, то ни за что не стал бы соперничать с теми, кто один раз уже едва не достиг Южного полюса. Но зачем же так вопить и ругаться, зачем эти пустые угрозы разгромить норвежскую зимовку? Неужели они не понимают, что уподобляются тем самым норвежцам? Это люди Амундсена могут кричать, осыпать соперников бранью и мечтать о физической расправе над ними — и наверняка после встречи с командой "Терра Новы" они именно так и поступили — а британцы должны поставить их на место другим способом, выиграв навязанное ими соревнование и придя к полюсу первыми. Почему же его товарищи вместо того, чтобы просто еще раз подтвердить свою готовность открыть вместе с ним Южный полюс, подняли такой шум?..

— Господа… — попытался он урезонить разошедшихся друзей. — Что с вами такое? Успокойтесь, пожалуйста, эта норвежская экспедиция не стоит того, чтобы вы из-за нее с ума сходили!

Но полярники продолжали выпускать пар и впервые за все время экспедиции проигнорировали слова своего командира. Теперь они уже не кричали о своем отношении к норвежцам все разом, а разделились на пары, в каждой из которых шел отдельный бурный разговор. Эванс и Форд спорили о том, как именно они будут пинками выгонять Амундсена из Антарктиды, прямо у Скотта над ухом, заглушая своими хриплыми, почти рычащими голосами всех остальных.

— Ну все, хватит! — Роберт повысил голос, и остальные, наконец, услышали его и притихли. — Предлагаю вернуться в дом. У нас дел полно, а вы время впустую тратите! Атк, больше вас ничего мне передать не просили?

— Нет, — помотал головой Аткинсон, не глядя Скотту в глаза. Роберт кивнул и первым вылез из палатки. Другие полярники отправились следом, уже не крича, но продолжая негромко переговариваться и отпускать в адрес норвежцев язвительные замечания. Скотт несколько раз громко кашлянул, но его товарищи лишь стали ворчать еще тише, и после некоторых раздумий он решил просто не обращать на их разговоры внимания. Так он и сделал, и спустя полчаса его спутники, высказав все, что они думали о расположившихся по соседству конкурентах, окончательно успокоились.

А Роберт все вспоминал письмо Виктора и ругань своих помощников и чувствовал, что ему не удастся забыть об этом эпизоде еще очень долго.

Глава XIX

Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.

Темно-рыжая остромордая собака, похожая на большую лисицу, быстро перебирая лапами, семенила вдоль огромной белой стены, широким кольцом окружавшей запретную для четвероногих территорию — склад замороженного тюленьего мяса. Его запах был очень слабым и едва ощущался в застывшем ледяном воздухе, но даже такого легкого аромата было достаточно для того, чтобы стать для пушистой рыжей красавицы руководством к действию. Она внимательно обнюхивала снежную стену и царапала ее передними лапами, стараясь найти в ней какую-нибудь неровность, на которую можно было бы влезть, чтобы потом добраться до самого верха. Но стена была ровной и гладкой — те, кто построил ее вокруг склада, хорошо понимали, от кого защищают запасы еды. И собаке приходилось бежать дальше, продолжая выискивать в холодной ограде слабое место.

Два других пса, потемнее и покрупнее, следовали за рыжей собакой на некотором расстоянии от стены, всем своим видом показывая, что они просто гуляют в этом месте, а мясной склад их совершенно не интересует. Однако взгляды, которые они оба бросали на свою деловитую подругу, выдавали хитрецов с головой: было ясно, что они только и ждут, когда она попытается перебраться через стену. И не отгоняли всех троих от склада хозяева только потому, что пока их никто не видел — люди были заняты своими, не всегда понятными собакам делами, а другие псы, пользуясь выдавшимся им свободным от поездок в упряжке днем, разбрелись по снежной равнине в разные стороны.

"Рыжая разведчица" обежала вокруг почти всего склада, когда, наконец, обнаружила перед собой высокий снежный сугроб. Должно быть, его намело у стены вчерашней метелью, а хозяева еще не успели убрать лишний снег. Собака поскребла сугроб лапой — так и есть, за ночь рыхлый снег смерзся в твердую белую массу, и теперь на него можно встать всеми четырьмя лапами, а затем — перепрыгнуть с него на стену!

Спутники "разведчицы" больше не скрывали свой интерес к ее действиям. Они тоже остановились в нескольких шагах от сугроба и во все глаза смотрели, как рыжая собака забралась на найденную ею "ступеньку" и устроилась на ней поудобнее, а потом, примерившись, оттолкнулась от твердого снега задними лапами и взлетела вверх. Она проделывала это уже не один раз, но ей почти никогда не удавалось допрыгнуть до окончания стены, а если и удавалось, она все равно соскальзывала вниз, не сумев как следует зацепиться за край передними лапами. Но на этот раз похожей на лисицу собаке повезло: она прыгнула достаточно высоко, и ее когти крепко вонзились в смерзшийся снег на верхушке ограждения. Помогая себе задними лапами, собака подтянулась и вскоре уже стояла на стене, довольно виляя пышным закрученным хвостом.

Оба ее кавалера прокомментировали этот успешный прыжок громким заливистым лаем. А сама она, красуясь перед ними, стала медленно вышагивать по стене, высоко подняв хвост и изящную остроухую голову. Двухметровая высота, на которой она теперь находилась, собаку не пугала — она была достаточно ловкой и гибкой и даже если бы вдруг оступилась, обязательно смогла бы по-кошачьи извернуться и не упасть, а упруго спрыгнуть на землю на все четыре лапы. Тем не менее, она была достаточно осторожной и прежде, чем спрыгнуть внутрь склада, принялась высматривать внизу наиболее подходящее для этого место.

Это промедление и помешало хитрой "разведчице" сделать свое черное дело — она все еще находилась на стене, когда ее громко лающие друзья заметили высокую и широкоплечую мужскую фигуру, быстро приближающуюся к складу со стороны палаток. Оба пса мгновенно перестали лаять, но было уже поздно — их идущая по стене рыжая соратница была отлично видна даже с очень большого расстояния, и у нее не было никаких шансов остаться незамеченной.

— Снуппи, мерзавка! — крикнул вышедший из палатки Бьолан. — А ну брысь оттуда!

Он не столько возмущался, сколько изумлялся упрямству этой собаки, уже как минимум в пятый раз пытавшейся штурмовать неприступную ограду, чтобы полакомиться тюленьим мясом. Когда Снуппесен попыталась забраться на склад впервые, полярники решили, что ей не хватает еды, и ее порция была увеличена — хотя Амундсен сразу предположил, что для рыжей красавицы это был "еще один вид спорта". И Снуппи быстро подтвердила его правоту, раз за разом осаждая мясной склад и привлекая к этому делу Лассе и Фикса — своих верных товарищей, повсюду ходивших за ней хвостом.

Теперь Снуппи, услышавшая окрик Бьолана, прижала уши и как будто бы сделалась ниже ростом, после чего ползком двинулась по стене обратно, к тому месту, где остался сугроб, на который она могла спрыгнуть. "Соучастники" ее преступления, при появлении хозяина снова сделавшие вид, что смотрят в другую сторону, поджали хвосты и начали медленно, бочком уходить от склада. Однако внимание Бьолана пока было приковано к главной четвероногой грабительнице: он был уже совсем рядом со стеной, когда она, наконец, собралась соскочить с нее на землю, и теперь готовился поймать Снуппи во время ее прыжка. Но это оказалось не просто — рыжая собака сделала вид, что примеривается прыгнуть в сугроб, но в последний момент грациозно метнулась в сторону и полетела вниз чуть левее от разгневанного лыжника.

Несмотря на то, что прыгать ей пришлось с высоты почти двух метров, она, как кошка, приземлилась на лапы и, вывернувшись из рук попытавшегося схватить ее Бьолана, бросилась прочь от склада вслед за своими кавалерами. Все трое несостоявшихся воришек громко залаяли, словно сообщая другим собакам о своей неудаче — и издалека им немедленно ответило несколько "сочувствующих" собачьих голосов.

— Рыжая дрянь! — возмутился Бьолан и громко выругался, но догонять умчавшихся с места преступления собак не стал — только махнул рукой и, развернувшись, зашагал обратно к палатке, из которой вышел, привлеченный собачьим лаем.

— В чем дело, Улав? — из-за угла снежной ограды вышел Амундсен.

— Снуппи, чтоб ее, опять на стену полезла! — Бьолан вновь разразился руганью в адрес убежавших собак. — Дрянная воровка — и сама по стенам скачет, и женихов своих за собой таскает!

— А теперь она где? — усмехнулся Руал. Бьолан неопределенно махнул рукой в ту сторону, куда умчалась компания четвероногих "уголовников":

— Как всегда, сбежала. Ничего, вечером придут корм получать, тогда-то я ее и высеку! И Фикса с Лассе тоже, чтоб не повадно было!

— Не надо, оставь их, — неожиданно покачал головой Амундсен. — Она ведь ничего не украла?

— Не успела, — буркнул Бьолан, удивленно глядя на своего начальника — на его памяти тот впервые проявлял подобную мягкость по отношению к провинившимся псам.

— Если в следующий раз поймаем ее с поличным — тогда накажем, — объявил Руал. — А так — не за чем. До вечера она уже забудет, что сделала и не поймет, за что ее бьют.

— Ну, если ты так считаешь… — пожал плечами Бьолан, и они вдвоем зашагали к палаткам. — Ты же сам говорил — собак надо держать в строгости, иначе они на шею нам сядут.

— В строгости — да, но ты с ними обращаешься слишком жестоко, — с задумчивым видом отозвался Руал. — Да и я сам тоже. А им, возможно, жить осталось — до конца зимы. Пусть пока резвятся, напоследок.

— А чего так трагично? — снова удивился лыжник. — В смысле… мы ведь изначально предполагали, что с собаками может всякое случиться, поэтому и брали их "с запасом"…

— Вот именно, что тогда мы это предполагали, — хмуро ответил глава экспедиции. — А теперь это уже очевидно.

— Ты так думаешь?

— А ты вспомни, сколько собак вернулось из последней поездки! С полюсом будет так же — до него доберутся только самые выносливые. Я учитывал и такой вариант, на крайний случай. Теперь вижу, что так и будет.

Бьолан понимающе кивнул: все зимовщики хорошо помнили, как еще осенью, когда они устраивали один из промежуточных складов, Руалу пришлось застрелить первую умирающую от истощения собаку из своей упряжки и как он долго сидел после этого с опустошенным видом, хотя и был уверен, что поступить иначе было нельзя…

До собачьих палаток они дошли в молчании. Но когда из одного "дома для четвероногих" послышался тонкий щенячий писк, Руал слегка оживился и полез в палатку, поманив за собой своего товарища:

— Пошли посмотрим, как там наши дамы с детьми…

Внутри палатка была разделена на несколько секторов плотными брезентовыми перегородками. В одном из этих секторов копошились четверо крупных толстых щенков с густой темной шерстью и длинными хвостами. Несмотря на то, что в палатке было достаточно прохладно, эти маленькие звери не жались друг к другу, а наоборот, пытались расползтись в разные стороны — казалось, они внимательно изучают свое "гнездо" в надежде найти в нем что-нибудь интересное.

— Так, — усмехнулся Амундсен, — мамаша-Камилла опять убежала искать новое убежище? И как ей не надоест!..

— Ничего, скоро они подрастут и сами начнут из "роддома" вылезать, — Бьолан присел рядом со щенками, и они с Руалом принялись по очереди гладить их большие глазастые головы и чесать малышей за ушами. Из-за перегородки раздалось негромкое ворчание еще двух собак, пока еще только готовившихся стать матерями. Полярники заглянули и к ним, после чего, убедившись, что в "роддоме" все нормально и его обитатели чувствуют себя хорошо, вновь вылезли на улицу.

Там уже почти совсем стемнело. Багрово-красное солнце медленно заползало за горизонт, оставляя на бесконечной снежной равнине темно-пурпурные отблески. Оно было еще достаточно ярким, но небо вокруг него все равно оставалось черным и каким-то пустым: на нем не было ни луны, ни звезд — только алый круг солнца, окруженный венцом длинных, похожих на языки пламени лучей. И чем дальше солнце погружалось за край невысокого снежного холма, тем ярче разгоралось это пламя, которое, казалось, было живым и не желало потухнуть. Солнце уже полностью скрылось, а этот огонь все еще бушевал над горизонтом — алое свечение держалось между черным небом и белой землей не меньше десяти минут, окрашивая снег в самые разные оттенки вишневого, бордового и пурпурного цветов, но все-таки постепенно слабея и угасая. К тому моменту, когда оно исчезло совсем и стоянка полярников погрузилась в почти полную, нарушаемую только фонарем на стене Фрамхейма темноту, оказалось, что все девять мужчин уже оторвались от работы и вышли на улицу, чтобы посмотреть на закат, который в этот раз действительно был каким-то особенно ярким и красочным.

— Ну что, налюбовались? — улыбнулся Руал своим товарищам, протирая глаза, перед которыми все еще мельтешили темно-красные солнечные зайчики. — Пора собак кормить, идемте.

Это был последний день, когда солнце показалось над горизонтом. Следующие два дня в небе над холмом еще вспыхивали красные всполохи, но на третьи сутки пропали и они, и барьер Росса полностью окутался мраком полярной ночи. Его обитателей ждали четыре месяца темноты, лишь время от времени рассеивающейся благодаря ярким, то изумрудно-зеленым, то багряным полярным сияниям — четыре месяца ежедневной работы, начавшейся с выкапывания в снегу подземных комнат для склада и столярной мастерской, швейного "цеха" и паровой бани и других подсобных помещений и окончившейся приведением в порядок одежды, лыж, защитных очков и прочих самых разных личных вещей. Однако все эти месяцы без солнечного света, представлявшиеся путешественникам чем-то невообразимо-долгим и тоскливым, в действительности пролетели для них невероятно быстро — слишком много у каждого из них было дел и слишком мало времени оставалось для скуки. В тесной, освещенном одной неяркой лампой подземной швейной комнате перекраивались и заново сшивались палатки и спальные мешки: Вистинг умудрялся превращать две едва ли не превосходящие это помещение по размерам обычные палатки в одну палатку с двойными стенками. В столярной мастерской Бьолан вместе с другими полярниками переделывал сани, стараясь по максимуму уменьшить их вес, а значит, облегчить работу собак, которым предстояло везти их к полюсу. На складе, где хранился уголь и керосин, Сверре Хассель прилагал все силы, чтобы сэкономить как можно больше топлива, а Адольф Линдстрем с не меньшими ухищрениями пытался заполучить для кухни лишний брикет или банку, и все остальные с интересом наблюдали за бурными сценами, которые разыгрывались между этими двумя друзьями. А собаки продолжали наслаждаться выпавшим им отдыхом, гулять по барьеру, воспитывать щенков и капризно воротить носы от мисок в "рыбные дни" в надежде, что хозяева отступят от правил и лишний раз накормят их тюленьим мясом.

А еще были ежеутренние конкурсы по самому точному угадыванию температуры воздуха и ежевечерняя стрельба из лука в прикрепленную к двери Фрамхейма мишень, было безумно любимое всеми девятью путешественниками мытье в бане, а точнее, в закрытой брезентовой ванне, вода в которой нагревалась двумя примусами, были праздники, сопровождавшиеся посиделками вокруг граммофона и испеченными Линдстремом огромными пирожными, были громкие споры о прочитанных детективах и крайне серьезные соревнования в том, кто быстрее всех разденется и ляжет в постель вечером. Было ожидание весны и мечты о полюсе — впрочем, о цели своего путешествия члены группы между собой почти не говорили. Каждый думал об этом тайком, словно бы Южный полюс был объявлен запретной темой на все время зимовки, и только повар Линдстрем, пользуясь тем, что у него, в отличие от всех остальных, выдавалось больше свободных минут, позволял себе вволю пофантазировать о том далеком и желанном месте, к которому его товарищи должны были отправиться без него. В такие моменты повар, убедившись, что все полярники заняты и никто не собирается зачем-нибудь заглянуть в кухню, доставал потрепанную колоду карт и принимался раскладывать на столе пасьянс — довольно простой, а потому почти всегда удачно сходившийся. Когда последняя карта оказывалась на своем законном месте, Линстрем блаженно улыбался и, откинувшись на спинку складного стула, прикрывал глаза. Иногда он при этом еле слышно что-то бормотал, и если бы кто-нибудь из других зимовщиков зашел в это время в кухню, он мог бы разобрать в этом удовлетворенном шепоте слова: "Все сходится… Они до него дойдут… И дойдут первыми!"

Между тем, зима медленно и крайне неохотно, но все же приближалась к своему завершению: термометры по-прежнему показывали самое большее пятьдесят градусов мороза, но полярных сияний становилось все меньше, а край неба над холмом в середине дня начинал немного светлеть. Начался август, и Руал, видя, что часть снаряжения все еще недостаточно подготовлена к походу, неустанно подгонял своих людей, пугая их тем, что они не успеют выехать с барьера до первого рассвета. Впрочем, полярники и так выкладывались на работе полностью, тем более что их предводитель постоянно подавал им личный пример, успевая сделать за день невероятно огромное количество разных дел. Праздники и выходные кончились — остались только не особенно долгие послеобеденные посиделки на кухне, но даже во время них друзья продолжали обсуждать лыжные крепления, упряжь для собак и порядок упаковки в ящики продуктов.

А вот темы вечерних бесед, которые устраивались в темноте жилой комнаты, когда все девять мужчин уже лежали на койках, к концу зимы изменились. То один, то другой путешественник теперь вспоминал о том, что их тесная компания — не единственные люди, дожидающиеся светлого времени года на белой поверхности Антарктиды, и негласный запрет на разговоры об этом, продержавшийся всю зиму, был так же негласно и незаметно снят. Споры о том, мог ли Роберт Скотт уже выступить в поход к полюсу или в том месте, где расположился его лагерь, тоже было еще слишком холодно, завязывались почти каждый вечер. И хотя большинство полярников, включая Амундсена, считали, что группа Скотта выбрала для зимовки чересчур ветренную область, а значит, погода у них должна была быть гораздо хуже, чем на барьере Росса, мысли о том, что их соперники, возможно, уже находятся на пути к цели, в буквальном смысле слова витала в воздухе. И чем ярче становилось днем небо над горизонтом, тем тяжелее норвежцам было оставаться в лагере и заниматься повседневными делами. А когда все работы по подготовке снаряжения были, наконец, завершены, ожидание начала похода к полюсу стало и вовсе невыносимым.

Руал и сам умирал от нетерпения, а потому отлично понимал своих товарищей. И, в конце концов, дождавшись небольшого потепления, когда термометр показал "всего лишь" сорок с лишним градусов холода, начальник экспедиции дал команду двигаться в путь.

Вместе с ним в нагруженные сани забрались еще семеро полярников: все, кроме Линдстрема. Руал взял бы с собой и его — ему не хотелось лишать такой чести, как открытие полюса, никого из тех, с кем он пережил зиму — но добродушный и смешливый повар неожиданно сам отказался от участия в походе, заявив, что для него это путешествие будет излишне тяжелым и что он предпочитает пожить на Фрамхейме в тишине и покое. С уезжавшими товарищами Линдстрем попрощался без особой торжественности, словно расставание с ними должно было быть совсем не долгим. Да и они не стали лишний раз оглядываться на оставшийся позади дом — все вели себя так, словно и правда отправлялись в очередную поездку по устройству складов, а не в поход, который должен был сделать их всемирно знаменитыми.

Запряженные в сани собаки радостно виляли хвостами, предвкушая стремительный бег по гладкому снегу. Это, впрочем, не мешало псам из разных упряжек облаивать друг друга и выжидать удобного момента для драки — казалось, желание потрепать друг друга возникло у них одновременно с необходимостью приниматься за работу, поскольку на зимовке гулявшие свободно собаки почти никогда не скандалили. Но на этот раз все попытки мохнатых членов экспедиции выяснить отношения были пресечены в зародыше. Амундсен дал команду стартовать, щелкнул по снегу кнутом, и вереница облегченных саней сорвалась с места и помчалась по твердому снежному насту, быстро набирая скорость.

На следующий день путешественники впервые увидели над горизонтом краешек алого восходящего солнца. Наступила весна.

Глава ХХ

Антарктида, мыс Эванс, 1911 г.

Очередная затянувшаяся на несколько дней пурга приводила Эдварда Уилсона в противоречивые чувства. Жаль было терять время, прячась в доме, вместо того, чтобы заниматься обучением лошадей и другими важными делами, но зато именно в такие дни у него появлялась возможность привести в порядок свои рисунки. И при этом не мучиться совестью, что он занят никому не нужной ерундой вместо какой-нибудь серьезной работы.

Хотя некоторые сомнения в том, что ему стоит возиться с акварелями, не оставляли Уилсона даже в те моменты, когда ему все равно нечего было больше делать. Так было и теперь: он сидел за своим сколоченным из ящиков "письменным столом", осторожно разглаживал на чертежной доске один из сделанных осенью эскизов и не мог избавиться от легкого чувства вины. Это чувство отравляло радостное предвкушение сложной, но приятной творческой работы и почти никогда не давало Эдварду погрузиться в мир красок полностью, отрешившись от всего, что окружало его в реальности. А серьезное отношение остальных полярников к его картинам только усугубляло ситуацию: они, видя, что научный руководитель экспедиции уселся рисовать, начинали разговаривать приглушенными голосами и старались не подходить близко к его столу, чтобы не мешать творческому процессу, а Уилсон злился на себя за причиняемые друзьям неудобства.

И все-таки не рисовать он не мог. Закаты и восходы, которыми он любовался во время устройства продовольственных складов, до сих пор стояли у него перед глазами, несмотря на то, что наяву Эдвард не видел солнца уже больше трех месяцев. Небо розовых, бледно-оранжевых, лимонно-желтых и даже зеленоватых оттенков, снег, освещенный алыми, лиловыми или нежно-сиреневыми лучами, серо-черный, искрящийся золотом океан — все это просило, умоляло, а порой даже требовало от Уилсона, чтобы он перенес это на бумагу, чтобы все эти красочные пейзажи не исчезли навсегда с наступлением полярной ночи. Можно ли было проигнорировать столь горячие просьбы и приказы?

Уилсон открыл коробку с красками, развернул обмотанную чистой тряпкой кисть и придвинул поближе две кружки с уже растаявшим снегом. Потом он осторожно брызнул на бумагу водой и несколько секунд смотрел, как расплываются водяные капли, медленно впитываясь в размеченный карандашом лист. Не спеша обмакнул в воду кисть и принялся смешивать на куске стекла белую, красную и синюю краски, то и дело поднося его к ярко-светящейся горелке, недовольно морщась и добавляя к уже имеющейся смеси побольше какого-нибудь из этих трех цветов. Наконец, пятно краски на стекле приобрело именно тот сиренево-розовый оттенок, которого художник добивался. Он еще раз брызнул на бумагу чистой водой и начал торопливо переносить этот нежный цвет предрассветного антарктического неба со стеклышка на лист, в то место, где виднелась обозначающая именно этот оттенок маленькая карандашная пометка.

С этой минуты невзрачный карандашный эскиз начал наливаться яркой, полной радости и красоты жизнью. Над сиренево-розовой полосой появилась сиренево-голубая, а над ней по листу бумаги расплылось чисто голубое, без малейшей примеси других оттенков небо. Потом на этом небе возникли белые, подсвеченные снизу розово-сиреневым облачка — маленькие и тонкие, похожие на вытянутые полумесяцы или заостренные коготки. А розовые отсветы первой из проявившихся на бумаге полос упали на уходящую за горизонт снежную пустыню, на которой кое-где темнели отброшенные холмами серые тени…

Тихие разговоры друзей и завывание вьюги за стенами дома больше не отвлекали Уилсона от работы, и даже чувство вины оказалось на время задвинуто в самый дальний угол сознания. Он был не в маленьком деревянном доме, где светила всего одна крошечная горелка, он снова был на той самой снежной равнине, которую вот-вот должно было осветить выползавшее из-за горизонта солнце, перед его глазами стояли, накладываясь друг на друга, два пейзажа — тот, что он запомнил, впитал в себя полгода назад, и тот, что теперь рождался на его чертежной доске. Эти два пейзажа были похожи, очень похожи, но все-таки было между ними и какое-то неуловимое, неясное художнику различие, была какая-то мелочь, которая не давала им наложиться друг на друга и слиться в единое целое. Эдвард всеми силами старался понять, где же он допустил ошибку и как ее исправить, но ответ ускользал от него, и все попытки улучшить картину и сделать ее более "живой" оказывались напрасными и только еще больше портили изображение. А времени на то, чтобы спасти пейзаж, оставалось все меньше: бумага высыхала, акварельные краски намертво впитывались в нее, и их цвет уже нельзя было изменить, его можно было только испачкать. Да чего там, кое-где оттенки уже безнадежно смешались и стали грязными!

Уилсон со вздохом отложил кисть и с минуту разглядывал получившийся рисунок, робко убеждая себя, что пейзаж вовсе не плох, и что при дневном свете все краски будут именно такими, какими они были на самом деле. Но он уже знал, что это не так и что все эти малодушные мысли не смогут взять верх и заставить его сохранить неудачную картину. Потому что она все-таки была неудачной, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

— В печку! — решительно объявил художник и, подняв еще влажную акварель над столом, резким движением разорвал ее пополам. Со стоявших напротив стола коек раздались разочарованные возгласы. Эпсли Черри-Гаррард даже вскочил с кровати и метнулся к Уилсону, словно надеясь, что еще успеет ему помешать. Но быстро двигаться молодому человеку мешали распухшие от холода суставы, и он, кряхтя и морщась от боли, плюхнулся обратно на койку. А Эдвард уже сложил половинки картины вместе и рвал ее на четыре части, наполняя дом тихим треском и шелестом.

— Ну и зря! — обиженно протянул Черри, возвращаясь обратно на койку. — Красиво ведь было…

Остальные присутствующие вновь недовольно загудели, выражая свое согласие с биологом. Должно быть, пока Эдвард рисовал, они умудрились незаметно подойти к нему и посмотреть на картину, пользуясь тем, что увлеченный работой художник не обращает внимания на происходящее рядом с ним. Однако Уилсон, старательно игнорируя их стоны, еще несколько раз сложил и разорвал неудавшуюся акварель и понес клочки за ширму, к остывающей после недавнего завтрака печке.

— Картины должны полностью соответствовать реальности, — сказал он жестко, вернувшись к своему столу. — Только тогда они будут представлять хоть какую-то ценность.

— Но ведь действительно было красиво, — робко попытался возразить Лоуренс Отс.

