«Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2»

Александр Дюма Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

XLIX СЕН-МАЛО

В одном из многочисленных заливов Франции, что на побережье от Кале до Бреста, между Нормандией и Бретанью, мысами Гаг и Трегюйер, напротив старинных французских островов Джерси, Гернси и Ориньи, расположился на скале, подобно гнезду морской птицы, маленький городок Сен-Мало[1].

В прошлом, в туманные изначальные времена, когда Бретань называлась Арморикой, скалу, омытую Рансом, отделяли от моря леса и поля. Окрестности Сен-Мало и острова, упомянутые ранее, были едины; но катастрофа 709 г. до н. э. поглотила добрую часть мыса, выдававшегося прежде в море, подобно мысам Гаг и Трегюйер.

Набеги норманнских пиратов, которые принесли столько горя Карлу Великому на смертном одре, вынудили местных жителей искать убежища на скале Сен-Мало. С 1143 по 1152 год Жан де Шатильон, после того как прибрал к рукам остров, перенес туда епископат, и в придачу перевел монахов из Мармутьера.

Именно тогда началась новая жизнь города: дитя дикого Океана быстро развилось под предводительством бравых моряков и юрисдикцией епископа и городского совета.

Эта вольница, утвердив принципы коммуны и народного права, привлекла переселенцев, превратила Сен-Мало в убежище отчаянных и привела город к процветанию. Морской флот вырос на портовых льготах, торговля взлелеяна благодаря исключительным правам и привилегиям, которые возобновляли во все времена герцоги и короли, и, наконец, благосостояние и удача выпестованы на добыче и призах военного времени, а в мирное время — благодаря непрерывной торговле и прибыльным сделкам. Это была республика бретонцев, независимая и необычная. Она спасла жизнь юному графу Ричмонду из дома Ланкастеров, который позже был возведен на трон под именем Генриха VII. В 1475 году первый государь из дома Йорков нашел убежище от жестокого преследования Эдуарда IV в церкви Сен-Мало.

Ночью, в отлив, корабли охраняла свора из двадцати четырех догов, которых привезли из Англии. Обычай был заведен в 1146 году капитулом и общиной. Английская свора несла свою постоянную службу до 1770 года, пока один юный офицер, не считаясь с указаниями, которые дали четвероногим стражам, пошел к кораблям, в то время как комендантский час уже пробил, и был растерзан псами.

Совет принял решение отравить животных.

Что же до крепостных стен, жители Сен-Мало никогда не считали нужным охранять их.

Долгая история Сен-Мало оказалась щедрой на победы. Корабли с верфей города, рассекая волны, выходили брать на абордаж английские, португальские и испанские суда. Ни одна нация не знала столько морских побед, сколько числится за этим небольшим народом, возводящим крепость за час.

С 1234 года малоинцы бороздили океан. Матвей Парижский, увидев, как они во всю прыть несутся на английские корабли, назвал их морскими скороходами. Похвальбу этих храбрых скороходов услышал Людовик Святой. Он объединил их с пикардийцами и нормандцами, и они устремились на английские корабли флота адмирала Дюбурга. Английский адмирал был разбит наголову, и корабли отстояли свой порт.

Первого апреля 1270 года, погоняемый святым помешательством, от которого Мансура[2] должна была его вылечить, св. Людовик начал последний крестовый поход. Корабли Сен-Мало, верные слову, обогнули Испанию и в назначенный день подошли к месту встречи, назначенной в Айгес-Мортес.

Удача сопутствовала им до сражения при Слёйсе[3], где они защищались и проиграли англичанам и фламандцам.

Малоинцы помирились с врагами и приняли сторону Жана де Монфбра. Когда на герцога открыли охоту в родной стране и он сбежал в Англию, Сен-Мало переметнулся на сторону короля Карла V. Герцог Ланкастерский намеревался захватить город при помощи последнего изобретения — артиллерии, но горожане в ночной вылазке убили саперов в тоннелях и подожгли окраину лагеря. Фроиссар изрек, что эта поразительная атака покрыла бесчестьем Ланкастера и всю его армию.

Монфор покорил Сен-Мало, заново встав во главе герцогства. Осадой он перекрыл подвоз продовольствия, блокировал акведук, что вел воду в город, и отнял у города привилегии, дарованные его отцом.

Но малоинцы не оставили попытки вернуть вольности. Все, что было дано им королевской властью Карла V, они возвратили при Карле VI и собрали под его патронажем очередной флот, который вновь принялся опустошать берега Англии.

Двадцать пятого октября 1415 года пробил судьбоносный час битвы при Азенкуре — Франция была побеждена. Герцог Бретани вошел в Сен-Мало, обитатели которого в белых одеждах приветствовали его знаменами, украшенными горностаем.

Итак, победоносная Англия установила господство над Францией, и английский флаг развевался над Нотр-Дамой и всеми нормандскими крепостями. Только три цветка лилии, венчавшие вершину Мон-Сен-Мишель, протестовали против разгрома Мужественную крепость блокировал флот. Епископ Гийом де Монфор приказал атаковать англичан. Несмотря на то, что враг превосходил их числом и мощью, малоимские нефы брали на абордаж английские корабли. Битва была жаркой и отчаянной, корабли англичан были захвачены, экипажи вырезаны. На победные крики малоинцев сломленная Франция удивленно подняла голову и вздохнула. Она полагала, что эти края давно мертвы, но теперь гарнизон Мон-Сен-Мишель получил в помощь людей и продовольствие.

После известия о победе Карл VII в мгновение ока вышел из романтической летаргии и шестого августа 1425 года издал указ, которым малоинские корабли на три года освобождались от всех налогов, старых и новых, в землях французской короны.

Эти льготы подтвердил Франциск I Бретонский, который наказал главному откупщику взимать портовые пошлины и налоги с гавани и не брать и не требовать никакого другого налога, кроме тех, что были признаны герцогами для содержания полководца и приведения в порядок фортификаций города.

В 1466 году, дабы восстановить население Парижа, сильно поредевшее в войны с Лигой общественного блага[4], Людовик XI взял за образец льготы и преимущества города Сен-Мало и даровал их Парижу.

В 1492 году, почти в то же самое время, когда Христофор Колумб открыл Америку, малоинцы вместе с жителями города Дьепп и бискайцами разыскали земли Нижней Канады и несметные косяки трески у ее берегов. Баски[5] называют ее баккалаос, название же баккала дали вяленой треске в Италии, Испании и всей южной части Франции.

В 1505 году принцесса Анна, дочь Франциска II — которая в семь лет стала невестой принцу Уэльскому, задушенному дядей, герцогом Глостерским, и впоследствии супругой, одного за другим, двух королей Франции, Карла VIII и Людовика XII, — посетила Сен-Мало, совершая паломничество.

Она закончила строительство замка, несмотря на протесты городского совета, и, чтобы доказать, что сделала это из своеволия, велела выгравировать на одной из башен крепости, смотрящей на город, вызов: «Quic en groingne!» — «Да будет так, ибо сего желаю».

В тот же год, как жители Сен-Мало получили свободу управлять сами собой, родился Жак Картье, Христофор Колумб Канады. Он первым привез в Сен-Мало ее драгоценных рыб, которые составили Картье всю торговлю, обогатившую треть Европы. С тех пор малоинцы участвовали во всех экспедициях: они были спутниками Карла V в Африке, когда тот вернул Мулай Хасану королевский трон Туниса, и собрались в Великие Индии вслед за португальцами.

Как раз малоинец, архидиакон Эбрард, отважился донести и сообщить Генриху VIII весть об отлучении его от церкви, которое наложил Павел III.

В 1512 году вновь разгорелась война между Францией и Англией. Битвы велись с невиданным доселе неистовством. Малоинцы, во главе которых стоял г-н де Буиль, атаковали англичан, которые вознамерились было высадиться на острове Сезамбр, — часть перерезали, а другую захватили.

Во Францию прибыл Франциск I, за ним нагрянула война с Испанией. К кому обратился он, дабы усилить флот адмирала Аннебо? К морякам Сен-Мало, нанимая на службу их корабли.

Несколько капитанов отказались присоединиться к адмиралу, но только для того, чтобы пойти к границам известных морей и рассчитаться с Испанией за все. Именно тогда часть флота Карла V по пути из Америки захватили малоинские и бретонские корабли, бороздившие волны Мексиканского залива.

Генрих II, по примеру отца, поссорился с Эдуардом VI. Он написал малоинцам: «…а те, кто быстрее остальных экипируется, выйдет в море и бросится за англичанами и сделает с ними худшее, что возможно предположить, не будет отвечать за содеянное перед королем и освобождается от всех налогов и десятин».

Новая страна была открыта для торговли португальцем Кабралом — Бразилия! И корабли малоинцев тут же расставили вехи на этом пути через Атлантику.

Малоинцы продолжали ходить торговать на Землю-Нову[6]. В 1560 году они получили письмо Франциска II, который наследовал отцу. Новый король запрещал отправлять корабли на рыбную ловлю, так как опасался бегства кальвинистов. Чтобы возместить ущерб, корабли призывались на службу — охранять берега и остановить сокращение населения Анжу. Последователи Кальвина были встревожены смертным приговором принцу Конде и стекались к берегам Бретани, дабы переправиться в Англию.

В то время как малоинцы-католики крейсировали вдоль берегов Бретани, чтобы препятствовать бегству гугенотов в Англию, малоинцы-кальвинисты принимали участие в экспедиции под командованием капитана Рибо, отправленной адмиралом Колиньи во Флориду.

Сражение при Жарнаке, выигранное герцогом Анжуйским, даровало Франции временное перемирие. Карл IX воспользовался этим, чтобы отдохнуть и посетить Бретань. Гийом де Рюзе, епископ Сен-Мало, сопровождал его, и то был единственный раз, когда достойный прелат посетил епископальный город. Жители Сен-Мало предстали перед Карлом IX в праздничных одеждах, вооруженные аркебузами, с четырьмя сотнями детей. В понедельник, праздник Господень, король в сопровождении кортежа отправился в церковь, а затем, к полудню, чтобы развлечь Его Величество, было дано морское сражение. Король, весьма довольный подношениями, отблагодарил город обманом и разорениями.

На следующий год обитатели Сен-Мало затвердили, что Его Величество очень по-христиански делает большие долги. Они получили сумму королевских задолженностей и оплатили их. Так и всегда поступают в свете!

Варфоломеевская ночь прошла, но малоинцы не поддержали ее, и ни один кальвинист не встретил смерть в городе. Но когда в следующем году речь зашла о том, чтобы отбить Бель-Иль у англичан и французских гугенотов, они вооружились, снарядили корабли л прогнали Монтгомери ценой шестидесяти жизней.

Сен-Мало встал на сторону Католической Лиги с тем же пылом, с каким бросался во все, что предпринимал. Когда дошла весть о том, что Генрих III убит и королем Франции назвал себя Генрих IV, город встретил эту двойную новость угрюмым безмолвием. Управляющий замка, г-н де Фонтэн, единственный выразил желание стать подвластным королю-еретику. Малоинцы тут же вооружились, забаррикадировали город, поклявшись, что Сен-Мало и его обитатели не подчинятся никому, пока «Бог не даст Франции короля-католика».

Но когда Генрих IV отступил от веры и стало ясно, что, за отсутствием денег, он не может поддержать в Бретани герцога Меркера, Сен-Мало пообещал снабжать короля пушками, порохом, ядрами и деньгами, которые тот потребовал. В расходах на экспедицию двенадцать тысяч экю принадлежали малоинцам.

И это были те же люди, что хотели убить управляющего замком, де Фонтэн, так как управляющий сказал, что, если Генрих IV хочет войти в город, он найдет его во дворце и двери будут отворены.

Но, как мы уже говорили, после отступничества Генриха IV малоинцы, как и следует ревностным протестантам, принялись истреблять гарнизоны Католической Лиги, как прежде их снабжали.

Тогда Генрих IV написал, что они, «как самые законопослушные, обязательные и верные мореходы, которых только можно пожелать, свободны от сборов…», — и отправил в бои с английскими пиратами.

И не путайте корсаров с пиратами!

К началу XVII века Сен-Мало уже владычествовал на море.

В 1601 году два его корабля, «Полумесяц» и «Ворон», обогнули мыс Доброй Надежды, возвращаясь из Восточных Индий.

В 1603 году три других корабля отправились искать удачи и изучать земли Канады и прилегающих стран.

В 1607 году, когда графу де Шуаси, потомку герцога Монморанси, было поручено отправиться в кругосветное путешествие с флотом из пяти кораблей — «Архангел», «Шуаси», «Любовь», «Дух» и «Ангел», — он набрал команду в Сен-Мало, считая малоинцев лучшими моряками, каких только сыщешь на белом свете.

Наследуя убитому Генриху IV, на трон поднялся Людовик XIII, который спешно подтвердил городу все привилегии, что пожаловал отец, и отрядил два военных корабля на Землю-Нову, чтобы защищать команды баркасов во время рыбной ловли у ее берегов.

К верным жителям Сен-Мало обращался Ришелье, начиная осаду Ля Рошели. Ему требовались корабли, которые могли бы потягаться в быстроходности с флотом Бакингема. Ришелье располагал всего тридцатью четырьмя китобойными судами, Сен-Мало привел ему еще двадцать два. Восемь тысяч обитателей, город небольшой, — маленький порт предназначался скорее для собственных нужд, чем для всей Франции. Что же до понесенных расходов и пролитой крови, они поверили королю под расписку.

Ришелье умер. Мазарини ему наследовал.

В 1649 году правительство грузило на корабли Сен-Мало, идущие в Канаду, огромное количество проституток, дабы населить новую колонию. Каждая по прибытии находила супруга, и через две недели после приезда ни одна не оставалась незамужней. Каждая приносила в приданое быка и корову, борова и свинью, петуха и курицу, два бочонка солонины, несколько ружей и одиннадцать экю.

Достоинства людей из Сен-Мало были столь широко известны, что флагманские экипажи предпочитали набирать из местных моряков. Людовик XIV утвердил сей обычай законодательно.

Флот Сен-Мало состоял теперь из ста пятидесяти кораблей: шестьдесят — менее ста тонн и девяносто — от ста тонн до четырехсот.

Именно в это время начинали свой жизненный путь великие капитаны. С 1672 по 1700 год в анналы Сен-Мало надлежит вписать имена людей столь блистательных, сколь же незаслуженно забытых сегодня, как Дюфрен де Содрэ, ле Фер де ла Бельер, де Гуэн де Бошен, первый из малоинцев, обогнувший мыс Горн, Алан Поре, де Легу, господин де ла Фонтен, Луи-Поль Даникан, господин де ля Сит, Жозеф Даникан, Атаназ ле Жолиф, Пепин де Белльиль, Франсуа Фоссарт, Виллогламац, Фома-Минорит, Этьен Черная Нога, Жозеф Суровый, Жак Свинопас, Жосслен Гардин, Ноай де Зантон, Николя де Жиральден, Николя Арсон, Дюгэ-Труэи. Многие из этих звезд поблекли или сгорели до срока, но в веках осталась одна, сияющая, словно Юпитер, — Дюгэ-Труэн.

В 1704 году, во время войны за испанское наследство, столь губительной для Франции, Сен-Мало одержал восемьдесят одну победу, которые принесли два миллиона четыреста двадцать две тысячи шестьсот пятьдесят ливров и два денье. Жители славного города открыли торговлю с Мокко, основали банки в Сурате, Калькутте и Пондишери, завоевали Рио-де-Жанейро, овладели островом Маврикий, который получил название остров Франции; расширили город, окружили крепостной стеной, и со смертью Дюгэ-Труэна произвели на свет ему замену, Маэ де ла Бурдоннэ, который управлял островами Бурбон и островом Франции и исправил ошибки французов в Азии.

Во время роковых войн царствования Людовика XV, войн, которые завершились позорным торгом 1763 года[7], Сен-Мало терпел катастрофические убытки. Несмотря на надежды, вдохновленные новым царствованием Людовика XVI, корсарское братство слабело изо дня в день, и в революционной буре 1789–1792 годов было полностью изничтожено. К концу 93-го там оставалось только два или три пиратских суденышка.

Но прежде в 1790 году Сен-Серван, до тех пор бывший пригородом Сен-Мало, отделился, и часть жителей перебралась туда.

Наконец к июлю 1793 году, после отъезда проконсула Ле Карпантье, Сен-Мало вздохнул свободнее, горожане сумели снарядить пять маленьких корсаров. С 1796 по 1797 год их стало тридцать, хотя некоторые были вооружены лишь мушкетонами да ружьями. В следующем году горожане снарядили двадцать восемь новых корсаров. Это количество сохранялось неизменным вплоть до перемирия с Англией в 1801 году.

Но мир, как мы знаем, продлился лишь одно мгновение, и в 1803 году военные действия возобновились. Их жестокость свидетельствовала о неутихающей ненависти двух народов.

Героями того времени стали Ле Мэм, Ле Жолиф, Ле Трехуарт и Сюркуф.

О последнем-то мы и расскажем.

L ТАВЕРНА ГОСПОЖИ ЛЕРУ

Восьмого июля 1804 года, около одиннадцати утра, когда флотилия низких облаков, выбравшихся из моря, да так и не достигших неба, почти царапала крыши домов, молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, от которого так и веяло холодной безучастностью, вышел из деревни Сен-Серван. Он заглянул туда по дороге из Шатонеф и остановился лишь затем, чтобы наскоро перекусить, а теперь спускался, минуя гранитные скалы, к дороге на Буасуз, ныне уступившей место императорскому пути. Дождь лил как из ведра и стекал с кожаной шляпы на моряцкую куртку, но был не в силах заставить пешехода ускорить шаг. Молодой человек шагал легко, нес за спиной сумку и высекал концом палки с верхушек цветов миллионы дождевых алмазов. Море ревело позади и впереди него, но юноша не обращал внимания на море; молнии раскалывали небо над головой, но его не тревожили молнии; дорога вывела к верфям, но даже открывшаяся картина, невероятная в своей мрачной силе, не сумела отвлечь его от раздумий.

Молодой человек достиг Сийона, выходившего на квартал Рокабей.

Сийон был узким молом меж морем и внутренней бухтой и соединял Сен-Мало и Сен-Серван. В обоих городах было слышно, как море каждой волной яростно билось о мол тридцати шагов в высоту и без малого восьми в ширину. Грозный прилив, пришедший сразиться с дамбой, обрушивал на нее валы высотой с дом, которые с ужасным шумом разбивались и падали во внутреннюю бухту. Редко кто дерзал пройти по узкой насыпной дороге, когда ветер и море терзали строптивую перемычку. Волны легко смывали с переезда в залив не только людей, но и экипажи с лошадьми. Было бы разумнее переждать, пока борьба стихий немного поутихнет, и перейти Сийон в более благоприятную пору. Путник, не раздумывая, вступил на насыпь. Дважды за то время, пока он пересекал дамбу, море, словно двуглавый монстр, разевало двойную пасть, чтобы пожрать его, и обрушивало гигантские волны. Но молодой человек, не ускоряя шага, добрался до противоположного конца Сийона и пошел вдоль стены замка, которая, не, уберегая от дождя, все же спасала от ветра и моря.

Так, по колено в воде, наш путешественник подошел к подвесному мосту и спустился в город. Войдя в Сен-Мало, он огляделся и, решительно взяв влево, вскоре оказался на маленькой площади, где ныне пристроилось кафе Франклин. Отсюда он свернул на улицу, которая, как он думал, выведет его с площади Масляной на улицу Поперечную, да заплутал в сети улочек, самая просторная из которых была не шире пары шагов. В одной из дверных ниш неподалеку хоронился от дождя пожилой моряк.

— Эй, дружище! — окликнул его путник. — Не укажешь ли ты мне таверну госпожи Леру?

— «У "Победоносного"», что ль? — откликнулся моряк.

— Ту самую!

— Ты бывал там, друг? — заинтересовался собеседник.

— Нет, только слышал о ней.

— Дьявол меня забери! — изрек матрос.

— Разве я ошибся?

— Ха! Что говорить, гавань хороша, но прежде чем кинуть там якорь, набей-ка карман потуже.

— Укажи мне таверну, и, если хочешь, приходи поужинать со мной. Мы разопьем бутылочку лучшего вина и отведаем нежнейшего ягнячьего окорока.

— Я не прочь, — отозвался матрос, не отказывая в компании. — И кого спросить?

— Рене, — ответил путешественник.

— Отлично, так когда?

— С семи до восьми вечера. Но ты не ответил на мой вопрос.

— На который?

— Я спрашивал у тебя дорогу к таверне госпожи Леру.

— Улица Поперечная в двадцати шагах отсюда, — ответил матрос, — ты заметишь вывеску. Но помни: чтобы в «Победоносном» хорошо приняли, сперва надо хлопнуть на стол мешок с золотом да сказать: «Налейте мне выпить и дайте перекусить, деньжата у меня водятся, как видите».

— Благодарю за добрый совет, — ответил путешественник и направился к таверне.

Через двадцать шагов он уже стоял перед громадным домом, над дверью которого качалась вывеска с выписанным парусником и названием «У победоносного фрегата».

Путешественник помедлил в нерешительности перед входом: никогда прежде подобный шум не достигал его уха: смешенье криков, проклятий, божбы и богохульств, смысл которых сам по себе вынуждал призадуматься. Корсар Никет, соперник Сюркуфа, несколько дней назад вернулся с двумя захваченными судами, пожитки с которых накануне поделили меж собой моряки. Никто не успел спустить еще свою долю, но каждый уже усердно принялся за дело, так что можно было быть уверенным: вскоре моряки будут выжаты до капли. Ужасающий ливень загнал все команды под крышу. Все гуляки, разъезжавшие в экипажах, разукрашенных лентами, со скрипачами и флейтистами, все минутные свадьбы, в которых сегодняшняя жена уступает место завтрашней, сошлись в тех семи-восьми больших тавернах, что были в Сен-Мало. А кто не нашел себе аристократического пристанища, рассыпались по крохотным улочкам и кабачкам понеказистее, привычному обиталищу моряков.

Путешественнику, возможно, было бы лучше повременить входить, но никто не обратил на него внимания: все были слишком заняты, чтобы беспокоиться о других. Одни пили, другие курили, кто-то перекидывался в трик-трак или карты; два бильярда окружили двадцать пять или тридцать игроков, схватившихся в гигантской партии, и полсотни зрителей, взобравшихся на стулья, скамейки и печи. В хмельном азарте говорили все громче, не обращая внимания на тех, кто напрасно пытался перекричать остальных. Невообразимый гам перекрывал только звон золотых монет, которые загрубелые ладони припечатывали к мраморным столам.

Молодой человек оказался в самой сердцевине бедлама, окутанного подобием тумана, в котором смешались дыхание около сотни людей, запах вина и испарения от одежды, пропитанной дождем. Он неуверенно спросил госпожу Леру, но ему никто не ответил, никто не удосужился указать ту, чей скипетр управлял царством безумцев, пока наконец гость сам не заметил хозяйки. Она тоже увидела нового и незнакомого человека, недоуменно улыбнулась и двинулась ему навстречу.

Г-жа Леру оказалась пухлой маленькой женщиной лет тридцати с любезной улыбкой и изящными манерами. Но едва какой-нибудь самонадеянный нахал решал приударить за ней и тем самым умалить величину своего долга, как она мгновенно преображалась: кулаки упирались в бока, она на глазах вырастала, голос гремел как гром, а пощечины сыпались со стремительностью молний. Не стоит и говорить, что к путешественнику она подошла, приветливо улыбаясь.

— Сударыня, — обратился к ней молодой человек с такой обходительностью в выражениях и учтивостью в манерах, словно говорил с дамой из Сен-Жермена, — не получали ли вы третьего дня две дорожных сумки и деревянный ларь для гражданина Рене, матроса, и письмо, в котором вас просили оставить ему комнату?

— Да, да, конечно, гражданин, — ответила г-жа Леру. — Комната готова, и мне доставит удовольствие самой проводить вас туда.

Кивок головы был ответом ей. Г-жа Леру провела гостя по винтовой лестнице наверх, в одиннадцатый номер, где Рене уже ждали две его дорожные сумки и сундук. У окна разумной хозяйкой был приготовлен стол с бумагой и чернилами: человек, которому принадлежат столь элегантные дорожные вещи, непременно захочет написать несколько писем.

— Вы будете ужинать внизу или накрыть стол в комнате? — спросила г-жа Леру.

Рене припомнил советы матроса, встреченного в нескольких шагах отсюда, с величайшим пренебрежением достал из кармана пригоршню луидоров и бросил их на стол.

— Я хочу, чтобы еду подали сюда, — сказал он, — и еду отменную.

— Как пожелаете, сударь, как пожелаете, — отвечала г-жа Леру с самой прелестной улыбкой.

— Итак, дорогая госпожа Леру, пусть затопят пожарче камин, потому что я промок до самых костей, и подадут к пяти часам добрый ужин и два прибора. Один бравый молодец спросит человека по имени Рене, вы проведете его в мою комнату. И самое главное — подайте нам хорошего вина.

Пять минут спустя жаркий огонь горел в комнате одиннадцатого номера.

Едва Рене остался один, он скинул насквозь промокшую одежду и вынул из сумки точно такой же костюм, как тот, что был сброшен на дощатый пол. Новое одеяние было лучше скроено, но по-прежнему оставалось одеждой простого матроса.

Через несколько минут гроза ретировалась со скоростью, присущей летним бурям, мостовые просохли, а небо вновь обрело синеву, и природа, редкие слезы которой еще струились по краю крыш, вновь улыбнулась и приготовилась приласкать детей своих, будто и не было приступа гнева. Внезапно послышались громкие вопли, причину которых было непросто определить. Они казались то стонами, полными живого страдания, то смехом, полным буйного веселья. Рене открыл окно и стал свидетелем картины, которую не мог представить даже при всей необыкновенной живости воображения. Моряк, который получил долю добычи в две тысячи пиастров, растратил тысячу за восемь дней, и, не зная, как избавиться от остатка, не нашел ничего лучшего, как раскалить пиастры в печи и кидать их зевакам, собравшимся перед дверью. Зеваки бросились за монетами, но первые из тех, кто дотронулся до них, оставили на деньгах кожу с пальцев: отсюда крики боли. Другие догадались подождать, пока пиастры остынут, и рассовали их по карманам — вот и крики радости.

Рене среди этих зевак опознал утреннего знакомого — тот заявился за час до назначенного ужина. Молодой человек рассчитывал навестить Сюркуфа сегодня, но, опасаясь, что времени ему недостанет, перенес визит на завтра. Здесь было полно моряков, особенно простых матросов, и ему не помешали бы сведения о выдающемся капитане, к которому он пришел наниматься. Рене подал гостю знак подниматься, но как только тот собрался войти, толпа, скопившаяся внутри, устремилась наружу, и у Рене появилось время позвонить и велеть принести сигары, немного жевательного табака и графинчик водки.

Все было незамедлительно доставлено и водружено на стол прямо перед появлением матроса.

Рене шагнул навстречу, пожал руку ему и пригласил к столу.

Но бравый моряк сперва огляделся и нашел комнату роскошнее, чем требовалось бы простому матросу; бутыль с водкой, сигары и жевательный табак укрепили его в уверенности, что вновь прибывший также прожигает свою часть добычи.

— Ничего себе! — воскликнул он, уразумев, что угодил в хорошую компанию, — два костюма — какая роскошь! Я десять лет каперствую, и когда моя одежда промокнет, я всегда сушу ее на себе! Никогда не был так богат, чтобы обзавестись двумя.

— Тебя смущает, дружище, — отвечал Рене, — что я только что из родного дома, этакий богатенький сыночек, и рейс, в который я хочу отправиться, — мой первый рейс. Вот что я скажу тебе: опасностей я не боюсь и твердо намерен, не щадя себя, пройти по выбранной дороге до конца. Мне сказали, два или три судна собираются выйти в море: «Лета», «Святой Аарон» и «Призрак». Капитаном на «Лете» — Нике, на «Святом Аароне» — Анженар, а «Призрак» под командованием Сюркуфа. Какой из этих кораблей ты бы выбрал?

— Черт возьми! Хорошая шутка! Я уже выбрал.

— Так ты снова на борту?

— Аккурат вчера нанялся.

— На какой из трех кораблей?

— На «Призрак», конечно.

— Он самый быстроходный?

— Еще не известно, потому что он прежде не был в деле[8]. С Сюркуфом ему придется бегать быстро! У этого побежит и черепаха.

— Так ты уверен в Сюркуфе?

— Еще бы! Не первый раз выхожу с ним в море. На «Доверии» мы дважды славно надули англичан. О! Хорошенько натянули нос бедолаге Джону Буллу!

— Может, расскажешь о ваших походах, дружище?

— Хм, осталось только выбрать, о каком.

— Говори же, я слушаю.

— Погоди-ка, обновлю табак, — сказал матрос.

И он занялся делом обстоятельно, что выдавало старую привычку, налил стакан водки, выпил его залпом, кашлянул дважды и начал так:

— Тогда мы были в окрестностях Цейлона. Поход начался худо: когда отплывали со Святой Анны, одна шлюпка перевернулась, и троих, что были в ней, сожрали акулы. В этих местах нельзя долго быть в воде из-за хищниц.

Мы шли к востоку от Цейлона. Проложили путь с малайской стороны к Короманделю, поперек Бенгальского залива. Там счастливые встречи, одна вслед другой, посулили нам удачу. Меньше чем за месяц мы захватили шесть прекрасных кораблей, богато нагруженных и, что важно, все как один — в пятьсот тонн водоизмещения.

Мы разделились и отправили добычу с частью команды домой. Теперь наш экипаж составлял сто тридцать парней Берегового Братства. С «Доверием» и таким капитаном, как Сюркуф, мы надеялись, что это только начало.

Время от времени мы встречали английских корсаров и бегали от них, позоря нашу милую Францию. Но «Доверие» так резво шло, что мы самонадеянно полагали: если придется спасаться, мы легко удерем от англичан. Уже около недели мы плыли, не встречая ни души, когда в одно доброе утро наблюдатель закричал: «Корабль!»

— Где? — выкрикнул Сюркуф, который из каюты услышал шум и выскочил на палубу. — Большой?

— Такой огромный, что «Доверие» не проглотит его за раз!

— Вот так красавец! Куда идет?

— Не могу знать, он стоит.

Тут уже все подзорные трубы и взоры обратились в указанную сторону — и мы заметили наконец высокую пирамиду, которая резала белизной плотные облака, что спускаются ночью с высоких береговых гор и утром закрывают подступы к берегу.

Корабль мог быть как военным, с высоким бортом, так и судном, идущим из Индий. Что ж, если корабль не мирный, тем хуже для них! У нас будет развлечение; если торговец — мы его захватим.

За два лье было не разглядеть, насколько силен корабль, но мы сокращали расстояние, и вскоре должны были узнать, кто оказался перед нами…

В этот момент пришли сказать, что стол накрыт и ждет гостей.

Какое бы удовольствие ни испытывали двое новых товарищей, один — от рассказа, другой — обретя слушателя, слова произвели магический эффект, и оба встали, решив закончить историю после ужина.

(обратно)

LI ФАЛЬШИВЫЕ АНГЛИЧАНЕ

Чтобы не мешать постояльцу, г-жа Леру, задобренная пригоршней золотых, тяжесть которых она уже ощущала в своих руках, накрыла ужин в соседней комнате. Стол весь уставили блюдами, у каждого сверкающего серебром прибора — по три бокала разной формы, две откупоренные бутылки шабли придавали убранству стола чрезвычайную привлекательность. Пожилой матрос остановился в дверях и с улыбкой оглядел приятнейшее из зрелищ, которые ему доводилось видеть в жизни.

— Ха! — сказал он. — Если ты надеешься на борту угощаться так каждый день, то ты ошибся, мой юный друг. Хоть стол у Сюркуфа и хорош, нас чаще потчуют бобами, чем жарким из цыпленка.

— Дружище, когда дело дойдет до бобов — будем есть бобы, но покуда перед нами устрицы — отведаем устриц. Да вот еще — ты знаешь мое имя, а я не знаю твоего, это неудобно. Как тебя зовут?

— Сен-Жан, к твоим услугам. На борту меня зовут Верзила Марс, потому что я — марсовый и там мое место в бою.

— Отлично, Сен-Жан. Бокал шабли? На этом мы не остановимся, даю слово!

Сен-Жан поднял бокал и выпил залпом за знакомство.

— Дьявол! — молвил он, осушив бокал. — Я принял его за сидр. Налей-ка мне второй бокал, дружище, чтобы я извинился перед первым за то, что обошелся с ним не так!

Рене без промедления исполнил просьбу: в его намерения входило разговорить Сен-Жана и поменьше болтать самому — это оказалось совсем не сложно. После вин Шабли последовали вина Бордо, после вин Бордо — вина Бургундии, затем пришла очередь Шампани. Со своей стороны, Сен-Жан поддавался уловке легко, что свидетельствовало о чистоте его помыслов. Наконец подали десерт.

— Я полагаю, — произнес Рене, — пришло время услышать окончание истории и узнать, как Сюркуф не был захвачен англичанами и удрал, сохранив «Доверие».

— Когда мы развернулись, чтоб лечь в дрейф, оба корабля были не более чем в двух лье друг от друга. Я с подзорной трубой в руках нес вахту на марсе. Я сразу доложил капитану, что у корабля, который мы видим, на палубе скрыта батарея, и он превосходно оснащен, а паруса подобраны по-английски. Оставалось узнать, каковы его сила и назначение. Пока мы разговаривали с капитаном, положение «Доверия» осложнилось, потому что бриз, сперва слабый, посвежел, и мы делали уже четыре узла. Пока сомнения, да раздумья, да старания поскорее распознать недруга, мы убрали малые паруса и, взяв круче к ветру, подошли ближе. Корабль поспешил повторить наш маневр: если бы он не был больше нашего, можно было бы подумать, что это наша тень. Расстояние в это время было еще велико, и ни мы, ни они не могли оценить друг друга. «Доверие», пройдя недолго с той же скоростью, сменило галс — и таинственный корабль точь-в-точь повторил наш маневр. И мы снова стоим в том же положении, да при всех сомнениях, потому что горы тюков и груды бочек скрывают его батарею.

— Знаешь, дружище, — заметил Сен-Жан, — на крестины Сюркуфа забыли пригласить одну маленькую фею. И это была фея Терпения! Впрочем, экипаж так же негодовал, как и его капитан. Горе неизвестному судну, если сила окажется на нашей стороне и оно попадет к нам в руки!!

«Доверие» подошло ближе, чтобы использовать все преимущества отменного строения, а надо сказать, этот маневр, один из самых опасных в начале боя, — мы возвращались на подветренную сторону и отсекали возможность отхода в случае необходимости.

Наконец мы начали выигрывать ветер у незнакомца, так как шли быстрее, чем он, и крики радости отметили это.

Сюркуф поднялся и сел рядом со мной.

— Черт возьми! — сказал он. — Сейчас узнаем, честную ли игру ведет этот корабль, и если честную, то он решит к нам пришвартоваться. Я — бывалый морской волк, и меня так просто не проведешь. Я знаю все уловки этих негодяев с торговых кораблей. Сколько их ни видел, все такие красавцы с виду и всеми управляют опытные капитаны, а на самом деле только пугают тех, кто охотится за ними!

Сюркуф настолько был уверен в этом, что без колебаний приказал сближаться, маневрируя так, чтобы подойти к противнику с ветра. И это были не шутки, потому что если он ошибался, мы могли схлопотать залп по борту ниже ватерлинии или нарваться на абордаж.

Сюркуф, схватившись за трос, соскользнул на палубу и подошел к помощнику и лейтенанту:

— Дьявольщина! — сказал он, топнув ногой. — Господа, я допустил ужасную ошибку. Нужно было сперва разведать силу и маневренность англичанина и только потом охотиться за ним.

И Сюркуф, хлопнув себя по лбу, выплюнул сигару и, будто вновь обретя спокойствие, заключил:

— Мне пойдет впрок этот урок.

Он поднял подзорную трубу, минут пять всматривался в корабль и, сложив eiî, призвал экипая::

— Эй, вы все, на палубе, стройся!

Мы поспешили собраться вокруг него.

— Черт возьми! — сказал он. — Все мои сомнения развеялись в этот час. Вы — мужчины, а не дети, к чему же мне таиться от вас? Приглядитесь хорошенько к англичанину: у него выступ на корпусе, брасы на цивадьерах с простыми талями и девятка выше дрейфовых рифов на малом марселе. Да это же самый что ни на есть фрегат!

— Фрегат, черт возьми!

— А знаете ли вы, что это за фрегат? Это же проклятая «Сибилла», чтоб ей пусто было! Нам бы достало сил уйти от нее, но после всего, что было сделано, — я полный идиот! Я подходил все ближе и забавлялся, собираясь узнать, как они нас поймают. Вот дьявол! — воскликнул он, сжимая кулаки и скрежеща зубами. — Если бы только я не оставил людей на захваченных судах, которые должен был подобрать только на острове Франции! Черт побери!!! Да, я хотел бы перекинуться парой слов с этими англичанами, пошутить с ними четверть часа! Но с тем экипажем, который у меня есть, я не могу так развлечься, это значило бы обречь «Доверие» без надежды на успех. Попытаемся обмануть англичан. Поглядим, на что они клюнут.

Сюркуф отошел и уселся, опустив голову на руки, уйдя глубоко в раздумья. Через пять минут он нашел то, что искал. И пора уже было — мы подошли почти на расстояние пушечного выстрела.

— Английская форма! — заорал капитан.

На одном из последних захваченных судов мы нашли двенадцать ящиков с английской униформой, которую везли в Индию. Предчувствуя, что однажды они еще сослужат службу, Сюркуф приберег их на борту «Доверия».

Как только капитан произнес эти слова, которые были понятны каждому, на всех лицах вместо тревоги появились улыбки, тут же вытащили коробки и на нижней палубе разложили английскую форму. Каждый спустился в люк в нашем привычном наряде и поднялся через другой одетым в красное: и пяти минут не прошло, как на палубе стояли сплошь англичане.

Итак, тридцать наших людей продели руки в перевязи, будто раненые, другие обернули головы красными тряпками: одна курица дает много свежей, яркой крови. Тем временем поверх бортов набили куски дерева, которые должны были изображать заделанные следы от ударов ядер, затем молотом пробили фальшборта наших шлюпок. И, наконец, настоящий англичанин, наш главный переводчик, облачился в капитанскую форму, встал на капитанский мостик и завладел рупором, в то время как Сюркуф, одетый простым матросом, стоял рядом и готовился подсказывать слова.

Наш англичанин, бравый парень по имени Блик, напялив шлем английского офицера, вытянулся перед Сюркуфом.

— Я в вашем распоряжении, капитан, — молвил он, — и надеюсь, что вы одобрите мой маскарад.

— Выглядишь отлично, — усмехнулся Сюркуф, — только забавы нынче не ко времени. Слушай меня очень внимательно, Блик, так как поручение, которое я тебе дам, очень важно. У тебя две причины его исполнить — ты племянник судовладельца «Доверия» и заинтересован в его благополучии, кроме того, ты превосходно говоришь на английском. Да и я, безусловно, доверяю твоей смекалке, храбрости и хладнокровию.

— Капитан, мне нечего больше сказать, кроме как повторить: я целиком в вашем распоряжении.

— Благодарю. Сейчас ты поднимешься на ялик, Блик, и прибудешь на борт «Сибиллы».

— Через десять минут, капитан, вы увидите меня у них на палубе.

— О, на этом я не настаиваю, — отвечал Сюркуф, — не все так просто, как кажется. Через пять минут после того, как вы будете на пути к ним, я хочу увидеть, как ваш ялик пойдет ко дну.

— Я тоже очень хочу увидеть ялик затонувшим, я хочу пойти на дно вместе с ним, я даже хочу увидеть, как меня загрызут акулы, когда я буду спасаться вплавь. Но чего я больше всего хочу — понять, как все это поможет спасти «Доверие».

— Веришь ли ты, что я не желаю тебе зла, Блик?

— Конечно же, мой капитан.

— Хорошо. Тогда не проси у меня объяснений.

— Хорошо, это будет во благо мне, — но люди, которые пойдут со мной?

— Будь спокоен, чем меньше они знают, тем лучше сыграют роль. Вот доказательство, что я не посылаю вас на смерть: сто дублонов тебе и по двадцать пять каждому из твоих товарищей. Не экономьте эти деньги, они — сверх вашей доли и должны скрасить тяготы плена. Не бойтесь ничего, я обещаю, что вы выйдете из тюрьмы до того, как сможете серьезно издержать эту сумму! Я собираюсь дать пятьдесят англичан в обмен на вас. Да еще — не забудь прибавить сверх этих ста дублонов и вашей доли в добыче великолепное вознаграждение, которое выделят из общей доли тебе и твоим людям.

— О! Что до этого, капитан…

— Ба! Оставьте — с золотом жить спокойнее. Теперь ты меня хорошо понял?

— Великолепно.

— Не пускайтесь вплавь до самого конца.

— Но как — разве нам нужно плыть? — воскликнул удивленно Блик.

— Нет. Но когда вода дойдет до лодыжек, ты повернешься в сторону «Сибиллы» и будешь звать на помощь на отличном английском. Решено?

— Да, капитан, решено.

— Что ж, пожмем друг другу руки и скорее за дело.

Потом Сюркуф обратился к капитану ялика.

— Кернош, мальчик мой, ты веришь мне, не так ли?

— Гром и молнии! Коли я верю — я верю, и дело с концом!

— Отлично, не сомневайся, выпей кружку за мое здоровье, возьми этот багор, и, когда будешь на полдороге к фрегату, врежь для меня пару-тройку раз по дну ялика, чтобы он основательно прохудился.

Тогда, приблизив губы к уху Керноша и засунув руку в карман, капитан шепнул ему несколько слов и опустил в жилетный карман свиток бумаги.

— Не беспокойтесь, — сказал Кернош, — все обойдется, капитан.

— Обнимемся?

— А как же! С большим удовольствием! — ответил моряк.

И, сплюнув огромный кусок жевательного табака размером с куриное яйцо, Кернош запечатлел на каждой щеке Сюркуфа по смачному поцелую из тех, что в народе именуют нянюшкиными.

Вскоре ялик под командованием Блика покинул наш борт.

Уже совсем рядом с фрегатом «Доверие» свернуло все паруса, кроме марселей, обвисших в ожидании ветра, и с выстрелом из пушки взметнуло английский флаг. Судно вновь встало левым галсом с наветренного борта и легло в дрейф. Со своей стороны «Сибилла» не давала знака, что уверена в нашей национальности, и продолжала держать нас на прицеле. Уронив в воду несколько мнимых тюков, которые закрывали бортовые люки батареи, фрегат открыл нашим глазам великолепный пояс пушек, нацеленных на наш левый борт.

Как только мы пошли тем же курсом и ходом, что и англичане, нас спросили, откуда мы идем и почему подходили так близко и так быстро.

Переводчик, по подсказке Сюркуфа, отвечал, что мы узнали «Сибиллу» под ее маскировкой и подошли с такой поспешностью, потому что у нас есть хорошая новость для капитана.

— Что за новость? — осведомился через рупор сам капитан.

— Новость о вашем производстве в высший чин! — отвечал переводчик с восхитительным хладнокровием.

Сюркуф, продиктовавший этот ответ, сделал ставку на хорошее знание человеческого сердца: тот, которому принесли добрую весть, редко сомневается в правдивости посыльного. И верно — тотчас же сомнение испарилось с лина английского капитана.

И в то же время он покачал головой:

— Странно, что ваш корабль так похож на французского корсара!

— Но это он и есть, капитан! — отвечал переводчик. — Да еще какой! Мы захватили судно у берегов Гаскони. И поскольку корсары Бордо лучшие ходоки в мире, мы предпочли пересесть на него, чтобы завершить плавание. Мы намерены и далее преследовать Сюркуфа и захватить его!

Пока происходило это объяснение между нашим переводчиком и английским капитаном, люди с ялика внезапно начали звать на помощь, а ялик стал набирать воду с невиданной скоростью.

Мы немедленно окликнули фрегат, умоляя спасти людей, так как наши корабельные шлюпки еще сильнее тонущего ялика пострадали от ядер и шрапнели, и потому мы не можем спустить их на воду.

Первый, самый важный закон моряков — спасать попавших в беду, друзей или врагов, все равно. С «Сибиллы» спустили на воду большие шлюпки и поспешили на помощь лейтенанту Блику и его матросам.

— Спасайте наших моряков! — кричал переводчик, что же до нас, мы сменили галс, якобы для того, чтобы пойти на помощь шлюпке.

Чтобы совершить этот маневр, «Доверие» поднял часть парусов и обогнал фрегат.

Это было воистину озарение, и теперь, когда ничто не мешало спасению, Сюркуф разразился радостными криками:

— Вы только посмотрите на этих бравых англичан — ну как же нам не любить их? Вот они помогают нашим людям подняться на борг. О! Вот Кернош, у которого истерика, и Блик, слово чести, вот Блик без сознания. Ах, молодчины, я им это еще припомню; они восхитительно играют роль! Наши друзья спасены, да и мы тоже. Теперь — внимание, маневр! Все паруса поднять! Взять восточнее! Идем бейдевинд! А ты, юнга, притащи-ка мне зажженную сигару.

Морской бриз дул во всю мочь, и никогда еще «Доверие» не развивал скорость так быстро. Можно было подумать, что судно сознавало серьезность положения, из которого нас вызволяло.

Сдвинувшись с места прочь от «Сибиллы», мы следили за водой, все быстрее журчащей вдоль борта, — корабль набирал ход.

На «Сибилле» наконец разгадали нашу уловку — как только мы подняли паруса, они подняли шлюпки и развернулись на нас. Но достать до нас ядра уже не могли.

Погоня началась и длилась до самого вечера. Пришла ночь, и мы обманным маневром увильнули от англичан, натянув им нос от кончиков мачт до самого киля[9].

Всю последнюю часть рассказа, за которым мы следили, Рене не прекращал подливать сотрапезнику то рому, то тафии, то коньяка, с последними словами голова рассказчика упала на стол, и раскатистый храп не преминул показать, что тот перекочевал, в прихотливое царство сновидений.

(обратно)

LII СЮРКУФ

Рене знал, что этим утром, с восьми до десяти, Сюркуф набирает команду на новый корабль.

В половине восьмого утра молодой человек достал старые одежды, которые высохли за ночь и указывали на проделанный долгий путь. Они лучше подходили для встречи с Сюркуфом, чем те, что недавно покинули лавку портного. К восьми часам юноша добрался до улицы Поркон де ла Барбине. Потом по улице Бушери вышел к улице Динан, на углу которой, вплотную к валу, за воротами с именем хозяина, стоял дом Сюркуфа, большое здание с двором и садом.

Несколько матросов, пришедших прежде него, ожидали очереди в передней. Чтобы избежать споров, матрос у входа выдавал кандидатам порядковые номера.

Рене оказался шестым. Ожидая встречи, он любовался трофейным оружием из разных стран, украшавшим стены.

Шкура черной яванской пантеры несла на себе коллекцию отравленных малайских ножей, стрел со смертельно опасным ядом, сабель, которые наносили изорванные, неизменно смертельные, раны. А шкура атласского льва — коллекцию канджаров из Туниса, алжирские флиссы[10], пистолеты с литыми серебряными рукоятями и изогнутые, словно полумесяцы, дамасские клинки.

Шкуру бизона из прерий украшали луки, томагавки, ножи для снятия скальпов и длинноствольные карабины.

И, наконец, на шкуре бенгальского тигра висели сабли с позолоченными лезвиями и рукоятями из нефрита, кинжалы с вытравленными узорами и рукоятками из слоновой кости с сердоликом, перстни и браслеты из серебра.

Итак, все четыре части света были представлены оружием на четырех стенах передней.

Пока Рене изучал собрание трофеев и рассматривал жесткую линию позвоночника каймана в двадцать шагов длиной и извивы колец боа вдвое того больше, трое или четверо кандидатов дождались очереди и зашли, а десять других явились, взяли номера и расположились в ожидании.

Время от времени снаружи гремели выстрелы. Это под окном, возле которого, положив перед собой два пистолета, сидел Сюркуф, двое или трое его офицеров забавлялись стрельбой по мишени. В саду через равные промежутки были развешаны на деревьях дощечки, которые хранили в своих недрах расплющенные пули.

Во втором зале, который служил оружейной, несколько молодых людей, которые, должно быть, на борту корсара были кем-то вроде гардемаринов, обучались владеть шпагами и саблями.

Хотя Рене и был одет как простой матрос, Сюркуф с первого взгляда определил, что это человек более высокого происхождения, чем можно судить по одежде. Он осмотрел Рене с ног до головы, и взгляд его встретился с решительным взглядом молодого человека. Капитан изучил фигуру, заслуживающую всяческих похвал, изящную, превосходно постриженную бороду и взглянул на руки, желая утвердиться в подозрениях. Но руки юноши были скрыты перчатками — поношенными, но свежей чистки; и было ясно, что хозяин их привык во всем к самому лучшему.

На военное приветствие Рене, остановившегося в двух шагах от него, Сюркуф ответил, приподняв шляпу, — приветствие, от которого он уже давно отвык среди своих матросов.

Рене, в свою очередь, также быстро окинул взглядом прославленного капитана. Перед ним стоял человек лет тридцати, белокурый и коротко стриженый, с ровной бородой, с шеей, мощной и крепкой, на сильных плечах, обладатель которых мог похвастать геркулесовой силой.

— Что вам угодно, сударь? — спросил Сюркуф, слегка кивнув головой.

— Я знаю, что вы собираетесь выйти в море, капитан, и хотел бы отправиться с вами.

— Как простой матрос, я полагаю?

— Как простой матрос, — согласился Рене.

Сюркуф оглядел его вновь внимательно и с удивлением.

— Позвольте заметить, — продолжил он, — что вы кажетесь мне подходящим для матросской службы не более, чем мальчик из хора — для чистки обуви.

— Возможно, сударь, но для этого ремесла не нужен талант от рождения, его можно выучить быстро, если приложить усилия.

— Кроме навыков нужна еще и сила.

— Что касается силы, сударь, было б куда ее приложить. Не нужно много силы, чтобы взять рифы на большом или малом марселе или же метнуть гранату в мачту или на палубу вражеского корабля.

— Есть в нашем ремесле действия, где требуется сила Положим, вы достаточно сильны, чтобы обслужить орудие, но сможете ли вы поднять сорокавосьмифунтовое ядро к жерлу пушки?

И он ногой толкнул к Рене ядро.

— Я думаю, это несложно, — ответил молодой человек.

— Поглядим!

Рене наклонился, поднял ядро одной рукой, как делают с шаром во время игры в кегли, и поверх головы Сюркуфа метнул его в сад.

Там ядро прокатилось шагов двадцать и лишь затем остановилось.

Сюркуф встал, взглянул в окно на ядро и уселся снова.

— Это обнадеживает, сударь, не думаю, что на борту «Призрака» многие способны проделать эдакое. Позволите взглянуть на вашу руку?

Рене улыбнулся, снял перчатку и протянул Сюркуфу руку — тонкую и изящную.

Капитан изучил ее.

— Черт возьми! Господа, — крикнул он, подзывая офицеров через другое окно, — подойдите полюбопытствовать!

Офицеры окружили их.

— Этой рукой юной девицы, — продолжил Сюркуф, — как вы видите, только что метнули поверх моей головы вот то ядро-сорокавосьмерку на двадцать шагов.

Рука Рене, которая в мощных ладонях капитана действительно больше походила на женскую, показалась рукой ребенка, когда очутилась в громадных лапах Керноша.

— Да ну же, капитан! — сказал тот. — Вы смеетесь над нами? Разве ж это рука?

И с презрением грубой силы по отношению к очевидной слабости отстранил ладонь Рене.

Сюркуф двинулся, чтобы остановить Керноша, но Рене, в свою очередь, задержал капитана.

— Капитан, вы Позволите мне?

— Давай, мальчик мой, давай, — отозвался Сюркуф, будучи любителем неожиданностей, как и все духовно развитые люди.

Разбежавшись, Рене выпрыгнул через окно в сад, не коснувшись не только подоконника, но и оконной перекладины.

В нескольких шагах от ядра, брошенного Рене, лежало второе, несомненно, служившее для испытания очередного кандидата: его так и не вернули на место.

Рене взял ядро в руку, положил второе сверху и так, держа на вытянутой руке, показал собравшимся. Затем взял по одному в каждую руку, прыгнул, приземлившись ступнями на подоконник, нагнулся под перекладиной и спустился в комнату, обращаясь к Керношу:

— Кто проиграет, — протянул он ядро гиганту, — ставит бочку сидра экипажу!

Рене проделал все с такой грацией и легкостью, что некоторые из присутствующих поспешили дотронуться до ядер и проверить, не были ли те полыми.

— А! Кернош, друг мой, это вызов, которым ты не можешь пренебречь.

— Я и не думал, — отвечал Кернош. — Позабочусь, чтобы мой покровитель святой Жак не пренебрег мною.

— Вам начинать, — сказал Рене бретонцу.

Кернош поднял ядро, напряг все силы таким образом, чтобы они все перелились в его правую руку, державшую ядро, отвел ее в сторону, и вдруг одним движением, словно разжавшаяся гигантская пружина, послал ядро в сад. Оно упало в десяти шагах, крутясь, прокатилось еще три или четыре и остановилось.

— Вот все, что под силу человеку, — молвил он. — И пусть дьявол сделает лучше!

— Я не дьявол, господин Кернош, — отвечал Рене, — но полагаю, что сегодня вам потчевать экипаж.

И, раскачав ядро в руке, на третьем движении толкнул его так, что оно упало на три или четыре шага дальше первого и прокатилось еще около десяти.

Сюркуф испустил вопль радости, Кернош завопил в гневе. Все остальные молчали, ошеломленные. В то же время Рене, бросив ядро, смертельно побледнел и вынужден был опереться о камин.

Сюркуф, с беспокойством взглянув на молодого человека, бросился к стенному шкафу, вынул флягу с водкой, которую в боях носил на перевязи, и передал ее Рене.

— Спасибо, — произнес Рене, — но я никогда не пью водку.

Молодой человек подошел к графину, рядом с которым на подносе стояли стаканы и сахар, плеснул немного воды в стакан и выпил.

Тотчас же улыбка вернулась на его уста и краска — на щеки.

— Ты будешь отыгрываться, Кернош? — спросил случившийся здесь совсем юный морячок.

— Клянусь честью — нет! — отвечал тот.

— Могу я сделать что-то, что вас успокоит? — спросил Рене.

— Да! — молвил гигант. — Перекреститесь.

Рене улыбнулся и перекрестился, добавив начало «Апостольского символа веры»: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…»

— Господа, прошу вас, оставьте меня одного с этим юношей, — велел Сюркуф.

Кернош вышел, брюзжа, остальные потянулись следом, посмеиваясь.

Наедине с Сюркуфом к Рене вновь вернулись спокойствие и непринужденность. Капитан поздравил его с победой, при этом он казался не в пример возбужденнее, чем молодой человек, равнодушно выслушавший его славословья.

— Сударь, — произнес Сюркуф, улыбаясь, — не знаю, умеете ли вы что-нибудь еще сверх того, что показали, но человек, который способен прыгнуть на четыре фута в высоту и бросает ядра одной рукой, всегда будет полезен в моем экипаже. Каковы ваши условия?

— Гамак на борту, кормежка и право убивать ради Франции, вот все, чего я хочу, сударь.

— Мой дорогой друг, — сказал Сюркуф, — я привык платить за службу.

— Но моряк, который ни разу не ходил в плавание, моряк, который не знает ремесла, не может быть вам так уж полезен. Наоборот, вы окажете услугу, обучив его делу.

— Моя команда получает треть от захваченной добычи. Вы согласитесь поступить ко мне на службу на этих условиях?

— Нет, капитан, ваши матросы увидят, что я ничего не умею и мне надо всему учиться, и обвинят в том, что я получаю деньги, которых не заслуживаю. Если желаете, давайте возобновим наш разговор через шесть месяцев.

— Что ж, — отвечал ему Сюркуф, — вы занимаетесь гимнастическими упражнениями, словно Милон Кротонский[11], метаете ядра, точно Рем, а умеете ли вы стрелять?

— Охота была одной из забав моей юности, — сказал Рене.

— Так вы стреляете из пистолетов?

— Как и все.

— Умеете ли фехтовать?

— Достаточно для того, чтобы убить.

— Отлично! У нас на борту три очень сильных стрелка и оружейный зал, где все, кто входит в экипаж, могут поразвлечься, скрестив шпаги или сабли в час, свободный от вахты. Вы будете поступать так же и в три месяца догоните остальных.

— Надеюсь, — только и сказал Рене.

— Что ж, нам осталось только решить вопрос с жалованьем. И мы к нему вернемся — но не через шесть месяцев, а сегодня за ужином, так как я надеюсь, что вы доставите мне удовольствие и отужинаете со мной.

— Благодарю вас за оказанную честь.

— Погодите, не хотите ли взглянуть на наших умельцев? Кернош и Блик поспорили, кто лучший стрелок, и, как обычно бывает с теми, чьи силы равны, однажды начав, никак не могут остановиться.

Сюркуф подвел Рене к другому окну.

Отсюда хорошо была видна дощечка, укрепленная в двадцати пяти шагах. Белая линия делила ее пополам и служила мишенью.

Оба моряка завершали пари, не приглашая других участвовать. Галерея рукоплескала каждому удачному выстрелу.

Оба стрелка были великолепны.

Рене аплодировал вместе с остальными.

Кернош положил пулю точно в линию.

— Браво! — воскликнул Рене.

Кернош, затаивший неприязнь, молча взял второй пистолет из рук Блика и передал его Рене.

— И что я должен сделать, сударь? — спросил молодой человек.

— Ты сегодня уже продемонстрировал силу, не затруднит, я надеюсь, блеснуть перед нами и меткостью.

— О, всегда к вашим услугам, сударь. Вы оставили мне мало шансов, положив в линию, но ваша пуля, должен заметить, ушла слегка вправо.

— Ну так? — проворчал Кернош.

— Ну так, — повторил Рене, — я берусь улучшить ваш результат.

Он выстрелил так скоро, словно не целился вовсе.

Пуля вошла точно в линию, могло показаться, будто серебристое пятно, что выходило за пределы линии с каждой стороны, провели циркулем.

Матросы в изумлении переглянулись, а Сюркуф расхохотался:

— Отлично! Кернош, — обратился он к боцману, — что скажешь?

— Скажу, что это случайность, и надо бы стрелять заново.

— Не стоит, — сказал Рене. — Это детская игра, но если вы предлагаете сыграть — я знаю другую, не хуже.

Он осмотрелся и заметил на столе обломки красного сургуча. Отобрав пять, молодой человек выпрыгнул в сад и приклеил все пять кусочков сур1уча на дощечку на манер пятерки бубен. Затем, вернувшись в комнату через окно все с той же легкостью, взял пистолеты и извел, один за другим, пятью пулями, все пять кусков сургуча, так, что от них не осталось ничего, кроме точек на доске.

И вернул пистолет Керношу:

— Ваша очередь.

Гигант покачал головой.

— Спасибо, — сказал он, — я — истинный бретонец и добрый христианин. Здесь — дьявол, и я больше не участвую.

— У тебя есть на то причины, Кернош, — отвечал Сюркуф, — и, чтобы дьявол в свой черед не сыграл с нами злую шутку, мы прихватим его с собой на «Призрак».

Он открыл дверь боковой комнаты, где находился мастер-оружейник корабля. Так как Сюркуф был искусен в любых физических занятиях, то хотел, чтобы его команда была такой же ловкой, как он сам, и нанял мастера-фехтовальщика, который раз от разу давал экипажу уроки фехтования.

Как раз сейчас шел такой урок.

Сюркуф и Рене переглянулись, обсуждая удар, который, как счел капитан, плохо парировали.

— Я, — заметил молодой человек, — обычно отражаю такой выпад контрой в кварту и отвечаю прямым ударом.

— Сударь, — включился в разговор мастер фехтования, подкручивая ус, — таким манером вас наколют, точно дрозда на вертел!

— Возможно, — отвечал Рене, — но в том лишь случае, если я буду слишком медленно парировать.

— Капитан, этот человек желает, чтобы его проучили? — засмеялся фехтовальщик, обращаясь к Сюркуфу.

— Берегитесь, мой дорогой Бра-д'Асьер[12], — ответил ему Сюркуф, — как бы вас не проучили. Вон там стоят двое, кого он уже обошел. Полагаю, если ваш ученик одолжит рапиру, вы скоро станете третьим.

— Эй, тореро, — крикнул ученику фехтовальщик, — передай-ка рапиру этому господину, сейчас он покажет, каков его удар на деле.

— Вы не увидите этого, господин тореадор, — любезно отвечал Рене, — это неучтиво — бить мастера фехтования, я удовлетворюсь одним парированием.

И, приняв рапиру из рук ученика, Рене с необыкновенной грацией приветствовал соперника и встал в позицию.

Так началась шуточная битва с мэтром Бра-д'Асьером, который тщетно призывал на помощь мастерство и силу. Рене постоянно отводил клинок, используя лишь четыре простейших приема защиты и не думая переходить в атаку. Четверть часа Бра-д'Асьер отстаивал звание мастера фехтования; он использовал весь свой арсенал — ложные и прямые выпады, столкновения, даже самые сложные комбинированные удары, но все было напрасно: острие его рапиры уходило то влево, то вправо, не задевая молодого человека.

Видя, что мэтр Бра-д'Асьер не собирается просить пощады, Рене, отступив, выполнил прощальный салют с той же грацией, с какой им был исполнен приветственный, и у дверей, до которых его проводил лично Сюркуф, обещал вернуться к ужину, то есть к пяти часам.

LIII КАЮТ-КОМПАНИЯ «ПРИЗРАКА»

В тот же день, в три часа пополудни, Рене вошел в гостиную капитана, где, занятая двухлетним сыном, поджидала его г-жа Сюркуф.

— Простите, сударь, — сказала она, — но капитана неожиданно задержали обстоятельства, он не сможет подойти к трем часам и подольше побеседовать с вами, как намеревался. Он просил меня поддержать честь дома и скрасить ваше ожидание, будьте же снисходительны к бедной провинциалке.

— Сударыня, — отвечал ей Рене, — я знал, что господин Сюркуф вот уже три года счастливо женат. Но до этого часа я полагал, что буду представлен вам как простой матрос, если, конечно, господин Сюркуф согласится с моим нескромным желанием. До сегодняшнего дня я с восхищением слушал рассказы о его храбрости, сударыня, а сейчас пользуюсь возможностью выразить бесконечное почтение. Никто не верен родине так, как он. От него многого ждут, но Франция ни о чем более не может его просить, если он оставляет ради нее чудесного ребенка, которого я прошу разрешения обнять, и покидает его мать. Здесь мало одной отваги, нужна самоотверженность.

— Неужели? — откликнулся Сюркуф, который слышал последнюю фразу и с гордостью отца и супруга наблюдал, как будущий моряк обнимает его сына и выражает почтение жене.

— Капитан, до того как я увидел вашу жену и очаровательного малыша, я считал вас способным на любые жертвы, но теперь сомневаюсь. Неужели любовь к родине может настолько владеть мужчиной, чтобы разлучить любящие сердца?

— Что скажете, сударыня? — обратился к жене Сюркуф. — С тех пор, как вы стали супругой корсара, часто ли вы видели матросов, столь способных на комплименты, как мой новый подопечный?

— Сама любезность! — воскликнула г-жа Сюркуф. — Сударь, надеюсь, нанимался не как простой матрос?

— Сударыня, если счастливая прихоть воспитания дает мне в гостиных превосходство над храбрецами с корабля, то когда я ступлю на борт корабля, самый простой матрос окажется более сведущ, чем я.

— Я назначил вам на три часа, сударь, — обратился к Рене Сюркуф, — потому что хотел по мере появления наших гостей представлять им вас. Все они из офицерской команды «Призрела». А вот и…

В эту минуту дверь отворилась:

— А вот и мой помощник, господин Блик.

— Я имею честь знать о вас, сударь, — сказал Рене. — Вы тот самый офицер с «Доверия», который вместе со шкипером Керношем рисковал собой и дерзнул отправиться на борт «Сибиллы». Безграничная преданность и честь вдвойне воздаются тому, кто служит Франции.

— Надеюсь, капитан, — отвечал Блик, — что, в свою очередь, и вы представите вашего гостя, так как он — лучший стрелок, которого я когда-либо видел.

— Увы, я, в отличие от вас, не могу гордиться блестящим прошлым, достойным внимания. Меня зовут Рене, и я со всем почтением прошу господина Сюркуфа принять меня матросом на «Призрак».

— Нет, не меня надо спрашивать, — отвечал, посмеиваясь, Сюркуф, — а старшего по экипажу.

Капитан увидел входящего Керноша.

— Иди сюда, Кернош! Я сердит на тебя, ты опаздываешь, в то время, как господин Рене с энтузиазмом рассказывает о капитане ялика с борта «Доверия», которого принесли в жертву вместе с одним молодым лейтенантом, имени которого я не помню. Он отправился на борт английского корабля, где забавлялся, разыгрывая истерику перед господами в красных мундирах, меж тем как капитан «Доверия», словно газель от когтей леопарда, удирал под всеми парусами.

— Как знать, — молвил Кернош, меряя Рене взглядом, — если бы господин Рене был там, все было бы проще, — вы бы вручили ему один из наших отличных пистолетов Лепажа, указали на английского капитана и сказали: «Порадуй меня — разбей голову этому идиоту». И он взял бы пистолет и расшиб ему башку, и это было бы лучше маскарада. AI Вас не было этим утром, господин Блик, когда господин Рене дал нам урок стрельбы из пистолетов. Я был зол, но, если он пойдет с нами, как мы все надеемся, вы убедитесь: ловко же он управляется с этим оружием. Что до его знакомства с рапирой — вот наш друг Бра-д'Асьер, который сейчас даст вам все необходимые пояснения.

— Вы заблуждаетесь, Кернош, — сказал мастер-оружейник, — господин Рене ограничился лишь тем, что парировал удары, которые я имел честь ему наносить, но ни разу не потрудился мне ответить.

— Что ж, можно сказать, вы знаете мою слабость, господин Бра-д'Асьер. Я хорошо знаю защиту и очень мало — атаку. Мой учитель фехтования, старый итальянец Беллони, любил вымотать противника, он трижды парировал, прежде, чем раз ударить. И всегда говорил: зачем трудиться делать выпад, когда можно парировать?

— Теперь, — сказал Сюркуф, — мне остается только представить вам двоих запоздавших: я считаю, что они — два первых в мире метателя гранат. Пусть они заставляют себя ждать перед обедом, но в день битвы на своих местах не медлят — один на фок-марсе, второй — на грот-мачте. А сейчас, господин Рене, подайте руку госпоже Сюркуф, и мы пройдем в столовую.

Горничная ждала знака, чтобы забрать маленького Сюркуфа, который, будучи хорошо воспитан, удалился по первому слову.

Пышность провинциальных обедов широко известна. Про Сюркуфа поговаривали, что его обеды восхитили бы героев Гомера, даже если бы они ели, словно Диомед, и пили, как Аякс. Что же до него самого, капитан не поддавался Бахусу. Надо ли говорить, что обед проходил весело и шумно. Рене, пивший только воду, стал мишенью острот, которые он вмиг прекратил, попросив пощады. Не оставлял его только мэтр Бра-д'Асьер. Тогда, не в силах больше сопротивляться, Рене просил г-жу Сюркуф извинить его за другую крайность, в которую он вдался, и разрешить выпить за ее здоровье.

Разрешение было немедленно даровано.

— Скажите, сударыня, есть ли у вас в доме кубок, достойный настоящего борца с Бахусом, вмещающий две или три бутылки?

Г-жа Сюркуф дала распоряжение домашним, которые принесли серебряный кубок, по гербам которого можно было распознать английскую работу. Он вмещал три бутылки шампанского.

— Сударь, — сказал Рене мастеру оружия, — я буду счастлив опустошить этот кубок за здоровье госпожи Сюркуф. Запомните, что меня к этому принудили, поскольку я еще до трапезы сказал, что не пью ничего, кроме воды. Я надеюсь, что в свою очередь вы опустошите этот кубок за победы капитана так же, как сейчас сделаю я за здоровье госпожи Сюркуф.

Буря аплодисментов сопроводила сей скромный тост, который мастер оружия выслушал молча, вытаращив глаза.

Рене поднялся под овации, чтобы поприветствовать г-жу Сюркуф, но когда он со спокойной грустью и улыбкой пренебрежения к гигантскому кубку с пьянящим вином, поднес сосуд к губам, воцарилась тишина. Все следили за молодым матросом, желая убедиться, способен ли тот одолеть меру, которую самые отъявленные из выпивох сочли бы сумасбродной.

Но юноша спокойно и медленно пил, не отнимая губ от серебра, до тех пор, пока в сосуде не осталось и глотка игристого вина. Тогда он перевернул его над тарелкой, и ни капли ароматного напитка не упало на фарфор. Затем Рене поставил кубок перед мастером по оружию и сел.

— Ваша очередь, сударь!

— Ну! Признаться, отлично исполнено, — отметил Кернош. — Ваша очередь, мэтр Бра-д'Асьер[13].

Тот не чувствовал в себе сил соревноваться и хотел извиниться, но Кернош поднялся и объявил, что если тот не опустошит кубок по доброй воле, придется уступить силе. Бретонец легко скинул большим пальцем железную проволоку с бутылки шампанского и опрокинул содержимое в кубок. Мэтр Бра-д'Асьер просил разрешения пить бутылки по очереди, и с этим согласились. Но, едва выпив первую, он свалился назад и просил прощения, сказав, что не осилит больше и стакана, а через пять минут соскользнул со стула и захрапел.

— Позвольте освободить вас от нашего Сен-Жоржа[14], — вызвался Кернош, — и когда я вернусь, то спою вам короткую песенку, чтобы согреть нам души после этого несчастного случая.

В то время каждый обед, даже в больших городах, обязательно завершался исполнением гимнов в честь хозяев дома и страны, которой они служили. Предложение Керноша встретили бурным оживлением, и во время его короткого отсутствия то и дело слышались крики: «Кернош, песню! Песню!», усилившиеся по возвращении бретонца.

Кернош был не из тех, кого нужно упрашивать. Сделав знак, что сейчас начнет, он запел, со всеми руладами и всевозможными гримасами, которые имел в репертуаре, следующую песню:

ЧЕРНЫЙ БРИГ Если звезды в небесах, К черту страх! Юрок, Даром невелик Черный бриг. Волны, Пенясь, бьют в борта — Красота! Ну, а дыры в парусах — Дело швах!

— Все вместе! — воззвал Кернош.

И все гости, кроме господина Бра-д'Асьера, который лишь всхрапывал время от времени, подхватили хором:

Волны, Пенясь, бьют в борта — Красота! Ну, а дыры в парусах — Дело швах![15]

Эта песня, настоящая поэзия полубака, имела огромный успех. Некоторые куплеты повторили на бис, и аплодисменты все не стихали. Но едва ли не больший восторг, чем куплеты боцмана, вызывало спокойствие, которое сохранял Рене после того, как опустошил кубок, тем самым посрамив мастера оружия. Его лицо не покраснело и не побледнело, речь не изменилась, словно он выпил стакан воды.

Все повернулись к Сюркуфу — песнь воздавала должное его гостеприимству, значит, была его очередь отвечать.

— Ну что ж, отлично! — улыбнулся он, поднимаясь. — Я спою вам песню матроса, который дает урок юнгам.

Возобновившиеся было разговоры оборвали крики: «Тихо же все!» Тишина наступила.

Сюркуф помедлил, сосредоточился и начал так:

— Юнга, на три счета сделай на пари Вон на том швартовом парочку узлов! — Нет проблем, хозяин, черт меня дери, Думаешь, не знаю, как вязать швартов?! Что ж, гляди! Считаю: раз, и два, и три! Принимай работу — я готов!

Сюркуф исполнил все следующие куплеты, и его успех был никак не меньшим, чем у Керноша. Но любопытство, которое сквозило во взглядах прекрасной хозяйки дома, было направлено на Рене: естественным было его спокойствие или же он сохранял его усилием воли?

Не вытерпев, она обратилась к гостю:

— А вы, господин Рене, споете ли нам песню вашего края?

— Увы, сударыня, — отвечал молодой человек, — у меня нет отечества. Я родился во Франции, и это все, что сохранили мои воспоминания. Но если поискать в памяти, там найдется одна-единственная уцелевшая песня. Все проказы моего детства, все цветы молодости унесены тремя годами зимы и печали. Я постараюсь припомнить, и если найду несколько подснежников, преподнесу их вам. Извините меня, сударыня: после гостей, воспевающих родной край, стыдно не знать подходящей песни, надеюсь, после рейда все изменится. Пока я припомнил только одну.

И голосом юным и чистым он пропел несколько строк:

Если б солнцем сумел бы стать я, Заключил бы тебя в объятья Золотистых своих лучей. Но бледнею пред дивной статью И сияньем твоих очей. Если б ясным я стал зерцалом. Что в алькове б твоем блистало Отраженьем любви живой, Ты, глядясь бы в меня, узнала Упоительный образ свой.

Четыре следующих куплета имели такой же успех, как и первые.

— Сударь, — молвил Сюркуф, — когда поет соловей, остальные птицы умолкают. Поедемте в гостиную, нас ждет кофе.

Рене поднялся, предложил руку г-же Сюркуф и прошел с ней в гостиную. Там он поклонился ей, подвел к Сюркуфу, возле которого оставил ее, и рука об руку с ним направился к окну. Рене вел капитана со всем приличием, как положено вассалу в отношении сюзерена.

— Я считаю, что пришло время, мой дорогой Рене, — сказал ему Сюркуф, — отставить шутки в сторону. Скажите мне, что вам от меня надобно и для чего вы искали встречи со мной. Вы слишком любезный товарищ, чтобы я не поспешил, по мере возможности, удовлетворить вашу просьбу.

— Я никогда не желал иного, кроме как поступить простым матросом в вашу команду, капитан.

— Но чем вызван такой каприз? Вы напрасно скрываете, что родились в дворянской семье; ваше воспитание таково, что вы можете претендовать на самые высокие должности в стране. Пусть вам безразлично, в каком обществе вы находитесь, но чего вы добиваетесь?

— Господин Сюркуф, человек моего склада, для которого гордость — пустая мечта, находит любое общество для себя достойным. Что до моих обязанностей — они будут утомительными, я знаю. Но и вы также знаете, что я силен, вы видели, что я ловок; я не пью ничего, кроме воды, и в то же время, если обстоятельства вынуждают меня выпить вино в количестве, которое заставило бы другого потерять голову, — вы знаете, вино на меня не действует. Что же до опасности, то полагаю, могу сказать то же, что говорил о вине: я очень долго жил, ежедневно ожидая смерти, чтобы не быть с ней накоротке. Имея возможность выбрать оружие, которое мне подходит, и учителя, которому подхожу я, я хочу стать матросом, и, поскольку вы — один из самых смелых и верных офицеров, я выбрал вас своим капитаном.

— Я должен вас предупредить, сударь, — отвечал Сюркуф, — матрос, даже обыкновенный, которого мы нанимаем, исполняет обязанности до тех пор, пока не кончится контракт.

— Я хочу разделить службу и участь товарищей. Я ничем не отличаюсь от простого матроса, и единственное, что меня пугает, вы легко поймете меня, — не придется ли делить гамак с кем-то еще.

— В этой просьбе сложно отказать. Но я могу устроить вас лучше: хотите стать моим секретарем? У вас будет не только гамак, но и каюта.

— Я согласен, если это место даст возможность служить матросом и участвовать в битвах, случись они.

— Я не отпущу вас в матросы, — рассмеялся Сюркуф, — но я не настолько глуп, чтобы отказаться от вашей поддержки в бою.

— Могу я попросить вас о другой милости? Я хотел бы биться собственным оружием, то есть тем, к которому привык.

— Перед боем оружие выносят на палубу, каждый выбирает то, что предпочитает; вы будете брать ваше в своей каюте. Это очень скромная просьба.

— Последнее: если мы будем у берегов Короманделя или Бенгалии, не позволите ли вы — на мой риск, конечно же, — одну из тех охот на тигра или пантеру, о которых я столько наслышан, но ни разу не имел возможности принять участие ни в одной из них. И если вы захотите устроить одну из экспедиций и решите не подвергать опасности жизнь офицера, то замените его мной: никто не ждет меня и я не жалею ни о ком.

— Но в дележе добычи я буду считать вас среди офицеров. Доля делится следующим образом: треть — мне, треть — офицерам и треть — солдатам.

— И мне будет позволено распоряжаться долей, как я пожелаю?

— Это справедливо, — ответил Сюркуф.

— Позвольте задать вопрос, капитан. Есть ли у вас оружие, которому вы всецело доверяете?

— Есть карабин, ружье на два выстрела, которое я окрестил Громобой, и мои бутылочные душегубы, которые вы испытали.

— О чем вы?

— О пистолетах. В море, для тренировок, я привязываю на лиселя бутылки, и все матросы должны пройти испытание. Если кто, несмотря на качку, разбивает бутыль, получает экю за ружейный выстрел и пять франков за выстрел из пистолета.

— Хотел бы я принять участие в забаве с правом распоряжаться выигрышем.

— Извольте. И, несмотря на ваши скромные устремления, я вам дам совет, мой дорогой Рене, серьезнейшим образом изучить дело, которое вы избрали. Пусть оно станет вашим назначением свыше, изучите его со всем прилежанием и страстью, на которую способны. Я хочу, даже если вы воспротивитесь, сделать кое-что для вас. А сейчас поразмыслим — все ли условия вы назвали? Осталось ли что-то, о чем вы хотите меня попросить? Могу я что-то еще для вас сделать?

— Нет, мой капитан, благодарю вас.

— Кернош, поскольку вы стали друзьями, вы будете натаскивать Рене в практической части, я же возьму на себя, если возникнет необходимость, более высокие материи. А вот и госпожа Сюркуф — ищет вас с чашечкой кофе и бокалом ликера.

Рене приблизился к г-же Сюркуф.

— Извините меня, сударыня, — склонился он к ее руке, — но я не пью ни кофе, ни ликеров. Вы же знаете.

— Это как с шампанским, — добавил Кернош грубоватую любезность к изящным оправданиям молодого моряка. — Чем меньше пьешь, тем хуже себя чувствуешь.

— Я недоволен тем, что госпожа Сюркуф стала свидетельницей непристойной победы над мэтром Бра-д'Асьером. Эта моя победа испортила один из очаровательнейших ужинов, на которых мне доводилось бывать.

— И так как вы были десертом, — вмешался кто-то, — то, я надеюсь, не будете больше считать, что ужин испорчен.

— Подумать только! — обернулся Рене. — Это же мэтр Бра-д'Асьер очнулся от беспамятства. Примите мои комплименты, сударь, я полагал, что вы пребудете в нем до завтрашнего утра.

— Ради меча святого Георгия, мой капитан! Не допустите же вы, чтобы прямо на ваших глазах беспричинно оскорбляли вашего офицера! К оружию!

И, вернувшись в оружейную залу, где недавно вкушая сон, учитель фехтования тотчас же явился обратно с боевой шпагой в каждой руке.

Г-жа Сюркуф вскрикнула, а мужчины преградили путь мэтру Бра-д'Асьеру.

— Сударь, — произнес капитан, — я приказываю вам сейчас же отправиться к себе и оставаться под арестом до самого отплытия.

— Простите, господин капитан, — вмешался Рене, — но мы сейчас не на корабле, мы у вас дома, и все — ваши гости. Пригласив нас, вы признали нас равными себе. Если вы выставите господина учителя за дверь, вы должны будете выставить и меня и заставите этим убить его под первым же уличным фонарем, у которого мы непременно встретимся. Напротив, если вы позволите закончить шуткой то, что и началось как комедия, мы преподнесем нашей милой хозяйке забавную пародию на смертельную дуэль, в которой никто не будет убит.

— Но… — пытался возразить Сюркуф.

— Позвольте мне сделать это, мой капитан, я даю вам слово чести, что ни капли крови не будет пролито.

— Хорошо, раз это — ваше желание, сударь, поступайте, как вам угодно.

Едва разрешение было получено, гости разошлись по обе стороны гостиной, освобождая середину.

Мэтр Бра-д'Асьер, для которого этикет дуэли был священен, начал с того, что сбросил сюртук и жилет, и предложил Рене эфесы обеих шпаг.

И тут все увидели, что, поспешив вооружиться, мэтр Бра-д'Асьер, полагая, что берет две боевые шпаги, ошибся и взял к одной шпаге рапиру.

Рене, который только сейчас заметил ошибку, быстро забрал рапиру. Увидев в руках юноши закрытый клинок, все засмеялись.

Мэтр Бра-д'Асьер огляделся, желая узнать причину веселья, и наконец обнаружил; что Рене держит рапиру, в то время как у него — шпага.

— Я полагаю, — заметил Рене, — что вы еще не до конца проснулись, но, в конце концов, вы угадали мое желание. К бою, прошу вас, и не давайте мне пощады.

И встал в позицию.

— Но позвольте! — закричали наблюдатели. — Нельзя же защищаться рапирой против шпаги — силы слишком неравны!

— Если бы у меня в руках сейчас была шпага, мне, чтобы не выглядеть фанфароном, пришлось бы убить его. Что меня ни в коем случае не устраивает. Ну же, господин Бра-д'Асьер, вы видите, что я вас жду: бьемся до первой крови, если хотите. И, чтобы меня не обвинили в жульничестве, я, с разрешения нашей хозяйки, поступлю, как и вы.

И Рене скинул куртку моряка и жилет на кресло, оставшись в одной рубашке самого тонкого батиста, сияющая белизна которой так контрастировала с небеленым холстом рубашки Бра-д'Асьера.

Затем он удивительно быстро стал в позицию — острие рапиры опущено, и позиция такая изящная, что зрители не смогли удержаться от аплодисментов, хотя в обычном случае не стали бы этого делать.

Эти аплодисменты раздразнили мэтра оружия, который сейчас же бросился на противника.

Итак, тот же самый спектакль, который был дан при свете солнца оказался повторен вечером в мерцании свечей. Весь репертуар фехтования, все удары, финты и ответные атаки были призваны на помощь мэтром Бра-д'Асьером, — и каждый удар был отражен со спокойствием, хладнокровием и легкостью, приводящей в отчаяние. Наконец последний финт мэтра оказался настолько ловким, что кончик шпаги, не коснувшись кожи, вспорол рубашку и проделал широкую прореху, которая частично обнажила грудь юноши.

Рене рассмеялся.

— Подберите шпагу, сударь, — сказал он противнику.

Потому что в это же мгновение клинок его рапиры быстро и с силой зацепил оружие мэтра Бра-д'Асьера и оно отлетело на десяток шагов назад.

Пока мэтр оружия подбирал шпагу, как ему и было предложено, Рене окунул в чернильницу кончик рапиры.

— Теперь, — заявил молодой человек мастеру фехтования, — я нанесу вам три удара. Эти три удара образуют треугольник на вашей груди. В настоящей дуэли любой из трех ударов был бы смертелен. Когда мы станем добрыми друзьями, что, я надеюсь, не замедлит случиться, я покажу вам, как их парировать.

И, следуя своим словам, юноша провел три молниеносных выпада. После третьего Рене отскочил назад — шарик его рапиры оставил три черных отметины справа на груди мэтра-оружейника, и эти три точки образовали треугольник настолько ровный, словно он был размечен циркулем.

Затем Рене положил рапиру на стул, собрал одежду, взял шапку, подошел пожать руку противнику, который отказался ее подать. Обменявшись рукопожатием с Сюркуфом, Рене поцеловал руку его жене, испросив прощения за двойное нарушение правил гостеприимства: первый раз — выпитые одним кубком три бутылки шампанского, и второй — участие в дуэли; и, попрощавшись с остальными дружеским взглядом и изящным жестом, вышел.

Едва лишь дверь за ним затворилась, а мэтр Бра-д'Асьер отправился переодеваться в оружейную комнату, как все принялись расточать хвалу новому приближенному капитана «Призрака».

— Однако же что, в конце концов, могло заставить подобного аристократа наняться на корабль простым матросом?! — воскликнул Сюркуф.

— Я знаю, — шепнула г-жа Сюркуф мужу.

— Ты?

— Муки любви.

— Как ты догадалась?

— Когда порвалась его рубашка, блеснула золотая цепочка, которая удерживает медальон с алмазным вензелем.

— Да, похоже, ты угадала верно, — ответил Сюркуф, — насчет любви. Но что заставило человека столь изысканного наняться простым матросом?

— Это мне неизвестно, — сказала она.

— В этом-то и загадка.

В понедельник Рене разбудили Сюркуф и мэтр Бра-д'Асьер.

Ночью Сюркуф хорошенько побеседовал с мастером фехтования, и тот пришел принести Рене извинения.

LIV ОТПЛЫТИЕ

Через восемь дней после событий, о которых мы вам рассказывали, то есть к концу июля, стены Сен-Мало, выходящие на залив и гавань, как и скалы Сен-Сервана, ныне уступившего место шоссе, были усеяны зрителями, жадными до спектакля, что почти каждый день происходит в портах и никогда не наскучивает. Все корабли были разукрашены, дома убраны флагами, а из глубины внутреннего порта выдвигался белый бриг в четыреста тонн водоизмещением на буксире у четырех барок, на каждой из которых было по двенадцать человек. Все они пели, перекрывая шум толпы, корсарскую песню, чтобы веселее двигались весла:

В бой, корсар, и — вот те крест — Бог не выдаст, черт не съест! Слава Франции! Отдать швартовы! Мы вернемся, Сен-Мало, Со щитом судьбе назло! Мы вернемся, Сен-Мало, Со щитом судьбе назло! Ведь недаром мы народ бедовый! Чем знатней корабль, ей-ей, Тем он издали видней. Чем знатней корабль, ей-ей, Тем он издали видней. На воду спускаем шлюпку! И под ветра взвизг да всхлип Полетим проворней рыб.

В это время барки и корабли вступили в узкий канал, который отделяет Сен-Серван от Сен-Мало, и на бушприте открылся взглядам великолепно вылепленный скелет в саване, приподнимающий могильный камень.

Это был «Призрак», построенный на деньги капитана Сюркуфа, чтобы покорять моря — театр подвигов бравого капитана, вместе с которым корабль уходил сначала в Атлантический, а затем в Индийский океан.

Из толпы, что рассыпалась по скалам, облепила стены и собралась у окон, кто-то, сроднившийся душой с людьми в шлюпках, крикнул: «Да здравствует «Призрак»! Да здравствует команда!» И сейчас же гребцы отозвались, поднимая весла и вставая: «Да здравствует Сюркуф! Да здравствует Франция!»

И, пока малоинцы на берегу пересчитывали шестнадцать 12-фунтовых орудий, которые тем временем установили в бортовые люки, длинная 36-фунтовая пушка поднялась на ветлюге на нос, а следом в капитанскую каюту были подняты и высунули жерла два 24-фунтовые орудия. Матросы расселись и продолжили петь, буксируя корабль дальше, до самого фасада дома Сюркуфа:

Где победа, там барыш! Йо-хо-хо! Привет, Париж! Чертова моя ошибка! Взял меня на абордаж Грязный крючкотвор-апаш. Взял меня на абордаж Грязный крючкотвор-апаш, Ободрал меня, как липку. От навара моего Не осталось ничего. От навара моего Не осталось ничего. Был богатый — стал помятый! Флибустьеру благодать Англичашек пощипать. Флибустьеру благодать Англичашек пощипать, Но бодаться с адвокатом Пострашнее честных драк — В узел свяжет только так![16]

Они достигли порта Динан и встали прочив дома Сюркуфа. Все окна заняли жена знаменитого корсара, его сын, родственники и друзья, все в нетерпеливом волнении и уже хмуря брови. Погрузке давно следовало начаться.

Одиннадцать часов пробило, а ни одного человека из экипажа Сюркуфа не было еще на борту. Капитан послал помощника, Блика, чтобы посмотреть, чем заняты его люди, собравшиеся у госпожи Леру на улице Поперечной. Блик вернулся и шепотом сообщил, что подобно тому, как Цезаря, идущего в Испанию, задержали в Субурре кредиторы, так ростовщики, которые давали взаймы матросам, удерживали экипаж «Призрака». Деньги, выданные в аванс, уже разошлись, а кредиторы не собирались выпускать людей, пока те не заплатят. Рене, стоявший рядом с Сюркуфом, испросил у капитана разрешения пойти на место и посмотреть, нельзя ли решить дело мирно.

Тот, кто не видел положения, в котором пребывал экипаж Сюркуфа, лишился самого оригинального и забавного спектакля, который только можно представить.

Едва матросы получили аванс, женщины и кредиторы напали на них, чтобы изъять все, что только могли. Надо сказать, женщины в этот драматический момент показали себя хуже кредиторов: крики, слезы, жалобные стоны «жен на час» заглушали угрозы ростовщиков. Поэтому женщины неизменно добивались денег первыми. У этих несчастных гарпий, выставляющих себя напоказ перед всем миром, даже перед ростовщиками, всегда были самые веские причины. Их, рвущих на себе волосы, оставляли почти каждый день, и как бы они ни сопротивлялись, а недолгие «семьи» все же распадались.

Но едва заплатили последней женщине, стервятники напали на жертв с новой яростью. И если одни матросы платили заявленную сумму, не пересчитывая, и переплачивали в результате вдвойне, другие, то ругаясь, тс умоляя, боролись за каждую монету. Но бывало, что кредиторы забывали благоразумие, не удовлетворялись частью предъявленной суммы, частью долга, составлявшей для них неплохой барыш, а должники подсчитывали подлинную сумму и приходили в ярость. Тогда требовалось вооруженное вмешательство, ибо разъяренный матрос и непреклонный ростовщик вступали друг с другом в спор, достойный баталий богов Гомера.

И как раз в такой момент, посреди подлинного содома, появился Рене. Матросы поняли, что пришла подмога, и принялись горланить: «Секретарь капитана!» Появление молодого человека потонуло в громовом «браво!». Кошель, который Рене держал в руках, должно быть, полный золота, был принят другой стороной за желание заплатить. Юноша взобрался на стол и сделал знак, что хочет говорить.

В тот же миг воцарилась тишина. Да какая! Можно было услышать, как двигаются атомы Декарта.

— Друзья! — начал Рене. — Капитан не хочет, чтобы в первый раз, когда он снаряжает корабль в родном городе, возникли перебранки между командой и согражданами из-за нескольких неоплаченных долгов.

Заметив среди физиономий, обращенных к нему, Сен-Жана, того самого матроса, который, будучи приглашенным на ужин, дал о Сюркуфе все необходимые сведения, Рене позвал его:

— Иди сюда, Сен-Жан! — и затем обратился к матросам и кредиторам: — Знаете ли вы Сен-Жана?

— Да, мы его знаем! — отвечали они хором.

— Честнейший человек, не правда ли?

— Да! — взревели матросы в один голос. — Да! Да! Да!

— Да, — ответили ростовщики тише и с меньшим энтузиазмом.

— Именно ему я доверяю уладить ваши счета. Он заплатит кредиторам пять из каждых ста франков займового интереса, на какой бы срок ни одалживали деньги, так что кредиторы, которые дали заем на месяц, две недели и неделю, получат такую прибыль, будто ссудили на год.

Ростовщики зашептались.

— Э, нет. Предложение либо принимается, как есть, либо оставим это, — сказал Рене. — Вот деньги, — он поднял над головой кошель, — вот мой карман: вернувшись в него, кошель уж не покажется обратно, и вам не видать содержимого. Раз, два, три…

— Да, мы согласны! — закричали кредиторы.

— Сен-Жан, считай, и поспешим, капитан торопится.

Сен-Жан оказался искусным, проворным и ответственным счетчиком. И через четверть часа все было кончено: сумма, которую изначально запросили кредиторы, составлявшая пятьдесят две тысячи франков, оказалась урезана до двадцати. Ростовщики, улыбаясь в неухоженные усы и неопрятные бороды, признавали, что они и не мечтали о большем.

Рене выдал Сен-Жану золото, и тот отсчитал двадцать тысяч франков кредиторам, объявив, что всем должникам возвращена свобода. Двери открыли, барьеры подняли, и сияющие матросы, стремительные, как смерчи, бросились к порту Динан. Погрузку назначили на полдень, и в запасе оставалась еще четверть часа. Лицо Сюркуфа прояснялось по мере того, как он наблюдал массовое прибытие экипажа.

— Скажите, — спросил он у Рене, — я знаю, вы могли бы меряться силой с Геркулесом, стреляться из пистолетов с Жюно, фехтовать с Сен-Жоржем, пить с генералом Виссоном[17], но я не знал, что вы владеете еще и дипломатией, достойной Талейрана. Какого дьявола вы там предприняли?

— Всего лишь заплатил, — ответил Рене.

— Заплатили?

— Да.

— Сколько же?

— Двадцать тысяч золотом — они просили пятьдесят.

— Двадцать тысяч франков! — повторил ошеломленный Сюркуф.

— Но ведь это традиция, — улыбнулся Рене, — новичок платит отступные?

«Предположим, — сказал Сюркуф про себя, — что это внук царя Петра, который, как и дед, решил научиться ремеслу матроса».

И громко обратился к экипажу:

— Эй! Прогоревшие собаки! Может быть, вы думаете, что я пришел с открытым карманом к вашим кредиторам — так вы ошибаетесь! Аванс уплачен — и я не имею привычки платить сверху ни су, не дождетесь! Это ваш новый товарищ Рене уплатил отступные. Слегка дороговато — двадцать тысяч франков, но что вы хотите, такая прихоть. Я надеюсь, что вы все его запомните, и если он окажется в опасности, сделаете все, чтобы его вытащить. А сейчас — на погрузку!

И под окнами капитанского дома началась погрузка. Часть пристани спускалась до уровня отлива, но, так как прилив уже начался, волны покрыли первые ступени.

Под барабан, звавший с корабля, моряки спускались шестерками и переправлялись на «Призрак» на шлюпках, которые за каждый рейс отвозили по дюжине матросов. К часу сто сорок человек были переправлены, и Рене, который оказался среди первых, принял благодарности от товарищей. Затем доставили офицеров, о которых возвестили флейта с барабаном.

Наконец все очутились на местах: капитан на капитанском мостике, марсовые на мачтах, офицер связи перед ларем с сигналами. Отплытие началось. Экипаж насчитывал сто сорок пять человек, в то время как в полную команду корабля должны были войти сто восемьдесят. Разницу Сюркуф собирался добрать в первом же порту, где бросит якорь.

Один только Бра-д'Асьер не явился. Он заявил Сюркуфу, что с того момента, как Рене на борту, они больше не нуждаются в мастере по оружию.

Барки вновь натянули буксирный конец, выстрел из пушки и трехцветный флаг, поднятый на гафель грота, дали сигнал к отплытию.

Бриг не мог взять ветер там, где находился, и матросы продолжили грести, в то время как Сюркуф, превосходно знающий фарватер, указывал путь рулевому. А гребцы снова затянули песню.

Выйдя вровень с утесом Англичан, корабль встал, и раздался голос Сюркуфа, который командовал экипажу с таким расчетом, чтобы слышали и пришедшие проститься зрители на берегу:

— Отличная погода, прекрасное море, добрый ветер! Берите шире, чтоб живее выйти в море! Распустить и поднять марсели и брамсели на фалах, поднять фок! В добрый путь!

Паруса подняли, они грациозно округлились, наполняясь ветром, и корабль углубился в пролив Птит-Конше. Два часа спустя «Призрак» превратился в крохотную белую точку, которая все уменьшалась, пока не исчезла без следа.

LV ТЕНЕРИФ

В нескольких милях от берегов Марокко, напротив Атласских гор, между островами Зеленого Мыса, распростерлась королева Канарских островов, пик которой теряется на высоте семи тысяч ста метров среди облаков, почти никогда не покидавших его вершины.

Воздух здесь настолько прозрачен, что вершину узнают с расстояния в тридцать лье, а с холмов острова можно увидеть корабль за двенадцать лье, хотя в других местах его видно всего лишь за семь.

Именно отсюда, со склонов гигантского вулкана, из сердца островов, которые древние называли островами Удачи, открывается взгляд на Гибралтарский пролив, на дорогу из Испании в обе Америки, из Индии в Европу и из Европы в Индию. Именно здесь бросил якорь Сюркуф, чтобы пополнить запасы продовольствия и воды, а также запастись сотней бутылок замечательного мадерского вина, что еще встречалось в то время. Сегодня же возлюбленное дитя солнца сгинуло без следа, уступив место пойлу, которое называют вином Марсалы.

Погода стояла великолепная, и, благодаря постоянному ветру Гасконского залива, они славно прошли от Сен-Мало до Тенерифа, если, конечно, можно назвать славным для корсара переход, на котором не встретилось ни одного судна для доброй охоты. Если не считать английского фрегата, спасаясь от которого «Призрак» развил свою лучшую скорость. А корабль Сюркуфа мог делать до двенадцати узлов в час. Прекрасная погода позволила капитану затеять обычные упражнения в ловкости, и добрая часть подвешенных бутылок была разбита им, а также Рене, редко допускавшим промашку.

Матросы, никогда не достигавшие той же меткости, что их предводитель, открыто аплодировали молодому человеку. Офицеры же без неприязни и зависти любовались прекрасным оружием, с которым или, скорее, благодаря которому Рене чудодействовал.

Это было гладкоствольное ружье для охоты пулей на мелких животных и даже на тех, которых пулей так просто не взять, и нарезной карабин того же калибра для крупных животных или людей, в тех странах, где человек низведен до уровня дичи. В двух ящиках поменьше хранилось по паре пистолетов, в одном — обычная дуэльная пара, и во втором — боевые пистолеты о двух стволах друг над другом. Кроме того, у Рене был сделанный специально под его руку абордажный топор без всяких прикрас, превосходной вороненой стали, такой отменной закалки, что с одного удара, словно тростинку, перерубал железный прут толщиной в мизинец. Но оружием, которое Рене предпочитал, о котором заботился с подлинным вниманием и носил на шее на серебряной цепочке, был чуть изогнутый по-турецки кинжал, настолько острый, что мог, подобно легендарным арабским саблям из Дамаска, разрезать на лету шелковый платок.

Сюркуф был счастлив присутствием Рене на борту, а еще больше тем, что сделал его своим секретарем, так как это позволяло им беседовать сколько угодно. Капитан, характера сумрачного и деспотичного, был малообщителен и, чтобы крепко держать в руках весь этот разноплеменный сброд, много заботился о времяпрепровождении и развлечении команды. На борту «Призрака» было два зала для упражнений с оружием, один на юте, для офицеров, второй на полубаке — для матросов, которые имели склонность к фехтованию. Капитан также заставлял команду упражняться в стрельбе — но только тир для старших офицеров находился на правом борту, а для младших офицеров и матросов — по левому.

Лишь его помощник, г-н Блик, мог безо всяких предлогов или докладов входить в капитанскую каюту. Всем остальным офицерам, даже лейтенантам, требовалась на то веская причина. На Рене этот порядок не распространялся, но, опасаясь потерять расположение товарищей, он редко пользовался этой привилегией и, вместо того, чтобы идти к Сюркуфу, оставлял ему возможность прийти самому.

Каюта капитана была обставлена с чисто военным изяществом: две 24-фунтовые пушки, которые прятались внутри, когда врага не было видно, были медными, но казались отлитыми из золота, так ярко начищал их негр Бамбу, которому нравилось любоваться своим отражением в них. Каюта была обита индийским кашемиром, оружие со всех частей света украшало стены. Простой гамак из грубого холста подвешивался в промежутке между пушками и служил постелью. Одежду Сюркуф бросал на большой диван, который, как и гамак, помещался между двух пушек и время от времени заменял ему постель. Перед сражением всю мебель, которая могла попасть под откат орудий, убирали, и каюта целиком освобождалась для артиллеристов.

Прохаживаясь по палубе, Сюркуф ни с кем не говорил, за исключением вахтенного, и все спешили посторониться и убраться с его пути. Поэтому капитан, чтобы не доставлять неудобств команде, во время прогулок держался верхней палубы.

У него было обыкновение, если он находился в каюте, вызывать слугу, негра Бамбу, ударами тамтама, разносившимися по всему кораблю, и по звучанию и силе их всякий угадывал настроение и расположение духа капитана.

На Тенерифе, в этом земном раю, где восемь дней обитали его люди, к радостям охоты и рыбной ловли Сюркуф добавил новое развлечение: танцы.

Каждый вечер, в час, когда от деревьев исходил благоуханный аромат, а с моря дул свежий бриз, под прекрасным небом, усыпанным неизвестными в Европе созвездиями, на лужайку, покрытую травой, ровную, точно скатерть, спускались из деревень Часна, Вилафлер и Арико пригожие крестьянки в красочных нарядах. В первый день было сложно найти музыку, достойную прославленных танцоров и прелестных танцовщиц, но Рене предложил:

— Дайте мне гитару или скрипку, и я думаю, что припомню старое походное ремесло.

Чтобы достать в испанском селеньи гитару, надо лишь протянуть руку. На следующий день Рене выбирал из десяти скрипок и стольких же гитар. Молодой человек взял одну, не глядя, и с первого же аккорда стала видна рука мастера. На следующий день к оркестру присоединились флейта и барабан, которые обычно каждый вечер играли отбой, а теперь, под управлением Рене, поддерживали долгие ноты и рулады испанского инструмента.

Однажды случилось так, что Рене забыл о танце и танцорах и, углубившись в воспоминания, впал в минорные импровизации. Тогда танец остановился, упала тишина и, затаив дыхание, жестами призывая друг друга к молчанию, все собрались вокруг молодого человека. Мелодия длилась еще какое-то время, а когда она утихла, Сюркуф заметил совсем тихо:

— Моя супруга была права, здесь не обошлось без любовного разочарования.

Однажды утром Рене разбудила боевая тревога. На траверсе островов Зеленого Мыса на расстоянии двух или трех лье в море заметили корабль, судя по очертанию парусов — английского производства. На крик: «Парус!» Сюркуф выпрыгнул на палубу и отдал команду к отплытию. Спустя десять минут, под облаком парусов, которое росло с каждым мгновением, и с призывом к боевой тревоге корабль вышел в море и взял курс на англичан. Через пять минут Рене, в свою очередь, появился с карабином в руке и двухзарядными пистолетами за поясом.

— Итак, — сказал Сюркуф, — настало время повеселиться.

— Наконец-то!

— Хотите участвовать?

— Да, только укажите мне место, где я никому не буду мешать.

— Хорошо! Держитесь возле меня и поставим по матросу, чтоб перезаряжал нам ружья. Бамбу! — заорал Сюркуф.

Негр тотчас вырос подле него.

— Поди, отыщи Громобой.

Громобоем прозвали одно из ружий Сюркуфа, второе же носило имя Проказник.

— И принеси ружье и для Рене, — добавил капитан.

— Не стоит, — возразил Рене, — у меня четыре смерти за поясом и еще одна в руках, полагаю, их достаточно для любителя.

— Что поделывают англичане, Блик? — крикнул, зарядив ружье, капитан помощнику, который с верхней палубы кормы следил в бинокль за перемещениями англичан.

— Сменили галс и пытаются уйти от нас, капитан, — отвечал юный офицер.

— Выигрываем ли мы?

— Если и выигрываем, то так мало, что я не могу быть уверен.

— Эй, там! — крикнул Сюркуф. — Ставьте все паруса, чтоб они не возомнили, будто «Призрак» — лишь кусок тряпки величиной с ладонь, который несет по ветру.

«Призрак», изящно наклонясь, расширил дугу пены, которую оставлял за собой, показывая, подобно лошади на скачках, что наездник пришпорил его. Англичанин, в свой черед, развернул все паруса, но тщетно — корсар брал верх.

Сюркуф выстрелил из пушки, приглашая корабль представиться, и сам поднял трехцветный французский флаг. Английский флаг сейчас же взвился в воздух. Когда оба корабля сблизились на расстояние пушечного выстрела, англичанин открыл огонь из кормовых орудий в надежде срубить мачты корсару или нанести какой-либо урон, который бы замедлил его ход. Но залп не повредил корабля и ранил всего двух человек. Следующий залп сопровождался зловещим странным свистом, удивившим Рене, еще мало знавшего об орудиях разрушения.

— Что за дьявол пронесся у нас над головок? — спросил он.

— Мой молодой друг, — ответили ему с тем же спокойствием, с каким был задан вопрос, — это были два сцепленных ядра. Знаком ли вам роман господина де Лакло?

— Какой именно?

— «Опасные связи».

— Нет.

— Это он изобрел полые ядра, которыми сносят головы. Вам неприятно это выражение?

— Ничуть, когда я танцую, предпочитаю знать название инструментов, которые играют музыку.

Они поднялись на капитанский мостик и увидели, что подошли к убегающему кораблю на расстояние выстрела.

— Готовы ли 36-фунтовые? — спросил капитан.

— Да, капитан, — отвечали канониры.

— Чем заряжены пушки?

— Тремя мерами картечи.

— Приготовиться к залпу, левый борт!

И, когда уже можно было разглядеть швы в корпусе врага, Сюркуф скомандовал:

— Огонь!

Канониры выполнили приказ и усеяли палубу англичанина телами и обломками.

Затем их поддержала батарея правого борта, призванная сбавить ход англичанину.

— Подпустить ближе! — раздалась команда.

И, так как они подошли уже на ружейный выстрел, капитан выстрелил подряд из обоих стволов Громобоя, и двое свалились с марсовой площадки грот-мачты на палубу.

Сюркуф отбросил ружье, протянув руку к Рене:

— Твое оружие, быстрее, быстрее!

Рене без возражений передал ружье.

Сюркуф тут же вскинул его на плечо и выстрелил.

Он заметил, что в каюте английского капитана, к которой они быстро приближались, английский канонир приготовился поднести огонь к запалу длинной 12-фунтовой пушки, нацеленной прямо на него и его офицеров, что стояли вокруг него. Но англичанин встретил смерть раньше, чем успел поджечь фитиль.

Этим выстрелом Сюркуф спас жизнь себе и доброй части офицеров «Призрака». Рене, вытащив пистолет, уложил одним выстрелом канонира, который поднял фитиль и собирался довести до конца дело, начатое покойником. Затем тремя следующими выстрелами одного за другим снял с вант грот- и фок-мачты еще троих. Корабли были на расстоянии всего десяти футов друг от друга, становясь борт о борт, когда Сюркуф скомандовал:

— Левый борт, пли!

Дождь гранат в тот же миг посыпался на палубу английского корабля, в то время как марсовые обменялись с двадцати шагов огнем из мушкетонов. В тот момент, когда англичане, в свою очередь, дали залп с правого борта их корабль получил ужаснейший удар корсара, который смел леера, выбил из лафетов пять или шесть орудий, срубил грот-мачту у основания и низвергнул в море марсовых, засевших на ее площадках.

Среди адского грохота послышался громогласный призыв Сюркуфа:

— На абордаж!

Клич подхватили полторы сотни глоток, и команда бросилась было исполнять приказ, когда с английского корабля раздалось:

— Спустить флаг!

Бой закончился. На корсаре убило двоих и троих ранило, англичане насчитали двенадцать мертвецов и двадцать раненых.

Сюркуф принял у себя побежденного капитана англичан. Захваченное судно называлось «Звезда Ливерпуля» и оказалось вооружено шестнадцатью 12-фунтовыми пушками. Увидев его малую ценность, Сюркуф удовлетворился выкупом.

Плата составила шестьсот фунтов стерлингов, которые Сюркуф раздал экипажу как премию, для поднятия духа. Себе он не оставил ничего, но, так как англичанин на обратной дороге мог встретить менее вооруженное судно и отомстить за поражение, отдал Блику приказ подняться на борт, сбросить в море пушки и утопить порох.

«Призрак» взял курс на мыс Доброй Надежды. Команда, гордая победой, еще полная воспоминаний о восьми днях веселья на Тенерифе, уже предвкушала, как будет пересекать экватор с отважным Рене, который, конечно же, не откажется, когда день придет, по-королевски заплатить за крещение.

Но, судя по записи в бортовом журнале «Призрака», им пришлось заняться совсем другими делами, нежели чествовать Нептуна.

LVI НА ЭКВАТОРЕ

Накануне дня, в который Сюркуф рассчитывал пересечь экватор, или, скорее, в сам этот погожий сентябрьский день, около трех часов утра, матрос на марсе крикнул:

— Парус!

Почти тотчас же из каюты показался Сюркуф.

— Куда направляется?

— Идет с норд-оста и, похоже, вслед за нами собирается на юго-восток!

Едва заслышав эти слова, Сюркуф метнулся на полуют и оттуда по вантам взлетел на малый марс грот-мачты.

По слову «парус» — магическое слово на корсаре! — та часть экипажа, что несла вахту, бросилась на реи и марсы оценить, с кем имеет дело. Похоже, корабль направлялся тем же курсом, что и «Призрак», только шел из Мексиканского залива. «Призрак» замедлил ход и развернулся, чтобы выстрелить из пушки с наветренной от англичан стороны. Сюркуф хотел выяснить, будет англичанин драться или попытается сбежать. Корабли изучали друг друга, и, поскольку расстояние между ними было велико, это дело отняло пару часов. День разгорался, краски небосвода насытились ясными тонами, когда англичанин понял, что, судя по скорости и оснастке, он имеет дело с корсаром. Англичанин с выстрелом из пушки взметнул флаг, и цвета Великобритании угрожающе поднялись между снастей неизвестного судна и укрепились на бизань-гафеле.

Ядро пронеслось над поверхностью моря, слегка коснувшись самых высоких волн, и прошло над корсаром, взметнув фонтан с другого борта.

Сюркуф пренебрежительно проводил ядро взглядом, так как не собирался вести мелочный счет каждому выстрелу.

Как только капитан решил, что к нему в руки просится торговое судно, он взревел, призывая к тишине, и ее сейчас же разорвал приказ:

— Все на полубак!

Все полторы сотни экипажа собрались у верхней площадки лестницы, где возвышался Сюркуф, — в подобных случаях она служила ему капитанским мостиком. Он готовился выступить с речью перед экипажем. Капитан не собирался обсуждать, сколь уместна атака незнакомого судна, справедливо полагая, что офицеры попытаются отсоветовать опасное начинание: он пренебрег не только двойным превосходством англичан в людях, но и замеченными на палубах военными в униформе.

— Итак, — обратился Сюркуф к команде с кратким напутствием, — несмотря на внушительность, корабль — отнюдь не военный. Ручаюсь — это собственность английской Компании. Да, нам не по силам разнести его из пушек, но мы возьмем его на абордаж — готовьтесь! В награду за опаснейший штурм, который вы предпримете, я дарю вам час на разграбление.

И все с радостными криками бросились по боевым постам и вооружились с ног до головы. Экипажу раздали абордажные сабли и оружейные топоры, длинные пистолеты и кинжалы, столь опасные в ближнем бою. Марсовые уставили площадки медными мушкетонами и гроздьями гранат, а десятники приготовили грозные абордажные крючья.

В то же время два бортовых хирурга и санитары расположились в проеме трюмного люка, чтобы переправлять туда раненых. На божий свет явился наполненный флаконами и снадобьями сундук, рядом высилась пирамида пакетов с корпией, компрессы и повязки, рулоны бинтов, за ними — жгуты, хирургический ларец и сумки с наборами инструментов, тускло блестящих гладкой сталью. Наконец прибыли переносная койка для операций и матрасы, готовые принять тех несчастных, которым не повезет; с ними был капеллан. Все это вместе производило гнетущее впечатление.

Свисток, пронзительный и долгий, был сигналом занять посты и приготовиться к бою.

Английский капитан, чванясь превосходством, подошел для атаки с наветренного борта. Одного из офицеров он отправил пригласить пассажиров, даже дам, которые еще не поднялись, взойти на полуют и посмотреть замечательный спектакль: как захватят или утопят французских корсар.

Сюркуф, приметив маневр противника, повернул на другой галс и пошел навстречу. Они шли левым галсом, а англичанин правым — и прошли так близко от него, что можно было прочитать имя «Штандарт» на борту. Англичанин дал полный залп, на который Сюркуф будто не обратил внимания. Разрушения составили пару дыр в парусах и несколько оборванных снастей, которые легко можно было починить в походных условиях. Увидев палубу англичанина, полную солдат, Сюркуф велел раздать дюжину длинных пик двенадцати матросам, которых расставил по палубе, и отдал приказ бить ими без разбора: своих — если они решат отступать, и чужих — если те пойдут в наступление. Марсовые получили подкрепление, гранат у них было вдоволь, а медные жерла мушкетонов блестели на солнце. Лучшие стрелки «Призрака» разместились на носу корабля и в шлюпках, готовясь отстреливать, словно из редутов, английских офицеров.

Тем временем полуют вражеского корабля заполнился элегантными леди и джентльменами, которые с любопытством разглядывали корсар, одни — невооруженным взглядом, другие — в бинокли и театральные лорнеты.

— Понимаете ли вы, капитан, — сказал Блик Сюркуфу, — что все это дамское общество и джентльмены, залезшие на полубак, точно на насест, смеются над нами? Они шлют нам шуточные приветствия и мило жестикулируют, что можно перевести так: «В добрый путь, господа, сейчас вы пойдете ко дну, постарайтесь не слишком скучать там».

— Фанфаронство! — ответил Сюркуф. — Не гневайтесь на очаровательных марионеток. И часа не пройдет, как вы увидите их смиренными и покорными, они будут прятать глаза под нашими взглядами. Лучше посмотрите на того неблагоразумного канонира, что летит кубарем.

И действительно, красивый юноша с непокрытой головой и развевающимися на ветру светлыми волосами появился из укрытия, чтобы зарядить пушку. Сюркуф прицелился, пуля прошла в волосах англичанина, но не задела его. Канонир презрительно махнул капитану корсара, полагая, что еще есть время, пока тот перезарядит ружье. Но Сюркуф держал двузарядный Громобой. Он выстрелил снова, и на сей раз молодой человек рухнул как подкошенный, обхватил пушку двумя руками и заскользил по жерлу, пытаясь забросить ногу и закрепиться. Но руки его неумолимо разжимались, и наконец раненый упал в море, где и исчез. Эта гибель, ни одна подробность которой не укрылась от Сюркуфа, поразила его[18].

— Всем укрыться до нового приказа! — гаркнул он в момент затишья, давая волю чувствам.

В это время английское судно вспыхнуло выстрелами во всю длину — но Сюркуфу в тот день везло: благодаря его приказу никого даже не задело.

Капитан спокойно проводил взглядом проплывающего мимо противника, он намеренно пропустил его, чтобы, обогнув с кормы, взять на абордаж с подветренной стороны по левому борту. Силясь избежать такого поворота событий, «Штандарт», словно бык, который беспрестанно кружится и подставляет вооруженный рогатый лоб, развернулся, меняя галс. «Призрак» вновь оказался с наветренной стороны и ловил ветер, чтобы в третий раз обойти соперника. По настойчивости противника англичане догадались о плане взять «Штандарт» на абордаж. Английский капитан переложил штурвал, чтобы развернуться. Но поскольку на корабле убрали грот, чтобы дать место для обстрела, корабль упустил ветер и замер, не завершив маневр. Теперь «Штандарт» неумолимо сносило к «Призраку», который высился над широкой кормой англичан, подобно крепости. Боясь проскочить мимо и чтобы замедлить скорость, Сюркуф, у которого нижние паруса были подобраны, вышел из ветра. Дрейфуя рядом со «Штандартом», он скомандовал: «Пли!» Двойной залп — ядрами и картечью — был ответом. В этот момент раздался страшный треск, реи скрестились, снасти перепутались, и два корабля сшиблись: они оказались настолько тесно прижаты друг к другу, что почти касались пушками.

Команда «Огонь!» раздалась с обеих сторон, и разверзся двойной огненный кратер. Но плавные обводы «Призрака» остались выше батареи «Штандарта», в то время как залп корсара оборвал леера и снес все, что встретилось на пути. На борту англичанина поднялась страшная паника: нападение Сюркуфа было настолько дерзким, что противники не предвидели его. По последним лавированиям французов они решили, что те избегают битвы. Они и думать не могли, что с экипажем втрое меньшим, чем у них, Сюркуф решится на абордаж.

Почти все англичане столпились на полубаке, чтобы со всем удобством насладиться поражением «Призрака» и агонией его экипажа, и каким же сильным, можно сказать, убийственным, было их удивление, когда на «Штандарт» со всех сторон посыпались гранаты. Тяжелый якорь, свисавший на фланце правого борта корсара, послужил мостом с одного корабля на другой. Ужас англичан достиг пределов, когда они увидели последствия железного урагана, пронесшегося по «Штандарту»: в лужах собственной крови валялись около двадцати человек убитыми и раненными.

— Твоя очередь, Блик! — голос Сюркуфа походил на рев. — На абордаж!

— На абордаж! — подхватила команда и в общем порыве бросилась на корабль противника.

Сюркуф отбил сигнал к атаке на двух барабанах, которые всегда держал под рукой. Взбудораженные их грохотом, корсары, с топором или саблей в руке, кинжалом в зубах, с перекошенными от ярости лицами, глазами, налитыми кровью, цепляясь за все, что попадалось под руку, карабкались на обрушенные снасти, пока марсовые «Призрака», Гвидо и Аврио, забрасывали палубу врага гранатами. Едва они хотели прерваться, как капитан приказал:

— Давай дальше, Аврио! Еще, Гвидо, да побольше гранат!

— Будет сделано, капитан! — ответил марсовый Гвидо с высоты смотровой площадки фок-мачты. — Остальных-то двоих убили.

— Тогда вместо гранат сбросьте на англичан оба трупа, пусть покойникам выпадет честь первыми оказаться на вражьей палубе!

Тотчас же мертвецы полетели на палубу англичанина и упали на группу офицеров.

Пустота образовалась вокруг тел.

— Вперед, друзья! — призвал Блик, пользуясь тем, что англичане расступились.

Вся группа атакующих бросилась на перемычку меж двух кораблей; в первой тройке были негр Бамбу, который побился об заклад на свою долю, что первым ступит на палубу англичанина, и Рене с Бликом. Бамбу, вооруженный пикой, которой владел в совершенстве, сделал несколько выпадов и каждым ударом свалил по англичанину. Топор Рене ударил несколько раз, и те, кого он коснулся, также рухнули.

Вдруг молодой человек замер как вкопанный. В изумлении, побледнев от ужаса, Рене смотрел на пассажира, раненного в грудь. Дочери несчастного находились рядом, посреди ужасающей резни, не думая о том, какой опасности подвергаются. Одна поддерживала его голову, вторая целовала руки. Пока эта группа не исчезла в люке, Рене не мог отвести взгляда от побледневшего лица раненого, которое трепетало в последних судорогах агонии.

Они исчезли, а Рене все смотрел. Блику пришлось оттолкнуть его в сторону и застрелить солдата, который опускал топор на голову юноши. Только тогда молодой человек вышел из странного оцепенения и бросился на англичан.

Сюркуф с фальшборта «Штандарта» окинул взглядом палубу противника: она была вся покрыта людьми в красном. Хотя их количество изрядно уменьшилось, все же численное преимущество было на стороне англичан. Его люди были лучшими в бою: Кернош молотил прибойником, словно дубиной, во все стороны; каждый удар, который наносил бретонский геркулес, обрывал человеческую жизнь. Но, несмотря на чудесные подвиги, корсары пока не продвинулись от подножья грот-мачты.

Сюркуф, как мы сказали, полюбовавшись на кровавую битву, вытащил из бортовых люков два 16-фунтовых орудия, зарядил их картечью и, прежде чем англичане заметили его, навел орудия на корму.

— Разойдись, ребята! — заорал он во все горло.

Корсары, разгадав намерение своего капитана поспешили убраться к бортам, оставив свободным пространство для железного смерча.

Как только они залегли, грянул мощный залп, и оба орудия извергли картечь, устилая мертвыми корму и полуют «Штандарта».

Этот ураган мог бы лишить англичан мужества, но капитан «Штандарта» разразился проклятиями, и из первого люка поднялось на палубу полсотни человек резерва. К несчастью для «Штандарта» Аврио и Гвидо, аккурат в эту минуту, приняли две полные корзины гранат и, не считая, метали их на палубу. Одна из гранат разорвалась у подножья капитанского мостика, и английский капитан повалился лицом вниз.

— Командир убит! — вскричал Сюркуф. — Командир убит, крикните им на английском, кто может!

Рене, в два прыжка вырвавшись вперед, поднял топор весь в крови и закричал:

— The captain of the «Standard» is dead, lower the flag![19]

Распоряжение было отдано на таком превосходном английском, что сигнальному офицеру показалось, будто его отдал помощник капитана «Штандарта», и он выполнил приказ.

Тем не менее битва была готова возобновиться. Помощник капитана «Штандарта», узнав, что командир пал, поднялся на палубу принять командование и призвал сражаться тех англичан, что уцелели. Несмотря на страшную бойню, на борту «Штандарта», который вез пассажиров в Калькутту, находилось еще достаточно воинов, способных держать оружие, — не меньше, чем победителей. К счастью, на палубе все еще заправляли корсары, которые сбросили нового капитана и тех немногих, что откликнулись на его призыв, на нижнюю палубу и задраили за ними люки. Ожесточенный поражением и желая сражаться до конца, капитан направил две 18-фунтовые пушки с открытой батареи, чтобы вышибить дно верхней палубы и похоронить Сюркуфа и его команду под обломками.

Заслышав шум передвигаемых пушек, Сюркуф разгадал маневр, вновь открыл люк и ворвался со своими на батарею.

Там капитан «Призрака» едва не встретил свою смерть, пытаясь спасти жизнь одному гардемарину, который храбро защищался, но с каждым мгновением терял кровь из множества ран.

Сюркуф подбежал к юноше, чтобы закрыть его собой, но тот, не поняв намерения прославленного бретонца, бросился на него и пытался перерезать горло кинжалом. Негр Бамбу, подоспев, увидел, что жизнь хозяина в опасности, и пригвоздил ударом пики несчастного гардемарина, тут же испустившего дух. Сюркуф был бы убит тем же ударом, если бы острие пики не уперлось в пуговицу униформы[20]. На этот раз люди с батареи сдались, как и люди с палубы.

— Довольно смертей! — заорал Сюркуф, — «Штандарт» — наш, да здравствует Франция! Да здравствует Нация!

Отгремело мощное ура, и резня прекратилась.

Но последовал еще один крик:

— Два часа на разграбление!

— Я обещал, — обернулся Сюркуф к Рене, — и должен держать слово. Но не будем забывать, что пассажиры должны быть избавлены от грабежа, а дамы от насилия. Я присмотрю, чтобы соблюдались интересы мужчин. Рене, от моего имени проследи за честью женщин.

— Благодарю, Сюркуф, — ответил Рене и устремился к каютам пассажиров.

По пути он встретил бортового хирурга.

— Сударь, — обратился к нему юноша на бегу, — один из пассажиров тяжело ранен, не могли бы вы указать мне его каюту?

— Его отнесли в каюту дочерей.

— Где она?

— Пройдите несколько шагов и вы услышите рыдания бедных детей.

— Есть ли надежда спасти его?

— Он умирает в эти мгновения.

Рене прислонился к стене и вздохнул, прикрыв глаза рукой.

В этот момент вихрь пьяных от вина и крови моряков прошел по палубе, вопя и распевая песни, наталкиваясь на все и сшибая всех на пути. Двери кают вышибались ударом ноги. Рене подумал о двух красивых девушках, плач которых слышал. Ему показалось, что он слышит женский крик.

Он метнулся к двери, за которой слышался приглушенный зов о помощи.

Дверь оказалась запертой изнутри.

Топор был с Рене, и он разнес ее в куски.

Это действительно была комната раненого, или, точнее, уже мертвого.

Матрос держал одну из сестер и собирался надругаться над ней.

Другая, стоя на коленях перед телом отца, поднимала руки к небу и заклинала Бога, который сделал их сиротами, не оставить в бесчестье после того, как оставил в горести. Матрос, услышав, как вышибли дверь, повернулся.

— Презренный! — воскликнул Рене. — Именем капитана, оставь эту женщину.

— Не лезь, это моя доля. Я ее взял, и она моя.

Рене стал бледнее трупа, лежащего на постели.

— Женщины не входят в добычу. Не жди, пока я дважды прикажу оставить ее в покое.

— Уймись, — процедил матрос сквозь зубы, вынимая из-за пазухи пистолет и взводя курок.

Вспыхнул порох…

Левая рука Рене распрямилась, словно пружина, сверкнула молния, и матрос рухнул замертво.

Молодой человек по рукоять вогнал ему в сердце кинжал, что носил на шее.

Пока девушек вновь не охватил ужас и чтобы не пугать их видом крови, Рене за ноги выволок матроса из каюты и оставил за дверью.

— Успокойтесь, — нежным голосом, не по-матросски ласково обратился к ним Рене, — никто сюда больше не войдет.

Девушки бросились в объятия друг к другу.

Потом та что постарше, обратилась к молодому человеку:

— Сударь, как горько, что отец больше не с нами и не может отблагодарить вас! Он сделал бы это лучше двух несчастных детей, которые все еще дрожат от страха.

— Благодарности не нужны, сударыня, я всего лишь выполнил долг чести!

— Поскольку вы объявили себя нашим защитником, сударь, я надеюсь, что для вас все обойдется благополучно.

— Увы, мадемуазель, я плохой защитник, — отвечал Рене. — Всего лишь бедный матрос, как и тот, что вас оскорбил, и мое могущество основывалось на том, что я сильнее. Однако, — прибавил он с поклоном, — если вы хотите оказаться под защитой нашего командира я дерзну обещать, что ни один волос не упадет с вашей головы.

— Вы подскажете нам, в какой час и каким образом мы должны представиться ему?

В эту минуту послышался голос Сюркуфа.

— А вот и он, — сказал Рене.

— И вы утверждаете, — говорил капитан, — что именно Рене убил этого человека?

Рене отворил остатки двери.

— Да, капитан, я.

— Что он сотворил, Рене, что вам пришлось так поступить?

— Посмотрите на состояние мадемуазель, — ответил Рене и указал на изорванные одежды младшей из сестер.

— Сударь! — воскликнула та и бросилась к ногам Сюркуфа. — Он спас нам больше нем честь!

Сюркуф протянул руку Рене, который отступил на шаг.

— Вы француженка, мадемуазель? — спросил Сюркуф.

— Да, капитан. Вот моя сестра… и… — ее голос пресекся. — … Вот наш мертвый отец.

— Но как умер ваш отец? Он сражался против нас?

— О Боже! — Чтобы наш отец сражался против французов!

— Но тогда как случилось несчастье?

— Мы сели на корабль в Портсмуте. Мы возвращались в Индию, в Рангун, в поместье отца. Командир «Штандарта» пригласил нас подняться на палубу, чтобы посмотреть бой с пиратом, которого он потопит, как он сказал. Пуля настигла моего отца, простого зрителя, и он умер.

— Простите, мадемуазель, — молвил Сюркуф, — что я мучаю вас расспросами, это не для забавы, но в надежде быть вам полезным. Если бы ваш отец был жив, я бы даже не просил разрешения войти в вашу каюту.

Девушки переглянулись. Это были те самые жалкие пираты, которых г-н Ревигстон обещал повесить, чтобы развлечь пассажиров.

Обе были в растерянности. Никогда среди светских людей они не встречали учтивости, подобной манерам этих двух пиратов.

У Сюркуфа был острый взгляд и тонкий ум, и он разгадал причину удивления прекрасных соотечественниц.

— Мадемуазель, — сказал он, — это неподходящее время для расспросов, но я хотел бы как можно скорее внушить вам уверенность в новом положении, которое принесла вам наша победа.

— Сударь, — отвечала старшая из девушек, — это мы неправы, задержавшись с ответом, и умоляем вас задавать вопросы, так как вы лучше знаете, что мы должны сообщить.

— Одно ваше слово отвлекло нас, мадемуазель, и одно слово вернуло к теме разговора. Вы сказали, что возвращаетесь в Рангун. Это в княжестве Регу, по ту сторону Ганга. Я не могу проводить вас, но обещаю, что доставлю на остров Франции, где вы найдете лучшие оказии вернуться в империю Бирмы. Если несчастье оставило вас в денежном затруднении, я надеюсь, вы окажете честь принять помощь именно от меня.

— Спасибо, сударь, у отца должны быть векселя на необходимую сумму.

— Простите нескромный вопрос, как звали вашего отца?

— Виконт де Сент-Эрмин.

— Он служил до 1792 года в королевском флоте, а после 1792-го вышел в отставку[21]?

— Да, сударь, верно. Его взгляды не совпадали со взглядами тех, кто служил Республике.

— Это младшая ветвь. Главой семьи был граф де Сент-Эрмин, которого обезглавили в 1793 году, и оба сына его тоже были убиты как приверженцы короля.

— Вы знаете историю нашей семьи так же хорошо, как мы сами, сударь. Может быть, вы скажете нам, что стало с его третьим сыном?

— Был еще и третий? — спросил Сюркуф.

— Да, и он исчез самым загадочным образом. Вечером того дня, когда должен был заключить брачное соглашение с мадемуазель Клер де Сурди; когда надо было подписывать контракт, его не смогли найти. Никогда больше его не видели и не слышали о нем ничего.

— Должен сказать, об этом мне ничего не известно.

— Нас воспитывали вместе, пока мне не исполнилось восемь лет. Потом его бросили в тюрьму вместе с моим отцом, и мальчик оставался там до 92-го. Он покинул нас, как и его семья. Мы больше никогда не виделись. Не случись Революция, кузен стал бы моряком, как мой отец.

Девушка попыталась сдержать рыдания.

— Плачьте, мадемуазель, не стесняясь, — молвил Сюркуф. — Мне несладко быть причиной вашего горя. Я доставлю «Штандарт», или, скорее, я отправлю «Штандарт» как трофей на остров Франции, там он будет продан, а вы найдете подходящую возможность вернуться в Рангун.

Сюркуф поклонился с глубоким уважением и вышел.

Рене последовал за ним. Но когда он уже стоял в дверях, ему показалось, что младшая из сестер смотрит на него, словно хочет что-то сказать.

Он остановился, протянув ей руку.

Девушка, следуя безотчетному побуждению, схватила ее, поднесла к губам и произнесла:

— Сударь, ради всего святого, попросите капитана не выбрасывать тело нашего отца в море.

— Не беспокойтесь, мадемуазель, — отозвался Рене, — но и вы окажите мне услугу.

— Какую, скажите! — воскликнули сестры в один голос.

— Ваш отец напоминает мне одного из моих воспитателей, которого я очень любил и которого больше не увижу. Позвольте обнять вашего отца.

— Охотно, сударь, — ответили девушки.

Рене подошел к мертвецу, склонил перед ним голову, с уважением поцеловал в лоб и вышел, скрывая рыдание.

Сестры пораженно следили за ним. Сын не простился бы с отцом так нежно и почтительно, как Рене с виконтом де Сент-Эрмин.