— Ну и что? Цвета-то получились неправильные, — Уилсон принялся убирать со стола.

— Из-за какого-то неправильного цвета — сразу в печку! — снова заворчал Черри, но Эдвард пропустил его слова мимо ушей, давая понять, что вопрос "уничтожения красоты" следует считать закрытым.

Роберт Скотт лежал на койке за ширмой, отделяющей его "каюту" от угла, в котором Уилсон устроил себе "художественную мастерскую", слушал спор товарищей и тоже боролся с двумя прямо противоположными чувствами — удовольствием от возможности нормально отдохнуть и тоской, которую навевало на него вынужденное безделье. Он с нетерпением ждал, когда стихнет очередная метель, зная, что работа на морозе не даст ему отвлекаться ни на какие посторонние мысли. Но пока работы не было, и на него накатывали всевозможные сомнения, отогнать которые руководителю экспедиции не удавалось.

Он слушал, как спорили из-за уничтоженного рисунка Уилсон и Черри, и мысленно возвращался на три недели назад, когда они вместе с Берди Боуэрсом вернулись из похода за пингвиньими яйцами. Отпуская их на мыс Крозир, Роберт никак не предполагал, что эта вылазка будет настолько тяжелой и опасной. Наоборот, ему казалось, что Эдвард относится к походу излишне серьезно и снаряжает свою маленькую группу чересчур роскошно, отбирая у остальных зимовщиков необходимые им продукты и керосин. Не раз за те два месяца, пока трое исследователей отсутствовали, Скотт ловил себя на мысли, что ему и оставшимся с ним полярникам приходится экономить топливо и мерзнуть из-за Уилсона и его навязчивой идеи добыть для ученых только-только отложенные яйца императорских пингвинов, добраться до которых было возможно лишь в середине зимы. Нет, он не спорил с тем, что это важно для науки, но главной целью экспедиции все-таки был Южный полюс, а не пингвиньи зародыши! И Роберту не нравилось, что три его надежных помощника, каждый из которых вполне мог бы дойти вместе с ним до сердца Антарктиды, будут тратить силы и здоровье, пробираясь полярной ночью через ледяные горы и пропасти ради каких-то яиц.

А потом, глубокой августовской ночью, Уилсон и его спутники вернулись, и, взглянув на их шатающиеся, с трудом волокущие за собой сани и словно бы готовые в любой момент упасть фигуры, Скотт на какую-то секунду даже забыл о полюсе. Он не раз видел всех членов своей экспедиции уставшими и ослабевшими, его сложно было испугать обмороженными лицами, но таких истощенных людей Роберт не встречал еще никогда в жизни. С них еле-еле удалось стащить смерзшуюся и окаменевшую на морозе одежду, их до утра отпаивали горячим какао, а они лежали на койках, не имея сил даже на то, чтобы отвечать на сыпавшиеся на них со всех сторон вопросы, и истерически смеялись. Этот смех пугал зимовщиков едва ли не сильнее, чем их обмороженные, почерневшие пальцы на руках и ногах, часть из которых лишилась ногтей, и покрытые оставшимися от растирания снегом ссадинами лица. Как вылечить все эти травмы, они знали, а вот прекратить этот страшный смех были не в состоянии.

Отсмеявшись, Уилсон смог лишь с гордостью сообщить, что их поход был не напрасным и они сумели найти и довезти в лагерь три пингвиньих яйца. После этого и он, и Черри с Боуэрсом заснули беспокойным, тяжелым сном и проспали несколько часов, время от времени громко постанывая и вскрикивая. Проснувшись и позавтракав, все трое снова рухнули на койки, с помощью друзей натянули на себя спальные мешки и опять впали в это болезненное и нервное забытье. Роберт слушал, как они всхлипывают и бормочут что-то неразборчивое во сне, и с ужасом думал, что поход к гнездовью пингвинов обошелся для исследователей слишком дорого, что теперь они разболеются и не успеют выздороветь до весны. А возможно, не поправятся полностью вообще никогда. И главным вопросом для него будет уже не то, сможет ли он взять кого-нибудь из них в поход к полюсу, а то, удастся ли ему доставить их живыми домой. "И все это для того, чтобы какие-то биологи, которые из своих кабинетов носа не высовывают, могли узнать, как развиваются никому не нужные зародыши пингвинов, и минут пять порадоваться из-за этого!" — подумал тогда Скотт, но тут же отогнал эту неподобающую руководителю полярного путешествия мысль. А еще через пару дней, когда вернувшиеся с мыса Крозир друзья начали понемногу поправляться и набираться сил, Роберт тоже успокоился. Однако теперь расстроенный голос Эдварда, переживавшего из-за испорченного рисунка, вновь вызвал к жизни те неприятные, заставлявшие его сомневаться в самом главном, воспоминания. Если поход к Крозиру отнял у его участников так много сил и здоровья, что они до сих пор не способны нормально двигаться и очень быстро устают, то что будет со всеми полярниками весной, во время похода к полюсу? И если птичьи зародыши действительно были не достаточно важной целью, чтобы так сильно рисковать ради них жизнью, то разве нельзя сказать то же самое и о достижении полюса? Чем принципиально измерения магнитного поля отличаются от исследования пингвиньих яиц?..

Додумать эту мысль Роберт Скотт не успел: дверь дома внезапно хлопнула, и кто-то торопливо затопал к его ширме.

— Командир, метель кончилась! — услышал он радостный голос Аткинса, незадолго до этого выходившего на улицу, чтобы снять показания приборов.

Все зимовщики довольно загалдели, и Роберт, мгновенно забыв обо всех своих сомнениях, рывком вскочил с койки. Уставшие мышцы, которым за все проведенное в Антарктиде время почти не удавалось полностью расслабиться из-за холода, отозвались несильной, но довольно противной ноющей болью. Но Скотт заставил себя не обращать на нее внимания. Он вышел из-за ширмы, проворно оделся и вместе с другими зимовщиками отправился на мороз.

Работы у членов экспедиции было много. Кто-то побежал еще раз проверить приборы и убедиться, что они не пострадали от снежной вьюги, кто-то отправился за чистым снегом для кухни, а большинство зимовщиков во главе с Лоуренсом Отсом поспешно обошли дом и заглянули в примыкавшую к его задней стене конюшню, где пережидали пургу десять оставшихся в живых после обустройства на мысе Эванс и походов для организации складов пони.

Внутри конюшни было темно. Жаровня, на которой стояли плошки с горящим китовым жиром, почти совсем остыла, и жир только дымился, распространяя вокруг тяжелый запах горелого. Правда, остыть хорошо натопленная перед пургой конюшня не успела, и воздух в ней, к счастью, пока еще был достаточно теплым. Но пони, судя по всему, все равно чувствовали себя неважно: никто из них не отреагировал на приход хозяев, а когда Отс зажег одну из плошек, оказалось, что все животные, кроме одного, неподвижно лежат на подстилках и даже не пытаются подняться на ноги.

— Ну и что вы разлеглись, не так уж и долго снег шел, нечего тут умирающих изображать, — насмешливым голосом, в котором, тем не менее, явственно звучали нотки беспокойства, заворчал Лоуренс и, подойдя к ближайшему стойлу, попытался растормошить ее ослабевшего обитателя. — Ну же, Боунз, вставай! Не вздумай опять заболеть!

Еще до того, как группка Уилсона вернулась из своего похода, Боунз и два других пони перенесли тяжелую болезнь — вечно мрачный Отс был уверен, что экспедиция лишится всех троих, однако приложил все усилия, чтобы вернуть их к жизни, в чем, в конце концов, и преуспел. Но понять, что именно было причиной их болезни, никто так и не смог, и полярники здорово опасались, как бы лошадям снова не стало плохо. К счастью, на этот раз его опасения не оправдались. Боунз неохотно поднялся на ноги и даже позволил вывести себя из душной постройки на улицу. Другие пони, понукаемые товарищами Отса, тоже начали вставать, недовольно фыркая и пытаясь укусить своих хозяев. Большинство из них упирались, зная, что теперь им предстоит не меньше часа ходить и бегать по снегу на ледяном ветру с седоками на спинах, и не желая покидать свое теплое жилье. Но Отс и помогавшие ему Черри-Гаррард с Боуэрсом были неумолимы: как ни старались четвероногие полярники остаться дома, их выпихивали на мороз, быстро, пока сбруя не затвердела от холода, седлали и отводили подальше от конюшни и передавали в руки Скотту, Аткинсу и Антону Омельченко, вырваться от которых у пони тоже не было никакой возможности. Наконец, на улице оказались все лошади кроме одной — буяна Кристофера, самого крупного и сильного, а также обладавшего самым скверным характером пони. Он, как всегда, не собирался сдаваться без боя, громко ржал и отчаянно лягался, и Отсу лишь чудом удавалось уворачиваться от ударов его копыт.

— Скотина! — ругался Лоуренс, пытаясь схватить за уздечку в очередной раз вырвавшегося и забившегося в самое дальнее от входа стойло Кристофера. — Радуйся, что капитан запретил вас наказывать, а то бы я тебя так кнутом приласкал! Да иди же сюда, чтоб тебе провалиться!!!

Кристофер пригнул голову, словно сдаваясь, но в следующий момент, изловчившись, вцепился зубами в толстый меховой рукав дрессировщика. Если бы тот был одет хоть чуть-чуть полегче, ему пришлось бы плохо, но прокусить несколько толстых слоев меха и теплой ткани пони не смог, и его сильные челюсти просто крепко зажали руку Отса, не причинив ей ни вреда, ни даже особой боли. Лоуренс замахнулся было на разошедшегося жеребца уздечкой, но, вспомнив строжайший запрет Скотта бить животных, ограничился ругательствами и пожеланиями Кристоферу подавиться. Пони это нисколько не смутило: в ответ он лишь затряс головой, словно пытаясь откусить кусок рукава Отса. Однако полярник, воспользовавшись тем, что теперь его четвероногий противник занят шубой, а не попытками остаться в стойле, с новой силой потянул его к выходу, и Кристофер машинально сделал вслед за ним несколько шагов. Этим не преминул воспользоваться Черри, подбежавший к строптивому пони сзади и начавший выталкивать его из конюшни, рискуя в любой момент получить удар копытом. Общими усилиями они с Отсом выпихнули упрямца на холод, и Черри проворно захлопнул за ним дверь. Кристофер, видя свое поражение, но не желая с ним мириться, обиженно заржал, выпустив из зубов рукав хозяина, и сделал несколько прыжков по наметенным возле конюшни сугробам, глубоко проваливаясь в мягкий снег. Это его немного отрезвило, и когда Отс с бросившимся ему на подмогу Боуэрсом снова поймали непослушного пони и стали надевать на него сбрую, Кристофер уже вырывался довольно вяло — скорее, просто по привычке. Остальные пони поддерживали его прерывистым, больше похожим на кашель ржанием, но последовать его примеру и попытаться вырваться никто из них не решился. Лошади уже знали, что когда зимовщики вытаскивают их на тренировку, сопротивляться бесполезно: хоть брыкайся, хоть веди себя спокойно, а домой, в душное, но теплое стойло все равно вернешься не раньше, чем через пару часов.

Наконец, Кристофер был полностью "экипирован" и отведен к другим пони. Больше он не дергался и не кусался, и вообще вид у него стал более спокойным, но хитрые бегающие глаза говорили о том, что жеребец по-прежнему готов повоевать с дрессировщиками и просто выжидает для этого более подходящего момента. У других же лошадей выражение глаз было и вовсе несчастным и обреченным — особенно у все еще слабого после болезни Боунза и изначально не отличавшегося крепким здоровьем Джимми Пигга. Но Отс и его помощники были неумолимы: каждый из них потянул за собой двух пони, заставляя их сначала медленно идти вокруг дома по рыхлому снегу, потом все ускорять шаг, а потом и бежать. Недостаточно широкие копыта лошадей вязли в сугробах, из их приоткрытых ртов вырывался пар, который тут же застывал на их мордах пушистым, похожим на белую плесень, инеем, они тяжело дышали и нервно трясли головами, а после двух-трех кругов многие из них начинали спотыкаться. Но люди продолжали тянуть их вперед, по новым, еще не утоптанным сугробам или по скользкому льду, на котором копыта так и норовили разъехаться в разные стороны.

Кристофер, да и некоторые другие пони несколько раз пытались вырваться и убежать к входу в конюшню, словно надеясь, что их туда пустят, но их каждый раз ловили на полдороги и возвращали обратно. Роберт Скотт время от времени выходил из дома, чтобы проверить, как идут занятия с лошадьми, и напомнить дрессировщикам, чтобы те обращались с животными ласково и не били их.

Наконец, Боунз окончательно выбился из сил, остановился и попытался лечь на снег, не обращая внимания на понукавшего его Антона. Тот, недовольно проворчав что-то по-русски, с трудом удержал своего подопечного, но от неожиданности выпустил уздечку второго пони, Джию, который не упустил удачный момент и галопом кинулся к дому.

— Держите его! — крикнул Антон по-английски, после чего снова перешел на родной язык и, судя по интонации, пожелал обоим своим пони много разных неприятностей. Гнаться за Джию, в несколько прыжков почти достигшем дверей конюшни, было уже поздно, и конюх сосредоточил все свое внимание на Боунзе. Ложиться тот как будто бы передумал, но стоял, опустив голову и мелко дрожа, и было ясно, что заставить его снова бежать по сугробам в этот день больше не удастся — ни силой, ни какими-либо уловками.

— Энтони, ну что там? — сердито спросил Отс, подтаскивая к Омельченко упиравшегося Кристофера.

— Боунз слишком устал, ему на сегодня хватит, — тоже с некоторым раздражением отозвался Антон. — Давайте я отведу их с Джию в стойло, а потом помогу вам с остальными.

— Нежничаешь ты с ними, — как всегда, морщась и всем своим видом показывая, что ему не нравится английская речь с акцентом, хмыкнул Лоуренс. — Им весной идти на полюс, ты представляешь, какая это нагрузка? От твоей заботы им там будет только хуже!

Антон замялся, раздумывая, стоит ли намекнуть Отсу, что при таких тренировках пони запросто могут и не дожить до весны, но главный специалист по лошадям уже махнул на него рукой и пошел дальше, дергая Кристофера за узду и тихо ругаясь. Омельченко решил, что это можно считать согласием на завершение работы с Боунзом, и потянул уставшего пони назад, к стойлам. Измученная лошадь, почувствовав, что скоро она окажется в тепле, быстро воспрянула духом и охотно зашагала вслед за своим проводником, с каждым шагом все резвее переставляя ноги.

Возле входа в конюшню их ждал Скотт, державший понуро свесившего голову Джию — пони рвался домой, но начальник экспедиции не спешил открывать перед ним вожделенную дверь. Увидев, что Антон ведет в конюшню второго пони, Роберт неодобрительно покачал головой, но не стал возражать против таких поблажек и сам дернул створку двери, впуская Джию в нагретое горящим жиром помещение. Оба пони рванулись туда одновременно, отпихнув хозяев и едва не сбив друг друга с ног.

— Вот же бешенные! — возмутился Скотт и шагнул было в распахнутую дверь следом за непослушными лошадьми, чтобы развести их по стойлам, как вдруг за его спиной послышался истошный вопль Отса:

— Роберт! Осторожнее!!!

Скотт и Омельченко обернулись и, не сговариваясь, прыгнули в разные стороны — подальше от распахнутой двери конюшни, к которой галопом, поднимая фонтаны снега, несся злобно фыркавший Кристофер. Лоуренс Отс лежал в сугробе в десятке шагов от дома и гневно грозил улепетывавшему пони кулаком — должно быть, он пытался остановить буяна, но не смог бежать так быстро и упал. А Кристоферу было на это наплевать: он дождался, пока дверь конюшни откроют, сумел вырваться из державших его рук, успел добежать до своего жилища до того, как его снова заперли, и теперь с гордостью занял свое стойло с явным намерением ни за что больше его не покидать.

— Вот же стервец! — прокомментировал случившееся Отс, заходя вслед за Робертом и Антоном в конюшню и показывая им клок меха, который Кристофер все-таки выдрал из его шубы. "Стервец" в ответ снова зафыркал из своего угла — угрожающе и в то же время с нескрываемым торжеством.

— Целый час делал вид, что стал паинькой, во всем меня слушался, а как только вы открыли дверь — сразу цапнул за руку и бегом сюда! — продолжал сокрушаться Лоуренс, изучая прореху на рукаве. — Все рассчитал, понял, что вы не успеете дверь захлопнуть, и меня потащил по тем ледышкам, о которые мы все время спотыкаемся!..

— А на лекции вы говорили, что умом лошади могут сравниться разве что с политиками, — не удержался от того, чтобы немного поиронизировать, Антон. Отс приподнял покрытые инеем брови, смерил "друга из России" снисходительным взглядом и, ничего не сказав, вышел из конюшни. Скотт тоже посмотрел на конюха укоризненно.

— Лоуренс — очень большой знаток лошадей, — сказал он жестко. — Убедительно вас прошу больше не делать ему таких замечаний.

Он тоже вышел на улицу и, увидев, что остальные дрессировщики как раз ведут еле переставлявших ноги пони мимо входа в стойла, замахал им руками:

— Все, на сегодня хватит! Тащите их сюда!

Пони с трудом добрели до своих "квартир" и с жадностью набросились на солому и прессованную пшеницу, которыми Антон наполнил их кормушки. Убедившись, что все лошади заняты едой и не собираются ложиться на пол, полярники оставили их одних и отправились в дом. Скотт ушел последним, недовольно скрипя зубами — его любимые животные, милые и симпатичные пони с лохматыми гривами словно специально задались целью подвести его. От семнадцати животных, с которыми он прибыл в Антарктиду, уже осталось только десять. Остальные не выдержали осенних походов по устройству складов: некоторые умерли от холода и истощения, некоторые провалились под треснувший во время одного такого похода лед. А десять выживших пони то болели, то слишком быстро уставали и почти всегда отказывались слушаться. И ведь это на них Роберт возлагал главные надежды, если моторные сани не будут работать как следует!

Он уже подходил к входу в жилище полярников, когда взгляд его упал на один из особенно высоких сугробов, наметенных возле угла дома. В этом сугробе была прорыта глубокая пещерка с узким круглым входом, из которого выглядывали две лежавшие одна на другой сонные собачьи морды с прижатыми ушами. Как будто в насмешку над Робертом, уверенном, что собаки в полярных путешествиях будут мучиться сильнее, чем пони, эта лохматая парочка, как и другие ездовые псы, совершенно не страдала от метелей. Скотт подошел поближе к вырытому собаками укрытию и присмотрелся к его жильцам. Те, расслышав сквозь сон скрип его шагов, чуть слышно заворчали, приоткрыли глаза и, убедившись что их не собираются вытаскивать из уютного снежного "гнезда", принялись устраиваться в нем поудобнее. Та из собак, которая лежала снизу, осторожно выбралась из-под своего товарища, а затем так же аккуратно, чтобы не развалить сугроб, стала забираться к нему на спину — пришла ее очередь лежать на теплом и мягком и, одновременно, греть второго пса сверху. Роберт при виде этой идиллии тяжело вздохнул и поспешил скрыться в доме.

Глава XXI

Антарктида, 80® ю. ш., 1911 г.

Оскар Вистинг быстро разворачивал упакованный в несколько шерстяных рубашек и укутанный сверху шубой примус, уверенный, что разжечь его этим вечером ему точно не удастся. Делать это в толстых меховых варежках было страшно неудобно, но о том, чтобы снять их, не могло быть и речи — с каждым днем после выезда из Китовой бухты мороз становился все сильнее, и теперь температура воздуха снова была минус пятьдесят шесть градусов, а в компасах замерз спирт. Вряд ли примус, который в последний раз зажигали утром, много часов назад, сохранил в себе хоть каплю тепла… и хоть каплю не затвердевшего на холоде керосина. Это было невозможно физически, и Вистинг уже приготовился к тому, что отогревать керосин в примусе придется до глубокой ночи, все это время выслушивая недовольные понукания замерзших и мечтающих о горячем молоке товарищей.

Он развернул последнюю мягкую рубашку, встряхнул примус и отчетливо услышал, как внутри прибора что-то плещется. На радостный вопль Оскара сбежалась вся группа путешественников и несколько собак, но, узнав, в чем дело, Амундсен быстро пресек всеобщее веселье.

— Вот когда подогреешь молоко, тогда нас и позовешь, — заявил он Вистингу и вместе с шестью остальными полярниками вернулся к сгруженным с саней ящикам.

Вистинг со вздохом подумал о том, как сейчас хорошо на Фрамхейме Линдстрему — тепло, не нужны никакие рукавицы, и никто не ругает приготовленную им еду и не ворчит, что сухое молоко плохо растворяется в кипятке и что у них в кружках плавают комки… Потом он вспомнил, как выполнял обязанности повара осенью, после высадки на барьер, пока Линдстрем еще жил на корабле, и ему стало еще тоскливее. Как тогда было тепло — и в палатках, и даже на улице! Как всем нравились приготовленные им блюда из мяса пингвинов и чаек — жестковатого, но единогласно признанного деликатесом. Как он замечательно придумал делать из сухого молока густой сливочный соус, вкусный и нежный, без единого комочка…

Полярник закусил губу и принялся в третий раз поднимать упавшую на снег спичку, которую ему никак не удавалось зажечь. Пальцам было холодно даже в варежках, и они отказывались слушаться своего владельца, а воспоминания о вкусных горячих обедах и ужинах, на которые в ближайшие дни группе рассчитывать не приходилось, усилили его голод до невозможности. Сейчас бы он съел все, что угодно, лишь бы эта еда была горячей! Но от горячего его отделяла просто непреодолимая преграда в виде нежелающей зажигаться спички! А друзья уже заканчивали оттаскивать к сложенным здесь летом припасам новые ящики: скоро они сделают всю работу и потребуют молока, которое должно быть к этому времени готово!

Спичка громко зашипела и вспыхнула крошечным, но невероятно ярким на фоне утренней темноты огоньком — и сразу же потухла, "убитая" резким порывом ветра. Оскар взвыл и с остервенением швырнул обгоревший кусочек дерева на снег, после чего отправил туда же сорванную с правой руки варежку. В первую секунду он даже не почувствовал особого холода, но его это не удивило — это было уже очень хорошо знакомое ему обманчивое ощущение. Полярник проворно достал из коробка другую спичку, придвинулся вплотную к ящику с продовольствием и, прикрывая коробок от ветра, снова попытался добыть огонь. Спичка зажглась с первого же раза, а еще через полминуты, убедившись, что керосин в примусе тоже горит, Вистинг нашарил негнущимися пальцами лежащую рядом рукавицу и засунул в нее руку. Варежка еще хранила в себе остатки тепла, и закоченевшие пальцы почти сразу охватила резкая боль. Оскар, морщась, несколько раз сжал и разжал кулак, убедился, что все пальцы нормально гнутся и к ним возвращается чувствительность, и полез в ящик за спрессованной в толстую "колбаску" молочной мукой.

Через час восемь путешественников сидели кружком среди ящиков, защищавших их от ставшего еще более сильным ветра, и, приподняв скрывавшие их лица меховые маски, осторожно пробовали растворенное в кипятке сухое молоко.

— Божественно… — с закрытыми глазами проговорил Хансен, и все остальные поддержали его одобрительным мычанием. Вистинг почувствовал, что расплывается в ужасно самодовольной улыбке, но ничего не смог с собой поделать: несмотря на то, что разводить молочный порошок пришлось с огромными неудобствами, у него получился действительно великолепный напиток, почти не отличимый от обыкновенного кипяченого молока. И теперь восемь постепенно пустеющих кружек с белой дымящейся на морозе жидкостью были предметом его гордости, таким же, как сшитые им палатки и спальные мешки.

Они старались пить как можно медленнее, чтобы максимально растянуть удовольствие от разливавшегося по всему телу тепла, и не думать о том, что сейчас им надо будет встать и снова весь день ехать в санях дальше, подгоняя собак и до боли в глазах всматриваясь в темноту. Идиллия должна была вот-вот закончиться, и каждому из них просто безумно хотелось оттянуть этот момент хотя бы на пару минут.

Как всегда, конец удовольствиям положил Амундсен.

— Все, поехали, — скомандовал он, вскакивая на ноги и направляясь к своим саням с пустой кружкой в руках. — Иначе мы так здесь и останемся до скончания веков.

Остальные полярники с тяжелыми вздохами пошли за ним и забрались в сани. Пять собачьих упряжек резво рванули с места и понесли своих хозяев вперед, к полюсу. Несмотря на тяжелый груз, сани неслись по твердому насту так быстро, как они еще ни разу не носились по антарктическим снегам, но путешественников эта "езда с ветерком" не радовала — им лишь сделалось еще холоднее. А когда взошло солнце и в его слабом красновато-оранжевом свете стали видны оставленные позади на снегу ящики, ехавшие вместе Преструд и Стубберуд в один голос заявили, что больше всего эти черные прямоугольники напоминают им поставленные в ряд гробы. И услышавший их слова Руал, хоть и не стал признавать это вслух, мысленно с ними согласился — ящики, которые они так старательно перекрашивали в черный цвет во время зимовки, действительно были очень хорошо видны на белом фоне, однако ассоциации вызывали весьма зловещие. В других санях, судя по всему, преобладали такие же мрачные настроения. Во всяком случае, когда путешественники останавливались на отдых, Хассель, Бьолан и Вистинг тоже сидели с кислыми лицами и не реагировали ни на попытки Руала пошутить, ни на веселую возню, затеянную отпущенными на волю собаками, а Йохансен и вовсе не скрывал своего недовольства ветром и холодом. Один лишь Хансен по-прежнему оставался неунывающим и жизнерадостным, но надолго ли хватит его задора, Амундсен не знал.

— Ну чего вы так раскисли? — начал терять терпение руководитель похода, когда вечером Вистинг, Хансен и Стубберуд, шумно вздыхая, забрались в его палатку. — Как будто не понимаете, куда мы едем! Встряхнитесь уже — мы не склады обустраиваем, это последний этап нашего пути, мы идем на полюс!

— Да мы вроде ничего и не киснем, — Оскар честно попытался встряхнуться — он натянуто улыбнулся товарищам и выполз из палатки, чтобы забрать забытый на санях примус.

— Мы как раз очень рады, что это последний этап, — угрюмо поддакнул ему Хансен, уже несколько минут сидевший с каким-то странным выражением лица. — Вот только… Что-то я ног совсем не чувствую…

— Ага, и я тоже, — упавшим голосом отозвался Стубберуд, и оба уставились на начальника экспедиции с видом провинившихся детей.

— Так, — голос Руала не предвещал ничего хорошего. — Быстро раздевайтесь. Все четверо!

Атмосфера всеобщей усталости и лени мгновенно сменилась тревожной суетой. В центре палатки выросла гора из сапог, меховых штанов и сшитых Вистингом брезентовых чулок. После этого полярники принялись медленно и осторожно стаскивать обычные шерстяные чулки, словно опасаясь увидеть под ними безнадежно отмороженные ступни. Стубберуд негромко ругнулся, Хансен испуганно вздрогнул — лилово-красная кожа на их пятках действительно выглядела не лучшим образом. Но Руал вздохнул с облегчением: могло быть и хуже.

— Марш на улицу, оба, — спокойно скомандовал он и сам принялся разматывать завязанную узлом брезентовую "трубу", через которую путешественники входили в палатку.

Пострадавшие от холода мужчины молча выползли по этой трубе наружу и принялись поспешно, но, в то же время, аккуратно растирать снегом отмороженные места. Амундсен вылез вместе с ними, забрался во вторую палатку и, проинспектировав ноги остальных товарищей, отправил на улицу еще и Кристиана Преструда, у которого кожа на ступнях заметно побелела. Трясясь от холода и ругаясь, пострадавшие принялись растирать отмороженные места снегом, а Руал, забрав из своей палатки лампу, поднял ее над их головами, постаравшись, чтобы каждому стало достаточно светло:

— В темноте неудобно… — неуверенным тоном объяснил он своим спутникам, но те в ответ только промычали что-то нечленораздельное.

Амундсен не сомневался в том, что его друзья прекрасно знают, как надо действовать в таких ситуациях — он сам их этому и учил, но почему-то теперь, когда им пришлось применять его уроки на практике, ему захотелось проследить за процессом лечения. Просто так проследить, на всякий случай. И хотя, как он и предполагал, полярники все сделали правильно, избавиться от закравшегося в глубину его души беспокойства Руалу не удалось.

Проследив, чтобы после растирания снегом разошедшиеся по палаткам друзья тщательно закутали ноги в теплые чулки и носки, а потом и сами улеглись в спальники, начальник экспедиции тоже улегся спать, заснуть ни ему, ни его соседям так и не удалось. Пролежав некоторое время молча, Руал вдруг вздохнул, а потом громко кашлянул, привлекая к себе всеобщее внимание:

— Парни, завтра утром мы поедем назад.

— Э? Ммм? — более вразумительных выражений у его друзей в первый момент не нашлось — после тяжелого дня и болезненной процедуры с растиранием обмороженных мест они уже начали засыпать и не сразу поняли, что именно им сообщил их предводитель.

— Завтра мы вернемся и пойдем на полюс, когда у вас и у Преструда все заживет. И когда потеплеет, — твердо объявил Руал и, не дожидаясь возражений, повернулся к остальным путешественникам спиной.

Возразить ему друзья, естественно, попытались, и весьма бурно. Хансен и Стубберуд, перекрикивая друг друга, доказывали, что обморожения у них ерундовые, а у Преструда — еще легче, а потому откладывать выход на полюс из-за такой мелочи — значит преступно тратить драгоценное летнее время. Но их попытки переубедить Руала изначально оказались обреченными на неудачу.

— Дело не только в вас, успокойтесь! — все так же решительно и уже с заметным неудовольствием в голосе заявил он им в ответ. — Морозы еще очень сильные, сами же видите! И собакам холодно, да еще и лапы у них скользят. Мы слишком поторопились. А теперь все — давайте спать.

Его спутники еще некоторое время недовольно ворчали, но спорить дальше никто не стал. Все действительно еще днем поняли, что отправились в поход чересчур рано, и молчали об этом только потому, что каждый до последнего надеялся на потепление. Теперь же, когда к пронизывающему холоду добавилась еще и боль в отмороженных ногах, эти надежды заметно пошли на убыль.

Вскоре друзья Руала уже вовсю храпели, а он продолжал просто лежать в спальнике с закрытыми глазами и чувствовал, что заснуть ему в эту ночь, скорее всего, не удастся. Где-то далеко, за горами и снежными "барханами", за много миль до их палатки, возможно, сейчас точно так же храпели Роберт Скотт и его подчиненные. Может быть, они тоже уже покинули свой зимовочный лагерь и двинулись к полюсу, может быть, даже рискнули сделать это еще раньше. Может, им больше повезло с погодой и они уже находились ближе к Южному полюсу, чем Руал и его товарищи. А Руалу в это же самое время надо было возвращаться и ждать, пока все обморозившиеся не будут готовы снова вернуться в строй…

Утром температура упала еще ниже, и, возможно, поэтому обитатели второй палатки выслушали решение Амундсена о возвращении без бурных протестов. Один лишь Йохансен бросил на руководителя и на пострадавшего Преструда свирепый взгляд, но промолчал, остальные немного поворчали, но согласились, что рисковать обморозившимися товарищами не стоит.

— Значит, собираемся, — посчитав дело решенным, Руал начал вылезать из палатки. — Ты, Кристиан, пока в тепле посиди, мы вас с Хельмером и Йоргеном позовем, когда все будет готово.

Выйдя на улицу, Амундсен обнаружил, что его соседи по палатке тоже уже выбрались из нее — все, кроме Стубберуда.

— Хельмер! — прикрикнул он на жизнерадостного Хансена, который, уже забыв о своих обмороженных ногах, дразнил миской с пеммиканом одного из псов. — Ну-ка марш в палатку греться!

— Да ладно, полчаса все равно ничего не решают! — начал было спорить Хансен, но Руал молча указал ему на вход в палатку и полез туда сам — узнать, как дела у Стубберуда.

— Сейчас, я только своих зверюг покормлю, — пообещал ему Хельмер и поставил миску на снег.

Йоргена Стубберуда начальник экспедиции тоже застал за натягиванием сапог — он как раз собирался выйти, чтобы помочь остальным заниматься багажом.

— Ну прямо как дети малые, — уже без всякого раздражения вздохнул Амундсен. — Ложись обратно, нечего тебе по морозу бегать. Другие бы радовались, что у них такая чудная возможность от работы поотлынивать!

— Ага, я буду отлынивать, а ты меня потом, как заболевшую собаку пристрелишь! — весело подмигнул ему Йорген. — Чтобы больше я никого не задерживал.

Амундсен рассмеялся, поддерживая шутку, но что-то неуловимое в тоне или во взгляде товарища почему-то заставило его насторожиться.

— Мы же вроде уже решили, что у нас никто никого не задерживает, — отозвался он, чуть повысив голос. — Кончай ныть, приятель, а то я и правда с тобой так же, как с нерадивыми собаками поступлю — отстегаю кнутом.

Час спустя, разгрузив сани и устроив из взятых с собой продуктов еще один склад, полярники заторопились обратно. Поначалу сани ехали не слишком быстро — собаки после ночи на морозе тоже чувствовали себя далеко не самым лучшим образом. Но постепенно они, то ли догадавшись, что едут домой, то ли просто согревшись от бега, разогнались, и только упряжка Йохансена и Преструда двигалась в самом хвосте процессии из-за особенно сильно ослабевшей собаки Сары. Немного поколебавшись, Руал все-таки приказал остальным участникам похода ехать вперед, не задерживаясь — Стубберуда и Хансена следовало доставить домой как можно скорее.

Короткий весенний день пролетел почти мгновенно: путешественники не успели даже толком устать, а утренние сумерки уже сменились вечерними. К счастью, до Фрамхейма оставалось уже совсем немного, и вскоре вырвавшиеся вперед Хансен и Вистинг закричали, что видят впереди постройки зимовочного лагеря. А потом из темноты донесся собачий лай — лохматые члены экспедиции первыми услышали, что их товарищи возвращаются.

В дверь Фрамхейма путешественники ввалились, едва не сбив с ног вышедшего встречать их Линдстрема. Остальные обитатели дома догадались, насколько замерзшими должны быть их неожиданно вернувшиеся коллеги, и предусмотрительно разбежались у них с дороги.

— Пришлось вернуться, еще слишком холодно, — кратко объяснил всем Руал и тут же занялся своими пострадавшими спутниками. — Раздевайтесь и ложитесь! Я сейчас — аптечку только возьму…

Он метнулся обратно на улицу, подбежал к своим саням, рядом с которыми кто-то из зимовщиков уже освобождал собак от упряжи, и забрав ящичек с лекарствами, опять бросился в дом. Стубберуд и Хансен сидели на своих койках в одинаковых сгорбленных позах и, болезненно морщась, стаскивали с себя чулки.

— …Яльмер и Кристиан скоро тоже подтянутся, у них, похоже, одной собаке плохо совсем, — сонным голосом объяснял собравшимся вокруг него остальным полярникам Вистинг, который тоже растянулся на койке и блаженно прикрыл глаза. Глядя на него, Руал почувствовал легкую зависть — ему и самому больше всего на свете хотелось переодеться во все сухое и чистое, укутаться одеялом и как следует отдохнуть, но пока его ждали другие дела и отвлекаться на мысли о приятном не следовало. Он подошел к койке Хансена, сел рядом с ним и положил аптечку на ее край. Хельмер скосил на нее глаза, чуть заметно скривился, а потом отвернулся и стал демонстративно смотреть в другую сторону.

Обмороженные места на его ногах выглядели не самым лучшим образом — за сутки, проведенные в пути, на них выросли большие синевато-лиловые пузыри, и далекому от медицины человеку наверняка показалось бы, что дела Хансена совсем плохи. Амундсен же, наоборот, вздохнул с облегчением, достал из аптечки тонкий стальной скальпель и принялся спокойно протирать его спиртом.

— Будет немного больно, — предупредил он Хельмера, и тот постарался в ответ как можно небрежнее пожать плечами. Руал осторожно провел острием скальпеля по первому пузырю, выпуская из него на подстеленный бинт мутную жидкость. Хансен скрипнул зубами, а дожидавшийся своей очереди Стубберуд нервно заерзал на своей койке.

Однако вскоре стало ясно, что волновались пациенты Руала зря. Вся "операция" заняла всего несколько минут и оказалась не особо болезненной — лишь один раз, когда Амундсен сделал какое-то неловкое движение, Хельмер недовольно крякнул и ругнулся.

— Тихо, уже все! — поспешил заверить его Руал. — Уж извини, я в медицинском всего два года проучился — режу, как могу!

Он зубами вытащил пробку из склянки с борной кислотой и ловко соорудил Хансену компрессы, после чего так же проворно обмотал его ноги бинтами и укутал их шерстяной одеждой.

— Повезло нам, что ты хотя бы два года в университете отсидел, — усмехнулся повеселевший Хельмер, натягивая на себя одеяло.

— Кто-нибудь, налейте нам всем по стакану виски! — попросил Руал отсевших от Хансена, чтобы не мешать "операции", товарищей, и перебрался на койку Йоргена. С ним все прошло еще быстрее и спокойнее — то ли "врач" наловчился аккуратно вскрывать пузыри, то ли больной оказался более толстокожим.

— Нам еще повезло, что он с Фредом Куком вместе плавал! — сказал Стубберуд своему товарищу по несчастью. — Наверняка это он Руала всему научил, а не буквоеды университетские.

— Вам тут всем повезло, что мать меня в свое время в этот университет учиться загнала! — в своей обычной грубоватой манере усмехнулся Амундсен и потянулся к поставленному возле него на стул стакану. — Если бы она не настояла на своем, вряд ли я вообще смог бы сейчас хоть что-то сделать, — неожиданно его голос потеплел, и в нем послышалась едва заметная и совершенно удивительная для этого человека нежность. — Это ей за все спасибо…

Усталость от почти безостановочной многочасовой езды и волнения за обмороженных, наконец, взяли свое, и Руал, сделав еще глоток виски, откинулся на своей койке и провалился в неглубокую, но очень приятную дремоту. Даже досада за то, что выезд к полюсу пришлось отложить, внезапно куда-то исчезла, прошла без следа. Вместо нее Амундсена охватило тепло и приятное расслабление…

Громкий стук двери и рассерженные голоса резко вырвали Руала из этого сладкого забытья:

— Я что-то не понял, в чем дело?! Нас с Кристианом вообще забыли? Не могли хотя бы фонарь зажечь?! Где он — я сейчас ему объясню, что своих людей не бросают!

"Господи, Йохансен вернулся… А я совсем про них забыл!" — мысленно охнул Амундсен и поспешно открыл глаза. Яльмер Йохансен уже стоял возле его койки, нависая над ним с явными намерениями затеять ссору. За его спиной маячила фигура Преструда, на соседней койке недовольно ворчал сонный Хансон — по всей видимости, отставшие от полюсного отряда полярники, вернувшись на Фрамхейм, перебудили своей руганью всех.

— Яльмер, что случилось? — спросил Руал, приподнимаясь.

— Случилось то, что вы нас бросили. А мы едва не заблудились, — Йохансон выругался и сделал шаг назад, по-прежнему глядя на Амундсена сверху вниз полным злости и обиды взглядом. — У нас собаки еле ноги переставляли, Сара прямо на бегу умерла! А вы укатили вперед, как будто так и нужно!

— Яльмер, остынь, — Преструд вяло дернул товарища за рукав. Вид у него был совсем измученный, и Руал, поднявшись с койки, принялся искать глазами куда-то засунутую после лечения друзей аптечку.

— Может, ты все-таки объяснишь, в чем дело? — напирал на него Йохансен.

— А тебе надо объяснять? — вспыхнул окончательно проснувшийся Руал. — У нас было двое обмороженных! Их надо было как можно скорее домой доставить — неужели не ясно?!

— Значит, за обмороженных ты боялся, а на нас тебе было наплевать?!

— Значит, я знал, что с вами все будет в порядке. Ты-то из нас — самый опытный, чего за тебя бояться?

— Не был бы я самым опытным — мы бы до сих пор там плутали, а потом замерзли бы ко всем чертям!

Ссора разгоралась все сильнее, расстроенные и уставшие мужчины даже не пытались сдержаться и признать собственную неправоту, а их друзья, по опыту зная, какие непростые у обоих ругавшихся характеры, не спешили вмешиваться, боясь, что сделают только хуже. Впрочем, обменявшись обвинениями в равнодушии и прочими "любезностями" и выпустив пар, Руал и Яльмер немного успокоились и, ругнувшись еще пару раз для вида, разошлись по разным углам комнаты. Амундсен взял аптечку и принялся осматривать Преструда, который, к счастью, пострадал от мороза меньше, чем Хельмер и Йорген. Йохансен, видя, что начальнику теперь не до него, скинул сапоги и завалился на койку, укрывшись одеялом с головой. Первая крупная ссора в экспедиции как будто закончилась, но Руал уже знал, что, когда погода позволит ему снова отправиться на полюс, отряд, который он возьмет с собой, по составу будет другим.

Глава XXII

Антарктида, мыс Эванс, 1911 г.

Еще в Англии, во время подготовки экспедиции, и после, на корабле, и еще позже, во время зимовки и предварительных походов на юг, Скотт бесчисленное множество раз представлял себе день выхода в главный поход, к Южному полюсу. Представлял каждый раз по-разному, однако кое-что общее в его фантазиях все-таки было. Роберт считал, что старт на полюс должен пройти скромно, но при этом достаточно торжественно, что перед тем, как забраться в сани и покинуть зимовочный дом, он обязательно скажет всем, кто поедет вместе с ним, напутственное слово, а всем, кому придется остаться на мысе Эванс — что-нибудь утешительное. И все его верные товарищи, как избранные им для совместного путешествия на полюс, так и лишенные этой чести, будут молча ловить каждое его слово и желать ему удачи. А потом, когда его упряжка тронется с места и начнет удаляться от места зимовки, оставшиеся еще долго будут смотреть ей вслед — даже после того, как она перестанет быть видна в мрачных весенних сумерках.

Действительность оказалась совсем иной. Торжественного старта полюсной партии просто-напросто не было, потому что отправлялись полярники на полюс не все вместе, а отдельными группами. После долгих расчетов было решено, что лучше всего сначала отправить к уже готовым складам несколько человек на моторных санях: они оставили бы там последние запасы продовольствия и керосина для обратного пути и подождали остальных путешественников. В результате, механик Уильям Лэшли с тремя помощниками уехали из лагеря раньше остальных — их провожали все члены экспедиции, им от всей души желали удачи, но назвать это прощание торжественным было трудно. Никаких речей Скотт тогда не произносил. Это показалось ему неуместным: какой смысл напутствовать тех, с кем планируешь встретиться через две-три недели, и, тем более, утешать тех, с кем пока еще не расстаешься?

После их отъезда Скотт подумал о том, чтобы попрощаться с каждым из остающихся в лагере отдельно, но вскоре ему стало совершенно не до того, чтобы сочинять для товарищей торжественные речи. Состав группы, которая должна была идти к полюсу вместе с ним, постоянно менялся, и полностью в том, что их возьмут в самый главный поход, могли быть уверены только Боуэрс, Уилсон и Отс. Над остальными кандидатурами Роберт размышлял всю зиму, и шанс быть взятым на полюс был у всех, кроме Дмитрия и Антона. Однако желающих попасть в сердце Антарктиды, казалось, преследовал злой рок: то один, то другой полярник лишались этого шанса из-за собственной неосторожности. Кто-то умудрялся обморозить руки, кто-то — неудачно падал и растягивал связки на ногах, а один из зимовщиков даже умудрился удариться головой и заполучить небольшое сотрясение мозга. И чем ближе был день ухода к Южному полюсу, тем больше становилось таких несчастных случаев. Лоуренс Отс ворчал, что такого количества пострадавших в его отряде не было даже во время походов по устройству складов, а Скотт мрачно шутил, что если они не покинут лагерь в самое ближайшее время, в нем вообще не останется здоровых людей, но ругать тех, кому так не повезло, никто даже не думал — у заболевших полярников, понимавших, что выздороветь до того, как группа Скотта уедет, они не успеют, и так был крайне несчастный вид. И Роберт, как ни старался, не мог найти нужных слов, чтобы хоть немного подбодрить их.

Наконец, группа Скотта все-таки была сформирована. Но и ей не суждено было уйти на полюс сразу полным составом: двух самых слабых пони, Джию и Джимми Пигга, решено было отправить вперед на день раньше, иначе потом они наверняка безнадежно отстали бы от всех остальных. Этих пони повели Кэохейн и доктор Аткинсон, и нормального прощания с ними тоже не вышло — по той же причине, по какой не получилось его с полярниками, отправившимися вперед на санях.

А в день отъезда последней партии все и вовсе не заладилось с самого начала. С раннего утра семеро выбранных Робертом помощников суетились, упаковывая в погруженные на сани ящики едва не забытые вещи, весь день сам он раздавал последние указания остающимся, и к тому времени, когда все, наконец, было готово, наступил поздний вечер. Усталые полярники уже вовсю зевали, но мысль о том, чтобы отложить выход на следующий день, приводила нетерпеливого начальника экспедиции в ужас: спальные мешки и некоторые другие вещи пришлось бы доставать с саней, а утром снова собирать их по всему дому и грузить обратно, и, скорее всего, они точно так же потеряли бы еще целые сутки.

— Медлить больше нельзя, выступаем прямо сейчас! — объявил он громко, делая вид, что не замечает чужих сонных глаз и разочарованно поджатых губ. — Лоуренс, Черри, выводите пони!

Дальше началась уже привычная всем участникам зимовки сцена вытаскивания четвероногих манчжурцев из теплой конюшни на мороз. Пони упирались, брыкались, злобно фыркали и пытались укусить своих мучителей, причем делали это даже еще яростнее, чем перед обычными тренировками. Но и Отс с Черри-Гаррардом, прекрасно понимавшие, что один удар конского копыта запросто может лишить их славы первооткрывателей полюса, приложили все усилия, чтобы вывести пони из конюшни и запрячь их в сани, оставшись при этом невредимыми. С помощью Антона и Дмитрия они сумели справиться со всеми четвероногими полярниками, и даже буйный Кристофер, бросавшийся из стороны в сторону, рывший копытами снег и оглушительно ржавший, не смог вырваться из мертвой хваткой вцепившихся в его сбрую крепких рук Лоуренса.

Усмирив животных, путешественники потащили их к саням и принялись в спешном порядке запрягать их. Но и тут не обошлось без задержки — одна из лошадей оказалась не на своем месте, и перепутавший сани Скотт был вынужден, скрипя зубами от злости, перезапрягать ее еще раз.

— Да уедем мы когда-нибудь или нет? — нетерпеливо подпрыгивал на месте замерзший Черри. Остальные участники похода в ответ лишь вздыхали и растерянно разводили руками.

Единственными, кто не доставил Роберту и его товарищам никаких проблем, были собаки — их упряжка была готова уже через несколько минут. Закончив с ними, Роберт выпрямился и слегка растерянно огляделся. Все приготовления были сделаны, больше ничто не удерживало его в лагере и не мешало старту. Можно было отправляться на полюс. И он не имел ни малейшего понятия о том, что сказать тем, кто оставался на зимовке: все придуманные раньше слова как нарочно вылетели у него из памяти.

— Ну вот, мои дорогие… — неуверенно начал руководитель экспедиции, обводя глазами столпившихся вокруг усталых и замерзших полярников. Однако продолжить речь ему помешало оглушительное ржание: непослушный Кристофер, посчитав, по всей видимости, что он и так слишком долго стоял в упряжке смирно, решил наверстать упущенное и снова принялся вырываться. Лоуренс, Антон и Дмитрий, ругаясь по-английски и по-русски, повисли на его уздечке с обеих сторон, но пони продолжал ржать, брыкаться и стряхивать их с себя. Было ясно, что долго они не продержатся, и выезд к полюсу придется снова отложить. И хорошо еще, если только на время, необходимое, чтобы успокоить пони-смутьяна. А если Отс пострадает?..

— Все, уходим, ведите его вперед! — сердито крикнул на русских конюхов Роберт и, подавая своим спутникам пример, потянул за уздечку своего Сниппетса. Тот покорно зашагал по снегу, увлекая за собой остальных пони и нетяжелые сани — основной багаж уехал раньше на моторном транспорте. За этой упряжкой потянулись и другие, а Отс со своими помощниками дернули в ту же сторону Кристофера. Тот посопротивлялся еще некоторое время, но затем, обрадовавшись, что ему, по крайней мере, теперь можно двигаться, а не мерзнуть, стоя на одном месте, резво потрусил по твердому снегу. Вскоре его сани обогнали все прочие, и Дмитрий с Антоном, отпустив поводья несговорчивой лошади и помахав уходившим на юг полярникам, остались позади. Спутники Скотта тоже обернулись, несколько раз махнули провожавшим их товарищам, и на этом прощание с ними закончилось. Все сани с разной скоростью заспешили вперед, и одна мечта Скотта все же осуществилась: те, кто оставался на зимовке, долго смотрели, не обращая внимания на холод, как члены полюсного отряда уходят к горизонту, как их силуэты постепенно превращаются в точки и, наконец, растворяются в слабой туманной дымке.

Так для Роберта начался поход к самой главной цели всей его жизни, и в этом походе, вопреки его представлениям, тоже не было ничего возвышенного и торжественного. Дни по-прежнему были похожими один на другой, с той лишь разницей, что, отправившись в путь поздним вечером, полярники решили и дальше идти по ночам, чтобы не мучиться от еще одной кардинальной смены режима. Каждый вечер они с боем и руганью запрягали в сани Кристофера, потом — остальных пони, на фоне своего буйного товарища казавшихся просто "шелковыми", и отправлялись на юг, изредка устраивая короткие остановки, чтобы поесть. На складах, где они останавливались надолго, их неизменно ждали записки от ушедших вперед партий: у них тоже все шло спокойно и без каких-либо происшествий. И на какой-то момент Скотту показалось, что весь поход к полюсу так и пройдет в этом устоявшемся ритме, с множеством привычных и довольно легко решаемых проблем и без серьезных трагедий.

Первым тревожным намеком на то, что такая идиллия может быть недолговечной, стал замеченный путешественниками впереди мотор от самоходных саней. Он лежал рядом с проложенной ушедшими вперед санями колеей, а около него стояла пустая банка из-под керосина — в таких Лэшли и Аткинсон оставляли для партии Скотта записки с отчетами о том, как у них идут дела. В этой банке тоже была записка от главного механика, кратко сообщавшая о том, что у мотора, скорее всего, от излишне резких перепадов температуры, треснул корпус.

Роберт и его спутники смотрели на мотор с тоской и непониманием. Совсем недавно он был горячим и с легкостью нес вперед тяжелые сани — и вдруг из-за какой-то трещины превратился в никому не нужный кусок металла! Почему же это случилось только теперь, в Антарктиде, почему он без единого сбоя прошел все испытания в Норвегии? Неужели разница в десяток градусов мороза оказалась настолько роковой для этого механизма?

У Скотта еще оставалась надежда, что поломка одного мотора — случайность, а вторые самоходные сани прослужат экспедиции до самого конца. С этой надеждой он прожил сутки. А потом впереди на снегу снова появилось темное пятно такой знакомой продолговатой формы… "Это не мотор, это просто трещина! — пытался убедить себя Роберт, пока они приближались к пятну. — Не может быть, чтобы и вторые сани тоже… Вот так сразу, в самом начале пути…" Он украдкой оглянулся на сидевшего рядом с ним в санях Отса, затем бросил такой же мимолетный взгляд на соседние сани и по выражению лиц своих друзей понял, что они тоже видят подозрительное пятно и тоже пытаются убедить себя, что это всего лишь трещина во льду или какой-нибудь другой забытый шедшей впереди партией предмет. Однако еще через пару минут стало ясно, что это не трещина.

Со вторым мотором случилось то же несчастье, что и с первым — металлический корпус не выдержал работы при пятидесяти градусах мороза и треснул. Лэшли в своей записке был оптимистичен: по его словам, получалось, что мотор у вторых саней работал плохо, то и дело глох, и его приходилось заводить заново, так что теперь тащить сани на себе будет даже легче. Но его бодрый тон не смог никого обмануть. Было очевидно, что теперь, когда экспедиция может надеяться только на непослушных и не особенно выносливых пони и на две собачьих упряжки, продвигаться на юг они будут гораздо медленнее.

Впрочем, волновало Скотта не только это, а еще и более отдаленный момент возвращения в Англию и отчет об экспедиции перед географами. Мысль о том, что из-за поломки моторов этот вид транспорта признают неудачным, и в следующих полярных экспедициях снова будут мучить ездовых собак, не давала ему покоя весь ночной переход. "Надо обязательно убедить всех, что моторные сани все-таки можно использовать! — повторял он про себя, подгоняя пони в своей упряжке. — Надо написать, что дело не в морозе, что просто наши моторы были плохо сделаны. Нет, так нельзя, тогда получится, что я обвиняю фирму, которой мы их заказывали… А если написать, что моторы не были рассчитаны на такой холод, это будет значить, что я плохо их испытывал… И все-таки надо написать, что сани нам очень пригодились и что без них мы бы не справились. В конце концов, ведь они действительно проработали несколько дней! Да, так и надо написать, что сани сделали большую часть работы, а если моторы еще усовершенствовать, они полностью заменят ездовых животных. Так и напишу!"