(обратно)

LVII РАБОТОРГОВЕЦ

Когда Сюркуф и Рене поднялись на палубу, следов битвы почти не осталось. Раненых спустили в лазарет, мертвых сбросили в море, кровь смыли.

Рене сообщил Сюркуфу о просьбе девушек не бросать тело отца в море, а похоронить на первом же берегу, к которому они пристанут.

Это было против всех морских правил, и в то же время в некоторых случаях допускалось. Например, г-жа Леклерк, Полина Бонапарт, доставила таким образом с Санто-Доминго тело мужа.

— Что ж, — ответил Сюркуф, — поскольку капитан «Штандарта» убит, господин Блик примет командование судном и займет его каюту. Если найдется свободная офицерская каюта, тело отца в плотно закрытом дубовом гробу оставят в прежней комнате, а в новую переберутся дочери.

Рене передал девушкам предложение, и они тотчас же пожелали поблагодарить Сюркуфа.

Старшую сестру звали Элен, младшую — Жанна. Элен было двадцать лет, Жанне — семнадцать. Они были обворожительны, но каждая по-своему.

Сравниться цветом с локонами светловолосой Элен мог бы лишь цветок, который три года вез из Японии во Францию иезуит Камели и который теперь разводят в бескрайних оранжереях под названием камелия. Волосы Элен горели золотом, а когда солнце освещало их, в них появлялся тот оттенок драгоценного металла, что придает странное очарование и осеняет лицо девушки ореолом, подобно тому, как запах обволакивает цветок. Нежные руки, круглые, узкие, белые с розовым отливом на ногтях, были подобны полупрозрачному мрамору. У Элен была талия нимфы и ножки ребенка.

Прелесть Жанны, быть может, была не столь совершенной, как красота ее сестры, но казалась более обольстительной: небольшой капризный рот, свежий, как полураскрытый розовый бутон, трепетный нос — ни греческий, ни романский, а самый что ни на есть французский, глаза, блеском и огнем подобные сапфирам, и кожа бет следа загара, цвета паросского мрамора, долго терпевшего солнце Аттики.

Девушки не пренебрегли участием, которое проявил к ним Сюркуф, и тем менее чувствами, которые обнаружил Рене у тела их отца. Слезы, выступившие на глазах юноши, когда тот целовал мертвеца в лоб, не остались незамеченными. Сестры даже сказали Сюркуфу, что хотя не в их положении о чем-то просить, но они полагают, что молодой человек заслуживает поощрения.

Сюркуф уже приказал прибрать в комнате помощника капитана на борту «Штандарта» и пригласил девушек проститься с покойным. На этой широте необходимо было наглухо закрыть мертвеца в гробу и оставить на прежнем месте, а самим девушкам — переселиться. Сюркуф поручил Рене перенести вещи сестер и оказать им все услуги, какие понадобятся.

Пока девушки оставались у себя, Рене стоял у двери каюты, не желая стеснять их в проявлениях горя.

Через час сироты вышли, все в слезах, у Жанны подкашивались ноги, и она оперлась об руку Рене, ее сестра, более крепкая, несла сундучок с украшениями и саквояж отца. Обе они оценили деликатность молодого человека, оставившего их одних, но лишь Элен смогла выразить признательность, Жанна не вымолвила ни слова, ибо слезы мешали ей говорить.

Рене проводил девушек в их новую каюту и оставил одних, собираясь лично позаботиться о последних приготовлениях для покойного.

Два часа спустя плотник принес дубовый гроб и поместил в него тело виконта де Сент-Эрмин.

Первый же удар молотка вызвал у девушек горячее желание вновь оказаться в старой каюте, чтобы в последний раз взглянуть на отца, но на пороге они столкнулись с Рене: юноша догадался о порыве дочерней любви и хотел избавить сестер от последней боли. Он взял их под руки и отвел обратно. Сестры упали на диван, обнявшись и рыдая. Молодой человек взял руку Жанны, сплетенную с рукой Элен, почтительно поцеловал обе и вышел.

И столько целомудрия было во всех его жестах, а свое знакомство они свели при столь ужасающих обстоятельствах, что ни Элен и Жанна, ни Рене даже не задумывались о том, как стремительно быстро события подвели их к взаимной близости, в которой с обеих сторон не было ничего иного, кроме того чувства, которое положено испытывать друг к другу брату и сестре…

На другой день корабли взяли курс на остров Франции. Блик получил от Сюркуфа распоряжение перейти с «Призрака» на «Штандарт», и капитан, понимая, как необходимо двум юным девушкам присутствие друга или родственной души, разрешил Рене сопровождать первого помощника.

Через день после пленения «Штандарта» «Призрак» встретил шлюп, на который немедленно открыл охоту. Шлюп пытался бежать, но первый же крик: «Сдавайтесь "Призраку"!», подкрепленный выстрелом из пушки, принудил жертву смириться.

Не спускавший глаз с судна Рене с высоты полуюта, где находился в обществе сестер, наблюдал на его палубе безобразное зрелище: двое несчастных бились в предсмертной агонии, несмотря на старания молодого негра, подносившего им каком-то пойло, приготовленное, верно, каким-нибудь чернокожим колдуном… Неподалеку пять полуголых негритянок грелись на палубе, под жгучим солнцем, которое прикончило бы европейских женщин и которым наслаждались эти африканцы. Одна из них пыталась накормить ребенка, которого держала на руках, и который напрасно мял пустую грудь.

При виде матросов «Призрака», поднявшихся на борт, четыре из пяти женщин вскочили и убежали, пятую же оставили силы, и она без сознания упала на палубу, выронив младенца. Офицер поднял его, положил рядом с матерью и пошел искать капитана судна, которое с первого взгляда по оснастке признал работорговым.

В самом деле, на дне трюма обнаружились двадцать четыре несчастных чернокожих, которые были закованы в кандалы и лежали в страшной тесноте. Отверстие люка, единственная отдушина для этих бедолаг, испускало тошнотворное зловоние.

Как только шлюпка покинула судно, судя по флагу, американское, Сюркуф двойным сигналом вызвал на борт «Призрака» Рене и Блика.

Девушки с беспокойством спросили, что означают эти маневры и зачем созывают офицеров. Рене объяснил, что капитан шлюпа, несомненно, занимался работорговлей, что было запрещено без специальной лицензии, и на борту «Призрака» собирается военный суд.

— Если его признают виновным, — спросила Жанна с дрожью в голосе, — какое наказание последует?

— Скорее всего, повесят, — сообщил Рене.

Жанна вскрикнула в ужасе.

Но поскольку шлюпка была уже у трапа, а матросы ждали, подняв весла в воздух, пока явится Блик, Рене оставалось только схватиться за трап и спуститься в шлюпку.

Когда на «Призрак» прибыли Блик и Рене, все офицеры были уже в сборе. Американского капитана привели в кают-компанию. Крепкое сложение этого высокого человека указывало на необычайную силу. Он говорил только по-английски, именно по этой причине Рене был вызван на совет. Поскольку юноша в суматохе боя, секунды не промедлив, на великолепном английском выкрикнул приказ «Капитан убит, спустить флаг!», Сюркуф рассудил, что тот знает английский, как родной.

Американский капитан передал Сюркуфу бумаги, из которых следовало, что тот занимается торговлей. Но бумаги, подтверждающей, что американец ходит на одном из восьми кораблей его страны, которым европейское морское законодательство дозволяло заниматься работорговлей, среди них не оказалось. Как только выяснилось, что документа, который мог бы его оправдать, у американца нет, ему зачитали закон, согласно которому он совершил преступление, силой и уловками отняв несчастных у страны и родных. Изобличенный в преступлении американский капитан был приговорен к смерти.

Работорговцев предавали жестокой и позорной казни. Их вешали на рее собственного корабля или корабля, который их захватил.

Приговор огласили, и американцу дали час на последние приготовления. Он с видимым равнодушием выслушал смертный приговор и был оставлен в кают-компании с караульными у каждой двери, так как опасались, что он во избежание позорной смерти бросится в море.

Осужденный попросил бумагу, перо и чернила, чтобы написать жене и детям. Его просьбу удовлетворили.

Десять или пятнадцать первых строчек арестант оставался невозмутимым, но мало-помалу подавленные чувства одолевали его, и словно туча окутала и затуманила черты его лица. Вскоре он не мог больше писать, и несколько слез упали на прощальное письмо.

Тогда работорговец спросил разрешения поговорить с Сюркуфом.

Капитан корсара поспешил прийти в сопровождении Рене, который по-прежнему служил переводчиком.

— Сударь, — произнес американец, — я начал письмо жене и детям, чтобы попрощаться с ними. Но, поскольку они не знали о моих занятиях бесчестным ремеслом, на которое я пошел из любви к ним, я подумал, что письмо, в котором я расскажу о своей смерти и ее причине, скорее приумножит горе, чем умерит его. Лучше обращусь к вам с просьбой. В секретере моей каюты вы найдете четыре или пять тысяч франков золотом. Я надеялся выручить за моих двадцать четыре пленника и шлюп сорок пять или пятьдесят тысяч франков — сумма достаточная, чтобы начать честную жизнь и забыть, как я запятнал себя. Божьего повеленья на то не было, значит, быть тому не суждено. Шлюп и пленники принадлежат вам, но пять тысяч франков, которые вы найдете в выдвижном ящике, — мои. Я вас прошу, и это последнее желание моряка, отослать их жене и детям, адрес которых вы найдете на начатом письме, со следующей запиской: «Доля капитана Хардинга, умершего на экваторе от несчастного случая». Сколь предосудительным ни было бы мое поведение, но чувствительное сердце найдет ему оправдание, ибо мне приходилось содержать многочисленное и требовательное семейство. А так даже все и к лучшему, по крайней мере мне больше не придется страдать. Мне никогда не приходилось вызывать смерть, но, поскольку она меня зовет, я принимаю ее не как кару, а как воздаяние.

— Вы готовы?

— Да.

Он поднялся, склонив голову, от чего из-под век скатились последние капли слез, написал адрес жены — «Г-же Хардинг, в Чарльстоун», затем передал письмо капитану Сюркуфу:

— Я прошу вашего слова, сударь, вы мне его дадите?

— Слово моряка, сударь, — отвечал Сюркуф, — ваше желание будет исполнено.

Капитан корсара подал сигнал, послышалась барабанная дробь. Час настал — перед лицом смерти американец собрал все мужество. Без малейшего намека на волнение он снял галстук, ослабил воротник рубашки и уверенным шагом поднялся на палубу, где все было готово для экзекуции.

Глубокая тишина воцарилась на палубе, так как приготовления к смерти священны для всех моряков, даже корсаров.

Веревку с петлей на одном конце с другого конца держали четверо, ожидающие у подножья фок-мачты. Не только экипаж «Призрака» собрался на палубе посмотреть на казнь. Два других корабля легли рядом в дрейф, и палубы, полубаки, реи были полны народа.

Капитан Хардинг сам продел голову в петлю, а затем повернулся к Сюркуфу:

— Не заставляйте ждать, сударь, ожидания продлевают мучения.

Сюркуф подошел к капитану и вынул его голову из петли.

— Вы раскаялись всерьез, — сказал он. — Этого я и добивался. Встаньте, вы искупили вину.

Американский капитан положил дрожащую руку на плечо Сюркуфа, бросил вокруг безучастный взгляд и осел, проваливаясь в беспамятство.

С ним случилось то, что случается иногда с людьми крепкой закалки. Стойкие в несчастье, они бессильны перед радостью.

LVIII КАК АМЕРИКАНСКИЙ КАПИТАН ПОЛУЧИЛ СОРОК ПЯТЬ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ ВМЕСТО ПЯТИ

Обморок американского капитана длился недолго. Сюркуф не собирался приводить смертный приговор в исполнение. Признав в этом человеке возвышенные качества, которые всегда умели оценить солдаты, капитан хотел оставить в душе работорговца сильное впечатление и, безусловно, преуспел. В его замыслах было не только сохранить американцу жизнь, но и сберечь его достояние.

Сюркуф распорядился взять курс на Рио-де-Жанейро, который лежал примерно восемьюдесятью милями к юго-западу.

В Рио-де-Жанейро обосновался один из самых знаменитых — знаменитых на всю Южную Америку — рынков рабов, и Сюркуф предполагал, что капитан Хардинг должен знать там нескольких торговцев черной костью. Капитан «Призрака» бросил якорь в бухте и поднялся на борт шлюпа.

— Сударь, — сказал он американскому капитану, — перед смертью вы просили только об услуге передать вашей вдове пять тысяч франков из секретера. Сегодня я хочу сделать для вас больше. Мы стоим в порту, где вы можете выгодно продать двадцати четырех негров, которые у вас остались, я позволяю вам их продать и сохранить деньги.

Хардинг так и вскинулся от изумления.

— Постойте, сударь, — продолжил Сюркуф, — я припас требование взамен. Одному из моих людей, моему секретарю, скорее другу, чем наемному служащему, не знаю уж чем, но приглянулся ваш шлюп.

— Вы можете отдать ему шлюп, сударь, — сказал Хардинг, — он ваш, как и все, чем я владел.

— Да, но Рене — очень гордый юноша и не намерен принимать подарки ни от меня, ни от вас. Он хочет купить шлюп. Значит, вам стоит учесть то, что вы сейчас сами сказали, и назначить разумную цену человеку, который мог бы взять даром, но предпочитает заплатить.

— Сударь, — отвечал американский капитан, — вы можете повелевать мной: оцените шлюп, и я продам его за часть указанной суммы.

— Ваш шлюп стоит около тридцати тысяч франков. Рене даст вам пятнадцать тысяч, но вы в то же время отдадите ему бумаги, подтверждающие национальность вашего корабля и право плавать под американским флагом.

— Это легко устроить, но ведь будет заметно, что собственник — француз?

— И кто заметит? — спросил Рене, который переводил для Сюркуфа разговор.

— Да, заметить сложно, — согласился Хардинг. — Чистая английская речь, по которой не распознать француза, говорящего на иностранном. Я не знаю второго такого искусника, как господин Рене, кто мог бы еще это так проделать, — договорил он, глядя Рене в глаза.

— Замечательно. Так как корабль покупается действительно для меня, — нетерпеливо вмешался Рене, — вы видите, ничто не препятствует больше осуществлению моего желания. Приготовьте акт о продаже у вашего консула, перенесите на берег деньги, которые имеются на вашем борту, и все, что вам принадлежит. Вот чек на пятнадцать тысяч франков на предъявителя к Давиду и сыновьям, в новом городе. Дайте мне расписку о получении.

— Но, — возразил Хардинг, — вы ее получите по исполнении договора…

— Нет. Мы заверяем вас, что расписку оплатят по первому вашему требованию, а мы хотим, господин Сюркуф и я, отплыть этим вечером или чуть позже, завтрашним утром. У нас просто нет времени.

— На чье имя оформлять купчую?

— Пусть будет, — улыбнулся Рене, — Филдинг из Кентукки, если вы не против.

Хардинг поднялся и спросил, к которому часу Рене освободится.

— Скажите мне, когда вы хотите увидеть меня у консула, и я там буду.

Сюркуф, посоветовавшись, подумал, что не покинет порт раньше завтрашнего дня. Они назначили рандеву на четыре часа после полудня. В пять часов «Нью-Йоркский скороход» был продан Джону Филдингу из Кентукки. В шесть капитан Хардинг получил пятнадцать тысяч франков, затем, в семь, двести матросов и английских солдат, которые предпочли остаться в Рио-де-Жанейро, были переданы в руки британского консула, под обещание обменять их на равное число пленных французов. Наконец на следующий день, в полдень, все три судна отчалили, неся национальные флаги, и взяли курс на мыс Доброй Надежды.

Как и порешил Сюркуф, едва у сестер появился попечитель, они перешли с «Призрака» на «Штандарт». Обе согласились с удовольствием: оставленные без родительской опеки, они не представляли, каким образом попасть в Рангун, где на реке Пегу стояло их поместье. Ни одна из них не знала Индии. Элен, старшая, встретила в Лондоне английского офицера из индийской армии, расквартированной в Калькутте. Перед отплытием они обручились, свадьба Элен де Сент-Эрмин и сэра Джеймса Эспли должна была состояться в Индии. Жанна с отцом собирались жить в поместье до тех пор, пока младшая сестра не выйдет замуж. Тогда, если молодые семьи захотели бы жить вместе с отцом, он должен был выбрать: останется ли он в одной из них или будет попеременно жить по полгода то в одной, то в другой. Дом в Рангуне они сохранили бы или продали в зависимости от обстоятельств.

Семейный план рухнул со смертью виконта де Сент-Эрмина. Необходимо было составить новый, но, сокрушенные случившимся несчастьем, сестры не могли ни на что решиться. Большим счастьем и удачей было для них обрести в отчаянии, когда отец оставил их, молодого человека, который по-братски опекал их. Благодаря прекрасной погоде, которая стойко сопровождала переход маленького флота от Рио-де-Жанейро к мысу Доброй Надежды, пересечение океана и путешествие с одного края света на другой превратилось для сестер в легкую прогулку. Мало-помалу нежная близость воцарилась между тремя молодыми людьми, к большой радости Элен, которую Рене очаровал, и она надеялась, что если она сама воссоединится с мужем, то и ее младшенькая не долго останется одинокой.

Обе сестры играли на фортепиано, но со смерти отца ни одна не прикоснулась к клавишам. Частенько они слышали недурное пение матросов, и песни вольно уносились с корабля, который под крылом пассатов, казалось, в полном одиночестве бороздил океан.

Как-то раз, в прекрасную ночь, одну из тех, что Шатобриан[22] называл не тьмой, но лишь отсутствием дня, молодой и сильный голос донес с полуюта трогательную бретонскую песню. С первых нот Элен положила ладонь на руку Рене, призывая к тишине: то была история молодой девушки, спасшей во времена террора хозяина деревни. Провожая его на борт английского судна, она не ответила на оклик часового: «Кто идет!», была застрелена и умерла на руках возлюбленного. Когда грустная народная песня закончилась, девушки со слезами на глазах умоляли Рене найти певца и разузнать слова и мелодию. Но молодой человек сказал, что это лишнее, потому что он как будто знает слова, а что касается музыки, здесь, чтобы оживить память, нужны только фортепиано, чистый лист бумаги и перо. Они вернулись в комнату Элен. Рене задумался, опустил голову на руки, собираясь с мыслями, и принялся записывать мелодию, нота за нотой, заполняя страницу от края до края. Затем молодой человек поставил лист на пюпитр и начал голосом, более мягким и выразительным, чем у певца-матроса, печальный диалог, пленительно звучащий.

Повторяя последний куплет, Рене вложил столько чувства в слова «Я его люблю! Я его люблю! Я люблю вопреки всему!», что слушательницы уверились, что в словах бесхитростной песни выразилась его собственная история, и его меланхолия вызвана смертью возлюбленной или вечной разлукой с ней. Голос певца отзывался эхом в юных сердцах и затрагивал самые чувствительные струны их душ, заставляя сердца печально биться в унисон.

Склянки пробили два пополуночи, когда Рене вернулся к себе.

(обратно)

LIX ОСТРОВ ФРАНЦИИ

В тот же день, в пять утра, матрос с марса закричал: «Земля!» Они были в виду Столовой горы.

Под превосходным ветром корабли делали двенадцать-тринадцать миль в час и за день обогнули мыс Доброй Надежды. На траверсе мыса Игла маленькую флотилию подхватил порыв западного ветра, который повлек корабли прочь от земли. Они взяли курс на остров Франции, и в течение дня свели знакомство со Снежным пиком[23].

Остров Маврикий, который в ту эпоху назывался островом Франции, был на время войны с Англией единственным убежищем французских кораблей в Индийских морях.

В 1505 году дон Мануэль, король Португалии, стал вице-королем — другими словами, верховным правителем Индии. Пост доверили дону Франсишку д'Альмейду, которого через пять лет, когда тот уже собирался отплыть в Европу, зарезали готтентоты близ мыса Доброй Надежды.

В первые годы правления Альмейды дон Педру де Маскареньяш[24] открыл остров Франции и острова Бурбон. Но португальцы за все время, что владели ими, — иначе говоря, за весь XVI век, — не основали ни на одном из них ни деревни. Все, что получили острова от чужестранцев, были несколько стад коз, обезьян и свиней, выпущенных на острове.

В 1598 году остров был отдан голландцам.

Португалия отошла под власть Филиппа II, и португальцы оравой покидали Индию. Полюбовавшись на то, как их лишили родины, некоторые возвратились вольными, другие занялись пиратством, не желая служить наследнику королевства.

В 1595 году Корнелиус ван Гутман заложил основы грядущего господства.

Мало-помалу голландцы захватили все португальские и испанские владения в Индийском океане, среди прочих, один за другим, остров Серн и Маскаренские острова. Адмирал ван Нек первым высадился на острове Серн в 1598 году, когда тот был еще необитаем.

1 мая 1600 года, в Текселе, поднял паруса флот под командованием адмирала Якоба Корнелиуса ван Нека. До нашего времени дошли имена кораблей: адмиральский назывался «Маврикий», и по его имени был назван остров Серн. Голландцы не знали названия острова. Они спустили две шлюпки, чтобы разведать его и проверить бухты — может ли в них встать судно большого тоннажа. Одна из шлюпок угодила в большую бухту, стало ясно, что дно оказалось превосходное и в ней поместятся полсотни кораблей. Вечером матросы возвратились на флагман и привезли несколько огромных птиц и множество мелких, которые легко давались в руки; они нашли прекрасную реку, которая спускалась с гор изобильными водами.

Несмотря на то, что адмирал не знал, обитаем остров или нет, у него не было времени на предварительные изыскания — на борту было много больных, и высадку провели многочисленными группами, которым было приказано занять выгодные позиции и оборудовать убежища на случай неожиданного нападения.

В последующие дни, чтобы выяснить, населен ли остров, матросы на шлюпках исследовали другие его части, но не встретили никого, кроме мирных четвероногих, которые бежали от них, и неимоверного числа непуганых птиц. Только остатки моста, брус от кабестана и грот-рей свидетельствовали о том, что кто-то терпел бедствие на берегах Серне.

После того как адмирал вознес Богу хвалу за возможность высадиться в бухте, столь прекрасной и такой безопасной для корабля, ван Нек нарек остров островом Маврикием в честь принца Оранского, который был тогда стат-хаудером Объединенных провинций.

Покрытые густым лесом горы спускались к морю со всех сторон, и облака скрывали от взгляда живописные отроги. Каменистый грунт порос настолько частым лесом, что невозможно было проложить тропу. Здесь моряки нашли черные деревья, подобные лучшим сортам эбенового дерева, древесина других была ярко-красной, а третьих — насыщенной восковой желтизны. Пальмы предлагали бескрайнюю спасительную прохладу, их сердцевина была съедобна, на вкус походила на репу и была особенно хороша под соусом, с которым обычно употребляют этот овощ. На острове оказалось столько деревьев, что солдаты смогли построить удобные хижины, а чистое место и целебный воздух помогали быстрому выздоровлению.

Море изобиловало рыбой, и каждая заброшенная сеть приносила ее тысячами. Однажды поймали гигантского ската, которого экипаж целого корабля съел в два приема. Черепахи же были так велики, что в бурю шесть человек могли укрыться под одним панцирем.

Голландский командор приказал прибить на дерево доску, где высекли гербы Голландии, Зеландии и Амстердама, со следующей надписью по-португальски: «Cristianos reformados» — «Христианские реформаторы». Затем палисадником огородили участок в четыре сотни брассов и засадили всевозможными съедобными растениями, чтобы испытать землю. Выпустили на свободу домашних птиц, дабы корабли, которые остановятся в будущем на прекрасном острове, нашли здесь себе и иное пропитание, кроме даров местной природы.

12 августа 1601 года на яхте под названием «Молодой голубь» остров посетил Германсен, чтобы набрать воды и запастись продовольствием. Месяц не было вестей о корабле, наконец появился один француз, который был с ними, он и поведал об их приключениях.

Несколько лет назад они отплыли из Англии вместе с двумя другими кораблями, держа путь в Индию. Один из кораблей сгинул возле мыса Доброй Надежды целиком, с людьми и со всем добром. Команды же двух оставшихся так поредели, что подумывали сжечь то судно, которое пострадало больше. Но вскоре тиф и цинга опустошили ряды и этих несчастных, так что уже не хватало людей, чтобы управлять кораблем.

Они сели на мель у берега Тимора недалеко от Малакки, вся команда погибла, за исключением француза, четырех англичан и двух негров. Несчастные мореплаватели, лишенные всего, что имели, не нашли ничего лучшего, чем угнать джонку, и придумали безумный план возвращения в Англию. Путешествие началось удачно, но негры, увидев, что находятся так далеко от своей родины, сговорились захватить корабль. План разоблачили, и заговорщики бросились в море от отчаяния и из страха наказания.

Благополучно пережив несколько бурь, остатки команды наконец высадились на остров Маврикий, но тут и согласию между ними пришел конец. Их жизни по-прежнему были в опасности, но несчастные никак не могли договориться. После восьми дней на острове француз предлагал остаться здесь и ждать помощи. Англичане же хотели вернуться в море и продолжить путешествие. Перевес сил был не в пользу француза, и каждый считал себя правым. В результате англичане подняли парус и оставили товарища по приключениям одного на пустынном острове. Несчастный прожил там больше трех лет, питаясь яйцами черепах и фруктами, сохраняя физическую силу и бодрость духа, подобно матросам с голландских кораблей ван Нека, но немного повредился умом. Когда его спасли, он не мог связно объясняться. Одежды истлели до лохмотьев, и француз был почти наг.

Кажется, в 1606 году голландцы навещали остров Франции, но до 1644-го не основывали там поселений. Довольно сложно установить, кто же наконец построил на острове первые дома, — скорее всего пираты, которые наводнили Индийский океан в XVII веке. Нам известно лишь то, что в 1648 году Ван дер Мастер стал губернатором Маврикия. Легуа в записках упоминает, что г-н Ламотиус был правителем Маврикия до тех пор, пока не отбыл на остров Родригеса, а в 1690 году Роэльф Деодати из Женевы занимал это место, напротив, прибыв на Маврикий с Родригеса. С 1692 по 1696 год несколько французов, уставших от нездорового климата Мадагаскара, перевезли с Маскаренских островов юных негритянок, на которых переженились за неимением белых девушек. Флакур взял власть над островом, назвавшись королем и подняв французский флаг там, где когда-то развевался португальский. Он дал острову имя Бурбон, которое тот носит до сих пор[25]. Флакур оставил в новых поселениях несколько мужчин и женщин и передал командование одному из своих протеже, именем Пайен. Новые колонисты обнаружили плодородную землю и ревностно ее возделывали. Они жили рыбной ловлей и охотой на черепах, сажали рис, картошку и прочие овощи, не употребляли в пищу мясо, плодились и размножались. В этом раю на земле они вели спокойную и благостную жизнь.

Четыре английских пирата, Авери, Энгланд, Кондон и Патиссон, после того как собрали богатую добычу в Красном море и по берегам Персии и Аравии, обосновались здесь с частью экипажа. Король Франции простил их, и один из авантюристов, попав сюда в 1657 году, все еще жил на острове в 1763. В то время как Бурбон, гордый новым крещением, процветал во владениях Франции, Маврикий прозябал в руках Голландии. Голландское поселение на мысе Доброй Надежды пренебрегало колонией на Маврикии, и в конце концов в 1712 году жители покинули ее. 15 января 1715 года капитан Дюфрен, пользуясь добровольным уходом голландцев, высадил там тридцать французов и переименовал в остров Франции. Из двух островов этот был самым изобильным. Удобный порт, тучные земли, целительный воздух положительно навевали мысль основать большую колонию. Г-н де Бовилье, губернатор острова Бурбон, послал туда в 1721 году шевалье Гарнье де Фужере, капитана «Тритона». 23 сентября Фужере объявил остров подвластным французскому королю и установил мачту в сорок футов высотой, на которой укрепил белое знамя с надписью на латыни. 28 августа 1726 года г-н Дюма, находившийся на острове Бурбон, был назван губернатором обоих островов. Однако ему пришлось поделиться губернаторством с г-ном Мопеном, который и стал управляющим острова Франции.

Но отцом-основателем и законодателем колонии стал г-н Маэ де Ля Бурдонне. Он вступил во владение в 1735 году. Позабытый историей, он возьмет реванш в нашем романе.

С прибытием нового губернатора на остров переместили суд, под юрисдикцией которого находился и остров Бурбон, а г-н де Ля Бурдонне представил верительные грамоты, где говорилось, что ему поручается равная власть над обоими островами в том, что касается уголовного права.

За одиннадцать лет правления г-на де Ля Бурдонне этой привилегией ни разу не пользовались, потому что на острове никогда не затевали процессов. Единственной бедой Маврикия было бегство негров. Губернатор набрал отряд конной стражи из покорных негров, бросив его на строптивых беглецов. Он первый устроил на острове плантацию сахарного тростника и открыл мануфактуры по производству хлопка и индиго. Отсюда товар отправлялся дальше на фабрики Сурата, Мокко, в Персию и Европу.

Сахарные заводы, открытые г-ном де Ля Бурдонне в 1735 году, спустя пятнадцать лет давали шестьдесят тысяч франков годового дохода. Губернатор завез на остров маниоку из Бразилии и Сантьяго, но жители невзлюбили ее, и пришлось издать специальный декрет, в котором каждый земледелец на каждого раба должен был отвести три сотни футов земли под маниоку.

Губернатор Бурдонне дал острову Франции все. Это при нем проложили дороги, это его стараниями перевезли на запряженных в повозки быках остовы конструкций и камень в порт, где строились дома. Возвели арсеналы, батареи, укрепления, казармы, мельницы, пирсы, учреждения, магазины и акведук в три сотни таузов длиной, который подводил пресную воду в порт и госпитали на берегу. До губернаторства жители острова не строили кораблей, из-за чего для исправления поломок рыболовецких судов приходилось прибегать к услугам пришлых корабельных плотников. Губернатор де Ля Бурдонне вдохновил обитателей помочь ему в строительстве корабля, для которого на острове нашлось довольно древесины. В лесах вырубили бесчисленное количество деревьев, обтесали и перевезли в город. Через два года у островитян было достаточно строительного материала, чтобы начать работы.

В1737 году г-н де Ля Бурдонне построил плавучие доки, чтобы ремонтировать подводную часть кораблей и очищать днища. Для перевозки материалов сделали лодки и большие шлюпы, соорудили новые лихтера[26], чтобы подвести воду; машину, которая поднимала из моря шлюпы и лодки, что облегчало работу с ними. Благодаря этой машине можно было заделать пробоины, отремонтировать, обиходить и спустить корабль обратно на воду всего за час. Построили замечательный бриг, а годом позже спустили на воду два других, и на верфи заложили корабль водоизмещением в пятьсот тонн.

Он сделал слишком много добра, де Ля Бурдонне, чтобы клеветники обошли его вниманием. Пришлось ехать в Париж для защиты чести. Это было несложно — одним махом он рассеял тучи, собравшиеся над его репутацией, и, поскольку на повестке дня стоял вопрос о произошедшем разрыве отношений с Англией и Голландией, губернатор Бурдонне подготовил план вооружения части кораблей, чтобы атаковать торговые пути двух могущественных врагов. План одобрили, но до конца так и не осуществили, и губернатор выехал из Парижа обратно в 1741 году, с патентом капитана фрегата и особым поручением — командовать «Марсом», одним из королевских кораблей.

В 1742 году был заключен мир, и г-н де Ля Бурдонне вернулся на остров Франции. Затем последовали новые жалобы на губернатора и новая поездка в Париж. В Пондишери он встретил г-на Пуавра, который вез во Францию перечный куст, коричное дерево и несколько саженцев красильного дерева.

Это был тот самый г-н Пуавр, которого в 1766 году герцог Шуазель назначил интендантом острова Франции и Бурбона. Именно новый интендант начал выращивать на островах Содружества хлебное дерево, благодаря его заботам в двух объединенных колониях стали произрастать мускат и корица, перец и гвоздика. Один остров Бурбон собирает сегодня четыре сотни тонн гвоздики, которую признают в Азии такой же хорошей, как и гвоздику из Молукки. Ампалис, или шелковица, с Мадагаскара дает здесь огромные плоды. Масляное дерево, китайский чай, кампеш, бессмертное дерево, коричное дерево с Цейлона и Кохинхины, кокосовые пальмы всех видов, финиковые пальмы, манго, дерево четырех специй, дубы, пихты, виноград, яблоки и Персики из Европы, авокадо с Антильских островов, маболо с Филлиппин, саговая пальма с Молуккских островов, мыльное дерево из Китая, маран с Холо, мангустан с лучшими в мире плодами — всех их собрал во время интендантства г-н Пуавр на острове Франции.

После такой блестящей плеяды губернаторов, каждый из которых положил камень в основание великолепной колонии, генерал Декан принял цветущий край из рук г-на Магаллона-Ламорльера.

К сожалению, в придачу он получил войну с Англией. После того как развязали военные действия, остров Объединения, как мы уже упоминали, и остров Франции стали единственным местом в Индийском море, где могли пристать французские корабли. Именно здесь Сюркуфы, Эрмиты и Дютерты сбывали добычу и возвращались сюда, чтобы починить корабли. Редко когда на подходах к острову не околачивалось два-три английских судна, поджидая корсаров, чтобы отнять у них добычу…

Поэтому Сюркуф крайне изумился, когда, появившись на палубе после крика «Земля!» и взлетев на смотровую площадку «Призрака», увидел свободное море от бухты Саванны до косы Четырех Кокосов. Разве что какие-то английские судна укрылись за деревьями заливов Черепахи или Тамарина.

Сюркуф уже четвертый раз высаживался на этот остров Цирцеи Индийского моря, как его назвал Баильи де Суффрен[27], и узнал остров Франции по легкой дымке, которая окружает каждый лесистый остров, горе Креолов и цепочке больших холмов с холмом Бамбу на конце, тянувшейся вплоть до главного порта.

Когда корабли приходят на остров Франции, чтобы бросить якорь и запастись продовольствием или питьевой водой, можно выбирать, зайти ли в Большой порт или в порт Людовика. Но когда идут, как ныне Сюркуф, чтобы починить снасти или продать добычу, колебаться ни к чему. Пассаты, царствующие девять месяцев в году, пригибая деревья острова с востока на запад так же, как мистраль сгибает наши деревья с севера на юг, легко дают возможность зайти в главный порт. Но выйти из него почти невозможно; приходится ждать, пока ветер стихнет.

Сюркуф, как мы уже говорили, убедился в том, что море свободно, нашел глазами Вершину Дьявола и, ориентируясь по ней, взял курс на северо-восток, чтобы держаться глубоководья и оставить позади большие леса Саванны, а слева — Белые Горы с Фаянсовой горой и весь район Флака. «Призрак» вышел на траверс Янтарного острова и повернул на северо-запад, дабы обогнуть мыс Несчастных. За ним же галсами прошел мимо высот Вакуа и Канониров при ветре с острова и прибыл в порт Людовика. Туда, сигналами с вершин гор, уже давно дошла весть о прибытии фрегата, брига и шлюпа. Крыши церкви и госпиталя, Шьен-де-Плом и все возвышенности были покрыты зеваками, вооруженными подзорными трубами.

Корабли, как и ожидалось, бросили якорь у Флага, чтобы подвергнуться осмотру карантинного офицера, о чем предупреждали сигналы, — эта предосторожность была уже широко распространена. Корабли, как обычно, сопровождала целая флотилия лодок, которые привезли фрукты и прохладительные напитки всех сортов и видов. Сюркуф получил разрешение на высадку, капитана узнал и приветствовал целый флот маленьких лодочек, и Сюркуф отдал распоряжение продолжать путь и швартоваться у причала Шьен-де-Плом. Но еще до прибытия его имя, переданное лодочниками, прошло от шлюпки к шлюпке и пробудило у зевак самые возвышенные национальные чувства. Крики радости, «браво!» и приветствия множились, сопровождая «Штандарт», «Призрак» и «Нью-Йоркского скорохода».

(обратно)

LX ЗЕМЛЯ

Широко славится легкость, с которой к острову Франции пристают корабли: глубина дна в закрытой гавани — не меньше лье, и корабли подлетают к пристани Шьен-де-Плом словно птицы. Десять шагов — и вы уже на площади Правительства. С одной стороны на нее выходят окна дворца, с другой — Интендантство с его знаменитым необыкновенным деревом. Поднимаетесь по проспекту Марса, улице Правительства и, не доходя церкви, справа, перед современной Площадью Театра, находите «Отель иностранцев».

Группу, которая вышла из порта, возглавляли Сюркуф под руку с Элен де Сент-Эрмин, и Рене, на руку которого опиралась Жанна, замыкали Блик и офицеры. Сестрам отвели лучшие комнаты в отеле, и девушки тотчас же отправились к швее, чтобы заказать траурные одежды. Чувство утраты, пережитой ими, было по-прежнему живо. Но теперь оно переплеталось с другими чувствами: привычная жизнь окончилась, присутствие Рене волновало — такого красноречивого, такого просвещенного, заботливого, всегда неожиданного. Все это действовало на рану сестер подобно бальзаму, который не целит, но облегчает страдания.

На вопрос Рене, как они собираются теперь жить, сестры ответили, что покажутся на люди не раньше, чем будут готовы траурные одежды. Пока Элен и Жанна находились на корабле, в трауре не было столь острой нужды, но им было совестно ходить по городу в одежде, которая не выражает их скорби и не рассказывает об их потере.

Однако же девушки сказали, что им только хочется навестить приход Пампельмуссов[28].

Вы уже догадались по одному только названию, что речь зашла о паломничестве на место действия «Поля и Виргинии». Роман Бернардена де Сен-Пьера, очаровательная идиллия, подобная «Дафнису и Хлое», вот уже пятнадцать лет блистающий к тому времени, заметно повлиял на сестер.

Такие произведения размежевывают общество. Одни горячо принимают его, другие в негодовании отвергают. Это один из тех моральных вопросов, которые волнуют общество не меньше, чем вопрос о цели и средствах.

Известно, что поначалу чтение «Поль и Виргинии» в салонах г-жи Неккер не произвело никакого эффекта. Бернарден де Сен-Пьер, мучимый сомнениями в собственном таланте, колебался, издавать ли книгу. Г-н де Буффон скучал, г-н Неккер зевал, Тома заснул.

Решено было не издавать.

Отказ от обоих чад дался тяжело. Но, поскольку решение было принято, Бернарден де Сен-Пьер готовился со дня на день сжечь рукопись, присутствие которой напоминало об одном из самых сумрачных разочарований жизни, жестоко ему докучавшей.

Писатель прозябал на острове, подбирая время для сожжения рукописи, которую отвергли великие умы современников, пока однажды Жозеф Берне, маринист, не явился проведать его и, найдя в печали, осведомился о причине столь глубокой скорби.

Бернарден рассказал обо всем и, уступив живым настояниям друга, предложил устроить чтения для него одного.

Берне слушал, не подавая знаков ни одобрения, ни порицания. Художник хранил молчание вплоть до финала. У Бернардена же, увлекшегося чтением, колотилось сердце и дрожал голос. Наконец прозвучало последнее слово, и писатель поднял взгляд на судию.

— Ну как? — спросил он.

— А так, — отвечал Берне, прижимая руку к сердцу, — ваше творение совершенно, друг мой.

И Верне, который судил не умом, а сердцем, угадал правду, в которой с ним согласны потомки.

Вслед за тем еще два романа, ярче и скандальнее, пытались заставить публику позабыть успех «Поля и Виргинии». Это был гений иного рода — антипод Бернардена: это был автор «Рене» и «Атала». «Рене» и «Атала» заняли свое место, но не смогли потеснить «Поля и Виргинию».

Итак, именно местность, где происходило действие истории, мадемуазель де Сент-Эрмин надеялись повидать прежде всего. Швея обещала, что траурные одежды будут готовы на другой день, и святое паломничество назначили на послезавтра.

Рене позаботился устроить для юных сестер прогулку, которая могла бы посостязаться с самыми вычурными экскурсиями в леса Фонтенбло и Марли.

Молодой человек заказал два паланкина из эбенового дерева и шелка. Купил себе капскую лошадь[29], а для Блика с Сюркуфом одолжил двух лучших жеребцов, каких только можно было найти. Побеседовал с хозяином «Отеля иностранцев» и нанял двадцать негров: восьмерых, чтобы нести паланкины, прочие же должны были тащить провизию. Обедать предполагалось на берегу Пальмовой реки, для чего накануне туда отправили стол, столовые приборы и стулья.

Восхитительная барка ожидала тех, кто предпочтет рыбную ловлю охоте. Так как Рене не знал, к которой из двух компаний присоединится, то, повесив ружье на плечо, решил последовать примеру прекрасных компаньонок.

Наступил день экскурсии, великолепный, как любой на этой широте, и в шесть часов утра, чтобы избежать самого пекла, все собрались в нижнем зале «Отеля иностранцев».

Паланкины и носильщики ожидали снаружи, перед ними гарцевали три лошади, четверо негров водрузили на головы жестяные короба с провизией, а восемь других ждали очереди сменить товарищей. Рене предоставил Блику и Сюркуфу лошадей на выбор, и они, посредственные всадники, как большинство моряков предпочли животных поспокойнее. Капскую лошадь оставили для Рене. Блик, который неплохо держался верхом, рассчитывал взять реванш за превосходство Рене, но, к сожалению, из-за неудобного седла на Кафре — так звали доставшегося ему коня — скатился наземь, поняв, что задача оказалась труднее, чем он полагал.

Такие прогулки часто устраивались на острове Франции и были привычны для жителей острова. Дороги в ту пору никуда не годились, и женщины почти всегда передвигались в паланкинах, а мужчины — верхом. Негры ходили почти голые, а в дни больших праздников наряжались в кусок голубой ткани, по покрою сходной с бельем для купания, который доходил до колен и ниже. Восемь чернокожих несли паланкины, устроив рукояти на плечах, и, балансируя большой палкой в другой руке, чтобы уравновесить ходьбу, выступали пружинящим шагом. Четверо негров, несшие коробки с обедом, шагали следом, раскачиваясь под звуки креольского напева, скорее грустного, чем веселого.

Пейзаж радовал глаз. Справа на северо-восток уходили вершины горной гряды Порт, постепенно теряя высоту, затем, перед Питером Ботом, — гора Перст, которую никто не мог покорить, после — низина Священников, прекрасная картина посреди пустого плато, словно повисшего в воздухе, — чудесный зеленый амфитеатр, восхищающий взгляд. И по всему их пути — жилища аборигенов.

Могилу Поля и Виргинии оберегал старый священник, и она была настоящим райским уголком, в цветах и зелени.

Всю дорогу кортеж сопровождали стаи разноцветных попугаев, обезьяны, которые бежали вприпрыжку, зайцы, в таком множестве населявшие остров, что можно было убить одного, кинув наугад палку, летали голуби и совсем крохотные перепелки.

Наконец они прибыли на некогда возделанную равнину, где виднелись развалины двух маленьких хижин. Но место пшеницы, маиса и картофеля, которые выращивали здесь в былые времена, заполонил живой цветочный ковер, а небольшие холмы, утопающие в цветах самых волнующих оттенков, сами казались алтарем и престолом.

Единственный вход в бухту находился на севере, и слева его сторожил холм Открытия, откуда подавали сигналы кораблям, желающим пристать к острову. Церковь Грейпфрутов[30] пронзала колокольней живописные заросли бамбука посреди широкой равнины, а за ней до самого побережья простирался лес. Перед церковью волновалась бухта Могилы, справа — мыс Несчастья, и дальше — открытое море, где на синей воде лежало несколько необитаемых островков, среди которых Пуант-де-Мир возвышался, словно фрегат среди шлюпок.

Первое, что сделали путешественники, — отправились на поиски камня, который берег могилу Поля и Виргинии. Каждый помолился над захоронением, а сестры никак не могли насмотреться на него. Менее подверженные поэтическим чувствам мужчины, вспомнив о несчетной дичи, которой славился остров, снарядились на охоту. Несколько носильщиков вызвались в проводники. Компания условилась к часу собраться у Пальмовой реки и позавтракать там. Рене остался позаботиться о девушках. Жанна прихватила томик Бернардена де Сен-Пьера, и на могиле героини Рене прочел три-четыре главы.

Начало припекать солнце, прогнав сестер и молодого человека с места упокоения, которое не освежала ни одна тень.

Слишком занятые целью путешествия, молодые люди обращали мало внимания на пейзаж. Хотя тот, кому случалось путешествовать по Армении, нашел бы здесь утерянный рай и не удивлялся ему так, как путник, впервые очутившийся в изумительном приходе Грейпфрутов. Все вызывало энтузиазм у трех молодых путешественников, все восхищало их. Они впервые видели поля сахарного тростника с узловатыми блестящими стеблями, что вытягиваются до девяти-десяти футов, с длинными, отходящими от сочленений узкими листьями с бороздками.

Перед полями тростника, лежавшими одно за другим, простирались плантации кофейных деревьев, зерно которых, по мнению г-жи де Севинье, подобны произведениям Расина, и к тому времени уже на протяжении 172 лет услаждало чувственность Европы, подобно тому, как двести лет назад Расин услаждал ее разум. Молодые люди восхищались расточительством природы, которая каждое дерево увешала изысканными фруктами. Достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать миндаль, ямбузу или авокадо. Наконец они достигли места встречи у Пальмовой реки. Ни один напиток не был столь живителен, как три стакана речной влаги.

Охотники еще не вернулись, но минут через десять ружейные выстрелы в окрестностях возвестили об их прибытии.

Еще не было и десяти утра, однако пребывание на таком чистом и свежем воздухе заставило путешественников умирать от голода.

Стол манил взоры — моряки спустились к морю и набрали в изобилии ракушек, среди которых было множество маленьких устриц, которых, как в Женеве, оставляют прямо в раковине. В углах стола положили усыпанные фруктами ветви деревьев.

Хозяин «Отеля иностранцев», занявшись главной частью обеда, великолепно справился со священной миссией: здесь были и кусок ягненка, и четверть косули, и великолепные свежие омары. Было много рыбы, неизвестной в Европе и отличавшейся уникальными размерами и потрясающим вкусом.

Лучшие вина острова стыли в глубочайших холодных ямах Пальмовой реки.

Охотники вернулись с молодым оленем, двумя или тремя зайцами и куропатками и множеством перепелок. Повара ухватились за подкрепление к обеду, а путешественники, которым очень понравилось здесь, в один голос воскликнули; «Остаемся на день!» Предложение единодушно поддержали, и решено было после обеда до двух часов переждать в прохладе под сенью деревьев у реки, а затем наведаться на берег, у которого потерпел кораблекрушение «Сен-Жеран», чтобы завершить таким образом паломничество, повидав место рождения, крушения и захоронения.

Никогда еще Рене и его товарищи не пробовали такого изобильного разнообразия фруктов, ни один из которых не был известен в Европе. Любопытство дразнило и извиняло аппетит, и они оставались за столом почти до двух часов.

Негров также плотно накормили, не исключив и арака, до которого они большие охотники, а поскольку они и в следующий раз надеялись на столь же обильное угощение, вознаграждающее за усердие, то и были в положенное время все готовы вновь взяться за работу.

В путь пустились прежним порядком, покинув холм с дынными деревьями, и пересекли низкие лесные поросли, где неграм приходилось топорами прорубать дорогу.

Носильщики шли по-прежнему пружинящим шагом, и дорога, как бы плоха она ни была, не беспокоила девушек в паланкине.

Через сорок пять минут они оказались напротив Янтарного острова, или, скорее, перед переправой, на которой «Сен-Жеран» и погиб между большой землей и островом.

Ничто не напоминало о катастрофе, ставшей развязкой пасторали Бернардена де Сен-Пьера. Здесь волнение охватило зрительниц сильнее, чем у могилы. Каждая была там, глядя на море с бьющимся сердцем, расспрашивая морских офицеров о том, как все произошло, когда внезапно на том самом месте, где сгинул корабль, раздался жуткий шум и поверхность моря странно забурлила. Вскоре все объяснилось: два огромных тела бились среди волн; кит сражался со смертельным врагом — рыбой-меч. Можно представить, что два гигантских гладиатора дожидались прибытия процессии на морской берег, чтобы устроить дуэль.

Битва шла долгая, упорная и ожесточенная. Чудовищный кит вырастал из воды, стоя на хвосте, и поворачивал тело, подобное колокольне. Из отверстий на огромную высоту били две водяные струи, но мало-помалу они слабели, по мере того как окрашивались кровью, пока две водяные колонны не обратились в розоватую капель, предрекая близкую победу меньшей из тварей. Наконец рыба-меч, более проворная, принялась кружить вокруг кита и бить мечом по его бокам, не давая ни на миг передышки. И тогда, последним могучим усилием, кит поднялся и рухнул на врага, расплющив, как можно было подумать, рыбу-меч, потому что больше она не показалась на поверхности. Но и кит, среди напрасных усилий борьбы со смертью, мало-помалу застывал, у него начались предсмертные судороги, и он испустил дух с громким криком, который, породив эхо, походил на человеческий.

LXI ВОЗВРАЩЕНИЕ (1)

Г-н Леконт де Лиль, который, как говорили в Академии, мечтал о моменте, когда сможет переселиться на острова Бурбонов, на остров Франции или в Индию, описал в прелестной пьесе под названием «Le Manchi», прогулку девушки в паланкине:

И ты едешь опять, ты спускаешься с гор В это славное утро на мессу. Твоей юности цвет, твоей грации грань В ритме поступи верных индусов[31].

Лектор представления не имел о том, что песни, которыми сопровождают шаг носильщики паланкинов, не имеют ничего общего с виршами г-на Леконта де Лиля. Едва ли найдутся песни менее поэтичные, чем эти дикие напевы, и гармонии менее мелодичные, чем те несколько нот, на которые они поются. Когда у примитивного дикаря рождается идея, он выражает ее парой слов, находит мелодию в несколько нот и повторяет их без конца. Причина тому — угнетенность разума и скудость музыкального мастерства. Вот и носильщики Элен и Жанны, вместо того, чтобы творить, находя вдохновение в красоте юных чужеземок, вместо того, чтобы воспеть черные глаза и волосы Жанны и светлые локоны голубоглазой Элен, удовлетворились следующим напевом, завершая его восклицанием, схожим с причитаниями, которые испускает пекарь над тестом.

Так, если дорога шла в гору, они пели:

Вот хозяйка въезжает На гору… Гей!!!

А если дорога спускалась, они меняли слово в рефрене и пели:

Вот хозяйка съезжает С горы… Гей!!!

Свежие носильщики время от времени сменяли тех, кто устал, и подхватывали монотонный ноющий мотив. Песня исполнялась с одной лишь целью — занять время.

Порой какой-нибудь влюбленный виршеплет, разлученный с возлюбленной, выходил за привычные рамки. Он добавлял пару строф или изменял прежние. Другой, в сходном расположении духа, добавлял еще несколько строк, третий — следующую строфу, и сетования первого влюбленного становились поэмой, над которой потрудились всем миром, как в песнях Гомера. Тогда ее предназначение менялось: печальная или развеселая, она становилась песней для танца, непременным атрибутом бамбулы, негритянского канкана, менее разболтанного, но более сладострастного, чем наш.

Обычно рабы танцевали перед столами, за которыми обедали хозяева. Часто за теми же столами сидели совсем юные девушки двенадцати-четырнадцати лет, возраст, который в колониях соответствовал девятнадцати-двадцати годам в Европе. Молодых девочек развлекали танцы: они проходили перед их глазами и сердцем, ни в малейшей степени не пробуждая их фантазии.

Именно такие танцы и устроили по возвращении на реку Латаниер, где состоялась последняя перед возвращением трапеза. Собрался оркестр, и большая толпа окружила стол. Негры, выбранные в факельщики, вооружились самодельными факелами с лозой, похожей на виноградную, которая горит тем лучше, чем она свежее, зажгли и осветили пространство — тридцати шагов в окружности и десяти в диаметре, — отведенное для песен и плясок. Одна из негритянок вошла в пустой круг и принялась петь безыскусную, сверх меры незамысловатую песню:

Танцуй, Каллада, Жи-жиг, бум-бум; Танцуй бамбулу Всегда вот так!

Все негры и негритянки, пританцовывая, затянули хором строчки, которые пропела соло их подруга, пока сама она повторяла все те же ужимки. Затем негритянка возобновила в одиночку:

В воскресенье играет прекрасное утро, Не такое красивое, как разряженный город, Ничто против милой, но очень злой козочки, Которая говорит, что она не так прекрасна.

Затем повторили рефрен, и вместе с припевом певица и ее товарищи принялись приплясывать:

Танцуй, Каллада, Жи-жиг, бум-бум; Танцуй бамбулу Всегда вот так!

Негры вошли в круг и завертелись в танце.

Вскоре толчея стала такой, что пришлось остановить танцоров, чтобы не мешали песне. Они встали, каждый вернулся на место, певица смешалась с товарищами, круг восстановился, и в пустом пространстве оказался Бамбу, негр Сюркуфа. Он запел на жаргоне негров Мартиники:

Жи-жиг, трала-ла-ла-ла, Жи-жиг, трала-ла-ла-ла, Жи-жиг, трала-ла-ла-ла, Замис пришел танцевать бамбулу. Работа — это меньшее наказание, Кайло — это меньшее наказание, Четыре палки — это меньшее наказание, Чем когда любимая далеко от меня.

Некоторые куплеты, исполненные Бамбу на негритянском диалекте с Мартиники, негры с острова Франции не могли до конца разобрать, но подхватывали припев и танцевали с удвоенной страстью. Несколько раз Рене, который понимал каждое слово и каждый жест, спрашивал у сестер, не хотят ли они уйти. Но они, замечая лишь забавный спектакль, столь необычный для них, просили остаться еще. Ночь наконец опустилась на землю, и Рене сделал знак привести лошадей. Дамы устроились на подушках в паланкинах, мужчины уселись верхом, и сигнал к отъезду был дан.

Этим неожиданным представлением и закончился чудесный день. Более двух сотен негров и негритянок, словно домашние животные, которых согнали для убоя, а потом внезапно отложили затею, продолжали как ни в чем не бывало жаться к хозяевам, выражая любовь и послушание.

Каждый из них сорвал ветку дерева, подобную тем, на которых беглые негры принесли Поля и Виргинию домой[32], и в окружении полыхающего кортежа путешественники проследовали на дорогу в Порт-Луи.

Редкое зрелище сравнится живописностью с живым огненным ручьем, который постепенно выхватывает из ночной темноты чудесные картины. Каждый раз появлялся новый пейзаж: равнина, пестрящая гигантскими скоплениями деревьев, гора, которая преграждала путь, — вершину ее венчало сиянием созвездие Южного Креста… — и когда она наконец отступала, за нею виделось бесконечное море, в неподвижном зеркале которого отражалась луна и серебрила поверхность. Факелы вспугивали всевозможную дичь — зайцев, оленей, кабанов, на пути кортежа на все голоса раздавались звериные крики, а низкий гул огня заглушал животных. Но те, спасаясь от преследователей, принимали факелы на свой счет, ручей огня растягивался в погоне за очередной напуганной жертвой, а затем, когда она исчезала, все огни собирались и занимали место в начале процессии. Но самой занятной частью марша стал проход через лагерь малабарцев. Остров Франции, место встречи всех индийских народов, не мог обойтись без народа малабар. Эти изгнанники с берегов Индии, омываемых Оманским морем, объединились и образовали предместье, где жили меж своих и, к слову сказать, меж своих же умирали. Свет горел лишь кое-где, но все двери и окна отворялись, когда мимо следовали путешественники, и на улицу выглядывали смуглые лица прекрасных женщин с огромными черными глазами, шелковыми волосами. Все они носили длинные рубашки из холста или батиста, золотые или серебряные браслеты, кольца украшали даже пальцы ног. Правильными чертами лиц они походили на романских или греческих женщин, а длинные белые рубашки напоминали столы.

Из лагеря малабарцев путешественники вернулись на Парижскую улицу, с Парижской улицы прошли на улицу Правительства, где хозяин «Отеля иностранцев» с почетом встретил постояльцев в шаге от двери.

Девушки нуждались в отдыхе, поскольку мерный и медленный бег паланкина утомляет непривычных к такому виду передвижения. Элен и Жанна поспешили распрощаться с Рене, поблагодарив за прекрасный день. Как только они поднялись в комнату, на лицо Элен, которое немного прояснилось на прогулке, вернулась обычная грусть, и, повернувшись к сестре, она сказала скорее печально, чем в порицание:

— Жанна, полагаю, пришло время помолиться за отца.

Слезы блеснули на глазах Жанны, и она бросилась в объятия сестры. Затем девушка преклонила колени перед кроватью, перекрестилась и прошептала:

— Отец мой, простите меня!

Почему она сказала так?

Без сомнения, некие новые чувства зародились в ее сердце и свежими впечатлениями приглушили воспоминания об отце.

(обратно)

LXII «НЬЮ-ЙОРКСКИЙ СКОРОХОД»

Следующим утром ни свет ни заря Рене навестил Сюркуфа, который уже проснулся, но пока не вставал.

— А, дорогой Рене, — сказал капитан, приветствуя юношу, — вы пригласили нас отобедать на природе и, словно набоб, устроили великолепный праздник. Я принял приглашение, но предупреждаю, что мы с Бликом решили разделить с вами расходы на прогулку.

— Дорогой капитан, — отвечал Рене, — я как раз пришел просить об услуге, которая доставит мне удовольствие.

— Говорите, мой дорогой Рене, в случае, если это не окажется совершенно невозможным, я даю согласие наперед.

— Я хотел бы, чтобы под любым предлогом вы послали меня изучить берег Пегу. Вы будете на острове Франции или в окрестностях несколько месяцев, дайте мне шесть недель отпуска, а я найду вас повсюду, где бы вы ни были.

— Понятно, — улыбнулся Сюркуф. — Я назначил вас опекуном двух прелестных созданий, которых мы невольно лишили отца, и вы желаете до конца исполнить обязанности.

— Истинно так, господин Сюркуф. Правда, вы думаете больше, чем говорите, но скажу вам, что в путешествие меня толкает отнюдь не влюбленность, и я принял решение просить вашего разрешения, капитан, тогда, когда покупал у работорговца шлюп. Я не знаю, что станется со мной, но не хочу, побывав так близко у берегов Индии, уехать, не поохотившись на тигра или слона. В таком приключении остро чувствуешь жизнь, когда стоишь перед лицом смерти. Ради такого случая я сопровождаю домой двух юных сирот, причину участия к которым не раскрою никому. Вы говорите о любви, дорогой капитан, но мне нет двадцати шести, а мое сердце уже мертво, словно мне восемьдесят. Я обречен убивать время, мой дорогой Сюркуф. Что ж, раз так, я намерен убивать его необычным способом. Я хочу наполнить сердце, мертвое для любви, другими чувствами: не препятствуйте мне найти их. Отпустите меня, и я вернусь не позднее, чем через два месяца.

— Но как вы думаете плыть? — спросил Сюркуф. — Неужели на той утлой посудине?

— Вот почему, — ответил Рене, — и вы видели это, — я купил шлюп как американец и перекупил все бумаги, которые подтверждают национальность корабля. Я говорю по-английски так, что все англичане и американцы мира будут спорить, из Лондона я родом или из Нью-Йорка. Американцы ни с кем не воюют. Я поплыву под американским флагом. Меня пропустят, а если и остановят, я предъявлю свидетельства и удалюсь. Что вы на это скажете?

— Но вы ведь не посадите ваших прекрасных пассажирок на судно для перевозки негров?

— Мой дорогой капитан, через пятнадцать дней вы не узнаете «Нью-Йоркский скороход». Снаружи он останется прежним, мы положим слой краски, только и всего. Но внутри, при помощи прекрасной древесины и пышных тканей, которые я видел вчера, мы превратим интерьер в бонбоньерку. Если только вы дадите мне отпуск, конечно.

— Отпуск вы получили, друг мой, в ту секунду, когда спросили о нем.

— Благодарю. Дело за малым: укажите лучшего мастера по устройству кораблей, которого вы знаете в Порт-Луи.

— Я возьму вас под свою опеку, мой юный друг, решено, — отвечал капитан. — А если расходы окажутся больше, чем вы полагаете, я выступлю гарантом в неограниченном кредите.

— Как хочется отблагодарить за услугу, которую вы вновь оказываете, дорогой капитан. И если вы дадите мне адрес, я перешлю свою назойливость туда.

— Да вы просто миллионер! — воскликнул Сюркуф, не в силах более противиться любопытству.

— Или чуть больше, — небрежно заметил Рене. — А сейчас скажите, когда сможете проводить меня, — и добавил, поднимаясь: — И если когда-нибудь у вас будет нужда обратиться к моему кошельку…

— Я так и поступлю, будьте уверены. Хотя бы затем, чтобы узнать, насколько он глубок.

— Договорились. Так когда же, мой дорогой командир?

— Прямо сейчас, если угодно, — ответил Сюркуф, спрыгивая с постели.

Через десять минут приятели спустились по широкой улице до причала Шьен-де-Плом и вошли к первому в Порт-Луи мастеру корабельных дел.

Сюркуф был здесь знаменит почти как в Сен-Мало.

— А вот и дорогой господин Сюркуф! — закричал мастер.

— Да, господин Рэмбо, и привел вам отличный заказ, полагаю.

Сюркуф показал корабельщику шлюп Рене, что покачивался напротив бухты Тру-Фанфарон…

— Поглядите, сударь: перед вами шлюп, который один из моих друзей решил обновить снаружи и щедро отделать внутри. Я вспомнил о вас и привел его сюда.

Кораблестроитель поблагодарил Сюркуфа, вышел и пристально вгляделся в судно, приложив ладонь ко лбу:

— Надо бы глянуть вблизи, — произнес он.

— Легче легкого, — отозвался Рене и крикнул матросу на палубе: — Эээй! Там! На шлюпе! Пришлите лодку.

Шлюпку тотчас же спустили на талях, два матроса спрыгнули в нее и вскоре уже причаливали к ногам Сюркуфа. Троица забралась в лодку и через несколько минут достигла шлюпа. Как было принято на борту «Призрака», первым поднялся Сюркуф, следом Рене, ставший судовладельцем, и замыкал ряд г-н Рэмбо, корабельных дел мастер.

Г-н Рэмбо обмерил весь шлюп собственным метром и осведомился у Рене, какие изменения желательно внести. Требовалась не переделка, а лишь улучшение. План капитанской каюты предполагал сначала две маленькие комнаты, сразу за люком, затем столовую залу и, наконец, большую спальню на две кровати, в самом конце. Каюта могла делиться занавесью, скользящей по металлическому стержню.

— Необходимо, господин Рэмбо, обшить эту каюту тиковым деревом, красное дерево предназначено для двух передних кают. Я хочу отделать столовую эбеновым деревом с золотой сеткой, все украшения должны быть медными, без позолоты, чтобы можно было натирать их в любое время. Подсчитайте расходы, и господин Сюркуф обсудит цену. Корабль необходимо подготовить к отплытию через пятнадцать дней, часть будет оплачена сегодня, остальная — по готовности.

— Я подтверждаю, папаша Рэмбо, — молвил Сюркуф.

— Легко сказать, — проговорил мастер, ожидавший получить на работу месяц.

— Это меня не касается, — отрезал Рене. — Шлюп мне нужен через пятнадцать дней. Что же до цены, в которую он обойдется, займитесь подсчетами, а мы оставим вас и поднимемся с господином Сюркуфом на палубу.

Когда они вышли на палубу шлюпа, то увидели, как напротив «Штандарта» остановился экипаж, и две девушки, выйдя из него, окликнули лодку и поднялись на борт капитанского трофея.

— Так! — сказал капитан. — И что за дамы навещают нас таким прекрасным утром?

— Вы их не узнаете? — ответил вопросом на вопрос Рене.

— Нет, — сказал Сюркуф.

— Это же барышни де Сент-Эрмин пришли помолиться у гроба отца. Не потревожим их в дочернем долге, а подождем, когда они поднимутся на палубу, и засвидетельствуем наше почтение.

Прошло несколько минут, затем шлюп пришвартовался к пристани, и они перепрыгнули с судна на пирс, где стоял «Штандарт», отпустили лодку, на которой приплыли девушки, и по трапу поднялись на борт.

И с палубы услышали крик матроса, купавшегося в акватории порта:

— На помощь! Сюда! Акула!

Все взгляды устремились туда — матрос плыл к кораблю, а позади него, прямо за спиной, рассекал воду, стремительно приближаясь, акулий плавник.

Раздавались крики «Держись! Осторожнее! Мы идем!», но Рене с повелительным жестом приказал:

— Ни с места! Я займусь этим!

Именно в этот момент девушки, привлеченные криками, поднялись на палубу. Они увидели Рене, который проверил, на месте ли кинжал, что всегда висел на груди, сбросил куртку и жилет, взобрался на леер и прыгнул в море с криком:

— Смелее, друг, плыви!

Жанна смертельно побледнела и закричала, Элен, потянув сестру за собой, бросилась на полубак, откуда Сюркуф протянул ей руку.

Они поднялись на полубак в тот момент, когда Рене вынырнул. Он держал кинжал в зубах. И опять ушел под воду, второй раз показавшись между матросом и акулой, всего лишь в трех метрах от монстра. И в третий раз исчез юноша под водой, нырнув ближе к хищнице. Внезапно та вздрогнула и забила хвостом, будто от мучительной боли, а вода вокруг нее пошла кровавыми полосами. Экипаж закричал от радости. Рене показался из воды в метре позади рыбы, но только для того, чтобы вдохнуть. Едва он снова исчез под водой, как акула забила хвостом, тело ее сотряслось в судорогах, она перевернулась на спину и открыла белый живот, распоротый на метр.

В это время матросы уже спустили на воду шлюпку и что было силы гребли к Рене, который засунул кинжал в ножны и, оставив издыхающую акулу, поплыл к кораблю. По дороге он встретился со шлюпкой, два матроса протянули ему руки и помогли вылезти из воды. Сгребя Рене в охапку, они обнимали его и, бросая в воздух шапки, кричали: «Да здравствует Рене!»

Такой же крик последовал со «Штандарта» от моряков, а девушки размахивали платками.

Неблагоразумному матросу, который отправился купаться, несмотря на предупреждения всех товарищей, бросили веревку и подняли на борт.

Прибытие Рене на борт «Штандарта» было триумфальным. Ему симпатизировали и прежде, хотя часть экипажа не могла одолеть зависти к юноше — богатому, красивому, образованному, превосходство которого проявлялось во всем; но сейчас, когда он рисковал жизнью ради такого же простого чертяки, как они сами, восторг превзошел все пределы и зависть уступила место восхищению и благодарности.

Молодой человек поспешил укрыться от этого чествования и поднялся на полубак, где встретил заплаканную Элен и полуобморочную Жанну, которой Сюркуф растирал руки.

Когда молодой человек приблизился, Жанна схватила его руку, поцеловала ее и, вскрикнув, спрятала лицо на груди сестры.

— Что ж, — молвил Сюркуф Рене, — похоже, вы и вправду дьявол в образе человека, раз коротаете жизнь за шутками вроде этой!

— Мой дорогой капитан, — ответил ему Рене. — Я слышал, что негры Гондара[33], когда на них нападает акула, ныряют, плывут к ней и вспарывают ножом брюхо хищницы. Я собирался проверить, правда ли это.

В этот момент г-н Рэмбо, который начислял расходы и, как истинный торговец, ничего не видел, поднялся на полубак и вручил счет Рене.

Обнаружив, что обустройство шлюпа обойдется в восемь тысяч пятьсот франков, Рене передал листок Сюркуфу.

Пока Сюркуф изучал счет, сестры, в особенности Жанна, не сводили с Рене изумленных взглядов, словно не чаяли увидеть его снова. Наконец капитан, возвращая вычисления мэтра Рэмбо молодому человеку, заметил:

— За исключением пятисот франков, цифра справедлива.

— И что же, — спросил Рене, — шлюп будет готов через пятнадцать дней?

— Я прослежу за этим, — ответил г-н Рэмбо.

— Позвольте ваш карандаш, сударь.

Мэтр Рэмбо передал карандаш Рене, и тот написал на обороте счета:

«По предъявлении господину Рондо заплатить господину Рэмбо сумму в четыре тысячи франков и ровно через пятнадцать дней, если шлюп будет готов, еще четыре тысячи пятьсот франков».

Сюркуф попытался вырвать бумагу, но Рене удержал счет и приписал:

«Пятьсот франков будут розданы рабочим как вознаграждение.

Рене,

матрос со «Штандарта».

(обратно)

LXIII ОПЕКУН

Сюркуф, Рене и обе сестры вернулись в «Отель иностранцев». Два часа спустя слуга отеля пришел к Рене справиться, примет он барышень де Сент-Эрмин у себя или поднимется к ним.

Рене счел, что приличнее будет подняться ему. Слуга, вернувшись к девушкам, объявил, что Рене сейчас будет. Девушки встретили молодого человека в очевидном замешательстве.

— Сказать придется мне, как старшей, — начала Элен, улыбнувшись.

— Я удивлен торжественностью вступления, мадемуазель.

— Скажите лучше, печалью вступления, сударь: положение двух юных сирот за три тысячи лье от родины, с телом отца, которое необходимо перевезти еще на тысячу или двенадцать сотен лье, не имеет ничего общего с торжеством, вы не находите?

— Вы — сироты, так и есть, — сказал Рене. — Вам предстоит проехать тысячу лье, это тоже верно, но у вас есть преданный и надежный брат, который обещал заботиться о вас и педантично держит слово. Я полагал, мы условились: вы ни о чем более не тревожитесь и оставляете мне хлопоты о вашей безопасности.

— Да, вы поступали так до сегодняшнего дня, сударь, — отвечала Элен. — Но мы не имеем права столь долго злоупотреблять изумительной добротой, которую вы являли до сих пор.

— Я считал, что обладаю привилегией заботиться о вас до самого Рангуна, то есть до тех пор, пока вы не попадете в ваше поместье, и предпринял соответствующие шаги. Но, если вам угодно отвергнуть опекуна, которого выбрал для вас Сюркуф, я готов сложить этот почетный титул. Я был счастлив, считая себя избранным, но прихожу в отчаяние от того, как обманулся.

— О, господин Рене! — вскричала Жанна.

— Безусловно, для нас было удачей, — перебила ее сестра, — находиться под охраной столь доброго, великодушного и отважного человека. Но мы не согласны присвоить вас ради собственной выгоды. Мы просим лишь рекомендовать нам капитана, который следует в Бирму и доставит нас на берег, где мы сможем нанять эскорт, который проводит нас до реки Пегу.

— Если вы действительно предпочитаете такой путь тому, который предлагаю я, мадемуазель, у меня нет права настаивать, как не было и до сих пор. К моему большому сожалению, больше того, к моей глубокой скорби, я вынужден отказаться от плана, который лелеял с того самого дня, как увидел вас, и который два месяца услаждал меня в счастливых мечтах. Поразмыслите — я дождусь вашего решения и подчинюсь ему.

Рене поднялся, взял шапку и поклонился сестрам.

Но Жанна, повинуясь чувствам, не думая, бросилась между ним и дверью.

— Сударь, — произнесла она, — упаси вас Бог считать нас неблагодарными, не оценившими и того, что вы для нас уже сделали, и того, что только намереваетесь сделать, но мы с сестрой… Нас страшит груз обязательств, которыми мы обременяем чужеземца.

— Чужеземца! — повторил Рене. — Вы еще более жестоки, чем ваша сестра, мадемуазель, она хотя бы не отважилась произнести это слово.

Но Жанна продолжала:

— Мой бог! Как трудно молодой девушке, совсем ребенку, за которую все решали отец с матерью, объяснить свои суждения! Пусть сестра негодует, я не допущу, чтобы вы ушли с таким скверным мнением о наших душах.

— Но Жанна, — возразила сестра, — господину Рене прекрасно известно…

— Нет, Элен, нет. Господину Рене ничего не известно, а я прекрасно видела, как он ходил брать отпуск ради нас, и хорошо слышала, как дрогнул его голос, когда он предложил передать опеку над нами другому.

— Жанна! Жанна! — пыталась остановить ее сестра.

— Пусть господин Рене думает все, что хочет, — крикнула в ответ Жанна, — лишь бы не думал о нашей неблагодарности! — и, повернувшись к Рене, добавила: — Нет, сударь, устами моей сестры говорят общественные приличия, моими же — правда. И она такова: сестра полагает, и этот вопрос мы обсуждали уже не раз, что ваше двухмесячное отсутствие на борту повредит вам у Сюркуфа; она считает, что ваши интересы будут ущемлены. Она предпочитает потерять удачу, которую нам принесло ваше присутствие и за которую вам честь и хвала.

— Позвольте сперва ответить на предположения мадемуазель Элен. Сюркуф лично назначил меня вашим опекуном, в то время как в сердце я ощутил братскую привязанность. Именно капитан помог мне приобрести маленький шлюп, который должен доставить вас в Рангун и который, идя под нейтральным флагом, не подвергнет вас опасности, которая угрожала вам на «Штандарте». При вас господин Сюркуф оценил стоимость новшеств, которую я произвожу на шлюпе. Ни на одном корабле, какого бы водоизмещения он ни был, вам не будет так славно и уютно, как на борту «Нью-Йоркского скорохода».

— Но, сударь, — отважилась заметить Элен, — разве можем мы позволить, чтобы ради нашего удобства вы израсходовали на девять или десять тысяч франков больше, чем потратили бы, не стань мы вашими пассажирками.

— Ошибаетесь, мадемуазель, — стоял на своем Рене. — Не вы плывете в Индию, туда плыву я. Повидать остров Франции или остров Объединения не значит увидеть Индию. Я — заядлый охотник. Обещав себе охоту на пантеру, тигра и слона, я держу слово, вот и все. Принимаете или не принимаете вы мое предложение, я все равно отправлюсь в Индию. Берега реки Пегу, как меня уверяли, одна из самых богатых тиграми и пантерами местностей в целом королевстве Бирма. Кроме того, позвольте заметить, мои дорогие сестрички, что по приезде вам необходимо будет выполнить последнюю и скорбную обязанность. До сего дня я разделял с вами этот священный долг, не позволите ли вы мне завершить печальную опеку, которую я принял.

Все это время Жанна, сложив ладони и со слезами на глазах, всем видом умоляла не перебивать Рене, и как только Элен, не в силах больше противиться, протянула молодому человеку руку, младшая бросилась к протянутой руке и поцеловала ее со страстью.

— Жанна! Жанна! — прошептала Элен.

Жанна потупила взор и опустилась в кресло.

— Отвергать долее столь искреннюю заботу, — сказала Элен, — все равно что оскорблять дружбу. Мы принимаем ваше предложение и обещаем всю жизнь помнить о вашем братском участии.

Элен поднялась и кивнула Рене, показывая ему, что визит длится уже достаточно долго.

Молодой человек поклонился и вышел.

Отныне Рене занимался только приготовлениями «Нью-Йоркского скорохода» к выходу в море. Взамен старых чугунных пушек Сюркуф предложил пять медных пушек со «Штандарта».

Пятнадцати человек хватало для управления шлюпом, и две команды, со «Штандарта» и «Призрака», не сговариваясь, вызвались собрать экипаж шлюпа, а Сюркуф поддержал и одобрил это решение.

К несчастью, в команду американского судна нельзя было взять французов, пришлось нанять десятерых американцев, а на двух кораблях Сюркуф отыскал только пять человек, говорящих по-английски. Сверх того, чтобы управлять шлюпом, Сюркуф передал юноше боцмана Керноша, который дважды был на берегах Ганга и знал навигацию. Матросы хотели, чтобы у Рене остался на память подарок от них как свидетельство уважения, во-первых, за избавление от кредиторов, а во-вторых, за неслыханную отвагу в бою с акулой. У лучших оружейников Порт-Луи нашлось великолепное английское ружье с двумя нарезными стволами. Команда знала о страсти Рене к охоте на тигра и пантеру и о том, что у него нет подходящего оружия, а только одноствольный карабин и гладкоствольное ружье. Команда вскладчину купила карабин и накануне отплытия явилась с подношением.

На ружье было выгравировано: «Бесстрашному Рене от товарищей — матросов Сюркуфа».

Мало что могло бы доставить молодому матросу удовольствия больше, чем подобный подарок! Он не раз сетовал, что не имел возможности вооружиться как следует к отплытию с острова Франции, и ружье так кстати дополнило его арсенал и потешило самолюбие.

В назначенный день мэтр Рэмбо вернул Рене корабль, убранный с отменным вкусом. Великолепная древесина с острова Франции сама по себе могла служить украшением. Для молодых сестер прекрасную отделку кают, меблировку которых юноша предложил лично, выполнили с отменным вкусом. Девушкам ни о чем не пришлось беспокоиться. Гроб их отца перевезли со «Штандарта» на «Нью-Йоркский скороход» и установили в маленькой комнате, затянутой в черное. Затем Рене поднялся к Элен и Жанне и уведомил их, что ждет только приказа, чтобы поднять паруса. Они были готовы к отплытию. Девушки заказали мессу по умершему, по окончании которой был назначен обед на палубе «Нью-Йоркского скорохода», а затем, после трапезы, можно было поднимать паруса. На следующее утро в десять часов в сопровождении Сюркуфа сестры вошли в церковь. Поскольку известно было, что месса заказана для старого капитана французского корабля, все именитые люди острова Франции, все капитаны, все офицеры и все моряки портовых кораблей и зашедших в Порт-Луи пришли участвовать в панихиде, больше похожей на военную, чем на гражданскую.

Через час девушки, по-прежнему в компании Сюркуфа и Рене, пешком спустилисьтс порту.

От имени пассажирок Рене пригласил на обед Сюркуфа, Блика и Керноша. Корабли, стоявшие на якоре, украсили как на праздник, и «Нью-Йоркский скороход», самый маленький и самый изящный из всех, вывесил на единственной мачте, двух реях и гафеле все вымпелы, которые нашлись на борту. За обедом грустили, хотя каждый старался казаться веселым, а на пристани, по приказу генерала Декаэна, губернатора, гарнизонные музыканты исполняли национальные мелодии.

Наконец пришел час отплытия, в честь Рене и его прекрасных пассажирок подняли последний тост, сироты подали Сюркуфу руки, которые тот поцеловал, обнял Рене, и пушка оповестила об отплытии.

«Нью-Йоркский скороход» тронулся на буксире у двух шлюпок со «Штандарта» и «Призрака», которые хотели оказать услугу товарищу. Шлюпки довели судно до излучины, а толпа в это время провожала их по пристани.

В тысяче футов от берега шлюпки встали. Шлюп был готов к отплытию, оставалось только подставить паруса ветру. Когда отдали буксирный трос, матросы с лодок, приветствуя отплывающих, прокричали: «Счастливого путешествия капитану Рене и барышням де Сент-Эрмин!»

Корабль прошел бухту Погребения и исчез за холмами Канониров.

Спустя некоторое время даже след за его кормой растаял в море.

LXIV МАЛАЙСКИЕ ПИРАТЫ

На исходе шестого дня спокойного плавания, во время которого на пути не встретилось ни одного корабля, «Нью-Йоркский скороход» вновь пересек экватор. Единственное, от чего изнемогали прекрасные пассажирки, была немыслимая жара, которая царила в помещениях судна. Но благодаря предусмотрительности Рене в каюте сестер установили две ванны, и девушки без особых тягот переносили самые жаркие дневные часы.

Стоило сгуститься сумеркам, как пассажирки выходили на палубу. Поднимался ветер, часы палящего солнца сменялись часами нежного бриза, пропитанного запахом моря.

Тогда на палубу выносили стол и, поскольку экипаж ловко добывал рыбу, а на Сейшелах и Мальдивах с легкостью можно было запастись фруктами, у путешественников не переводилось свежее продовольствие. Вечерние и ночные картины заката и восхода на этих широтах изумительны и потрясают воображение. Когда огненный шар скрывается в океане, кажется, что он восстает золотой пылью и, словно песок, рассеивается звездами по нежно-голубому небу.

Море, подобно другим частям божьего мира, также завораживало взоры и творило спектакль не менее увлекательный.

Путешествия по океану далеко не так тоскливы, как может показаться. Даже для неискушенного наблюдателя глубокие воды открывают мириады дивных подробностей. Бесчисленные существа, которые кишат на дне моря и иногда поднимаются глотнуть воздуха на поверхность, разнообразие их форм, окраски, строения, повадок предоставляют путешественнику широкое поле для наблюдений и исследований.

Шлюп шел под слабым легким бризом, ясная луна стояла высоко на безмятежном небосклоне, но к восьми вечера внезапно от горизонта потянулись облака и заняли все небо, превратив его в черный бездонный кратер. Луна, окутанная страшными тучами, напрасно сражалась с ними. Были минуты, когда тьма разрывалась и виднелись лоскуты чистого звездного неба. Подоспели новые тучи цвета зеленоватой меди, рассекаемые молниями, на палубу шлепнулись капли, оставив широкие, как монета в пять франков, следы. Вдали послышались раскаты грома, небо заволокло беспросветно. Мрак обрел глубину, задул неистовый ветер, а темнота стала осязаемой на ощупь, и корабль рванулся вперед так живо, как никогда еще не ходил.

Вдруг впереди на поверхности моря выросло широкое серебряное пятно. Оказалось, что свет испускало скопление морских животных, главным образом медуз, что поднялись и качались на волнах. Они могли похвастать всевозможными формами: те, что плавали на поверхности, перекатывались, словно огненные бочонки, другие, извиваясь в глубине, походили на змей длиной в пять или шесть футов. Медузы сжимались и разжимались, и с каждым движением рассеивали лучики света, иногда сплетаясь вместе. Но шли минуты, и сияние жителей глубин блекло, краски выцветали и изменялись от красного, розового и оранжевого до зеленого и лазурного, чтобы после прийти к сочному оттенку морских водорослей. Ради интереса, с которым наблюдали за этим зрелищем пассажирки, Рене отловил несколько штук и поместил в сосуд с морской водой. Каждая медуза сияла настолько ярко, что можно было почти весь вечер писать и читать при ее свете.

Вечером, сидя на полубаке или у окон каюты, сестры проводили часы, наблюдая движение золотых и серебряных сгустков в глубинах. Морские создания светились тем ярче, чем больше волновалось море и темнее сходилась ночь. Иногда медузы вырастали до гигантских размеров, некоторые достигали не менее пятнадцати-двадцати футов в диаметре.

В отблесках их лучей виднелись другие животные, не способные светиться, главным образом дорады и бониты, огромные косяки этих рыб водились здесь в несметном множестве. Перемешанная кораблем вода оставляла за ним длинный светящийся след. Шлюп не прорезал волны, а, словно плуг, распахивал их, и каждая борозда играла снопами огня.

После одиннадцати дней плавания они достигли широты Мальдивских островов, когда под слабым юго-восточным ветром около шести утра матрос с мачты закричал: «Эй, эй! Пирога!» Заслышав крик, на палубу поднялся Кернош и застал Рене, который прогуливался с подзорной трубой в руке.

— Где она? — спросил Кернош у матроса.

— Под ветром.

— С балансиром или без?

— С балансиром.

— Все здесь? — обернулся Кернош к боцману.

— Да, мой капитан, — отвечал тот.

— Пушки заряжены?

— Да, капитан, три — ядрами, три — картечью.

— А носовое орудие?

— Канонир ожидает вашего приказа.

— Зарядите на треть больше пороху. Поднимите оружейные ящики на лари с оружием.

— Мэтр Кернош, — спросил Рене, — какая к черту муха вас укусила?

— Разрешите воспользоваться вашей трубой, господин Рене?

— Охотно, — молодой человек протянул бретонцу прекрасную английскую трубу.

Кернош уставился на пирогу.

— Да, черт возьми! — воскликнул он. — Там семь или восемь человек.

— Вас беспокоит эта игрушка, Кернош?

— Не совсем. Это всего лишь прилипала, но она приведет за собой акулу.

— Что за акула последует за прилипалой?

— Несколько индийских про — длинных пирог, которые не побрезгуют захватить такой великолепный шлюп, как «Нью-Йоркский скороход», и выиграть несколько тысяч рупий выкупа за наших прекрасных путешественниц.

— Я вижу, господи помилуй, пирога, с балансиром или без, взяла курс на нас.

— Вы правы.

— Что будет дальше?

— Они подплывут взглянуть на нас, посчитать пушки, оценить количество людей и, наконец, посмотреть, тяжелой ли мы станем добычей.

— Вот дьявол! Но, как вы полагаете, минут через пять пирога подойдет на расстояние выстрела из карабина?

— Да, и я думаю, если вы хотите с ними поздороваться, не стоит терять время, скорее за оружием!

Рене подозвал матроса из Парижа, которого на борту звали не иначе, как Парижанин.

Как и все сорванцы славного города, Франсуа был хорош во всем, знал всего понемногу и ничего не боялся. Он танцевал джигу так, что сами американцы помирали со смеху, отлично боксировал, как настоящий англичанин, и, конечно же, фехтовал, как француз.

— Франсуа, — велел Рене, — найди в моей каюте карабин, двуствольное ружье и пистолеты да принеси порох и пули для них.

— Потолкуем с черномазыми, капитан? — справился Франсуа.

— Боюсь, что так. Ты знаешь все языки, Парижанин, может, и на малайском болтаешь?

— Малайский — не, не разумею.

Он спустился по лестнице, насвистывая: «Отечество наше страдает…»[34].

Франсуа был ярым бонапартистом и чувствовал себя ужасно уязвленным, находясь среди англичан. Он просил объяснений, но капитан сказал, что это не его ума дело, и ответа оказалось достаточно. Парижанин вернулся через пять минут с тем, о чем просили, и поскольку пирога быстро приближалась, Рене немедленно принялся заряжать карабин. Остальное оружие было уже подготовлено.

У карабина великолепной работы Лепажа была уникальная для того времени дальнобойность: из него можно было застрелить человека за семьсот-восемьсот шагов.

Рене засунул пистолеты за пояс, взял карабин и велел Франсуа держать ружье наготове.

Пирога все приближалась, она была уже в паре сотен шагов.

Рене забрал рупор у Керноша.

— Эй, там! — крикнул он по-английски. — Сдавайтесь «Нью-Йоркскому скороходу»!

На борт пироги в ответ взобрался человек и показал неприличный жест.

Рене перебросил карабин в левую руку, вскинул на плечо и выстрелил, почти не целясь.

Мужчина кувыркнулся и упал в море.

Люди в пироге завопили от гнева и принялись грозить смертью.

— Кернош, — сказал Рене, — знаете ли вы Ромула?

— Нет, господин Рене. Он из Сен-Мало? — спросил гигант.

— Нет, но это не мешало ему быть великим человеком и, как все великие люди, иметь тяжелую руку. Однажды в приступе гнева он убил собственного брата. Но поскольку это большое преступление — убить брата, а преступление никогда не остается безнаказанным, как-то раз налетел свирепый шторм, и он сгинул в буре!.. Возьмите вашу красавицу, хорошенько наведите носовое орудие, и пусть пирога сгинет, что твой Ромул.

— Канониры на носу, — крикнул Кернош, — готовы?

— Да! — последовал ответ.

— Хорошо. Когда пирога будет на прицеле, огонь!

— Подождите! — остановил их Рене. — Франсуа, предупредите дам, чтобы не пугались. Скажите, что мы для забавы пробуем пушки.

Франсуа скрылся по лестнице и через минуту вернулся.

— Они сказали, что с вами никогда ничего не боятся, господин Рене.

Двадцатичетырехдюймовое поворотное носовое орудие ловило движения пироги, и когда та оказалась на расстоянии в двести шагов, был дан выстрел.

Надо сказать, команду Рене выполнили точь-в-точь. На месте, где была пирога, остались лишь обломки дерева и люди в агонии, которые мало-помалу исчезали, когда их тащили вниз акулы.

В этот момент матрос на рее вновь закричал:

— Вижу про!

— Где? — откликнулся Кернош.

— С наветренной стороны.

И действительно, скользящей змеей к ним приближалась громадная пирога в шестьдесят футов длиной и четыре или пять шириной. В ней сидели три десятка гребцов и сорок или пятьдесят воинов, не считая тех, кто, без сомнения, лежал ничком на дне.

Полностью выйдя из пролива, про взял курс на шлюп.

— Эй, там, внизу, готовы? — спросил Кернош.

— Ждем приказа, капитан, — отвечал главный канонир.

— Добавить треть заряда и ядра в двадцать четыре фунта.

И, поскольку разгулялся ветер и предоставил большую свободу для маневров, Кернош добавил:

— Будьте готовы повернуть по моему приказу.

— Курс прежний? — спросил боцман.

— Да, но умерьте ход, не то похоже будет, что мы спасаемся бегством от этаких жалких врагов.

Взяли рифы, и шлюп на треть сбавил ход.

— Мы сможем повернуть, когда будет нужно? — крикнул Кернош боцману.

— Повернемся точно юла, будьте спокойны, капитан.

Уже можно было рассмотреть людей в каноэ. Вождь стоял на носу и грозно потрясал ружьем, посылая проклятья шлюпу.

— Не скажете ли вы ему пару слов, господин Рене? — попросил Кернош. — Этот парень исполняет крайне неприятную пантомиму.

— Пусть подойдут чуть ближе, Кернош, дабы мы не оплошали. С этими людьми каждая пуля должна найти цель. Франсуа, принесите на палубу пики на случай абордажа.

Франсуа вновь сбежал по лестнице и появился с двумя матросами и охапками пик. Их разместили на правом борту корабля, с той стороны, где ожидали нападения пиратов.

— Пошлите двоих на марс с мушкетами, Кернош, — велел Рене.

Приказ выполнили незамедлительно.

— А теперь посмотрите, как кувыркнется сейчас этот тип.

И Рене выстрелил из карабина.

Человек, который, возможно, был вождем, раскинул руки, выронил ружье и рухнул навзничь. Пуля угодила ему в грудь.

— Браво, господин Рене. Пойду-ка приготовлю им еще один неожиданный подарок, — проговорил Кернош.

Рене отдал карабин Франсуа, чтобы тот перезарядил его.

Кернош шепнул с десяток слов двоим самым крепким матросам из экипажа, затем крикнул рулевому:

— Готовься к повороту!

Покинув на минуту капитанский мостик, Кернош отыскал старшину артиллеристов:

— Послушай и запомни хорошенько, Вальтер. Мы сменим курс.

— Да, капитан.

— Будет момент, когда ваше орудие сможет засадить ему навылет, не упустите. У вас будет всего секунда — так палите!

— А, понял, — ответил наводчик. — Ну вы и шутник, господин Кернош, идите уж.

Третий человек поднялся на нос каноэ, и третий ружейный выстрел отправил его на дно. В это время шлюп поменял курс.

Наконец второй залп прошил про с краю на край, люди полегли, словно колосья.

— Браво! — крикнул Рене. — Еще один такой выстрел, мастер Кернош, и все будет кончено.

Залп вызвал на каноэ небольшую кучу-малу. Больше тридцати человек залегли на дне лодки. Но затем они сбросили своих мертвецов в море и вновь принялись за дело.

Пули и стрелы дождем посыпались на шлюп, но не причинили большого ущерба Двадцать гребцов вновь сели за весла, и про продолжил движение вперед.

Тем временем Кернош приготовил свой подарок для малайцев. Четыре ядра 24-фунтовой пушки, соединенные проволокой, подвесили на конец реи фок-мачты по правому борту. Устройство работало на манер забойщика свай, падая вниз с высоты.

Каноэ находилось в сотне шагов впереди шлюпа и как раз теперь встало поперек.

— Огонь с правого борта! — крикнул Кернош.

Три 6-фунтовых, заряженные картечью, выстрелили разом и проделали тройную брешь среди гребцов и уцелевших воинов.

Мэтр Кернош решил, что пришло время подвести черту, и крикнул рулевому:

— Правь на них!

Расстояние между шлюпом и каноэ быстро сокращалось, и начался опасный обстрел из мушкетонов. Раздался свист, и ядра, связанные проволокой, всем весом обрушились на про, разбив его, как кайман раскалывает ракушку. Сорок или пятьдесят человек попадали в море, и у них не было другого выхода кроме как плыть на абордаж, цепляясь за что только возможно.

Началась настоящая бойня, опасная, жестокая, один на один. Пики, направленные по борту шлюпа остриями вниз, образовали кровавый пояс.

Вдруг посреди шума Рене показалось, что он слышит женский крик, и действительно, Элен и Жанна, бледные, с распущенными волосами, влетели на палубу.

Два малайца разбили иллюминатор, запрыгнули в каюту и нагоняли их с кинжалами в руках.

Жанна бросилась в объятия к Рене с криком:

— Спасите меня, Рене! Спасите!

Она не замечала ничего, кроме двух пиратов, гнавшихся за ней, одного на палубе и второго на лестнице.

Рене передал Жанну в руки сестры, двумя выстрелами разрядил пистолеты в головы тех, кто влез на леера, схватил пику, приставил Франсуа охранять девушек и бросился в самую гущу битвы.

(обратно)

LXV ПРИБЫТИЕ

Сражение подходило к концу. Из сотни пиратов, атаковавших шлюп, уцелели всего десять, и то раненые большей частью предпочли покончить с собой. Оставалось лишь очистить палубу и сбросить в море пиратское оружие.

— Поднять паруса! — скомандовал Кернош. — Курс на север!

Подняли парус, и корабль, послушный ветру, словно лошадь шпорам, устремился в направлении, которое ему указала буссоль.

Несколько разбойников плыли к остаткам каноэ, другие безнадежно боролись, пытаясь ухватиться за форштевень, третьих акулы утащили в глубины моря. Кораблю оставалось пройти более двухсот миль до берега, к которому он держал путь.

Кернош гордился этим днем. Благодаря его изобретению про раскололся надвое и пираты очутились в море. Кто знает, что стало бы со шлюпом, если бы все шестьдесят малайцев смогли подняться на абордаж.

Рене вернулся к девушкам и сел на ступеньках маленькой лестницы, ведущей на полубак. Его волосы развевались по ветру, рубашка, разорванная ударами кинжалов, была испачкана струящейся кровью, он был прекрасен, как герои Гомера. Увидев его, Жанна вскрикнула от радости и устремилась навстречу:

— Вы спасли нас дважды!

Но вместо того чтобы ответить на сей наивный призыв как следовало, объятьями и поцелуем, Рене принял ее руку и поднес к губам.

Элен взглянула на него с благодарностью за бережное отношение к сестре.

— Я признательна вам, — сказала старшая сестра, — за то, что вы не так экспрессивны, как Жанна, будучи не менее великодушны, знайте это. Бог милостив, поскольку и в страданиях Он нас поддерживает. Он отнял у нас отца, но подарил брата, защитника, друга, скажу лучше — человека, который сам сдерживает нашу признательность, если полагает, что она зашла слишком далеко. Что стало бы с нами без вас, сударь?

— Нашелся бы другой, — ответил Рене. — Не может быть, чтобы Господь не позаботился об этом. В мое отсутствие ангел спустился бы на землю, чтобы служить вам и защищать.

Тем временем Франсуа собрал и принес оружие Рене.

— Положите все в каюту, Франсуа, — сказал Рене, — к счастью, надобность в злосчастных орудиях смерти миновала.

— Эгей, сударь! — сказал Парижанин. — Не говорите фи теперь. Вы употребили их во благо. И вот две барышни, которые уже собирались броситься в воду, потому что к ним заявились два малайца и погнали на палубу — они-то знают, что к чему.

— Быстрее, дети мои, — распорядился Рене, обращаясь к матросам, которые убирали палубу, — быстрее, и пусть на палубе не останется ни единой капли крови! Капитан Кернош разрешил выдать вам три бутыли арака, чтобы вы выпили за мое здоровье и здоровье этих барышень, и я утрою жалованье за сегодняшний день. Пойдемте, барышни, поднимемся на полубак или спустимся к вам. Но… я полагаю, перед тем, как мы спустимся, нужно, чтобы столяр нанес визит к вам в каюту. На вашем месте я бы предпочел сейчас вернуться на верхнюю палубу. Моя каюта в вашем распоряжении до того времени, как сможете возвратиться к себе.

— Поднимемся на палубу, — предложила Элен.

Все трое взошли на полубак и устроились там, глядя вдаль. Божьи создания почти всегда утешаются созерцанием господнего мира.

Взгляды устремились на широкую равнину моря.

— Подумать только, — хлопнул себя по лбу Рене, — люди, с которыми я целый час бился и рисковал жизнью, сами прикончили себя ударами кинжалов!

Элен вздохнула и присела рядом с Жанной и Рене на скамью.

— Неужели у вас во Франции больше нет никого, — спросил ее молодой человек без какого-либо перехода, — кому я мог бы по возвращении сообщить новости о вас или просить для вас протекции?

— История нашей семьи печальна: смерть забрала всех одним ударом. Первым ушел дядя, отец трех сыновей, тетя вскоре последовала за ним. Ей не довелось пережить расстрел старшего сына и ужасную гибель на гильотине среднего. Младший загадочным образом исчез, и мой отец тщетно пытался приподнять покров тайны, наброшенной на эту юную жизнь. Наш третий кузен исчез в тот вечер, когда шел заключить брачное соглашение, словно герой легенды, который будто провалился сквозь землю и более никогда не появлялся в мире.

— И вам не случалось его видеть? — спросил Рене.

— Я помню его очень смутно, мы были совсем дети: одно время он служил у моего отца, который был тогда капитаном корабля. Прелестный ребенок, одетый как юнга, с кинжалом за поясом и в моряцкой шапке. Ему было тогда двенадцать или тринадцать лет, мне же шесть-семь. Сестра младше меня и хуже его помнит. Мой отец — мы можем говорить об этом сейчас, когда почти все рухнуло и погибло, — даже подумывал связать наши семьи более тесными узами. Я вспоминаю, что мы называли друг друга не только милый кузен и милая кузина, но и милый супруг и милая женушка. Это грезы юности из тех, что нужно забыть, они не занимают и не радуют сердце. Когда мы узнали о несчастье, то предприняли поиски, но они были бесполезны, и мой отец считал, что мы потеряли бедного мальчика. Затем случились те великие беды — гибель Кадудаля, Пишегрю и герцога Энгиенского. Мой отец, устав от Франции, решил отдать все силы пятнадцати или двадцати лье земли, которые принадлежали ему на другом конце земли, где, как говорят, растет один рис, и то лишь в случае удачи. В Лондоне мы познакомились с сэром Джеймсом Асплеем, который жил в Индии уже семь или восемь лет, служил в Калькуттском гарнизоне и был нашим соседом так, как бывают соседями в той далекой стране, — на расстоянии двух или трех сотен лье друг от друга. Он изучил индийскую почву и знает, что на ней можно вырастить. Великий охотник, сэр Джеймс мечтает создать независимое княжество в шестьдесят лье окружностью. Я же менее амбициозна, у меня, как у Гамлета, княжество меньше скорлупки ореха[35], и я буду счастлива, увидев, как найдет счастье сестра.

Элен мягко привлекла к себе сестру и нежно обняла.

Рене со всем вниманием выслушал рассказ, время от времени глубоко вздыхая, словно погружаясь в воспоминания о тех, о ком говорила девушка.

Потом он встал и, пройдясь по полубаку, вновь уселся перед ними, напевая модную в то время песенку Шатобриана:

О, как же память мне сладка Тех мест, где бегал в детстве я! Сестра моя, прекрасны дни, Что в милой Франции прошли! Страна моя, любовь моя Одна навек и навсегда![36]

Все, занятые своими мыслями, замолчали, и одному Господу известно, сколько продлилось бы молчание, если бы Франсуа не пришел сказать, что обед накрыт и, коль скоро столовая пострадала в битве, трапеза пройдет в каюте господина Рене.

Никогда еще мадемуазель де Сент-Эрмин не приходилось бывать в этой каюте, и, войдя, они удивились ее художественному виду. Великолепный рисовальщик, Рене запечатлел в акварелях все прекрасные пейзажи и замечательные виды, которыми любовался. Между двумя из пейзажей висело на стене ценное трофейное оружие, а напротив — музыкальные инструменты. Обе сестры музицировали и потому с любопытством рассматривали эти предметы. Среди прочих Жанна нашла гитару, с которой знала, как обращаться. Элен же, опытная пианистка, после смерти отца ни разу не подошла к фортепиано, стоявшему у сестер в каюте.

Увлечение музыкой стало новым обстоятельством, сблизившим путешественников. У Рене в каюте было пианино, но юноша имел своеобразную привычку: никогда не брался за блестящие отрывки великих мэтров эпохи, выбирал нежные и плавные мелодии, которые звучали в согласии с его душевной склонностью: «Обжигающий жар» Гретри[37], «Последняя мысль» Вебера[38], но еще чаще инструмент служил лишь эхом воспоминаний, известных одному пианисту. Рука подбирала аккорды настолько выразительные, что казалось, это были не ноты, а слова.

По ночам сестры из каюты часто слышали гармоничный шелест, который принимали за дрожь ветра в снастях или за те ночные звуки, которые древние путешественники приписывали морским сиренам. Девушки и помыслить не могли, что смутная, безысходная печаль рождается от прикосновений человеческих пальцев к холодным клавишам. После обеда, чтобы не выходить на палубу, в царство палящего экваториального солнца, девушки остались в каюте Рене.

Тогда молодой человек показал сестрам и пианино, и инструменты на стенах. Но слезы навернулись на глаза девушек, они думали об отце, которого уже нет с ними, и неизвестных странах, полных опасностей, в которых они скоро будут.

Тогда пальцы юноши изобразили на пианино меланхолическую мелодию, которую в Вене сочинил Вебер. Эта музыка, как и грустная поэзия Андре Шенье и Мильвуа[39], родилась недавно и принялась шествовать по новому миру, взбаламученному революциями, который давал так много поводов для печали. Невольно, следуя воспоминаниям, навеянным музыкой, молодой человек перешел на песню, которая, упростив аккорды, сделала мелодию более скорбной.

Мелодия Вебера окончилась, пальцы Рене задержались на клавишах, и воспоминания композитора сменились собственными воспоминаниями юноши. Это была одна из тех неподражаемых импровизаций, в которых душа молодого человека раскрывалась в музыке. Те, кто умеет представить мелодию, словно картину, увидели бы тучу, что заслонила солнце прекрасной долине, или ручьи, с жалобой вместо журчания, или цветы, исходящие слезами вместо ароматов. В музыке было нечто настолько свежее и в то же время странное, что невольно тихие слезы струились по щекам слушательниц. Когда пальцы Рене остановились без видимой на то причины, хотя подобные аккорды могли бы длиться бесконечно, Жанна поднялась со стула и преклонила колени перед Элен:

— Сестра моя, — сказала она, — разве эта музыка не благочестива и добра, словно молитва?

Элен в ответ лишь вздохнула и нежно прижала Жанну к сердцу.

Следующие дни девушки провели под впечатлением от визита.

Время текло незаметно, и наконец однажды утром матрос с мачты крикнул: «Земля!» По подсчетам Рене они достигли берега Бирмы.

Новые вычисления только укрепили его в этой уверенности.

Кернош проверил расчеты и ничего в них не понял — он спросил Рене, который ни разу прежде не ходил под парусом, как тому удалось играючи провести работу, которую бретонец так до конца и не смог постичь.

Они определили ориентиры и проложили курс в устье ре: си Пегу. Берега были настолько низкими, что терялись за морскими волнами.

На крик «Земля!» обе сестры поднялись на палубу и увидели Рене с подзорной трубой в руках, которую он уступил девушкам. Но их взгляд, мало привычный к морским горизонтам, не смог найти ничего, что указало бы границу бесконечного моря. По мере того как шлюп приближался к земле, вершины гор вырастали на горизонте, словно острова.

На грот-мачте подняли новый вымпел, и двенадцать раз выстрелила пушка, на что сейчас же отозвалась пушка из форта. Тогда Кернош дал сигнал, чтобы прислали лоцмана И скоро они увидели, как из устья Рангуна вышла легкая лоцманская лодка. Когда лодочник поднялся на борт, оказалось, что он не из Пегу или Малакки, а с Цейлона, где его должны были, как часть дани, выдать королю Сиама. Сбежав в Рангун, он стал лоцманом. Цейлонец немного говорил на ломаном английском, но достаточно для того, чтобы объясниться с Рене. Первое, о чем осведомился молодой человек, — проходима ли река Пегу для шлюпа с осадкой в девять-десять футов.

Лоцман, которого звали Бака, ответил, что по реке можно подняться на двадцать лье, то есть до одного поместья, владелец которого — французский сеньор. Поместье состояло всего из нескольких строений и называлось Рангун Хауз. Не было никаких сомнений в том, что это была собственность виконта де Сент-Эрмин. Маленькое американское судно подверглось самым дотошным исследованиям. Торговые корабли так редко приходили в эти края, что лоцман водил их в устье реки всего лишь трижды.

В тот же день они прибыли в город Рангун, чтобы следовать по одноименной реке и перейти во впадающую в нее Иравади, затем проскользнуть в реку Пегу, которая брала начало на южных склонах пяти или шести холмов и, пробежав двадцать пять-тридцать лье от Иравади до Ситауна, впадала в Рангун. Они бросили якорь в Сириаме, первом встреченном городе на реке, чтобы запастись свежим продовольствием. Здесь нашлись куры, голуби, водяные и болотные куропатки и рыба. Если бы сохранился южный ветер, суденышко могло бы преодолеть реку до Пегу за пару дней. Но смени ветер направление и подуй в обратную сторону, потребовались бы лодки, чтобы буксировать шлюп до самого Пегу, и это заняло бы вдвое больше времени, чем путешествие под парусом. Никто не предложил остановиться и осмотреть несчастный город Рангун, некогда бывший столицей страны, число обитателей которой доходило тогда до ста пятидесяти тысяч душ, в то время как сейчас с трудом набиралось семь тысяч. От былого великолепия остался лишь храм Будды, спасенный во время разгрома города и на языке страны носящий имя Шведагон, что означает Золотой Храм[40].

Река Пегу в месте, где шлюп вошел в нее на полных парусах, достигала мили в ширину. Но джунгли сжимали ее так, что вскоре она оказалась не шире Сены между Лувром и Институтом[41]. Ясно было, что в скрытой от взглядов части джунглей, высотой доходящих до десяти-двенадцати футов, почти до высоты полубака, обитает несметное множество хищников.

С марсовой площадки шлюпа, поднимавшейся на пять или шесть метров над кромкой лесов, которые простирались по обе стороны реки, были видны равнины, расстилающиеся с одной стороны до самых пустынных берегов Ситауна, а с другой — до череды городов, которым дала рождение река Иравади.

Рене прекрасно понимал, что путешествие по реке в джунглях небезопасно. Решив дежурить на палубе, он принес ружье и двойной карабин. Пришел вечер, девушки вышли и устроились рядом с ним на полубаке. Желая испытать, какой эффект произведет в обширных безлюдных дебрях звук охоты, молодой человек вынес охотничий рог. Время от времени в джунглях раздавался треск: по всей вероятности, там шли чудовищные сражения между обитателями. Но кто были те обитатели? Возможно, тигры, кайманы или гигантские змеи боа, которые способны сдавить быка кольцами, переломать его кости и проглотить в один присест.

Было что-то равно жуткое и торжественное в тревожной тишине, текущей минута за минутой, в криках, бессмысленных для человеческого слуха, и девушки несколько раз останавливали Рене, уже подносившего рог ко рту. Наконец прозвучал трубный звук, звонкий, трепещущий, дерзкий: в джунглях что-то зашевелилось, удаляясь, шум затихал и наконец затерялся в глуши дебрей, которым ни бог, ни человек еще не дали имени. Перед неведомым гласом вокруг корабля все затихло и стало недвижно: не иначе, дикие животные притаились, силясь узнать, чем грозит им незнакомый новый шум.

Под сильным ветром шлюп шел вперед без буксира. Вдруг матрос с мачты крикнул: «Впереди барка!»

Все могло таить опасность в этих местах. Рене для начала ободрил компаньонок, взял ружье и вышел к ограждению полубака, чтобы собственными глазами рассмотреть, что скрывается впереди.

Сестры встали и готовы были вернуться в каюту по первому же сигналу Рене. Ясной ночью свет полной луны превосходно освещал предмет, который на первый взгляд показался баркой.

Он плыл одиноко в тихом журчании воды. Затем приблизился, проступили его очертания, и Рене опознал вырванное дерево.

Не найдя ничего опасного, он подозвал девушек, которые поднялись на балкон. Дерево проплывало всего в двадцати шагах от корабля, когда Рене заметил на нем два тлеющих угля. Он никогда не видел пантеры, но легко понял, что это она. Без сомнения, огромная кошка отдыхала на дереве, когда удар ветра повалил и сбросил ствол в реку. Панический ужас приковал животное к дереву, и, впервые попробовав воду, она не знала, как спастись на берег.

— Если моей сестренке Элен, — сказал Рене, — хочется пушистый ковер для ног — ей стоит только пожелать.

Он указал на животное, которое заметило путешественников. Пантера вздыбила шерсть и ощерилась, угрожая тем, кто еще не пытался угрожать ей.

Рене вскинул ружье к плечу, но Элен остановила его.

— О нет, не убивайте ее, — попросила она. — Бедное животное!

Первое побуждение женщины — всегда сострадание.

— Тот, кто был невинно осужден, — сказал Рене, — поймет вас.

Дерево и шлюп встретились, ветви заскребли по обшивке шлюпа, и вдруг рулевой испустил вопль ужаса.

— Ложись! — решительно скомандовал Рене.

Он перебросил ружье в левую руку, грянул выстрел и вслед за ним — другой.

Сестры бросились в объятия друг к другу, угадав, что произошло. Пантера, оголодав за время невольного сидения на дереве, попятившись, бросилась на шлюп и одним прыжком взлетела на высоту фальшборта. На шум обернулся рулевой и, увидев рассвирепевшее животное, присевшее^ перед броском, заорал и привлек внимание Рене, который всадил в пантеру две пули.

Одним прыжком Рене, с ружьем в руках, оказался между пантерой и рулевым, но животное было уже мертво, одна из пуль угодила в сердце.

LXVI ПЕГУ

На звук выстрела команда высыпала на палубу: думали, что снова атакуют малайцы. Нет худа без добра: на будущее решили выставлять стражу.

Кернош, который уходил ненадолго отдохнуть, появился на палубе одним из первых. Он увидел рулевого и пантеру лежащими замертво друг перед другом.

Сперва осмотрели рулевого, думая, что ему достало «несколько ударов когтей, но тот оказался цел и невредим — пантера была убита первым же выстрелом.

Бортовой мясник тщательно освежевал зверя. Шкура, как обещал Рене, поначалу предназначалась Элен. Но Жанна так молила сестру, что та под конец сдалась и уступила.

Без остановок, под добрым ветром, они продолжили подъем по реке.

Обе девушки с трепетом вернулись к себе и больше не делились восторгами о великолепной стране, где им предстояло жить. Рене стерег их до трех часов утра, так как сестры каждый миг ожидали появления в окне ужасных морд свирепых хищников, жаждущих крови.

За ночь шлюп еще дальше проник в глубь континента. С наступлением дня девушки вновь поднялись на палубу, надеясь найти там своего стража.

И не ошиблись.

— Идите скорее, — крикнул Рене, — вы проснулись как раз вовремя, чтобы увидеть, как прекрасны пагоды в лучах восхода. Та, что ближе к вам, — пагода Дагунга, вы узнаете ее по золоченой вершине и куполу, мы прошли рядом с ней ночью.

Девушки в восхищении смотрели на пагоду Дагунга, возвышающуюся над соседними строениями. Она стояла на террасе, которую соорудили из камней, взгромоздив их высоко над землей. Единственная лестница, ведущая на террасу, насчитывала более ста ступеней и тоже была сложена из камня.

Как и говорил Рене, позолоченная пирамида на гигантском пьедестале представала во всем великолепии в мгновения, когда утреннее солнце заливало ее лучами. Вокруг стояли леса, откуда ночь напролет доносились жуткие завывания. Джунгли, сжимавшие реку, внушали не больше доверия. Всю ночь оттуда неслись крики аллигаторов, до жути походившие на стоны ребенка, которому перерезали горло. Лес местами рассекали громадные рисовые плантации, где трудилась каста местных жителей, которые занимались только этой культурой и носили прозвание карэнерс[42]. Карэнерс отличались чрезвычайным добродушием, говорили на ином, чем жители Бирмы, языке и, погруженные в свои заботы, вели мирную сельскую жизнь. Они жили только в деревнях, где дома строились на сваях, никогда не сражались между собой и не принимали ничью сторону в правительственных дрязгах.

Река, по которой поднимался шлюп, была настолько изобильна, что матросы, пару раз забросив сеть, добывали достаточно рыбы для того, чтобы накормить весь корабль. Кое-кто решился отведать мяса пантеры. Зверю было полтора или два года, и повар сделал из него рагу, но даже самые крепкие зубы оказались не в силах отделить мясо от костей.

День спустя, без происшествий, если не считать яростной битвы каймана и аллигатора, случившейся близ шлюпа, — битвы, которую прервал выстрел из заряженной картечью пушки, разметавший драчунов на куски, — «Нью-Йоркский скороход» прибыл в город Пегу.

Мятежи, театром которых был Пегу, оставили в нем приметные следы: укрепления большей частью были разрушены. Они высились отвесно в тридцати шагах от реки, которая в высокие приливы разливалась на десять футов.

Кораблям, осадка которых была больше десяти-двенадцати футов, приходилось останавливаться в Пегу, потому что при низкой воде попытка пройти дальше грозила мелями.

Было решено, что, согласно правилам таможни, шлюп оставят в Пегу под присмотром чекея, лейтенанта при военном правительстве.

Путешественники зашли в здание, которое называлось «Дворец чужеземцев» и предназначалось для редких путешественников, что останавливались в городе. Но когда Рене увидел комнаты дворца, он объявил, что предпочитает жить на шлюпе и что именно там сделает все необходимое для погребения останков виконта де Сент-Эрмина в земле, именуемой на языке страны Землей бетеля, ибо ее пространства были покрыты бескрайними зарослями этого растения. При должной заботе оно могло бы стать источником основного дохода.

Прибытие американского шлюпа, шесть пушек на борту и принадлежность к нации, которая становилась все известнее в Индийских морях, стало событием в Пегу. На следующий день после прибытия иноземцев посетил с визитом представитель императора. Он принес в подарок фрукты, назвался шабундером, то есть морским комиссаром[43], города Пегу и попутно сообщил, что другие официальные лица, нак-кан и середоже, посетят их завтра.

Рене был готов к такого рода визитам и специально запасся на острове Франции подарками и оружием. Шабундеру преподнесли в дар прекрасное двуствольное ружье. Он был счастлив получить такой подарок, и Рене воспользовался этим, чтобы поручить ему шлюп, благодаря чему пост, который соответствовал морскому комиссару в Англии, обрел наконец оправдание.

Во время всего визита морской комиссар, сопровождаемый двумя рабами, которые носили за ним серебряную плевательницу, жевал бетель и сплевывал в нее слюну.

Рене тоже пожевал ароматический лист, так как был настоящим ценителем Брамы. Но потом, как человек, который, без сомнения, хочет сохранить белизну зубов, сполоснул рот водой с несколькими каплями арака.

На следующий день, как и обещал шабундер, шлюп посетили нак-кан и середоже.

В княжестве Пегу, где не любят самовольных взяток, титул нак-кан, равный префекту полиции, означал «ухо короля».

Середоже оказался секретарем.

Обоих сопровождали носильщики плевательниц. С этими двумя, хотя они тоже все время жевали бетель и сплевывали, беседа пошла живее. Рене получил обнадеживающие сведения о владениях, которые принадлежали его прекрасным пассажиркам. Если бы они только захотели выращивать бетель и вывозить его в соседние части Индии, можно было бы получать доход в пятьдесят тысяч франков или чуть меньше, и ничто не мешало позже вернуться к возделыванию риса и сахарного тростника. До поместья Рангун Хауз было около пятидесяти английских миль выше по течению, за Пегу; правда, чтобы достигнуть его, необходимо было миновать лес, полный пантер и тигров, и поговаривали, что разбойники из Сиама и Суматры опустошали эти джунгли и были куда опаснее свирепых зверей.

Один гость был одет в фиолетовое, другой — в голубое платье, оба расшитые золотыми листьями по проймам и краю рукавов.

Рене вручил секретарю короля персидский ковер, шитый золотом, а Уху Его Высочества — прекрасную пару пистолетов Версальской мануфактуры.

Во время всего визита оба служащих то и дело наклонялись друг к другу — секретарь, который разумел по-английски, переводил второму.

С момента прибытия в Пегу мы столько говорили о бетеле, что следует, по всей вероятности, рассказать больше об этом растении, к которому индийцы питают не меньшую страсть, чем европейцы к табаку.

Бетель — вьющееся растение, подобное плющу, листья его похожи на лимонные, но длиннее и уже к концам. Плод бетеля напоминает плод платана и используется реже, чем листья. Его выращивают, как виноград, и, как и виноград, растение нуждается в подпорках. Когда для этого избирают арековую пальму, выходят очаровательные беседки. Бетель знают во всей восточной Индии и на всем ее побережье.

Индийцы жуют лист бетеля в любое время дня и даже ночи, эти листья горчат, но ценители перебивают горечь бетеля, смешивая его с ареком и известью. Те, кто побогаче, мешают листья с камфарой, алоэ, мускусом или серой амброй.

Приготовленный бетель настолько хорош вкусом и имеет такой приятный запах, что индийцы не в состоянии отказаться от него. Каждый, кто достаточно богат, добывает листья этого растения, чтобы приготовить из него лакомство. Его жуют с орехом арековой пальмы, корицей и гвоздикой. На лист бетеля намазывают слой извести, затем кладут арек и добавки и особым образом свертывают. Прожевав первую порцию, индийцы сплевывают красную слюну. Бетель делает их дыхание нежнейшим и благоуханным, оно способно освежить ароматом комнату. Но Привычка портит зубы, чернит их, разъедает, и они выпадают. Есть индийцы, уже в двадцать пять лет оставшиеся всего с одним зубом из-за злоупотребления бетелем.

Если индиец уезжает ненадолго, ему дарят бетель в шелковой сумке, а если бетель подарен близким человеком, то и сосуд для сплевывания. Не положено разговаривать с человеком из высшего круга общества, если рот не освежен листьями. Невежливо говорить и с равными, не позаботившись о свежем дыхании. Бетель часто употребляют женщины, именуя его любовной травой. Бетель принимают после отдыха или жуют во время визитов, листья держат в руках, преподносят в дар, прощаясь; бетель — постоянная часть жизни восточных индийцев.

Усердием последних гостей по городу разошелся слух, что прибывший шлюп принадлежит богатому американцу, который дарит пистолеты, ковры и двуствольные ружья. Чуть позже на реке послышался приближающийся шум несколько диковатой музыки.

Рене позвал путешественниц: оберегая их от скуки общения с чиновниками, он хотел доставить им удовольствие музыкой.

Девушки заняли места на полубаке. К шлюпу приблизились три барки, везшие музыкантов, на каждой сидел оркестр из двух флейт, по звуку напоминавших гобой, двух цимбал и барабана. Музыканты размещались на носу барки, на возвышении с павильоном. На каждой барке стояло по два павильона разной формы. Второй павильон, на корме, был весь разукрашен вереницей священных коровьих хвостов из Тибета.

Музыка, не совсем дикарская, звучала в то же время необычно. Рене попросил повторить два или три отрывка, чтобы записать главные мелодии.

Каждая барка получила по двенадцать талков (каждый талк равен трем франкам и пятидесяти сантимам).

Рене с первых дней был крайне озабочен скорейшим захоронением останков виконта де Сент-Эрмина в поместье. Но единственным транспортом здесь были лошади или слоны. К тому же морской комиссар пообещал Рене эскорт из двенадцати человек, которые были нужны, по его мнению, для путешествия через лес.

Но ныне целый город предвкушал религиозный праздник, и ни один человек не соглашался покинуть дом, не исполнив ритуала почитания богов. Праздник являл собой шествие к огромной пагоде. Как только он закончится, уверял шабундер, будут лошади, будут слоны, обученные охоте на тигров, их можно нанять на месяц, два, три — на сколько угодно. За лошадь и проводника брали двадцать талков, за слона и его погонщика — тридцать.

Взяв с Рене обещание, что за лошадьми и слонами тот обратится только к шабундеру, чиновник предложил Рене посмотреть шествие из окна дома, выходящего на лестницу, что вела к главному проходу к пагоде.

Рене принял приглашение.

Придя с девушками, молодой человек, к своему огромному удивлению, нашел специально подготовленные для дам стулья и ковры.

Толпа мужчин и женщин, явившихся участвовать в церемонии, была огромна. С восхода солнца и до десяти часов утра по лестнице поднялись около тридцати тысяч человек, и каждый нес приношения, сообразные с его усердием и удачей. Некоторые, обхватив, несли дерево, ветви которого сгибались под тяжестью подарков для жрецов. Это были бетель, фрукты в сахаре и сладости, Другие тащили крокодилов и гигантов из картона, на которых возвышались пирамиды, изящно украшенные подарками. Наконец, слоны, сделанные из раскрашенной бумаги и воска, дополняли дары, предназначенные пагоде. Все было нагружено фейерверками, звездами и фруктами. Участники церемонии нарядились в лучшие одежды, чаще всего сделанные из шелка, по качеству сравнимого с тем, что выпускают наши мануфактуры, а еще чаще — превосходящего их. Бирманские женщины шли с открытыми лицами, так же свободно, как европейские. Грустно говорить, но редко когда мужчины дозволяли им это. Мужчины считают женщин своею собственностью, полагая, что природа поместила их на ступени между мужчинами и животными.

Бирманцы продают женщин иностранцам, но если те становятся не нужны мужьям, то не считаются опозоренными и могут вернуться к семьям. Правда, извинившись и спросив разрешения мужа. Сперва это был обычай послушания, а позже — нужды, которой они подчинялись, чтобы оказать помощь семьям.

В Рангуне и Пегу жили также куртизанки, но мы не считаем нужным касаться этого вопроса, чтобы не тревожить закон, который поддерживает в такого, сорта домах постоянное количество обитателей. Не из-за лени или духовного разложения юные девушки берутся за бесчестное ремесло, которое и в цивилизованных городах покрывает их позором. Обязанности должников в Бирме были такими же, как и в Риме времен Двенадцати таблиц[44]: кредитор был властен над должником и его семьей. Если долг не оплачивали в срок, должника продавали в рабство, а если его дочери или жена были хороши собой, всегда находились управители веселых домов, которые давали славную цену за подобный товар. Это они торговали бедными созданиями, которых называли дочерьми разорения… Но были гетеры иного рода, своим происхождением обязанные другому обычаю: тех называли женщинами идола.

Если у женщины, которая мечтала о мальчике, вместо сына рождалась девочка, она приносила дочь к идолу и оставляла перед ним. Бывало и так, что женщина сама продавалась идолу за цену, которую за нее давали, и несчастную использовали, нарекая «женщиной идола» и предлагая проезжим чужестранцам. Для обитателей страны такие женщины носили имя валаси («рабыни идола»), а иноземцы знали их как баядер, которые были одновременно и танцовщицами, и куртизанками.

LXVII ПУТЕШЕСТВИЕ

Праздники пагоды завершились, и Рене напомнил шабундеру о его обещании. На следующий же день три слона и их погонщики ждали его на пристани. Рене слишком мало доверял англо-американской части экипажа, чтобы покинуть на них шлюп, но оставляя на «Скороходе» Керноша с пятью бретонцами, мог быть уверен, что межплеменная вражда обеспечит надежный надзор, а случись свара, на бретонскую верность можно положиться. С собой он взял лишь Парижанина, верного Франсуа.

Двух слонов с паланкинами, в которых могли находиться четверо, было достаточно для двух молодых девушек и молодых людей. Шабундер посоветовал прихватить третьего слона и десять человек охраны — для большей безопасности.

Каждый человек из охраны и его лошадь стоили Рене пяти талков в день на все время пути. Две свободных лошади для него и Франсуа вели под уздцы, на случай, если бы Рене захотелось ехать верхом, а не в паланкине.

Начальник охраны уверял, что путь займет три дня.

Двух лошадей нагрузили провизией, так как на пути к поместью виконта не было населенных деревень и пополнять запасы можно было только дичью, которую надеялись добыть по пути.

Керношу обещали поддержку властей на случай разногласий в команде, и он, уверившись в своих полномочиях и безопасности, остался дожидаться Рене в Пегу, тогда как маленький караван устремился на восток, следуя вдоль речного притока.

Вечером они разбили лагерь у кромки леса, куда предстояло углубиться завтра, и решено было пока не прикасаться к запасам пресной воды, поскольку не было уверенности, что в пути представится возможность добыть свежую.

Первый вечер оказался ничем не примечателен: как было сказано, путешественники удалились не слишком далеко от Пегу, не заходя в лес: Паланкины сняли со слоновьих спин и поставили на землю на манер шатров. Девушки могли спокойно спать в них под покровом из сеток от москитов.

Развели большой огонь, чтобы отпугивать рептилий и диких животных. Предводитель эскорта утверждал, что слонам не требуется дополнительной стражи, потому что эти умнейшие животные, послушные естественному инстинкту, поднимают тревогу, если к лагерю пытается подкрасться враг.

Однако Рене не был в том полностью уверен и решил нести охрану сам: он оставил за собой первую половину ночи и доверил вторую стражу Франсуа.

В ту ночь ему не представилось возможности убедиться, насколько легко слоны распознают опасность. Рене начал с того, что постарался подружиться с одним из двух колоссов и принес ему охапки свежих веток и ломтики яблок, до которых слоны весьма охочи. Эти животные так умны, что различают и узнают людей, которые приносят им пищу по обязанности, и погонщиков, которые дружат с умными подопечными и оставляют для них самые лакомые кусочки не из-за необходимости, а по дружбе. Слоны платят им благодарностью. Чтобы не раздувать ревность между животными, второго слона угостили тем же.

Слоны сперва созерцали приготовления с легким пренебрежением, не понимая, к чему чужеземец уделяет им столько внимания. Но в конце концов приняли угощение.

Затем Рене привел девушек, которые тоже предложили слонам лакомство — два или три стебля свежего сахарного тростника, полного сладости, который животные приняли очень осторожно и с удовольствием отправили в пасть. Рене специально запасся перед отъездом этими лакомствами, надеясь с их помощью подружиться с четвероногими гигантами и сделать их друзьями девушек.

Ночь прошла спокойно, только несколько пантер прошли на водопой да кайманы выходили на берег попытать удачу. Слон-стражник тотчас же протрубил сигнал. Слоны тоже сочли бесполезным бодрствовать вдвоем и поделили ночь, подобно Рене с Франсуа, правда, в отличие от людей, животные больше доверяли друг другу.

В полночь первый слон согнул колени и заснул, уступив место товарищу, который проснулся и занял его пост.

С наступлением дня слон затрубил, приглашая всех пробудиться.

Девушки, убежденные, что под охраной Рене с ними не может ничего произойти, спали спокойно, точно в собственных постелях, и встали освеженными, в прекрасном расположении духа, вдыхая ароматный утренний воздух.

Рене подошел к ним с охапкой растений, которым, как он заметил, неся ночную стражу, слоны отдавали предпочтение.

Элен и Жанна приближались к слонам всегда с опаской. Но кроткие взгляды, которые животные бросали на девушек, сказали, что против них нет злого умысла. И девушки взяли из рук Рене ветки и протянули их слонам. Слоны приняли подношение с довольным ворчанием. Когда ветки были съедены, Рене получил свою долю ласки, потому что животные хорошо понимали, что мысль об угощении принадлежит ему и что им движет доброе отношение к ним, тогда как девушки угощают из страха.

Закончив свой завтрак, слоны стали крутить головами, показывая, что им кое-чего недостает. Они ждали сахарного тростника. Принесенный тростник Рене передал Элен и Жанне, чтобы они покормили им слонов. Слоны разжевали стебли с тем же удовольствием, что и накануне.

Было решено поделить дневной переход на две части: первый предполагалось завершить около одиннадцати утра, у озера, где они должны были пообедать и переждать самую жаркую дневную пору, и второй — около шести часов вечера, в лесу, на прогалине, где они проведут ночь.

Девушки взобрались на своего слона, и тот, казалось, был горд оказанной ему честью. Рене с Франсуа вскочили на лошадей, проводник занял место впереди колонны, а охрана прикрывала фланги, следуя двумя рядами. Второй слон, на котором сидел только его погонщик, выступал за первым, а Парижанин на десяток шагов отставал от Рене. Караван двинулся вперед, и они вошли в лес. Лес оказался так мрачен и грозен, что, безразличный к собственной судьбе, Рене забеспокоился о безопасности девушек. Он нагнал проводника, который немного понимал по-английски.

— Не могут ли на нас напасть разбойники? — спросил молодой человек.

— Нет, — отвечал проводник, — разбойники в другом лесу.

— Что же за опасности поджидают здесь?

— Только свирепые животные.

— Какие же?

— Тигры, пантеры и гигантские змеи.

— Отлично, — сказал Рене, — едем. — И потом, повернувшись к Франсуа, добавил: — Отправляйся к провианту и принеси мне два добрых куска хлеба.

Франсуа принес хлеб, разломленный пополам.

Почуяв хлеб, слоны решили, что он предназначен именно им.

Слон под пустым паланкином зашагал быстрее, приближаясь к Рене, который ехал между этими двумя колоссами.

Девушки, наклонившись, с ужасом выглянули из паланкина. Еще мгновение — и гиганты раздавят Рене и лошадь.

Молодой человек ободрил их улыбкой и показал два куска хлеба. Трубные гласы слонов, казалось, изливали на юношу потоки обожания.

Рене заставил себя умилять, словно кокетка, что набивает цену своей благосклонности, несколько мгновений подержал слонов в жадном нетерпении, а затем вдруг дал каждому по половине столь вожделенного хлеба.

Это стало новым камнем в основании храма дружбы с гигантскими четвероногими, который возводил молодой человек.

— О чем вы говорили с проводником? — спросила Элен.

— Кому-нибудь другому я ответил бы, что лес изобилует дичью и мы можем не беспокоиться о нашем пропитании отсюда и до Земли бетеля. Но вам, добрым товарищам, я открою, что он велел нам спать вполглаза и хорошенько сторожить во время сна. Но спите спокойно, поскольку я с вами и пекусь о вас.

С того времени, как процессия вступила под сень джунглей, людям казалось, что они вошли в церковь. Голоса путешественников, словно они боялись быть услышанными, невольно звучали тише и ниже. День померк, словно в шесть часов вечера, свод деревьев стал настолько густым, что не слышно было даже птиц, которые пробуждаются, когда заканчивается день. Казалось, пришла ночь, но без тех странных звуков, которые составляют ночной концерт животных, просыпающихся на закате дня. Мрак заменяет им свет солнца. Ночью они охотятся, рыщут друг за другом, едят и пьют — днем они спят.