Утром, на привале он долго возился со своим дневником, с трудом удерживая спрятавшимися в рукавице пальцами карандаш и подбирая подходящие фразы, чтобы описать сломавшиеся моторы в самом лучшем свете. Пони хрустели спрессованным кормом и поглядывали на людей с подозрением, как будто догадывались, что теперь вся самая тяжелая работа свалится на них. И уже на следующий день их предчувствия оправдались. Понимая, что без моторных саней ехать к полюсу придется намного дольше, Скотт и его помощники старались гнать лошадей вперед как можно быстрее. А через день к этим трудностям прибавилась еще и плохая погода — поднялся ветер, незаходящее солнце скрылось за тучами, и на участников экспедиции повалил снег.

Поначалу пони шли достаточно быстро — насколько им это позволяли тяжесть саней и собственная усталость. Группа Скотта догнала собачьи упряжки, а потом и группу Лэшли, вынужденную теперь тащить оставшиеся без моторов сани на себе. После этого багаж в упряжках перераспределили: лошадям пришлось везти больше груза, и несмотря на то, что с каждым днем на санях оставалось все меньше корма, четвероногие полярники постепенно начали выбиваться из сил. Расстояние, которое экспедиции удавалось пройти за одну ночь, постоянно уменьшалось, пони все чаще спотыкались и даже останавливались во время перехода, отказываясь идти дальше. Едва не падали изначально слабые Джимми Пигг и Джию, а спустя некоторое время хуже стало еще одному пони, Чайнамену. Роберт смотрел, как эта еще недавно резвая и сильная лошадь плетется в упряжке, все время норовя остановиться и задерживая всех остальных, и видел другую упряжку, собачью, ту самую, на которой он пытался добраться до полюса семь лет назад. Тогда они тоже уставали, замедляли бег, и, в конце концов, какая-нибудь из них ложилась на снег умирать — и участникам похода не оставалось ничего другого, как прекратить ее страдания. Скотт уже знал, что пони ждет точно такая же участь, и желал только одного: чтобы ему, как и в прошлый раз, не пришлось убивать их самому, чтобы это решение принял и выполнил кто-нибудь из его товарищей.

Его желание сбылось: первым о необходимости пристрелить Чайнамена высказался Уилсон, и возражать ему никто из полярников не стал — ослабевший и, похоже, больной пони задерживал всех. Роберту удалось отмолчаться и заняться перераспределением груза на санях, и когда за его спиной грохнул выстрел, он лишь вздрогнул и продолжил свою работу, кусая губы и с ужасом думая о том, что, возможно, ему надо будет пройти через это еще девять раз.

Потеряв одного из своих товарищей, другие пони, словно испугавшись, что то же самое может произойти и с ними, собрались с силами и стали идти быстрее. Единственным, кто теперь задерживал отряд, был Кристофер — сил у него было достаточно, а подчиняться хозяевам он после случившегося перестал окончательно. Чтобы поставить его в упряжку каждый вечер требовалось минимум полчаса: Кристофер убегал от полярников, отбрасывал их от себя в разные стороны, катался по снегу, не давая приблизиться к себе, а порой и подминая подскочивших к нему людей под себя, и ему только чудом не удавалось никого покалечить. Каждый раз, наблюдая за тем, как Отс при помощи кого-нибудь еще из путешественников пытается обуздать непокорного пони, Роберт считал минуты и с досадой думал о том, сколько они могли бы пройти вперед за это время.

Другим полярникам, по всей видимости, приходили такие же мысли, потому что на привалах стали все чаще возникать разговоры о том, как буйный Крис задерживает отряд и мешает везти сани всем остальным лошадям. Кто первым сказал о том, что такого пони тоже лучше пристрелить, Скотт не уловил, но вскоре эта идея стала возникать чуть ли не в каждой беседе. Лоуренс Отс при этом отмалчивался, а порой пытался встретиться глазами со Скоттом, но предводитель группы тоже старался не участвовать в этих кровожадных обсуждениях лошадиной судьбы.

Несколько дней пурги подряд заставили Кристофера немного присмиреть, но зато и отняли у него много сил. Он уже не вырывался из рук путешественников и позволял им без особых хлопот запрячь себя в сани, но тащил их все равно неохотно, то останавливаясь, то уклоняясь куда-то в сторону. А приближавшихся к нему людей, которые заставляли его снова идти прямо, по-прежнему пытался если не лягнуть, то укусить. Вредного пони ругали все. Это стало чем-то вроде традиции — начинать дневной отдых с проклятий в адрес так и не поддавшегося дрессировке упрямого манчжурского красавца. Отс во время таких разговоров обычно только вздыхал, но один из них, судя по всему, стал для него последней каплей. Выслушав очередную порцию критики в адрес своего самого трудного и нелюбимого подопечного, он решительно полез в угол палатки, где были свалены личные вещи путешественников, и принялся яростно рыться в своем мешке.

— Он действительно всех задерживает! — проворчал он, не оборачиваясь. — И слабеет быстро — еще несколько дней, может, и протянет, но потом его все равно придется убить. Лучше уж сейчас, без него мы за эти дни больше пройдем.

Возражений от сидевших вокруг примуса товарищей не последовало. Лоуренс еще некоторое время шуршал мешками и запасной одеждой, но, в конце концов, вернулся в центр палатки, держа в руках револьвер. Попытался встретиться взглядом со Скоттом, молча спрашивая его одобрения, но начальник экспедиции смотрел в другую сторону. Отс натянул шубу и шапку и выбрался из палатки. Чуть помедлив, за ним вылез Черри, а потом и еще двое полярников. Остальные, не глядя друг на друга, принялись расстилать спальники. Раздавшийся с улицы выстрел заставил всех вздрогнуть, но после него по палатке пронесся всеобщий облегченный вздох. Тяжелый момент остался позади, на следующий день их ждал новый переход во время которого никто не будет мешать другим лошадям в упряжке. А еще собаки опять получат свежее мясо, да и люди смогут побаловать себя более-менее мягкими кусками… Теперь надо только переждать тот момент, когда расстроенный Лоуренс вернется в палатку и будет долго ворочаться в своем спальном мешке — но это уже не так страшно, вскоре он заснет, а назавтра ему будет не до сожалений об убитой лошади.

Однако ни Отс ни другие, отправившиеся помочь ему полярники не возвращались — вместо этого за стенами палатки вдруг послышались чьи-то крики, ругательства, собачий лай и пронзительное ржание сразу нескольких пони.

— Сюда его гони! Сюда!!! — прокричал голос Отса. В ответ раздалось новое ржание и испуганные неразборчивые оправдания Черри-Гаррарда.

— Что такое? В чем дело? — перебивая друг друга, зашумели Аткинсон, Мирз и другие обитатели соседней палатки, должно быть выскочившие из нее на шум.

— Осторожнее! Да держите же его! — крики то удалялись, то снова возвращались, полярники явно о чем-то спорили и ругали друг друга, но разобрать как следует их слова было невозможно — их то и дело заглушали перепуганные пони и собаки.

Роберт Скотт, вздрагивая при каждом вопле, продолжал заниматься своим спальником. Его соседи по палатке с сомнением поглядывали то на него, то на выход, но руководитель экспедиции продолжал избегать их взглядов, и выйти на улицу никто так и не решился.

Наконец, где-то вдалеке грохнул второй выстрел, и все разом затихло. А спустя несколько минут стены палатки закачались, и в нее ввалился трясущийся Отс. Лицо его в слабом солнечном свете, который с трудом проникал сквозь брезент палаточного потолка, казалось еще белее, чем окружавшие путешественников снега. Не говоря ни слова, он стащил с себя верхнюю одежду и сапоги, надел обувь для сна и зарылся в спальный мешок. Вернувшиеся вслед за ним остальные обитатели палатки тоже начали молча готовиться ко сну, и лишь когда Отс, отвернувшись от всех, затих в своем углу, Черри, не выдержавший недоуменных взглядов своих товарищей, быстро, скороговоркой, объяснил, что случилось:

— Крис не сразу умер. Лоуренс в него попал, в голову, но он почему-то смог убежать. Пришлось его ловить и вести обратно, а потом второй раз выстрелить.

В палатке воцарилось напряженное молчание. Скотт продолжал смотреть в пол и перекладывать с места на место свою меховую шапку.

Глава XXIII

Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.

Руал заканчивал завтрак и украдкой посматривал на каждого из сидевших вместе с ним за столом друзей. Некоторые уже поели, другие, как и он, без особой спешки, работали ложками. Самым нетерпеливым выглядел Бьолан — он первым расправился со своей порцией и теперь тихонько ерзал на месте, то и дело поглядывая на плотно закрытую дверь. Хансен, Хассель и Вистинг, напротив, ждали окончания завтрака совершенно спокойно — по крайней мере, внешне ни один из них не выказывал ни малейшего волнения. Йохансен смотрел только в свою тарелку и не поднимал головы, даже когда кто-то из соседей по столу обращался к нему с каким-нибудь вопросом, но Амундсен знал, что если они все-таки встретятся взглядами, в глазах Яльмера он увидит тщательно скрываемую обиду. Преструд же довольно улыбался каждому из своих товарищей и вообще казался чуть ли не самым счастливым среди зимовщиков.

Начальник экспедиции украдкой поглядел на обоих своих товарищей и снова спросил себя, правильно ли он поступил, отказавшись взять их с собой на полюс и отправив их вместо этого в столь же важный для науки, но куда менее престижный поход к южному магнитному полюсу на Земле Эдуарда VII? Преструд, назначенный руководителем этого похода, казалось, ничуть не расстроился из-за того, что его не будет в числе первооткрывателей географического полюса. Даже наоборот, он как будто обрадовался, что некоторое время над ним не будет начальников и он сможет сам принимать все связанные с путешествием решения. А вот Йохансен продолжал обижаться и на Руала, и, похоже, на весь свет, хотя вслух свою обиду не высказывал. Просто ходил целыми днями с мрачным видом и на все обращенные к нему реплики отвечал односложно и с явным усилием, словно ему ужасно неприятно было общаться с коллегами, а особенно с Амундсеном. Пару раз Руал попытался поговорить с Яльмером по душам, но натолкнулся на такое сильное сопротивление, что вскоре махнул на него рукой, посчитав, что если ему хочется изображать из себя обидчивую барышню, то он волен заниматься этим, сколько захочет, но другие не обязаны ему в этом подыгрывать. Однако ни брать Йохансена с собой, ни оставлять его в зимовочном лагере Амундсену не хотелось, и он решил отправить его в поход вместе с Преструдом. С ним у Яльмера были самые дружеские отношения, и Руал надеялся, что занятый вместе с ним делом, Йохансен успокоится и перестанет дуться на всех остальных.

Посмотрев еще раз на всех своих друзей по очереди и проглотив последнюю ложку каши, Амундсен отодвинул от себя тарелку и медленно произнес:

— Ну что, все готовы? Едем?

Нестройный хор голосов подтвердил, что все действительно уже позавтракали и готовы к работе. Полярники встали из-за стола и все вместе, кроме Линдстрема, направились к выходу из дома. Повар же начал собирать пустые тарелки и лишь махнул уходящим рукой:

— Езжайте, до встречи, удачи вам! Я на улицу не пойду, не хочу мерзнуть.

Восемь человек вышли из дома и на мгновение остановились у порога. Было обычное октябрьское утро — ничем не отличавшееся от нескольких предыдущих, по-весеннему солнечное и, наконец, довольно теплое для шестого континента. Все в последний раз переглянулись, а потом сбившаяся в кучу группа разделилась пополам: Амундсен с Вистингом, Хасселем, Бьоланом и Хансеном зашагали к нагруженным саням, возле которых скучали уже поставленные в упряжки пятьдесят с лишним собак. Остальные зимовщики остановились возле дома, выжидающе глядя на уезжающих.

— Всем пока! — просто сказал Руал, уже сидя в санях. — Счастливо оставаться!

— Вам счастливо доехать! — так же просто и без малейшей торжественности отозвался Преструд, и стоящие рядом с ним товарищи согласно кивнули. Четыре санные повозки тронулись с места и, несмотря на лежавший на них груз, легко заскользили по сверкающему на солнце снегу. Сани Вистинга почти сразу же вырвались вперед. Хассель поднял руку и медленно, словно бы лениво, помахал оставшимся позади людям и нескольким собакам. Преструд вдруг хлопнул себя по лбу и метнулся к воткнутому в снег треножнику с киноаппаратом, тоже подготовленному для съемки заранее, но благополучно всеми забытому. Однако заснять ему удалось лишь маленькие темные силуэты удалявшихся саней на ярко освещенной солнцем белой равнине.

Команда Руала Амундсена начинала последний этап своего путешествия — путь к Южному полюсу.

По сравнению с первым выездом Руала и его друзей на полюс, погода теперь стояла чуть ли не идеальная. Если случался туман, он был не особенно густым, если поднималась метель, то длилась она совсем не долго. Правда, слишком расслабляться пятерым путешественникам все же не пришлось: вскоре после того, как они миновали первый склад, их группа немного отклонилась от курса и попала на испещренное широкими, но малозаметными трещинами плато, ехать по которому им пришлось с двойной осторожностью.

— Еле ползем! — возмущался Хансен, но ехать быстрее отряд не мог даже на ровных участках из-за слишком рыхлого и сыроватого, несмотря на мороз, снега, облеплявшего собачьи лапы наподобие белых сапог. И порой это испытание маленькой скоростью казалось участникам похода едва ли не более серьезным, чем пятидесятиградусный мороз во время их первого выезда к полюсу.

Возможно, именно поэтому, когда холод усилился и снег стал тверже, все пятеро, не сговариваясь, заставили собак бежать быстрее и ускорились сами. Трещины продолжали попадаться на их пути, но теперь они были довольно узкими: собакам ничего не стоило перепрыгнуть через них, а санные полозья и лыжи путешественников и вовсе пролетали над ними, как будто по ровной земле. Настроение у первооткрывателей тут же поднялось, и над очередным разломом во льду они промчались с громким победным кличем, к которому мгновенно присоединился и собачий лай.

Правда, потом над снежной равниной снова начал собираться туман, а трещины, через которые так весело было перепрыгивать, закончились.

— А вон еще! — обрадовано воскликнул вырвавшийся вперед Хансен, заметив впереди еще одну, вновь весьма широкую трещину и направляя на нее свою упряжку.

— Осторожнее там! — предупредил его Руал — трещина была почти в метр шириной, и относиться к ней так легкомысленно не стоило даже опытным каюрам и лыжникам. Хансен, не оборачиваясь, махнул ему в ответ лыжной палкой и, подъехав почти вплотную к саням, придержал их за бортик, чтобы не дать им вильнуть в сторону. Первые две собаки его упряжки без особого труда перемахнула через трещину, следующие за ними пары старательно повторили их прыжок, сани, чуть приподнявшись над землей, взлетели над разломом… Хельмер, продолжавший придерживать их одной рукой, уже готов был тоже оказаться на другой стороне трещины, как вдруг что-то дернуло его правую лыжу в сторону и вниз, и вместо прыжка путешественник полетел прямо в темную и, как показалось ему в первую секунду, невероятно глубокую пропасть.

— Стой!!! — закричал он собакам, еще не успев даже как следует сообразить, что произошло. Те и сами уже остановились, почувствовав, что сани в чем-то застряли и тащить их стало гораздо тяжелее. Хансен, убедившись, что сани теперь стоят неподвижно, осторожно огляделся и выругался: сани стояли прямо над трещиной, его правая лыжа запуталась в собачьей упряжи, а сам он висел на высоте нескольких метров, и под ним, в глубине, виднелись слабо различимые в тени острые глыбы льда.

— Хельмер, не дергайся! — раздался над его головой голос Бьолана. В нем было столько тревоги, что Хансен послушно перестал шевелиться, но собаки, обеспокоенные неожиданной остановкой, попытались отойти подальше от трещины, и замершие поперек нее сани подозрительно заскрипели и закачались. Они стояли над трещиной не очень ровно, наискосок, и резкие движения запросто могли их опрокинуть. А собаки, волнуясь все сильнее, начали дергать сдерживавшие их ремни и раскачивать и без того неустойчивую повозку. Хансен попытался подтянуться на руках и достать ногой до края трещины, но это тоже лишь еще сильнее раскачало сани и заставило его вспомнить еще несколько крепких словечек.

— Да не дергайся ты, тебе говорят!!! — рявкнули на него Амундсен и Хассель. Хельмер раздраженно заскрипел зубами, но больше шевелиться не рискнул.

— Сейчас мы тебя вытащим, имей терпение, — деловито добавил Вистинг, и за спиной Хансена послышалась какая-то возня и собачье ворчание. Больше всего ему хотелось обернуться и посмотреть, чем заняты его друзья, но пришлось сдержаться, полностью положившись на их опыт и находчивость. Ждать пришлось несколько минут, растянувшихся для висевшего в трещине человека чуть ли не на час. Наконец, Вистинг бросил Хельмеру конец веревки, который он аккуратно, стараясь шевелить только одной рукой и едва не выронив при этом лыжную палку, сумел обмотать вокруг себя и, помогая себе зубами, завязать узлом на груди. Уже выбравшись на край трещины, он увидел, что Амундсен с Бьоланом вцепились в бортики саней, с трудом удерживая их на месте, а Хассель перепрыгнул через трещину и успокаивает совсем разнервничавшихся собак.

— Ну ты как, живой? — торопливо поинтересовался у Хельмера Руал, помогая ему встать.

— Да что мне сделается! — отмахнулся тот. — Давайте лучше сани вытаскивать!

Возиться с санями пришлось долго, но, в конце концов, путешественники сумели отвязать от них собак, втащить сани обратно на край трещины и отвезти их на несколько метров назад, а потом снова запрячь в них своих четвероногих помощников и пересечь разлом вместе с ними в более узком месте. Хансен работал наравне со всеми, уверяя Амундсена, что нисколько не пострадал при падении, и на лице у него то и дело появлялась довольная улыбка. Руал же, бросая на него косые взгляды, только пожимал плечами.

Еще несколько складов они проехали спокойно, без происшествий. А потом белая равнина стала все круче подниматься вверх, собаки заметно снизили скорость и начали быстрее уставать, да и людям уже было тяжело весь день идти на лыжах. Шутки и веселая болтовня сменились напряженным молчанием: полярники берегли дыхание. Но все равно постепенно слабели.

Погоду как будто специально швыряло из одной крайности в другую: сильные морозы сменялись резкими скачками температуры вверх, а потом снова вниз, и это отнимало силы еще быстрее, чем скромная еда и недостаток кислорода. Солнце уже давно не садилось, а только слегка приближалось по ночам к горизонту и беспрерывно слепило уставших первооткрывателей, не давая им ни на минуту снять защитные очки. Лыжники больше не отрывались от саней, чтобы показать друг другу свое умение быстро забираться на холмы и красиво съезжать с их крутых склонов. Наоборот, каждый держался за бортик своей повозки — это помогало им уставать как можно меньше — и только отталкивался лыжной палкой в свободной руке, чтобы не слишком нагружать и без того уже еле дышавших собак.

Местность вокруг путешественников больше не менялась — впереди был плавный, но все-таки достаточно тяжелый для измученных собак и загруженных саней подъем, а справа и слева возвышались ярко блестевшие под солнечными лучами горные вершины, каждая из которых получила от Руала имя. Самую высокую он назвал в честь Фритьофа Нансена, остальные тоже стали носить имена известных полярных исследователей, а также любимых женщин спутников Амундсена. А вот свои имена друзья Руала со смущенными улыбками попросили пока "попридержать".

— Возле полюса наверняка тоже много гор будет, — высказался за всех Улав Бьолан. — Хотелось бы, чтобы наши фамилии были к нему поближе…

— А вдруг там будет гладенькая равнина? — подзадорил Амундсен своих спутников, занося на карту очередное название. — Может, лучше сейчас? — но его товарищи отказались, надеясь дать свои имена более "выгодным" вершинам, и он не стал их уговаривать. К тому же, туманные силуэты гор на горизонте говорили о том, что, скорее всего, вершин возле полюса хватит на всех.

А подъем с каждым днем становился все круче, и теперь уже лыжники не цеплялись за сани, а, наоборот, подталкивали их сзади, помогая истощенным собакам. Усталость наваливалась на всех уже после получаса езды, давно надоевшие пеммикан и галеты совершенно не утоляли голод, а собаки, еще недавно упитанные и полные энергии, теперь напоминали жалких облезлых бродячих псов. И в тот день, когда подъем закончился и отряд оказался на уходившем за горизонт высоком ровном плато, большинство собак даже после того, как их распрягли и сытно накормили пеммиканом, улеглись на снег прямо рядом со своими мисками и даже не попытались обследовать новую территорию или выяснить отношения друг с другом. Чуть ли не впервые за все время путешествия Руала на стоянке не было слышно ни лая, ни рычания — тишина стояла такая, словно собаки уже были мертвы. Впрочем, это было почти правдой: некоторые из них, скорее всего, не пережили бы и ближайшей ночи, а другие вряд ли протянули бы дольше, чем несколько дней.

— Ребята, пора, — тихо сказал Амундсен, показывая глазами на свернувшиеся на земле неподвижные меховые "клубки". Уточнять, о чем идет речь, никто не стал: все и так уже видели, что частью собак придется пожертвовать, чтобы спасти остальных. Нужно было только правильно выбрать из них наименее ослабевших, отделить тех, кому уже нельзя было помочь, от тех, кого свежее мясо еще могло вернуть к жизни. Принять решение о том, кому жить дальше, а кому — умереть.

Переглянувшись в последний раз, пятеро полярников разошлись в разные стороны. Каждый двинулся к собакам своей упряжки, и некоторое время над плато разносилось негромкое недовольное ворчание: собаки сердились, что им снова не дают спокойно лежать, а вместо этого заставляют встать и тщательно осматривают. А потом на смену этим тихим звукам пришли выстрелы.

Дальнейшее Руал запомнил смутно. Кровавые лужи на снегу, от которых поднимались клубы густого пара, мгновенно оживившиеся псы-счастливчики, которых решено было пощадить и которые сразу же набросились на разделанные туши своих сородичей, вой и рычание вперемешку с отчаянной руганью его спутников. Его собственная ругань и сильнейшее желание тоже взвыть, зависть к собакам, которым, в отличие от него, не надо было сдерживаться… Четверо его спутников, каждый из которых так ни разу за весь вечер и не посмотрел никому в глаза. И единственная мысль, которая хоть и не оправдывала их полностью, но, по крайней мере, не давала всем пятерым окончательно себя возненавидеть: мысль о том, что ни одна из застреленных ими собак не мучилась.

А на следующий день люди и оставшиеся в живых псы с удвоенными силами окунулись в работу. Полярники пересчитывали оставшийся провиант и перебирали багаж, загружая на сани только самые необходимые для последнего этапа пути вещи, а собаки, как и в прежние времена, охраняли друг от друга сани и палатки и с деловитым видом вынюхивали что-то на снегу. Алые пятна за палатками уже не выделялись на белом фоне так ярко, как накануне, а потом их еще и припорошило мелкой снежной крупой, и вскоре уже ничто не напоминало о двадцати четырех убитых. Выжившие псы как будто совсем забыли о прошлом, и лишь путешественники продолжали хмуриться и отмалчиваться, разговаривая между собой только о делах.

Так, в молчании, они и начали последний этап своего пути.

Глава XXIV

Антарктида, ледник Бирдмора, 1911 г.

Выпрямиться. Шагнуть вперед. Навалиться всем своим весом на натянувшиеся кожаные ремни и заставить скрипящие под грузом сани сдвинуться еще на несколько дюймов. Снова выпрямиться. Сделать еще шаг, стараясь идти в ногу с тремя впряженными в сани вместе с тобой товарищами. Наклониться вперед и протащить сани еще немного. Выпрямиться…

Роберт вспоминал истощенных и застреленных пони, ни один из которых так и не дотянул до полюса, и думал о том, что теперь, выполняя их работу, он искупает свою вину перед этими беззащитными животными. Искупает даже с лихвой, потому что пони, в отличие от людей, все-таки были приспособлены тащить на себе грузы, а ему, Скотту, и его спутникам приходилось осваивать это дело практически с нуля. Только пыхтевший позади него Уилсон и запряженные в другие сани Черри-Гаррард и Боуэрс уже успели получить такой опыт во время своего зимнего похода за пингвиньими яйцами.

Скотт покосился на тянувших соседние сани Берди и Эпсли, а потом прислушался к тяжелому и прерывистому дыханию шедшего сзади Эдварда. Мысль о том, что эти трое точно так же волокли на себе сани с продуктами, палатками, приборами и другими вещами, причем делали это в почти полной темноте и на более сильном морозе, подстегивала Роберта каждый раз, когда ему казалось, что он окончательно выбился из сил и больше не сможет сдвинуть сани ни на шаг. "Они тащили их ночью, и не вчетвером, как мы, а только втроем, — напоминал он себе, — они не видели, куда идут, а если и видели, то не могли разобрать, реальные перед ними очертания холмов или миражи, они путали углубления в снегу с горками и принимали небольшие сугробы за высокие горы… Они уставали гораздо сильнее нас, но все-таки дошли до цели и вернулись оттуда с трофеями! Значит, сейчас, на свету, по четыре человека в упряжке, мы, тем более, сможем дойти. Дойти до полюса и вернуться с победой. Так что не смей останавливаться — ты можешь идти еще!"

Останавливаться путешественники старались как можно реже — глубоко вдавленные в снег сани успевали примерзнуть к нему даже за несколько минут неподвижности, и трогаться с места после каждой передышки было во много раз труднее, чем просто медленно и монотонно тащить их за собой. Скотт старался, чтобы его упряжка двигалась хотя бы немного впереди других, подавая остальным пример, но ее то и дело обгоняли двое саней, запряженных собаками: несмотря на то, что им тоже приходилось тащить сотни фунтов снаряжения, четвероногие участники экспедиции легко бежали по сугробам, почти не проваливаясь в рыхлый снег, и как будто вообще не чувствовали усталости. Полярники шутили, что собачьи упряжки соревнуются друг с другом и поэтому так часто вырываются вперед, но Роберт не разделял их веселья и сердито покрикивал на собак, заставляя их бежать рядом с остальными санями. Эти здоровые и довольные жизнью животные, прекрасно пережившие зиму и по-прежнему не страдавшие ни от мороза, ни от тяжелой работы, казались ему предателями. Он так стремился оградить их от лишений, так боялся, что с ними повторится та же история, что и с собаками в экспедиции, организованной Маркхемом, так яростно доказывал всем, что использовать в полярных путешествиях ездовых собак слишком жестоко и что Амундсен глубоко не прав, полагаясь на этих животных! А они, словно в насмешку над хозяином, всем своим видом доказывали ему, что прав был не он, а его противник. "Было бы нас больше — и ты сейчас не тащил бы на себе эти сани, а сидел бы в них и командовал нами!" — говорили Роберту их счастливые ушастые морды и виляющие хвосты, и возразить на это ему было нечего.

— Стоять! Назад!!! — рявкнул он на собак, когда те в очередной раз оставили людей позади, а потом обернулся к своим подчиненным. — На сегодня хватит, мы почти шестнадцать миль прошли!

Сани, увлекаемые вперед людьми, тут же остановились. Одна из собачьих упряжек тоже замедлила ход и, пролетев по снегу несколько ярдов по инерции, замерла. Зато собаки, тащившие вторые сани, лишь звонко залаяли, то ли призывая своих "коллег" бежать дальше, то ли сообщая Скотту, что они еще не устали и не хотят отдыхать, и преспокойно продолжили скачку по сугробам.

— Фу!!! — завопил Роберт еще громче и принялся торопливо стаскивать с себя сбрую. — Я кому сказал — стоять?! Вайда, Билглас, Красавица — фу!

Крупная пушистая собака, стоявшая в упряжке первой — полностью соответствовавшая своей кличке Красавица — наконец, подчинилась приказу и стала замедлять свой бег. Билглас и его сестра Вайда, привязанные позади нее, недовольно тявкнули, но тоже перешли на шаг, вынудив притормозить и остальных четвероногих. Скотт с трудом справился с негнущимися на морозе ремнями и, прихрамывая, зашагал к остановившейся собачьей упряжке, чтобы развернуть ее и пригнать обратно.

Когда он вернулся, друзья уже отвязали собак из первой упряжки и начали ставить палатки. Как всегда, это потребовало огромного количества усилий: замерзшие, несмотря на меховые рукавицы, пальцы отказывались слушаться, тюки и ящики выскальзывали из них на снег, а завязанные узлами веревки не развязывались. Однако на этот раз путешественники справились со всеми приготовлениями относительно быстро, и через час с небольшим, уже сытые и немного согревшиеся, втискивались в потрепанные спальные мешки. Скотт и Боуэрс почти одновременно потянулись к сумкам с тетрадями и карандашами — сделать очередные записи в дневниках.

В этот вечер в обеих палатках быстро наступила тишина — все были настолько уставшими, что почти не разговаривали. Впрочем, в последние дни Скотт и его друзья вообще вели себя очень сдержанно. Каждый из них замкнулся в себе и не чувствовал никакого желания общаться с остальными. Бывали моменты, когда все чувствовали себя немного бодрее, бывали — когда у всех двенадцати человек едва хватало сил, чтобы заползти в спальники, и никто из них не мог даже помыслить о болтовне. Но даже в те вечера, когда усталость была не слишком сильной, беседы в палатках не клеились. Все, что можно было обсудить — прочитанные книги, оставленные "в большом мире" дела и научные вопросы — было много раз обговорено во время зимовки, а строить планы на будущее полярники, не сговариваясь, прекратили еще в самом начале похода на полюс.

Роберт был самым неразговорчивым в команде, и чем дальше, тем старательнее он избегал лишних бесед со всеми своими товарищами, особенно с теми, кто еще не знал, отошлют его на середине пути обратно или возьмут с собой к полюсу. Скотт видел, как загорались глаза у Черри-Гаррарда, Отса, обоих Эвансов, да и всех остальных после каждого, самого краткого обмена с ними ничего не значащими репликами. Все они придавали вниманию со стороны Роберта слишком много значения, а он никак не мог сделать окончательный выбор и объявить имя того счастливчика, кто составил бы компанию им с Уилсоном и Боуэрсом. Тем более, что даже после его решения те, кого он отказался взять с собой, наверняка продолжили бы надеяться и заглядывать ему в глаза с робкой немой мольбой…

Однако дни шли за днями, и откладывать "приговор" дальше было уже невозможно. Роберт раз десять пересчитывал запас еды и керосина, взятых с собой и оставленных на каждом из складов, и, в конце концов, пришел к выводу, что при хорошей экономии сможет взять на полюс не троих, а четверых помощников. Правда, тогда первооткрывателям пришлось бы еще сильнее урезать и без того не слишком сытные порции и заменить часть горячего пеммикана растертыми сухарями, но мысль о том, что он обидит на одного человека меньше, грела начальника экспедиции лучше самого качественного керосина. Хотя эта маленькая радость все же не отменяла необходимость отнять надежду у других семерых людей.

В конце концов, четвертым участником последнего этапа похода Скотт решил сделать лейтенанта Эдгара Эванса — он был самым сильным из всей группы и, как казалось Роберту, особенно остро переживал из-за того, что его в любой момент могут отослать обратно на мыс Эванс. Сообщив ему об этом и с удовольствием полюбовавшись на то, каким восторгом загорелись глаза лейтенанта, Роберт полностью погрузился в размышления о последнем вакантном месте в полюсном отряде. Отс, которого он изначально планировал взять с собой в качестве специалиста по лошадям, теперь, после смерти последнего пони, уже не был совсем незаменимым человеком в группе: все то, что он мог делать помимо ухода за животными, ничуть не хуже могли выполнить и все остальные полярники. А кое-кто из них так даже и лучше — Эпсли Черри-Гаррард, прошедший вместе с Боуэрсом и Уилсоном все испытания зимнего похода и близко сдружившийся с ними обоими, казался Роберту более подходящей кандидатурой, чем Отс. Но отказать Лоуренсу после всех прошлых обещаний, дать ему понять, что он оказался ненужным и что в отряде нашелся человек, более достойный увидеть Южный полюс и разделить с Робертом славу его открытия… Это было выше его сил, это было совершенно невозможно!

Вот только Черри, чем дальше, тем лучше справлялся со всеми своими обязанностями, словно специально стараясь заслужить безупречной работой право дойти до полюса. Скотт подозревал, что этот молодой биолог, в душе и вовсе остававшийся мальчишкой, догадывается о его колебаниях — а может быть, ему проговорился Уилсон, с которым предводитель отряда однажды поделился своими сомнениями. И обижать его отказом Роберту тоже ужасно не хотелось: мысль о том, как горящие энтузиазмом и надеждой глаза Черри становятся мутными от разочарования, приводила его в крайне мрачное расположение духа, и он старался поскорее загрузить себя какими-нибудь другими размышлениями. Хотя и понимал, что принять решение и лишить одного из своих друзей главной "награды" ему все-таки придется. Идти на полюс вшестером было невозможно при всем желании — имевшихся продуктов и топлива не хватило бы ни полюсному отряду, ни тем, кто должен был вернуться в лагерь. Мало того, их не хватило бы и для пятерых, если бы Скотт помедлил с разделением группы и отправкой остальных на мыс Эванс еще хотя бы на день или два.

"Я не выдержу, я не смогу сказать Черри, что отсылаю его домой! — вздыхал про себя Роберт, ворочаясь в спальном мешке. — Он не поймет меня правильно, он будет думать, что в чем-то виноват, что все дело в нем. А не в том, что я уже обещал Лоуренсу… Боже, ну почему мне все время приходится выбирать, почему я должен брать на себя это несправедливое дело, почему именно мне приходится огорчать людей, которых я так люблю и уважаю?! Почему я должен буду завтра обидеть Лоуренса, чтобы не обижать Черри?! Стоп, а разве я уже решил, что со мной пойдет Черри, а не Отс?"

— …так мне и рассказали — Лоуренс сразу же ответил, что никто из нас не должен быть обузой для других! — неожиданно ворвался в вихрь мыслей Скотта тихий шепот лежавшего рядом с ним Боуэрса. — Понтинг тогда его спросил, что он, в таком случае, предлагает, а Лоуренс ответил: каждый мужчина должен иметь при себе оружие. И чтобы защищаться, и чтобы избавить товарищей от своей беспомощной персоны.

— И что остальные? — так же негромко спросил Боуэрса Уилсон.

— А что остальные — согласились, что он абсолютно прав, — прошептал Эдвард. — Спросили бы они об этом меня — я бы точно так же ответил. Здесь — не Британия, здесь дикая земля, и если кто-то серьезно пострадает и станет обузой для других, то из-за него погибнут все. Ты со мной не согласен?

— Да почему же — я тоже так считаю! — шепот Берди стал громче и зазвучал почти возмущенно. — Разумеется, лучше умереть одному, чем всем, о чем тут вообще думать?!

— Тише, тише, разбудишь всех! — поспешил успокоить его Уилсон, и их шепот смолк. Стало слышно громкое сопение и легкое похрапывание других путешественников, мирно спавших и даже не подозревавших о том, что именно в этот момент, светлой полярной ночью, решается судьба их товарищей. Да и сами Черри-Гаррард и Отс в это время, скорее всего, спали в соседней палатке, тоже ничего не зная о том, что творилось в эти минуты в голове их командира…

Весь следующий день Роберт пытался выбрать момент, когда Черри окажется один. Утром ему не удалось поговорить с ним, но к вечеру, после очередного изматывающего перехода, удача, наконец, улыбнулась начальнику экспедиции: установив вместе с другими полярниками палатки, Эпсли отошел за одну из них и начал втыкать в снег лыжи, чтобы потом развесить на них промокшую одежду. Больше никого рядом с ним не было, все остальные забрались в палатки, и Скотт поспешил воспользоваться этим моментом.

— Черри, — заговорил он осторожно, подходя почти вплотную к биологу, так что тот даже немного отступил назад, — мне очень жаль вас огорчать, но завтра одна упряжка должна будет повернуть назад. Вы возьмете с собой Атка, Кэохейна и Силаса. Им я сейчас тоже это сообщу.

Уже при первых его словах заросшее щетиной лицо Черри-Гаррарда побледнело, а глаза молодого человека подозрительно заблестели. Но, взглянув в не менее, а то и более несчастное лицо Скотта, он взял себя в руки и понимающе кивнул:

— Будет сделано. И… почему вы так расстроены? Ведь я ничем вас не разочаровал?

В его голосе было столько сочувствия, что Роберту стало еще хуже. Если бы Черри обиделся, если бы он стал упрашивать командира взять его с собой или упрекать его за несправедливое решение, Скотту было бы легче! Но Эпсли не только не обижался, а еще и жалел самого Роберта, и это было особенно невыносимо… "Он гораздо благороднее меня", — неожиданно понял Скотт и, плохо осознавая, что делает, порывистым движением обнял Черри за плечи.

— Что вы такое говорите, разумеется, нет! — выпалил он скороговоркой, быстро мотая головой из стороны в сторону, а потом, устыдившись своего порыва, отпустил Эпсли и чуть ли не бегом бросился в одну из палаток — предупредить о завтрашнем разделении группы остальных исследователей.

Несколько секунд Черри-Гаррард стоял неподвижно, но затем, почувствовав, что замерзает, повернулся к своим лыжам и принялся прикреплять к их ремешкам отсыревшие носки. Руки у биолога дрожали, а ремешки и смятая одежда почему-то вдруг стали расплываться у него перед глазами, словно до них все-таки добралась снежная слепота, от которой он так старательно защищался. "Нельзя плакать на морозе! — тут же одернул себя Эпсли и принялся тереть лицо меховыми рукавицами. — Да и вообще плакать нельзя, не хватало еще, чтобы меня кто-нибудь застал в таком виде!"

Он несколько раз судорожно вздохнул и, немного успокоившись, отправился вслед за Скоттом в палатку. Кроме Роберта там находились все четыре счастливца, которые теперь уже точно должны были идти на полюс, а кроме них — Силас и Аткинсон. Лицо Лоуренса Отса сияло от счастья, но держался он спокойно и, увидев Черри, лишь сдержанно кивнул ему, не выказывая ни радости, ни сочувствия. Скотт тоже поднял голову, и они с молодым зоологом обменялись быстрыми благодарными взглядами: Эпсли был рад, что начальник ничего не сказал о его слезах, а Роберт — что никто больше не узнает о только что проявленной им жалости.

Но на следующий день, когда Черри-Гаррард с тремя товарищами попрощался с остальными полярниками и потащил ставшие гораздо более легкими сани обратно, ему снова пришлось напоминать себе, что плакать на сорокаградусном морозе очень опасно.

Глава XXV

Антарктида, 89®54'30" ю.ш., декабрь, 1911 г.

Эта ночь ничем не отличалась от всех предыдущих ночей, проведенных Руалом в одной палатке с четырьмя своими товарищами. Спальный мешок обхватывал тело, как плотный кокон, стеснявший движения, но при этом замечательно греющий, так что начальнику экспедиции было не просто тепло, а даже немного жарко. С обеих сторон раздавался грохочущий храп остальных полярников, в этот раз какой-то особенно громкий и жизнеутверждающий. Но не тесный мешок и не храп не давали Амундсену заснуть в последнюю ночь перед достижением полюса — ко всем этим неудобствам он уже давно успел привыкнуть. Спать ему мешало какое-то странное, совершенно незнакомое ему чувство, которому он, как ни старался, не мог дать даже названия. Это была не радость из-за того, что до цели путешествия, к которой он и его друзья стремились уже больше полутора лет, остался всего один, последний, дневной переход, и не беспокойство за то, что, возможно, на полюсе уже успела побывать команда Роберта Скотта. Все это начальник экспедиции испытывал раньше, днем, и к вечеру эти чувства заметно поутихли, уступив место привычной усталости. Тем не менее, среди ночи он проснулся и вот уже несколько часов лежал на спине, смотрел на плотную крышу палатки, сквозь которую с трудом, но все-таки пробивался летний солнечный свет, и удивлялся, что, несмотря на тяжелый день, ему совершенно не хочется больше спать. И только под утро, когда за стенами палатки послышались лай и возня проснувшихся собак, а самого Руала начало, наконец, клонить ко сну, он вдруг сообразил, что странное ощущение, овладевшее им этой ночью, не было для него новым — это было давнее и очень хорошо забытое детское предвкушение праздника. Именно с таким чувством лежал он ночью без сна накануне Рождества или дня своего рождения, а позже — накануне очередного "похода" в библиотеку за новыми книгами о Джоне Франклине и других известных путешественниках. Это было ощущение полного и безграничного счастья — счастья человека, с которым на следующий день должно произойти что-то прекрасное. Счастье ребенка, который ни минуты не сомневается в том, что Рождество пройдет весело, с долгожданными подарками и без ссор с братьями, счастье подростка, который уверен, что в библиотеке найдутся новые, еще не изученные им вдоль и поперек книги, счастье опытного и побитого жизнью исследователя, который знает, что на самую южную точку Земного шара он придет первым и никакая другая экспедиция уже не успеет его опередить. Впрочем, когда Руал уже проваливался в сон, к этой полной и абсолютной радости все же примешалась небольшая капля сожаления — полярник вдруг ясно понял, что на следующий день, добравшись до полюса, он уже не будет таким счастливым, каким был сейчас, этой самой обычной ночью, наполненной сиянием незаходящего солнца и храпом своих верных спутников.

Утро 17 декабря 1911 года тоже выдалось обыкновенным и ничем не примечательным — разве что в путь путешественники отправились позже обычного, потому что их предводитель долго не желал просыпаться. Зато сборы заняли совсем не много времени, да и сани неслись вперед как-то особенно быстро: сказывалось то, что после почти двухмесячного путешествия они стали гораздо легче, а возможно, причина была в собаках, которым тоже передалось всеобщее радостное нетерпение, благодаря чему они теперь старались поскорее добежать до цели.

Порядок пользования разным "транспортом" оставался прежним: трое путешественников ехали в санях и правили собаками, а двое бежали рядом на лыжах. Но теперь те, кто сидел в санях, почти все свое внимание сосредоточили на приборах, и если отрывались от них, то лишь для того, чтобы оглядеться вокруг и убедиться, что нигде не видно следов английской экспедиции. После обеда в сани забрались Вистинг, Хансен и Бьолан, и никто из команды так никогда и не узнал, кто из них первым понял, что цель достигнута. Во всяком случае, сообщили Амундсену об этом все трое одновременно.

— Сто-о-о-оп!!! — заорали они такими сумасшедшими голосами, что их приказ мгновенно выполнили не только Хассель и Амундсен, но и все семнадцать псов. "Караван", состоявший из трех повозок и только что с неплохой скоростью мчавшийся по твердому, как камень, снегу, застыл на месте невиданной скульптурной группой. Причем группой неподвижной и безмолвной — не только люди, но даже собаки, привыкшие каждую остановку отмечать лаем и попытками подраться, несколько долгих секунд не издавали ни звука. Хотя сами они в тот момент не слышали вечной тишины южного материка: у каждого в ушах еще стоял тот дикий, отчаянно-радостный и ничем не сдерживаемый вопль. Крик людей, которые победили. Первый звук человеческого голоса, раздавшийся над этой закованной в вечный лед равниной.

А местность вокруг была в точности такой же, как и везде в Антарктиде. Всюду можно было увидеть только белую землю и черные трещины, всюду снег невыносимо блестел под солнцем, а более-менее высокие холмы отбрасывали на него темно-голубые тени. Руал осторожно приподнял солнцезащитные очки, чтобы увидеть Южный полюс таким, каким он был на самом деле, невольно зажмурился и разочарованно вздохнул. Если бы не приборы, ни один человек в жизни не догадался бы, что находится не просто где-то в Антарктиде, а в таком примечательном месте. "Впрочем, — пришло вдруг в голову Амундсену, — приборы тоже дают погрешность хотя бы в пару километров. Так что, может быть, я пока еще стою не совсем там, куда всю жизнь стремился…"

И внезапно его посетила другая, еще более очевидная мысль: он добрался вовсе не до того места, в которое стремился с самого детства, а наоборот — сейчас он стоял в точке, прямо противоположной той, о которой когда-то мечтал, лежа в кровати с книгой или скучая на лекциях в университете! Он много лет делал все, что мог, чтобы попасть на Северный полюс, а сейчас находился от него так далеко, как это только возможно. Он ушел от своей первоначальной цели — но, по странной иронии судьбы, именно этот уход теперь будет главным открытием его жизни, и именно его люди будут вспоминать в первую очередь, услышав имя Амундсена! Где бы он ни побывал в будущем, на какие бы еще земли ни ступил в первый раз, это будут менее значимые для истории события — потому что больше не открытых полюсов в мире не осталось.

А за этой мыслью последовала еще одна: это главное в его жизни путешествие окончено. Впереди исследования на полюсе и возвращение на Фрамхейм, а потом и домой, в Норвегию, впереди долгий путь, не менее опасный, чем дорога сюда, но это будет уже не то. Хотя в чем именно это самое "не то" будет заключаться, Руал вряд ли смог бы объяснить вразумительно: он просто знал, что в его жизни и в жизни его товарищей что-то только что необратимо изменилось.

Он поправил слегка съехавшие на бок очки, случайно выпустив при этом лыжную палку, и она с негромким стуком упала на снежный наст. И тут же, вслед за этим слабым звуком вернулись все остальные: залаяли и зарычали собаки, заскрипели сани, с которых слезали путешественники, зашуршал под их торопливыми шагами снег… Они пожимали друг другу руки, спорили о том, что им теперь надо сделать в первую очередь и сколько времени они должны будут провести на полюсе, они отвязывали собак и ласково чмокали их в кожаные носы, они смеялись и благодарили друг друга "за хорошую компанию", а вокруг по-прежнему белели бескрайние пустые просторы, сияло ослепительное солнце и резкими порывами дул не очень сильный колючий ледяной ветер. Самому загадочному континенту Земли не было никакого дела до подпрыгивавших в его центре людей и животных: он продолжал жить своей непостижимой для них холодной жизнью.

Прошло не меньше получаса прежде, чем еще недавно суровые первооткрыватели успокоились, перестали озираться по сторонам и сопровождать каждую фразу смехом и снова настроились на серьезный лад. Первым делом решено было установить на полюсе норвежский флаг. Он лежал в санях Хансена, заранее подготовленный к этому важному событию — его надо было только развернуть и вкопать в снег. Хансен поднял флаг, протягивая его Амундсену, но руководитель экспедиции торопливо замотал головой:

— Нет, Хельмер. Мы сделаем это все вместе. Это — наше общее открытие, мы шли к нему впятером и впятером его совершили. Мы одинаково этого достойны.

И после того, как в насте была пробита достаточно глубокая впадина, они вместе взялись руками за древко и воткнули его туда, одновременно слегка встряхнув флаг, чтобы алое с синим крестом полотнище развернулось и расправилось. Флаг с громким шелестом раскрылся у них над головами, и ветер тут же погнал по нему волны: в снегах Южного полюса словно бы распустился цветок, необычайно яркий для местного белого фона, яркий и живой. Пятеро полярников принялись по очереди сыпать во впадину снег и колотые куски льда, а потом долго и тщательно поливали ее растопленной на примусе водой, пока древко флага намертво не вмерзло в ледяной покров Антарктиды.

— Если не будет совсем уж сильных метелей, он простоит несколько лет, — уверенно заявил Оскар Вистинг, когда они отошли от флага на несколько метров, чтобы полюбоваться им издалека. Остальные участники похода смотрели на вещи менее оптимистично и вряд ли дали бы флагу больше двух или трех месяцев, но спорить с ним не стали.

— Надо еще как-то назвать эту равнину, — напомнил Бьолан, и Амундсен согласно кивнул:

— Разумеется, я не забыл. Равнина будет носить имя Его Величества Гокона Седьмого.

Его спутники тоже кивнули, хотя и с некоторым сомнением: пусть традиция действительно требовала от первооткрывателей называть обнаруженные ими земли в честь правителей своей страны, но теперь получалось, что Амундсен так и не дал никаким географическим объектам собственного имени. Руал, словно прочитав их мысли, небрежно пожал плечами:

— Да какая разница, будет в Антарктиде какая-нибудь "кочка Амундсена" или нет? Все равно ведь всем будет известно, что я здесь был!

— Нехорошо, — возразил Хассель. — У нас тут есть "свои" горы, а у начальника — нет. Непорядок.

— Ладно, на обратном пути назовем моим именем какой-нибудь холм, — со смехом согласился Руал и, взглянув еще раз на флаг, принялся отдавать распоряжения. — Все, теперь за работу! Кормим собак, устанавливаем приборы, разгружаем сани, кормим себя…

А дальше снова началась работа. Путешественники измеряли высоту солнца и разъезжали по равнине короля Гокона на санях в поисках наиболее близкой к полюсу точки, устанавливали другие приборы и следили за их показаниями, ремонтировали мелкие поломки у саней и сортировали багаж — словом, делали все то же, что им приходилось делать изо дня в день вот уже почти одиннадцать месяцев. Хотя некоторая разница с обычными рабочими днями все же была: Руал, до этого внимательно следивший за соблюдением режима, неожиданно легко сдался под натиском друзей, которым потребовалось провести измерения ночью, и с тех пор первооткрыватели работали и отдыхали не по часам, а исключительно по собственному желанию. За временем следили, только занимаясь измерительными работами, а все остальное делалось без оглядки на часы, но при этом Руал вскоре заметил, что за каждые сутки он с товарищами успевал переделать даже больше дел, чем раньше, когда работа и отдых проходили строго по расписанию. Через два дня место расположения Южного полюса было определено окончательно — настолько точно, насколько приборы вообще могли ответить на этот вопрос. Эта точка располагалась почти в километре от установленного норвежского флага, и полярники решили поставить на том месте не только второй флаг, но еще и так и не пригодившуюся им маленькую палатку, сшитую Ренне еще на корабле. В этой палатке так никто и не ночевал, ее вообще ни разу не распаковывали и не ставили: группа первооткрывателей не стала разделяться ни по дороге к полюсу, ни во время измерительных работ, и поэтому двухместная палатка не пригодилась. Мысль оставить ее на полюсе пришла ко всем пятерым одновременно, как и многие другие удачные идеи — в том, что создавший ее мастер будет этим крайне польщен, никто не сомневался. А кроме того, все помнили, что до полюса должна была дойти еще одна экспедиция, для которой лишняя палатка и другие вещи могли оказаться бесценными…

— Ребята, вы только гляньте! — завопил Вистинг, забравшись в маленькую палатку, после того, как она была установлена, чтобы получше расправить ее изнутри. Четверо его друзей кинулись к нему и едва не обрушили это только что поставленное жилище, но, как выяснилось, спешили они не зря — на одной из внутренних стенок палатки была пришита широкая полоска кожи, на которой красовалась надпись: "Счастливого пути!", а чуть ниже еще одна: "Добро пожаловать на 90®!" Ренне и другие оставшиеся на корабле путешественники нашли способ первыми поздравить тех, кто доберется до Южного полюса.

Второй флаг был прикреплен над палаткой, а внутри нее Руал прибил к центральному шесту дощечку, отломанную от одного из ненужный ящиков, на которой все пятеро поставили свои подписи. Там же, в палатке он спрятал копии научных наблюдений своей экспедиции и письма в географические общества, к которым его товарищи прибавили письма к своим родным.

— Уверен, эта предосторожность — лишняя, — сказал Хассель, глядя, как Амундсен аккуратно сворачивает все бумаги в трубку и заталкивает ее в банку из-под пеммикана.

— Я тоже, — согласно кивнул Руал. — Но лучше все-таки подстраховаться. Даже если с нами ничего плохого не случится, мы можем из-за чего-нибудь задержаться здесь, и тогда Скотт вернется в Европу раньше нас.

— А ты ему написал, куда именно что надо доставить? — поинтересовался проходящий мимо Вистинг.

— Само собой, — отозвался Амундсен. — Хотя он и сам все прекрасно знает. Но я все равно написал ему лично — ему будет приятно наше внимание. Если, конечно, я не наделал слишком много ошибок в этом их чертовом английском языке!

— Конечно, ему будет приятно, мы ему и палатку оставляем, и мои сани, и вообще целый склад вещей! — усмехнулся Бьолан. — Вот только спасибо мы от его команды вряд ли когда-нибудь дождемся!