Людей всегда пугали силы природы, когда бурю в океане сменяет песчаная пустыня, или единственное дерево может обернуться целым лесом, или в самых темных глубинах диких джунглей, куда не проникает дневной свет, распускаются яркие цветы с дурманящим ароматом. В то время как обычные цветы чахнут в тени, но раскрываются под лучами солнца и приветствуют день, эти порождения сумрака цепляются за одни нижние ветви, оплетают другие повыше, ползут к верхушкам деревьев и наконец распускаются, подобные рубинам и сапфирам, оправленным в изумруды. Они так огромны, ложатся на ствол так тесно, что сперва их принимали за цветы самих гигантских деревьев. Хотя, если поискать их стебли, не найдешь ничего, кроме слабой лианы, толщиной с веревку от воздушного змея. В этих лесах все таинственно, но тайну эту окутывает самый зловещий дух — дух смерти.

Предчувствие смертельной угрозы царило в лесу. За кустом — поджидал тигр. На ветке сторожила пантера. Побег, скользкий и волнистый, который кажется растением, перерубленным на высоте шести-восьми футов над землей — голова змеи, тело которой свернуто спиралью, взведено как пружина и готово схватить вас на расстоянии в пятнадцать-двадцать футов. Озеро, кажущееся широким зеркалом, заполонено животными-убийцами: кайманами, крокодилами, аллигаторами, гигантскими кракенами[45], которые скрываются под толщей вод, внезапно появляясь на поверхности, и способны проглотить за раз лошадь вместе с всадником. Джунгли в Индии — самая щедрая на смерть земля мира.

Рене размышлял об этом, проезжая под немым и темным сводом деревьев, который время от времени солнце с великим трудом пробивало одной из светоносных стрел. Внезапно, словно отдернули занавесь, кортеж вышел из темных сумерек на яркий свет. Они оказались перед озером, и, чтобы подойти к нему, требовалось только пересечь луг, словно вышедший из снов, — островок потерянного рая на земле. Множество цветов, не известных ни одному ботанику, исходили ароматом настолько глубоким и сладким, что он сулил вечное успокоение. Эта земля была исписана следами мифических птиц с диковинными голосами, изумрудными, сапфировыми и рубиновыми плюмажами, а на горизонте, подобно лазурному ковру, растянулось озеро.

Возглас блаженства вырвался у всех из груди, столь разителен был контраст между мрачным лесом и сияющим озером на ясном лугу.

Они пересекли луг. В траве раздавался шорох — свидетельство того, что они спугнули рептилий. Проводник, бывший всегда настороже, ударил несколько раз палкой и убил змейку в желтых и черных квадратиках, длиной едва ли в фут, укус которой был смертелен. На бирманском языке ее называли шашечницей.

Туземец объяснил путешественникам особенность ее укуса: все, кто был укушен, умирали вечером, на закате солнца, или утром, на восходе. Ни одна жертва — человек или зверь — не избежала печальной участи.

Наконец путники добрались до берега озера, где думали отдохнуть.

Пересекая луг, Рене убил нескольких птиц, похожих на куропаток, и странную маленькую газель, величиной с зайца. Франсуа оправдал прозвище Парижанин и без церемоний приготовил из газели и куропаток весьма приличное жаркое.

Не стоит и упоминать, что молодой человек припас для слонов обычные подношения, но заметил, что они не суетясь, но с нетерпением тянут хоботы к дереву с большими красными и белыми цветами наверху, похожими на цветы фуксии. Рене спросил Франсуа, по силам ли парижскому мальчишке взобраться на него. Тот охотно согласился и, взяв маленький кривой нож, влез на дерево и нарезал столько веток, сколько сумел.

Слоны взирали на эти приготовления с довольным видом: они гладили руки Рене так, словно хотели поцеловать.

Рене помог девушкам, с интересом наблюдавшим за проявлениями у животных почти человеческого разума, спуститься на землю. Когда они ступили на нее, оба слона бросились к ветвям и принялись за трапезу, испуская негромкие крики удовольствия и поглядывая с нежностью и признательностью на Рене и сестер.

На обед и сиесту путники расположились с удобством, оставив всякую предосторожность. Не верилось, что чудесный день в таком дивном месте грозит опасностью.

LXVIII ИМПЕРАТОРСКАЯ ЗМЕЯ

По берегу озера, на котором они расположились, тянулись тростниковые заросли, простираясь до джунглей. Франсуа, устраиваясь на обед, спугнул двух или трех павлинов. В нем взыграло честолюбивое желание убить парочку и изготовить из хвостовых перьев два веера для девушек.

Он спросил у Рене разрешения пойти развлечься после обеда и поохотиться на птиц.

Рене знал, что в джунглях, там, где есть павлины, обязательно водятся и тигры. Он предупредил об этом Франсуа, и тот с беззаботностью парижского мальчишки тут же сменил в мечтах вожделенного павлина на тигра. Парижанин захватил абордажную саблю и двуствольный пистолет Рене и ушел.

Едва Франсуа скрылся, как Рене стал жалеть, что отпустил неопытного охотника одного. Он осмотрелся, уверился, все ли спокойно вокруг, и крикнул Франсуа подождать. Прежде чем покинуть место стоянки, следовало предпринять кое-что для безопасности подопечных.

Путешественницы казались хрупкими бутонами на фоне варварских одеяний туземцев.

Рене подошел к слонам, скормил каждому по куску хлеба и подвел к девушкам, под дерево, огромные густые ветви которого спускались к земле с высоты в двадцать футов. Затем он, указав четвероногим стражам на сестер, сказал:

— Позаботьтесь о них.

Элен и Жанна рассмеялись над предосторожностью, которую сочли бесполезной, и над опасностью, в возможность которой не верили.

Прежде чем покинуть их, Рене дал еще много указаний, и прежде всего совет в случае нападения дикого зверя прятаться, словно в неприступной крепости, среди слонов.

Рене привлекали, конечно, не павлины. Он, как мы знаем, прежде имел дело с индийскими хищниками, но ни разу не сталкивался лицом к лицу с тигром. Пожав руки сестрам, молодой человек отправился догонять Франсуа. Вскоре оба скрылись в зарослях.

Из зарослей тростника они перешли в непролазные джунгли, куда невозможно было проникнуть, не прорубив прохода.

Франсуа уже держал наготове абордажную саблю, когда Рене разглядел тропинку со следами лап и рядом с ней — обглоданные кости, совсем недавно побывавшие в зубах у крупных хищников.

Он подозвал Франсуа и ступил на тропу.

После нескольких кругов и петель под деревьями, где вершины раскачивались над головами, словно несли невидимую колыбель, охотники вышли к логову.

Это было грязное лежбище пары тигров, но ни одного, ни другого не было дома, только два маленьких тигренка, величиной с большую кошку, играли, ворча друг на друга.

Увидев существ иной породы, так же порывисто, как делали все остальное, тигрята принялись рычать, изготовясь к защите. Но Рене протянул руку, схватил одного за шкирку и, бросив Франсуа, крикнул:

— Забирай его, уноси!

Затем, взяв второго, молодой человек поспешил выбраться из узкого лаза, где невозможно было защищаться, реши кто из взрослых тигров вернуться сейчас домой. Маленькие тигрята ворчали и громко мяукали, давая знать матери о фамильярности, с которой обращаются с ними незнакомцы.

В этот момент за несколько сотен шагов послышался угрожающий рык.

Мать отвечала на зов детенышей.

— Прочь из джунглей, скорей, — крикнул Рене, — или мы пропали!

Франсуа не надо было подгонять, рычание, которое он услышал, так живо внушило ему чувство опасности, что он бросился бежать. Не выпуская тигренка, которого уже задумал отвезти во Францию и подарить Ботаническому саду, Парижанин выбежал из джунглей и оказался в зарослях тростника.

Второй рык раскатился не более чем в ста шагах от охотников.

В двадцати шагах от них задвигались кусты и зашевелились ветви.

— Бросай тигренка, — крикнул Рене и выпустил своего. — Ты — на дерево, я — в кусты.

Франсуа не заставил повторять дважды.

Едва оба добрались до назначенных мест, послышался третий рык, на этот раз — словно гром обрушился им на голову, и тигрица, которая сперва желала отпугнуть пришельцев, приземлилась в двух шагах от них.

Мгновение она колебалась между жаждой мести и материнской любовью, но материнская любовь пересилила. Она подползла к малышам, мяукая, словно кошка но ее мяуканье ужасало.

В этот момент тигрица подставила бок Франсуа, который прицелился и выстрелил. Зверь, не ожидав выстрела, перекувыркнулся и упал на землю. Выстрел Франсуа разбил ей левое плечо.

Она прекрасно учуяла того, кто в нее стрелял, повернулась к дереву и в один прыжок, невзирая на рану, преодолела расстояние в семь или восемь шагов. Франсуа решил, что не стоит подпускать ее ближе, и выстрелил второй раз. Тигрицу перевернуло на спину, она издала ужасающий рык, сделала усилие и вернулась на живот. Оставшейся здоровой лапой она разрывала землю и белыми зубами рвала траву, заливая ее кровью, струящейся из пасти.

— Есть! Готова! Господин Рене! — крикнул Франсуа, как кричат, ликуя, дети, впервые подстрелив зайца.

Он уже собрался подойти и нанести тигрице последний удар.

— Стой, несчастный! — воскликнул Рене. — Перезаряди ружье.

— Зачем, господин Рене, она же мертва?

— А ее супруг тоже мертв, болван? Послушай.

— Никогда такой ужасный рев не касался человеческого слуха.

— Перезаряди ружье, перезаряди ружье и встань позади меня, — велел Рене.

Но, видя, что Парижанин дрожит разом от страха и восторга, да так, что сыплет порох наземь мимо ствола бывалый охотник передал парню свое оружие и принялся перезаряжать ружье товарища.

Минуту спустя оба ружья были набиты порохом и перезаряжены.

— Больше не рычит, — шепнул Франсуа.

— Потому что понимает — тигрица мертва или в западне. И, чтобы не попасться, как она, тиф разведывает, что случилось. Тихо! Слушай.

— Дьявол! — сказал Франсуа на ухо Рене. — Будто ветка хрустнула?

И в этот момент Рене стукнул парня по плечу и указал на огромную голову тигра, который, стелясь по земле, выходил из коридора, ведущего в джунгли. Сперва он бросился к логову и, найдя его пустым, бесшумно стал красться к зарослям.

Франсуа кивнул в знак того, что видит хищника.

— В правое ухо Филиппа, — громко сказал Рене.

И выстрелил.

В течение нескольких секунд дым мешал увидеть результат выстрела.

— Поскольку я жив, — хладнокровно заметил Рене, — тигр умер.

И действительно, через секунду они увидели тигра, который бился и рычал в агонии.

— Зачем вы перед выстрелом сказали: «В правое ухо Филиппа»?[46] — спросил Парижанин. — Это тигра так зовут?

— Так окликают тигра, когда бросают ему вызов.

Рене благоразумно подождал, желая убедиться, что тигр действительно мертв. Долго ждать не пришлось: убитый одним выстрелом, тигр умер раньше самки, которой достались две пули. Пуля, войдя в правое ухо, как и было объявлено превосходным мастером стрельбы, проникла в мозг и умертвила животное одним ударом, в то время как тигрица испустила последний вздох только через четверть часа.

Охотники прождали некоторое время, надеясь, что выстрелы привлекут внимание людей из охраны, которые захотят узнать, что произошло, но напрасно. Тогда, довольные охотой, молодые люди решили сперва дойти до места привала, а затем возвратиться с лошадью и подобрать тигров.

Но Франсуа ни за что на свете не хотел расставаться с детенышами, он забросил ружье за спину, подхватил за шкирку обоих тигренков, как он их называл, подождал, пока Рене перезарядит ружье, и пошел вслед за ним по дороге к озеру, до которого было около километра пути.

Но не прошли они и ста шагов, как клич, напоминающий звучанье десяти труб, огласил лес, и следом раздался второй.

Стрелки переглянулись. Крик был незнаком. Какое животное могло испустить его?

Рене хлопнул себя по лбу.

— Боже! Это же слоны зовут на помощь!

Он метнулся вперед так стремительно, что успел промчаться следующие сто шагов, прежде чем Франсуа наконец сообразил последовать за ним.

Рене верно угадал направление и выбежал на берег озера ровно в двадцати футах στ того места, где оставил девушек. Зрелище, которое предстало его взору, заставило его замереть в ужасе.

Люди из эскорта разбежались, опасаясь приблизиться. Сестры, сидевшие у подножья дерева в объятиях друг друга, казались оцепеневшими от ужаса. Слоны единственные остались на посту и, с поднятыми хоботами, грозили огромному боа, который, обвившись вокруг нижних ветвей дерева, над девушками, качал огромной головой в пятнадцати футах от земли, не спуская взгляда с Жанны и Элен, похоже, испытывая на юных сестрах свою гипнотическую власть.

Животные, полные решимости защищать доверенную драгоценность, были готовы к битве.

У охраны, вооруженной одними саблями и копьями, не было ни единого шанса в борьбе с противником вроде этого.

Слоны, увидев Рене, испустили вопль радости. Тот, к кому они взывали, внял и возвратился. Рене окинул взглядом арену событий. И, положив ружье на землю, бросился к девушкам, поднял их на руки, словно детей, и отнес в сторону. Франсуа уже вышел из леса, и девушки были поручены ему.

— Что ж! — сказал Рене со вздохом облегчения, подхватив ружье. — Решим дело между нами, господин Пифон! Посмотрим, сравнятся ли пули Лепажа со стрелами Аполлона.

Боа проводил глазами девушек, которых унес молодой человек. Змея уже считала их добычей, хотя она видела и то, что слоны не собирались отступать и вызывали врага на битву.

Послышалось змеиное шипение, подобное свисту ветра в бурю. Зловонная слюна капала из пасти, горящие глаза вспыхивали яростью, когда змея вытягивала шею, достигавшую толщины бочки. Извивы туловища терялись в кроне гигантского дерева.

Рене покрепче встал на ногах. Этот противник был из тех, кого не свалить с первого выстрела. Направив ружье в разверстую пасть, молодой человек спустил оба курка одновременно. Дерево содрогнулось от конвульсий монстра. Боа взбирался по ветвям, ломая их, исчезая в кроне, которую трясло, словно в бурю.

Франсуа подбежал и протянул Рене заряженное ружье, поскольку тот не спешил заняться своим.

— Позаботься лучше о наших путешественницах, — сказал ему Рене, — и дай мне абордажную саблю.

Франсуа послушался и вернулся к девушкам, опекая их среди сражения.

Слоны, задрав хоботы, не теряли из виду змею. Зрители, исключая Рене, с дрожью наблюдали за происходящей драмой.

И правда, ведь Рене не был зрителем, он был актером.

Слоны топали ногами, вызывая змею на бой. И боа наконец появился: отвратительная бесформенная окровавленная голова скользнула по стволу и спустилась на землю. Пагода Рангуна, развалившаяся до самого гранитного основания, не произвела бы большего шума и не потрясла бы землю глубже, чем падение этого монстра.

Новый залп двух стволов достиг цели.

Обезумевший, но сохранивший силу боа, как только почувствовал под собой землю, скатился и пополз с быстротой спущенной пружины. Но, полуослепший, он не разбирал дороги и оказался возле одного из слонов. Слон тут же опустил ногу на его разбитую голову. Змея приложила огромное усилие, чтобы выскользнуть из-под этого пресса, но трехтонная тяжесть, удвоенная слоновьим напряжением мышц, давила на нее. Питон извернулся, словно червяк, на голову которого поставили ногу и, натолкнувшись на гигантскую тушу, обвился вокруг нее.

Второй слон увидел опасность, которая угрожала его товарищу, бросился к нему и обвил противника хоботом. Но боа, лишь частью своего тела обвивавший первого слона, опутал и принялся душить и второго.

Какой-то миг бесформенная масса напоминала гигантскую пародию на скульптуру Лаокоона.

Слоны закричали от боли, Рене казался пигмеем в схватке трех допотопных колоссов.

Но он был человеком, он обладал силой разума и должен был одержать верх.

Подхватив абордажную" саблю, брошенную Франсуа к его ногам, и выбрав момент, когда титаническим усилием слонов боа оказался растянут между ними, Рене вскинул великолепно наточенную саблю и одним ударом, словно нанесенным гигантом Гомера или героем «Освобожденного Иерусалима», рассек змею надвое. Позвоночник боа распался, и два обрубка чудовища, все еще сокращаясь, теряли силу и наконец отвалились.

Один из слонов пал на колени, наполовину задушенный, второй держался на ногах, но вдыхал воздух, шатаясь, с хрипом, мучительным и резким.

Рене сбежал к озеру и принес в шапке воды, маленькими глотками вливая ее в глотку тому слону, что держался на ногах. Второму, который упал на колени, нужно было время прийти в себя, чтобы он снова мог дышать. Молодой человек отправил к нему двух погонщиков, а сам бросился к смертельно бледным девушкам. Он обнял обеих и прижал к сердцу, словно те были его сестрами. На мгновение губы Жанны оказались близ губ Рене, но тот сразу же отстранился. Девушка испустила глубокий вздох.

LXIX РАЗБОЙНИКИ

В первый момент все думали единственно о только что пережитом.

Рене, поддерживая девушек, привел их и усадил на поросшем травой пригорке. Всегда настороже, он принял из рук Франсуа перезаряженное ружье.

Оружие Франсуа осталось на месте сражения.

Заботливый, словно нянюшка, Рене вынул из кармана хрустальный флакон в золотой оправе и поднес сестрам нюхательные соли.

Когда к ним вернулась способность говорить, Рене расспросил Элен, которая первая пришла в себя, о том, как все случилось и как они позволили змее подобраться столь близко, даже не попытавшись спастись бегством.

А дело было так.

Когда Рене и Франсуа ушли, а обед закончился, девушки, поверив, что им ничего не угрожает, под присмотром двух исполинских защитников задремали.

Через некоторое время сон Элен стал болезненно странен. Тошнотворный запах распространился вокруг, и послышались крики ужаса, в то время как частый топот слоновьих ног сотрясал землю, но она была не в силах открыть глаза. Наконец в двадцати шагах от себя девушка видит уродливую голову монстра с открытой пастью и пристальным неподвижным взглядом, который чудовище устремило прямо на нее.

Отвратительное дыхание змеи распространяло зловоние вокруг.

Элен разбудила сестру и хотела подняться и бежать, но не сумела удержаться на ногах и с ужасом вспомнила о гипнотической власти змеи, которая заставляла спящих птиц падать с деревьев и привлекала животных, когда змея была голодна.

Девушка вспомнила, что читала о путешествиях Левальяну[47], где говорилось, как знаменитый путешественник поддался похожему гипнозу, от которого очнулся, только выстрелив из ружья и тем самым разрушив страшное очарование.

Девушка хотела закричать, позвать на помощь, но, словно в кошмаре, голос ей не повиновался.

Элен искала взглядом Рене и, не видя его, почувствовала, что погибла.

С этого мгновения мысли и ощущения смешались, пока девушка не ощутила, что ее несут в объятиях, а открыв глаза, поняла, что ее держит Рене.

После спасения от змеи с ее необоримым взглядом мало-помалу к Элен вернулась способность владеть собой, но пережитый ужас оказался настолько силен, что она закрыла глаза и последнюю часть боя не видела.

Сейчас же, здоровая и невредимая, она сидела перед тем, кто торжественно обещал защищать ее, но не могла отыскать слов, чтобы выразить свои чувства.

Жанна выслушала рассказ молча. Только Рене понимал, что скрывалось в трепете тела, в непроизвольном пожатии рук и молчаливых слезах, которые пробивались через ресницы и текли по щекам.

Когда первое оцепенение после сражения титанов спало, Франсуа отыскал и поймал тигрят. Он рассказал, как двумя выстрелами ухлопал тигрицу, а господин Рене одним-единственным — завалил тигра.

Деятельно раздавая команды направо и налево, чтобы спасти две великолепных тигриных шкуры, Рене пообещал десять талков тем, кто возымеет охоту перевезти тела хищников в лагерь на лошадях или на носилках из копий.

Солдаты эскорта предпочли носилки, и, поскольку все возжелали отправиться на поиски, Рене удвоил сумму, чтобы все желающие перевезти мертвых тигров получили вознаграждение.

Франсуа уже собирался разыскивать оружие, что осталось на поле битвы, когда увидел слонов, несших его. Четвероногие гиганты сложили у ног Рене саблю и ружье. Он взял вещи и похлопал их по огромным головам.

Рене также поведал о победе, которую они с Франсуа одержали над тиграми. Но его история оказалась проще и скромнее, словно рассказ охотника из пригорода Сен-Дени о зайце, пристреленном в лесу Везине.

Тигров нашли в зарослях и с триумфом принесли в лагерь.

Тем временем оставшиеся в лагере забавлялись, снимая мерку со змеиного трупа, — чудовище оказалось сорока шести ступней в длину и до метра в окружности.

Забавно было наблюдать слонов. Гиганты, по всей вероятности, понимали, что Рене спас им жизнь, и ласкали его кончиками хоботов с необыкновенной нежностью, а Элен стала с ними на такой короткой ноге, что позволила снять перчатки, что они проделали с небывалой ловкостью.

Настало время отправляться в дорогу. Путники покидали прекраснейшую местность, которая стала ареной ужасающей битвы, равную которой, должно быть, видело лишь Око Божье в глубинах пустыни. Девушки заняли место в паланкине, Рене и Франсуа поднялись на другого слона, который, похоже, неимоверно возгордился такой честью. Лошадей проводники вели под уздцы.

Два или три часа хода, и они снова оказались в лесу, из которого вышли утром.

Тот же мрак, тот же смертельный ужас, который только возрос оттого, что теперь путники знали опасности, которыми грозили джунгли, и понимали, что они отнюдь не сказки, а самая настоящая реальность.

Вечером место для лагеря расчистили очень быстро. Нарубили маленьких деревьев, около шести футов высотой, и сложили из них ограду пятнадцати футов в поперечнике. Паланкины, как обычно, спустили на землю, и девушки, предпочтя оставаться в них, с удобством устроились на ночь. На ужин зажарили двух газелей, которых Франсуа подстрелил по дороге, а кровь их слили для тигрят, которые вылакали ее, словно молоко, весьма довольные заменой. Чтобы отпугнуть свирепых зверей, за оградой развели костры с таким расчетом, чтобы дрова в них можно было подбрасывать, не выходя из-за стены. Дрова запасали с избытком: ограда была невысокой и не удержала бы пантеру или тигра, пожелай они перемахнуть через нее. Но, как известно, огонь держит хищников на расстоянии.

В сравнении с дневными событиями ночь прошла спокойно: сквозь щели ограды следили горящие глаза, точно тлеющие угли, рядом слышалось рычание, от которого замирало сердце, но все было так ничтожно по сравнению с дневным кошмаром, что никто особенно не тревожился. Франсуа и Рене разделили по четверти ночи между собой, а слоны храбро отдежурили каждый в свой черед.

В шесть утра все были на ногах, так как именно сегодня они собирались наконец добраться до имения девушек. Путешественникам осталось пересечь ту часть леса, где свирепых зверей сменяли не менее жестокие хищники — разбойники. Их логово было где-то в горах, где брала начало река Пегу, а убежищем, если требовалось, служила деревня Тунго. Поместье девушек находилось в горах, на берегу реки Ситаун, которая прибавляла ему ценности, ибо позволяла хозяевам доставлять товары прямо в устье реки, то есть — к морю.

В шесть утра, после легкого завтрака, они возобновили путь. На сей раз Рене и Франсуа поднялись на слона, в паланкине которого устроили целый арсенал. Мысль о том, что они могут встретить разбойников и придется сражаться, чтобы защитить девушек, заставила Рене составить план, в котором слонам была отведена значительная роль. Рене был уверен, что животные не подведут.

К одиннадцати они вышли на место, которое подходило для обеденного привала, — к руинам старой деревни, разоренной разбойниками, ватаги которых группами по двенадцать-пятнадцать человек совершали стремительные налеты то здесь, то там.

Так как караван подошел к местам, где возможность встречи с разбойниками была велика, Рене подготовил оружие и отдал приказы охране на случай, если их атакуют. Но неожиданное происшествие смешало все планы.

Когда караван уже расположился на обед, примерно в полумиле от них послышались выстрелы: похоже, они доносились с берегов реки Ситаун. Очевидно, другая группа путешественников попала в лапы к разбойникам. Рене тут же велел шестерым людям эскорта взобраться на слона, сам вскочил на лошадь, приказал Франсуа оседлать вторую и ринулся туда, где раздавалась канонада. И действительно, достигнув берега реки, они увидели барку, экипаж которой отбивался от трех лодок.

Среди сражавшихся с разбойниками выделялись двое англичан в красной униформе с золотыми эполетами; при них было десять-двенадцать человек сопровождения, так же, как люди Рене, вооруженных лишь пиками.

У разбойников же, напротив, было несколько плохих ружей, и каждая из трех лодок несла по дюжине мужчин.

Когда Рене выехал к реке, две лодки норовили взять на абордаж барку путешественников, а из третьей выбрасывали в реку парочку мертвецов.

Очевидно было, что вооружение англичан гораздо лучше разбойничьего, но столь же ясно было и то, что без посторонней помощи оба офицера и их эскорт будут раздавлены многочисленным врагом.

— Мужайтесь, капитан, — крикнул Рене на своем великолепном английском. — Гребите в нашу сторону. Любой, кто прицелится в вас, — мертвец!

Прозвучали два выстрела, и два разбойника упали. Рене передал ружье Франсуа и взял другое — еще два разбойника свалились в реку.

— Гляди-ка, — сказал Рене Франсуа, доставая из-за пояса пистолет.

Разбойничья лодка вплотную подошла к той, которой управлял английский офицер, и один из разбойников собирался перепрыгнуть на барку англичан. Пистолетный выстрел отправил наглеца в реку.

Англичане, увидев подоспевшую подмогу, которая так рьяно взялась за дело, разрядили двустволки, и еще трое разбойников пали замертво.

Тем временем слон придумал, что предпринять. Он спустился в реку, не обращая внимания на погонщика и шестерых человек, которых нес. И, так как река была неглубокой, наступил на одну из разбойничьих лодок и потопил ее. Затем, по мере того как гребцы выбирались на поверхность, слон ударами хобота сбивал их туда, где люди из эскорта приканчивали злодеев ударами копий.

Появление такого подкрепления вернуло англичанам храбрость, которой они чуть было не лишились, офицеры возобновили огонь, и, поскольку находились бок о бок с разбойниками, каждый выстрел был смертелен. В течение десяти минут нападавшие, которых уничтожали Рене и Франсуа, оглушал слон и закалывал пиками эскорт, потеряли половину людей и вынуждены были защищаться.

Вожак собирался выкрикнуть команду, но упал мертвым, едва слова вырвались из глотки. Приказ выдал его Рене, и пистолетный выстрел молодого человека свершил правосудие.

С этого момента разбойники бежали в смятении, очередные выстрелы вырывали из рядов новые жертвы. Барка англичан подошла к берегу, офицер спрыгнул на землю, где его и встретил Рене:

— Сударь, я в отчаянии; что никто не может представить нас друг другу.

— Вы представились наилучшим образом, сэр, — ответил англичанин, пожимая руку, — посему оставим церемонии. Сейчас мне бы хотелось узнать, где мы находимся? Как далеко отсюда Рангун Хауз, куда мы держим путь?

— До земель виконта де Сент-Эрмина около трех лье и меньше четверти лье до нашего каравана, который я покинул, услышав ваши выстрелы. Если вы захотите присоединиться и завершить путешествие по суше, я могу выделить на ваш выбор лошадь или слона. Мы тоже держим путь в поместье виконта.

— Я возьму лошадь, это менее высокопарно, и хочу добавить, что бесконечно счастлив встретить в пяти тысячах лье от моей страны такого храброго и меткого соотечественника.

Рене, улыбнувшись офицерской ошибке, предоставил ему лошадь и крикнул Франсуа:

— Франсуа, позаботьтесь о моем оружии и нагоняйте нас на слоне.

Затем он вскочил на вторую лошадь, салютовав англичанину, указал направление и пустился в галоп. Менее пяти минут понадобилось ему, чтобы достичь разоренной деревни и обнаружить караван и стоянку неизменными, без происшествий, такими, как их оставил.

Единственным новшеством была обеспокоенная Жанна, которая не вынесла неизвестности и спустилась с сестрой из паланкина. Обе девушки, заслышав топот копыт, сделали несколько шагов навстречу всадникам.

В мгновение ока оказавшись на ногах с элегантностью безупречного наездника, Рене взял руку английского офицера и подвел его к мадемуазель де Сент-Эрмин:

— Мисс Элен, — заявил он, — я имею честь представить вам сэра Джеймса Асплея. — И затем, повернувшись к англичанину: — Сэр Джеймс Асплей, имею честь представить вам мисс Элен де Сент-Эрмин и мисс Жанну, ее сестру.

Затем, оставив всех, как всегда, ошеломленными, отошел на несколько шагов, чтобы ничем не потревожить первые мгновения счастливого воссоединения.

Жанна наградила Рене неописуемым взглядом, в котором остатки страха смешивались с выражением нежнейшей любви, и подошла к сестре.

Милое создание, которое еще находило силы повелевать словами, уже не было властно ни над сердцем, ни над взглядами.

Через десять минут, в течение которых Рене батистовым платком приводил в порядок оружие, сэр Джеймс пришел к нему и поклонился:

— Сударь, — произнес он, — я пока не знаю всех обязательств, которые у меня есть перед вами: мадемуазель Элен поведает о них; а сейчас она просит передать, что не желает долее пребывать без вашего общества.

Рене присоединился к девушкам, а через два часа, в сгущающихся сумерках, под приветственный лай собачьей своры, караван прибыл во владения виконта де Сент-Эрмина.

Рене, понимая, каким печальным для сестер было бы присутствие отцовского гроба в трехдневном путешествии, позаботился, чтобы часть эскорта препроводила останки виконта на Землю бетеля через три дня после живых.

LXX СЕМЬЯ УПРАВЛЯЮЩЕГО

Часа через полтора показалась утоптанная многими ногами дорога. Внимательный наблюдатель, кроме человеческих, мог обнаружить следы слонов, буйволов и лошадей. Пройдя через перекидной мост, дорога заканчивалась у тяжелого частокола с воротами. За кольями маячили силуэты нескольких домиков, словно спутники окружавших большой дом в центре, должно быть, жилище хозяина этой небольшой, но многолюдной деревушки. На псарне поднялся большой переполох, когда Рене достал из паланкина охотничий рог и с мастерством истинного охотника на лис протрубил сигнал прибытия.

Сэр Джеймс вздрогнул: с тех пор, как он покинул Англию, никогда он не слышал столь звонкого и призывного сигнала рога.

Ни собаки, ни жители деревни, за исключением ее основателя, не имели представления о природе взорвавшего ночную тишину звука, который обычно раздается лишь при появлении рыжего зверя. Все они разом выскочили на улицу: первые, отвязанные на ночь, — со своих излюбленных лежбищ, а последние, завершавшие день, — из-за семейных столов.

Весь дом, казалось, пришел в движение. Двери открылись, распахнулись со скрипом окна, и показалась целая дюжина всевозможной прислуги — негры, индусы, китайцы, держа в руках горящие смоляные факелы. Впереди выступал старик лет шестидесяти восьми — семидесяти, насколько позволял разглядеть свет его факела. У него были длинные белые волосы и такая же белая борода, которые, без сомнения, не видели ножниц с тех пор, как их владелец оказался в Индии. Еще подвижные черные глаза живо блестели из-под густых серебристых бровей.

— Приветствую странников, пожелавших просить меня о гостеприимстве. Но мы вовсе не во Франции, и да позволено мне будет спросить, кто они, прежде чем я отворю двери дома, который мне не принадлежит.

— Моему отцу было бы уместнее ответить вам, — произнесла Элен, — но губы его навеки сомкнула смерть, поэтому от его имени отвечу я: благослови Бог, Гийом Реми, тебя и твое семейство.

— О-о! Хвала Небесам! — воскликнул добродушный старик. — Случилось! Моего покойного хозяина заменят молодые барышни, которых я столько ждал и отчаялся увидеться с ними до моей кончины!

— Да, Реми, это мы, — в один голос ответили обе девушки.

— Открывай, Реми, открывай скорее, — прибавила Элен, — мы очень устали после трех дней пути, и с нами еще постояльцы для тебя, которые, возможно, устали еще больше нас и держатся только своей стойкостью и самоотверженностью.

Старик подбежал к двери, крича на ходу:

— Ко мне, Жюль! Сюда Бернар! Открывайте почтенным сеньорам, которые приехали к нам.

Двое высоченных молодцов устремились к двери, а старик тем временем продолжал кричать:

— Адда, позови Пятницу, пусть зажжет печи, и скажи Воскресенью, пусть свернет головы двум самым большим птицам во дворе. Есть у тебя чем подкрепиться, Бернар? А у тебя в столовой, Жюль?

— О, будьте покойны, отец, — ответили ему те, — мы можем накормить целый полк, а здесь даже роты не наберется.

Молодые люди спрыгнули со своих коней и помогли Элен и Жанне спуститься со слонов.

— Иисус! — воскликнул Реми, увидев девушек. — Чудесные дети! И как звучат ваши земные имена, ангелы мои небесные?

Элен и Жанна представились одна за другой.

— Мадемуазель Элен, — сказал старик, — вы похожи на виконта, своего отца; а вы, мадемуазель Жанна, вы — точная копия вашей матушки. Ах, мои милые сеньоры, — продолжал старик, сделав движение головой и смахнув слезы, дрожавшие на ресницах, — я больше не увижу вас! Больше не увижу вас! Больше не увижу! Но на этом все не кончается, — воспрянул он, — умершие, как бы сильно мы ни любили их при жизни, не должны заставлять нас забывать о живых. Нас предупреждали о вашем приезде. Однажды мы увидели то, что уже никогда не повторится. Это был почтальон из Пегу со своими колокольчиками; он принес письмо от вашего отца, дорогие мои дети! В нем ваш отец сообщал мне о своем скором приезде и о вашем тоже. На конверте он написал: «Сто франков тому, кто доставит». Я дал ему двести франков за письмо: сотню из денег вашего отца и сто от себя, настолько меня обрадовала весть, которую он принес. Вы найдете свои комнаты готовыми к приему, они вас ждут сегодня так же, как ждали полгода назад. Пока их никто не занимал, в моем сердце царила пустота. А сейчас, храни вас Господь, пустота отступила!

Старик со шляпой в руке возглавил процессию в сторону большого дома, окна которого были распахнуты. Он вошел в большую столовую, внутри отделанную золоченой лепниной, изображавшей акации и эбеновые деревья. Циновки тончайшей работы, сплетенные чернокожими обитательницами дома, устилали пол. Стол покрывали льняная скатерть и такие же салфетки, хранившие цвет некрашеного холщового полотна; на них падали блики от сервиза из хрупкого, ярчайших цветов фарфора, купленного в королевстве Сиам. Ложки и вилки были вырезаны из дерева, которое по прочности не уступало металлу. Английские ножи из Калькутты дополняли сервиз.

Невозможно объяснить, что заставило столь терпеливо и ревностно собирать такое множество различных вещей в этой пустыне. Но какая расточительность! И сколько любомудрия проявил собиратель!

Все остальное движимое имущество — кровати, посуда, шторы — было английского производства и привезено из Калькутты. С этой целью сыновья управляющего предприняли два путешествия в Индию, по ближней стороне Ганга; зафрахтовав два корабля, они забили их не только всем необходимым для жизни, но отчасти и роскошью, и свезли все это в дом, которое теперь называли «большим».

Гийом Реми был плотником, а своих сыновей он заставил освоить разные профессии: один стал столяром, второй — слесарем, а третий — земледельцем. Последнего, с которым мы еще не успели познакомиться, звали Жюстин, сейчас он сидел в засаде и подстерегал тигра. Тигр загрыз одного из буйволов Жюстина; у зверя не было времени сразу съесть свою жертву целиком. Но рано или поздно он должен был к ней вернуться.

Жюстин был не только земледельцем, но и охотником и обеспечивал дом дичью; вообще, случись такая необходимость, все трое могли стать если не охотниками, то солдатами точно: в любой точке земли их сочли бы превосходными стрелками.

С тех пор как Реми получил письмо о возвращении виконта и его двух дочерей, стол был всегда накрыт и все приготовлено так, чтобы виконт и девушки, в какое бы время дня или ночи ни приехали, могли убедиться, что дома их ждали. Стеклянную посуду без конца мыли, а с фарфора вытирали пыль.

Адде было поручено проводить девушек в их комнату. Всю дорогу они не переставая удивлялись: ожидали увидеть жалкую земляную или соломенную лачужку, а вместо этого нашли дом, в котором до такой степени присутствовало все нужное, что оно больше смахивало на лишнее.

Мужчин в их покои проводили Жюль с Бернаром.

Жюль, учившийся своему ремеслу в Калькутте и знавший английский, был предоставлен капитану. Бернар, не знавший других языков, кроме французского и нескольких наречий острова Суматра и Малайского полуострова, поступил в распоряжение Рене.

Поймите нас правильно: когда мы говорим «был предоставлен» или «поступил в распоряжение», не стоит думать, что речь идет о роли слуги; в сыновьях управляющего, знавших себе цену, жило прирожденное достоинство, позволявшее им принимать гостей с теплотой и гостеприимством хозяев, но исключавшее заискивание и раболепие слуг. В первый же вечер знакомства Рене и Бернар стали добрыми товарищами. Англичанину же, человеку более высокомерному, некоторое время приходилось привыкать к равным правам с Жюлем.

Спустя полчаса гостям объявили, что для них подан ужин. Путешественники проследовали в большую столовую и заметили, что было накрыто только на четверых. Старик, два его сына и дочь остались стоять у стены.

— Адда, — произнесла своим мягким голосом Элен, — не считая того вашего брата, который сейчас на охоте, на этом столе не хватает посуды еще на четверых.

Девушка с изумлением взглянула на Элен:

— Я не понимаю, мадемуазель.

— Во-первых, для вашего отца, который сядет между мною и сестрой, — почти повелительным тоном начала Элен, — затем для вас, между этими двумя господами; еще двое ваших братьев разместятся справа от меня и слева от Жанны, и, наконец, пятое место — для третьего вашего брата, который сейчас устраивает засаду дикому зверю. Я полагаю, господин Рене не стал бы мне возражать, скажи я, что он едва ли рассердится, увидев своего друга Франсуа садящим с ним за одним столом; сегодня Франсуа запросто убил тигра, словно старый опытный охотник, и нисколько не возгордился, а человеку, убившему тигра, на мой взгляд, позволено сидеть за любым столом, хоть с самим императором.

— Но, мадемуазель, — возразил было старик, — зачем вы хотите сократить расстояние, существующее между слугами и господами? Вы отлично могли бы отдавать распоряжения, а уж мы всегда будем выполнять их.

— Друзья мои, — сказала Элен, — среди нас нет ни господ, ни слуг, по крайней мере так мне раз двадцать наказывал отец. Когда мы попросили вашего гостеприимства, вы покинули свою трапезу, вы приняли нас, нам этого вполне достаточно. Мы не хотим что-либо менять ни в вашем распорядке, ни в обычаях, но окажите нам честь в этот вечер, отужинайте вместе с нами.

— Раз так хочет барышня, подчинимся, Адда, — сказал Реми.

И он забил в тамтам, огромный барабан, предназначенный для вызова слуг: спустя мгновение появились четверо негров.

— Приказывайте, — обратился Реми к Элен.

Элен распорядилась добавить пять приборов, указав, куда их расставить.

Две сестры подвинули свои стулья, и старик разместился между ними; его двое сыновей заняли места: один — справа от Элен, второй — слева от Жанны, а Рене, галантный, как и подобает французу, пододвинул стул для Адды. Затем был вызван Франсуа, который поначалу церемонился, а потом, поняв, что оснований упрямиться нет, храбро занял свое место напротив пустующего стула, предназначенного охотнику. Тут же все внимание за столом оказалось приковано к Адде, красота которой была причиной невольных возгласов восхищения даже у двоих французов.

Адда была индийской Венерой: огромные темные, правильно расположенные глаза, слегка темная кожа, гладкие и черные, словно перья у ворона, волосы, атласно-вишневые губы, зубы, отливающие жемчугом, а руки и ноги послужили бы превосходной натурой для скульптора. Она была одета в бенгальское сари, легкие складки которого никогда не обманывали взгляд, как это обычно для европейской одежды. Это было одно из тех одеяний, словно накинутых скульптором на мраморное изваяние: оно выдавало все тайны любви, наивно доверенные ему целомудрием. Грация Адды была той, что свойственна больше диким животным, нежели женщинам. Было в ней что-то и от лебедя, и от газели, и вместе с тем ее природа и дух были совершенно французскими — восхитительный цветок, распустившийся в результате смешения двух рас. Никому и в голову не приходило отпускать комплименты ее красоте — ею просто любовались.

Четверо негров убрали первые блюда, и в этот момент поднялся все тот же громкий лай, который ранее приветствовал приход странников. Все на мгновенье замерли.

— Не обращайте внимания, это вернулся Жюстин.

Лай собак становился все яростнее. Двое братьев кивнули друг другу.

— Он убил тигра? — спросил Рене.

— Да, — ответил Реми, — и, должно быть, принес его шкуру, что и вызвало ярость у собак.

В следующее мгновение дверь в столовую открылась, и старший из трех братьев, красивый юноша с геркулесовой статью, светло-рыжими волосами и такой же бородой, ступил на порог. По старому галльскому обычаю он был одет в рубашку до колен, перехваченную по талии поясом. Юношу увенчивала, если можно так выразиться, шапка из тигриной головы. С тигриными лапами, скрещенными на груди, он был похож на античного военачальника, подобного тем, которых изображал Лебрен в сценах сражений Александра Великого.

Его появление было столь странным, на его челе, запачканном кровью дикого зверя, было запечатлено такое дикое величие, что каждый приветствовал его стоя. Но он, поздоровавшись со всеми с порога, направился вправо, по направлению к Элен. Опустившись перед ней на одно колено, он произнес:

— Мадемуазель, соблаговолите принять под ноги этот ковер. Хотел бы я, чтобы он был более достоин вас.

(обратно)

LXXI РАЙ ЗЕМНОЙ

В 1780 году, примерно за двадцать пять лет до описываемых событий, виконту де Сент-Эрмину, капитану судна «Победа», была поручена в интересах короля особая миссия в Пегу, получившему независимость от императора из Авы. Задача состояла в том, чтобы выбрать на побережье Бенгальского залива, на западном берегу нового королевства, семь или восемь лье земли между рекой Метра и морем и основать на них французскую колонию. Король Людовик XVI взамен предлагал новому королевству помощь деньгами, вооружением и даже французскими инженерами.

Нового короля звали Мендерадже-Прау. Будучи человеком умным, он согласился и, желая выказать свою преданность Франции и уважение к Сент-Эрмину, предложил ему самому по своему вкусу выбрать на бескрайних необитаемых пространствах королевства участок земли под французское торговое поселение. На борту «Победы» находился плотник, человек весьма неглупый, сын одного из преданных слуг отца виконта. Плотника звали Реми; единственной из книг, которую он прочел за всю свою жизнь, и не только прочел, но и без конца перечитывал, была книга о Робинзоне Крузо. Чтение ее настолько увлекало беднягу, что каждый раз, когда корабль приставал к какому-либо пустынному острову, приглянувшемуся Реми, он начинал молить виконта позволить ему взять свой плотничий инструмент, ружье, запастись порохом и пулями, сойти на остров и жить здесь в одиночестве, в чем, как он считал, и было его предназначение.

Сент-Эрмин был не слишком удачлив. Ему было известно о богатстве земель здешнего королевства, и он решил пуститься в путь искать подходящую землю. С другой стороны, более удачного места для воплощения в жизнь вожделений Реми трудно было и представить.

Надо думать, он проделал тот же путь, который, как мы видим, преодолели через семнадцать лет его дочери — одна из них в то время еще не успела родиться[48], и прибыл туда, где находимся мы в своем повествовании в начале 1805 года, — в местность под названием Земля бетеля.

Она была чудесной — виконт сразу оценил все ее достоинства. По реке Пегу можно было добраться до Рангуна и Сириама, а по реке Ситаун — до архипелага Мергуи, по реке Табалуайн — до Мартабана и любой точки западного побережья Сиама. Ландшафт казался укрепленным самой природой. Это был полуостров, почти полностью отрезанный притоками и рукавами Ситауна, и только какая-то сотня метров соединяла его с остальной сушей. Несомненно, эта земля когда-то была предметом агрономических опытов: бетель, издревле выращиваемый, никогда в диком состоянии в Индии не рос, а здесь его можно было встретить на каждом шагу — верный признак существования старых и давно заброшенных посадок.

Сент-Эрмин остановил выбор на этом местечке. Полуостров имел около двух лье в длину и половину, а может, всего четверть лье, в ширину. Сент-Эрмин составил с помощью своих приборов подробный и очень точный план местности и отослал его королю Пегу, добавив, что если тот действительно желает сделать для него что-нибудь доброе, как говорил, он может исполнить свое желание, подарив Сент-Эрмину клочок земли, изображенный на этой бумаге.

Этот рисунок занимал так мало места, как на бумаге, так и на карте королевства, что король не усмотрел никаких препятствий для удовлетворения просьбы Сент-Эрмина. Он тут же признал концессию, скрепил ее своей королевской печатью, и виконт де Сент-Эрмин стал владельцем трех лье земли королевства Его Могущества Мендерадже-Прау.

С тоскливой завистью Реми следил за ходом переговоров. И после того как соглашение было достигнуто, подписано и скреплено печатями, он пришел к Сент-Эрмину, встретившему его пристальным взглядом:

— Ну, Реми, — спросил он, — я надеюсь, ты теперь счастлив?

— Как всегда, когда моему господину сопутствует успех, — ответил Реми.

— Однако именно сейчас успех сопутствует не мне.

— Как так?

И Реми, начиная понимать мысль виконта, покраснел и затрепетал.

— Боже мой1 Мой господин! — закричал он. — Возможно ли такое?

— Э-э, Бог мой, разумеется! Ты станешь единоличным владельцем огромной территории в качестве моего представителя на этой земле. Я не скажу тебе, когда я вернусь и собираюсь ли вообще возвращаться. В случае если я не вернусь, а мои дети не предъявят права на землю, она отойдет тебе в вечное владение. Если я вернусь или от моего имени предъявят права на нее, мы разделим поровну все прибыли и блага, которые созданы и которые будут сотворены. Тебе я оставляю пять тысяч франков, два ружья, три бочки пороха, три сотни фунтов свинца, все инструменты, которые, впрочем, и так твои. Нужен тебе раб, двое рабов, трое — я тебе их дам.

— Мне не нужно никого, — ответил Реми, — однако знайте, что, когда вы вернетесь, если вернетесь, когда бы это ни произошло, только вы один будете владельцем, без всяких четвертей или половин, только вы, и точка!

— Отлично! — сказал виконт. — Для решения этого вопроса найдется свое место и время.

Он пожал руку Реми и уехал, оставив его под деревом, вокруг которого, по замыслу Реми, и следовало заложить основание будущего дома. Было два часа дня, когда Реми почувствовал себя наедине с Богом перед лицом этой благодатной и могучей природы. Обведя взглядом вокруг себя, Реми с гордостью произнес:

— Я здесь король всего!

Вдруг, словно в ответ на его дерзкое заявление, послышалось рычание. Это был тигр, который, казалось, отвечал ему: «Если ты и король, то хозяин всего здесь — я». Вступая во владение своей новой империей, Реми отдавал себе отчет в возможности подобных возражений — вот и сейчас едва ли он был объят ужасом. Он выбрал себе дерево, ветви которого склонились почти до земли, до наступления ночи соорудил вокруг ствола домик, который на первых порах мог его защитить от нападений диких зверей. На всякий случай наверху он оставил отверстие, подобие дымохода, позволявшее ему дотянуться до ветвей дерева, а на самых высоких ветках с помощью двух досок сбил себе сиденье, у которого решил держать четыре или пять постоянно заряженных ружей.

Затем он взялся за провизию, оставленную ему виконтом. Реми пребывал на вершине счастья: впервые он понял, что является хозяином своей судьбы и, подобно Августу, ощутил себя властителем вселенной[49].

Об утреннем рычании он успел позабыть.

О нем заставило вспомнить легкое колыхание в траве шагах в шестидесяти от него. С той минуты Реми, продолжая трапезу, не отводил взгляда от высокой травы, в которой заметил движение. Это была пантера, которой не повезло, как Реми, обзавестись ужином, но которая, тем не менее, стремилась его раздобыть не меньше, чем он.

Реми не был близко знаком с повадками крупных диких кошек: он еще раз убедился, что на первую ветку мог опереться ногами, а третья — в пределах досягаемости его руки. Встав на первую, рукой он схватил третью ветку и начал карабкаться на дерево. Добравшись до своего стула, который был на расстоянии двадцати пяти футов от макушки дерева, он столь спокойно воссел на него, словно пребывал в надежно укрепленном бастионе. Вскоре показалась пантера. Она приближалась, подползая на брюхе, словно кот, подстерегающий воробышка. В футах двадцати от дерева она подобралась и прыгнула, оказавшись сразу на дереве, двумя метрами ниже Реми.

При себе, за поясом, Реми хранил плотницкий топор. Дождавшись, когда пантера вытянула лапу, чтобы крепче вцепиться в ствол дерева, он прицелился и точно ударил топором по лапе, отрубив ее: лапа полетела вниз, цепляя ветви дерева. Пантера испустила страшный вопль ярости и отчаянья и вытянула вверх другую лапу, которую Реми отрубил столь же проворным и мощным ударом — вторая лапа последовала вслед за первой. Пантера, яростно рыча, потеряла равновесие и тяжело рухнула с высоты двадцати футов. Схватив одно из своих ружей, Реми, не давая пантере опомниться после падения, выстрелил ей в голову. Затем спустился на землю и, вооружившись ножом, аккуратно содрал с нее шкуру, повесил ее на дерево, а лапы на дверь своего домика — подобно волчьим лапам, которые ему доводилось видеть на дверях раньше. И Реми снова принялся за свой завтрак, приговаривая:

— Посмотришь издали — чудо из чудес, а подойдешь поближе — и сказать нечего!

Пантеры точно услышали его, и ни вечером, ни ночью, ни на рассвете, хотя и слышно было их рычание невдалеке, ни одна не осмелилась показаться у самого жилища.

Тем временем домик постепенно менял свою форму и размеры: в первые дни это была просто груда веток; спустя месяц она превратилась в маленькую крепость, срубленную из стволов деревьев, подогнанных друг к другу в пазы под прямым углом. Сверху, над настилом из крепких, плотно сложенных брусьев, вырос чердак, на который можно было подняться по лестнице. Шесть досок, прилаженных одна к другой, составили походную кровать, а крепкий стол, плотно стоявший на своих четырех ножках, и один деревянный стул — всю скромную меблировку.

Однажды Реми из своего домика заметил направлявшуюся в сторону его жилища процессию, похожую на караван. Виконт де Сент-Эрмин, приехавший в это время в Пегу, позаботился обо всем, чего могло не хватить его бедному отшельнику. Он прислал ему риса, зерна, кукурузы, коня и кобылу, корову и теленка, кабана и свинью, петуха и шесть кур, двух сторожевых собак: огромного кобеля и суку — и, наконец, кота с кошкой. За всем этим следовала мельница, водруженная на леса, предназначавшаяся для помола присланного зерна.

В первые мгновения Реми почувствовал раздражение: куда было пристроить всех этих вновь прибывших? К счастью, в помощь ему виконт отправил много гвоздей, зажимов и кучу других мелочей, которых в своей пустыне Реми был лишен.

Не стоило и мечтать о том, чтобы возвести для всей этой живности постройку за двадцать четыре часа — не хватило бы и восьми дней. Он соорудил вокруг своего домика частокол, такой плотный и высокий, что невозможно было ни пройти сквозь его колья, ни перемахнуть через него в высоту.

В первый день он держал животных связанными. На второй, когда частокол длиной в сто шагов и диаметром в тридцать три был готов, Реми согнал животных в загон и запер их там. Петух приучился взлетать на один из столбов изгороди — там он пел в положенные часы и выполнял функции часового. А куры с первого же дня начали нестись.

Людям, которые сопровождали этот караван, следовало получить расписку от Реми. Виконт Сент-Эрмин заплатил им вперед; к сумме, которую они давно получили, Реми добавил несколько талков на выпивку и отправил всех обратно.

Через день после их отъезда животные — лошади, корова, боров, свинья, теленок, собаки и кошки — были выпущены из загона на свободу.

Собаки и кошки в скором времени освоились с ролью домашних животных: первые караулили ворота с обеих сторон, а вторые забирались на чердак. Чердак усиливал сходство с крепостью: там постоянно находились десять заряженных ружей в пределах досягаемости рук осажденных, а пятьдесят патронов дожидались своей очереди, чтобы стать посланниками смерти. С этого чердака, как из надежного укрытия, занимавшего господствующую высоту, через добротно сооруженные бойницы можно было вести прицельный огонь по всем направлениям, без всякого риска самому оказаться мишенью.

Вокруг дома суетились и что-то клевали куры; остальные животные разбредались по округе. С наступлением вечера инстинкт направлял их в сторону изгороди: беспокойное поведение петуха и заливистый лай собак предупредили бы о появлении тигра или пантеры, сновавших где-то поблизости. Но, как мы уже успели заметить, ни днем, ни ночью ничего подобного не случалось.

Между тем Реми все чаще приходила в голову мысль о том, что новоселы доставляют ему, единственному хозяину, слишком много хлопот. Порою, негодуя в душе на свою слабость, он мог всерьез подумывать о том, что было бы уместно присутствие в зарождающемся поселении женщины, не только ради продолжения рода, но и чтобы переложить часть свалившихся на него многочисленных забот.

Однажды ночью, когда он сильнее обычного был обуреваем своими наваждениями, которые считал происками дьявола, Реми проснулся в предрассветный час, услышав пение петуха, лай собак и звук ружейных выстрелов, доносившихся, казалось, с берега реки. Вскочив, он схватил ружье, набил патронами свои карманы, и вслед за собаками устремился к берегу реки, где, похоже, разворачивалось сражение. На берегу покоились тела убитых, трех человек, только что испустивших свой последний вздох: сомнений не могло быть — они стали жертвами пиратов, которые заплывали вверх по реке Ситаун с западного побережья Сиама. Реми пытался найти кого-нибудь, звал, но ему никто не ответил. И «лишь с рассветом ему показалось, что он заметил какое-то человеческое существо на коленях, бессловесное, оцепеневшее и неподвижное, словно статуя. Он подошел — это была девушка, индианка, двенадцати или тринадцати лет, стоявшая на коленях перед телом усопшего мужчины лет сорока. Было видно, что пуля пробила его грудь. Реми, после двух месяцев дикой жизни в полном одиночестве в пустыне, с его косматой бородой, сам мог сойти за пирата.

Тем не менее, завидев его, девушка отнюдь не выказала признаков испуга; она лишь указала на мертвого мужчину, после чего опять уронила голову и заплакала. Реми терпеливо ждал несколько минут, пока девушка не выплачет всю свою скорбь. Затем он знаками предложил ей подняться и следовать за ним. Она три раза окликнула кого-то: не дождавшись ответа, положила свою руку и голову на плечо Реми и пошла в ногу с ним. Через три четверти часа они подошли к изгороди. Животные, собравшиеся у ворот, завидев приближавшихся людей, расступились перед ними, словно выражая самое дружеское и сердечное расположение. Собака залаяла, свинья захрюкала, корова замычала, лошадь заржала, кот мяукнул, а петух прокукарекал.

Ева вошла через врата земного рая, и каждый зверь приветствовал ее на свой лад. Сам отшельник не проронил ни слова, но в минуту, когда он открывал двери своего дома, его сердце билось так, как никогда прежде.

LXXII КОЛОНИЯ

Реми отнес на чердак несколько охапок какого-то вида папоротника, в обилии произраставшего вокруг дома, расстелил наверху шкуру пантеры, смастерил два стула, подобные тому, что стоял у него внизу, и чердак превратился в жилище для новоиспеченной Евы. Он разглядывал юную бирманку, пожирая ее глазами, и находил ее очаровательной: длинное одеяние небесного цвета, стянутое в талии шелковым пояском, с живописной вышивкой у шеи, с рукавами, сильно расширявшимися по краям; соломенные сандалии, сплетенные для ее детских ступней. Обнаженные руки, кожа на которых была чуть темнее, чем на лице, прекрасных очертаний. Глаза, полные признательности, словно вопрошали: «Могу ли я что-то сделать для тебя за те неприятности, которые доставила тебе?» Со своей стороны, Реми делал все, чтобы девушка забыла о своих несчастьях. Вот с такими чувствами они и стали обмениваться первыми словами то на бирманском, то на французском.

Не могло быть сомнений в том, что она происходила из какого-то племени, занимавшегося земледелием и скотоводством, поскольку сейчас же принялась ухаживать за домашней живностью. Она потребовала для кабана и его подруги отдельных жилищ, и в тот же день был сооружен еще один свинарник. Бычок тем временем подрастал и мог вполне обойтись без материнского молока, которым, впрочем, продолжал еще питаться то ли из лени, то ли из чревоугодия. Бирманка плела из высоких и тонких трав корзины, такие плотные, что в них, точно в деревянных или фаянсовых кувшинах, можно было держать молоко. Она собрала яйца, разделила всех кур на наседок и несушек — и теперь у них каждый день были свежие яйца, а вокруг дома бегали и пищали цыплята.

Еще одно важное открытие: девушка объяснила, что, оказывается, буйно вьющееся растение, опутавшее здесь всю землю, и был бетель. А еще умела выращивать кукурузу и пшеницу и научила этому Реми. Ему же очень понравились его новые занятия, позволявшие постоянно быть рядом с юной особой. Через два месяца она вполне освоилась. В свою очередь Реми собрал мельницу и научил хозяйку выпекать хлеб. Она делала из сливок масло и сыр, и благосостояние в доме пошло в гору.

Она знала, как получать нитки и леску из льняных волокон. Соорудила рыбные снасти, и рыба стала ее вкладом в запасы съестного в доме. В скором времени Реми обнаружил, что домашнее хозяйство слишком разрослось, и справляться без помощников становилось все труднее. Он решил отправиться в Тунгу, расположенный не далее чем в пятнадцати лье, чтобы купить негров или нанять себе прислугу. Он также хотел выяснить, можно ли сбыть часть бетеля, которого в изобилии ежегодно заготавливала Ева. Его теперь было куда больше, чем необходимо было им самим.

Одним утром, вместо того, чтобы выпустить коня, Реми взнуздал его, оседлал и вскочил верхом; тут же, однако, он заметил, что и кобыла, никогда не покидавшая своего спутника, готова пуститься в странствие вместе с ним без всякого на то принуждения: она была в узде и оседлана, а ворота изгороди распахнуты. И в ту минуту, когда он хотел выехать в ворота, путь ему преградила Ева. Вытянув руки, вся в слезах, она повторяла два слова, выбранные ею из ее скромного французского запаса:

— С тобой, с тобой, с тобой.

Реми очень не хотелось бросать ее одну на несколько дней: он боялся, что в его отсутствие с ней приключится какая-нибудь беда. Ева не смогла бы защитить маленькое, едва зародившееся поселение в случае нападения на него. И потом, если уж суждено было чего-то лишиться, Реми предпочел бы потерять, скорее, свой дом и скотину, чем девушку. Ружья и порох были упрятаны в каменный погреб. Это, по мнению Реми, было самым ценным из всего, что предстояло оставить: имея оружие, можно было попытаться отвоевать все, что оказалось в неприятельских руках. Что до животных, мысли о них не доставляли Реми ни малейшего беспокойства Почти все они были травоядными и прекрасно смогли бы сами позаботиться о своем пропитании. Он полез в свою казну и взял еще двадцать пять луидоров. Наконец, вполне довольный, что не оставляет ничего такого, о чем болело бы сердце, Реми вручил заботу о своей маленькой ферме Всевышнему. У Реми нашелся компас — с его помощью он думал добраться до Тунгу. По пути им предстояло перейти один из притоков Ситауна. Реми надеялся отыскать брод, но его юная подруга жестом дала понять, что поиски брода бесполезны, а вот плавать она умеет. Они взялись за руки и направили своих скакунов к реке.

В тот же вечер они добрались до Тунгу.

Пегуанцы, живущие вдали от крупных населенных пунктов, не привыкли пользоваться деньгами. Они обходились небольшими золотыми слитками, которые протирали камешком, чтобы проверить, держат они в руках чистое золото или с примесями. Но вообще золото не имело в Бирме широкого хождения и использовалось разве что для того, чтобы золотить пагоды. Зато было распространено серебро, которое добывали в рудниках.

Вскоре выяснилось, насколько полезна Ева: она знала бирманский и служила переводчиком, и к тому же обнаружилась тысяча мелочей, необходимых в молодой колонии, которые Рене наверняка забыл бы купить; зато вспомнила Ева.

Но самым важным было то, что в обмен на бетель, который все находили превосходным, можно было приобрести любую провизию, а торговцы, которых они повстречали, обязались за три месяца скупить у них все их запасы.

При этом не было нужды ехать в город: торговец сам обещался быть в колонии, отныне получившей название Земля бетеля.

Реми купил негров — двоих мужчин и двух женщин, нанял двоих юношей, знакомых с искусством выращивания риса, и двух женщин в помощь Еве для ухода за скотиной и заготовки бетеля. Затем он приобрел буйвола и буйволицу, хорошо вымуштрованных, для волочения плуга, который Реми собирался смастерить сам. Плуг задумывался с деревянным лемехом вместо железного.

Обратная дорога заняла три дня, так как люди и вьючные животные не поспевали за лошадьми, исключая время, когда те утомлялись и замедляли шаг. Реку они перешли без приключений и вскоре уже могли видеть свое жилище.

Едва завидев их, им навстречу выбежали собаки, а вслед за ними двинулась и вся остальная живность. Лишь петух по-прежнему возвышался над изгородью, наседки продолжали пасти свой выводок да кошачья пара застыла по обе стороны ворот подобно сфинксам.

За время отсутствия хозяев не изменилось ничего. Реми, возвратившийся из столь удачной поездки, убедившийся, что и дома все благополучно, воздел руки и поблагодарил Небеса. Ева, решив, что он тянет руки к ней, застенчиво отпрянула. Реми, впервые за все время, привлек ее к себе — их губы встретились и слились в поцелуе.

Отныне нелюдимость Реми начала постепенно пропадать: он перестал читать Робинзона Крузо, а единственным напоминанием о книге стало имя одного из негров, которого нарекли Пятницей. С этого момента все обязанности по дому были распределены, а дни стали более организованными и упорядоченными.

Искусный мастер, Реми вскоре изготовил плуг, впряг в него буйволов и пропахал десяток арпанов земли, которые потом засеяли. После столь удачного применения плуга стало ясно, что прежняя изгородь бесполезна Реми возвел новую, охватившую и эти десять арпанов. Через некоторое время пшеница дала ростки. Один из молодых людей, нанятых помощником в земледельческих работах, обнаружил болотистую местность, в которой были вырыты канавы, — здесь была устроена рисовая плантация.

На второго юношу, склонного к охоте и рыболовству, возложили обязанность добывать провизию. Но, поскольку местность изобиловала дичью и рыбой, у него еще оставалось время помогать одной из негритянок, знавшей толк в бетеле, поднимать и расширять плантацию, с которой Реми связывал свои надежды на процветание.

Ева и вторая негритянка теперь без особого труда управлялись со скотиной и домашним хозяйством.

Благодаря такому подкреплению маленькая колония принимала все более достойный вид. Если в прошлом негры работали, чтобы их не били, то теперь — чтобы быть сытыми. Они чувствовали себя скорее слугами, нежели рабами, и готовы были трудиться с утра до ночи. Довольны и веселы были все обитатели колонии, за исключением самого хозяина: правда, он больше не был мизантропом, но теперь дело обстояло куда серьезнее: он был влюблен.

Ева в свою очередь любила Реми всем сердцем и всей своей невинностью. Ее теплота и нежные слова заставляли его трепетать. Эта взаимность и поражала его в самое сердце: если бы Ева его не любила, если бы не произносила слов любви, он нашел бы силы противостоять своему одинокому чувству; но бороться против своего чувства и против любви Евы было выше его сил.

Предвидим вопрос на устах наших читателей: «Но почему тогда…?» Ответим прежде, чем вы договорите: потому что Реми, достойный человек и прекрасное творение, законный сын Матюрена Реми и Клодин Перро, ни за какие блага на свете не мог согласиться на то, чтобы его сын-первенец и другие его дети оказались незаконнорожденными.

И вот, когда он метался таким образом между соблазном и долгом, однажды вечером залаяли собаки. Это был не злой лай, предупреждающий об опасности, а, скорее, дружелюбный, даже, если позволено так сказать, братский, словно встречал доброго друга. Рене пошел отпирать ворота: тот, кто в них только что стучался, на самом деле оказался братом.

Это был французский иезуит, прибывший христианским миссионером в Китай и надеявшийся, по-видимому, здесь же обрести вечный покой.

— Дважды добро пожаловать, святой отец! — обрадовался Реми. — Вы даже не представляете, что вы нам привезли! Мы никогда не сможем отблагодарить вас!

— Что же я мог привезти для вас такого необыкновенного, дети мои, — спросил человек Божий.

— Вы привезли спасение этой юной особе, а мне — счастье; она язычница, этим же вечером вы будете ее крестить. Я люблю ее, и вы нас завтра же обвенчаете.

Поучение новообращенной не было долгим.

На вопрос, признает ли она другого бога, кроме бога Реми, она ответила «нет».

Хочет ли она жить и умереть в той же вере, что и Реми?

Она ответила «да».

В тот же вечер Реми назначил свадьбу — на следующий день и отменил все завтрашние работы.

Наконец Реми вместе с отцом-иезуитом поднялись на небольшой холмик, на вершине которого стоял крест: перед ним по утрам и вечерам Реми истово молился.

— Отец мой, — молвил он человеку божьему, — вот то место, где завтра вы нас благословите, и даю вам слово: всего через год после вашего благословения на этом месте будет стоять часовня.

На следующий день в присутствии двух негров, двух негритянок, а также двух пегуанцев Реми и Ева связали себя узами брака.

Обряд бракосочетания был совершен сразу после крещения, так что, получив при переходе в нашу веру столь ничтожную толику наставлений, Ева едва ли успела даже подумать о грехе в промежутке между крещением и венчанием.

В тот же день священник ушел, на прощанье, по старинному обычаю, благословив хозяина, хозяйку, слуг, всю живность и само жилище.

Между тем животные не собирались ждать благословения: теленок вырос во взрослого годовалого быка, буйволица произвела на свет маленького буйволенка, кобыла разродилась жеребенком, кошачья пара обзавелась шестерыми котятами, собаки — десятью щенятами. Что до свиного семейства, то их потомство никто и не собирался считать, а молодым поросятам, едва родившимся, уже не терпелось быть похожими на взрослых кабанов.

Вскоре ждали приезда торговца. Он появился в сопровождении двоих своих собратьев, быстро оценивших годовой доход, который может приносить Земля бетеля. Тот, с которым Реми заключил сделку раньше, привез за товар заранее условленную сумму. Но урожай оказался в три раза большим, чем ожидалось, так как маленькое хозяйство Реми дало не менее 9000 талков. И потому двое других торговцев, предполагавших, что здесь их ожидает выгодная сделка, запаслись мешочками, полными маленьких золотых брусочков, заменявших деньги в бирманской торговле.

Коммерсанты предложили Реми такой договор: они берут на себя обязательство выплачивать ему каждый год по пятнадцать тысяч талков, из которых двенадцать — за бетель, а остальные три — за кукурузу( рис и пшеницу. В случае же неурожая какой-либо из культур Реми компенсирует недостающее количество бетелем.

Торговцы обязались прислать двух буйволов, негров — четверых мужчин и двух женщин и двоих пегуанцев. Один пегуанец должен был быть столяром, другой — слесарем.

Через девять месяцев и несколько дней с того дня, как ушел священник, Ева родила мальчика, который получил имя Жюстин. Акушеркой, принимавшей роды, была одна из негритянок, и она замечательно справилась со своей новой обязанностью. Крестила первенца отцовская рука Реми в часовне, которая выросла на том же холмике, где они поженились. Такая верность данному обещанию, несомненно, сулила счастье, потому что через год, а затем еще через два другие сыновья Реми были наречены здесь именами Жюль и Бернар.

Прошло еще три года, и на этот раз уже дочь была крещена Аддой.

Старший из сыновей Реми посвятил себя сельскому хозяйству, охоте и рыболовству. Второй сын, Бернар, пошел подмастерьем к слесарю, а третий, Жюль, стал учиться у столяра, которого прислали Реми его компаньоны.

Стоит ли рассказывать о том, что колония процветала, росла и ширилась. И вот наступило время, когда хижины в колонии уже казались слишком маленькими и тесными, и Реми принял решение на их месте построить большой дом — жилище для виконта Сент-Эрмина, а вокруг настроить домов поменьше, в которых будут жить Реми, его семейство, прислуга и другие работники колонии.

Реми составил план будущего дома виконта, и, поскольку это было событие, которого все ждали с нетерпением, каждый счел своим долгом добавить что-то от себя в этот план. Двое юношей уже были достаточно крепки и умелы, чтобы вместе со своими мастерами принимать участие в работах. Реми воплотил в формах балок и веранд все свое плотницкое искусство. Затем, в то время как Ева занялась внутренним убранством дома, украшая его тканями, привезенными из Прома, Пегу и даже Калькутты, занялись постройкой других домов в деревне, которых должно было быть никак не меньше пятнадцати или восемнадцати.

На эти грандиозные труды ушло два года; но колония постоянно развивалась, она уже приносила пятнадцать — восемнадцать тысяч талков, или почти шестьдесят тысяч франков, и работа подвигалась куда быстрее, чем ожидалось.

Трое сыновей Реми выросли в красивых и статных юношей, и все трое искусно владели оружием.

Дважды маленькая колония подвергалась нападениям пиратов; но благодаря четырем блокгаузам, возвышавшимся по углам, им был оказан такой прием, что сил и надежд на новый штурм у разбойников не оставалось.

Жюстин превратился в настоящую грозу для незваных гостей, будь то люди или звери. Если в радиусе двух-трех лье вдруг показывались тигр или пантера, Жюстин тут же вскидывал на плечо свое ружье, засовывал за пояс отцовский топор и не возвращался, пока свирепая кошка не была умерщвлена. В тот день, когда он вошел в столовую в тигровой шкуре, наброшенной на голову и плечи, и увидел тех, кого столь долго ждали, он убил одиннадцатого тигра.

Годом раньше большое горе свалилось на эту прекрасную семью, на слуг и рабов — всех обитателей колонии: жена Реми, мать троих сыновей и прекрасной девушки, скончалась.

LXXIII ПОХОРОНЫ ВИКОНТА ДЕ СЕНТ-ЭРМИНА

Теперь, когда мы знаем, как была основана колония виконта Сент-Эрмина на Земле бетеля, мы можем вернуться к прерванному повествованию.

Нет нужды рассказывать нашим читателям о том впечатлении, которое произвел на двух сестер, сэра Джеймса Эспли и Рене вид патриархального семейства, которое перенесло в начало XIX века нравы и обычаи библейских евреев.

Реми не уступал в почтенности Аврааму, а Ребекка не была прекраснее Адды; Давид и Ионафан были не более горды, чем Бернар и Жюль, и, наконец, Самсон, разорвавший льву пасть, не превосходил Жюстина ни в храбрости, ни в ловкости.

Юные особы, как и двое молодых людей, отправились в отведенные им комнаты, не переставая удивляться увиденному и восхищаться этому сдержанному величию. На следующее утро Адда, заглянувшая к девушкам, чтобы узнать, как они провели ночь, попросила принять ее отца. Получив приглашение, старик тяжелым и медленным шагом поднялся к ним. Держа в руках маленькую книжечку, он собрался представить им свой отчет.

— Сударыни, — начал он, — первое, что следует сделать должнику, когда он встречается спустя двадцать четыре или двадцать пять лет со своим кредитором, — это подтвердить сумму долга и отчитаться по нему.

Девушки в полном недоумении смотрели на старика.

— Наш отец никогда не говорил с нами об этом, — произнесла Элен. — Если он что и думал на этот счет, так это то, что скорее он является вашим должником, а не наоборот. Единственное наставление, которое мы получили от него, сводилось к тому, чтобы продать поселение, а вырученные деньги разделить с вами поровну.

Реми засмеялся:

— Я не в состоянии принять такие условия, мадемуазель, это означало бы, что та скромная служба, которую я сослужил своему почтенному хозяину, обошлась бы ему слишком дорого. Нет, мадемуазель, пройдемте, если вы не слишком устали, вместе со мной, чтобы иметь возможность увидеть собственными глазами, в каком состоянии пребывает наследство, оставленное вам. Пусть ваша сестра сопровождает вас по правую руку, а если вы пожелаете, то с нами пойдут и два достойных молодых человека. Я был бы только счастлив, если бы имел возможность отчитаться перед вами в присутствии возможно большего числа свидетелей.

Девушки обменялись взглядами: они склонялись к мнению, что все должно происходить в узком кругу. Они были полны самых теплых чувств и намерений по отношению к доброму слуге и опасались, как бы человек, который уже не был чужим, поскольку был помолвлен с одной из них, не воспрепятствовал тем вольностям, которые они, по его мнению, себе позволяли.

— Мы пойдем одни, мой достойный друг, — сказала она. — Укажите же нам дорогу, прошу вас.

Старик сделал несколько шагов вперед и открыл маленькую дверь, знаком приглашая девушек войти. Маленькая комната, быть может, единственная во всем доме выложенная из камня, имела окна, на которых были прикреплены решетки, состоявшие из многочисленных переплетенных металлических прутьев. Вся мебель в комнате сводилась к двум железным бочкам, одна из которых имела три фута в высоту, а вторая — всего лишь фут. Бочки были железными цепями прикованы к стене на высоте человеческого роста и опирались на металлические брусья, на которых были закреплены два железных обруча.

Старик достал из кармана ключ и отпер висячий замок, освободив таким образом крышку. Своей рукой старик приподнял и откинул крышку — и изумленным взорам девушек предстало бесчисленное количество крохотных, с мизинец толщиной, слитков золота. Девушки стояли, прижимаясь друг к другу, и выглядели ошеломленными.

— В этой бочке, сударыни, должно быть чуть больше миллиона.

Девушки вздрогнули.

— Но чье это? Не может быть, чтобы это принадлежало нам.

— Тем не менее это сущая правда, — заметил старик. — Вот уже двадцать лет, как я с выгодой управляю вашим имуществом. Все это время, год за годом, оно приносило от пятидесяти до пятидесяти пяти тысяч франков в год. Я никогда не подсчитывал общей суммы, впрочем, отчеты всегда были точны; но, если отнять предстоящие издержки на жизнь, остаток должен составить около девятисот тысяч франков.

Девушки переглянулись.

Старик достал второй ключ из кармана и открыл маленькую бочку, также прикованную добросовестной и умелой рукой к стене. Она оказалась наполовину заполненной рубинами, изумрудами, золотыми слитками и драгоценными камнями, служившими, в чем мы убедились, разменной валютой в Бирме. Старик запустил руку на самое дно и сверкающим каскадом высыпал обратно то, что зачерпнул.

— А это что? — спросила Элен. — Неужели вам удалось найти богатства Гаруна аль-Рашида?

— Ну что вы! — отвечал старик. — Я думаю, цена на меру золота везде постоянна, тогда как эти камешки, совсем необработанные, будут стоить во Франции в два раза дороже. В тамошних ценах здесь покоится около трехсот тысяч франков.

— И куда вы собрались со всем этим? — спросила Элен смеясь, тогда как Жанна, погруженная в свои мысли, обнаруживала полное безразличие к происходящему.

— Все это, должен я вам сказать, мои дорогие госпожи: земля, люди, животные, урожай, как и это золото и эти драгоценные камни, — все принадлежит вам.

— Мой друг, мне известно о соглашении между вами и моим отцом. «Реми, — сказал он вам, покидая вас, — раз вы хотите, я оставляю вас здесь. Заложите здесь хозяйство, используя те скромные средства, которые я вам дал, а когда я вернусь или от моего имени прибудет кто-либо из моих родственников, вы разделите все поровну между вами и мной». К несчастью, Реми, я и есть та самая наследница, которая пришла просить у вас его долю: половина всего, чем вы здесь располагаете, принадлежит мне и моей сестре, но другая половина — ваша.

Слезы катились по щекам старика.

— Нет, — ответил он, — невозможно, чтобы ваш достойный отец хотел этого; я хочу сказать, что, заключая со мной это соглашение, он тогда никак не мог предвидеть, что поселение будет столь процветающим. Так что воспринимайте нас как скромных крестьян, которые будут счастливы без меры, если вы позволите нам и дальше работать, оставаясь у вас на службе, и если то же будет позволено моим детям и внукам.

Элен взглянула на него строго.

— Вы забываете, Реми, — сказала она, — что, выказывая по отношению к нам чрезмерную щедрость, вы поступаете несправедливо по отношению к своим детям. Ваши дети работали так же, как и вы, правда, не столь долго, но в меру своих сил, на наше общее благо, и я нахожу себя обязанной защищать и оберегать их права.

Реми пытался возразить, но в это время барабан пробил завтрак, точнее, три удара в китайский гонг возвестили о том, что завтрак подан.

Реми запер за собой дверь, и все трое спустились вниз.

Стол короля не мог быть роскошнее: индийские павлины, китайские золотистые фазаны, бирманские цесарки, перья которых были разложены чудесные веерами; поданный десерт был похож на «полное собрание» самых экзотических фруктов: манго, гуавы, королевские бананы, ананасы, авокадо, плоды хлебного дерева; из напитков подавались только вино латании и грейпфрутовый оранжад; эти напитки содержались в хранилищах, вырытых в земле, и обладали свежестью ледяного ликера.

В колонии не было фруктовых деревьев, и троим братьям накануне вечером после ужина было поручено сходить за фруктами в лес, окружавший пашню. Жюстин в поисках манго, росшего только вдоль берега, стал подниматься вверх по течению реки и заметил в джунглях вдоль Ситауна тигриные тропы.

При этой новости пятерых молодцов охватило воодушевление, и было решено через несколько дней устроить охоту на тигра, причем со слонами, чтобы охотников могли сопровождать дамы. Эта выдумка, тут же всеми подхваченная, принадлежала Жанне, и только Элен, печально взглянув на нее, пробормотала про себя:

— Бедная сестра!

Жанну отнюдь нельзя было назвать храброй; в действительности она себе места не находила при мысли, что Рене отправится один на эту ужасную охоту и три или четыре часа она будет обречена на тревожные ожидания.

Рене попытался разубедить ее, но от этого Жанна расстроилась еще больше. Тогда Элен предложила отложить охоту. Со дня на день ожидалось прибытие тела виконта, следовало с почестями предать его земле, прежде чем думать о развлечениях. Встав из-за стола, Элен подозвала к себе сэра Джеймса и Рене и рассказала им все, чему стала свидетельницей, добавив, что, невзирая на сопротивление старика, она настояла на строгом соблюдении условий соглашения между ним и виконтом. Оба молодых человека одобрили ее твердость.

— Ну, а Жанна, — добавила, смеясь, Элен, — поскольку она, вне всякого сомнения, не слушала нашего разговора или не поняла из него ни слова, стала наследницей, сама того не подозревая. Одна беда — в этой пустыне будет нелегко найти себе суженого.

— Ей следовало позаботиться о нем раньше, как это сделали вы, и привезти из Европы.

Они перевели свои взгляды на Рене, но юноша оставался невозмутимым, и едва заметная улыбка, скорее печальная, нежели веселая, показалась на его губах. В этот момент их внимание переключилось на работу, которую проделывали братья. Расположившись в тени огромного баобаба, они копали бассейн, чтобы потом небольшим каналом соединить его с рекой.

Когда бассейн будет готов и его заполнит речная вода, получится превосходная ванна для девушек, они смогут принять ванну и вернуться назад, проделав не больше сотни шагов от дома.

Таким образом, все усилия этого замечательного семейства были направлены на благо его гостей.

Возвращаясь домой, молодые люди заметили сидевшую у дверей Жанну, рассеянно наблюдавшую, как Адда запрягает двух маленьких бирманских лошадок. Они предназначались для прогулок сестер.

В Пегу водятся две совершенно разные породы лошадей. Одна из них обитает в нижнем Пегу, на затопленных болотистых почвах от Аракана до Тенассерима. Пока вы в дельте, образуемой мириадами притоков Иравади, вам будут попадаться лишь неуклюжие и не очень выносливые лошадки. Те же, что обитают на сухих пространствах Хензады, — маленькие, обычно очень грациозные и неутомимые. Впрочем, в Бирме знатные и состоятельные люди используют для верховой езды слонов. В старинные же повозки, транспорт, предназначенный для недолгих путешествий, впрягают быков либо буйволов; а лошадь является, скорее, предметом роскоши.

В колонии насчитывалось пять или шесть лошадей, но на них разъезжали только юноши и Адда, и никому больше не позволялось садиться на них. Скажем точнее: никто не осмеливался. Адда, полудикая, не имевшая представления о женских седлах, принятых в Европе, привыкла вскакивать на лошадь и сидела на ней по-мужски. Она носила тесную юбку, открытую по бокам и обнажавшую штанишки, которые достигали лодыжек. С упругим станом, не знавшим корсета, изгибавшимся при каждом движении лошади, и волосами, которые трепал ветер, она напоминала одну из тех фессалийских женщин, о которых говорит Федра и косы которых при беге разрезали воздух подобно фессалийскому клинку[50].

Обе девушки выражали свое искреннее восхищение преображением Адды у них на глазах, но заявили, что никогда не сядут на лошадей таким образом. «Не беспокойтесь, — отвечала Адда, — пусть Рене или Джеймс нарисуют французское седло, а мой брат, столяр, изготовит его». В эту минуту показалась выходящая из леса процессия, состоявшая из слона, четырех коней и десятка людей.

Слон был весь покрыт черной тканью. При этом зрелище девушки, поднявшиеся на возвышавшуюся над домом террасу, уже не сомневались, что это везут тело их отца.

Зазвучал гонг, возвещавший всеобщий сбор, открылись ворота, и траурный кортеж въехал на территорию. Когда слон, на котором везли гроб, вошел во двор, две девушки опустились на колени; их примеру последовали все остальные.

Пегуанский шабундер, охотно взявший на себя хлопоты по организации похорон, предложил двоим иезуитским миссионерам воспользоваться и этим кортежем, и его транспортом, чтобы благополучно пересечь лес, кишевший свирепыми животными. Они с радостью согласились, а в благодарность вызвались произнести над гробом виконта де Сент-Эрмина заупокойные молитвы.

Гроб внесли в маленькую часовню. Вместо свеч там постоянно горело хвойное дерево, создававшее ощущение, что перед вами — Неопалимая Купина. Затем торжественно, насколько позволяли условия, была отслужена заупокойная месса. Наконец гроб с телом виконта опустили в яму рядом с могилой Евы.

На несколько дней население колонии погрузилось в траур и размышления об этой смерти, преждевременной и жестокой. Несколько дней Жанна могла плакать, и никому сейчас в голову не могло прийти спросить ее о причине слез.

Через день двое иезуитов продолжили свой путь в Китай.

(обратно)

LXXIV ТИГРЫ И СЛОНЫ

В дни, последовавшие за похоронами виконта де Сент-Эрмина, молодые люди прилежно старались не только не предаваться развлечениям, но даже не говорить о них. Мы помним, что собиралась охота на тигра вблизи берега Ситауна, в местности, где Жюстин, отправляясь за манго, нашел многочисленные следы. Но для такой охоты, в которой должны были участвовать слоны, требовались некоторые необходимые приготовления.

Так, столяр Жюль должен был изготовить деревянные удаты в метр высотой, способные вместить четыре или пять человек, в то время как слесарь Бернар — пять или шесть пик наподобие тех, которыми в Бенгалии вооружаются перед охотой на кабана.

Рене тем временем продолжал поддерживать самые дружеские отношения со слонами. Ежедневно он лично выводил из загона Омара и Али — такие имена дали двум толстокожим животным. И сейчас слоны позволяли ему забираться на свои широкие спины по хоботу и согнутым в коленях передним ногам и таким же образом спускаться на землю. Оба животных отзывались на свои прозвища, когда он произносил их; наконец, по своему желанию он мог обозлить их или успокоить, вызвать в них агрессию или, напротив, безропотное подчинение, и не бывало случая, чтобы один или другой когда-либо ослушались его команд.

Спустя девять-десять дней удаты и пики были изготовлены.

Прошло еще несколько дней.

Наконец первой прервала молчание Жанна:

— Что с охотой на тигров, господин Рене?

Рене поклонился Жанне и ее сестре и произнес, обращаясь к обеим:

— Сударыни, приказываете вы.

Днем охоты было намечено следующее воскресенье. Местность, где должна была состояться охота, находилась не более чем в двух часах пути; но дело было в том, чтобы выйти в четыре утра и быть на месте в шесть, с наступлением рассвета.

В воскресенье в четыре утра все было готово к выступлению. Для начала удаты были закреплены на спинах слонов толстыми цепями, пущенными в несколько рядов по спине и брюху животного. Вокруг были закреплены сундуки с припасами и бурдюки с водой. Затем был произведен смотр оружия.

У Жюстина и его братьев из оружия оказались только ружья со штыками.

Рене протянул Жюстину свой одноствольный карабин. Несколько раз Рене, не говоря, что ружье предназначено ему в подарок, приглашал Жюстина пострелять вместе с ним, и Жюстин был в восхищении от того, насколько точным в стрельбе было это оружие.

Затем они разошлись.

Жюстин вскочил на лошадь; сэр Джеймс, Жюль и Элен взобрались на Омара, а Жанна, Бернар и Рене выбрали для себя Али. В каждом из удатов было место и для слуги с зонтом. Сэр Джеймс приготовил для Жюля одну из двух своих винтовок Мэнтона; два копья были воткнуты между досками удата. Жанна, Рене и Бернар также заняли свои места и также воткнули свои пики. В дополнение к перечисленному у Рене за поясом оказались два двуствольных пистолета. Один из них он хотел отдать Бернару, но тот ответил, что не знаком с этим оружием и не умеет им пользоваться.

Погонщики слонов, во Франции известные под названием корнаков, а в Индии — махутов, устроились на головах слонов, прикрываясь их ушами, как броней. Вместо обычных крюков для управления слонами у каждого из них в руках была пика, которая должна была служить им теперь и для защиты от зверей. Дюжиной загонщиков, которые до времени не показывались, опасаясь несчастных случаев, но которые все же шли вместе с ними, командовал Франсуа.

Он пожелал из всего вооружения только ружье со штыком и знаменитую абордажную саблю, один взмах которой так счастливо рассекал надвое удава.

Охотников сопровождала свора собак, натасканных на тигров.

Руководителем охоты был объявлен сэр Джеймс, участвовавший несколько раз в такой же охоте в окрестностях Калькутты.

За два лье пути охотники не встретили ничего интересного. Наконец начались джунгли, в которых Жюстин обнаружил тигриные следы. Собаки забеспокоились, слоны приподняли на ходу свои хоботы, а переминавшийся конь Жюстина, навострив уши, неожиданно загарцевал под ним и зафыркал. Франсуа начал подбадривать своих людей, не решавшихся войти в джунгли. Тогда он позвал собак, которые бесстрашно последовали за ним.

— Осторожней! — закричал сэр Джеймс. — Тигр недалеко.

Не успел он вымолвить эти слова, как послышался пронзительный визг одной из собак. Вслед за тем раздалось глухое раскатистое рычание. Тот, кому не доводилось слышать рычание тигра или рев льва, не знаком с двумя самыми страшными звуками в природе. Эти звуки поступают не через наши слуховые органы, а проникают через все поры, которые только есть у нас в коже.

Подобное рычание раздалось с разных сторон — явный признак того, что в джунглях был не один тигр.

Послышалось щелканье ружейных курков, и залаяли все собаки, видимо, на этот раз они не только почуяли, но и увидели зверя.

— Вот и тигр! — раздался крик Франсуа. В ту же секунду из джунглей выскочил стремительный, словно молния, огромный королевский тигр во всей своей красе и величии. Первым же прыжком он перенесся на двадцать метров и остановился на расстоянии семи или восьми футов от края джунглей. Но тотчас же, словно упругость его тела, которой не требовалось опоры, вскинула его заново, он подпрыгнул и скрылся в своем убежище.

Всеми животными при виде зверя овладел сильный страх, и только конь Жюстина выражал скорее ярость. В краткое мгновение появления тигра ноздри его, испускавшие пар, сильно расширились, а глаза засверкали удвоенным возбуждением. Когда бы не поводья, он бросился бы на тигра очертя голову. И в этот момент не было ничего более грациозного, чем всадник, возвышавшийся на коне без седла, стремян и чепрака, и его конь, слушавшийся голоса и прикосновений колен своего хозяина лучше, чем поводьев.

Все взгляды были устремлены на Жюстина, который с непокрытой головой, полуоткрытой грудью и рукавами, закатанными выше локтей, держа коня за гриву одной рукой и сжимая пику — в другой, напоминал нумидийского конника, когда внезапно, подгоняемый криками загонщиков, ревом буйволов и лаем собак, из джунглей появился второй тигр. Но он не прыгал, подобно первому, а волочил брюхо по земле и больше всего напоминал преследуемого, жалкого зверя. В десяти шагах от края джунглей тигр оказался напротив слонов и, по-кошачьи готовясь к прыжку, прижался к земле.

Испуганные девушки закричали: «Тигр! Тигр!» Слоны приготовились защищаться; охотники, принявшиеся зажигать огни, увидели, как мимо пронесся Жюстин на своем коне, стремительный, как молния. Смелый до безрассудства, в двух шагах от тигра Жюстин издал клич, поднял своего коня на дыбы на четыре фута от земли, возвышаясь над зверем, метнул что есть силы свою пику и пригвоздил его к земле.

Так же внезапно придержав свою лошадь в трех-четырех шагах от процессии, он заявил: «Остальные тигры — вам, господа, мне хватит одного «Этого». Вместе со своим конем он отошел в сторону и устроился за слонами.

Тигр издал ужасный рев, попытался последним усилием вскочить на лапы, но пика, пущенная железной рукой, не только пронзила его насквозь, но и вошла в землю на глубину пяти-шести дюймов — так, что через туловище тигра, поднявшегося на лапы, проходил уже не железный наконечник, а деревянный ствол пики. Тогда несчастным зверем овладела бессильная ярость: он закрутился на месте, схватился зубами за древко пики и раздробил ее.

Но это было последнее усилие: тяжело выдыхая воздух и захлебываясь кровью, он испустил последний вздох и на веки рухнул на землю. Словно услышав этот последний жалобный призыв собрата если не к отмщению, то к битве, из джунглей в два прыжка, каждый по двадцать шагов, выскочил первый тигр. Он подобрался настолько близко к охотникам, что целью третьего прыжка вполне мог оказаться один из двух слонов. Но он не успел: едва тигр приземлился после второго прыжка, как раздались два ружейных выстрела одновременно. Зверь рухнул на землю. Сэр Джеймс, оказавшийся точно сбоку от тигра, выстрелил и задел ему плечо, а Рене, который был перед ним, выстрелил зверю в голову.

Тигр упал замертво.

В это мгновенье, привлеченные выстрелами, из джунглей выскочили, издавая страшное рычание, еще три тигра. Но тут же и замешкались, словно испугавшись представшей перед ними картины. Этого промедления охотникам оказалось достаточно, чтобы перезарядить ружья. Тигры стали кругами приближаться к охотникам, как будто старались лучше изучить врага, с которым предстояло сразиться. Охотники были слишком опытны и не собирались впустую тратить заряды. Они ждали, пока звери закончат свои круговые блуждания.

Через несколько секунд один тигр оказался рядом со слоном Рене, но предусмотрительно подобрался к нему сбоку, чтобы слон его не раздавил. В это время Рене вынул один из своих пистолетов и навел его на тигра, но пуля лишь задела бедро животного, легко ранив его, и только удвоила ярость зверя. Со сверкающими глазами и огненной пастью он набросился на гиганта и вонзил в кожу слона свои когти, пытаясь взобраться выше и дотянуться до удава; резко передернув складки своей кожи, слон стряхнул с себя тигра, отбросив его на два-три метра. Это позволило Рене выстрелить второй раз: пуля попала в шею тигра. Защищаясь высоко поднятым хоботом, слон наступал на тигра, стараясь настичь и раздавить его своими огромными ногами, но тигру удалось увернуться и во второй раз броситься на слона, на этот раз на грудь ему. Бернар, находившийся на противоположной стороне удава, тщетно пытался разглядеть тигра, а Жанна, куда больше обеспокоенная опасностью, нависшей над Рене, нежели собственным положением, нагибалась через его край. К счастью, в миг, когда тигр пропал из поля видимости охотников, махут, чья нога приходилась как раз над лапой тигра, метнул ему в грудь пику, которой был вооружен. Тигр ослабил хватку и упал. Когда он оказался на земле, слон опустил на него свою ногу и раздавил его.

Тем временем сэр Джеймс, Элен и Жюль попали в переделку еще более опасную, чем та, в которой оказались Жанна, Бернар и Рене. В то время как один тигр напал на их слона спереди, второй подкрался сзади, вскочил ему на круп и старался удержаться, впившись в кожу слона когтями. Но, к несчастью для себя, этот тигр открылся Рене своим незащищенным левым боком. Вскинув ружье, Рене выстрелил: пуля пронзила сердце зверя.

Голова первого тигра была уже в футе от старшей из сестер, когда сэр Джеймс, даже не вскидывая свое двуствольное ружье на плечо, направил его ствол на зверя и выстрелил: разом пули и пыжи от зарядов вдвойне поразили тигра. Он рухнул и мгновенно испустил дух.

Всего было убито пять тигров.

Франсуа, его загонщики и свора собак вместе выходили из джунглей. Загонщики не досчитались в своих рядах двоих: одному размозжили голову, а второму тигры разорвали грудь, когда тот попался им на пути из джунглей; их гибель была столь стремительной, что бедняги даже не успели издать воплей о помощи, а если и звали на помощь, то их крики потонули в общем шуме: охотничьих рогов, лае собак и криках других загонщиков.

Но, увидев пятерых мертвых тигров, тела которых были раскиданы на сорок-пятьдесят шагов вокруг, загонщики забыли про своих убитых собратьев. Охота на тигров у бенгальцев и бирманцев вызывает такое возбуждение и неистовство, что ценность пяти убитых тигров значительно перевешивает горечь потери двоих товарищей.

Что касается слонов, то ранены были оба, но эти ранения не представляли для них никакой опасности.

Тела двоих убитых на носилках были доставлены домой.

Адда на своей маленькой бирманской лошадке, вышагивавшей в паре с лошадью Жюстина, выдвинулась вперед и пустилась галопом к дому, чтобы принести весть о том, что четверо гостей и трое ее братьев целы и невредимы.

А слоны, Омар и Али, по желанию сестер обрели новый статус. Так, Элен изъявила желание их приобрести: умные животные, они заботились об охране дома и стерегли его покой. Рене объявил сестрам, что отныне они могут считать слонов своей собственностью. Он взялся через посредничество шабундера уладить все дела с хозяином животных.

Вечером Жанну сразила лихорадка; все сочли, что причиной недомогания была усталость после напряженного дня. Сестра не отходила от нее.

Рене и сэр Джеймс о чем-то беседовали. Адда, которую они позвали, чтобы узнать новости о состоянии здоровья Жанны, рассказала им, что из ее комнаты доносились рыдания, и, боясь быть услышанной, она ушла.

Джеймс, заметив беспокойство, проявляемое Рене к печали, в которой пребывали сестры, вернее, одна из них, — Адда подтвердила, что плакала только Жанна, — пообещал ему на следующий день выяснить тайну.

В тропической зоне свежесть ночей очаровательна. Двое молодых людей гуляли допоздна — до часу ночи. Сквозь кисею штор они увидели, как, словно звезда в тумане, дрожал огонек свечи в комнате Жанны.

Рене был сведущ во многих науках: бывали случаи, в сражениях ли, в других переделках, когда ему приходилось доказывать, что медицина и хирургия вовсе не чужды ему.

Вот и сейчас он был скорее опечален, нежели удивлен, когда к нему явился сэр Джеймс и от имени Элен просил его посетить Жанну, страдания которой со временем только усиливались. Было бы нелепо отказать в этой просьбе после того, как между молодым человеком и двумя сестрами установились столь близкие и доверительные отношения. Разумеется, Жанна хотела видеть его одного. Когда он предложил Элен пойти с ним, та ответила, что ее присутствие повредит задушевности разговора.

Итак, Рене отправился один. Он осторожно постучал в дверь и услышал в ответ дрожащий голос: — Войдите.

LXXV БОЛЕЗНЬ ЖАННЫ

Жанна лежала на длинной кровати, и все ставни в ее комнате были притворены, чтобы полумрак поддерживал свежесть воздуха в комнате, а через щели в ставнях проникало дуновение легкого ветерка.

Увидев входящего Рене, Жанна привстала и протянула ему руку.

— Вы пожелали видеть меня, милая сестра. Я перед вами.

Жанна указала ему на кресло, стоявшее рядом с изголовьем ее кушетки, и сама переменила свое положение, издав при этом тяжелый вздох.

— Вчера, — начала она, — по возвращении в колонию, когда моя сестра объявила о своем желании приобрести этих благородных животных, оказывавших нам столь доблестные услуги, вы предложили нам считать их своими, а потом объявили о том, что должны покинуть нас через несколько дней.

— Это правда, — ответил Рене, — все складывается таким образом, что я вынужден уехать. Я испросил разрешения у своего командования, — и оно, проявляя особую благосклонность, пошло мне навстречу, отпустив меня на то время, которое необходимо, чтобы сопровождать вас в пути и доставить домой. Таким образом, я исполнил свой долг, благодарение Богу, вы и ваша сестра у себя дома, живы и здоровы. Ваша сестра обрела покровителя, которого ждала и искала, и первый же миссионер на пути в Китай или Тибет освятит их союз.

— Вот именно, — ответила Жанна, — моя сестра пожелала, чтобы вы оставались и помогали этому союзу.

Рене грустно посмотрел на Жанну и взял ее руку в свои ладони:

— Жанна, вы ангел, — произнес он, — и чтобы не согласиться с вами, нужно иметь очень веские причины.

— Итак, вы отказываетесь? — спросила Жанна со вздохом.

— Так надо, — ответил Рене.

— Признайтесь, что вы так и не раскрыли действительную причину своего отъезда.

Рене взглянул ей в глаза.

— Вы хотите, чтобы я вам о ней рассказал? — спросил он.

— Хочу, какая бы она ни была, — ответила Жанна. — Порой правда, чем она горше, тем вернее излечивает душу. Я жду!

— Жанна, — твердым тоном начал Рене, призвав на помощь все свое мужество, — к своему несчастью, вы влюблены в меня.

Жанна вскрикнула.

— Что же до меня, то я не могу принадлежать вам.

Жанна спрятала в ладони свое лицо: она тряслась от рыданий.

— Мне не хотелось говорить вам того, что вы сейчас слышите, Жанна, — продолжил Рене, — но я всегда полагал, что дело чести называть вещи своими именами.

— Хорошо, — произнесла Жанна, — оставьте меня.

— Нет, — ответил Рене, — теперь я не оставлю вас до тех пор, пока не расскажу о том, что разлучило нас; у вас же будет возможность рассудить нас.

— Рене, — сказала Жанна, — вы видите, как я слаба, у меня нет сил для того, чтобы отказать вам; рассказывайте же, что стоит между нами и какая непреодолимая преграда не позволила нам быть вместе. Довершайте же! Вы нанесли мне рану, теперь же следует ее прижечь.

— Позвольте мне коснуться вас не твердыми руками хирурга, а нежными ласковыми руками брата, Жанна: не думайте о том, что так старались укрывать от меня и что все же оказалось мне известно. Вложите свои руки в мои, опустите свою голову мне на плечо. Я вовсе не желаю, чтобы вы меня разлюбили, Боже упаси! Я только лишь хочу, чтобы вы любили меня по-другому. Милый друг, вы родились в 1788 году; вам было всего два года, когда в ваш родительский дом прибыл молодой ваш родственник по имени Гектор де Сент-Эрмин, пожелавший выучиться под руководством вашего отца морскому делу и пуститься с ним в плавание. Это был третий сын старшего брата вашего отца, графа де Сент-Эрмина. Если вы не сохранили о нем воспоминаний, ваша сестра непременно должна помнить его.

— Я тоже его помню; но что общего у этого молодого человека с тем непреодолимым препятствием, которое разлучило нас?

— Жанна, дайте мне возможность рассказать обо всем по порядку: когда я закончу, у вас не должно остаться никаких сомнений в моем добром к вам отношении.

Юноша уехал вместе с вашим отцом, трижды участвовал в морских путешествиях и едва начал входить во вкус своего нового занятия, как грянула Революция, а в 1792 году его отец призвал его к себе. Вы, должно быть, помните его отъезд, Жанна: он был невесел, и было пролито немало слез; он не хотел оставлять вас, кого назвал своей маленькой женой.

Будто молния озарила сознание Жанны.

— Гектор, — продолжал Рене, словно не замечая смущения Жанны, — вернулся в отцовский дом и стал свидетелем того, как отец его был обезглавлен, старший брат расстрелян, а еще один брат — отправлен на гильотину. Верный данной присяге, он поклялся продолжить их дело и быть ему преданным. Затем наступил мир. Гектору показалось, что все кончено и он может оглянуться вокруг, зажить по-новому, любить и надеяться.

— И он полюбил мадемуазель де Сурди, — сказала Жанна дрогнувшим голосом.

— И он полюбил мадемуазель де Сурди, — повторил Рене.

— Однако что стряслось потом? — спросила Жанна. — Куда он исчез в момент подписания брачного контракта, да так, что никто не мог ответить, как и почему? Где он? Что с ним стало?

— Тогда в гостиной г-жи де Сурди появился один из его друзей и потребовал от него быть верным данной клятве. Он скорее был готов отказаться от счастья и подвергнуть жизнь опасностям, нежели нарушить слово, которое дал. Он бросил перо, которым собирался подписать брачный контракт, незаметно покинул зал и понесся туда, куда его звали голоса покойного отца и братьев. Его схватили, и вместо того, чтобы быть расстрелянным, о чем он сам просил, он, благодаря высокому покровительству, отделался тремя годами заключения в тюрьме Тампль. По прошествии трех лет Император, считавший его мертвым, узнал, что он уцелел, и, рассудив, что три года тюрьмы не могут быть достаточно суровым наказанием для человека, восставшего против его власти, распорядился отправить его на службу простым солдатом или матросом без малейшей надежды на повышение по службе. Гектор, получивший первые уроки морского дела у вашего отца, попросился обратно в море. Ему была предоставлена полная свобода выбора. И, рассудив, что в вольном плавании он будет не так стеснен, как в армии, отправился в Сен-Мало и записался в экипаж к Сюркуфу, на бриг «Призрак».

Судьба распорядилась так, что «Штандарт», на котором вы оказались вместе с сестрой и отцом, встретился с «Призраком». Вы были свидетелями того сражения, в котором погиб ваш отец. Гектор услышал имя виконта де Сент-Эрмина и как вы просили Сюркуфа не опускать тело вашего отца в море; он убедил капитана, и тело вашего отца не покинуло корабль. Сюркуф поручил ему не оставлять вас и вашу сестру и доставить вас домой в целости и сохранности.

Теперь, милая Жанна, вы все знаете: нет нужды рассказывать вам о том, что было дальше. Но я хочу, чтобы вы все держали в глубокой тайне, даже в беседах с вашей сестрой.

Этот юноша, который под руководством вашего отца делал первые шаги в морской службе, который, будучи призван в свою семью в 1792 году, с такой горечью расставался с вами, у которого на глазах обезглавили отца, одного из братьев расстреляли, а второго отняла гильотина; этот юноша, который, невзирая на все ужасы, пошел по тому же пути, что и они; который, поверив в окончание войны, признался в любви к мадемуазель де Сурди; юноша, по вине которого помолвка расстроилась с таким скандалом, давший наедине с собой клятву остаться верным ей и не принадлежать другой женщине; тот, кого вместо расстрела на три года заперли в Тампле; кому, наконец, Император даровал жизнь при условии, что он запишется простым солдатом или матросом, — этот юноша, милая Жанна, граф де Сент-Эрмин и ваш кузен, это я!

И при этих словах он упал на колени перед кроватью Жанны, держа ее руки и покрывая их слезами и поцелуями.

— Теперь, — продолжил Рене, — судите сами: могу ли я, жертвуя своим долгом человека чести, стать супругом какой-либо другой женщины, кроме мадемуазель де Сурди?

Жанна, которую душили рыдания, обвила руками шею кузена, ледяными губами припала к его лбу и лишилась чувств.

LXXVI ОТСРОЧКА

Первым побуждением Рене, увидевшим потерявшую сознание Жанну, было достать из кармана флакон английской соли и поднести ее Жанне. Затем, однако, он рассудил, что возвращать ее в чувство означало бы вновь погрузить в скорбь и тоску, и решил положиться на ее собственную природу, полагая, что она сейчас черпает в себе самой новые жизненные силы, подобно тому, как день черпает свои силы во мраке ночи и в утренней росе.

И действительно, вскоре Жанна вздохом подала знак того, что готова вот-вот прийти в себя. Рене, на которого она склонилась, мог сосчитать, сколько ударов сердца отделяют жизнь от смерти. Наконец ее глаза открылись, и, еще не осознавая того, что вокруг происходит, она прошептала:

— Как мне хорошо!

Рене ничего ей не ответил. Еще не настало время торопить первые проблески сознания, напротив, каким-то подобием гипноза он стремился продлить в ней как можно дольше это неопределенное положение между жизнью и смертью, когда душа словно зависает над телом.

Наконец к ней, одна за другой, начали возвращаться мысли, а вместе с ними и осознание своего положения. Ее отчаянье, свойственное людям, которые никоим образом не ожидали свалившегося на них несчастья, было грустным и тихим и перешло вскоре в безропотность. Слезы продолжали тихо литься из глаз, как стекает весной древесный сок из молодого дерева, которому топор нанес невольное увечье. Она вновь открыла глаза и увидела перед собой молодого человека.

— Ах, Рене! — произнесла она. — Вы оставались рядом со мной, вы так добры; но вы правы, это положение не должно тяготеть ни над вами, ни надо мной. Останьтесь еще на мгновенье здесь, позвольте мне позаимствовать у вас силы, и увидите — я сделаю все, на что способны вместе рассудок и добрая воля. Что касается вашей тайны, не бойтесь за нее, она так же глубоко будет погребена в моем сердце, как покойники в своих могилах, и будьте уверены, Рене, что, невзирая на всю мою скорбь, несмотря на все мои страдания, которые были и которые еще ждут меня, я не буду стремиться вновь увидеть вас. Знайте же, я предпочитаю мою жизнь после встречи с вами той, которую я вела раньше, — бесцветной и тусклой, и той, которая отныне ждет меня, — без цели и смысла. Я хочу остаться в своей комнате наедине с воспоминаниями о вас. Ступайте вниз. Скажите, что я не выйду, но что я не больна, а только утомлена и страдаю. Присылайте мне цветов и приходите ко мне, если у вас выдастся свободная минутка, — я буду признательна вам за все, что вы для меня сделаете.

— Должен ли я подчиниться вам? — спросил Рене. — Или же остаться с вами вопреки вашей просьбе, пока окончательно не восстановятся силы?

— Нет, послушайтесь меня; даже если бы я сказала вам: «Останьтесь», вам не следовало бы этого делать.

Рене поднялся, поцеловал с нежностью, на которую был только способен, руку своей кузины, на мгновенье остановил на ней свой грустный взор, затем направился к двери, остановился, чтобы еще раз посмотреть на нее, и вышел.

Элен была единственной, кто знал о серьезности недомогания Жанны и не относил его ни на счет усталости, ни на счет пережитых опасностей, догадываясь о его истинных причинах.

Элен, нежная и прекрасная душой, имела ум скорее холодный, нежели пламенный, и не собиралась выходить замуж по любви. Она встретила сэра Джеймса, найдя в нем тройное благородство: духа, сердца и происхождения. Сэр Джеймс ей нравился, но она не любила его так, чтобы от этого союза зависело, будет ли она счастливой. В свою очередь и он питал к ней подобные чувства: он приехал из Калькутты точно в условленное время, скорее как человек слова, нежели как влюбленный, предвкушающий встречу с избранницей. Он совершил кругосветное путешествие с такой же педантичностью, с какой преодолел расстояние в четыреста-пятьсот лье, отделяющие Калькутту от Земли бетеля. Однако, когда, объехав вокруг света, он не нашел Элен в условленное время в условленном месте, это его удивило до крайности: он считал благороднорожденных женщин такими же рабами слова, как и джентльмены. Тем не менее отсутствие Элен не повергло его в отчаяние: эти два сердца были созданы друг для друга, эти два существа были созданы для счастья.

Но совсем не такой была Жанна. Утонченная душа, горячая голова и пылающее сердце, она нуждалась в том, чтобы любить и быть любимой: ее не остановили внешние обстоятельства, как не смутила форма рядового матроса, которую носил Рене. Она никогда не спрашивала его, богат ли он или беден, благороден или простолюдин. Он явился ей спасителем, отбившим ее у пирата-насильника. Она видела, как Рене бросился в море, чтобы спасти простого матроса, оставленного собратьями и преследуемого акулой; как он боролся и победил чудовище, наводившее ужас на всех моряков; как он защищал ее и сестру, пустился в странствие длиной в пятнадцать тысяч лье, во время которого надо было защищаться от злобных пиратов, от тигров, змей, разбойников. Она видела его украшенным всеми добродетелями, как набоб — его золотом. Чего же ей еще нужно? Он молод, красив, утончен. Их встреча предопределена добрым Провидением, а не злым роком. И она полюбила его, как можно любить, имея такую природу, как у нее, — со всей силой. Как любят только впервые. Сейчас ей предстояло расстаться с надеждой быть любимой, надеждой, которая питала ее с первого дня их встречи и до сегодняшнего, когда в один миг обнажилось все, что творилось в сердцах ее и Рене. Что с ней могло произойти сейчас, в четырех тысячах лье от Франции, в этой пустыне, где она становилась одинокой вдвойне с отъездом Рене? Как счастлива сестра! Любит и любима.

То, что любви сэра Джеймса Эспли было не сравниться с ее чувствами, — сущая правда. Почему горящие сердца обречены жить в одиночестве и угасать в беспросветной стуже жизни?

У женщины, которая не была красивой, — не было молодости, у женщины, которая не была любимой, — не было жизни.

И в отчаянии Жанна принялась зубами рвать мокрые от ее слез батистовые платочки, углы которых, как она надеялась, в один прекрасный день украсят вензеля ее и Рене.

Прошел день, прошла ночь. Жанна все еще не выходила под предлогом своего недомогания. Элен, уверенная, что причина болезни нечто большее, нежели усталость и пережитый на охоте испуг, послала спросить, — вещь неслыханная, — может ли Жанна принять ее. Жанна ответила утвердительно и чуть погодя услышала шаги своей сестры в коридоре.

Она попыталась сдержать слезы и улыбнуться; по как только увидела свою любимую сестру, от которой у нее никогда не было секретов, как рыдания опять стали душить ее, и она закричала, раскрыв Элен свои объятия.

— О, сестра, как я несчастна! Он меня не любит, и он уезжает.

Элен, закрыв дверь и задвинув защелку, кинулась в объятия сестры.

— О! — Элен вскрикнула. — Отчего ты раньше не рассказывала мне о своем чувстве, когда было время бороться за него?

— Увы! — ответила Жанна. — Я люблю его с той минуты, как мы впервые увидели друг друга.

— А я, эгоистка, — сокрушалась Элен, — занятая собой, вместо того чтобы заботиться о тебе, как и положено старшей сестре, заменяющей мать, я рассчитывала на преданность этого человека!

— О, не обвиняй его, — воскликнула Жанна, — небо — свидетель тому, что он никогда не стремился вызвать во мне любовь: я полюбила его, потому что он был самым красивым, самым рыцарственным, самым храбрым среди мужчин.

— И он тебе сказал, что не любит тебя? — спросила Элен.

— О, нет, нет! Он понимал, какое несчастье мне причинил.

— И что же, он женат?

Жанна покачала головой.

— Нет, — ответила она.

— Нет ли здесь деликатного вопроса выбора? Не думает ли он, что ты слишком знатна, благородна и богата, чтобы быть женой простого помощника на судне?

— Он богаче и благороднее нас, сестра!

— Значит, здесь какая-то тайна? — спросила Элен.

— Больше чем тайна, это мистика! — ответила Жанна.

— О которой ты не хочешь поведать мне?

— Я поклялась.

— Бедное дитя. Остается только спросить у тебя: что я могу для тебя сделать?

— Чтобы он оставался здесь как можно дольше: каждый проведенный им здесь день добавляет день к моей жизни.

— И ты рассчитываешь увидеться с ним, пока он не уехал?

— Желаю этого больше всего на свете.

— Ты уверена в себе?

— Нет, зато я уверена в нем.

Окно было открыто; Элен подошла закрыть его. Во дворе она заметила сэра Джеймса, стоявшего в окружении пяти-шести мужчин, чья одежда была покрыта пылью — свидетельством их недавно проделанного долгого пути; они о чем-то оживленно и весело разговаривали.

Элен появилась в окне.

— А! Дорогая Элен, спускайтесь вниз, прошу вас, я привез для вас добрую весть.

— Спускайся быстрее, Элен, — сказала Жанна, — и принеси мне скорее эту добрую весть. Увы! — прошептала она. — Никто не в состоянии уже принести мне хорошую весть, и никто не позовет меня, чтобы осчастливить меня какой-нибудь новостью.

Минут через пять Элен вернулась. Жанна подняла глаза и грустно улыбнулась.

— Сестра, — сказала она, — мне уже ясно, что в этом мире для меня осталась одна радость — участвовать в твоей жизни. Подойди, сядь рядом и расскажи о том, что вы счастливы.

— Ты догадалась, почему, — спросила Элен, — мы отпустили священников, которые отпевали тело отца, не попросив их благословить нас, не так ли?

— Да, — ответила Жанна, — вы рассудили, что было бы кощунством просить людей, молившихся над гробом усопшего, обвенчать вас и благословить ваш брак.

— Да, И вот Всевышний вознаградил нас: итальянский священник — его зовут отец Луиджи и он живет в Рангуне — путешествует последние два-три года по королевству и занят свершением благих дел. И вот сэр Джеймс Эспли узнал у этих людей, которые приехали из Пегу в надежде устроиться где-нибудь батраками, что дня через три-четыре отец Луиджи будет здесь. Ах, моя милая Жанна, какой это был бы чудесный день, если бы он разом осчастливил четверых!

LXXVII ИНДИЙСКИЕ НОЧИ

С этого момента жизнь Жанны превратилась в череду противоположных чувств. Когда Рене был рядом с ней, жизнь из нее била ключом, стоило ему отдалиться, как она чувствовала такую слабость, что казалось, ее сердце вот-вот остановится.

Рене, который любил ее нежно, любовью друга и родственника, осознавал всю тяжесть положения, в котором она оказалась. Молодой и полный магнетической силы, он сам пребывал под опьяняющим воздействием чар девушки, красивой, одержимой страстью, которая взглядами, пожатиями руки, вздохами передавалась человеку, боготворимому ею. Что происходило с ним, когда он слушал ее страстные речи! Защищаться от любви в двадцать пять лет, так сказать, в самом соку жизни и молодости, когда небо, земля, цветы, воздух, ветерок, опьяняющее возбуждение Востока — все вокруг шепчет вам: «Любите», все равно что в одиночку сражаться против всемогущих сил природы.

Мы знаем, что Рене поставил перед собой непосильную задачу, и пока выходил победителем из этой возобновляющейся схватки. Нужно было пройти испытание и не только остаться бесстрастным, но и оказаться сильнее этой чарующей опасности, как он оказывался сильнее других, — мы это видели, — куда более грозных напастей.

В центре дома, на первом этаже, находилась большая комната, над которой располагались спальные комнаты. К ней были пристроены балконы, выходившие один на восток, другой на запад. Здесь лучшие часы вечера и ночи проводили когда-то Жанна и Рене. Жанна очень любила цветы, не в пример жемчугу, бриллиантам и драгоценным камням, мирно лежавшим в ее ларцах, — о них она даже не вспоминала; не зная и даже не подозревая о силе аромата цветов, она плела венки из восхитительного и пахучего цветка, который называется мхогри. По форме он напоминал лилию и жасмин одновременно, а по запаху был схож с туберозой. Его чаша, местами белая, местами розовая и желтая, покоилась на длинном венчике, в котором и проходят волокна, скрывающие источник самых возбуждающих ароматов.

От мавров Алжира и остальной части африканского побережья пришла идея благоухающего убранства, венков и поясов, сплетенных из цветов померанцевого дерева.

В Индии великолепные ночи, в разные сезоны прекрасные по-разному. Солнечные восходы и закаты поражают щедростью лучей: небо окрашивается во все возможные оттенки, которые искусный живописец в состоянии придать изображению пламени. В прекрасные весенние и осенние дни, когда осень и весну можно наблюдать и ощущать, восход луны в период полнолуния напоминает наши бледные зори и наш восход, восход западного солнца. Если солнце огненное, то луна кажется золотой; ее диаметр огромен; при ее свете, когда она подходит к своему зениту, можно читать, писать и охотиться, как днем. Прелесть ночей — в их изменчивости и разнообразии: бывают ночи настолько темные, что нельзя ничего различить в двух шагах от себя; другие мало отличаются от дневного времени, разве только небом, усыпанным звездами и бесконечными созвездиями, дотоле неизвестными нам, вдруг распустившимися на небосклоне. Небесные тела кажутся ближе, многочисленнее, ярче, нежели в нашем полушарии, и луна, вместо того чтобы затмевать их блеск, придает ему еще больше силы, будто делясь собственной.

Другие ночи — и мое повествование готово замереть, столь мало эти слова выражают мои мысли, — другие ночи — это настоящие северные зови, занимающиеся по всему небосклону; редкие облака, скользящие в его лазури, бегут от пурпурных лучей засыпающего солнца; расступаются сумерки, словно в театре поднимается механический занавес, разделяющий две декорации, и над землей, заволакивая собой все пространство от одного горизонта до другого, поднимается молочный свет, безграничный, без зримого источника, придающий ночам восхитительную белизну, воспетую великим русским поэтом Пушкиным:

И не пуская тьму ночную На золотые небеса, Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.

Занимается ли день? Опускается ли ночь? Никто не может сказать. Предметам не оставлено теней; сверкающий очаг, рождающий это странное свечение, незаметен. Вы наполняетесь неведомыми флюидами, воображение, кажется, взмывает и входит в соприкосновение с высочайшими сферами небесного купола; сердце ощущает прилив божественной нежности, а душой двигают устремления и порывы, рождающие в человеке веру в добро.

И в это время ветви деревьев трепещут, источая восхитительное благоухание. Шепот верхушек самых высоких деревьев передается в стелющуюся по земле траву, а цветы источают миллионы ароматов, даря их ветерку, который в своих горячих порывах доносит их до вас, словно фимиам, который природа возжигает перед алтарем того вселенского Творца, который меняет имена, но не свою природу.

Молодая пара сидела здесь — друг против друга; рука Жанны покоилась в руке Рене. Они могли часами молчать: Жанна была в упоении, Рене — грезил.

— Рене, — произнесла Жанна, направив в небо полный томления взор, — я счастлива. Почему Бог не может даровать мне благополучие? Он обрекает меня на страдания.

— Именно здесь, Жанна, — ответил Рене, — и кроется наша слабость, наша изнанка, существ ничтожных и достойных жалости: вместо того чтобы стать Богом всех миров, создавать вселенскую гармонию и порядок среди небесных светил, мы сами породили в своем воображении его, Бога личного, который призван вершить не могущественные природные потрясения, а всего лишь наши ничтожные частные неурядицы и беды. Мы воспринимаем Бога — такого, которого не в состоянии понять наш человеческий разум и к которому неприменимы наши человеческие мерила, которого мы не видим ни полностью, ни отчасти и который если существует, то он одновременно всюду, — мы воспринимаем его так, как в древности — бега домашнего очага, как небольшую статуэтку с локоть высотой, которая всегда была у них под рукой и перед глазами, или как индусы, которые молятся своим идолам, или негры своему амулету. Мы всегда спрашиваем его, идет ли речь о чем-то приятном или о чем-то горестном: «Почему ты поступил так? И почему не сделал по-другому?» Наш Бог не отвечает нам, он слишком далек от нас, и потом, его не беспокоят наши мелкие страсти. И тогда мы бываем несправедливы к нему, мы порицаем его за несчастья, обрушившиеся на нас, словно это он нам их ниспослал, и из несчастных, какие мы и есть на самом деле, мы становимся в своих глазах богохульниками.

Вы спрашиваете у Бога, моя милая Жанна, почему он не позволяет быть нам вместе, и упускаете из внимания то, что принимаете время за вечность. Но мы всего лишь несчастные и жалкие частицы, вовлеченные в одно большое потрясение в жизни целого народа, толкущиеся между двумя мирами: миром, который уходит в небытие, и тем, который только зарождается; между королевством, которое кануло в бездну, и возвышением молодой империи. Спросите у Бога, почему Людовик XIV лишил Францию мужчин в своих войнах, разорил роскошными безделушками из мрамора и бронзы казну. Спросите, почему он следовал столь разрушительной политике и дошел до того, что повторял слова, никогда в его эпоху не ставшие правдой: «Пиренеев больше нет». Спросите Его, почему король, потакая капризам женщины и унижаясь перед властью и авторитетом священника[51], отменил Нантский эдикт, обескровил Францию и способствовал расцвету Голландии и Германии. Спросите, почему Людовик XV продолжил роковой путь своего отца и почему с его помощью появились герцогини де Шатору, маркизы д'Этьоль[52] и графини Дю Барри. Спросите, почему, вопреки исторической необходимости, он следовал советам продажного министра, позабыв о том, что союз с Австрией всегда сулил лилиям несчастье, и возвел на французский престол австрийскую принцессу[53]. Спросите у Него, почему, вместо того чтобы наделить Людовика XVI королевскими достоинствами, он наградил его инстинктами буржуа, не предполагавшими такие черты, как верность данному слову или твердость главы рода; спросите Его, почему он позволил ему давать присягу, которой тот и не думал следовать, и почему пошел искать помощи за границей против своих подданных, и, наконец, почему склонил свою августейшую голову на плаху эшафота, на которой казнили закоренелых преступников.

Здесь, моя бедная Жанна, именно здесь вы увидите начало нашей истории. Здесь вы увидите, почему я не остался в вашей семье, в которой к тому времени приобрел еще одного отца и двух сестер. Здесь вы увидите, почему мой отец сложил голову на том же эшафоте, красном от королевской крови; почему был расстрелян мой старший брат, а еще один брат отправлен на гильотину; почему я, в свою очередь, верный своей клятве, неволей и не из убеждений, пошел по тому же пути тогда, когда, казалось, держал в руках свое счастье, и как этот путь, похоронив все мои надежды, привел меня в темницу Тампля на три года. Оттуда меня освободило капризное милосердие человека, который, даровав мне жизнь, обрек меня на вечные скитания. Если Господь откликнется и если он ответит на ваш вопрос: «Почему я не могу жить так, как мне хочется», то он вам скажет: «Бедное дитя, не для меня вся эта цепь ничтожно малых событий в вашей жизни, которая по прихоти судьбы свела вас, а сейчас в силу необходимости разлучает».

— Выходит, вы не верите в Бога, Рене? — воскликнула Жанна.

— Если на то пошло, Жанна, я верю, но верю в Бога, Творца миров, который вершит движение этих миров в эфире, но не располагает временем, чтобы заняться счастьями или горестями бедных ничтожных частиц, мятущихся по поверхности этого мира. Жанна, мой бедный друг, я три года провел в исследованиях этих тайн; я погрузился в неизведанный мрак по одну сторону жизни, а вышел — по другую, не понимая, как и почему мы живем, как и почему умираем, и твердя себе, что Бог — это всего лишь слово, которым я называю то, что ищу; это слово произнесет мне смерть, если она не окажется вдруг столь же безмолвной, сколь и жизнь.

— О, Рене, — пробормотала Жанна и уронила голову на плечо молодого человека, — твоя философия слишком сурова для моей слабости. Уж лучше я буду верить: так легче и не так безысходно.

LXXVIII ПРИГОТОВЛЕНИЯ К СВАДЬБЕ

Рене много страдал; этим объяснялось его равнодушие к жизни и его беспечность в минуты опасности. В двадцать шесть лет, то есть в том возрасте, когда жизнь открывается человеку, словно сад, утопающий в цветах, эта жизнь была для него закрыта; он вдруг ощутил себя в тюремной камере, в которой четверо узников покончили с собой, а остальным предстояло выйти наружу только для того, чтобы попасть на эшафот. Бог, по его мнению, был несправедлив, потому что покарал его лишь за то, что он следовал примеру родных и семейной традиции быть верным короне. Ему пришлось много читать и думать, чтобы признать наконец, что преданность, презирающая законы, иногда может привести к преступлению и что по Божьему замыслу не существует иной преданности, кроме преданности родине. Впоследствии он пришел к убеждению, что Бог — а под словом «Бог» он понимал Творца бесчисленных миров, парящих во Вселенной, — не есть Бог каждого отдельного человека, который, занося в скрижали запись о рождении каждого из нас, определяет его судьбу.

И если Бог заблуждался, если, вопреки всем вероятностям и возможностям, этот Бог оказывался, как следствие, столь неразборчивым или столь несправедливым, если жизнь человеческих существ состояла лишь из набора материальных событий, предоставленных воле случая, и на этого Бога никто не имел права жаловаться, Рене будет бороться против такого Бога, он будет жить достойно и честно без такого Бога.

Испытания были слишком долгими, и он вышел из них чистым, незыблемым и твердым, словно ледник; его детские представления рушились и обломками падали к его ногам, как падают в пылу сражения плохо скрепленные части стальной брони. Но, подобно Ахиллу, он уже не испытывал надобности в броне. Судьба, злая мачеха, закалила его в Стиксе; ему претило зло, и только потому, что он знал: это было зло. Ему не было нужды совершать добро в надежде на воздаяние — потому что не было в нем веры в то, что Бог поможет и защитит человека в опасностях, которым тот подвергается; он уверовал в силу как средство защиты, в свой опыт, в свое хладнокровие. Он различал качества, которые получил извне, от природы, и духовное и физическое совершенствование, которыми занимался сам. В тот момент, когда эти представления укоренились в его сознании, Рене перестал возлагать на Бога ответственность за незначительные события в своей жизни; не делал ничего плохого, потому что питал ко всему плохому отвращение, и, напротив, совершал добрые поступки, поскольку творить добро есть долг, возложенный на человека обществом.

Находясь рядом с таким человеком, Жанна имела основания утверждать в беседах со своей сестрой: «Я не полагаюсь на себя, а полагаюсь на него». Теперь, в полной мере пользуясь тем, что Рене предстояло провести с ними какое-то время, она стремилась по возможности быть рядом с ним: они совершали долгие верховые прогулки по окрестностям поселения, возвращаясь только по звону колокола, возвещавшему время завтрака, либо когда их принуждала жара. После полудня они снова покидали колонию и временами, случалось, забредали слишком далеко, забывая об осторожности; впрочем, когда Рене брал с собой ружье, висевшее на седле, и пистолеты, Вложенные в кобуры, Жанна могла не бояться ничего. К тому же через некоторое время ею также овладело равнодушие к опасностям, и теперь она скорее искала их, нежели старалась их избегать.

Каждый день молодые люди уединялись на одной из веранд большой комнаты. Там они вели философские беседы — всего лишь месяц назад Жанна их не понимала и, следовательно, не могла и спорить. Сейчас особенно часто она возвращалась к мыслям о великой тайне смерти, в которую погружался еще Гамлет[54], но так и не достиг дна. Ее мысли отличались ясностью, чистотой и удивительной смелостью; никогда прежде не задававшийся подобными вопросами, ее разум был открыт для восприятия, что позволяло ей распознавать если не истину, то хотя бы логику в рассуждениях Рене.

Во внешнем же облике Жанны мало что изменилось: она только выглядела еще бледнее и еще печальней, да взгляд стал более воспаленным — вот, пожалуй, и все. Почти каждый раз, когда их ночное бдение близилось к концу, она опускала свою голову ему на плечо и засыпала. Рене оставался неподвижен, устремив свой взор на свет яркой луны; сердце у него сжималось: юное и прекрасное дитя, обреченное на тоску и несчастье. И только если вдруг в нечаянной дреме на его ресницы выкатывалась слеза, он пробуждался, напрягал волю, вздыхал, смотрел на небо и смиренно в мыслях вопрошал, могут ли страдания в мире этом сделать добрее мир какой-нибудь другой.

Так проходили дни и ночи. И только Жанна становилась все бледнее и все печальнее с каждым днем.

Утром приехал отец Луиджи, которого одни ждали с таким нетерпением, в то время как других при мысли о его приезде охватывал страх.

На этот раз Жанна не могла скрыть ужас, вызванный в ней приездом священника: она бросилась на кровать и затряслась в рыданиях. Один Рене заметил ее отсутствие. Рене, который продолжал выказывать Жанне дружеские чувства, но столь нежные, осторожные и трепетные, которых не бывает при обычном чувстве любви. Человек непосвященный, не упустивший ни волнения Жанны, ни ее бледности, мог бы принять ее за помолвленную, с нетерпением ожидающую своего венчания.

Отец Луиджи знал, что его ждали: первым о его приезде возвестил человек, который был специально послан в Пегу, чтобы сообщить священнику о том, что в нем нуждаются, и проводить его. И он пустился без тени страха в путь в обществе своего провожатого, заручившись покровительством Бога.

Был вторник; решили, что свадьба состоится в грядущее воскресение, а четыре дня, отделявшие вторник от воскресенья, используют, чтобы приготовить жениха и невесту к брачному благословению.

Как мы говорили, Рене единственный заметил исчезновение Жанны. Он поднялся в ее комнату, с непринужденностью брата толкнул дверь и застал Жанну на кровати обезумевшей от горя и рыданий.

Она понимала, что день, который открывал счастливую новую жизнь Элен, возвещал беду ей: действительно, поженившись, у Элен и сэра Джеймса Эспли больше не оставалось причин, чтобы и дальше держать рядом с собой Рене, а для Рене пропадал последний повод задерживаться в колонии.

Он заключил ее в свои объятия, подвел к окну, распахнул его, откинул ее волосы и нежно обнял.

— Мужайтесь, моя милая Жанна, мужайтесь!

— О! Мужайтесь! С каким удовольствием вы это произносите, — ответила она, рыдая. — Вы бросаете меня, чтобы в один прекрасный день встретиться с той, которую любите. Нет, это я бросаю вас, я, чтобы больше не видеть никогда.

Рене молча прижимал ее к своей груди. Что он мог ей ответить? Она права.