— А я не для того это делаю, чтобы он мне спасибо сказал, — отмахнулся Амундсен и скрылся в палатке. Его друзья весь день посмеивались над опоздавшим к полюсу Скоттом, и Руалу, как ни любил он их грубоватые шутки, эти разговоры не нравились. Он отлично помнил, как сильно расстроился, узнав, что Роберт Пири опередил его с открытием Северного полюса. Да он тогда полдня места себе не находил! "Скотт, конечно, человек очень умный, образованный и воспитанный, не то, что я, он наверняка легче перенесет свое поражение, — думал Амундсен, — но все равно ему не может не быть обидно!" И поэтому он старательно придумывал для письма своему сопернику как можно более вежливые фразы и лично собирал ненужные его экспедиции вещи в маленькую палатку и укладывал их там аккуратными рядами. Не забыл он и про соль, спички и пачку галет. Английские путешественники, заглянувшие в палатку, без сомнения, должны были остаться довольны норвежским гостеприимством.

Пару раз у Руала мелькала мысль, что экспедиция Скотта может застать его команду на полюсе, и тогда им придется вместе возвращаться на побережье Антарктиды или, по крайней мере, проделать совместно часть обратного пути. Это было вполне возможно, и Амундсен не мог понять, хочется ему встретиться со Скоттом или нет. Безусловно, посмотреть на человека, который все это время точно так же, как и он сам, зимовал на берегу Южного океана, а потом двигался к полюсу по таким же обледенелым горам и трещинам и сквозь те же самые снежные бураны, было более, чем любопытно. Но при мысли о том, что ему и его друзьям придется долгое время говорить по-английски и следить за своими манерами, в то время, как Скотт и его спутники будут брезгливо морщиться от каждого резкого слова или жеста норвежцев, Руалу становилось тоскливо, и он начинал подгонять остальных полярников, требуя, чтобы они поскорее завершили все работы и приготовились к возвращению домой. Хотя где-то в глубине его души уже тогда жила непонятно откуда взявшаяся уверенность в том, что личной встречи со Скоттом у него не будет — ни в Антарктиде, ни в цивилизованном мире.

Предчувствия его не обманули. Через пять дней после обнаружения Южного полюса Амундсен и его команда, так и не дождавшись экспедиции Роберта Скотта, покинули место, к которому стремились многие месяцы, и двинулись обратно в Китовую бухту.

Глава XXVI

Антарктида, Земля Гокона VII, Южный полюс

Это было едва ли не первое за все время похода к полюсу утро, когда Роберт проснулся бодрым и почти счастливым. Им с товарищами предстоял последний день пути. Последние девять миль, и все закончится! Уже сегодня они будут на Южном полюсе — первыми или нет, но в любом случае они до него доберутся, в любом случае он, капитан Роберт Фолкон Скотт, окажется там, куда столько времени стремился. "Стоп, что значит — первыми или нет?! — неожиданно вздрогнул начальник экспедиции, сообразив, что нарушил данное самому себе слово не сомневаться в собственной победе. — Разумеется, я буду первым, я, а не этот норвежский дикарь! Иначе быть не может, потому что… не может и все тут!"

И, отодвинув мысли об Амундсене в самый дальний и темный угол сознания, Роберт начал будить своих подчиненных. Ему удалось сделать это очень быстро, несмотря на то, что поднимал он их на час раньше обычного — все четверо полярников тоже помнили, что до полюса остался всего один дневной переход, и готовы были отправиться в путь как можно скорее. Завтракали они второпях, но с такими довольными улыбками, каких Скотт не видел на их лицах со времен зимовки, а, сворачивая палатку и спальные мешки, перебрасывались ироничными шутками. И хотя Роберт тоже не хотел задерживаться на стоянке ни одной лишней минуты, он все-таки не отказал себе в том, чтобы чиркнуть в дневнике краткую запись: "18 января. Приподнятое настроение".

Первые пару часов они тащили сани не намного медленнее, чем это делали собаки и пони. Старая, много раз высказанная мысль о том, что каждый шаг приближает их к полюсу, теперь уже не казалась пустым звуком — полюс был так близко, что даже небольшой шажок и в самом деле вполне ощутимо приближал к нему путешественников. А уж десяток или сотня шагов — тем более. Боль в отмороженных пальцах и натруженных спинах притупилась и почти не беспокоила полярников, сани, еще сутки назад казавшиеся им страшно тяжелыми, легко сдвигались с места при каждом рывке, и даже слепившее глаза беспощадно-яркое солнце, словно пожалев этих упорных людей, спряталось за пышными снежными облаками. Роберт смотрел на раскинувшуюся во все стороны белую равнину и думал о том, что все трудности и лишения кончились и его маленькому отряду, наконец, начало везти. Во всяком случае, никаких препятствий на этом безупречно-чистом и освещенном мягким, приглушенным светом пространстве больше видно не было. Дорога к полюсу, дорога к славе Британии была открыта.

Роберт любовался этой белоснежной, без единого пятнышка панорамой почти до полудня. А потом далеко впереди, на самом горизонте, чуть левее намеченного группой Скотта пути возник самый страшный знак, какой он только мог себе представить — маленькая черная точка. Совсем крошечная, едва заметная среди снега, но способная разрушить и его безупречную белизну, и все надежды английских путешественников на то, что они пришли в эти места первыми.

Эта точка мгновенно приковала к себе взгляд Роберта и уже больше не отпускала его. В первый момент, когда он только ее заметил, полярнику стало страшно — он был уверен, что точку сейчас увидят и все остальные, и тогда их веселому, почти беззаботному движению вперед придет конец. Но друзья продолжали тянуть и толкать сани, изредка перебрасываясь двумя-тремя ничего не значащими фразами, и не высказывали никакого беспокойства по поводу "неправильного" черного пятнышка на снегу. Некоторое время Скотт убеждал себя, что точка на горизонте просто мерещится ему, что его подводят ослабевшие от солнечного света глаза, и когда солнце выглянуло из-за облаков и снег вокруг опять ярко заблестел, ему почти удалось в это поверить: он на время потерял точку из вида и, несмотря на все старания, не смог найти ее снова. А потом от напряжения у него перед глазами и вовсе заплясал целый рой черных крапинок, раньше всегда пугавших Роберта, а теперь, наоборот, подаривших ему радостное облегчение. "Мне показалось, там ничего не было", — успокоил он себя и крикнул своим спутникам, что пора немного отдохнуть.

Длился привал не больше получаса — все по-прежнему стремились вперед, к полюсу, и не желали рассиживаться. Но усталость, которую невозможно было прогнать и гораздо более долгим отдыхом, потихоньку начала брать свое, и сохранить утренний темп путешественникам не удалось. Сани тяжелели с каждой минутой и двигались все медленнее и медленнее, и даже мысль о близком полюсе уже не могла придать измученным людям ни капли силы. Она лишь помогала им не останавливаться.

А вскоре ненавистная черная точка опять вернулась на свое место, чтобы окончательно выбить Скотта и его товарищей из колеи и лишить их последней надежды на победу. Роберт пытался убедить себя, что до привала он видел точку совсем в другом месте, а значит, она все-таки являлась плодом его утомленного воображения, но чем дальше путешественники продвигались, тем сложнее ему было себя обманывать. Точка медленно, но неотвратимо приближалась к нему, она росла и уже была больше похожа не на точку, а на крошечное продолговатое пятнышко. И как ни трудно было определять расстояние на пустой белоснежной равнине, Скотт понимал, что примерно через полчаса или, может, чуть больше, они смогут в точности разглядеть, что это за пятнышко, а через час или два подойдут к нему вплотную. Но пока этого не случилось, он продолжал убеждать себя, что черная точка не означает ничего ужасного, что это просто тень, которую отбрасывает на снег один из неразличимых под лучами солнца холмов, или глубокая трещина в ледяном панцире Антарктиды, или даже невероятным образом забравшийся так далеко от берега пингвин. И старательно гнал прочь воспоминание о начале полюсного похода, когда и он, и его спутники точно так же отказывались верить, что перед ними виднеется не трещина, а испорченный санный мотор.

Все чаще Роберт украдкой посматривал на своих спутников, пытаясь понять, видят ли они то же самое, что и он. Поначалу их угрюмые, но не особо встревоженные лица как будто говорили в пользу того, что они не заметили на снегу ничего подозрительного. Но начальник экспедиции продолжал сомневаться и приглядываться к остальным участникам похода, стараясь поймать тот момент, когда кто-нибудь из них посмотрит вперед, и проверить, не изменятся ли они при этом в лице. А его друзья поднимали головы и как будто ничего не видели — хотя точка уже была слишком яркой и большой, и не разглядеть ее на белом фоне было просто невозможно…

Берди Боуэрс чувствовал на себе настороженный взгляд начальника и всеми силами старался сохранить на лице свою обычную вымученную улыбку. Подозрительную черную крапинку он заметил уже давно, но одна мысль о том, чтобы указать на нее остальным путникам, а особенно Скотту, приводила военного моряка, побывавшего в нескольких серьезных сражениях, в состояние, близкое к ужасу. Он уговаривал себя не смотреть в сторону этого пятнышка, надеясь, что первым о нем сообщит кто-нибудь другой, злился на себя за собственную нерешительность, но то и дело против воли поднимал глаза и все-таки смотрел в "запретном" направлении. Дышать становилось все тяжелее, давний ушиб на правом колене вновь напомнил о себе тупой болью, солнечный свет резал глаза даже через защитные очки, но надо было улыбаться и делать вид, что все хорошо и что никаких чужих следов он не видит.

Остальные полярники тоже то ли действительно не заметили точку, то ли решили молчать о ней по тем же причинам, что и Боуэрс — не хотели расстраивать Скотта и, одновременно, боялись его реакции на столь тяжелое известие. Однако игнорировать растущее на глазах пятно было уже нельзя: оно становилось все больше, приобретало странную, неровную форму и как будто начало слегка шевелиться, лишая путешественников последней надежды на то, что это была какая-нибудь тень или трещина. Правда, неподвижный предмет мог "дрожать" и из-за колеблющегося над снегом воздуха, но, тем не менее, черное пятно больше напоминало развевающийся на ветру флаг. И чем ближе подходили к нему путешественники, тем более явственным делалось это сходство…

Теперь пятно разглядел бы даже человек с совсем слабым зрением. Берди не сомневался, что эту черную язву на белом снегу заметили все его товарищи, и сам Роберт Скотт тоже, и всеобщее молчание начинало казаться ему каким-то фарсом.

— Господа, — не выдержал он первым, — я думаю, нам надо проверить, что это такое, — и он нехотя указал рукой в сторону ненавистного пятна. Четыре скрытых бородами и темными очками лица повернулись к нему, и хотя Боуэрс не видел глаз своих товарищей, он мог поклясться, что они сейчас смотрят на него с укоризной, словно он сказал что-то нетактичное, какую-нибудь непристойность. И в то же время с облегчением, что о печальной новости объявили вслух не они.

Ни слова не говоря, Скотт сделал шаг вправо и снова натянул лошадиную сбрую, теперь направляя сани в точности к черному пятну. Остальные, тоже в полном молчании, свернули вслед за ним, и группа продолжила идти, по-прежнему глядя себе под ноги и делая вид, что ничего особенного все-таки не произошло. Словно и не было впереди чужеродного пятна, словно Берди ничего о нем не говорил.

Каждый из пятерых продолжал переживать свои сомнения в одиночку. Каждый видел, как дрожащее пятно приподнялось над сугробами, вытянулось в неровный четырехугольник и превратилось в четко различимое на фоне всеобщей белизны полотнище черного флага, но не мог поделиться своей горечью с другими. Все продолжали вести себя так, будто никакого флага перед ними не было и они все еще могли оказаться первыми, единственными, кто пришел в эти навечно занесенные снегом места.

Наконец, флаг стал видел во всех подробностях. Он торчал в центре ледяного холмика, слегка накренившись в сторону, и слабо раскачивался при каждом порыве ветра. Возле него валялся наполовину занесенный снегом обломок доски, а чуть в стороне на замерзшем насте непонятно каким чудом сохранилась борозда от санных полозьев и несколько огромных собачьих следов. Это были первые чужие следы, которые Скотт и его друзья видели в Антарктиде. Следы тех, кто успел к полюсу раньше. Флаг, оставленный ими, чтобы потом было проще найти обратный путь, был самой обычной выкрашенной чернилами простыней, но опоздавшим к полюсу британцам он казался черным пиратским флагом, на котором вполне мог бы быть нарисован череп с перекрещенными костями. Ведь установили это полотнище те, кто похитил у них самое главное сокровище — победу…

Путешественники остановились в нескольких шагах от флага, окинули его полными страдания и ненависти взглядами и все так же молча потащили сани дальше. Перед ними снова было девственно-чистое снежное поле, белизну которого не портили никакие темные предметы, но теперь эта сияющая чистота была обманчивой. Все знали, что впереди, в самом сердце Антарктиды, их будет ждать еще один флаг, и этот флаг будет принадлежать не Британии.

Через час на горизонте и в самом деле появилась новая темная точка, но она уже не вызвала в увидевших ее людях никаких эмоций. Они лишь еще раз скорректировали направление, чтобы идти точно на нее, и монотонно зашагали к новому ориентиру, теперь уже точно зная, во что он в скором времени превратится.

Скотт шел, не поднимая головы и не видя ничего, кроме плотного снежного наста у себя под ногами, и с ужасом думал о том, что норвежская экспедиция может все еще находиться на полюсе. Если это так, то ему уже сегодня, всего через пару часов, придется смотреть в глаза ее участникам, улыбаться им и поздравлять их с победой. А после этого смотреть в глаза своим спутникам… "Что угодно, но только не это! — взмолился он про себя. — Любые морозы, любая пурга — но не встреча с Амундсеном! Ее я не выдержу!"

Он догадывался, что друзья уже заметили впереди норвежский флаг, но продолжают молчать, как молчали до этого, разглядывая черный флаг-веху, однако сам посмотреть вперед не решался. Пока он видел только снег и носки собственных меховых сапог, можно было представить себе, что все идет, как раньше, что позади не было никакой черной тряпки, а впереди их ждет еще не открытый, не потревоженный ничьим присутствием полюс. Можно было еще некоторое время не думать о том, что на самом деле у них нет больше никакого смысла идти вперед.

Когда Роберт, наконец, поднял голову, развевавшийся на ветру норвежский флаг был уже совсем близко, и его яркое, красно-синее полотнище в первый момент показалось ему огромным, закрывающим полнеба. Начальник экспедиции остановился, и все четверо его спутников, уже давно дожидавшиеся этого момента, тоже замерли на месте, с испугом косясь на своего командира и в то же время радуясь, что теперь у них, наконец, будет возможность отдохнуть и немного согреться. Уилсон первым начал выпутываться из смерзшейся и затвердевшей на ледяном ветру сбруи, остальные друзья Скотта последовали его примеру, и только сам Роберт продолжал неподвижно стоять перед вмороженным в лед флагом и молча смотреть на него остановившимися глазами. Резкий порыв ветра заставил широкое полотнище полностью развернуться. Темно-синий крест на алом фоне взметнулся перед путешественником и теперь уже окончательно перечеркнул все то, к чему он стремился на протяжении многих лет. Не только открытие Южного полюса, не только славу и благодарность Британии — казалось, эти широкие перекрещенные линии зачеркивали всю предыдущую жизнь Скотта, делая ее абсолютно напрасной и никому не нужной.

Ветер стих, флаг бессильно повис на древке, почти касаясь своим кончиком ледяного бугорка, в который оно было вморожено, и Роберт, наконец, смог увидеть что-то кроме этого красно-синего, слишком яркого для Антарктиды пятна. Рядом с флагом в снегу темнели вмерзшие в него стружки и щепки и валялась длинная доска, а в стороне, в нескольких десятках шагов, виднелось несколько аккуратно составленных в ряд больших и маленьких ящиков. А за ними красовался еще один норвежский флаг, возле которого стояла маленькая палатка, на таком расстоянии выглядевшая и вовсе игрушечной.

Увидев палатку, Скотт снова на несколько секунд оцепенел, уверенный, что сбылись его худшие опасения и что Амундсен все еще находится на полюсе. Однако вскоре он сообразил, что возле палатки нет ни саней, ни собачьей упряжи, ни самих собак, а кроме того, никаких следов. Да и палатка, если искаженное расстояние не обманывало его глаза, была слишком маленькой — в ней смог бы поместиться только один человек, а соперник Роберта, несомненно, отправился на полюс хотя бы с парой помощников. Нет, норвежская экспедиция уже покинула Южный полюс, причем ушла она, судя по покосившимся флагам и припорошенным снегом ящикам, уже довольно давно, хотя бы месяц назад. А значит, у Роберта не было никаких шансов прийти сюда раньше…

Наконец, оглядевшись по сторонам еще раз и убедившись, что кроме него и четверых тщательно отобранных им друзей на белом плато нет больше ни одной живой души, Скотт окончательно вернулся к реальности. И сразу же встретился глазами со своими спутниками, которые так и стояли возле саней, трясясь от холода, но терпеливо дожидаясь указаний командира. Надо было разгружать сани, ставить палатку и доставать еду, надо было в срочном порядке греться, а потом распаковывать и устанавливать приборы, и эта вечная суета, и раньше раздражавшая Роберта при обустройстве стоянок, теперь и вовсе едва не вывела его из себя. Мир, в котором он жил, только что рухнул — так почему он даже теперь должен думать о спальниках и горячей еде?!

— Ставьте палатку, а я посмотрю, что они там забыли, — сказал он своим товарищам, кивая на оставленные норвежцами ящики и второй флаг. Подходить к чужим вещам и, тем более, рассматривать их, ему не хотелось, но Роберт догадывался, что противник мог оставить ему письмо, спрятав его от снега и ветра в крошечной палатке или в одном из ящиков. В конце концов, Амундсен должен был хотя бы сообщить ему, какого числа он достиг полюса!

Перед палаткой Скотт в изумлении остановился и не сразу заставил себя присесть перед ней на корточки и забраться внутрь. Оказалось, что по размерам она все-таки больше, чем показалось полярнику издалека: в ней вполне могли бы жить два человека. Но удивило Роберта другое — палатка, которую он сперва посчитал обычной брезентовой, на самом деле была сшита из тонкой, едва ли не прозрачной серовато-коричневой ткани, с виду очень похожей на шелк. Он с трудом справился с завязанным в узел входом в странную палатку, забрался внутрь и там решился на секунду снять толстую рукавицу и дотронуться до ткани, из которой она была сделана. Палатка действительно оказалась шелковой, очень нежной на ощупь и в то же время, по всей видимости, очень прочной. Она больше была похожа на сувенир, чем на вещь, которую можно использовать по прямому назначению, и Роберт меньше всего ожидал обнаружить среди вещей норвежцев такой непрактичный предмет. Натянув рукавицу обратно, он с недоумением пожал плечами и принялся разбирать аккуратно сложенные в углу палатки жестяные коробки и связки бумаг, на самой верхней из которых стояла надпись: "Капитану Р.Ф. Скотту".

Как Роберт и предполагал, Амундсен оставил ему подробное описание своего прихода на Южный полюс и копии показаний всех измерительных приборов. Ко всем этим бумагам прилагалась записка с просьбой переслать их в Норвегию в том случае, если экспедиция Скотта вернется в Европу первой. Роберт просматривал хрупкие на морозе листы, исписанные грубым, неровным почерком своего соперника, брезгливо морщился, замечая сделанные им ошибки, и недоумевал про себя: неужели этот норвежец, взрослый и явно неглупый человек, не понимал, как нагло и бесцеремонно он себя ведет? В его письме не было ни слова о том, что он пришел на полюс первым, перехватив у Скотта полагавшуюся ему победу: Амундсен писал так, словно они не зимовали в Антарктиде и не прошли многие мили по ее бесконечным снежным полям — он как будто бы просил Роберта о мелкой, незначительной услуге. Просил совершенно спокойным, обыденным тоном, каким дома за столом просят жену передать солонку. Как будто все так и должно было быть, как будто это нормально, что он, Амундсен, выиграл соревнование, а Скотт пришел вторым и теперь обязан сохранить бумаги победителя!

"Я буду выше этого, — заскрипев зубами, пообещал себе Роберт. — Я не стану уподобляться этому нахалу, я отправлю все письма и расчеты туда, куда нужно и, если когда-нибудь мы с ним встретимся, ни словом не дам ему понять, как унизительно мне было это читать. Все равно ведь он этого никогда не поймет!"

Послышался скрип шагов, и за полупрозрачной стенкой палатки промелькнула чья-то тень. Товарищам Роберта не терпелось узнать, что оставил на полюсе Амундсен, но беспокоить своего командира они не решались. Скотт отложил бумаги в сторону и поспешно стал рассматривать тщательно запаянные коробки — как он и предполагал, это был запас соли, спичек и сухарей. Ничего не скажешь, трогательная забота о других полярниках! А в тех деревянных ящиках, которые норвежцы оставили около палатки, наверное, тоже какие-нибудь подачки — все то, что Амундсену было больше не нужно, а потому можно было отдать проигравшему сопернику. Роберт бросил коробки на пол, твердо решив, что не возьмет ничего из оставленных на полюсе чужих вещей. Пусть это традиция, пусть спички и соль оставляют в местах зимовки всегда, даже не зная, кому они потом пригодятся, принимать подарки от человека, отнявшего у него все самое дорогое, он, Скотт, не будет! И никому из своих людей тоже не даст.

Пора было вылезать из палатки — заставлять друзей ждать на морозе было не очень-то красиво, но перед тем, как уйти, Роберт еще раз окинул шелковые стены быстрым взглядом. Краем глаза он заметил прикрепленную к одному из швов кожаную полоску, наклонился к ней, прочитал две написанные на ней чернилами короткие фразы… и почувствовал, как его замерзшие пальцы в варежках сжимаются в кулаки. "Счастливого пути! Добро пожаловать на 90®!" Как мог норвежец написать такое?! Как вообще может человек, пусть и из дикой страны, быть настолько черствым и бездушным, чтобы пожелать Скотту счастливого пути в такой ситуации?! Какое право он имел писать "Добро пожаловать!" — да, он первым пришел на полюс, но это же не значит, что он стал хозяином этой земли! Нет у него никаких прав относиться к Скотту, как к гостю!

Полярник снова посмотрел на надписи и провел по куску кожи ладонью. Эти несколько слов, написанные аккуратным почерком, смеялись над ним, издевались над его поражением, они кричали о том, что Амундсен победил, а он, капитан Роберт Фолкон, оказался неудачником. Хотя по всем законам справедливости должно было случиться наоборот.

— Почему он?.. — еле слышно, одними губами прошептал Роберт. — Почему не я, почему Норвегия, а не Британия? За что?..

Глава XXVII

Антарктида, 87® ю. ш., 1912 г.

Сани мчались вперед с бешеной скоростью. В каждой упряжке теперь было всего по шесть собак, но бежали они едва ли не быстрее, чем во время прошлогодних походов и на пути к полюсу. То ли чувствовали, что возвращаются домой, то ли просто груза на санях осталось совсем не много, а снежный наст был таким ровным, что больше напоминал аккуратно залитый каток, но при этом и достаточно шершавым, чтобы по нему не скользили собачьи лапы. Да еще ветер теперь дул в спину, словно подгоняя путешественников, а на санях Вистинга, нагруженных более сильно, стоял сделанный из палаточной ткани парус.

Основную часть времени пятеро друзей по-прежнему ехали рядом с санями на лыжах, и лишь изредка ненадолго забирались в них, чтобы отдохнуть. Амундсен старался делать такие передышки как можно реже, опасаясь, что собаки, давно не получавшие свежего мяса, снова ослабеют: ему очень хотелось, чтобы его любимые Полковник и Лассесен, уцелевшие по дороге на полюс, добрались живыми до зимовочного лагеря. Но идти на лыжах весь день все же было тяжело, и время от времени Руалу приходилось добавлять своим собакам лишнюю тяжесть. Именно во время одной такой передышки он и почувствовал, насколько большой была их скорость — сидя в санях и ни на что не отвлекаясь, он смог спокойно поглазеть по сторонам и обнаружил, что снежные холмы и впадины в буквальном смысле летят мимо их маленького "каравана". Они были похожи на морские волны — высокие, с крутыми гребнями, отличавшиеся от настоящих волн только ослепительно-белым цветом и неподвижностью. Иногда эти "волны" оказывались прямо перед санями и неслись им навстречу, и собаки то взбегали на очередной гребень, то мчались по его склону вниз. Сани раскачивались на замерзших "бурунах", как корабль во время не слишком сильного шторма. Эта качка убаюкивала, а блестящие на солнце белые волны постепенно начали расплываться перед глазами, и Амундсен с удивлением понял, что, несмотря на то, что они с товарищами недавно хорошо отдохнули, его опять клонит в сон. Он тряхнул головой, поправил сползшие на кончик носа черные очки и, крикнув бежавшему рядом с санями Бьюлану, чтобы тот помог ему остановиться, потянул на себя кожаные ремни собачьей упряжи. Разогнавшиеся псы долго не могли умерить свой бег, и Руал не стал дожидаться, когда они полностью остановятся: схватив в одну руку лыжи, а в другую — лыжные палки, он выбрал подходящий момент и спрыгнул с замедлившихся саней в сугроб.

— Я вас догоню! — прокричал он вслед унесшимся вперед товарищам и принялся торопливо застегивать на ногах лыжные крепления.

Прыжок, с трудом удержанное равновесие и спешка, с которой он надевал лыжи, вывели Амундсена из неожиданно свалившейся на него сонливости, и он, с новыми силами оттолкнувшись от снега палками, кинулся догонять улетевшие далеко вперед сани и бежавших рядом с ними лыжников. Это ему с легкостью удалось, и всего через несколько минут начальник экспедиции уже мчался рядом со своими людьми и собаками, щурясь от вспыхивающих на снегу солнечных бликов, чересчур ярких даже для защищенных темными очками глаз. Однако спустя некоторое время Руал снова ощутил усталость — сперва небольшая, она постепенно становилась все сильнее, и каждый взмах лыжными палками требовал от него все больше и больше усилий.

Это было странно: уехав с полюса, друзья уже вторую неделю тратили на отдых и сон гораздо больше времени, чем раньше, и даже не вспоминали об усталости. Наоборот, в последние дни все пятеро стали просыпаться раньше обычного и по полтора-два часа ворочаться в спальниках, безуспешно пытаясь заснуть и скучая. Руал как раз подумывал о том, чтобы сократить время, отведенное на сон, и отправляться в путь на час или полтора раньше — и вдруг обнаружил, что устал, в середине ночного перехода!