Он задыхался; сердце его дрогнуло, и беззвучные слезы хлынули у него из глаз.

— Вы добры, — сказала она, проведя рукой по его ресницам, а затем поднесла ладонь к своему рту, словно собиралась испить оросившие ее слезы.

Жанна была, разумеется, несчастна, но Рене в эту минуту, быть может, был более несчастен, чем она: мысленно он винил себя во всех горестях девушки и не мог найти, чем успокоить своего друга, напрягая все свое воображение и находя одни пустые общие фразы, которые не могли дойти до сердца. В этой ситуации рассудок был бессилен; единственным утешением для сердца могло бы быть лишь сердце.

Оба молчали, погруженные каждый в свои мысли, а поскольку мысли у них были схожи — оба думали о несчастной любви, — то они предпочли слушать друг друга в тишине, чем обмениваться банальностями.

Не будучи влюбленным в Жанну, Рене ощущал печальную негу, которой переполняла его любовь Жанны к нему. С тех пор как он был лишен возможности быть с Клер, единственной женщиной, которую ему хотелось бы видеть, была Жанна. В ожидании проходили часы, летели дни, и с каждым Жанна становилась все печальнее, а ее любовь к Рене все сильнее. Обстоятельством, которое вдвойне усугубляло печаль Жанны, печаль, с которой никто не мог ничего поделать, ибо только Элен знала о ее причинах, были приготовления к свадебным торжествам.

Бернар, сделав надрезы на дереве, именуемом тси-чу, раздобыл лак, такой же прозрачный и надежный, как и тот, что получают из знаменитого лакового дерева. Рабы набрали на каула-чу восковые раковины, в которых обычно откладывает яйца земляной червь пелатчонг и из которых изготавливались свечи, такие же чистые и прозрачные, что и те, которыми пользуемся мы.

Были собраны огромные гроздья плодов джунглей, из которых получали алкогольный напиток — от него были без ума негры и индусы низших сословий.

Ни одно из этих приготовлений не укрылось от глаз Жанны, и каждое из них обещало ее сестре счастье, о котором сама она и не мечтала, разрывало сердце ей, какие бы нежные чувства она ни питала к своей сестре.

В субботу, в разгар вечера, Жанну охватило судорожное волнение, замеченное только Рене.

Он видел, как она поднялась и вышла, подождал несколько секунд и вышел вслед за ней. Она могла удалиться только к себе. Рене бросился к лестнице, которая вела в ее комнату, и на четвертой ступени увидел Жанну, лежавшую без чувств. Рене взял ее на руки и отнес в комнату. Обычно, когда с ней случались подобного рода обмороки, Жанне подносили нюхательную соль и тем приводили в чувство.

Сейчас Жанна лежала на коленях у Рене, касаясь грудью его груди, ее рука была холодна как мрамор, а сердце не билось. Его губы находились в считанных сантиметрах от губ Жанны; инстинктивно он понял, что, вдохнув воздух в грудь девушки, он сможет привести ее в чувство. Он предвидел, что в мгновенье, когда их губы сомкнутся, она вздрогнет, словно от удара электрического тока. Он не решился испробовать ни один и ни другой способ, которыми владел, быть может, потому, что не был уверен в том, что Жанна поверит ему; при взгляде на нее, такую юную, бледную и томную, его сердце вздрогнуло и слезы полились из глаз, падая на лицо Жанны. И, подобно увядшему цветку, который воскресает под капельками росы, Жанна подняла голову и открыла глаза.

— Когда вас здесь больше не будет! Когда вас не будет! — с горечью воскликнуло бедное дитя. — Что будет со мной? О, лучше бы мне умереть!

За этим восклицанием последовал жестокий нервный приступ.

Рене хотел выйти и позвать на помощь, но Жанна приговаривала, вцепившись в него:

— Не бросайте меня одну; мне лучше умереть, я хочу, чтобы вы остались здесь.

Рене повернулся к ней и, заключив ее нежно в свои объятья. держал так, пока она не овладела собой.

Элен и сэр Джеймс были слишком счастливы, чтобы думать о ком-то еще, тем более если этот кто-то не находился рядом с ними.

Рене и Жанна оставались на балконе до двух часов ночи. Все обитатели дома бодрствовали, и каждый был занят приготовлениями к свадьбе. Трое братьев нарубили деревьев, украсили их цветами и соорудили аллею, протянувшуюся от лома до часовни. Поскольку это был сюрприз, предназначенный для Элен и. сэра Джеймса, они работали с десяти вечера до трех ночи. Жанна, придя в себя и опираясь на руку Рене, заметила, как устанавливали последнее дерево.

— Бедные цветы, которым суждено было прожить целую весну, — произнес Рене, — теперь им отмерено лишь три дня.

— Я знаю цветок, который мог прожить не одну весну, но который увянет раньше этих.

LXXIX СВАДЬБА

На следующий день, на рассвете, когда Рене выходил из своей комнаты, чтобы отправиться к Жанне узнать о ее здоровье, он увидел, как в ее комнату входит Элен. Добрая девушка чувствовала себя виноватой перед сестрой в том, что накануне о ней не вспоминала, но ведь это не имело ничего общего с безразличием.

Дома никто еще не проснулся: накануне все легли глубоко за полночь и сейчас еще спали.

Более получаса девушки просидели обнявшись; наконец они отстранились друг от друга.

Рене услышал шум движения Элен, когда она уже входила к себе. Он проскользнул в сторону комнаты Жанны и, услышав ее рыдания, а также свое имя, произносимое вполголоса, спросил через дверь:

— Нужно ли вам что-нибудь и могу ли я войти?

— О, да, да, — сказала Жанна, — входите, мне нужно видеть вас.

Он вошел.

Жанна сидела на своей постели, одетая в батистовый пеньюар, держа перед собой, на своих простынях, мешок, наполовину заполненный рубинами, сапфирами и изумрудами. Она была занята тем, что выбирала самые крупные и красивые камни, которые затем перекладывала в мешок поменьше, из испанской кожи, от которого исходил тонкий аромат; на нем были вышиты две буквы.

Это были буквы К и С.

— Заходите, — позвала она его, — заходите и садитесь рядом со мной.

Рене придвинул стул к изголовью ее постели.

— Отсюда вышла моя сестра, — сказала она, — она очень счастлива; единственное, что ее опечалило, — это то, что я не могла сдержать при ней слез. Она спросила у меня о дате вашего отъезда. Я ответила, что завтра, вы ведь завтра собираетесь уехать, не так ли? — спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно ровнее.

— Вы просили меня остаться до следующего после ее замужества дня.

— И вы оказались необычайно добры, согласившись. Поверьте, милый Рене, я вам так признательна. Она спросила меня, стоит ли ей похлопотать, чтобы задержать вас еще на несколько дней. Но я ей ответила, что решение будет исходить от вас, и потом, следовало бы со всем этим покончить.

— Покончить? Милая Жанна, что вы имеете в виду?

— То, что я страдаю и причиняю страдания вам; что наше положение безвыходное, что если вы отложите свой отъезд еще на три, четыре, пять дней, вы все равно будете вынуждены покинуть меня. Отсрочку у смерти пристало просить только тогда, когда ты счастлив в этой жизни.

Рене вздохнул, не проронив ни слова, он был согласен с Жанной, но терялся перед мужеством, с каким она ясно сформулировала их общую мысль.

Жанна высыпала перед собой остатки содержимого мешка и продолжила сортировку камней. В этих ее движениях было столько грусти, она с такой заботой выбирала наиболее крупные и чистые камни, что Рене не осмелился спросить, что она собирается предпринять с теми камушками, которые отделяла от других.

Дневной свет постепенно заливал комнату. Дом начинал просыпаться и заполняться шумом. Жанна протянула руку и знаком дала понять Рене, что тому пора возвратиться к себе.

Рене прикоснулся губами к протянутой руке и вышел из ее комнаты.

Несомненно, он пребывал β столь же скорбном расположении духа, что и девушка.

Он скинул свой домашний халат, облачился в повседневную одежду и спустился вниз.

Конь Жюстина на которого тот не привык надевать седло и узду, свободно пасся неподалеку от поселения. Рене подошел к нему, протянул пучок травы и тихо свистнул.

Конь взял у него траву, и Рене, воспользовавшись удобным моментом, вскочил на него.

Конь совершил головокружительный прыжок; но едва Рене сжал его бока коленями, конь уже принадлежал ему, и никакие прыжки и брыкания не могли разделить его и наездника. До этого только Жюстин мог взобраться на него, и звали коня соответствующе — Неукротимый.

Окно распахнулось, и раздался крик:

— Ради всего святого, Рене! Никто не осмеливался сесть на этого коня, он вас убьет!

Но за какие-то пять минут Неукротимый был укрощен: он стал покладистым, словно агнец.

Рене намотал на руку прядь из гривы, и, управляя как поводьями, двинул коня под окно Жанны, там, преодолевая злое сопротивление, принудил его встать на колени. Но только он разжал руку и отпустил гриву, как конь прянул в сторону и понесся не разбирая дороги; и Рене, заложив руки за спину, отдался на волю животному.

Конь мчался по подобию тропы, в конце сворачивающей под острым углом. Тут им и повстречалась старая негритянка. Движениями колен и рук Рене слишком поздно стал поворачивать животное, оно подчинилось, но, испуганное нежданной встречей, не настолько проворно, чтобы не задеть старуху.

Женщина закричала, но Рене уже был на ногах и поднимал ее.

Ничтожному происшествию другой бы не придал значения. Подумаешь, старая негритянка, да в Индии, — там любой белый счел бы себя в праве растоптать ее. Но Рене, добрая душа, сразу полез в карман за одним из тех маленьких слитков, на которые в Индии можно приобрести что-нибудь не слишком дорогое, от пятнадцати до двадцати франков. Негритянка ловила и целовала его руки.

Убедившись, что женщина в восторге, а столкновение незначительно, Рене свистнул Неукротимому; вскочил на него, и они понеслись к дому, где его ждал Жюстин с поздравлениями.

Еще ни разу ему не удавалось посадить кого-либо на своего коня. И вот у него на глазах Рене, не колеблясь, вскочил на зверя и в минуты укротил его.

Они еще болтали, когда старуха, зашибленная на тропе, вошла во двор и о чем-то принялась расспрашивать челядь.

Следствием этих вопросов и ответов было то, что она вошла в дом и пропала.

— Кто она? — спросил Рене.

Жюстин пожал плечами.

— Колдунья, — ответил он. — Какого дьявола ее принесло сюда, эту нечисть? — И заметив, что Рене стоит в белых панталонах и сюртуке, в то время как сэр Джеймс спустился в парадном мундире, добавил: — Я полагаю, вы припозднитесь, господин Рене; бракосочетание-то в десять.

Рене достал часы из жилетного кармана.

— О нет, — ответил он, — у меня уйма времени.

И затем поднялся к себе.

Но, пересекая гостиную, заметил, к своему изумлению, как та негритянка выходит из спальни Жанны. Что она там делала?

Он догнал ее, остановил вопросами, однако она, показав движением головы, что не понимает, продолжила свой путь. Рене хотел войти к Жанне и расспросить ее, но комната оказалась заперта изнутри, а на просьбу принять его последовал ответ:

— Нельзя, я одеваюсь.

Рене побрел к себе.

Через несколько минут он уже стоял в своем красивом мундире лейтенанта с корсара, сменив на него свой сюртук и белые панталоны.

Он спустился в столовую, где обнаружил священника.

С того дня, как стало известно о скором его прибытии, Адда занялась шитьем ризы. Мысль о том, что будет служить священник в черном, одевала в ее воображении счастливый день в траур. И вот, благодаря отвару морской водоросли, которым в Индии золотят одеяния священника, чередуя роспись и вышивку, она добилась такой ризы, что даже в Европе ее сочли бы произведением искусства.

Отец Луиджи никогда не выглядел столь величественно, весь его облик сиял радостью.

В десять часов над алтарем в часовне зажглись свечи; все было готово.

Жанна была столь слаба, что сам святой отец предложил ей опереться на чью-либо руку по пути в часовню; она оперлась на руку Рене.

В Земле бетеля, как легко догадаться, не было своей мэрии. А значит, и бракосочетание было не гражданской церемонией, а только религиозной.

Аллея из украшенных цветами деревьев, протянувшаяся от двери дома до входа в часовню, вызывала изумление у всех, за исключением ее создателей, — само ее появление казалось настоящим волшебством.

Все атрибуты бракосочетания, в том числе обручальные кольца, были европейскими.

Когда священник, уже задав положенные вопросы и получив от жениха и невесты утвердительные ответы, поднес к пальцу Элен обручальное кольцо, Жанна со вздохом опустилась на сиденье. Рене сейчас же поднес к ее носу пузырек с солью. Жанна сама понимала, как болезненно отзовется в окружающих столь видимое проявление печали, н призвала все свое мужество, чтобы казалось, что она лишь преклонила колени.

Одни Элен и Рене заметили, что с ней происходило.

Жанна хотела присутствовать за завтраком, но силы покинули ее: она поднялась из-за стола и вышла. Рене вопрошающе взглянул на Элен, которая сделала ему рукой знак остаться.

Но уже минут через пять говорила:

— Рене, выясните же наконец, что с Жанной. Вы сделались лекарем для всех нас, а без бедняжки, которая с некоторых пор ужасно страдает, эта ваша должность — настоящая синекура.

Рене вскочил и бросился в комнату Жанны.

Он нашел ее распластавшейся на паркете: она не успела добраться ни до стула, ни до своей кровати. Он поднял ее на руки, поднес к окну и опустил в кресло. Взял ее запястье:

пульс едва прощупывался, вся она горела; из крайней слабости приходила в лихорадочное возбуждение, вскоре также ее оставлявшее и сменявшееся оцепенением, еще более страшным, чем лихорадка.

Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария, и он теперь действует согласно не положенным законам жизни, а собственным беспорядочным капризам.

— Ах, милая Жанна! — в отчаянии вскричал Рене. — Вы губите себя.

— Ах, милый Рене, — ответила Жанна, — если бы у меня еще было время, я бы просто умерла совсем, совсем одна.

LXXX ЭВРИДИКА

На эти ответы возразить было нечего; такое отчаяние чувствовалось в этой молодой душе, что следовало, отбросив жалость, предоставить ее самой себе. Но Жанна казалась дошедшей до таких пределов боли, что Рене решил ни на минуту не отходить от нее весь день.

Настало время обеда. Элен, прогнав с лица малейший след радости, переполнявший ее сердце, поднялась к Жанне узнать, не собирается ли та спуститься. Однако нашла ее в таком состоянии подавленности, что никакие развлечения не могли помочь ее разрушенному сознанию. Элен первая попросила Рене быть с сестрой, понимая, что только он мог справиться с ее страданием, если не прекратить его, то хотя бы приглушить.

Рене в свою очередь выглядел разбитым: у него больше не оставалось для Жанны утешающих речей. Он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; у них появился свой язык друг для друга, более выразительный, чем все слова, которые они могли бы сказать.

Если бы Рене только мог думать, что несколько дней отсрочки его отъезда исцелят Жанну, он, конечно же, отложил бы его. Есть нравственные обязательства, которых бегут, но есть и умы, для которых эти обязательства — необходимость. К тому же у Жанны появилось свое дело в этом отдалении отъезда. Через семь-восемь дней она принималась вести отсчет до следующего понедельника; но проходил понедельник — а для нее не существовало больше ничего, словно она была маятником часов, заведенных на восемь дней вперед, в течение которых его движение замирает, — и она начинала сызнова.

Молва о болезни Жанны разнеслась по всему поселению, и поскольку все ее любили, все были опечалены. Некоторые считали, что болезнь была ниспослана на нее чарами змей.

Вспоминали также негритянку, которую Рене сбил, а потом видел в тот день выходившей из комнаты Жанны. Рене все эти слухи, бытовавшие среди челяди, пропускал мимо ушей, но не мог забыть слов, вырвавшихся у Жюстина в тот день, когда появилась старуха:

— Добрый выстрел из ружья — и мы избавлены от старой ведьмы.

Спускаясь теперь к обеду — Жанна велела ему сойти и извиниться от ее имени, что она не сможет быть, — он почти разделял мнение Жюстина о проклятой негритянке. Как никто другой зная причину недомогания Жанны, он все же расспросил его о старухе.

О змеиных чарах вспомнили потому, что она умела усыплять змей и прикасаться к самым ядовитым из них без вреда для себя. Но этим ее таланты не ограничивались. Говорили, что она знала ядовитые растения, которые в несколько минут убивали человека и от которых чахли животные, опять же до смерти.

Какие отношения могли быть у Жанны с подобной женщиной?

Поднимаясь к больной, Рене намеревался расспросить ее, но при виде этого ангела чистоты слова замерли у него на устах. И в то же время какое-то неясное, очень странное ощущение ужаса постепенно овладевало им. Его охватила дрожь предчувствия; внезапно у него сжалось сердце, и он издал приглушенный крик, заставивший Жанну вздрогнуть.

Итак, он вошел к ней; он прижал ее к своей груди, как это делает отец с ребенком, которого боится потерять, обнял за голову, осыпал руки поцелуями; все эти его ласки были столь чувствительны и одновременно столь далеки от всякой чувственности, что Жанна не обманывалась в его настоящих чувствах. Но эти ласки, столь для нее непривычные, не казались от этого менее сладостными, и какое-то подобие жизни, возродившееся в ней, заставило сильнее биться сердце, окрасило щеки румянцем; она взглядом поблагодарила Рене за нежность и дружеские чувства.

Наступила ночь. Молодые люди поспешили занять свое место на веранде. Как будто все вокруг пришло в согласие, чтобы внести спокойствие в душу бедной Жанны! Не бывало более прекрасной ночи, никогда более светящееся небо не разгоняло ночной мрак, и никогда еще ночь так не старалась быть полным отсутствием дня. И хотя луна оставалась невидимой, а звезды были точно скрыты завесой, повсюду разливался рассеянный свет. Потоки острого, возбуждающего, терпкого аромата, раздражающего нервы, усиливающего биение крови в сосудах и расширяющего легкие, заставляли жить этой незнакомой жизнью, в существование которой невозможно поверить, не вдохнув ее пылающего воздуха, свойственного лишь Азии, и особенно Индии.

А между тем Рене и Жанна, казалось, уже покончили со всеми спорными вопросами загробной жизни и бессмертия души.

Рене был пантеистом и верил в вечность материи, поскольку знал по опыту, что зерно пшеницы можно размельчить на тысячи зернышек, но его нельзя разрушить; однако в бессмертие души он не верил, потому что душа ему никогда не являлась, а Рене не верил во все то, что невидимо и неосязаемо.

Бишат[55], изучавший этот вопрос и давший свой ответ на него, к тому времени умер; его прекрасная книга о жизни и смерти, уточнявшая Галля и Шпурцхейма, увидела свет, когда Рене был в тюрьме, и стала для него настольной. По мере того как он разворачивал свою теорию материи, слезы тихо стекали из глаз Жанны, оставляя два перламутровых ручейка по сторонам лица.

— Значит, — заговорила она, — вы думаете, Рене, что если однажды мы расстанемся, то навсегда и больше не увидимся?

— Я не говорю этого, Жанна, — ответил Рене. — Судьба позаботилась о нашей встрече в первый раз, и, возможно, в другой она же опять сведет нас: вы можете прокатиться в Париж или я вернусь в Индию.

— Я не поеду во Францию, — возразила Жанна, — а вы не вернетесь в Индию; наши сердца разъединены всей силой любви другой женщины к вам, а наши тела будет разделять толща земли. Вы мне все время говорите о том, Рене, что не верите в невидимость и неосязаемость, но хотите, чтобы я поверила в вашу любовь к Клер де Сурди, совершенно невидимую и неосязаемую.

— Да, но ведь предмет этой любви видим и осязаем. Я верю и в вашу любовь ко мне, Жанна, несмотря на то, что не в состоянии ее видеть, но она окружает меня, как те облака в «Энеиде», что окружали богов.

— Вы правы, Рене, — ответила Жанна, осушая его платком свои глаза и не отнимая его платок от глаз. — Рене, — продолжила она вставая, — я жестока и эгоистична. Своим несчастьем я насылаю несчастье и на вас. Да завтра Завтра мы расстаемся. Не отнимайте у моей души силы, которые ей потребуются в этот высший момент ее жизни. Мне понадобится все мое мужество. Возможно, и вам потребуется ваше.

— Вы вернетесь к себе, Жанна?

— Да, мне нужно помолиться. Я знаю, молитва не излечивает, но она в состоянии оглушить, словно опиум; только обещайте мне одну вещь.

— Какую, Жанна?

— Что вы не уедете внезапно, не попрощавшись со мной. Я хочу, чтобы это было долгое и утешительное прощание. Я хочу, как обычно, уснуть у вас на плече, на этот раз с мыслью и желанием больше не просыпаться.

Реке медлил оставить Жанну, испытывая чувство, в котором не отдавал себе отчета. Он проводил ее до дверей ее комнаты и долго прижимал к своей груди. Направляясь к себе, несколько раз останавливался: ему чудилось, что Жанна зовет его. Ему было не по себе, он не мог заснуть, точно какое-то предвиденье тревожило его, что вот-вот должно случиться большое несчастье.

Он подошел к своему окну, надеясь вдохнуть свежесть ночного воздуха И впрямь, казалось, повеяло первой утренней свежестью. Белесый свет, придававший ночи прозрачность, начал исчезать, уступая место сероватой пелене. Ему послышалось, что дверь у Жанны отворяется, и он кинулся было спросить, не почувствовала ли она себя дурно, но тут же подумал, что это может выглядеть так, будто он за ней следит, и замер перед своей дверью, так и не открыв ее. Не услышав больше никаких подозрительных звуков, он вернулся к окну. К этому времени ночь еще потеряла в своей прозрачности, но и при таком слабом свете он не мог не узнать Жанну, укутанную в ночной пеньюар, покинувшую дом и неуверенно ступавшую в сторону окрестной пустоши, так, словно шла босиком. Первой догадкой, пришедшей ему, была та, что у Жанны приступ сомнамбулизма и она действует бессознательно, не зная, что творит. Но довольно скоро переменил мнение. Жанна двигалась не бесчувственно и машинально, как это обычно у призраков и сомнамбул, — а напротив, боязливо и всякий раз вздрагивала от боли, когда нога наступала на ребристый или острый камешек. В какой-то миг она подняла голову и оглянулась на окно Рене, но он успел отпрянуть в глубь комнаты, и она его не увидела.

Жанна, вышедшая одна и почти нагая, совершала не только нечто необычное, но и неосторожное: запах мяса, поданного на свадебный стол, мог привлечь к поселению какого-нибудь дикого зверя, который, схоронившись в зарослях или высокой траве, мог внезапно наброситься на нее.

Рене протянул руку, поискал в темноте и, нащупав свой заряженный карабин, вернулся к окну.

Ему показалось, что он видит вблизи Жанны какую-то черную, будто сгустился сумрак, тень, очертания которой терялись в ночи. Но Жанна, вместо того чтобы бежать, двинулась навстречу ей. Был ли то человек, мужчина или женщина, Рене определить не мог, только он вдруг услышал, как пронзительно вскрикнула Жанна; упала на колени и закрутилась на земле, словно страдая от невыносимой боли. Еще не веря, что девушку убили, и видя, как черная тень возвращается в рощу, находившуюся неподалеку, вскинул карабин к плечу; она не сделала и десяти шагов, как Рене выстрелил.

Раздался второй крик, не менее пронзительный и душераздирающий. Убийца, мужчина или женщина, закрутился на траве, подобно Жанне, несколько раз судорожно дернулся, наконец вытянулся в последний раз и остался недвижим.

Рене бросил в комнате свой карабин, скатился по лестнице, нашел все двери, через которые выходила Жанна, открытыми и сразу увидел очертания ее распростертого тела, подбежал к ней, взял на руки, понес.

Звук ружейного выстрела гулко разнесся по всему дому. Решив, что на колонию напали, каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и выбегал. Первыми в дверях показался Жюстин во главе двух или трех рабов с факелами.

Обхватив Жанну, Рене нес ее, не замечая свернувшуюся на ее ноге змею, ужалившую ее и до сих пор еще точно приникшую к ране.

— Шахматная змея, — воскликнул Жюстин, схватил ее и размозжил ей голову о стену. — Кто-нибудь, высосите из раны яд.

— Я позабочусь об этом, — ответил Рене, занося Жанну в ее комнату. — А вы поищите, разведайте — среди негров должны быть знатоки противоядий.

— Он прав, — сказал Жюстин, — трое или четверо — на коней! Найти ведунью, где бы ни была, и привести ее, живой или мертвой.

К тому времени Рене внес Жанну в комнату и положил на кровать; на ее ноге, белой и холодной, словно мрамор, он заметил два одинаковых укуса подобные следам от игольных уколов и отмеченные двумя крохотными кровяными точками. Он приложился к этим точкам губами и, словно древний факир[56], начал высасывать яд из ран.

Бесчисленные «почему» витали над кроватью Жанны, лежавшей неподвижно, прижимая к груди руки, точно покойница. Но Рене, по дрожи в ее ноге под его губами, чувствовал, что Жанна страдает и страдает жестоко.

Мало-помалу проснулись все обитатели дома и сбежались в комнату Жанны. Когда обессиленный Рене поднял глаза, то впереди всех увидел Элен, еще более бледную, чем ее умирающая сестра, опиравшуюся на руку столь же бледного сэра Джеймса.

— Сэр Джеймс, — произнес Рене, — разыщите, не теряя ни минуты, в моей охотничьей аптечке пузырек с кислотой и ланцет.

Сэр Джеймс помчался в комнату Рене и вернулся с пузырьком и инструментом.

Голубоватое круглое пятно размером с пятифранковую монету окружало рану.

Рене попросил стакан воды, капнул в воду немного кислоты, взял ланцет и с ловкостью опытного хирурга сделал крестообразный надрез, из которого хлынула черная испорченная кровь. Он снова принялся высасывать из раны, давя на нее большим пальцем, пока кровь опять не сделалась алой. Потом на место надреза Рене плеснул еще дюжину капель кислоты. Боль была адская — Жанна отдернула ногу и спрятала под себя.

— Слава Богу, — воскликнула Элен, — она жива.

— Она умрет завтра, в тот же час, в который была сегодня утром ужалена, — очень тихим голосом ответил ей Жюстин.

Что до Рене, то он пытался воспользоваться признаками жизни, которые подавала Жанна, чтобы принудить ее выпить воду с подмешанным обеззараживающим средством.

В эту минуту вошли люди, которых отправляли на поиски старой негритянки-колдуньи, и сообщили, что обнаружили ее тело в двадцати шагах от того места, где была найдена Жанна.

— A! — воскликнул Рене, наблюдая, как Жанна, вскрикнув, откидывается на подушки. — Я думал, это она убила ее; я взял ружье, выстрелил в нее и, должно быть, прикончил.

— Ах, несчастный, — прошептал Жюстин, — вы убили единственное существо среди людей, способное ее спасти.

— Бедное, милое дитя! — закричал Рене и захлебнулся в рыданиях, прижимая Жанну к груди.

— Не жалейте меня, — проговорила Жанна так тихо, чтобы никто не мог ее больше слышать. — Вы ведь слышали, как Жюстин сказал тихонько, что мне жить осталось двадцать четыре часа?

— И что же?

— А то, милый, любовь всей моей жизни, — бормотала Жанна, — эти двадцать четыре часа я смогу говорить тебе, что люблю тебя! А смерть будет желанна; я так ждала ее, но никогда не думала, что она будет такой легкой.

В комнату вошел священник.

Никому не пришло в голову известить его — он сам пришел, как только узнал о случившемся.

Жанна узнала его сквозь полуприкрытые веки.

— Оставьте меня наедине с этим святым человеком, — сказала она и затем чуть слышно шепнула Рене: — Вернитесь, как только он меня оставит: я не хочу терять ни минуты из моих двадцати четырех часов.

Все вместе вышли.

В дверях раздавались сдерживаемые прежде рыдания.

Элен, почти лишившаяся чувств в объятиях своего супруга, была почти перенесена в свою комнату. Случившееся было для нее столь неожиданным, что парализовало всю ее, даже ее слезы.

Рене вышел на веранду, где еще стояли два их стула, один напротив другого, как они и оставили их, уходя. Он опустился на свой стул, положил голову на стул, где когда-то сидела Жанна, и дал волю страданию, сильнейшему, должно быть, из тех, что доселе когда-либо испытывал.

Мысленно восстанавливая цепь событий, он убеждался, что Жанна хладнокровно сочиняла свою смерть к тому времени, когда он ее оставит. И не была ли эта женщина, которую Жанна зазывала к себе, которая поплатилась жизнью за свою гнусную страсть к золоту и заставила его, Рене, приложить руку к смерти Жанны, — не была ли она подобна нубийской рабыне Клеопатры, принесшей для нее в вазе из-под фиг аспида, который должен был даровать ей смерть?

Эта смерть была назначена именно на день его отъезда.

Когда Жанна взяла с него накануне обещание не уезжать, не поговорив с ней, чтобы она могла с ним попрощаться, это должно было стать не обычным прощанием, а вечным прощанием. Она все точно рассчитала: зная, что чародейка приводила в ужас всех, и людей, и животных, она не была уверена в том, что той свободно удастся пробраться к ней, — лай собак и проклятия челяди воспрепятствовали бы. Поэтому она решила сама отправиться ей навстречу, и отправиться босиком, чтобы ничто не защитило от укуса змеи и действия яда.

Наконец, вместо того, чтобы печалиться из-за того, что Бог отпустил ей слишком мало времени, чтобы провести его с Рене, она возрадовалась тому, что у нее в распоряжении еще целые сутки, за которые она могла ему показать всю мощь своей любви; на исходе этих двадцати четырех часов смерть очищала от всех слишком пылких слов, которые исторгали ее уста. Ее символ веры был краток. «Я люблю Рене», — произнесла она, и это был единственный ее грех. И когда рассвело, священник уже покинул ее комнату: он провел рядом с Жанной не более получаса.

Выйдя из комнаты Жанны, священник подошел к Рене и сказал ему:

— Ступайте к святому созданию, которое вас любит: она готова выслушать от вас слова утешения.

Войдя в комнату Жанны, Рене увидел, как она протянула к нему руки.

— Садитесь рядом со мной, мой любимый, — сказала она, — и для начала знайте, что вы не оставите меня до самой смерти.

— Для начала покажите мне свою ногу, чтобы я мог знать о вашем самочувствии, — ответил Рене.

— К чему это? Ведь мой приговор уже оглашен. Мне осталось жить не более двадцати четырех часов, и я не нуждаюсь ни в его отсрочке, ни в апелляции. Я счастлива.

— Что же вам сказал священник?

— Множество добрых слов, которые меня не убедили. Он внушал мне надежду; он мне говорил, что нас окружают невидимые души, парящие в воздухе, и мы не в состоянии их замечать, потому что они такие прозрачные, как атмосфера, в которой они парят. Это души тех, кто нас любит; они играют вокруг нас и легко нас касаются, и когда мы пробуждаемся, их неразборчивый шепот раздается в наших ушах, и они с нами говорят, когда мы спим; они знают, чего пока мы не знаем, потому что пребывают в таинствах наших судеб. Но эти души, сказал он мне, нас слишком любят и не могут удержаться, чтобы не позволить нам тоже проникать за ними в их мир: они насылают нам определенные откровения или точные предчувствия. Правда, мы верим лишь в то, что видим, затем добавил он, но куча фактов заставляют сомневаться в слабости или неспособности наших чувств к большему. Пока не были изобретены микроскопы, то есть в течение последних шести тысяч лет, половина всех существ, которых мы можем разглядеть при помощи этого прибора, оставалась нам неизвестна; и первый, кто погрузил свой взгляд в жизнь бесконечно малых существ, как и тот, кто первым задумался о бесконечности нашего мира, должны были в результате сойти с ума… И вот, может быть, однажды, продолжал добрый святой отец, однажды придумают такой прибор, который будет в состоянии рассмотреть бесконечно прозрачные существа, подобно тому, как сейчас можно рассматривать в микроскоп бесконечно малые. И тогда можно будет войти в общение, но не посредством слов, а каким-то другим способом, с этими сильфами, существование которых утверждает пока одна поэзия. И, мой милый Рене, эта мысль о том, что душа моя после моей смерти не покинет вас и что я смогу следовать за вами, где бы вы ни находились, раствориться в воздухе, которым вы дышите, или в ветре, который колышет ваши волосы, — эта надежда, какой бы она ни была сумасбродной, подарила мне столько счастья. Ведь Шекспир говорил когда-то: «Есть на земле и небе тьма вещей, что вашей философии не снилось![57]».

Голос Жанны, при последних ее словах, дрожал все сильнее, и она опустила свою голову на плечо Рене.

— Вам больно? — спросил ее молодой человек.

— Нет, нисколько, только я ослабла; нога, которую ужалила змея, охладела, — ею я вступаю в свою могилу; холод поднимется все выше и выше, и когда он достигнет сердца, я покину свою кровать и перемещусь на вечное ложе.

Увидев, что она засыпает, Рене решил не беспокоить ее разговором, чтобы во сне она могла набраться сил для последней борьбы за жизнь. Сон ее был тревожным — она постоянно вздрагивала и что-то неразборчиво бормотала.

Поднялась Элен; дверь в комнату была полуоткрыта, и она, просунув голову, спросила взглядом о состоянии сестры.

Рене показал ей на Жанну, спавшую у него на плече. Она подошла к ним и руками обняла голову Жанны.

— Боже мой, Элен! — спросил ее Рене. — Вы знаете всех в доме. Нет ли кого-нибудь, кто смог бы если не исцелить, то хотя бы облегчить ей страдания?

— Ах, вы думаете, я могла бы пропустить хоть одного, даже самого несведущего? Но все отвечают, что смерть неизбежна, но не будет мучительной. Скажите ей, милый Рене, что я оставила ее наедине с вами не из безразличия, а потому, что не хочу лишать ее последнего утешения.

Потом, еще раз наклонившись над сестрой, она опять обняла ее и на цыпочках вышла.

Но по мере того как Элен удалялась, глаза Жанны открывались. Некоторое время они оставались неподвижны; затем Жанна вздохнула:

— О, милый Рене! Какой чудесный я видела сон! Я видела, как сейчас вижу вас, прекрасного небесного ангела, который, во всем сиянии, опустился к моей кровати, обнял мой лоб и произнес: «Пойдем с нами, сестра моя, мы тебя ждем!» Потом он снова обнял меня и улетел.

Лишать ее надежды, сказав то, что считал правдой, Рене не хотел, и он промолчал.

— Теперь, мой любимый Рене, позвольте задать вам один вопрос. Когда я приняла решение не прожить ни одного дня после вашего отъезда, вы видели, как я перебирала камни и складывала их в разные мешки?

— Да, Жанна, и я собирался спросить о цели вашего занятия, но посчитал это нескромным с моей стороны.

— Я заметила вашу сдержанность, — ответила Жанна. — Но час, когда я могла сказать вам все, тогда еще не наступил, и я крепилась.

— Этот мешок, — сказал Рене, — был украшен ручной вышивкой, буквами К и С.

— Они вас заинтриговали, не так ли?

— Это инициалы Клер де Сурди.

— Действительно, — ответила Жанна, — этот маленький мешочек я приготовила для своей кузины, Клер де Сурди. В один прекрасный день, когда Наполеон забудет о ваших прошлых деяниях и вы займете положение, достойное вас, мадемуазель де Сурди станет вашей женой, и тогда вы ей скажете: «Там, далеко, в стране жарких чувств и пылающих страстей, сначала я спас честь, а затем еще и жизни двух юных особ, двух моих кузин; будучи вдали от вас и непрестанно думая о вас, я посвятил им часть своей жизни. Та из них, которая младше, имела несчастье умереть: я любил ее любовью нежного друга, но мое сердце принадлежало вам, а не ей. Она умерла от любви, от той любви, которая убивает, если остается безответной; но перед смертью она взяла этот мешочек, который достался ей в наследство: он содержит полностью камни для трех видов убранства: для одного — сапфиры, для другого — рубины и третий — изумрудный. Она их сама выбирала, скажете вы, из в десять раз большего множества камней; сама вышила на мешке ваши инициалы, и, наконец, она, умирающая, вручила мне его, чтобы я вам передал вместо нее. Это ее подарок на свадьбу. Но вы в любом случае можете отказаться от этого подарка, протянутого рукой из могилы. Не ревнуйте ее: я никогда ее не любил; и к тому же к мертвым не ревнуют…»

Рене разрывали рыдания.

— Ах, замолчите, Жанна, — приговаривал он, — замолчите.

— Каждый раз, когда вы будете смотреть на одно из этих трех убранств, вам придется вспоминать обо мне.

— О, Жанна, Жанна, — воскликнул он, — как вы можете думать, что я забуду о вас!

— Я хочу воды, Рене, дайте мне воды.

Это желание было единственным, которое она высказывала с утра вот уже несколько раз.

Рене протянул ей стакан с водой, которую она стала с жадностью глотать.

Лицо Жанны потемнело, она слабела все больше и больше.

— Никто не хочет справиться обо мне? — спросила Жанна. — Мне кажется, моя сестра Элен слишком буквально вняла моей просьбе умереть у вас на руках.

Рене с горечью видел, что Жанна в глубине души обвиняла сестру в безразличии, и упрекал себя в том, что скрыл, как приходила ее сестра.

— Не обвиняйте Элен, — сказал он, — она навещала вас, когда вы спали.

— А-а, — улыбнулась Жанна, — я не ошиблась, это ее я видела во сне и приняла за ангела небесного. Милая Элен, ей так мало нужно, чтобы быть похожей на ангела, ей не хватает только крыльев.

— Жанна, — сказал Рене, — я не покину вас ни на мгновение, но вы причините боль людям, любящим вас, если не примете их и не попрощаетесь, расставаясь навеки.

— Вы правы, Рене, созовите всех.

Рене мягко опустил ее голову на подушку и вышел, чтобы позвать Элен.

— Сядьте опять подле меня, когда вернетесь; никто не вправе, кроме вас, занимать это место до самого конца. Потом, ночью, я скажу, что хочу спать, все выйдут, и вы отнесете меня на веранду, где мы провели столько прекрасных часов, и на ваших коленях я попрощаюсь с небом, звездами, вселенной и вами.

На лестнице послышался звук шагов тех, кто поднимался, чтобы помолиться у ложа Жанны; сначала вошла ее сестра Элен, затем сэр Джеймс Эспли и после — священник.

За ними показались старый Реми, его трое сыновей, Адда и Франсуа. За Франсуа входили работники, прислуга, негры и негритянки.

Все опустились на колени.

Рене сидел у изголовья умирающей. Священник стоял посреди комнаты, остальные окружали его, коленопреклоненные.

Отец Луиджи, достойный человек, вс всех обстоятельствах умел находить те уместные и приличествующие случаю слова. Его речь была трогательным прощанием с девушкой, которой остались неведомы тайна взаимной любви, счастье в браке и в материнстве; этим земным радостям он убедительно противопоставил небесную благодать, предназначенную Всевышним для избранных.

Жанна второй раз потеряла сознание.

Священник первым решился произнести:

— Мне кажется, мы без нужды утомляем больную; нет сомнений в том, что это целомудренное дитя не нуждается в молитве, перед тем как перенестись на небеса.

Рядом с Жанной остались Рене, Элен и сэр Джеймс; затем Рене дал ей понюхать пузырек с солью; она вздрогнула, сделала несколько инстинктивных движений, открыла глаза и улыбнулась, увидев себя в окружении людей, которые любили ее и которых любила она, а в часовне колонии встречи с ней ждал ее отец. Она протянула руку к Элен, и Элен во второй раз кинулась в ее объятия.

— Ты знаешь, что я не могла больше жить, моя милая Элен, — сказала Жанна, — я просила у бедной женщины совета, чтобы умереть как можно менее болезненно, без больших мучений; она рассказала об укусе шахматной змеи. Если я умру, значит, я хотела умереть, и не стоит меня жалеть. Если бы Рене меня оставил сегодня, я бы умирала медленно, в горечи и тоске; это я его покидаю, по своей доброй воле; несчастье, которое приходит само, всегда можно пережить — и только с бедой, которую насылает на тебя несчастливая судьба, смириться невозможно. Посмотри на меня, как я спокойна и как счастлива. Ты бледна, неужели мы поменялись ролями? Ты плачешь, а я улыбаюсь. Ну, моя милая Элен, чтобы смерть была такой, которую я чаяла, нужно, чтобы я умерла на его плече, как сейчас, и чтобы его дорогие мне руки скрестили навечно мои на груди. Тебя ждут долгие годы счастливой жизни, милая Элен, мне же остались минуты. Оставь меня наедине с ним, сестра; он принесет тебе весть о том, что все кончено для нас на этом свете. И ниспошлет нам Бог встречу в мире ином!

Элен в последний раз прижала к себе Жанну, затем сэр Джеймс пожал обе ее руки: спокойные, как всегда, черты его лица нарушала болезненная дрожь, а в с силой прищуренных глазах сверкали слезы. Затем он обвил Элен рукой за талию и повел ее, прижимая к своей груди; словно боялся. что смерть отнимет и ее.

Бремя миновало, ночь наступила, и хотя в комнате не было света, эта ночь была такой светлой, что выглядела сумерками.

— Должно быть, час настал, — сказала Жанна, — я чувствую, как холод поднимается по мере того, как я опускаюсь в могилу; я не страдаю, я просто чувствую невозможность жить дальше. — Она указала на свою талию: — Отсюда и дальше вниз жизни больше нет. Отнеси меня на наш балкон, я хочу попрощаться там с тобой и там же умереть.

Рене поднял девушку, отнес ее на балкон и усадил к себе на колени.

Здесь она, казалось, задышала и ожила. Ночь была такой же прозрачной, что и накануне. Рене видел дорогу к пустоши, по которой тогда шла Жанна; как подошла к ней негритянка, слышал ее крик и падение; как скорчилась негритянка после его выстрела; все это явилось к нему не воспоминаниями, а видениями. Он разразился рыданиями.

Прижимая к своему сердцу Жанну, он вскричал:

— О, Жанна, милая Жанна!

Жанна улыбнулась.

— Как хорошо, что ты не сказал мне этого позавчера, — ответила она, — я бы не решилась тогда умереть.

Она на мгновенье замолчала; ее глаза, казалось, расширились от желания охватить разом небо и Рене:

— Сожми же меня в своих руках, я почувствовала, что ты далеко и позволишь мне угаснуть вдали от себя.

— О, нет, нет! — проговорил Рене. — Напротив, я сжимаю тебя в своих объятиях изо всех сил, которые у меня есть.

— Б таком случае, — ответила Жанна, — это смерть притягивает меня к себе. Защити меня, Рене, защити меня.

И она обвила своими руками шею Рене и спрятала голову на его груди. Рене склонился к ее голове своею.

Вдруг он почувствовал, как она вздрогнула.

Рене поднял голову и увидел лицо Жанны, искаженное гримасой муки.

— Ах! — воскликнула она. — Он ужалил меня в сердце, он ужалил меня в сердце.

И снова привлекла к себе молодого человека, их губы соприкоснулись.

— Прощай! Прощай! — сказала она и добавила едва внятно: «Может быть, до свидания».

Ее тело безжизненно повисло на руках Рене.

Рене посмотрел на нее: ее глаза оставались открытыми, и казалось, они все еще видели; он положил руку на ее сердце: оно больше не билось; он прижался щекой к ее губам: их жар угас — с последним выдохом, едва заметной тенью промелькнувшим по ее лицу, вылетела и ее душа.

Он еще несколько минут смотрел на нее, все еще надеясь на то, что еще одно слово или невольное движение выдадут в ней остатки жизни.

Но нет, она была мертвой, совсем мертвой.

Он принес ее тело обратно в комнату, положил на кровать и скрестил ей руки на груди. Затем он ударил в гонг.

Сбежались все, и первые — Элен и сэр Джеймс.

— Все кончено, — сказал он.

Со всех сторон послышались плач и причитания; Элен подошла к кровати и протянула руку, чтобы опустить сестре веки, которые оставались открытыми.

— О, нет! — вскричал Рене, мягко отводя руку Элен. — Вы знаете, что это она поручила мне.

И он опустил ей веки, которым суждено было открыться теперь уже от сияния неведомого светоча, который сопровождает души сквозь вечность.

Чуть успокоившись, Рене выскочил из комнаты, бросив на бегу:

— Оставайтесь рядом с телом; если у этого тела есть душа, я заберу ее с собой.

И в самом деле, по крайней мере одному из них двоих стал доступен в эти часы секрет той великой загадки, о которой они столь часто заводили беседу под звездным небом.

Рене любил Жанну любовью нежнейшего друга и преданного брата, но не как любовник. Этот человек, отлитый из бронзы, который мог в любую минуту пустить пулю в человека, словно в собаку, и наблюдать за тем, как корчился этот человек у его ног, с таким же безразличием, как за пристреленной собакой, сейчас нуждался в одиночестве, чтобы выплакаться.

Смерть, которой была сражена Жанна, и жаркий климат не оставляли надежд на долгие проводы. Священник один оставался в комнате с покойницей. Элен вернулась к себе и всю брачную ночь на руках у мужа оплакивала сестру. Наконец, старый Реми с сыновьями взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами: в то время как Жюстин украшал цветами часовню, Адда омыла тело и уложила его, в окружении гвоздик, на тюфяк и подушку из нитей алоэ. Гроб был сколочен Жюлем и Бернаром из тикового дерева.

В этот же день в пять часов забил гонг, возвещавший о том, что начинается обряд похорон. Все собрались перед большим домом у крыльца, на котором и был выставлен гроб. Здесь были произнесены новые молитвы, и гроб, который несли четверо молодых людей, был внесен в часовню.

Рене выпустил слонов из загона; те, словно могли понять случившуюся у людей беду, оглядели присутствующих и, заметив ли отсутствие девушки или просто догадываясь, какая скорбь всеми овладела, в согласии присоединились к общему горю. Подобно двум каменным гигантам беззвучно и неподвижно замерли они часовыми перед входом в часовню.

Жанну похоронили в той же могиле, в которой уже были похоронены Ева и виконт Сент-Эрмин; затем, как у первобытных народов, религиозная церемония закончилась большим поминальным застольем, в котором участвовали даже самые низшие из рабов колонии.

Жанна умерла, и Рене решил не откладывать свой отъезд, назначив его на второй день после похорон. Несмотря на то, чем ему была обязана Элен, и ту службу, которую сослужил сестрам он, его присутствие вызывало печаль. Жанну свела в могилу ее любовь к этому молодому человеку; и Элен, не зная ни его настоящего имени, ни истории злоключений, против своей воли обвиняла его в смерти сестры. Посреди бурных благодарностей она вдруг заикнулась об их долге ему за поездку в Бирму, но Рене только взглянул на нее с такой улыбкой и с такой любезностью поцеловал ей руку, что Элен поняла: настаивать совершенно бесполезно. Предвидя этот отказ, Элен напоследок предложила ему взять с собой в дорогу сундучок, изготовленный Жюлем и набитый драгоценными камнями. Но Рене с печалью вынул из-за пазухи мешочек, вышитый Жанной, поцеловал его, открыл и показал Элен содержимое.

А среди камней из сундука Жюля указал на самый крупный сапфир.

— Камень скорби, — сказал он, — я закажу себе перстень, с которым не расстанусь никогда.

Элен подставила Рене сначала одну щеку, потом другую…

— Вот тогда, — сказала она, — подарок сестры своему брату.

И они обнялись.

На следующий день все было готово к отъезду; караван был тот же, что и в день прибытия, только слонов, которых Жанна пожелала держать в колонии, Рене оставил; тогда сэр Джеймс, надеясь, что ему повезет больше, чем Элен, спросил о цене, в которую слоны могли обойтись.

— Их попросила у меня Жанна, — ответил Рене, — я подарил их ей, они принадлежат ей.

На второй день, едва занялся рассвет, караван был в полной готовности и дожидался во дворе дома.

В какое-то мгновение всех встревожил Рене: он не спускался, а когда сходили за ним, в комнате его не было. Было уже решено отправиться на его поиски, как все увидели его выходящим из часовни: часть ночи он провел рядом с гробом Жанны.

Оставалось навестить только слонов, Омара и Али. Те сначала подумали, что он их искал, чтобы взять с собой, но вскоре догадались, что им суждено остаться. И, поскольку еще не были джентльменами, чтобы скрывать свою печаль, они ее выразили перед Рене самыми откровенными и бесцеремонными жестами.

На том же месте, где они впервые встретились, теперь они расставались. Сэр Джеймс хотел непременно подарить Рене лучшую из его винтовок, а Рене в обмен вручил ему одно из своих ружей. Элен уже отдала ему то, что больше всего хотела дать, обе щеки для поцелуя.

Было решено, поскольку в караване не было женщин, обыкновенно замедлявших движение, сделать всего одну остановку на пути из Земли бетеля в Пегу: остановиться на ночлег запланировали у озера, а на следующий день одним броском достичь Пегу.

Рене и Франсуа вскочили на своих маленьких бирманских лошадей, которые могли неутомимо нестись весь день во весь опор; впрочем, люди, которые сопровождали их, оказались еще удивительнее и еще неутомимее лошадей.

В полдень приостановились в чаще леса, чтобы переждать жару. Рене, нагруженный бетелем, которым его в избытке снабдили братья, раздал часть его своим людям, пообещав наградить их такими же количествами вечером, а потом и на следующей остановке.

Через пять часов они были у озера.

Едва добрались до него, как несколько негров и индусов бросились купаться, хотя вдали были хорошо видны над поверхностью озера, похожие на вырванные с корнем деревья, неподвижно замершие, всех размеров многочисленные туловища кайманов. Пловцам нечего было с себя снимать, не считая подобия юбки голубого цвета, надеваемой на талию и длиной до колен.

Они скинули их и устремились в воду.

А тем временем Рене и Франсуа сторожили, с ружьями наперевес, переводя взгляды с озера на лесную чащу, близко подступавшую и вблизи редеющую.

LXXXI ВОЗВРАЩЕНИЕ (2)

Внезапно один из купальщиков вскрикнул и скрылся под водой: это кайман незаметно подобрался к нему, схватил за ногу и тащил под воду. При этом крике ужаса и отчаяния другие купальщики бросились к берегу; как вдруг позади одного из них воду взбурлила огромная рептилия. Тот, за которым она гналась, удвоил усилия и вскоре достиг берега. Не успел он ступить на него, как позади показалась из воды голова, и вот уже передние лапы чудовища скребли землю. Негр, шагов на десять опережавший зверя, побежал что есть сил в сторону Рене.

— Ну и где же он? — спросил тот, смеясь.

— Это кайман, которому захотелось позавтракать моей плотью, — ответил негр, задыхаясь.

Между тем кайман выбрался на берег и собрался в погоню за негром, на которого смотрел не отрываясь; так казалось беглецу.

— Вот как! — удивился Рене. — Неужели кайманы могут нападать на людей вдали от воды?

— Думаю, что вполне, хозяин, особенно если раньше они уже изведали человечины; да вот и он, сейчас примется за охоту.

— Несчастный, ты же безоружен! — сказал Рене.

— Нет нужды, — ответил негр и обратился к своим приятелям: — У меня нет нужды, а вы подходите, вон то дерево — оно мне нужно.

Заметив, что вокруг объекта его охоты собралось еще трое или четверо его породы, кайман остановился, соображая, стоит ли забираться дальше.

Негр подошел к нему так близко, что кайман раскрыл огромную пасть, думая, что тот решил добровольно в нее броситься. Неожиданно пасть захлопнулась с тем же звуком, с каким доски падают одна на другую; но зверь ничего не поймал, кроме воздуха.

Он продолжил преследование равномерными рывками по четыре-пять шагов.

Но и африканец уже добрался до дерева, выбранного им как необходимая деталь развлечения, которое они сейчас устроят кайману.

Время его пришло: кайман был в десяти шагах. Негр разбежался и с легкостью обезьяны взлетел по ивовому дереву.

Рене уже думал, что негр в безопасности; но тут кайман, с трудом зацепившись за ствол, подобно гигантской ящерице полез за негром. Тот запрыгнул на одну из отходящих в сторону ветвей дерева. Кайман, аппетит которого от этого спринта и от разочарования лишь обострился, отважился за ним туда же. Сейчас погибель негра казалась неизбежной, кайман полз по ветви, и зрители затрепетали. Но вот негр уже на конце ветви, откуда мягко спрыгнул на землю.

Тут уж все его друзья сбежались на подмогу и, схватившись вместе за конец ветки, дружно ее затрясли, и так ее закачали, забросали из стороны в сторону, затолкали, что кайман, какой он ни твердолобый, а все же понял, что угодил в ловушку. В отчаянье, раскаиваясь, что его понесло на дерево, он вытянулся по всей длине ветки и вцепился когтями, пытаясь как-то сохранить равновесие, несмотря на сильные толчки. Наконец, перевернувшись на ветке, как переворачивается седло на коне, сползая со спины на брюхо, он упал.

И так как он оставался недвижим, негры дружно бросились к нему: он упал головой вниз и сломал себе шейные позвонки.

Через час уже путешественники, устроившись вокруг большого костра, поедали каймана, вместо того чтобы кайман поедал путешественников.

Ночь опустилась быстро. Рене приказал своим людям собрать или нарубить дров для большого ночного костра, который отпугивал бы и держал на расстоянии разных рептилий, диких тварей или кайманов.

Предосторожность тем более уместная, что запахи жаркого могли привлечь сюда всех любителей полакомиться мясом, сырым или жареным.

Через десять минут древесины было собрано на всю ночь. Рене превратил костер в подобие живого огневого рубежа, который следовало все время подкармливать там, где он обессилевал. Затем, раздав бетель, чтобы поднять у людей настроение, Рене отправил их всех спать, объявив, что он и Франсуа будут бдить за них всю ночь и стеречь от всего.

Огонь горел, началась ночь вместе с ее обычным мрачным концертом: рычанье тигров и мяуканье пантер, жалобы кайманов, похожие на детский плач, — казалось, все звуки были призваны, чтобы нагнать страх на человека, а лес, вода и джунгли уступили поле брани армиям демонов, готовых растерзать друг друга И только воздух еще был не занят; но через час и над огнем начали порхать летучие мыши, огромные, словно совы, и вмешивать свои пронзительные ноты в общую устрашающую симфонию, пролетая сквозь клубы дыма, словно вздымавшегося из раскрытого жерла преисподней.

Нужно было иметь сердце, закованное в ту тройную стальную броню, о которой говорит Гораций[58], чтобы не затрепетать от этого гомона, наверное, так должен звучать хаос. Франсуа, будучи храбрым человеком, на мгновение почувствовал, как его мужество слабеет. Опершись одной рукой на плечо Рене, второй он показал ему на скачущие огоньки в лесу, в тридцати шагах от их костра.

— Молчи, — ответил Рене, — я их вижу.

Достав ружье и приложив его к плечу, он невозмутимо, словно перед ним обычная мишень, выстрелил.

Устрашающее рычание было ответом на выстрел; затем, словно то был сигнал, отовсюду раздались рычания, им не было числа и они окружали их маленький ночной дозор. Только со стороны озера все было пока спокойно.

Джунгли им грозили!

— Подбрось в огонь дров, — только и сказал Рене.

Франсуа повиновался.

Бирманцы и индусы, просыпаясь и резво вскакивая, становились кто на колени, а кто в полный рост.

— Кто из вас, — обратился к ним по-английски Рене. — сможет подняться на дерево и срубить все его ветви?

Вызвался один бирманец; попросил у Франсуа его абордажную секиру и с обезьяньей ловкостью влез на ближайшее к костру дерево. Ветви его повалились со всех сторон с удивительной быстротой, доказывавшей, что, взявшись за дело, дровосек понимал, что медлить нельзя. К счастью, дерево, на которое он забрался, оказалось хвойным, и едва его подрубленные ветви начали падать в огонь, как он поднялся настоящим боевым заслоном между лагерем и дебрями.

Тем временем из того места, куда Рене направил свой выстрел, слышалось рычание: то ли раненый тигр не хотел умирать, то ли, как заведено у этих животных, звал свою подругу либо, напротив, рычала над его телом самка. Рене начал перезаряжать свое ружье, потом Франсуа ему передал еще четыре — это была вся их тяжелая артиллерия. Собрав головешки, Рене принялся швырять их в хвойное дерево, чтобы оно стало мощным подкреплением их уже горевшему очагу. Скоро огонь охватил дерево от подножия до самой макушки, и оно, пылая как большой праздничный костер, осветило местность на пятьдесят шагов.

На берегу озера в это время показались кайманы, пытавшиеся незаметно подкрасться к людям каравана.

Рене поспешил навстречу двум огромным ящерам, нерешительно медлившим, сторонясь огня. Их большие и обычно бессмысленные глаза сейчас выражали изумление, а туловища, чувствовавшие жар, двигались и извивались с непривычным проворством. Глаза кайманов блестели словно пятифранковые монеты, и этого Рене вполне хватило. Он пустил пулю в глаз ближайшему из кайманов, которого отделяли от него не более десяти шагов. Животное судорожно выпрямилось, затем перевернулось на спину и замерло в нескольких шагах от озера.

Тем временем негр, устроивший игру с кайманом, не то как охотник, не то как дичь, схватил горящую ветку и, пользуясь ею как рогатиной, вонзил в пасть другому чудовищу. Кайман, издавая страшный рев, бросился наутек к озеру. Еще один кайман, напуганный бедой, что приключилась с его товарищем, уже сам пятился обратно, пока не скрылся в воде.

Между тем дерево горело, осыпая с вершины полыхавшие ветви, огонь с них перекидывался на высокую траву и деревья рядом. Вскоре большой костер разросся, забушевал вокруг, превращаясь в еще более надежную ограду; ветер, дувший со стороны озера, разносил огонь. И по мере того, как он распространялся, слышались голоса животных, потревоженных либо обожженных.

Среди этих криков можно было различить шипение змей, в спешке убиравшихся на деревья, которые вздрагивали под ними от их движений.

— Теперь, друзья мои, — сказал Рене, — думаю, мы можем спать спокойно.

И, устроившись в самом центре огненного круга, через пять минут он уже спал так крепко и безмятежно, словно находился в каюте своего корабля.

LXXXII ДВОЙНАЯ ДОБЫЧА

Едва забрезжил день, Рене проснулся.

Что до Франсуа, то ему и не нужно было просыпаться, поскольку, как верный часовой, он бодрствовал всю ночь. Ни одно животное, даже кайманы, ни разу не потревожили его.

Только проснувшись, Рене подал знак к выступлению, но прежде пустил по кругу кувшин арака и веточку бетеля — так, чтобы каждому досталось по глотку и по листочку. Хорошо, что у лошадей были спутаны ноги, и, пожелай они сбежать из страха перед огнем, отражавшимся в озере, точно в огромном зеркале, им бы это не удалось.

Разумеется, все живые существа, обитавшие в водных толщах этого внутреннего моря, так и не смогли понять того, что произошло ночью. Лес горел на пол-лье вокруг, и озеро также казалось полным пламени.

Когда занялся день, никого из обитателей леса уже не было, все покинули его: ни рычания тигров, ни шипения змей, ни рыданья кайманов — все сбежали от соседства огня, треск которого разносился далеко по джунглям.

Все с восхищением смотрели на Рене. Ночные храбрецы — большая редкость; есть люди, которые не страшатся опасности среди бела дня, которую они в состоянии увидеть, зато ночью трепещут перед лицом неведомой угрозы, которую наверняка сочли бы пустяковой, будь она доступна глазам.

Но душа у Рене была особой закалки и не знала страха.

Караван продолжил движение.

Никто вслух не признавался в том смятении, что ночью узнали их сердца, но все невольно ускоряли шаг: подальше, подальше от этих мрачных джунглей.

Через два часа лес закончился, и можно было вздохнуть с облегчением; всеми давно владела невысказанная мысль о привале и обеде; но обедать в лесу — даже самым смелым это показалось бы верхом отваги.

Сейчас же, в полдень, когда вокруг раскинулась равнина, никто из путников уже не скрывал: у него в желудке с самого утра, когда тронулись в путь, не было ни крошки. Караван остановился, люди с оживлением потянулись к снеди, висевшей по бокам одной из лошадей: жареного и подкопченного бедра антилопы; каждый отрезал себе кусок и принимался поглощать его, запивая стаканом арака.

С места их отдыха еще два или три часа шли чем-то вроде просторной равнины, заросшей кустарником, где днем крайне редко можно было встретить диких зверей. Так, никем не тревожимый, продолжал караван свой путь, пока не вошел в город Пегу.

Судно Рене стояло на прежнем месте, все так же безмятежно качаясь на якоре.

Рене с берега подал знак, и тотчас же от борта «Нью-Йоркского скорохода» отвалил ялик, чтобы забрать его на берегу реки. Человек, с которым он договаривался с стоимости сопровождения, слонов и лошадей, ждал его на своем судне, служившем ему чем-то вроде станции.

В тот же вечер Рене оплатил все счета в присутствии начальника порта: требуемая сумма была вручена владельцу рабов и животных, сопровождавших Рене на Землю бетеля.

Что же до слонов, оставленных в подарок Элен, поскольку их стоимость не обговаривалась, он отдал отчет о них шабундеру. Мы уже говорили о том, что эта должность равносильна морскому комиссару в Англии.

Рене ничто больше не задерживало в Бирме. Одна воля случая, как мы видели, занесла его сюда. Все родственные, как он считал, обязательства перед сестрами Сент-Эрмин были выполнены, и сейчас не было никаких причин оставаться здесь. На следующий день он нашел того же лоцмана, с которым ранее поднимался по реке Пегу. Понимая, что рано или поздно им придется проделать обратный путь, тот преспокойно ждал, питаясь рисом по три или четыре су, того дня, когда Рене закончит свои дела в Земле бетеля и заберет его.

Был день 22 мая 1805 года.

Рене ничего не знал о событиях, происшедших во Франции, с тех пор, как на борту «Призрака» покинул порт Сен-Мало год назад.

Так мало оснований у него было тосковать по родине, этой нашей общей матери, имеющей столько на нас прав, о которых остается только мечтать матерям, породившим нас. Впрочем, Рене покинул Францию в тот период, когда там зрели значительные события. Бонапарт готовил высадку в Англии. Удалось ли ему это или он оставил эту затею? Вот этого никто ему не мог сказать с тех пор, как он оказался в Индии. Возможно, по возвращении на остров Франции он встретит Сюркуфа и от него узнает свежие и важные новости на сей предмет. Благодаря течению реки, уносившему «Нью-Йоркский скороход» к морю, путь из Пегу до Рангуна занял не более трех дней. На четвертый судно вышло в открытое море.

Рене взял курс на оконечность острова Суматра. На исходе шести суток Рене узнал мыс Аче, обогнул его в тот же вечер и вышел в огромное открытое, без единого утеса, морское пространство, тянущееся от мыса Аче до большой коралловой гряды Чагоса.

Нa следующий день, на рассвете, раздался крик вахтенного матроса: «Корабль!» Рене бросился на палубу и схватил подзорную трубу. Действительно, на горизонте, со стороны мыса Жузу, показались три корабля, два из которых, держась рядом, следовали в направлении островов Шагос, а третий двигался навстречу им. По их ходу Рене определил два корабля как торговые; но в те времена торговые суда были вооружены не хуже боевых. Однако ею внимание переключилось на третий корабль.

Тут уж сомнений быть не могло. По легкому ходу и быстрому маневрированию в нем легко можно было признать военное судно.

Рене передал подзорную трубу Франсуа, произнеся одно-единственное слово, но с очень выразительной интонацией:

— Смотри.

Франсуа взял трубу, посмотрел в нее и задрожал от радости. Увидев улыбку Рене, он вернул трубу и проговорил:

— Ей-богу, я бы подумал о том же.

Тут с одинокого корабля раздался пушечный выстрел, а сквозь клубы дыма показался поднимающийся флаг.

— Ты видишь, — сказал Рене, — флаг Республики.

Два корабля, плывшие бок о бок, ответили незамедлительно, каждый своим выстрелом, и над ними взмыли цвета Британской империи.

— Поднять паруса! — закричал Рене. — Держать курс к месту сражения.

Туда было около двух морских миль; корабли продолжали обмениваться пушечными залпами, и слабый ветер не успевал разгонять клубы дыма, вскоре совершенно окутавшие их. Но этот слабый северо-восточный ветер, бесполезный для больших сражавшихся кораблей, мог придать такому судну, как «Нью-Йоркский скороход», легкому и маневренному, скорость в пять-шесть морских миль в час и большой простор для действий.

Время шло, но облака дыма продолжали сгущаться над тремя кораблями. Беспрестанные разрывы выпускаемых из пушечных жерл снарядов, эхо которых уносилось в сторону малайских островов, напоминали непрерывные раскаты грома. Прошло около часа — и до кораблей было уже рукой подать; Рене отдал приказ изготовиться к бою, а сам повел корабль в гущу дымовой завесы. Пушкари заняли свои места, фитили уже зажглись, когда сквозь просвет в толще дыма перед глазами Рене мелькнул самый верх кормовой части одного из кораблей: «Луиза». Не имеет значения, под флагом какой страны плавали эти корабли и где набирали их экипажи, — Рене знал, что они сейчас сражаются с французским кораблем; этого было вполне достаточно!

— Огонь с правого борта! — скомандовал Рене, направляя свое судно вдоль борта большого корабля.

И все шесть пушек, которыми был вооружен правый борт, отозвались одновременным залпом. Затем, обгоняя корабль, на котором еще не поняли, с кем имеют дело, принялся поливать его раскаленным железом по всей длине, с носа до кормы и от правого борта до левого.

Раздался ужасный скрежет, и фок-мачта с грохотом рухнула на палубу «Луизы». И сквозь завесу дыма, которая непрерывно густела, послышался хорошо знакомый голос, перекрывший все остальные звуки:

— На абордаж!

И в это же мгновение бушприт «Скорохода» оказался над кормой корабля, названия которого Рене не знал, и запутался в его вантах.

— Чепуха, — отозвался он на предостерегающий возглас и, сложив пальцы вокруг рта наподобие трубы, сам бросил клич: — На абордаж!

В просвет выступила фигура английского офицера на вахтенной скамье корабля, с которым они сцепились. Рене проворно переложил свое ружье из правой руки в левую, приложил к плечу и выстрелил; англичанин рухнул на палубу.

— На абордаж, друзья, на абордаж! — кричал он и первый начал перебегать по бушприту, в то время как восемь или девять человек из его экипажа под водительством Франсуа повисли по всей длине вант и, своим общим весом пригнув бушприт, устремились по этому висячему мосту за своим капитаном.

Ошеломленные англичане не могли понять, откуда взялись эти люди, словно упавшие с небес; громовым голосом Рене по-английски обратился к ним:

— Тащите ваш флаг на борт «Нью-Йоркского скорохода»!

Помощник капитана англичан вскинул руку, чтобы отменить этот приказ, но рука беспомощно повисла, а слова застряли в горле: две пистолетные пули пронизали его тело.

Английский флаг понесли, и все тем же голосом Рене воскликнул, на этот раз по-французски:

— Довольно сражений, друзья мои, англичанин сдался.

Он прислушался: вокруг была тишина.

Тянулись мгновения, прежде чем дуновение ветра унесло двойную дымовую завесу, скрывавшую корабли друг от друга. Дым медленно поднимался, окутывая мачты побежденных и победителей, и перед Рене из дыма появился французский капитан; взойдя на палубу бывшего врага, он наступил на английский флаг.

Ошибки быть не могло: это Сюркуф.

Одновременно раздались два крика радости и торжества, и прежде чем встретились простертые руки, имена, срывавшиеся с губ, уже торопились сообщить, что друзья узнали друг друга.

(обратно)

LXXXIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В ШЬЕН-ДЕ-ПЛОМ

В первые минуты ни Сюркуф, ни Рене не решались покидать палубы побежденных кораблей; однако, как только были улажены все формальности и офицеры обменялись обязательствами, и едва Франсуа взошел на палубу «Луизы» командиром трофейного корабля, а Эдё, помощник Сюркуфа, в той же роли ступил на палубу трехмачтового «Тритона», оба капитана спустили на воду свои шлюпки, чтобы нанести друг другу визит. В середине пути их шлюпки встретились; Рене перепрыгнул в шлюпку Сюркуфа и бросился в его объятия.

Было решено, что в этот день они не расстанутся и вместе отобедают; каждый, расхваливая свою кухню, пытался перетянуть приятеля к себе на застолье. Но меню, предложенное Рене, даже Сюркуфу показалось более притягательным, чем его собственное, согласились на том, что обед будет на борту «Нью-Йоркского скорохода».

В итоге, оба взошли на борт судна бывшего работорговца.

Рене коротко поведал Сюркуфу о перипетиях своего бирманского путешествия; о том, как охотился, чем занимался днем и чем ночью, о битве с малайцами, поединке с питоном и о смерти бедной Жанны, не открыв причин и обстоятельств этой смерти; и, наконец, о своем отъезде из Земли бетеля, о лесном пожаре и о двойном нападении кайманов и тигров.

Сюркуф топал ногами от удовольствия.

— Вот что значит перебраться на сушу, — говорил он, — столько возможностей поразвлечься. Что до меня, то были у меня три или четыре скверные встречи с англичанами: они позволяли обойтись с собой, как с глупцами, а сегодня я был уверен, что сунул голову в волчью пасть, но тут, на мое счастье, подоспел ты, и челюсти разжались. Можешь мне поверить, я так был занят своими двумя кораблями, что и не заметил твоего приближения. Это я, у которого, как говорят, зрение лучше, чем у всех остальных капитанов из Мало, Бретани или Нормандии! А потому не спрашивай, как я был удивлен, услышав музыку твоих абордажных пушек, смешавшуюся со звуками моих. Но надо сказать, стоило мне услышать в первый раз твой голос, хоть ты и говорил по-английски, я все равно узнал его! Ну а теперь, известно ли тебе, что мы захватили?

— Конечно нет, черт возьми! Я сражался не ради трофеев, а просто поспешил тебе на подмогу!

— Ну вот, мой дорогой, — продолжил Сюркуф, — мы захватили то, чем можно поперчить весь океан, начиная от мыса Доброй Надежды и заканчивая мысом Горн: три миллиона, в перце, и один из этих миллионов — твой.

— Миллион мне? Но что с ним делать? Ты же знаешь, я сражался не за твой перец.

— Да, но твои люди? Можно самому отказаться, но не отказывать же восемнадцати или двадцати дьяволам, которые втайне мечтают о том, чтобы их суп был посолен и поперчен в избытке на всю оставшуюся жизнь? Так что, если хочешь, можешь оставить свою часть добычи им, а это, ни много ни мало, пятьсот тысяч франков! Но ты отдашь им и то, что им и так причитается.

— Ты хочешь сказать, что ты им отдашь это.

— Ты или я, какая разница; их не должно интересовать, откуда к ним попадут эти полмиллиона, важно, что они получат их. А теперь, первый вопрос, который ты собираешься задать мне, касается того, что происходит во Франции: воюют ли на море, воюют ли на суше, не так ли? Я ровным счетом ничего не знаю: звуки канонады не доходят до Индийского моря. Все, что я знаю, это то, что наш святой Папа, да хранит его Бог, приехал в Париж, чтобы короновать императора Наполеона. Что до предполагаемой высадки в Англии, то об этом я не слышал ни слова, а если бы мне дозволили дать совет Его Величеству императору, — пожалуйста: пусть он занимается своим ремеслом — солдатским, а нам позволит заниматься своим — морским.

Прошло не так много времени с тех пор, как Рене покинул землю; у него было немало запасов свежей пищи и сочных фруктов, которые теперь живо и с большим удовольствием уплетали офицеры «Призрака».

У Сюркуфа за это время было одно деликатное дельце глаз на глаз с акулой. Из рассказа об этом поединке выходило, что и Сюркуф, не меньше, чем Рене, не терял хладнокровия, какой бы опасность ни была и в каком бы обличье ни явилась перед ним.

Через несколько дней после отъезда Рене Сюркуф неожиданно сам стал дичью. Во время стоянки на острове Маэ одна из пирог случайно наткнулась на огромную спавшую акулу. Одним мощным ударом хвоста акула опрокинула пирогу, а люди, которые были в ней, стали жертвами морской громадины, за исключением хозяина пироги.

Люди, пожранные чудовищем, были из команды Сюркуфа.

Это трагическое событие вначале оказало большое впечатление на корсаров, и особенно на хозяина, которому одному удалось вырваться из пасти. Дело дошло даже до того, что он принял обет отомстить, стоя перед святым ликом Девы Марии. Но память моряка коротка. И акула забылась.

Матросы на шлюпках возобновили беспечные путешествия от одного острова к другому за прохладительными напитками из лавочек местных колонистов.

Отплытие задерживалось, и один из жителей Маэ, старинный приятель Сюркуфа, пригласил его и нескольких офицеров отобедать в поселение, основанное им несколько лет назад на западе острова. На одной из шлюпок отплыли с «Призрака» и добрались очень быстро, несмотря на расстояние.

День в гостях проходил весело, пока не настала пора возвращаться на корабль; первой отчалила шлюпка Сюркуфа, нагруженная свежими припасами для предстоящего плавания. Ею воспользовались один из офицеров и Бамбу, негр капитана. Сюркуф отдал негру свое ружье и охотничью сумку, сопровождавшую его во всех походах.

Главная пирога колонии, которой управлял сам хлебосол, отплыла от берега, везя его троих гостей: Сюркуфа, второго медика Мийена и лейтенанта Йоахима Вейяра.

Пирога обогнула северную оконечность Маэ; ветер, ослабевший к концу дня, едва колыхал морскую гладь. Уже была различима батарея «Призрака», свежевыкрашенная и отражавшая свет лучей садившегося солнца. Пирога, на которой гребли четыре негра-силача, скользила по чистой морской глади над высоким подводным плато, которое и было основанием этого архипелага и гостеприимной обителью акул, известных размерами и прожорливостью.

Внезапно в хвосте шлюпки показалось одно из этих морских чудовищ, учуявшее рядом запах человеческого мяса; рулевой, тот самый хлебосол, о котором мы говорили, нанес своим широким веслом сокрушительный удар. Но животное, движимое кровожадным инстинктом, и не думало отставать, а лишь прибавило ходу и теперь плыло рядом с пирогой, уступавшей ему в длине. Затем приотстало, зашло сзади и думало уже, с какого бока приняться за суденышко, которое казалось знатной добычей даже для ее глотки.

Лодку мог перевернуть один удар хвоста, чего очень боялась вся ее команда; никто не мог предугадать, чем закончится этот турнир с упрямым и неуступчивым противником, несмотря на быструю греблю и удары весел, которыми они его щедро награждали.

При одном из устрашающих маневров животного, когда его зияющая пасть оказалась на уровне планшира узенькой пироги, Сюркуф взял из корзины свежее яйцо и с размаху запустил им в акулу. Этот снаряд, подарок колониста, у которого они только что отобедали, попав в пасть рыбины, показался ей кусочком вкусного лакомства: акула сомкнула свои челюсти с тремя рядами зубов, отстала от лодки, а затем и вовсе исчезла.

После того как миновала опасность, все долго смеялись, вспоминая нападение животного, и особенно снаряд, который утолил голод акулы и который имел все шансы превратиться в омлет при следующей встрече[59].

Это было четвертое сражение Сюркуфа с тех пор, как он вышел с острова Франции; его команда сократилась до семидесяти человек. Поэтому было решено — тем более, что Рене не возражал, — вернуться на остров.

А ему больше ничего и не надо было.

26 мая «Призрак» и «Нью-Йоркский скороход», нагруженные добычей, пересекли экватор и оказались в северном полушарии.

20 июня с первыми зорями утра раздался крик вахтенного на корме: «Земля!» По мере того как солнце поднималось из-за горизонта, вырисовывались контуры гор; днем позже в то же время корабли уже были между Флаком и Янтарными островами.

Показалась бухта, в которой потерпел крушение «Сен-Жераи». Поскольку подступы к острову казались свободными, Сюркуф, командовавший маленькой флотилией, принял решение взять курс на остров Плат и пройти между ним и островом Пуант-де-Мир. Теперь, когда флот его удвоился, он лег на рейд судов, плававших под французским флагом.

В верховье бухты Томбо на причале стояло лоцманское судно, с которого им сообщили, что из-за готовящейся войны между Францией и Англией английским кораблям запрещено плавание вблизи острова.

Сюркуф, Рене и их два трофея без особого труда вошли в Порт-Луи и бросили якорь в бухте Шьен-де-Плом.

(обратно)

LXXXIV ВИЗИТ К ГУБЕРНАТОРУ

Возвращение Сюркуфа и Рене, тащивших на буксире за собой еще и столь значительную добычу, вылилось во всеобщую радость и ликование обитателей острова Франции.

Остров Франции — быть может, самая близкая и привязанная к метрополии французская колония. Один из французских поэтов — поэтов в прозе, это правда, но ведь Шатобриан и был поэтом в прозе, — своим романом «Поль и Виржиния» одарил ее славой поэтической и литературной, и тем самым сделал ее уже дважды дочерью метрополии. Колонисты, обитавшие на острове, отважные, с богатым воображением, исполненные трогательных порывов, восхищались великими событиями, эхо которых мы доносили до них, и большими войнами, которые мы вели. Они любили нас не только за доходы, которые мы приносили им, закупая их суда и товары, но и потому, что в них живут любовь и преклонение перед всем великим.

Через почти шестьдесят лет остров Франции стал называться Маврикием и отошел к Англии. Прошло шестьдесят лет, сменились три поколения, а он и по сей день остается таким же французским по духу, как и в те времена, когда здесь, в Порт-Луи или на Бурбоне, стояли на причале суда, над которыми развевались белый штандарт или триколор.

Но сегодня, когда все эти имена нормандских и бретонских героев несколько стерлись в нашей памяти, когда в тумане воспоминаний с трудом всплывают имена Сюркуфов, Кузинери, Термитов, Энонов и Гонидеков, в Порт-Луи невозможно найти ребенка, который не знал бы об этих людях и не рассказал бы об их деяниях, рядом с которыми меркнут проделки флибустьеров Мексиканского залива. Даже в часы поражений и катастроф наши суда находили на острове Франции прием такой же теплый, как и в дни триумфов. Сколько раз случалось, когда одной подписи было достаточно, не надо далеко ходить, знаменитого банкира г-на Рондо, чтобы возместить понесенный урон или восстановить корабли стоимостью в двести и даже в двести пятьдесят тысяч франков?

Верно то, что наши храбрые моряки всегда стояли друг за друга, и если один из них не мог выполнить свои обязательства, остальные объединялись и делали это вместо него.

Рене, посвятивший себя морскому делу и невозмутимый перед лицом опасности, понимал, сколь превосходен был совет Фуше, как ему начинать карьеру, но он понимал и то, что, прояви он себя помощником капитана на борту корабля французского флота пусть наполовину таким, каким был помощником Сюркуфа или даже капитаном своего маленького судна, и он уж точно получил бы благодарность начальства и капитан-лейтенанта "на одном из императорских кораблей.

Но все, чего он добился, он добился на глазах человека, душа которого была свободна от любых ощущений зависти. Сюркуф, которому предлагали командование фрегатом, был одним из самых уважаемых офицеров нашего флота. Одной его рекомендации хватило бы, чтобы Рене рассчитывал на должность на первом же корабле, проплывавшем мимо. Все складывалось в пользу возвращения Рене во Францию и поступления на службу под начальством одного из тех славных капитанов, которые командовали «Гремящим», «Грозным», «Бицентавром», «Необузданным», «Ахиллом», «Дерзким» и многими другими кораблями.

Для этого требовалась только рекомендация Сюркуфа, который, разумеется, не отказал бы в ней.

Сюркуф был знаком с губернатором острова Франции, генералом Деканом; он посетил его и попросил оказать ему любезность и принять одного из его самых отважных лейтенантов, пожелавшего вернуться во Францию для участия в боевых действиях, которые теперь перенеслись из вод южных морей на просторы испанских и северных. Он рассказал ему с энтузиазмом, который обычно вызывали в нем подобные дела, как вел себя Рене при захвате «Штандарта» и как пожертвовал своей частью добычи, чтобы сопроводить в Бирму двух юных француженок, отец которых, пассажир на борту «Штандарта», погиб.

Бирма, находившаяся под властью местных князей, была почти не известна не только Европе, но на острове Франции. В то же время значение ее было весьма велико: это была единственная земля, избежавшая влияния англичан.

Генерал Декан ответил, что будет рад принять у себя храбреца, расхваленного Сюркуфом.

На следующий день, в назначенное время, Рене был у генерал-губернатора и назвал свое имя секретарю, который медлил впускать его. От Рене не ускользнуло его замешательство, и он спросил секретаря о причине.

— Вы уверены, — спросил его секретарь, — что действительно являетесь помощником господина Сюркуфа и командиром «Нью-Йоркского скорохода»?

— Абсолютно уверен, — ответил Рене.

Нерешительность славного секретаря была тем более оправданна, что Рене, вместо морского мундира, вовсе не обязательного у корсаров, был одет по моде того времени и со своим прирожденным изяществом, от которого так и не смог избавиться, напрасно пытаясь скрывать свою принадлежность к сословию, в котором родился и был воспитан.

Он был облачен так, — разумеется, это не было для него жизненной необходимостью на острове Франции, — словно собирался с визитом к мадемуазель де Сурди или госпоже Рекамье.

Генерал Декан, которому сообщили о прибытии господина Рене, помощника капитана Сюркуфа, ожидал увидеть перед собой моряка с волосами ежиком, с косматыми бакенбардами и бородой и в военной форме, более живописной, чем изящной. Между тем перед ним предстал красивый юноша с бледным лицом, добрыми глазами и вьющимися волосами, руки которого скрывали безупречные перчатки, а легкие усики едва оттеняли верхнюю губу.

Когда доложили о Рене, он поднялся… Но тут же и замер на месте.

Рене, напротив, подошел легкой походкой завсегдатая светских салонов высшего общества и безупречным движением приветствовал генерала.

— Как, сударь, — спросил его изумленный генерал, — вы и есть тот человек, о котором мне рассказывал наш бравый корсар Сюркуф?

— Боже мой, генерал, — ответил Рене, — вы меня пугаете! Если он вам говорил о ком-то другом, которому не двадцать четыре — двадцать пять лет, который совершенно не известен у себя на родине и у которого, к тому же, за плечами не более года плаваний, я готов откланяться и признать, что недостоин того впечатления, которое, после этой рекомендации, вы имели любезность составить обо мне.

— Нет, сударь, — ответил генерал, — напротив, мое удивление — а я далек от намерения обидеть вас — это молчаливая хвала вам, и вашей внешности, и вашим манерам. До сегодняшнего дня я и подумать не мог, что на свете могут быть пираты, которые не ругаются при каждом слове, не носят шляпу набекрень и не ходят размашисто и вприпрыжку по суше, словно у них под ногами поверхность еще менее твердая, нежели морская гладь. Простите меня за мое заблуждение и доставьте мне удовольствие, скажите, какой доброй фортуне я обязан вашим посещением.

— Генерал, — сказал ему Рене, — вы можете оказать мне большую услугу: вы можете помочь мне погибнуть достойно и с честью.

И Рене сел, поигрывая легкой камышовой тросточкой с изумрудной головкой.

— Вам погибнуть, вам, сударь? — спросил генерал, с трудом сдерживая улыбку. — В вашем возрасте, с вашей удачей, вашим изяществом, с тем успехом, которого вы уже, несомненно, добились, и с тем, которого еще добьетесь в этом мире! Позвольте…

— Спросите Сюркуфа, каков я перед лицом неприятеля. Он меня видел.

— Сударь, Сюркуф рассказывал мне невероятные вещи о вашей храбрости, вашей ловкости и силе. Вот почему, увидев вас, я стал сомневаться в том, что вы тот, о ком он мне рассказывал, и рассказывал не только о вашем противоборстве людям, но еще и о требующем куда большей храбрости — о противоборстве диким животным. Если верить всему, то вы уже совершили двенадцать подвигов Геракла.

— В этом нет особых заслуг, генерал. Человек, который не только не боится своей смерти, но и был бы благодарен найдя ее, — плохая мишень для пули и к тому же почти непобедим. И потом, я имел дело только с тигром, а тигр хоть и жестокий зверь, но трусливый. Каждый раз, когда я оказывался перед ним, я смотрел ему в глаза, и он опускал свой взгляд. Человек или животное, опустившее глаза, — повержены.

— По правде говоря, сударь, — сказал генерал, — вы меня разубедили, и, если вы окажете честь отужинать со мной, я представил бы вас госпоже Декан и предложил бы пожать руку моему сыну, которому вы могли бы рассказать о некоторых из ваших случаев на охоте.

— Принимаю предложение с удовольствием, генерал; редко случается такое, когда бедняге матросу выпадает судьба оказаться в компании с человеком такого положения, как вы.

— Бедняга матрос, — усмехаясь, повторил генерал, — которому досталась добыча в пятьсот тысяч франков! Позвольте заметить, что беднягой матросом вас сделала не совсем судьба.

— Это заставило меня вспомнить то, о чем я забыл вам сказать, генерал; в то время, когда я только обучался ремеслу свободного корсара, у меня была привычка отдавать свою часть добычи на благотворительность. Теперь о моих пятистах тысячах. Я оставляю своим товарищам четыреста тысяч; последние же сто позвольте передать на ваше попечительство и завещать их тем бедным французам, которые желают возвратиться на родину, а также вдовам моряков. Вы не будете против, не так ли?

И, прежде чем генерал успел ответить, он наклонился над столом и, достав клочок бумаги, самым аристократическим почерком в обычной своей аристократической манере написал следующую записку:

«Сударь, не будет ли вам угодно по предъявлении сего выдать генералу Декану, губернатору острова Франции, сумму в сто тысяч франков. Он уведомлен о предназначении этих денег.

Порт-Луи, 23 июня 1805 года.

Г-ну Рондо, банкиру, улица Правительства,

Порт-Луи».

Генерал Декан взял записку в руки и прочитал.

— Но, — возразил он потрясенно, — прежде чем воспользоваться этой бумажкой, мне следовало бы дождаться сбыта вашей продукции.

— Пустое, генерал, — пренебрежительно ответил Рене. — Господин Рондо мне открыл кредит на сумму в три раза большую той, которую я прошу его заплатить.

— И вы не хотели бы сами вручить эту записку ему?

— Неважно: она на предъявителя, заметьте; кроме того, он располагает копией моей подписи, высланной ему из Парижа моим банкиром господином Перрего.

— Бывали ли вы со времени своего возвращения у господина Рондо или, может, предупреждали его о своем приезде?

— Я не имею чести его знать, генерал.

— Не желаете с ним познакомиться?

— С удовольствием, генерал. Говорят, это очень приятный человек.

— Чудесно. Хотите вместе с ним отобедать у меня?

В этот момент вошла г-жа Декан[60], и Рене встал.

— Сударыня, — обратился к ней генерал, — позвольте вам представить господина Рене, помощника капитана Сюркуфа, который в том самом блестящем сражении, возможно, спас свободу и жизнь нашего друга из Сен-Мало. Он оказал нам честь отобедать у нас вместе со своим банкиром Рондо, у которого мне предстоит получить по его переводной записке сто тысяч франков, чтобы пустить их на благо бедных французов и вдов моряков. Это богоугодное поручение предстоит исполнить вам, сударыня; благодарите же господина Рене, и я прошу протянуть ему вашу руку для поцелуя.

Изумленная г-жа Декан протянула руку Рене; он наклонился, едва коснулся губами ее пальцев, отступил на шаг, поклонился и отошел.

— Но вы забыли, сударь, — сказал генерал, — что собирались о чем-то просить меня.

— О! Теперь, — ответил Рене, — теперь, когда в течение дня я еще буду иметь честь видеть вас, позвольте мне больше не досаждать вам своим посещением.

И, поклонившись окончательно сбитому с толку генералу, а затем и госпоже Декан, удивленной еще более своего супруга, он вышел, оставив их переглядываться и искать в глазах другого разгадку этой удивительной тайны…

После его ухода генерал Декан зашел к Сюркуфу, чтобы пригласить на обед вместе с его помощником и банкиром, господином Рондо.

При этом он забыл сообщить Рене час, в котором у них садятся за стол.

Обыкновенно это происходило от половины четвертого до без четверти.

Едва генерал Декан вышел от Сюркуфа, как тот бросился в комнату Рене.

— Что происходит, мой милый друг? Губернатор приглашает меня на обед вместе с тобой и Рондо.

— То, что произошло, — самая естественная вещь: этот господин губернатор — человек достойный и порядочный, он знал, что доставит мне огромное удовольствие, пригласив тебя на обед.

LXXXV ПОДНОШЕНИЕ БЕДНЫМ

Ровно в три тридцать с военной пунктуальностью Сюркуф и Рене были у губернатора.

Рене хотел подождать по меньшей мере до без четверти четыре, но Сюркуф ему заметил, что у генерала обедают в три тридцать, и он бывал крайне недоволен теми, кто заставлял себя ждать. Рене считал, что гостям позволительно некоторое опоздание, однако Сюркуф настоял, и, когда его часы пробили три часа тридцать минут, оба уже стучали в дверь губернаторского дома.

Их проводили в гостиную, которая была еще пуста.

Г-жа Декан заканчивала свой туалет, а генерал — свои письма; Альфред Декан[61], со своим слугой уехавший кататься на лошади, еще не вернулся.

— Теперь ты убедился, мой милый Сюркуф? — притронулся Рене к локтю товарища. — Я ведь не такой провинциал, какого ты хочешь во мне видеть; у нас еще добрых четверть часа, чтобы не быть обвиненными в недостатке учтивости, принятой в этом доме.

Одна из дверей открылась, и вошел генерал.

— Прощу прощения, господа, но Рондо, идеал конторского служащего, просил перенести все на четыре часа: в это время закрывается его контора; десять лет, что она существует, он всегда покидает ее последним. На ваш выбор: вы можете подождать здесь или прогуляться по саду. Вот и мой сын, который сходит с лошади и которому также следует привести себя в порядок, прежде чем сесть за стол.

Генерал распахнул окно:

— Живее, живее! — закричал он своему сыну. — Мы ждем тебя на береговой террасе.

Они спустились в сад и по крытой аллее добрались до того места, которое называли береговой террасой.

Это была чудесная смотровая точка, с которой открывалась морская ширь до самой бухты Гранд-Ривьеры. К дальним уголкам террасы тянулись два длинных навеса; под одним из них был устроен фехтовальный зал, украшенный собранием фехтовальных масок и рапир; под вторым оказалось стрельбище с чугунными плитами, манекенами для стрельбы, мишенями и всем остальным, что только необходимо для того, чтобы совершенствоваться и упражняться.

Словно случайно забрели они в фехтовальный зал.

— Вот вы и в своей стихии, господин Рене, — сказал генерал. — Как уверял меня Сюркуф, вы в этом деле не просто мастер, а чемпион.

Рене усмехнулся.

— Генерал, мой капитан относится ко мне по-отечески, и если вы будете слушать его дальше, я окажусь для вас первым наездником, первым фехтовальщиком, лучшим стрелком из пистолета со времен Сен-Жоржа[62]. Я уже не говорю о его попытке свести меня в поединке со знаменитым мулатом, победу над которым он уже предвкушал. К сожалению, глаза друга могут быть увеличительным стеклом в том, что касается достоинств, но при этом склонны преуменьшать недостатки. Я стреляю не лучше многих, может быть, чуть лучше, чем большинство тех, кто стали жертвами моих выстрелов, однако мое мастерство не является чем-то сверхъестественным. К тому же, что касается фехтования, то я, скорее всего, растерял свои навыки, с тех пор, как, будучи на корабле, не притрагивался к рапире.

— Валяй же, прикидывайся и дальше ангелочком, — проворчал Сюркуф. — Ты не притрагивался к ней потому, что не было достойных противников!

— Как, господин Сюркуф, и даже в вашем лице? — спросил генерал. — Когда-то о вас ходила слава как об искусном фехтовальщике.

— Только в Сен-Мало, мой генерал, в Сен-Мало! И тогда же, единственный раз, когда я встретился с этим господином с рапирой в руке, этого одного случая хватило, чтобы испортить мне репутацию!

В эту минуту вошел сын генерала Декана.

— Подойди сюда, Альфред, — позвал его отец, — и возьми урок фехтования у месье Сюркуфа. Ты ведь уверяешь, что силен в фехтовании, ну а слава господина Сюркуфа известна всем. Итак, я надеюсь, вы не откажете мне в услуге? Проведите с ним занятие и проучите этого фата.

Молодой человек улыбнулся и с самоуверенностью, свойственной молодости, подошел и снял две рапиры и две маски:

— Сударь, я буду вам бесконечно признателен, если вы не откажете моему отцу в той услуге, о которой он просит, — с достоинством произнес он, протягивая Сюркуфу шпагу и маску.

И Сюркуфу не оставалось ничего иного, как принять вызов. Он отложил в сторону шляпу, скинул фрак, надел на лицо маску и поклонился генералу.

— Я в вашем распоряжении, генерал, — сказал он, — так же, как и в распоряжении вашего сына.

— Господа, — ответил генерал, усмехаясь, — ожидаем от вас поединка в духе Энтелла и Дареса[63].О, господин Рондо, — добавил он, — вы как раз вовремя! Господа, представляю вам господина Рондо, он известен также как один из наших лучших стрелков, поскольку у нас с оружием управляются все, и даже банкиры. Мой дорогой господин Рондо, это господин Сюркуф, с которым вы давно знакомы, а это господин Рене, которого вы еще не знаете, но которого, как я понимаю, связывают с вами деловые отношения.

— А! — ответил Рондо, — не с господином ли Рене де…

— Просто Рене, сударь, — ответил Рене, — что, однако, не помешает ему назваться вашим покорным слугой, если позволите.

— Что вы, сударь, — отозвался господин Рондо, взявшись руками за подмышки и выпячивая круглый живот, — это я ваш покорный слуга — в размере трехсот тысяч франков и даже сверх того.

Рене поклонился.

— Однако мы задерживаем этих господ, — сказал он, — что ж, господа, скрещивайте оружие.

Сюркуф и Альфред Декан заняли позиции, один с неподвижностью статуи — стоит ли говорить, что это был Сюркуф, а второй — с уверенностью и грацией молодости.

Была заметна разница в стилях обоих: один — тяжелый, медлительный, несколько прямолинейный, полагался на простые приемы в защите; у второго шпага мелькала, как спицы мельницы, он сходился, сейчас же отступал, иногда без видимой причины, точно не мог устоять на месте, — и постоянные терсы или кварты. Но, на первый взгляд, ни один заметно не превосходил другого.

Молодой человек раз задел Сюркуфа, тот за десять минут, тесня юношу, коснулся его дважды.

Альфред салютовал Сюркуфу, признал свое поражение и передал рапиру банкиру.

Генерал был прав, когда говорил, что все на острове Франции в то время владели оружием, даже банкиры. Господин Рондо скинул фрак, достал из него бумажник, переложил в карман панталон и занял позицию.

Между ним и Сюркуфом завязался абсолютно равный обмен ударами. Каждому удалось задеть по два раза другого; Сюркуф первым снял маску и протянул свою рапиру Рене.

— Мой милый Сюркуф, — ответил Рене, — ты знаешь мое отвращение к поединкам, из которых устраивают спектакль, особенно если галерка знает толк в этом деле. Позволь мне последовать твоему примеру и остаться при той славе, которую ты мне создал и которую могу испортить, пытаясь подтвердить ее.

— Господа, — обратился ко всем Сюркуф, — какой я ни близкий друг Рене, но видел его в поединке лишь однажды, когда ему нужно было показать себя, то есть по той же причине, что и сегодня. Будем же к нему снисходительны, как не были друг к другу, и не примем за дерзость его скромность. И потом, — прибавил он, — как я понимаю, часы скоро пробьют обед.

Торжествующая улыбка показалась на полном и широком лице г-на Рондо, напоминавшем в эту минуту цветущий пион.

— Поскольку сударь не желает оказать мне чести биться со мной, отложим это дело до другого раза.

Рене поклонился, а Сюркуф вернул свою рапиру и маску в общую коллекцию оружия, откуда их взяли.

Вскоре действительно послышался бой часов, и показалась г-жа Декан, спустившаяся навстречу гостям на несколько ступенек. Все направились к дому; молодой человек, будто школьник, подбежал к матери, с которой не виделся с утра, и бросился ей на шею.

Гости кланялись и говорили положенные комплименты, между тем как все ждали, кто будет в этот вечер кавалером г-жи Декан.

— Подайте руку вашей милой хозяйке, господин Рене, — прервал сцену ее муж.

Рене поклонился и, с обычным изяществом предложив руку, проводил госпожу Декан до самой столовой.

Как всегда первое блюдо прошло под звяканье вилок и ножей и под стук тарелок; наконец г-н Рондо выпрямился, удовлетворенно вздохнул и повернулся к Рене:

— Вчера в перерыве, господин Рене, я зашел выпить кофе в «Кафе де ла Комеди» и там увидел, как один человек, вокруг которого сгрудились остальные, им что-то рассказывал. Рассказчик мне показался моряком, прибывшим из Бирмы. Он рассказывал такие невероятные вещи о своем капитане, что я слушал и не мог сдержать смех.

— И что он рассказывал, господин Рондо? — спросил Рене.

— Он рассказывал, как одним ударом своей абордажной сабли он разрубил надвое питона, до этого задушившего двух слонов.

— И это вам показалось смешным?

— Естественно, черт возьми!

— Уверяю вас, что если бы вы были там, вам было бы не до смеха.

— Вы, стало быть, принимаете меня за труса, господин Рене?

— Я не говорю этого, сударь, но бывают зрелища, способные напугать и самых храбрых. И тот, кто это вчера рассказывал, сам убил тигрицу и таскал за шкирки ее детенышей; но этот человек, когда появился питон, затрепетал, как дитя, а он, уверяю вас, был не трус.

— Но тогда он, по крайней мере, хвастун, потому что утверждал, что змея была пятидесяти семи футов в длину.

— Ее длину измерял он, а не я, — спокойно ответил Рене.

— И значит, это вы его капитан.

— Да, сударь, если человека зовут Франсуа.

— Да, да, именно этим именем все к нему и обращались. И питон задушил двух слонов?

— Я не знаю, душил ли он, сударь, но я слышал, как хрустнули их кости, будто в зубах охотничьей собаки. И между тем это были его последние минуты агонии: двумя пулями я размозжил ему голову.

Г-жа Декан с изумлением, а Альфред с любопытством рассматривали их гостя.

— Однако, — заметил Сюркуф, — если вам довелось слышать имя моего друга Рене, господа, следует быть более доверчивыми. В бухте Шьен-де-Плом он на глазах у всех ввязался в сражение с акулой, для которой все кончилось столь же печально, как для того питона.

— Как, — спросил Рондо, — это вы вспороли брюхо акуле, преследовавшей матроса?

— Да, сударь, но да будет вам известно, нет ничего проще. Это вопрос скорее ловкости и сноровки, и речь идет лишь об одном точном ударе ножом.

— Он рассказывал еще одну историю, — продолжил Рондо; этот отважный и достойный человек, казалось, был предназначен для того, чтобы собирать все курьезы. — Он рассказывал, как в двадцати шагах из джунглей выскочил тигр, и тогда господин Рене прицелился и, прежде чем выстрелить, произнес: «В правый глаз Филиппу»·. Я не помню, о каком именно глазе шла речь, о правом или левом, но этого рассказа никто не понял, и я — не больше остальных.

Генерал Декан рассмеялся.

— Генерал, — обратился к нему Рене, — будьте любезны, расскажите господину Рондо анекдот про Астера. Если это сделаю я, он мне не поверит.

— Дорогой господин Рондо, — начал генерал, — Астер был искусным лучником из Амфиполя, разгромленного Филиппом. Этот человек оставил свой город и удалился в Метону, который в это время также штурмовал Филипп. Астер, думая отомстить ему, да еще так, чтобы тот понял, от кого исходила месть, написал на одной из стрел: «Астер Филиппу в правый глаз». И действительно, у Филиппа не только оказался выколот глаз, но он чуть не умер от этой раны. Тогда и он решил послать в город стрелу, написав на ней: «Возьму Метону, повешу Астера». Царь македонский взял Метону и сдержал слово. Вот такой анекдот, господин Рондо, не скажу — правдивый, но исторический.

— Дьявол! Дьявол! Но перед вами, сударь, человек, ловкость которого не уступает вашей, господин Рене.

— Идет! — ответил Рене. — Вижу теперь, что вы положительно хотите лишить меня смирения, господин Рондо, и не можете простить мне мой отказ сразиться. После обеда я буду в вашем распоряжении, и, если вы примете условия, которые будут мною предложены, даю вам слово, что вам доставлю такое удовольствие.

Разговор принял общий характер, однако г-жа Декан и Альфред, которым не терпелось увидеть разрешение этого спора, а еще больше поражение Рондо, предложили после обеда перейти пить кофе и ликеры в фехтовальный зал.

Так и было решено. Рондо, чье брюхо раздулось так, как он сам себе не пожелал бы, побуждаемый самомнением, первым двинулся к выходу.

— Ваши условия, господин Рене? — спросил генерал.

— Вы говорили мне, генерал, что ваша супруга посвятила себя опеке над неимущими? — спросил Рене в свою очередь. И он поклонился г-же Декан. — Хорошо! В таком случае тот из нас, кто получит пять уколов, будь это я или господин Рондо, а значит, тот, кто все пять оставит без ответа, платит тысячу франков.

— О-хо-хо! — разразился своим грубым хохотом Рондо. — Думаю, я буду в состоянии принят^ ваше пари, сударь.

Рондо взял рапиру, пропустил ее клинок под подошвой своего ботинка, рассек ею воздух, согнул, присел и, сжав рапиру в руке, встал в позицию.

Рене взял первую подвернувшуюся рапиру, отсалютовал ею и в свою очередь встал в позицию:

— Честь имею, сударь.

Рондо нанес один за другим три молниеносных удара, подтвердив этим, что у него были твердая рука и острый глаз; но все три оказались отражены один за другим немудреными приемами.

— А! Моя очередь! — сказал Рене.

А дальше все происходило как во сне.

— Раз, два, три, — считал Рене.

Каждый из его трех ударов достигал цели.

Он повернулся к зрителям, которые в один голос произнесли:

— Три раза.

— Ваш черед, сударь, — обратился Рене к противнику, — но предупреждаю, что на два ваших удара, которые я, разумеется, отобью, я отвечу двумя точными. Я заранее объявляю вам это, чтобы вы не заподозрили меня в намерении расстроить вашу защиту и не подумали, что я более искусен и лукав, чем есть на самом деле.

— К вашим услугам, сударь, — сжав губы, проговорил Рондо.

И действительно, он нанес два удара, на которые, отразив их, Рене ответил двумя точными.

Второй из них отразить не было никакой возможности: рапира оказалась приставлена к груди банкира.

— Сударыня, — сказал Рене, обращаясь к г-же Декан, — этот господин вам должен две тысячи франков для нужд обездоленных.

— Я требую реванша, — сказал Рондо.

— К вашим услугам, — ответил Рене, — в позицию!

— Нет, нет! Не на рапирах — здесь я готов признать вас своим учителем; теперь мы посмотрим на пистолетах.

— На один выстрел, не так ли? — спросил Рене у Рондо. — К чему устраивать в Порт-Луи шум, заслышав который люди подумают, что остров осажден?

— Идет! Один только вопрос, — ответил Рондо. — По какой цели мы будем стрелять?

— Нет ничего проще, — сказал Рене, — подождите.

Альфред зарядил четыре пистолета.

— Вот эта подойдет! — и с этими словами Рене выхватил один из пистолетов и, не целясь, выстрелил в пальму, находившуюся шагах в двадцати пяти от него.

— Виден ли след пули? — спросил Рондо.

— Прекрасно, — ответил Рене.

Рондо взял пистолет.

— Выиграет выстрел, пуля которого окажется ближе к этой пуле, согласны? — спросил Рене.

— Согласен, — ответил Рондо.

Он начал прицеливаться с таким вниманием, которое свидетельствовало о важности, которую он придавал реваншу: пуля попала в пальму в дюйме от первой пули.

— Ей-ей! — с важностью произнес он. — Вот выстрел, который совсем не плох для банкира.

Тогда и Рене взял пистолет, прицелился и выстрелил.

— Теперь, господа, смотрите и выберите лучшего из стрелков.

Генерал Сюркуф, Альфред и г-н Рондо со всей прытью бросились к пальме, послужившей мишенью.

— Ого! Черт возьми! — закричал Рондо. — Вы, кажется, не попали даже в дерево, или я брежу!

— Вы бредите, сударь, — ответил Рене.

— Как! Я брежу? — вырвалось у Рондо.

— Да! Вы ищете не там, где следует искать. Ощупайте первую пробоину.

— Ну, ну! Ну и что? — спросил Рондо.

— Вы нащупаете первую пулю.

— Я ее трогаю.

— А теперь переведите руку сюда.

— Перевел.

— Хорошо! Щупайте еще раз.

— Что? Что же я должен щупать?

— Щупайте, щупайте.

Г-н Рондо ничего не понимал.

— Вы не вышли на след от второго выстрела? — спросил Рене.

— Точно.

— Хорошо! Я послал вторую пулю в точности вслед за первой и таким образом не мог быть более точен, чтобы послать ее еще куда-нибудь, как не в ту же брешь, что она проделала.

Воцарилась тишина. Даже Сюркуфа поразила такая невероятная меткость.

— Не хочется ли вам третьего соревнования, господин Рондо, на ружьях? — спросил Рене.

— О, нет, нет, разумеется! — был ответ.

— Могу предложить вам кое-что проще.

— Что?

— Выстрелом убить одну из тех летучих мышей, которые летают сейчас над нашими головами.

— Вы убьете выстрелом летучую мышь? — переспросил Рондо.

— Почему бы и нет? — спросил Рене. — Я убивал их из пистолета.

И, схватив четвертый, еще не стрелявший пистолет, он сбил одну из летучих мышей, которую злой рок принес к фехтовальному залу.

Рене и в этот вечер не удалось поговорить с губернатором об услуге, которую он ждал от него.

LXXXVI ОТЪЕЗД

На следующий день, в одиннадцать часов утра, Рене в третий раз оказался во дворце губернатора.

На этот раз у него был уже статус не приглашенного, а друга. Его натура, щедрая, благородная и открытая, пленила губернатора острова Франции. Вскоре показался и он, протягивая к Рене обе руки и отмахиваясь от секретаря.

— На этот раз, мой дорогой господин Рене, нам никто не помешает; я не забыл о вашей просьбе и считаю услугу вам своим долгом. Так чего же вы все-таки желаете?

— Я говорил вам, генерал, я хочу, чтобы меня убили.

— Вы опять возвращаетесь к этой своей шутке, мой милый господин Рене? — спросил генерал, пожимая плечами.

— Я нисколько не шучу, — возразил Рене. — Мне хочется умереть; однажды в приступе тоски я пущу себе пулю в лоб, и это была бы бездарная и смешная смерть, а я прослыл бы сумасшедшим. Погибнув же за Францию, я найду смерть осмысленную и славную и прослыву героем. Сделайте же из меня героя, генерал, это не сложнее всех остальных вещей.

— Что нужно для этого?

— Для этого вы сначала поделитесь со мной новостями из Франции. Поговаривают о большой коалиции против Франции — в Калькутте это было бессменной новостью дня. Известно ли вам, что происходит, вы мне расскажете?

— Я все время чувствую себя в Булони, корабли готовы к отплытию, и сквозь туман пролива нам виден Лондон.

— Вы думаете, будет война, генерал, не так ли?

— Более чем думаю, я в этом уверен.

— Ну что ж, генерал, не мне себя расхваливать, это дело моих друзей и моих врагов. Полагаете ли вы, что такой человек, как я, не верящий ни в бога, ни в дьявола, владеющий четырьмя языками и по первому зову готовый в огонь и в воду, может быть полезен своей стране?

— Полагаю ли я! Черт возьми, конечно, полагаю; и если это тот способ умереть, о котором вы меня просите, вы можете рассчитывать на меня.

— Генерал, если я останусь здесь со своим двенадцатипушечным шлюпом, толку от меня не бу^ет; я погибну в безвестности и бездарной смертью, о чем я вам говорил. Нет, я хотел бы реализовать то, что Бог вложил в меня, сделать себе имя, занять то положение и достигнуть тех целей, которые соответствуют моим амбициям.

— Прекрасно! Что я должен для этого сделать? — спросил губернатор.

— Вы можете следующее: составить письмо, в котором вы рассказываете все хорошее, что слышали обо мне, говорите, что слава о моей отваге, которую я проявил в Индии, побуждает вас послать меня во Францию, и ходатайствуете…

— Письмо министру? — перебил генерал.

— О, нет! Ни в коем случае, напротив: просить первого же капитана высокобортного корабля, который мне встретится. С вашей рекомендацией на руках меня любой капитан возьмет к себе на судно гардемарином. Я заслужил право на это звание, не так ли? Я знаю, на каком скромном судне плаваю, но, в конце концов, если я справляюсь со шлюпом, это примерно то же, что и командовать бригом, а иметь дело с бригом — это то же, что и с корветом, а корвет — это уже почти линейный корабль.

— То, о чем вы меня просите, мой милый Рене, слишком просто устроить, — сказал генерал, — и мне хотелось бы сделать для вас что-нибудь большее. Вы хотите послужить Франции? Отлично. Я составлю для вас приказ о вашем возвращении в Европу и отправлю письма трем капитанам, моим близким друзьям: Люка, который командует «Грозным», Космао, капитану «Плутона», и Инферне, капитану «Бесстрашного». Вы можете взойти на борт любого из них, где бы вы их ни встретили, и через десять минут у вас уже будет место в кают-компании. Могу ли я еще что-либо сделать для вас?

— Благодарю, сделав то, о чем говорите, вы меня очень одолжите.

— Когда вы рассчитываете вернуться во Францию?

— Для этого я не нуждаюсь ни в чьей помощи, генерал; маленькое судно, на котором я плаваю и с которым бросал вызов более быстроходным английским кораблям, мне вполне подходит: оно американское, и следовательно, нейтральное. Для американца я слишком хорошо говорю по-английски, зато понять эту тонкость способны лишь сами американцы. Я выйду в плавание через два-три дня, а свою часть добычи оставлю тем восемнадцати, что сопровождали меня в пути из Бирмы. Вы будете распределять эти деньги, и по мере того как мой экипаж, вместе или по отдельности, вернется на остров Франции, каждый получит свою долю. Единственный, кого я хотел бы выделить, это Франсуа, который сопровождал меня в Пегу, ему надлежит выдать двойную долю.

— Вы еще зайдете на прощание к нам, не так ли, господин Рене?

— Я буду иметь честь, генерал, передать вам мою собственноручную роспись по моим людям, сколько полагается каждому. И я буду крайне сожалеть, если мне не удастся выразить свое почтение госпоже Декан и свои дружеские чувства Альфреду.

— Не хотите ли вы их видеть сейчас же? — спросил генерал.

— Мне не хочется их беспокоить, — последовал ответ.

И, отвесив поклон губернатору, Рене вышел.

Возвратившись к себе, он застал поджидавшего его банкира Рондо. Среди всех неприятностей, происшедших с ним накануне, он не забыл о том, что его положение обязывает его зарабатывать деньги. И еейчас он явился обсудить свою часть добычи, той, в обеспечение которой он выделил Рене деньги, чтобы раздать их членам его экипажа перед его отплытием из порта Луи.

Рене действительно рассудил, что так несравненно проще, нежели забирать с собой людей, которые потом должны будут вернуться за тем, что им уже причитается, да еще и за его, Рене, частью.

И вот Рене с банкиром договорились так: пятьсот тысяч франков идет команде, под ее часть добычи, затем еще пятьсот тысяч под часть добычи, что причитается лично Рене, сто тысяч — на нужды бедным и четыреста тысяч франков, чтобы поровну разделить на восемнадцать человек.

Из них лишь Франсуа мог рассчитывать на двойную долю.

Рондо потребовал свой интерес в размере двадцати тысяч франков и тут же на этих условиях выказал готовность выплатить оговоренную сумму в миллион франков. Рене вручил долговую расписку еще на двадцать тысяч франков, помимо векселя на сумму в триста тысяч, тотчас же послал сто тысяч франков г-же Декан для ее бедняков и вдов, заодно предоставив банкиру возможность рассчитаться теми двумя тысячами, которые тот проиграл, и назначил своим людям встречу на следующий день.

На завтра в полдень восемнадцать человек собрались у него.

Сначала Рене объявил о намерении выплатить авансом денежную стоимость добычи, которая была захвачена у англичан, то есть пятьсот тысяч франков. Добавил, что из своей части добычи сто тысяч франков он оставляет губернатору для выплат старым неимущим морякам-ветеранам, вдовам и сиротам моряков. Ошеломил губернатора и вызвал бурю ликования и радости, искренность которых не подлежала сомнению, заявив, что другие свои четыреста тысяч он оставляет своим товарищам в награду за их преданность и самоотверженность, и из них двойная доля — Франсуа, который сопровождал его в Землю бетеля и во всех передрягах был рядом с ним.

Затем сообщил, что третьего дня им вместе предстоит выйти в плавание и взять курс на Францию, и предложил по такому случаю оставить своим женам как можно больше денег, что им проще простого, после того как каждый обогатился на шестьдесят тысяч франков, если считать весь добытый трофей.

Каждый из членов команды получил свои деньги, кто французскими золотыми монетами, кто в английских ассигнациях, и теперь ходили, не вынимая рук из карманов, словно боялись, что каким-нибудь образом золото или банкноты могут выскочить и убежать от них.

Началось все спокойно, а кончилось шумом. Получить по шестьдесят тысяч франков и возвратиться в свою страну под нейтральным флагом — это же сулило каждому надежду добраться домой без приключений, кроме тех, конечно, что припасает моряку море. Радость распирала их сердца; и они ликовали, поднимая неимоверный шум на весь белый свет.

Лавина, которая двигалась теперь от Театра в сторону моря, на многие годы запоминалась жителям Порт-Луи, да и разные замечательные события отметили тот день, когда команда «Нью-Йоркского скорохода» получала свои дивиденды.

Рене, как и обещал, явился в губернаторский дворец; здесь он простился, с искренней грустью, с замечательной семьей генерала, которая приняла его как родного сына и восхищалась его изяществом и утонченностью, которым так явно противоречило простое имя Рене, — было ясно, под ним скрывается какая-то тайна. Эту тайну он должен был хранить, пока жив.

Он принес юноше, на добрую память о себе, два своих двухзарядных пистолета, в точности которых никто не сомневался с тех пор, как он поразил четырьмя пулями подряд лезвие тонкого ножа с двадцати шагов.

Рекомендательные письма губернатора были готовы. Хвала Рене в них превзошла все его ожидания и надежды. Это был не более и не менее как приказ генерала Декана, насколько он, конечно, был "вправе отдавать приказы флоту, но он рассчитывал на свое влияние губернатора Индий, передать в командование молодому капитану «Нью-Йоркского скорохода» первое же большое судно, которое тому попадется на пути.

Губернатор узнал время, в которое «Нью-Йоркский скороход» снимается с якоря, и пообещал прийти пожелать доброго пути команде и их капитану.

Якорь должны были поднять ровно в три часа. В середине бухты Шьен-де-Плом собралась толпа зевак.

Рене не приказывал своим морякам; а попросил их всех собраться на борту к двум часам, пообещав, что проверит их состояние морскими маневрами, кдторые они должны будут выполнять четко и без задержки. Он решился на этот невиданный морской спектакль с командой, в которой каждый ходил с шестьюдесятью тысячами франков в мешке. И тем не менее все были абсолютно трезвы. Там, где бесполезен самый строгий приказ, подействует дружеское внушение.

Рене напомнил им о чести, которую оказал им губернатор, явившийся, чтобы лично попрощаться с ними. Со своей стороны экипаж, не предупредив загодя Рене, снарядил шесть буксирных шлюпок с гребцами, посадив в них знаменосцев и музыкантов.

Вскоре к судну пришвартовалась лодка губернатора, и в момент отплытия с корабля грянул салют, а затем зазвучала «Песня прощания»[64]. По знаку губернатора из форта Блан ударили шесть орудийных залпов в ответ кораблю. И вот уже корабль медленно заскользил по фарватеру, чтобы в четверти лье от острова развернуть и подставить ветру паруса. Здесь корабль наконец лег в дрейф, и к нему смогла подплыть лодка с семьей славного генерала Декана, радушно принятой на борту, а затем в сопровождении шести шлюпок с музыкантами отвалившей в сторону побережья Шьен-де-Плом.

Что же до «Нью-Йоркского скорохода», то он держал путь на юг, и вскоре его контуры съела первая дымка наступавших сумерек.

LXXXVII СОБЫТИЯ В ЕВРОПЕ

Теперь, как нам кажется, настало время посвятить нашего читателя в события, происходившие в Европе, о которых губернатор не мог рассказать Рене, поскольку, учитывая расстояния, его от них отделявшие, ничего не знал о них и сам.

Вспомним, где наше повествование оставило Наполеона.

После победы у Пирамид, за которыми последовало покорение Египта, после Маренго, когда стала послушной Италия, Германия дрожала, край его императорской мантии поддерживала Испания, а Голландия вошла во Французскую империю, Наполеон, лелея мечты об империи мировой, перевел свой взгляд на скалы Дувра. Он нисколько не сомневался в том, что человек, разгромивший при Абукире его флот, собирался и дальше расстраивать его планы у берегов Ла-Манша так же, как до этого у побережья Сирии. Этим человеком был Нельсон!

Пора представить нашему глубокомысленному и правдолюбивому читателю тот странный дар судьбы, которым стали сокрушительные победы Наполеона для человека, чьему гению именно в сражениях с ним выпало вознестись на высочайшие вершины славы.

Суть дела в том, что этому человеку нужно было жить не в какую другую, а именно в эту эпоху, чтобы выполнить его миссию, то есть стать спасителем Англии от нависшей над ней самой страшной угрозы со времен Вильгельма Завоевателя.

Поговорим о том, кем был Нельсон и какая цепь событий позволила ему занять место в современном мире, равное тому, которое занял Помпей в его противостоянии с Цезарем.

Нельсон родился 20 сентября 1758 года. В то время, к которому относится наше повествование, ему исполнилось сорок семь лет.

Он родился в Бернем-Торпе, маленькой деревушке в графстве Норфолк; его отец был пастором, а мать умерла в молодом возрасте, оставив одиннадцать детей. Его дядя, служивший на флоте, приходившийся родственником Уолполам[65], взял его с собой помощником на шестидесятичетырехпушечный корабль «Грозный». Одна из странностей, которыми изобиловал жизненный путь этого человека, состояла в том, что он нашел свою смерть от пули, пущенной с одного из французских кораблей, носившего то же имя, что и тот, на котором он пустился в свое первое плавание, и так же был вооружен шестьюдесятью четырьмя пушками.

Он начал с плавания к полюсу, и его корабль, плененный льдами, провел в них шесть месяцев[66]. В одну из прогулок вокруг зажатого льдами корабля ему повстречался белый медведь, который бросился на него. Животное душило его в своих объятиях, когда один из его товарищей, застав эту неравную борьбу, бросился на помощь; он вставил ружье в ухо медведю и выстрелил, раскроив зверю череп.

Ему довелось пересечь экватор и затеряться в лесах Перу, а когда он спал у подножия дерева, к нему подкралась ядовитая змея и укусила его. Он едва не умер, и всю жизнь носил на теле мертвенно-бледные пятна — того же цвета, какого была змея.

В Канаде он повстречал свою первую любовь и чуть было не совершил одно из самых больших безумств своей жизни.

Чтобы не расставаться с любимой, ему вздумалось уйти из капитанов фрегата. Его офицеры неожиданно набросились на него, связали, подобно злоумышленнику или умалишенному, взвалили на лошадь и доставили на корабль, тотчас отплывший, и лишь посреди безбрежного океана освободили его.

Представим, что Нельсон подал в отставку и отставку эту приняли; и представим, что Наполеон захватил Сен-Жан-д'Акр; а также Абукир, а потом и Трафальгар; наш флот не был бы сокрушен английским и победоносно сражался бы, и мы бы сейчас триумфально двигались на покорение мира, который от нас спасла одна-единственная рука этого человека.

По возвращении в Лондон он женился на юной вдове, которую звали миссис Нисбет. Он полюбил ее с силой той страсти, которою так легко и так внезапно воспламенялась его душа, и когда он вернулся в море, взял с собой ее сына от первого ее мужа.

В дни, когда Тулон был захвачен англичанами, Горацио Нельсон был капитаном «Агамемнона»; его корабль был послан в Неаполь, чтобы принести весть о захвате нашего главного военного порта королю Фердинанду и королеве Каролине.

При дворе короля его встретил сэр Уильям Гамильтон; проводив его к себе, он оставил его в гостиной и поспешил в покои своей супруги:

— Я привел вам, миледи, маленького человечка, который едва ли может похвастаться своей красотой; но либо я жестоко ошибаюсь, либо в один прекрасный день он станет благодетелем Англии и будет наводить ужас на ее недругов.

— Но как вы это определили? — спросила леди Гамильтон.

— По тем скупым словам, которыми мы обменялись. Он в гостиной, выйдите и примите его, как положено хозяйке дома, моя дорогая, — мне никогда не доводилось принимать у себя английских офицеров, но я не хочу, чтобы этот нашел себе какое-нибудь другое пристанище.

И Нельсон обосновался в английском посольстве, расположенном там, где река пересекает улицу Кьяйя.

Шел 1793 год. Нельсону — тридцать четыре года; по отзыву сэра Уильяма, мал ростом, у него бледное лицо, голубые глаза и орлиный нос, который отличает воинов и из-за которого Цезарь и Конде в профиль напоминали хищных птиц; сильно выдвинутый подбородок выдавал упрямство, граничившее с одержимостью. Что до волос и бороды, бледно-светлые, они были редкими и всегда дурно уложенными.

Нет оснований считать, что в эту первую встречу Эмма Лионна увидела внешность Нельсона иначе, чем ее супруг; но ослепительная красота жены посла сделала свое дело. Нельсон покинул Неаполь с подкреплением, которое приехал просить у Неаполитанского двора, и без ума от леди Гамильтон.

Эта любовь обернулась стыдом для Нельсона.

Что же до Эммы Лионна, то к тому времени она уже изведала все пределы бесстыдства.

Понуждала ли его любовь, честолюбие или жажда славы, что он искал смерти при взятии Кальви, где потерял глаз, и при экспедиции в Тенерифе, в которой лишился руки? Неизвестно; но в обоих случаях он с такой беспечностью играл с жизнью, что невольно думаешь: он не слишком ее ценил.

16 июня 1798 года он во второй раз оказался в Неаполе и во второй раз предстал перед леди Гамильтон.

Положение Нельсона было критическим. Посланный блокировать в Тулоне французский флот и биться с ним, если тот попытается уйти, он упустил этот флот. А они мимоходом захватили Мальту и высадили тридцатитысячную армию в Александрии.

И это было не все: потрепанный бурей, понеся тяжелый урон, без воды и припасов, он не мог преследовать французов и отплыл к Гибралтару, чтобы восстановить силы.

Все было потеряно: только предателем мог казаться тот, кто месяц безуспешно пытался найти в Средиземном море, то есть в большом озере, и настичь флот из тринадцати линейных и восьмидесяти семи транспортных кораблей, но даже не обнаружил его следа. Но он добился того, что неаполитанский двор разрешил ему в Мессине и Сиракузе пополнить запасы провизии и в Калабрии получить лес — на восстановление разбитых мачт и рей. А ведь сицилийский двор был связан с Францией мирным договором, обязывавшим его соблюдать абсолютный нейтралитет, и сейчас они пренебрегали договором и нарушали нейтралитет, соглашаясь на то, о чем просил Нельсон.

Однако Фердинанд и Каролина так ненавидели Францию и их отвращение к французам было столь велико, что они дерзко согласились удовлетворить все просьбы Нельсона. А тот, понимая, что его может спасти только великая победа, покинул Неаполь, больше прежнего безумный, больше прежнего влюбленный, поклявшись добыть эту победу или проститься с жизнью.

Он нашел победу и едва не нашел смерть.

Никогда еще со времен появления пороха и пушек моря не видели сражений, завершившихся столь ужасающей военной катастрофой. Из тринадцати линейных кораблей, составлявших, как уже было сказано, французский флот, только двум удалось уцелеть в море огня и вырваться из рук противника.

Один из кораблей, «Восток», взлетел на воздух, еще один корабль и фрегат потонули, а девять — были захвачены. Нельсон превратился в героя: в течение всего времени, Пока длилось сражение, он был открыт для смерти, но та так и не пожелала забрать его. Но он получил тяжелое увечье: одно из ядер, пущенных с борта «Вильгельма Телля», сбило рею «Венгарду», на котором он находился, и та рухнула прямо ему на голову в тот момент, когда тот ее поднял, желая понять причину ужасного грохота. Кожа над его единственным глазом была содрана, и он, словно бык, не выдержавший собственной тяжести, рухнул на палубу, обливаясь кровью.

Нельсону показалось, что он смертельно ранен, и он послал за корабельным священником, чтобы передать прощальные слова семье и получить его благословение; но вместе со священником явился и хирург, он обследовал голову: череп оказался цел, а кожу он прикрепил заново, наложив на лоб черную повязку. Нельсон взял в-руку рупор и вернулся к своему разрушительному ремеслу, прокричав: «Огонь!»

Ненависть этого человека к Франции наполняла его смелостью и вдохновением Титана.

Второго августа в восемь часов вечера от французского флота остались лишь два корабля, которые, спасаясь, уплыли на Мальту. Легкое судно донесло весть о победе и о гибели французского флота в Сицилию и в английское адмиралтейство.

По всей Европе раздавался вопль радости, отголоски которого дошли до Азии, настолько велик был страх перед французами и настолько всем была омерзительна Революция. Особенно ликовал неаполитанский двор, сменивший сумасшедшую злобу на безумства милосердия…

Вполне естественно, леди Гамильтон получила письмо Нельсона, где он сообщал о победе, которая на все времена заперла в Египте тридцать тысяч французов во главе с Бонапартом.

Бонапарт, герой Тулона, 13-го вандемьера, Монтенотте и Дего, Арколя и Риволи, победитель Болье, Вюрмстера, Альвинци и эрцгерцога Карла, выигравший сражения, которые менее чем за два года принесли ему сто пятьдесят тысяч пленных, сто шестьдесят знамен, пятьсот пятьдесят крупнокалиберных пушек, шестьсот полевых пушек, пять понтонных комплектов; этот человек, называвший Европу не иначе как «кротовиной» и утверждавший, что великие империи и великие революции случались только на Востоке; этот дерзкий капитан, уже в двадцать девять лет обладавший большей славой, нежели Ганнибал или Сципион, пожелавший покорить Египет и стать столь же великим, как Александр или Цезарь, — теперь был обобран, превзойден и вычеркнут из списка сражавшихся; в большой военной игре нашелся наконец игрок более умелый и удачливый, чем он. На огромной шахматной доске вокруг Нила, где пешки — это обелиски, а всадники — это сфинксы, где роль ладей отведена пирамидам, где слабоумные называют себя Камбизами, Сезострисами, Клеопатрами, ему был поставлен шах и затем мат!

Любопытно было бы измерить весь ужас европейских сюзеренов при одном упоминании Франции и Бонапарта стоимостью подарков или подношений, полученных Нельсоном от них, лишившихся ума от радости при виде униженной Франции и уверовавших, что Бонапарту пришел конец.

Их легко перечислить: мы располагаем копией записки, написанной рукой самого Нельсона.

От Георга III: звание пэра и золотая медаль.

От Палаты общин: ему и его ближайшим потомкам — титул барона Нильского Бернем-Торпа с рентой в две тысячи фунтов стерлингов, начисление которой начиналось с 1 августа 1798 года, дня сражения.

От Палаты лордов: такая же рента, в том же размере, на тех же условиях и начислявшаяся начиная с того же дня.

От Парламента Ирландии: пенсия в тысячу фунтов стерлингов.

От Ост-Индской компании: единовременную премию в две тысячи фунтов.

От султана: пряжа, усыпанная алмазами, и триумфальное перо, оцененные в две тысячи фунтов стерлингов, и роскошная каракулевая шуба, оцененная в тысячу фунтов стерлингов.

От матери султана: шкатулка, инкрустированная бриллиантами, оцененная в двенадцать тысяч фунтов стерлингов.

От сардинского короля: табакерка, усыпанная бриллиантами, оцененная в двенадцать тысяч фунтов стерлингов.

С острова Зант: шпага с золотым эфесом и трость-шпага из золота.

От города Палермо: табакерка и золотая цепь на серебряном блюде.

Наконец, от своего друга Бенджамина Хэллоуэлла, капитана судна «Свифтшур», — подарок чисто английский, которого очень не хватало бы в нашем списке, обойди мы его молчанием.

Мы уже говорили, что корабль «Восток» взлетел на воздух; Хэллоуэлл подобрал большую мачту этого корабля на борт своего судна. Затем он приказал корабельному плотнику и столяру изготовить из этой мачты и ее металлических креплений и частей гроб, украшенный табличкой, удостоверявшей происхождение этого предмета:

«Сим удостоверяется, что этот гроб полностью изготовлен из древесины и металла, принадлежавших кораблю «Восток», большая часть коего спасена судном Его Величества по моему приказу в бухте Абукира.

Бен Хэллоуэлл».

Итак, сертифицировав происхождение гроба, он преподносит его Нельсону в подарок вместе со следующим письмом:

Достопочтенному Нельсону Г.Б.

«Милейший сударь,

посылаю вам, а заодно и дарю гроб, сбитый из мачты французского корабля «Восток», с тем, чтобы вы могли, когда наступит время покинуть этот мир, найти себе покой на своих трофеях. С надеждой и искренним желанием, что этот день наступит еще очень не скоро, ваш подчиненный и преданный слуга,

Бен Хэллоуэлл[67]».

Не преминем заметить, что из всех подношений и подарков последний растрогал Нельсона больше всего: он принял его с явным удовольствием и распорядился поместить его в своей каюте, прислонив к стене, как раз за креслом, которое занимал, когда ел. Старый слуга, на которого этот посмертный гарнитур нагонял тоску, добился от адмирала, чтобы гроб перетащили вниз, в кубрик.

Когда Нельсон покинул ужасно пострадавший «Венгард» и переместился на «Гремучий», гроб, не найдя себе места на новом корабле, провел первые несколько месяцев, притулившись на полубаке. Однажды, когда офицеры «Гремучего» любовались подарком, послышался крик Нельсона из его каюты:

— Любуйтесь, сколько угодно, господа, но знайте, что он предназначен не вам!

Наконец, при первой же возможности, Нельсон отправил гроб в Англию своему мебельщику, прося немедленно обить гроб бархатом, так как, мол, при его ремесле гроб может пригодиться когда угодно и он хотел бы найти его полностью готовым, в какой бы момент он ему ни понадобился.

Стоит ли теперь говорить о том, что, когда семь лет спустя Нельсон нашел свою смерть у Трафальгара, он был погребен именно в этом гробу.

Вернемся к нашему повествованию.

LXXXVIII ЭММА ЛИОННА

Кара небесная, назначенная победителю при Абукире и Трафальгаре, была та, что Божье правосудие пожелало на веки вечные связать имя Нельсона с именем Эммы Лионна. Нами уже упоминалось легкое судно, которое взялось доставить весть о победе Нельсона в Лондон и Неаполь.

Едва только получив письмо Нельсона, Эмма Лионна — а именно ей и была сообщена новость о великой победе — бросилась к королеве Каролине с распростертыми объятиями. Та воздела взор к небу и закричала, или, скорее, зарычала от удовольствия.

И вот, не беспокоя этой новостью французского посла Гара, того самого, который зачитывал смертный приговор Людовику XVI и которого Директория без колебаний отправила в Неаполь как предупреждение неаполитанской монархии[68], она приказала, решив, что Франции бояться больше нечего, начинать открыто и с большой помпой приготовления к торжественному приему в честь возвращения Нельсона-триумфатора в Неаполь.

И чтобы не плестись в хвосте других сюзеренов, она во всеуслышанье признала себя более ему обязанной, нежели другие, и в то время как ей грозили с одной стороны — французские войска в Риме, а с другой — Римская республика[69], через своего любовника, первого министра Актона, попросила у короля для Нельсона патент на титул герцога Бронте — то есть одного из тех трех циклопов, что ковали громы и молнии, — с тремястами тысяч фунтов стерлингов годовой ренты[70]. Король, даровав ему титул, оставил себе право вручить Нельсону шпагу, подаренную Людовиком XIV своему сыну Филиппу V, когда тот уезжал принимать испанский престол, а от Филиппа V перешедшую к его сыну Дону Карлосу перед его отправлением в поход на Неаполь.

Помимо своего исторического значения, которое бесценно, эта шпага, которая, по завещанию Карла III, должна была переходить только во владение защитников и спасителей Сицилийского двора, была оценена, по причине бриллиантов, щедро усыпавших ее, в пять тысяч фунтов стерлингов, или в двадцать пять тысяч франков на наши деньги.

Что же до королевы, то она припасла для Нельсона подарок, с которым не шли ни в какое сравнение все милости и титулы земных королей: она собиралась подарить ему Эмму Лионна, предмет его пятилетних страданий и пылких грез.

И потому в утро того дня, когда ожидался въезд Нельсона в Неаполь, она сказала Эмме Лионна, откидывая ее каштановые волосы и касаясь губами ее лица, на первый взгляд столь чистого и открытого, что его можно было принять за лик ангела:

— Моя любимая Эмма, для того чтобы я оставалась королем, и, следовательно, чтобы ты оставалась королевой, нужно, чтобы этот человек принадлежал нам, а чтобы он принадлежал нам, нужно, чтобы ты принадлежала ему.

Эмма опустила глаза и молча, схватив руки королевы, покрыла их страстными поцелуями.

Объясним, каким образом Мария-Каролина могла обратиться с такой просьбой или, точнее, отдать подобный приказ леди Гамильтон, супруге английского посла.

Эмма была дочерью бедного уэльского крестьянина. Она не знала ни своего возраста, ни места своего рождения. Самым далеким и ранним ее воспоминанием была девочка трех или четырех лет, одетая в платье из грубого холста, босоногая, кремнистой дорогой идущая под звуки грозы из северной страны, крепко держась своими ледяными ручками за платье матери, бедной крестьянки, которая всегда ее брала на руки, когда та слишком утомлялась или когда надо было перейти ручьи, преграждавшие путь.

Она навсегда запомнила холод и голод, сопровождавшие их в этом переходе.

Она помнила и то, как они проходили по улицам города и ее мать останавливалась перед дверями какого-нибудь большого дома или перед дверью булочной и умоляющим голосом просила подать ей несколько монет, в чем ей всегда отказывали, или хлеба, в чем не отказывали почти никогда. Наконец две странницы дошли до маленькой деревни в графстве Флинт, конечной цели их путешествия. Это была деревня, в которой родились мать Эммы и ее отец, Джон Лион. В поисках работы он покинул графство Флинт и перебрался в графство Честер. Но работа не пошла впрок. Джон Лион умер молодым и в бедности, а его вдова решила вернуться в родную землю и посмотреть, примет ли она ее как радушная мать или как бесчувственная мачеха.

И Эмма, словно грезя, снова видела себя на холме, наблюдающей за маленькой отарой из четырех или пяти овец, пивших из того же родника, в который и она гляделась, чтобы понять, к лицу ли ей венок из полевых цветов, украшавший ей голову.

Вскоре им поступила небольшая сумма денег от графа Галифакса, предназначенная на пропитание и жизнь матери и образование дочери.

На эти деньги она поступила в пансион, где ей выдали форму: соломенную шляпу, небесно-голубого цвета платье и черный фартук.

Она пробыла в пансионе два года: по истечении двух лет ее мать отправилась за ней, не имея больше возможности платить; граф Галифакс к тому времени уже умер и забыл в своем завещании упомянуть двух женщин.

Нужно было решаться, и она поступила няней в дом некоего Томаса Ховардена; его дочь, молодая вдова, умерла и оставила после себя троих детей. Встреча, которая произошла в одну из многочисленных прогулок Эммы с детьми к площадке для игры в гольф, решила ее судьбу.

Знаменитая лондонская куртизанка по имени мисс Арабелла и ее тогдашний любовник, талантливый художник по фамилии Ромни, остановились поблизости: Ромни, чтобы сделать набросок уэльской крестьянки, а мисс Арабелла — понаблюдать за его работой. Дети, которых сопровождала Эмма, подошли на цыпочках посмотреть, как рисует художник, а Эмма — за ними. Художник, которого они окружили, поднял голову и издал крик удивления: Эмме было тринадцать лет, а художнику никогда прежде не доводилось видеть такую красоту.

Он спросил у нее, кто она и чем занимается. То начальное образование, которое она получила, позволяло ей отвечать на вопросы с известной изысканностью; он спросил о ее жаловании няни в доме у м-ра Ховардена. Она ответила, что ее одевают, кормят, дают кров и, кроме этого, еще платят десять шиллингов в месяц.

— Приезжайте в Лондон, и я буду платить вам по пять гиней за каждый набросок, который вы позволите сделать с вас.

И он протянул ей карточку, на которой были написаны следующие слова: «Эдвард Ромни, площадь Кавендиш, 8». Тем временем мисс Арабелла вытащила из-за пояса маленький кошелек, в котором было несколько золотых монет, и протянула его ей.

Девушка взяла карточку, осторожно спрятала за корсаж, а кошелек оттолкнула. Но мисс Арабелла настаивала, говоря, что деньги пригодятся для поездки в Лондон.

— Спасибо, сударыня, — ответила ей Эмма, — если я приеду в Лондон, то на те скромные сбережения, которые мне удалось сделать и которые сделаю еще.

— На десять шиллингов, которые вы получаете в месяц? — спросила, смеясь, мисс Арабелла.

— Да, сударыня, — просто ответила девушка.

И все на этом закончилось.

Но нет, все не закончилось, поскольку этот день принес свои плоды. Через шесть месяцев она уже была в Лондоне, но Ромни в то время путешествовал. В отсутствие Ромни она разыскала мисс Арабеллу, которая взяла ее к себе компаньонкой.

Мисс Арабелла была любовницей принца-регента[71] и, стало быть, достигла пика удачи, которая может быть у куртизанки.

Два месяца Эмма провела рядом с прекрасной куртизанкой, прочитав все романы, которые попадались ей в руки; посещала все театры и, возвратившись к себе, повторяла все роли, которые она слышала; изображала все партии в балетах, которые видела. То, что для других было развлечением и отдыхом, для нее превратилось в занятия, отнимавшие все ее время. Она вступала в свои пятнадцать лет и находилась в самом цвете своей юной красоты. Ее гибкий и грациозный стан был очень податливым, а в плавности и естественности движений она достигла мастерства лучших танцовщиц. Что касается ее лица, сохранявшего, невзирая на все превратности жизни, чистые краски детства, нежность девичьего целомудрия, которому ее необыкновенная живость и подвижность придавали исключительную выразительность и чувственность, то оно принимало грустное выражение в дни печали и, напротив, оживленное — в радостные мгновения. Утверждали, что душевная неиспорченность проявлялась в чистоте и првильности черт ее лица, так что даже один из великих поэтов нашего времени, тревожась, как бы не поблек ее небесный лик, так выразился о ее первом грехопадении: «Ее падение — не в пороке, но в доброте и неосторожности»[72].

Была в самом разгаре война Англии со своими североамериканскими колониями, и с каждым днем угроза воинской повинности становилась все явственнее. Брата одной из подруг Эммы, которого звали Ричард, против его воли призвали на флот. Сестра молодого человека, которую звали Фанни, прибежала за помощью к Эмме. Она ее находила такой прекрасной, что перед ее просьбами никто не в силах был устоять.

Эмму попросили подействовать своими чарами на адмирала Джона Пейна. Эмма чувствовала, как в ней просыпается талант соблазнительницы; она весело облачилась в самое красивое свое платье и двинулась со своей подругой на встречу с адмиралом.

Она добилась того, о чем просила; но и Джон Пейн просил в свой черед: так Эмме пришлось заплатить за свободу Ричарда если не своей любовью, то, по крайней мере, своей известностью.

Эмма Лионна, любовница адмирала Пейна, обзавелась собственным домом, прислугой, лошадьми. Но фортуна лишь сверкнула перед ее глазами со скоростью метеора.

Эскадра отчалила, Эмма Лионна увидела, как взошел на борт своего судна ее возлюбленный, и по мере того как исчезал на горизонте его корабль, таяли и ее золотые мечты.

Но Эмма не собиралась, подобно Дидоне, покинутой Энеем, сводить счеты с жизнью. Один из друзей адмирала, сэр Гарри Фазерсон, богатый и красивый джентльмен, предложил ей сохранить то положение, которого она достигла. Но Эмма уже сделала первые шаги по стезе порока; она приняла предложение и менее чем за год превратилась в королеву танцев, празднеств и охотничьих выездов. Но сезон подошел к концу, про любовь было забыто, и она, униженная своим вторым любовником, мало-помалу впала в такую нужду, что не оставалось иного выхода, как показаться на тротуаре Хеймаркета, одной из самых мерзких обочин, на которых собирались опустившиеся и отчаявшиеся создания, вымаливавшие себе, как милостыню, любовь прохожих.

К счастью, омерзительная сводница, к услугам которой она обратилась, чтобы вступить на стезю публичного разврата, сраженная манерами и скромностью своей новой клиентки, вместо занятий проституцией, как у ее товарок, проводила ее к известному врачу, завсегдатаю ее заведения.

Это был знаменитый доктор Грехем, загадочный и сластолюбивый шарлатан, проповедовавший в дни своей молодости в Лондоне материальную религию красоты.

Эмма предстала перед ним; он нашел свою Венеру Астарту; она проступила сквозь черты Венеры целомудренной.

Он дорого платил за свое сокровище; но для него оно не имело цены: он уложил ее на ложе Аполлона и укрыл тем тончайшим покровом, которым Вулкан укрывал плененную Венеру от взоров олимпийцев, и объявил через все газеты, что владеет тем самым редчайшим и высочайшим экземпляром красоты, которого ему так недоставало для торжества его теорий.

На этот зов, обращенный равно к миру науки и к миру роскоши, все почитатели великой религии любви, готовые вознести свой культ превыше всего в мире, сбежались в кабинет доктора Грехема.

Триумф был полный: ни одно полотно, ни одна скульптура и близко не могли передать подобный шедевр; Апеллес и Фидий оказались посрамлены.

Зачастили скульпторы и художники. Среди прочих посетителей оказался, по возвращении в Лондон, и Ромни, сразу узнавший в ней юную особу из графства Флинт. Он изображал ее во всевозможных воплощениях: как бесстыдную вакханку Ариану, Леду, Армиду[73]; в имперской Библиотеке мы располагаем собранием гравюр, изображающих обольстительницу во всех сладострастных позах, которые только могла придумать чувственная античность.

Именно в этот период молодой сэр Чарльз Гренвилл, из знатной фамилии Уорвиков, которую называли «творцом» королей, племянник сэра Уильяма Гамильтона, побуждаемый любопытством, приехал посмотреть на Эмму Лионна и, ослепленный столь совершенной красотой, безнадежно влюбился. В самых щедрых и блестящих обещаниях рассыпался перед Эммой юный лорд, но она предпочла золотые цепи славы доктора Грехема и сопротивлялась всем обольщениям, заявив, что на этот раз она уйдет от своего любовника только к мужу.

Сэр Чарльз дал слово джентльмена стать супругом Эммы Лионна, как только достигнет своего совершеннолетия. Эмма согласилась уехать с ним и ждать.

Любовники и в самом деле вели себя как супруги, и после того, как они заручились словом отца, у них родились трое детей, которые могли быть узаконены после женитьбы.

Но в период этого сожительства изменения в министерстве привели к потере Гренвиллом своего служебного положения, приносившего им большую часть доходов. Это событие, к счастью, случилось лишь спустя три года, когда Эмма, усилиями лучших профессоров Лондона, делала невероятные успехи в музыке и рисовании. Кроме того, в совершенстве овладев родным языком, она выучила французский и итальянский. Она могла, подобно мисс Сиддонс, говорить стихами и достигла совершенства в искусстве пантомимы и позирования.

Несмотря на потери в доходах, Гренвилл не решался сокращать свои расходы, а вместо этого написал своему дяде, прося у него денег. Поначалу дядя удовлетворял каждую подобную его просьбу; но в конце концов однажды сэр Уильям Гамильтон ответил ему, что рассчитывает на несколько дней приехать в Лондон, чтобы изучить состояние дел своего племянника.

Слово изучить сильно напугало молодую пару: они почти одинаково желали и так же боялись приезда сэра Уильяма. Он явился внезапно, не предупредив их о дне своего возвращения в Лондон, и провел в нем восемь дней.

Все эти восемь дней сэр Уильям собирал информацию о своем племяннике, и все, к кому он обратился, не преминули заметить, что причина жизненных неурядиц и нужды его племянника — проститутка, родившая ему троих детей.

Эмма удалилась в свои покои, оставив своего любовника наедине с éro дядей, который предложил ему такой выбор: сейчас же оставить Эмму Лионна или отказаться от прав на наследство, единственно возможного источника его благополучия.

Потом он удалился, предоставив на раздумья и принятие решения три дня.

Теперь все их надежды были на Эмму: только ей было по силам раздобыть прощение для своего любовника и оценить, во сколько оно могло обойтись. И вместо того, чтобы одеться в соответствии со своим новым положением, она вспомнила об одеждах своей юности, о соломенной шляпе и грубом шерстяном платье; остальное должны были довершить ее слезы, ее улыбка, игра ее лица, ее нежность и ее голос.

Введенная к сэру Уильяму, она бросилась к его ногам; и то ли продуманным движением, то ли по случайности, но тесьма на ее шляпе развязалась и густые каштановые волосы упали на ее плечи.

Обольстительница была неподражаема в своей печали.

Старый археолог, прежде влюбленный лишь в мрамор Афин и в статуи Великой Греции, впервые видел живую красоту и ее торжество над холодной и бледной красотой греческих богинь Праксителя и Фидия. Любовь, которую он никак не хотел простить своему племяннику, теперь безжалостно вторглась и в его сердце и овладела его существом полностью, не оставив ни малейшей надежды на сопротивление.

Долги племянника, происхождение из низов, скандалы в жизни и публичная слава, продажность ее любви и даже дети, родившиеся от связи с его племянником, — сэр Уильям прощает все, но при одном условии: взамен Эмма будет принадлежать ему и предаст полному забвению свое прошлое и былой свой образ.

Триумф Эммы превзошел все ее ожидания; но на этот раз она настояла на своем: чтобы соединить свою жизнь с племянником, ей было достаточно одного обещания жениться; дяде она заявила, что поедет в Неаполь только законной супругой сэра Уильяма Гамильтона.

Сэр Уильям соглашался на все.

Красота Эммы произвела в Неаполе свое привычное действие: она не только ошеломляла, она и ослепляла.

Известный антиквар и любитель ценных камней, посол Великобритании, молочный брат и приятель Георга III, сэр Уильям собирал у себя высшее общество: политиков, людей науки и артистов. Эмме, которая сама была артисткой, было достаточно считанных дней, чтобы усвоить в науке и политике то, чего было вполне достаточно знать ей, и вскоре ее мнения и суждения стали законом для всех собравшихся в салоне сэра Уильяма.

Ее победы на этом не заканчивались. Едва она была представлена двору, как королева Мария-Каролина объявила ее своим ближайшим другом и не разлучалась с ней. Дочь Марии-Терезии не только показывалась повсюду на публике рядом с проституткой с Хеймаркета, прогуливалась с ней по улице Толеде и бульвару Кьяйя в одной карете и облачалась в одинаковые с ней наряды: после одной из вечеринок, на которой были воспроизведены все самые сладострастные и самые воспламеняющие позы античности, она велела передать сейчас же возгордившемуся от подобной милости сэру Уильяму, что лишь на следующий день ему вернет свою подругу, которую не может отпустить.

Среди событий, отзывавшихся ужасом для неаполитанского двора, появилась и начала возвышаться фигура Нельсона, защитника старых монархий. Его победа при Абукире вселила надежду в королей, хватавшихся за шатавшиеся на их головах короны. И среди них — Мария-Каролина, женщина неравнодушная к богатству, власти и славе, стремилась сохранить их любой ценой. Нет ничего удивительного в том, что она, призвав к себе на помощь все влияние, которое оказывала на подругу, в тот же вечер, в который привела ее к Нельсону, произнесла ключевую для деспотизма фразу: «Следует, чтобы этот человек принадлежал нам, а чтобы он нам принадлежал, следует, чтобы ты принадлежала ему».

Но было ли так трудно для леди Гамильтон сделать для своей подруги Марии-Каролины с адмиралом Горацио Нельсоном то же, что сделала она для своей подруги Фани Стронг с адмиралом Пейном?

Впрочем, для сына бедного пастора из Бернем-Торпа, человека который своим величием был обязан лишь собственной храбрости, а свОей славой — лишь собственному гению, это должно было стать великой наградой за все его увечья. Была бы большим воздаянием за все его ранения милость этого короля, и этой королевы, и этого двора, а божественное создание, которое он обожал, — наградой за все его победы.

LXXXIX В КОТОРОЙ НАПОЛЕОН ПОНЯЛ, ЧТО ИНОГДА СЛОЖНЕЕ ПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ФОРТУНУ

Результаты чествований Нельсона известны.

Французский посол, в ярости от такой наглости, потребовал свои паспорта и уехал.

Король не желал доставлять французам удовольствия напасть первыми; с армией в шестьдесят пять тысяч человек он двинулся навстречу Шампионне, у которого было двенадцать тысяч, и в первом же столкновении дрался так, что бросился бежать и ни разу не остановился до самого Неаполя.

Шампионне преследовал его с тем пылом, который отличал республиканских генералов. Пять или шесть тысяч бездельников попробовали сделать то, что не удалось шестидесятипятитысячной королевской армии, противостояли французам и три дня защищали город, но в конце концов лишь прикрыли короля, королеву, а также английского посла и его жену.

Погрузившись на корабли, они бежали в Сицилию.

Чуть позже кардинал Руффо, с верительными грамотами короля и как его alter ego, вышел из Мессины, чтобы отвоевать Неаполь. В это время Бонапарт находился в Египте, запертый там после поражения его флота при Абукире, а французы, разбитые в Италии, утратили репутацию непобедимых.

Руффо отвоевал сначала Калабрию, затем Неаполь и остановился лишь на подступах к Риму.

Фердинанд вернулся в Неаполь, заранее отослав туда список из ста фамилий, которых приговорил к казни без суда.

Отставной адмирал Карачолло, как неаполитанский подданный, должен был встать на защиту своего короля. Это было единственное обвинение, которое можно было ему предъявить. Ни один трибунал не посмел бы осудить его; обязанности палача, за поцелуй Эммы и за улыбку королевы, взял на себя Нельсон.

Он схватил Карачолло в его убежище, где тот укрывался, бросил на борт «Громовержца», и здесь, наперекор всем правилам человечности, неаполитанский адмирал был повешен адмиралом английским на рее фок-мачты, точно обыкновенный пират[74].

Казалось, по возвращении в Лондон, после постыдной услуги, оказанной неаполитанскому двору, его ждет по крайней мере общественное порицание. Не последовало ничего.

Напротив, в Англии, куда он вернулся с леди Гамильтон, его ждали чествования за Абукир и Неаполь; корабли на Темзе распустили знамена в его честь, а правительство и лондонские компании посвящали ему хвалебные речи как спасителю отечества: народ охватывало воодушевление при каждом его появлении, его встречали овациями и бродили за ним толпами.

Он купил загородную виллу Мертон в окрестностях Лондона: здесь он скрывал свою любовь, славу и свои угрызения. У Эммы до этого родилась дочь, которая была крещена под именем Горация.

Война в Балтике позвала его в море: он командовал флотом, который подошел к Копенгагену и сжег датский флот.

Здесь с ним произошел такой случай: когда датский адмирал слал ему сигнал за сигналом о прекращении сопротивления, он, приложив подзорную трубу к своему выбитому глазу, упорно отвечал: «Не вижу».

Этот ответ, достойный Атиллы или Алариха и вызвавший осуждение у людей цивилизованных, покрыл его имя славой в Англии и вселил ужас в остальную Европу. Триумфатором он вернулся в Лондон, а король даровал ему титул лорда.

Таким был он, единственный противовес Великобритании Наполеону.

Между тем сей последний продолжал свою дуэль с Англией.

За восемнадцать месяцев им были сосредоточены во всех французских и голландских портах грозные силы, предназначенные для высадки в Англии. Пятьсот или шестьсот канонерок, собранных вдоль береговой линии от Абвиля до Дюнкерка, готовы были принять на борт войска, ожидавшие в булонском лагере, и за один день перебросить, подобно движущемуся мосту, на английский берег одну из его армий, непобедимых, как войско Вильгельма Завоевателя.

Англичане, вовсю высмеивая ореховые скорлупки, как они называли суда Бонапарта, ни на миг не упускали из виду огромное сосредоточение войск, происходившее рядом с их островом. Их эскадры перекрыли Ла-Манш и преградили нашим судам путь к Лондону.

Между тем Наполеон не думал наступать прежде, чем соберет флот не менее чем в шестьдесят или восемьдесят боевых кораблей, которые бы ринулись в Ла-Манш, чтобы дать бой англичанам. Теперь его Мало интересовал конечный исход сражения, которое могло окончиться как победой, так и поражением, — главное, успеть занять вражеский флот на сутки, пока его армия в сто пятьдесят — двести тысяч человек не переправится на английское побережье. Но французские корабли, запертые одни в устье Шельды, другие в Бресте, а также в Тулоне и в Кадисе, могли объединиться в большую эскадру, равную или превосходящую английскую, лишь силой чуда, мастерства либо отчаянья. Однако ни один из наших адмиралов, ни среди французов, ни среди голландцев или испанцев, не был гением, способным на столь героическую и безнадежную операцию, которая пересилила бы невозможность[75].

Робкие духом, хоть и с храбрыми сердцами, они сгибались под грузом ответственности, когда требуется самозабвенная отвага. «Если вы не в состоянии победить, не побеждайте, но сражайтесь!» Они не понимали, что следовало любой ценой помешать английскому флоту идти на помощь Лондону и что отвлечь английские суда в пятистах лье от Ла-Манша — это значило сослужить службу Наполеону и его планам нашествия на Англию.

Войне на суше хватало одной храбрости; война на море требовала героизма и знаний.

Армейская часть, разбитая, поредевшая, бежавшая, пополняется рекрутами и переформируется, но корабли, подбитые или подожженные, море поглощало вместе со всеми на борту, а от флота не могут оставаться обугленные обломки.

В этом англичане отдавали себе отчет не меньше Наполеона.

Отчаявшись объединить свои разрозненные флотилии, он надеялся выйти одновременно из Тулона и Бреста двумя эскадрами, с пятидесятитысячной армией на борту и двумя маршрутами устремиться к Индийскому океану. Две эскадры неизбежно навлекут на свой след английский флот, и пока они будут лететь на помощь Индии, возможно, настало бы время бросить этот движущийся мост на Ла-Манш и совершить то, что прежде до него совершили Цезарь и Вильгельм-Завоеватель.

Но для этого грандиозного плана ему не хватало терпения, и он обратился к другому, как казалось, более простому и надежному. Речь шла о том, чтобы отвлечь английский флот и увести его подальше от Ла-Манша. По его приказу адмирал Вильнев, на которого он возложил верховное командование всем объединенным французско-испанским флотом, должен был отплыть из Тулона с тринадцатью кораблями и несколькими фрегатами.

Он должен был соединиться с испанскими эскадрами под командованием адмирала Гравины в порте Кадис; отсюда они вышли бы в Атлантику и у Антильских островов объединились с эскадрой адмирала Миссьесси из шести кораблей, а адмирал Гантом, командовавший брестским флотом, имел приказ с первым же штормом, который прогнал бы английского адмирала Корнуоллиса, бороздившего море под Брестом, объединиться с Вильневом, Гравиной и Миссьесси у Мартиники. Эта флотилия, вспугнув англичан у Антильских островов, затем во все паруса несется к Франции. В это время английские эскадры, конечно, рассеются, преследуя их; у берегов Европы планировалось дать им бой, и при любом исходе, победе или поражении, броситься в Ла-Манш и, опередив англичан, высадиться на английском побережье.

К несчастью, установившийся штиль не позволил Гантому сняться с рейда в Бресте. Вильнев вернулся в воды Европы, получив приказ вступить в бой у Бреста с Корнуоллисом, чтобы вызволить флот Гантома, объединиться с этой частью нашего флота и вступить в бой с английской эскадрой, стоявшей у Ла-Манша, какими бы ни были мощь и численность последней.

— Англичане не видят того, что нависло над их головами, — кричал Наполеон, подняв кулак подобно Аяксу, — если я хоть на двенадцать часов стану хозяином Ла-Манша, им конец[76].

Радостный возглас Наполеона раздался в Булонском лесу перед восьмьюдесятью тысячами пар глаз, принадлежавших завоевателям Европы и теперь пожиравших взглядами далекий объект своего последнего похода.

Наполеон умел ценить время; он понимал, что в его распоряжении всего лишь несколько дней, чтобы предотвратить вступление в войну Австрии, вслед за которой против него поднимется вся Германия. Он не сомневался в том, что Вильнев в водах Бреста, тогда как на самом деле после жестокого ночного сражения, спасаясь среди горевших обломков своего флота, он оставил неприятелю два испанских корабля и, несмотря на приказ деблокировать Брест, объединился с Гантомом и на всех парах устремился к Ла-Маншу, вошел в порт Ферроль и бесполезно проводил там время, запасаясь продовольствием.

Наполеон пришел в ярость: он чувствовал, что удача ускользает у него из рук. «Выступайте, — писал он запертому в Бресте Гантому, — выступайте, и когда настанет день отмщения за шесть веков слабости и унижений, — уходите. Никогда моим солдатам на суше и на море не приходилось рисковать жизнями ради более важного и великого дела».

«Выступайте, — писал он Вильневу, — выступайте, не теряя ни секунды, выступайте с моим объединенным флотом, войдите в Ла-Манш; мы полностью готовы, мы погрузились на суда, и в двадцать четыре часа все должно кончиться».

Можно почувствовать в этих письмах все нетерпение такого человека, как Наполеон: поняв беспомощность Вильнева, запертого в порту Кадис, и вынужденную неподвижность Гантома, блокированного в Бресте, он назвал Вильнева невеждой и трусом, не способным командовать даже фрегатом.

— Это человек, ослепленный страхом, — сказал он.

Морской министр Декре был другом Вильнева; потому, не имея возможности обрушиться на Вильнева, он принялся за Декре: «Ваш друг Вильнев, — писал он ему, — видимо, окажется слишком труслив, чтобы выступить из Кадиса. Отправьте адмирала Росильи, пусть он примет командование эскадрой, если она еще не покинула порт, а Вильневу надлежит возвратиться в Париж и отчитаться передо мной в своих действиях».

Министр Декре был не в силах сообщить Вильневу эту беду, лишавшую его малейшей возможности оправдаться, и он решил известить его о прибытии Росильи, не раскрывая его причин. Он не стал рекомендовать Вильневу выступить с флотом из порта, прежде чем туда прибудет Росильи, хотя в душе надеялся, что именно так все и станется. Между двух огней: другом, которого считал только неудачливым, и императором, гнев которого он, впрочем, полагал справедливым, Декре предпочел не предпринимать никаких активных действий и предоставить все воле случая.

Тем не менее Вильнев, получив письмо министра, догадался обо всем, о чем тот решил умолчать; больше всего его расстроила репутация труса, которой он, как полагал сам, не заслуживал. Но в ту эпоху французский флот находился в состоянии расстройства и упадка а о его слабости знали все. С другой стороны, Нельсон пользовался славой человека безграничной отваги, и каждый флот, который сходился с ним в бою, заранее считал себя обреченным на поражение.

Вильнев, решившись на новую вылазку, отпустил своих моряков залечивать свои раны. Адмирал Гравина избавился от половины своих кораблей, которые едва ли были пригодны для выхода в море, и обменял их на лучшее, что могло встретиться на верфях Кадиса.

Приготовлениям был посвящен весь сентябрь. Флот вдоволь запасся продовольствием и оружием, однако команды остались те же.

За восемь месяцев активных действий наши моряки приобрели некоторый опыт; были и блестящие капитаны, но основную часть офицеров набрали из торгового флота, и они не имели ни военных знаний, ни боевого духа. Особенно нашим морякам не хватало знания новой тактики морского сражения, взятой на вооружение англичанами: вместо двух правильных линий, в которых каждый корабль мог сражаться только с тем кораблем неприятеля, который находился перед ним, Нельсон использовал тактику беспорядочного движения кораблей, что позволяло проявлять большую гибкость и маневренность. Он двигался со своим флотом прямо на неприятеля, рассекал его эскадру надвое, изолировал одну ее часть и, не боясь попасть выстрелами в свои же корабли, вел пушечный огонь до тех пор, пока полностью не сжигал и не топил блокированную часть вражеского флота.

Тем временем Наполеон, не только понимая, но уже и тревожась, что его английская экспедиция под угрозой, написал письмо Талейрану, в котором рассказывал ему о новых планах, неясные контуры которых пока блуждали в его воображении:

«Правда действительно в том, — писал он ему, — что мои корабли потерялись в Океане; если они вернутся к Ла-Маншу, для меня будет еще не поздно собраться, совершить высадку в Англии и разрубить в Лондоне узел коалиций; если же мои адмиралы окажутся слабохарактерными и плохими стратегами, тогда я с двумястами тысячами своих людей вступлю в Германию. Я возьму Вену, изгоню Бурбонов из Неаполя, восстановлю мир на континенте, и тогда только вернусь на море, чтобы и там воцарился мир».

Наконец 18 сентября Наполеону в Мальмезоне вручили манифест австрийского императора, направленный против Франции. Франция не заставила долго ждать ответа. С молниеносностью, свойственной только ему, Наполеон оставил затею с лагерем в Булонском лесу и полностью отдался новому плану континентальной войны, который он продумал за двенадцать дней.

Никогда ранее в его распоряжении не было столь огромных средств. И никогда перед ним не разворачивалось такое обширное поле боевых действий. Впервые ему представилась такая свобода действий, которой могли похвастать лишь Александр или Цезарь. Те из его боевых товарищей, которых зависть к нему делала невыносимыми: Моро, Пишегрю, Бернадот и другие, сами себя лишили места в игре своим поведением, злоумышленным или неосторожным. Ему оставалось положиться только на офицеров, преданных его воле и в наивысшей степени вобравших в себя все те качества, которые были необходимы для воплощения его замыслов.

Его армия, утомившаяся за четыре мирных года, думавшая только о военной славе, не требовавшая ничего, кроме сражений, сформировавшаяся за десять лет войн и три года стояния в лагерях, была готова к самым трудным походам и самым крупным сражениям.

Все, что оставалось сделать с этой прекрасно подготовленной армией, равной которой Франция еще никогда не видывала — это одним разом перебросить ее в самое сердце Европы.

Вот в чем был вопрос.

(обратно)

XC ПОРТ КАДИС

17 октября 1805 года император, отослав уже в Париж две пушки и восемь знамен, захваченных в сражении у Гюнцбурга, вступил в Мюнхен, осадил Ульм и вступил в бой у Эльхингена принесший титул герцога маршалу Нею. В день этого сражения и прежде чем Император отправил Сенату сорок знамен, шлюп под американским флагом вошел в Кадис, где стоял флот под командованием адмирала Вильнева.

В порту со шлюпа стали выяснять, где стоит на якоре корабль «Грозный», им сказали, что судно с таким названием бросило якорь у подножия крепости. И так как к нему нельзя было иначе подплыть, на шлюпе решили отрядить в гости лодку: капитан шлюпа, которого в ней спустили на воду, приказал грести к «Грозному».

Когда они уже подплывали, с корабля их окликнул вахтенный офицер. Из лодки ответили, что капитан шлюпа «Нью-Йоркский скороход» везет для капитана Люка новости из Индии и письмо губернатора острова Франции. Как только капитан Люка узнал о пришельцах, он вышел на палубу и сигналом пригласил офицера, находившегося в лодке, к себе на корабль.

Офицером в лодке был Рене.

В одно мгновение он по лестнице взлетел па борт. Капитан Люка принял его вежливо и вместе с тем чуть свысока, что всегда, особенно среди моряков, считается проявлением высшего шика.

Капитан Люка спросил у Рене, не желает ли он побеседовать с глазу на глаз, и, получив утвердительный ответ, пригласил спуститься в каюту. Едва они остались наедине и дверь каюты за ними закрылась, Рене достал письмо и протянул его Люка. Тот заскользил взглядом по письму:

— Мой друг генерал Декан дал такую рекомендацию, что мне только остается спросить у вас, что я могу для вас сделать, чтобы угодить вам.

— Капитан, вы собираетесь через три или четыре дня дать большое морское сражение; признаюсь, я участвовал лишь в мелких сражениях и стычках и всегда мечтал быть в гуще какой-нибудь крупной европейской баталии, чтобы заслужить себе хоть какое-то имя в Европе: оно известно только в водах Индийского океана.

— Да, — ответил Люка, — мы собираемся вступить в сражение, в котором, будьте уверены, ваше имя может запомниться в любом случае: суждено ли вам погибнуть или выжить. Могу ли я вас просить, не по долгу службы, но из дружеских побуждений, рассказать некоторые детали вашего морского прошлого?

— Видите ли, капитан, мое морское прошлое едва насчитывает два года. Я плавал с Сюркуфом. Я участвовал в том известном сражении, когда с командой в сотню человек и шестнадцатью пушками нам удалось захватить «Штандарт», на котором было сорок восемь пушек и четыреста пятьдесят человек. Затем я командовал этим маленьким шлюпом, на котором совершил путешествие в Бирму. Возвратившись на остров Франции, я имел честь выручить Сюркуфа, вступившего в бой с двумя английскими кораблями, и захватил один из этих кораблей, вооруженный шестнадцатью пушками и с командой в шестьдесят человек, тогда как моя насчитывала восемнадцать.

— Я хорошо знаю Сюркуфа, — сказал Люка, — это один из самых отчаянных наших корсаров.

— Вот письмо от него, на случай, если я встречусь с вами.

И он показал капитану «Грозного» письмо, врученное ему Сюркуфом.

Люка с величайшим вниманием прочел его от первой строки до последней.

— Сударь, — сказал он, закончив читать, — поскольку отзывы Сюркуфа о вас столь же хвалебные, вы, должно быть, действительно необыкновенный человек. Он мне пишет, что из пятисот тысяч франков добычи, полагавшейся вам, вы оставили своим матросам четыреста тысяч, а остальные сто тысяч отдали бедноте; все это предполагает вашу удачливость и, как следствие, призвание к морскому делу, на которое вы ступили простым пиратом с намерением сделать карьеру скорее, чем на государственной службе. К сожалению, я могу пригласить вас на «Грозный» лишь третьим помощником капитана.

— Это много больше того, на что я рассчитывал, капитан, и я признателен за ваше предложение. Когда я могу приступить к своим обязанностям?

— Когда пожелаете!

— Как можно скорее, капитан; пахнет порохом, а я убежден, что через три-четыре дня я здесь увижу то самое большое сражение, в поисках которого прибыл из другого полушария. Водоизмещение моего корабля слишком мало, чтобы он оказался хоть сколько-нибудь полезен в предстоящем деле. Я вернусь на борт; отправлю его во Францию и вернусь на ваш корабль.

Люка встал и с приятной улыбкой произнес:

— Я жду вас, лейтенант.

Рене с чувством пожал обе его руки, бросился к лестнице и вскоре был на борту своего шлюпа.

Он немедленно вызвал к себе Франсуа.

— Франсуа, — обратился Рене к нему, — я остаюсь. Я вверяю тебе свой шлюп: отведи его в Сен-Мало. Вот папка, в которой находится мое завещание: на случай, если я буду убит, — ты найдешь там свое имя. Кроме портфеля есть еще и мешочек с каменьями: если меня убьют, отнеси его мадемуазель Клер де Сурди; она живет со своей матерью графиней де Сурди в собственном особняке, который выходит одной стороной на набережную, а другой — на улицу Бон.

В мешочке письмо, объясняющее происхождение камней; но не вручай эти каменья и не открывай мое завещание, пока не получишь официального уведомления о моей смерти. Я заранее вписал в патент судна твое имя как действительного владельца: оставайся его хозяином в течение года. В выдвижном ящике секретера найдешь двенадцать золотых слитков в тысячу франков каждый: они помогут тебе выжить этот год. Если тебя задержат англичане, оправдывайся американским происхождением корабля, а если они спросят обо мне, расскажи, что, встретив флот Нельсона, я предпочел остаться на одном из его кораблей. Прощай, дорогой Франсуа, обними меня. Пусть мне принесут мое оружие. Попутного ветра тебе по пути в Сен-Мало. Как только будешь там, немедленно доставь новости от Робера для мадам Сюркуф.

— Это значит, — отвечал Франсуа, пытаясь скрыть тыльной стороной своей большой руки лицо, — это значит, что вы не настолько любите меня, чтобы оставить рядом с собой, меня, который последовал с вами на конец света и даже дальше. Черт возьми! Бросая меня, вы просто разбиваете мое сердце!

И этот славный человек захлебнулся в рыданиях.

— Я тебя оставляю, и это значит, — ответил Рене, — что я тебя считаю единственным своим другом, потому что ты единственный, на кого я могу положиться, потому что этот портфель стоит полмиллиона, а камни — триста тысяч, потому что, доверяя эти вещи тебе, я буду спокоен за их судьбу так же, как если бы они оставались у меня. Пожмем же друг другу руки, как двое порядочных людей. И будем любить друг друга, как положено двум славным сердцам. Давай же обнимемся, как два добрых друга. Ты проводишь меня на борт «Грозного», и ты будешь тем, с кем я попрощаюсь последним.

Франсуа видел, что решение Рене принято и принято бесповоротно. А тот собрал весь свой арсенал, состоявший из карабина, двухзарядного ружья и абордажного топора; потом, созвав команду на палубу, объявил о своем новом положении и о их новом капитане.

При этом известии команду охватила печаль; но Рене объявил всем, что в течение года ничего в их судьбе не поменяется: они будут получать то же вознаграждение, что и раньше, и останутся на борту «Нью-Йоркского скорохода». Слыша от матросов заверения в вечной преданности, он в сопровождении Франсуа и шестерых гребцов спустился в лодку.

Через десять минут он предстал перед капитаном Люка.

На его глазах друзья попрощались.

Слезы подчиненного в минуту прощания — красноречивая характеристика человеку. Вот и сейчас, видя обожание, с которым команда относится к Рене, слезы на глазах у Франсуа и сожаления из уст других матросов, капитан Люка мог составить представление о том, как привязана команда к его третьему помощнику. Когда сопровождавшие собирались покинуть его корабль, Люка подошел к стене, снял с нее очень красивую морскую пеньковую трубку и вручил ее Франсуа. Последний, зарыдав еще горше, не зная, как выразить свою признательность, вышел, не сказав ни слова.

— Мне нравится такой способ выражения отношения к человеку, — сказал Люка, — и вы, должно быть, благородный юноша, раз уж вас так любят. Давайте же, садитесь, поговорим.

И, подавая пример, сел первый, начав взглядом пристально изучать все вооружение Рене — его двухзарядное гладкоствольное ружье, карабин с нарезным стволом и абордажный топор.

— Жаль, что я раздал все свое вооружение друзьям на острове Франции, — иначе я мог бы вам предложить кое-что достойное вас; сейчас же у меня остались три этих предмета, выбирайте любой из них…

— Говорят, что вы — замечательный стрелок, — ответил Люка, — оставьте себе ружья, а мне дайте топор, надеюсь, в предстоящем сражении я прославлю его.

— О предстоящем сражении: не кажется ли вам это решение слишком опрометчивым?

— Медлить нельзя, черт возьми, — ответил Люка, — император послал к Вильневу, чтобы тот подготовил объединенный французско-испанский флот к экспедиции в Картахену на соединение с контр-адмиралом Сальседо, а из Картахены — в Неаполь, чтобы высадить находящиеся на борту войска, а тем — объединиться с армией генерала Сен-Сира. «Наша задача состоит в том, — добавил император, — чтобы всякий раз, когда вы встретите превосходящие силы противника, атаковать их без промедления. Вступайте в решающее сражение с ним; не забывайте, что успех всей операции в значительной степени зависит от того, как скоро вы покинете Кадис. Мы надеемся, что вы сделаете все для того, чтобы выступить не задерживаясь, и можем пожелать вам в этой экспедиции большей отваги и большей дерзости». Император, без всякого преувеличения, думает о Вильневе как о человеке, которого скорее надо подгонять, нежели сдерживать. В то же время император приказал вице-адмиралу Росильи отправиться из Парижа в Кадис и принять командование объединенным французско-испанским флотом, если застанет его в Кадисе, и поднять адмиральский штандарт над «Бицентавром», а Вильнева отправить в Париж, чтобы последний держал перед Императором ответ за свои действия.

— Дьявол, — вырвалось у Рене, — положение тяжелое.

— Посему, — продолжил Люка, — адмирал Вильнев созвал военный совет; французскую эскадру представляли командующие подразделениями, контр-адмиралы Дюмануар и Магон и капитаны Космо, Мэстраль, Девиллегри и Приньи: они явились, чтобы доложить о состоянии кораблей и о своих страхах и надеждах.

Люка, пустившийся было в пространное повествование, внезапно вскочил на ноги и встал перед Рене:

— Вы знаете, что сказал Император?

— Нет, капитан, я ничего больше не знаю: вот уже два года, как я нахожусь далеко от Франции.

— «Англичане, — сказал он, — покажутся мелочью, если во Франции найдутся два или три адмирала, готовые умереть». Так вот, хоть мы и не адмиралы, предстоит доказать Императору, что в отсутствие адмиралов, желающих умереть, есть капитаны, знающие, как умирать.

Люка все еще беседовал с Рене, когда в каюту вошел офицер.

— Капитан, — сказал он, обращаясь к Люка, — подан сигнал всем капитанам собраться на флагманском корабле.

— Хорошо, прикажите спустить шлюпку, — ответил Люка.

Шлюпку подали, и она, как и лодки остальных капитанов пяти или шести судов, не приглашенных накануне на военный совет, поплыла к «Бицентавру».

Тем временем Рене показали каюту третьего помощника, в которую его временно поселили. Это было светлое и просторное помещение, куда более удобное для жизни, чем его капитанская каюта на «Нью-Йоркском скороходе». Едва он закончил расставлять два-три дорожных сундука, прихваченных с собой, как на борт вернулся капитан Люка. Рене не дерзнул явиться к нему без приглашения, но после разговора, который произошел между ними, он не сомневался, что капитан удостоит его второй встречи.

Он не ошибся: через пять минут после своего возвращения Люка вызвал его к себе.

Рене почтительно ждал, когда первым заговорит капитан.

— Ну что ж, — сказал ему Люка, — это произойдет завтра или послезавтра. Адмирал так и ответил: «Если ветер позволит выступить завтра, выступим уже завтра». Только что получено предупреждение: Нельсон отпустил шесть своих судов к Гибралтару; еще он пригласил к себе на борт адмирала Гравину и, уединившись с ним на некоторое время, распорядился вызвать капитанов, которые не присутствовали на совете, чтобы приказать им встать под паруса. Вот что означал сигнал, который я получил.

— Будут ли ко мне какие-нибудь особые поручения? — спросил Рене.

— Послушайте, — ответил Люка, — вы не знаете ни моего корабля, ни моих людей. Начните со знакомства с ними и ждите. Вы известны как превосходный стрелок: расположитесь на палубе, на какой-нибудь высокой точке, которую подберете сами, откуда можете обнаружить вражеский корабль, с которым нам придется иметь дело. Валите оттуда столько золотых эполет, сколько будете в состоянии, если дело подойдет к абордажу, испрашивайте разрешения только у собственного духа. Я смотрю на ваш топорик, и он внушает мне зависть. Я поручил принести к вам в каюту мою абордажную саблю. Она слишком велика для меня, — добавил Люка, смеясь своему маленькому росту, — вот вам она будет кстати.

Они поклонились друг другу, и Рене удалился к себе.

В каюте он нашел большую тунисскую саблю дамасской стали с большим согнутым клинком. Это был превосходной закалки клинок, из тех, держа который можно было одним движением рукояти разрубить надвое тонкий индийский платок, подброшенный в воздух.

Но ко времени отплытия обнаружилось, что за два с половиной месяца стояния в Кадисе и у его берегов среди матросов ширилось дезертирство, а испанские команды и вовсе уменьшились на десятую часть.

Еще день прошел в поисках дезертиров на улицах Кадиса, и часть беглецов была возвращена на корабли, однако, большинство их закончили свою войну.

В семь утра 19-го числа отплыли из Кадиса.

Нельсон знал об этом: он с большей частью своего флота уже расположился в шестнадцати лье к северо-западу на тот случай, если Вильневу удастся первым проникнуть в воды пролива и он получит возможность избежать встречи с англичанами, возьмет направление на пролив и попытается перекрыть его для них. Но отплыть из Кадиса было делом непростым. За шесть лет до Вильнева адмирал Брюи уложился в три дня, чтобы покинуть воды Кадиса.

Вскоре штиль и течение мешали движению эскадры: 19-го октября только восьми или девяти кораблям удалось пройти фарватер.

На следующий день, 20-го, поднявшийся легкий юго-восточный бриз несколько облегчил выход эскадры; погода, замечательная и тихая накануне, теперь обещала сильный юго-западный ветер; но несколько часов благоприятного ветра должны были привести эскадру к ветренной стороне мыса Трафальгар, а шторм, который мог застать флот Вильнева здесь, если бы он дул с востока на юго-запад, мог только благоприятствовать его планам.

В десять утра последние французские и испанские корабли были уже далеко от Кадиса. Английский флот расположился в нескольких лье от мыса Спартель, охраняя вход в пролив.

В это время Вильнев, решивший больше не отступать, написал свое последнее донесение адмиралу Декре:

«Вся эскадра под парусами… Ветер зюйд-зюйд-вест; но я думаю, это всего лишь ранний утренний ветер; мне сигналят восемнадцать парусов. Посему очень вероятно, что вести о нас вам донесут жители Кадиса. Я не руководствовался, сударь, ничем другим, как своим стремлением соответствовать в своих дедах намерениям Его Величества и приложить все усилия, на которые я только способен, чтобы рассеять недовольство, которым он проникся после недавних событий настоящей кампании. Если она окажется успешной, я буду страдать от своего неверия в то, что все так и должно было идти и все было предусмотрено и просчитано во имя высшего блага Его Величеством».

XCI ПТИЧКА

За два месяца до событий, до которых мы добрались в своем повествовании, Нельсону казалось, что он раз и навсегда покончил со своей военной карьерой. Он удалился в свою великолепную усадьбу Мертон с леди Гамильтон. Лорд Гамильтон к тому времени умер, и оставалось единственное препятствие на пути к счастливому супружеству: миссис Нисбет, на которой за несколько лет до этого женился Нельсон.

Как мы уже сказали, Нельсон не помышлял о своем возвращении в море: устав от триумфов и сытый славой, сверх меры осыпанный почестями, искалеченный, он предавался наслаждению в одиночестве и тишине.

Полный благих помышлений, он был теперь занят тем, что пересылал из Лондона в Мертон все свои ценности и вещи.

Прекрасная Эмма Лионна никогда еще так не была уверена в будущем, как вдруг словно удар молнии вырвал ее из сладких снов.

2 сентября, то есть через двенадцать дней после возвращения Нельсона, около пяти часов утра в двери постучали. Нельсон, готовивший письмо в Адмиралтейство, встал со своего ложа и пошел открывать утреннему посетителю.

Это был капитан Блэквуд («черное дерево»). Он прибыл из Адмиралтейства с вестью о том, что объединенная французско-испанская эскадра, за которой так долго гнался Нельсон, сейчас блокирована в порту Кадис.

Узнав Блэквуда, Нельсон воскликнул:

— Держу пари, Блэквуд, что вы принесли мне весть об объединенном флоте, и мне приказано его уничтожить.

Это была действительно та новость, которую ему принес Блэквуд, и это был тот разгром, которого от него ждали.

Все прекрасные планы Нельсона мигом испарились; он больше ничего не видел кроме этого крохотного клочка земли или, скорее, моря, где находился объединенный флот, и, сияющий от счастья, он несколько раз повторил Блэквуду с уверенностью, которую внушали ему прошлые победы:

— Не сомневайтесь, Блэквуд, я преподам Вильневу урок, который он запомнит надолго.

Первым его намерением было отправиться в Лондон и подготовить все, что нужно было для этого похода, не говоря ничего Эмме о той новой миссии, которую на него возложили.

Но поскольку она поднялась одновременно с ним и успела заметить, чем он был занят после разговора с Блэквудом, то отвела его в сад, в тот уголок, который он предпочитал всем остальным и называл его не иначе, как вахтенный мостик:

— Что с вами, мой друг? — спросила она его. — Что-то не дает вам покоя, о чем вы не хотите говорить мне.

Нельсон выдавил улыбку.

— Я хочу сказать, — ответил он, — что являюсь самым счастливым человеком на свете. Могу ли я, в самом деле, пожелать чего-либо еще, богатый вашей любовью и в окружении своей семьи? Я и шести пенсов не дал бы взамен на то, чтобы моим дядей был король.

Эмма перебила его:

— Я знаю вас, Нельсон, — сказала она, — и вы напрасно пытаетесь меня провести. Вам известно, где неприятельские эскадры, и вы видите их уже поверженными и были бы несчастнейшим из людей, если бы честь разгромить их досталась кому-либо другому.

Нельсон посмотрел на нее, словно хотел о чем-то спросить.

— Что ж, мой друг, — продолжала Эмма, — разбейте эту эскадру, завершите дело, столь успешно вами начатое; эта победа будет вам наградой за два года усилий и невзгод, которые вы претерпели.

Нельсон продолжал смотреть на свою возлюбленную, но что бы он ни думал, его лицо не выражало в эту минуту ничего кроме признательности.

Эмма продолжала:

— Какой бы ни была горечь вашего отсутствия для меня — предложите свои услуги отечеству, как это вы делали всегда, и немедленно отправляйтесь в Кадис. Ваша служба будет с благодарностью принята, и это вселит спокойствие в ваше сердце. Вы одержите последнюю и самую славную победу и затем счастливый возвратитесь и с честью обретете здесь покой.

Нельсон молча продолжал смотреть на нее, затем, с глазами полными слез, воскликнул:

— Благородная Эмма! Храбрая Эмма! Да, ты словно прочла в моем сердце; да, ты проникла в мои мысли. Не было бы Эммы, не было бы больше Нельсона. Ты меня превратила в того, кем я являюсь сейчас; сегодня же я поеду в Лондон.

«Виктория», вызванная телеграфом, в тот же вечер была в водах Темзы, а на следующий день все было готово к выступлению.

Они провели вместе еще десять дней. Последние пять из них Нельсон почти целиком проводил в Адмиралтействе; 11-го они совершили последний визит в милый их сердцу Мертон, провели вместе весь день 12-го и всю ночь.

За час до рассвета Нельсон встал с кровати и проследовал в покои своей дочери, наклонился над ее кроватью, в молчании помолился, с большим жаром и многими слезами: он был очень религиозный человек.

В семь утра он попрощался с Эммой: она проводила его до экипажа; здесь он долго прижимал ее к своему сердцу. Слезы в обилии текли у нее из глаз, но она пыталась улыбаться и вся в слезах говорила ему:

— Не начинайте сражение, не увидев птичку опять.

Чтобы реально оценить человека, следует измерить его не с высоты заслуг, а с самого дна его слабостей.

Вот легенда из жизни Нельсона, о птичке.

В первый раз Эмма Лионна увидела «героя Нила», как в ту пору его называли, когда, как мы уже говорили, он вернулся после Абукира. Уже в его объятиях она почувствовала себя плохо, и Нельсон отвел ее в свою рубку; в минуту, когда она пришла в себя, в окно влетела птичка и села на плечо Горацио.

Открыв глаза, Эмма, которая, возможно, и не закрывала их, спросила:

— Что это за птичка?

Нельсон улыбнулся и, усмехаясь, ответил:

— Это мой добрый гений, сударыня; когда рубилось дерево, из которого была изготовлена мачта корабля, в его ветвях скрывалось крохотное гнездо ткачика, и каждая моя победа предварялась прилетом этого крохотного очаровательного создания, будь я в Англии, в Индии или в Америке. Несомненно, какая бы победа ни ждала меня, эта птичка меня навестит. И напротив, если я сражался, не увидев ее накануне или в тот же день, меня ждала беда, это точно.

И действительно, птичка своим прилетом возвестила ему самую громкую его победу, которую звали Эмма Лионна.

После бомбардировки Копенгагена он только и делал, что просыпался под пение этой птички, хотя абсолютно не понимал, как она влетала к нему в каюту.

Вот к чему относились слова Эммы: «Не начинайте сражение, пока опять не увидите птичку».

Нельсон приехал в Портсмут утром следующего дня, и 15-го сентября он вышел в море.

Но погода была столь неблагоприятной, что «Виктория», невзирая на опыт команды, была вынуждена еще два долгих дня простоять в виду британского берега.

Эта задержка позволила Нельсону перед тем, как отправиться в морские дали, послать две записки, полные трепета и нежных чувств: одну — своей дочери, а вторую — своей возлюбленной; последняя была пронизана скорбными предчувствиями.

В конце концов установилась благоприятная погода, и можно было покинуть Ла-Манш, а 20 сентября в шесть часов вечера он на всех парусах приблизился и объединился с флотом под Кадисом, состоявшим из двадцати трех кораблей резерва под началом вице-адмирала Коллингвуда.

В этот же день ему исполнилось сорок семь лет.

1 — го октября в еще одной записке он сообщил Эмме о своем соединении с Коллингвудом и о нервическом припадке — они у него случались с тех пор, как его ужалила змея.

Вот это письмо:

«Моя дорогая Эмма, это такое для меня утешение — взять в руки перо и черкнуть вам строку. Потому что сегодня утром, около четырех часов, у меня был тяжелый спазм, который меня вконец обессилил. Думаю, один из этих припадков в скором времени убьет меня. Однако же все прошло к этому времени, и я не чувствую никаких его последствий, кроме огромной слабости. Вчера я писал в течение семи часов: возможно, причиной приступа была усталость.

Я примкнул к флоту поздним вечером двадцатого сентября и связался с ним лишь на следующее утро. Думаю, мой приезд воспринимается очень хорошо, и не только со стороны офицеров, но и со стороны каждого из моряков по отдельности, и когда я объяснял им план сражения, это было для них откровением; после моих слов все вскочили, возбужденные охватившим их энтузиазмом; были даже такие, которые не могли сдержать слез. Это что-то новое, особое и в то же время простое, и если удастся использовать этот план против французского флота, победа будет верной. «Вы окружены друзьями, полностью доверяющими вам!ρ — кричали мне все офицеры. Может, среди них и были Иуды, но большинство точно было счастливо, что командовать ими буду я.

Я только получил письмо от короля и королевы неаполитанских, ответ на мои последние письма от 18 июня и 12 июля. Ни слова для вас! В самом деле, этот король и эта королева заставят покраснеть саму Неблагодарность! Прилагаю копии этих писем к моему, а оно с первой же оказией отправится в Англию, чтобы сообщить вам о том, как я вас люблю.

Птички еще нет: но время терпит.

Мое истерзанное тело здесь; мое сердце всецело с вами Г.Н.»

Спустя ровно месяц после того дня, как Нельсон примкнул к флоту Колингвуда, адмирал Вильнев, как мы уже упоминали, получил письмо от французского правительства с приказом выйти в море, проплыть через пролив и высадить войска на побережье у Неаполя, чтобы затем очистить Средиземное море от английских кораблей и вернуться в порт Тулон.

Объединенный флот, состоявший из тридцати трех кораблей, восемнадцати французских и пятнадцати испанских, показался утром, в воскресенье 20-го октября, в семь утра, подгоняемый легким утренним ветерком.

Этим же утром, когда сражение стало неминуемым, Нельсон сидел за двумя письмами: одно предназначалось возлюбленной, а другое — Горации.

«Моя дорогая и любимая Эмма, мне сообщили, что неприятельский флот вышел из порта; ветер очень слаб, и я сомневаюсь, что мы приблизимся к неприятелю раньше, чем завтра. Да увенчает Бог войны наши усилия славной победой. В любом случае, одержу ли я победу или погибну, я уверен, что мое имя станет еще ближе и дороже для тебя и для Горации, ведь я люблю вас обеих больше своей жизни.

Помолитесь за вашего друга,

НЕЛЬСОНА».

Затем он написал Горации:

«"Виктория", 19 октября 1803[77] года.

Мой милый ангел, я самый счастливый человек в этом мире после того, как получил ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня было большим удовольствием узнать, что вы — добрая девочка и очень любите мою дорогую леди Гамильтон, которая, со своей стороны, вас обожает. Передайте ей от меня поцелуй. Объединенный неприятельский флот вышел в море, как мне сообщили, из Кадиса. Вот почему спешу ответить вам на ваше письмо, милая Горация, чтобы сообщить, что вы являетесь предметом моих постоянных раздумий. Пребываю в уверенности, что вы молитесь за мое здоровье, за мою славу и мое скорое возвращение в Мертон.

Получите, мое милое дитя, благословение от вашего отца.

НЕЛЬСОН[78].

На следующий день появился постскриптум для Эммьи

Утро 20 октября.

Мы приближаемся к входу в пролив; мне сообщили, что вдали показались сорок парусов. Полагаю, что речь идет о тридцати линейных кораблях и семи фрегатах, но дует очень холодный ветер, а на море шторм, — я думаю, что они вернутся в порт до наступления темноты»·.

Наконец, когда показался объединенный флот, Нельсон записал в своем личном дневнике:

«Да ниспошлет Англии Всемогущий Бог, перед которым я падаю ниц, в интересах всей угнетенной Европы великую и славную победу и да не позволит он случиться тому, чтобы эта победа была омрачена ошибками кого-либо из тех, кто собирается сражаться и победить. Что же до меня, то вручаю мою жизнь в руки того, кто мне ее даровал. Да благословит Всевышний все те усилия, которые я собираюсь приложить на честной службе своему отечеству. Вверяю и оставляю ему и только ему судьбу святого дела, защитником которого я сегодня удостоен чести называться. Аминь! Аминь! Аминь!»

Затем, после этой молитвы, в которую примешивались мистика и энтузиазм, временами проступавшие сквозь грубую оболочку человека моря, он составил это завещание:

«21 октября 1805 года,

в виду объединенного флота Франции и Испании,

они в десяти милях от нас.

Принимая во внимание, что выдающиеся заслуги Эммы Лионна, вдовы сэра Уильяма Гамильтона, перед королем и народом не нашли должного вознаграждения и признания ни со стороны короля, ни со стороны народа, сим напоминаю, что:

1. В 1799 году леди Гамильтон удалось уведомить о письме короля Испании, адресованном его брату неаполитанскому королю, в котором он сообщал о своем намерении объявить Англии войну, и что предупрежденный о письме министр вполне мог отправить приказ сэру Джону Джервису, если представится возможность, напасть на оружейные склады Испании и на испанский флот; и если по каким-то причинам этого сделано не было, то здесь нет вины леди Гамильтон.

2. Британскому флоту под моим командованием не удалось бы во второй раз прибыть в Египет, не будь влияния леди на королеву неаполитанскую и если бы со стороны неаполитанского двора не поступил приказ наместнику Сиракузы разрешить флоту взять все необходимое в портах Сицилии, и, таким образом, мне удалось добыть все для разгрома французского флота.

В соответствии с этим я оставляю своему королю и своему отечеству заботу о воздаянии за заслуги леди Гамильтон и за ее жизнь.

Я вверяю опеке народа мою приемную дочь Горацию Нельсон Томсон и желаю, чтобы впоследствии она носила фамилию Нельсон.

Вот те любезности, о которых я прошу короля и Англию в тот момент, когда собираюсь за их благополучие рисковать своей жизнью. Да благословит Господь моего короля и мою страну и всех тех, кто мне дорог!

НЕЛЬСОН».

Все те заботы и меры, которые он предпринимал и о которых сейчас распоряжался, чтобы обеспечить будущее своей возлюбленной, служат доказательством тому, что в нем жило предчувствие гибели. И, чтобы придать большую достоверность тем своим распоряжениям, которые он сейчас заносил в дневник, он вызвал свидетелями капитана флагманского корабля Харди и капитана «Эвриала» Блэквуда, того самого, который в поисках его дошел до Мертона, и попросил их расписаться под своим завещанием. Два эти имени действительно фигурируют в дневнике рядом с именем Нельсона.

XCII ТРАФАЛЬГАР

В то время во Франции была известна лишь одна тактика морского сражения: наступать на врага, по возможности используя преимущества ветра, в одной линии, каждый корабль атакует судно неприятеля, находящееся непосредственно перед ним, поразить его или быть пораженным им, предоставив случаю решить, на чьей стороне сила.

Но были открыты и другие принципы, или, скорее, порядок боя, уменьшающий опасность, которой подвергались корабли, будь они наши или противника.

Официальные инструкции, изданные при непосредственном участии военно-морского министерства, рекомендовали не забывать, что важнейшая цель морского сражения — обезоружить вражеское судно и сбить ему мачты.

«Постоянно замечается, — сообщал генерал сэр Эдвард Дуглас, — что в наших сражениях с французами преимущество наших кораблей в вооружении было куда более заметным, чем в стойкости самого судна».

Наконец, английская артиллерия работала великолепно: ее пушки могли стрелять с частотой выстрел в минуту, в то время как наши пушки могли совершать по одному выстрелу лишь за три минуты.

В результате палубы наших кораблей были усеяны трупами, тогда как ядра наших пушек перелетали мачты и снасти кораблей неприятеля и пять или шесть выстрелов подряд могли быть совершенно бесполезны. Напротив, английское судно, вооруженное семьюдесятью четырьмя пушками, было в состоянии выпустить одним залпом три тысячи фунтов железа, летевшего со скоростью пятьсот метров в секунду.

И когда эти три тысячи фунтов железа встречали на своем пути корпус корабля, или, другими словами, проходимое препятствие, которое разрывалось с грохотом и треском на куски, еще более смертоносные, нежели само ядро, вместо того, чтобы быть впустую потраченным, как в случае с нашими ядрами, — эта сокрушительная мощь дробила корпус, разбивала орудия, убивая, естественно, все живое на своем пути.

«Этому граду из ядер, — писал в Адмиралтейство Нельсон, — Англия обязана своим полным господством на море и даже обязана своей победой у Абукира пять лет назад».

Что же до линейного боя! то Нельсон уже давно его осуждал и отстаивал другое построение, чем то, к которому мы привыкли.

Он расставлял их двумя колоннами, конфигурация которых напоминала букву "V", с обострявшимся к переду клином, который должен был рассечь линию французских кораблей; свой корабль он располагал на самом острие этого македонского угла[79]: такая крайность позволяла кораблю иметь открытое наблюдение вокруг и вести огонь с обоих бортов, вклиниться в линию врага, а затем отойти. Точно так же действовала и вторая колонна, и прежде чем к расстроенным и блокированным кораблям успевала подходить помощь, их уничтожал огонь противника.

За два дня до сражения адмирал Вильнев на военном совете сказал: «Все усилия наших кораблей должны быть направлены на то, чтобы поспешить на выручку судам, подвергшимся нападению, и следовать за адмиральским кораблем, который будет служить им в этом примером. Каждый из капитанов кораблей должен больше прислушиваться к гласу своей храбрости и славы, чем к сигналам адмирала, корабль которого также увязнет в сражении и, вполне возможно, будет окутан такой дымовой завесой, которая прервет всякую связь.

Каждый капитан, если он не окажется в гуще огня, не будет на своем посту; и сигнал, призывающий его. будет признаком его бесчестия»·.

Вот что говорил Нельсон:

«После того, как я распределю свой флот по двум эскадрам и буду вести два разных сражения: одно — наступательное, которое оставлю для Коллингвуда, и второе — оборонительное, которое я возьму на себя. Вильнев, вероятно, развернет свои силы на протяжении пяти или шести миль; я наброшусь на него и рассеку его флот надвое; таким образом, я оставлю Коллингвуду численное превосходство его кораблей и заботу о сохранении своего преимущества».

Английский флот состоит их сорока кораблей, французско-испанский флот — из сорока шести. Коллингвуд с шестнадцатью кораблями атакует двенадцать кораблей неприятеля; я ограничусь командованием остальными двадцатью четырьмя; и не только ограничусь, но и устремлюсь на центр линии кораблей неприятеля, которые будут окружать свой флагманский корабль; этим движением я отрежу адмирала Вильнева от его флота и воспрепятствую передаче его приказов авангарду.

Как только я дам знать о своем намерении командующему второй нашей колонной, вся полнота командования этой колонной переходит к нему; и ему следует наступать, а затем сохранять свое преимущество до самого конца, пока он не уничтожит неприятельские корабли, отрезанные им. Я же возьму на себя заботу о том, чтобы в его действия не вмешивались другие корабли противника. Что касается капитанов кораблей, которые не смогут получать приказания своего адмирала, то не самое худшее, что они могут сделать, — это сблизиться бортами с кораблями неприятеля».

По завершении представления этой как более простой, так и более изобретательной тактики морского боя каюта советов на «Виктории», собравшая высших офицеров и капитанов, взорвалась общим долгим воплем восторга.

«Это было подобно, — писал Нельсон в Адмиралтейство, — электрическому разряду. Некоторые из офицеров были растроганы до слез; план нападения был одобрен всеми: он казался новым, полным внезапности, доступным для понимания и выполнения, и все до единого, начиная с адмирала и заканчивая самыми младшими офицерами, восклицали: «Враг будет побежден, как только мы вступим с ним в бой».

В противоположность таким речам Нельсона, который заранее видел себя победителем сражения, Вильнев готовился к нему в атмосфере неверия. В этом флоте храбрых и самоотверженных, знающих и удачливых, чувствовался некий дух поражения, о котором не скажешь, в чем он выражается[80][81]. Воспоминание об Абукире было источником этого страха. Недостаток опыта плаваний у наших офицеров и ведения войны у капитанов, недостаток уверенности среди рядовых воинов, общий недостаток во всем был предметом их бесконечной переписки.

Ветер, благодаря которому корабли Вильнева и Гравины покинули порт, неожиданно ослабел; флот задерживали своим медленным ходом несколько испанских кораблей с необученными командами, которые, попав под порыв ветра, теперь брали рифы. Объединенная эскадра медленно отдалялась от берега.

Нельсон, которого с английских фрегатов предупредили о выступлении нашего флота, уже на всех парусах летел навстречу предстоящему сражению. Но сильные порывы ветра вскоре сменились новым штилем, и наступила ночь, прежде чем два флота успели разглядеть друг друга.

Огни показались с различных точек; пушечные выстрелы, раздававшиеся все чаще и чаще, полетом ядер, падавших все ближе и ближе, подсказывали адмиралу Вильневу, что он тщетно пытался скрыть движение своего флота от неприятеля, и заставляли его выстроить свой флот в более тесные порядки.

На следующий день в семь утра адмирал подал знак к построению кораблей в обычную боевую линию, правым бортом.

Заметив такие передвижения, Нельсон понял, что сражение, которого он так долго ждал, должно случиться в этот же день; он распорядился укрепить всю мебель, находившуюся на борту его корабля, снять со стены галереи портрет леди Гамильтон и перенести его вниз в помещение, более защищенное от вражеского ядра…

Объединенный флот приближался в тесном боевом порядке с решимостью и быстротой, уменьшая на каждую волну расстояние.

В это время в самые высокие паруса кораблей, двигавшихся на длинных волнах морской зыби, подул слабый вест-норд-вест — верный признак неминуемой бури. Английский флот двигался со скоростью лье в час, разделившись, по плану Нельсона, на две колонны.

«Виктория», с Нельсоном на борту, шла во главе первой эскадры; за ней — два 98-пушечных корабля, «Темерэр» и «Нептун», вооруженные мощными бронзовыми таранами, чтобы пробить первую брешь в линии неприятеля. «Конкерант» и «Левиафан», с семьюдесятью четырьмя пушками, — за «Нептуном», а за ними — стопушечная «Британия», над которой возвышался штандарт ее капитана, контр-адмирала графа Нортескского[82].

Следом, отделенный от этой группы довольно большим расстоянием, двигался «Агамемнон», один из первых кораблей, на которых доводилось плавать Нельсону; он вел за собой в фарватере «Британии» еще четыре корабля с семьюдесятью четырьмя пушками: «Аякс», «Орион», «Монитор» и «Спарсиат».

Стороны сблизились на пушечный выстрел. Адмирал Вильнев по морскому обыкновению, едва ли сейчас уместному, приказал: не стрелять, пока не приблизятся на пушечный выстрел; английские колонны представляли собой густое скопление судов, и каждый выстрел мог быть в цель: ядрам просто некуда было бы больше лететь.

Ближе к полудню южная колонна под командованием адмирала Коллингвуда отдалилась на интервал в четверть часа от северной колонны самого Нельсона и приблизилась к середине линии наших кораблей, поровнявшись со «Святой Анной». За кораблем Коллингвуда в колонне двигались «Бель-Иль» и «Марс»; «Тонант» и «Беллерофонт» — за «Марсом», а «Колосс», «Ахилл» и «Полифем» — за «Беллерофонтом» на расстоянии кабельтова; еще дальше по правую сторону «Ревенж» указывал путь кораблям «Свифтшур», «Тендер» и «Дефанс»; между двумя колоннами, но на одинаковом отдалении от колонны Коллингвуда шли два тихоходных парусника «Дредноут» и «Принц».

Английская эскадра насчитывала две тысячи сто сорок восемь пушек; французская — тысячу триста пятьдесят шесть, и на испанской эскадре — тысяча двести семьдесят.

Флаг адмирала Вильнева был поднят на «Бицентавре», а штандарт адмирала Гравины развевался над «Принцем Астурийским», стодвенадцатипушечным кораблем; контрадмирал Дюмануар командовал «Грозящим», а контр-адмирал Магон — «Альжесирасом»; два огромных трехпалубных испанских корабля, «Святейший Тринидад», вооруженный ста тридцатью пушками, и «Святая Анна», со сто двенадцатью, подняли штандарты, соответственно, контр-адмирала Сиснероса и контр-адмирала Алавы.

Десять кораблей, которым в их передвижениях мешали то штиль, то волнение, сменявшие друг друга, не подоспели к передовой и составили вторую линию, расположившуюся за первой. Вторая линия состояла из «Нептуна», «Сципиона», «Бесстрашного», «Грозящего», «Дюгэ-Труэна», «Монблана» и «Святого Франциска Ассизского». Три первых корабля в передней линии встали за «Бицентавром»: первым из них был адмиральский «Святейший Тринидад», в его фарватере стоял «Грозный»; между «Бицентавром» и «Грозным» под ветром — «Нептун».

Капитан Люка, увидев точку, в которой должно было произойти соединение двух английских колонн, одну кз которых вела «Виктория», а вторую — «Роял Саверин», принялся маневрировать, чтобы в момент удара оказаться между «Бицентавром» и «Святой Анной». Рядом, на второй палубе, стоял никому доселе не известный молодой офицер. Это был не кто иной, как Рене.

Он был вооружен абордажной саблей и карабином. Уже можно было разглядеть Нельсона, поднявшегося на вторую палубу с капитаном Блэквудом, делившим вместе с Харди, капитаном флагмана, его привязанность и доверие.

Это был момент, когда, вызвав к себе одного из офицеров, прикрепленных к его штабу, Нельсон обратился к нему:

— Господин Паско, — сказал он, — передайте эти слова как приказ флоту: England expects every man will do his dutyr («Англия ждет, что каждый выполнит свой долг»).

Нельсон, как всегда, был одет в синий мундир, украшенный орденами Бани, Фердинанда и «За заслуги», Мальтийским орденом и, наконец, оттоманским орденом Полумесяца.

Капитан Харди подошел к нему:

— Во имя Всевышнего, капитан, — попросил он, — оставьте же вашу привычку, ьаша грудь в орденах служит прекрасной мишенью.

— Слишком поздно, — возразил Нельсон, — если меня всегда видели именно таким, я не переменюсь.

Тогда его попросили по возможности не забывать о своей должности главнокомандующего и не бросаться первым, подобно головному кораблю, в гущу кораблей объединенного флота.

— Оставьте «Левиафану», — добавил Харди, — честь обогнать вас и первым принять на себя удар французов.

— Я хорошо вижу, — ответил он, улыбаясь, — что пожелай «Левиафан» обойти меня, он это сделает.

Потом, повернувшись к Харди:

— А пока — прибавьте парусов, — сказал он ему.

И только сейчас оба капитана сошли с палубы «Виктории», чтобы приступить к своим обязанностям на своих кораблях. Прощаясь с ними с высоты кормовой лестницы, он тепло пожал руку капитану Блэквуду, который горячо пожелал адмиралу победы.

Над французским флотом окончательно воцарился рассвет.

— Сколько таких кораблей нужно захватить или потопить, чтобы можно было говорить о достаточном доказательстве полной победы? — смеясь, спросил Нельсон у Блэквуда.

— Думаю, двенадцать или пятнадцать, — последовал ответ.

— Совсем не так, — возразил Нельсон. — Меня бы устроили не менее двадцати. — Затем, нахмурившись: — Прощайте, Блэквуд. Да благословит вас Всемогущий Бог; мы больше не увидимся.

Тем временем Нельсон не закрепил в сражении за собой право первого выстрела. Головной корабль в колонне адмирала Коллингвуда отделился от общей кривой, по которой колонна адмирала соединялась в своем движении к той, во главе которой стоял Нельсон.

Именно ему предстояло вклиниться в порядки неприятельских кораблей.

Капитан «Роял Саверина», с Коллингвудом на борту, обрушился на трехпалубный испанский корабль «Святая Анна». Правым бортом в правый борт испанца, он накрыл его пушечным огнем и дымом.

— Храбрый Коллингвуд! — воскликнул Нельсон, показывая на брешь, проделанную в самом центре неприятельского флота. — Видите, Харди, видите, как он бросился на своем корабле в огонь, не замечая ничего ни перед собой, ни сзади, ни по сторонам. Дорога открыта, дайте полные паруса.

В то время как Нельсон кричал с полуюта «Виктории», Коллингвуд, находившийся в самом пекле, закричал, обращаясь к капитану своего корабля Ротераму:

— Ах, как был бы счастлив Нельсон, окажись он здесь в эту минуту!

Но и Нельсон не терял времени. Уже семь ядер объединенного флота пролетели над его головой, разорвали паруса на «Виктории» и избороздили ее палубу.

Первый, кто сраженный упал на палубу судна, был молодой человек по имени Скотт, секретарь Нельсона: вражеский снаряд разорвал его надвое во время беседы адмирала с Харди. Поскольку Нельсон очень любил юношу, Харди поспешил убрать его труп поскорее, чтобы адмирал не ус · пел увидеть его.

Почти в то же мгновение еще восемь человек, сраженных двумя ядрами, упали на палубу «Виктории».

— О! — произнес Нельсон. — Огонь слишком интенсивный, долго не продержаться.

В ту же минуту ветром пролетевшего перед лицом у Нельсона ядра ему забило дыхание, и он начал задыхаться. Нельсон упал на руки одного из своих помощников, затем пришел в себя и проговорил:

— Это пустяк, пустяк.

Ядра были пущены с «Грозного».

В правилах того времени, как мы уже отмечали, была стрельба по мачтам и снастям корабля; но Люка не придерживался этих правил.

— Друзья, — обратился он к своим артиллеристам, прежде чем те должны были открыть огонь, — стреляйте ниже. Англичанам не нравится, когда их убивают.

И они стреляли ниже.

«Виктория» тем временем еще не вела огонь.

— Перед нами три корабля, — обратился к Нельсону Харди, — на какой из этих трех следует напасть?

— На тот, что ближе к нам, — ответил Нельсон, — впрочем, выбирайте сами.

До сих пор тем кораблем, которому удалось нанести наибольший урон «Виктории», был «Грозный». Харди приказал своим рулевым направить «Викторию» в сторону этого корабля и сблизиться с ним бортами со стороны портиков.

— Думаю, настал тот час, — обратился Рене к капитану Люка, — когда я должен занять свою вахту на марсе.

И он устремился к бизань-вантам.

В то время как Рене поднимался, двое кораблей извергали друг на друга металл и огонь с бортов, пока не столкнулись друг с другом с таким грохотом, что можно было подумать, что один проломил другому борт, и теперь вопрос состоял в том, хватит ли ветра, чтобы дуть в эти смешавшиеся паруса и придать ходу «Грозному», который мог увлечь за собой и «Викторию».

Английские корабли, следовавшие за Нельсоном, устремились в брешь, зиявшую в линии кораблей объединенной эскадры, и, разделившись по сторонам, вправо и влево, отрезали часть кораблей.

Был полдень; морское сражение началось. У англичан взвился флаг святого Георга; испанцы, развернув кастильский флаг, одновременно установили прямо под ним большой деревянный крест, а затем под семикратное «Да здравствует Император!» над французскими кораблями зареяли трехцветные флаги.

В тот же момент шесть или семь кораблей, окружавших Вильнева, открыли одновременный огонь по «Виктории»; на «Грозном» раздавался непрекращавшийся грохот из двухсот пушечных жерл вдоль всего корпуса корабля.

Он появился сразу за «Бюсантором» на расстоянии пистолетного выстрела. Каждая из шестидесяти восьми каронад[83] изрыгала через окно в корме француза одно круглое ядро и пятьсот ружейных пуль; пятьдесят орудий, заряженных двойными и тройными снарядами, грохотали в задней части «Бицентавра», они разбили двадцать семь пушек и наполнили телами убитых и раненых батареи.

«Виктория» медленно отклонялась от курса, пытаясь вырваться из чудовищных объятий «Грозного»; сойдясь борт К борту, оба корабля продолжали отклоняться от своих маршрутов; марсы и батареи «Грозного» отвечали на огонь «Виктории», и в этом сражении, скорее ружейном, нежели артиллерийском, наши моряки обрели преимущество. За несколько минут палубы и мостики на «Виктории» усеяли трупы: из ста десяти человек, находившихся на этом корабле до начала сражения, сейчас его могли продолжать не более двадцати; нижняя палуба была до отказа забита ранеными и умирающими, число которых все росло.

При виде груд раненых с перебитыми ногами, оторванными конечностями хирурги терялись; корабельный священник, полуобезумевший от ужаса, хотел спастись бегством из этой мясной лавки, как он назвал ее через десять лет; он выбрался на палубу и сквозь занесу дыма разглядел Нельсона и капитана Харди, которые прохаживались по задней части палубы. Внезапно Нельсон, к которому он помчался, вытянув руки, рухнул на палубу, словно пораженный ударом молнии.

Был ровно один час и пятнадцать минут. Одна из пуль, пущенных с марса «Грозного», поразила его и, пройдя через левое плечо, миновав спасительный эполет, разбила позвоночник, застряв в спине. Он находился на том же месте, на котором накануне был сражен его секретарь, и упал лицом в лужу его крови. Нельсон попытался встать на одно колено, помогая сёбе единственной рукой. Харди, находившийся от него в двух шагах, обернулся на шум его падения, бросился к нему и с помощью двух матросов и сержанта Сексра поставил Нельсона на ноги.

— Надеюсь, милорд, вы не слишком серьезно ранены.

Но Нельсон ответил:

— На этот раз, Харди, Нельсону конец.

— О, нет! Надеюсь, это не так! — закричал капитан.

— Так! — ответил Нельсон. — Я чувствую по колебаниям тела, что разбит мой позвоночник.

Харди распорядился немедленно доставить адмирала на пункт, где собирали раненых; пока Нельсона переносили туда, тот заметил, что канаты, посредством которых можно было управлять рулем корабля, перебиты. Он указал на них капитану Харди и приказал корабельному гардемарину заменить поврежденные канаты.

Затем он вытащил из кармана свой платок и накрыл им свое лицо и ордена, чтобы матросы не узнали его и не догадывались о том, что он ранен.

Когда его принесли на нижнюю палубу, Битти, корабельный хирург, подбежал к нему, чтобы оказать помошь.

— О, мой дорогой Битти, — сказал Нельсон, — какими бы ни были ваши познания, вы не сможете мне помочь — у меня разбит позвоночник.

— Надеюсь, ранение не столь тяжелое, как думает ваша милость, — ответил хирург.

В этот момент преподобный Скотт, корабельный священник, также подошел к Нельсону, и тот, узнав его, воскликнул голосом, полным горечи и в то же время силы:

— Ваше преподобие, замолвите слово обо мне перед леди Гамильтон, перед Горацией, перед всеми моими друзьями; скажите им, что я составил завещание и завещал моей стране леди Гамильтон и мою дочь Горацию… Запомните хорошенько то, что я вам сейчас говорю, и никогда не забывайте!

Нельсона перенесли на кровать, с великим трудом стащили с него одежду и накрыли его сукном. Пока с ним это все проделывали, он приговаривал:

— Доктор, мне конец! Доктор, я умираю!

Доктор Битти, заверив Нельсона, что не причинит ему боли, обследовал ранение и предположил, что пуля прошла через грудь и остановилась перед позвоночным столбом.

— Я уверен, — настаивал Нельсон, пока врач занимался его раной, — что мое тело продырявлено из конца в конец.

Доктор осмотрел спину — она была невредима.

— Вы ошибаетесь, милорд, — ответил доктор, — но попробуйте объяснить мне, что вы испытываете.

— Я чувствую, — ответил раненый, — как при каждом моем вздохе в груди поднимается волна крови… Нижняя часть моего тела словно уже мертва… Я дышу с трудом, и, хотя вы утверждаете обратное, я настаиваю, что у меня разбит позвоночник.

Все перечисленные симптомы подсказывали доктору, что не остается никаких надежд.

О тяжести ранения было известно немногим на корабле: хирургу, капитану Харди, священнику и двум врачам-помощникам. Но, несмотря на все предосторожности и старания Нельсона, чтобы о несчастье никто не узнал, о нем знали на «Грозном».

Когда Нельсон рухнул на палубу, зычный голос, слышный всей команде, прогремел с марса:

— Капитан Люка, на абордаж! Нельсон убит!

XCIII КАТАСТРОФА

Люка устремился к вантам и с высоты двадцати футов увидел, что палуба на «Виктории» была пуста. В то же мгновение он вызвал абордажную группу: не прошло и минуты, как борта французского корабля заполнили вооруженные люди, которые карабкались на леера, ванты и полуюты. Пушкари на «Виктории» оставили свои орудия, чтобы отразить эту новую атаку. Но под градом снарядов и ружейных выстрелов они отступили, бросив батарею на произвол судьбы.

«Викторию» теперь спасала лишь ее быстроходность — французские матросы тщетно пытались зацепиться и влезть по борту английского корабля; Люка приказал разрубить стропы грот-реи, чтобы использовать ее как перекидной мост. А тут и гардемарин Ион с четырьмя матросами, используя висевший в русленях английского корабля якорь, успели перейти на палубу «Виктории»; абордажные группы заметили их маршрут; второй помощник на «Грозном», лейтенант Дюпоте, повел их за собой.

Один из людей, который прошел по всем снастям «Виктории», с ее бизань-мачты, упал на абордажную группу, словно аэролит. «Виктория» являла собой странное зрелище адмиральского корабля, терпящего поражение от судна, имевшего на своем борту на двадцать шесть орудий меньше, когда вдруг чудовищный град из ядер и ружейного огня раскрошил палубу «Грозного».

Это был «Темерэр», который, прорвав неприятельскую линию, устремился на бушприт корабля противника. Этот единственный залп привел в замешательство двести человек. «Темерэр» встал бортом к «Грозному» и во второй раз пустил по нему сокрушительный залп своей артиллерии. Этот залп сорвал флаг на «Грозном», но один из команды, никому почти не известный, бросился к хранилищу с флагами, взял новый триколор и водрузил на бизань-мачте.

Но в эти минуты, словно двух английских кораблей не было достаточно для победы над одним двухпалубным французским, к «Грозному» подобрался новый противник: «Нептун» подошел со стороны кормы и послал залп, сокрушивший фок-мачту и бизань-мачту. И опять флаг «Грозного» упал в огненное пекло; но оставалась невредимой еще грот-мачта.

Тот же человек, установивший французский флаг на бизань-мачте, устремился сейчас к грот-мачте и водрузил новое знамя на брам-рее. Затем открыл по «Темерэру» беглый огонь, поваливший на нем мачту и убивший пятнадцать человек.

Новый выстрел «Нептуна» разрушил борт «Грозного», вывел из строя руль и оставил несколько следов от ядер точно по ватерлинии, позволив морской воде заливаться, сколько влезет, в трюмные отделения.

Все офицеры на «Грозном» получили увечья; десять из одиннадцати аспирантов были смертельно ранены. Из шестисот сорока трех человек из строя были выведены пятьсот двадцать два, из них триста погибли, а двести двадцать два получили ранения. Наконец, одно из ядер попало в грот-мачту, которая рухнула, а вместе с ней и третий по счету флаг.

Тот же человек, который дважды до этого водружал флаг, теперь искал место, чтобы поднять его еще раз, но палуба была уже ровна, как понтон, и Люка остановил его, произнеся своим как всегда спокойным голосом:

— Бесполезно, Рене, мы тонем.

«Бицентавр» в это же время был в не менее плачевном состоянии; своим бушпритом он тщетно пытался укрыть корпус «Святейшего Тринидада», пытаясь таким образом выручить его. Неподвижные, ставшие мишенями для чудовищных обстрелов с «Виктории», а затем и еще четырех подоспевших английских кораблей, эти два корабля, насчитывавшие вместе двести десять орудий и около двух тысяч человек, обстреливали двойной мощью своих батарей суда противника, которые в спою очередь залпами на расстоянии продолжали их крушить.

Вильнев, стоявший на своем полуюте, выказывал теперь, в безнадежной ситуации, решительность, которой ему не хватало для начала боя. Вильнев возвышался, озаряемый выстрелами «Бицентавра», «Святейшего Тринидада» и четырех кораблей противника, одновременно их атаковавших. Он видел, как падали вокруг него один за другим его офицеры. Привязанный к своей позиции, он был вынужден поддерживать сокрушительный огонь справа и сзади, не имея возможности использовать левые батареи.

После часа сражения, или, скорее, агонии, рухнул раненный капитан флагманского корабля Мадженди. Заменивший его лейтенант Дондиньон вскоре также упал, в свою очередь раненный. Последнего заменил лейтенант Фурнье. Одна за другой рухнули грот- и бизань-мачты, произведя внизу на палубе ужасную сумятицу. Флаг водрузили на фок-мачту.

Погруженный в густое облако дыма, при почти полном отсутствии ветра затянувшее горящие корабли союзного флота, адмирал не видел и не понимал, что происходит с остальной частью его флота. Затем, благодаря просвету в дыму, он заметил корабли авангарда — их было двенадцать, и все они были неподвижны — и приказывал им, посылая сигналы с последней оставшейся мачты, немедленно повернуться другим бортом и плыть в этот ад.

Тем временем опустилась ночь, в темноте не было видно ничего, и в три часа ночи третья мачта рухнула на палубу, загромоздив ее окончательно.

Вильнев попытался спустить на воду одну из своих шлюпок; те, что были закреплены на палубе, оказались разбиты падавшими мачтами; те которые кренились по бортам корабля, днем попали под обстрел: две или три из них потонули после того, как были спущены на воду.

Все сражение Вильнев оказывался на самых опасных его участках, не прося больше ничего для себя, кроме ядра, осколка картечи или ружейной пули.

Выход нашелся в самоубийстве.

Флагманский корабль испанского флота, оставленный семью своими кораблями, сдался неприятелю после боя, продолжавшегося четыре часа, а остальная часть испанского флота, встав под ветер, понеслась к Кадису.

Тем временем команда «Виктории» выкрикивала победное «ура» каждый раз, когда очередной французский корабль терял флаг, и каждый из этих криков заставлял Нельсона забывать про свое ранение и спрашивать:

— А это что?

Слыша ответ иа свой вопрос, раненый каждый раз выказывал большое удовлетворение. Он страдал от мучительной жажды, постоянно просил пить или просил помахать над ним бумажным веером.

Он питал большую привязанность к капитану Харди и все время тревожился за его жизнь; священник и корабельный хирург пытались успокоить его на сей предмет. Они посылали сообщение за сообщением капитану Харди о том, что адмирал хочет видеть его, а Нельсон, видя, что тот не подходит, нетерпеливо кричал:

— Вы не хотите показать мне Харди, я уверен — он мертв.

Наконец, спустя час и десять минут после ранения, капитан Харди спустился на нижнюю палубу.

Адмирал, узнав его, издал радостный возглас, растроганно пожал ему руку и сказал:

— Ну, Харди, как протекает сражение? Как складывается день для нас?

— Удачно, милорд, очень удачно! — ответил Харди. — Мы уже захватили двенадцать кораблей.

— Надеюсь, ни один из наших кораблей не потерял своего флага?

— Ни один, милорд.

Нельсон, успокоившись окончательно, заговорил о себе и испустил тяжелый вздох:

— Я умираю, Харди, и умираю сейчас. Совсем скоро все кончится для меня. Подойдите ко мне, мой друг, — и добавил, снизив голос: — Я попрошу вас об одной вещи, Харди. После моей смерти отрежьте пучок моих волос для леди Гамильтон и отдайте ей все, что будет мне причитаться.

— Я поговорил с хирургом, — ответил Харди, — он твердо надеется сохранить вам жизнь.

— Нет, Харди, нет, — ответил Нельсон, — не пытайтесь меня обмануть. У меня разбит позвоночник.

Долг службы требовал присутствия Харди на палубе. Он пожал раненому руку и поднялся наверх.

Нельсон подозвал хирурга. Тот был занят лейтенантом Уильямом Руверсом, которому оторвало ногу. Тем не менее он подбежал, бросив на бегу, что его помощники справятся с перевязкой.

— Я только хотел спросить о своих старых товарищах, — сказал Нельсон. — Что касается меня, доктор, в вас я больше не нуждаюсь. Посмотрите, вот, нижняя часть моего тела ничего не чувствует, и эта моя часть уже холодна как лед.

Тогда хирург сказал ему:

— Милорд, позвольте пощупать вас.

И он действительно потрогал нижние конечности Нельсона, которые, утратив чувствительность, теперь были безжизненны.

— О! — настаивал Нельсон. — Я хорошо знаю, что говорю: меня уже щупали, подобно вам, Скотт и Бэрк, и я не чувствовал их прикосновений так же, как не чувствую сейчас ваших. Я умираю, Битти, умираю.

— Милорд, — ответил хирург, — к несчастью, я уже бессилен изменить для вас что-либо.

Произнеся этот последний приговор, он отвернулся, чтобы скрыть слезы.

— Я знал это, — ответил Нельсон, — я чувствую, как при дыхании что-то поднимается в моей груди.

И он положил свою руку на то место, на которое показывал.

— Благодарение Богу, — прошептал он, — я исполнил свой долг.

Доктор уже был не в силах облегчить участь Нельсона: он отошел, чтобы позаботиться о других раненых. Но в это время снова подошел Харди, который, прежде чем во второй раз покинуть палубу, послал лейтенанта Хилла с ужасной новостью к адмиралу Коллингвуду.

Харди поздравил Нельсона, хотя тот и был уже в объятиях смерти, с решительной и полной победой. Он сообщил ему, что, насколько в состоянии судить, в руках англичан оказались пятнадцать кораблей французского флота.

— Я держал пари на двадцать, — пробормотал Нельсон, затем, внезапно вспомнив про Направление ветра и признаки бури, которые он наблюдал, добавил:

— Бросайте якорь, Харди! Бросайте якорь!

— Полагаю, командование флотом возьмет на себя адмирал Коллингвуд, — произнес капитан флагманского корабля.

— Нет, по крайней мере, до тех пор, пока я жив, — ответил раненый и поднялся, опираясь на руку. — Харди, я вам сказал, бросьте якорь, я хочу этого.

— Я сейчас отдам приказ, милорд!

— Заклинаю вас, сделайте это, осталось пять минут, — затем, понизив голос, который, слабея, стал похож на глухое рычание: — Харди, — заговорил он, — вы не бросите мое тело в море, я прошу вас.

— О, конечно, нет! Вы можете быть спокойны по этому поводу, милорд, — ответил Харди, которого душили рыдания.

— Позаботьтесь о бедной леди Гамильтон, — продолжал слабеющим голосом Нельсон, — о моей милой леди Гамильтон. Обнимите меня, Харди!

Капитан, плача, прижался лицом к его лицу.

— Я умираю спокойным, — сказал Нельсон, — Англия спасена.

Некоторое время капитан Харди оставался рядом со знаменитым раненым, молча наблюдая за ним; затем, опустившись на колени, он приложился своими губами к его лбу.

— Кто меня обнимает? — спросил Нельсон, глаза которого начала заволакивать пелена смерти.

— Это я, Харди! — ответил капитан.

— Благослови вас Бог, друг мой! — умирая, проговорил Нельсон.

Харди поднялся на палубу.

Нельсон, заметив священника рядом с собой, заговорил и с ним:

— Α-a, доктор… Я никогда не был заядлым рыболовом…

Затем добавил после паузы:

— Прошу вас, доктор, помните, что я завещал моему отечеству и королю леди Гамильтон и мою дочь Горацию Нельсон. Не забывайте Горацию.

Жажда становилась нестерпимой. Оц закричал:

— Пить… пить… веер… воздуха мне… потрите меня.

Эти слова он адресовал капеллану Скотту, который, надеясь облегчить его участь в последние мгновения, растирал ему грудь рукой и доставил ему этим некоторое облегчение. Прерывающим голосом, свидетельствовавшим об удвоенных страданиях, напрягая все свои силы, Нельсон произнес в последний раз:

— Слава Богу, я исполнил свой долг.

Это были его последние слова.

Хирург вернулся к своим обязанностям, за ним направился камердинер Нельсона, чтобы сообщить, что его хозяин с минуты на минуту испустит дух. Битти взял руку Нельсона — она была холодна; затем он пощупал его пульс — он не прощупывался. Наконец, он потрогал лоб Нельсона: тот открыл свой единственный глаз и сразу его закрыл.

Нельсон издал свой последний вздох — было четыре часа двадцать минут: он прожил после ранения три часа и тридцать две минуты.

Возможно, покажется странной та дотошность, с которой мы описывали последние часы Нельсона; однако мне кажется, что одного из величайших полководцев, когда-либо живших на свете, следовало проводить, если не историку, то хотя бы романисту, до самых ворот склепа. Я не нашел таких подробностей ни в одной книге. Я руководствовался посмертным протоколом, подписанным тем же корабельным хирургом Битти[84] и корабельным капелланом Скоттом.

(обратно)

XCIV БУРЯ

Возможно, следовало бы закончить рассказ о Трафальгарской битве смертью Нельсона; однако было бы большой несправедливостью оставить в безвестности имена стольких храбрецов, которые, как и он, жертвовали своей жизнью и делали все возможное во имя победы.

Мы оставили Вильнева в отчаянном положении на разбитой палубе «Бицентавра», не имевшего в своем распоряжении больше ни одной лодки, чтобы спуститься в ней на воду и попытаться пристать к одному из оставшихся невредимыми французских кораблей, находившихся в отдалении от огня и сражения. Разумеется, если бы он мог присоединиться к этим десяти кораблям своего авангарда, которые, обменявшись пушечными выстрелами с колонной Нельсона, теперь оставались в бездействии, не имея перед собой противника, и затем могучим усилием повести их в самое пекло сражения, день мог кончиться для него просто неудачей, но не такой ужасной катастрофой.

Но теперь, прикованный к «Бицентавру», словно живой к трупу, открытый для обстрела со всех сторон и лишенный возможности в ответ произвести хотя бы выстрел, он был вынужден спустить свой штандарт.

От одного из английских кораблей отделилась шлюпка и направилась за ним. Взяв Вильнева к себе, она доставила его на английский корабль «Марс».

Контр-адмирал Дюмануар повторил сигналы, данные Вильневом; они были адресованы десяти французским кораблям: «Герою», капитан которого Пулен был убит в самом начале сражения, «Святому Августину», «Святому Франциску Ассизскому», «Монблану», «Дюге-Труену», «Огромному», «Молнии», «Бесстрашному», «Сципиону» и «Нептуну».

Но лишь четыре из десяти кораблей повиновались сигналам командующего, опустив на воду все имевшиеся у них шлюпки. Этими кораблями оказались «Мон-Блан», «Дюге-Труен», «Бесстрашный» и «Сципион»; адмирал тут же сигналами приказал кораблям повернуть по направлению ветра, что давало им возможность двигаться под ветром и в любой момент, который они сочтут нужным, вклиниться в центр сражения.

Контр-адмирал Дюмануар находился на «Бесстрашном»; затем в сопровождении «Сципиона», «Дюге-Труена» и «Монблана» он пустился по направлению с севера на юг, вдоль линии сражения; из той позиции, которую сейчас заняли четыре французских корабля, можно было попытаться взять англичан между двух огней. Но сейчас, в три часа, было уже слишком поздно: почти на всех участках сражения была очевидна катастрофа. «Бицентавр» был захвачен в плен, «Святейший Тринидад» потонул, а «Грозный» был разбит. Англичане со всех сторон подступили к четырем кораблям, шедшим под ветром, — последние в своем пути попали под мощный обстрел, нанесший им урон и сокративший их способность к продолжению боя.

Остановленные сильным неприятельским огнем, французские корабли отступили и в дальнейшем уже не пытались ввязываться в сражение. Но здесь, на самом краю линии кораблей объединенного флота, французские корабли, имевшие дело с адмиралом Коллингвудом, выказывали чудеса храбрости в сражении с англичанами. Чествований из уст историков заслужили своими действиями «Святая Анна» и «Принц Астурийский».

«Святая Анна», первый корабль арьергарда, после двух часов сражения, когда она лишилась трех мачт, сложила оружие перед «Роял Саверином», которому нанесла огромный урон. «Святая Анна» спустила свой флаг, но только после того, как был тяжело ранен вице-адмирал Алава.

Ближайший сосед «Святой Анны», «Бурный», после отчаянных попыток спасти «Святую Анну» и не позволить вклиниться английскому «Роял Саверину». оказался брошен своим кораблем арьергарда, «Монархом». Окруженный и атакуемый кораблями противника. «Бурный» вывел из строя два его судна. Сошедшись борт к борту с английским «Темерэром», он отразил три абордажные атаки английской команды: потери англичан составили семьсот человек — против четырехсот у французов. Капитан Бодуан, командовавший «Бурным», был убит; его заменил лейтенант Базен; но англичане, бросившись в атаку в четвертый раз, появились с оконечности палубы. Раненный Базен, истекавший кровью, мог рассчитывать уже только на нескольких человек, окружавших его, и оттесненный в угол палубы, был вынужден сдаться англичанам и отдать им флаг своего корабля.

На месте, где должен был сражаться «Монарх», покинувший свое расположение, оказался «Плутон» под командованием капитана Космао, остановивший неприятельский корабль «Марс», пытавшийся прорваться. «Плутон» изрешетил своими ядрами английский корабль, но когда англичанам уже грозила абордажная атака, к «Плутону» подступил еще один трехмачтовый английский корабль, обстрелявший со стороны кормы французское судно, умело увернувшись от нового противника, подставил ему вместо кормы борт и сам послал ему несколько смертоносных залпов.

Затем «Плутон» снова принялся за своего первого противника. Пользуясь преимуществом ветра, повредил мачты на английском корабле и вывел его из строя. Теперь он стремился прийти на помощь тем французским судам, которые стойко сражались с численно превосходящим их противником — по причине отступления других французских кораблей, менее щепетильных в вопросах долга.

Позади «Плутона» чудеса доблести проявлял «Альжезирас», с капитаном Магоном; вступив в бой с англичанами, он сражался так же упорно и храбро, как «Грозный».

Контр-адмирал Магон родился на острове Франции в семье, происходившей из Сен-Мало. Он был молод, он был красив и отважен. В момент, когда он поднял над собой французский триколор, он собрал свою команду и пообещал первому матросу, который бросится на абордаж, великолепную перевязь, которой был отмечен он сам за Филиппинскую кампанию.

Такую награду желал заслужить каждый.

Соперничая в удали с командирами «Грозного», «Бурного» и «Плутона», Магон выдвинулся с «Альжесирасом» вперед, чтобы не дать англичанам прорвать линию французских кораблей. На своем пути он встретил английский «Тоннант», некогда французское судно, ставщее английским после Абукира, ведомое теперь храбрым офицером по фамилии Тиллер. Магон приблизился к англичанам на пистолетный выстрел, дал по ним залп, затем, подплыв к противнику бортом, бушпритом вклинился в его ванты. Сцепившись с английским кораблем, Магон призвал своих матросов к абордажу. Но когда команда уже собралась на палубе и бушприте, чудовищный свинцовый град изрешетил капитану руку и бедро.

Магон отказался покинуть палубу; но офицеры уговорили его на перевязку, что дало бы возможность ему участвовать в сражении и дальше. Двое матросов его понесли, как вдруг он заметил капитана Тиллера, который в свою очередь во главе колонны матросов пытался проникнуть на борт «Альжесираса» — он высвободился из объятий матросов, схватил свой абордажный топор и повел своих людей на англичан; трижды те шли в атаку и все три раза были отброшены. У англичан был убит флаг-капитан Летурно, а сменивший его лейтенант Плассант был почти следом за ним ранен.

Магон, чей мундир представлял собой прекрасную мишень для выстрелов, получил новое ранение и вскоре почувствовал, как силы его покидают. Он сейчас же передал командование лейтенанту Бретоньеру, а самого его двое матросов отвели на нижнюю палубу. Но со стороны борта своего корабля, открытого для обстрела противника, его настигла шрапнель: он рухнул одновременно с фок-мачтой, подрубленной ядром неприятельской артиллерии.

Напалубе «Альжесираса», изуродованной обстрелом, не оказалось уже ни матросов, ни офицеров; не имея сил больше сопротивляться, почти полностью разрушенный, «Альжесирас» был захвачен в одной из многих атак англичан.

Рядом с «Альжесирасом» продолжали вести ожесточенный бой еще четыре французских корабля: «Бервик», «Свифтсюр», «Орел» и «Ахилл».

После того как вот уже около часа, сойдясь рея к рее с «Беллерофонтом», сражался «Орел», ему пришлось оставить одного противника, которого он почти захватил, чтобы встретиться с другим, «Бель-Илем»: капитан «Орла», храбрый Куреж, был убит в три часа, но судно продолжало отчаянно сопротивляться, опустив свой флаг лишь в три тридцать, уступив удвоенной силе «Ревенджа» и «Дефенса».

«Свифтсюр» потерял двести пятьдесят человек команды. Его капитан и старший офицер были сражены. Заменивший их лейтенант Л юн был так же, как и они, убит на своем посту. В конце концов «Свифтсюр» под напором «Беллерофона» и «Колосса» был вынужден прекратить сопротивление.

«Бервик» под командованием капитана Кама, которого Джеймс в своей «Naval History» назвал «доблестным капитаном Кама»[85], сражался поочередно с английским «Ахиллом» и с «Обороной». Три его мачты уже были разбиты, но это не мешало вести огонь двум его батареям, усеянным телами пятидесяти одного убитого, в то время как еще двести раненых были отведены на нижнюю палубу. Капитана Кама убили; та же участь через несколько минут постигла сменившего его лейтенанта Гишара, и «Бервик» пал жертвой английских кораблей.

«Ахилл», вначале атаковавший «Бель-Иль», вскоре оказался в окружении неприятельских судов: «Полифем», освободившись от «Нептуна», отступившего в глубокий тыл, «Свифтшур» и «Принц» совокупным огнем из четырехсот двадцати семи орудий разгромили «Ахилла». Капитан Деньепор, раненный вначале в бедро, но продолжавший стоять на своем мостике, который он не хотел покидать, был убит. Фок-мачта рухнула, пылая, марс также был объят пламенем, — вскоре рухнул и он, загородив собой палубу.

Рядом с горящим «Ахиллом» уже нельзя было разглядеть ни одного своего корабля; все офицеры на «Ахилле» были убиты или ранены. Командование взял на себя единственный младший лейтенант. Его звали Кошар, он был последним уцелевшим офицером из всего героического штаба судна. Он сражался отчаянно и без устали; страх взрыва, который мог произойти на борту «Ахилла», заставил чуть отойти английские корабли, что позволило уцелевшим из команды бороться с пожаром на борту, о котором не думалось, когда судно находилось под огнем врага. Последнее, что хотел сделать молодой офицер, — это водрузить знамя корабля на гафеле своего корабля, но «Дхилл» с остатками команды взлетел на воздух.

Разумеется, эта смерть юноши, почти ребенка, может быть сравнима в своем величии со смертью Нельсона.

В то время как адмирал Дюмануар и четыре его корабля вышли из сражения, капитан одного из кораблей, «Бесстрашного», повел его внезапно в самую гущу сражения. Это был последний корабль, над которым ветер трепал триколор. Он отбил атаки «Левиафана» и «Африки», принял на себя огонь «Агамемнона» и «Аякса», сражался борт к борту с «Орионом», пытаясь дважды взять его на абордаж, и только с появлением «Конкеранта» не устоял, измученный, и прекратил сопротивление, потеряв триста шесть из пятисот пятидесяти пяти человек команды и все три мачты.

Спуск флага с «Бесстрашного» был последним актом трагедии.

День закончился, и сражение было полностью проиграно.

В первый и последний раз блеснули имена новых героев его, чей личный триумф не мог перевесить тяжесть общего поражения. Вильнев до последнего делал все, чтобы погибнуть; контр-адмирал Магон погиб; Люка во главе своего экипажа, который теперь насчитывал сто тридцать шесть человек, сражался как лев, а с его марса неизвестная рука послала пулю, убившую Нельсона. «Ахилл» стал новым «Венжером» («Мстителем»)[86]; а Космо и Инферне были великолепны в своем отчаянном мужестве.

В руки англичан попали семнадцать французских и испанских кораблей; один взлетел на воздух; скорбный список убитых и раненых насчитывал шесть или семь тысяч человек.

Англичане одержали бесспорную победу, однако она была кровавой, жестокой и досталась им дорогой ценой: погиб Нельсон, и английский флот был в прямом смысле обезглавлен.

Потерять Нельсона для них стоило армии.

С собой они увели семнадцать неприятельских судов на буксире и одного пленного адмирала.

Нам же досталась слава одного из поражений, отмеченных беспримерной храбростью и самоотверженностью проигравшей стороны.

Ночь и буря пришли и накрыли торжествующих англичан. Шесть разбитых английских кораблей уносили на своих телах расплату за собственное мужество; но едва ли они могли почувствовать себя спокойнее среди волн и ветра Коллингвуд, сразу после смерти Нельсона принявший командование английским флотом, вместо того чтобы немедленно поставить его на якорь, как того хотел Нельсон, посвятил остаток дня тому, что захватил семнадцать французских кораблей, прекративших сопротивление; в разгар таких действий его и застала буря и опустившиеся сумерки.

Море, ветер, молнии, подводные рифы, порывы воздушной и морской стихий превратили два дня после сражения в дни, возможно, более горькие и тяжелые, чем день самого сражения. Взбушевавшееся море куражилось над тремя эскадрами в течение шестидесяти часов, не делая различий между победителями и побежденными. Часть кораблей, захваченных Нельсоном, всесильная морская волна сорвала со швартов, и они сбежали, или волна понесла их к рифам мыса Трафальгар.

«Бицептавр», наскочив на утес, разбил один из своих бортов. «Неукротимый», которому освещали путь зажженные на его борту фонари, прибило к прибрежным скалам, и он потонул со всей командой у мыса Диамант. Оттуда был слышен только крик: это был крик тонущих.

Коллингвуд, наблюдая за тем, как буря вырывает у него из рук один за другим его трофеи, решился на поджог «Сангисеима Тринидад» и направил в его огонь три испанских трехпалубных корабля: «Святого Августина», «Аргонавта» и «Святую Анну».

В какой-то момент показалось, что море успокоилось, а ветер — ослаб, чтобы понаблюдать за самым большим костром, когда-либо бушевавшим над морской поверхностью.

Положение побежденных, после того как окончилось сражение, можно было расценить как более благоприятное, чем у победителей. Адмирал Гравина со своими одиннадцатью кораблями нашел в Кадисе надежный приют; но англичане, чьи корабли были слишком далеко, вынуждены были, растянувшись, переживать тяжелую победу посреди бурного моря. Вынужденные бороться за свою жизнь против стихии, они сами оказались слишком измотаны, стеснены в действиях, а многие из их кораблей оказались без мачт. Им слишком тяжело было тащить за собой трофеи, еще более побитые и измотанные.

Они решили оставить несколько захваченных кораблей. И эта борьба моря с остатками флота победителей и с остатками флота побежденных закончилась радостными криками последних.

Англичане, охранявшие «Бицентавр», видя, что Коллингвуд собирается оставить их на корабле вместе с их пленниками, в свою очередь, оставили корабль им. Те, возблагодарив стихию, уберегшую их от ужасной участи быть переправленными на понтонах, подняв остатки мачт и прикрепив к ним оставшиеся клочки парусов, направили корабль к Кадису.

«Альжесирас», у которого на борту покоилось тело храброго контр-адмирала Магона, подобно тому, как «Виктория» несла на своем борту останки Нельсона, также решил предоставить свою свободу и участь произволу стихии. Пройдя через тяжелейшие испытания в разгар сражения, в котором он принял столь славное участие, этот корабль держался теперь лучше остальных трофейных судов, так как был построен совсем недавно. Однако все три мачты его были разбиты и теперь свисали над палубой: грот-мачта нэ высоте пятнадцати футов, фок-мачта — на высоте девяти футов, а бизань-мачту отделяли от палубы пять футов. Английский корабль, тащивший «Альжесирас» на буксире, сам передвигался с трудом и вскоре отпустил канат, на котором тянул за собой французское судно. Англичане, находившиеся на борту французского судна, считались пропавшими, и, чтобы напомнить о себе и запросить помощь, они выстрелили из пушки. Но английский флот был слишком занят собой, чтобы ответить на этот выстрел.

Тогда они обратились к помощнику капитана французского корабля.

Им оказался Ла Бретоньер; англичане просили его и французскую команду спасти и судно, и всех на нем, англичан и французов.

При первых же словах англичан Ла Бретоньер оценил все преимущества, которые он мог извлечь из своего положения. Он испросил разрешения посоветоваться со своими пленными соотечественниками, которых содержали в трюме.

Разрешение было дано.

Он нашел офицеров и уединился с ними. Едва он начал говорить, офицеры догадались о продолжении благодаря той живости ума и способности рассуждать, которая, несомненно, является большим достоинством всех французов. На борту «Альжесираса» находилось от тридцати до сорока вооруженных англичан и сто семьдесят французов — безоружных, но готовых на все, чтобы вернуть корабль. В трюме офицеры были представлены всем остальным пленникам, которые также были посвящены в детали плана, и возликовали. Вначале Ла Бретоньер должен был призвать англичан сложить оружие; в случае их отказа французы по сигналу бросаются на них — и, пусть ценой многих жизней, численный перевес дал бы им победу.

Ла Бретоньер вернулся к англичанам с ответом. То, что корабль оказался брошен на произвол судьбы в минуту страшной опасности, рушило все обязательства. Французы передавали, что отныне считают себя свободными, и если их стража соизволит вступить с ними в бой, они готовы: французская команда, хоть и безоружная, ждет для этого лишь сигнала. В это мгновение двое французов, самые нетерпеливые, бросились на стражников-англичан: один был убит штыками на месте, а второй тяжело ранен; эта попытка вызвала большое волнение. Но Ла Бретоньер успокоил своих соотечественников и предоставил английским офицерам время для размышления; те думали недолго и решили сдаться на милость французам на том условии, что обретали свободу, едва корабль причалит к французскому берегу.

Ла Бретоньер выдвинул последнее условие: англичане дают время на то, чтобы ходатайствовать об их освобождении перед французским правительством, согласия которого Ла Бретоньер пообещал добиться.

Возгласы ликования заполнили палубу корабля. Матросы снова заняли свои места; они достали резервные стеньги, и плотники их прикрепили к обрубкам старых мачт; порывшись в запасах, матросы нашли паруса, натянули их, и корабль взял курс на Кадис.

Буря, предсказанная Нельсоном, бушевала всю ночь, а на следующий день стала еще сильнее и яростнее. «Альжесирас» всю ночь боролся против стихии, и, несмотря на то, что на борту не оказалось штурмана, — его место занял матрос, которому было знакомо побережье у Кадиса, — вскоре оказался на рейде. Но и на рейде корабль не мог позволить себе рисковать: не было ничего, кроме станового якоря и толстого каната, чтобы воспротивиться ветру; в любой момент он мог подхватить корабль и разбить его об огромные скалы мыса Диамант.

Ночь прошла в тревогах, какие только можно вообразить, и весь следующий день был посвящен устранению последствий бурной ночи.

Весь день на палубе «Альжесираса» стреляла пушка, возвещавшая о бедствии, взывая на помощь. Несколько раз на расстоянии показывались какие-то барки, но пропадали из виду, не приближаясь. И только одна подплыла, бросив им якорь, оказавшийся очень слабым.

Ночь снова опустилась над морем. Шторм возобновился. Взгляды всех были прикованы к пожару на «Бесстрашном», которого отделяли от «Альжесираса» несколько кабельтов. Залп бедствия грянул на корабле, его мощные якоря лопнули, и весь облепленный обезумевшими, отчаявшимися людьми, будто единый бушующий костер, он проплыл в нескольких футах от «Альжесираса» и с чудовищным грохотом налетел на утес мыса Диамант.

В минуту и огонь и крики — все погрузилось в морскую пучину. В несколько секунд сотни людей разом нашли себе могилу, — все, кто были на нем. На «Альжесирасе», стоявшем на своих небольших якорях, потрясенные люди встретили день, а с ним и притихшее море.

Ведомый своими матросами, корабль с утренним приливом возвращался на рейд в Кадис, доверившись судьбе и морской пучине.

Теперь посмотрим, что происходило во время этой ужасной катастрофы с «Грозным», его капитаном Люка и третьим помощником Рене.

Мы уже сказали, что после трех часов упорного сражения капитан Люка спустил свой флаг; из шестисот сорока трех человек экипажа он потерял пятьсот двадцать два, из которых убитыми — триста и двести двадцать два человека — тяжелоранеными. В числе последних были десять гардемаринов из одиннадцати и все офицеры.

Сам капитан Люка получил легкое ранение в бедро.

Что касается корабля, он потерял свою грот-мачту и бизань-мачту, его корма была полностью разрушена и больше походила на одну огромную пробоину — так хорошо с ней поработали пушки английского «Тоннанта»; почти вся артиллерия была разрушена ядрами, абордажными атаками, и, наконец, от того, что взрывалась одна пушка из восемнадцати и каждая тридцать шестая каронада.

Каждый из бортов корабля был прошит выстрелами и разрывами, и корпус сейчас представлял собой рваный каркас. Вражеские ядра, не встречая на своем пути досок, достаточно прочных, чтобы выдержать их вес, пробивая перегородки, падали на нижней палубе и в кубрике, убивая бедных раненых, только что вышедших из рук хирургов.

Огонь перекинулся на рулевое управление корабля, полностью выведя его из строя. На корабле было несколько пробоин, а насосы приведены в негодность еще в разгар сражения. «Виктория» и «Темерэр» оставались стоять по соседству с ботами «Грозного», но они не только не были способны сейчас к захвату французского корабля — теперь им было сложно даже отплыть от него. К семи часам вечера английский корабль «Свифтшур» предложил Люка буксир, и «Грозный» сдался. Ночью Рене подходил к Люка с предложением воспользоваться близостью испанских берегов, расстояние от которых составляло менее лье, выскользнуть и добраться вплавь до испанского берега.

Люка был превосходным пловцом, но, раненный в бедро, опасался не дотянуть до берега. Рене в ответ возражал, что он сможет поддерживать его и будет плыть за себя и за своего командира.

Но Люка наотрез отказался, предложив Рене не беспокоиться о нем. Тот опустил голову.

— Я добрался из Индии в поисках вас, капитан, и я вас не покину. И если обстоятельства нас разлучат, — что ж, каждый сам за себя. Где мы встретимся? В Париже?

— Вы всегда можете узнать обо мне в военно-морском министерстве, мой дорогой друг, — ответил Люка.

Рене подошел к нему:

— Дорогой капитан, — обратился он к Люка, — у меня за поясом два свертка, в каждом из которых по пятнадцать луидоров, не желаете ли один взять себе?

— Спасибо, мой благородный друг, — ответил Люка, — но у меня самого в одном из ящиков в моей спальне, если моя спальня еще существует, есть тридцатка луидоров, и часть этой суммы я собирался предложить вам. Как только будете в Париже, не преминете сообщить мне о себе, может, из уважения к моему рангу эти бульдоги не набросятся на вас.

На следующий день капитан «Свифтшура» выслал шлюпку, чтобы забрать к себе на борт капитана Люка, его помощника Дюпоте и младшего лейтенанта Дюкре. А если бы он пожелал, чтобы его сопровождал кто-либо еще из его офицеров, капитану Люка стоило назвать его, как он был бы препровожден на борт «Свифтшура».

Весь день был занят спасательными работами: на глазах у всех «Грозный» пошел ко дну. К счастью, успели вывезти сто девятнадцать человек команды; двести других бросались в воду к двум спасательным баркам, но одна из них потонула.

Люка назвал имя Рене, и тот вместе с ним был доставлен на борт «Свифтшура». Корабль взял курс на Гибралтар и на следующий день достиг одного из Геркулесовых столпов.

Рене держал в тайне свое знание английского языка; в этой оконечности Полуострова он то и дело слышал речи по-испански и по-английски.

Вскоре он был в состоянии понять, что пленников собираются отправить в Англию на двух фрегатах — они были уже приготовлены к отплытию, при этом ни один из них не должен был нарушить ограничений по количеству людей: каждый был обязан взять на борт не более шестидесяти-семидесяти человек.

Через несколько дней он сообщил Люка, что ввиду чрезвычайной важности, которую придают англичане его персоне, его перевезут в Англию на одном из английских кораблей; остальных распределят по двум фрегатам, которые отправятся в плавание в тот же день.

Была собрана эскадра из двух фрегатов, одного корвета и одного трехмачтового торгового корабля, переделанного на военный лад перед его возвращением в Европу. Мы говорим в Европу, потому что Гибралтар — это скорее Африка, нежели Европа.

Капитан Люка был переведен на борт «Принца», который, так и не вступив в сражение, не имел на себе ни одного повреждения, и среди команды также не было потерь.

Рене с пятьюдесятью своими товарищами оказался на торговом судне «Самсон». Капитан Люка, прелсде чем они расстались, выразил всю свою симпатию к нему, вызванную храбростью Рене в тот роковой день 21 октября.

Их расставание было расставанием скорее двух друзей, нежели командира и его подчиненного.

Корабли плыли одной группой до Гасконского залива, в котором поднявшиеся порывы ветра их разлучили.

«Принц», превосходный парусник, держался ближе к побережью и обогнул мыс Фннистер.

Командующий «Самсоном» капитан Паркер, не столь владевший искусством управления своим кораблем, вышел в открытое море, придерживаясь той аксиомы, что в часы шторма для корабля нет ничего опаснее близости к берегу.

Как только море немного успокоилось и вновь показалось солнце и когда можно было вычислить долготу, на которой находился корабль, выяснилось, что он находится в тридцати или тридцати пяти лье западнее Ирландии. Тотчас же был дан приказ взять курс на восток, и корабль продолжил плавание. Но бывалые моряки понимали, что затишье на море не могло быть продолжительным, а капитан Паркер, которому никогда не доводилось командовать военным кораблем, не чувствовал себя уверенно на своем месте.

В пути, так как ему специально порекомендовали Рене, он понаблюдал за ним и вполне смог оценить его опыт в морском деле. Поскольку никто не возражал, чтобы выводить скромное количество заключенных маленькими группками на прогулки по палубе, он подошел к Рене и на ломаном французском спросил, показывая ему на сгустившиеся с запада тучи:

— Лейтенант, сегодня обед будет поздно, но я приказал своему старшему повару, чтобы мы не теряли время в ожидании, — и он протянул руку в направлении туч, которые продолжали собираться. — И потом, — продолжил он, — вот представление, заслуживающее нашего внимания и способное отвлечь от других мыслей.

— Да, — ответил Рене, — но я бы просил только об одном: чтобы развязка его не слишком занимала нас.

Представление и в самом деле было любопытное; и опасения Рене, надо сказать, не были преувеличены.

Со стороны юго-запада продолжали накапливаться зловещие черные тучи, и очень вскоре их скопление напоминало величественную горную гряду, непрерывно на глазах растущую. В ней при желании можно было разглядеть черты небесных Альп: подвижные гряды вершин, крутые тропы, по которым можно до них добраться: самая высокая из вершин этих фантастических гор походила на вершину вулкана, линии которой с невероятной быстротой расстраивал ветер, точно последние клубы дыма, исходившие от потухшего жерла.

Можно было любоваться тем, как выходили эти клубы из сказочного пекла и затем развеивались по блестящей небесной синеве: потому что небеса были удивительно синие повсюду над линией горизонта, за исключением только одного отрезка, где, как мы сказали, словно из жерла вулкана, вздымались черные клубы дыма.

— В любом случае, — беспечно произнес первый помощник, — если что-то и выйдет из этого черного марева, это не произойдет в сию же минуту, и у нас еще будет время не только в свое удовольствие пообедать, но и переварить все съеденное.

— Если не считать того, сударь, — пробормотал проходивший мимо старый матрос, — что юго-западный ветер движется быстрее, чем ваши зубы и желудок, как бы проворно они ни работали.

— Я согласен с матросом, — сказал Рене, — и не думаю, что гроза будет столь любезна, что даст нам время спокойно пообедать. И если бы я мог дать вам совет, я бы предложил вам готовиться встретить эту грозу, которая грянет на наш корабль, как белый шквал или удар молнии.

— Но, капитан, — возразил гардемарин, сидевший на краю леера, уставившись на огромную черную массу, которая теперь привлекала общее внимание, — ветра почти нет, можно едва услышать, как морская волна плещется у борта корабля. К чему спешить?

— Господин Блэквуд, если бы на вашем месте был ваш дядя, он, несомненно, разглядел бы куда больше вас; сейчас же распорядитесь убрать брамсели и проследите за этим.

Блэквуд отдал это распоряжение, и опять послышался голос старого матроса, выступившего в качестве предвестника беды:

— Молодец! Но все же еще не так, как нужно.

Капитан посмотрел на него с улыбкой и продолжил:

— Как только уберут брамсели, прикажите убрать также три рифа, а затем спустить еще и большой парус.

Приказ был выполнен с такой точностью, которая является главной отличительной чертой морской дисциплины. С горизонта подул ветер, и под его порывами море пришло в волнение; бурое пятно, которое приносил с собой зюйд-вест, растекалось по небу, как огромная чернильная клякса; ветер из легкого стал сильным и угрожающим.

— А теперь, старик, что бы ты стал делать? — обратился капитан к старому советчику.

— Я бы, — ответил старик, — не во гнев будет вам сказано, продолжал бы убирать паруса и не оставил бы ни одного из них.

— Лечь в дрейф под фок и малый φοκί — закричал капитан.

Приказ был выполнен.

Волны все увеличивались, а шум все возрастал.

— За стол, господа, за стол! — закричал гардемарин, показавшись из люка с салфеткой в руке.

Б этот момент он закачался.

— Смотрите, смотрите! Ветер, а ведь он не чувствуется внизу!

— Да, но уже чувствуется здесь, — возразил ему капитан, — а вскоре и до вас дойдет.

— Ну, как тебе здесь? — спрашивали офицеры у гардемарина, казалось, лишившегося на палубе дара речи.

— Но я видывал и пострашнее, — ответил гардемарин.

— Спустится ли пообедать капитан? — спросил кто-то из офицеров.

— Нет! Он остается на палубе с этим молодым пленником, которого рекомендовал нам капитан Люка и о котором говорят, будто он и убил Нельсона.

— Если он опасен, — сказал второй помощник, — могу пообещать ему в награду за такой высокий поступок отправить его в путешествие по морскому дну на десять минут раньше меня, если и мне суждено там оказаться.

— Мой дорогой, вы несправедливы, — возразил его товарищ, — если он и убил Нельсона, то совершил это по долгу служения Франции. Вы бы удостоились чести быть выброшенным за борт, убив, например, капитана Люка? Я знаю, что всех Люка на свете не сравнить с Нельсоном, но он тоже храбрец, этот капитан Люка. Вы видели, как трижды на леере «Виктории» сверкал в толпе его мундир? Видели, как сиял его абордажный топор посреди огня и дыма, словно радуга? И если вы встретитесь с Люка лицом к лицу, в хорошую ли погоду или в шторм, поклонитесь ему почтительно и поскорее проходите. Что касается меня, то я так бы и поступил.

Пока происходил этот спор в кругу офицеров, на палубе вдруг наступила мрачная тишина. Удар обрушился внезапно: корабль, на секунду точно ставший легче перышка, устрашающе повернуло бортом к волнам. Волна обрушилась на борт корабля, и, когда он с трудом вздымался из морской пучины, только что омывшей его, морская вода стекала с палубы обратно в океан, создавая на своем пути множество небольших переливающихся порогов.

Еще через мгновение небо озарилось огромной вертикальной вспышкой, добравшейся до палубы с небес.

— Ужасный вечер, капитан Паркер, — заметил первый помощник, который по своей должности был вправе заводить беседу с капитаном.

— Я заметил изменение направления ветра, по крайней мере, по приметам, — уверенно ответил капитан.

— Но, — проворчал старый матрос, которому его сорок лет, проведенные в море, давали некоторые привилегии, мало-помалу признаваемые и офицерами, — это изменение сопровождалось признаками, которые не пропустит и самый дряхлый моряк.

— Господа, что скажете? — спросил капитан. — Ни малейшего дуновения, а корабль оголен до самых брамселей.

— Да, — ответил тот же старик, — и я скажу больше: «Самсон» ьовсе не так уж плох для приличного торгового судна. Немного найдется кораблей с прямыми парусами, не плавающих под флагом короля Георга, что смогут догнать и задержать его. Однако настал час, когда и матрос должен пораскинуть мозгами. Видите там этот сероватый свет, который быстро движется на нас? Кто мне скажет, откуда он взялся? Может, с полюса, а может, и из Америки. Во всяком случае, не с Луны.

Капитан подошел со стороны люка, услышав смех молодых офицеров и звон их стаканов.

— Так пить и так ржать! — возмутился он. — Всем на палубу.

И через мгновение все, кому был адресован этот крик, вскочили и бросились к палубе. Едва он оценил состояние небес и моря, как команда, офицеры и матросы, думали уже только о том, как достойно встретить грядущую бурю.

Ни один не тратил слов, но каждый приложил все свои усилия, всю свою энергию, словно боясь в этом уступить кому-то другому. И действительно, вскоре оказалось, что лишних рук нет и для всех нашлось дело.

Бледный и зловещий туман, который четверть часа назад приближался с юго-запада, теперь двигался на корабль с быстротой лошади, задумавшей получить на скачках приз. В воздухе исчезла та влажность, которая всегда сопровождает восточный ветер, а в паруса задули короткие порывы, предвестники надвигавшегося урагана.

Затем послышался ужасный шум и все возраставший рокот над поверхностью океана, который, неспокойный вначале, теперь окончательно разбушевался и покрылся искрящейся пеной чистейшей белизны. Мгновение спустя ветер всей силой своей ярости обрушился на неуклюжую и грузную махину корабля.

Корабль, столкнувшись с ураганом, оказался в положении пехотного каре на поле боя, которое ждет кавалерийскую атаку неприятеля.

По приближении ветра капитан распорядился приспустить некоторые из парусов, чтобы использовать изменения ветра и ловить попутный. Но судно, созданное для перевозки, а не для быстрого плавания, не откликалось ни на его нетерпеливые возгласы, ни на нужды ситуации. Его нос постепенно отворачивался от выбранного направления на восток, подставив под удар стихии незащищенный борт. К счастью для тех, которые уже вручили свои жизни беззащитному кораблю, ему не суждено было испытать на себе всю мощь одного-единственного удара стихии. Те паруса, которые опустили, теперь трепетали на толстых реях, надуваясь, а затем хлопая поочередно много раз в течение минуты, и в это мгновение на них с чудовищной силой обрушился порыв урагана.

Небо было таким черным, что продвигаться можно было лишь на ощупь. Люди, бледные словно призраки, могли разглядеть друг друга только при мгновенных вспышках молний или таком же недолговечном блеске больших пенистых волн, которые на секунду ослепляли зрение, а в следующее мгновение погружали его во мрак, который был тем чернее, чем ярче и короче были вспышки. Все, что было в силах человеческих и что можно было сделать, чтобы хоть как-то уберечься от первых ударов стихии, было сделано. Все ждали дальнейших событий. Отсчет шел на минуты.

Оглушенные частыми ударами по бортам и мачтам корабля, на котором их бросало из стороны в сторону бортовой качкой и наклонами, попав под удары остатков разбитых снастей, которые стихия поднимала в воздух, словно заостренные и невидимые бичи, уставшие от работы и от страха, теряющие последние надежды, — матросы «Самсона» прислонились к стене фрегата со стороны ветра, согнув спины, чтобы дать пройти огромным волнам, бушевавшим сейчас на палубе, подбиравшимся сзади или двигавшимся справа налево. Никаких разговоров, каждый был сосредоточен на своих мыслях; мрачное молчание, лишь временами нарушаемое то ругательствами, то жалобами, то обращенными к небесам проклятиями и обвинениями.