Он решил, как когда-то в юности, во время своих первых лыжных походов, не обращать на усталость внимания — в те времена она нередко проходила сама, стоило ему перестать о ней думать. Местность вокруг начала меняться, застывший "шторм" вновь сменился более ровной, лишь немного волнистой снежной поверхностью, катиться по которой стало совсем легко и приятно. Следующий час бега пролетел, как одно мгновение: солнце застыло над горизонтом, как приклеенное, пейзаж вокруг почти не менялся, и казалось, что само время приостановило свой бег, решив отдохнуть в белых снегах самого южного континента Земли…

Неизвестно, сколько еще миль пронеслись бы пять человек и двенадцать собак, забыв обо всем на свете, если бы погода не начала меняться — на солнце наползли плотные сероватые облака, а над землей начала сгущаться туманная дымка. Полярники пробежали еще некоторое время, но когда туман сгустился и окружавшая их равнина сжалась до сотни метров, решено было устроить привал, а заодно уточнить, где именно они находятся. По последнему вопросу мнения друзей разделились: Бьолан и Вистинг считали, что они уже почти дошли до очередного запаса еды и лишь немного отклонились от него на восток, а Хассель и Хансен были уверены, что из-за тумана их отряд свернул на запад и прошел мимо склада. Руал вертел в руках собственноручно начерченную по пути на полюс карту, вглядывался близорукими глазами в неплотный туман, сквозь который просвечивали расплывчатые и постоянно меняющиеся очертания далеких гор, и снова, тайком от всех, боролся с вернувшейся усталостью и апатией. Он не мог понять, кто из его друзей прав и в какую сторону им надо идти, чтобы попасть на склад, а главное — ему еще и не хотелось обо всем этом думать. А все попытки заставить себя сосредоточиться, только вызывали еще более сильную усталость и желание немедленно забраться в спальный мешок и заснуть.

— Ладно, давайте чуток отдохнем, пока туман не рассеялся! — предложил Оскар Вистинг, покосившись на угрюмо молчавшего командира и, должно быть, догадавшись о его состоянии. Руал с благодарностью кивнул, и все пятеро, быстро собрав пустые банки из-под пеммикана, принялись разворачивать спальники. Оказавшись в мешке, он сразу же закрыл глаза и начал проваливаться в сон, наслаждаясь неподвижностью и мечтая, чтобы ему как можно дольше не пришлось вставать и куда-то идти. "Да что такое со мной? — успел подумать полярник уже в полудреме. — Заболел, что ли? Откуда эта слабость?.."

Ему удалось продремать около получаса, после чего кто-то начал бесцеремонно тормошить его за плечо и дергать за мех спальника.

— Руал, солнце выглянуло! — зазвенел над ухом голос Сверре Хасселя. — Надо ехать, пока опять не спряталось, мы теперь, кажется, поняли, куда!

Проклиная все на свете, Амундсен начал выкарабкиваться из мешка. Желание снова вставать на лыжи и бежать за санями, и до передышки весьма слабое, пропало окончательно, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы скрыть это от товарищей. "Давай, давай! — мысленно подстегивал он себя, — слезая с саней и копаясь в куче лыж в поисках своей пары. — Не так уж много осталось ехать, скоро уже будем на Фрамхейме! Там есть соки, витамины — ты сразу в норму придешь! Потерпи чуть-чуть, скоро все закончится…"

Но последняя мысль почему-то его не успокоила. Наоборот, Амундсену вдруг стало совсем тоскливо, и когда он подошел к изучавшим карту друзьям, в их глазах промелькнуло удивление: они все-таки заметили недовольный вид своего руководителя.

— Руал, нам кажется, что вот это, — Вистинг указал рукой на блестевшую в лучах солнца вершину большого холма, — гора Хансена. Больше здесь просто нечему быть такой высоты. Надо идти к ней, а от нее мы найдем дорогу к складу.

Амундсен прищурился. Слабое зрение, до этого не особо подводившее своего хозяина в его попытках сориентироваться, в эту ночь, казалось, решило наверстать упущенное. Минуту или две Руал разглядывал нечеткие контуры покрытого снегом холма, но, в конце концов, согласился со своими спутниками — больше всего эта вершина действительно была похожа на гору однофамильца нескольких его друзей, Хеллана Хансена.

— Вы правы, идем туда, — ответил он и без всякой охоты отправился запрягать в сани собак.

Переход к подножию горы Хансена показался Руалу чуть ли не самым тяжелым за все время экспедиции. Местность снова стала неровной и неудобной для быстрого бега на лыжах, время от времени путешественникам приходилось обходить глубокие трещины на льду и следить, чтобы в них не провалились собаки, но трудность пути заключалась не только в этом. Амундсену было просто-напросто тяжело передвигать ноги и отталкиваться от снега лыжными палками, и с каждым десятком метров эта слабость становилась все сильнее и сильнее. "Нет, я точно заболеваю, — уже начинал он немного тревожиться. — Пожалуй, дело все-таки в нехватке витаминов. Питаемся-то мы сейчас одними консервами! Хотя тогда бы самочувствие сразу резко ухудшилось — как на "Бельгике"! Ладно, дойдем до склада — и все будет ясно. Если дело в витаминах, то после собачьего мяса я быстренько оживу".

К горе Хансена Руал добрался, почти падая от усталости и уже не особенно скрывая свое состояние от бодрых и веселых спутников. Он сбросил лыжи, подошел к ближайшим саням, уселся на них, привалившись боком к последнему ящику с пеммиканом, и понял, что не согласится встать, даже если ему пообещают за это все богатства мира.

— Ну что у нас там с картой? — спросил он, втайне надеясь, что кто-нибудь из товарищей уже понял, в какой стороне находится склад.

— Да я и без карты все вижу! Иди сюда, сам посмотри! — отбежавший чуть в сторону Бьолан показывал лыжной палкой на запад, а трое остальных помощников Руала уже спешили к нему, прикрывая глаза от зависшего над горизонтом ярко сияющего солнца. Амундсен, чуть слышно кряхтя, слез с саней и медленно заковылял к своей команде.

— Вон, глядите! — дождавшись, когда вся группа окажется рядом, Улав еще раз указал палкой на плавно уходивший вниз горный склон, во многих местах изрезанный трещинами и невысокими, но крутыми ледяными гребнями. — Вот по этой тропинке мы шли осенью, и вот у того ее поворота оставляли ящики.

— Точно, там вроде даже темнеет что-то! — тут же подхватил Хансен, да и Вистинг с Хасселем согласно закивали. Амундсен с трудом смог различить вилявшую среди трещин относительно ровную белую полосу, которую Бьолан назвал "тропинкой", но сомнений в правоте друзей у него не возникло. Местность действительно была очень похожа на ту, по которой они еще совсем недавно спешили на полюс. Но до склада, если он находился там, куда показывал Бьолан, им пришлось бы идти тринадцать миль. Больше двадцати километров… А подчиненные уже смотрели на Руала в ожидании его решения и наверняка были уверены, что сейчас он решит отправиться к складу и устроить привал там. И их ожиданиям необходимо было соответствовать… "Да неужели они не поймут, что я тоже не железный и могу устать?! — внезапно осенило Руала, и он удивился, что эта простая мысль никогда раньше не приходила ему в голову. — Мы год провели в Антарктике, мы знаем друг друга лучше, чем своих родных и близких — чего я до сих пор перед ними какого-то непобедимого воина изображаю?"

— Ребята, — сказал он вслух, невесело усмехаясь, — я сегодня что-то весь день еле ползаю. Если вы не очень устали — сгоняйте кто-нибудь на склад и привезите оттуда мясо. Ну и остальной еды. А завтра пойдем напрямую к складу-бойне, чтобы крюк не делать.

— Это мысль! — согласился Вистинг. — С одними санями туда и обратно — по-любому быстрее, чем всем табором туда, а потом к бойне.

— Вот и я о том же, — обрадовано улыбнулся Амундсен. — Думаю, идти туда надо вдвоем. Добровольцы есть?

— Есть! — разом отозвались четыре человека и, переглянувшись, расхохотались — их ответ прозвучал так складно, словно они долго тренировались отвечать хором. Руал же, усмехнувшись, задумался, кого именно из четверых лучше отправить на склад.

— Улав, поезжай ты, — сказал он, посчитав, что лучший лыжник их отряда сможет проложить самый безопасный пусть среди трещин. — И ты, Хельмер, — повернулся он затем к Хансену, который особенно хорошо наловчился управлять собачьими упряжками.

Оба выбранных кивнули и зашагали к менее нагруженным саням. Вскоре они уже стащили с них все вещи и тронулись в путь. Руал же, забравшись во вторые сани и натянув на себя спальник, наконец, получил возможность как следует поспать — которой тут же и воспользовался.

…Разбудили его громкие голоса вернувшихся Хансена и Бьолана и не менее громкие приветствия остальных. Звучали они бодро и весело, и Амундсену сразу стало ясно, что поход к складу закончился успешно, а потому он решил еще немного полежать в санях, притворяясь спящим — выбираться из теплого мешка и снова погружаться в дела ему по-прежнему ужасно не хотелось.

— Времени-то сейчас сколько? — спросил Бьолан, проходя мимо Руала.

— Тихо, командира разбудишь! — шикнул на него Вистинг. — Три часа сейчас.

"Три часа дня, а для нас, значит, три ночи, — принялся подсчитывать Амундсен. — А уехали ребята в пять вечера, то есть, утра… Так я, выходит, десять часов продрых, и мне все мало?! Нет, надо подниматься, хватит себя баловать!"

Рядом с его санями залаяла собака, ей, как обычно, ответила другая, но их "спор" тоже быстро пресек шипящий голос Вистинга:

— Фу, мерзавцы, хозяин спит!

— Да его и пушками не разбудишь! — заступился за собак Хассель. — Спит, небось, и видит, куда поплывет в следующий раз!

— Точно, — отозвался откуда-то издалека Бьолан. — В следующий раз он поплывет на север, у него Арктика с Антарктикой в строгом порядке чередуются!

Полярники приглушенно засмеялись, кто-то из псов еще раз звонко гавкнул, но Руал уже не обращал на шум внимания. "На север, говоришь? — мысленно ответил он Улаву. — А что мне там теперь делать, все, что там можно было открыть, уже открыто! И не только мной. Хотя… Куда-то плыть все равно ведь придется, если только я не собираюсь бросить путешествия и заняться чем-нибудь другим… А этого я делать точно не собираюсь!" Эта внезапная мысль была ясной и не допускающей никаких возражений, она мгновенно разогнала и все сомнения Амундсена, и так мешавшую ему накануне сонливость. Он не хотел ничего менять в своей жизни и не собирался отказываться от полярных исследований. Это было главным, а все остальное — мелкими и ничего не значившими глупостями. Пусть люди уже побывали на обоих полюсах и прошли Северо-Западным проходом, пусть никаких громких открытий ему не сделать — но он все равно может заниматься своим делом и собирать всевозможный материал для ученых. А с открытиями и славой — дальше будет видно. Может быть, ему еще посчастливится найти в Арктике какую-нибудь неизвестную землю, а может, он все-таки доберется до Северного полюса — просто ради того, чтобы побывать там, пусть и вторым по счету. Кстати, а что, если попробовать дойти до Северного полюса быстрее, чем Роберт Пири, за меньшее количество времени? Что, если побить его рекорд? Соревновался же он с Робертом Скоттом за Южный полюс и выиграл гонку — почему бы не проделать нечто подобное с Северным, с той лишь разницей, что там соперники будут действовать не одновременно? Нансен, правда, такое не одобрит, но тут уж ничего не поделаешь — они с Руалом всегда смотрели на такие вещи слишком по-разному…

Амундсен машинально попытался потянуться и заерзал в своем спальном мешке. Надо было выбираться из этого жаркого мехового кокона, а то он и правда слишком долго спал! Выбираться, завтракать, проверять, что Улав с Хельмером привезли со склада и распределять поклажу по саням. А потом, когда помощники отдохнут после своей пробежки к складу, снова трогаться в путь. Чтобы поскорее вернуться на Фрамхейм и приблизить возвращение в Европу, где можно будет начать обдумывать маршрут следующего путешествия…

Выбираясь из мешка и расспрашивая Бьолана с Хансеном о складе, Руал не переставал удивляться вернувшимся к нему бодрости и хорошему настроению. Странное болезненное состояние, измучившее его накануне, прошло без следа, и порой путешественнику казалось, что весь этот тяжелый день привиделся ему во сне. Но против этого говорили факты: если бы он был хоть чуть-чуть менее уставшим, если бы чувствовал себя хотя бы немного лучше, он отправился бы к складу сам, взяв с собой одного из помощников, а не переложил бы это дело на других.

Понять, чем же была вызвана эта внезапно возникшая и так же внезапно прошедшая слабость, Руал так и не смог. Впрочем, он не так уж долго над этим раздумывал — многочисленные дела отвлекли его от этих мыслей, а потом и вовсе заставили забыть о своем загадочном недомогании. И когда отряд снова двинулся к пока еще недосягаемой, но уже более близкой Китовой бухте, Амундсен несся впереди всех, оставив за спиной даже возмущенно сопевшего Бьолана, и с удовольствием вдыхал обжигающий ледяной воздух. Он спешил домой, в Норвегию — чтобы затем снова покинуть этот дом ради льда, снега и холода.

Три с лишним недели промчались так же быстро, как и летевшие по ровному насту лыжники. Окружающий пейзаж уже не был мертвым и пустым: над белыми холмами кружили птицы, а на снегу путешественники то и дело натыкались на следы своего собственного похода к полюсу — то торчавшие из сугробов сломанные лыжи, то пустые ящики или оброненный мусор. А однажды на горизонте, между белой землей и пронзительно-голубым небом, показалась более темная серо-синяя полоса — океан, на берегу которого путешественников дожидались их оставшиеся на Фрамхейме товарищи. С каждым днем полоса океана становилась все шире, а затем коллеги Амундсена объявили, что видят впереди россыпь темных точек — постройки и палатки, в которых жила их экспедиция. Для Руала точки пока еще оставались невидимыми, но в словах остальных членов своей команды он, как всегда, ни минуты не сомневался. И спешил вперед, все сильнее отталкиваясь лыжными палками, чтобы тоже поскорее увидеть Фрамхейм собственными глазами.

А потом сборный дом, палатки и построенные из снега ограждения начали расти и вскоре стали такими большими, что их без труда мог разглядеть и близорукий начальник экспедиции. Для полюсного отряда это был ранний вечер, для всех остальных людей, живших на этой широте — раннее утро. В лагере стояла тишина, не нарушаемая ничем — даже собаки в этот час еще мирно спали и не услышали, что к ним приближаются покинувшие их несколько месяцев назад хозяева.

Не сговариваясь, пятеро первооткрывателей в полной тишине подкатили к лагерю, оставили сани, немного не доезжая до складов, и по-прежнему неслышно приблизились к дому. Больше всего Руал опасался, что его выдаст кто-нибудь из собак, не важно, прибывших с полюса или живших все это время в Китовой бухте. Но собаки словно догадались, что задумали вернувшиеся домой путешественники, и решили подыграть им в этом: если они и учуяли друг друга, то поднимать лай не стали, и Амундсен с друзьями смогли подкрасться к дому, так никого и не разбудив. Руал первым проскользнул в спальное помещение и замер возле порога, четверо его спутников остановились рядом с ним. Стены дома, казалось, сотрясались от храпа. Четыре человека, все это время ждавшие возвращения участников похода к полюсу и беспокоившиеся за них, крепко спали, еще не зная, что их томительное ожидание уже закончилось.

Первым перестал храпеть и открыл глаза Йорген Стубберуд. Некоторое время он, ни говоря ни слова, переводил взгляд с одного из стоявших в дверях товарищей на другого и, наверное, пытался понять, действительно ли они вернулись или он все еще спит и видит их во сне.

— Привет! — как ни в чем не бывало сказал ему Амундсен. — А почему "Фрама" не видно? С ним все в порядке?

Стубберуд смог лишь молча кивнуть. А потом в своих кроватях зашевелились остальные обитатели Фрамхейма, мертвая тишина слегка разрядилась громким шорохом и скрипом, и вскоре уже все девять полярников смотрели друг на друга, робко улыбаясь и совершенно не представляя, что следует говорить в таких случаях. Преструд, как и Стубберуд, растерянно хлопал глазами, но при этом еще и радовался, что теперь сможет подробно рассказать о своем собственном походе, Йохансен все еще смотрел на Амундсена с обидой, но никто из проснувшихся не решался заговорить первым. И неизвестно, сколько бы времени длилась эта немая сцена, если бы всех, как всегда, не выручил неунывающий Адольф Хенрик Линдстрем.

— Так что там с полюсом? — спросил он в той же небрежной манере, что и Руал, когда интересовался кораблем. — Были вы там или нет?

Амундсен прошел вглубь комнаты, остановился перед довольно улыбавшимся коком и хитро прищурился:

— А ты сам-то как думаешь?

Все присутствующие, включая даже Йохансена, весело расхохотались, на улице на разные голоса залаяли собаки, в небе жалобно запричитала чайка…

Глава XXVIII

Антарктида, 87® ю.ш., февраль 1912 г.

"Ужасное разочарование", — мысленно повторял Скотт собственную дневниковую запись, сделанную чуть больше двух недель назад на полюсе, и с тоской думал о том, что эти слова ни в малейшей степени не способны передать испытанные им и его спутниками чувства. Это было не разочарование и не горе, это был конец всего — безнадежный и беспросветный. Впереди было возвращение к складам, потом — в лагерь на мысе Эванс, а потом и домой, в Лондон, и в то же время впереди не было уже ничего. И все пятеро путешественников прекрасно это понимали, хотя никто так и не сказал об этом вслух.

Снег скрипел под ногами, тяжелые сани медленно ползли за впряженными в них измученными людьми. Южный полюс остался у них за спиной, и с каждым днем они все дальше уходили от этой ничем не отличавшейся от других земель Антарктиды равнины, названной именем норвежского короля. Позади остались трепетавшие на ветру два норвежских флага и один британский, позади затерялась среди снегов крошечная палатка Амундсена с подарками, которые он хотел сделать своим менее удачливым соперникам. А впереди была встреча с остальными полярниками, их разочарованные и сочувственные взгляды, их уверения, что ничего страшного не произошло, что группа Скотта все равно сделала очень много для британской науки, и это важнее всего. Первые сочувственные взгляды и фальшивые заверения, но далеко не последние — затем ему будут так же сочувствовать на корабле, в Австралии, в Лондонском географическом обществе и в университете, после каждого доклада, на каждом званном вечере… Впрочем, на званые вечера Роберта теперь вряд ли будут приглашать — хоть что-то хорошее…

А еще на него, Роберта, будет сочувственно смотреть Кэтлин. Она тоже будет говорить, что ей совершенно все равно, кто прибыл на полюс раньше, что для нее первооткрывателем самой южной точки в любом случае будет он, ее любимый муж, отец ее сына. Но при этом она будет тщательно скрывать свою радость от того, что он вернулся из полярных путешествий навсегда, что больше он не покинет ее до конца жизни, что теперь он будет вынужден жить с ней и нянчиться с Питером и с другими детьми, если они у них будут…

Еще один рывок, сани продвигаются еще немного, шуршат по насту облепленные снегом полозья. Еще на несколько футов путешественники удалились от полюса. Еще чуть-чуть приблизились к своему позору.

Земля ушла из-под ног Скотта неожиданно — он не успел ни вскрикнуть, ни понять, что происходит. Только что он брел по снегу, погруженный в свои невеселые мысли, волоча сани и слушая громкое хриплое дыхание шедших сзади товарищей — а в следующую секунду уже болтался на натянувшихся ремнях над огромной бездонной пропастью. А рядом точно так же висел следовавший за ним Эдгар Эванс. И при этом почему-то молчал и не двигался, не пытался ухватиться за ремни или за край пропасти.

Это показалось Роберту странным, и удивление, которое он испытал, глядя на Эванса, вернуло ему способность соображать и оценивать обстановку. Он услышал, что наверху испуганно кричат остальные полярники, огляделся вокруг и осторожно поднял голову:

— Все в порядке, мы, кажется, целы! Тащите нас наверх! Эдгар, вы как, не ушиблись?

Эванс не ответил, и Скотт снова ощутил приступ паники. Но друзья уже вытягивали обоих провалившихся из узкой, но глубокой трещины, на дне которой словно бы спряталась на время полярного дня ночная темнота. Роберт вцепился одной рукой в сбрую, стиснув зубы, подтянулся и выбросил вверх вторую руку, за которую его тут же поймал лежавший на снегу и свешивавшийся в трещину Отс. Через пару минут Скотт уже лежал рядом с ним, тяжело дыша и с ужасом думая о том, что сейчас ему придется встать, снова впрячься в сани и идти дальше еще минимум два часа. А Отс, вместе с Боуэрсом и Уилсоном осторожно вытаскивали из трещины Эванса, по-прежнему не подававшего никаких признаков жизни.

— Вроде живой, дышит… Может, головой ударился? И как их угораздило эту трещину не заметить?! — донеслись до Роберта обрывки разговора друзей, и он заставил себя приподняться и подползти к Эвансу. Тот лежал на спине с закрытыми глазами, и его лицо, в тех местах, где его не скрывала густая борода, показалось Скотту очень бледным.

— Эдгар, Эдгар! — тормошил его Боуэрс. — Эдгар, очнитесь, скажите что-нибудь! Черт, Атка здесь нет, он бы понял, в чем дело!

Уилсон скомкал горсть снега в небольшой шарик и начал нерешительно водить им по лбу и вискам Эванса. Сперва это тоже не дало никакого результата, но потом Эдгар, наконец, вздрогнул и приоткрыл глаза. Четверо склонившихся над ним людей шумно выдохнули по облачку пара, но уже в следующую минуту поняли, что их радость была преждевременной: Эванс смотрел на друзей мутным и словно бы никого не узнающим взглядом, не пытаясь ни встать, ни даже просто пошевелиться.

— Эдгар, вы как? — перебивая друг друга, принялись расспрашивать его помощники Скотта. — Что чувствуете? Подняться сможете?

— Да, наверное… Хотя не знаю… — неуверенно пробормотал Эванс и попытался приподняться, но руки, которыми он опирался на снег, соскользнули, и он снова лег на спину, зажмурившись и болезненно застонав.

— Вы очки потеряли, я вам сейчас другие достану! — Отс подскочил к саням и принялся рыться в одном из ящиков. Боуэрс и Уилсон вопросительно посмотрели на Скотта, и тот, вздохнув, тоже осторожно попытался встать.

— Доставайте палатку, сегодня мы уже никуда не пойдем! — проворчал он сдавленно, кривясь от боли в ушибленных местах. Впрочем, двигаться ушибы ему не мешали, и он уже знал, что отделался легко — синяками, которые поболят пару недель, а потом пройдут. А вот Эвансу, похоже, повезло меньше. С помощью Уилсона и Боуэрса ему удалось сесть, а затем даже встать, но, пройдя несколько шагов, молодой человек зашатался и снова осел в снег, жалуясь на слабость и головокружение.

Остальные полярники переглянулись. По всем признакам, у Эдгара было сотрясение мозга, а это означало, что ему надо как можно больше лежать неподвижно — роскошь, которую их отряд не мог позволить себе в ледяной пустыне. И снова Скотт обнаружил, что трое остальных путешественников ждут его решения — и это в такой момент, когда он сам чудом не пострадал и еще не пришел в себя после падения!

— Ставим палатку и ложимся отдыхать, — без особой уверенности распорядился начальник экспедиции. — Завтра будет видно, что делать дальше.

Эванс заснул почти сразу и даже не дал толком осмотреть себя, а наутро в ответ на осторожные расспросы друзей заявил, что чувствует себя сносно и сможет идти в упряжке вместе со всеми. Выглядел он при этом страшно: нос у молодого моряка распух и налился синевато-багровым цветом, а под глазами расплылись черные синяки. Однако позавтракал Эдгар как будто бы с аппетитом и, выйдя из палатки, подошел к саням, почти не шатаясь. Роберт вздохнул с облегчением: все выглядело так, словно его пострадавший друг отлежался и теперь действительно в состоянии везти сани. А неловкие движения и кряхтенье, с которым Эванс одевался, Скотт списал на ушибы и ссадины — он и сам после вчерашнего падения в трещину при каждом быстром шаге морщился от боли и с трудом сдерживался, чтобы не застонать.

Их обоих освободили от сбора вещей и погрузки поклажи на сани, но в упряжку Скотт и Эванс встали вместе с остальными. Двигался их маленький отряд теперь еще медленнее, каждый ярд давался им еще тяжелее, чем накануне, но они все-таки шли, понемногу сокращая оставшееся до ближайшего склада расстояние. Время от времени кто-нибудь вновь спрашивал Эванса о самочувствии, и тот неизменно говорил, что у него все хорошо и что он пока не устал. Вот только отвечал Эдгар почему-то не сразу, словно сперва задумывался над тем, о чем его спрашивали, и чем дальше, тем эти паузы становились длиннее…

А потом был склад, были увеличившиеся порции еды и щедро нагретая керосином палатка, в которой Эванс опять заснул, как убитый, едва успев натянуть на себя спальный мешок, было утро, когда он, разбуженный Уилсоном, долго не понимал, что ему говорят, и так же долго выбирался из мешка и одевался. Все валилось у него из рук, а когда кто-нибудь из товарищей предлагал ему свою помощь, Эдгар лишь мычал что-то неразборчивое и слабо мотал головой.

Запрягать в сани его не стали. Роберт, с ужасом думая о том, сколько может весить высокий и широкоплечий Эванс, неохотно предложил ему ехать дальше лежа, но моряк, снова выдержав долгую паузу, неожиданно посмотрел Скотту в глаза и ответил вполне осмысленным тоном:

— Не надо. Я лучше пойду рядом. Скоро все пройдет, и я опять впрягусь, а сегодня просто пойду.

Некоторое время они так и шли: четверо путешественников тянули сани, а Эванс шел позади них, изредка дотрагиваясь рукой до привязанных к ним ящиков, словно стараясь хотя бы так, совсем немного, облегчить своим спутникам работу. На обращенные к нему реплики Эдгар не отвечал, но разговаривали с ним теперь редко — оборачиваться назад и кричать в морозном воздухе было слишком неудобно. Пару раз он отставал от саней чуть ли не на сотню ярдов, и когда Роберт возвращался к нему и спрашивал, что случилось, слабым голосом бормотал, что у него просто развязались шнурки на сапогах.

Следующим утром Эванс бодрым голосом объявил, что чувствует себя прекрасно, и настоял на том, чтобы его впрягли в сани наравне со всеми, но уже через час, снова сославшись на шнурки, вышел из упряжки и двинулся следом за друзьями, постоянно останавливаясь, а потом с трудом догоняя их. Изредка на него ворчали, но делалось это уже машинально — всерьез жалобы Эдгара никто больше не воспринимал. Хотя и на том, чтобы он помогал везти сани, полярники тоже не настаивали.

А через некоторое время, когда Скотт предложил сделать небольшую остановку и пообедать, они обнаружили, что отставший в очередной раз Эванс уже не идет за санями, а темным меховым мешком лежит на снегу.

— Эдгар!!! — бросились к нему все четверо. Меховой ком вздрогнул от их криков и попытался встать, но покачнулся и снова рухнул на землю.

— Эдгар, что?! — Скотт добежал до него первым и замер в двух шагах от Эванса, с ужасом глядя на его обнаженные кисти, которыми тот опирался о снег — распухшие, синевато-багровые, безнадежно отмороженные.

— Эдгар, где твои рукавицы? — охнул подскочивший к ним с Робертом Боуэрс и, схватив Эванса под мышки, попытался поставить его на ноги.

— Не знаю… — прошептал Эдгар еле слышно, и его глаза закрылись.

Он прожил еще несколько часов, но так и не пришел в сознание — ни когда Уилсон и Отс пытались его согреть в ожидании, пока Скотт и Боуэрс притащат назад сани, ни когда все вместе они перетаскивали его в расставленную рядом палатку. Под утро, измученные Отс, Боуэрс и Уилсон заснули рядом с мертвым Эвансом, а Скотт так и просидел до утра возле выхода из палатки, держа на коленях свой дневник и не решаясь написать в нем о первой смерти в отряде.

Словно в знак скорби по Эдгару погода на следующий день резко ухудшилась — поднялась метель, из-за которой путешественники едва не сбились с дороги. Поздно вечером они, едва передвигая ноги, добрались, наконец, до склада, на котором были забиты пони, с трудом поставили палатку и, не ужиная, повалились спать. Все надеялись, что на следующий день пурга утихнет, и они смогут как следует поесть конского мяса. Но пурга лишь усилилась, а найти среди занесенных сугробами ящиков замороженные мясные туши путешественникам так и не удалось, несмотря на то, что они перекопали снег на всем складе и вокруг него. Остальные продукты, правда, были на месте — но их как раз хватило на те несколько дней, пока полярники пережидали снежную бурю.

Следующие дни пути были похожи друг на друга, как близнецы. Вьюга не прекращалась, и лишь время от времени становилась немного слабее, сани, на которых с каждым днем оставалось все меньше еды и керосина, вопреки всякой логике, делались все тяжелее и тяжелее, снег все сильнее прилипал к сапогам и полозьям, и его все труднее становилось счищать с них…

Очередной склад, издалека похожий на обычный занесенный снегом холм, вынырнул из-за снежной завесы навстречу маленькому отряду через неделю такого медленного движения. Никакой еды у них к этому времени уже не осталось, и, как ни хотелось полярникам спать, первым делом они принялись откапывать ящики с пеммиканом.

— Вот, все здесь! — обрадовано воскликнул Боуэрс, раскидывая снег, из-под которого показались потемневшие от влаги доски. — И керосин тут где-то рядом должен быть, я помню, как мы это все укладывали!..

Трое его друзей тоже оживились, предвкушая горячий ужин, и в несколько минут выкопали из снега два больших ящика. Палатка тоже была развернута и натянута в рекордно-короткие сроки, и вскоре Боуэрс уже вскрывал коробки с пеммиканом, а Уилсон — оловянную банку с керосином.

— Какая-то она легкая, — ворчал он, с сомнением взвешивая банку на руке. — Вчерашняя такая же тяжелее была!

— Ммм? — равнодушно оглянулся на него Боуэрс и продолжил возиться с консервами. Скотт и Отс тоже не обратили на слова Эдварда особого внимания — они разворачивали спальники и мысленно уже грелись в их меховом тепле.

Уилсон аккуратно заправил керосином примус и слегка встряхнул банку, прислушиваясь к тихому плеску налитой в нее жидкости. Банка по-прежнему казалась ему слишком легкой — чуть ли не в два раза легче, чем множество точно таких же банок, которые он брал в руки и открывал во время экспедиции. Да еще и ее поверхность была какой-то странной на ощупь: не гладко отполированной, как у других оловянных упаковок, а словно бы шершавой. Но рассматривать банку в слабом свете зажженного примуса было неудобно, и он отставил ее в сторону, посчитав, что в ящике просто случайно оказалась одна бракованная упаковка.

А утром, поднимая ящик с остальным керосином, чтобы перетащить его на сани, Отс и Боуэрс с сомнением переглянулись, после чего одновременно перевели взгляд на работавших рядом Скотта и Уилсона.

— Какой-то он и правда легкий… — неуверенно заметил Лоуренс. — У нас вроде бы даже маленькие ящики тяжелее были. А большие мы вообще втроем волокли! Роберт, посмотрите сами!

— Сейчас, — Скотт опустил на землю ящик с пеммиканом и с недовольным видом направился к Отсу. — По-моему, вы ошибаетесь. Когда мы их здесь сгружали, мы сами такими слабыми не были, нам это все, наоборот, очень тяжелым должно казаться!

Он взялся за один из углов ящика и без особых усилий приподнял его над землей. Кивнул Боуэрсу, и они вместе оторвали ящик от плотно утоптанного снега и понесли его к стоявшим неподалеку саням. Роберт морщил лоб, пытаясь понять, как мог деревянный, крепко заколоченный ящик, несколько месяцев пролежавший под снегом и открытый только вчера, стать настолько легче?

Погрузив ящик на сани, начальник экспедиции быстро отломал все верхние доски и стал внимательно разглядывать потемневшие оловянные банки. Их было ровно столько же, сколько и в тот день, когда ящик заколачивали, они по-прежнему были плотно запаяны, но весила каждая из них намного меньше — это нетрудно было почувствовать, просто взяв ее в руки. Но долго изучать банки, теряя драгоценное время, было нельзя, и, отложив разгадку этой странности на потом, Роберт вернулся к погрузке остальных вещей, и все вместе путешественники едва успели закончить ее до вновь поднявшейся метели.

И снова была пурга, ледяной ветер, забиравшийся даже под плотно застегнутую одежду, и снежные хлопья, острыми иголками коловшие глаза. Время от времени Скотт доставал часы, уверенный, что они идут весь день и пора устраиваться на ночлег, но каждый раз обнаруживалось, что прошло не так уж много времени. А за его спиной становилось все громче хриплое дыхание остальных путешественников, которые тоже думали, что идут уже давно, но, как всегда, старались лишний раз не раздражать своего предводителя.

Привал они все-таки устроили раньше обычного — Роберт и сам уже падал с ног и чуть ли не засыпал на ходу. В палатке, пока друзья разогревали на примусе ужин, он и в самом деле слегка задремал, но встряхнулся, услышав сквозь пелену сна взволнованный голос Отса:

— …почти не осталось! Наверное, это все-таки бракованная партия!

— Что, керосин? — спросил Скотт, открывая глаза. Лоуренс в ответ протянул ему начатую накануне банку. Она оказалась удивительно легкой — внутри плескалось совсем немного жидкости, хотя раньше каждой такой банки хватало на несколько дней. Роберт сосредоточился, подсчитывая, на сколько времени должно будет хватить топлива во взятом со склада ящике, если каждая из банок в нем окажется полупустой. Результат вышел неутешительным — получалось, что экономить керосин придется очень жестко, и даже в этом случае последние сутки или двое перед приходом на следующий склад отряд останется без теплой палатки и горячей пищи. Но сделать с этим теперь все равно ничего было нельзя, и путешественники, поужинав в последний раз хорошо разогретой едой, улеглись спать, мысленно готовясь продолжать поход в еще более тяжелых условиях.

После этой стоянки товарищи Скотта то и дело уверяли друг друга, что им даже нравится жевать чуть теплый комковатый пеммикан и что спать в почти не отопленной палатке не так уж и холодно. Вот только шли они все медленнее, и Роберту все время приходилось корректировать свои расчеты, каждый вечер уменьшая и без того крошечные нормы керосина. А еще и Боуэрс, и Уилсон перестали вести дневники — теперь все происходившее с их отрядом фиксировал один Скотт.

На складе, названном "Серединой ледника" все немного оживились, но лишь до того момента, как из-под снега появился первый ящик с топливом. Он тоже оказался невероятно легким даже для измученных долгим переходом на голодном пайке людей, и еще до того, как его крышка была оторвана, они уже знали, что увидят внутри. Посеревшие и покрытые мелкой сеткой тонких трещин банки, в каждой из которых едва слышно булькали остатки керосина.

— Вроде и трещины-то крошечные, — растерянно пробормотал Уилсон, поднося банку к самому носу. — Неужели он так сильно через них испарился?

Ему никто не ответил. Скотт тоже вертел в руках банку, смотрел, как с ее шершавых боков сыпется в разрытый снег темно-серая пыль, и не мог понять, как такое в принципе было возможно. Как надежные и проверенные поставщики могли его подвести? Почему в прошлый раз, в первой экспедиции, менее прочные жестяные банки остались целыми? Где, в чем, кем была допущена ошибка?..

— На "Горе Хупер" должны были побывать наши, — произнес он внезапно осипшим голосом. — Даже если там керосин тоже испортился, Черри должен был потом привезти туда еще ящик. Нам надо только добраться до этого склада, дальше легче будет.

Ответом ему тоже стало молчание. И вообще ни в тот вечер, ни холодной ночью, ни на следующий день друзья почти не разговаривали. Метель стихла, но идти вперед с заново нагруженными санями по-прежнему было трудно. Под ногами хрустели выросшие на снегу ледяные кристаллы, похожие на крошечные хрустальные кустики, и Роберт, чувствуя, как они ломаются под его сапогами, испытывал какое-то мрачное удовольствие. Эта созданная природой красота, которой он в свое время так восхищался, теперь выглядела насмешкой над ним и его изможденными голодными товарищами.

Около полудня Уилсон начал замечать, что шедший впереди него Отс словно бы слишком устал. Он часто спотыкался, а иногда начинал идти медленнее или даже вовсе останавливался на несколько секунд, так что Эдварду и самому приходилось замедлять шаг, чтобы не натолкнуться на него.

— Лоуренс, вы хотите отдохнуть? — спросил он и, чуть повысив голос, обратился ко всем сразу. — Может быть, сделаем небольшой привал?

— Да рановато еще, — со вздохом отозвался Роберт, раздавливая очередной хрупкий кристалл.

— Все нормально, я не устал! — поспешно заверил всех Отс. — Идем, как обычно!

И сани опять поползли по острым ледяным "иглам". Лоуренс больше не останавливался, но спотыкаться и хромать начал еще сильнее. Однако о помощи Отс попросил только вечером, в палатке, когда попытался переобуться в ночную обувь — снять сапоги ему не удавалось никакими усилиями.

— Господи, Лоуренс, ну что же вы молчали-то весь день?! — ахнул Скотт, когда их с Уилсоном совместными усилиями сапоги были сняты, и все увидели лилово-красные обмороженные ступни Отса.

— Да это все из-за прошлой ночи, слишком холодно было… — виновато пробормотал тот, чуть заметно кривясь от боли. — А у меня ночная обувь тесноватая… Но вы не беспокойтесь, я их сегодня как следует укутаю и завтра смогу идти.

Уилсон, обрабатывая распухшую багровую кожу на его ногах, был уверен, что ни идти, ни даже просто надеть на следующий день дневные сапоги Отс будет не в состоянии. Однако утром, выпив чашку слабо подогретого какао, Лоуренс хоть и с трудом, но натянул оба сапога и несколько раз повторил, что ему не так уж и больно и что он повезет сани наравне с остальными. И он действительно шел в упряжке, изредка пошатываясь, но сохраняя тот же темп, в котором друзья шли накануне, а на вопросы о самочувствии неизменно отвечал, что у него все хорошо. Только на привалах он с трудом забирался в сани, приваливался спиной к ящикам и подолгу сидел неподвижно с закрытыми глазами, приходя в себя, лишь когда ему протягивали еду и чашку с чаем. А по вечерам все более робким голосом просил помочь ему разуться и все сильнее комкал в кулаках края спальника, когда Уилсон перевязывал его посиневшие ноги.

— Не беспокойтесь, я вас не подведу, — повторял он при каждом удобном случае.

Керосин, который они везли с собой, закончился, когда до спасительного склада, по подсчетам Скотта, оставалось еще два или три дня — после очередной особенно морозной ночи путешественники заглянули в ящик с топливом и обнаружили там вместо банок одну лишь резко пахнущую оловянную труху. В тот же день они, стараясь идти хоть немного быстрее, сбились с пути и заметили это лишь под вечер. И пока Роберт, сверяясь с компасом, пытался найти новую кратчайшую дорогу к складу, поднялся ветер, и снова началась метель.

Расставив палатку под боком у саней и спрятавшись в ней от колючих снежных игл, четверо друзей долго сидели молча, даже не пытаясь развернуть спальные мешки или достать еду. Но сидеть неподвижно было слишком холодно, и, в конце концов, они все-таки расстелили свои меховые "постели" и втиснулись в них прямо в сырой от снега верхней одежде.

— А ребята из нашего полка мной бы гордились… — неожиданно сказал Отс, ни к кому не обращаясь. — Да они и будут гордиться — если узнают… Мать вот только жаль… — добавил он, закрывая глаза и, как показалось молча слушавшим его товарищам, уже не рассчитывая открыть их следующим утром.

Тем не менее, утром они проснулись все вместе и опять долго лежали молча, слушая, как за тонкими палаточными стенками свистит вьюга, и наблюдая, как сами стенки вздрагивают от резких порывов ледяного ветра. Каждому было ясно: о том, чтобы выйти из палатки и продолжить путь, не могло быть и речи — они лишь заблудились бы еще больше. И они продолжали лежать, надеясь, что пурга скоро кончится, и в то же время страстно желая, чтобы она не кончалась как можно дольше, даря им лишние минуты отдыха.

А потом Лоуренс Отс вдруг принялся стаскивать с себя спальник. И прежде, чем остальные успели сообразить, что происходит, он уже подполз к выходу из палатки и начал разматывать тщательно завязанный брезентовый "коридор".

— Пойду пройдусь. Ненадолго, — быстро ответил он на так и не прозвучавший вопрос. Трое оставшихся в палатке полярников почти одновременно дернулись в его сторону, но затем, так же одновременно, переглянулись и отрицательно покачали головами. В раскрывшемся на мгновение выходе из палатки промелькнул стремительный снежный вихрь, и несколько снежинок, залетев внутрь, осели на брезентовом полу и спальниках.

— Он — очень смелый и достойный человек, — твердо произнес Скотт, не сводя глаз с выхода, за которым исчез Лоуренс.

Пурга кончилась через день. Путешественники двинулись дальше, уже плохо понимая, куда и зачем они идут. То одному, то другому приходила в голову мысль о том, что Эдгара и Лоуренса теперь будут всячески превозносить за их самоотверженность, а всем выжившим придется терпеть косые взгляды и оправдываться, и избавиться от этой навязчивой идеи не было никакой возможности.

Через день все трое, не сговариваясь, уселись писать письма своим близким. У Боуэрса и Уилсона они получились не слишком длинными: Берди просто попрощался с матерью, а Эдвард — с женой. Роберт же решил, что последние письма родным не должны ограничиваться красивыми словами прощания и заверения в любви, и полночи просидел с тетрадью в руках, объясняя Кэтлин, каким она обязана вырастить их сына, и разрешая ей снова выйти замуж за честного и достойного человека. Дописав это письмо, он подумал, что ему следует так же написать о подготовке экспедиции — ведь теперь о нем могли подумать, что он закупил плохое снаряжение и недостаточно керосина, и именно это стало причиной смерти всего полюсного отряда. Этого никак нельзя было допустить, и следующим вечером Скотт снова писал: он объяснял, что ни поставщики продуктов и полярного снаряжения, ни организаторы экспедиции ни в чем не виноваты и что неудача с открытием полюса и смерть пятерых человек — это всего лишь трагическое стечение обстоятельств, в первую очередь, слишком морозная погода с сильными снежными бурями. Потом были письма остальным родственникам и ближайшим друзьям — каждый вечер Роберт подробно описывал случившееся кому-нибудь из значимых для него людей и ужасно жалел, что замерзшие пальцы едва удерживают карандаш, неровные строчки наползают друг на друга, а разобрать некоторые слова можно, только приложив большие усилия.

В одну из ночей, во время вновь усилившейся пурги, он писал Джеймсу Барри и закончил письмо почти под утро. Отложив карандаш и тетрадь в сторону, Скотт попытался залезть в спальник и оглянулся на лежавших рядом товарищей, опасаясь разбудить их громкими шорохами. И внезапно понял, что с ними что-то не так. А потом сообразил, что именно: оба его спутника больше не дышали.

"Ну, вот и все", — с каким-то странным, неожиданным для себя безразличием подумал начальник экспедиции. Он не стал забираться в спальный мешок, а просто лег на него сверху и закрыл глаза.

Эпилог

Роберту все-таки суждено было дожить до следующего утра. Он почувствовал, что оно наступило, несмотря на то, что солнце по-прежнему светило одинаково ярко круглые сутки, а в палатке все время стоял одинаковый полумрак. Некоторое время Скотт молча смотрел, как оно просвечивает сквозь брезентовый потолок, а потом снова закрыл глаза и вдруг с удивлением понял, что ненавистный холод, так долго впивавшийся в его тело тысячами игл, куда-то исчез. Наоборот, непонятно откуда к нему пришло легкое, но такое приятное тепло…

…Он был дома, в Аутсленде, мать гуляла с ним и с Кэтрин по окруженным деревьями аллеям, а потом, уступив настойчивым просьбам дочери, разрешила им немного побегать самостоятельно. Они долго гонялись друг за другом среди аккуратно подстриженных кустов, а потом вдруг испуганно замерли на месте: в траве, прямо перед ними, лежала большая растерзанная птица. Скорее всего, она стала жертвой кошки, которая испугалась детей и сбежала, не успев съесть свою добычу. Кэт запричитала, заплакала и тут же принялась искать какую-нибудь палку, чтобы выкопать для птицы могилу, а Роберт так и остался стоять в стороне, с ужасом глядя на разбросанные вокруг перья и перепачканную кровью траву. И ненавидя себя за то, что он не может подойти к птице ближе и помочь сестре.

…Он стоит на палубе и из последних сил натягивает тяжелый, непослушный парус. Он должен прийти первым, должен выиграть это состязание! Далеко впереди виднеется его корабль и столпившиеся на краю палубы люди, они машут участникам руками и подбадривают их криками. А он ненавидит и их, и себя. За то, что не может плыть быстрее, за то, что они будут поздравлять с победой не его, а кого-то другого.

…Похороны отца, мать и сестры смотрят на него и ждут, что он, теперь старший мужчина в семье, скажет о Джоне Скотте что-нибудь хорошее и торжественное, а он не может подобрать нужных слов и злится на своих родных за это их настойчивое ожидание…

…Мать страдает по Арчи и переживает из-за того, что сестры пошли работать, и он злится и на нее, и на девушек — почему они не могут разобраться сами, почему он должен вмешиваться в их женские дела?

…Уилсон и Шеклтон только что застрелили последнюю собаку, а он так и не смог не то что помочь им в этом, но даже оглянуться на ее окровавленный труп. Как же он ненавидит их за то, что они, в отличие от него, не захотели остаться "чистенькими"!

…Очередной "денежный мешок" вежливо отказывает ему в финансировании экспедиции…

…Кэтлин умиляется сыном и даже не смотрит в сторону мужа…

…Телеграмма Амундсена сообщает, что он тоже собирается идти на юг…

Скотт очнулся. Ласковое тепло, которым он, несмотря на тяжелые воспоминания, наслаждался все эти часы, вновь сменилось безжалостным холодом и болью. Солнечные лучи все так же слабо освещали палатку, мертвые Уилсон и Боуэрс по-прежнему лежали рядом с ним. Но что-то еще вокруг Роберта неуловимо изменилось. Нет, не вокруг — внутри него!

Скотт вспомнил, какие письма совсем недавно писал своим родным и друзьям, вспомнил, какими гладкими и фальшивыми словами попрощался с Кэтлин, и ему стало еще холоднее. Он потратил столько времени, чтобы подробно расписать, как ей жить дальше, но так и не сказал им с Питером самого главного!.. И не только им, а еще матери, сестрам, Джеймсу и другим своим лучшим друзьям…

Он войдет в историю, как человек, который вторым побывал на Южном полюсе, который мог бы прийти на него и первым. Его будут помнить, как упорного исследователя и автора многих научных работ — несмотря на то, что он не стал первым, его все равно будут помнить! Вот только теперь Роберту было предельно ясно, что никакая память потомков не бывает правдивой. Потому что теперь, в последние минуты своей жизни, для самого себя он будет не известным исследователем, а человеком, по вине которого погибли четверо прекрасных смелых путешественников. Человеком, бросившим любимую и любящую его жену с грудным ребенком.

И не важно, что никто никогда не обвинит его во всем этом — он сам будет винить в этом себя всю оставшуюся ему недолгую жизнь в занесенной снегом палатке.

Захрипев и застонав от пронзившей все его тело боли, Роберт заставил себя приподняться и начал шарить руками рядом с собой, пытаясь найти свой дневник и карандаш, которым он вел записи. Они должны были быть где-то поблизости, на полу палатки! Вот, вот они! Негнущиеся пальцы долго не могли поднять тетрадь и открыть ее на чистой странице, долго пытались схватить все время выскальзывавший из них короткий карандаш, но, в конце концов, то самое упорство, с которым Скотт всю жизнь шел к своей цели, помогло ему в самый последний раз. И на ломкой от мороза бумаге стали появляться неровные, прыгающие, с трудом читаемые строчки: "Ради Бога, позаботьтесь о наших близких!"

То же самое утро застало Руала на корме "Фрама". Впереди у него было триумфальное возвращение в цивилизованный мир, всеобщее восхищение, награды американского и германского географических обществ и много, много других счастливых событий. Только год спустя мир узнает о гибели экспедиции его соперника Скотта, и тогда к его радости от победы впервые примешается горечь, и он скажет вошедшую в историю фразу: "Я пожертвовал бы славой, чтобы вернуть его к жизни", выразив, таким образом, вслух то, что он уже давно понял и осознал в своей душе — никакая слава, никакие великие открытия, никакая победа не может быть дороже жизни человека.

А потом его ждет всеобщее осуждение за одержанную победу над Скоттом, когда те же самые именитые ученые, вручавшие ему награды, в одночасье отвернутся от него и объявят уже завершившееся соревнование между двумя экспедициями "нечестным и недобросовестным", а некоторые дойдут даже до прямых оскорблений в адрес победителя, таких как "тост, прославляющий собак", поднятый председателем Королевского географического общества Великобритании на устроенном в честь Амундсена банкете. И еще более сильный удар — известие о том, как в английских школах детей учат, что Южный полюс был открыт Скоттом, а об Амундсене в программе вообще нет ни единого слова. И самый сильный — понимание того, что, несмотря на всю свою известность и все свое влияние в научном мире, он никогда не сможет ничего этого изменить.

И, одновременно со всеми этими крайне неприятными вещами — новые путешествия и новая известность, труднейшие сборы денег на организацию экспедиций, чтение лекций в университетах и академиях самых разных стран, встречи со старыми друзьями и знакомства с новыми интересными людьми, которые тоже сумеют завоевать его дружбу. Известие о том, что доктор Кук, когда-то спасший его и вообще сделавший ему необычайно много добра, заключен в тюрьму за мошенничество — и немедленное решение навестить его, независимо от предъявленных ему обвинений. Известие о начале Первой мировой войны — и еще более жесткое проявление характера, выразившееся в возвращении немецкому посольству в Норвегии всех своих орденов и медалей, полученных перед войной от кайзера Германии. А кроме этого — предоставление норвежской авиации только что купленного биплана, на котором Амундсен мечтал совершить воздушную полярную экспедицию, но с которым решительно расстался, понимая, что во время войны он принесет гораздо больше пользы на фронте.

И снова он будет предпринимать попытки заработать на новые исследования своей "первой любви", Арктики, о которой он не забыл даже за время своего путешествия по Антарктиде. А еще спорить с врачами, пытавшимися запретить ему путешествовать после серьезного отравления керосином, и выходить из этого спора победителем — с таким же триумфом, с каким он возвращался из всех своих экспедиций. Кроме того, он начнет писать, стремясь как можно подробнее рассказать следующим поколениям и о Южном Полюсе, и о других своих путешествиях, и вообще обо всей своей жизни — рассказать так, чтобы молодые и мечтательно настроенные читатели поняли, что в полярных исследованиях, как впрочем, и в любых других, важнее всего не романтика, а "скучная", но очень тщательная подготовка.

Он так никогда и не остановится на достигнутом. Множество раз проплыв по Северному Ледовитому океану на кораблях, он решит, что достаточно хорошо освоил водную стихию и теперь для него настала очередь воздушной. Биплан Фармана, пожертвованный им на военные нужды, вернется к Амундсену после окончания Первой мировой, и он все-таки поднимется на нем в воздух и станет первым гражданским летчиком Норвегии. Правда, перед этим ему придется пережить еще одно банкротство и серьезную борьбу с кредиторами, среди которых окажется и один из его старших братьев, в результате чего их отношения навсегда будут испорчены. И уже потеряв всякую надежду когда-нибудь расплатиться с долгами и вернуться к полярным исследованиям, уже впав почти в полное отчаяние, Амундсен вновь убедится в том, что судьба по-прежнему относится к нему благосклонно — совершенно неожиданно для него с ним захочет иметь дело миллионер Линкольн Элсворт из Америки. Именно с ним Амундсен, наконец, осуществит свою самую большую мечту — он все-таки достигнет Северного полюса, пусть не первым в истории, но первым, кто прилетит туда по воздуху, на гидропланах.

А потом будет знакомство с итальянцем Умберто Нобиле, совместная экспедиция с ним и крупная ссора, которая в одночасье сделает их из друзей врагами. Будет полет Нобиле на Северный полюс и крушение его гидроплана на обратном пути. И тогда Амундсен единственный раз в своей жизни отправится в плохо подготовленный и крайне опасный полет, чтобы попытаться спасти своего личного врага и его спутников — сделает то, чего он никогда не делал ради новых открытий и славы, рискнет собой ради более важного, ради человеческих жизней. И навсегда исчезнет среди льдов своей любимой Арктики.

Но до этого было еще очень далеко. А пока он стоял на палубе и смотрел на медленно уплывающий от него берег Белого континента.

СПб, 2006–2010

Оглавление

Минасян Татьяна Сергеевна Белый континент

Краткое содержание

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава Х

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава ХХ

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Эпилог X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?