Море, забавлявшееся с кораблем, словно великан с пушинкой, било его по переду и с тыла, и по бокам, по всем частям одновременно, неся на него огромные движущиеся холмы или восставая на него снизу из толщ океана откуда меньше всего можно было ожидать его ударов.

Один из них по левому борту был такой силы, что корму за доли секунды унесло сначала вправо, затем влево; вышла из строя фок-мачта. Ветер обрушился на нее и разорвал ее крепкий парус в клочья.

Все было разорвано, раздроблено, унесено ветром — от мачты не осталось и следа; руль был разбит, а корабль начал крениться на правую сторону; он был уже заполнен водой, быстро перетекавшей из стороны в сторону и не позволявшей держать равновесие.

— Что делать? — спросил капитан у Рене.

— Курс по ветру! Курс по ветру! — повторял тот.

— Курс по ветру, черт возьми! — закричал и капитан Паркер таким зычным голосом, что он перекрывал грохот шторма.

Тот же старый матрос заступил на пост кормчего вместе с запасным рулем и подчинился этому приказу быстро и со знанием дела, но он тщетно пытался определить по переднему парусу, как корабль собирается двигаться. Дважды главные мачты склонялись к палубе, чуть не сровнявшись с линией горизонта, и оба раза чудесным образом вставали опять. Затем, уступив воде и ветру, корабль лег на бок.

— Что делать? — спросил у Рене капитан.

— Рубите! — последовал ответ.

— Слушай команду! — закричал Паркер, обращаясь ко второму помощнику. — Найдите топор.

Лейтенант повиновался столь же быстро, сколь решительно был отдан приказ: он взлетел на фок-мачту и приготовился собственноручно выполнить распоряжение капитана. Вознеся руку, он твердым и уверенным голосом спросил:

— Рубить?

— Подождите. Старый Ник, — обратился капитан к рулевому, — слушается ли корабль руля?

— Нет, капитан.

— Тогда рубите! — сказал Паркер твердым и спокойным голосом.

Достаточно было одного удара.

Поддерживаемая своим огромным весом, мэчта точно от удара топора жалобно заскрипела; с грохотом упали вниз снасти; и, словно вырванное с корнями дерево, она резко наклонилась, почти соприкоснувшись с морем.

— Спросите, не поднимается ли корабль, — подсказал Рене капитану.

— Корабль не поднимается? — спросил рулевою капитан.

— Капитан, он слегка поднялся, но еще один порыв ветра, — и его опять склонит на бок.

Второй помощник стоял уже у подножия грот-мачты: он понимал всю важность работы, которую начал.

— Рубить? — спросил он.

— Рубите! — мрачным голосом приказал капитан.

Раздался сильный удар, затем ужасающий и внушительный скрип, последовали второй и третий удары, а вслед за ними балки, снасти и паруса — все полетело в море, и корабль, выправившись после крена, начал тяжело поворачиваться по ветру.

— Он поднимается! Он поднимается! — кричала вся команда, голосов которой прежде не было слышно.

— Освободите его, чтобы ничего не мешало его движению, — взволнованно прокричал капитан, — будьте готовы лишь убрать большой марсель; оставьте его лишь на некоторое время, чтобы дать кораблю избавиться от такого хода; но, поджидая, продолжайте рубить! Смелее, друзья мои, топорами, ножами, пользуйтесь всем, рубите все!

В одно мгновение все бросились с новой силой и новыми надеждами рубить все канаты, соединявшие судно с упавшими рангоутами, и «Самсон», как птица, крылья которой рассекали морскую поверхность, окунулся в штормовую пену на поверхности океана.

Ужасное рычание ветра напоминало непрестанные раскаты грома; обрывки паруса фок-мачты еще уносило море вместе с ней, а парус на брамселе, развернутый, но склонившийся вниз, уже надувался при порывах ветра, удерживая при себе бизань-мачгу — единственную из всех выстоявшую мачту корабля.

Положив свою ладонь на руку капитана, Рене указал ему на опасность. Паркер все понял, и слова приказа, вылетавшие из его уст, больше походили на молитву:

— Эта мачта не сможет продержаться долго при таких толчках, и если ока упадет с той скоростью, с которой может упасть, она разобьет корабль. Пошлите наверх одного или двоих, пусть срежут парус с рей.

Второй помощник, к которому относился приказ, отступил на шаг:

— Эти реи гибкие, как ветви ивы, — заметил он, — и если даже удастся срубить их снизу, тому, кто поднимется туда, грозит смерть: вокруг бушует такой сильный ветер.

— Вы правы, — ответил Рене, — дайте мне этот нож.

И прежде чем второй помощник успел спросить, что он собрался делать, Рене выхватил у него нож, вскочил на ванты, канатные пряжи которых ураганом натянуло так, что они только не лопались.

Понимающие взгляды разгадавших его намерения выражали признательность.

— Это француз, это француз! — раздались возгласы десятка человек.

И в то же мгновение шесть или семь опытных моряков, невольно завидуя французу, решившемуся на то, что они не осмеливались предпринять, метнулись к выбленкам, чтобы подняться к полыхающим в зареве небесам.

— Спускайтесь вниз! — закричал в свой рупор капитан. — Спускайтесь все, кроме француза, спускайтесь.

Эти слова дошли до ушей моряков, но возбужденные и одновременно нечувствительные от страха, они сделали вид, будто не слышали.

Но Рене, добравшись раньше всех, вознес острое лезвие своего ножа над толстым канатом, который крепил к нижней рее один из углов натянутого и готового лопнуть полотнища. Парус, который, казалось, только и ждал такой помощи, в следующую секунду лопнул по всем своим связям и затрепетал в воздухе перед кораблем, словно развевавшийся на ветру штандарт. Корабль вздыбился, подброшенный наверх огромной волной, а затем глухо опустился, погрузившись воду, увлекаемый собственным весом и силой урагана.

Силой толчка разбило нижние снасти остававшейся мачты, и она, чудовищно скрипя, накренилась и свесилась над бушпритом.

— Спускайтесь, — кричал в рупор капитан, — спускайтесь по штагам, спускайтесь! Речь идет о вашей жизни, все, кто там есть, спускайтесь!

Повиновался один Рене. Он проскользнул по верхней палубе с быстротой молнии, которая бьет в землю, чтобы мгновенно в ней исчезнуть.

В какой-то момент накренившаяся мачта закачалась, и казалось, линия ее наклона сровняется с линией горизонта, затем, поддавшись бортовой качке на корабле, рухнула в море, разбившись в куски, опутанная канатами, реями, подпорками, штагами, увлекая с собой кучку людей на ней, из которых некоторые упали на палубу и разбились, а других поглотила штормовая волна.

— Шлюпку на воду! Шлюпку на воду! — закричал капитан.

Но через мгновения все остатки мачт, снастей, даже тех, которые крепились на корабле, исчезли в штормовой пучине, бушевавшей с обеих сторон и заслонявшей собой все пространство от океана до небес.

После того как стало ясно, что людей, упавших в океан, не спасти, а к тем, которые упали на палубу, поспешили доктора, капитан протянул руку Рене, который оставался как всегда спокойным и невозмутимым, словно происшедшая катастрофа его не касалась.

Капитан спрашивал у Рене, не ранен ли тот, тут к ним подошел матрос и сообщил, что в трюме набралось четыре фута воды. Корабль был атакован таким количеством высоких волн — тех, которые у моряков принято называть большими, — что трюм наполовину оказался затоплен, прежде чем кому-либо пришла в голову идея перебраться туда.

— В других обстоятельствах это могло бы быть пустяком; но вы знаете, как не любят матросы откачивать воду, они с честью справились с такими ужасом, и сейчас им, усталым и измученным, я бы не осмелился поручить еще и это.

— Капитан, — обратился к нему Рене и протянул руку, — вы мне доверяете?

— Полностью! — последовал ответ.

— Хорошо! На нижней палубе находятся еще шестьдесят семь или шестьдесят восемь человек, которым не следует отсиживаться, пока команда спасает им жизнь. Правда, она спасает и себя. Теперь пришел черед поработать моим людям, а остальным — передохнуть. Предоставьте мне моих матросов на четыре часа; и у вас в трюме не останется ни капли воды, и мои люди в свою очередь сделают для вашей команды то же, что сделала для них команда в эти два дня.

О Рене ходили слухи, что именно он убил адмирала Нельсона. Своим поведением во время бури он приобрел популярность у английских моряков; он не мог быть простым человеком, этот убийца Нельсона, сорок лет боровшегося против Франции, бурь и, возможно, против самого Бога.

Капитан воспользовался минутой затишья, собрал на палубе всех своих людей и обратился к ним:

— Друзья мои, я собрал вас, чтобы объявить плохую новость: в трюме набралась вода от четырех до пяти футов высотой; если мы дадим и дальше прибывать воде, к утру следующего дня корабль пойдет ко дну. И, напротив, если вам будет угодно встать за насосы, у нас появится шанс спастись от новой напасти, самой грозной из всех, что нам сегодня удалось избежать.

Как и предвидел капитан Паркер, более половины команды легли на палубу и заявили, что скорее утонут вместе с судном, нежели согласятся на такую пытку: качать насосами воду из трюма. Другие продолжали безмолвно стоять, но капитану не составило труда понять: это были те матросы, которые громче и упорнее других будут сопротивляться, попробуй он настаивать.

— Дети мои, — ответил капитан, — я понимаю всю вашу усталость и еще лучше — все ваше отвращение. Вот лейтенант Рене, который признателен вам за то уважение, которое вы проявляете к нему и его товарищам все плавание, и он хочет вам кое-что предложить.

Старый матрос первый снял свою шляпу и поклонился Рене:

— Лейтенант Рене, — сказал он, — моряк без изъянов и храбр, как никто другой, послушаем, что он скажет.

Никого буря, казалось, теперь не занимала, все в один голос воскликнули:

— Выслушаем лейтенанта Рене! Да здравствует лейтенант Реле!

Рене поклонился команде со слезами на глазах, к, к великому ее изумлению, никогда доселе не слышг. вшей от Рене ни единого слова на английском, он заговорил на нем столь правильно и чисто, как мог говорить лишь житель графства Саффолк:

— Спасибо! Во время сражения мы были врагами, после сражения мы остаемся противниками, а в минуту опасности — мы братья.

Вступление было встречено отдельными возгласами.

— Вот что я вам предлагаю: вы держите на борту шестьдесят девять пленников, которые бездействовали все два дня, в течение которых вы спасали им жизни; и, несмотря на то, что в ваших самоотверженных действиях вы не задумывались о них, возможно, все время, когда бушевал шторм, вы думали только о себе, в моем лице они просят предоставить и им возможность поработать за вас.

Английские матросы слушали, но пока ничего не понимали.

— Предоставьте им свободу на четыре часа; за это время они за вас выкачают воду. За четыре часа корабль будет спасен, а мы по-братски поднимем вместе стаканы, затем все они вернутся в свое состояние пленников, довольные тем, что и вы запомните их с той стороны, с какой они вас уже никогда не забудут. Своей честью я отвечаю за них.

Англичане замерли в изумлении: никогда еще ни одной душе из них не делали подобных предложений; в этом предложении узников своим врагам было столько рыцарского благородства, что нужно было некоторое время, чтобы понять и оценить его.

Но старый капитан Паркер, который ожидал подобной реакции, обняв за шею Рене, воскликнул:

— Мои храбрые друзья, капитан Рене ручается за них, а я ручаюсь за него.

На палубе царило оживление, которого нельзя было представить в такие минуты; но в те же минуты первому помощнику капитан вполголоса уже отдавал приказ, и вскоре из люка появилась первая партия из дюжины пленников, сбитых с толку тем, что в такое время им предложили подняться на палубу. Они окинули взглядами палубу, искореженную штормом, подобно палубе «Грозного» в часы морской битвы, увидели своего лейтенанта, улыбавшегося и протягивавшего к ним руки.

— Мои дорогие друзья, — обратился к ним Рене, — вот наши храбрые товарищи, которые уже два дня противостоят буре; не нужно видеть ее, чтобы оценить всю ее силу; они спаслись, но при этом измучены… В трюме набралось пять футов воды…

— Пошли к насосам, — предложил боцман с «Грозного», — и через три часа ее не будет.

Рене перевел на английский слова своего боцмана. А в это время капитан Паркер распорядился принести бочонок джина.

— Ну что ж, друзья мои, — обратился Рене по-английски, — принимаете ли вы наше предложение?

В ответ раздались крики:

— Да, лейтенант! Да, мы принимаем!

И эти люди, всего несколько часов назад готовые пустить кровь друг друга, сейчас, обуреваемые братскими чувствами, бросились друг другу в объятия.

— Передайте своим людям, что они могут отдохнуть, — прошептал Рене капитану Паркеру. — И вы тоже последуйте их примеру. Скажите мне только, где вы собираетесь причалить, а в эти четыре часа я возьму на себя все, вплоть до ведения судна.

— Мы должны оказаться на высотах канала Святого Георга, ветер и волны приведут нас в маленький порт Корк. Поставьте запасную короткую мачту, натяните какой-нибудь парус и держите курс на Корк, между десятью и двенадцатью градусами долготы. Стакан джина, друзья мои, — продолжил капитан и сам подал экипажу пример, чокаясь стаканами с Рене.

Спустя десять минут работа закипела; победители спали, побежденные работали, а узники сами спускались к себе в темницу.

На исходе четвертого часа в трюме не осталось ни капли воды, англичане заняли на своем корабле все свои посты, а на следующее утро то, что оставалось от «Самсона», бросило якорь в двух кабельтовых от маленького городка Корк.

XCV ПОБЕГ

На следующий день выяснилось, что оставлять на корабле французских пленников нет никакой возможности: все было разрушено, и корабль теперь больше напоминал понтон.

Проще всего было пуститься вплавь до берега. На земле можно было ничего не опасаться: взаимные симпатии французов к ирландцев были слишком очевидны, чтобы не доверять последним. Было ясно, что ни один ирландец не станет доносить на французских узников.

Между двумя народами всегда имело место некое соглашение. Оно гласило, что пленников следовало содержать в городской тюрьме.

Один из пленников, спустившись с борта корабля по лестнице, подошел к Рене и обратился к нему по-французски с сильным ирландским акцентом, не оставлявшим сомнений в его происхождении.

— Возьмите меня к себе в камеру, и вы не пожалеете.

Рене окинул его взглядом: выражение лица его казалось простым и открытым, и когда его спросили, кого он хочет с собой взять в камеру, его он выбрал третьим; оставшиеся пятеро подобрались сами.

В каждой камере было по восемь человек.

Рене не требовал каких-то особых милостей к себе: это означало бы, что он ценил себя больше своих друзей, что вызвало бы в дальнейшем взаимное недоверие. К тому же этот ирландец — он попросился к нему в камеру, заверив, что может пригодиться ему.

Рене отдавал себе отчет в том, что, раз они оказались в Корке, неизбежна понтонная переправа в Портсмут: он знал, какая это ужасная пытка — переправа на этих отвратительных понтонах. Однако он предпочел не вдаваться сейчас в подробные объяснения, полагая, что их время наступит позднее. И он не ошибся.

Действительно, как только дверь камеры, предназначенной для них, оказалась заперта после того, как их завели в нее, — а камера представляла собой подвальное помещение, которое одной стеной, высотой в шестнадцать футов, с зарешеченным окошком выходило на небольшой двор, где день и ночь маячили по двое часовых, постоянно меняясь, — как ирландец, изучив зарешеченное окно, вернулся к Рене и тихо обратился к нему по-английски:

— Не стоит ли нам бежать отсюда, если мы не пожелаем переправляться на понтонах в Портсмут?

— Да, — ответил Рене, — вопрос в том, как; у меня есть деньги, и если они могут быть полезны, я их предоставлю в распоряжение своих верных друзей.

— Деньги — штука хорошая, — сказал ирландец, — но вот что может нам подойти больше, — и он показал восемь ножек от стульев с воткнутыми в них восемью иглами, которыми штопали паруса.

— Когда я увидел, что нас собираются заточить, — добавил ирландец, — я задумался о будущем и сказал: «Нет такой тюрьмы, из которой нельзя выбраться, обладая смелостью и хорошими руками»·, и поэтому я припас мешочек с иголками, выломал из стульев ножки и взял напильник, — вот весь мой багаж.

— Я вижу, — ответил Рене, — восемь кинжалов, вижу напильник для прутьев решетки, но я не вижу каната, по которому мы будем перелезать через стены.

— Вы сказали мне, что у вас есть деньги. Я ирландец и знаю свою страну и своих земляков. Наш корабль простоит здесь по крайней мере еще шесть недель, пока его приведут в порядок и он сойдет на воду; Ирландия подарит нам одну из тех ночей, когда английским часовым, чтобы не превратиться в льдины, не останется ничего другого, как закрыться и греться в караулке у печи. Что касается моих соотечественников, то француз означает для них — освободитель, друг, брат, союзник. Моих соотечественников нечего опасаться, но можно на них положиться; у вас есть деньги, сказали вы, — в них нет острой необходимости, но пригодиться они могут всегда. Мы найдем какого-нибудь малого, пусть даже тюремщика, который бросит нам канат с наружной стороны стены: надо только подождать и быть наготове. Дайте мне лишь обработать тюремщика, и не более чем через восемь дней мы окажемся по ту сторону — это не означает, что мы уже на свободе, но можно будет говорить о том, что мы близки к ней. Сейчас нас увидели о чем-то переговаривающимися — это может вызвать у наших товарищей подозрения: объясните им, не вдаваясь в подробности, о чем шла речь: но пусть они пока молчат и надеются.

В нескольких словах Рене передал суть намерений ирландца.

В это время открылась дверь и появился тюремный надзиратель.

— Так, посмотрим, сколько вас здесь, — сказал он и начал считать заключенных.

— Восемь, значит, нужны восемь матрасов, не класть же вас спать на солому; если бы вы были англичанами или шотландцами, — тогда другое дело, я бы промолчал.

— Браво, отец Дональд! — ответил ирландец.

Ирландец вздрогнул: он услышал, как кто-то произнес на чистом ирландском его имя.

— Он не забыл, что в сорок седьмом колене приходится родственником генералу Макдональду, под командованием которого я служил в Неаполе и Калабрии.

— Вот оно что, — ответил надзиратель, — ты, стало быть, ирландец?

— Полагаю, что да, из Югала, что в десяти лье отсюда. Помнится, отец Дональд, я играл еще ребенком, правда, давно это было — больше двадцати лет прошло, с двумя другими мальчишками, Джеймсом и Томом; хорошие были ребята. Что с ними стало, отец?

Надзиратель тыльной стороной ладони прикрыл глаза:

— Их насильно забрали на английскую службу; Джеймс сбежал, его схватили и расстреляли; что до Тома, то он был убит при Абукире, бедняга.

Ирландец перевел взгляд на Рене, словно говоря ему: «Видите, все может быть проще, чем мы думали».

— Чертово отребье эти англичане! — сказал он. — Видать, наше время никогда не наступит.

— Эх, наша б власть! — ответил Дональд и поднял свой кулак.

— Вот и я о том же, — сказал первый ирландец.

— Я ни о чем другом уже не думаю, — признался сторож.

— Вы католик? — спросил у него Рене.

Надзиратель ответил, выставив скрещенные пальцы.

Рене подошел к нему, достал из своего кармана щепоткой немного маленьких золотых слитков и вложил их в его руку.

— Держите, друг мой, это на молитвы за упокой душ ваших сыновей.

— Вы — англичанин, — возразил надзиратель, — я никогда не беру ничего у англичан.

— Я — француз, настоящий француз, мой дорогой, и это вам подтвердит ваш соотечественник; и если речь идет о молитвах, произносимых в мире ином, то я уже столько англичан послал мальчиками для хора в помощь святым отцам, поющим свои молитвы на небесах!

— Это правда? — спросил надзиратель у своего земляка.

— Такая же правда, как и Святая Троица, — ответил тот.

Надзиратель вновь повернулся к Рене и протянул ему руку.

— Ну как? А сейчас возьмешь?

— От вас все, что угодно, сударь, раз вы не англичанин.

— Вот все и готово, — произнес ирландец, — мы все здесь друзья, добрые друзья, и следует относиться к нам, как к друзьям. Побольше хлеба, пива и огоньку, если уж станет совсем холодно.

— И чтобы мясо было каждый раз, — добавил Рене, — вот на нашу первую неделю.

И он протянул надзирателю пять луидоров.

— А он, — обратился тот к ирландцу, — он часом не адмирал?

— Нет, — ответил ирландец, — но он богат, он щедро раздавал всем в Индии добычу, а к нам присоединился накануне сражения или чуть раньше.

— Какого сражения? — спросил надзиратель.

— Конечно, Трафальгарского — это то, в котором убили Нельсона.

— Как! — воскликнул надзиратель. — Нельсона убили?

— Да, и при случае я тебе покажу руку, которая его застрелила.

— Спасибо на сегодня. Поговорим об этом позже.

— До свидания, отец Дональд, и побольше хлеба, пива и свежего мяса.

У заключенных не было поводов для жалоб на своего надзирателя. Начиная с этого вечера они могли убедиться, насколько добросовестно Дональд выполняет взятые на себя обязательства. В тот же вечер во дворе, с которым через зарешеченное окно сообщалась камера, произошла смена часовых.

Пролетело восемь дней, в которые французы не обменялись ни словом с отцом Дональдом. Но при этом ни разу не было такого, чтобы он приходил в тюрьму и не обменялся несколькими словами с заключенным ирландцем.

— Все идет хорошо, — говорил ирландец после очередной встречи.

С каждым днем погода становилась все холодней. Наступило время, когда порывы ветра становились нестерпимыми, и двое часовых-англичан почти не выходили из теплой караулки. Ирландец упорно трудился с напильником над прутьями оконной решетки — из трех прутьев уже была распилена нижняя часть третьего прута.

Погода превратилась из плохой в отвратительную.

— Дайте мне сотню франков, — попросил однажды ирландец у Рене.

Рене достал из своего кармана пять луидоров и протянул их ирландцу. Тот исчез вместе с надзирателем и вернулся лишь через час.

— Помолимся Всевышнему, чтобы этой ночью нам в дверях не попался дьявол, — сказал ирландец, — и мы будем свободны.

Ужин оказался обильнее и сытнее обычного, и каждый мог спрятать в карман куски хлеба и мяса — на завтрак. Ближе к девяти вечера начался снегопад, да с таким ветром, который был в состоянии свалить с ног всех быков графства. В десять часов узники тщетно прислушивались к шагам англичан за стеной: может, потому шаги не были слышны, что мостовые уже покрыты снегом? Они приоткрыли окно и осторожно выглянули: англичане и сейчас грелись в караулке, вместо того чтобы дежурить на своем посту. Ирландец поднял камень в углу камеры и метнул его за стену. В то же мгновение с противоположной стороны стены перебросили веревку, конец которой качался в воздухе.

— А теперь, — сказал ирландец, — осталось только распилить этот железный прут.

— Хорошо, — сказал Рене, — ни к чему терять время, подождите!

Двумя руками он схватился за прут, потянул его к себе, и при первой же такой попытке камень, в котором был закреплен прут, затрещал и раскололся на кусочки.

— Только руками, — произнес он, — и ничего другого.

Ирландец первым пробрался через окно и начал рассматривать двор; никаких часовых в нем не было, и он прикрепил веревку к железному крюку, который торчал из стены. Веревка натянулась — признак того, что ее кто-то держал за другой конец. Сжав зубами свой кинжал из ножки стула, ирландец легко взобрался на стену и спрыгнул с другой стороны. Рене полез вторым и проделал тот же путь с не меньшей ловкостью; когда он опустился на землю с противоположной стороны, то увидел только ирландца, натягивавшего веревку. Его помощник к этому времени исчез. Вскоре переправились и все остальные, не встретив препятствий на своем пути. Последний спустившийся закинул веревку поверх стены во двор.

Была одна из тех северных ночей, когда невозможно ничего разглядеть в четырех шагах от себя. Уверенный в том, что их не преследуют, ирландец попросил всех замереть на минуту и прислушался:

— Здесь море, — сказал он, протянув свою руку на восток, — вернее, не совсем море, шум не такой сильный, а канал Сент-Джордж, именно в эту сторону направятся наши преследователи, если нас будут преследовать; а значит, нам нужно держать путь в обратном направлении. Будем двигаться на север, пока не достигнем Лимерика; я знаю страну и почти уверен, что мы не заблудимся. И все же, если у кого-то есть компас, он бы пригодился.

— У меня есть такой, — сказал Рене, доставая из своего кармана маленький компас, с которым он не расставался со времен странствий по Индии.

— Итак, все идет хорошо. В путь.

Следовало выбраться из Корка; к счастью, в городе не было укреплений, но в нем стоял гарнизон. Не успели беглецы пройти и ста шагов, как услышали размеренные шаги английского караула.

Ирландец знаком приказал всем замолчать и, соизмеряя свой шаг с шагами патрульных, отвел всех в маленькую улочку, где восемь узников забились за большие ворота.

Патруль прошел, едва не коснувшись беглецов, которые замерли, затаив дыхание.

Один из англичан пробормотал:

— Капитан мог спокойно оставить нас в караулке. На месте французов надо быть дьяволами во плоти, чтобы решиться на побег в такую погоду.

Звуки шагов постепенно удалялись, и вскоре беглецы смогли покинуть свое убежище; они направились в сторону, противоположную той, в которую ушел патруль. Через десять минут они уже были вне Корка и на собственных лицах почувствовали тот пронизывающий ветер, на который жаловался Гамлет, стоя на башне Эльсинора[87].

Здесь маленький отряд снова остановился.

— Смотрите, — сказал ирландец, — мы на дороге, ведущей в Бларни; теперь, если вас манит скорый ночлег, у меня там есть друзья; но я думаю, с нашей стороны было бы куда разумнее направиться в сторону Маллоу по заброшенной и пустынной дороге, на которой не встретишь ни одного дома.

— А в Маллоу ты знаешь кого-нибудь? — спросил у него Рене.

— В Маллоу у меня десяток друзей вместо одного.

— Тогда, — сказал Рене, — пошли в Маллоу. Надо все время опережать на день тех, кто завтра утром спохватится и бросится за нами в погоню.

В шесть утра, то есть за час до рассвета, они добрались до Маллоу.

Ирландец направился прямиком к одному из домов, постучался в дверь и на вопрос, послышавшийся из окна первого этажа: «Кто там?», ответил вопросом на манер ответа:

— Здесь всегда жил Фарилл?

— Да, — ответил ему голос, — Фарилл — это я» а ты кто?

— Я — Салливан.

— Погоди, погоди, я сейчас спущусь и открою тебе.

Двери открылись, и двое бросились в объятия друг друга.

Фарилл настойчиво просил своего приятеля зайти, но тот, оставив у стены остальных беглецов, ответил ему:

— Мы не одни, со мной мои товарищи, которых мне надо устроить до вечера.

— Да будьте хоть вдесятером или сотней, вы его получите. Не тот ночлег, который Фариллу хотелось бы вам устроить, а всего лишь тот, который позволяют ему его условия. Заходите, кто бы вы ни были.

Узники зашли.

— Сударь, — обратился к нему Рене, — мы — французские заключенные, которым удалось вчера вечером бежать из тюрьмы Корка; Салливан, наш товарищ, ручался за вас, и мы готовы вручить наши судьбы в ваши руки.

Дверь была открыта. По знаку Фарилла все, по возможности незаметно, вошли в дверь, которая за ними закрылась.

Но прежде Салливан предупредил Рене, что не следует Фариллу ничего предлагать в обмен на гостеприимство; это могло его не на шутку обидеть.

Они проделали шесть с половиной лье, и весь следующий день только и делали, что спали и ели, восстанавливали свои силы.

Хотя Фарилла трудно было считать богачом, гостеприимство оказалось если и не блестящим и роскошным, то, как и обещал ирландец, вполне приличным и сердечным.

С ними оставались лепешки и несколько бутылок дублинского пива, которое по этому случаю было выпито. В семь вечера беглецы снова были готовы пуститься в дорогу. Надо было за ночь проделать путь до Брюрее, то есть пройти семь лье. Обувь двоих из них была в скверном состоянии, и днем Фарилл, примерив на себя, купил им две новые пары, чтобы ничто не препятствовало их путешествию, по крайней мере, что касалось обуви.

К пяти часам утра они подошли к Брюрее.

Салливан позаботился о том, чтобы они следовали по правому берегу небольшой речки Мэг, на которой был расположен город. В нем жил знакомый Салливана, не менее гостеприимный, чем благородный Фарилл. Все происходило тем же образом: беглецы много ели и пили, спали, сколько могли, и вечером того же дня снова пустились в путь, на этот раз в сторону Аскеатона; но, поскольку теперь путь их ожидал более сложный, нежели накануне, когда они шли себе по дороге, товарищ Салливана вызвался быть у них проводником; к тому же Салливан признался, что в деревне Аскеатон у него знакомых нет. И он с благодарностью, как, впрочем, все его товарищи, принял предложение своего друга. Следуя за ним, они двинулись в Аскёатон.

При магических словах «Это французы!» все объятия и двери распахивались перед ними; лица улыбались, несмотря на то, что расходы с появлением гостей увеличивались: в такой бедной стране, как Ирландия, не поощрялось обременять собой.

На этот раз проводник беглецов повел их в дом своего сводного брата.

Объяснения не были долгими, хотя и касались завтрашних приготовлений в дорогу. Рене предложил купить какую-либо барку и на ней вернуться во Францию; но прежде надо было как следует разжиться запасами провизии. Салливан опустил голову: он был склонен больше доверять ирландцам, жителям внутренних областей, и меньше — жителям морских портов, испокон веков торговавших с англичанами. Он был того мнения, что следует тайком пробраться на первую попавшуюся барку и добраться на ней до первой же страны, которая попадется на их пути; при необходимости же пополнить запасы провизии можно заходить в порты. К тому же они рисковали везде нарваться на английских солдат, пустившихся за беглецами, и по всему побережью наверняка уже пронеслась молва, что восьми французским заключенным удалось бежать из тюрьмы Корка.

Сошлись на том, что следует преодолеть четыре лье и зайти на отдых в Логхилл; здесь можно было выяснить что-нибудь о судах, стоявших на якоре на реке Шеннон. В Фойнсе оказался шлюп, но он уже пустился в плавание и был далеко от берега.

Проводник предложил проникнуть с мачтового корабля на шлюп, который стоял на якоре между Тарбертом и лежащим перед ним крохотным островком. Было условлено, что экспедиция начнется между тремя и четырьмя часами утра. Действительно, около семи часов утра они спустили на воду лодку, привязанную к берегу с ирландской беспечностью, забрались в нее, подкрались к шлюпу и проникли на судно. На нем находились трое мужчин и одна женщина, которые при виде невесть откуда взявшихся восьми человек подняли крик.

Но Салливан на превосходном ирландском дал им понять, что если они не замолчат, ему и его товарищам придется найти на них управу, и, поскольку в этот момент он показал им свои колья, бедняги были вынуждены покориться.

В мгновение ока якорь был поднят, паруса раскрыты, и, так как дул северный ветер, шлюп вошел в воды Атлантического океана столь же величаво, как и высокобортный корабль. После того как шлюп отплыл от берега на расстояние лье, с него на воду была спущена лодка; в эту лодку, пользуясь которой беглецы захватили шлюп, посадили четверых ирландцев; Реми вложил в руку одного из них двадцать луидоров и пообещал, что если ему удастся вернуться во Францию целым и невредимым, то пошлет в банк в Дублине вексель на сумму, по крайней мере в два раза превышающую стоимость их судна.

Добрые люди не восприняли его слова всерьез; но уж если Рене вручил им двадцать луидоров, чего мог спокойно не делать, в них теплилась надежда получить обещанный вексель: благодаря течению они гак проворно поплыли на лодке по Шеннону, что достигли своего причала раньше, чем успели понять, было ли происшедшее реальностью или все это приключилось с ними ВО СНЕ.

(обратно)

XCVI В МОРЕ

Оказавшись на шлюпке, беглецы первым делом пожелали выяснить, какими запасами съестного забиты его помещения. Шлюп был гружен торфом, а из припасов нашли только десяток картофелин, восемь кочанов капусты, два горшка с маслом и десять-двенадцать бутылок пресной воды. Кроме того, на борту оказались плохонький компас, большой парус, успевший превратиться в лохмотья, непригодный фок и еще менее годный фок штормовой.

Еды на корабле едва могло хватить на пять или шесть дней плавания при условии самоотверженной экономии; хлеба не было совсем. Возможно, его не было и дома у прежних хозяев судна — таково было их положение и таким было положение во всей Ирландии, и таким оно остается и в наши дни.

— Итак, — сказал Рене, — думаю, что было бы полезно начать ограничивать себя с этой минуты. Мы поужинали вчера вечером, позавтракали сегодня утром и можем не притрагиваться к еде до вечера.

— Гм-м! Гм! — послышались голоса.

— Давайте же будем умницами, — сказал Рене, — и договоримся вот о чем: мы не проголодаемся до восьми вечера.

— Решено, — ответил ирландец, — ни один не проголодается до восьми вечера; тем же, кто проголодается, придется затянуть пояса потуже или уснуть; им будет сниться, что они обедают.

— Эй! — вдруг произнес один матрос. — Вы не находите, что именно сейчас у нас есть более насущная задача: развести костер?

— А! — откликнулся Салливан. — По крайней мере нам не грозит нехватка торфа; солнце так и не показалось и, думаю, вряд ли уже надумает; снег продолжает валить — он будет пополнять нам запасы воды, если у нас есть брезент для ее сбора. А сейчас потешим себя и погреем свои пальцы.

Они развели костер, который затем поддерживали с утра до вечера и с вечера до следующего утра.

У берегов Англии и на Ла-Манше зимой, в январе и феврале, наступают нестерпимые морозы, и дело не только в холодах, но и в плохой видимости для судов. На корабле был компас, но очень старый и ржавый; иногда он безбожно врал; нашли лаг, которым напрасно пытались измерить пройденное расстояние; не было ни приборов для определения направления ветра, ни керосина, чтобы зажечь свечи и осветить помещения судна. Ясно было одно — сначала надо двигаться на юг, а затем — на восток, но для ориентирования был один маленький компас Рене, хотя, чтобы разглядеть его, нужен был яркий свет. Света не было никакого, кроме костра из торфа, столь презренного вначале.

Рене, как самый опытный и дисциплинированный и в храбрости и отваге которого не сомневался никто, единогласно был избран капитаном.

Море было неспокойно, дул сильный и изменчивый ветер, все паруса шлюпа превратились в лохмотья. Рене приказал собрать все остатки парусов, которые можно было найти на корабле. Салливан открыл сундук и нашел в его недрах несколько кусков холста в хорошем состоянии и свечу, которая в темноте светила матросам, мастерившим один большой парус.

В восемь вечера каждый получил причитавшиеся ему две картофелины, два капустных листа, кусок масла л стакан воды.

Холста для паруса не хватало, и было решено пустить в дело парус штормового фока, чтобы сшить один главный. Все работы по созданию паруса длились пять дней. Как только подняли большой парус, ход корабля стал значительно быстрее и увереннее. Вместо свеч жгли дубовые головешки, которые периодически опускали для подпитки в миски с торфом. Все были уверены, что судно движется в правильном направлении, а оберегать от отклонений — дело крохотного компаса Рене. Беглецам недоставало припасов: пошел четвертый день их экономного питания, а продуктов могло еще хватить на два, от силы на три дня.

На пятый день на горизонте показался корабль. Рене собрал вокруг себя товарищей.

— Это либо английский, либо корабль союзников. Если это английский корабль, мы нападем на него и захватим; если это союзнический корабль, мы попросим помощи, а затем продолжим наше плавание. На нашем «Призраке» было не более ста двадцати человек, а на «Штандарте» — четыреста пятьдесят, но мы его захватили; на английском корабле было сорок восемь орудий, на нашем — всего шестнадцать, но мы не были голодны. Курс по ветру, ирландец, подберемся к нему.

Каждый приготовил свой деревянный кинжал, и Рене схватил железный прут; однако корабль, был ли он вражеский или союзнический, торговый или военный, развил такую скорость, что на шлюпе вынуждены были отказаться догнать его.

— Кто-нибудь, плесните мне каплю воды! — жалобно попросил один из матросов.

— Я могу дать, — ответил Рене, — вот, мой храбрый друг.

— А вы? — последовал вопрос.

— А я, — ответил Рене с улыбкой, которой могли позавидовать ангелы, — я не хочу пить.

И он протянул матросу свой запас воды.

Настал вечер, были распределены последние пайки: картофель, лист капусты и полстакана воды.

С давних времен замечено, что в минуты бедствий на судне самым мучительным испытанием для моряков оказывалась жажда: она способна лишить всякого сочувствия к ближайшему из друзей.

На следующий день положение наших беглецов стало еще нестерпимее: каждый из них уединился и ушел в себя, кто как мог, лица у всех были бледны и измождены. Внезапно раздался крик, и один из матросов в приступе наваждения бросился в море.

— Бросьте ему доску и спустите снасти! — закричал Рене.

И вслед за ним сам кинулся за борт. Двумя секундами позже он показался на поверхности воды, поддерживая матроса и борясь с ним. Он поймал один из канатов, обвязал его вокруг тела матроса и завязал узлом.

— Тащите к себе, — закричал он матросам.

Через несколько минут матроса вытянули.

— А теперь моя очередь.

Вокруг него уже были три или четыре каната — он схватил один из них и очень скоро сам оказался на судне. Рене с его хрупкой на вид и невзрачной статью, казалось, был единственный на корабле, кто не страдал от жажды.

— Ах, — сказал ирландец, — был бы сейчас у меня во рту кусок свинца.

— А не думаешь ли ты, что и золото может подойти для тех же целей? — спросил Рене.

— Не знаю, — ответил ирландец, — по той причине, что я использовал всегда свинец, и никогда — золото.

— Ну что ж, вот тебе золото, положи его себе в рот.

Взгляд ирландца остановился на двадцатичетырехфранковой монете с изображением Людовика Шестнадцатого.

Шестеро других матросов сразу открыли рты и протянули руки.

— О, это приятно! Она прохладная! — сказал ирландец.

— Ваша воля, господин Рене, — говорили они, тяжело дыша.

— Держите, — ответил Рене и раздал каждому по луидору, — попробуйте.

— А вы? — спросили они.

— Моя жажда не столь нестерпима, и я прибегну к этому средству в самую последнюю очередь.

И в самом деле, удивительный способ у матросов утолять свою жажду, приложившись языком и губами к прохладному слитку свинца! На этот раз свинец заменило золото. Они провели день в жалобах и стонах, но посасывая и пожевывая свои, луидоры.

На следующий день, когда занимался рассвет, юг озарился. Рене, проведший ночь у штурвала, внезапно вскочил на ноги и закричал:

— Земля!

Этот крик оказал на всех магическое воздействие: в ту же минуту семеро остальных уже были на ногах.

— Право руля! — закричал один из матросов. — Это Гернси. Англичане точно курсируют среди французских островов, дайте право руля!

Одного поворота руля было достаточно, чтобы корабль развернуло от острова, и на этот раз перед ним показался мыс Трегюер.

— Земля! — во второй раз воскликнул Рене.

— А! — вскричал тот же матрос. — Ее я узнал, это мыс Трегюер, здесь нам нечего бояться, пристанем к самому удобному берегу; через два часа мы будем в Сен-Мало.

Ирландец, занявший свой пост у штурвала, проделал маневр, который ему объяснили, и спустя час корабль обогнул слева полуостров Гран-Бе, на котором в наши дни возвышается могила Шатобриана, и на все парусах вошел в порт Сен-Мало.

Поскольку корабль был английский, его сразу приняли за чужеземный, но когда увидели одежду тех, кто привел, забрезжила истина: это были либо пленники англичан, либо беглые моряки с понтонов.

Шлюп встал на якорь, а его команда была задержана охраной порта.

Опознание не длилось долго, Рене посвятил их во все детали бегства, а в это время секретарь составлял протокол допроса. После того как протокол был подписан Рене и еще четырьмя матросами, знавшими грамоту, Рене спросил, не знают ли они ничего об американском корабле «Нью-Йоркский скороход», прибывшем в Сен-Мало с острова Франции. И командует им капитан француз.

Он встал на якорь у строительного двора, прибыв в Сен-Мало лишь десять-одиннадцать часов назад, ответили им.

Рене заявил, что корабль принадлежит ему, хотя временно был записан на имя старшего матроса из команды Сюркуфа, и спросил, будет ли ему позволено попасть на этот корабль. Ему ответили, что личность его установлена, он свободен и может идти, куда угодно.

Однако пока писался протокол, офицер, задержавший их, заметил состояние, в котором пребывали несчастные беглецы; двое или трое из них бормотали: «Умираю от голода! Умираю от жажды». Он приказал принести восемь кружек бульона и бутылку хорошего вина, а затем послал за корабельным доктором. Тот появился одновременно с провизией, в которой отчаянно нуждались несчастные. Их решили кормить осторожно и понемногу, так как они были полностью истощены. Им сказали, чтобы они пили бульон медленно, ложка за ложкой, и без хлеба и точно так же пили вино из маленьких стаканчиков.

Через четверть часа все захотели вернуть Рене его луидоры, но тот отказался, заявив, что теперь все они находятся у него на службе до тех пор, пока их дела не пойдут на лад.

Рене заявил, что шлюп, на котором они приплыли, им и его друзьями был добыт силой у бедных ирландцев, и спросил о стоимости его, чтобы выслать сумму его владельцам. Это тем легче было сделать, что в оружейном отсеке шлюпа нашли патент на его владение, в котором был указан адрес хозяина.

Шлюп продолжал стоять во внешней гавани, а Рене и его друзья уже устремились на барку, едва к ним вернулись силы.

— Вперед, друзья мои, поплыли и быстрее! — сказал он. — К «Нью-Йоркскому скороходу»; гребцам — два луидора.

— Видишь, — сказал один из них, узнавший Рене, — это тот самый господин Рене, который оплатил все долги моим друзьям на «Призраке» господина Сюркуфа. Да здравствует господин Рене!

Его поддержали и остальные гребцы, надеясь удвоить ставки своим энтузиазмом, принявшись что есть сил кричать «ура!».

На эти крики команда «Нью-Йоркского скорохода» высыпала на палубу, и Рене в стоящем на полуюте моряке узнал своего товарища Франсуа, который в свою очередь пытался его рассмотреть в подзорную трубу. И стоило ему закричать: «Друзья, это хозяин»; «Ура господину Рене!», как на корабле в мгновение ока подняли флаги, и, не испрашивая разрешения у коменданта порта, «Скороход» грянул восемью пушечными выстрелами. После чего матросы, вскочив на ванты, сняли свои шляпы и закричали: «Да здравствует господин Рене!» А Франсуа, стоя на последней ступеньке лестницы с раскрытыми объятиями, ждал своего капитана и был готов, чтобы обнять его, уже броситься в море.

Можно представить, какими возгласами был встречен Рене, взойдя на борт своего корабля. Он рассчитался с гребцами, оправдав все их самые тайные надежды, а в это время семеро беглых матросов уже рассказывали всей команде, как бежали из тюрьмы, как Рене уступил им свой запас воды на шлюпе и как он поддерживал мужество у всех, и, наконец, о том, что он решил оставить их всех у себя на службе, пока им не подвернется что-либо более удачное.

И так, словно приближенность к Рене давала право на участие в общей пирушке, некоторые из матросов подошли к нему и попросили разрешения поделиться пайками с гребцами, доставившими Рене и его товарищей.

— Парни, — ответил Рене, — они разделят не ваши пайки, а мой обед. День моего возвращения для меня — праздник, и, сегодня, когда я избавлен от английской тюрьмы, каждый матрос на моем корабле — это офицер.

И разделив среди своих товарищей по плену новые припасы с корабля, он призвал своею повара и отправил его сочинять меню обеда.

В этот день все, чем богат Сен-Мало, шло в котел команде «Нью-Йоркского скорохода» и его капитану.

XCVII СОВЕТЫ ОТ ФУШЕ

Рене возвратился во Францию 11 января 1806 года, в день вторжения в Неаполитанское королевство и вступления Массена в Сполето.

В то время как несчастный Вильнев проиграл Трафальгарское сражение, император перешел Рейн и начал поход захватом Донаувертского моста и форсированием Дуная.

Когда он подошел к Ульму и разрабатывал диспозицию по его взятию, маршал Сульт вступил в Мемминген, а маршал Ней выиграл сражение у Эльхингена, заработав свой первый герцогский титул.

Ульм был сдан. Мак и тридцатитысячный гарнизон прошли перед императором и бросили к его ногам все свое вооружение.

Затем он вступил в Аугсбург, пустив в голове колонны победителей императорскую гвардию и восемьдесят лучших гренадеров, каждый из которых нес по знамени, захваченному у неприятеля. Наконец, Наполеон вступил в Вену, выиграл сражение у Аустерлица, заключил перемирие с австрийским императором и позволил русским отступить в такой спешке, что Жюно, которому было поручено доставить императору Александру предложение о заключении мира, так и не смог их догнать.

С 12 по 29 сентября Наполеон оставался в крепости Шенбрунн, где своим декретом объявил низложенной неаполитанскую династию.

1 января 1806 года он отменил республиканский календарь. Пытался ли он этим стереть из общественной памяти некоторые даты? Если так, то в этом он не преуспел. Даты не только не были забыты, но даже не приняли вида григорианских чисел в старом календаре. Все только и говорили о двух датах, Оффенбурге[88] и 18-м брюмера.

Все эти новости достигли Франции и стали источником такого воодушевления, что в нем затерялась трафальгарская трагедия. Наполеон распорядился, чтобы последнюю воспринимали не как военное поражение, а скорее как результат разгула морской стихии.

О Трафальгаре не передавалось никаких новостей, кроме тех, на которые давалось разрешение сверху, а Рене, возможно, был единственный француз из участников сражения, который оттуда вернулся. И по этой причине на следующий день после своего возвращения он получил приглашение морского префекта, в котором его называли капитаном.

Рене поспешил доставить удовольствие префекту.

В магистрате, естественно, горели желанием узнать о достоверных деталях катастрофы, а Рене еще не знал о том, что говорить на эту тему запрещалось приказом самого императора.

Прежде чем расспрашивать гостя, префект честно предупредил его об этом распоряжении, но он и не думал скрывать, насколько сильно ему хочется узнать всю правду о сражении при Трафальгаре.

И, поскольку лично Рене никаких указов ни от кого не получал, то и, полностью положившись на скромность префекта, рассказал ему о всех событиях, которым стал свидетелем.

Префект ответил любезностью на любезность и сообщил, что капитан Люка, проведя семь или восемь дней под домашним арестом в Лондоне, был освобожден декретом правительства, таким образом отмечавшего его выдающуюся храбрость, которой он навеки прославил имя «Грозного».

Декрет был издан и с особой целью — поскольку именно пулей с «Грозного» был сражен адмирал Нельсон — отвести от правительства упреки в том, что оно мстит капитану Люка за гибель адмирала.

Люка сам прибыл в Париж накануне. Сообщение о его возвращении морской префект получил телеграфным уведомлением.

По просьбе Рене префект пообещал узнать адрес Люка и сообщить его молодому моряку.

Затем, не имея больше причин задерживать молодого человека, он попрощался с ним с выражениями глубокого уважения.

Рене по прибытии в Сен-Мало стал полулегендарной фигурой, но восхищению малоинцев не, было предела, когда они узнали, что шлюп, который Рене и его товарищи отняли у ирландцев, был оценен в тысячу сто франков и что Рене выписал вексель у главного банкира Сен-Мало на две тысячи пятьсот франков на имя О'Брайена и К° в Дублине и отослал его бедному каботажнику Патрику из Логхилла, которому принадлежал шлюп.

Можно представить, каково было удивление бедного семейства, когда его главе пришло предложение явиться в Дублин, где О'Брайену и К° вменено выплатить ему за шлюп двойную сумму против его стоимости.

Тем временем Франсуа рассказал Рене о перипетиях своего пути в Сен-Мало и как они, поравнявшись с мысом Финистер, были атакованы английским бригом и ускользнули благодаря тому, что запутали своих преследователей ложными маневрами и сделали вид, что взяли курс на Америку. Именно по этой причине и задержалось их возвращение. Во время этой погони «Нью-Йоркский скороход» оправдал свое название и двигался со скоростью одиннадцать или двенадцать узлов в час. Франсуа уверял Рене, что скорее пустил бы себе пулю в лоб, нежели согласился быть захваченным англичанами. Рене слишком хорошо его знал, чтобы сомневаться в этих словах.

После такой исповеди Франсуа не стоит и упоминать о том, что все вещи и бумаги Рене лежали там, где он их оставлял: портфель, в котором были завещание и мешочек с драгоценными камнями, продолжал лежать в ящике его секретера.

Франсуа платил экипажу из тех денег, которые оставил ему Рене; все деньги тратились с толком, и ни один, даже самый строгий контролер не мог придраться ни даже к потраченной четверти сантима.

Рене попросил Франсуа и впредь замещать его и быть его вторым «я» на судне до тех пор, пока не прояснится что-либо в его судьбе.

Рене, как помним, узнал от префекта, что в Париж вернулся капитан Люка, а также о скором приезде императора в свою столицу. Две причины, требовавшие незамедлительного отъезда его самого в Париж.

Стоит ли напоминать читателю, что второй свой визит после морского префекта Рене совершил к г-же Сюркуф, которой он доставил лучшие из вестей о жизни и делах ее супруга.

Среди множества вещей, оставленных Рене на своем судне, оказался весьма обильный гардероб; он выгреб из него все самое ему сейчас необходимое и занял место в дилижансе, не желая привлекать дополнительного внимания.

Приехав в Париж, он поселился в гостинице «Мирабо» на улице Ришелье. В то время она еще не была переименована в улицу Мира. Едва он обосновался в гостинице, едва его имя успели занести в списки проживавших, как его нашел секретарь Фуше и попросил зайти в Министерство полиции так скоро, как только он сможет.

Ничего не препятствовало Рене пойти тотчас, он и сам горел желанием узнать, что на этот раз приготовил для него Фуше.

Он попросил секретаря подождать, быстро оделся и вместе с секретарем сел в экипаж.

Как только доложили о его прибытии, дверь министерского кабинета открылась и оттуда вышел секретарь:

— Его Превосходительство ждет господина Рене.

Рене не стал заставлять ждать Его Превосходительство.

Он нашел Фуше с обычным его насмешливым выражением лица, однако на этот раз более добродушным, нежели угрюмым.

— Итак, господин капитан «Нью-Йоркского скорохода», вот вы и вернулись?

— Ваше Превосходительство наградили меня таким титулом, что доказывает, что вы в курсе моих скромных дел?

— Такова моя должность, — ответил Фуше, — и я этим выражаю похвалу вашему умению их вести. Вы довольны советом, который я вам дал?

— Разумеется; человек такой проницательности, как Ваше Превосходительство, может давать только добрые советы.

— Дело не в том, мой дорогой господин Рене, чтобы давать хорошие советы, а в том, как им следуют. И в этом отношении вас можно только поздравить. Вот копия письма господина Сюркуфа в морское министерство, в котором рассказывается о сражении со «Штандартом» и его пленении. Есть вопрос к некоему матросу Рене, который поспешил назвать себя аспирантом[89] первого класса. Интерес к этому господину заставил меня попросить копию этого письма у моего коллеги господина Дегре. Вот второе письмо, адресованное в то же министерство, в котором сообщается о прибытии господина Сюркуфа на остров Франции и его согласии на то, чтобы Рене, купив судно и плавая под американским флагом, проводил в Бирму двух своих кузин и тело своего дяди виконта де Сент-Эрмина; вот третье письмо, возвещающее о его возвращении на остров Франции и удивительной отваге, проявленной в борьбе с самыми разнообразными и ужасными дикими животными, и заметьте, что речь всего-навсего идет о тиграх размером с нимейского льва и змее, длиной и толщиной напоминавшей змея Пифона. Затем по возвращении из Бирмы он оказался в самой гуще схватки, которую вел Сюркуф против двух английских кораблей и захватил один из них, а второй оставил Сюркуфу, а все, кто знает Сюркуфа, не сомневались, что он не станет церемониться и захватит его. После чего, оставив свою часть добычи беднякам острова, а другую часть — своему экипажу, он попросился на флот, узнав о том, что император замышляет большое морское сражение, чтобы участвовать в нем. Запасшись письмами генерала Декана, губернатора острова Франции, и с разрешения своего командира Сюркуфа он на своем небольшом судне «Нью-Йорский скороход» прибыл в бухту Кадиса за три дня до Трафальгарского сражения. Он немедленно был принят на борт «Грозного», которым командовал капитан Люка, принявший его на должность третьего помощника. В начавшемся сражении капитан Люка, атакованный тремя вражескими кораблями, ожесточенно схватился с «Викторией»; но попытка ее захватить не удалась: если бы не приближение «Темерэра», один залп которого вывел из строя сто восемьдесят человек, флагманский корабль английского флота был бы захвачен. Тем временем Нельсон получил смертельное ранение от пули, пущенной с марса «Грозного», кою он получил, как говорят, от третьего помощника по имени Рене, который, не имея постоянного места на борту, попросил разрешения занять позицию там, где пожелает, и занял самую опасную позицию — на марсах… — Затем, внезапно запнувшись, он остановил свой взгляд на молодом человеке: — Это правда, сударь, — спросил Фуше, — что Нельсона застрелил третий помощник Рене?

— Я не могу этого подтвердить, господин министр, — ответил Рене, — просто я был в полном одиночестве на марсах со своим ружьем; в какое-то мгновение я различил Нельсона в его голубом мундире, при крестах и с генеральскими эполетами. Я выстрелил в него, но одновременно стреляли и с фок- и грот-марсов, так что я бы не стал утверждать, что именно мне довелось избавить Францию от ее грозного противника.

— Я тем более не могу этого утверждать, — сказал Фуше, — но я всего лишь повторяю и буду повторять в точности то, что мне пишут или сообщают.

— Узнав, как началась моя одиссея, знает ли Его Превосходительство, чем она закончилась?

— Да. Вы были схвачены в плен и на пути в Англию на корабле «Самсон», которым командовал капитан Паркер, после ужасного шторма со своими матросами откачали воду насосами из трюма и спасли корабль: без такого увеличения количества работавших корабль мог пойти ко дну. Затем вы сбежали с семью своими товарищами из тюрьмы Корка, захватили на Шенноне шлюп, хозяев которого вы отослали на сушу. На этом шлюпе вы добрались до Сен-Мало; вы были уверены в том, что следует компенсировать хозяину шлюпа понесенный им урон, и выслали на имя дома О'Брайенов в Дублине вексель на сумму в две тысячи пятьсот франков.

— Должен сказать, сударь, — ответил Рене, — что вы превосходно осведомлены.

— Видите ли, сударь, крайне редко можно встретить матроса, покупающего у матросов же американский шлюп, чтобы иметь возможность путешествовать на свои средства под нейтральным флагом; разделить между бедными и своими матросами не только их, но и свою добычу; преодолеть две тысячи лье, чтобы участвовать в безнадежно проигранном сражении при Трафальгаре; будучи узриком, спастись через восемь дней из тюрьмы бегством, а вернувшись во Францию, помнить, что ты отобрал у бедолаги каботажника его жалкое суденышко, составлявшее все его достояние, и при том, что оно было оценено в тысячу сто франков, отослать две тысячи пятьсот франков его владельцу, у которого вы его брали взаймы. Вы с лихвой расплачиваетесь по своим долгам, сударь, начиная с того, о котором у нас с вами есть личная договоренность. Теперь, поскольку вы столь блистательно следовали моим последним советам, можете ли вы поместить в уголочке вашей памяти еще один совет, который я вам сейчас дам?

— Дайте, сударь, дайте.

— Вас зовут господин Рене: именно под таким именем вы будете приняты императором; и помните, что в донесении, которое я представлю ему или попрошу представить, имя графа де Сент-Эрмина не будет упоминаться ни разу. Чему император, не имея против матроса Рене ничего, не только не будет противиться, но также и посодействует вашему возвышению, тогда как если станет известна, хотя бы малейшая деталь, объединяющая Рене и графа де Сент-Эрмина, его брови нахмурятся; окажется, что вы совершили все эти чудеса зря — все придется начать заново. Вот почему я сразу по вашем возвращении послал за вами. Император, вероятно, будет здесь 26-го. Ступайте на встречу с капитаном Люка в «Отель де ля Марин», император примет его сразу. Если Люка предложит представить вас Его Величеству, соглашайтесь. Лучшего переводчика рядом с императором вам и не найти, и я не сомневаюсь, что если вы воспользуетесь советом, который вы только что слышали, и предадите забвению имя графа де Сент-Эрмина, вы не поставите под удар свою воинскую должность, а заодно и судьбу третьего помощника Рене.

Рене попрощался с Его Превосходительством министром полиции, строя догадки о причинах такого участия Фуше в его судьбе. Но Фуше и сам задавался тем же вопросом и мог ответить себе с уверенностью только так: «Никакой причины, если только не считать того, что есть люди настолько приятные, что перед ними капитулирует любой, самый скверный нрав».

Рене тотчас же помчался в «Отель де ля Марин», в котором нашел капитана Люка, полностью оправившегося от своего ранения и все еще пребывавшего в восторге от поведения англичан.

— Если нас еще ждут какие-нибудь кампании, оставайтесь со мной, мой дорогой Рене, — сказал он молодому человеку, — и постарайтесь послать адмиралу Коллингвуду сестрицу той пули, которую вы пустили в Нельсона.

Капитан Люка не знал о времени возвращения Наполеона в Париж; от Рене он узнал, что император собирается прибыть 25-го инкогнито.

Люка на мгновение задумался.

— Давайте увидимся 29-го; возможно, у меня для вас будет хорошая новость.

Как мы и говорили, Наполеон приехал в Париж 26-го. Он остановился на несколько дней в Мюнхене, чтобы отпраздновать свадьбу Евгения Богарне и принцессы Августы Баварской[90]; однако в других столицах он не задерживался дольше одного дня, потому что в них ему не приходилось заниматься заключением браков.

Один день он провел в Штутгарте: надо было принять чествования своих новых союзников; день в Карлсруэ он посвятил заключению семейных союзов[91]; он знал, что парижский люд ждет его с нетерпением, чтобы выразить ему свой восторг и восхищение; Франция, которая вдоволь насытилась общественными событиями за то время, когда она не принимала в них участия, а только следила за ними, сейчас обрела былую активность первых лет революции и собиралась аплодировать блестящим подвигам своих армий и ее командующего.

Трехмесячная кампания вместо трехлетней войны — и континент был разоружен, Франция расширилась до невиданных ранее пределов, слава вдобавок к величию, добытому нашими армиями, восстановление народного доверия и спокойствие и мир, сулившие новое процветание. Вот за что народ хотел отблагодарить Наполеона тысячами возгласов: «Да здравствует Император!»

Со времен Маренго не было так хорошо, как стало после Аустерлица.

На деле Аустерлиц и был для Империи тем, чем Маренго для консулата. Маренго вручил Наполеону консульскую власть, а Аустерлиц подтвердил императорскую корону на его голове.

Узнав, что капитан Люка в Париже, и несмотря на то, что тема Трафальгарского сражения была для него не самой приятной, третьего император велел передать капитану, что он его примет седьмого. Четвертого, поскольку Люка рекомендовал его императору, Рене прибыл в «Отель де Марин». Капитан как раз накануне вечером получил письмо с приглашением на аудиенцию седьмого. Аудиенция была назначена на десять утра. Люка и Рене договорились о том, что последний придет на завтрак к Люка и от него они вместе поедут на аудиенцию в Тюильри.

Рене, который не был приглашен и не хотел просить, договорился с Люка, что останется ждать его в прихожей.

Справедливости ради следует заметить, что Рене несколько страшился своего представления. Этот неподвижный взгляд Бонапарта, который дважды пронизывал его, один раз у Пермона, а второй — у графини де Сурди, в вечер подписания брачного контракта, повергал его в трепет; казалось, что эти глаза запоминают все, на что смотрят, и все запечатлевают в памяти. Но, к счастью, все, что нужно было Рене, чтобы выдержать любые взгляды, — это спокойствие совести, которое ничем нельзя смутить, и этого ему хватало.

Седьмого числа в девять утра Рене уже был у Люка. Без четверти десять они сели в экипаж, и без десяти минут десять их экипаж остановился у ворот Тюильри. Он поднялся вместе с Люка и остался, как и было договорено, в прихожей, пропустив вперед капитана.

Этот последний был человеком большого ума. Он нашел способ, находясь перед императором, рассказать о Рене, не произнося его имени, рассказать обо всех его делах героических, благородных и отважных. Однако обнаружил, что император не хуже его осведомлен о них. Это придало Люка храбрости, и он заявил, что если император желает видеть этого героя, он может представить его тотчас же — ведь молодой человек сопровождал его и теперь дожидается в прихожей. Император кивнул в знак согласия, а затем наклонился за своим колокольчиком: дверь открыл адъютант.

— Пригласите третьего помощника «Грозного», господина Рене.

Молодой человек вошел.

Наполеон окинул его взглядом и с удивлением увидел, что тот не одет в мундир.

— Как вам удалось войти в Тюильри в платье обывателя?

— Ваше Величество, — ответил Рене, — я вошел в Тюильри, не думая, что мне предстоит честь встретиться с Вашим Величеством, а потому, что сопровождаю капитана, с которым я рассчитываю провести часть дня. Кроме того, сир, я — лейтенант, одновременно не будучи им. За три дня до сражения капитан Люка назначил меня на эту должность на своем корабле, на котором умер третий помощник; однако мое назначение не было утверждено.

— Я полагал, — ответил Наполеон, — что вы занимали место второго помощника…

— Да, Ваше Величество, на пиратском корабле.

— На борту «Призрака» у Сюркуфа, не так ли?

— Да, Ваше величество.

— Вы участвовали в захвате английского корабля «Штандарт»?

— Да, Ваше Величество.

— И даже проявили большую отвагу?

— Я делал все, что было в моих силах.

— Я знаю о вас из сообщений губернатора острова Франции генерала Декана.

— Я имел честь быть представленным ему.

— Он мне рассказывал об одном путешествии, которое вы предприняли в глубь Индии.

— Я путешествовал по индийской земле на расстоянии пятидесяти лье от побережья.

— И англичане вас оставили в покое?

— Это была та часть территории Индии, которую они не занимают.

— Где же это? Мне казалось, они заняли всю Индию?

— В королевстве Пегу, Ваше Величество, между реками Ситаун и Ирравадди.

— Губернатор уверял меня, что в этой части Индии вы участвовали в весьма опасных охотничьих делах.

— Я встретил нескольких тигров, мне удалось их подстрелить.

— Испытывали ли вы сильные ощущения, когда вам довелось стрелять в этих животных в первый раз?

— В первый раз — да, впоследствии — уже нет.

— Почему так?

— Потому что мне удавалось заставить его опускать взгляд, и с этого момента я понял, что тигр — это животное, над которым человек должен быть властен.

— А перед Нельсоном?

— Перед Нельсоном, Ваше Величество, я на мгновение испытал замешательство.

— Почему?

— Потому что Нельсон был великим военачальником, Ваше Величество, и на какое-то мгновение я подумал о том, что он необходим в качестве противовеса Вашему Величеству.

— Aral Вы не хотели стрелять в человека, которого послало Провидение?

— Нет. Потому что я себе сказал, что если он действительно избранный, Провидение должно беречь его от пуль; впрочем, — продолжал Рене, — я никогда не хвастался тем, что убил Нельсона.

— А если все же…

— Подобными делами не пристало бравировать, — перебил его Рене, — разве что в них можно признаваться; если бы я убил Густава Адольфа или Фридриха Великого, это произошло бы только потому, что их смерть моей стране во благо, но я при этом был бы безутешен.

— А если бы вы оказались в рядах моих врагов, стреляли бы вы в меня?

— Никогда, Ваше Величество!

— Хорошо.

Он знаком показал, что аудиенция закончена, затем опять подозвал Люка:

— Господин капитан, сегодня же я объявляю войну Англии и Пруссии. В войне против Пруссии, у которой лишь один морской порт, вам делать нечего; но в войне против Англии вы будете мне нужны. Вы, в отличие от Вильнева, один из тех людей, которые умеют умирать, и даже, порой, желают умереть.

— Ваше Величество, у Трафальгара я не терял Вильнева из поля своего зрения ни на минуту: ни один из нас не осмелится обвинить его в том, что он недостаточно строго и недостаточно свято исполнял свой долг.

— Да, коль скоро оказался у Трафальгара. Я это знаю, но до сих пор он причинял мне только страдания. Из-за него я сейчас остановился в Вене, вместо того, чтобы быть в Лондоне.

— Не стоит жалеть об этом, Ваше Величество, вы ничего не потеряли от такой смены маршрута.

— Это, безусловно, успех, но вы видите, что, несмотря на то, что я оказался в Вене, все следует начать сначала, раз уж я объявил войну Англии и Пруссии. Но на этот раз, поскольку я не вижу иных способов, я буду бороться с Англией на континенте, побеждая королей, которых она поддерживает. Я еще увижу вас перед тем, как эта война начнется, капитан Люка; вот вам офицерский крест Почетного Легиона, который я попросил бы вас носить и не забывать о том, что он получен из моих рук.

А затем обернулся к Рене:

— Что до вас, господин Рене, оставьте свое имя и фамилию моему адъютанту Дюроку, и, поскольку капитан Люка, кажется, ваш друг, мы постараемся не слишком вас разлучать.

— Ваше Величество, — ответил Рене, приблизившись и поклонившись, — тогда, когда Ваше Величество еще не знало меня, я хотел сохранить себе то имя, которым меня все называют и под которым я был вам представлен, но это значило бы обмануть императора. Лучше навлечь на себя гнев Наполеона, чем обмануть его. Ваше Величество, для всех я Рене, но для Вас меня зовут граф де Сент-Эрмин.

И, не отступив ни на шаг, он склонился перед императором и ждал.

Император мгновение был неподвижен, и брови его нахмурились; его лицо выражало изумление. Затем удивление сменилось суровостью.

— То, что вы признались, — хорошо, но совершенно недостаточно для того, чтобы я вас простил. Возвращайтесь к себе, оставьте свой адрес Дюроку и ждите моих распоряжений, которые будет доводить до вас господин Фуше. Ведь если я не ошибаюсь, именно он один из ваших покровителей.

— Но без того, чтобы я что-то сделал для этого, Ваше Величество. — ответил Сент-Эрмин, поклонившись.

Затем он вышел и стал ждать в экипаже капитана Люка.

— Ваше Величество, — сказал Люка, — я ничего не знаю о причине того интереса, который может иметь Ваше Величество к моему бедному другу Рене, но готов поручиться честью, что это один из самых верных и отважных людей, которых мне довелось знать.

— Черт возьми, я убедился в этом! — ответил Наполеон. — Если бы он не назвал себя, к чему его никто не вынуждал, быть бы ему лейтенантом фрегата.

Оставшись один, Наполеон некоторое время оставался неподвижным и озабоченным; затем, с силой бросив свои смятые перчатки на стол, сказал:

— Мне не везет: это был наверняка тот человек, который мне нужен в море, — прошептал он.

Что же до Рене — или графа Сент-Эрмина, как будет угодно, — лучшее сейчас, что он мог сделать, это подчиниться полученному приказу.

И он сделал это: вернувшись в гостиницу Мирабо, на улицу Ришелье, он стал ждать.

XCVIII ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ В РИМЕ

2 декабря 1805 года Наполеон одержал победу при Аустерлице.

27 декабря он объявил неаполитанскую династию низложенной.

15 февраля в город, повторно оставленный Бурбонами, зступил Жозеф Наполеон.

Наконец 30 марта он был провозглашен неаполитанским королем.

Вслед за новым, а точнее сказать, будущим неаполитанским королем французская армия вступила в Римскую область, вызвав тем самым искреннее раздражение Святого Папы, который направил кардинала Феша с требованием к французам освободить римские территории.

Феш обратился к Наполеону.

Наполеон отвечал:

"Пресвятой Отец, вы являетесь властителем Рима, это правда, но Рим включен в состав Французской империи; вы — Папа, но ведь я — Император, такой же, какими были все германские императоры, каким был еще раньше Карл Великий. Я для вас такой же Карл, и не по одному титулу, а и по праву силы и по праву воздаяния: поэтому вы подчинитесь законам федеративной системы империи, открыв свою территорию моим друзьям и закрыв ее для моих противников".

При виде этого типично наполеоновского ответа глаза Папы, обычно столь кроткие и добродушные, засверкали яростью; он поручил Фешу передать, что не признает над собой суверенов, и если Наполеон хочет восстановить тиранию в духе Генриха IV Германского, то он возобновит сопротивление этой тирании в духе Григория VII.

Наполеон ответил с нескрываемым презрением, что не боится духовного воинства в XIX столетии, что у папы нет никаких законных оснований вмешиваться в дела мирские, пусть ограничится тем, что касается дел религиозных; он же, со своей стороны, ограничится тем, что поразит папу как мирского правителя, но оставит в Ватикане как римского епископа и главу всего христианского епископата.

Эта свара без начала и конца продолжалась весь декабрь 1805 года; за этот месяц Наполеон, чтобы не оставалось сомнений в его стремлении идти до конца, усилиями французских войск под командованием Лемаруа занял провинции Урбино, Анкону и Мачерату, простирающиеся вдоль всего Адриатического побережья.

Теперь Пий VII, отказавшись от идеи его отлучения, вступил с ним в переговоры по следующим условиям мирного соглашения:

Папа остается и провозглашается независимым правителем своей области, его права признаются и гарантируются Францией, он заключает с последней военный союз и берет на себя обязательство не допускать на территорию Римской области врагов Франции.

Французские войска занимают Анкону, Остию и Чивитавеккью, но снабжение их будет происходить через французскую казну.

Папа обязывается углубить и привести в порядок илистую гавань Анконы.

Он признает короля Жозефа, высылает посланника короля Фердинанда и отказавшихся присягнуть неаполитанских кардиналов — виновников гибели французов, а также отказывается от своего права на инвеституру в отношении неаполитанского трона.

Он соглашается распространить условия итальянского конкордата на все области итальянского королевства, превратив их во французские провинции.

Он сейчас же назначает французских и итальянских, кардиналов, не требуя их прибытия в Рим.

Он назначает уполномоченных представителей, которые должны будут вести переговоры о заключении германского конкордата.

И, наконец, чтобы заверить Наполеона в верности ему священной коллегии и чтобы соизмерить влияние Франции с величиной ее теперешней территории, он доводит число французских кардиналов до трети от общего числа кардиналов.

Два из этих условий особенно раздражали Святой престол: закрытие территории папского государства для врагов Франции и увеличение числа французских кардиналов.

Итак, Наполеон наделил соответствующими полномочиями кардинала Байана[92] и приказал занять оставшиеся территории папского государства; в Фолиньо были собраны две тысячи пятьсот человек, а в Перудже находились еще две тысячи пятьсот под командованием Лемаруа Наполеон приказал генералу Миоллису возглавить обе эти колонны, и, объединившись еще с тремя тысячами человек, которые по приказу Жозефа должны были выступить из Террачины, пойти на Рим и вступить в столицу христианского мира.

Генералу Миоллису вменялось силой или миром занять Замок Святого Ангела, взять на себя командование папскими отрядами, оставив папе отряд почетной охраны, а на все замечания отвечать, что французы вступили в Рим из сугубо военных соображений, дабы удалить из Римского государства врагов Франции; на отряды же римской полиции полагаться, лишь отлавливая разбойников, которые в Риме устраивали привал, да еще для препровождения неаполитанских кардиналов в Неаполь.

Генерал Миоллис, старый солдат Республики, характера непреклонного, ума просвещенного и чести незапятнанной, должен был с присущей ему важностью обхождения, а пуще того полагавшимся ему большим штатом, приучить римлян к тому, что власть теперь в руках французского генерала из Замка Святого Ангела, а не у старого понтифика в Ватикане.

С незапамятных времен "римские папы давали приют разбойникам, опустошавшим неаполитанские земли; разбойники эти были не преходящим бичом этих мест, — а не заживающей на солнце раной. В Абруцце, Базиликате, Калабрии отцы воспитывали сыновей-разбойников, разбой был ремеслом. Можно было стать разбойником, как становились плотником, портным или булочником; отличие было в том, что четыре месяца в году новоявленный разбойник проводил вдали от отчего дома, на большой дороге. Зимой разбойники спокойно отсиживались у себя дома, и никому в голову не приходило побеспокоить их. С наступлением весны они выходили, разбредались, и каждый выбирал себе привычную местность.

Самой завидной считалась та, что располагалась вдоль границы Римской области. Преследуемые неаполитанскими властями, разбойники переходили границу и оказывались в полной безопасности; иногда, в особых случаях, неаполитанские власти продолжали их преследование и здесь; власти Рима не преследовали их никогда.

Так, при осаде Гаэте офицер с донесением к генералу Ренье был убит между Террачиной и Фонди, и его смерть не наделала никакого шума, тогда как в клерикальной партии Рима основательно обсуждалось освобождение Фра Диаволо[93], который, загнанный, точно лань, неугомонным майором Гюго, в конце концов попался.

Таковы были обстоятельства, когда молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, среднего роста, в чудном мундире, который нельзя было отнести ни к одному роду войск, появился на почтовой станции и потребовал лошадей и экипаж.

Он был вооружен небольшим английским карабином о двух стволах и парой пистолетов, заткнутых за пояс, что показывало: ему отлично известны опасности, с которыми сопряжен путь из Рима в Неаполь.

Станционный смотритель ответил, что у него есть экипаж, но нанять его нельзя, поскольку он выставлен на продажу. Что же до лошадей, то тут у него большой выбор.

— Если экипаж не слишком дорогой, — предложил проезжий, — и мне подойдет, я могу купить его.

— Тогда посмотрите его.

И проезжий последовал за станционным смотрителем; экипаж оказался похож на открытый кабриолет, но на улице было жарко и отсутствие крыши превращалось из неудобства в преимущество.

Молодой человек путешествовал один, все его имущество составляли дорожный сундук и кожаный кошелек…

Начали обсуждать цену, и молодой человек торговался скорее для очистки совести, чем ради снижения цены.

Сошлись на сумме в восемьсот франков.

Проезжий распорядился подать экипаж к выходу и запрячь лошадей. Пока он лично наблюдал за тем, как почтарь закреплял ремнями сундук позади экипажа, к смотрителю обратился гусарский офицер, стоя в дверях и с полнейшим безразличием к тому, чем занят почтарь; ему нужно было того же, что и опередившему его путешественнику.

— Можно у тебя нанять лошади и экипаж?

— Остались только лошади, — стоически ответил станционный смотритель.

— А что ты сделал со своими экипажами?

— Последний я продал господину, которому сейчас запрягают.

— По закону у вас всегда должен быть наготове хотя бы один экипаж для обслуживания путников.

— Закон! — ответил станционный смотритель. — Что вы называете законом? Наш брат здесь уже давно не признает никаких законов.

И он щелкнул перед офицером пальцами с видом человека, который давно перестал жалеть об исчезновении нравственных устоев в обществе.

Из уст офицера раздалось ругательство, свидетельствовавшее о его большом разочаровании.

Первый путешественник тем временем бросил взгляд на офицера, который оказался красивым молодым человеком двадцати восьми — тридцати лет, с суровым лицом, голубыми глазами, выражавшими одновременно сдержанность и раздражительность; постукивая ногой, офицер бормотал про себя:

— Тысяча чертей, мне, однако, завтра надо быть в Неаполе к пяти вечера, и я бы все отдал, чтобы проделать сейчас шестьдесят лье во весь опор!

— Сударь, — обратился к нему первый с такой учтивостью, благодаря которой люди света могут узнать и различить своих, — я тоже еду в Неаполь.

— Да, но вы, вы едете в экипаже, — с грубоватой непринужденностью ответил офицер.

— Именно в нем я и собираюсь предложить вам место рядом со мной.

— Простите, сударь, — ответил офицер, сменив тон и вежливо поклонившись, — но я не имею чести вас знать.

— Зато я знаю вас; вы носите мундир, капитана третьего гусарского полка генерала Лассаля, одного из самых храбрых полков в армии.

— Но это не может быть основанием, чтобы я, пренебрегая приличиями, принял ваше предложение.

— Я вижу, что вас смущает, сударь, и готов прийти вам на выручку; мы разделим наши расходы пополам.

— Ну что ж, — ответил гусарский офицер, — в конце концов, это единственный экипаж, на который теперь приходится рассчитывать.

— Я никоим образом не стремился задеть ваше самолюбие и всего лишь рассчитываю в вашем лице обрести товарища в дороге; по приезде в Неаполь ни вы, ни я не будем нуждаться в этой колымаге, которую мы продадим, а если не сможем продать, разведем из нее костер. Но если нам удастся ее продать, поскольку я заплатил за нее восемьсот франков, четыреста я заберу себе, все, что останется сверх этой суммы, достанется вам.

— Я приму ваше предложение на условии, что немедленно отсчитаю вам четыреста франков, и таким образом экипаж будет принадлежать нам обоим, и мы действительно разделим поровну его потерю.

— Я вижу, вы приятный человек, сударь, принимаю ваше предложение полностью и нахожу, что именно так должны относиться друг к другу соотечественники.

Офицер направился к станционному смотрителю.

— Я покупаю у этою господина половину экипажа, — заявил он ему, — и вот тебе четыреста франков с моей стороны.

Смотритель оставался недвижим, со скрещенными на груди руками.

— Господин уже заплатил мне, — ответил он, — и ваши деньги полагаются ему, а не мне.

— Можешь ли ты говорить со мной повежливее, плут?

— Я говорю вам так, как говорю, а вы понимайте, как вам заблагорассудится.

Офицер сделал движение рукой, словно хватался за рукоять своей сабли, но вместо этого, не убирая руки с портупеи, обратился к первому проезжему:

— Сударь, — произнес он с подчеркнутой вежливостью, особенно заметной по сравнению с грубым тоном, которым он говорил со станционным смотрителем, — не изволите ли принять четыреста франков, которые я вам должен?

Первый путешественник нагнулся, открыл маленький кожаный кошелек на железной защелке, который он носил на перевязи, перекрещивавшейся с лентой его карабина.

Офицер высыпал в кошелек золотые монеты из своей пригоршни.

— Теперь, сударь, — сказал он, — когда хотите.

— Не угодно ли вам прикрепить к моему сундуку ваш мешочек?

— Спасибо, я помещу его сзади себя: он будет защищать меня от тряски в этой старой развалюхе, и потом я храню там пару пистолетов, которые не прочь иметь под рукой. По коням, почтарь, по коням!

— Господам не нужно сопровождение? — спросил станционный смотритель.

— Вот как, ты еще и принимаешь нас за монахов, возвращающихся в свою обитель?

— Как вам угодно; вы вольны поступать по-своему.

— И в этом разница между нами и тобой, слуга дьявола!

Затем, обратившись к почтарю, офицер закричал:

— Avanti! Avanti![94]

Тот пустил лошадей галопом.

— Через Аппиеву дорогу! Только не через ворота Святого Иоанна Латеранского! — закричал тот из путешественников, который первым появился на почтовой станции.

(обратно)

XCIX АППИЕВА ДОРОГА

Было около одиннадцати часов утра, когда молодые люди, обогнув слева пирамиду Секстия, в своем открытом экипаже показались на широких плитах Аппиевой дороги, которую не смогли разрушить две тысячи лет непрерывного движения.

Известно, что Аппиева дорога[95] являлась для Рима времен Цезаря тем же, чем Шанз-Элизе, Булонский лес и холмы Шомона для Парижа времен Хаусмана.

В золотые времена античности она называлась Большая Аппиева, царица дорог, дорога в Элизий. Она была местом встреч при жизни и после смерти всего, что было роскошного, богатого и изысканного, прежде всего в самом городе.

На нее падали тени самых разнообразных деревьев, но чаще это были величественные кипарисы, в тени которых были укрыты живописные надгробья. Здесь могут встретиться могильники, повторявшие могильники по краям других дорог: Фламиниевой, Латинской. Римляне, у которых вкус к смерти был столь же распространен, как и сегодня у жителей Восточной Англии, а в Риме страсть к самоубийству во времена Тиберия, Калигулы и особенно Нерона превратилась в настоящую эпидемию, в те времена человек очень беспокоился о том месте, где опочиет его тело.

Крайне редко живущий мог переложить на своих потомков заботу о выборе участка для своей могилы. Это было особого рода удовольствием — самому распоряжаться поиском и следить за устройством своей могилы; поэтому на многих надгробиях, которые дошли до наших дней, можно увидеть всего две буквы: V.F. (Vivus fecit) или три: V.S.P. (Vivus cibi posuit), или три другие буквы: V.F.C., что означало: Vivus faciendum curavit[96].

Как мы убедимся, для римлянина было крайне важно быть погребенным по религиозному обычаю, распространенному во времена Цицерона, когда как раз все верования римлян исчезали и когда один из авгуров, если верить этому поклоннику Тускулума, не мог без смеха смотреть на другого: одинокая душа, оторванная от усыпальницы, была обречена на сотню лет скитаний в Стиксе, прибиваясь то к одному его берегу, то к другому. Поэтому всякий, кто встречал на своем пути тело и не предавал его земле, совершал святотатство и мог искупить его, только принеся в жертву Церере поросенка.

Однако дело было не только в предании тела земле, но, скорее, в предании подобающем; смерть язычника, более приятная, нежели наша, представала перед взором умиравшего в эпоху Августа не тощим скелетом с большим лысым черепом, с пустыми орбитами и мрачной ухмылкой.

Нет, она была всего-навсего милой женщиной, бледной дочерью Сна и Ночи, с длинными распущенными волосами, с белоснежными руками, с ледяными объятиями, кем-то вроде неизвестного друга, который, когда его звали, выступал из темноты и тяжелой, медленной и молчаливой поступью подходил к умирающему, наклонялся над его изголовьем и одним своим смертельным поцелуем закрывал его глаза и губы. И вот тело застывало в молчании, безмолвии и бесчувственности, пока для него не начинал светить огонь костра, и, поглотив его, он отделял душу от плоти, превратившейся в пепел. Душа же превращалась в бога. Затем в новом боге, боге маны, ставшем для нас, живых, невидимым, подобно нашим привидениям, возобновлялись его привычки, вкусы, чувства и желания; возвращая, если так можно выразиться, себе свои чувства, он опять мог любить тех, кого любил, и ненавидеть тех, кого ненавидел.

Именно поэтому в склепе воина можно было найти его щит, меч и копья; в могиле женщины — ее украшения, бриллианты, золотые цепи и жемчужные ожерелья:· наконец, в могиле ребенка — самые дорогие ему игрушки, хлеб, фрукты, а на самом дне алебастровой вазы — несколько капель молока, выцеженного из материнской груди и не успевшего высохнуть.

И если расположение дома, в котором жил римлянин в продолжение своей недолгой жизни, было предметом его внимания и тщательного выбора, можно представить, какое огромное внимание он уделял очертанию, расположению, привлекательности местности, которая должна была более или менее соответствовать его обычаям, вкусам, желаниям — всем качествам своего нового дома, который должен был приютить его навеки. Потому что боги маны, боги домашние, были прикованы к своим могилам и больше всего хотели, чтобы им позволили попутешествовать. Некоторые были любителями сельской жизни, людьми простых нравов и буколического мироощущения. Другие — а таких было совсем немного — требовали, чтобы их помещали в гуще их садов, в их лесах, чтобы они проводили вечность в окружении нимф, фавнов и дриад, убаюканные тихим шелестом от легких дуновений ветерка, успокоенные журчанием многочисленных ручейков среди камней и разнеженные щебетанием птиц, скрывавшихся в листве деревьев.

Те, о ком мы говорим, были из числа философов и мудрецов, но остальные — а таких было великое множество, огромное большинство — нуждались в движении, оживлении и суматохе так же, как и первые — в тишине и спокойствии. Люди, которым была по душе суета, платили золотом за участки на обочинах дорог, по которым потоком двигались путешественники из всех стран, несущие в Европу новости Африки и Азии, — по Фламиниевой, Латинской и особенно по Аппиевой дороге; мало-помалу поток иссяк: но так была Аппиева дорога всеми любима в Риме, что со временем превратилась в одно из его предместий. Она вела в сторону Неаполя, через двойные ряды домов, напоминавших дворцы, и могил, больше похожих на памятники; так уж сложилась судьба божественных манов, которым повезло лежать вдоль Аппиевой дороги, что они не только видели всех проезжих, известных и неизвестных, не только подслушивали, что нового в Азии и Африке, но и вмешивались в разговор устами своих надгробий, на которых были выбиты эпитафии.

И поскольку души людей продолжали жить после их смерти, о чем мы уже говорили, вот снова человека скромного:

Я был, меня больше нет.

Вот вся моя жизнь и вся моя смерть.

Слова человека богатого:

Здесь покоится

СТАБИРИЙ

Он мог занимать должности во всех декуриях Рима, Но не захотел.

Благоговейный, мужественный, верный. Он пришел ни с чем: он оставил тридцать миллионов сестерциев.

И никогда не хотел внимать философам. Будь здоров и будь похожим на него.

Затем, чтобы привлечь еще больше внимания прохожих, Стабирий, человек богатый, выбил над своей эпитафией солнечный диск.

Человек образованный говорил:

Странник!

Что спешишь поскорее закончить дела!

Этот камень зовет повернуть в его сторону взгляд

И прочесть те слова, что на нем:

Здесь покоятся кости поэта

МАРКА ПАКУВИЯ,

Вот и все, что хотел я, чтобы ты знал.

Прощай!

Говорил человек осторожный:

Мое имя, рождение и происхождение,

Кем я был и кто я есть,

Я не раскрою никогда.

Нем навечно, щепотка пепла и костей, и все!

Пришедши ни с чем, возвратился, откуда пришел.

Мой удел и тебя ожидает. Прощай!

Человек, довольный всем:

Пока я жил в этом мире, я многое пережил.

Мой спектакль уже окончен, ваш окончится тоже.

Прощайте! Аплодисменты!

Наконец, неведомая рука, но, несомненно, рука отца, вывела на могиле дочери, бедняжки, покинувшей мир в возрасте семи лет:

Земля! Не дави на нее!

Она никогда не давила на тебя!

К кому обращались все эти умершие, так цепляющиеся за жизнь, языками своих надгробий? Кто они, взывающие со своих надгробий, словно проститутки, стучащие туфлями по мостовой в надежде, что кто-либо из прохожих повернет голову в ее сторону? Что это за такой «весь белый свет», к которому они обращались и в котором по-прежнему вращались их души? А те проходили мимо, веселые, быстрые, беспечные, не слыша голосов и не видя никого.

Это были молодость, красота, грация, богатство, аристократия Рима. Аппиева дорога была Лонгшаном древности; но этот Лонгшан вместо трех дней длился круглый год.

К четырем часам пополудни, когда сильная дневная жара начала отступать, когда солнце, теряя яркость и жар своих лучей, опускалось над Тирренским морем; когда тени сосен, дубов и зеленых пальм протянулись с запада на восток; когда потянулись первые ветры, сошедшие с голубых горных склонов, наклонившихся над Храмом Юпитера Лацийского; когда зацвела индийская магнолия, показав слоновой кости белизну своего цветка, который с чашей, круглой, словно надушенный кубок, готовился втянуть в себя вечернюю росу; когда нелумбии[97], лотосы Каспия, скрывавшиеся от огненного зноя в чреве озера, всплыли на его поверхности, чтобы вдохнуть во всю глубину своей распустившейся чаши свежесть ночных часов, тогда начали показываться, выходя из Аппиевых ворот, те, кого можно было назвать передовым отрядом красавцев, Троссулов, маленьких троянцев Рима, которых жители римского предместья Аппия, в свою очередь выходившие из домов, чтобы подышать воздухом, готовились наблюдать, присев на табуретах или стульях, принесенных изнутри атрия, опершись на выступы, которые всадники могли использовать, чтобы вскочить на лошадь, или на круглых сидениях, прислоненных к жилищам мертвых с единственной целью — чтобы было удобнее сидеть живым.

Никогда Париж, тянущийся двумя рядами к Елксейским Полям, никогда Флоренция, стремящаяся к Касцине, и Вена, прижимающаяся к Пратеру, никогда Неаполь, громоздящийся вокруг Толеде или Кьяйя, не увидят такого разнообразия артистов и такого стечения зрителей!

С О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО НА АППИЕВОЙ ДОРОГЕ ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Вначале во главе колонны появились конники на нумидийских конях, предках тех лошадей, которые сегодня возят наших благородных наездников; кони, без поводьев и стремян, были покрыты чепраками из расшитой золотом ткани или из тигриной шкуры: одни останавливались, чтобы понаблюдать за процессией, другие продолжали прогуливаться, пока у них на виду готовились бегуны в коротких туниках, легких сандалиях и плащах, полы которых были перекинуты через левое плечо; по краям его был вшит кожаный пояс, который они могли стягивать или, наоборот, распускать, — по желанию и в зависимости от аллюра, который они брали. А тем временем первые всадники, оспаривавшие друг у друга первенство, в несколько минут уже растянулись вдоль всей Аппиевой дороги, пустив вперед себя огромных молосских псов в серебряных ошейниках. И roœ тому, кто окажется на пути этого вихря! Горе тому, кого увлечет за собой этот круговорот лая, ржания и пыли! Его неизбежно порвут собаки и затопчут лошади; поток унесет его, израненного, кровоточащего, изувеченного, а тем временем молодой патриций обернется, не сбавляя хода, и расхохочется, щеголяя своим мастерством и ловкостью, отвернувшись от дороги, по которой его несла к финишу лошадь.

За нумидийскими конями неслись легкие колесницы, соперничающие в скорости с этими детьми пустыни, появившимися в Риме вместе с Югуртой[98]. Это были сизии, стремительные повозки, разновидность тильбюри, запряженные тремя мулами, двигавшимися веером, и когда правый и левый из них пускались галопом и скакали, наклонив свои серебряные бубенчики, тогда как коренной шел рысью по прямой линии, непреклонно и, как сказали бы мы, с быстротою стрелы. Вслед за сизиями неслись карруки, высокие повозки, род наших современных корриколо, или, скорее, последние — их потомки. Этими колесницами, красивыми сами по себе, управляли рабы-нубийцы, облаченные в живописные костюмы своей страны.

Вслед за сизиями и карруками выехали четырехколесные экипажиреды, украшенные богато расшитыми коврами и пурпурными подушками; ковини, экипажи столь закрытые и непроницаемые для посторонних взоров, что в них иногда альковные таинства могли вершиться прямо на улицах Рима и публичных гуляньях. Резко выделялись среди других римская матрона, облаченная в длинную столу и обернутая в плотную паллу, неподвижно, словно статуя, восседавшая в карпентуме — повозке особой формы, которой имели право пользоваться лишь жены римских патрициев; и куртизанка, окутанная газом из Коса, как облаком, и небрежно возлежащая на носилках, которые несли восьмеро, укрывшихся огромными пенюлами, а справа от носилок ее гречанка-вольноотпущенница, вестница любви, ночная Ирида, которая ненадолго оставила свою сладострастную торговлю, чтобы гонять веером из павлиньих перьев воздух для своей госпожи; слева либурнийский раб[99] нес подножку, обшитую бархатом, с длинным и узким ковриком того же материала, чтобы благородная жрица любви могла спуститься со своих носилок и занять место там, где ей вздумалось сесть, так, чтобы ее нога, обнаженная и украшенная драгоценными каменьями, не касалась земли.

И все потому, что, перейдя Марсово Поле, выйдя через Капенские ворота на Аппиеву дорогу, можно было продолжить свой путь на коне или в повозке, но многим не терпелось спешиться, оставить свои экипажи под охраной рабов, а самим прогуляться по оставленному между могилами и домами проходу, где они могли присесть на стулья или сиденья, которые здесь в избытке сдавались спекулянтами за полсестерция в час. Ах, это там, где можно полюбоваться настоящей грацией! Там, где самовластно правит мода! Там, где истинные образцы хорошего вкуса учат размеру бороды, длине волос, форме туники — проблема, которую решил Цезарь, но которая вновь оказалась в центре внимания нового поколения: носить ли длинные или короткие туники, узкие или широкие. Цезарь носил длинные и широкие; но сколько шагов сделано после эпохи Цезаря! Здесь вполне серьезно могли обсуждать вес зимних перстней, состав лучших румян, бобовую помаду, чтобы увлажнять и размягчать кожу; о нежнейших пилюлях из мирта и мастикового дерева, замешанных на старом вине, чтобы очищать дыхание. Женщины слушали, перебрасывая, как жонглеры, из правой руки в левую амбровые шарики, которые могли одновременно освежать кожу и источать благовоние; они кивали, переглядывались и даже иногда хлопали в ладоши на самые затейливые и дерзкие теории; их губы раздвигала улыбка, показывая белые, словно жемчужины, зубы, а вуали, закинутые назад, позволяли увидеть, сколь резкий контраст их агатово-черным глазам и эбеновым бровям составляли великолепные пышные светлые волосы, золотистые или пепельные, в зависимости от того, каким из средств они меняли их естественный цвет: мылом ли из золы бука или козьего сала, которые они заказывали в Германии, или пользовались смесью из уксусного осадка и мастикового масла; или еще проще — купить в тавернах маленького порта Минуция, что напротив храма Геракла в Музах, роскошные парики, которые бедные дочери Галлии продавали стригалям за пятьдесят сестерциев, а те затем перепродавали их за полталанта каждый[100].

И за этим представлением завистливо наблюдали полуобнаженные люди из низов, голодный грек, готовый вознестись до небес просто за обед, и философ в потертом плаще и с пустым кошельком, произносивший речи о вреде богатства и роскоши.

И все лежали, сидели или стояли, бродили и ходили, переваливаясь то на одну, то на другую ногу, поднимали свои руки, чтобы откинуть рукава их одежд, обнажив руки, очищенные пемзой от волосяного покрова, все смеялись, любили, судачили, грассировали, мурлыкали себе под нос песенки Кадиса и Александрии, забыв про мертвецов, слушавших и взывавших к ним, а те лишь мололи вздор на языке Вергилия, обменивались каламбурами на языке Демосфена и, что важно, говорили по-гречески, потому что настоящим языком любви был греческий, и куртизанка, не знавшая, как сказать на языке Тэи и Аспазии: «Моя жизнь и моя душа», была не куртизанкой, а всего лишь девкой для потехи воинов-марсов[101] в кожаных сандалиях и с кожаными щитами.

И вот для того, чтобы дарить развлечения, памятники, зрелища и хлеб всей этой безрассудной и бесполезной толпе, этим легкомысленным юнцам и женщинам с исковерканными душами, этим сыновьям благородных семейств, оставлявшим свое здоровье в лупанариях, а кошельки в тавернах; этим праздным и ленивым людям, потому что прежде всего они были италийцами, то есть неучтивыми, как англичане, заносчивыми, как испанцы, и сварливыми, как галлы; людям, которые проводили жизнь, прогуливаясь в портиках, разглагольствуя в банях и отбивая ладони в цирках; вот для этих легкомысленных юнцов, для этих женщин и для этих детей благородных родителей, и для этого народа Вергилий, сладкоголосый мантуанский лебедь, поэт-христианин сердцем, если не воспитанием, воспевавший сельскую добродетель, осуждавший республиканское тщеславие и жестокость гражданских войн, Вергилий для них создал свою самую великую со времен Гомера поэму, ругал ее и находил недостойной не только потомков, но и современников! Это для них, чтобы им запомниться, Гораций бежал под Филиппами, а чтобы бежать налегке, бросил свой щит за собой; чтобы быть замеченным и отмеченным, он рассеянно бродил но Форуму, Марсову Полю, берегу Тибра, занятый тем, что называл безделушками: его оды, его сатиры и его искусство поэзии; это для них, горько сожалея о своей разлуке с ними, вольнодумец Овидий вот уже пять лет томился в ссылке во Фракии, где он искупал ничтожный грех, то ли мимолетный любовник дочери императора, то ли там посвященный в тайну рождения молодого Агриппы[102]; это им Овидий посвятил свои «Стансы», «Понтики» и «Метаморфозы»; чтобы ощутить себя одним из них, он умолял Августа, умолял Тиберия позволить ему вернуться в Рим; их он жалел, когда вдали от родины закрывал глаза и охватывал одним своим мощным взором, который видел все — и восхитительные Сады Саллюстия[103], и бедный квартал Субурру, и величественные воды Тибра, в котором Цезарь едва не утонул, борясь с Кассием, и грязный приток Велабры, возле которого раскинулось святое дерево, убежище римской волчицы и колыбель Ромула и Рема. Это ради них и во имя сохранения их любви, переменчивой и непостоянной, как апрельский день, Меценат, происходивший от этрусских царей, друг Августа, сластолюбивый Меценат, не шел сам, а его несли на плечах двое евнухов, — Меценат! Он оплачивал песни их поэтов, фрески их художников, представления их комедиантов, ломанье мима Пилада и прыжки танцора Балилла! Это для них Бальб основал театр, Филипп открыл музей, а Поллион[104] строил свои храмы.

Для них Агриппа раздавал бесплатные лотерейные билеты, выигрыши которых доходили до двадцати тысяч сестерциев, понтийские ткани, вышитые золотом и серебром, мебель, инкрустированную перламутром и слоновой костью; для них он основал бани, в которых можно было побриться, подушиться, натереться, напиться, подкрепиться у хозяина свежими продуктами; для них он выкопал тридцать лье каналов, провел шестьдесят семь лье акведуков и доставлял в Рим в день более двух миллионов кубических метров воды и распределял ее между двумястами фонтанами, ста тридцатью водонапорными башнями и ста семьюдесятью бассейнами. Наконец, для них, для того, чтобы превратить кирпичный Рим в мраморный, чтобы вернуть их от египетских древностей и для них построить форумы, базилики, театры, Август, мудрый император, приказал расплавить всю свою золотую посуду, не пожалев ни сокровищ Птолемеев, ни ваз из поместья его отца Октавия, ни наследия его дяди Цезаря, ни добычи после победы над Антонием или после покорения всего мира, — итого на сто пятьдесят миллионов сестерциев, или, по-нашему, на тридцать миллионов франков; это для них он достроил Фламиниеву дорогу до Римини; для них вызвал из Греции шутов и философов, а из Кадиса — танцоров и танцовщиц; из Галлии и Германии — гладиаторов, из Африки — удавов, гиппопотамов, жирафов, тигров, слонов и львов; и для них он произнес на смертном ложе: «Довольны ли вы мною, римляне?.. Да?.. Тогда аплодируйте!»[105].

Вот каковы были Рим, римляне и Аппиева дорога эпохи Августа; но к тому времени, когда двое наших путешественников следовали по ней, ею уже прошли прежде них почти две тысячи лет, и любимица смерти, сама теперь при смерти, от капенских ворот до Альбано предлагала лишь долгую череду руин, в которых один зоркий глаз любителя древностей различит тайны прошлого.

(обратно)

CI РАЗГОВОР О ДРЕВНОСТЯХ МЕЖДУ МОРСКИМ ЛЕЙТЕНАНТОМ И ГУСАРСКИМ КАПИТАНОМ

Некоторое время молодые люди ехали молча; один из них, который был моложе, то есть тот, кто пожелал купить экипаж, с любопытством рассматривал гигантские письмена, дошедшие до нас со времен античности; другой, который был старше, рассматривал их с видимой беспечностью, не придавая значения ни датам, ни текстам, которые его товарищ, казалось, читал, словно книгу.

— И подумать только, — начал небрежно и даже с оттенком презрения гусарский капитан, — подумать только, что есть люди, которые знают название и историю каждого из этих камней.

— Это правда, — ответил его компаньон и улыбнулся, — такие люди есть.

— Представьте себе, что вчера я ужинал у нашего посла Алькье, которому должен был доставить письмо от великого герцога Бергского[106]; и вечером его посетил ученый, архитектор, и у него, черт возьми, оказалась красотка жена.

— Висконти.

— Вы его знаете?

— Хм… По тем признакам, которые вы сообщили, его узнал бы каждый.

— Стало быть, вы живете в Риме?

— Я приехал вчера впервые, а сегодня утром уже уехал оттуда вместе с вами, это, однако, не мешает мне знать Рим так же, как если бы я здесь родился и вырос.

— Выходит, у вас интерес к изучению Вечного города, как они его называют?

— У меня досужий интерес к его истории; мне очень нравятся дни античности, люди, гиганты, жившие в те времена, и Вергилий был прав, когда в одном из своих прекрасных стихотворений предрекал, что однажды, когда по их могилам пройдется лемех плуга, мы будем поражены степенью их величия.

— Ах, да! В самом деле, я помню, — зевая, капитан попытался воскресить в своей памяти школьные знания, — mirabitur ossa sepulcris[107]; но, — продолжил он, смеясь, — они что же, были более велики, чем мы?

— Мы как раз проезжаем место, где этому есть доказательства.

— Где же мы сейчас проезжаем?

— Перед цирком Максенция, приподнимитесь в экипаже — и вы увидите нечто похожее на курган.

— Разве это не чья-то могила?

— Да, но в XV веке она была открыта; это была могила человека без головы; рост его, даже без головы, достигал шести футов. Отец его происходил из готов, а мать была родом из племени аланов; вначале он был пастухом в этих горах, затем стал солдатом в армии Септимия Севера, в легионах Каракаллы он уже был центурионом, затем, при Гелиогабале, трибуном, и, наконец, стал императором после Александра. На своем большом пальце он носил, под видом перстней, браслеты своей жены; одной своей рукой он мог тащить за собой груженую телегу; брал первый попавшийся камень на своем пути и мог руками стереть его в пыль; он поборол тридцать борцов, без передышки, одного за другим; бежал он быстрее лошади, пустившейся галопом; за пятнадцать минут он пробегал трижды вокруг стадиона, и после каждого круга с него сходила целая чаша пота. За день он съедал до сорока фунтов мяса и одним глотком осушал целую амфору. Его звали Максимиш он был убит своими же солдатами под Аквилеей, а голову его они препроводили в Сенат, который распорядился сжечь ее при всем народе на Марсовом Поле. Через шестьдесят лет другой император, считавшийся родством с ним, послал людей в Аквилею на поиски его тела; впоследствии, когда по его приказу возвели этог цирк, то тело приютил здесь, а у могилы, поскольку любимым оружием мертвеца были лук и стрелы, установил шесть стрел из евфратского тростника и лук из германского ясеня. Лук — длиной в восемь футов, а стрелы — в пять. Как я уже сказал вам, гиганта звали Максимин, и он был императором Рима. Того же, кто дал ему приют и окружил оградой, вдоль которой погребены лошади и колесницы, звали Максенцием, и он утонул, защищая Рим от войск Константина.

— Да, — ответил гусарский капитан, — я прекрасно помню полотно Брюна, где Максенций пытается спастись вплавь[108]. Этот круг, на котором произрастает гранат, как в Висячих Садах Семирамиды, — это и есть его могила?

— Нет, это могила очаровательной женщины, имя которой вы мимоходом могли прочесть на мраморной плите. В этой могиле, послужившей в XIII веке укреплением племяннику папы Бонифация VIII, лежит Цецилия Метелла, жена Красса и дочь Метелла Кретика.

— А-а! — проговорил офицер, — это была жена того бедолаги, который оказался настолько скуп, что, выходя на улицу с греческим философом, которого купил, надевал ему старую соломенную шляпу из страха перед солнечными лучами, а по возвращении забирал ее обратно.

— Это ему, однако, не помешало приготовить для Цезаря тридцать миллионов, без которых тот не мог получить претуру в Испании; оттуда Цезарь вернулся без долгов и с сорока миллионами. Эти тридцать миллионов Цезарю и могила жены — две единственные траты в жизни Красса.

— А стоила ли она того, чтобы ей построили такую могилу? — спросил офицер.

— Да, это была благородная женщина, одухотворенная, артистка, поэтесса, она собирала вокруг себя Каталину, Цезаря, Помпея, Цицерона, Лукулла, Терренция Варрона, людей образованных, утонченных, богатых; представляете, как могло выглядеть подобное собрание?

— Да уж, должно быть, куда интереснее, нежели у нашего посла господина Алькье. Мне кажется, ее могила была срыта.

— Да, по приказу Папы Павла III; обнаружив урну с ее пеплом, он велел перенести ее в угол вестибюля дворца Фарнезе: там она должна пребывать и сегодня.

Тем временем экипаж продолжал свой путь; он проехал могилу Цецилии Метеллы и приблизился к развалинам более стертых очертаний, хуже сохранившимся.

Гусарский офицер, поначалу рассеянно слушавший, казалось, по мере того, как тот говорил, все с более пристальным вниманием вслушивался в объяснения своего попутчика.

— Черт возьми, но есть одна штука, — наконец сказал он, — которую я не понимаю: отчего это рассказанная история бывает увлекательной, а в книге та же история — скучной? Я всю свою жизнь был от развалин так же далеко, как орлиное гнездо от змеи, а теперь готов вернуться к этим плитам, если они будут столь любезны, что расскажут мне свои истории.

— Тем более, что их истории, — прибавил молодой чичероне, — весьма любопытна.

— Продолжайте, я — весь внимание, как султан из «Тысячи и одной ночи», которому прекрасная Шехерезада каждую ночь рассказывала по истории.

— Это вилла братьев Квинтилианов, которые задумывали убийство императора Комода.

— А! Не внук ли это Траяна?

— И сын Марка Аврелия: императоры шли друг за другом, но не имели ничего общего. В возрасте двенадцати лет, найдя свою баню слишком жарко натопленной, он приказал бросить в печь раба-истопника, и хотя баню ему охладили до положенного, он не желал вынимать раба до тех пор, пока тот полностью не сварился. Причудливый характер императора постепенно перерастал в прямую жестокость; в итоге — множество обвинений против него, в том числе и обитателей могил, что мы сегодня проезжаем. Речь просто шла об убийстве Комода, но это совсем непросто — убить человека такого роста и богатырской силы, и вместо того чтобы называть себя Комодом, сыном Марка Аврелия, он приучал всех называть его Гераклом, сыном Юпитера Он проводил свою жизнь на арене цирка, более ловкий и отважный, чем его гладиаторы, с которыми он дрался; у одного парфянина он научился стрелять из лука, а у одного мавра — колоть пикой.

Однажды в цирке, на другой стороне арены от того места, где сидел император, пантера схватила человека и готовилась сожрать его. Комод, носивший свои лук и стрелы всегда с собой, схватил лук и пустил стрелу так метко, что она вонзилась в пантеру и убила ее, не задев человека. В другой раз, видя, что любовь людская охладевает к нему, он велел объявить на весь город, что сразится с десятью львами десятью пиками. Как можно догадаться, здание цирка ломилось от зрителей; он принес к себе в императорскую ложу десять пик с отравленными наконечниками и распорядился выпустить на арену десятерых львов; он метнул все десять пик и убил их всех.

— Ого! — вырвалось у офицера.

— Это не я говорю, — сказал его товарищ, — это Геродиан. Он был при этом и все это видел[109].

— Что ж, — ответил офицер, поднимая свою меховую шапку, которую в те времена носили гусарские офицеры, — это другое дело; здесь мне нечего сказать.

— Между прочим, — продолжил рассказчик, — император был шести футов роста и, как я вам говорил, был очень силен: ударом палки он мог сломать лошади ногу, а ударом кулака — свалить быка.

Увидев однажды человека внушительного телосложения, он подозвал его к себе и одним ударом своего меча разрубил его пополам. Как вы понимаете, против такого человека было опасно и нелегко затевать заговор. Двое братьев Квинтилианов между тем окончательно решились: они зарыли в землю все свои деньги и богатства в золоте и серебре, все драгоценные камни и украшения; подготовили лошадей к бегству, на случай, если им не повезет, и притаились под аркой узкого прохода, который вел из императорского дворца в амфитеатр.

Вначале фортуна, казалось, благоприятствует заговорщикам: появился Комод, который шел почти без сопровождения; братья бросились на него, а их сторонники обступили императора и его людей.

— Получи, — сказал один из братьев, ударив его кинжалом, — вот тебе, Цезарь, послание от сената.

И здесь в этом тесном проходе под низкими сводами завязалась ожесточенная борьба. Комод был лишь легко ранен: удар кинжала почти не принес ему вреда, тогда как каждый из его ударов стоил жизни одному из противников; наконец ему удалось схватить того из Квинтилианов, который ранил его кинжалом: он вцепился ему в шею своими железными пальцами и придушил его.

Умирая, этот старший из Квинтилианов успел закричать своему младшему брату: «Спасайся, Квадрат, все потеряно».

И тому удалось бежать, он вскочил на лошадь и пустился во весь опор.

Солдаты тотчас же бросились в погоню: для убегавшего речь шла о его жизни и смерти, а для его преследователей — о щедром вознаграждении. Между тем солдаты догнали Квинтилиана; к счастью для последнего, он все предвидел и прибег к последнему средству — странному, но этому следует верить, потому что об этом рассказывает Дион Кассий[110]. У беглеца был при себе небольшой бурдючок с кровью зайца. Кровь этого животного необычна тем, что при хранении не сгущается и не разлагается; он взял этот пузырек и упал с лошади, словно был ранен. Преследователи увидели его растянувшимся на дороге и потоками извергающим кровь из глотки; тотчас же, посчитав его мертвым, они стащили с него одежду, оставили тело на месте и поспешили сообщить Комоду о том, что его враг убит. За это время Квинтилиан поднялся, вернулся к себе в дом, заново оделся, прихватил с собой сколько мог унести золота и драгоценностей и бежал.

— А Комод, — спросил гусарский офицер, — как он нашел свою смерть? Мне интересно, чем кончил этот мясник, который убил за день десять львов.

— Он был отравлен Марсией, первой из своих любовниц, а затем задушен своим любимым атлетом Нарциссом; империей овладел Пертинакс, но и он через шесть месяцев распрощался с ней, а заодно и с жизнью. Тогда Рим и тот мир, что всегда стоял выше рынка, были куплены Дидием Юлианом; но Рим к тому времени еще не привык, чтобы его продавали.

— Он привык к этому позднее, — вставил офицер.

— Да, но в тот раз он восстал, правда, покупатель забыл заплатить; этим восстанием воспользовался Септимий Север, организовал убийство Дидия Юлиана, взошел на трон, и мир вздохнул.

Поскольку до самого Веллетри станций не предвиделось, а Рим от Веллетри в пяти лье, почтарь попросил разрешения дать и лошадям отдышаться.

Двое путешественников согласились с ним тем более охотно, что подъехали к одному из самых интересных мест в окрестностях Рима.

(обратно)

CII В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ИМЯ ОДНОГО ИЗ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ; А ОБ ИМЕНИ ВТОРОГО ДОГАДАЕТСЯ

Они находились там, где когда-то решались судьбы Рима.

Они находились на поле сражения между Горациями и Куриациями. Услышав об этом, молодой гусарский офицер отдал честь, приложив руку к своей меховой шапке.

Затем оба сели в кабриолет.

Перед ними простиралась разделенная надвое дорогой в Альбано длинная горная гряда, левая оконечность которой приходится на Соракту, покрытую снеговой шапкой во времена Горация[111] и зеленой растительностью в наши дни, а самая высокая вершина которой увенчана Храмом Юпитера Лацийского[112]. Перед ними на белевшей вершине одного из холмов открылся Альбано, крестник Альба Лонги, даишей свое имя этому узурпатору, поднявшемуся на руинах Помпеи; которая со своими восемьюстами домов и тремя тысячами жителей не могла восполнить потери тех огромных строений, которые убийца мух Домициан даровал городу — убийце людей Помпеям; справа, нависая над Тирренским морем, протянулась гряда холмов, образовавшая собой тот цирк, где бились друг с другом и погибали в свой черед племена фаллисков, эквов, вольсков, сабинов и герников. За ними был Рим, Эгерийская равнина, где Нума принимал своих оракулов, — длинная череда курганов, тянувшихся к Риму и, кажется, готовых слиться с ним сплошной бороздой развалин; наконец, за Римом — огромное море, усеянное голубоватыми островками, как облаками, которые в своем пути в вечности безмятежно встали на якорь в небесной синеве.

Этот цирк сохранил две тысячи пятьсот воспоминаний, и этот цирк был движущей силой всеобщей истории на протяжении веков будь то при Республике или при папах.

Лошади отдышались, и экипаж продолжил путь.

У холма с могилой Горациев от дороги ответвлялась маленькая тропинка вправо, заметная на фоне рыжеватой, цвета львиной шкуры, растительности, покрывающей римскую равнину; эта маленькая и едва заметная тропка, исчезавшая в горных поворотах, благодаря пешеходам, сокращавшим себе путь из Рима в Валлатри, пережила на своем веку многое и многих.

— Видите эту тропинку? — спросил тот из молодых людей, которого его товарищ возвел в ранг чичероне, а теперь выказывал легкое нетерпение оттого, что экскурсия прервалась. — По всей вероятности, именно по ней два гладиатора Милона, бросив носилки, которые они сопровождали вместе с десятком своих товарищей, решились напасть средь бела дня на Клодия, о чем-то мирно беседовавшего с жнецами. Клодий, раненный в правую сторону груди копьем, наконечник которого вышел у него из плеча, бросился туда, где сейчас находятся эти развалины: тогда здесь была ферма. Гладиаторы — за ним, нашли его прятавшимся в печи и потащили на главную дорогу.

— Объясните же мне, — попросил гусарский офицер, — каким образом Клодий, человек потерянный, запутавшийся в долгах, мог сохранить свое влияние на римлян?

— Все очень просто. Прежде всего он был очень красив, за что получил от своих сограждан прозвище Пульхр, то есть Красавчик, — вы должны знать, как действовала человеческая красота на людей античности. Второе же — то, что популярность Клодия поддерживали его четыре сестрицы, весьма занятные особы: одна была замужем за Метеллом Целером, вторая — за оратором Гортензием, третья — за банкиром Лукуллом, а четвертая, Лесбия, была любовницей поэта Катулла. Злые языки в Риме даже распространяли слух, что Красавчик — любовник всех четырех своих сестер; в последние дни Рима, как известно, инцест был широко распространен. Итак, Клодий, благодаря своим четырем сестрам, имел доступ к четырем великим силам света. К консульской власти — через жену Метелла Целера; к сундукам богатейшего из римских банкиров — через супругу Лукулла; благодаря Гортензии за него был голос одного из красноречивейших ораторов Рима; наконец, Лесбия, любовница Катулла, принесла ему дружбу великого поэта. С другой стороны, его поддерживал Красс, которому как-нибудь могло пригодиться влияние Красавчика на чернь; его ласкал Цезарь, с которым он делил на двоих нежность его жены, и дарил дружбой Помпей, во имя которого он бунтовал легионы своего сводного брата Лукулла. Он был в хороших отношениях даже с Цицероном, который любил его сестру Лесбию и желал стать ее любовником, — желание, которому Клодий нисколько не противился.

Эта любовь стала одной из причин смерти Клодия. Я говорил, что он был любовником Муссии[113], дочери Помпеи, жены Цезаря. Чтобы иметь возможность встречаться с ней в свое удовольствие, он проникал к ней в покои, переодевшись женщиной. Как вы знаете, присутствие мужчин и даже самцов животных было строжайше запрещено на этих лесбийских оргиях. Одна из служанок узнала его и разоблачила; Муссия повела его потайными коридорами, но слух о его проникновении уже успел разнестись, и грянул ужасный скандал.

Он был обвинен в кощунстве трибуном, который потребовал от него предстать перед судьями; однако Красс отговорил его, сказав, что заботу о подкупе берет на себя; и действительно, вскоре явился с деньгами и прекрасными патрицианками, решившимися пожертвовать собой ради Клодия; для судей, этих божеств справедливости, была даже переиначена басня про Юпитера и Ганимеда; грянул такой скандал, что Сенека заметил: «Преступление Клодия не было таким тяжким, как его оправдание»[114].

А Клодий, защищаясь, придумал себе такое алиби: будто бы еще накануне празднеств в честь Богини-Покровительницы он был в десяти милях от Рима и, стало быть, не мог проделать тридцать пять лье за пять часов. К несчастью, Терренция, жена Цицерона, чудовищно ревновавшая своего мужа и знавшая о его чувстве к Лесбии, видела в тот же вечер, когда состоялись мистерии, как ее муж беседовал с Клодием. Она предложила Цицерону на выбор, которого не спасла его обычная изворотливость: «Либо вы пылаете страстью к сестре Клодия, и тогда я так сделаю, что вам не миновать свидетельствовать против него; либо не пылаете, и тогда у вас также не будет причин не свидетельствовать».

Цицерон трепетал перед своей женой и выступил против Клодия, который ему так этого и не прортил; шум и возбуждение, вызванные этими событиями, длились больше года и утихли лишь тогда, когда Милон взялся оказать Цицерону услугу, поручив своим бестиариям убийство Клодия.

Народ оставался верен своему идолу и после его смерти — явление редкое. Когда один сенатор нашел его тело и в своей повозке привез его в Рим, а его жена Фульвия развела погребальный костер, толпа, разобрав костер на головешки, целиком сожгла один из римских кварталов.

— Мой дорогой друг, — сказал молодой офицер, — вы — настоящая живая библиотека, и я с благодарностью буду вспоминать всю свою жизнь этот путь, который мне довелось проделать со вторым Варроном… Каково! Видите, меня тоже захватила римская история. — Офицер был доволен тем, что в свою очередь вставил цитату и захлопал в ладоши… — Продолжим, продолжим, — сказал он, — что это за могила? Было бы любопытно, если бы вы хоть раз ошиблись. — И он показал на монумент, показавшийся слева.

— Не попали, — ответил Цицерон, — потому что я совершенно точно знаю, чей он. Это могила Аскания, сына Энея, имевшего неосторожность выпустить из рук подол платья своей матери во время погрома в Трое. Он потерял мать, зато нашел отца, который нес на себе Анхиза, прихватив с собой домашних богов-пенатов: отсюда пошло основание Рима. Но что интересно, одновременно через другие ворота выходил Телегон, сын Улисса, основатель Тускула, могила которого находится в двух лье отсюда. Эти двое, один грек, а второй азиат, отпрыски двух враждебных рас, двух народов-противников, перенесли эту борьбу в Европу. Соперничество праотцов вылилось в Риме во вражду потомков. Двумя главными родами Альбы и Тускулума были род Юлиев, из которого вышел Цезарь, и род Порциев, давший жизнь Катоку. Вам известно об ожесточенной борьбе между двумя родами; противостояние, начавшееся под Троей и продолжавшееся более тысячи лет, закончилось в Утике. Наследник побежденных, Цезарь отомстил за Гектора Канону, наследнику победителей. Могила Аскания была первой на пути из Неаполя в Рим и последней из Рима в Неаполь.

Рассказ длился долго, и, как у Руя Гомеса Виктора Гюго, было упомянуто все самое достойное упоминания; было рассказано обо всем интересном, когда пришлось из мнимого движения во времени вернуться на реальную землю.

По задумчивости старшего из друзей, то есть менее образованного, было видно, что у него в душе происходит трудная работа.

— Вы никогда не были профессором истории? — спросил он своего также молчавшего спутника.

— О, разумеется, нет! — ответил тот.

— Тогда откуда вы знаете столько всего?

— Я даже сам не смогу вам этого объяснить. Читал сначала одни книги, потом — другие; эти вещи не изучаются, они сами остаются в голове; для этого следует иметь склонность к истории, богатое воображение; события и люди входят к вам в мозг, мозг придает им свою форму, и в следующий раз вы уже видите их, этих людей и эти события.

— Черт возьми! — вскричал офицер. — Да если бы у меня были ваши мозги, я бы только и делал, что читал всю свою жизнь.

— Я не пожелаю вам этого! — ответил, смеясь, молодой ученый. — Изучать в условиях, в которых это пришлось делать мне… Я был приговорен к смерти и провел три года в тюрьме в ожидании расстрела или гильотины каждый день; надо было как-то отвлечься от мыслей.

— В самом деле? — сказал Офицер, внимательно всматриваясь в лицо своего собеседника, пытаясь в его суровых чертах прочесть что-либо о его прошлом. — Должно быть, вы многое пережили.

Тот, кому был адресован этот вопрос, лишь печально улыбнулся.

— Вся загадка в том, — ответил он, — что мне не довелось проводить свою жизнь на ложе из роз[115].

— Очевидно, вы из знатного рода?

— Я более чем знатен, сударь. Я — дворянин.

— Вы были приговорены к смертной казни по политическим делам?

— Да, по политическим.

— Вам неприятно то, что я расспрашиваю вас таким образом?

— Нисколько. На вопросы, на которые я не могу, или, вернее, не хотел бы отвечать, я не отвечаю. Вот и все.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Любопытно, но вы кажетесь одновременно и младше, и старше своего возраста. Сколько времени прошло с тех пор, как вы вышли из тюрьмы?

— Три года.

— Чем вы занимались все это время?

— Я воевал.

— На море или на суше?

— На море с людьми, на суше — с дикими тварями.

— А на море против кого вы воевали?

— Против англичан.

— А за кем охотились на суше?

— За тиграми, пантерами, удавами…

— Значит, вы были либо в Индии, либо в Африке…

— Я был в Индии.

— В какой части Индии вы были?

— В той части, которая почти неизвестна миру: в Бирме.

— Участвовали ли вы в каких-либо крупных морских сражениях?

— Я был при Трафальгаре.

— На каком корабле?

— На «Грозном».

— Стало быть, вы видели Нельсона?

— Да, и даже вблизи.

— Как вам удалось не попасться англичанам?

— Мне не удалось: я был арестован и отпоавлен в Англию.

— Вас обменяли?

— Я сбежал.

— С понтонов?

— Из Ирландии.

— А куда следуете сейчас?

— Я не знаю.

— А как ваше имя?

— У меня его нет. При нашем расставании вы можете назвать меня каким-нибудь, и я возьму на себя обязанности крестного сына по отношению к крестному отцу.

Молодой офицер смотрел на своего компаньона в изумлении: он чувствовал, что в его неустроенной и бродячей жизни крылась какая-то тайна; он был благодарен ему за все ответы, которые получил у него, и не хотел допытываться о тех вещах, которые тот скрывал.

— А я, почему вы не спрашиваете, кто я? — спросил он.

— Я не настолько любознателен; но если это не составит вам труда, что ж, буду вам благодарен.

— Α-a! Моя жизнь в такой же степени прозаична, в какой ваша любопытна и, может быть, поэтична. Меня зовут Шарль Антуан Мане, я родился 4 ноября 1777 года в маленьком городке Орийяке, что в департаменте Канталь. Мой отец был королевским прокурором гражданского суда. Видите, я не восхожу своими корнями к французской аристократии. Кстати, а какой вы носите титул?

— Титул графа.

— Я учился в колледже моего родного городка, и это в некоторой степени вам объясняет, откуда мое несколько легкомысленное отношение к учебе. Власти моего департамента, признав во мне склонность к военному ремеслу, отправили меня в школу Марса. Я особенно увлекался артиллерией и делал такие успехи, что в шестнадцать лет уже стал инструктором. Но затем школа Марса была расформирована[116], и мне оставалось сдать экзамен. Я успешно его сдал и был прикомандирован к третьему батальону Канталя, а оттуда — в двадцать шестой линейный полк. Войну я начал в 1795 году; четыре года в действующих армиях на Рейне и Мозеле; 7,8 и 9-й годы Республики — в Итальянской армии. Был тяжело ранен при Нови и лечился шесть недель, присоединился к своему полку на генуэзском побережье. Вы когда-нибудь питались мясом бешеной коровы?

— Да, иногда.

— Так вот, я питался им каждый день и мог бы рассказать вам, что это такое. Произведен в лейтенанты, б июня прошлого года представлен к Ордену Почетного Легиона; после сражения при Аустерлице — капитан; сейчас я — адъютант великого герцога Бергского и от его имени везу весть о вступлении Наполеона в Берлин его брату Жозефу, перед которым также отчитаюсь во всех перипетиях сражения при Йене, я в нем принимал участие; а по возвращении я дал себе слово стать командиром эскадрона, что было бы очень славно в двадцать девять лет. Вот и вся моя история; как видите, она короткая и не очень интересная; но что действительно интересно, это то, что мы уже в Веллетри, и я умираю с голоду. Давайте спустимся и пообедаем.

Поскольку безымянный путешественник не видел никаких препятствий, чтобы принять это предложение; он вылез из экипажа и вместе с будущим командиром эскадрона Шарлем Антуаном Мане вошел в гостиницу «Рождение Августа». Это название могло означать только то, что гостиница, и оставим доказательства археологам, была возведена на развалинах дома, в котором родился первый римский император.

(обратно)

CIII ПОНТИНСКИЕ БОЛОТА

Обед путешественников оказался скверным, но они благоразумно решили не предъявлять жалоб на дурное обращение в «Рождении Августа»: сам Август на троне съедал на обед две сушеные рыбы и запивал их стаканом воды. Здесь все было в точном соответствии с традициями, которые с рождения окружали Августа, пророча ему, сыну мельника и африканки, великое будущее и власть над миром.

Не Антоний ли ему говорил: «Твоя бабка была африканка, твоя мать крутила жернова в Ариции, а отец ссыпал муку руками, грязными от денег, что он наторговал в Нерулоне»?[117]

Но были знамения.

Его мать Атия спала на носилках в храме Аполлона, а мраморная змея, обвившаяся вокруг посоха в руках статуи, изображавшей бога медицины, отделилась от жертвенника, подползла к носилкам, забралась в них и обвилась вокруг Атии; когда змея покинула носилки, Атия зачала ребенка.

Однажды, когда он шел в школу и держал в руке кусок лепешки, на него опустился орел, схватил его и унес, а в следующее мгновение вернул его, всего пропитанного амброзией[118].

И, наконец, в его дом ударила молния и освятила его.

В это время в Веллетри был праздник, и сюда съехались крестьяне со всех окрестных деревень.

Танцевало все.

Испокон веков на половине итальянских земель принято было танцевать, когда другая половина плакала; жителей первой половины не волновало, вступили ли французы в Рим, захватили ли Неаполь, осаждали ли Гаету и доносится ли с той стороны Понтинских болот канонада 24-фунтовых пушек, превращающих города в развалины.

«Сжимайте кольцо осады», — писал своему брату Наполеон.

Жозеф повиновался и сжимал кольцо осады.

Французам улыбались; молодые женщины протягивали руки и увлекали их в круг танца; они не отводили свои лица от губ французов; но когда с французами оставались наедине, закалывали их кинжалами.

Постояльцы, обедавшие за тем же столом, с жадностью смотрели то на мешочек с золотом, из которого более молодой вынул луидор расплатиться за трапезу стоимостью в четыре франка то на бумажник, который старший вынул из плаща, чтобы переложить в карман.

Веллетрийский староста, прогуливавшийся между пьющими и танцующими, с не меньшей алчностью поглядывал на эти богатства, и, чтобы заполучить их, он предложил молодым людям то же, что прежде предлагал станционный смотритель, а именно: четырех человек сопровождения для перехода через Понтинские болота.

Однако Мане достал из своей дорожной сумки два своих пистолета и похлопал рукой по своей сабле, в то время как его приятель проверил оба заряда его карабина.

— Вот наше сопровождение, — ответил Мане, — и французам не нужно никакого другого, кроме их собственного оружия.

— Месяц назад, — насмешливо проговорил староста, — здесь ужинал один французский адъютант — так же, как ужинаете вы; он тоже был хорошо вооружен, насколько я мог судить, но потом я это же оружие увидел в руках у других людей, которые убили его.

— И ты не остановил их? — возмущенно закричал Мане, приподнимаясь на своем месте.

— Мои обязанности состоят в том, чтобы предлагать сопровождение путешественникам, а не в том, чтобы останавливать тех, кто их убивает, лишь потому, что те отказались от моих услуг; я выполняю только свои обязательства.

Мане не склонен был спорить, он сделал знак своему товарищу, и оба встали из-за стола и направились к кабриолету, уже сменившему и почтаря, и лошадей. Они щедро расплатились с тем, который привез их в Веллетри, и галопом пустились в сторону Понтинских болот.

Эти земли римской области, простирающиеся от Веллетри до Террачины, то есть до рубежей Неаполитанского королевства известны своей двусмысленной славой и отравленным воздухом, вдохнув который можно было распрощаться с жизнью, не успев попасться разбойникам.

Помните ли вы барку нашего великого живописца Эбера[119], с изможденным и бледным моряком, его женой, кисти рук которой свисают в воду канала, и эти яркие зеленые овощи; в них зажгла растительную жизнь та самая зловонная земля, в которой жизнь человеческая угасает подобно факелу?

Во время обеда опустились сумерки, и когда молодые люди вышли из гостиницы, серебристый свет огромного лунного диска освещал их путь, а листва на деревьях обретала мраморный оттенок. Время от времени на их пути по сторонам вдруг вставали махины скал, бросавшие на дорогу огромные тени, и казалось, скалы рухнут на путешественников, проходивших у их подножий.

Чем ближе становились Понтинские болота, тем чаще к небесам поднимались огромные воздушные полосы, но не облаков, а пара; они заволакивали лунный диск, перед которым проплывали черной дымчатой вуалью. Даже небо приняло странные оттенки, болезненно-желтоватые; в тусклом свете фонарей, едва пробивающем плотный воздух, можно было разглядеть в больших лужах движения громадных животных, размеры которых к тому же обманчиво увеличивала ночь; они шумно дышали, высунув головы из воды. Это были дикие буйволы, для которых эти болота стали настоящим спасением: даже самые бесстрашные из охотников не решались забраться в гущу этих болот.

Иногда с места на место бесшумно перелетали, испуганные звуком экипажа, большие птицы цвета сумерек: это были серые цапли, а иногда — выпи, издававшие мрачные вопли и исчезавшие в темноте, трижды взмахнув крылом. Фауст и Мефистофель, собравшиеся на шабаш, не вообразили бы себе дороги, более населенной привидениями.

— Встречалось ли вам что-либо подобное? — спросил Мане.

— Да, по дороге из Пегу в Землю бетеля; только это был не рев буйволов, который мы слышим, а рычание тигров и крики крокодилов; над нами летали не цапли и выпи, а огромные летучие мыши, которых называют вампирами, — они вскрывают артерии спящим людям так, что те и не чувствуют, и десять минут высасывают их кровь.

— Хотел бы я увидеть все это своими глазами, — сказал Мане.

И оба невольно погрузились в продолжительное молчание, точно не решаясь его прервать.

Внезапно почтарь протрубил три раза в медный рог, который хранил у себя на перевязи. Не понимая, кому могли быть адресованы эти звуки, молодые люди потянулись руками к оружию, приняв их за сигнал.

Вскоре в ответ рогу два или три раза прозвучала труба. Сквозь зеленую поросль болот явственно проглядывал костер, казалось, собравший вокруг себя призраков. Это была почтовая станция.

Экипаж остановился.

Пять или шесть конюхов с неверно освещенными лицами, схватив кнуты, бросились в высокук? траву, в то время как другие продолжали стоять вокруг костра, как в столбняке.

В несколько секунд почтарь распряг лошадей.

— Заплатите мне скорее, — сказал он молодым людям, — и я погнал.

Те заплатили, и почтарь, оседлав одну, пустил лошадей галопом, и вскоре они скрылись в темноте, а топот постепенно затих.

Пока между двуногими и четвероногими разворачивалась настоящая борьба, и если эти дикие конюхи ругались, то их еще более дикие лошади ржали; к экипажу приблизились две бесформенные и неясные массы. Это были люди, но более походившие на древних мифических животных, трехголовых центавров, оттого что их длинные волосы, развеваясь, переплетались с гривами их лошадей. Вскоре укрощенные животные перестали громко ржать и лишь тихо постанывали. Одна из лошадей встала под упряжь экипажа, рядом с ней заняла место другая, а двое всадников обошли его справа и слева; почтарь взобрался на голую спину лошади, которая оставалась свободной; люди продолжали изо всех сил удерживать запряженных лошадей, рвавшихся на свободу, они шумно дышали и нетерпеливо били ногами. Внезапно люди отпустили поводья, и лошади, как одержимые, с гневным ржанием бросились вперед, пылая глазами и выпуская пар из ноздрей. Тотчас же двое наездников с дикими криками бросились к ним, каждый со своей стороны, чтобы удержать запряженных лошадей посредине дороги и не дать им свалиться ни в ту, ни в другую канаву, тянущиеся по бокам дороги, — напрасно! И всадники, и лошади с экипажем, и путешественники внутри него — все обрушились в канаву подобно смерчу[120].

Следующие три станции являли такой же спектакль, как и тот, что мы попытались описать, с той лишь разницей, что чем дальше, тем все более буйными становились лошади, а люди — все бледнее, и одежда на них все больше напоминала лохмотья.

На последней остановке, когда свет фонарей экипажа уже едва был виден и ни у конюха, ни у почтаря не оказалось свечей, чтобы заново зажечь их, двоим путешественникам пришлось вооружиться факелами.

Они выехали с такой же неистовой быстротой: до Террачины оставалось два с половиной лье пути.

Внезапно в том месте, где земля, до сих пор ровная, начала уходить в горы, молодые люди различили какие-то тени, которые, перепрыгнув через канаву, появились на дороге.

— Faccia in terrai[121] — раздался крик.

А так как оба привстали, сверкнул выстрел, и пуля, пройдя между ними, вонзилась в стенку экипажа; тот из путешественников, который отказывался назваться, даже не вскинув карабин на плечо, словно стрелял из пистолета, ответил выстрелом на выстрел.

Раздался пронзительный крик, и послышался шум падающего тела…

Сейчас же оба путешественника бросили свои факелы перед собой на десять шагов, так что они осветили путь, и при этом свете можно было различить четыре или пять человек, метавшихся и останавливающих экипаж, а один даже повис на поводьях.

— Отпусти лошадь, каналья! — закричал ему Мане. И выстрелом из пистолета уложил разбойника рядом с его товарищем.

Тотчас же раздались три выстрела: одна из пуль сбила меховую шапку с головы Мане, а вторая едва задела плечо его товарища. Но тот вторым выстрелом из карабина уложил на землю третьего разбойника. Остальные уже и не помышляли ни о чем кроме бегства, но двое выскочили из экипажа, держа в руке каждый по пистолету. К несчастью для разбойников, занимался рассвет, а молодые люди в быстроте бега могли состязаться с самой Аталантой[122].

Мане, преследуя одного из разбойников, во второй раз выстрелил в него; тот оступился и попытался вытащить из-за пояса кинжал, но, прежде чем преуспел в этом, почувствовал на своей груди острие сабли Мане. Разбойник, которого преследовал второй путешественник, чувствуя, что его догоняют, достал из-за пояса пистолет, обернулся и выстрелил, — но пистолет дал осечку. И тут же почувствовал, как пальцы преследователя железной хваткой вцепились в его горло, а к виску приставлен холодный ствол пистолета.

— Я мог бы убить тебя, — сказал ему путешественник, — но мне доставит удовольствие выставить тебя на обозрение, как медведя в наморднике, перед теми, кто еще считает разбойников храбрыми. Пошли, друг Мане, и пощекотите-ка кончиком вашей сабли всех этих фасьятеров, чтобы они помогли нам связать руки этим бездельникам.

При этих словах почтарь и двое всадников, которые скакали по обеим сторонам экипажа, поняв слова как приказ, спрыгнули с лошадей и упали перед ними на землю, но только почувствовали на своих спинах саблю Мане, как проворно вскочили, спрашивая при этом:

— Что угодно сеньорам?

— Веревки, — ответил Мане. — И скрутите-ка покрепче этих молодцов.

Они повиновались; двоих разбойников сунули в экипаж; собрали карабины и пистолеты, которые после произведенных из них выстрелов путешественники побросали на землю, — теперь их вновь зарядили, опасаясь нового нападения. Двое путешественников пошли пешком по обеим сторонам своего экипажа, оставив на главной дороге три трупа.

— Ах, черт возьми, мой дорогой друг, — сказал Мане, взяв в руку воду и поднимая фуражку своего товарища, — вы просили меня быть вашим крестным отцом, — я думаю настал тот момент, когда можно приступить к обряду крещения. Во имя Баярда, кавалера Ассаса и маршала Тюренна я крещу вас и нарекаю именем Лев. Вы, черт возьми, заслужили это имя. Граф Лев, обнимите своего крестного!

Граф Лев со смехом обнял своего крестного отца, и оба пешком направились в сторону Террачины, конвоируя своих пленников, связанных в экипаже, и конвоируемые в свою очередь двумя верховыми почтарями, которые все еще бледнели π трепетали от страха.

(обратно)

CIV ФРА ДИАВОЛО

Незадолго до белевшего Анксура, как называл его Вергилий[123], или пыльной Террачины, как мы привыкли менее поэтично его называть, располагался французский сторожевой пост, охранявший границу римской области.

Наших путешественников сейчас же обступили со всех сторон, поскольку в них с первого взгляда признали французов; их соотечественники, увидев их идущими пешком, поначалу полагали, что экипаж пуст. Загадка разрешилась, когда из экипажа вынули связанных пленников, любопытные сразу их окружили.

— Отлично, — сказал сержант, командовавший постом, — вот это я понимаю, дичь. Господин офицер, препроводите их в Неаполь, эти господа окажутся там в хорошей компании себе подобных.

Молодые люди достигли Террачины и остановились в «Отеле де ля Пост».

Перед воротами прогуливался офицер. Мане к нему подошел.

— Капитан, — обратился он к офицеру, — я — капитан Мане, адъютант великого герцога Бергского, генерала[124] Мюрата.

— Могу ли я чем-нибудь быть полезен для вас, дорогой друг? — спросил офицер.

— Мы были остановлены на расстоянии половины лье отсюда группой из шести разбойников, из которых убили троих; если вам угодно будет их захоронить, чтобы их трупы не породили заразу, вы найдете их на дороге мертвыми или вроде того. Двоих мы взяли в плен. К ним вы можете приставить часового, да не забудьте сказать, чтобы он при первом же движении вспорол им животы штыком, а мы сможем наконец-то позавтракать, и будет очень любезно с вашей стороны, если вы его с нами разделите. Вы мне покажете, где нам позавтракать, а я вам — содержимое нашего экипажа.

— Черт, — ответил офицер, — предложение слишком заманчивое, чтобы отказываться.

И он тотчас же приказал двоим своим солдатам встать по обе стороны экипажа; не было забыто и предложение об использовании штыка.

— А теперь, — сказал офицер, — окажите мне честь и представьте меня своему спутнику, чтобы я мог назвать ему мое имя, полагаю, неизвестное вам обоим. Я — капитан Санти.

Вдвоем они вошли на кухню постоялого двора. Там они и встретили графа Льва, склонившегося над краном с водой и умывавшего лицо и руки.

— Мой дорогой граф, — обратился к нему Мане, — я представляю вам капитана Санти, который только что приставил к нашим пленникам двоих охранников. Капитан Санти, представляю вам графа Льва.

— Хорошее имя, сударь, — сказал капитан Санти.

— И вполне заслуженное, ручаюсь вам, — добавил Мане, — видели бы вы это: два выстрела и два трупа; что же до третьего, то он даже не захотел его убивать — его богатое воображение подсказало, что беднягу можно взять живьем. Он схватил вот этой беленькой ручкой, которую вы видите, его за горло и сжал его; тот попросил пощады, и дело было сделано.

К его рассказу с возрастающим вниманием прислушивался трактирщик: с увлечением ребенка закручивавший вокруг пальцев ватный колпак и одновременно, вытянув руки, все пытавшийся надеть его, как положено доброму хозяину.

— Вы так заслушались, мой добрый друг, что даже забыли приветствовать нас. Теперь, когда я закончил свой рассказ, наденьте свой колпак и приготовьте для нас лучший завтрак, который только возможно представить, и принесите нам две или три бутылки того знаменитого вина, лакрима-кристи, которое я так давно хочу попробовать.

Хозяин ушел отдавать приказания: винодела он отправил в погреб; поварятам велел зажечь на кухне печи, а прислуге — накрыть на стол.

И все время, пока распоряжался, не забывал покачивать головой, воздевать руки к небу и приговаривать:

— Questi Francesi! Questi Francesi![125]

Мане расхохотался:

— Мы всегда будем загадкой для этих добрых людей, которые не поймут того, как мы можем сражаться как львы, а потом радоваться как дети; они не знают, в чем наша сила. А теперь, винодел, проводи нас в наши покои и принеси нам попробовать лакрима-кристи вашего хозяина; даю вам слово, что, если вино не окажется хорошим, я заставлю вас выдуть целую бутылку единым духом.

К счастью, вино оказалось хорошим.

— Мой мальчик, — сказал Мане, попробовав вино, — ты же не ввергаешь меня в печаль, отправив в свой желудок сию бутылку, коей я уготовил иное предназначение; но ты доставишь мне удовольствие, если отправишь этот экю себе в карман.

И он бросил официанту монету в три ливра, которую тот поймал в свой передник.

— А теперь, — обратился он к капитану, — расскажите, что происходит здесь.

— Думаю, что то, что происходит там, гораздо интереснее, — ответил капитан.

— Суть в том, — начал Мане, — что все происходит медленно; все длилось целый месяц. Наполеон начал кампанию 8 октября, а принял капитуляцию Магдебурга 8 ноября. За этот месяц было убито тридцать тысяч человек — по тысяче в день. Хорошо поработали, не так ли? Пять тысяч взято в плен; из тридцати пяти тысяч оставшихся никому не удалось перейти Одер: саксонцы вернулись к себе в Саксонию, пруссаки все сложили оружие. Была прусская армия в сто шестьдесят тысяч человек, и Наполеон лишь дунул сверху: армия исчезла, оставив на поле боя три сотни орудий, которые мы подобрали, и столько штандартов, что их материей можно было бы обить весь Дом Инвалидов. Прусский король остался прусским королем, но теперь у него нет ни королевства, ни армии.

— Верно, — сказал офицер. — Хоть Бурбоны и бежали в Сицилию, и побогаче они прусского короля, потому что пока еще в Терра де Лабур[126], да и Гаете, которую мы обстреливаем, пока держится. Да ведь еще немного — и она сдастся[127]. Правда, есть еще в Калабрии армия, но ведь это же галерники, только и могут, что резать нас поодиночке. Ах, большая война! Большая война! Но это там, мой дорогой друг, а у нас это одна большая мясорубка, и мне жаль, что такие храбрые офицеры, как генерал Вердье и генерал Ренье, вынуждены этим заниматься.

Появление служанки с завтраком прервало сетования капитана.

— Солдатам под ружьем запрещено пить, — сказал граф Лев, — но наши пленники, должно быть, умирают от жажды; отнесите им фиаску вина и дайте им выпить, развязывать им руки было бы рискованно. Солдат же не беспокойте; раз встали на посту, пусть дождутся смены; кстати, передайте пленнику, который не ранен, что это от того путника, который не стал его убивать; накормите и напоите наших почтарей из Понтинских болот, на мой взгляд, они слишком поторопились выполнять этот приказ, «faccia in terra»; кроме этого скажите, пусть запрягают наших лошадей, и дайте нам двух хороших лошадок, чтобы они бежали по бокам.

После завтрака трое собутыльников подняли бокалы за Францию, пожали друг другу руки и спустились вниз.

Лев поблагодарил часовых, охранявших пленников, и заявил, что наверху, в гостинице, их ждет вкусный завтрак; затем он и Мане сели на лошадей, и взяв себе нового почтарья, обещавшего творить чудеса, они в общей процессии галопом понеслись в сторону Капуи, где можно было поменять лошадей.

Молодые люди приехали в Гаету как раз в то время, когда выносили тело генерала Валлонга, голову которого оторвало ядром пушки; по цитадели вели огонь шестьдесят орудий, мортир и 24-фунтовых дюймовых пушек.

Почтарь обещал быструю езду, и он сдержал слово: в восемь утра они сменили лошадей в Капуе, а в пятнадцать минут двенадцатого достигли Неаполя.

Город, залитый солнцем, столь оживленный, что шум его голосов раздавался на расстояние лье от него, сегодня казался более сумасшедшим, чем обычно; все окна были завешаны флагами новых неаполитанских цветов; улицы были полны людей, не только неаполитанцев, но и жителей окрестных городков. Попав в этот водоворот, двое путешественников и экипаж проследовали туда, куда он их увлекал: на площадь Старого Рынка, на которой была сооружена исполинских размеров, в восемнадцать футов высотой, виселица. Все клокотало и кипело в ожидании скорой казни, которая должна была произойти. Имя Фра Диаволо у всех на устах дало представление нашим путешественникам о всей важности приговоренного для огромной толпы народа, пришедшего посмотреть, как он станет умирать.

Одновременно с тем, как со стороны площади Красильщиков на площадь Старого Рынка въехали экипаж с пленниками и вся процессия, сюда же со стороны улочки Sospiri del Abisso, что может переводиться как Ущелье Вздохов, выехала карета, которая везла приговоренного. Эта улочка называлась так потому, что, пересекая ее, приговоренный мог в первый раз увидеть виселицу или эшафот, которые ждали его.

И крайне редко случалось, чтобы, увидев их, он не вздыхал тяжело.

При виде Фра Диаволо, этого разбойника которого все считали неуловимым и который тем не менее попался, со всех сторон в толпе послышался шум; даже пленные привстали в экипаже. В это время Мане и граф Лев подошли к ним, и тотчас же прозвучал голос почтаря, отмеченный тем жестоким весельем, которое свойственно неаполитанцам:

— Вот так, пусть канальи посмотрят на это представление, которое может им послужить хорошим уроком.

И при этих словах он сам как можно удобнее уселся на своей лошади, чтобы вдоволь полюбоваться зрелищем.

Теперь посмотрим, соответствовал ли своей зловещей репутации тот, при одном имени которого Неаполь приходил в смятение.

(обратно)

СV ОХОТА

Во Франции Фра Диаволо больше известен но комедийной опере Скриба и Обера[128], нежели по той обширной переписке между Наполеоном и его братом Жозефом, предметом которой он был.

Его звали Микеле Пецца; он родился в маленькой деревушке Итри, в бедной семье, которая перебивалась тем, что торговала постным маслом, развозя его на двух мулах по окрестным деревням. Имя Фра Диаволо он получил от своих соотечественников, которые нарекли его таким дьявольским и таким простым именем потому, что он воплотил в себе хитрость и злость самого сатаны.

Вначале его готовили к поступлению в монастырь; швырнув свою рясу в куст крапивы, он поступил в ученики к одному каретнику, который изготавливал вьюки для мулов и лошадей.

Но вскоре, о чем-то слишком оживленно поспорив со своим хозяином, он сбежал от него и на следующий день убил его выстрелом из ружья, когда тот обедал в своем саду в компании четверых гостей.

Это убийство было совершено в 1797 году, и убийце шел девятнадцатый год.

И как заведено в подобных случаях, он сбежал в горы.

В течение двух лет он осваивал незамысловатое ремесло разбойника, когда в 1799 году грянула революция, а в Неаполитанское королевство вторглись отряды Шампионне.

В момент откровения он почувствовал себя бурбонистом и роялистом, и, стало быть, во искупление своих грехов ему надо было становиться санфедистом[129] и бороться за дело, освященное самим божественным промыслом.

И он решил откликнуться одним из первых на призыв Фердинанда выступить против французов.

Он начал с того, что собрал троих своих братьев, назначил их помощниками; его шайка увеличивалась — втрое, вчетверо, впятеро — за счет вливавшихся добровольцев, и он вышел доказывать свой патриотизм на большую дорогу, соединяющую Рим и Неаполь.

Его повешение обещало быть тем более интересным для пленников, что он начал свою деятельность там, где закончили они, попытавшись остановить наших путешественников, то есть почти в лье от деревни Итри.

В период первых своих вылазок он отметился несколькими убийствами. Адъютант генерала Шампионне, командир эскадрона Кле, посланный своим начальником к генералу Лемуану, имел неосторожность взять себе проводника, в котором не был уверен, и проводник привел его прямиком в расположение отряда Фра Диаволо, отдавшего его своим людям на растерзание.

При нападении на мост Гарильяно[130] адъютант Гурдель, командир батальона легкой пехоты, и еще дюжина офицеров попали в руки Фра Диаволо и его отряда. Офицеры были привязаны к деревьям, обложенным сырыми ветками, горевшими медленным огнем… А в это время крестьяне из соседних деревень, женщины и дети, плясали вокруг огня, крича: «Да здравствует Фра Диаволо!».

Шампионне, у которого была возможность покончить с Фра Диаволо и который в одном из столкновений почти полностью уничтожил шайку, упустив при этом главаря, признался, что этот вождь разбойников доставил ему больше хлопот и неприятностей, чем любой генерал, командовавший частями неприятельской регулярной армии.

И когда король Фердинанд и королева Каролина, сбежав на Сицилию, начали готовить реакцию, а Фра Диаволо переправился вслед за ними, чтобы из августейших уст получить распоряжения, он уже был не безвестным разбойником, а человеком, с которым искали дружбы. Таким чудесным образом он предстал перед королем и королевой. Король удостоил его патента капитана, королева же преподнесла восхитительный перстень с ее инициалами и бриллиантом, вставленным между двумя изумрудами.

Этот перстень до сих пор ревностно оберегается его сыном — если он еще жив — кавалером Пеццой, которому отец завещал его вместе с чином, взойдя на эшафот; сын его продолжал получать, как и было договорено, — на веки вечные, от короля Виктора Эммануила пенсию, назначенную еще королем Фердинандом.

Фра Диаволо вернулся в Терра де Лебур, на свою родину; с шайкой из четырехсот человек он высадился между Капуей и Гаетой; оказав немалые услуги роялистам, Фра Диаволо настолько переусердствовал, что кардинал Руффо отказался пускать его в Гаету, но при этом счел нужным предупредить короля о своем отказе одному из его капитанов.

Король ответил ему собственноручно:

«Я одобряю ваше решение не пустить Фра Диаволо в Гаету, как он того желал; я согласен с вами в том, что он является предводителем разбойников, хотя, с другой стороны, должен признаться, что он служил мне; следует использовать его, как бы он ни был вам не по вкусу, и в то же время наставить его добрым словом в том, чтобы он сдерживал свои страсти и держал своих людей в узде, если он действительно желает снискать себе уважение в моих глазах»[131].

Но если за чрезмерности, которым Фра Диаволо предавался, Фердинанд его по-отечески журил, то Каролина ему их не ставила в укор, ибо, едва повторно воцарившись в Неаполе, как в собственной рукой написанном письме соблаговолила известить его о производстве в полковники; этим же письмом она слала ему браслет, заплетенный локоном королевы. А кроме того, он был удостоен титула герцога Кассано с пожизненным годовым содержанием в три тысячи дукатов (тринадцать тысяч двести франков). Владельцем этого титула и в высоком звании бригадного генерала мы и находим его воюющим против французов в 1806 и 1807 годах.

Пресловутая узурпация трона Бурбонов королем Жозефом стала отличным поводом для Фра Диаволо, чтобы привести все новые доказательства своей преданности королю Фердинанду и королеве Каролине. Он едет в Палермо, и его принимает королева; обласканного, она направляет его в Абруццо; но в отличие от Фердинанда она забыла предупредить его о том, чтобы сдерживать свои страсти и своих солдат.

Фра Диаволо настолько буквально следовал указаниям Каролины, что король Жозеф счел необходимым избавиться от противника, может, и не такого опасного, но куда менее приятного, нежели лорд Стюарт и его англичане. И тогда он призвал к себе майора Гюго. В его храбрости и самоотверженности король был уверен: он имел дело с плутарховским героем.

Его верность приносила ему страдания: он служил под началом у Моро, ценил, любил, боготворил его. Бонапарту отовсюду слали поздравления, как только он взошел на трон; Гюго, как и все прочие, послал свое. Но когда от него потребовали лжесвидетельствовать против Моро, пытаясь привлечь по делу Кадудаля, он решительно отказался.

Бонапарт запомнил этот отказ, а Наполеон не забывал о нем.

Всем была известна злопамятность Наполеона. В одно утро майору Гюго сообщили, что он должен отбыть в неаполитанскую армию, то есть отправиться подальше от глаз императора, — тот мог наблюдать и воздавать должное за службу лишь тем, кто находился в поле его зрения.

Но майору Гюго впору было принять своим девизом испанское словцо, которым некоторое время подписывался его сын, — Hierro (железо). После того, как мы об этом упомянули, читатель, несомненно, догадался, что уже в то время этот человек был отцом нашего великого поэта Гюго.

Впрочем, в этих строках, посвященных образу отца, сын представил его исполненным не столько мужества, сколько сострадания:

Прославленный герой, служивший всем примером Военной доблести, родитель мой сверх меры Великодушием был также одарен. С гусаром преданным однажды ночью он По полю мрачному немилосердной схватки Меж трупов, там и сям лежавших в беспорядке, Скакал задумчиво и вдруг услышал: «Пить». Вглядевшись в темноту, сумел он различить Испанца бледного, хрипящего от боли. Исполнясь жалостью к его печальной доле, Отец мой, флягу взяв, тогда промолвил: «Эй, — Гусару своему, — дай пить ему скорей!» И верный адъютант, начальнику послушный, Исполнить поспешил приказ великодушный И флягу протянул, — вдруг раненый в ответ, «Каоамба!» проревев, наставил пистолет На моего отца, и тут же выстрел грянул, С героя кивер сбив, и конь назад отпрянул. Но и тогда отец себе не изменил. «Не тронь его. Пусть пьет», — он тихо повторил[132].

CVI МАЙОР ГЮГО

Как я уже говорил, король Жозеф отправил майора Гюго в Портичи: он знал его давно и был к нему искренне привязан, а привязанность эту майор заслужил. Но король Жозеф так и не решился что-либо сделать для человека, посмевшего не понравиться Наполеону, — так велик был страх, который тот внушал всем, даже своим братьям, — и, желая хоть каким-то образом дать майору возможность отличиться, отправил его на поимку того, перед кем пасовали самые храбрые и удачливые.

Как не вспомнить того, что даже знаменитый Макдональд пять лет назад попал в немилость лишь за то, что был другом Моро, и его подозревали в том, что он разделял его республиканские взгляды. Лишь следовавшие чередой грубые промахи принца Евгения заставили Наполеона вспомнить о Макдональде и назначить его начальником своего штаба. Макдональд отплатил ему тем, что спас армию, и в Ваграме к нему относились как к герою.

Король приказал Гюго сформировать отряд из людей, служивших в нескольких полках королевской гвардии, в королевском африканском полку, в корсиканском легконе, в первом и втором неаполитанских легионах, и во главе этой колонны, человек в восемьсот или девятьсот, преследовать Фра Диаволо, не давать ему ни минуты передышки. Отряду были приданы две пушки и сто пятьдесят драгунов.

Фра Диаволо тем временем превратился в настоящего партизанского вожака. Под началом у него было около полутора тысяч человек, для своих боевых действий он выбрал гористую область между папскими землями, морем и Гарильяно.

Согласно инструкции майор Гюго должен был перейти реку, найти неприятеля и не упускать его из виду, пока тот не будет окончательно разгромлен. План поимки был рассчитан на то, что Фра Диаволо не удастся выбраться из местности, в которой он рыскал. Генерал Дюэм со своей дивизией занял папскую область, а генерал Гулу со своей бригадой защищал равнину Сора. Войска были сосредоточены на берегу Гарильяно, а генерал Валентен, командовавший округом Гаете, должен был следить за тем, чтобы Фра Диаволо не скрылся за море…

Читатель понял, что к Фра Диаволо относились как к серьезному противнику: за его передвижениями следили три генерала, тогда как наступать на него должен был один майор.

Первым делом в сопровождении драгунов он отослал назад приданные ему две пушки, которые лишь стесняли его действия. О драгунах же он вспоминал лишь в случае необходимости, и тогда те могли прийти ему на помощь, где бы он ни находился.

Но французские офицеры имели дело с таким противником, который в горной войне знал толк. Как только Фра Диаволо стало известно расположение французских войск, стремившихся замкнуть вокруг него кольцо, он не стал дожидаться их атаки и напал на национальную гвардию Сан-Гульельмо; застав ее врасплох, он опрокинул батальон, стоявший под Арче, и двинулся в сторону Черваро.

Майор Гюго кинулся вслед за ним и достиг Черваро на один час позже. Остановившись у этой заброшенной и окруженной лесом деревушки, майор, думая, что враг ее покинул, разделил свой отряд на две части: одна из них обошла гору, а вторая углубилась в нее.

Он не ошибся: вскоре несколько выстрелов возвестили о том, что неприятель обнаружен. Но какими бы ни были пыл и напор нападавших, выстрелы длились недолго. Фра Диаволо, двигаясь по безошибочно выбранным маршрутам, проделал едва ли треть того пути, что проделали французы, и, полагая, что они слишком измотаны, чтобы преследовать его, забрался высоко в гору. Опустившаяся ночь, опасности блужданий по незнакомой лесной местности, а также недостаток продовольствия заставили майора Гюго отступить в Червару, куда отряд добрался к десяти часам вечера.

Но уже в три часа ночи майор и его солдаты были на ногах и, разбившись на три колонны, пустились в путь. В ущелье Аквафондата Фра Диаволо оставил арьергард для защиты бывшего здесь прохода. Майор Гюго встал во главе неаполитанских гренадеров второго легиона, солдатам которого лишь впервые в жизни предстояло понюхать пороху, и ему удалось обратить неприятельский арьергард в бегство. К несчастью, начиналась ночь, и с сильнейшим дождем; французам пришлось остановить свое продвижение и встать на привал на маленьком хуторе, заброшенном обитателями; миновал день, и движение возобновилось.

Фра Диаволо, которому были знакомы все дороги, решил не двигаться ни по одной из них; вместо этого он выбирал пастушьи тропы, совершая частые и размашистые обманные маневры; а чтобы не сбиться с пути, рассчитывал на пастухов; те за хорошее вознаграждение показывали французам самые короткие дороги, которые чаще всего оказывались затоплены ливневыми потоками, и, чтобы преодолеть их, надо было двигаться извилистыми путями, взбираться или сходить по водопадам. Эти водяные пути были сплошь усеяны камнями, так что солдатам то и дело приходилось разуваться и идти босиком.

Упорное преследование продолжалось уже восемь часов. Противник еще не был пойман, но, что называется, они ему дышали в спину. Солдаты едва отдыхали, ели на ходу, а спали стоя. Майор Гюго наводнил страну шпионами; его курьеры к губернаторам, префектам и старостам исходили ее всю; он ежедневно узнавал, где противник и что делает, но все еще был не в состоянии прижать его так, чтобы схватить главаря с основной частью его банды.

К счастью, французский батальон, двигавшийся к Абруццо и о существовании которого не подозревал Фра Диаволо, был предупрежден о том, что главарь и его шайка собрались в лесу у деревни, которую они минновали; французы остановились, взяли проводника, напали на разбойников и перебили их с сотню.

На шум перестрелки поспешил майор Гюго. Почти полностью окруженный и не ожидая ничего хорошего от схватки, Фра Диаволо был вынужден пойти на хитрость.

Он собрал своих собратьев.

— Нужно разделиться, — сказал он им, — на маленькие группы по двадцать человек; каждая из этих групп должна, делая вид, что я иду с ней, каким-то образом выйти в море. Место встречи — Сицилия.

Едва приняли решение, тотчас же приступили к его исполнению: шайка разделилась на несколько маленьких групп, которые быстро растаяли, как дым, в десятке разных направлений; майор Гюго был уверен, что Фра Диаволо неуверенно кидается из стороны в сторону: люди майора информировали его то о том, что преследуемый поднимается к Абруццо, то он был замечен сначала на одном, затем на другом берегу реки Биферно в попытках добраться до Пуильи или пробиться в Неаполь.

После некоторых раздумий майор Гюго решился на военную хитрость, к которой некогда прибег маршал Ранцау.

Но в какой же из этих групп находился Фра Диаволо?

В такой неопределенности следовало заставить все эти группы придерживаться единственного направления.

Он послал неаполитанские отряды к левому берегу Биферно; вернув из Изернии корсиканский легион, он взял королевскую гвардию и африканцев и двинулся через Канталупо и долину Божано[133].

CVII ТРАВЛЯ

В графстве Молисса взору представилась картина ужасного бедствия: земля была разворочена подземной стихией. Совсем недавно провинцию сотрясало сильнейшее землетрясение; жители, которые поначалу разбежались кто куда, теперь возвращались к развалинам своих домов; иные нашли себе прибежище в наспех сколоченных бараках; майор Гюго, который по долгу возложенного на него поручения частенько общался с местными жителями, был знаком с добрым нравом жителей и их готовностью помочь. Он ни секунды не сомневался в искренности их намерений и всегда держал при себе местных крестьян, которые отважно путешествовали, передавая вопросы и просьбы майора населению и передавая майору их ответы. Повсеместно национальные гвардейцы, чьи жилища стихия сровняла с землей, забывали о своем горе и предлагали себя в качестве проводников или лазутчиков, к великому удивлению Фра Диаволо, встревоженному тем, как его соотечественники записывались в ряды его врагов.

Непобедимая сила заставляла главаря разбойников постоянно находиться в движении, но причиной тому были не его планы, а прихоть противника; вскоре майор Гюго понял, что, преследуемые со всех сторон его отрядами, разбойники спустились в долину Божано.

Погода стояла ужасная: шли частые и ужасные ливни, и солдатам едва ли не на каждом шагу приходилось, часто по пояс в воде, переходить ливневые потоки. Речка Биферно, в обычное время едва достигавшая глубины в два фута, настолько вышла из берегов, что, окажись отряд национальной гвардии из Винкиатуро у реки вовремя, подступ к мосту был бы перекрыт, а Фра Диаволо, не имея возможности перейти реку, был бы схвачен.

Наконец, в один из дней, когда, казалось, разверзлись небеса и не переставая шел ливень, солдаты африканской гвардии встретились с людьми Фра Диаволо между долиной Бажано и деревней Ла Гардия; солдаты майора Гюго, которыми командовал он лично, сражались с вчетверо превосходящим по численности врагом. К счастью, один задругам подходили другие французские отряды и сейчас же вступали в бой. Но дождь продолжал литься с остервенением, и сражавшимся не оставалось ничего другого, как работать прикладами, штыками и кинжалами.

Эта ожесточенная схватка, или, скорее, одна большая дуэль, в которой каждый либо убивал своего противника, либо убивали его, продолжалась более двух часов. Наконец, после того как стороны проявили чудеса отваги и упорства, разбойники отступили и началось преследование; сто пятьдесят человек — все, что осталось от полуторатысячного войска, прошли по мосту Винкиатуро и спустились в долину Таммаро. В плен было взято тридцать разбойников, еще тысяча осталась лежать на поле сражения, залитом потоками воды. Если бы в распоряжении Гюго оказались еще и драгуны, банду могло ожидать полное уничтожение, а Фра Диаволо был бы неминуемо схвачен.

В пути к майору подошел один из пленников и предложил ему, в обмен на свою свободу, привести отряд к укромному уголку на горе, где были зарыты десять тысяч дукатов, то есть сорок пять тысяч франков, принадлежавших банде.

Майор Гюго отказался от такого предложения: его задача — преследование Фра Диаволо, а не погоня за наживой. Вот для чего ему дан летучий отряд.

Когда авангард отряда подошел к Калоре, обнаружилось, что переполненная река расползлась на пятнадцать — шестнадцать футов; отряд поневоле возвратился в Беневент; Фра Диаволо оторвался от своих преследователей еще на двадцать четыре часа, и можно было опасаться, что потеряй они хоть ненадолго его след — и уже не успеют добраться до берега раньше его, а значит и помешать бежать ему, чтобы потом вернуться, вновь собравшись с силами…

Он приказал раздать башмаки солдатам и, не обращая внимания на ворчание, приказал выступить в час ночи.

В Монтесаркио ему стало известно, что Фра Диаволо, проскочив между подвижных колонн, добрался до другого склона горы Верджина.

Монтесаркио — это деревня, расположенная на дороге, соединяющей Неаполь и Беневент: это именно то место, где находится знаменитое Кавдинское ущелье, по дну которого во время войны с самнитами была вынуждена пройти армия римлян. Кавдинское ущелье в самом своем узком месте образовано с одной стороны Табурно, а с другой — горой Верджиной, названной так в честь великолепного монастыря Божьей матери, возлежащего на противоположном склоне этой горы; однако со стороны Беневента у горы настолько крутой склон, что на него отваживаются забираться лишь пастухи со своими козами.

Взобравшись на гору по доселе неприступному склону, майор Гюго отыграл бы у Фра Диаволо упущенные двадцать четыре часа и получил бы еще один шанс догнать своего противника; хотя проводники долго уговаривали его поменять план; майор Гюго решил, что гора вполне преодолима, и на рассвете, имея проводниками пастухов, единственных людей, которые согласились пуститься с ним в такое предприятие, он начал восхождение; солдаты шли за ним ворча, однако они шли…

Ко всем сложностям подъема, надо заметить, и без того немалым, прибавился еще и мелкий снег, что делало тропинку, пролегавшую по горе, еще более скользкой. К счастью, вскоре добрались до того места, где росли деревья. Подъем продолжали, цепляясь за их ветви. В конце концов, возбужденные трудностями самого пути и весельем, возникавшим, когда кому-то доводилось падать, солдаты, смеясь друг над другом, добрались после трех часов чудовищно тяжелого подъема до какой-то платформы, затерявшейся в дымке легкого тумана, сами не понимая, куда залезли.

Но едва все собрались на этой площадке, обессиленные и промокщие до нитки, как мощный порыв ветра разогнал заслон из облаков, скрывавший вершины гор, и когда завеса облаков оказалась поднята, подобно занавесу в театре, их взору во всей своей необъятности и великолепии предстал Неаполитанский залив.

Гора была покорена. Окрыленные, но молчаливые, солдаты начали спуск по противоположному ее склону, держась направления на Алетту, которую в это время застал врасплох беспорядочный огонь из ружей, — ей выпало несчастье оказаться на пути шайки Фра Диаволо.

Разбойник стремился ускользнуть без сражения, но это было невозможно. На его пути встал корсиканский авангард, который бросился на разбойников, и началась драка. На шум выстрелов подходили другие отряды и, убеждаясь, что драма идет к своей развязке, сломя голову бросались в гущу боя. Однако и на этот раз Фра Диаволо, менее утомленному, имевшему за спиной два дня отдыха, удалось выскользнуть у них из рук с тридцатью своими товарищами. Сто двадцать разбойников были захвачены или сдались, но майора это никоим образом не тронуло: предметом его охоты был сам главарь, единственная и главная ценность. С захватом Фра Диаволо вероятность возрождения банды была слишком мала, и люди, служившие под началом, никогда бы не согласились служить кому-то другому.

Продолжая свой бег по лесу, который и скрывал, и тем не менее позволял одному человеку проходить между деревьями, Фра Диаволо, превосходно знавший эти места, еще мог рассчитывать на спасение; но что точно ему нужно было сделать — это выйти на дорогу, ведущую в Пуилью, и некоторое время идти по ней не сворачивая.

Вскоре он оказался на этой дороге.

Выбрать другой путь ему мешало ущелье; за ним неотступно шли солдаты майора Гюго. Внезапно он заметил приближавшийся отряд французской кавалерии, патрулировавший местность; двигаться вперед означало верную встречу с кавалеристами, назад — там солдаты заполнили уже дорогу и перекрыли путь к отступлению. Справа, как мы уже заметили, было ущелье.

Его соратников бросило в дрожь — они остановились; Фра Диаволо, заметив, что взгляды их остановились на нем, словно говоря ему: «Кроме тебя никто не сможет вытащить нас отсюда; это сделают только твои сатанинские штучки, благодаря которым у тебя такое прозвище: Фра Диаволо».

Его гений не бросил его и в такой тяжелой ситуации.

— Свяжите мне руки за спиной, живее, — сказал он, — и сделайте то же самое с моим помощником.

Разбойники, храня молчание, изумленно смотрели на него.

— Живее! Давайте же! — закричал Фра Диаволо. — Нам нельзя терять времени.

Те неохотно повиновались; веревок никаких не было, поэтому они сняли с себя пояса и ими связали ему за спиной руки.

— Ну-ка, проверим, — продолжал Фра Диаволо, — как нас судьба хранит, и выйдем прямо перед этой сворой; они спросят, кто мы; а вы им отвечайте, что мы — двое разбойников из банды Фра Диаволо, которых вы поймали и ведете в Неаполь, чтобы получить вознаграждение.

— А если они захотят сопроводить тебя сами?

— Вы позволите им это сделать и отступите, жалуясь ira несправедливость, которую они творят.

— А как же вы, капитан?

— Ба! Умирают один раз!

Приказ был выполнен. Фра Диаволо и его помощник приняли мрачный и растерянный вид, а те, что прикидывались охранниками, решительно подошли к французским кавалеристам, которые принялись их расспрашивать. Любой неаполитанец — в той или иной степени импровизатор. Один из разбойников завел речь о том, как к ним в руки попали пленники. Всадники расхвалили рассказчика, и между тем маленькая группка оказалась уже в самом хвосте отряда, двигавшегося в обратном направлении; и те и другие расстались добрыми друзьями и пожелали друг другу счастливого пути. В трехстах шагах от арьергарда преследователей разбойники вышли на тропу, пересекавшую дорогу, которая вела к площади. Фра Диаволо и его помощнику развязали руки, и он приказал открыть огонь по их гонителям.

Солдаты не догадывались о том, какие важные люди выскользнули у них из рук; лишь позже они поняли, как их обвели вокруг пальца; но, будучи верхом и не зная дорог, они даже не пытались гнаться через почти непроходимую лесную местность за пешими людьми, превосходно ориентировавшимися. Они не подозревали, до какой степени одурачены, пока не встретили солдат майора Гюго. Только тогда они наконец поняли, с кем имели дело.

Охота продолжалась. Вечером майор Гюго и его колонна достигли Леттере, небольшой местности в окрестностях Кастелламаре. Здесь им сообщили, что видели в отдалении костры бивуака; произошла новая стычка с людьми Фра Диаволо, в которой тот потерял большинство своих людей. Сам Фра Диаволо был ранен и что есть мочи бросился в сторону Ла Кавы. Оставшийся почти в одиночестве, Фра Диаволо начал понемногу отчаиваться, но он еще мог добраться до берега и отплыть оттуда на Капри или на Сицилию, где можно было сколотить новую шайку.

Его последней надеждой было отплытие. Он распрощался с еще окружавшими его товарищами, думая, что будет проще спастись одному.

Его голова была оценена в шесть тысяч дукатов (двадцать восемь тысяч франков). Отряды местной национальной гвардии и французские войска были предупреждены, а у Фра Диаволо в Неаполитанском королевстве было много врагов, желавших поквитаться с ним и заработать эти деньги.

Наконец, ближе к концу ноября, когда на земле лежал снег, а ночи были холодны, он уже не мог подолгу останавливаться в горах. Более того, в стычке с национальными гвардейцами он получил второе ранение и почувствовал, как силы покидают его. Он убегал от французов уже двадцать девять дней, в буквальном смысле умирал с голоду, не положив в рот ни крошки еще со времен своего нахождения в Алетте. Разумеется, у него еще были зарытые в горах десять тысяч дукатов, которые один из его товарищей предлагал майору Гюго в обмен на убежище, кусок хлеба и ночлег.

Целый час он шел наугад, не имея понятия, где находится. Новая страна была ему совершенно не знакома. К девяти часам вечера он наткнулся на хижину пастуха, через щель рассмотрел ее внутренность и понял, что здесь жил кто-то один. Он вошел в хижину просить гостеприимства, которое решил в случае отказа взять силой.

Пастух предложил ему с той простотой, которая свойственна людям бедным, разделить с ним то немногое, что ему дал Бог.

Фра Диаволо вошел и начал расспрашивать хозяина, не замечал ли тот поблизости национальных гвардейцев; затем, отложив в уголок все свое оружие, пододвинулся к костру и принялся за остатки пастушьей трапезы — несколько картофелин, забытых хозяином в золе.

Потом свалился на ложе, устланное кукурузной соломой, и заснул.

Фра Диаволо остерегался национальных гвардейцев, но он не подумал о других разбойниках. В полночь в хижину, где спал Фра Диаволо, ворвались четверо разбойников из Чилиенто. Пастух и его гость проснулись, когда почувствовали приставленные к глоткам пистолеты; Фра Диаволо, теряясь в догадках, были ли это его собратья по ремеслу или национальные гвардейцы, решил не сопротивляться и очень скоро оказался без оружия и денег.

Отделавшись от пришельцев, Фра Диаволо начал думать, что самое страшное, что ему грозит после всех скитаний, — это смерть. Впервые с тех пор, как его начал преследовать майор Гюго, он распрощался со всеми своими надеждами. Он всегда был бит, а сейчас, раненый, без оружия и денег, — куда он мог податься еще?

Но мучениям несчастного не суждено было на этом кончиться. Едва разбойники отошли на сто шагов от хижины, как им вдруг пришла в голову мысль, что человек, которого они обобрали только что, мог донести на них. Они вернулись обратно в хижину и приказали Фра Диаволо встать и следовать за ними.

Он был вынужден подчиниться.

Он бежал двадцать восемь дней по скалам, камням, через терновник, колючий кустарник и был без башмаков последние три дня: ноги его были покрыты ранами и язвами. Видя, как он скрывает свои мучения, но, несмотря на все усилия, не может идти за ними, они начали его подталкивать тычками прикладов и уколами штыков.

— Убейте меня, если хотите, — ответил Фра Диаволо, — но дальше я идти не могу.

И он упал.

CVIII LA FORÇA[134]

Не то из сострадания, не то понимая, что он им не в состоянии помешать, разбойники решили бросить его умирающим на дороге.

Почему же Фра Диаволо им не открылся? — может возникнуть вопрос. Потому что он знал, что его голова стоит шесть тысяч дукатов, и он не сомневался, что, если эти разбойники об этом прослышали, они неминуемо донесут правосудию на него, чтобы потом преспокойно положить себе в карман по полторы тысячи дукатов.

Он понимал, с какими людьми имел дело. Когда те были уже далеко, он попытался встать. Опираясь на ветку рухнувшего дерева, он побрел наугад. Наконец он добрел до какого-то селения: это была деревня Баронисси. Он пошел по первой же дороге, которую заметил, и вскоре добрался до центра деревни.

В это время аптекарь открывал свою лавку и был до крайности удивлен, заметив посреди белеющего кругом снега остановившуюся на центральной площади одинокую фшуру, растерянно и с беспокойством озиравшуюся.

Он подошел к нему и спросил, что тот ищет.

— Я жду одного своего товарища, — последовал ответ, — я пришел из Калабрии, и как только он подойдет, я продолжу свой путь.

К несчастью для Фра Диаволо аптекарь оказался калабрийцем и не заметил в говоре Фра Диаволо акцента, свойственного его соотечественникам — калабрийцам. Аптекарь заподозрил, что имеет дело с каким-нибудь беглым преступником, и пригласил его пройти на кухню, погреться и пригубить немного спирта; а тем временем, пока он изображал хлебосола, знаком подозвал одну из молодых служанок и шепотом велел ей бежать к местному старосте и привести наряд национальной гвардии.

Через несколько мгновений в лавку зашли четверо солдат во главе с капралом. Капрал подошел к Фра Диаволо и попросил у него документы.

— Какие документы? — возразил Фра Диаволо. — Не может ли простой странник путешествовать без документов?

— О-го! — ответил капрал. — Местность кишит разбойниками, и нет ничего чрезмерного в этих мерах предосторожности. Стало быть, поскольку вы отказываетесь признаться, откуда вы взялись, мы будем вынуждены арестовать вас и препроводить в Салерно.

И он был доставлен в Салерно, где оказался в кабине командира эскадрона Фарины, который начал допрос.

В этот момент один из неаполитанских саперов, приданных в распоряжение майора Гюго, по имени Павезе случайно вошел в кабинет и, заметив арестанта, воскликнул:

— Фра Диаволо!

Можно представить изумление присутствующих и особенно самого арестанта.

Фра Диаволо попытался спорить, но к его несчастью маленький сапер слишком часто козырял ему во времена Бурбонов, когда тот был и герцогом, и полковником и щеголял на улицах Неаполя мундиром и титулом, чтобы не узнать его сейчас в окроваленном, умирающем жалком оборванце. Сапер подтвердил еще раз сказанное, и все сомнения отпали: ужасный Фра Диаволо был наконец арестован.

Майор Гюго немедленно сообщил об аресте Фра Диаволо королю Жозефу. Признавая его храбрость и восхищаясь стойкостью его духа, майор просил короля о снисхождении.

Но ответ Жозефа сводился к тому, что Фра Диаволо повинен не только в преступлениях политических, но и гражданских, что делает невозможным для него помилование короля: он с готовностью помилует бурбонского партизана Фра Диаволо, бригадного генерала и герцога де Кассано, но не может этого сделать в отношении убийцы и поджигателя Фра Диаволо.

Популярность Фра Диаволо была велика и потому суд привлек толпы зевак. Обвиняемый присутствовал на прениях, которые до правления Жозефа и Мюрата были для судей пустой формальностью. Когда подсудимому предоставляли слово в свою защиту, он отказывался от выступлений. В тюрьме он то и дело повторял, что в своих деяниях лишь повиновался приказам, которые получал. Спокойно выслушав смертный приговор, он лишь закричал в конце:

— И это за то, что я едва выполнил лишь половину из того, что мне поручено Сиднеем Смитом!

Казнь была назначена на полдень следующего дня.

Это был как раз тот день[135], когда Мане и граф Лев выехали на площадь Старого Рынка и благодаря мундиру Мане оказались на Меркато Веккьо с лошадьми, почтарем и пленниками.

Со стороны улочки Ущелье Вздохов, как мы уже сказали, выехала телега с Фра Диаволо; он был бледен, но лицо было спокойно и полно решимости; волосы его были кругом острижены на уровне ушей, чтобы предотвратить всякую попытку сплести из них какое-либо подобие веревки. На его шее висел патент бригадного генерала с большой восковой печатью красного цвета и подписью Фердинанда Куртка его была просто наброшена на плечи, и когда ее у подножия лестницы надо было сбросить, обнажились его руки, на запястье одной из которых был заперт на украшенную бриллиантами защелку браслет с прядью светлых волос королевы Каролины.

Лицо Фра Диаволо не было ни слишком надменным, ни чрезмерно смиренным — оно было спокойным, а это свидетельствовало о полной власти духа над плотью. Три четверти собравшихся были с ним знакомы, но он ответил только на приветствия первых двух человек. Он поймал взглядом несколько женских лиц и с улыбкой приветствовал одну или двух женщин. Французская стража оттеснила толпу от телеги и от эшафота на расстояние не менее сотни шагов по окружности. У подножья лестницы ожидали палачи: мастер Донато с двумя своими помощниками.

Телега остановилась; Фра Диаволо хотели поддержать, но он сам с легкостью соскочил на землю и твердой походкой направился к лестнице. За ним последовали священник и секретарь суда. Секретарь зычным голосом зачитал ему приговор.

Приговор перечислял потери и общественный урон, вмененный в вину Фра Диаволо, начиная с убийства его мастера-седелыцика вплоть до убийства двух французских солдат. Братство во смерти в полном составе последовало в карете от Кастель Капуано до эшафота; все представители Братства во смерти сидели напротив него в телеге, затем спустились вместе с ним из нее, держа руки на его плечах. Все вместе они подошли к подножию эшафота. Пока руки одного из Братьев во смерти лежали на плечах Фра Диаволо, рука палача не имела права коснуться его. Как только эти руки убирались с плеча, он поступал в распоряжение палача.

Когда приговор зачитали, Фра Диаволо без малейшего волнения заговорил вполголоса с человеком в длинном белом плаще; палач терпеливо ждал; наконец Фра Диаволо твердым голосом, стоя спиной к эшафоту, обратился к Братству:

— Мне больше нечего вам сказать, поднимите свои руки, брат мой, я готов.

Палач занял место сзади него, поднялся первым на лестницу и хотел помочь приговоренному и поддержать его за плечи, но тот лишь покачал головой.

— Не нужно, я хочу подняться сам.

И с завязанными руками, неверными движениями он начал подниматься наверх, приговаривая: «Дева Мария, Дева Мария, Дева Мария» всякий раз, когда преодолевал следующую ступень, все выше и выше. Когда он взобрался на самый верх, палач набросил ему на шею петлю, затем немного подождал — на случай, если у приговоренного найдется для людей еще несколько слов.

И действительно, Фра Диаволо обратился к толпе и громко воскликнул:

— Прощу прощения у Бога и людей за все преступления, которые я совершил, и взываю к Святой Деве Ma…

Он не успел закончить — одним ударом ноги мастер Донато отправил его в вечность.

Разбойник, почувствовав, что падает в пустоту, последним усилием разорвал веревки, которыми были связаны его руки. Палач молниеносно взбежал на несколько ступеней, прыгнул и повис на плечах преступника — если у того еще не была сломана шея, то ее следовало сломать; еще несколько раз сильно тряхнул, затем начал соскальзывать вдоль его тела, чтобы повиснуть на ногах, прежде чем спрыгнуть, но не успел. То ли узел был скверно затянут, то ли веревка была новой и плохо скользила, то ли, наконец, дело было в живучести Фра Диаволо, только он внезапно обхватил палача и начал стискивать его изо всех сил, бывших у него при жизни, а теперь приумноженных последними судорогами.

«Браво, Фра Диаволо, браво!» — в один голос заревела толпа, в то время как палач, так же близкий теперь к смерти, как и его жертва, издавал тяжелый хрип.

Двое помощников бросились на помощь своему старшему товарищу. Какое-то мгновение на конце веревки висели сразу четверо — бесформенная куча, вполне достойная виселицы; но в то же мгновение веревка неожиданно оборвалась, и все четверо свалились на подмостки эшафота. При виде такого зрелища в толпе поднялся яростный рев, полетели камни, торговцы размахивали своими палками, а лаццарони своими ножами; все бросились к эшафоту с криками: «Смерть Донато! Смерть его помощникам!».

Но дни правления Фердинанда, когда неаполитанская чернь могла с легкостью разнести эшафот и разорвать палача, который действовал не по правилам своего ремесла, на куски, безвозвратно ушли в прошлое. Французы, оцепившие пространство вокруг эшафота, направили штыки в сторону толпы, выстроившись в одну линию, отогнали ее в глубь рыночной площади и держали теперь на расстоянии.

В это время офицер, распоряжавшийся церемонией казни, заметил у эшафота необычную группу, состоявшую из Мане, графа, кучера на лошади и двоих пленников, и вежливо, как и подобает офицеру с офицером, адресовал им несколько коротких вопросов и получил на них столь же сжатые ответы. В двух словах Мане рассказал, откуда взялись у них пленники, и поинтересовался, как можно с ними поступить.

Офицер посоветовал сдать их по пути в тюрьму Викария.

Затем молодые люди спросили у него:

— Как найти лучшую в городе гостиницу?

Офицер, ни секунды не мешкая, ответил:

— У Мартина Цира, гостиница «Виктория»[136].

Мане раскланялся с офицером.

— Ты понял, — сказал он после этого кучеру.

Кучер привез путешественников к Викарии. Оба молодых человека спешились и препроводили своих пленников к тюремному привратнику, которым взамен попросил назвать их имена и адреса. Прежде чем распроститься с ними, Лев подумал, что бедняги, должно быть, остались без денег и им следует восстановить свои силы. Он сунул одному из них монету в один луидор. Через десять минут они вошли в здание гостиницы «Виктория», расплатились со своим кучером, потребовали в гостинице горячую ванну и завтрак — две вещи, в которых они отчаянно нуждались после ночи в Понтинских болотах и двенадцати лье пути, которые проделали, несясь во весь опор.

Но прежде ванны Мане написал письмо первому камергеру короля Жозефа, а Лев отправил свои бумаги министру полиции Саличети.

За столом каждый из молодых людей получил свой ответ: первый камергер королевского дворца ответил Мане, что король Жозеф Бонапарт весьма рад добрым вестям об императоре и Мюрате, привезенным им.

Граф Лев получил от секретаря министерства полиции письмо, которое извещало его, что министр полиции с удовольствием примет его, как только тот окажется во дворце.

Каждый из них принял к сведению эти письма, и молодые люди занялись своим туалетом.

CIX КРИСТОФ САЛИЧЕТИ, ВОЕННЫЙ МИНИСТР И МИНИСТР полиции

Туалет прирожденно элегантных людей скор.

Храф Лев, в котором наши читатели уже узнали Рене, относился к таким людям. Поскольку его должности второго помощника у Сюркуфа и третьего помощника на «Грозном» не были утверждены, он не пожелал облачаться ни в причудливый мундир, который носил во времена своего пиратства, ни в обычную форму моряка; он надел один из тех костюмов, в которые облачалась молодежь того времени, то есть в сюртук со стоячим воротником, застегивавшийся на бранденбуры; тугие кашемировые панталоны, боты с отворачивавшимися голенищами, галстук и белый жилет и надел шляпу с отвернутыми полями. Было три часа пополудни, когда под именем графа Льва он был представлен Его Превосходительству военному министру и министру полиции.

Приема ждали еще двое или трое; но министр, позвав к себе графа Льва, остальных отпустил, сказав им, что на сегодня аудиенция закончена, и попросив их явиться завтра.

Военный министр и министр полиции Кристоф Саличети был корсиканцем; в то время ему было шестьдесят лет[137].

Адвокат из Бастии, в годы революции он был избран депутатом в Конституционное собрание. Благодаря ему там был принят закон, наделявший жителей Корсики французским гражданством. Затем он был членом Конвента и Совета Пятисот. Одно время он был в немилости у Бонапарта за сопротивление государственному перевороту 18 брюмера, однако вскоре вновь вернул себе его расположение и получил из рук Жозефа портфель военного министра и министра полиции. Он был очень хорош внешне, весь облик его выражал изящество, проницательность и лукавство разом; поговаривали, что у него есть поддержка внутри самой семьи короля Жозефа..

Он сидел за своим столом, когда прозвучали слова: «Граф Лев!» Министр изящно привстал и указал графу на стул. Лев поблагодарил Саличети за благосклонность и скорый ответ.

— Сударь, — сказал Саличети, — для меня тем большая честь принимать вас, поскольку меня охватывает страх при мысли, что Вы приехали в Неаполь не иначе как добиваться моего места.

— О, сударь, — засмеялся тот, которого мы отныне будем называть то Рене, то граф Лев, — это место занято столь подобающим и достойным образом, что я и на мгновение не осмеливаюсь остановить на нем свой взгляд.

— Это вы прибыли из Рима вместе с капитаном Мане, не так ли? — спросил Саличети.

— Да, Ваше Превосходительство, и вы мне тем самым даете понять, что полиция работает слишком хорошо, чтобы у меня были не то что надежды, а даже желание унаследовать вашу должность.

— По пути вы определили в тюрьму Викария двоих разбойников, которых захватили в плен по дороге, и там же вы убили троих.

— Мы сделали все, что можно было предпринять в тех обстоятельствах, — ответил Лев, — и не были способны на большее.

— Теперь могу ли я узнать о причинах визита, которым вы оказали мне честь, и чем я могу быть вам полезен?

— Ваше Превосходительство, я имел несчастье оказаться в немилости у Его Величества Наполеона, и наоборот, не знаю, по каким причинам заслужил расположение министра Фуше.

— И этого достаточно, — ответил Саличети. — Фуше не так страшен, как о нем твердит молва, в нем много хорошего; я знал его по Конвенту, наши мнения частенько совпадали, и наше знакомство не прекратилось. Нет л и у него каких поручений для меня?

— Нет, сударь. Когда я явился к нему за этими поручениями и спросил его, что мне делать, он спросил меня: «Воспользовались ли вы теми советами, которые я дал вам? — В полной мере, дорогой герцог. — Хорошо, поезжайте в Неаполь, встретьтесь с Саличети, постарайтесь оказать кое-какие услуга брату императора, а потом вернитесь и навестите меня».

— И вы не попросили его дать вам какие-либо рекомендации? — спросил Саличети.

— Попросил, и вот что он ответил мне: «Милейший сударь, я не даю рекомендаций. Вы удачливы; ступайте смелее, вам поможет случай, и удача вам обязательно будет сопутствовать». На почтовой станции в Риме я встретил капитана Мане: это была первая удача, которую мне предрекал Фуше; затем на Понтинских болотах мы наткнулись на шестерых разбойников, преградивших нам путь. Мы убили троих, а двоих взяли в плен, как вы знаете. Далее удача сопутствовала нам в том, что мы приехали вовремя, чтобы увидеть, как вешают Фра Диаволо.

— Вы хороший товарищ, сударь, и я это уже знаю; не нужно ли вам чего-нибудь от меня?

— Боже мой, сударь, я начинаю понимать точку зрения господина Фуше; укажите мне какую-либо дорогу, и я пойду по ней.

— Вы не можете похвастаться ни искусством дипломатии, ни склонностью к интригам, не так ли, — спросил Саличети.

— Разумеется, — ответил Рене. — Я — солдат и матрос; отправьте меня туда, где я могу найти достойную смерть, на море или на суше, мне это безразлично.

— К чему искать смерти?

— Потому что я честолюбив и хочу добиться высокого положения. Только оно способно вернуть мне спокойствие и счастье, которое я потерял.

— У нас нет флота, сударь; у нас всего два корабля, которые не развалятся раньше, чем через два года, а до этого еще долго. Мы не ведем больших войн, правда, мы окружили Гаету, но она падет дней через пять или шесть. Но я слышал, что вы — превосходный охотник на тигров и пантер, а у нас в зарослях их водится больше, чем в джунглях Бирмы. Вот только зовут наших тигров Торрибио, Парафанте, Бенинказа, Иль Бизарро[138]. Не хотели бы вы поохотиться на этих? И за каждого из них, которого вы убьете или схватите живьем, вас ждет новый чин.

— Неплохо, — ответил Рене, — я бы предпочел большую войну, и мне больше нравится быть солдатом, а не охотником; но, вероятно, у господина Фуше были свои мысли относительно меня, если уж он направил меня к вам.

— Думаю, я неплохо его знаю, сударь; он столь деятельно вами интересуется и направил вас ко мне, полагая, что я разделю его интерес к вам. Я поговорю о вас с королем, и думаю, мы должны увидеться вновь.

— Когда?

— Завтра.

Рене встал и поклонился.

— Позвольте мне, сударь, — сказал он, — сообщить господину Фуше о любезном приеме, который вы мне оказали?

— Пишите в Париж как можно меньше; не сообщайте в ваших письмах ни о тех, кто вас хвалит, ни о тех, кто недоволен вами; в один прекрасный день советы ваших друзей перестанут приносить вам пользу…

— Этого вполне достаточно, сударь; но как могло случиться, что такой великий человек, как Наполеон…

— Тсс! — произнес Саличети. — Наполеон — мой соотечественник, и я не могу позволить, чтобы в моем присутствии его с кем-то сравнивали, пусть даже с солнцем: и на солнце есть пятна, сударь.

Граф Лев поклонился, попрощался с министром и вышел.

У ворот гостиницы «Виктория» он повстречал Мане.

Лицо молодого человека сияло.

— По поводу того, о чем я говорил вам, — начал он. — Я разговаривал о вас с королем, и он сказал мне, что не прочь принять вас.

— Мой дорогой друг, — ответил граф Лев Мане, — с тех пор, как я болтаюсь у министров и сейчас три четверти часа болтал с Саличети, я стал человеком этикета. Господин Саличети мне милостиво сказал, что переговорит с королем обо мне, значит так тому и быть; боюсь, я должен дожидаться приглашения к королю из других уст.

— Вы определенно правы, — сказал Мане. — Но в тот час, когда у вас будет аудиенция, я постараюсь быть там. Теперь, как вы собираетесь провести остаток дня? Не хотите ли отобедать в Помпеях?

— С удовольствием, — ответил Лев и позвонил. — Мальчик, — сказал он, — хороший экипаж и две добрые лошади для нас до вечера!

Мэтр Мартин Цир распорядился приготовить для них лучший экипаж: двое молодых людей, которых через час после их прибытия вызвали одного к королю, а другого к министру, были, на его взгляд, людьми достойными.

Двое молодых людей сели в экипаж.

День выдался великолепный: несмотря на то, что шла вторая половина января, уже чувствовалось приближение со стороны Сицилии тех мягких морских потоков, благодаря которым розы в Пестуме цвели дважды в году и которые, еще трепеща сладострастием, замирали над водами Неаполитанского залива.

Весна еще не наступила, но зима уже прошла. Грязное, но праздничное побережье три раза меняло имя: от Пилиеро до порта Кармине и затем к Моли с его импровизатором, певшим на берегу стихи из Тассо, и обратно — к капуцину, воспевавшему чудеса Иисуса. Свиньи, которые встречались на каждом шагу и порой были единственными метельщиками на улицах Неаполя; залив со сверкающими волнами, обрамленный мысом Кампанелла с одной стороны и мысом Мизена — с другой; лазурный остров Капри, очертаниями напоминающий плывший по волнам гроб; девушки, бегавшие наперегонки, с охапками цветов, которые только показались из-под снега, — все дышало этим свежим и веселым воздухом, вдохнув который Метастаз[139] когда-то сказал:

О юность, весна жизни! О весна, юность года!

И все смеялось, пело, бросалось цветами, бранилось все два лье, отделяющие Ресину от Моли.

В Ресине была совсем другая картина. Те же девушки, те же капуцины, те же певцы и даже те же свиньи. Но к ним присоединились изготовители макарон, представители ремесла, которое знакомо почти каждому обитателю Портичи.

Взору предстало фантастическое зрелище: люди, обнаженные до пояса и месившие тесто, пока оно не наберет толщину, предусмотренную законами гастрономии. На этом столе, где месилось тесто, и рождалась слава макарон Портичи, вкус которых не имел себе подобного во всей Италии.

На подъезде к Toppe дель Греко двоим молодым людям показалось, что они стали свидетелями мятежа или нападения разбойников. Стрельба становилась столь интенсивной, что они начали жалеть о том, что не прихватили с собой оружие, но скоро выяснилось: то, что они приняли за ружейные выстрелы, оказалось шумом множества фейерверков в честь Святого Антония.

Наши молодые люди, мало знакомые с календарем, остановились понаблюдать. Праздник, по их мнению, должен был бы происходить в июне: великого богослова, отплывшего в Африку, сильный ветер ненароком пригнал к берегам Италии. Но им тут же объяснили, что речь идет не об этом Антонии, святом Антонии Падуанском, покорителе Везувия и укротителе огня, а об Антонии, известном по «Искушению» Калло[140].

Большие почести, которые воздавались святому, объясняли огромное число свиней, разгуливающих по улицам.

Наконец они добрались до Помпей.

Это было то время, когда до расчистки и обнаружения подземного города, который мы сегодня знаем, было еще далеко; но уже тогда чувствовалось, что город готов раскрыть тайны любознательным чужеземцам, с тех пор как раскопки направляет умная рука знатока древностей.

Именно здесь граф Лев в подробностях объяснял своему товарищу значение слов атрий, имплювий, триклиний и всего, что касалось дома в стиле греко-римской архитектуры.

По улице Могильников из земли едва выглядывали круглые лавочки, которые устанавливали мертвые в надежде собрать вокруг себя достойное общество: могила человека соседствовала с могилами его родителей, друзей, но иной раз и простых прохожих.

Граф рассказывал своему спутнику, как все выглядело в то время, когда на средства вольноотпущенника Диомеда был построен самый красивый дворец в пригороде, и о предназначении каждого здания и каждой лавочки.

Сумерки наступили прежде, чем было удовлетворено научное любопытство Мане, и прежде, чем научные монологи его друга могли утомить его.

Настала пора возвращаться. Уже три часа как они перенеслись в древность из девятнадцатого века и путешествовали в компании современников Плиния Старшего и Плиния Младшего.

Внезапно вся картина вокруг изменилась, и вместо мрачного некрополя они оказались на веселой и оживленной дороге, им показалось, что вечер обещает быть еще более шумным, чем день. Луна, зависшая в точности над кратером Везувия, была похожа на снаряд, которым собиралась выстрелить в небо огромная мортира. Море напоминало покрывало из серебристой дымки, на котором покачивались и скользили лодочки, спереди на них были возжены огненные снопы, при свете которых в ночи рисовались рыбаки, вооруженные трезубцами; они подстерегали рыб, привлеченных этим обманчивым светом.

Долгая дорога из Помпей в Неаполь была освещена мириадами огней и напоминала одну из улиц Рима в вечера mocoletti в последние дни карнавала[141].

Стоит увидеть это движение, почувствовать, если можно так выразиться, все слова, которыми здесь пронизан воздух, чтобы понять всю наполненность жизнью, которую в избытке Бог щедрыми пригоршнями даровал этой стране, благословленной солнцем.

В Портичи экипаж сделал привал, чтобы дать лошадям передохнуть. Он тотчас же был окружен местным населением, которое с любопытством, но без тени враждебности взбиралось на его подножье, без стеснения оглядывало путешественников и трогало руками серебряные витые шнуры на мундире Мане и бранденбуры Льва.

Внезапно один из местных начал оттеснять толпу локтями и кулаками, другой пытался освободить себе место смиренностью своих молитв, и тотчас же появились капуцин и нищий.

Нищий столь жалобно начал лопотать на своем неаполитанском наречии, что казалось, ему действительно осталось жить считанные часы на этом свете:

— Один лишь грано[142], сеньор генерал! Один грано, сеньор генерал! Я умираю с голоду, я не ел уже три дня!

Францисканец говорил гнусавым голосом, который отличает этих учеников Святого Франциска, и при этом призывно гремел мошной с побрякивающими в ней несколькими су:

— Господин князь, подайте что-нибудь во имя душ рыбаков, что вот уже более тысячи лет обретаются в чистилище и до которых дойдет ваш клич, несмотря на шум, нас окружающий, если, конечно, чистилище не находится в центре земли.

Ему вторил нищий:

— Сеньор генерал!

Тогда как капуцин затягивал:

— Господин князь!

Наконец Мане знаком показал, что хочет говорить.

Оба замолчали.

— Мой друг, — обратился Мане к капуцину, — если души ждут в чистилище уже тысячу лет, они могут подождать еще несколько дней, тогда как этот несчастный не ел уже семьдесят два часа, и нельзя терять ни минуты, иначе он может умереть с голоду.

Забрав мошну у францисканца, он раскрыл ее и высыпал ее содержимое в шляпу нищего, после чего вернул мошну пораженному капуцину и повернулся к кучеру:

— Avanti! — закричал он. — Avanti!

Кучер пустил лошадей в галоп и не останавливался до самых ворот гостиницы «Виктория».

(обратно)

CX КОРОЛЬ ЖОЗЕФ

На следующий день, в полдень, едва молодые люди позавтракали, какой-то всадник передал от министра следующее послание:

«Господин граф,

я буду вас ждать сегодня к трем часам, чтобы иметь возможность представить вас Его Величеству, который вчера вечером пошел навстречу моим просьбам и согласился принять вас. По возвращении из королевского дворца мы пообедаем. Я представлю вам свою дочь, герцогиню Лавелло, которая желает с вами познакомиться.

Прошу вас передать вашему другу капитану Мане, адрес его мне неизвестен, следующее приглашение, и я надеюсь, он к нам присоединится в пять или шесть часов вечера».

Рене передал второе приглашение Мане, извещающее его о том, что он, как его друг, также удостоен чести быть приглашенным к министру.

К трем часам граф Лев стоял перед Саличети; министр был готов, а его карета подана.

Король Жозеф, старший из братьев, добровольно передавший свои права старшинства Наполеону, воздавая должное его гениальности, был человеком тридцати четырех лет, с мягким и приветливым выражением лица и натурой настолько же миролюбивой, сколь воинственен был его младший брат.

Он был первым в семье, которую Наполеон обожал, кого он решил возвести на трон; но следует также упомянуть, что и на троне, как и в жизни, Жозеф от всех отличался тем, что беспрекословно и самоотверженно подчинялся своему брату.

Нет ничего более любопытного, чем восемь или девять томов переписки между Жозефом и Наполеоном, в которой он называет императора «Ваше Величество», а Наполеон его — «брат мой».

Многие из этих писем по своему содержанию являются советами, некоторые — приказами, и весьма любопытно наблюдать за тем, насколько лучше своего брата короля Наполеон, которому не приходилось бывать в Неаполе, изучил королевство и его топографию и его нравы. Письма Наполеона продиктованы в большей мере под впечатлением мягкости и доброты Жозефа: его брат не мог допустить слабости королевской власти, не терпел великодушия ни к разбойникам, ни к их посредникам, ни к их священникам.

Так было и с маркизом Родио, получившим свой титул из рук Фердинанда и Каролины. При Жозефе он продолжил и возглавил партизанскую войну, а когда был схвачен под Пуильей с оружием в руках, был предан суду. На судебном совете он представил себя военнопленным и скоро добился помилования. Но очень скоро по высочайшему приказу был собран второй совет, который и осудил его. Короля в городе не было, а Саличети отдал приказ расстрелять его.

И когда Жозеф выразил сожаление по поводу того, что ему не было дозволено вынести помилование, Наполеон написал ему пространное письмо, выдержку из которого мы приводим ниже:

«Поскольку вы сравнили неаполитанцев с корсиканцами, помните, что когда войдете в Ниоло, следует повесить на деревьях сорок повстанцев, и террор должен быть таким, чтобы ни один больше не шелохнулся. После моего возвращения в Великую армию восстал Плезанс, я послал туда Жюно, который преподнес все так, будто никакого восстания не было, сославшись на французский дух; я послал ему приказ предать огню две деревни и расстрелять предводителей восстания, среди которых оказалось и шестеро священников. Это было исполнимо, все успокоилось, и так будет всегда.

Вы видите террор, который исходит от королевы. Конечно, я не предлагаю вам следовать ее примеру. Но он не менее действен, чем просто сила. Если бы вы вели себя более сурово и энергично, ни калабрийцы, ни кто бы то ни было еще лет тридцать не посмели шевельнуться.

Я заканчиваю свое письмо тем же, чем начинал его. Вы будете королем Неаполя и Сицилии, у вас будет три или четыре года мирного времени; если вы будете вести себя мягко и праздно, если твердой и решительной рукой не возьметесь за бразды правления, если будете прислушиваться к гласу народа, который и сам не ведает, чего он хочет, и если вы не искорените повсеместные злоупотребления и укоренившийся грабеж теми способами, которых вы знаете предостаточно, и если вы не заставите вам служить и французов, и корсиканцев, и швейцарцев, и неаполитанцев, и не будете вооружать корабли, вы ничего не добьетесь. И через четыре года, вместо того, чтобы быть полезным мне, вы только будете приносить мне одни хлопоты, потому что лишите меня моих средств.

Запомните хорошенько то, что я вам говорю: судьба вашего королевства зависит от ваших же поступков по возвращении в Калабрию. Никого не прощать. Если нужно, прикончите по меньшей мере шестьсот повстанцев, они отняли у меня гораздо больше солдатских жизней. Предайте огню дома тридцати самых видных жителей в каждой деревне и раздайте все их имущество солдатам. Разоружайте всех жителей, разграбьте пять или шесть крупных селений из тех, которые ведут себя хуже всех.

Почему бы, когда восстала Калабрия, не реквизировать половину имущества и не раздать армии? Это было бы большим подспорьем для нее и одновременно уроком на будущее. Мягкое поведение никогда не укрепит ни одно государство. Нужны жесткость и чрезвычайные меры. Подобно калабрийцам, которые убивают наших солдат, я лично издам декрет, согласно которому буду конфисковывать в пользу армии половину доходов провинции; но если вы начнете с того, что сделаете своим принципом утверждение, что они не повстанцы и всегда были преданы вам и вашему великодушию, которое не что иное, как слабость, это окажется пагубным для Франции.

Вы слишком великодушны![143]

В действительности же, как мы говорили, Жозеф был превосходным королем. Но только пробыл он им не четыре года, а всего лишь два.

Как только королю объявили о визите Саличети, тот поспешил представить ему своего протеже. Мане, который, ни словом не обмолвившись своему другу о своем содействии его аудиенции, был уже рядом с Жозефом.

— Сударь, ко всем восторгам, которые расточал вам Саличети, а он в восторге от вас, вчера мне рассказал ваш спутник, господин Мане, адъютант моего шурина, каким образом вы обошлись с шестью разбойниками на Понтинских болотах. Ничего, кроме восхищения, я вам выразить не могу. Но Саличети, которому, насколько мне известно, вы были рекомендованы одним из его добрых друзей, говорил, что вы прибыли к нам для службы в армии. А за это решение я не могу обойтись восхищением и должен вас отблагодарить.

— Ваше Величество, — ответил граф Лев, — Его Превосходительство министр, должно быть, сказал Вашему Величеству, что я не честолюбив. Любая должность, на какую вы меня определите, какой бы скромной они ни была, мне будет достаточна. Могу быть под ружьем, если вы сделаете из меня простого солдата, могу быть со шпагой, если вы пожелаете видеть во мне офицера. Я же буду рад заслужить ваше расположение и делать все, что в моих силах.

— Саличети мне сказал, сударь, — заметил король, — что вы служили на флоте.

— Я был пиратом, Ваше Величество, и служил с одним из самых известных людей в этой среде, с Сюркуфом из Сен-Мало.

— Я слышал, что вы были при Трафальгаре. Как это могло случиться, если вы всегда плавали на пиратском судне?

— Прослышав, что состоится большое морское сражение, я приехал и предложил свои услуги капитану «Грозного» Люка, которому был весьма настойчиво рекомендован генералом Деканом, губернатором колонии острова Франции и моим дорогим начальником Сюркуфом. Капитан Люка с готовностью предложил мне вакантную должность третьего помощника на своем корабле.

— И на «Грозном», как мне рассказал Саличети, вы не только сражались как лев, но также с большой вероятностью можно утверждать, что пуля из вашего карабина сразила адмирала Нельсона.

— Я никогда не хвастался этим, Ваше Величество; во-первых, потому что не вполне уверен, что именно моя пуля попала в него, а во-вторых, Нельсон был таким великим военачальником, что было бы стыдно гордиться его убийством.

— А после вашего возвращения из Англии не встречались ли вы с капитаном Люка?

— Встречался, Ваше Величество.

— Люка ничего не говорил о вас моему брату?

— Говорил, Ваше Величество.

— Как же он не представил вас ему?

— Я был удостоен этой чести.

— И мой брат не только не вознаградил вас, но и не стал утверждать вас в вашем звании?

— Я не могу ответить вам, Ваше Величество, как не могу свидетельствовать ни против себя, ни против вашего брата…

— И не надо! Достаточно, — сказал, улыбаясь, король Жозеф, коснувшись плеча графа Льва, — все свои дела вы обсудите с Саличети, которого я назначил военным министром. В этом качестве он сделает для вас все, что вы пожелаете. — Затем, кивнув: — Й если вы в чем-то не будете согласны с ним, направляйте свои жалобы мне.

— Я не привык жаловаться, Ваше Величество, — ответил Рене.

— Кстати, — остановил его король, когда Рене уже направлялся к двери, полагая, что аудиенция закончилась. — Я слышал, что на охоте в Индии вы убивали тигров и пантер, а здесь у нас в лесах Аспрони в таких количествах водятся кабаны! И если вы не полны презрения к столь ничтожному зверю, Саличети вам устроит прогулку, когда бы вы ни пожелали.

Рене поклонился в знак благодарности и направился к двери.

Мане, стоявший за ним, подмигнул ему и сделал знак рукой, давая понять, что собирается присоединиться к нему. На самом деле Мане остался, чтобы узнать о впечатлении, которое произвел на короля его товарищ, и при выходе его веселое лицо говорило о том, что впечатление оказалось превосходным.

Не успела за спиной Мане закрыться дверь, как король Жозеф достал из кармана маленький блокнот и записал в него все то, о чем мог забыть, и внизу карандашом приписал: «Рекомендовать лично — или Ренье, или Вердье — молодого человека, который показался мне образцом отваги и изысканности».

CXI ИЛЬ БИЗАРРО

Саличети и два его гостя вернулись во дворец Военного министерства.

Саличети заметил, какое впечатление произвел Рене на Жозефа. Мане успокоился после нескольких слов, которые тот ему сказал, улучив момент, когда стоял за спиной короля. Да и в самом деле, достаточно было видеть, как Мане и Рене обменялись рукопожатиями, чтобы понять, что впечатление было прекрасным.

Тем временем герцогиня Лавелло ждала отца и двоих приглашенных в гостиной.

Герцогиня оказалась прелестной особой, еще молодой, и отец ее обожал. Когда годом позже дворец Военного министерства рухнул и герцогиня чудом не оказалась погребена под его развалинами, Саличети едва не умер от волнения — и не из-за того, что могло случиться с ним самим, а из-за того, что угрожало его дочери.

Рене был ей представлен, и герцогиня, сама женщина изысканная и элегантная, вскоре оценила утонченность и светские манеры молодого человека.

Все заняли места за столом.

Саличети давно хотел вместе со своими гостями оказаться у себя дома, чтобы побеседовать в свое удовольствие; из Рене, конечно, много не вытянешь; то ли из скромности, то ли из осторожности молодой человек питал явное отвращение к любым разговорам о себе, но Саличети надеялся у Мане выведать то, о чем молчал его друг.

Шестым за столом был первый секретарь министерства — корсиканец, как и Саличети.

Когда за столом начинается разговор, известно, что это происходит постепенно; для того чтобы он разошелся, нужно время.

— Сударь, — спросил Саличети, — а под каким именем вы хотели бы служить? На вашем месте я выбрал бы имя, данное вам вашим другом Мане: граф Лев — красивое имя, не так ли, дочь моя?

— Особенно если Лев — значит лев, как я полагаю, — заметила герцогиня Лавелло.

— Я не стал бы его брать, сударыня, лишь потому, что Лев означает лев, а взял бы потому, что его дал мне человек, которого я, во-первых, очень люблю и, во-вторых, уважаю; оно нравится Его Превосходительству и вам — еще одна причина, чтобы оставить его себе.

— Теперь, дорогой гость, — начал Саличети, — перейдем к делам в нашем семейном кругу; теперь, подобно тому, как мой друг Фуше объяснял вам, что бывают корабли пиратские и корабли на государственной службе, я вам могу сказать, что бывают регулярные части и охотники на разбойников. В регулярной армии крайне редко случается, когда человек благодаря своим заслугам может перепрыгивать через головы своих товарищей, продвигаясь по службе. Среди охотников на разбойников — все наоборот: эта охота — предприятие куда более опасное, нежели служба в регулярных отрядах, и в одном случае из десяти обязательно можно привлечь к себе внимание. Так, майор Гюго — мы все свои, не правда ли? И я могу вам это сказать, — из-за злопамятства, связанного с одним маленьким случаем, так бы и остался майором, несмотря на весь свой героизм при Кальдиеро. Теперь, когда ему удалось поймать Фра Диаволо, не пройдет и месяца, как ему дадут полковника.

— Что вы скажете, друг Мане? — спросил Рене.

— Черт возьми, ну конечно, то, что господин министр дал вам превосходный совет! Ах, сударыня, приношу свои извинения… Мне бы хотелось остаться здесь, чтобы присоединиться к вам в вашей охоте.

— Тем более, — поддержал разговор секретарь, — что я могу вам предложить великолепного разбойника, рядом с которым, если уж на то пошло, все Такконе, Бенинкаса и Панцанеры покажутся мелкими карманниками.

— У вас есть сегодняшние донесения? — спросил у него Саличети.

— Да, сегодня написал адъютант генерала Вердье.

— И как зовут этого разбойника? — спросил министр.

— Он еще не так известен, но благодаря роду его занятий известность его будет лишь расти. Его зовут Иль Бизарро; это еще молодой человек, ему едва ли исполнилось двадцать пять; пока от него не стоит ждать многого.

— Посмотрим еще, — сказал Мане, — об этом мы должны судить, мы.

— В юности, — продолжал секретарь Саличети, — он поступил на службу к одному богатому крестьянину и вскоре соблазнил его дочь; они были неосторожны, и вскоре об их любви узнали; братьев девушки это кровно обидело, и они выследили любовников. Они застали их в тот момент, когда не могло быть никаких сомнений в их виновности…

— Сударь, сударь, — сказала герцогиня, — осторожнее!

— Но, сударыня герцогиня, — ответил, смеясь, секретарь, — порой нужно, чтобы было понятно, о чем идет речь.

— Все в порядке, Робер, — сказал Саличети.

— …в их виновности, — упрямо повторил секретарь. — Исполосовали любовника ножами и оставили умирать на навозной куче. Сердобольные прохожие нашли его и отвезли в сельскую церквушку, где тело, после того как над ним были пропеты заупокойные молитвы, должно было пролежать до утра.

Убийцы думали, что они оставили труп; и действительно, положенный в гроб, мертвец не прервал заупокойной службы и дождался, пока ночь не прогонит из церкви священников. Все они ушли, не сомневаясь, что остается только заколотить крышку гроба и опустить тело бедного любовника в одну из каменных ям в полу церкви.

Но едва за последним священником закрылась дверь, как мертвец приоткрыл один глаз, затем второй, высунул из гроба свою голову и при огне свеч, продолжавших гореть, убедился, что он один.

Поначалу он не помнил, что с ним произошло и как он оказался здесь; но раны продолжали кровоточить, и слабость, вызванная потерей крови, и боль, которую ему причиняли раны, очень скоро вернули ему память.

Он напряг силы, вылез из гроба, вышел из церкви и поплелся к горе, вечному прибежищу всех беглецов.

Пролог драмы, первый акт которой я вам рассказал, имел место в 1800 году. Нашему герою Бизарро, а так его зовут, как вы помните, шел тогда всего лишь девятнадцатый год.

Четыре или пять лет после этого никто ничего не слышал о Бизарро; разумеется, при виде пустого гроба сразу справедливо предположили, что он сбежал. По всей вероятности, он примкнул к одной из банд воров и убийц, которые в течение пяти лет опустошали Сориано, а после второго вторжения французской армии и провозглашения королем принца Жозефа решили превратиться из разбойнических шаек в партизанские отряды и встать под знамя Бурбонов.

Смелость и хладнокровие Бизарро очень скоро заслужили уважение всех членов шайки. Его выбрали главарем, и, взявшись руководить жесткой рукой, он решил, что час расплаты настал.

Так, выбрав день воскресенье — а все происходило месяцев шесть или семь назад, — когда все население Варано (так называлась деревушка, где он едва не был убит), включая семью его бывшего хозяина, собралось на мессу в церкви, где он пролежал в гробу в ту страшную ночь, Бизарро во главе своей шайки вторгся в церковь, дошел до алтаря, повернулся лицом к сельчанам и приказал им всем выйти.

Ошеломленная толпа подчинилась, но у входа вышла заминка; Бизарро назвался и пригрозил здесь все предать огню; слава о нем была такова, что никто в толпе больше не мешкал: все устремились к двери под взорами Бизарро и его товарищей — молча, растерянно и объятые ужасом.

Выйдя следом, он выбрал двоих своими жертвами — это были сыновья его бывшего хозяина, двое братьев его любовницы, нанесшие ему тогда бесчисленные ранения кинжалами.

Эти двое, которым повезло меньше остальных, тотчас же упали замертво; но Бизарро знал, что не хватало еще троих: у его хозяина было пятеро сыновей, у любовницы — пятеро братьев, и убивать его пришли не двое, а пятеро.

Бизарро со своими вернулся в церковь; он нашел тех, кого искал, он нашел их спрятавшимися за алтарем: как и первых двоих, он заколол их собственноручно, кинжалом, пожелав самому вдоволь насладиться обрядом отмщения.

Очень скоро он нашел еще двоих: это были отец любовницы и она сама. Прибежав к ним домой, он застал своего бывшего хозяина больным в постели; дочь ухаживала за ним. Она уже знала об ужасной мести и сейчас бросилась между своим отцом и бывшим любовником; но Бизарро оттолкнул ее, прикончил его — последнего из мужчин в виновной перед ним семье, взял на руки его бесчувственную дочь, перекинул ее поперек седла и ускакал с ней в горы.

— А что произошло с ней потом? — спросила герцогиня Лавелло. — Есть ли о ней какие-то вести?

— Увы, сударыня, должен признаться, к стыду ли или к чести прекрасного пола, потому что действительно не знаю, на какой оценке лучше остановиться, но любовь оказалась сильнее родственных уз: она любила Бизарро, жертву своего отца и братьев, она теперь продолжала любить Бизарро — убийцу отца и братьев. С этого дня шайка Бизарро была организована по-военному, а рядом с ним постоянно была и она, верхом на лошади, и в тяжелой войне, которую мы ведем против разбойников, Бизарро стал для своих соратников примером мужества и отваги.

— И что, этого несчастного невозможно поймать? — спросила герцогиня.

— За его голову назначена награда в две тысячи дукатов, сударыня; но по сей день ни один из наших шпионов не рискнул донести на него, и ему пока удавалось избегать всех наших ловушек и засад.

— Ну, граф Лев, на твоем месте, слово солдата, я либо добыл бы голову Бизарро, либо лишился своего доброго имени.

— Я постою за свое имя, — ответил лишь Рене, — и добуду его голову.

— С этого дня, — обратилась к нему герцогиня, — я буду давать вам руку для поцелуя.

CXII В КОТОРОЙ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ РАССТАЛИСЬ, ОДИН — ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ НА СВОЮ СЛУЖБУ К МЮРАТУ, ВТОРОЙ — ЧТОБЫ ПОПРОСИТЬСЯ НА СЛУЖБУ К ГЕНЕРАЛУ РЕНЬЕ

На следующий день в обед Мане и граф Лев приняли предложение короля Жозефа и отправились поохотиться на кабанов в Аспрони: они предпочли их всей остальной живности, водившейся в Каподимонте. Они настреляли дюжину кабанов, которые были затем привезены на телеге, а мясо их распределили между солдатами.

Саличети, очень гордившийся городом, в котором жил, предложил молодым людям задержаться еще на пять или шесть дней, чтобы ознакомиться со всеми достопримечательностями; он лично сопровождал их в двух или трех экскурсиях.

Они посетили Низиду, древнюю виллу Лукулла; Путеолы, бывшие еще до Неаполя столицей Кампаньи, Храм Серапиды, остатки моста Калигулы, озеро Лукрин, наполовину засыпанное землетрясением 1538 года; Аверну, на берегу которой Эней срывал золотые ветви, открывавшие ему врата в ад, и, наконец, Ахерон, который вместо огней сегодня несет грязные воды, обладавшие свойством откармливать устриц и мидий, приплывавших сюда из Тарента; дальше, по живописной дороге, которую оттеняла густая зелень придорожных деревьев и желтизна вересковых зарослей, они добрались до Мизенского моря, на котором некогда стоял римский флот, а Плиний Старший, бывший адмиралом, отправился на лодке к пылавшему Везувию, чтобы рассмотреть его поближе, но между Стабиями и Помпеями задохнулся в огромном облаке пыли; затем они оказались в Байе, где находилась вилла Цицерона, в существовании которой тот признавался неохотно из-за дурной славы ее бань, — это была его Кумекая вилла, которую он называл Баули, с ее фаянсовыми колоколами, сверкавшими на солнце; здесь Нерон притворялся, что помирился со своей матерью, и, прощаясь с ней, поцеловал ее груди — в знак наивысшего внимания и уважения, по словам Тацита, которые сын мог проявить к матери. В сотне шагов в море золоченая галера, на которой она добиралась до своей виллы в Байях, дала течь и стала тонуть, и Агриппина без единого крика о помощи вплавь добралась до своего дома в Байях, где ее подобрали рабы. Но спустя час прибыл Аницет, через которого она велела как свое последнее слово передать сыну это ужасное выражение: Feri ventrem («Бью в живот»), — так она наказывала свое чрево, породившее матереубийцу.

Дальше у другой оконечности полумесяца, который образует порт Неаполя, их взорам открылись Портичи, Toppe дель Греко и Кастелламаре, взявшая свое название от развалин форта, находившегося прямо в Соррентском море, покрытых в наши дни апельсиновыми рощами; затем показался мыс Кампанелла — самая близкая точка к острову Капри, куда путь был заказан: вот уже почти год, как островом владели англичане.

Несмотря на опасности, которые им могли повстречаться при переходе через леса Ла Кава, молодые люди не могли устоять перед желанием полюбоваться на Пестум, где решили оставить свои имена на древнегреческих памятниках, которые лежали в развалинах еще со времен Августа.

Среди кустарника ежевики и гигантской растительности, защищавших подступы к чудесам древности, Рене испытал все страдания мира при виде одной из тех роз, что корзинами поступали отсюда в Неаполь, — для того, чтобы там гадали на их лепестках и роняли их на плиты Апиция или Лукулла.

Из кустов ежевики выползла напуганная их приближением змея; покрутив позолотой колец по мрачным плитам одного их храмов, она исчезла в целле.

Несомненно, это было божество, охранявшее покой и одиночество этих развалин.

На обратном пути они остановились в Салерно, чтобы посетить могилу Папы Григория VII, который сначала преследовал отца Генриха IV Германского[144], а затем сам стал жертвой его преследований и перед своей смертью приказал вывести на своем надгробии следующую циничную эпитафию:

«Я любил справедливость, я избегал несправедливости, и вот почему я умираю в нищете и в ссылке».

Настала пора ехать, пора покинуть прекрасный город Неаполь и гостеприимного добряка Саличети. Мане и граф Лев поклялись в братстве по оружию и в вечной дружбе и расстались.

Графу Льву Саличети предложил дождаться первого же отряда, направлявшегося в Калабрию, и присоединиться к нему.

Но Рене не был тем человеком, который нуждался в подобных предосторожностях, дабы защитить свою жизнь, поэтому, когда ему предложили поступить под начало генерала Ренье, о местонахождении которого он ничего в тот момент не знал, так как связь с ним была прервана, но который точно был либо в Амантее, либо в Котроне, Рене лишь ответил, что присоединится к генералу, где бы тот ни был.

— Вам достаточно будет только назвать себя, и он поймет, что с вами следует посоветоваться, прежде чем искать лучшего применения вашим лучшим качествам.

Герцогиня Лавелло хотела протянуть ему свою руку для поцелуя, но Рене, поклонившись очаровательной женщине, сказал ей:

— Сударыня, такая честь может быть только вознаграждением, но никак не поощрением.

Рене вскочил на великолепную лошадь, которая в полной экипировке ждала его у ворот дома Саличети, признавшегося ему по секрету, что это подарок короля Жозефа; он был в малой офицерской форме, карабин его приторочен к седлу, а за поясом два его верных спутника — пистолеты. Не слушая возражений Саличети, он в полном одиночестве пустился в дорогу.

После первого дня пути он остановился на ночлег в Салерно; его лошади хватало двухчасового отдыха в дневную жару, чтобы затем бежать без устали по десять часов.

На второй день он добрался до Капаччо; здесь, порасспросив, он узнал, что предстоящий путь труден, во-первых, из-за обилия переплетающихся и путающихся дорог, а во-вторых, из-за бесчисленных разбойничьих комитивов[145], которые стараются отрезать французскую армию от Неаполя и всячески мешают связи генерала с городом. Говорили также, что английский генерал Стюарт бросил к заливу Святой Евфимии корпус из шести-семи тысяч англичан и трех-четырех тысяч каторжников, которых записали к себе в союзники Бурбоны.

Рене выехал и добрался до Капачети, нисколько не заботясь ни о безопасности дорог, ни о близости разбойников.

День был долгим: следовало добраться до Лагонегро, и, поскольку на дороге не было ни одного дома, Рене заблаговременно позаботился о своем пропитании, храня в одной кобуре кусок хлеба и цыпленка, а во второй — бутылку вина.

В пять утра, то есть еще перед рассветом, он продолжил свой путь, и в одиннадцать на распутье увидел перед собой три расходившиеся дороги.

Это была первая трудность, о которой его предупреждали.

Рене очень надеялся на свою счастливую звезду, которую, как ему казалось, в его блужданиях разглядел Фуше.

Он соскочил на землю, положил по правую руку карабин, пистолеты и бутылку вина, а по левую — хлеб и цыпленка и столь же невозмутимо принялся за завтрак, как если бы сидел среди деревьев в парке Аспрони или Каподимонте.

Он наделся, что когда здесь будут проходить местные крестьяне, они ему либо из сострадания укажут нужную дорогу, либо из выгоды согласятся стать у него проводниками до тех пор, пока он не присоединится к французской армии.

Он не ошибся: не успел он отломить кусок от цыпленка и на четверть опустошить бутылку, как до его слуха дошел лошадиный топот, и он увидел какого-то человека, белого, как мельник, от пыли, с глазом, перевязанным платком, скрывавшим его, и в широкополой шляпе, из-под которой виднелась другая половина лица.

Рене подозвал его.

На его возглас мельник придержал своего коня и своим одиноким глазом покосился на того, кто его звал.

— Друг, — спросил Рене, — не мучает ли тебя жажда?

И он показал ему бутылку.

— Можно выпить. Ты не голоден?

И показал ему цыпленка:

— Давай перекусим!

Человек не трогался с места.

— Вы меня не знаете, — ответил он.

— Но ты, — сказал Рене, — ты-то меня знаешь, я же французский солдат. Ты мне скажешь, по какой из этих дорог можно поехать, чтобы присоединиться к французской армии, и мы расстанемся; а если ты не прочь заработать два-три луидора, тем лучше, послужишь у меня проводником.

— Я не хочу ни пить, ни есть, — ответил мужчина, — но проводником у вас послужу.

— Отлично.

Крестьянин остался сидеть верхом.

Рене продолжил свой завтрак, и когда насытился, то отложил бутылку, хлеб и то, что оставалось от цыпленка, заткнул за пояс два пистолета и пристроил карабин обратно к седлу, закрепив ремнем. Оставив остатки своего завтрака первому изголодавшемуся счастливцу, он вскочил на лошадь, протянул крестьянину луидор и сказал ему:

— Иди вперед, а это — задаток.

— Спасибо, — отблагодарил тот, — заплатите мне все, когда я окажусь вам полезен.

И он двинулся в путь, а Рене — за ним.

Лошадка крестьянина, какой бы она неказистой ни была с виду, пустилась рысью с такой прытью, что вызвала этим восторг у Рене, который убедился в том, что его путешествие не задерживает леность его провожатого.

До Лагонегро добрались без приключений.

Рене успел заметить, как его проводник обменялся несколькими короткими фразами с людьми, внезапно выскочившими из леса и столь же внезапно скрывшимися в его чаще. Он подумал, что его проводник был из числа местных, а люди, с которыми он разговаривал, были его знакомыми крестьянами.

У Рене был отменный аппетит, и он приказал подать ему превосходный ужин и такой же принести для его проводника; он приказал ему проснуться на заре — следующий ночлег должен был прийтись на Лаино или Ротонду, до которых им было еще долгих десять лье пути.

Все шло, как прежде: лошадка мельника творила чудеса, она не ускоряла, но и не замедляла свой аллюр, и в том же темпе они делали по два лье в час.

В течение всего пути, где бы они ни проезжали: по лощинам, или подножью гигантских скалистых гор, или по небольшим пролескам, мельник продолжал встречаться с какими-то людьми, с которыми так же обменивался коротенькими репликами, после чего те исчезали.

На следующий день, вместо того чтобы выйти на большую дорогу, если вообще существовала в Калабрии в те времена какая-нибудь дорога, заслуживавшая подобное определение, проводник Рене повернул вправо, обогнув слева Косенцу, и они ночевали в Сан-Манго.

После расспросов Рене выяснил, что до французской армии оставалось не больше нескольких лье: она сосредоточилась на побережье залива Святой Евфимии; он также заметил, что хозяин его гостиницы отвечал ему с некоторым высокомерием и с недовольной миной.

Рене смотрел на него, как посмотрел бы на человека, которого призывал быть мудрее.

Хозяин почтительно вручил ему ключи и сальную свечу — других по эту сторону Калабрии еще не знали.

Рене поднялся к себе в номер и заметил, что ключи оказались излишеством: дверь держалась на жалкой бечевке, которая наматывалась на гвоздь.

Тем не менее он вошел, обнаружил в комнате какое-то убогое ложе, на которое свалился, как был, в одежде, но прежде выложив на стол на расстоянии руки карабин и пистолеты.

Он спал уже около часа, когда ему сквозь сон почудились шаги в соседней комнате. Шаги приблизились к его двери. Рене, ожидая, когда дверь откроют, и держа один из своих пистолетов, приготовился выстрелить.

Но, к его великому удивлению, дверь дважды дернулась, но так и не открылась. Со свечой в одной руке и пистолетом в другой он подошел и сам открыл дверь.

Прямо перед ней спал какой-то человек; он повернул к нему голову, и Рене узнал в нем своего проводника.

— Ради всего святого, — взмолился он, — не выходите.

— Но почему? — спросил Рене.

— Вы и десяти шагов не пройдете, как вас убьют.

— А ты что здесь делаешь?

— Охраняю вас, — ответил проводник.

Рене в задумчивости отступил в глубь комнаты, снова упал на кровать и через несколько мгновений уснул.

Ему казалось, что он слышал этот голос не раз.

CXIII ГЕНЕРАЛ РЕНЬЕ

Генерал Ренье, к отряду которого должен был присоединиться Рене, в 1792 году по рекомендации Лагарпа был принят в состав штаба Дюмурье помощником инженера. Став чуть позже адъютантом генерала Дюмурье, он участвовал в той знаменитой голландской кампании, когда полки гусар вместо льда на реке Тексель оказались в воде. В этом походе он получил чин бригадного генерала, а спустя еще некоторое время был назначениачальником штаба рейнской армии генерала Моро.

Бонапарт взял его с собой в Египет и доверил командование дивизией.

Его дивизия составила одно из каре, которые выиграли сражение у Пирамид. После взятия Каира генералу Ренье было поручено оттеснить Ибрагим-бея в Сирию и принять на себя верховное командование в провинции Шаркн. Генерал Ренье прославился своей терпимостью и лояльностью в любых обстоятельствах по отношению к местному населению, которое платило ему тем же.

Бонапарт покинул Египет. Командование армией оказалось возложено на Мену, хотя этой должности больше заслуживал Ренье. Армия роптала, и однажды Мену приказал арестовать Ренье, без объяснений посадил его на фрегат и отправил во Францию.

По приезде в Париж Ренье оказался в немилости у Наполеона, который запер его на Ньевре.

Наполеону не нравились сильные и независимые натуры, к которым относился генерал Ренье; тем не менее он вернул его к активной военной жизни в период кампании 1805 года и после Аустерлицкого сражения назначил его командующим армией, которая должна была завоевать для его брата Неаполитанское королевство.

Всем известно, насколько легко и без помех взошел на неаполитанский трон Жозеф. Склонный судить по внешним проявлениям, он в своей переписке с французским императором хвалился тем, насколько благосклонно относились к нему неаполитанцы, настолько, что порой это напоминало энтузиазм. Однако длительность осады Гаеты, отвлекавшей много сил, дала возможность старым сторонникам Бурбонов, или, вернее, разбойничьим ватагам, готовым использовать любую возможность, чтобы скрыть свое недостойное ремесло, собраться заново и приняться за пресловутую политическую деятельность, а на деле заниматься разбоем, а иногда актами личной мести.

Тем временем Ренье во главе армии в семь или восемь тысяч человек был послан в Калабрию. Ни одно селение и ни одна шайка не осмеливались открыто выступить против него, и он дошел до Сциллы и Реджо, разместив там свои гарнизоны.

Но палермские беглецы, король Фердинанд и королева Каролина, располагали достаточным временем, чтобы объединиться со своими вечными союзниками англичанами против французов.

Они организовали по всему побережью Калабрии доставку денег, оружия и пороха для повстанцев, надеясь, что флот, который собирался в порту Мессины, в скором времени будет в состоянии оказывать им более действенную помощь.

Таким образом, генералу Ренье ежедневно угрожала вражеская высадка, в то время как предводители разбойничьих банд, Бенинкаса, Парафанте, Панедирьяно и Бизарро, постоянно организовывали засады на французов, убийства и даже порой вступали в открытые стычки.

Уже месяц, как генерал Ренье сообщил королю Жозефу о проникновении в Калабрию многочисленных английских шпионов, которые использовали все средства, чтобы поднять народ на восстание; было организовано преследование их летучими воинскими отрядами.

Наконец из пролива Мессины выступил тот самый флот, высадка которого угрожала французам.

Ренье тотчас же предписал генералу Комперу, остававшемуся с двумя батальонами между Сциллой и Реджо, не отправлять в эти два города войска на защиту госпиталя и замка и вместо этого двигаться на соединение с ним на реке Ангигола. С аналогичными письменными приказами — спешить на соединение в том же месте — были посланы курьеры в отдельно стоявшие французские отряды.

Прибыв в Монтелеоне, Ренье узнал, что англичане ночью высадились в Святой Евфимии. Три роты поляков, которые пытались сопротивляться высадке, были с потерями отброшены и отошли за Ангитолу. Ночью подошел генерал Дигоне и остановился у реки Ламато с ротой польских гренадеров и девятым конно-егерским полком.

Что касается самого Ренье, то он примерно с четырьмя тысячами пятьюстами человек встал лагерем в верховьях Ангитолы. С плато, возвышавшегося над всей местностью, открывались господствующие высоты над Святой Евфимией. Противник, насчитывавший от шести до семи тысяч человек, не менял своего расположения со времени высадки: на правом фланге у подножия башни мальтийского бастиона располагалась сильная батарея, а левый фланг примыкал к деревне Святой Евфимии.

В Самбиазу и Никастро были посланы патрули, и при одном только виде англичан жители их восстали, приделали красные кокарды и спустились, чтобы присоединиться к англичанам. Весь день они получали подкрепления в лице разбойников, которые спускались с гор маленькими группами в двадцать, тридцать или сорок человек.

Ренье, который занял господствующие высоты, все это видел; ему теперь казалось, что чем дольше он будет ждать, тем больше подкреплений получат англичане, и он решил, невзирая на численное превосходство противника, атаковать его на следующий или на третий день.

Поэтому в тот самый день, когда Рене остановился на ночлег в Амантее, Ренье спустился с верховьев Ангитолы и занял позицию на реке Ламато, рядом с Маидой, чтобы через два часа атаковать противника по центру, между морем и горами, и одновременно обезопасить себя от ружейных выстрелов разбойников, которые собрались у подножья горы, и от орудий на кораблях англичан, вытянувшихся в море до самого левого крыла противника.

Накануне Рене узнал от своего проводника, что французская армия должна находиться на расстоянии не более нескольких лье, и на следующий день он сможет присоединиться к ней.

Не успел еще заняться рассвет, а Рене уже был на ногах и при оружии. Он открыл дверь и увидел прислонившегося к стене напротив проводника, так же, как и он, готового к выступлению. Тот знаком призвал его бесшумно следовать за ним и прошел не к двери, а к окну, к которому снаружи была приставлена лестница. Проводник показал ему лестницу и спустился по ней первым, а Рене — вслед за ним. У задней двери их уже ждали наготове две оседланные лошади.

— Но мне кажется, — сказал Рене, — что следует расплатиться с хозяевами.

— Это уже сделано, — ответил проводник, — не будем терять ни минуты.

К восьми часам утра они были на вершине горы Святой Евфимии, с которой открывался вид на море, на обе армии и флот, а на горизонте голубоватой линией в море выступала Сицилия. По пяти или шести темневшим на волнах пятнам, а также по дыму и огням, поднимавшимся с острова, имевшего конусообразные контуры, можно было узнать остров Стромболи и прилегавшие к нему островки.

Рене на мгновение остановился, чтобы полюбоваться этим великолепным зрелищем, вобравшим в себя всю красоту и всю жестокость природы: горой, лесами, морем, островами, золотой дугой залива, а рядом, в расстоянии лье друг от друга, стояли две армии, готовые зарезать друг друга.

— Мы пришли, — сказал проводник, — вот французы, а вот прямо перед ними англичане, высадку которых вы вчера видели.

Рене порылся в карманах.

— А вот шесть луидоров вместо трех, которые я тебе обещал.

— Благодарю, — сказал проводник, убрав руку, — у меня еще осталась половина того, что вы дали, покидая меня в Викарии.

Рене изумленно посмотрел на него.

Проводник снял свою шляпу, поднял повязку, которая наполовину скрывала его лицо, и, хотя он сбрил усы и бороду, Рене узнал в нем одного из пленников, арестованного им на Понтинских болотах.

— Как? Ты здесь? — спросил он.

— Да, — ответил тот и засмеялся.

— Так ты бежал?

— Да, — ответил он, — тюремщик оказался моим хорошим другом; судьба опять свела нас, и я не забыл того, что вы для меня сделали.

— И что же я для тебя сделал?

— Вы могли убить меня, а вместо этого сохранили мне жизнь; я умирал от жажды, и без всяких моих просьб вы дали мне пить; у меня не было денег, и, расставаясь с нами у ворот тюрьмы, вы вложили мне в руку один луидор. Со своей стороны я два или три раза предотвращал ваше убийство, так что мы в расчете.

И на этот раз разбойник пустил свою лошадь не рысью, а галопом и исчез, прежде чем Рене пришел в себя от изумления…

Потом, пожав плечами, пробормотал:

— В какой еще дыре можно повстречать знакомого человека?

Затем перевел свой взгляд на побережье, где разворачивалось сражение.

В рядах англичан происходило заветное движение, их отряд двигался по направлению к морю, и Рене на мгновение подумал, что они готовятся перебраться на суда; но вскоре они разделились на две колонны и продолжали свой путь к устью реки, которое начали переходить по колено в воде. Два корабля и несколько канонерок следовали за ними. Их правое крыло растянулось до верховья реки Ламато, которую они, должно быть, собирались перейти, чтобы преградить французам путь в сторону Монтелеоне.

В этот момент отряд, который переходил устье реки, перестроил свое, правое крыло и двинулся на французов. Оттуда, где находился Рене, можно было сравнить количество людей в обеих армиях. Французская армия заметно уступала в численности. Численность англичан, включая их союзников, разбойничьи отряды, могла составить примерно восемь тысяч человек.

Тем временем генерал Ренье уже не сомневался, что настало самое благоприятное время для атаки, и то, что англичане были разделены рекой Ламато, лишь укрепляло его в решимости посильнее ударить по вражескому центру и разгромить его. Та часть английской армии, которая продолжала двигаться вдоль моря, разумеется, могла погрузиться на корабли, но та часть, которая сейчас стремилась атаковать левое крыло Ренье, была бы вынуждена отступить в сторону болот либо в леса Святой Евфимии.

Действительно, перейдя Ламато, Ренье мог опрокинуть фланг англичан своей пехотой, легкой артиллерией и кавалерией, которая, к сожалению, не насчитывала более ста пятидесяти кавалеристов девятого конно-егерского; напротив, если позволить англичанам перейти Ламато, можно было потерять все преимущества, и тогда французам пришлось бы сражаться на территории, запертой с одной стороны оврагом и частично покрытой болотами, что не позволило бы маневрировать артиллерией и кавалерией.

Рене, которого отделяла четверть лье от театра боевых действий, заметил, как генерал Ренье выделил две роты вольтижеров в стрелковую цепь, чтобы те противодействовали попыткам перехода англичан через Ламато, а два сильных полка по приказу какого-то генерала, которого Рене не знал, перешли устье реки, чтобы в количестве двух тысяч четырехсот или пятисот человек развернуться и подготовиться к бою на этом берегу. За ними последовали четвертый швейцарский батальон и двенадцать рот польского легиона — общей численностью в полторы тысячи человек. Наконец, крайний правый фланг французов занял двадцать третий полк легкой пехоты под командованием генерала Дигоне, в то время как четыре легких пушки и сто пятьдесят конных егерей заняли позицию в центре.

Генерал Ренье приказал генералу Комперу встать во главе первого полка и эшелонами наступать на англичан, в то время как швейцарцам и полякам предписывалось идти во второй линии, а двадцать третий полк легкой пехоты, который был слишком далеко отодвинут вправо, приблизился к швейцарцам и, как и генерал Компер, все свои усилия направил против английского центра.

Это было в первый раз, когда Рене собирался участвовать в регулярном сражении на суше: казалось, от любопытства он застыл на месте; к тому же он задавался вопросом, что же можно предпринять в такой сутолоке, в которой так легко затеряться: одним человеком больше, одним меньше.

Две атаки были проведены спокойно и хладнокровно; ими командовал генерал Компер. Англичане, заметив встречное движение французов, остановились на расстоянии выстрела, с ружьями наизготовку, и пока не стреляли. В это время первый полк французов забил атаку и перешел на легкий бег, а его примеру последовал сорок второй полк.

Генерал Компер с двумя своими адъютантами и помощником двигался в пространстве между двумя полками.

Англичане, подпустив французов на расстояние не более пятнадцати шагов, дали залп первой и второй шеренгами; французы тем не менее продолжали движение, и в это время третья шеренга англичан передала заряженные ружья первой: последовал залп во французов в упор. Сразу после выстрелов генерал Компер упал, пораженный одновременно в голову и руку.

При виде рухнувшего генерала солдаты первого полка развернулись и бросились бежать; это ропятное движение привело в замешательство солдат сорок второго полка.

Рене понимал, что эта паника может охватить всю армию; копыта его лошади уже оторвались от земли, и он не думал ни о каких препятствиях кроме крутого склона, моющих встать на его пути. Он отпустил поводья и в следующую секунду уже держал в обеих руках по пистолету, очутившись среди беглецов. Сначала он попытался остановить беспорядочное бегство; но, увидев, что солдаты угрожают ему ружьями, он устремился на помощь генералу Комперу, которого англичане, увидев, что он всего лишь ранен, пытались захватить в плен, а его адъютанты — спасти.

Два пистолетных выстрела и два выстрела из карабина немного расчистили кучу-малу, образовавшуюся вокруг раненого; затем, поскольку все его огнестрельное оружие было разряжено, он вернул пистолеты в кобуры, а карабин — к седлу, схватил кавалерийскую саблю и со всей силы врезался в группу из пяти или шести англичан, ярившихся вокруг защитников генерала.

Рене владел саблей с таким же искусством, с каким владел шпагой: миг — и трое англичан были убиты или ранены, а еще трое пустились бежать; один из них во время бегства был убит выстрелом одного из адъютантов генерала. Рене воспользовался кратким моментом затишья, чтобы перезарядить свое оружие.

Тем временем генерал Ренье уже был в самой гуще бегущих французских солдат, прискакав сюда во главе ста пятидесяти конных егерей. С высоты своей позиции он видел, как устремился в гущу сражения Рене, и сейчас с удивлением смотрел на него. Он не мог по его мундиру установить ни его род войск, ни часть; помедлив, но, видимо, решив, что какой бы ни был мундир, он, должно быть, скрывает храброе сердце, обратился к Рене:

— Примите командование этими людьми и возьмитесь за дело как следует.

— Согласны ли вы, чтобы я стал вашим командиром? — спросил Рене у кавалеристов…

— Согласны! — в один голос прокричали они ему.

Тогда, нацепив свою шляпу на саблю, он во весь опор бросился вперед, на боевой порядок англичан, закинул свою шляпу в самую гущу их рядов и, поразив одного из англичан, закричал:

— Двадцать луидоров тому, кто вернет мне мою шляпу!

И солдаты, в порыве отваги, да и в надежде получить вознаграждение, вклинились в ряды англичан и рассекли их и добрались до третьей линии. Однако здесь их движение остановилось; Рене, зажав в зубах свой клинок, достал из кобур пистолеты и выстрелами убил двоих англичан, обратно вложил пистолеты в кобуры и опять взял в руки саблю.

— Вот! — сказал он и подцепил саблей свою шляпу, потому что он один добрался до нее. — Похоже, один я получу свои двадцать луидоров.

Ряды англичан сомкнулись за его спиной; Рене вклинился в третью линию, опрокинув двоих англичан, и оказался единственным французом, забравшимся так далеко в боевые порядки врага.

Группа конных офицеров обступила генерала Стюарта. От этой группы отделились двое и поскакали в сторону Рене. Тот понял, что ему предлагали дуэль, только это была дуэль двоих против одного.

Рене остановил свою лошадь, выстрелил из своего карабина в одного из всадников с расстояния пятидесяти метров, а в другого — с двадцати. Оба рухнули на землю.

В это время третий всадник отделился и направился в сторону Рене, размахивая саблей и жестами показывая, что он желает драться холодным оружием. Рене отложил свой карабин и двинулся со своего места навстречу третьему приближавшемуся противнику.

И как во времена античности или в дни рыцарства, как герои Гомера или рыцари Средневековья, Рене и его противник устроили представление, в котором каждый из них явил чудеса ловкости и отваги.

В конце концов после десяти минут единоборства англичанин, раненный в правую руку, увидев у себя на груди острие сабли Рене, был вынужден сдаться.

— Сударь, — обратился к нему на превосходном французском англичанин, — позволите ли вы мне, под мое слово, вернуться к генералу? Я хочу ему кое-что сказать.

— Идите, сударь.

Рене воспользовался представившимся моментом, чтобы перезарядить карабин и пистолеты.

Через несколько мгновений он заметил англичанина, который уже направлялся в его сторону; его правая рука была перевязана, а на острие его сабли развевался белый платок.

— Что означает этот белый платок? — спросил, смеясь, у него Рене. — Вы явились ко мне в качестве парламентера, чтобы предложить мне сдаться?

— Я пришел к вам, чтобы предложить следовать за мной, — ответил англичанин. — Чтобы вам не трудиться во второй раз пересекать порядки нашей армии, возвращаясь к своей, генерал Стюарт приказал мне, в знак уважения к вам, открыть перед вами ряды наших войск.

— Не думает ли часом генерал Стюарт, что я не знаю, как мне самому это сделать?

— Он в этом не сомневается, сударь, но он так настаивает на том, чтобы вы целым и невредимым добрались до своего расположения, что приказал передать: если вы откажетесь от моих услуг в качестве проводника, он собственной персоной возьмется вас проводить.

— Большое спасибо, мне не хочется его по таким пустякам беспокоить. Идите вперед, сударь, а я последую за вами.

К этому времени исход сражения был уже решен: генерал Компер был захвачен в плен, командир батальона первого полка убит, командир батальона швейцарцев тяжело ранен, командир батальона двадцать третьего полка ранен; путь в Монтелеоне закрыт, и преследуемая английской армией французская армия спешно отступала к долине реки Ламато.

Английская армия остановила преследование и позволила генералу Ренье спокойно отходить.

Подойдя к рядам английских солдат, провожатый Рене громко воскликнул, обращаясь к ним:

— По приказу генерала Стюарта расступитесь и оружие — на плечо!

Солдаты подчинились, и Рене беспрепятственно прошел через две вооруженных линии.

Затем он дошел до того места, где начиналась равнина и где остановился английский авангард.

— Сударь, — наконец обратился Рене к своему проводнику, — кроме вас больше некому передать слова моей искренней благодарности генералу Стюарту; возьмите обратно свое слово на одном-единственном условии: вы передадите ему мои слова благодарности.

И почтительно поклонившись своему бывшему пленнику, которого он отпустил на свободу, Рене отправил свою лошадь в галоп и догнал французский арьергард, с которым безостановочно проследовал до самого Катанзаро, проделав около шести лье.

CXIV В КОТОРОЙ РЕНЕ УБЕДИЛСЯ, ЧТО САЛИЧЕТИ НЕ НАРУШИЛ СВОЕ ОБЕЩАНИЕ

Рене остановился на привал с остатками девятого конно-егерского полка, в атаке которого по приказу Ренье на английскую пехоту он участвовал.

Эти добрые люди, которые пошли за ним, посчитали его мертвым, когда увидели, как, отважно вломившись в ряды англичан, он пропал там.

При виде его, живого и невредимого, они, ликуя, наперебой предлагали ему свою солому для постели и свой хлеб на ужин.

Рене взял охапку соломы, на которую накинул плащ, а хлеб разломил пополам и отдал одну половину своему коню.

На заре его разбудил адъютант генерала Ренье. Генерал отправил его на поиски молодого человека в мундире морского лейтенанта, который столь храбро вчера сражался. Найти его было несложно, если только он не был убит или захвачен в плен: он наверняка был единственным во всей армии, кто носил такой мундир.

Рене встал, отряхнулся, вскочил на лошадь и последовал за адъютантом.

Тот привел его к городской ратуше. Здесь со своим штабом обосновался генерал Ренье.

Рене вошел в залу городского совета, которую генерал превратил в свой кабинет. Сейчас он полулежал на большой карте Калабрии, на которую был нанесены каждый дом, каждое дерево й каждый овражек. По стоявшим на столе выгоревшим свечам можно было догадаться, что генерал работал всю ночь.

При словах: «Вот офицер, которого вы ищете, генерал» он повернулся к Рене и поднялся навстречу, приветствуя его.

— Сударь, — сказал он так, — я видел вчера вашу отвагу столь невероятную, что не сомневаюсь: вы тот самый молодой человек, которого рекомендовал мне Саличети и даже те, кто повыше. Вы граф Лев, не так ли?

— Да, сударь!

— Саличети говорил, что вы хотели побеседовать со мной о вашей службе в моей армии.

— И он меня убедил, генерал, что если я хочу быть полезным нашему делу, вы мне поможете…

— Вы, должно быть, голодны, — сказал генерал, — думаю, в окрестностях Катанзаро вы вряд ли нашли что-либо стоящее своего желудка. Мы можем вместе позавтракать и заодно все обсудим.

Двое солдат внесли стол, который был уже накрыт: четыре отбивные, два цыпленка, один из тех сыров, которые свисали с потолков у лавочников и которые в Калабрии зовутся cacciocavallo[146], и бутылка калабрийского вина.

— Ночью я писал всем своим офицерам, чтобы они собирали все наши силы у Катанзаро, — начал генерал. — Когда слух о нашей вчерашней осечке распространится, восстанет вся Калабрия. Когда я вчера сюда вернулся, какие-то активные люди успели заменить национальный флаг на белый, а трехцветные кокарды — красными. Вечером я распорядился об аресте мэра и его помощника, они должны быть допрошены и, если имели какое-то отношение к этим заменам, сегодня утром будут расстреляны. Днем я хочу написать королю Жозефу. Если вы заметили, что я упускаю что-то, что может быть полезным нам, говорите смелее, я сейчас же залатаю эту дыру в нашей броне.

— Мой генерал, — ответил Рене, — слишком много чести для меня. Я ни стратег, ни инженер, и потом, потеряться в гуще английской армии, как я, только и делая, что обороняясь, — означает видеть мало или видеть плохо.

— Да, я знаю, что вы отлично сражались против троих английских офицеров, убив двоих, а третьего взяв в плен, и что сэр Джеймс Стюарт, восхищенный вашей отвагой, запретил стрелять в вас и приказал провести вас даже не под Кавдинским ярмом[147], а скорее под аркой почета. Ешьте же, молодой человек, — все эти темы возбуждают аппетит.

Рене не надо было дважды повторять; он принялся за еду с аппетитом человека, который весь прошедший день провел на поле сражения и ничего не ел.

— Мой долг, — продолжал между тем Ренье застольную беседу с его молодым гостем, общество которого он успел оценить, — спросить у вас со всею серьезностью: после того, что я вчера увидел и что мне докладывали о вас, как вы представляете свою службу у меня?

— Если вы хотите знать мое мнение, генерал, — то это может быть командование чем-то вроде сводной роты, но только так, чтобы я был ее полным господином, то есть сам бы выбирал путь и цели для нее. Мне бы хотелось набрать стрелков, лучших из лучших, с которыми я мог бы, полагаю, немало сделать. Вы все время говорите о разбойниках, которые вот-вот воспрянут: так не пора ли наши летучие отряды противопоставить их комитивам, которые дерзко нападают и тут же исчезают? Двух или трех этих разбойников Саличети мне назвал, и покончить с одним из них я даже дал слово!

— С завтрашнего дня вы начнете его выполнять. Сколько вам нужно людей?

— Не много и не мало, — ответил Рене, — сорока-сорока пяти человек мне хватило бы.

— Вы наберете их из лучших стрелков сами завтра; было бы неплохо, если бы, сверх грохота выстрелов, этот выбор наделал много другого шума. Вы вчера уже нагнали страху, и он лишь будет возрастать от ваших действий. Вы вольны выбрать любую шайку, на какую обрушиться и преследовать до полного уничтожения ее. Для такого человека, как вы, во главе сорока пяти человек, не должно быть непреодолимых препятствий. Вы будете моим адъютантом, и, когда мне понадобится что-нибудь особенное, я буду звать вас.

— Итак, мне разрешено выбрать себе людей?

— Кого вы хотите?

— Лучших стрелков. Я также хотел бы, — продолжил Рене, — так как они будут больше уставать и чаще других подставлять лоб под пули, чтобы мне было позволено платить им высокое жалованье.

— Не вижу препятствий, с завистью к ним ничего не поделаешь, и не придется же мне платить столько же всей армии, если вы не настолько богаты, конечно, чтобы платить за меня. Сейчас самое время устроить охоту на разбойников — после нашей вчерашней неудачи; они ее вмиг почуят, эти вороны и шакалы.

— Распорядитесь, генерал, чтобы все донесения, которые будут поступать об известных разбойниках, попадали затем ко мне.

— Не сомневайтесь! Выберите себе людей, упражняйтесь с ними в стрельбе, и да пребудет с вами Бог! Что до меня, то недели две, при всем моем желании, я не смогу помочь вам; а с пятью или шестью тысячами человек, которых я соберу, выступлю хоть против всей Калабрии. А англичане никогда не посмеют напасть на меня на большом расстоянии от побережья.

— Раз все решено, генерал, объявите на завтра стрельбы; и пусть каждый полк пришлет вам пятьдесят своих лучших стрелков с тремя патронами у каждого: самый меткий получит золотые часы; второй — серебряные, а третий — серебряную цепь с золотым значком. Я выберу сорок пять человек из самых метких. К своему обычному жалованью они будут получать еще по франку в день.

— И вы в состоянии долго выдерживать такие расходы?

— Все то время, пока я буду служить у вас, генерал, а я бы хотел, чтобы оно продолжалось как можно дольше.

Генерал приказал бить в барабаны в каждом полку и объявить, чтобы каждый полк на следующий день прислал на стрельбы по пятьдесят человек. Три награды, которые купил в Катанзаро граф Лев, — а под таким именем его знали солдаты и офицеры, — оказались лучшими, что можно было найти в этом городе, и, во всяком случае, выглядели вполне достойными в предстоявшем состязании.

Состязание должно было состояться на следующий день.

Около сотни человек, рассеявшихся после недавнего сражения, целый день тянулись к полю у Катанзаро.

Граф Лев, дабы доказать, что достоин командовать самыми меткими, первый взял ружье и три раз подряд попал в яблочко.

И состязание началось.

Из четырехсот стрелков лишь пятьдесят три с расстояния в сто пятьдесят шагов попали в красный круг; при этом трое из них попали слишком близко к границе круга. Пятьдесят отобранных стрелков тотчас же были называны егерями графа Льва, или Егерями Льва.

Три награды достались троим победителям; сорок семь остальных стрелков, пули которых также пришлись в красный круг, получили по пять франков на брата, и, наконец, каждый из участников состязания был награжден монетой в один франк.

По возвращении в Катанзаро граф Лев представил генералу Ренье сначала троих победителей, один из которых был произведен в сержанты, а двое других — в капралы, затем остальных сорок семь человек, которые сразу отбыли в свои роты, чтобы попрощаться с друзьями, наконец, всех остальных участников.

Чтобы превратить для них этот день в праздник, генерал предоставил их самим себе и предложил отдохнуть и поразвлечься, при условии, что они не будут нарушать воинскую дисциплину. Затем знаком он дал Рене понять, что хотел бы переговорить с ним.

Рене последовал за ним.

К генералу явился крестьянин, который принес весть о том, что городок Котрон попал под власть двух разбойничьих главарей, Санторо и Гаргальо.

Генерал заставил крестьянина в присутствии Рене повторить свою повесть.

— Видите, началось, — повернулся он к нему.

Но с захватом Котрона Рене со своими людьми не мог ничего поделать по той простой причине, что с пятьюдесятью своими людьми не мог бы организовать правильной осады…

Генерал отправил туда несколько отрядов с одним из своих батальонных командиров; решив не давать разбойникам вздохнуть, тот скомандовал наступление и немедленно занял окрестности Котроне, заставив противника укрыться за городской стеной. Вечером следующего дня разбойники отважились на вылазку, но были отброшены, потеряв часть своих.

Командир батальона рассчитывал к следующему дню сделать свое дело и взять город; но вскоре к берегу приблизились два английских шлюпа, и это вернуло разбойникам мужество. В тот же день они дважды совершили вылазки, но оба раза были отбиты. Тем временем англичане переправили четыре большие пушки, которые разбойники установили на городских стенах.

Тогда французы увидели, что им ничего не остается, кроме правльной осады; об этом известили генерала Ренье, и тот послал руководить осадой генерала Камю с ротой солдат; затем он вызвал rpacba Льва.

— Как дела с вашим отрядом?

— Он организован и прекрасно действует, а я жду ваших приказаний.

— Присядьте, — сказал генерал, — я собираюсь вам поручить кое-что.

(обратно)

CXV ДЕРЕВНЯ ДЕЛЬИ ПАРЕНТИ

— До меня дошла скверная новость, мой дорогой граф; рота двадцать девятого полка, которая проходила горы Сциллы и вышла из Косенцы, должна была, чтобы идти на объединение со мной в Катанзаро, пересечь лес у Сциллы, где расположена деревня Дельи Паренти, одно из самых зловещих мест в обеих Калабриях. Местные бурбонские главари во главе со знаменитым разбойником из Базиликаты, долго прикидывали, стоит ли им устроить ловушку, заманить роту в деревню, напасть на нее и перерезать французов в тот момент, когда они менее всего ожидали бы.

Атаковать и среди бела дня иметь дело с хорошо вооруженным отрядом в восемьдесят человек, у каждого из которых в патронной сумке по восемьдесят патронов, дело опасное и требовало пораскинуть мозгами.

Было решено заманить солдат в западню.

Главаря звали Такконе, и за его злодейства, которые он совершал с французами, — больше в 1799, нежели в 1806 и 1807 годах, — он получил прозвище Il Boja, то есть Палач. С тремя или четырьмя местными он вышел к французам и примкнул к ним, представившись капитаном национальной гвардии, который со своими лейтенантами вышел предложить французским солдатам от имени сельчан отдохнуть и подкрепиться.

Хотя капитана и призывали не доверять дружеским чувствам аборигенов, наши офицеры с обычной французской доверчивостью клюнули на эти лживые излияния и приказали своим солдатам сложить ружья в козлы перед зданием ратуши, где для них был приготовлен стол. Французы безрассудно вошли в него и принялись есть и пить. Через десять минут прозвучал пистолетный выстрел, служивший сигналом, а вслед за ним — залп. Капитан и два его лейтенанта были сражены наповал; солдаты бросились из здания, но снаружи их уже ждали с их же ружьями крестьяне и начали расстреливать их в упор.

Только семи солдатам удалось спастись; добравшись ночью до лагеря, они рассказали о роковом случае.

— Ах, значит, этому Такконе надлежит преподать урок, — сказал Рене.

— Да, дорогой друг, но прежде вам следует поближе узнать людей, с которыми придется иметь дело. Такконе не таков, как вы могли решить по моему рассказу, что только и знает устраивать западни и ловушки; он умеет биться с отличными солдатами и побеждать их благодаря лучшей позиции, знанию местности, внезапности ночных нападений; и когда не мог победить, он удивлял своих противников своими маневрами.

Часто в разгар перестрелки, когда местность служила хорошим укрытием, он подавал сигналы своим, и те в мгновение ока рассеивались в различных направлениях. Наши пытались преследовать проворных горцев, но из этого получалось лишь повторение истории про Горациев и Куриациев; разбойники внезапно возвращались, каждый бросался на своего усталого и запыхавшегося противника, и прежде чем солдат успевал опомниться, его настигала пуля или удар кинжала. Если же разбойник попадал на стойкого и храброго солдата, то исчезал опять, и какой черт догонит в горах калабринца?

Такконе был самим жестоким и бесстрашным в своей шайке, и этому он был обязан авторитетом у товарищей; рядом с полудикими разбойниками должность капитана никогда не кажется незаслуженной; тот достоин командовать, кому довелось командовать в горах.

Кроме того, он был самым быстрым бегуном в шайке. Говорили, что быстроногий Ахилл Гомера передал ему свою золотую хламиду или Меркурий приклеил к его пяткам крылья, которые носили его с вестью к Юпитеру. Казалось, он перелетает с места на место; он был подобен ветру, молнии.

Однажды наши солдаты сильно наседали на него в лесу, в котором он, казалось, был склонен к долгому сопротивлению. Тогда он воспользовался темнотой и исчез как призрак, а его люди так же рассеялись. На следующий день он уже был у стен Потенцы, добравшись по тропам, считавшимся доселе доступными только диким козам и сернам.

Учтите, дорогой граф, что Потенца — это вам не деревня и не крепость, а город с населением в восемь-девять тысяч человек. Увидев разбойников, которые словно с луны свалились, и услышав имя Такконе, все восемь или девять тысяч жителей заперлись в домах, закрыли все окна, и не думая о сопротивлении.

Тем временем король Такконе — так он называл себя, пока не получил прозвище Палач, — отправил в город глашатая с объявлением, что всем властям, гражданским, религиозным и военным, под страхом смерти и сожжения их жилищ, приказано немедленно явиться к нему.

Через час можно было наблюдать странное зрелище: священники, затем старосты, а за ними и простые жители прибывали один за другим к главарю разбойников, чтобы выразить ему свое почтение: они на коленях и со сложенными руками просили у него милости. Некоторое время Такконе наслаждался их унижением, затем с великодушием Александра, захватившего в плен семью царя Дария:

— Поднимитесь с колен, несчастные, — сказал он им, — вы не стоите моего гнева; горе вам, если бы я встретил вас в другие времена, но сейчас я победил своих врагов с помощью Пресвятой Девы Марии, и мое сердце открыто и полно сострадания и жалости; сегодня — день победы и праздника для всех достойных людей, и у меня нет никакого желания мараться в вашей крови, хотя ваши недостойные мысли и чувства толкают меня на кровопролитие. Но не стоит обольщаться, вы отнюдь не свободны; с этого дня в наказание за то, что восстали против своего короля и отреклись от своего бога, вам надлежит в назначенное время выплачивать налог, с которым вас ознакомит мой секретарь. Поднимайтесь же и пошлите вестовых в город, чтобы приготовились к торжествам, достойным моей победы. Вы все, кто здесь находится, будете сопровождать меня, распевая мне хвалу, до самого собора, в котором святой отец споет мне «Те Deum», чтобы возблагодарить Всевышнего за победу нашей армии. А теперь вставайте — и в путь.

Люди в один голос с разбойниками распевали священные гимны, держа в руках оливковые ветви, а Такконе верхом на лошади, увешанной колокольчиками и перьями, украшенной попоной, поскакал по направлению к собору, распевая «Те Deum». После того как налог был выплачен, шайка покинула город, унося с собой добычу более дорогую, чем золото. Вступая в город, триумфатор с высоко поднятой головой бросал взгляды на окна и двери домов, словно надеялся в глубине жилищ найти что-то для себя.

Женщины, жадные на любые зрелища, с живейшим любопытством рассматривали его.

Одна юная особа осторожно отодвинула край портьеры и показала свое прелестное невинное лицо. Разбойник придержал коня и остановил свой взор на девушке: он нашел то, что искал.

Девушка, словно понимая, что погибла, отступила в глубь комнаты и в ужасе закрыла лицо руками.

Такконе что-то тихо сказал двоим своим присным, и те вошли в дом.

У выхода из церкви Такконе ждал старик — это был дед той самой девушки; отец у нее давно умер. Старик предложил Такконе любую сумму, чтобы он не трогал девушку.

— Ты ошибаешься, дружок, — ответил ему Такконе, — я не торгую своими чувствами; твоя дочь прекрасна, и я ее люблю; мне нужна она, а не твои деньги.

Старик хотел остановить Такконе, но тот грубо отбросил его кулаком; старик встал перед ним на колени, но Такконе лишь поставил ногу ему на плечо и повалил его, а затем вскочил на своего коня. Рыдавшую девушку перекинули поперек седла его коня, затем провезли мимо скопления жителей, не смевших сопротивляться ему. И он покинул город, и никто слова ему не сказал, и он забрал с собой эту девственность, не знавшую ничьих поцелуев кроме материнских.

Больше ее никто в Потенце не видел.

Такконе дьвольски удачлив. Из Потенцы он направился к замку барона Федеричи, известного врага Бурбонов.

Хоть и внезапно напали разбойники, у барона было время закрыть все ворота замка, собрав в нем своих вассалов; разбойников атаковали с яростью, он их отбивал с ожесточением.

Сражение длилось с утра до вечера, и у стены осталось лежать множество вражеских трупов.

Но, к несчастью, после первого вечера стало ясно, что если сражение продлится с таким же пылом и завтра, боеприпасов едва хватит часов до трех.

Рассвет разбойники приветствовали ужасным ружейным огнем; после того как они захватили целый город без единого выстрела, их самолюбие было уязвлено тем, что их задержала какая-то крепостца и они канителятся под ее стенами.

Но, хотя осажденные и старались бить наверняка, боеприпасы таяли с каждой минутой.

Тем временем крестьяне, вслед за их сеньором укрывшиеся в крепости, начали настаивать на том, чтобы выслушать условия разбойников. По этим условиям те были готовы довольствоваться денежной суммой, а взамен не подвергать замок грабежу и сохранить жизни его обитателям.

— Надо соглашаться, сеньор барон! — закричали крестьяне, обращаясь к Федеричи. — Капитулировав, мы останемся при своем, а если разбойники штурмом захватят замок, мы пропали, мы, наши жены и дети.

— Бедные простаки, — отвечал барон, — неужели вы думаете, что у разбойников столько чести, чтобы соблюдать условия? Мы пропали в том случае, если никто извне не поспеет к нам на помощь.

Но выглянув из самых высоких окон замка, можно было увидеть, что поле вокруг него было безлюдно, а помощь если и поступала, то только осаждавшим, а не осажденным: крестьяне окрестных деревень, естественные союзники разбойников, сбегались к замку в надежде поучаствовать в грабеже и поживиться чем-нибудь.

Наконец Такконе отдал приказ к общему штурму. И со всех сторон к стенам замка стали подтаскивать лестницы; сверкали ружья, а топоры переливались на солнце. Сатанинские крики ликования и торжества вздымались к небесам.

Барон Федеричи, с одной стороны наблюдая за всеми этими смертоносными приготовлениями, а с другой — глядя на свою дрожащую от страха супругу и на своих смертельно бледных дочерей, на своего сына, шестилетнего мальчика, плакавшего от ужаса; чувствуя бессильный и безнадежный гнев, особенно когда женщины с надеждой заглядывали ему в глаза; и, наконец, убедившись, что все склонялись к капитуляции, барон, несмотря на то, что никогда не привык полагаться на слово разбойников, подчинился общему желанию и выслал к Такконе парламентера. Посланник барона долго ждал, прежде чем был принят знаменитым предводителем, который в это время уединился с девушкой, которую вывез из Потенцы. Наконец, когда Такконе принял его, посланник завел речь о капитуляции и заключении мира. Но при этих словах разбойник расхохотался.

— Возвращайся к своему барону, — ответил он парламентеру, — замок принадлежит мне, и в договоре нет никакой нужды; всем жителям будет сохранена жизнь.

Парламентер удалился. Разбойники Такконе принялись ворчать, что их предводитель слишком мягко обошелся с бароном; тот лишь постоянно улыбался и пожимал плечами.

— Кто вам сказал, — возразил он, — что останься мы под стенами еще какое-то время, к ним не подошло бы подкрепление? Как вы думаете, если бы я не пообещал сохранить им жизни, сдались бы они? Когда мы войдем в замок, там разберемся, кому следует сохранить жизнь, а у кого отнять.

Вечером ворота замка открылись. Барон Федеричи, вручив ключи от замка Такконе, собирался покинуть его вместе с семьей.

— Куда же ты, безбожник? — сказал Такконе и преградил ему путь. — Задержите его, а я пока осмотрю замок.

Можете себе представить, мой дорогой граф, — продолжал Ренье, — то, что там происходило, когда эта свора убийц разбрелась по апартаментам: были взломаны и перерыты все шкафы, сломаны все сундуки, а из обломков всего этого запылал огромный костер, куда разбойники продолжали бросать мебель, доски и все остальное, что разбойники сочли не годящимся им. И все это происходило на глазах связанного барона, который теперь силился прочесть приговор себе во взглядах победителей.

Вслед за разграблением послышались грозные вопли и крики, и вскоре показались разбойники, пьяные, спотыкавшиеся, пускавшиеся в пляс, с факелами в руках; тем временем по растущему зареву можно было понять, что замок охвачен пожаром.

Выйдя во двор, где несколько разбойников караулили барона, Такконе приблизился к нему и, весело нацепив ему на голову старую шляпу, извинился за то, что так долго держал его в потемках, — и приказал зажечь свет.

Едва он дал это распоряжение, как тут же костер, приготовленный для казни, был подожжен. Языки пламени моментально охватили груду сухих поленьев и стали подниматься к небу, извиваясь подобно языкам змей.

— О, черт возьми! — вскричал Такконе. — Воистину грех оставлять такой прекрасный огонь гореть просто так. Ну же, ну же, друзья, встанем с дамами в круг. Сеньор Федеричи ведь не видит ничего дурного в том, что его жена и дочери окажут гостеприимство гостям замка.

Он взял за руку одну из дочерей барона и подал сигнал своим компаньонам, которые схватили остальных дочерей и потащили в круг баронессу и ее горничную; в конце концов все дамы замка оказались в паре с кем-то из разбойников и были вынуждены танцевать вокруг костра.

При виде этой сцены барон сделал усилие, вырвался из державших его рук и шагнул в самую середину костра, тот провалился у него под ногами — и барон исчез.

— Ай-ай! — обратился Такконе к своей партнерше по танцу. — Какой нехороший у вас отец — не хочет поучаствовать в свадьбе своих дочерей! А этот малыш, по правде говоря, нам не нужны хлопоты с ним, отправим-ка его к папочке. — И подцепив ногой шестилетнего мальчика, он с размаху бросил его в костер.

Разбойники, изнасиловав женщин, бросили их тоже в огонь.

Из всей этой несчастной семьи чудом выжил только мальчик: его кинули в костер, но промахнулись, ребенок упал с другой стороны прямо возле подвального окна и отделался одним лишь вывихом ноги.

Совершая все эти подвиги, Такконе постепенно становился все смелее и увереннее в себе. В один прекрасный день ему хватило наглости, чтобы бросить вызов командиру батальона, которого приглашал в назначенный день выйти со своими людьми из Косенцы и встретиться с Такконе в местечке под названием Лаго, по дороге из Косенцы в Рольяно.

Офицер лишь посмеялся над этим вызовом, со свойственной военным спесивостью не приняв его всерьез.

Тем временем батальон получил приказ уходить из Косенцы; и когда солдаты оказались в узком ущелье, они вдруг увидели, что с вершины горы с диким ревом на них надвигаются, перекатываясь, сразу несколько громадных гранитных глыб. Из-за падения этой каменной массы земля заходила под ногами, словно при землетрясении; сейчас же склоны горы как будто вспыхнули — и град пуль, выпускаемых из ружей невидимых стрелков, обрушился на батальон.

Меньше чем за час от батальона, который все это время напрасно пытался отстреливаться, осталось всего двадцать три человека во главе с двумя офицерами, Филанджери и Гуараши, единственными уцелевшими в этой бойне.

Такконе приказал привести их и поставить перед собой.

— Солдаты, — сказал он, — ваша участь, право, печальна. Я бы с удовольствием вас отпустил, если бы раньше не дал зарок святому Антонию, что не пощажу ни одного из вас. Тем не менее, учитывая то обстоятельство, что вы воюете не по собственной воле, а по неумолимому закону о призыве, я полностью прощаю вас. Однако, чтобы получить это прощение, вы должны доказать свое раскаяние. Свидетельством вашего раскаяния будет то, что вы убьете двоих своих офицеров. Если вы это сделаете, клянусь Пресвятой Девой, я сохраню вам жизнь; если откажетесь — умрете все: и солдаты, и офицеры.

Получив такое предложение, солдаты замерли — никто из них не хотел запачкать руки кровью своих командиров; но офицеры, видя неизбежность собственной гибели и надежду солдат на спасение, в том случае если те убьют их, приказаниями и мольбами заставили солдат согласиться.

Но не успели закончиться последние конвульсии двух мучеников, как по сигналу Такконе разбойники набросились на своих пленников, раздели их, чтобы не запачкать одежду, и закололи кинжалами на глазах у Такконе[148].

— С тех пор, — продолжил Рене, — Такконе получил прозвище Палач. Этого человека надо поймать.

(обратно)

CXVI ЖЕЛЕЗНАЯ КЛЕТКА

Рене придвинул к себе карту местности, разложенную перед генералом.

— Позвольте, — сказал он, — я сам изучу дороги. Не хочу брать проводника — они предавали меня.

Генерал указал пальцем на деревеньку Дельи Паренти, затерянную в центре черного пятна, обозначавшего лес. На том же черном участке виднелись четко очерченная дорога и едва различимая тропинка.

— Должен предупредить вас, — пояснил генерал, — что в деревне около тысячи человек, и совершенно невозможно, чтобы вы атаковали ее в одиночку со своей полусотней солдат. Я дам вам сто человек и капитана; они отправятся более широкой — и более простой — дорогой и будут атаковать деревню в лоб. А вы, вы пройдете по этой маленькой тропинке, достигнете холма и, когда их оттуда увидите, выстрелом дадите сигнал к началу атаки.

— Могу я что-либо менять в этом плане? — спросил Рене.

— Все, что пожелаете: я рисую вам общую схему, а не даю руководство к действию.

В тот же вечер, когда генерал Ренье отправился в Котрон, чтобы нанести ответный удар, Рене и его полторы сотни солдат вышли на дорогу, ведущую в Дельи Паренти.

Добравшись до места, где от основной дороги ответвляется тропинка, в пяти милях от деревни Рене спросил капитана, не будет ли он так любезен отдать ему свои четыре барабана, в которых сам он, кажется, не слишком нуждался. Капитан согласился.

Отряды разделились. Рене посоветовал капитану идти не слишком быстро, поскольку ему самому предстояло проделать более длинный и более сложный путь.

В четыре часа утра, когда небо начинает светлеть на востоке, Рене добрался до самой верхней точки холма, возвышавшегося над деревней.

Он отправил вперед одного из своих людей, и тот по склону холма побежал навстречу капитану. Ему было приказано подать сигнал выстрелом в воздух, когда он вместе с отрядом окажется шагах в трехстах-четырехстах от деревни.

Посланник Рене удалился вперед по дороге, по которой шло их маленькое войско. Дорога пролегала вдоль пугающей пропасти. Через некоторое время послышался выстрел. Это был знак.

Рене тут же скомандовал четырем барабанщикам пробить сигнал атаки, а остальным своим людям — кричать: «Смерть им! Смерть им!»

И, словно лавина, они обрушились на деревню, опрокидывая и выбивая прикладами ворота, встречавшиеся на пути.

Первые ворота открылись сами. Один из жителей, обратившихся в бегство, нес на руках женщину. Это был Такконе. В том не было никаких сомнений, судя по тому, как быстро и легко бежал он со своей ношей. Во всех его движениях чувствовалась поразительная физическая сила. Теперь Рене боялся лишь одного — что пуля пройдет тело Такконе насквозь и заденет женщину, он опустил ствол своего карабина и нажал курок.

Такконе рухнул на дорогу, выронив женщину из рук, и та, подгоняемая инерцией его падения, заскользила к пропасти. Жуткий крик, разорвавший воздух, свидетельствовал о том, что бедняжка упала.

Такконе поднялся, решив дорого продать свою жизнь; впервые за всю свою долгую разбойничью жизнь он был ранен. Он подполз к дереву, оперся на него и взял карабин. Теперь он ждал.

Молва о силе и бесстрашии этого разбойника разнеслась такая, что никто не осмеливался встречаться с ним лицом к лицу.

Рене с легкостью достал его с первого выстрела, однако он не хотел убивать его — только взять.

— Живым! Живым! — кричал он, приближаясь к разбойнику и рискуя получить пулю, поскольку карабин Такконе был заряжен.

Но еще быстрее, чем Рене успел добежать, солдат, которого он отправлял с посланием, вернулся и, прокравшись в густых зарослях позади дерева, ударил разбойника штыком в грудь.

Такконе вскрикнул и упал, роняя карабин, будто был уже мертв. Но едва победитель приблизился и наклонился, чтобы отрезать голову ценой в тысячу дукатов, Такконе вскинулся и, больше похожий на змею, чем на разбойника, сжал его в своих объятиях и кинжалом, который прятал в руке, ударил в спину. Оба испустили дух одновременно, так и застыв в объятиях друг друга, — объятиях ненависти, которые, однако, очень напоминали братские.

Рене позволил своим людям отрезать голову Такконе, разграбить деревню, а потом и поджечь ее.

Его самого такие занятия не интересовали: он выгонял зверя из леса, убивал его. А добычу отдавал другим.

На следующее утро Рене прибыл в Катанзаро. Ренье, вернувшийся туда после взятия Котрона, обнаружил над воротами Катанзаро железную клетку с заключенной в ней головой Такконе. Едва прибыв, он приказал позвать Рене.

— Мой дорогой граф, — сказал генерал, — я получил известия от вас на въезде в город. Я видел над воротами голову, сказавшую все за вас. Я же, в свою очередь, получил письмо от короля, который уверяет, что не покинет нас. Он собирается направить к нам две или три тысячи человек во главе с маршалом Массена; более того, адмирал Альман и контр-адмирал Космао уже, кажется, в пути из Тулона. Они встретятся в Калабрии и разместят гарнизон в Корфу.

Генерал Ренье ошибался в своих ожиданиях.

В то самое время, когда Альман и Космао отплыли из Тулона, новый английский флот покинул Мессину с намерением захватить Искью, так же, как когда-то раньше они взяли Капри. Маршала Массену король Жозеф оставил возле себя, ограничившись лишь тем, что направил своему калабрийскому генералу бригаду королевских гвардейцев и два вновь сформированных полка — Ля-Тур-д'Овернь и Гамбургский, — под началом генерала Салиньи. Таким образом, благодаря тому, что большая дорога от Лагонегро до лагеря Ла Корона была открыта, удалось установить сообщение между Неаполем и войсками генерала Ренье. По этой дороге были перевезены артиллерия и боеприпасы.

Теперь было необходимо захватить Сциллу и Реджо, где расположились английские гарнизоны, состоявшие наполовину из англичан, наполовину — из местных повстанцев.

Наполеон настаивал на взятии этих двух городов: пока они оставались в руках англичан, экспедиция на Сицилию была невозможна.

Началось наступление на Сциллу.

Рене попросил поставить его стрелков во главе колонны; его предложение было поддержано с тем большей готовностью, что они достигли в стрельбе такого совершенства, что никогда не промахивались.

Они расположились на высотах у Сциллы, которая к тому времени уже была окружена, и все, чем они могли похвастать, — это некоторые знакомства с местными разбойниками — одиночками и шайками, орудовавшими в окрестностях.

Благодаря одному из таких знакомств однажды с Рене произошла история, ставшая весьма знаменательным событием в его судьбе.

Двенадцать пленников, чья вина была доказана и участь решена, стояли в ожидании, пока пленивший их взвод заряжал ружья для исполнения приговора. Рене проходил в это время мимо со своими стрелками, как вдруг услышал, что кто-то окликнул его по имени: «Граф Лев!» Кричали с той стороны, где стояли разбойники.

Рене подошел, и пока искал в их толпе того, кто мог его звать, один из пленных шагнул вперед:

— Простите, господин граф, но прежде чем умереть, я хотел попрощаться с вами, — сказал он.

Рене, которому этот голос и это лицо показались знакомыми, присмотрелся и узнал того самого разбойника из Понтинских болот. Тогда он носил на глазу повязку, был одет как мельник и служил Рене проводником, до тех пор пока не увидел французское оружие в день битвы при Святой Евфимии.

— О Бог мой! — воскликнул Рене, оглядевшись и поняв, в какой ситуации оказался этот разбойник. — Думаю, ты правильно сделал, что окликнул меня.

Рене отвел в сторону лейтенанта, командовавшего взводом, и обратился к нему:

— Приятель, — сказал он, — не могли бы вы оказать мне любезность, передав в мое распоряжение того человека, с которым я только что разговаривал? Или мне лучше попросить генерала, чтобы он дал вам разрешение?

— Честно говоря, господин граф, — ответил тот беспечно, — одним больше, одним меньше — с точки зрения короля Жозефа никакой разницы. К тому же, если этого человека просите у меня вы, то, скорее всего, делаете это не из дурных побуждений. Возьмите его как свидетельство нашего восхищения вашей самоотверженностью и храбростью.

Рене пожал лейтенанту руку и спросил:

— Могу ли я чем-то отплатить вашим людям?

— Нет, — ответил тот, — здесь нашелся человек, который захотел вам оказать эту маленькую услугу, но вы не найдете здесь ни одного, кто захотел бы вам ее продать.

— Ну что ж, друзья мои, вы достойные люди, — сказал Рене.

— Освободите этого человека, — приказал офицер своим солдатам.

Разбойник был крайне удивлен.

— Ну же, — сказал ему Рене, — пойдем со мной.

— Куда вы только пожелаете, мой офицер. Я весь в вашем распоряжении.

И разбойник, вне себя от радости, отправился вслед за Рене.

Отдалившись вместе со своим пленником от того места, где граф освободил разбойника, Рене сказал:

— Вот, смотри, по одну сторону — горы, по другую — лес. Выбирай, в какую сторону ты хочешь уйти. Ты свободен.

Разбойник задумался на несколько секунд и затем, опустив голову и постукивая ногой, произнес:

— О нет! Признаться честно, я предпочитаю оставаться вашим пленником. Столько раз я уже видел смерть: то под дулом пистолета, то на конце виселичной веревки, то под прицелом дюжины ружей. И нахожу ее, кумушку, такой безобразной, что не желаю больше иметь с ней дел. Оставьте меня ν себя — я послужу вам проводником, вам ведь известно, что я знаю здешние дороги. Вам нужен слуга, в конце концов. И я буду им: я буду следить за вашим оружием и ухаживать за вашей лошадью. А леса и гор — с меня хватит!

— Что же, так тому и быть! — сказал Рене. — Я возьму тебя с собой, и если ты будешь вести себя хорошо, как я надеюсь, тем самым ты расплатишься за преступление, за которое тебя должны были наказать.

— Я сделаю все, что смогу, — ответил разбойник. — И если вдруг я не верну вам всего, что должен, то не по своей вине.

Войско достигло места, где планировалось сделать стоянку. Это была вершина холма, с которой открывалась живописная панорама: одновременно взору представали Сцилла, берега Сицилии, мост в Реджо, Липарские острова и, подобно облачку на самом горизонте, — остров Капри.

Здесь хорошая дорога прерывалась, двигаться дальше для артиллерии не представлялось возможным из-за множества ручейков, спускавшихся с вершины Аспромонте и то там, то тут преграждавших дорогу.

Генерал Ренье созвал совет, чтобы придумать, как преодолеть это препятствие. Все высказались, но ни одно предложение нельзя было принять. Решение требовалось быстрое еще и потому, что место стоянки оказалось под огнем множества сицилийских канонерских лодок, часть из которых плавала вдоль побережья, а часть бросила свои двойные якоря почти у самой кромки берега напротив Пампинелло.

Они палили так оживленно и так метко, что генералу пришлось выдвинуть на огневую позицию свои 12-фунтовые пушки.

Примерно через полчаса огонь французских орудий заставил замолчать пушки на вражеских лодках, повредив их мостки. Но поскольку противник не предпринял никаких действий, чтобы удалиться, с берега им прокричали, чтобы убирались. Ко всеобщему удивлению и на трехкратное предупреждение не последовало никакой реакции.

Генерал уже отдал приказ потопить лодки, когда Рене приблизился к генералу и что-то сказал ему на ухо.

— Да, — ответил генерал, — возможно. Посмотрим.

В то же мгновение Рене, прервавший беседу со своим разбойником, бросил на берег свой мундир и рубашку и прыгнул в воду, намереваясь предупредить командира шлюпок о необходимости развернуть шлюпки и уходить.

Командующий шлюпками ничего не ответил на предупреждение генерала Ренье, потому что оно звучало по-французски, а командующий был англичанином и попросту ничего не понял.

Рене, догадавшийся о причине непонимания, приблизившись к шлюпкам на половину ружейного выстрела, прокричал им по-английски, чтобы разворачивались и уходили назад, — англичане тут же спустили флаг. На борту каждой шлюпки было по двадцать человек и и 24-фунтовая пушка.

Генерал Ренье направился к вышедшему из воды молодому человеку, промокшему до нитки, и сказал:

— Вы хороший советчик, Рене. Ступайте переоденьтесь и приходите к нам — будем вместе искать способ, как переправить нашу артиллерию в Реджо.

— Генерал, — ответил Рене, — я только что, кажется, нашел этот способ, и если вы разрешите мне отлучиться часов на двенадцать-пятнадцать, я надеюсь вернуться с хорошими новостями.

— Решено, — согласился генерал. — Опыт подсказывает мне, что вам лучше всего позволить действовать самому.

Через десять минут два крестьянина, по виду — жители Пиццо, пройдя мимо генерала шагах в пятидесяти, углубились в горы. Генерал, приняв их за шпионов, приказал догнать, но когда один из крестьян приподнял шляпу, генерал узнал в нем Рене.

(обратно)

CXVII В КОТОРОЙ РЕНЕ НАПАДАЕТ НА СЛЕД БИЗАРРО

Это действительно был Рене. В сопровождении своего нового слуги он добрался до вершины горы, чтобы посмотреть, не проще ли будет засыпать расщелины, образованные ручейками, там, где эти ручейки берут свое начало, а не в середине горы или у ее подножия.

Так оно и оказалось: пройдя весь путь к подножию Аспромонте, Рене убедился, что нет ничего проще, чем спуститься к Реджо, — через восемь дней работы батарея может уже быть на расстоянии четверти пушечного выстрела от города. Шаг за шагом приближаясь к Реджо, Рене и его проводник убеждались в том, что чем ближе к городу, тем дорога становилась лучше. Надо немедленно донести эту хорошую новость генералу!

Тем временем, однако, подступила ночь; будь Рене один, он обязательно бы заблудился, но с таким опытным проводником, какой теперь у него, подобных неприятностей можно не бояться. И не беспокоясь ни о быстром наступлении ночи, ни о каких-либо предосторожностях, кроме естественного зеленого укрытия, которое давал им лес, они вдвоем устроились у подножия дерева и спокойно принялись за ужин.

Вдруг посреди ужина Рене почувствовал руку своего спутника на плече, а его палец на своих губах. Рене насторожился и прислушался.

Раздался приглушенный шум, какой бывает, когда кого-то волокут по земле, затем — другие звуки, глухие и неразборчивые: как будто кто-то протестовал против такого насилия.

И вот они увидели двух связанных мужчин с кляпами во рту, обоих подтащили к дереву, достаточно крепкому, чтобы послужить виселицей. Эти двое продолжали сопротивляться своим убийцам, а в том, что окружившие их люди намеревались их повесить, не оставалось сомнений.

Рене сжал руку своего компаньона.

— Не беспокойтесь, — прошептал тот, — я знаю этих людей.

Как мы вам уже говорили, там было двое связанных по рукам и ногам, которых тащили за собой пятеро; сопротивление не было слишком долгим: несчастные не могли защищаться. Им накинули на шею веревки со скользящей петлей. Один человек, по виду погонщик мулов, забрался на дерево и закрепил веревки на двух разных ветках. При помощи своих компаньонов, которые держали жертв за ноги, он поднял их наверх, — и менее чем за десять минут оба страдальца уже были повешены.

Рене, чувствовавший сильнейшее отвращение при виде такой гнусной смерти, за все это время не выдохнул ни разу.

Зрители и участники казни, убедившись, что жизнь больше не теплится в телах повешенных, разошлись в разные стороны: четверо продолжили свой путь в Реджо, а пятый в одиночестве отправился обратной дорогой туда, откуда они пришли, когда вдруг новый слуга Рене вышел из лесных зарослей и позвал:

— Орландо!

Человек, которого окликнули, сам не принимал участия в казни, хотя проявлял к ней живейший интерес и не ушел раньше, чем убедился, что враги мертвы. Он потянулся за кинжалом, поворачиваясь на голос:

— А, это ты, Томео? Какого черта ты здесь делаешь?

— Сам я ничего не делаю, я только наблюдаю за тем, что делаешь ты.

— Ты ведь не стал снова добропорядочным человеком, я надеюсь?.. — спросил Орландо насмешливо.

— Вот тут ты ошибаешься. Точнее, я делаю все, чтобы снова им стать. Но кто эти бедняги, которых! вы так безжалостно перетянули глотки?

— Эти презренные не признали моей подписи: я выдал разрешение на свободный проезд тем достойнейшим погонщикам мулов, которых ты видел. Сейчас они продолжили свой путь в Реджо. Ведь был и есть уговор между мной и Бизарро, чтоб признавать подписи друг друга, а его люди остановили моих погонщиков и обчистили до нитки. А те вернулись ко мне за справедливостью. «Отведите меня к Бизарро», — сказал я им. Они привели меня. «Послушай, кум, — сказал я ему, — твои люди неуважительно отнеслись к моей подписи, я должен наказать их, чтобы другим неповадно было». Бизарро велел мне рассказать всю историю, и по мере того как я рассказывал, мрачнел. Наконец он сказал: «Воздай виновным по заслугам, приятель, воздай им; только делай это быстро, ты знаешь: я не люблю, когда меня беспокоят во время ужина». Я позвал моих погонщиков, которые ждали у дверей, они опознали своих грабителей, и Бизарро отдал их мне. Ну а что я с ними сделал, ты видел.

Тем временем Рене подошел к краю леса, откуда слышал все.

— Выпей с нами по глотку, друг, — крикнул ему Рене.

Орландо, вздрогнув, обернулся и увидел человека с бутылкой в руке.

Он бросил вопросительный взгляд на своего приятеля, который знаком дал ему понять, что этому новому действующему лицу можно доверять.

Рене протянул бутылку с ликером, прежде сделав несколько глотков, чтобы у Орландо не осталось никаких сомнений в ее содержимом, и попросил его рассказать о его дружке Бизарро.

Орландо, нашедший вино хорошим и не видевший никаких причин скрывать то, что он знал, выдал Рене все сведения об этом человеке, какие только тот пожелал. А через час, когда Рене узнал все, что хотел знать, он первым напомнил своему спутнику, что им пора возвращаться. Они допили бутылку, пожали друг другу руки и разошлись, покидая дерево, склонившееся под тяжестью проклятых плодов, в одно мгновение выросших на его ветвях.

Два часа спустя Рене вошел в лагерь.

На следующий день, на рассвете, граф Лев предстал перед генералом Ренье. Генерал уже проснулся и, сидя с озабоченным выражением лица на своей кровати, размышлял над картой Калабрии.

— Генерал, не ломайте голову над географическими картами, — я нашел дорогу, по которой ваши пушки прокатятся с такой же легкостью, как по сукну бильярдного стола. Через пятнадцать дней мы начнем обстреливать Реджо, а через восемнадцать он будет взят.

Генерал вскочил с кровати.

— Я не ставлю под сомнение ваши слова, мой дорогой граф, но в таких делах лучше все увидеть своими глазами.

— Нет ничего проще, генерал. Одевайтесь, я дам команду моим людям, и если место, куда я вас отведу, вам понравится, мы позовем туда всю армию, оставив лишь оцепление вокруг Сциллы.

— А что, если мы пойдем туда втроем? — спросил генерал.

— О, генерал, нет. Я не могу взять на себя такую ответственность, — ответил молодой человек. — Со своими бойцами я отвечаю за вас, если же мы будем втроем, то я смогу отвечать лишь за то, чтобы меня убили раньше, чем вас. Думаю, это вам не очень подходит, поэтому предлагаю вернуться к моей первой идее.

Через пятнадцать минут, когда генерал Ренье вышел, он обнаружил пятьдесят стрелков графа Льва с ружьями в руках, построившихся в колонну.

Он быстро окинул взглядом все это представление:

— Мой дорогой, вы понимаете, — произнес генерал, — что с такой свитой мы не сможем сохранить нашу экспедицию в тайне. Зайдите ко мне, позавтракаем вместе, и я распоряжусь, чтобы вашим людям выделили несколько бутылок вина.

Получаса хватило, чтобы все приготовились к выступлению.

На этот раз Томео повел другой дорогой, не той, что накануне, а более удобной для лошадей.

К девяти утра экспедиция достигла вершины Аспромонте, и все убедились в том, что если откатить пушки к Майде, там они выйдут на дорогу, которая их прямиком выведет к вершине горы, а оттуда, двигаясь от одной вершины к другой, они легко доберутся до Аспромонте.

Такому опытному человеку, как генерал Ренье, хватило одного взгляда, чтобы понять, что иного способа вывести к Реджо необходимую для осады артиллерию не существует.

Сейчас же последовала команда перевести одну часть лагеря на вершину горы, а вторую — оставить на побережье, чтобы отражать нападения англичан с моря.

Едва Рене увидел, что инженеры и артиллерия заняты делом, он попросил у генерала Ренье разрешения отлучиться на пятнадцать дней.

— Если это секрет, — сказал генерал, — я ни в коем случае не настаиваю, чтобы вы открыли его, но если это можно доверить другу, я прошу вас рассказать мне, что вы собираетесь делать.

— О Боже! — ответил Рене. — Это такая простая вещь! Представьте себе, когда я обедал у Его Превосходительства Военного министра Саличети, вдруг зашла речь о главаре разбойников по имени Иль Бизарро. Об этом чудовище рассказывали ужасные вещи! И герцогиня де Лавелло, дочь Военного министра, взяла с меня слово, что я пришлю ей его голову. Все это время меня занимали мысли об этом деле. И вот не далее как вчера у меня появились хорошие новости о нашем молодце. Поскольку он представляется мне весьма коварным мошенником, то я прошу у вас целых пятнадцать дней. И я не обещаю, что привезу его к вам связанного по рукам и ногам.

— Могу ли я вам чем-то помочь в это время? — спросил генерал.

— Клянусь честью, генерал, вы были бы очень любезны, если бы приказали сплести из оливковых ветвей или виноградной лозы элегантную корзинку с вензелем герцогини де Лавелло, чтобы погребец для головы дона Бизарро, в котором мы ее отправим герцогине, был достойным этой женщины.

(обратно)

CXVIII ОХОТА НА РАЗБОЙНИКОВ

С тех пор как Рене поклялся герцогине де Лавелло прислать голову Бизарро, того вытеснили из окрестностей Косенцы в дебри Калабрии.

Он выбрал себе лес под названием Sila, тайные тропки которого ведомы лишь разбойникам да местным жителям. Здесь Бизарро и укрылся, отсюда и являл новые примеры своей жестокости, столько раз досаждая как добропорядочным горожанам, так и беднейшим селянам, что настроил против себя даже тех, кто и сам привык помогать разбойникам.

Но он старался вызвать ненависть не только к себе, но и ко всей своей шайке, чтобы никому из его сброда не пришла в голову мысль выдать своего главаря и тем заслужить благодарность и прощение у местных жителей. Он заставил каждого из разбойников совершить столько пакостей, что те не могли рассчитывать ни на какую милость народа.

Так, одного молодого пастуха, который провинился в том, что послужил проводником для солдат, преследовавших Бизарро, они поймали и убили, причем каждый должен был ткнуть его ножом.

После сорок девятого удара молодой человек был еще жив; пятидесятый, нанесенный Бизарро, его прикончил. Потом, как мясник, Бизарро разделал его на кусочки соответственно количеству бойцов своего войска, сложил всю эту трепещущую плоть в большой котел и сварил суп, из которого каждый выпил несколько ложек и съел по кусочку.

Бизарро держал двух громадных сторожевых псов, он не кормил их три дня, после чего спустил на двух безоружных и совершенно нагих офицеров национальной гвардии Монтелеоне и несколько минут наблюдал за этой классической борьбой — двух христиан с разъяренными животными.

Сначала пленники попробовали спастись бегством, однако поняв, что избежать встречи с оголодавшими противниками не удастся, первыми набросились на них и попытались разорвать их на клочки, отвечая укусами на укусы. Но жуткие зубы сторожевых псов вонзались в тела несчастных, тогда как их собственные едва проникали в густую жесткую шерсть четвероногих.

В конце концов против Бизарро поднялась вся страна — каждый клялся способствовать его гибели средствами, соизмеримыми с его собственными.

Томео не был с ним знаком — он никогда не принадлежал к его войску. Томео был одним из тех, кто воспринимает разбой как работу, выполняет ее достойно, грабит и убивает только по необходимости и не совершает бесполезных преступлений. Поэтому, когда его подрядил Рене, он не увидел никаких препятствий, почему б ему не взяться и за эту работу — захватить Бизарро, едва такая возможность ему представится.

Для начала нужно было разузнать, где в этот самый час Бизарро находится; это было дело Томео, на которое он испросил три дня. На самом деле Томео рассчитывал справиться с заданием еще быстрее, ибо ему раньше несколько раз доводилось гулять в лесах Sila с известным разбойником по имени Парафанте.

Томео вернулся на следующий день вечером. Он знал место, где укрывается разбойник.

Он заметил пожилую женщину, плакавшую у подножия дерева, подошел к ней и спросил, что случилось, и узнал, что она — мать того самого молодого пастуха, который был жестоко убит разбойником.

Узнав, ради чего Томео расспрашивал ее, старушка поклялась, что отдаст тело и душу, лишь бы отомстить за сына, — она назначила Томео встречу через день вечером и пообещала добыть самые точные сведения о разбойнике.

Томео вернулся, сообщил Рене новость, и тот, встав во главе своего отряда, последовал за слугой, как обычно, доверившись ему.

Старуха была в условленном месте.

Томео и Рене вдвоем приблизились к ней.

Старуха очень подробно описала место, где Бизарро собирался провести ночь, и когда Томео достаточно хорошо уяснил все детали, оба удалились.

Рене и полсотни его солдат заняли позиции и, едва ночь наступила, с зажженными факелами бросились прочесывать лес. Однако тщетно — они лишь подняли перепуганных птиц и растревожили диких животных.

Тем не менее, добравшись до места стоянки и обнаружив еще не потухшие угли в кострищах, Томео и Рене убедились, что сведения были верные, но их полусотня была чуть раньше замечена, враг, равный ему числом, снялся с места по сигналу тревоги.

Следовало предпринять новую попытку.

И она была предпринята.

На этот раз Бизарро со своими людьми был застигнут в указанном месте, но его часовые, плотным кольцом окружавшие бивуак, подняли тревогу. Завязалась ружейная перестрелка, которая, однако, привела лишь к тому, что был убит один разбойник.

Тем временем слух о начавшейся охоте на Бизарро разнесся по окрестностям.

Было время, когда Иль Бизарро считался в тех краях королем.

Когда Ренье был разбит при заливе Святой Евфимии, ему пришлось отступить до Базиликаты, оставив нижнюю часть Калабрии разбойникам.

Тогда состоялся триумфальный вход Бизарро в город Пальми, о котором вспоминают до сих пор, ставший апогеем его славы.

Прошествовав во главе сотни человек, на коне, сопровождаемый многочисленным пешим войском своих разбойников, он был принят властями, гражданскими и духовными, под великолепным балдахином и затем препровожден в церковь сквозь огромную толпу народа, собравшегося из всех соседних деревень. Толпа распевала «Те Deum» («Тебе, Господи»), чествуя своего законного вожака, а закончился праздник троекратными криками: «Да здравствует король! Да здравствует Мария Каролина! Да здравствует Бизарро!» — криками, которые вызвали усмешку у некоторых недружелюбно настроенных умов.

[На этом обрываются записи, датированные 30.10.1869.

Клод Шопп, подготовивший этот текст к изданию, предлагает свой вариант окончания последнего эпизода.]

Но его Тарпейнская скала находилась совсем недалеко от его Капитолия: тот, кто считался королем, теперь превратился в беглеца, искавшего последнего убежища.

В ответ на жестокость этого разбойника поднялось возмущение народа, доведенного до крайности его бесчинствами, — воины национальной гвардии поклялись не складывать оружия до тех пор, пока Бизарро не будет убит.

Рене и Томео не нужно было просить доставить им сведения о Бизарро, — люди сами приносили их. Так они шли дней пять или шесть — по следам разбойника, который тем временем постоянно ускользал от них в самый последний момент. День за днем, каждое утро они обнаруживали остатки лагеря, еще теплую золу, а иногда изуродованный труп какого-нибудь разбойника: это Бизарро, заподозривший кого-то из присных в измене, убивал его, а тело отдавал на растерзание своим псам.

И вот, по мере продвижения вперед, преследователи стали замечать, что отбросы бивуака с каждым днем делаются все более скудными. Точно индеец в прериях склонялся Томео, чтобы внимательно осмотреть человеческие следы и остатки пищи. Наконец он заключил, что ко времени последней стоянки у Бизарро оставалось не более трех человек, и один из них либо подросток, либо женщина. Не было сомнений, что он так же, как когда-то это сделал Такконе, предпочел распустить свою банду.

Дальше Рене решил продолжить охоту вдвоем с Томео, оставив свой отряд, многочисленность которого мешала внезапности, в деревушке Майда.

Крестьяне встречали Бизарро на дороге, ведущей из Майды в Вену, — наверняка жалкие остатки его шайки укрывались в одном из бесчисленных гротов, испещривших склоны горы. Рене и Томео, добравшись до плато, за которым начинался хребет, решили провести ночь между скалами в укромном местечке, озаренном, словно на картине Сальвадора Роза, сверкающей луной. На следующее утро предстояло возобновить поиск. После одного или двух часов сна Рене почувствовал легкие толчки: открыв глаза, увидел перед собой Томео, который, сложив трубочкой ладонь и приложив ее к уху, красноречивыми жестами приглашал и Рене прислушаться.

И действительно, вскоре он различил далекие жалобные крики, а им в ответ — глухое ворчание.

— Сова или какая-нибудь другая ночная птица! — прошептал Рене.

— Нет, это ребенок!

Рене помнил, что мать убитого молодого пастуха говорила, что молодая спутница Бизарро недавно родила.

Он бесшумно поднялся и повел за собой Томео по лабиринту между скалами. Когда рыданья, на звук которых они шли, смолкали, оставалось двигаться наугад. Временами, когда им казалось, что они приблизились к логову разбойника, крики возобновлялись, словно предупреждая, что в действительности они лишь отдалились. Им приходилось поворачивать обратно.

Неожиданно плач опять прекратился. Молодые люди, тщательно проверив к утру все изгибы и неровности местности, так и не обнаружили никаких следов убежища. И тем не менее они были уверены, что разбойник скрывался где-то здесь, в каменной пустыне.

В этой глуши они провели шесть ночей, каждый день начиная заново напрасные поиски. На седьмую ночь Рене, который начал было уже отчаиваться и подумывал смириться и вернуться в Майду, был разбужен взрывом, глухое эхо которого передалось по земле. Тотчас же вскочив, оба попытались определить, где произошел взрыв; но только тяжелые черные тучи проплывали по небу, затмевая луну. Около часа они блуждали между острых камней и по краям оврагов. Поднялся влажный ветер, от которого в обилии выступал пот. Они поняли, что цель близка, когда внезапно до них дошел шум второго такого же взрыва, где-то позади, в двухстах или трехстах метрах, за сплошной линией скал.

Они начали восхождение на скалы, цепляясь за них руками и вставая ногами в щели между ними. Но неожиданно разразилась гроза.

Нужно испытать южную грозу, чтобы понять то смятение, в которое могут ввергнуть природу объединенные силы ветра, дождя, грома, молнии и града. Рене и Томео пришлось оставить попытки подняться. Они вернулись к подножию скалы и попытались обойти препятствие по крутой горной тропке, нависавшей над пропастью. Они оказались в самой гуще низких туч, которые быстро гнал ветер. Ослепленные молниями и оглушенные громом, беззащитные перед горными потоками, устремлявшимися с горных высот, они в конце концов были вынуждены остановиться. Ужасный грохот и густые сумерки лишали их всякой надежды найти Бизарро.

Вдобавок ко всему под проливным дождем, промочившим их до костей, они уже не думали и о возвращении в Майду. Душные облака, проплывавшие и окутывавшие их, вызывали пот, который на пронизывающем ветру казался ледяным. Горные потоки, которые они переходили, были настолько сильны, что приходилось порой вставать на колени, чтобы удержаться. Уже под утро они услышали крики и заметили огни — это были люди из лагеря у Майды, которые, беспокоясь о них, отправились на поиски.

Они собрались у единственного в деревне постоялого двора, маленького домика, дрожавшего под напором воющего ветра; через широкую трещину в стене проникали ослепительные вспышки молнии. В очаге был разведен большой костер, над которым жарилось тельце маленького цыпленка, нанизанное на ветку орешника. Хозяин постоялого двора велел вынести два полотенца, в которые завернулись Рене и Томео, в то время как на единственной белой материи, которую удалось разыскать, появились две щербатые тарелки.

Отогревшись, Рене с жадностью набросился на тощую куриную ножку, а в это время часовой, стоявший у дверей постоялого двора, подошел и доложил, что какая-то женщина просит ее принять: она утверждала, что явилась с новостями о Бизарро.

— Пусть войдет, — сказал Рене.

Женщина вошла. С ее длинных черных волос и порванной одежды стекала вода. В руках она держала сверток, перевязанный с четырех сторон. Под ее искаженным взглядом Рене застыл.

— Вы принесли мне вести о Бизарро? — спросил молодой человек.

— Я принесла вам кое-что получше, чем вести, — ответила она зловещим голосом.

Она положила на землю сверток, развязала его, протянула руку и достала из него что-то, что невозможно было разглядеть в темноте. Она подошла к Рене, который сидел рядом с очагом. В руке она держала за длинные волосы окровавленную голову, которую положила на стол рядом с тарелкой. Рене не сумел скрыть отвращение: он быстро встал из-за стола.

— Эта голова стоит тысячу дукатов; прикажите-ка заплатить их мне.

Рене сделал два шага к камину, рядом с которым сушился висевший на спинке стула его мундир, и достал из-за пояса золотые монеты, которые и положил рядом с головой. Женщина пересчитала монеты и спрятала их в карман своего передника.

Закончив с этим, она направилась к двери тем же шагом, которым вошла. Рене остановил ее:

— Вы измучены и промокли. И, конечно, голодны?

— Я очень голодна, — ответила она.

— Садитесь к огню, — предложил Рене.

Он приказал хозяину постоялого двора принести ей остатки цыпленка, а сам сел рядом. Она жадно набросилась на цыпленка. Когда остались одни кости, Рене спросил ее:

— Почему вы убили его?

И тогда тем же ровным невыразительным тоном, без рыданий и всхлипываний, неподвижно уставившись в огонь, она рассказала о смерти разбойника.

Преследуемый и окруженный со всех сторон, Бизарро надеялся укрыться в пещере, о которой не знал никто кроме него. Он попрощался с двумя последними сообщниками и оставил с собой лишь жену и ребенка.

Пещера действительно была надежно спрятана от посторонних взоров и с настолько узким входом, что в него можно было лишь проползти на животе. Она вся поросла плющом, мхом и кустарником ежевики, надежно прикрывавшими вход в пещеру.

Но от их бродячей беспокойной жизни очень страдал их ребенок: он был болен, часто просыпался и плакал, стонал и всхлипывал даже во сне.

«Женщина, женщина, заткни своего ребенка, — говорил разбойник, — можно подумать, его нам даровал не Всевышний, а дьявол, чтобы сдать меня моим врагам».

Женщина давала младенцу грудь; но высохшая грудь не могла утолить голод несчастного создания, и ребенок продолжал жалобно ныть.

В один из вечеров женщина никак не могла добиться, чтобы ребенок замолчал, а ворчание собак было признаком их беспокойства: в окрестностях пещеры рыскали непрошеные гости.

Бизарро встал и, не говоря ни слова, схватил малыша за ногу, вырвал его из рук матери и с размаха бросил его на стену пещеры, размозжив ему голову.

— Моим первым движением было вцепиться ему в глотку, этому тигру, и задушить его! Я поклялась Мадонной, что отомщу ему, — сказала женщина.

Мертвенно-бледная, она встала и, ничего не говоря, взяла тело ребенка, завернула в свой передник. Она положила его к себе на колени и машинальным движением, вздрагивая телом, с лихорадочными глазами, принялась его укачивать, словно тот был еще жив.

Утром разбойник решил прогуляться по окрестностям пещеры, прихватив с собой собак.

Тем временем женщина вырыла в пещере яму ножом, положила туда ребенка, а над ямой устроила свое ложе, чтобы собакам не вздумалось выкопать тело и сожрать его, что неминуемо произошло бы, если бы ребенок был похоронен снаружи пещеры.

Начались бессонные ночи, во время которых несчастная то и дело тихим голосом разговаривала со своим младенцем, от которого ее отделяло лишь ее травяное ложе и слой земли в несколько дюймов высотой.

Давая себе слово отомстить за душу несчастного, она вспоминала своих покинутых родителей, жизнь вместе с разбойником, полную приключений, страдания, которые она переносила, не жалуясь, — и наградой за все перенесенное, говорила она себе, стало убийство ее ребенка, а вскоре поплатится своей жизнью и она, как только и ее слабость поставит под угрозу свободу и жизнь негодяя.

Накануне ночью, когда разбойник спал, сильно уставший после длительных скитаний в поисках пищи, она, как обычно лежавшая на могиле своего ребенка, прошептала несколько слов, что было похоже на молитву, поцеловала землю, встала и, двигаясь точно привидение, приблизилась к разбойнику. Она наклонилась над ним, чтобы убедиться в том, что он действительно спал, и по ровному дыханию поняв, что сон глубокий, поднялась, взяла заряженный карабин, лежавший рядом, убедилась в том, что он заряжен, проверила, в порядке ли кремень, приложила дуло к уху разбойника и не колеблясь выстрелила.

Бизарро и крика не издал; только по телу прошла судорога, и он так и остался лежать лицом вниз.

Потом женщина взяла нож, отрезала у трупа голову, завернул? его в передник, на котором еще не высохла кровь ее младенца, схватила два пистолета разбойника, заткнула их себе за пояс и вышла из пещеры.

Не успела она сделать и сотни шагов, как собаки, которые разгуливали снаружи, подбежали к ней; шерсть на них ощетинилась, а глаза наполнились кровью. Они чувствовали, что с хозяином произошло несчастье и причиной несчастья была эта женщина.

Но двумя пистолетными выстрелами она уложила обеих собак.

— Потом я пришла сюда, ни разу не остановившись, чтобы поесть или утолить жажду.

(обратно)

CXIX РУКА ГЕРЦОГИНИ

В тот же день под проливным дождем Рене и его стрелки покинули деревню.

Рене купил у хозяина постоялого двора мула, на спине которого Томео закрепил корзину, сплетенную из ивовых веток. В этой корзине находилась голова Бизарро, завернутая в тот же передник, заново — перевязанный с четырех сторон. Мул, которого вел Томео, зашагал впереди; в сотне шагов позади него двигался остальной отряд, словно сторонясь этой головы, причины стольких преступлений.

Рене попросил Томео двигаться к Реджо, полагая, что генерал Ренье его уже окружил. Может быть, он поспеет как раз вовремя, чтобы принять участие в освобождении города, слабый гарнизон которого банды бурбонистов, при поддержке англичан и воспользовавшись поражением у Майды, вырезали с криками «Да здравствует король Фердинанд»?

«Крайне необходимо, чтобы вы завладели Реджо и Сциллой. Постыдно наблюдать, как англичане ступили на континент, я не потерплю этого. Примите; же соответствующие меры», — писал император своему брату Жозефу. Ренье, стремясь оправдаться после недавнего поражения, теперь, видимо, должен был ускорить движение своих людей по тропе, разведанной Рене, и перевезти наконец осадные орудия на расстояние в четверть пушечного выстрела от города. Осада вот-вот должна была начаться.

Но когда он взобрался по выступам Аспромонте и перед ним открылся вид на Калабрию, Рене не заметил никаких перемещений войск, говорящих о близком сражении. И только над Реджо лениво поднимались к синему небу какие-то клубы дыма. Что же произошло, спрашивал себя Рене, пока спускался, и спуск этот показался ему таким же легким, как и при Аверни.

На его вопрос ответил часовой выдвинутого вперед поста:

— При первых же пушечных залпах все эти разбойники так называемой Святой Веры бросились врассыпную, как стайка воробьев. Они забрались на свои суда и отплыли на Сицилию!

— А англичане?

— Их никто не видел. Милорд Стюарт со своими кораблями исчез на горизонте.

Повсюду на улицах Реджо солдаты складывали свои ружья в козлы. Некоторые из них, устроившись в тени стенок или оград, доставали свои спартанские запасы продовольствия и принимались поглощать их мелкими порциями, пытаясь по возможности растянуть этот процесс; другие, расположившись у источников, снимали с себя обмундирование и, почти голые, приводили себя в порядок, плещась и играя, словно дети.

Пять или шесть домов, вспыхнувших во время бомбардировки, теперь догорали. Чтобы добраться до старого арагонского замка, где, как говорили, обосновался генерал Ренье, Рене и его стрелки прокладывали себе путь по дороге среди дымящихся развалин и обугленных трупов.

На площади Кастелло[149] на одном из деревьев гроздьями висели тела.

— Это разбойники, взявшиеся за оружие, — сказал им солдат, приставленный караулить этот мрачный виноградник, — на их счету столько жизней нашего брага солдата!

В самом замке офицеры заканчивали за столом трапезу, приготовленную для бывших хозяев города, которые в своем поспешном бегстве не притронулись к ней.

Когда Рене объявился, тотчас же к нему с распростертыми объятиями вышел генерал Ренье:

— Мой дорогой Рене, вы явились слитком поздно, — сказал он, обнимая Рене.

— Должен ли я повеситься подобно Крийону?

— О нет, ни в коем случае, я одержал верх без больших хлопот. Говоря по правде, даже отсутствуя, вы стали триумфатором Реджо; ведь это вы нашли путь для нашей осадной артиллерии.

— Оставьте победу себе, генерал, — смеясь, возразил Рене.

— Думаете, мне не надо было оправдаться после моего поражения?

— Я счастлив, если так и произошло.

— А вы, мой дорогой, как вы? Удалось ли ваше предприятие?

— Я добыл голову, даже не замарав своих рук кровью Бизарро.

— Расскажите мне про вашу охоту за разбойником, мой друг.

И Рене рассказал свои долгие похождения вплоть до того момента, когда к нему, уже отчаявшемуся, заявилась подружка разбойника с его головой в переднике.

— Я не сильно жалею о том, что увидел голову того, кто некоторое время был королем Пальми и держал в страхе всю Калабрию.

По знаку Рене Матео принес ивовую корзину, откуда достал зловещий сверток.

— Сколько оторванных голов за пятнадцать лет! — пробормотал Ренье, отвернувшись от искаженного гримасой лица Бизарро, которому никто и не думал закрыть глаза.

— Да. Боже мой! И головы, которые были так мне дороги, — ответил Рене глухим голосом. — В годы вынужденного одиночества я долго размышлял над смыслом этой человеческой бойни, которая поначалу повергала меня в ужас.

— К каким же выводам вы пришли?

— Что эшафот оказался одним из орудий той тайной силы, назовите ее Богом или Провидением — не важно, преодолевающей препятствия, которые люди встречают на своем пути к свободе…

— И, стало быть, доктор Гильотен не был лишь случайным недоразумением, а его труд — не такая же механическая случайность?

— Нет, он появился в нужное время, как и все решительное и неизбежное. Он создал для революции оружие. Пылающий меч, который он предложил революции, как и молния Юпитера, состоит из дюжины кривых лучей: три — это ненависть, три — месть, три — это слезы, еще три — это кровь. Так же, как сказал Сен-Жюст: «Тот, кто при революции не копает глубоко, копает могилу себе и свободе!» Мы живем, генерал, в беспокойные времена революций, в которых блуждаем подобно атомам.

— Забудем же, дорогой Рене, что этот разбойник был человеком, потому что по своим деяниям он заслуживает того, чтобы его поместили в один ряд с теми кровожадными хищниками, которых вы еще недавно убивали в Бирманском королевстве. Пока вы его преследовали, я сдержал слово, данное вам. Найдите Жана, — сказал генерал адъютанту, — пусть он явится и принесет сюда то, что он сделал.

Через несколько мгновений вошел солдат, в котором по его живому лицу и проворным движениям можно было узнать парижского ремесленника.

— Жан, покажите этому господину шедевр, который вы для него изготовили.

Солдат поставил перед ними большой ящик из оливкового дерева с золотым вензелем, превосходно пригнанный и отполированный; он открыл крышку — внутри ящик был обит красным бархатом.

— Вот шкатулка, которую смастерили по моему приказу и где я собираюсь запереть голову Бизарро; а уж дело нашего врача приготовить его в дорогу. Итак, мы расстаемся, дорогой мой Рене, я отправляю вас в Неаполь: вы сообщите королю о взятии Реджо.

На следующий день на рассвете Рене на одной из лучших лошадей генерала, в сопровождении Томео, восседающего па муле, к которому он успел привязаться и которого назвал Реджиной, выехали из замка в Неаполь. При выезде из Майды они выбрали ту же дорогу, по которой въехали в город. В пути возобновились встречи и таинственные шушуканья его проводника с крестьянами разбойничьей наружности, внезапно выскакивавшими из леса и столь же молниеносно скрывавшимися; каждую ночь, в целях большей безопасности, когда они останавливались в гостинице, Томео спал перед дверью комнаты Рене.

Через шесть дней в одно прекрасное утро они подъезжали к Неаполю, и чем ближе становился город, тем явственнее слышался шум на городских улицах. Бесспорно, неаполитанец — это тот человек, который создает больше всего шума на земной поверхности: церкви, которые он посещает, полны бродяг и нищих, его лошади и мулы всегда обвешаны бубенчиками; у лаццарони, женщин и детей настоящие медные глотки; и все это всегда звонит, шумит, кричит.

На мосту Мадлен десяток любопытных детей подошли было к Томео и его мулу, чтобы поближе рассмотреть их поклажу, но Томео решительно разогнал их палкой, которой иногда ласкал бока столь любимой им Реджины.

Рене приказал держать путь к гостинице «Виктория», в которой был радушно принят ее хозяином Мартином Циром, относившим его к самым щедрым своим постояльцам: хоть нельзя было назвать Рене хорошим торговцем, но клиентом он был превосходным.

Едва успел Рене окончить свой туалет, как ему принесли ответ на его письмо, которое он отправил Саличети, прося его устроить как можно скорее аудиенцию у короля: несмотря на ранний час, король уже ждал его во дворце.

Вскоре он прибыл туда, и Саличети привел его к королю. Король подошел к нему:

— В отличие от моего брата я не требую, чтобы мне приносили только хорошие новости. Но я полагаю, что новость, которую вы привезли, не слишком плоха…

— Правда, Ваше Величество. Реджо взят, и взят почти без единого выстрела. Хватило нескольких ядер, чтобы эти канальи обратились в бегство.

— Ренье сообщает, что благодаря вам была найдена дорога, по которой удалось подвезти к Реджо артиллерию.

— Если генерал это утверждает… Но меня не было при осаде и взятии города.

— Я знаю об этом: он мне также сообщил, что вы отправились преследовать разбойника, от имени Бурбонов наводившего ужас на всю Калабрию.

— На одного разбойника в Калабрии стало меньше. Но в Калабрии почва для них слишком благодатна.

— Теперь можно подумать о вторжении на Сицилию, — продолжал Жозеф, — высадить семь или восемь тысяч человек, которые захватят Фаро, и начать там сосредоточение войск. Взятие Реджо положит начало нашему наступлению.

— Да, Ваше Величество, но прежде надо позаботиться об укреплении Неаполя с моря, чтобы потом позволить себе максимально сосредоточиться на Сицилии.

— Вы правы: при нынешнем положении в Европе мы не испытываем недостатка в войсках. Император пошлет мне столько, сколько я у него попрошу. И потом, вот что он мне написал.

И король протянул Рене письмо, в самом низу которого виднелась горячечная подпись Наполеона:

«Вы должны действовать так, чтобы всегда быть готовым посадить в Неаполе на корабли свои войска и отправить их прямо на Мортеллу, имея всегда своей целью захват Фаро. Наконец, все это вы должны держать в строжайшей тайне, поскольку агентура быстро донесет все новости из Неаполя на Сицилию, и неосторожность здесь может привести нас к большим несчастьям. Саличети, морской офицер и вы — единственные, кто должен знать обо всем, и даже офицер, которого вы пошлете в Отранто и в Бриндизи, не должен ничего знать; вы ему дадите запечатанное письмо, которое он может распечатать, если только случится что-либо непредвиденное в Отранто».

— Излишне говорить, что я просил бы хранить все в тайне.

После того, как они простились с королем, министр полиции проводил Рене до большой парадной лестницы:

— Все идет к тому, мой милый Рене, что я приглашу вас к себе на завтрак. Моя дочь герцогиня не простит мне, если я лишу ее рассказа о смерти Бизарро.

Тремя часами позже, когда Рене вошел в гостиную Военного министерства, его ждала герцогиня Лавелло в обществе своего отца и секретаря-корсиканца.

— А вот и вы! — громко воскликнула герцогиня, узнав его. — Мы с нетерпением ждем вас. Могу ли я вас всегда называть графом Львом?

Рене положил к ее ногам ящик из оливкового дерева.

— Вы всегда можете называть меня этим именем, я не утратил его: я принес голову Бизарро.

— Вот вам моя рука, как и было обещано, граф Лев.

Рене почтительно коснулся губами маленькой аристократической ручки герцогини, щеки которой тем временем заметно покраснели. Затем, возможно, для того, чтобы по возможности скрыть свои чувства, молодая женщина встала на колени перед оливковым ящиком.

Издав крик, она лишилась чувств.

[Три следующие главы, принадлежащие перу Дюма, являются началом нового эпизода романа.]

I ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО ВИЦЕ-КОРОЛЬ ЕВГЕНИЙ-НАПОЛЕОН

Известно, что по договору в Кампоформио часть территории бывшей Венецианской республики отошла к Австрии, а другая часть, по эту сторону Адидже, была включена в состав Цизальпинской республики.

Позже Цизальпинская республика превратилась в Итальянское королевство, к которому присоединилась в 1805 году венецианская территория, отошедшая по условиям Кампоформийского мира Австрии. Тогда же принц Евгений Богарне получил из рук Наполеона титул принца Венеции, а территория была разделена на восемь департаментов, каждый из которых имел свой административный центр.

Венеция стала столицей Адриатики, Падуя превратилась в административный центр Бренты, Виченца — центром Баккилионе, Тревизо — Тальяменто, Капо ди Истрия стала центром Истрии, а Удине — столицей Пассернано.

Удине — это очаровательный небольшой город, расположенный на плодородной равнине, на рубежах Ройи; он разделен на город внутренний и город внешний, и оба отделены друг от друга стенами и рвами.

Удине своей резиденцией выбрал вице-король Италии.

Двор принца был таким, каким и должен быть у человека двадцати восеми лет, молодого, шумного, веселого и с плюмажем на голове. Естественное взаимное притяжение сводило молодых с молодыми: двор состоял из красивых кавалеров и прекрасных дам. Красивые кавалеры были отважны, нежны и отличались страстью к приключениям; прекрасные дамы были сентиментальны — как было обыкновенно в то время, играли на пианино и пели романсы королевы Гортензии, Жадена-отца и д'Альмивара.

Утро было занято прогулками по городу, охотой или рыбной ловлей в лагунах Марано.

Жизнь текла мирная и спокойная, казна вице-короля была полна. Что еще можно было придумать в качестве развлечения?

Накануне было решено всем двором отправиться утром на большую рыбалку в лагуны.

Настало 8 апреля 1809 года.

Часы пробили девять утра. По склону, по направлению к замку Удине, быстро несся покрытый пылью экипаж, запряженный тремя лошадьми.

Замок Удине, бывший ранее резиденцией патриарха при венецианском губернаторе, ныне служил резиденцией для молодого вице-короля.

На секунду экипаж затормозил на Рыночной площади. В окне экипажа появилась голова молодого и красивого офицера, принявшегося рассматривать колонну Кампоформио, водруженную здесь по случаю заключения одноименного мира; на колонне были выбиты дата заключения договора и краткий панегирик величию и великодушию первого консула, который соизволил лишить Венецию части ее территории. Затем экипаж возобновил движение и, как мы уже сказали, возобновил подъем по склону к замку Удине.

У ворот экипаж был остановлен часовыми.

— Курьер императора! — одновременно сказали два голоса.

Один из голосов принадлежал красивому офицеру, занимавшему экипаж; второй — лакею, видом калабрийцу, восседавшему на месте кучера.

— Вызовите караульного офицера! — сказал молодой офицер.

Вскоре показался что-то ворчавший старый лейтенант. Это был ветеран итальянских войн.

— Опять, — сказал он, — еще один желторотый!

Офицер выслушал замечание, которое отпустил старый солдат.

— Мой старый друг, — сказал он, смеясь, — не всем усам доступна честь быть свидетелями блеска турецких сабель при Пирамидах или огня орудий при Маренго, и мои молодые усы завидуют вашим.

Лейтенант покраснел, так как заметил, что своим замечанием обидел старшего по званию: тот носил мундир и знаки отличия командира эскадрона конных егерей.

— Прошу прощения, господин капитан, — пустился в объяснения старый солдат, — вы это знаете, или, скорее, имеете счастье этого не знать, — ν нас ведь принято, что неудачники жалуются на несправедливое отношение начальства, вместо того чтобы видеть и признавать собственные изъяны; но в конечном счете, если человеку дано, — добавил он и похлопал по кресту, украшавшему его грудь, — значит дано, и не стоит жаловаться ни на что.

— Вы правы, любезный, и вы видите, — добавил офицер, показав свою грудь, свободную от каких бы то ни было украшений, — с этой точки зрения мне посчастливилось меньше. Но мы напрасно теряем драгоценное время. Мне нужно видеть сию же секунду Его Императорское Высочество вице-короля. Я — адъютант Императора.

— Нужно, — повторил старый солдат, — вот, извольте видеть, молодежь только и знает, что командовать. А если Его Высочество не в Удине, если Его Высочество охотится, рыбачит, развлекается на лагунах, что тогда делать с вашим «нужно»?

— Он не в Удине? Где же он? Где бы он ни был, мне надо встретиться с ним. Я обещал Императору, что найду его, где бы он ни находился, 8 апреля до полудня.

— В моих краях, мой командир, говорят: удача лучше любви. Не знаю, влюблены ли вы, но то, что вы счастливы, я знаю. Посмотрите туда, на дорогу в Пальманова, в полулье отсюда, вот на эту пыль: это и есть экипажи двора.

— Тогда, — сказал молодой человек, спрыгивая из своего экипажа, — мое путешествие закончилось, по крайней мере пока. Томео, расплатитесь с кучером.

Тем временем экипаж приезжего обступили; но дежурный офицер, пробившись к эскадронному, передал ему от имени вице-короля приглашение пройти во дворец. Молодой человек с чувством пожал руку старому вояке:

— Спасибо, любезный. Я никогда не забуду тех истин, о которых вы мне поведали, и если представится случай украсить ваше плечо вторым эполетом, я бы попросил позволения собственноручно его застегнуть на вашем мундире.

Старый солдат посмотрел вслед ему и покачал головой:

— Молокосос! — пробормотал он. — Надеюсь, он составит мне протекцию!

И, пожав плечами, он вошел обратно в караульное помещение.

Эскадронного тем временем проводили в глубь дворца в одну из комнат и спросили, не пожелает ли он чего-нибудь.

— Воды и моего слугу, — ответил тот.

Через пять минут у него уже было и то, и это.

Томео — мы помним, что так путешественник звал своего итальянского лакея, сидевшего в экипаже, — Томео открыл роскошный серебряный несессер и достал оттуда предметы туалета. Из отдельного отсека он достал роскошный султан из перьев цапли, украшенный жемчужинами и драгоценными камнями, при этом кивками головы что-то спросив у своего хозяина.

— Да, конечно, — ответил тот, смеясь.

Через десять минут туалет молодого человека был окончен; он полностью изменился: волосы его были уложены, сам он был надушен, как и полагается настоящему светскому адъютанту.

Не успел он в последний раз подкрутить себе усы, как во двор въехали несколько экипажей.

Как только принц вошел к себе в апартаменты, ему напомнили о приезжем, которого Его Высочество готов был принять.

Гость достал из меховой шапки депешу Императора и, держа ее перед собой, последовал за адъютантом, который должен был представить его вице-королю.

Евгений Богарне, оставленный нами за четырнадцать лет до этих событий в Страсбурге берущим уроки фехтования у Ожеро, вырос в весьма красивого и статного принца двадцати восьми — двадцати девяти лет.

Молодые люди были почти ровесниками.

Они рассматривали друг друга с восхищением, которое вызывает красота; Евгений сразу же уловил признаки твердости характера во внешнем облике гостя, возможно, потому, что сам был этого качества лишен; человек, обладавший этим даром, мог погибнуть под неожиданными ударами, которые ему готовила судьба, но подчиниться им — никогда.

Принц поздоровался с гостем с почтительностью, которая едва ли соответствовала рангу и возрасту последнего.

Офицер приблизился к принцу и едва поклонился ему, протягивая депешу.

— Письмо от Его Величества Императора Франции, — сказал он, — Его Высочеству вице-королю Италии, принцу Венецианскому.

— Дайте его, сударь, — произнес Евгений, жадно схватил и сорвал зубами сургуч. — Париж! — воскликнул он с удивлением. — Но Император не в Париже, Император в Вальядолиде!

— Прочтите, сударь, — настаивал офицер.

Принц уже читал письмо, выказывая при этом признаки удивления, порой переходившего в сомнение.

— Невероятно! — шептал он. — Невозможно! Император не может быть осведомлен о событиях здесь лучше, чем я, — затем обратился к офицеру: — Поставил ли Император вас в известность о новости, которую вы мне привезли?

— Да, сударь, от лица Его Величества я прибыл, чтобы предложить вам принять меры по собственной защите, так как через три или четыре дня вы будете атакованы армией эрцгерцога Иоанна.

— Как так! Ни с того ни с сего! Без объявления войны! Это же невозможно — без предупреждения! Они же не могли прилететь на воздушном шаре, этот эрцгерцог и его австрийцы.

— Да, но от Тольмеццо и Фелла Порте им два дня пути до ваших аванпостов.

— Император сообщает мне из Вальядолида, что направил Мюрату приказ о передаче в мое распоряжение дивизии из неаполитанской армии и что 8 или 9 числа она под командованием генерала Ламарка уже может прибыть в Удине.

Вице-король позвонил — на звонок вошел адъютант.

— Передайте, пусть вызовут сию же минуту генерала Саюка, — приказал он.

Адъютант вышел.

Молодые люди продолжили разговор: он касался привезенной новости.

— Не велел ли Император передать для меня что-либо на словах? — спросил принц.

— Он посоветовал Вашему Высочеству установить тщательное наблюдение за всеми дорогами. Если отряды Вашего Высочества сконцентрированы в одном месте и занимают выгодные позиции, Ваше Высочество может или даже должно дать сражение. Ваше Высочество должны понимать всю важность первого сражения. Победа поднимет боевой дух в армии, поражение же… Невозможно предугадать, какие последствия повлечет поражение.

Евгений вытер платком пот со лба; он заметно побледнел.

— А если моя армия сейчас рассеяна и не занимает выгодные позиции?

— Тогда, Ваше Высочество, мнение Его Величества таково, что вы должны отступить за Тальяменто и занять там линию фронта.

— Начать кампанию с бегства!

— Во-первых, отступление не есть бегство. Военный авторитет одного из самых великих полководцев древности и одного из самых знаменитых военачальников современности основывается на умении отступать. Отступайте восемь дней. Затем остановитесь. Дайте сражение. Выиграйте его. И вы тотчас же вернете всю территорию, по которой недавно отступали.

Сообщили о прибытии генерала Саюка.

— Пусть войдет! — оживился вице-король. — Генерал, — обратился к вошедшему Евгений, прервав его приветствия, — вы патрулировали наши дороги?

— Разумеется, Ваше Высочество.

— С какой стороны?

— Со всех.

— Удвойте патруль. Отправьте к ним людей, владеющих итальянским, чтобы они могли расспросить крестьян. Император предупреждает меня — и это касается только вас, генерал, — что на нас могут напасть.

— Когда я направлялся к Вашему Высочеству, мне сообщили, что в сторону Венеции движется многочисленный корпус, но над ним реет трехцветный флаг, — сказал Саюк, — из чего стало ясно, что это французское войско.

— Это генерал Ламарк со своим корпусом, — вполголоса сказал принц молодому офицеру.

— Но кто может на нас напасть?

— Дьявол! Конечно, австрийцы!

— Без объявления войны?

— Это вполне в их манерах… Во всяком случае Император сообщил мне, что военные действия могут начаться между 13-м и 15-м. Ничего нельзя упускать из виду. Усильте патрули и доложите штабу о расположении наших войск.

— Слушаюсь, Ваше Высочество.

— Идите.

Едва генерал Саюк вышел, как вошел дворецкий и сообщил, что стол для Его Высочества накрыт.

— Вы позавтракаете с нами? — обратился к молодому человеку принц.

— Император отправил меня в ваше распоряжение, — ответил тот, поклонившись.

И проследовал за вице-королем.

II ЗАВТРАК

Распахнулись двойные двери, и принц пригласил молодого человека в салон, где собрался весь двор. Мы уже рассказывали, как была устроена его жизнь.

Молодой человек был ослеплен. Никогда прежде ему не доводилось видеть более веселых дам и более элегантных офицеров.

— Дамы и господа! Представляю вам командира эскадрона Рене, который привез для меня чрезвычайное сообщение от Императора и рекомендован им же Военному министру. Для нас, уважаемые господа, это соперник, а для вас, сударыни, это новый слуга. Господин Рене, я разрешаю вам предложить свою руку принцессе. Принцесса, усадите вашего кавалера подле вас.

Двери в столовую открылись.

Прошло некоторое время, прежде чем все заняли свои места: стулья были расставлены так, чтобы никто не мешал другому, но как только все устроились, взоры тотчас же обратились на Рене.

Все находили его красивым и утонченным, и по тому, как он проводил принцессу до ее кресла и как поклонился ей, вынуждены были признать в нем человека, привыкшего бывать в самом избранном обществе.

— Господин Рене, — обратился к нему принц, — я вижу, что наши дамы умирают от желания расспросить вас о том, откуда вы прибыли и чем занимались. Расскажите же им немного о себе.

— Ваше Высочество смущает меня своим предложением заводить разговор. Моя жизнь — это жизнь узника, жизнь матроса, путешественника, солдата, охотника за разбойниками. Ничего интересного во всем этом нет.

— Как! — воскликнула принцесса. — Вы не находите в этом ничего интересного? А для меня все это представляется крайне любопытным!

— Давайте, принцесса, давайте же, заставьте его! — подбодрил принц свою супругу.

— Вы были в заключении? — продолжала пытать своего соседа принцесса.

— Более трех лет, принцесса.

— Где это?

— В Тампле.

— Вы были государственным?

— Имел такую честь, — с улыбкой ответил Рене.

— Чего вы ожидали в Тампле?

— Ждал, что мне снесут голову или расстреляют.

— О! Кто же?

— Его Величество Император Наполеон.

— Но тогда каким образом вы сейчас…

— Он решил, что я не стою того, чтобы быть отправленным на гильотину или быть расстрелянным, как мне кажется.

— И он вас помиловал?

— Да.

— Но на каких условиях? — спросил Евгений.

— На том условии, что я приму смерть от врага.

— Вы правильно поступили, не приняв его, это условие.

— Не моя вина, что я остался жив, — произнес Реке с улыбкой, в которой была едва заметна грусть, — я делал все, что было в моих силах, могу поклясться.

— Я надеюсь, что теперь вы помирились с Императором.

— Гм! Мы обсуждаем это, — рассмеявшись, ответил молодой человек, — но если бы на службе у Вашего Высочества меня как следует ранило, это, мне кажется, заметно поправило бы мои дела.

Женщины посматривали на Рене с удивлением. Мужчины не могли составить о нем мнения.

— И что дальше? — спросила принцесса. — Вы поступили на службу простым солдатом?

— Нет, сударыня, простым пиратом.

— К кому? — спросил Евгений.

— К Сюркуфу, мой принц.

— Удавалось ли вам захватить что-нибудь стоящее?

— Мы захватили «Штандарт».

Среди адъютантов принца были офицеры самых разных чинов и военных родов.

— Как! — сказал он. — Вы были среди этих отважных пиратов?

— Корсаров, сударь, — ответил Рене, подняв голову.

— Простите, сударь, — извинился морской офицер, — но вы были среди этих доблестных корсаров, которые на шлюпе в двенадцать пушек и с экипажем в восемнадцать человек захватили «Штандарт» с сорока двумя пушками и экипажем в четыреста человек?

— Да, я был там, сударь. Тогда же Сюркуф сделал меня лейтенантом, затем капитаном и позволил мне купить небольшой корабль, чтобы начать самостоятельное плавание.

— Если верить тому, что говорят о вашей храбрости, вам было бы куда проще захватить корабль, нежели купить его.

— Действительно, это было бы проще сделать, даже при том, что только моя часть добычи стоила пятьсот тысяч франков; но я завел себе правило отдавать свою добычу товарищам, и в тот раз я поступил так же. Потом у меня появилась мысль купить американское судно, поскольку такие суда плавали под нейтральным флагом, и отправиться на нем в Индию. Мне очень хотелось поохотиться на тигров, я грезил этим. Я купил судно, взял имя и бумаги капитана, который мне его продал, и отправился в Бирманское королевство.

— И вам довелось охотиться на тигров? — спросил один из офицеров.

— Да, сударь.

— И вы убивали их?

— Примерно с дюжину…

— Вы, должно быть, встречались с большими опасностями? — спросила принцесса.

— Сударыня, — возразил Рене, — охота на тигра бывает опасна лишь тогда, когда, раненный выстрелом, он бросается на вас.

— И что тогда? — спросил принц.

— Я бы мог пуститься в хвастовство перед Вашим Высочеством, — ответил Рене, — но…

— Но?.. — требовал продолжения принц.

— Я нашел простой выход: я никогда не ранил их первым выстрелом, я их сразу убивал.

— И куда вы им стреляли?

— В глаз.

— Тогда вы стреляете как знаменитый Астор? — предположил кто-то с улыбкой сомнения.

— Нет, но у меня превосходное оружие — словно Лепаж сделал его специально для меня.

— Прошу простить за неосторожный вопрос, — спросил тот же офицер, — часто ли вы убивали в поединке?

— Два раза, сударь. Один раз кинжалом акулу с пятнадцати шагов, которой я потом распорол брюхо от головы до самого хвоста.

— А во второй раз?

— Абордажной саблей — змею, которая хотела задушить моих слонов.

— Но это, наверное, был Пифон? — спросил офицер.

— Я не знаю, как его имя, но знаю, что в длину он пятьдесят два фута.

Рене заметил недоверчивую улыбку у всех, даже у дам.

— Ваше Высочество, — сказал он, — позвольте мне больше не отвечать или прикажите мне лгать. Индийская природа столь разительно отличается от нашей, что иногда крайне трудно поверить в то, что бывает в тех краях.

— Но меня очень занимает ваш рассказ. Напротив, продолжайте, рассказывайте дальше, — ответила принцесса.

— Продолжайте, сударь! — вторил ей вице-король.

— О да, да! Продолжайте! — кричали женщины, которых всегда увлекают вещи, считающиеся невозможными.

Рене тоном, не допускающим унижающих его расспросов, рассказал о возвращении на остров Франции, о сражении с двумя английскими кораблями, обстрелявшими Сюркуфа; о встрече с генералом Деканом, о своем желании участвовать в большом морском сражении и о том, как генерал Декан вручил ему письма, адресованные самым известным французским капитанам; как, прибыв в Кадис, он выбрал капитана Люка и был принят в команду «Грозного» третьим помощником; как участвовал в Трафальгарской битве, оказался в плену и бежал; как вернулся во Францию и был послан к Жозефу, а после него оставался и при Мюрате.

На этом месте его рассказа вице-королю доложили о прибытии генерала Ламарка и его дивизии, в то же мгновение послышалась барабанная дробь, перешедшая в марш.

Он звучал так призывно и торжественно, что взоры всех сидевших обратились к вице-королю, словно прося разрешения подойти к окнам. Большие окна были распахнуты, и гостиную заливал солнечный свет. Дивизия поднималась по дороге, ведущей к замку; ружья солдат блестели на солнце подобно чешуе огромной змеи. Эта длинная сверкающая дорожка, на которой сквозь облако пыли играет солнце, и сопровождающие ее игра военного оркестра и команды офицеров всегда будет великолепным зрелищем для французских глаз и прекрасной музыкой для французских ушей.

Поднявшись на площадь перед замком, военный оркестр и офицеры во главе с генералом Ламарком вошли во двор. Принц при виде такого количества храбрецов, которые пересекли территорию Италии, чтобы сложить здесь головы за его королевство, почувствовал, как учащенно забилось его сердце, которое природа в избытке наделила добротой, но лишила силы.

Он спустился с распростертыми объятиями навстречу генералу, которого ему не приходилось видеть, но слава которого, особенно после его военных подвигов на Капри, докатилась до него.

Некоторое время принц оставался с ним во дворе, занимаясь размещением вновь прибывших и расспрашивая генерала о том, что тому известно о реальном положении дел, — его, присланного ему в подкрепление.

Но генерал Ламарк, находившийся под Римом, лишь получил приказ срочно выступить к Фриули и поступить со своей дивизией в распоряжение принца Евгения.

Он выполнил задание.

Письмо, которое просило у Мюрата этого подкрепления, было подписано Наполеоном, и прислано нз Вальядолида.

Вот все, что мог знать генерал.

Сам же принц был уверен лишь в одном: между 12 и 14 апреля его владения будут атакованы австрийцами.

Вице-король приказал провести офицеров в зал на первом этаже и угостить их. Генерала же Ламарка повел за собой, чтобы представить принцессе.

Тем временем дамы принялись за кофе, и теперь, не в силах побороть любопытство, они по-женски жадно, не без зависти, рассматривали султан на меховой шапке императорского адъютанта, украшенный жемчугом и камнями, стоимость которого, по самым скромным оценкам, была никак не меньше пятнадцати тысяч франков.

Когда принц с генералом входили в салон, принцесса еще держала шапку в руках. Женщина, любопытная не менее других, она пожелала вблизи рассмотреть то, чем все восхищались, а знавшая толк в драгоценностях и украшениях, она лучше прочих могла оценить те, что украшали шапку Рене. Она настолько была поглощена своим занятием, что не заметила, как принц прошел сквозь возникший вокруг нее кружок и оказался рядом.

Принцесса от неожиданности даже вскрикнула.

— Сударыня, — обратился к ней принц, — позвольте на секунду оторвать ваш взгляд от этого очаровательного убора и представить вам генерала Ламарка. Вы слышали его имя — оно всегда сопровождается такими эпитетами, как храбрый, верный, преданный. Его Величество Император Наполеон послал его нам на помощь, поскольку — вам это следует знать — дни праздников и увеселений прошли, и нам в ближайшее время угрожает вражеское нападение. Сегодня вечером еще будет бал, но уже завтра и послезавтра играть будет такая музыка, под которую танцуют одни только мужчины.

Генерал Ламарк поклонился принцессе с изяществом и учтивостью, свойственными и людям военным, и светским львам, — а он был и тем, и другим…

Принцесса, еще занятая мыслями, вызванными в ней шапкой молодого эскадронного, продолжала стоять, рассеянно держа ее в руках.

— А, это султан нашего молодого курьера! — воскликнул принц. — Верно, подарок от какой-нибудь принцессы: я сомневаюсь, чтобы при должности эскадронного человек мог позволить себе приобрести его.

— Да ну! — возразила одна из женщин. — Человек, который дарит своей команде добычу в пятьсот тысяч!

— Прошу прощения, — сказал генерал и сам протянул руку к шапке, вызывавшей такое восхищение, — мне кажется, я знаю ее владельца!

Он еще раз пристально посмотрел на головной убор.

— Э! Ну да, — продолжил он, — она принадлежит нашему другу Рене.

— Вы знакомы с ним? — спросил у генерала принц.

— Очень хорошо, — последовал ответ.

— А этот султан? — спросила принцесса.

— Он получил его от короля Мюрата, которому теперь служит чем-то вроде талисмана, переступая в любое время дня и ночи порог его дворца. Он сам здесь?

— Да. Император послал ко мне необычного вестового. Он приехал всего два часа назад.

— А Ваше Высочество не были с ним знакомы раньше?

— Нет.

В это время Рене, отставший и беседовавший о чем-то с адъютантами, переступил порог гостиной.

— Вы позволите мне представить вас?

— Да.

— О! — воскликнула принцесса, разделявшая всеобщее любопытство, предметом которого был молодой человек.

Генерал Ламарк устремился к Рене, а последний издал радостный возглас, в свою очередь узнав генерала. Последний, взяв Рене за руку, подошел к принцу и сказал:

— Позвольте представить Вашему Высочеству покорителя Капри.

— Капри! Но нам казалось, что это вы герой Капри.

— Захватил его я, — ответил Ламарк, — но именно этот господин вручил его нам.

— О, Ваше Высочество, — возразил Рене, — не верьте ни одному его слову.

— Молчать, господин командир эскадрона! — сказал генерал. — И я приказываю вам впредь сохранять молчание, когда я говорю… — и, засмеявшись, добавил: — О вас, разумеется!

— Генерал! — обратился к нему принц. — Не хотите ли вы пройти со мной в кабинет: мы должны обсудить с вами некоторые серьезные вещи, — затем он, повернувшись к Рене, с куда большим уважением, чем десятью минутами раньше, добавил: — Сударь, вы можете следовать за нами.

III ПРИГОТОВЛЕНИЯ

На столе у принца была расстелена большая карта древнего Фриули.

Принц подошел к ней и указал пальцем на Удине.

— Генерал, — обратился он к Ламарку, — Император сделал мне настоящий подарок, послав вас сюда; теперь я должен посвятить вас в суть событий, весть о которых принес нам этот господин. Похоже, Австрия решила нарушить условия мирного договора и атаковать нас 12-го числа. Я предупрежден о том, что у нас в запасе осталось едва ли больше двух дней. Я выслал всем командующим нашими частями приказы собираться вокруг Удине. Но тем, что движутся из Италии, нужно от пяти до шести дней, чтобы прибыть сюда.

— Позволите ли мне спросить, мой принц, — начал генерал Ламарк, — с каким противником мы собираемся иметь дело, где расположены его войска и какова численность этих войск?

— Что касается имени моего противника, то это эрцгерцог Иоанн.

— Тем лучше! — ответил Ламарк.

— Почему тем лучше?

— Потому что он самый неопытный и самый буйный среди троих братьев. Он может совершить ошибки, которыми должны воспользоваться вы, Ваше Высочество.

— К несчастью, — отвечал принц со вздохом, едва заметно пожав плечами, — я не более опытен, но мы сделаем все, что в наших силах… Но вы мне задали три вопроса…

— Я спросил, где сосредоточены австрийские войска?

— Я верил в мир с австрийцами и поэтому несколько ослабил бдительность и наблюдение за ними. Но мне кажется, они все еще расположены на Саве и у Венецианского залива. Что касается численности, то австрийская армия должна насчитывать от пятидесяти до пятидесяти пяти тысяч человек.

— А сколькими располагает Ваше Высочество?

— При условии, что все силы будут объединены, мы можем рассчитывать на сорок пять тысяч человек.

— Не так велика разница, чтобы трепетать перед численностью врага. Откуда Ваше Высочество ждет нападения?

— Вот этого-то я и не знаю.

— Простите, Ваше Высочество, — впервые вмешался в разговор Рене, — но мне кажется, Император предупредил вас, что нападения стоит ожидать со стороны Фелла Торте.

— Каким же должен быть гений Императора, сударь, чтобы он, находясь в Париже, мог определить пути движения эрцгерцога Иоанна?

— Прошу простить за настойчивость, но этот маршрут отражен на карте.

— Как?

— Если эрцгерцог направится на Удине, ему нужно будет преодолевать наши порядки в Изонцо и Ла Toppe. Если он пройдет Изонцо, достаточно будет лишь перебраться по двум мостам, пройти через горы и оказаться в Понтебене; он спустится в долину Гларис, за которой начинаются небольшая горная цепь и рудники, и достигнет первого городка на вашей территории, именуемого Ла Кьюза; пройдет Орпи и Озоппо и без всяких препятствий доберется до Удине.

Принц вопрошающе взглянул на Ламарка.

— В точности то, что я бы предпринял на месте эрцгерцога Иоанна.

— Ваше Высочество, — сказал Рене, — со мной один весьма опытный человек, разбойник, которому я спас когда-то жизнь. Не желает ли Ваше Высочество послать его лазутчиком?

— Но его могут схватить и повесить, — ответил принц.

— Черт возьми, его должны были повесить, но я перерезал веревку; и этот малый, похоже, виселицей и закончит, а сегодня или завтра — какая разница!.. Но я надеюсь, что и на этот раз он выкрутится.

— Предлагайте.

— Я ему дам хорошего коня; его задача: срезать путь от Кьярцо до Тольмеццо: именно здесь должен быть неприятель, который нападет тогда, когда мы менее всего его ждем.

— А денег? — закричал принц вдогонку уже стоявшему на пороге Рене.

— Не беспокойтесь. Он их получит от меня.

И он выбежал из дворца.

Евгений посмотрел на Ламарка.

— Вот это да! — рассмеялся он. — Теперь, когда мы остались одни, расскажите же мне про вашего Рене. Если бы мы жили в Средние века, я бы поверил, что он — крестник какой-нибудь феи или волшебницы.

— Незаконнорожденный чародея. Он прекрасен, как Рене де Монтобан. Он ни в чем не сомневается и всегда ищет гибели, не пытаясь избежать ее. И вместе с тем удивительно скромен и рассказывает о себе, когда уже молчать невозможно, — и это тоже несвойственно нашей молодежи. Существует легенда, что именно он у Трафальгара застрелил Нельсона. Как я уже сказал, именно он с пятьюдесятью храбрецами прорвался и заставил сдаться Гудсона Лоу. Как корсар он был великолепен, а в Индии он боролся с почти сказочными существами, подобно Гераклу из Фив.

— Но при всем этом почему его грудь до сих пор не в орденах?

— Не знаю. Кажется, что-то у него вышло с Императором. Есть подозрение, что он участвовал в бунте Кадудаля и спасся только благодаря Фуше, обошедшемуся с ним любезно; вот все, что мне довелось услышать от короля Мюрата, который, повидав его свершения и пораженный его храбростью, решил приблизить его к себе. Но он согласился быть на службе только у Императора и служить только во французской армии. Поняв это, Мюрат послал его к своему шурину с английскими знаменами, захваченными у Капри, и вестью о победе над теми, кого Император больше всего желает видеть поверженными: над англичанами.

— И Император, который так милостив и так поощряет храбрость, никак не отметил его ни за новость, ни за знамена, захваченные в этом замечательном сражении?

— Нет, по крайней мере, он никак этого не показал. Сейчас он одет в мундир командира конных егерей, а раньше носил фантастические наряды; в Неаполе под его командованием было пятьдесят человек, и с ними он совершал вещи невероятные. У него наверняка был талисман: повсюду стремясь найти свою смерть, он не получил ни царапины. Хорошо, что женщины теперь не сопровождают армию, как во времена Людовика XIV: этот романтический герой сводил бы их с ума.

— Не скрывается ли за всем этим история с женщиной?

— Возможно, — ответил генерал.

В это время открылись двери, и привратник сообщил, что Рене просит разрешения войти.

— Вот обхождение, — заметил принц, — в котором за целое лье почувствуешь благородного человека!

— Все готово, — объявил Рене, входя, — завтра вечером или послезавтра утром у нас будут новости либо мой лазутчик будет убит.

В этот момент привратник сообщил о прибытии генерала Саюка.

Генерал держал в руке исписанный лист.

— Мой принц, я из штаба. Вот список названий частей и местностей, где они сосредоточены.

— Читайте, — сказал принц.

И они с генералом Ламарком и Рене склонились над картой.

— Первая пехотная дивизия генерала Серана сосредоточена в Пальманова, Чивидале и Удине. Вторая, под командованием генерала Бувье, — в Артенье, Гемоне, Оспедалетто, Венцоне, Сан-Даниеле, Майано и Озоппо; отряды дивизии двигаются в долине Фелла к Понтеббе по дороге, ведущей в Тавизио. Третья дивизия, под командованием генерала Гренье, держится сзади, в Пордероне, Сачиле и Конельяно. А генерал Ламарк со своей четвертой дивизией ждет ваших приказаний.

Генералы поклонились друг другу, и Саюк продолжил:

— Пятая дивизия генерала Барбу находится в Тревизо, Читаделле и Бассано. Шестая дивизия, полностью укомплектованная из итальянцев, под командованием генерала Сертеролли, разбросана в Падуе, Эсте и еще нескольких населенных пунктах вблизи этих городов. Седьмая дивизия, также укомплектованная итальянцами, под командованием генерала Фонтанелли, стоит лагерем у Монтекьяро; часть этой дивизии находится в пути из Неаполя. Две драгунские дивизии под командованием Пальи и Груши рассредоточены в Вилья-Франка, Ровиго, Изола-делла-Скала, Ровербелла, Кастелларо, Сангвинете, Мантуе и Ферраре: В Вероне находится большая часть артиллерии, но нам не хватает лошадей, чтобы переправить ее сюда. Гренадеры итальянской королевской гвардии находятся в Падуе, карабинеры, велиты, драгуны, элитная жандармерия, конная артиллерия и обоз той же гвардии находятся в Милане и окрестностях. Наконец, я и мои люди, — продолжил Саюк и поклонился принцу, — готовые положить за вас свои головы, мы находимся в Удине. Наша первая бригада занимает у Toppe линию, которая тянется от Ногаретто к Вилези; вторая бригада стоит в Ченеда, Порденоне, Конельяно, Виченце и Падуе.

Оба генерала, проследив по карте за расположением частей, по мере того как их именовал Саюк, тревожно переглянулись: тридцать-тридцать пять тысяч человек, которыми мог располагать принц, были растянуты от Тироля до лагуны Градо, от Пиавы до Toppe.

Войскам были направлены курьеры с письмами принца, в которых от генералов он требовал быть наготове и предупреждал о возможном нападении, но, поскольку никто не знал, с какой стороны, ждали первого пушечного залпа, чтобы выступить.

Настало время обеда. Вице-король пригласил генералов Саюка и Ламарка, а Рене остался кавалером принцессы. Никогда еще дамы не занимались столько собой, как перед выходом к этому ужину.

Оттого ли, что ожидали концерта или бала, которыми должен был завершиться вечер? Или виной тому был загадочный и красивый посланник Императора?

Все, что было рассказано генералом Ламарком о Рене, лишь подогрело интерес женщин к нему. От мысли, что причиной его бледности и печали, разлитой по его лицу, могла быть несчастная любовь, сильнее бились их сердца.

В самом деле, что еще могло побудить молодого человека, к тому же красивого, богатого и храброго, искать смерти, как не несчастная любовь?

Согласно придворному этикету принцессы сами сообщают кавалеру, что окажут ему честь танцевать с ним. Принцесса дала понять Рене, что получила согласие своего супруга на то, чтобы она пригласила Рене, но Рене передал ей свой ответ: к сожалению, он уже давно не танцует, а во всем другом в ее распоряжении.

— Во всем другом? Что вы хотите этим сказать?

— Это значит, принцесса, — ответил Рене, улыбаясь, — что я готов играть, чтобы другие танцевали, а еще — аккомпанировать тем из дам, которые доставят нам удовольствие своим пением.

— Аккомпанировать? — спросила принцесса. — На каком же инструменте?

— На любом, сударыня.

— Вы еще и музыкант?

— Во время моего трехлетнего заточения музыка была единственным моим развлечением.

— Вы не поэт?

— Все мы поэты, кто больше — кто меньше.

— Я вам напомню обо всем, что сейчас услышала, после обеда.

— Только прикажите — а я подчинюсь.

В разговор вмешались другие. Рене, не привыкший быть в центре внимания, лишь изредка вставлял реплики.

Дамы были предупреждены о том, что их не оставят с армией, а на следующее утро отправят всех во главе с принцессой в Венецию.

Принцесса первой попыталась взбунтоваться.

— К чему нас отдалять от армии? — спросила она. — Разве мы не будем чувствовать себя в полной безопасности, находясь рядом с вами?

— Нисколько, — ответил Рене. — Именно поэтому я бы попросил Ваше Высочество принять предложение принца.

Последнее предложение он произнес тихим голосом, но столь серьезно, что это подействовало на принцессу.

— А вы испытываете хоть сколько-нибудь страха? — спросила его она.

— Войска расположены неудачно, — ответил Рене, — и если эрцгерцог Иоанн не будет вести себя как профан в военном искусстве, он должен атаковать нас по отдельности и разгромить.

— Вы говорили об этом Евгению? — спросила принцесса.

Рене скромно поклонился и ответил:

— Я не уполномочен, сударыня, предсказывать неблагоприятное развитие событий.

— И вы также думаете, что нам следует отправиться в Венецию?

— Со своей стороны, я также умоляю вас об этом, Ваше Высочество, и как бы скромно ни звучали мой голос и мое мнение, я присоединяюсь к просьбам Его Высочества, вашего августейшего супруга.

Поднялись из-за стола, храня молчание, ясно показывавшее, какое впечатление произвело на дам распоряжение готовиться к отъезду в Венецию.

Во время обеда еще слышалась музыка, но вскоре музыкантов самих отправили на обед.

Стояло чудесное время года, шел апрель; всем предложили прогуляться по террасе замка и по великолепным садам.

Виды открывались очаровательные.

В ясное вечернее время на западе, на равнине, среди окрестных деревень, сверкая при лучах садящегося солнца своими крышами, точно змеиной чешуей, раскинулись Изонцо и Toppe. Вдоль городской черты Toppe извивался контур защитного рва с насыпью, а очертания Изонцо повторяли изгиб, который создавали возвышенности Горитца. С севера и с северо-запада поднимались горы Тироля, а их снежные шапки напоминали застывшие в небесной синеве облака. Наконец, с запада, у Тальяменто, разворачивались огромные круга вод, подобные — оттого что были погружены в тень — серым аркам из вороненой стали. А за рекой, сверкая серебром, когда на них падал случайный луч солнца через горные махины, несли свои клокочущие воды на равнину бесчисленные горные потоки.

Воздух был мягким, чистым, как поцелуй ребенка, и полным благоухания, которое всегда чувствовалось в ночной тьме — если только в Италии бывает когда-нибудь ночная тьма.

Гостиная была ярко освещена и вскоре наполнилась чудесным ароматом, сопровождавшим движение дам, которые, казалось, затем и вышли на воздух, чтобы собрать запахи цветов и унести их с собой.

Окна были закрыты, но крышка пианино открыта.

Принцесса опустила руки и пробежала пальцами по клавишам, нанизывая ожерелье звуков, — и, как по волшебству, воцарилось молчание.

Все собрались вокруг пианино.

— Дамы, — начала она, — вот господин Рене, который утверждает, что он искусный музыкант; во время обеда он пообещал исполнить мне все, что я ему прикажу… Я приказываю ему спеть что-нибудь собственного сочинения, чтобы и слова, и музыка принадлежали ему.

Все ожидали, что молодой человек, как и приличествует виртуозу, заставит себя долго уговаривать, но, к удивлению всех, он сейчас же подошел к пианино, сел перед ним и легко прошелся по клавишам. Совершенную красоту его рук — бледных, с по-женски длинными пальцами и розоватыми ногтями, — отметили все. На указательном правой руки сверкал великолепный сапфир.

Ни одна знаменитость не встречала в преддверии своего торжества большего любопытства и более глубокого молчания.

Неожиданно тишину нарушил чистейший голос, звуки которого — нежные и в то же время мужественные — возносились к небесам. Он пел с печалью, которую не расскажешь, а слова ложились на мелодию, очень напоминавшую одну из тех, что ввел в моду Сент-Юбер, и сегодня полностью забытых:

Горные вершины спят во тьме ночной; Тихие долины полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, отдохнешь и ты.[150]

Невозможно передать впечатление, которое оставила эта грустная песня. Эта мелодия, в которой, казалось, слышалось последнее шептание листьев и последнее дыхание ветра; завершилась стоном инструмента, напоминавшим рвущийся звук то ли арфы, то ли человеческой души.

Прошло несколько секунд после того, как трепещущий голос смолк и затихли звуки клавиш, и прежде чем жизнь опять вернулась к слушателям, которые теперь бурно хлопали и выкрикивали: «Браво!»·.

Рене встал и протянул руку за своей меховой гусарской шапкой.

— Вы уходите? — спросила у него принцесса.

— Я обещал вам, сударыня, — отвечал Рене, — исполнить то, что вы мне прикажете. Вы приказали мне спеть песню, автором которой был бы я, и я подчинился. Но позвольте заметить вам одну аещь: солдат, который поет, аккомпанирует или играет на музыкальном инструменте, чтобы ему аплодировали, выглядит смешно; но мужчина, солдат ли он или нет, который в чем-то отказал женщине, особенно если эта женщина принцесса, — грубиян и невежда. Подчиняясь Вашему Высочеству, я оградил себя и от того, и от другого упрека. Но я не могу позволить себе продолжать выглядеть смешным в собственных глазах. Когда я пою и играю, я предпочитаю делать это только для себя; будьте же снисходительны к моей слабости — ведь это именно слабость — и позвольте мне уйти.

Последние слова Рене произносил уже сдавленным от слез голосом: печальные воспоминания нахлынули на него.

Взволнованная принцесса посторонилась, и молодой офицер быстро прошел великолепной галереей, образованной для него всеми этими блестящими дамами и господами, расступившимися и склонившимися перед ним.

(обратно)

Примечания

1

Чтобы изложить вкратце историю Сен-Мало, Дюма воспользовался несколькими брошюрами, привезенными из города, который посетил, прежде чем написать эту главу.

(обратно)

2

Город в Нижнем Египте, где крестоносцы из Франции, отбив атаки мамелюков (8 февраля 1250 г.), подверглись новой атаке сарацин 11 февраля. Св. Людовик должен был отвести войска к Дамиетте, но армия была вскоре окружена, и король был вынужден сдаться (6 апреля).

(обратно)

3

24 июня 1340 г. Эдуард III Английский, уничтожив 190 из 220 французских кораблей, которые стояли друг против друга в заливе Слейс перед Брюгге, сумел вторгнуться во Францию.

(обратно)

4

Эпизод длительной борьбы, в которой схватились за наследство Бургундии Карл Смелый и король Франции.

(обратно)

5

«Сушеная треска» произносится как бакалао на португальском (не на баскском), на итальянском — баккала (не баккалат), а французы с Юга говорят бакалью, в то время как испанцы — бакалао.

(обратно)

6

Имеется в виду Ньюфаундленд.

(обратно)

7

Парижский мирный договор 1763 г. между Великобританией и Португалией, с одной стороны, и Францией и Испанией — с другой, завершивший участие этих стран в Семилетней войне 1756-63 гг. — Прим. ред.

(обратно)

8

После нескольких лет отдыха Сюркуф вышел в море 2 марта 1807 г. на борту нового корабля (История Роберта Сюркуфа, капитана корсара, опубликованная по подлинным документам Ш. Куна, Жюлем Капелле и другими издателями, 1842, гл. VI, с. 165–166).

(обратно)

9

История Роберта Сюркуфа, указ. соч. (в котором, однако, не упоминается эпизод с фальшивыми англичанами).

(обратно)

10

Большие кабильские ножи, с длинным, асимметричным лезвием, одной режущей кромкой и заостренным концом.

(обратно)

11

Милон Кротонский — знаменитый античный атлет. О его невиданной физической силе и ловкости слагались легенды. Интересна схрашная гибель Милона. Гуляя по лесу, он увидел дуб, в который был вбит клин. Ему удалось его выбить, но рука оказалась зажата в стволе дерева. Неспособный к защите, Милон был съеден львом. В Лувре хранится статуя «Милон Кротонский», выполненная скульптором Пьером Пуже по заказу Людовика XIV. Скульптор изобразил Милона именно в момент гибели. Людовику не понравилась скульптура, а на королеву умирающий герой, побежденный собственной неукротимой силой, произвел в 1683 г. такое сильное впечатление, что она воскликнула: «Бедный человек, как он страдает!». — Прим. ред.

(обратно)

12

Железная Рука.

(обратно)

13

Вакхическая забава напоминает рассказ «Кавказ», XLVII, «Грузия и грузины».

(обратно)

14

Игра слов: Сен-Жорж — знаменитый фехтовальщик и одновременно Святой Георгий, воин и победитель змея.

(обратно)

15

Перевод стихов Дм. Веденяпина.

(обратно)

16

Перевод Дм. Веденяпина.

(обратно)

17

Аппетит этого генерала был таков, что император назначил ему дополнительное жалованье для покрытия расходов; Брилья-Саварен утверждал, что «он выпивал восемь бутылок вина в обед, и это не мешало ему подшучивать и раздавать указания, словно выпит был всего графинчик».

(обратно)

18

История Роберта Сюркуфа, указ. соч., IV, с. 93–96.

(обратно)

19

Капитан «Штандарта» мертв, спустите флаг! (англ.).

(обратно)

20

Там же, гл. VI, с. 170–175; сражение 26 марта 1807 г.

(обратно)

21

«Ваш дядя, верный слуга короля, подал в отставку после смерти герцога Энгиенского», — вспоминал Фуше в главе XLVIII.

(обратно)

22

«Это была одна из тех ночей, когда прозрачные тени словно страшатся закрыть прекрасное небо Греции: это не тьма, но лишь отсутствие дня» («Мученики», кн. I).

(обратно)

23

Потухший вулкан массива Салазе, высшая точка острова Объединения (3069 м).

(обратно)

24

Маскаренскими называются о-ва Объединения (Бурбон), Маврикий (остров Франции), Родригес и Каргадос. Остров Маврикий сперва назывался Серне, или Сирне, по имени корабля из флота Альфонса Альбукерка, достигшего остров 20 февраля 1506 г.

(обратно)

25

Сейчас этот остров называется Реюньон. — Прим. пер.

(обратно)

26

Лихтер — палубное плоскодонное парусное судно для разгрузки или догрузки судов вследствие мелководья пристани. — Прим. ред.

(обратно)

27

История Сюркуфа…, указ. соч., гл. V, с. 127.

(обратно)

28

К приходу Пампельмусской церкви принадлежала героиня романа «Поль и Виргиния», посещала эту церковь и была у нее похоронена. — Прим. ред.

(обратно)

29

То есть из Капской колонии на Юго-Востоке Африки (ныне ЮАР): выведенная переселенцами лошадь (путем скрещивания завезенных арабских, берберийских чистокровных лошадей). Но, может быть, имеется в виду один из видов так называемых тигровых лошадей, славящихся своим бегом, необыкновенно красивой статью и своеобразной окраской. — Прим. ред.

(обратно)

30

То же самое, что Пампельмуссов. — Прим. пер.

(обратно)

31

Леконт де Лиль, Варварские стихотворения, XXXIV, «Манчи», впервые опубликованное в «Revue française» 1 — го августа 1857 г., с. 29–30. Вар.: «Ты приходишь…»

(обратно)

32

«… Четверо самых крепких черных, сделав носилки из ветвей и лиан, положили на них Поля и Виргинию…» (Поль и Виргиния, Фламмарион, «ГФ», с. 98–99).

(обратно)

33

Гондар (Gondar) — город в абиссинской области Амгара, некогда столица, ныне местопребывание патриарха (абука), 5 тыс. жителей. — Прим. ред.

(обратно)

34

Из оперы Далейрака «Рено д'Аст» (1787) — ария, для которой в 1791 г. Ад.-С. Бой сочинил политический текст.

(обратно)

35

Дюма в своей обработке Гамлета, принца Датского (II, сц. 2, эп. 5) переводит Шекспира так: — Я! Моя империя — скорлупка от ореха. / Когда я там, мой Бог, король из королей, / Лишь если не тревожат злые мысли». [Ср. у Пастернака: «О Боже! Заключите меня в скорлупку из ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности. Если бы только не мои дурные сны!»]

(обратно)

36

Взято из кн.: Шатобриан. История последнего из Абенсераджей. Полн. собр. соч. Ладвока, т. XVI, с. 256–257

(обратно)

37

Слова Седена (из Ричарда Львиное Сердце, комедии в трех актах, 1784).

(обратно)

38

Дивертисмент K.M. фон Вебера для пианино и скрипки, для которого были сочинены сентиментальные слова.

(обратно)

39

Мильвуа Шарль (1782–1816) — «один из лучших французских стихотворцев», по выражению К. Батюшкова (1817): «Он скончался в прошлом году в цветущей молодости. Французские Музы долго будут оплакивать преждевременную его кончину: истинные таланты ныне редки в отечестве Расина». — Прим. ред.

(обратно)

40

Считается, что в Сведагон-пагоде (культ буддизма), высота которой больше 100 метров, хранятся восемь волосков Гаутамы.

(обратно)

41

Институт Франции (L'Institut de France) — строительство закончено в 1677 г., основное официальное научное учреждение Франции, включающее пять академий. Замечательный памятник архитектуры XVII в. Здание Института с его знаменитым великолепным куполом — один из символов Парижа. — Прим. ред.

(обратно)

42

Или карены, бирманские горцы, крестьяне и коневоды.

(обратно)

43

В Малазийских Штатах — офицер, ответственный за надзор над торговцами, управлением портом и сбором таможенных пошлин.

(обратно)

44

Законы 12 таблиц (303–306, Рим, 451–449 гг. до н. э.) — основной законодательный римский кодекс.

(обратно)

45

Речь идет о спруте, способном остановить корабль, но этот гигантский моллюск чаще встречается в норвежских (северных) морях, чем в бирманских озерах: с другой стороны, аллигаторы и кайманы (отряда крокодиловых) — из Америки.

(обратно)

46

Подробно об этом анекдоте автор рассказывает в гл. LXXXV.

(обратно)

47

Левальян Франсуа (1753–1824) — французский путешественник и орнитолог, род. в голландской Гвиане в 1778 г.; отправился в Амстердам, отсюда (1780) на мыс Доброй Надежды и внутрь Африки.

(обратно)

48

То есть в 1784 г.

(обратно)

49

По крайней мере, согласно тираде, которую он произносит у Корнелия в Цинна или Великодушие Августа, V, сц. 3, ст. 1696–1697.

(обратно)

50

Еврипид, «Ипполит», ст. 220–221.

(обратно)

51

Этой женщиной была мадам де Ментенон, по слухам, имевшая влияние на отца Ла Шеза, духовника короля («священник»).

(обратно)

52

Мадам де Помпадур.

(обратно)

53

Намек на брак будущего Людовика XVI и Марии-Антуанетты.

(обратно)

54

Знаменитый монолог шекспировского Гамлета в переводе Дюма: «Mourir! dormer! et rien de plus? Et puis ne plus soffrir! Fuir ces mille tourments pour lesquels il faut naître! Mourir! dormir! qui sait? rever peut-etre». [ «Умереть. Забыться. / И знать, что этим обрываешь цепь / сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желания?… И видеть сны» (Гамлет, акт III, сцена 1, пер. Б. Пастернака)].

(обратно)

55

Биша умер 22 июля 1802 года; тем не менее Дюма противоставляет его Recherches physiolologiques sur la vie et la mort («Психологические исследования о жизни и смерти») более поздним работам: Anatomie et physiologie du systeme nerveux en general et du cerveau en particulier (Gall et Spurzheim, 1810–1819); Observation sur la Phrenologie ou la Connaissance de l'homme moral et intellectual (Spurzheim, 1810).

(обратно)

56

Заклинатель змей в Индии, на Востоке.

(обратно)

57

Гамлет, акт I, сцена V.

(обратно)

58

Оды, 1,3,9.

(обратно)

59

История Сюркуфа…, указ. соч., V, с. 129–132. Сюркуф тогда плавал на корабле «Доверие» (1800).

(обратно)

60

Генерал женился на Марии-Анне Бишон 16 фрюктидора IX года Республики (3 сентября 1801 г.).

(обратно)

61

У генерала Декана действительно был сын, которого, однако, звали Камилл; ко времени описываемых событий, принимая во внимание год женитьбы генерала, его сын мог быть не более чем грудным младенцем.

(обратно)

62

Кавалер Сеи-Жорж умер в 1799 г.

(обратно)

63

Дарий Фригийский, товарищ Энея, побежденный на погребальных играх, устроенных на Сицилии в честь Анхиза, троянским атлетом Энтеллом (Энеида, V, 369–387).

(обратно)

64

Государственный гимн, слова Жозефа-Мари Шенье, музыка Мегюля, приуроченный к 15-й годовщине взятия Бастилии. Бонапарт сохранял его до конца Консульства.

(обратно)

65

Этот дядя, Морис Саклин (Баршэм, 14 мая 1725 г. — 14 июля 1778 г.), родственник Уолполов, приходился братом матери Нельсона, урожденной Мэри Саклин.

(обратно)

66

Между апрелем и октябрем 1773 г.

(обратно)

67

Свидетельство и письмо, приведенные в Dispatches and Letters of Vice-Admiral Lord Viscount Nelson, с замечаниями сэра Николаса Харриса Николаса, III, р. 89, взяты Дюма из итальянского источника, «I Burboni di Napoli», II, XI, p. 239, по-французски в Souvenirs d'une favorite («Воспоминания одного фаворита»).

(обратно)

68

В действительности Гара был назначен на должность посла при дворе Неаполитанского короля Талейраном в 1798 году, в январе.

(обратно)

69

15 февраля 1798 г. двор папы Пия VI был переведен во Флоренцию.

(обратно)

70

Патент герцога Бронте датирован 13 августа 1800 г. (The Dispatches…, III, прилож.).

(обратно)

71

Принц Уэльский, будущий Георг IV.

(обратно)

72

Альфонс де Ламартин Нельсон (1758–1805). Париж, Louis Hachette, 1853,1, XI, с. 21. В книге, точнее: «Ее первое падение не было в пороке, а лишь в чрезмерной доброте и неосторожности».

(обратно)

73

Обольстительница в Освобожденном Иерусалиме Торквато Тассо.

(обратно)

74

Макдональд одержал победу над неаполитанцами генерала Мака у Чивиты Кастильской 4 декабря 1798 г.; король и королева бежали из Неаполя 23 декабря 1798 г.; кардинал Руффо высадился в Калабрии в феврале 1799 г., а в июне вступил в Неаполь; Карачиолло был повешен на «Минерве» 29 июня 1799 года.

(обратно)

75

По счастливому выражению Ламартина. (Прим. Дюма.) [Нельсон, И, IX, с. 67. — Изд.]

(обратно)

76

Ламартин, История Нельсона. (Прим. Дюма.)

(обратно)

77

Ошибка у Дюма: 1805.

(обратно)

78

Ламартин, указ. соч., II, VIII, с. 65.

(обратно)

79

Построение пехоты треугольником, при котором клин выдвинут к противнику. Подобное построение, согласно Ксенофонту, впервые было использовано Крезом в сражении при Тимбрее.

(обратно)

80

См. блестящую книгу Jurien de la Graviere «Le Guerres maritimes».

(обратно)

81

Морские войны при Республике и Империи, капитана корабля Е. Журьена де ля Гравьера с приложением планов сражений…, нарисованных и гравированных А.Н. Dufour, географом… Париж. Charpentier, libraire-editeur, 1853, с. 169.

(обратно)

82

Дюма время от времени называет иностранные суда (испанские и английские) на французский лад — явление, распространенное в его эпоху.

(обратно)

83

Короткоствольные пушки. «У каронады есть свои преимущества: она требует всего трех человек прислуги; но у нее есть и недостатки — стреляет она на меньшее расстояние и поражает цель не так метко, как обычная пушка. Следовательно, по необходимости приходилось подпустить вражескую эскадру на расстояние выстрела из каронады» (Виктор Гюго, 93 год, ч. 1, кн. 2, гл. VIII). — Прим. ред.

(обратно)

84

См.: сэр Уильям Битти «An authentic Narrative of the Death of Lord Nelson, with the circumstances preceding, attending, and subsequent to that Event; the Professional Report of His Lordship's Wound; and several interesting Anecdotes», 1807.

(обратно)

85

Her Gallant captain Mr. Camas, в: Naval History of Great Britain from the Declaration of War by France in 1793 to the Accession of George IV by William James, London, Richard Bentley, 1837, t. IV, p. 56. Цитата приведена у Журьена де ля Гравьера (указ. соч, т. И, с. 203), который перевел название книги на французский: Histoire Navale.

(обратно)

86

Le Vengeur-du-PeopIe (Народный мститель) под командованием капитана Ренодена, сражался до последнего против английского флота под командованием Лорда Хоуи 1 июня 1794 г. и утонул в Ла-Манше.

(обратно)

87

Дюма в своем переводе пьесы (акт I, сц. 4) вкладывает жалобу в уста одного лишь Горация: «Le vent est apre et coupe, en sifflant, le visage» ( Гамлет. Пощипывает уши. Страшный холод. Горацио. Лицо мне ветер режет, как в мороз». — Пер. Пастернака.).

(обратно)

88

Имеется в виду похищение герцога Энгиенского (март 1804 г.). (Оффенбург — рядом с Эттингеймом.) — Прим. ред.

(обратно)

89

Аспирант — звание во флоте, приблизительно соответствующее чипу младшего лейтенанта. — Прим. ред.

(обратно)

90

Свадьба Евгения Богарне и принцессы Аугусты-Амелии Баварской состоялась 13 января 1806 г.

(обратно)

91

Согласно статьям Пресбургского договора (декабрь 1805 г.), Штутгарт стал столицей нового королевства Вюртембергского, дочь Фридриха I Катарина вышла замуж за Жерома Бонапарта, короля Вестфальского; Карлсруэ был столицей маркграфства Баденского, которое превратилось в великое герцогство, после того как Карл-Фридрих встал во главе Рейнской конфедерации; его внук и наследник Карл-Людвиг женился на Стефании Богарне, приемной дочери императора.

(обратно)

92

Кардинал в 1739–1818 гг. (1801, in pectore с 1802 г.).

(обратно)

93

Настоящее имя — Микеле Пецца; ему уделено много внимания в мемуарах генерала Гюго.

(обратно)

94

«Вперед! Вперед!» — итал.

(обратно)

95

Дюма воспроизводит первую главу Исаака Лакедема (Librairie de la France Theatral, 1853) «Аппиева дорога», напечатанную в «Le Constitutione!» 10 и 11 декабря 1852 г. Источником ему послужила работа Шарля Дезобри: «Рим в век Августа, или Путешествие из Галлии в Рим во времена правления Августа и Тиберия».

(обратно)

96

Соответственно: «Сделал при жизни», «Воздвиг для себя при жизни», «Распорядился о воздвижении при жизни».

(обратно)

97

Nelumbium speciosum, вид кувшинковых с белым цветком, «священный лотос» древних, «нильская лилия» в упоминании Геродота.

(обратно)

98

Югурта (в 160–104 гг. до н. э.), царь Нумидии (Сев. Африка) с 117 г. Потерпел поражение от римлян в войне 111–105 гг. и был проведен пленником в царской одежде в триумфе Г. Мария (своего победителя), казнен. — Прим. ред.

(обратно)

99

Либурния простиралась вдоль Адриатического побережья между областями Истрия и Далмация.

(обратно)

100

Все подробности взяты из Dezobry, указ. соч., IV, письмо XCVI, «Мир женщин».

(обратно)

101

Воинственное племя, обитавшее в Самнии, к югу от Фуцинского озера, возможно, родоначальники самнитов.

(обратно)

102

Был ли Овидий свидетелем или соучастником вольностей Юлии, дочери Августа, был ли замешан в интриге с попыткой замены наследника Августа Тиберия на Агриппу? Причины его ссылки остаются неясными.

(обратно)

103

Знаменитые сады (Horti Sallustiani) были расположены по холмам Пинций и Квиринал.

(обратно)

104

Поллион Витрувий (Vitruvius Pollio), римский архитектор и инженер 1 в. до н. э. (эпоха Цезаря и Августа). Известен трактатом Об архитектуре (De architecture). — Прим. ред.

(обратно)

105

См.: Светоний, Жизнь двенадцати Цезарей, XCIХ.

(обратно)

106

Он же Йоахим Мюрат.

(обратно)

107

Виргилий, Георгики, 1,497.

(обратно)

108

«Сражение Константина против Максеиция» кисти Лебрена 1666 г.

(обратно)

109

См.: Героднан, История империи после смерти Марка Аврелия, I.

(обратно)

110

В Римской истории, LXXIII.

(обратно)

111

Оды, 1,9,2, гора Фалисков, или священная гора Аполлона. Сегодня — гора Санто-Оресто.

(обратно)

112

Согласно традиции воздвигнут Таквинием Гордым на Альбанском холме.

(обратно)

113

В действительности ее звали Помпеей.

(обратно)

114

Сенека, Письма Люцилию, XVI, 97.

(обратно)

115

«Лежу ли на ложе из роз?» — спросил у своего советника ацтекский вождь Гуатимозин, когда его положили на раскаленные угли в попытке добиться у него признания о том, где спрятаны все его сокровища.

(обратно)

116

Военное училище, основанное 13 прериаля И года республики, расформировано 4 брюмера III года.

(обратно)

117

Светоний, Жизнь Двенадцати Цезарей, IV. Нерул — маленький городок в Лукании по соседству с Фуриями.

(обратно)

118

Там же, XCIV и XCV.

(обратно)

119

«Малярия», работа маслом кисти Эрнеста Эбера, выставленная в салоне в 1850-51 гг. В настоящее время находится в музее в Орсэ.

(обратно)

120

Дюма приводит описание эпизода, содержащегося в гл. XXI, «Дорога из Рима», книги Corricolo, впервые опубликованного под названием «Le marais Pontines» (Понтинские болота) 17–20 июня в «Le courrier français».

(обратно)

121

«Лицом к земле!» (итал.).

(обратно)

122

Аталанта — лучница и бегунья, участница похода аргонавтов. — Прим. ред.

(обратно)

123

Или, скорее, Гораций, Сатиры, II.

(обратно)

124

Ошибка Дюма. Нужно: маршала.

(обратно)

125

«Эта французы, эти французы!» (шпал.).

(обратно)

126

Терра деЛабур — итальянское Terra di lavoro («Земля Труда») и французское Terre de labour. Старинное название местности в итальянской Кампанье (недалеко от Неаполя). — Прим. ред.

(обратно)

127

В феврале 1806 г. принц Ассизский Филиппшталь, осажденный в Гаете генералом Ренье, отказался сдать город; встретив сопротивление, французский штаб должен был послать новый корпус генерала Лакура, насчитывавший четырнадцать тысяч человек и семьдесят орудий на окружение города. Принц держался пять месяцев и капитулировал 18 июля. Эти даты не совпадают по времени с прусской кампанией, начавшейся несколько позднее.

(обратно)

128

«Фра Диаволо, или Постоялый двор в Террачине» — либретто М. Скрнба, музыка М. Обера, — впервые поставлена в Опера-Комик 28 января 1830 г.

(обратно)

129

В Италии так назывались фанатические приверженцы светской власти папы; были противниками карбонариев. — Прим. ред.

(обратно)

130

«На окраине Молы (…) протекает река Гарильяно (Лирис), отделяющая Лаций от Кампаньи» (из путеводителя по Италии).

(обратно)

131

Письмо, датируемое 16 августа 1799 г., полностью приводится на итальянском языке в «I Burboni di Napoli», IV, гл. VIII.

(обратно)

132

Перевод Дм. Веденяпина.

(обратно)

133

Генерал Гюго, которому было поручено поймать двух самых грозных разбойничьих главарей Италии и Франции, поочередно схватил сначала Фра Диаволо в Италии, а затем Эмпесннадо в Испании; он оставил весьма любопытные мемуары, которыми мы и воспользовались, воссоздавая картину происшедшего. (Прим. А.Дюма.)

(обратно)

134

Виселица (итал.).

(обратно)

135

11 ноября 1806 г.

(обратно)

136

Именно в этом отеле первого класса, расположенном на Виа Партенопа, остановился Дюма в период своего пребывания в Неаполе в 1835 году. «Мартин Цир воплощает образ идеального итальянского владельца гостиницы: человек со вкусом, образованный, известный знаток древностей, любитель живописи и рисования, фанатичный любитель фарфора и собиратель автографов. Он может быть кем угодно, кроме хозяина гостиницы. Это не мешает «Ла Виттории» быть лучшей гостиницей Неаполя. Как так происходит? Я не знаю. Бог есть, потому что он есть» («Le Corricolo», «Осмин и Заида»).

(обратно)

137

Дюма старит Саличети на 10 лег, тот родился в 1757 г.

(обратно)

138

Разбойники с большой дороги (такие, как Такконе и Панцанера, см. ниже). См., особенно о последнем, в одной из «Бесед» Дюма в «Мойте Кристо» (под № 10 от 31 января 1862 г., потом была приведена в «Moniteur universel du soir» 16 января 1868 г. под заголовком «Такконе и Бизарро»).

(обратно)

139

Метастазио Пьетро (наст, имя Трапасси; 1698–1782) — итальянский поэт и либреттист. На его либретто написаны оперы Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта. — Прим. ред.

(обратно)

140

Калло (1592 или 1593–1635), французский гравер и рисовальщик. С 1608 г. учился в Италии; в 1611–1621 гг. как придворный художник работал во Флоренции. Имеется в виду его гравюра «Искушение св. Антония» (1617). Ср. в главе «Рука герцогини» «мрачный виноградник» и «Дерево повешенных» — гравюру Калло из цикла «Бедствия войны». — Прим. ред.

(обратно)

141

Маленькие свечки, использовавшиеся во время карнавала в Риме; упоминаются в «Графе Монте-Кристо», в т. I, гл. XV: «И все моколетти разом погасли, словно могучий ветер единым дыханием задул их».

(обратно)

142

«Grano» — «grain», «гран»: ок. 0,06 части унции золота; медная и серебряная монета во времена Фердинанда I Арагонского в Неаполитанском королевстве.

(обратно)

143

«Correspondance de Napoleon 1er publiee par ordre de l'Empereur Napoleon III, t. XIII, 1863, letter 10573, p. 28–29, date de Saint-Cloud, 30 juillet 1806. Дюма вставил в этот фрагмент содержимое и предыдущего параграфа.

(обратно)

144

Генрих III, «Черный».

(обратно)

145

С ит.: «comitiva» — «группа людей, идущих вместе» (cum, ire)

(обратно)

146

Cacio cavallo или caciocavallo («лошадиный сыр») — сыр, изготовлявшийся на юге Италии, особенно в Базиликате, головки имели форму тыквы.

(обратно)

147

В Кавдинском ущелье римляне потерпели сокрушительное поражение от самнитов и вынуждены были пройти в знак унижения под аркой, образованной из трех копий: два вертикально воткнутых в землю, одно — поперечное. — Прим. ред.

(обратно)

148

Убийство двоих офицеров и их солдат иногда приписывается Парафаите.

(обратно)

149

Замка. — Прим. ред.

(обратно)

150

Здесь Дюма использовал французский перевод вольного переложения М.Ю. Лермонтовым стихотворения Гёте. Таким образом, получился своеобразный двойной перевод стихотворения Гёте. — Примеч. русс. ред.

(обратно)

Оглавление

XLIX . СЕН-МАЛО

L . ТАВЕРНА ГОСПОЖИ ЛЕРУ

LI . ФАЛЬШИВЫЕ АНГЛИЧАНЕ

LII . СЮРКУФ

LIII . КАЮТ-КОМПАНИЯ «ПРИЗРАКА»

LIV . ОТПЛЫТИЕ

LV . ТЕНЕРИФ

LVI . НА ЭКВАТОРЕ

LVII . РАБОТОРГОВЕЦ

LVIII . КАК АМЕРИКАНСКИЙ КАПИТАН ПОЛУЧИЛ СОРОК ПЯТЬ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ ВМЕСТО ПЯТИ

LIX . ОСТРОВ ФРАНЦИИ

LX . ЗЕМЛЯ

LXI . ВОЗВРАЩЕНИЕ (1)

LXII . «НЬЮ-ЙОРКСКИЙ СКОРОХОД»

LXIII . ОПЕКУН

LXIV . МАЛАЙСКИЕ ПИРАТЫ

LXV . ПРИБЫТИЕ

LXVI . ПЕГУ

LXVII . ПУТЕШЕСТВИЕ

LXVIII . ИМПЕРАТОРСКАЯ ЗМЕЯ

LXIX . РАЗБОЙНИКИ

LXX . СЕМЬЯ УПРАВЛЯЮЩЕГО

LXXI . РАЙ ЗЕМНОЙ

LXXII . КОЛОНИЯ

LXXIII . ПОХОРОНЫ ВИКОНТА ДЕ СЕНТ-ЭРМИНА

LXXIV . ТИГРЫ И СЛОНЫ

LXXV . БОЛЕЗНЬ ЖАННЫ

LXXVI . ОТСРОЧКА

LXXVII . ИНДИЙСКИЕ НОЧИ

LXXVIII . ПРИГОТОВЛЕНИЯ К СВАДЬБЕ

LXXIX . СВАДЬБА

LXXX . ЭВРИДИКА

LXXXI . ВОЗВРАЩЕНИЕ (2)

LXXXII . ДВОЙНАЯ ДОБЫЧА

LXXXIII . ВОЗВРАЩЕНИЕ В ШЬЕН-ДЕ-ПЛОМ

LXXXIV . ВИЗИТ К ГУБЕРНАТОРУ

LXXXV . ПОДНОШЕНИЕ БЕДНЫМ

LXXXVI . ОТЪЕЗД

LXXXVII . СОБЫТИЯ В ЕВРОПЕ

LXXXVIII . ЭММА ЛИОННА

LXXXIX . В КОТОРОЙ НАПОЛЕОН ПОНЯЛ, ЧТО ИНОГДА СЛОЖНЕЕ ПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ФОРТУНУ

XC . ПОРТ КАДИС

XCI . ПТИЧКА

XCII . ТРАФАЛЬГАР

XCIII . КАТАСТРОФА

XCIV . БУРЯ

XCV . ПОБЕГ

XCVI . В МОРЕ

XCVII . СОВЕТЫ ОТ ФУШЕ

XCVIII . ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ В РИМЕ

XCIX . АППИЕВА ДОРОГА

С . О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО НА АППИЕВОЙ ДОРОГЕ ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

CI . РАЗГОВОР О ДРЕВНОСТЯХ МЕЖДУ МОРСКИМ ЛЕЙТЕНАНТОМ И ГУСАРСКИМ КАПИТАНОМ

CII . В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ИМЯ ОДНОГО ИЗ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ; А ОБ ИМЕНИ ВТОРОГО ДОГАДАЕТСЯ

CIII . ПОНТИНСКИЕ БОЛОТА

CIV . ФРА ДИАВОЛО

СV . ОХОТА

CVI . МАЙОР ГЮГО

CVII . ТРАВЛЯ

CVIII . LA FORÇA[134]

CIX . КРИСТОФ САЛИЧЕТИ, ВОЕННЫЙ МИНИСТР И МИНИСТР полиции

CX . КОРОЛЬ ЖОЗЕФ

CXI . ИЛЬ БИЗАРРО

CXII . В КОТОРОЙ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ РАССТАЛИСЬ, ОДИН — ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ НА СВОЮ СЛУЖБУ К МЮРАТУ, ВТОРОЙ — ЧТОБЫ ПОПРОСИТЬСЯ НА СЛУЖБУ К ГЕНЕРАЛУ РЕНЬЕ

CXIII . ГЕНЕРАЛ РЕНЬЕ

CXIV . В КОТОРОЙ РЕНЕ УБЕДИЛСЯ, ЧТО САЛИЧЕТИ НЕ НАРУШИЛ СВОЕ ОБЕЩАНИЕ

CXV . ДЕРЕВНЯ ДЕЛЬИ ПАРЕНТИ

CXVI . ЖЕЛЕЗНАЯ КЛЕТКА

CXVII . В КОТОРОЙ РЕНЕ НАПАДАЕТ НА СЛЕД БИЗАРРО

CXVIII . ОХОТА НА РАЗБОЙНИКОВ

CXIX . РУКА ГЕРЦОГИНИ

I . ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО ВИЦЕ-КОРОЛЬ ЕВГЕНИЙ-НАПОЛЕОН

II . ЗАВТРАК

III . ПРИГОТОВЛЕНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте