«Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона»

Дэвид Ротенберг «Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона»

КНИГА ВТОРАЯ ЧЕЛОВЕК С КНИГОЙ

В ней рассказывается о переплетении жизней трех выдающихся семей Шанхая — Хордунов, Ту и Сунов.

Эта книга также повествует о странной истории исчезновения из Шанхая Бивня Нарвала.

Глава первая САЙЛАС ХОРДУН 31 декабря 1889 года

Сайлас был потрясен, увидев, куда занесли его ночные шатания по городу. Постоянно растущий Шанхай готовился к встрече Нового года и нового десятилетия, а он бесцельно брел по улицам, позволив Шанхаю самому выбирать направление его пути. С тех пор как он убил своего брата Майло, Сайлас гулял каждую ночь, невзирая на погоду. За время ночных прогулок он изучил все переулки, магазины и лавочки вплоть до самых крохотных, все бесчисленные боковые улочки, все потайные ходы Муравейника, входы и, главное, выходы из по-прежнему неприрученного Пудуна. И разумеется, каждый дюйм Французской концессии и Иностранного сеттльмента, его дома у излучины реки.

«Дом, — думал Сайлас. — Тот дом, который наконец раскрыл мое сердце».

Сайлас ощущал едва уловимые движения внутри себя. Там происходили перемены. Город — его город — применил к нему древнюю алхимию, превратив холодный камень в мягкое золото. Как опий открыл двери в душу его отца, Шанхай пробил бреши в обороне Сайласа, пустив корни, раскрошившие гранит, в который было одето его сердце. Как-то, проходя мимо уличного лекаря, врачевавшего пациента иглоукалыванием, Сайлас, лишь взглянув на него, уже знал, в какую точку тот вкрутит очередную иглу. Другой раз, посмотрев на коллекцию речных камней, он заметил красивейший камень, который хитрый торговец засунул под два других, невзрачных. В третий раз ненароком коснулся бедра куртизанки и впервые почувствовал, как под его кожей бьется пульс.

Шанхай разбудил его. Сначала Сайлас думал, что это произошло благодаря смерти отца. Как будто, выйдя из огромной отцовской тени, он впервые согрелся под лучами солнца. Но как бы то ни было, сердце Сайласа раскрывалось. И теперь за пьянящим запахом от работающих по ночам мусоросжигательных печей он — самый завидный жених в городе — стал ощущать запах приближающихся перемен.

Во всем Шанхае двое любовников не нашли более подходящего места, чтобы уединиться: на траве обочины темного переулка их тела сплелись воедино. Сайлас хотел было улыбнуться, но затем увидел, куда привели его ноги. В то самое место! Куда он не заглядывал вот уже десять лет. Еще не открыв низкую дверь, он уже знал, кого найдет внутри. Того, кто находился здесь всегда — в клубах опийного дыма, резкого зловония жаровен и мускусного запаха секса. Его отец, мертвый на протяжении последних десяти лет, умер здесь, но всегда — всегда! — ждал. Ждал, когда его навестит единственный оставшийся сын.

* * *

— Ты все-таки нашел меня, — проскрипел Ричард со своей соломенной циновки, лежавшей прямо на полу.

Позади него, спрятавшись в темном углу, сидела Лили. Она всегда была здесь, рядом. После смерти Майло крестьянка с обезображенным лицом ни на шаг не отходила от отца Сайласа.

— Здравствуй, Лили, — сказал Сайлас, снимая шляпу. Женщина в знак приветствия быстро кивнула головой, а затем опустилась на колени, чтобы помочь Ричарду поудобнее устроиться на подушках. Она взяла лежавшую у него на груди старую трубку, аккуратно положила ее на пол рядом с циновкой и снова вернулась в темный угол.

— Ты все-таки нашел меня, — повторил Ричард.

— Да, сэр, — ответил Сайлас, стараясь не смотреть на сгнившие зубы отца и мутную пену, скопившуюся в углах его рта.

— Лили, — позвал Ричард, протянув руку и взяв с пола трубку.

Подошла Лили с расплавленным шариком опия в чашке. Она наколола шарик на длинную иглу и поместила его в курительное отверстие в трубке. Ричард глубоко затянулся и выпустил в потолок длинную струю едкого дыма.

Немного дыма попало в нос Сайласу, и он закашлялся.

— Прости, сынок, — сказал Ричард.

— Ничего. Это же ваша истинная любовь, сэр.

«Почему ты не можешь противиться желанию причинить боль этому человеку?» — спросил Сайлас самого себя, но ответа на этот вопрос у него не было.

— Ага, и еще твой брат, — проговорил Ричард, зная, что эта колкость больно ранит душу Сайласа.

Ни разу за все эти годы Сайлас не признался отцу, что это он надрезал подпругу, из-за которой погиб Майло, но он знал, что Ричарду все известно. Отцу вообще были известны все его секреты.

— Ты знаешь Библию, сын?

— Не очень, сэр, — удивился вопросу Сайлас.

— А я знаю. Давным-давно я заучивал священные тексты наизусть.

— И помните их до сих пор?

— Помню больше, чем хотелось бы. Некоторые из них возвращаются и преследуют… — Голос отца угас, но затем он громко закончил фразу: — Преследуют меня. До сих пор.

Сайласу еще никогда не приходилось видеть, чтобы отец вдруг так резко отклонялся от темы. Эта бессмысленная на первый взгляд тирада, казалось, исходила прямиком из его подсознания.

— Нельзя делать дьяволову работу, нельзя делать дьяволову работу, — вновь и вновь с подвываниями повторял он.

Раньше Сайлас был склонен считать подобное наркотическим бредом, ведь отец был наркоманом со стажем. Но теперь он пребывал в бредовом состоянии постоянно. И из отцовской тарабарщины, как буйки на поверхность воды, выскакивали странные, вроде бы не связанные между собой темы.

Ричард похлопал ладонью по краю циновки, и Сайлас присел рядом с ним на корточки. Неожиданно старый человек вцепился в лацканы его пиджака и притянул к себе. Ноздри Сайласа наполнил кислый запах опия, от которого его всегда тошнило.

— Не делай дьяволову работу, сынок, не делай… — Сильные когда-то руки Ричарда безвольно упали, а губы продолжали бормотать: — Не делай… Не делай дьяволову работу.

Потом он замер и перестал подавать признаки жизни. Трубка упала на пол рядом с ним.

Сайлас положил ладонь на грудь отца. Тот хоть и слабо, но дышал.

— Нет, Сайлас, я еще не помер, — прошептал Ричард, и его истончившиеся губы скривила слабая улыбка. — Пришла пора, сказал Морж, поговорить о многом.

В последней фразе Сайлас узнал цитату из странной книжки детских сказок, которой отец почему-то неимоверно дорожил.

— О чем, отец?

— О чем-нибудь, о чем-нибудь, про воск на потолке, о чем-нибудь, о чем-нибудь, хотя б о короле… Впрочем, подобные вещи тебя не интересуют, Сайлас.

— Не очень, сэр.

— Сэр… — вздохнул Ричард. — Ты всегда называл меня «сэр». А вот твой брат… — Голос Ричарда превратился в шепот и угас.

Лили подняла трубку с пола и поднесла к его губам. Отец выдохнул, и дым, прежде чем подняться к потолку, словно удав, обвил Сайласа удушающими кольцами.

— Твоя мать была хорошей женщиной, Сайлас.

Сайлас был поражен. Никогда раньше отец не упоминал о матери.

— Хорошей женщиной. Но под конец она стала такой злой! Я держал вас обоих на руках и наклонился, чтобы она вас увидела. «Мальчики, Сара, — сказал я, — мальчики». А она вцепилась в меня и стала кричать: «Что ты наделал, Ричард? Что ты наделал?» Как один-единственный вопрос может преследовать всю жизнь?! Я часто думал, откуда она узнала, но не зацикливался на этом, а просто продолжал жить. — Ричард хрипло засмеялся. — Как ты думаешь, откуда она узнала про то, что старый Врассун приходил ко мне в спальню?

Сайлас не шевелился. Он никогда прежде не слышал ни о чем подобном.

— В вашу спальню, отец?

— Да, в Багдаде.

Сайлас знал, что его отец и дядя Макси еще подростками уехали из Багдада вместе с родителями.

— В Багдаде… Когда?

— И я… испугался.

Это слово Сайлас также впервые слышал от отца. А теперь и голос отца стал тонким, как утренняя дымка над Янцзы.

— Чего ты испугался, папа?

— Я указал… на ее дверь.

И тут отец произвел престранное — он захихикал.

— На чью дверь?

Глаза Ричарда метались из стороны в сторону, но с его губ не сорвалось ни звука. А потом он заплакал. Сайлас смотрел на то, что осталось от некогда могучего отца. Он подался вперед и положил ладонь ему на лоб.

— Попридержи руки, мальчик! — Голос отца внезапно обрел былую силу, и в нем безошибочно угадывалась враждебность. — Хоть раз в жизни сделай что-нибудь полезное — подай мне трубку.

Сайлас взял старую костяную трубку с искусной резьбой и протянул отцу. Ричард выхватил трубку из его рук, сделал несколько глубоких затяжек и с ухмылкой проговорил:

— Не принимай близко к сердцу стариковское брюзжание. — Резко отвернувшись от сына, он что-то забормотал.

Сайлас наклонился, ему показалось, что он слышит, как отец шепчет: — Это ничего не значит. Ничто ничего не значит.

Внезапно Ричард повернулся к Сайласу и схватил за лицо, царапая ему щеки давно не стриженными ногтями.

— Уноси отсюда ноги! Хорошим мальчикам здесь не место. — Он оттолкнул Сайласа с неожиданной силой и указал на стопку тетрадей: — И забери с собой вот это, приятель. Я завещаю их тебе. Прошу тебя, забери их. Я обещал твоей матери, что буду вести эти дневники. Хотя бы одно обещание я сдержал. — Ричард поднял руку, в которой был зажат какой-то документ, написанный на фарси: — И это тоже возьми.

Сайлас быстро пробежал глазами текст. Это была купчая на какой-то объект недвижимости в Багдаде.

— Что это такое? — спросил он.

— Багдадский дом Врассунов. Я купил его. — Потрескавшиеся губы отца раздвинулись в невеселой улыбке. — Он принадлежит мне, а теперь — тебе.

Отец разразился горловым смехом, больше напоминавшим кудахтанье, и снова сунул в рот трубку. В мундштуке булькала слюна.

Сайлас взял бесценные отцовские дневники, купчую на дом и вышел из курильни. Больше он отца никогда не видел.

* * *

Это было ровно десять лет назад, 31 декабря 1880 года. И теперь, накануне наступления нового десятилетия, Сайлас вышел из того самого расположенного под землей заведения и был встречен первыми залпами фейерверка, что расцвел по другую сторону реки, на набережной Бунд.

«Через несколько минут наступит Новый год, — подумал он, — и последнее десятилетие нынешнего века».

* * *

Ли Тянь не обращал внимания на косые взгляды и насмешки других мастеров фейерверка. Они не верили в рассказы о его мастерстве и были раздражены, что ему предоставили самое почетное время — в конце «взрывного» празднества. Его фейерверк станет последним и потому будет лучшим. Этой ночью его мастерство в буквальном смысле осветит новый путь. Он был первым, кому удалось создать огненное колесо в небе, первым, кто смог устроить так, чтобы звездочки взрывались по часовой стрелке фонтаном разноцветных огней.

«Эта ночь затмит все прежние достижения», — думал Ли Тянь, осторожно доставая из деревянного ящика угольную смесь и наполняя ею шестнадцать стоящих на песке звездок.

А потом началось.

Глава вторая РОЖДЕНИЕ УБИЙЦЫ 31 декабря 1889 года

Обнаженный, Ван Цзюнь, расставив ноги, стоял на могиле человека, которого почитал как своего благородного предшественника, — Первого убийцы, Лоа Вэй Фэня, — и морщился от боли, пока отец делал у него на спине первый надрез татуировки в виде кобры. Он смотрел на то, как вдоль излучины реки ползет тень лунного заката, окутывая тьмой причудливые горгульи и украшения на фасадах построенных европейцами зданий, громоздившихся вдоль набережной Бунд.

Второй надрез оказался длиннее первого. Он обозначил внешний край полностью раскрывшегося капюшона змеи. Ван Цзюнь знал, что третий и четвертый надрезы будут короткими, но очень глубокими — глаза на капюшоне кобры станут средоточием ее ярости.

Кровь стекала тонкими густыми ручейками по спине, на мгновение задерживалась на ягодицах, а потом падала и впитывалась в землю, откуда она и появилась.

Отец зачерпнул земли с могилы Лоа Вэй Фэня и стал втирать ее в надрезы на спине сына. Он научил сына всему, чему научился у своего отца, Рыбака, после того как его нежный брат нашел смерть в бамбуковой чаще. Он усердно втирал землю в ранки. От этого на коже после их заживления останутся шрамы либо в кровь попадет инфекция, результатом которой станет смерть. Так или иначе, но его сын выполнит свое предназначение. Но что-то говорило ему, что сын не умрет от этих ран и затмит даже Первого убийцу. Его сын возродит к жизни древнюю Гильдию убийц и поможет своему народу войти в Эпоху Семидесяти Пагод. Он гордился своим сыном, который не то что не заплакал, а даже не пикнул, когда нож глубоко вошел в тело, вырезая первый глаз на капюшоне кобры.

«Левый глаз», — подумал Ван Цзюнь, сопротивляясь желанию дернуться вперед и освободиться от ножа, проникшего в плоть на спине. Он смотрел, как кровь течет по бедру, затем — по колену и, просачиваясь между пальцами ног, впитывается в святую землю могилы Лоа Вэй Фэня. Именно для этой церемонии останки Первого убийцы привезли из Чжэньцзяна сюда, к излучине реки, в самый дикий район города, Пудун.

Первый залп новогоднего фейерверка осветил потемневшее небо, и почудилось, будто тени, затаившиеся в лесной чаще, испуганно бросились врассыпную.

Последние надрезы оказались быстрыми и поверхностными. Они были необходимы для того, чтобы точно воспроизвести древний рисунок, который впервые увидели на запястье Телохранителя Циня Шихуанди на Священной горе Хуашань. Ван Цзюнь услышал, как отец глубоко вздохнул, остатки его энергии вошли в тело, а нож беззвучно упал на могилу Лоа Вэй Фэня.

— Готово, — хрипло прошептал отец.

— Как и положено, — ответил Ван Цзюнь.

Он обнял отца, удивившись тому, каким хрупким тот вдруг стал. Отец будто разом постарел на двадцать лет.

Ван Цзюнь подвел отца к маленькой лодке, которая должна была перевезти их на ту сторону Хуанпу, где раскинулся Шанхай. Он думал, суждено ли ему еще когда-нибудь увидеть этого сурового, сильного и справедливого человека, который обучил его искусству убивать.

— Известен ли тебе знак…

— Который извещает Избранных о предстоящей встрече? Да, отец. Мы собираемся как раз сегодня. Встреча была назначена еще до того, как мы с тобой пришли в Пудун. А теперь, отец, забудь меня, как ты сам учил.

— Неужели я никогда больше тебя не увижу? — спросил отец надтреснутым голосом.

— Нет, Вана Цзюня ты больше не увидишь. Ты услышишь о своем сыне Лоа Вэй Фэне.

Отец внимательно посмотрел на сына, и в его глазах внезапно вспыхнула радость.

— Ты взял его имя? Ты взял имя Первого убийцы?

— Да, отец. Так подобает поступить человеку, которому предстоит возродить древнюю Гильдию убийц.

* * *

Ли Тянь, не глядя в небо, где распускались разноцветные шапки фейерверков, сосредоточился на своем творении. Он аккуратно запечатал картонную трубу четырех футов длиной, закрепил ее на бамбуковом шесте в шесть футов, а затем воткнул шест глубоко в землю. В нижнюю часть трубы он засыпал две части смеси селитры, серы и толченого угля.

— Это позволит достичь нужной высоты, — пробормотал мастер фейерверков.

Наконец он вставил в трубу картонную перегородку, через отверстие в которой пропустил запальный шнур длиной в два фута и приклеил его к боковой стороне трубы, намазав ее загустевшим яичным желтком.

Глава третья ШАНХАЙ. ГОРОД-У-ИЗЛУЧИНЫ-РЕКИ 31 декабря 1889 года

Сайлас продолжал идти по своему Шанхаю, шестому по размеру порту мира. Его вели то и дело вспыхивавшие над головой разрывы фейерверка и особый ритм этого города. Они протащили его мимо роскошных ночных заведений, мимо эксклюзивного четырехэтажного клуба «Шанхай», где мужчины сейчас наперебой пытались произвести впечатление на женщин, ящиками покупая дорогое шампанское. Мимо ипподрома, где погиб его брат, мимо сказочных магазинов улицы Кипящего ключа, которую многие называли теперь Нанкинской. Мимо знаменитых на весь мир баров для гомосексуалистов, мимо двадцати по-петушиному гордых зданий европейцев, выстроившихся вдоль Бунда. Мимо широких улиц, перпендикулярно упирающихся в Бунд и названных именами великих китайских городов, и тех, что шли параллельно Бунду и носили имена китайских провинций. Мимо борделей, где клиентов обслуживали только мальчики, или только девочки, или… кто угодно, мимо бесчисленных курилен опия. Он миновал улицу Доброй пищи, где прямо под открытым небом еду подавали всю ночь. Шел по улицам, где сновали рикши, ехали двуколки, экипажи и телеги, запряженные низкорослыми монгольскими лошадками. Тут, на скользких причалах, проворные кули грузили и разгружали товары, и даже в эту ночь метались биржевые брокеры, размахивая последними сводками о ценах на шелк и хлопок в Лондоне и Нью-Йорке. Тут слуги, одетые в шелка, тащили в элегантных носилках военачальников, называемых дуцзюнь, и изредка можно было встретить европейца в карете или легком экипаже. Тут прилавки универсамов были заставлены самыми изысканными напитками и завалены деликатесами от крупнейших мировых производителей. Тут можно было купить хоть джемы и печенье от «Фортнум и Мейсон», хоть минеральную воду от «Кросс и Блеквелл».

Он прошел мимо элегантного дома в стиле эпохи Тюдоров, спрятавшегося глубоко во Французской концессии, и услышал звуки оркестра, исполнявшего легкую танцевальную музыку. Можно было не сомневаться: на Мисси трудится целый легион слуг, поваров, мальчиков на побегушках, прачек, официантов, садовников и грузчиков, и все для того, чтобы устраиваемые ею балы проходили без сучка и задоринки. На улице Бэйцзин Лу Сайлас прошел мимо скромной вывески конторы невероятно богатого компрадора и вспомнил замешательство и негодование коммодора[1] Перри по поводу финансовых успехов «этих синерубашечных Слэнтов». На улице Цзюйлу Лу он увидел главный офис Американского евангелистского общества. Ходили слухи, что в Шанхае последователей евангелистской церкви больше, чем где-либо в мире.

«Вот только они почему-то не пытаются прекратить разврат и непотребство, процветающие в наших современных Содоме и Гоморре», — подумалось Сайласу.

Под песню уличного музыканта и взрывы фейерверка Шанхай увел его от ярких огней. Свернув на улицу Хуэйлэ Ли, он увидел торговца пирожными с персиковым сиропом. Сайласа привлекла его песня: «Уя ули куанья, лия лигаотан я!» — «Дедушка угощается моим персиковым сиропом». Он купил немного сладкого лакомства, которое так любил в детстве. Когда он смаковал тающее во рту яство, на улице показалась изможденная крестьянка. На плече она несла шест с двумя подвешенными к нему ротанговыми корзинами. В каждой из них сидело по ребенку. Одетые в рубище дети молча смотрели круглыми от страха глазами. Позади нее Сайлас заметил уличного торговца. Он заказал тому жареные бобы, и китаец умело приготовил их. Сначала мешал бобы в кипящем масле до тех пор, пока они не стали золотисто-коричневыми. Потом выложил кушанье на две чистые соломенные салфетки. Расплатившись с китайцем, Сайлас отнес бобы женщине с двумя ребятишками и сказал:

— Осторожнее, они горячие. Как бы дети не обожгли себе язычок.

Крестьянка пробормотала слова благодарности на каком-то непонятном языке, который не сумел распознать даже такой полиглот, как Сайлас Хордун. Размышляя о том, что это мог быть за диалект, он пошел дальше. Город вновь закружил его и вывел в один из бидонвилей[2], потом провел через южные ворота Старого города и дальше — по Фан Бан Лу. Перед каждой дверью дожидалось рассвета круглое, выкрашенное красной краской ведро с нечистотами. На рассвете должны были прийти золотари — представители самой презренной, но самой высокооплачиваемой профессии в Шанхае.

Приближалась полночь. В небе продолжали взрываться фейерверки, и улицы Шанхая были заполнены людьми всех цветов кожи — желтого, красного, белого, черного, коричневого. Сайлас стоял неподвижно и наблюдал. Люди, люди, люди… Кругом люди. Его люди. Люди, населявшие город, которого — он точно знал — не было бы, если бы не упрямое стремление его отца «делать дьяволову работу».

— Это даст нам желаемую отсрочку, — пробормотал Ли Тянь, вставляя в трубу восемь маленьких бамбуковых лестниц, каждая из которых имела восемь ступенек. Потом он взялся за восемь звездочек, которые изготовил, обваляв центральный камень во взрывчатой смеси, затем — в железных опилках, потом — еще раз во взрывчатой смеси и снова в железных опилках. Звездочки, которые должны были сработать по принципу бенгальских огней, представляли собой идеально круглые шарики двух дюймов в диаметре. Первую из звездочек он аккуратно поместил на первую ступеньку первой миниатюрной лестницы, вторую — на вторую ступеньку второй лестницы и так далее, пока на каждой из лестниц не оказалось по звездочке. Он расположил лестницы с величайшей аккуратностью, на одинаковом расстоянии друг от друга. Затем насыпал в пустое пространство между ними взрывчатую смесь. Когда оно было заполнено наполовину, он вставил в трубу второй картонный диск, а в него — еще один запальный шнур.

Глава четвертая БАНДИТ ТУ 31 декабря 1889 года

За предновогодней суматохой в Шанхае наблюдал еще один человек, Ту Юэсэнь, китаец с ушами необычайно большого размера. Когда фейерверки осветили ночное небо уходящего десятилетия, он достал кинжал и мысленно повторил обещание, которое дал умирающей бабушке. Он размышлял о том, как лучше наказать фань куэй. Больнее всего их можно было задеть с помощью денег, а самые большие деньги в Шанхае крутились на рынке торговли опием.

Он стоял и крутил в руке нож, когда из ресторана «Старый Шанхай» вышел его человек и доложил, что главарь клана тонгов из «Праведной руки», Хозяин Гор, набивает брюхо лапшой в заднем помещении старой харчевни.

Тонги, входившие в «Праведную руку», когда-то были подпольным антиманьчжурским движением, а теперь превратились в заурядную преступную банду, которая контролировала небольшой, но постепенно расширяющийся сектор опиумного рынка — единственный, где хозяйничали китайцы. Ту Юэсэнь намеревался захватить этот сектор, а затем использовать его в качестве плацдарма для решающей атаки на главных торговцев фань куэй.

Из переулка выбежали несколько рядовых воинов-тонгов и кинулись к широкой лестнице, что вела к главному входу ресторана «Старый Шанхай». Ту приготовился. Он знал: пришло время перемен. Он нюхом чуял их. Возможно, кто-то другой в подобной ситуации ощутил бы дрожь возбуждения, мурашки, бегущие по спине, или холодок в груди, но только не он. Ту просто отступил в переулок и дал своим людям сигнал быть наготове.

Лазутчики Ту скрылись в дверях ресторана, а следом вперед вышел его главный телохранитель в сопровождении десяти старшин Красных Шестов. Старшины быстро очистили ступени лестницы от китайских парочек и семей, ожидавших очереди войти в популярный ресторан, заняли позицию по обе стороны от лестницы и стали обшаривать глазами близлежащие дома и выходы из переулков. Вскоре к ним присоединились рядовые воины.

«Их главный, Хозяин Гор, выйдет первым, и весь план пойдет насмарку», — думал Ту.

Но он ошибался. Из ресторана вышел Мастер Благовоний, высокий и худой человек, отвечавший за тайные ритуалы и церемонии клана тонгов, и громко рыгнул — один, а затем и второй раз. Это был условный сигнал.

«Значит, они решили отправиться к шлюхам, — улыбнувшись, подумал Ту Юэсэнь. — Отлично!»

— Следуйте за ними, — повернувшись к своим людям, прошептал Ту.

— Следовать за ними невозможно, поскольку мы находимся впереди них, — сказал один из старшин.

— Возможно, если вы знаете, куда они направляются.

— А мы это знаем? — спросил дотошный старшина.

— Вы не знаете, — ответил Ту, подумав, что смерть этого человека доставит ему истинное удовольствие. — Я знаю. Они идут к Цзян.

Немедленно во Французскую концессию был отправлен гонец с приказом поднять по тревоге уже находившихся там людей Ту. Настало время привести в действие план, который они в течение двух месяцев разрабатывали в родных трущобах.

Через несколько мгновений из ресторана вышел главарь тонгов. По пятам за ним шел его главный лизоблюд и доносчик, известный под кличкой Белое Бумажное Опахало. Он раскрыл золотой портсигар и предложил пузатому хозяину «Заклинателя змей». Сигарета почти исчезла между жирными щеками толстяка.

«Стало быть, ты хочешь, чтобы тебя поимели, жирдяй?» — злорадно подумал Ту.

Он и сам иногда проводил время с женщинами, но это случалось редко и не приносило удовлетворения. Более того, кончив, он испытывал отвращение, особенно если девица продолжала ерзать — на нем, под ним или верхом на нем, кряхтя от удовольствия и закатив глаза, будто пыталась рассмотреть что-то внутри собственного черепа.

«Несомненно, то же самое, что ищет этот толстопузый Хозяин Гор», — подумал Ту.

В это время дебелый главарь тонгов спускался по лестнице с торжественностью триумфатора, возвратившегося после долгого похода.

Ту сплюнул. Его плевок блеснул в свете фейерверков, освещавших северные небеса. Он наступил на плевок, как учил его дед, «чтобы проклятие впиталось в землю». Потом вытащил кинжал и провел лезвием по ладони, как делал это будучи уличным мальчишкой в заваленных мусором переулках, где друзья смотрели на него с надеждой, ожидая, что он поведет их к лучшей жизни. И он сделал это с помощью невиданной и неслыханной прежде жестокости. Жестокость и насилие дали ему власть, власть дала лучшую еду и жилье, а когда он стал взрослым, и лучших женщин. Вся его жизнь была до такой степени пропитана насилием, что он воспринимал его в качестве единственно возможного способа существования, главного закона, который правил миром. Ему были неведомы понятия «правильно» и «неправильно», а насилие он рассматривал как наиболее эффективное средство для достижения желаемого. Хотя он не находил радости в причинении боли, временами в этом процессе ему виделась определенная красота. Когда лезвие погружалось в живую плоть, время словно останавливалось, а по телу пробегал трепет. Вселенная жестокости, в которой он существовал, была неизменно связана с острыми предметами, в первую очередь с ножами. И хотя Ту владел священным клинком, но предпочитал его не использовать. Познакомившись с «Ицзин»[3], он понял, что должен почитать все священное. Орудуя на безбожном поприще убийств, Ту неуклонно продвигался к главной цели — положить конец власти фань куэй. Но если бы он вторгся в сферу священного, это могло бы обернуться катастрофой. Работу нельзя было смешивать с сакральным. Часто по утрам, прочитав отрывок из «Ицзин», он воскуривал благовонные палочки в храме Лунхуа, а потом восхищался резными львами на узких пилонах по углам кровли.

Его ненависть не была направлена против богов. Ее объектом были фань куэй. Эту ненависть воспламенила много лет назад его бабушка, и ее голос до сих пор нашептывал ему о том, что «им всем нужно отомстить». Уже из могилы она хватала его за горло крючковатыми, словно когти, руками и кричала: «Ты должен использовать свою силу, чтобы наказать их! Наказать проклятых фань куэй! И вернуть все, что они украли у нашей семьи!»

Ту неоднократно слышал историю о том, как фань куэй лишили его семью могущества и богатств, ей принадлежавших, после чего семья опустилась до такой степени, что была вынуждена существовать в трущобах, которые в детстве он называл домом. И теперь наконец враг оказался в зоне досягаемости. План был таков: сначала прибрать к рукам запасы опия — собственность тонгов из «Праведной руки», — а затем использовать эти запасы для того, чтобы нанести сокрушительный удар по фань куэй.

Ту Юэсэнь, которого скоро станут называть Бандитом Ту, вновь посмотрел на необъятную тушу Хозяина Гор, главаря тонгов из «Праведной руки». Толстяк осторожно, глядя себе под ноги, спускался по лестнице.

— Смотри не поскользнись, жирдяй, — прошептал Ту и тут же добавил: — Видишь, как эти фейерверки взлетают в небо, взрываются, озаряя его светом, и падают на землю? Так вот, мой жирный друг, твой огонь уже догорел, и теперь настал час, когда ты должен пасть и провалиться в ад.

* * *

Ли Тянь повторил те же действия с восьмью другими бамбуковыми лесенками, но на этот раз расположил их ближе к центру, более узким кругом, чем тот, что находился ниже.

Потом заполнил оставшееся пространство взрывчатой смесью, запечатал трубу и, откинувшись, закурил сигарету. Пусть эта предновогодняя ночь принадлежала фань куэй, но осветит ее он. Осветит так, как этого не делал еще никто.

Глава пятая ТРОЕ ИЗБРАННЫХ 31 декабря 1889 года

Пока Хозяин Гор и предводитель тонгов из «Праведной руки» неспешно направлялся в заведение Цзян, сама она, Резчик и Конфуцианец, собравшись в самой глубокой тайной пещере Муравейника, ожидали прибытия нового члена Троих Избранных.

Из-за каменной стены слышался шум текущих вод реки Хуанпу. Зимняя сырость пробирала Цзян до костей, и, ежась, она размышляла о том, как воспримет унаследованные от отца обязанности в отношении Договора Бивня сын старого Телохранителя. Она вспоминала о том, как ее мать впервые давала ей инструкции относительно долга, который должна была выполнить их семья для того, чтобы осуществилось Пророчество Первого императора. Мать отвела дочь в сторону за несколько часов до того, как та должна была впервые принять участие во встрече Троих Избранных, и рассказала все, что ей следовало знать про Договор. Затем старая женщина крепко поцеловала дочь в лоб и сказала:

— Отныне тебя зовут Цзян, и все, что было моим, — твое. Сделай так, чтобы я и твоя многоуважаемая сестра Сказительница гордились тобой. Пусть тебя почитают так, как почитали ее.

— И тебя, мама. Так, как до сих пор почитают тебя.

— Благодарю за похвалу.

Мать и дочь обнялись, после чего старая женщина сказала:

— А теперь уходи. Даже шлюха… Нет, черт побери, особенно шлюха имеет право на уединение в конце пути.

Эти слова продолжали звучать в мозгу Цзян в течение всего времени, пока проходила ее первая встреча Троих Избранных в одной из потайных пещер Муравейника. Это было двадцать пять лет назад, и вскоре ей предстояло передать имя Цзян одной из двух своих взрослых дочерей, а затем сказать «уходи». Потому что — и в этом она была полностью согласна со своей матерью — после жизни, прожитой в обличье шлюхи, она имела полное право умереть в тишине и уединении.

Вернувшись домой после той давней встречи участников Договора Бивня, она нашла мать с лицом, искаженным от боли и почерневшим от яда, который та проглотила. Точно такого же яда, что находился в потайном кармашке шелкового платья Цзян теперь, когда она стояла в холодной пещере предновогодней ночью нового десятилетия. Когда-то она сомневалась в том, что однажды ей хватит воли лишить себя жизни, но с тех пор сама жизнь преподнесла ей много уроков. Не последним из них был и такой: чтобы лишить себя жизни, надо эту жизнь контролировать, а контроль — главное, чем она занималась в течение двадцати пяти лет в кругах шанхайского полусвета.

Конфуцианец был моложе Цзян лет на десять. Они знали друг друга уже не один год, но знакомство это не носило интимного характера. Конфуцианец был крайне замкнутым человеком. Отец передал ему обязанности по Договору Бивня, изложив их на первых страницах пространного дневника, который, сменяя предшественника, вел каждый Конфуцианец начиная с дней Первого императора. Молодой человек нашел этот дневник под древним камнем для письма через несколько дней после кончины отца.

Ему никогда не забыть первую встречу Троих Избранных, на которой он присутствовал. Поначалу все происходящее казалось ему сущей глупостью, но он изменил мнение сразу же после того, как посмотрел в первый — открытый — портал Бивня Нарвала. В ту ночь он прочитал дневник от начала и до конца и сделал первую запись в летописи Конфуцианцев. Это было двадцать лет и сотни записей тому назад.

— Опаздывает, — заметил Резчик.

Он, хотя и был здесь самым младшим, играл главенствующую роль по отношению к другим, как и все его предшественники, начиная с того дня, когда на Священной горе был заключен Договор Бивня.

Из южного коридора донесся глухой удар. Цзян посмотрела на мужчин, и те побежали в том направлении, откуда послышался звук. Они нашли сына Телохранителя сидящим на полу. Он без сил прислонился спиной к стене тоннеля рядом с каменным выступом, служившим известной лишь немногим меткой, которая обозначала вход в потайной коридор. Они подняли его и помогли дойти до пещеры. Одежда юноши, явившегося сюда сразу же после обряда инициации, пропиталась кровью, но, оказавшись в пещере, он выпрямился и стоял уже без посторонней помощи. В его глазах Цзян увидела мудрость долгих прожитых лет — такую же, как та, что светилась во взгляде его деда, Рыбака.

Конфуцианца тревожило в этом молодом человеке нечто совсем другое. После того как на сцене в Чжэньцзяне погиб Лоа Вэй Фэнь, Телохранителем стал младший сын Рыбака. Но этот парень не был Телохранителем. Он явно был Убийцей. Телохранители применяли недюжинные познания в боевых искусствах исключительно в целях обороны. Убийцы использовали те же навыки для того, чтобы приблизить осуществление Пророчества, одним из главных условий которого было возрождение древней Гильдии убийц.

Впервые за все время существования Договора Бивня Телохранителя заменил Убийца, потенциальный лидер Гильдии убийц. Серьезное изменение. Но все они понимали: пришло время, чтобы к их тайному сообществу присоединился человек действия.

— Ты ослаб от ран? — спросила Цзян.

— Нет, они делают меня сильнее, — ответил Убийца.

Конфуцианец кивнул. В пещере глухим эхом отдавались взрывы новогодних фейерверков. Лоа Вэй Фэнь закрыл уши ладонями и стоял так до тех пор, пока взрывы не затихли. Цзян внимательно смотрела на юношу.

— Звуки причиняют тебе боль? — спросила она.

— Нет, не звуки. Мне больно оттого, что они — их, а не наши. Это их Новый год, их новое десятилетие. — Он посмотрел на остальных участников Договора Бивня и констатировал очевидное:

— Все это принадлежит им, фань куэй, а не нам.

Раздававшийся за стеной Муравейника шум волн Хуанпу заглушил отголоски салюта, и на всех снизошло успокоение. Это был звук китайской реки. Их реки.

В свете факелов Резчик кивнул и расстегнул боковые замки изумительно красивого ящика из красного дерева, в котором на двух нефритовых подставках хранилась реликвия. Трое Избранных смотрели на первый портал, где сотни фигурок ханьцев с тонкими длинными косами за спиной, зажав в зубах соломинки, исполняли причудливый танец. Избранные знали, что это за соломинки и что означает этот танец.

— Картинка изменилась? — удивленно проговорила Цзян.

— Что? — спросил Резчик.

— Посветите мне, — приказала Цзян, склонившись над порталом в Бивне Нарвала. — Теперь посветите левее. — Резчик сделал так, как она просила, а Конфуцианец и Лоа Вэй Фэнь подались вперед, чтобы лучше видеть Бивень. — Вот, — сказала Цзян, — вы видели здесь раньше двух женщин в черном?

Резчик переместил факел, но на вопрос не ответил.

— Я никогда не видел их прежде, — заявил Конфуцианец.

— Может быть, кто-то…

— Нет, исключено. — Голос Резчика прозвучал глухо, но отчетливо. — Этого никто не мог сделать.

— Откуда же взялись эти две женщины? — спросила Цзян.

— Возможно, они были здесь раньше, но…

Цзян посмотрела на Конфуцианца таким взглядом, что тот немедленно умолк.

— Среди нас дураков нет. Мы не могли что-то просмотреть. Эти фигурки каким-то образом выдвинулись вперед.

— Что значит «выдвинулись вперед»? — осторожно осведомился Резчик.

— Не в физическом смысле. Они почему-то вдруг оказались в центре происходящего здесь.

— Действительно, — проговорил Резчик, подойдя ближе к Бивню. — Смотрите. — Он провел ладонью по поверхности священного предмета. Тень от его руки пробежала по резным фигуркам в портале.

— Что это?

— Бивень истлевает, разлагается, — сказал Резчик, — так, как с течением времени и должно происходить с любой вещью, и постепенно некоторые участки его поверхности становятся прозрачными.

— Пропуская свет туда, куда он раньше не попадал, — добавил Лоа Вэй Фэнь.

— Значит, женские фигурки уже были там, только мы их не видели, — проговорила Цзян. — Я всегда размышляла над тем, какую роль должны сыграть женщины в осуществлении Пророчества, но все эти годы, вглядываясь в портал, видела лишь неясные тени на заднем плане. Теперь, с разложением Бивня, эти женщины обрели отчетливые очертания.

— И все же я не понимаю, — покачал головой Конфуцианец.

— Что тебе непонятно? — спросил Резчик, снова проведя ладонью по Бивню.

— Этот Бивень — копия предыдущего Бивня, который, в свою очередь, являлся копией Бивня, существовавшего еще раньше. И так далее — вплоть до самого первого Бивня Нарвала, который наши предки получили от Первого императора на Священной горе.

Резчик ничего не ответил и даже не кивнул в знак согласия.

— Разве не так? — допытывался Конфуцианец.

Внезапно в пещере возникло напряжение. Убийца, сам того не замечая, положил ладонь на рукоятку ножа, Цзян, сидевшая на корточках, встала.

— С Бивня никогда не делалось копий, — тщательно подбирая слова, сказал Резчик. — Мы всегда были готовы к этому, если бы возникла необходимость, но этого так и не случилось. Бивень не копировали.

Тоненьким голоском, в котором прозвучало благоговение, Цзян спросила:

— Выходит, это тот самый Бивень, который Первый император передал нашим предкам на Священной горе?

— Да, — едва слышно ответил Резчик. Он посмотрел на реликвию и глубоко вздохнул. В пещере воцарилось глубокое, ничем не нарушаемое молчание. Наконец Резчик заговорил снова: — Эта тайна была самым тяжким бременем, которое моя семья несла все эти столетия.

— Но почему вы скрывали от нас? — спросила Цзян.

— У каждого из собравшихся здесь имеется свой секрет. Он часть силы Договора. И каждый из нас всегда ощущал, что получил этот секрет из рук самого Первого императора и нашего покровителя Чэсу Хоя.

— Но каким же образом… — начал было Конфуцианец, но Резчик только пожал плечами.

— У древних были свои соображения, которые умерли вместе с ними. Возможно, это, с их точки зрения, было своего рода страховкой. Однако происходящее с Бивнем представляет собой еще одну загадку реликвии. До последнего времени не наблюдалось никаких признаков его разложения. Как я уже сказал, каждый новый Резчик готовил себя к тому, что ему, возможно, придется изготовить копию Бивня, но этого, как видите, не потребовалось.

— Неужели Бивень, который находится перед нами, действительно тот самый? — спросил Конфуцианец. Он все еще не мог поверить в то, что ошеломляющая новость, которую они только что услышали, — правда.

— Да, тот самый, — подтвердил Резчик.

— Значит, можно предположить следующее: две с лишним тысячи лет назад Первый император хотел, чтобы мы увидели именно то, что мы видим сейчас, когда Бивень начал гнить?

— Да, очень логичное и, возможно, единственно правильное предположение, — отозвался Резчик.

Каждый из стоявших в глубокой пещере Муравейника молчал, пытаясь свыкнуться с открывшейся удивительной истиной. Теперь они видели перед собой не копию, а подлинное послание, пришедшее из глубины веков, со Священной горы. И реликвия, распадаясь, в буквальном смысле открывала им нечто новое и… говорила с ними.

— Он указывает нам путь, — произнесла Цзян. — Сначала появляются две эти женщины…

— Кстати, они как-то странно одеты, — проговорил Конфуцианец.

Замеченное им укрылось от внимания остальных. Цзян подошла к Бивню и внимательно осмотрела фигурки.

— Взгляните на их ноги! — ошеломленно проговорила она.

Крохотные ноги одной из женщин были забинтованы. Это, а также наряд в пекинском стиле, красноречиво говорило о ее благородном происхождении. Женщина явно принадлежала к маньчжурской аристократии. На второй было одеяние куртизанки с широким кушаком, какой обычно носили хозяйки привилегированных борделей. Точно таким же, какой сейчас осторожно поправила под плащом Цзян.

— Что все это значит? — осведомился Убийца.

— Это значит, что пришло время, когда на первый план должны выйти женщины, — констатировала Цзян. Она вновь присела возле Бивня, чтобы лучше рассмотреть его. Затем повернулась и взглянула на Резчика:

— Надежно ли охраняют Бивень?

Ее вопрос удивил всех, кто находился в пещере.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — вздернул брови Резчик.

— Потому что маньчжурская женщина в пекинском платье держит в руке меч.

* * *

В летнюю полночь вдовствующая императрица стояла, опершись на свой церемониальный меч, а мимо нее проходила процессия, отдавая ей почести и принося дары.

«Какое убожество!» — думала она, вспоминая тот день, когда еще девочкой принимала почести в первый раз.

Тогда в основе церемонии лежали не только дань традиции, но и страх. В те времена династия Цин находилась в расцвете могущества, а не была высохшим скелетом, который рвут на части европейские стервятники.

Императрица кивнула, когда делегация из Аннама возложила на возвышение перед ней несколько больших бивней нарвала, и одобрила дар, едва заметно пошевелив пальцами, унизанными перстнями. Затем вперед выступил представитель Бенгалии и преподнес маньчжурской правительнице большую шкатулку с изумительной инкрустацией. Расстегнув медные застежки, он открыл крышку шкатулки. На бархатной подушечке лежали три громадных рубина. Императрица всегда была неравнодушна к рубинам, но сейчас, к собственному удивлению, не могла оторвать глаз от даров из Аннама. Подняв церемониальный меч, она прикоснулась им к тупому концу одного из бивней. Острие меча уткнулось в кость. В мозгу императрицы словно взметнулась какая-то вспышка, а из тайников памяти всплыли слова «длинный и изогнутый», и с губ ее сорвалось невнятное хриплое бульканье. В ту же секунду царедворцы метнулись к ней, озабоченно вопрошая: «Что вы сказали, ваше величество?», «Чего изволите, ваше величество?» Десятки бессмысленных вопросов преследовали только одну цель: оправдать существование в Запретном городе лизоблюдов, которые их задавали. Она отвернулась от этих дураков и приказала позвать главного евнуха Чэсу Хоя.

— Что вам угодно, госпожа? — почтительно спросил Чэсу Хой.

Императрица указала мечом на бивень и снова воткнула в него острие.

— Могу ли я чем-то помочь вам, госпожа? — непонимающе повторил Чэсу Хой.

— Не помочь, — подумав, ответила она.

— Что же тогда, госпожа?

Императрица посмотрела на мужчину, почти ее ровесника. Он был единственным старым человеком, которого она подпускала к своей августейшей особе.

— Как, по-твоему, какую историю придумал бы Сказитель об этом бивне?

Первым, что пришло в голову Чэсу Хою, была мысль о необходимости немедленно связаться с находящимся в Шанхае Резчиком.

— Я не столь сведущ в истории, как Сказитель, — отбросив опасения, проговорил он. — В этом отношении я, как вам известно, ближе к летописцам древности.

Ей это было и впрямь известно.

— Остались ли еще Сказители? Когда дело касается легенд, от Летописцев мало проку.

— Легенд, госпожа?

— Да, легенд. Легенд о резном Бивне.

* * *

— Меняют ли две эти женщины наши роли в осуществлении Пророчества? — спросил Убийца.

Подобный вопрос вертелся на языке у каждого из них. Все они знали, что Белые Птицы на Воде уже прилетели и Тьма, которую они принесли с собой, сгущалась на протяжении многих лет. Но было ясно также и то, что оставался еще один шаг, а может, даже несколько шагов, спрятанных пока в закрытом портале. Именно они отделяли Белых Птиц на Воде от строительства Семидесяти Пагод.

Под властью фань куэй Шанхай превратился в кипучий торговый центр, и каждый раз, когда в сельской местности происходили беспорядки — а случалось это с завидной регулярностью, — приток в город новых поселенцев возрастал троекратно. Теперь в городе имелось более чем достаточно рабочих рук для строительства Семидесяти Пагод, но не была построена ни одна. Вдоль Хуанпу росли массивные здания, в которых сосредоточилась власть европейцев и американцев, но вовсе не пагоды. Хотя Шанхай был фактически построен потом и кровью китайцев, им самим за пределами Старого города принадлежали лишь считаные строения. Вторым по прибыльности бизнесом в Шанхае являлась недвижимость, но ее, как и самый доходный бизнес — продажу опия, — целиком контролировали фань куэй. Зажиточные переселенцы из Нинбо и Кантона положили начало собственному архитектурному стилю, возводя дома с традиционными внутренними двориками и палисадниками, отделяющими здания от дороги. Они получили название «шикумен», или «каменные ворота», благодаря тому, что вход в такой дом обозначался воротами и каменными арками. Новые, более дешевые дома, выходившие на узкие внутренние проезды, назывались «лилуны», и очень немногие из них могли предложить своим обитателям такую роскошь, как санузлы и электричество. Но большинство неимущих китайцев в Шанхае не могли и мечтать о шикуменах и даже о лилунах. Это были бедные крестьяне, спустившиеся на лодках по Великому каналу, а затем — по Янцзы. Они бросали якорь в мутных водах Сучжоухэ и жили в своих лодках. Если лодка начинала гнить — либо от старости, либо из-за нечистот, которые в огромном количестве сбрасывались в реку, семья вытаскивала лодку на берег и… продолжала жить в ней. Когда же лодка окончательно разваливалась, из оставшихся досок бедняки сооружали хижину и поселялись там. Шанхайцы с присущим им злым сарказмом называли эти сооружения «гуньдилун», или «катящиеся по земле драконы». Суть шутки заключалась в том, что слово «лун», дракон, означало также и клетку.

Мало кому из обитателей таких «катящихся по земле клеток» удавалось вырваться из них. Лишь у самых талантливых или везучих получалось со временем перебраться в соломенные хижины, лилуны или шикумены.

Деньги идут к деньгам, поэтому зарабатывать в Шанхае могли лишь богатые, но только не китайцы.

Они жили во тьме, порожденной опием, но как было им прийти к обещанному свету, который сулили Семьдесят Пагод?

— Появятся ли здесь новые фигурки? — спросил Убийца.

— Кто знает! — ответил Резчик. — Хотя, похоже, какие-то из них уже готовы выйти на свет.

— С новыми пророчествами, — добавила Цзян. — Бивень нужно беречь как зеницу ока. Если он окажется в дурных руках…

— Бивень находится в безопасности. Так было всегда, — произнес Резчик.

Теперь этого недостаточно! — со злостью воскликнула Цзян. — Мы должны сделать все, чтобы сохранить его. Все!

Резчик кивнул, но ничего не сказал. Вновь появившиеся фигурки были, безусловно, интересны, но гораздо важнее был центральный, закрытый пока портал Бивня. Резчик в отличие от предшественников обладал пытливым умом. Ему хотелось поэкспериментировать с порталом, который, как сказал Первый император, может быть открыт только «людьми познавшими Тьму в Эпоху Белых Птиц на Воде».

Над Хуанпу снова взвились фейерверки, и пещеру наполнило эхо разрывов.

* * *

Не обращая внимания на бессмысленные, по его мнению, хлопки в небе, Ли Тянь заканчивал изготовление своей ракеты.

Глава шестая ТУ НАНОСИТ УДАР 31 декабря 1889 года

Цзян велела освободить для тонгов южное крыло своего заведения во Французской концессии. Она их не любила. Хорошо еще, что благодаря договоренности между ее семьей и семейством Коломб за «крышу» она платила не этим бандитам, а французским властям. Кроме того, за услуги, которые оказывали тонгам в ее заведении, с них брали ровно в два раза больше, чем с остальных клиентов.

Вернувшись из Муравейника, Цзян стала подумывать о том, чтобы удвоить и эти расценки. Вдруг она увидела молодого человека с непомерно большими ушами и ножом в руке.

«Куда смотрит моя охрана?» — мысленно удивилась она. Внезапно возникли другие мужчины — как и первый — с ножом. Один из них пнул ногой доску для игры в го. Черные и белые камни разлетелись по всей комнате, а один из игроков, пожилой мужчина, стал громко возмущаться.

Не успела Цзян успокоить обиженного клиента, как в гостиной появился молодой человек, державший пистолет с перламутровой рукояткой. Цзян сразу же узнала это оружие, оно принадлежало одному из ее личных телохранителей. Она наблюдала за тем, как люди с ножами идут через гостиную танцующей походкой, выдающей их молодость и свирепость. А потом почувствовала его рядом с собой. Он прижался к ее бедру. Цзян ощущала мускулы мужчины, но возбуждения между его ног не чувствовала.

— Добрый вечер, госпожа Цзян, — на удивление тонким голосом, слегка шепелявя, проворковал Ту.

— Добрый… — начала Цзян, но не успела закончить фразу.

Рука молодого человека скользнула под полу ее платья и легла на лобок.

— Вы ощущаете этот запах, госпожа Цзян?

— Какой?

— Запах перемен.

И тут из соседней комнаты раздался дикий крик Хозяина Гор. Через несколько мгновений в дверь ворвался и он сам, а следом за ним двое его приближенных — Белое Бумажное Опахало и Соломенная Сандалия. Они выбежали из задних комнат и остановились посередине просторной гостиной. Все трое были совершенно голыми.

Цзян с удивлением обнаружила, что «человека с ножом» рядом с ней уже нет, а жирный главарь тонгов вдруг пронзительно завизжал, и гости стали разбегаться в разные стороны, пытаясь оказаться как можно дальше от орущего во все горло голого толстяка.

Первый нож Ту пригвоздил руку главаря тонгов к резному столу, на котором она лежала, и вонзился в столешницу на четыре дюйма. Второй нож Ту пробил левую ступню толстяка и на три дюйма ушел в доску красного дерева, которым был выстлан пол борделя.

— Не вздумай даже прикоснуться к этим ножам, иначе я воткну их в твои оставшиеся руку и ногу, — пригрозил молодой человек. Он неторопливо подошел к пожилому начальнику охраны тонгов и громко, чтобы слышали все, кто находился в гостиной, сказал: — Положи руки на голову.

Мужчина отнял ладони от промежности, которую прикрывал до этого, и там обнаружился смехотворно маленький член. Не отрывая глаз от Ту, он медленно поднял руки и опустил их на гладко выбритый череп.

— Не зыркай на меня так сердито, старик. Ты же не хочешь лишиться руки или, того хуже, своего стручка?

— Я… — открыл было рот телохранитель, но в этот момент его промежность окрасилась красным и на пол шлепнулся кусок старой плоти.

Клиенты борделя кинулись к выходу, но их остановил голос Ту, который перекрыл гул перепуганных гостей.

— Любого, кто попытается выйти через эту дверь, ожидает смерть! — прокричал он.

Толпа замерла.

— А теперь, вы все, повернитесь и смотрите, — сказал Ту и зловеще добавил: — Очень важно, чтобы вы увидели то, что сейчас здесь произойдет.

Толпа медленно, как одно живое существо, развернулась к молодому человеку с окровавленным ножом.

— Хорошо, — сказал он и занялся оставшимися представителями клана тонгов.

* * *

За стенами борделя люди Ту в свете взрывающихся в небе фейерверков окружили бойцов и старшин клана тонгов, разоружая одних, убивая других.

* * *

Внутри заведения Цзян операция по уничтожению тонгов уже приближалась к кульминации. Главный телохранитель потерял сознание от большой потери крови, а Хозяин Гор был пришпилен ножами Ту к столу и полу, слишком испуганный, чтобы пошевелиться или позвать на помощь. Его старшин, остававшихся снаружи, люди Ту втащили в гостиную со связанными за спиной руками. Состоятельные клиенты Цзян, вытаращив глаза, наблюдали за происходящим.

— Мастер Благовоний! — позвал Ту, опершись на стол.

Высокий худой человек, который всего сорок пять минут назад громко рыгал, стоя на ступенях ресторана «Старый Шанхай» и давая сигнал своим людям, протиснулся через толпу и встал перед Ту. Молодой человек кивнул. Мастер Благовоний широко улыбнулся, поклонился и выполнил первую из девяти фигур ритуального приветствия. Нож Ту вонзился сзади в его шею — точно в том месте, где позвоночник соединяется с черепом. Примерно десять секунд Мастер Благовоний конвульсивно дергался, а потом затих. Ту повернул нож. Руки и ноги мужчины одновременно вздернулись, как у марионетки, кукловод которой потянул не за ту нитку. Бандит надавил на рукоятку ножа, подхватил Мастера Благовоний и держал его в нескольких дюймах от пола, наблюдая, как конечности несчастного сгибаются и разгибаются в предсмертной агонии. Затем он выдернул нож и бросил мертвое тело на пол, будто мешок с картошкой.

— Предатели — как девственницы. Они могут претендовать на это звание только один раз.

Труп Мастера Благовоний лежал на полу, с распростертыми в разные стороны и согнутыми под неестественным углом руками и ногами.

— Приведите холуев главного тонга, — приказал Ту.

Двух подвывающих от страха мужчин вытолкнули вперед. Ту не пощадил ни одного из них и, разделавшись со вторым, повернулся к шести оставшимся старшинам тонгов.

— Я предлагаю тебе шесть Красных Шестов в обмен на возможность принести мне клятву верности как новому вождю клана тонгов из «Праведной руки», — сказал Ту, указав на того, что был постарше.

Лицо мужчины потемнело, но, прежде чем он успел ответить, Ту оказался верхом на нем и вскрыл его грудную клетку одним взмахом ножа. Сунув руки в разверстую грудь тонга, он повернулся к другим и вкрадчивым голосом осведомился:

— Кому еще не нравятся новые порядки?

Судя по гробовому молчанию, царившему в гостиной, всем все нравилось.

Известие о зверствах, учиненных Ту в борделе, молниеносно разлетелось по улицам Города-у-Излучины-Реки. Позже, лежа в кровати с Цзян, он снова и снова слышал слова бабушки, звучавшие в его мозгу: «Юэсэнь, отомсти за меня. Отомсти за меня проклятым фань куэй, этим заморским дьяволам».

* * *

Последние распустившиеся в небе фейерверки превратили ночь в день, а потом город погрузился во тьму и молчание, что редко бывало в Шанхае. Сайлас Хордун стоял на опустевшей набережной Бунд, глядя на Пудун, раскинувшийся на противоположном берегу Хуанпу. Шанхай вырос, расцвел, похорошел. Он быстро расширялся на юг и на запад, но все это ни в коей мере не относилось к Пудуну. Эта часть Города-у-Излучины-Реки оставалась верна себе, бросая вызов фань куэй, их компрадорам, ночным клубам и супермаркетам на улице Кипящего ключа. Сайлас поежился. Хуанпу была неширокой рекой, и при мысли о том, что это неприрученное место находится так близко к его дому, сердце молодого человека забилось быстрее обычного. Из подсознания всплыло слово «опасность», которое, сорвавшись с его губ, упало в холодный рассвет первого дня последнего десятилетия девятнадцатого века.

* * *

Ли Тянь наконец поджег ракету.

С громким свистом она взлетела в небо, оставляя за собой огненный след и приковав к себе взгляды всех, кто находился внизу. Уши зевак заложило от громкого взрыва, следом за которым в небе зажегся круг из восьми ярких звезд. Затем последовал еще один хлопок, и внутри первого круга возник второй, также состоящий из восьми звезд. К изумлению всех смотревших, звезды первого круга стали взрываться одна за другой, в строгой последовательности и по часовой стрелке. То же самое происходило с внутренним кругом, только его звезды распускались против часовой стрелки. Наконец, словно по мановению волшебной палочки, шапки фейерверка начали менять окраску и размер. В небе стал преобладать красный цвет, и искры, падавшие на землю, напоминали слезы. Красные слезы заполнили небосвод, потом упали на землю, и Ли Тянь улыбнулся. Он ощущал в воздухе запах перемен и знал, что на сей раз слезы предстоит проливать не китайцам.

Кровавые слезы были последним, что люди видели и слышали о Ли Тяне. Он попросту уложил пожитки в невзрачную деревянную коробку, которую прикрепил к бамбуковому шесту, и, закинув шест на плечо, растворился в густом лесу Пудуна. Он не обращал внимания на звучавшие вокруг аплодисменты, игнорировал восхищенные взгляды собратьев по цеху и их пытливые вопросы о том, как достичь подобных высот мастерства. Он просто исчез, и его больше никогда не видели ни в Шанхае, ни в окрестностях.

Но Ли Тянь не исчез из истории. Он вдохновил многих китайских мечтателей. Он был подлинным гением Китая, одним из многих вдохновенных людей, повлиявших на формирование пламенного революционера, который почти шестьдесят лет спустя войдет в Шанхай во главе великой армии.

Глава седьмая В ДАЛЕКОЙ АМЕРИКЕ

В ту же ночь в другом портовом городе, расположенном за тридевять земель от Шанхая, двенадцатилетний китайский мальчик пригнулся как раз вовремя, чтобы уклониться от пущенной ему в голову тяжелой пивной кружки. Она ударилась в бетонную стену полуподвальной забегаловки, и струя пива выплеснулась на пол. Не в первый раз Чарльзу Соону приходилось уворачиваться от снарядов вроде этого за те три года, что он работал в «Таверне пахаря», находившейся в районе Сутей города Бостон, штат Массачусетс. Хорошо хоть ему, в отличие от двух девушек-официанток, не приходилось обслуживать этих ирландских свиней. В его обязанности входило терпеть их издевательства и убирать кавардак, который они оставляли после себя. А потом нужно было вымыть пропахшие мочой и пивом волосы и вернуться домой к больному отцу, который после смерти матери привез его на Золотую гору[4]. Это случилось почти девять лет назад. Устроившись в «Таверну пахаря», он познакомился с уже работавшими там двумя чернокожими мальчиками, которые объяснили ему, как избегать неприятностей. Они стали его ближайшими и единственными друзьями в этом промозглом, холодном месте. Один учил его читать по-английски, второй, шалун и насмешник, скрашивал для Чарльза тяжелые ночные смены.

— Католики живут, чтобы напиваться, — говорил он, — и напиваются, чтобы жить.

Чарльз вытер пол и поднял погнувшуюся кружку. Он знал, что должен починить ее до конца смены, иначе хозяин вычтет стоимость кружки из его и без того мизерной зарплаты. Ирландцы вновь затянули песню. Они только и делали, что пели. Чарльз взглянул на чернокожих друзей, на их смеющиеся глаза. «Здорово, — словно говорили они. — Опять началась спевка».

Чарльз вспомнил еще одну жуткую ночь, когда в таверну вошла группа ирландцев, одетых в оранжевое. Они распевали какую-то песню, от которой те ирландцы, что орали сейчас, буквально рассвирепели. Завязалась жестокая драка. Это было самое захватывающее из всего, что на памяти Чарльза происходило в «Пахаре». Он и двое негритят во все горло улюлюкали и подначивали драчунов.

— Эй ты, чертов китаеза, а ну-ка сотри блевотину с моего стола, пока я не заставил тебя слизать ее языком!

Сомнительная острота вызвала взрыв хриплого смеха остальных хамов, и Чарльз проворно кинулся к столику. К подобным угрозам он относился вполне серьезно. Пьяных ирландцев было невозможно ни урезонить, ни вразумить. Это объяснил ему еще один мальчишка-китаец в самый первый день его работы в таверне. Чарльз не знал, где сейчас этот мальчик. Однажды он просто не вышел на работу, и о нем больше никогда не упоминали ни в баре, ни в маленькой китайской общине Бостона. Парень попросту взял и исчез. Чарльз надеялся, что он не окончил жизнь заживо закопанным в землю. Чарльз молился о том, чтобы мальчик был жив, здоров и счастлив и ему удалось бы убежать. Как собирался поступить он сам нынешней ночью, после окончания смены.

Сегодня, в канун Нового года, весь город был пьян. Если Чарльзу улыбнется удача, возможно, он сумеет проскользнуть на борт какого-нибудь корабля, который завтра же, в самом начале последнего десятилетия девятнадцатого века, увезет его к новой жизни.

* * *

Руки пахли ирландской блевотиной и желчью. Чарльз сунул их глубоко в карманы и посмотрел в немилосердно холодное небо Бостона. Отовсюду раздавался шум многочисленных попоек, и мальчик осторожно двинулся по Блэкстоун-стрит. На улицу выехал запряженный лошадью полицейский фургон, и Чарльз поспешно нырнул в темную подворотню. Фургон двигался медленно, подвешенная к его крыше лампа качалась, освещая то одну сторону улицы, то другую. Край светлого пятна задел ботинки Чарльза, но фургон не остановился. Вскоре возница стегнул лошадь, и фургон покатился быстрее.

Чарльз с облегчением выдохнул, но внезапно вздрогнул от неожиданности. Он был не один. Рядом с ним прятался кто-то еще. Чарльз вглядывался в темноту, но не мог ничего рассмотреть. Наконец на фоне иссиня-черной кожи блеснули белки глаз. Чарльз попятился и упал. Когда он поднялся на ноги, глаза незнакомца приблизились вплотную к его лицу.

— У тебя не найдется какой-нибудь еды для Эдварда?

Голос был детский, как и у Чарльза. Он отступил на тротуар и был несказанно удивлен, когда из темноты вышел чернокожий верзила и приблизился к нему. Это был вполне взрослый негр, а не ребенок, как его друзья, которые помогли ему выжить в «Таверне пахаря».

— Ты понимаешь по-английски? — спросил мужчина.

Чарльз сунул руку в карман курточки и вытащил оттуда кое-какую еду, которую прихватил в таверне. Разломив кусок черствого хлеба, он протянул одну половинку африканцу. Тот запихал угощение в рот с такой жадностью, что едва не подавился и не выблевал его на булыжную мостовую. Чарльз был счастлив, что этого не случилось. Для одного дня блевотины было бы многовато.

— Куда ты идешь? — спросил чернокожий, посмотрев на Чарльза.

Мальчик обратил внимание на то, как медленно подбирает слова африканец, на его широкий и плоский рот, на большое пространство между носом и верхней губой. Этот негр был идиотом.

— Возьми Эдварда с собой.

— Я никуда не иду.

— Тогда я тоже никуда не иду.

Из салуна, располагавшегося через дорогу, повалили пьяные мужчины. Чарльз взял негра за руку и затащил его обратно в спасительную темноту подворотни. Привлекать к себе внимание было совершенно ни к чему.

— Ты не можешь пойти со мной туда, куда я иду. — Он дал негру еще хлеба.

— Почему Эдвард не может…

— Потому что ты дурак! — в отчаянии закричал Чарльз.

Он прижал к груди свой маленький ранец и припустил по улице так быстро, как только позволяли его короткие ноги. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Свернув направо, Чарльз побежал в сторону грузового порта.

Через двадцать минут дорога вывела его на большую площадь с чьим-то садом, окруженным высокой металлической решеткой. С разных сторон на площадь выходили четыре улицы, мощенные брусчаткой. Чарльз дрожал от холода и в растерянности гадал, в какой стороне находится север.

А затем до его слуха донеслись оскорбления — точно такие же, которые ему приходилось слышать на протяжении всей своей недолгой жизни. Обычно он не испытывал страха, но сейчас было темно, и в этой части города, небезопасной для китайского мальчика, он находился один. В стену над его плечом со странным стуком ударился снежок, и только теперь Чарльз разглядел стайку ребят, толпившихся у запертых ворот сада. Он улыбнулся. Это всего лишь мальчишки. Он опустил глаза вниз и поднял с мостовой снежок, который только что врезался в кирпичную стену рядом с его головой. На самом деле это был большой камень, лишь сверху облепленный снегом.

Тут над его головой просвистел второй камень, потом — третий и четвертый. Мальчишки разделились и теперь приближались к Чарльзу с двух сторон. Двое заводил держали в руках длинные палки. Это уже была не веселая игра в снежки.

— Эй, косоглазый! — Оскорбление проплыло по холодному воздуху, червяком вползло в уши Чарльза и больно укололо в сердце.

— Косоглазый! Косоглазый! Косоглазый! — раздался целый хор голосов.

Чарльз быстро посмотрел сначала влево, а затем вправо. Враги неумолимо приближались с обеих сторон. Он набрал полные легкие воздуха и со всех ног кинулся бежать к окруженному забором саду.

Преследователи бросились за ним.

Подбежав к решетке, Чарльз подпрыгнул и ухватился за столб ворот. Его руки тут же примерзли к ледяному металлу. Он оторвал их, оставив на столбе изрядные куски кожи, и полез выше. Вскоре он перелез через решетку. Увы, то же самое сделали большинство гнавшихся за ним мальчишек.

Чарльз бросился к фонтану, что находился посередине маленького сада, в отчаянном стремлении найти подходящее место, чтобы занять оборону. Добежав до фонтана, он остановился и принял бойцовскую стойку. Но никто из его преследователей не появлялся. Он напряг слух — оскорбительные выкрики больше не раздавались. Вместо них послышались какие-то глухие удары и звуки, будто на землю падало что-то тяжелое.

Вглядевшись в темноту, Чарльз заметил какое-то движение, а через секунду, когда луна вышла из-за облака, увидел большую темную фигуру Эдварда, приближавшегося к нему. Лицо и руки чернокожего были в крови, пальто — порвано, но на черном лице сияла широкая улыбка.

— Теперь Эдвард может пойти с тобой? — спросил африканец.

Чарльз подбежал к ограде и увидел с дюжину парней, лежащих в самых живописных позах.

— Конечно, — сказал он, повернувшись к негру.

Они быстро выбрались из сада, но Чарльз снова оказался в замешательстве, не зная, куда идти. Он крутил головой, но, как и прежде, не мог определить, в какой стороне находится север.

— Эдвард может помочь? — терпеливо спросил африканец.

— Только если ты знаешь, где доки.

— В каком они направлении?

— На севере, — чуть не плача ответил Чарльз. Ночь заканчивалась, а он знал, что пробраться мимо стражи в надежно охраняемые доки можно только в канун Нового года, когда в городе не остается ни одного трезвого мужчины. В «Таверне пахаря» все только и говорили, что новогодняя ночь — это единственное время, когда судовладельцам наплевать, напьются их моряки или нет.

Он перевел взгляд на большущего негра и увидел, что тот указывает влево.

— Север там? — с надеждой спросил мальчик.

Эдвард поднял руку вверх, указал на яркую звезду и сказал:

— Если хочешь идти на север, всегда иди на эту звезду. Так мне говорила бабушка.

И он оказался прав. Меньше чем через час они уже были в грузовых доках, а еще через двадцать минут, прокравшись мимо спящих часовых, парочка забралась на борт грузового корабля.

Глава восьмая БЕЗБИЛЕТНЫЕ ПАССАЖИРЫ Январь 1890 года

Темнота была непроницаемой. У себя над головой Чарльз и Эдвард слышали топот матросов. Иногда до их слуха доносились резкие приказы и короткие ответы на них. Но вскоре в потайном месте, где они прятались, наступила тишина. Тишина и темнота.

А потом появились крысы.

— Меня укусили за ногу! — взвизгнул Эдвард. — Кто-то укусил меня за ногу! — Его крики становились все громче: — Ой! Помоги Эдварду! — вопил бедняга. — Эдварду нужна помощь!

— Тише, тише, Эдвард. Это всего лишь мышка. Маленькая мышка. Такой большой парень, как ты, не должен бояться маленьких мышек.

В темноте Чарльз слышал тяжелое, частое дыхание чернокожего. Он нашел руку Эдварда и сжал ее.

— Держи меня за руку, Эдвард. Просто держи меня за руку. Мы не должны попасться на глаза команде раньше, чем корабль выйдет из залива, иначе нас попросту вернут в Бостон. — В голове у Чарльза родилась идея. — Эдвард хочет, чтобы его вернули в Бостон?

— Нет, Эдвард не любит Бостон.

«Скорее Бостон не любит Эдварда, — подумалось мальчику. — И уж наверняка Бостон не любит Чарльза».

— Правильно, — сказал он. — Поэтому не обращай внимания на маленькую мышку, и этот замечательный корабль отвезет нас туда, где лучше.

У Эдварда перехватило горло.

— Этот корабль едет туда, где лучше? — спросил он севшим голосом. — Он едет туда?

Чарльз не понял, что так сильно взволновало Эдварда, но был рад хотя бы тому, что его попутчик начал успокаиваться.

— Да, — ответил он, — корабль плывет в хорошее место. В место, которое гораздо лучше, чем Бостон.

Эдвард поерзал, прижался к Чарльзу, и в нос тому ударил резкий запах. Их дом не был дворцом, но они всегда поддерживали в нем чистоту. Китайцам была известна неразрывная связь грязи и болезней, а их семья знала об этом по собственному печальному опыту.

— Отодвинься, Эдвард, — сказал он.

Эдвард подвинул свое большое тело в сторону, а затем стал нащупывать в темноте Чарльза и случайно ткнул мясистой ладонью в его лицо.

— Ты обещаешь Эдварду, что этот корабль привезет нас в хорошее место? Обещаешь? Если ты врешь Эдварду, быть на тебе проклятию.

Слова негра смутили Чарльза, но, прежде чем он успел ответить, в темноте снова раздался хриплый шепот:

— Кто-то опять укусил меня за ногу.

* * *

«Это куда лучше, чем китобойный промысел», — думал Малахи, наблюдая, как матросы опускают в трюм и закрепляют последние ящики с грузом. Хотя по религиозным соображениям ему не особенно нравился именно этот груз — крепкое ирландское виски, которое предстояло доставить из Бостона в Нью-Йорк, — остальной его вполне устраивал. Из Нью-Йорка предстояло взять бытовое оборудование, товары для дома, декоративное стекло и перевезти все это в Норфолк, Виргинию и Уилмингтон в штате Северная Каролина. Там на борт судна должны погрузить хлопок, который нужно перевезти в Бостон для текстильных фабрик Новой Англии.

График погрузки и разгрузки в Уилмингтоне позволит ему посетить тамошнюю семинарию. На протяжении многих лет, после наполненных убийствами китобойных рейсов, он находил там покой и умиротворение. Этот визит в духовное заведение позволит ему как следует подумать о грядущем событии, важнейшем в его жизни. Вскоре Малахи должен был стать отцом. Они с женой уже решили, что, если родится мальчик, они назовут его Макси — в честь отца Малахи, о котором ему так часто рассказывала мама. Он станет отцом. Род Хордунов продолжится.

Малахи провел рукой по густым рыжим волосам и еще раз смазал мазью нещадно обгоревший на солнце нос. А ведь мать еще в детстве предостерегала его, говоря, что он не должен подставлять свою белую кожу солнцу, даже зимнему.

— Капитан, начинается отлив.

— Проверьте, надежно ли закрыты люки носового трюма, и убедитесь в том, что никто из портовых грузчиков не решил составить нам компанию в плавании.

— Есть, сэр!

Хотя это было торговое судно, оно несколько раз оказывалось на волосок от гибели и уцелело только благодаря отваге и мореходному искусству рыжеволосого капитана. Поэтому команда относилась к нему с почтением, встречающимся только на военном флоте. Большая редкость в этом грубом, неприветливом мире.

Малахи взял Библию, которую мать подарила ему в день его первого причастия — тогда же она впервые рассказала ему, кем был его отец, — и открыл ее наугад. Он попал на Книгу Руфи и стал читать изящные слова семнадцатого века с привычным и знакомым чувством удовольствия.

«Мои старые друзья», — подумал он и провел кончиками пальцев по тончайшей китайской шелковой бумаге.

В те дни, когда Малахи занимался китобойным промыслом, Библия, которую мать положила в его морской сундучок, стала для него настоящим спасением. Это были дни, наполненные ужасом непрекращающихся убийств, криками раненых животных, запахом смерти и воплями охочих до мяса птиц. А вокруг всего этого, в ночном океане, красном в свете масляных ламп, кружили акулы. Лишь красота библейской поэзии была в состоянии вытеснить из его сердца непреходящее чувство отвращения. На внутренней стороне обложки мать начертала напутствие сыну: «Читай и бери только лучшее из мира, что нас окружает. Думай обо мне с любовью, когда ты далеко, и помни: нам нужны сердца мужчин, а не их мозги. Твоя мать Рейчел».

Скорость прилива была велика, как это обычно случается в Бостонском заливе во время полнолуния. Стройный барк Малахи поймал ветер и направился в открытое море.

* * *

— Мы плывем, Эдвард! Ты чувствуешь? Мы плывем!

— Эдвард плывет на корабле в хорошее место. — Голос африканца был звучным и спокойным.

— Правильно. А теперь расслабься. Не обращай внимания на мышей и попробуй поспать.

— Эдвард не боится мышей, потому что он едет в хорошее место, туда, где лучше.

* * *

На третий день путешествия Чарльз проснулся от удара тяжелым ботинком и не очень деликатной команды:

— Встать! Встать, кому говорят!

Чарльз с Эдвардом выбрались из потайного места, и их грубо выволокли на палубу. Они щурились от света утреннего январского солнца. Двое дюжих моряков крепко держали их, прижав к поручням правого борта. Чарльз пытался собрать разбегающиеся мысли. Возможно, их просто выбросят за борт. Вполне возможно. О такой вероятности он раньше как-то не думал. Потом к ним подошел рыжеволосый мужчина.

— Ну, и кто у нас тут? — осведомился он.

— «Зайцы», сэр. Африканец и китайчонок. Отдать их на обед акулам, сэр?

Рыжеволосый, который, как предположил Чарльз, был капитаном судна, подал знак, велев разделить их. Чарльза отвели на несколько метров в сторону, а рыжий остался рядом с Эдвардом и заговорил с ним. На физиономии африканца сияла широкая улыбка, как будто он встретился с ангелом. Через пять минут разговора рыжеволосый подошел к Чарльзу.

— Отпустите его, — велел он матросам. — Ты говоришь по-английски, мальчик?

— Говорю, сэр, — ответил Чарльз и устыдился того, что голос его дрогнул.

— Ты понимаешь, что это частное торговое судно, а я его капитан? — Чарльз кивнул. — А понимаешь ли ты, что за твое преступление я могу наказать тебя так, как посчитаю нужным?

Чарльз понятия не имел, о чем речь, но на всякий случай снова кивнул.

— Что ты здесь делаешь, мальчик? — Чарльз молчал. — Ты тоже, как и твой чернокожий друг, думаешь, что наш корабль идет в какое-то «хорошее место»?

— Для меня любое место лучше Бостона, сэр.

— Возможно, но какое место, по-твоему, является хорошим?

— Я не знаю, что подразумевает под этим Эдвард, сэр.

Мужчина пристально посмотрел на Чарльза и наконец спросил:

— Ты умеешь читать, приятель?

— На английском и на китайском, сэр, — выпалил Чарльз.

— Даже так?

— Да, сэр.

Рыжеволосый капитан отвернулся от Чарльза и стал смотреть в сторону горизонта. Затем, указав на несколько постоянно увеличивающихся в размерах облаков на западной стороне неба, нахмурился.

— Быть шторму, приятель. Когда он закончится, ты скажешь мне, кого из вас двоих нужно выбросить за борт. Потому что либо ты, либо твой африканский друг должен покинуть этот мир.

Шторм, казалось, бушевал целую вечность. В расположенном на носу гальюне, в котором заперли Чарльза и Эдварда, мерзко воняло, но качка не оставляла им времени, чтобы переживать из-за запаха. Их швыряло от одной стенки к другой, а сквозь щели между досками хлестала морская вода. Но, несмотря на все это, Эдвард сохранял спокойствие. Он был почти безмятежен. Пытаясь обрести хоть какую-то опору, Чарльз вцепился в великана, а когда проснулся, то с удивлением обнаружил, что африканец с трогательной заботой убирает мокрые волосы с его лба.

Дверь гальюна с грохотом отворилась. В черном небе драгоценными камнями сияли зимние звезды. Чарльза отвели на корму. Ковш Большой Медведицы был виден настолько отчетливо, что мальчик едва не рассмеялся. Бог как будто специально сделал это созвездие таким различимым, чтобы найти его мог даже самый распоследний дурак.

Матрос открыл дверь капитанской каюты и втолкнул Чарльза внутрь. Мальчик споткнулся, но устоял на ногах, ухватившись за угол стола, на котором лежала толстая книга в кожаной обложке. Рыжеволосый капитан подошел и сел за стол.

— Значит, ты утверждаешь, что умеешь читать, приятель? — Капитан взял со стола книгу и протянул ее Чарльзу. — На, читай вслух.

Чарльз прочитал указанный отрывок. Это была история про двух женщин, которые пришли к царю с одним ребенком. Каждая женщина утверждала, что ребенок — ее. Царь допросил обеих, но они стояли на своем. Тогда царь взял младенца и пригрозил убить его.

Чарльз начал переворачивать страницу, но рыжеволосый капитан сказал:

— Хорошо. — И взял у него книгу. — А теперь пора решить, кто отправится за борт, в холодную морскую воду, — ты или твой туго соображающий друг-африканец.

Чарльз был не в состоянии думать. В голове у него вертелась история, в которой царь хотел убить ребенка, чтобы определить, какая из двух женщин является его настоящей матерью.

— Вы не можете его убить, — наконец выпалил он. — Он сам не понимает, что делает. Это будет несправедливо. Если уж вам так хочется выбросить кого-нибудь за борт, бросайте меня. — Чарльза затрясло, и по его щекам потекли слезы.

Когда на плечо китайчонка легла рука капитана, он подумал, что тот сейчас схватит его, вытащит на палубу и перекинет через поручни. Но рука оставалась у него на плече, а потом осторожно утерла слезы с его лица.

— Ты очень храбр, приятель. Очень храбр. Садись. Ты хорошо читаешь, но понял ли ты прочитанное?

Это был первый раз, когда Чарльз Соон читал Библию.

Пока они шли к Уилмингтону, Чарльз успел прочитать вслух большую часть Книги Бытия, и каждый вечер с нетерпением ждал того часа, когда после ужина они с капитаном садились за стол и обсуждали прочитанное. По прибытии в Уилмингтон было решено, что мальчик пойдет учиться в здешнюю семинарию.

Следующие семь лет своей жизни Чарльз и Эдвард провели в Уилмингтоне. Эдвард учился на повара, а Чарльз — на миссионера Южной методистской епископальной церкви.

Глава девятая ВТОРОЙ ПОРТАЛ

В мерцающем свете тонкой восковой свечи Резчик смотрел на Бивень Нарвала. Этой ночью реликвия привлекла его к себе точно так же, как привлекала каждую ночь на протяжении последнего месяца, с тех пор, как ему начали сниться сны. Ему снился Бивень, на котором копошились сотни личинок, пауков и скорпионов. Проснувшись в холодном поту, Резчик осторожно, чтобы не разбудить жену и сыновей, выскальзывал из кровати и со всех ног бежал в потайное место в глубине Муравейника, где был спрятан Бивень. Там он зажигал свечу и доставал Бивень из ящика красного дерева.

Как и предыдущий Резчик, он досконально знал все, что было связано с придуманным Цинем Шихуанди Договором Бивня. Ему также во всех деталях была известна история того, как Троим Избранным открылись первый и третий портал реликвии. Но в отличие от большинства своих предшественников его интересовало, как и почему в природе происходят те или иные события. В прирожденных художниках подобное встречается нечасто. С того самого дня, когда отец впервые показал ему этот священный предмет, Резчика интересовал герметизирующий материал, который тысячи лет назад использовался на Священной горе для сохранения кости и резных фигурок — как открытых, так и спрятанных до поры до времени.

Он положил ладонь на поверхность реликвии и, как обычно, испытал трепет при мысли о том, что когда-то к этому предмету прикасался его почитаемый древний покровитель, главный евнух Чэсу Хой, и даже сам Первый император.

Резчик опустился на колени и стал вглядываться в портал, где была изображена Эпоха Белых Птиц на Воде. Он знал, что этот портал открыли с помощью крови. Ему также было известно, что третий портал с изображением Эпохи Семидесяти Пагод открыл на Священной горе сам Первый император. Знал он и то, что второй портал смогут открыть «только люди, познавшие Тьму в Эпоху Белых Птиц на Воде».

Он встал и поднес свечу ближе к закрытому порталу. Его, как и остальную поверхность Бивня, тоже покрывала ажурная резьба, но было очевидно, что она предназначена лишь для красоты.

Резчик вновь сосредоточил внимание на первом портале, где танцевали ханьцы с зажатыми в зубах соломинками. Теперь они знали, что соломинки эти на самом деле были трубками для курения опиума. Опиум шел рука об руку с Тьмой, царившей в Эпоху Белых Птиц на Воде. На мгновение он перевел взгляд на третий портал с его Семьюдесятью Пагодами, а затем снова стал рассматривать закрытый второй портал.

Резчик встал и отступил на два шага от Бивня. Он понимал: должна быть какая-то причина, которая не позволила Первому императору открыть второй портал в присутствии Троих Избранных на Священной горе.

— Должно быть что-то, чего не было тогда на Священной горе, но существует сейчас, в Эпоху Белых Птиц на Воде, — прошептал он. — По всему телу Резчика побежали мурашки, и он заговорил вслух: — Цинь Шихуанди открыл первый портал с помощью крови. Его армии жестоко уничтожили всех тех, кто пытался воспротивиться объединению Китая, строительству Великого канала, созданию общей для всего народа письменности.

Резчик чувствовал: разгадка — рядом. Тому, кто пытался встать на пути Циня Шихуанди, на милосердие рассчитывать не приходилось. Объединяя страну, Первый император залил землю Срединного царства кровью его же народа.

Резчик задержал дыхание и заставил себя сосредоточиться.

— Кровь являлась квинтэссенцией правления Первого императора. — Резчик улыбнулся и продолжил говорить вслух: — Кровь была сутью того времени, поэтому она и открыла первый портал.

Он умолк и попытался сформулировать слова, теснившиеся в его голове, так, чтобы, высказанные, они звучали логично. Что-то очень древнее, чему насчитывались сотни и сотни лет, мешало этому. Но он сумел побороть древнее заклинание и, едва шевеля языком, произнес:

— Кровь была главным элементом тогда. Сейчас главный элемент — опиум.

После трех дней бесплодных попыток открыть портал Резчику показалось, что он наконец нашел решение. Утром четвертого дня он развернул банановый лист, в который был завернут шарик опия, стер с него остатки лэва, толченых маковых коробочек, и прилепил вязкое вещество к тому месту, где должен был располагаться второй портал. Прошло совсем немного времени — и на поверхности Бивня появилась трещина. Она удлинялась по горизонтали, затем пошла вниз, налево и снова вверх, очертив границы портала. Резчик вставил в трещину тонкую стамеску и легонько надавил. На пол упали две костяные панели, и взгляду его предстала сценка, изображавшая нескольких китайцев — уже без выбритых на маньчжурский манер лбов и косичек. Они находились в пещере, стояли вокруг стола и, склонившись, рассматривали что-то лежавшее на нем. Что именно они разглядывали, понять было невозможно, но за их спинами Резчик увидел трех женщин, одетых в то, что сегодняшние жительницы Шанхая называли современным платьем.

Он отступил от Бивня. Над первым и вторым порталами были вырезаны слова: «Эпоха Белых Птиц на Воде» и «Эпоха Семидесяти Пагод», но над только что открывшимся никаких надписей не было. Резчик понимал: тут что-то не так, и поэтому продолжил эксперименты с опием.

Следующей ночью он окурил опийным дымом фигурки стоявших в пещере мужчин и женщин. К его удивлению, кость над порталом стала видоизменяться, и на ней появились какие-то выпуклости. Резчик натер это место вязким опием, после чего все лишнее осыпалось, и на поверхности кости отчетливо проступили китайские иероглифы. Надпись, которую они составляли, гласила: «Придет Человек с Книгой, и Женщина будет направлять его шаги».

* * *

Двумя ночами позже Резчик предъявил открывшийся портал Троим Избранным. Они были изумлены. Даже Цзян не знала, что сказать. В пещере царило томительное молчание. Через два тысячелетия второй портал наконец открыл мостик между Эпохой Белых Птиц на Воде и конечной целью, Эпохой Семидесяти Пагод.

— Это как-то меняет нашу задачу? — нарушил молчание Лоа Вэй Фэнь.

Ты о чем? — уточнила Цзян.

— Второй портал…

— Это всего лишь промежуточный шаг, — перебил их Конфуцианец. — Конечной целью по-прежнему остаются Семьдесят Пагод. Так что цель не изменилась.

— Какое отношение к строительству Семидесяти Пагод могут иметь Человек с Книгой и некая Женщина? — спросила Цзян.

— Точно так же, как мы способствовали приходу Тьмы в Эпоху Белых Птиц на Воде, — ответил Конфуцианец, — сейчас мы должны найти Человека с Книгой и Женщину и помочь им положить конец этой Тьме.

— Я согласен, — произнес Резчик.

— Но как мы узнаем, что это за человек и что это за женщина? — задал вопрос Убийца.

Снова воцарилось долгое молчание, которое в конце концов нарушила Цзян.

— Это будет тот, кто положит конец Эпохе Белых Птиц на Воде, — сказала женщина. — Она началась с появления военных кораблей фань куэй, поэтому логично предположить, что закончится она с уходом фань куэй из Города-у-Излучины-Реки.

— Значит, мы впустили фань куэй с их Тьмой для того, чтобы они превратили Город-у-Излучины-Реки в тот могучий Шанхай, которым он является сегодня?

— Да, это мы впустили их. Но теперь они сыграли уготованную им роль, — ответила Цзян.

— Роль?

— Да, — согласился Конфуцианец. — Это была их роль.

Но теперь им на смену должны прийти черноволосые. Только мы можем построить Семьдесят Пагод.

— А Человек с Книгой и Женщина? — осведомился Убийца.

— Они будут достаточно могущественны, чтобы избавить Шанхай от фань куэй, — заявила Цзян. — Они вернут нам созданный фань куэй город.

Тишина в потайной пещере Муравейника была непроницаемой. Никто даже не шевелился. Все ощущали тяжесть задачи, которую предстояло выполнить, и осознавали опасность неверного выбора, если они поддержат не того Человека с Книгой и не ту Женщину.

Предстояло взять вверх над фань куэй. В этом Трое Избранных согласились. Но кто возглавит поход против всемогущих чужеземцев? Из головы Цзян не выходили пять женщин в первых двух порталах Бивня Нарвала. Пекинская женщина в первом портале, как предполагала Цзян, была вдовствующей императрицей, второй была она сама. А теперь во втором портале появились еще три женщины, одетые в западные наряды. Цзян осознавала, что императрица имеет возможность влиять на события в Шанхае, а ей самой, как одной из участников Договора, без сомнения, также отведена во всем этом какая-то роль. Но кто эти три женщины в западных платьях?

— У кого из мужчин есть реальная сила? — спросил Убийца. — Из китайских мужчин?

— У бандита Ту, — неохотно ответила Цзян.

— Должны ли мы в таком случае поддержать его? — осведомился Конфуцианец.

— Он определенно является Человеком с Книгой. Говорят, что никто чаще него не обращается к «Ицзин». По крайней мере, никто из тех, кто живет вне монастыря.

— Это правда, — проговорил Конфуцианец, — но не забывайте: после того, как стрела выпущена в небо, даже лучший из лучников не может точно знать, где она упадет.

— Верно, но даже злую руку можно использовать для доброго дела, — ответила Цзян.

Присутствующие согласно закивали.

— Кто еще?

— Есть несколько компрадоров, сила которых растет и заслуживает внимания.

— Внимания — да, но не поддержки. И есть ли среди них хотя бы один, который умеет читать, не говоря уж о том, чтобы называться Человеком с Книгой?

Цзян кивнула.

«И ни у кого из них нет трех дочерей, — думала она. — Китайских девушек, которые носят западное платье и которым не бинтовали ноги».

— Но почему бы не поддержать и их? — спросил Резчик. — Ведь тогда у нас будет на три шанса больше.

С этим согласились все, произнося при этом неизменные прописные истины о том, что не следует класть все яйца в одну корзину, прятать все деньги в один тайник и так далее. Все присутствующие понимали: приближается решающий час.

— На сей раз, — начал первым Конфуцианец, — нашим главным кандидатом является Ту Юэсэнь. — Он осекся, поймав себя на том, что вновь заговорил «учительским тоном», который так ненавидела Цзян. — Возможно, лучший способ помочь бандиту Ту — это сделать его союзником кого-то из фань куэй. Как по-вашему, можно ли заставить какую-нибудь семью фань куэй поддержать Ту в борьбе против других заморских дьяволов? Фань куэй ненавидят друг друга даже больше, чем нас. Не исключено, что мы сумеем воспользоваться этим, чтобы натравить их друг на друга.

Цзян согласно кивнула. Предложение было неплохим.

— Кто среди вас сможет подобраться к бандиту Ту?

— Думаю, я смогу, — проговорил Резчик. — Время от времени он дает мне кое-какие заказы.

— Хорошо, — сказала Цзян, — но будь осторожен, Резчик, это очень опасный человек.

— Однако, прежде чем ты поговоришь с Ту, мы должны решить, к какому из торговых домов фань куэй мы имеем доступ, — констатировал Конфуцианец.

— Я веду дела и с Врассунами, — к удивлению остальных, сообщил Резчик. — За особо ценные произведения они платят хорошие деньги.

— Прекрасно, — подвела итог Цзян. — Тогда сведи их вместе, и это станет началом нашей новой миссии.

* * *

В прошлом представители семей Цзян и Убийца часто выступали вместе в театральных представлениях. Им обоим была хорошо известна история о том, как изначального Лоа Вэй Фэня ввели в оперную труппу Сказительницы. Поэтому Цзян не удивилась, проснувшись от деликатного стука в окно ее спальни, расположенной на третьем этаже.

Она встала и открыла окно. Убийца, каким-то невообразимым образом висевший на внешней стене дома, скользнул в комнату Цзян с такой же легкостью, с какой обычный человек встает со стула.

Они не стали терять времени на такие пустяки, как чаепитие по поводу встречи, а сразу перешли к делу.

— Предложенное Резчиком знакомство Ту с Врассунами — хорошее начало, но это всего лишь начало.

— Верно, — согласился Убийца. — Если мы хотим подобраться к бандиту Ту как можно ближе, нам необходимо завоевать его доверие. Другого способа контролировать такого человека, как Ту Юэсэнь, не существует.

— Я уже довольно близка к нему, — сказала Цзян, и в ее голосе прозвучала странная гордость.

— Лежа на одной подушке, можно находиться близко к человеку, но не к его сердцу, — ответил Лоа Вэй Фэнь, — а сердце Ту Юэсэня — в том деле, которому он себя посвятил. Я намерен подобраться к нему именно через это.

— В спальне мужчины говорят о таких вещах, о которых они даже не заикнутся в любом другом месте. Ту желает отомстить фань куэй и считает, что наилучший способ сделать это — одержать верх в торговле опием. Я поддержу его в этой мысли.

Лоа Вэй Фэнь кивнул в знак согласия. Впрочем, с этим согласился бы любой из живущих в Шанхае. И тут Цзян шокировала Убийцу.

— Я внушу ему мысль о том, — сказала она, — что единственный способ занять место в опийном бизнесе — это напасть на один из больших кораблей фань куэй.

Лоа Вэй Фэнь буквально оторопел. Еще никто и никогда не нападал на торговые корабли Британской восточно-индийской компании.

— Но каким образом?

— Это уж мое дело. А твое заключается в том, чтобы быть наготове. Следовать за ним — и в тот момент, когда он нападет на корабль, стать для него незаменимым помощником. Такой человек, как Ту Юэсэнь, подпустит к себе такого человека, как ты, лишь в одном случае: если опасность непомерно велика, а ставки — огромны. Он не дурак, а ты явно не похож на заурядного бандита. Мы можем рассчитывать, что Ту примет тебя лишь в том случае, если будет сбит с толку и пребывать в отчаянии. А нам нужно одно — чтобы он принял тебя, Лоа Вэй Фэня, в качестве Красного Шеста клана тонгов, входящего в «Праведную руку».

«Так же, как Сказительница приняла моего тезку», — подумал он.

К утру они закончили обсуждение последних деталей плана по приручению бандита Ту.

— Не хочешь ли поделиться со мной остальными планами? — спросил Лоа Вэй Фэнь.

— Почему ты думаешь, что у меня есть еще какие-то планы?

Она не успела закончить фразу, а Лоа Вэй Фэнь уже недоверчиво качал головой.

— Опасно недооценивать главу Гильдии убийц, — с улыбкой произнес он.

— Ты прав, Лоа Вэй Фэнь. — Цзян смущенно потупилась и кивнула. — Каждый из нас использует собственное оружие: ты — свои навыки, я — хитрость, свою и моих дочерей. — Она подняла глаза на сильного мужчину и спросила: — Чаю?

— Будь так добра, — склонил он голову.

Глава десятая ИГРА В ПЛОТ Апрель 1893 года

Красные Шесты бандита Ту и он сам сидели вокруг большого круглого стола в частной столовой Цзян. Они разразились восторженными воплями, когда младшая дочь мадам, Инь Бао, скинула маленькую вышитую шелком туфельку и продемонстрировала крохотную, не больше трех дюймов длиной, ножку, свой «золотой лотос». Молодая куртизанка поставила туфельку в центр стола, а затем поместила в нее высокий и тонкий бокал с шампанским.

— Не хотят ли джентльмены сыграть в плот? — с очаровательной невинностью спросила она.

В ответ раздался хор одобрительных выкриков. Через несколько секунд бандиты уже скандировали:

— Плот! Плот! Плот!

Инь Бао присела, и ее обнаженная ножка исчезла под юбками. С улыбкой скромницы, она сунула руки под юбки и через несколько мгновений достала оттуда вторую туфельку. Держа ее за шелковые ленты, она принялась крутить туфельку над головой. Затем выпрямилась и поставила туфельку в большую стеклянную чашу, стоявшую рядом. По ее губам скользнула улыбка соблазнительницы.

— Значит, вы хотите поиграть в плот, верно? — вновь спросила она.

Мужчины не могли отвести глаз от ее босых ног. Инь Бао позволила им поглазеть несколько секунд, потом снова присела, скрыв предмет их вожделений под юбками. Та быстрота и легкость, с которой она перешла от образа смущенной девственницы, удивленной самим фактом того, что у нее есть «золотые лотосы», к образу опытной куртизанки, открыто бросающей мужчинам вызов, демонстрируя им свои чувственные ноги, была одной из причин той славы, которую она снискала себе в мире ночных бабочек Шанхая. Остальной частью своей славы младшая дочь Цзян была обязана удивительному искусству больших пальцев ног, которые творили чудеса, когда два ее «золотых лотоса» обхватывали «нефритовое копье» мужчины.

— Итак, мы готовы начать игру? — невинным тоном спросила она, поднявшись и вновь открыв жадным взглядам сидевших за столом свои крохотные ножки. Заметив, что мужчины затаили дыхание, Инь Бао испытала удовольствие.

«Власть всегда доставляет удовольствие», — подумала она, двинувшись маленькими шажками вокруг стола и держа в вытянутых руках большую стеклянную чашу со второй туфелькой.

Мужчины наклонялись, чтобы рассмотреть ее ноги. Возле двух самых могущественных из них она остановилась и положила ногу им на колени. Мужчины стали нежно поглаживать ее, а на лице девушки появилось выражение блаженства, которого на самом деле она не испытывала. Мужчины пожирали глазами ее босые ноги, а затем бросали семена лотоса в туфельку, что находилась в чаше. Если семечко не попадало в туфельку, Инь Бао под восторженные вопли сидевших за столом назначала промахнувшемуся наказание. Оно заключалось в том, чтобы выпить от одного до пяти бокалов шампанского — таких же, как тот, что стоял в другой туфельке.

Мужчины с удовольствием выпивали «штрафные» бокалы, поскольку это давало им возможность погладить шелковую туфельку и вдохнуть аромат надушенной ножки, который та все еще хранила.

Для большинства мужчин в Шанхае куртизанки были единственными женщинами, в компании которых они чувствовали себя достаточно комфортно для того, чтобы шутить и играть в различные пикантные игры. Только в присутствии куртизанки забывалось традиционное разделение мужчин и женщин. Мужчина расслаблялся и полностью отдавался очарованию и, главное, власти женщины.

Победителем в игре в плот, которую так любили бандиты, неизменно становился Ту Юэсэнь, Хозяин Гор клана тонгов из «Праведной руки». Но Инь Бао бандита Ту не интересовала. Его больше влекла к себе другая женщина из этой семьи. Юную куртизанку он отдал одному из своих Красных Шестов. Тот широко ухмыльнулся и увел Инь Бао из столовой в отдельную комнату, где ее изуродованные, деформированные ноги — «золотые лотосы» — должны были вознести его на вершину блаженства.

Игра в плот закончилась, и тут же в дверь столовой постучали. Вошел Резчик и показал Ту изготовленную им резную скульптуру — нефритовую фигуру воина на вздыбленном коне. Под взлетевшим в воздух левым копытом коня находилась змея, которая, приготовившись к броску, подняла голову и открыла пасть, обнажив ядовитые зубы. Всадник склонился, собираясь разрубить гадину пополам и спасти тем самым себя и благородного скакуна.

— Восхитительно! — заявил Ту, повертев фигурку в руках. — И все это из цельного камня?

— Как вы и просили, — ответил Резчик.

— Великолепно!

— Я рад, что вам нравится, Ту Юэсэнь.

— Да, очень нравится.

Резчик сделал вдох, а потом проговорил, словно что-то само собой разумеющееся:

— Для фань куэй я делаю работы гораздо худшего качества. Они не способны отличить хорошее от плохого и поэтому покупают все подряд.

— А ты, очевидно, обдираешь их как липку?

— Я беру с них втрое больше, чем взял бы с черноволосого, — подтвердил Резчик и равнодушным тоном добавил:

— А с Врассунов — вчетверо.

— Ты знаком с Врассунами? — спросил Ту, поставив фигурку на стол.

— Знаком? — ответил Резчик, как было предусмотрено планом Троих Избранных: — Нет, я веду с ними дела. — Потом словно невзначай спросил: — Хотите, я представлю вас им?

* * *

Ту отпустил Резчика, сделав вид, будто оскорблен самой мыслью о том, чтобы познакомиться с Врассунами, но потом стал размышлять над тем, какие возможности может открыть перед ним такое знакомство. Находясь во главе опийного бизнеса, который вели тонги из «Праведной руки», он понял одну вещь: тонгам в этом спектакле была отведена крохотная роль статистов. У них не было достаточно продукта, чтобы составить хоть какую-нибудь конкуренцию торговцам фань куэй. То, что он рассматривал в качестве входного пункта в сверхприбыльную торговлю опием, оказалось лишь дегустацией богатства, причем весьма кратковременной. Главной проблемой являлись поставки опия. Чандра, пригодный для курения опий, поступал только из Индии, британской Индии, и это стало темой разговора, состоявшегося в спальне Цзян.

— Не будет поставок опия — не будет торговли, дорогой, — сказала она.

На следующий день Ту принял решение и приступил к осуществлению своего плана, а затем стал ждать донесений. Ждать ему пришлось дольше, чем он привык.

Только в конце месяца трое очкастых ученых, которых он нанял по совету Цзян, предстали перед ним в конторе склада, держа в руках кипы бумаг и свитков. Они только что закончили излагать результаты исследований, которые Ту очень не понравились.

По гофрированной жестяной крыше старого здания барабанил дождь, а Ту пытался не выпустить наружу клокотавшее в груди бешенство. Когда-то это здание было складом Хордунов, одним из тех, которыми много лет назад заведовал Чэнь — торговец Хонг, работавший с ними. В докладе ученых обосновывались и перечислялись причины, по которым не только Ту, но и вообще ни один китаец не мог стать частью великой шанхайской торговли опием. Главной из них являлись поставки. Точнее, отсутствие доступа к ним.

— Индия, говорите? — отодвинув бумаги в сторону, прорычал Ту.

За большим окном, смотревшим на Сучжоухэ, полыхнула молния.

Трое мужчин, стоявших перед бандитом Ту, одновременно закивали, словно марионетки, привязанные к одной нитке.

— Почему опий нельзя выращивать здесь, в дельте?

Голос Ту угрожающе нарастал, как ветер, швырявший в оконные стекла пригоршни крупных капель осеннего дождя. Старший из ученых вытащил из рукава свиток, исписанный буквами удивительной красоты, и положил его перед Ту. Бандит отшвырнул свиток в сторону и вскочил на ноги.

— Бумага, бумаги, одни только бумаги! Просто расскажите мне, что там написано!

— В принципе, опийный мак можно выращивать и здесь, но для создания инфраструктуры, необходимой для производства опия, потребуется несколько лет.

— Несколько лет?!

— На созревание растениям понадобится три года, — быстро затараторил ученый, от страха путаясь в мыслях. — Многие угодья, предназначенные в настоящее время для выращивания риса и сои, придется отдать под опийный мак. Это непременно вызовет недостаток продуктов питания и, следовательно, натолкнется на сопротивление властей города. Кроме того, опий необходимо высушивать, а наша влажная и жаркая погода этому не способствует.

Ученый хотел развить тезис о том, какое ожесточенное сопротивление встретит отъем земельных угодий, дающих людям пищу, ради выращивания на них растений, которые могут дать только наркотические грезы. Однако, увидев, что лицо бандита Ту налилось кровью от ярости, передумал.

— Выходит, после всех ваших исследований, всех ваших изучений, всех этих бумаг, которые вы состряпали, после уймы потраченного времени вы заявляете, что мы не можем выращивать наш собственный мак?

— Или производить…

— Я понял.

Ту подошел к окну кабинета и посмотрел туда, где располагались доки. Там разгружались и брали на борт грузы корабли, принадлежащие разным нациям. Хотя Ту не мог видеть набитых опием ящиков из мангового дерева, он знал: они — там. Он также знал, что, если бы там не было опия, там не было бы ни кораблей, ни торговцев. Все здесь, включая сам город, плыло по реке опия, а деньги, которые она приносила, делали белых людей в высоких башнях, стоящих вдоль Бунда, богатыми и могущественными.

За последние годы Ту сумел сохранить за собой почетное место в преступном мире Китая, ему удалось совершить несколько удачных набегов на источники подлинного богатства, что окружало его. Недавно он «убедил» французскую администрацию в том, что она должна передать ему заботы по «охране» борделей. Эту идею подбросила ему Цзян. Но Ту знал: потеря денег от крышевания шлюх не станет для фань куэй сколько-нибудь ощутимой потерей.

Он окинул взглядом гавань, и в его мозгу родилась мысль. Или… ее подсказала Цзян? Он уже не помнил точно.

— Значит, мы не можем производить собственный опий? — наконец спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Нет, по крайней мере, не для…

— Но опий есть в Индии. И опий есть на борту всех этих замечательных кораблей, которые стоят в нашей гавани.

— Да, но…

— Кто-нибудь когда-нибудь грабил корабли Британской восточно-индийской компании?

Ученые переглянулись. Корабли этой компании были самыми большими в мире океанскими судами, они находились под защитой британских морских пехотинцев и многочисленных собственных пушек. Они грузились в безопасных портах Индии под охраной британских и сикхских полков и делали короткие остановки лишь для того, чтобы пополнить запасы пресной воды. По прибытии в Шанхай они вновь оказывались под защитой солдат ее величества. Обворовывать китайцев — было одно, обворовывать фань куэй, и в особенности корабли Британской восточно-индийской компании, — совсем другое.

— Позовите моих Красных Шестов. И всех моих десятерых старшин. — Ту посмотрел на троих ученых. — В ваших услугах я больше не нуждаюсь. Для перемен нужны действия, а не отчеты.

Он смел бумаги со стола, и они полетели на пол. Ту отвернулся от мужчин и подошел к окнам. Раздвоенная, словно змеиный язык, молния очертила силуэт Хозяина Гор на фоне оконного проема. Ученые быстро, как только могли, выбрались из конторы. Двое из них приняли мудрое решение и по совету Цзян покинули Шанхай в ту же ночь. Больше их в Городе-у-Излучины-Реки никогда не видели. Тело третьего нашли ближе к утру, когда ярость грозы истощилась. Оно закупорило трубу в недавно уложенной секции городской канализации, сбрасывавшей нечистоты в Сучжоухэ.

* * *

Рано утром следующего дня Цзян выбралась из сплетенных на ней рук и ног Ту.

«Он, кажется, весь состоит из конечностей», — подумала она и посмотрелась в зеркало.

Накануне, выслушав рассказ Ту о невозможности выращивать собственный опий, Цзян вновь намекнула ему на то, что в гавани Шанхая опия хоть отбавляй. Позже вечером она заметила, что любовник ее стал тихим и задумчивым.

«Хорошо, — подумала Цзян, — брошенное мной семя дало всходы».

Ночью Ту несколько раз выбирался из кровати, и женщина слышала, как он шепотом обсуждает что-то со своими Красными Шестами, дежурившими за дверью. Около трех часов утра до ее слуха донесся топот множества бегущих ног, и она поняла: Ту готов перейти к активным действиям.

Закончив одеваться и прихорашиваться, она вышла из спальни, но, прежде чем закрыть дверь, обернулась и посмотрела на лежащего на кровати бандита. Он спал, сунув в рот большой палец.

Выйдя из комнаты, Цзян прошла мимо четырех телохранителей Ту. В прихожей находились еще около пятидесяти Красных Шестов.

Цзян велела мальчику-посыльному найти ей рикшу. Когда она вышла на улицу, то увидела в подворотне на противоположной стороне улицы темную фигуру в плаще с капюшоном и едва заметно кивнула. Человек даже не пошевелился, хотя капюшон кобры на его спине раздулся от крови, а рукоятка ножа, зажатая в руке, словно раскалилась.

Подбежал мальчик-рикша. Он протянул Цзян руку, чтобы помочь забраться в тележку, но она сама легко прыгнула на сиденье и, коротко назвав мальчишке нужный ей адрес, стала любоваться восходом.

«Самое благодатное время для шлюхи», — подумалось ей. Она любила эти ранние утренние часы.

Они миновали собор Святого Игнатия. Китайские женщины уже терли его ступени соломенными щетками и тряпками. Цзян надеялась, что черносутанники достойно оплачивают их тяжелый труд, хотя сомневалась в том, могут ли на эти деньги бедные женщины позволить себе даже яйцо в пяти специях.

— Здесь! — крикнула Цзян. — Сверни налево.

Рикша остановился, чуть попятился и быстро свернул в переулок. В двух сотнях шагов от этого места находилась неприметная красная дверь лилуна. Когда рикша поравнялся с ней, Цзян велела ему остановиться и щедро расплатилась. Однако вместо благодарности мальчишка кинул на нее злобный взгляд. Протянув руку к его все еще раскрытой ладони, она проворно забрала половину денег.

— Какого…

— Это научит тебя уважать пассажиров.

Ты… — начал было мальчишка, но проглотил остаток фразы и уже гораздо миролюбивее спросил: — Хотите, чтобы я вас подождал, мадам?

— Нет. Проваливай.

Дождавшись, когда рикша уберется из переулка, Цзян легонько постучала в дверь. Ей открыл белый красавец, безупречно одетый и с безукоризненной прической. Он посмотрел на Цзян, но не отодвинулся, чтобы пропустить ее. Из глубины комнаты послышался женский голос:

— Qui est là, Julien?[5]

— Это я, мадемуазель Коломб, — проговорила Цзян.

Анаис Коломб, единственная внучка Сюзанны, подошла к двери и положила руку на плечо красавцу.

— Еще очень рано, Цзян, — сказала она.

— Это час, когда шлюхи отдыхают.

— Так говорила моя бабушка, — негромко засмеялась Анаис.

— И моя — тоже.

— Хочешь кофе, Цзян?

Та колебалась. Она не осмеливалась оглянуться, хотя не сомневалась, что Ту проследил за ней.

Усевшись за стол и взяв чашку с горячим кофе, Цзян рассказала Анаис о том, что французская администрация больше не хочет обеспечивать ее заведениям защиту и теперь ее будет «крышевать» бандит Ту.

— Ты наверняка знаешь, что мне об этом уже известно, — понимающе кивнула Анаис Коломб.

— Да, но ты пока не знаешь другого: причиной этого являюсь я.

Глаза Анаис округлились от удивления, но, прежде чем она успела хоть что-то сказать, Цзян протянула ей долговое обязательство, в котором гарантировала возмещение всех потерь, которые Анаис может понести, перейдя под защиту бандита.

Француженка посмотрела на документ, а потом подняла глаза на Цзян.

— Неужели молодой бандит-любовник так дорог тебе, что ты готова заплатить целое состояние, только чтобы потрафить ему? — спросила она.

Цзян улыбнулась. Она знала: Анаис никогда не поверит, будто молодой любовник стоит хотя бы части той огромной суммы, которую она обязалась уплатить семейству Коломб.

— Ну так как? — спросила она.

— Иногда для того, чтобы получить, нужно сначала отдать.

Цзян должна была доказать Ту: ее миру можно доверять, а ее советам стоит следовать. Она обещала ему контроль над бизнесом всех борделей Французской концессии, и он получил его. Теперь он должен был воспользоваться более важным советом любовницы и напасть на корабли Врассунов. Это были круги внутри кругов, схемы внутри схем, и все они вели к одному — выполнению ее обязательств по отношению к Договору Бивня. Если Ту Юэсэнь и есть тот самый Человек с Книгой, который может способствовать наступлению Эпохи Семидесяти Пагод, Трое Избранных должны подобраться к нему как можно ближе. Цзян использовала «постельный» метод воздействия, но этого было недостаточно. Она хотела, чтобы Лоа Вэй Фэнь вошел в круг приближенных Ту Юэсэня. Иначе ей не выполнить свой долг в отношении Пророчества Первого императора.

Внезапно Цзян поймала цепкий взгляд Анаис, устремленный на нее. Неужели она размышляла вслух?

— Что? — выпалила она.

— Ты выпила кофе, Цзян. А ведь ты не пьешь кофе.

* * *

— Хорошо. — Ту отошел от края черепичной крыши и кивнул заместителю, главному среди Красных Шестов: — Пусть шлюхи обсуждают новые порядки в своем бизнесе.

Теперь, когда французская администрация отказалась защищать их, Цзян будет убеждать французскую потаскуху, что они должны перейти под мою защиту.

— Как тебе…

— Удалось добиться этого? — проговорил Ту с улыбкой. — Я выяснил, что французы больше всего на свете боятся острых предметов и особенно ножей. Несколько умело сделанных несмертельных разрезов — и они готовы буквально на все.

И все же Ту сам не до конца верил своим словам. Слишком уж легко, практически без всякого сопротивления французы отказались от больших доходов — точь-в-точь так, как предсказывала Цзян.

— Значит, женщины будут платить нам? — спросил главный Красный Шест.

— Не сомневаюсь. Сейчас их больше волнует, как сохранить лицо.

— Отлично! Значит, дело сделано?

— Сделано, — откликнулся Ту, хотя его мысли были где-то далеко.

— Поздравляю вас, господин.

Ту кивнул. Он втянул носом воздух и, как ему показалось, ощутил запах озона. Запах перемен.

— Маленькая победа расчищает путь к большой, — сказал он наконец. Ту откусил бородавку на большом пальце и почувствовал вкус крови. — Ты расставил людей по местам?

— Да, они ожидают твоих приказаний, — ответил командир Красных Шестов, заранее предвкушая удовольствие от того, что должно было вскоре случиться.

Ту колебался. Одно дело — крышевать проституток, и совсем другое — напасть на корабли Врассунов с опием на борту. Он вспомнил отрывок из «Ицзин», который прочитал ночью, и скомандовал: — В порт!

* * *

Крепко вцепившись в водосточную трубу, Лоа Вэй Фэнь висел под крышей, всего в нескольких дюймах от того места, где стоял бандит Ту. Ослабив хватку, он скользнул вниз и спрыгнул на тротуар. В следующее мгновение в его руке, словно по волшебству, оказался нож. Он был готов доказать Ту Юэсэню, Хозяину тонгов и Хозяину Гор из «Праведной руки», что нужен ему, и сделать это предстояло именно сейчас, когда бандит собрался совершить набег на корабль компании Врассунов.

* * *

Гавань Шанхая считалась одной из самых безопасных во всей Азии. Прежде в ней случались и мятежи, и пожары, но ограбления — никогда. По крайней мере, до этого дня, 11 апреля 1893 года.

Капитан принадлежащего Врассунам судна закурил первую за это утро сигарету. Он только вчера ночью привел корабль в гавань после изнурительного морского перехода, длившегося три месяца. Команде не терпелось сойти на берег, но он отпустил в увольнительную только треть матросов, поскольку корабль был под завязку набит грузом. Трюмы ломились от сундуков с лучшим индийским опием чандра.

Капитан окинул взглядом залив. Сотни лодок всех форм и размеров сновали между большими кораблями и зданиями складов. Капитан положил сигарету на поручень. Он был опытным мореходом и умел читать ветра и течения с такой же легкостью, с какой обычный человек читает утреннюю газету. А еще у него было некое шестое чувство. Капитан нутром ощущал приближение опасности. И именно оно возникло у него в груди, когда он увидел россыпь маленьких джонок, приближавшихся к его кораблю. Это произошло буквально за мгновение до того, как нож, брошенный умелой рукой, вонзился в его шею с левой стороны и кровь из перерезанной сонной артерии фонтаном хлынула на ботинки, начищенные до блеска.

Захват торгового корабля компании Врассуна проходил, не привлекая внимания других судов, стоявших на якоре в оживленной гавани Шанхая. Никто не заметил ничего необычного. Китайцы всего лишь переносили ящики из мангового дерева с корабля на джонки — вот и все. Только потом кто-то с палубы соседнего корабля обратил внимание на то, что, приняв груз, маленькие джонки направились не к причалам Бунда и не в доки Сучжоухэ. Они устремились в сторону Пудуна.

Бандит Ту наблюдал за тем, как осуществляется разработанный им план. Его джонки уже подходили к Пудуну, а палубу корабля устилали тела европейских матросов и морских пехотинцев — мертвых и умирающих.

— Корабль полностью взят под контроль, — уверенным голосом сообщил командир Красных Шестов. — Теперь вы можете делать с ним все, что пожелаете, господин.

Ту удовлетворенно кивнул. В эту минуту к кораблю подошла вторая группа джонок, чтобы забрать с него оставшиеся ящики с опием.

День обещал быть прохладным, но ясным. Бандит Ту сделал глубокий вдох, прошел по палубе и остановился над мертвым телом капитана фань куэй, жизнь которого забрал его нож. В мозгу у него вновь прозвучали слова его бабушки.

— Это началось, бабушка, — тихонько прошептал он. — Сегодня началось твое отмщение.

Он толкнул тело мертвого капитана ногой, и оно перекатилось. Это был первый фань куэй, которого убил Ту, и ему понравилось испытанное при этом чувство. Бандит словно ощутил во рту какой-то новый, приятный вкус.

Услышав крик откуда-то сверху, Ту вовремя посторонился. На то место, где он только что стоял, грохнулось тело матроса фань куэй. Уже мертвый, он продолжал сжимать в правой руке кремневый пистолет.

Ту посмотрел вверх и с удивлением увидел, как из вороньего гнезда на мачте по фалу с необычайной ловкостью спускается какой-то человек. Рука Ту метнулась к ножу, и он уже был готов нанести смертельный удар, когда на палубу перед ним бесшумно, словно кошка, спрыгнул молодой китаец.

— Ты кто? — спросил Ту.

— Да так, никто, — ответил юноша, держа руки на виду, — Просто хочу забрать свой нож.

Ту заметил тугие, как канаты, мышцы на руках незнакомца, жесткий блеск в его глазах, а затем перевел взгляд на рукоятку ножа, торчавшего из тела мертвого матроса.

— Твой? — спросил он парня.

— Я только заберу нож, — кивнул Лоа Вэй Фэнь, — и не буду мешать вам делать ваши дела.

— Кто ты такой? — Выставив вперед нож, Ту шагнул к незнакомцу.

Лоа Вэй Фэнь выдернул свой нож из трупа и слегка склонил голову:

— Всего лишь человек, которому ты обязан жизнью, Ту Юэсэнь. — Потом, кивнув на мертвого матроса, добавил: — Если ты заберешься в воронье гнездо, то увидишь: у него там было достаточно оружия, чтобы сорвать ваши планы, а высота и угол позволяли без труда подстрелить тебя на том месте, где ты находился. А поскольку этот матрос, как я полагаю, был опытным стрелком, то вряд ли бы промахнулся. Он и еще четверо других, которых я убил там наверху.

Ту задрал голову кверху, увидел несколько рук, безжизненно торчавших из вороньего гнезда, и снова посмотрел на Лоа Вэй Фэня.

— В последний раз спрашиваю: кто ты такой?

— Умелый воин, который ищет работу и хочет показать, на что способен.

— Вот как? — фыркнул Ту.

Командир Красных Шестов, который только что докладывал Ту о том, что корабль полностью находится под его контролем, шагнул вперед и приставил нож к горлу Лоа Вэй Фэня.

— Не доверяйте ему, хозяин, — процедил он.

Ту ничего не ответил. Красный Шест, выпучив глаза, еще крепче прижал лезвие ножа к шее Лоа Вэй Фэня, и по ней потекла струйка крови.

— Убей его, — с улыбкой проговорил Ту.

Лоа Вэй Фэнь ощущал на шее поверхностный надрез, сделанный ножом бандита. Хотя он не видел лезвия, но знал: оно — не обоюдоострое. Наверняка на его тупой стороне имеются безобразные зазубрины. Этот нож был плохо приспособлен для убийства. Поэтому Лоа Вэй Фэнь понимал: пучеглазый Красный Шест либо полоснет его по горлу, чтобы перерезать трахею, либо нанесет роковой удар, перерубив артерию. А потом он почувствовал кое-что еще — нерешительность противника, и начал действовать. С быстротой молнии он изогнулся назад и ухватил зубами лезвие ножа, которое только что было прижато к его горлу. Остальное для тренированного Убийцы было детской игрой. Через секунду он уже держал командира Красных Шестов за волосы.

— Убить его? — развернув командира лицом к Ту, спросил Лоа Вэй Фэнь.

— Нет, — улыбнулся Ту Юэсэнь. — Но ты можешь занять его место. — Затем он хлестнул Красного Шеста ладонью по лицу. Пощечина означала разжалование и вечный позор. — Отпусти его, — велел он Лоа Вэй Фэню.

Лоа Вэй Фэнь отпустил мужчину и смотрел, как тот уходит прочь. Ему было понятно: только что он обрел смертельного врага, которого придется убить, прежде чем он убьет его самого.

— Иди за мной, — приказал Ту. — Тебе придется поработать.

Работа заключалась в том, что Лоа Вэй Фэнь на глазах Ту зарезал нескольких остававшихся в живых членов судовой команды, а потом помог поджечь огромный корабль.

Поздно ночью, после того как завершился обряд посвящения Лоа Вэй Фэня, Ту отправил Резчику записку.

Содержание ее было простым: «Я полностью готов к встрече с фань куэй Врассуном. Организуй ее по-быстрому».

Но это было не единственное послание, отправленное той ночью. Лоа Вэй Фэнь нацарапал еще одну записку, только адресованную Цзян и более короткую.

Она состояла всего из трех слов: «Я на месте».

* * *

После непростых переговоров, которые велись через многочисленных посредников, договоренность о встрече была наконец достигнута. Ту отказался прийти в контору Врассуна и настаивал на том, чтобы тот пришел к нему. Возник тупик, выход из которого был найден благодаря компромиссному предложению: устроить две встречи. Первая, на которой высоким договаривающимся сторонам предстояло всего лишь познакомиться друг с другом, должна была состояться в конторе Врассуна, а вторая, в ходе которой начинались полноценные переговоры, — в конторе Ту, на берегу Сучжоухэ.

Последовала серия дополнительных обсуждений, посвященных различным протокольным тонкостям, и первая встреча была назначена на вторую половину следующего четверга.

Семейный бизнес Врассунов вел Мейер, младший из сыновей патриарха. Много лет он возглавлял парижский филиал их компании. Хотя Мейер и не был близок со своим престарелым отцом, он в полной мере обладал деловой хваткой старика и разделял его религиозные убеждения. Это был красивый мужчина с резкими чертами лица, смуглой кожей и вспыльчивым характером. Его личная жизнь оставалась наглухо закрытой для всех остальных. Очень немногие видели его жену, которая, выходя за пределы семейного поместья, неизменно надевала густую вуаль. Известно же про нее было только то, что она невероятно толста и, конечно же, носит парик.

Мейеру нравилась жизнь в Париже, и со временем он преисполнился неким завистливым уважением к французам и их культуре. Он любил французскую оперу, но здесь, в Срединном царстве, подобного удовольствия не сыскать было днем с огнем. Мейер быстро научился ненавидеть Восток: его запахи, его облик и его народ. Это, однако, не мешало ему восхищаться восточной мебелью, и особенно коврами из Мосула, которыми теперь была устлана большая часть полов в его конторе.

Встреча Врассуна и Ту не задалась с самого начала. Даже примирительные жесты быстро стали восприниматься как враждебные и оскорбительные. Тот факт, что молодой Врассун не говорил ни на одном из местных диалектов, не облегчал общение. Обе стороны привели с собой переводчиков, которые постоянно препирались друг с другом, не соглашаясь с тем, кто, что и кому сказал и, главное, с каким намерением. Очень скоро переговорщики разозлились и начали говорить в адрес друг друга непристойности и оскорбления. Наконец в воздухе повисло тяжелое, угрожающее молчание. Взмахом руки Ту отпустил своих толмачей.

Молчание угнетающе действовало на присутствующих, но хуже всех чувствовал себя переводчик Врассуна. Он стоял по стойке «смирно» и надеялся получить хоть какой-нибудь намек, как вести себя дальше. Оба — и фань куэй, и бандит — ужасно бранились, а его работа заключалась в том, чтобы честно переводить. Но ему было страшно, поэтому, переводя ругательства, он старался максимально смягчить их. Но ни один из говорящих не был дураком, и они быстро сообразили, что их слова искажают.

— Скажи этому глупому круглоглазому, что меня не обдурить! — вскочив на ноги, заорал на переводчика бандит Ту. — Я человек, которого нужно уважать!

Прежде чем несчастный переводчик успел раскрыть рот, молодой глава семейства Врассунов грохнул кулаком по столу из красного дерева и прорычал:

— Скажи этому ушастому косоглазому, что семья Врассунов не нуждается ни в нем, ни в его друзьях-бандитах.

Переводчик повернулся к бандиту Ту и, несколько раз откашлявшись, сказал:

— Глупый круглоглазый говорит, что у него существуют определенные предубеждения против совместного ведения дел с человеком, не отягощенным представлениями о чести, то есть с вами. — Потом повернулся к Врассуну и продолжил: — Этот недоразвитый китаец, похоже, не понимает, сколь высокое положение вы занимаете в Иностранном сеттльменте.

Мужчины обдумали услышанное, после чего отказались от услуг переводчика и предприняли попытку общаться напрямую, используя пиджин — странный язык, который, базируясь на нескольких разных языках, за много лет сформировался в Шанхае. Однако крайне ограниченный словарный запас пиджина не был предназначен для обсуждения сколько-нибудь сложных проблем. С его помощью можно было отдавать и понимать приказы, но не более. К примеру, в нем существовало одно-единственное наречие — «чоп-чоп», которое звучало часто и переводилось как «быстро-быстро».

— Довольно! — вскинув руки, крикнул переводчику Врассун.

Он сунул руку под стол и нажал на кнопку. В ту же секунду в стене за его спиной раздвинулись панели, и из потайной комнаты в кабинет ворвались четверо смуглых мужчин с оружием. Двое из них были сикхами.

Ту не отступил ни на шаг. Он заложил в рот два пальца и издал пронзительный свист. Несколько секунд ничего не происходило, а потом все двадцать огромных — от пола до потолка — окон кабинета вылетели внутрь, и в комнату вломились люди бандита Ту во главе с Лоа Вэй Фэнем. Все они были вооружены и готовы действовать.

— Как вы смеете! — вскричал Врассун.

Это восклицание толмач перевел слово в слово.

— Я осмеливаюсь потому, что я Ту Юэсэнь, Хозяин Гор клана тонгов из «Праведной руки», и я не позволю, чтобы меня оскорблял глупый и уродливый круглоглазый!

Толмач аккуратно перевел и эту фразу, опустив только ее окончание. Выражение «круглоглазый» он заменил «заморским дьяволом», которое почему-то показалось ему не столь обидным.

Ту выкрикнул приказ. Двери открылись нараспашку, и подручные бандита вкатили в кабинет две большие тележки, нагруженные ящиками из мангового дерева с опием.

— Что это должно означать? — потребовал объяснений Врассун.

— Взгляни на маркировку на ящиках, глупец. — Ту указал на штемпели, красовавшиеся на сопроводительных бумагах, прикрепленных к каждому из ящиков. Там был указан собственник груза — Британская восточно-индийская компания.

— Так это ты… — выдохнул Врассун.

Ту посмотрел на переводчика, который постарался не только перевести, но и закончить мысль Врассуна, причем так, чтобы перевод не прозвучал обидно для бандита.

— Да, это я! — буквально выплюнув, рассмеялся Ту. — Я напал на твой корабль в гавани и могу делать это снова и снова. И ни ты, ни твои друзья-англичане ничего не сможете поделать. А теперь говори: ты хочешь получить назад свою собственность?

Переводчик изложил все это на безупречном, вежливом английском.

Дальнейшие действия Врассуна удивили всех. Он откинулся на спинку кресла, жестом велев своим людям удалиться, и стал ждать. Они повиновались и вышли. Единственным звуком, раздававшимся в эти секунды, был хруст битого стекла под их ногами.

Ту улыбнулся, кивнул Лоа Вэй Фэню, и тот также отдал войску приказ к отступлению. Наконец в кабинете остались лишь Врассун, бандит Ту и, разумеется, холодный зимний ветер, который врывался в разбитые окна и шевелил тяжелые гардины, как паруса с перерезанными снастями.

Мужчины оставили в стороне оскорбления и занялись делом, в котором оба разбирались лучше всего, — стали торговаться. Это был бизнес в чистом виде. Козырем в руках Ту являлась угроза немедленной расправы, козырем Врассуна — угроза со стороны британского военного флота, а посередине находилась возможность установить совместный контроль над шанхайским рынком торговли опием, который выскользнул из рук Врассунов в конце семидесятых годов. После смерти Врассуна-патриарха его наследники консолидировали семейные капиталы, и теперь их больше интересовала недвижимость и строительство крупных универмагов, которые со временем назовут супермаркетами. Но ни одно из предприятий не могло гарантировать столь значимые и постоянные прибыли, как старая добрая торговля опием.

Что касается Ту, то ему был нужен сторонник. Влиятельный сторонник, который помог бы бандиту подняться на ступень выше и от воровства перейти к торговле опием. Это была необходимая промежуточная ступень на пути к конечной цели — выполнить обещание, данное бабушке, и отомстить ненавистным фань куэй.

Врассун понимал: чтобы вновь вернуться в игру опиумного бизнеса в качестве ведущего игрока, ему необходим союзник с крепкими мускулами. С тех пор как семья Врассунов утратила монополию на прямую торговлю между Англией и Китаем, ее доля в торговле опием сократилась многократно. Может быть, для того, чтобы отвоевать утраченные позиции на рынке продажи чандры, этот китайский уголовник и есть тот, кто ему нужен?

Дело у переговорщиков пошло на лад, их позиции стали сближаться, и вдруг Врассун неожиданно умолк. Он поглядел на фотографию отца, стоявшую на столе. На столе его отца. У Врассунов никогда не было партнеров из числа китайцев, и после смерти патриарха строгий запрет, наложенный им на ведение совместного бизнеса с «иноверцами», нисколько не ослабел.

«Для нас они потребители, а не партнеры, — сказал отец, уже лежа на смертном одре. — Религия делает их слабыми, поэтому они подпадают под чары наркотика. Они предназначены для того, чтобы таскать, грузить и накуриваться до умопомрачения. Помни об этом, сын».

— Что-то не так? — спросил Ту, и переводчик перевел его вопрос.

Врассун снова прокрутил в мозгу предсмертное напутствие отца, а затем резко встал. Ту был шокирован столь невежливым поведением.

— Передай этому косоглазому, — повернувшись к переводчику, сказал Врассун, — я даю ему тридцать секунд на то, чтобы убраться из моего дома. Кроме того, он должен возместить ущерб за разбитые окна и полностью возвратить собственность, принадлежащую Британской восточно-индийской компании. — С этими словами хозяин кабинета развернулся на каблуках и вышел.

— Что сказал этот глупый, зловонный человек? — осведомился Ту.

Переводчик стал что-то невразумительно мямлить на обоих языках.

— Ладно, — сказал Ту. — Если тебе дорога твоя жизнь, а также жизнь твоей идиотки жены и твоих крысят, переведи мне дословно все, что сказал сейчас фань куэй.

Переводчик повиновался и пересказал все слово в слово.

— Найди его и скажи то, что сейчас услышишь, и тоже дословно, — заявил Ту, когда его перестало трясти от ярости. — Он никогда не получит свой опий. Я никогда не возмещу ему расходы на ремонт его жалкого дома, и если он хочет дышать воздухом Шанхая, то пусть лучше не выходит за порог без десятка охранников.

Закончив свою речь, Ту повернулся и направился к выходу, но, остановившись на полпути, расстегнул штаны и выпустил струю мочи, которая быстро впиталась в бесценный мосульский ковер.

Глава одиннадцатая РЕВОЛЮЦИОНЕР

Жу Чоу, хозяин лавки, торгующей горячей водой, заглянул в спальню к спящим дочерям, а потом, довольствуясь предрассветной зорькой, спустился по ступенькам крыльца в крохотный внутренний дворик своего лилуна, выходящего окнами в переулок. Шесть лет назад он переделал гостиную в лавку и чайную, ставшую теперь весьма популярной. Этим утром он услышал, как у порога возились золотари, и теперь, выйдя наружу, с удовлетворением увидел, что они не только опорожнили, но и дочиста выскребли их семейный «горшочек с медом». Жу Чоу взял выкрашенное в красный цвет деревянное ведро за медные ручки и поставил его у задней двери — достаточно далеко от кухни, но поближе к занавеске, за которой скрывались члены семьи, когда у них возникала необходимость в отправлении естественных потребностей.

Не успел он поставить на пол ведро для нечистот, как до его слуха донеслась песня продавца газет, а вскоре послышалась приятная песня торговца цветами. У одного он купил газету, а у второго — лиловые зимние ирисы, которые поставил в вазу на маленьком столике под круглым настенным зеркалом. Затем Жу Чоу открыл лавку — как раз в тот момент, когда к ней подходил его неизменный первый клиент, неимущий китайский работяга. День обещал быть ясным и холодным. Бизнес Жу Чоу шел в гору, и он был счастлив, выполняя простые, повторяющиеся каждое утро действия.

Это вселяло в него уверенность, помогало ощущать себя составной частью огромного, непрерывно растущего организма по имени Шанхай.

Он сунул в карман монету посетителя и вручил ему три кусочка туалетной бумаги. Работяга проверил каждый из них на свет, чтобы убедиться в том, что они не рваные, после чего передал хозяину лавки еще одну монетку. Взамен Жу Чоу дал ему две сигареты. Бедняк направился к нужнику для посетителей, стоявшему во дворе. Этот человек приходил сюда каждое утро на протяжении многих лет, и Жу Чоу надеялся, что так будет продолжаться еще очень, очень долго. Но бедный рабочий был не единственным, с кого начинался трудовой день Жу Чоу.

Снаружи, в переулке, расставляли свои столы двое цирюльников. Поскольку один был новеньким, Жу Чоу предположил, что могут возникнуть проблемы. Богатые люди боролись за деньги, престиж и женщин, бедные — за место под солнцем. Цирюльникам, чтобы брить клиентов, была необходима горячая вода, поэтому они всегда располагались вблизи тех мест, где ее продавали. Так что этот сценарий был хорошо известен.

Увидев изморозь на окнах, Жу Чоу понял, что работы сегодня будет невпроворот, и подбросил в огонь под громадным чаном с водой пучок сухих бобовых стеблей и деревянные щепки. В свое время он подумывал о том, чтобы перейти на уголь, но отказался от этой мысли. Зато на сэкономленные деньги Жу Чоу купил два новых стола. Теперь ему предстояло подать именно на эти столы чай из воды, кипящей в большом котле. Остаток горячей воды используют те, кто придет, чтобы помыться.

Он принялся разливать горячую воду по бутылкам, которые для многих жителей Шанхая были единственным спасением от лютого февральского холода.

В лавку вошла служанка, работавшая в доме по соседству, и приблизилась к Жу Чоу. Открыв передник, она продемонстрировала ему лежавшие там осколки разбитой фарфоровой трубки для курения опия и две маленькие жестянки, наполненные остатками опия, который девушка соскребла с других курительных трубок, с чашек, в которых хранились шарики опия, и с игл для пирсинга. Жу Чоу понюхал принесенное девушкой и бросил на стол три монеты, которые служанка с радостью смахнула в ладошку, после чего вышла из лавки. Днем придет скупщик, которому Жу Чоу продаст все это по более высокой цене. Скупщик, в свою очередь, положит осколки трубки и остатки опия в кастрюлю, как следует прокипятит и получит коричневый, по виду напоминающий чай настой, который будет задешево продавать работягам — слишком бедным, чтобы покупать дорогой индийский опиум, доступный только состоятельным людям. От этой замысловатой торговой операции выигрывали все. Девушка-служанка, работавшая на богатую китайскую матрону, получала возможность заработать несколько лишних медяков, Жу Чоу и перекупщик — тоже, а трудяги с пустыми карманами, хлебая наркотический «чай», обретали хотя бы кратковременное избавление от тягот и разочарований беспросветной жизни. Таков был Шанхай.

Бросив взгляд в сторону окна, Жу Чоу увидел за ним молодого человека с лиловым родимым пятном, покрывавшим большую часть лица. Незнакомец заглядывал в лавку голодными глазами. Практически все жители лилунов знали друг друга в лицо, но этого голодного мальчика Жу Чоу прежде никогда не видел. Впрочем, это был не мальчик, а скорее, молодой человек, и по его одежде и тому, как он ее носил, хозяин лавки заключил, что юноша высокомерен и образован.

Но вот дверь открылась, и молодой человек возник на пороге.

— Чем могу помочь? — спросил Жу Чоу.

— А чем я могу вам помочь? — словно передразнивая, повторил его слова юноша.

— Что-то не так? — осведомился Жу Чоу и быстро окинул взглядом улицу. Она была пуста. Куда же подевались цирюльники?

— Не так? Почему что-то должно быть не так? Это ведь Шанхай, а в бездушном Шанхае все всегда прекрасно. Вы зарабатываете деньги, все остальные зарабатывают деньги, но в этом нет души, нет перспектив для развития человеческого разума. Деньги, только деньги! Нескончаемое стяжательство и алчность!

Жу Чоу скользнул за стойку и схватил за горлышки две стоявшие там бутылки с горячей водой. В качестве оружия их, конечно, рассматривать было нельзя, но все же лучше, чем ничего.

— Что вы скажете на это, торговец Жу Чоу? Что ответите?

— Я скажу, что люди приезжают в Шанхай в поисках лучшей жизни, и многие находят ее. Я со своей семьей приехал сюда без гроша за душой, а теперь у меня есть и дом, и лавка, а моя дочь скоро выходит замуж.

Молодой человек поскреб ногтями лиловое родимое пятно и кивнул.

— Но какой ценой? — спросил он.

— Никакой, — ответил Жу Чоу. Он понял, что незваный гость не грабитель, и от этого уверенность вернулась к нему. — Единственной ценой, которую нам пришлось заплатить за это, был пролитый нами пот да мозоли на ладонях. В Шанхае не так, как в деревне. Здесь, если ты работаешь, у тебя всегда будет кусок хлеба.

— А образованные люди? Они сумеют найти пропитание в Шанхае?

— Если будут работать.

— И даже при том условии, если их работа заключается в изучении классического литературного наследия собственного народа?

— Глупости все это. Только переводят время и дорогую бумагу, — со смехом ответил Жу Чоу.

Юноша с пятном винного цвета на лице не смеялся. Он направил палец в сердце хозяина лавки и изобразил звук выстрела.

Вошли двое мужчин с мылом, полотенцами и заплатили Жу Чоу за возможность воспользоваться двумя из шести больших лоханей, туго засунутых одна в другую и стоявших позади чана с горячей водой. Они скрылись за занавеской, разделись и передали одежду Жу Чоу, который повесил ее на плечики и с помощью длинной бамбуковой жерди прицепил к металлическому шесту под потолком.

— Это для того, чтобы воры не украли одежду жирных купцов, пока те моются, — фыркнул молодой человек.

Точно, — ответил хозяин лавки, — но, как вы могли заметить, они вовсе не жирные и, к вашему сведению, работают на сахарной фабрике.

— На фань куэй?

— Да, фабрика находится на территории Иностранного сеттльмента, так что…

— Какой позор! — воскликнул молодой человек. — Позор!

Вслед за этим он вынул из кармана длинного пальто малокалиберный пистолет и выстрелил в сердце Жу Чоу. Лавочник рухнул на пол рядом с чаном.

Внезапно юноша почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко повернулся вправо, но в круглом зеркале, висевшем на стене, увидел лишь собственное отражение. Родимое пятно на его лице было в точности такого же цвета, как зимние ирисы, что стояли в вазе под зеркалом. Он поспешно отвел глаза от зеркала. Затем, подойдя к телу Жу Чоу, нарисовал на лбу мертвого торговца два иероглифа. «Казнен как предатель», — гласили они.

Глава двенадцатая СЕКРЕТ ИГРОКА В ГО

Цзян наблюдала за игроками в го. Того, что был постарше, она знала уже много лет, а вот молодой лишь недавно зачастил в ее бордель. Старик в молодости был известен неукротимым любовным пылом, причем его сексуальные склонности часто граничили с откровенной жестокостью, что весьма не нравилось девочкам. Но теперь он был просто старым человеком, у которого, на его счастье, хватало денег, чтобы коротать дни в заведении Цзян за неспешной беседой с уличным брадобреем или сапожником. Брали здесь с него по минимальному тарифу, расплачивался он в конце каждого четвертого месяца, и за эти смешные деньги имел возможность приходить сюда каждый день, пить скверный чай и играть в го сколько душа пожелает.

Скрюченные пальцы старика вцепились в фарфоровую чашку с камнями для игры. Доска была уже на две трети заполнена. Он играл черными камнями, молодой человек — белыми. Исход партии пока было трудно предсказать, по крайней мере неискушенному в игре, но Цзян не помнила ни одного раза, чтобы старик проиграл, даже несмотря на то, что он часто давал противнику весьма солидную фору — в четыре или даже шесть камней. Однако, судя по внушительной кучке денег — ставок, которые делали зрители, — лежавших на доске со стороны старика, Цзян предполагала, что и на сей раз он не даст молодому оппоненту спуска. Опытным взглядом она оценила содержимое кучки и быстро подсчитала, сколько составят двенадцать с половиной процентов, которые получит ее заведение вне зависимости от того, кто станет победителем.

Она подумала, что, возможно, следовало бы увеличить процент, положенный заведению от тотализатора, но потом вспомнила последний разговор с Анаис Коломб. Дела в обоих заведениях шли из рук вон плохо. Европейские шлюхи давным-давно утратили новизну для состоятельного класса китайских компрадоров. Что же касается Цзян, то, хотя европейцы благоволили к китайским девицам и население Иностранного сеттльмента постоянно росло, их было еще недостаточно для того, чтобы она могла повышать цены на услуги в своих борделях. Чуть ли не ежедневно она сталкивалась с новыми расходами. Все сложнее становилось находить высококлассных проституток и удовлетворять их растущие запросы в дорогих нарядах, личной обслуге и персональных экипажах. Провести в заведения газ и водопровод вышло тоже недешево. Однако главной статьей расходов были деньги, которые Цзян, отказавшись от услуг французской администрации, платила Ту за «защиту». Именно это подталкивало ее к тому, чтобы искать новые источники доходов.

Цзян знала, что большую часть приезжающих в Шанхай составляли уже не европейцы, американцы и японцы, как раньше. Теперь это были преимущественно китайцы, причем зачастую весьма образованные.

Она также понимала, что эти люди представляют собой потенциальный источник солидных прибылей для ее бизнеса, и теперь ее главной задачей стало отвадить приезжих от французских борделей и привлечь в свои. Для Цзян было понятным любопытство, заставлявшее китайских мужчин спать с белыми женщинами, но для нее также не составляло тайны то, почему это любопытство иссякало уже после первого или второго визита. Точно так же белые мужчины очень быстро удовлетворяли свое любопытство по отношению к китайским девушкам, поэтому для Цзян все это было открытой книгой. Проблема состояла в другом: как завлечь новоприбывших образованных китайских мужчин в ее бордели после того, как они поначалу потешатся с фань куэй, а потом удерживать их — неделю за неделей, год за годом.

Единодушный выдох, донесшийся с той стороны, где собрались болельщики игры в го, заставил Цзян вернуться к реальности. Сделав несколько быстрых ходов, старик окончательно загнал молодого человека в угол.

— Есть ли смысл доигрывать? — торжествующим тоном спросил он.

— Но ведь я выигрывал… — Юноша ошеломленно смотрел на доску.

— Это вам только так казалось, — поправил его старый игрок в го.

— Я же…

— Я просто позволил вам немного побыть в роли победителя, и вы прекрасно с ней справились. Поэтому на каждый ход, который делался на доске, вы смотрели сквозь дымку собственного величия.

Неожиданно для всех молодой человек ударил ладонью по доске, и камни со стуком покатились по дощатому полу.

— Ты болтаешь глупости, старик! — рявкнул он.

— Возможно, возможно, — пробормотал старик, будто не заметив взрыва побежденного соперника, а затем забрал с края доски деньги и отсчитал долю, полагавшуюся Цзян.

В иных обстоятельствах Цзян послала бы одну из своих девочек, чтобы та забрала деньги. Мусолить наличные было ниже ее достоинства. Но сейчас она встала и сделала знак игроку в го следовать за ней в отдельный кабинет.

— Я слишком стар, чтобы меня можно было соблазнить, — со смешком проговорил старик, войдя в комнату Цзян. — Вам полагается двенадцать с половиной процентов, и это все, на что вы можете рассчитывать. Больше я вам не дам, даже если вы обеими руками вцепитесь в мой Нефритовый стебель.

— Да и что же из этого получилось бы, дедушка? — ответила Цзян с таким же коротким смешком.

— Ничего. Двенадцать с половиной процентов, и ни ляном больше, — повторил он, а потом добавил: — Даже если вы пустите в ход свой ротик или Нефритовые врата.

— Будет вам, дедушка! Неужели вы думаете, что я способна соблазнить своего любимого игрока в го, чтобы вытрясти из него побольше денег?

— Конечно да, — решительно мотнул головой старик.

— Конечно нет.

Они улыбались, глядя друг на друга, и Цзян налила старику чаю.

— Чай из Аннама! — отхлебнув, сказал тот со вздохом. — Как заботливо с вашей стороны!

Цзян подошла к стенному гобелену, на котором были изображены несколько персонажей спектаклей Пекинской оперы, в том числе и Принцесса Востока из знаменитой постановки ее тетушки «Путешествие на Запад». Разгладив складку на ткани, она повернулась к старику.

На ее лице появилось вопросительное выражение, но игрок сделал вид, что не замечает этого. Допив чай, он, будто Цзян была его служанкой, протянул ей чашку, требуя налить еще. К собственному удивлению, Цзян немедленно вошла в предложенную ей роль и начала наполнять чашку, но потом все же остановилась. Ведь она не прислуга! Цзян уже хотела сказать об этом вслух, но тут старик шагнул вперед, шлепнулся в кресло и, схватив со стола какую-то бумагу, принялся ее читать, фыркая и хмыкая себе под нос. Женщина вновь испытала позыв наполнить чашку. И тут она кое-что поняла.

Взяв из руки игрока в го горячую чашку, она легонько прижала ее к его лбу.

— Ой! — дернулся старик и поднял на нее глаза.

И тут же вновь все встало на свои места: он снова стал обычным старым игроком в го, а она вновь превратилась в хозяйку известного и богатого предприятия. Она все же налила ему чаю, но не как Цзян-служанка, а как Цзян-хозяйка.

— Что вы имели в виду, когда сказали тому молодому человеку, что позволили ему «побыть в роли победителя»?

— Ага-а, — протянул старик, — вы привели меня в это уютное место и напоили чаем, чтобы вытянуть мои секреты? Но вам это будет стоить дороже, чем просто чашка чаю. Эти секреты я узнал много лет назад, совершив одну очень болезненную ошибку, и теперь вы хотите, чтобы я отдал их вам, как крестьянская девчонка предлагает свою девственность за двадцать таэлей?[6] Думаю, мои секреты стоят больше, чем невинность крестьянской девочки. — Старик улыбнулся. С левой стороны у него не хватало двух зубов. — А вы как думаете? — спросил он.

Цзян с готовностью платила за лучших девушек, оплачивала уроки музыки, которые они брали, платила за их наряды и уборку своих заведений, но платить какому-то старику за его секреты? Это было что-то новенькое.

Старый игрок в го поставил чашку на стол и встал с кресла.

— Благодарю за гостеприимство, — сказал он и направился к двери.

— Я на год освобожу вас от уплаты заведению процентов за игру, — бросила ему вдогонку Цзян.

Старик остановился.

— А девочки?

— Никаких девочек.

— Не очень выгодная для меня сделка. Платить вам проценты мне вполне по силам, а вот вы хотите получить от меня нечто куда более ценное, секреты всей моей жизни.

— Два года, но — без девочек, — подумав, сказала Цзян.

— И все равно мне это невыгодно, поскольку ваш процент необременителен и его выплата вполне укладывается в мой бюджет. Но секреты моей жизни — это нечто совсем иное.

— Назови свою цену, старик.

Игрок в го улыбнулся, они с Цзян сели за стол и стали торговаться. Цена, на которой они сошлись, была высокой, как ни посмотри. Старик получал право бесплатного входа в заведение и один раз в месяц мог бесплатно воспользоваться услугами одной из девиц. Цзян знала, что ему нужен не секс, а так, что называется, погреться. Часов в десять вечера он наверняка будет засыпать, после чего девушка сможет выскользнуть из его кровати и вернуться к исполнению профессиональных обязанностей.

— Хорошо, — наконец сказала Цзян, — я принимаю твои условия. А теперь расскажи, как тебе удалось победить того молодого человека. Он сильный игрок?

— Очень сильный. Лучший игрок из всех, которые мне встречались. Он знает игру и отлично умеет производить в уме математические вычисления. Обычно этого бывает достаточно, чтобы победить противника в такой простой игре, как го.

— Го — простая игра?

— Чрезвычайно простая. У каждого из игроков — одинаковое число камней, и он может ставить их в любое место на доске. Мой ход — его ход, мой ход — его ход. И так до тех пор, пока один из нас не захватит больше пространства на доске, чем другой. Правил мало, и они легки, все камни равны между собой. Простейшая игра.

— Но победил в ней ты.

— Да уж, — захихикал старик, — я не оставил от него камня на камне.

— Каким образом?

— Я ведь уже говорил. Я позволил ему выступить в роли завоевателя, чтобы он смотрел на мир, а в данном случае на игру глазами человека, который уже одержал победу.

— Как ты заставил его играть роль?

— Я подвел его к этому.

— Это мне понятно, но как тебе это удалось?

— Все люди имеют потаенные мечты, а я всего лишь смазываю петли дверей, которые в них ведут. Очень часто человека нужно просто повернуть лицом к этой двери, изредка его необходимо слегка подтолкнуть, но, повторяю, такое бывает редко. Найди образ его мечты, образ того, кем он хотел бы стать или кем, по его мнению, непременно станет — бесстрашным воином, неутомимым любовником, великим ученым, и ты сможешь манипулировать этим человеком. Но подобное доступно лишь тем, кто сам не витает в облаках.

Цзян понимала, о чем толкует старик. Первые из проституток никогда не связывали себя тем, что Сюзанна Коломб называла folie à deux[7] — мечтой о том, что ты любим. Лучшая любовница всегда оставалась бесстрастна, чтобы по полной программе обслужить того, кто витает в мечтах и полагает, будто он — предмет обожания.

Цзян поблагодарила старого игрока в го и проводила его до двери кабинета. При этом она заметила, что старик уже окунулся в роль нового любовника мадам, роль, которую она позволила ему играть всего пять или шесть секунд после того, как они вышли за дверь.

* * *

Неделю спустя — это уже вошло у нее в привычку, — прогуливаясь с двумя своими лучшими куртизанками, дочерями Инь Бао и Май Бао, Цзян купила последнее издание ста восьми поэм Яо Се[8], озаглавленное «Путешествие по горькому морю». Эти поэмы являлись своего рода путеводителем по шанхайскому миру проституции. После традиционных наставлений относительно пагубности похоти и сопровождающих ее пороков в предисловии к книге излагались подробные наставления для тех, кто хочет поближе познакомиться с продажными женщинами. Книга явно пыталась конкурировать с двумя классическими произведениями.

Первое называлось «Разнообразные записки о мире «ночных бабочек» Шанхая», второе — «Тот, кто указывает путь тем, кто его не знает». Цзян проигнорировала вторую книгу и уплатила торговцу за первую. Расплачиваясь, она заметила на лотке высокую стопку недавно отпечатанных экземпляров старого и бесконечно любимого ею романа «Сон в красном тереме». Прежде чем она успела протянуть руку и взять книгу, двое молодых людей, явно не бедствующих, купили себе по экземпляру.

— «Сон» опять продается? — спросила Цзян.

— Не то слово! Даже экземпляров не хватает. Каждое утро я заказываю все больше и больше, но к вечеру расходятся все до единого.

— Дайте один и мне, пожалуйста.

Торговец взял из стопки нижнюю книгу и протянул ее Цзян.

Вечером Цзян сидела у себя в кабинете со своей старшей дочерью.

— Ты читала эту книгу? — спросила она, показав ей томик «Сна в красном тереме». Та кивнула.

Цзян смотрела на дочь, которая уже была замужем, и думала о том, скоро ли она подарит ей внуков. По традиции, сложившейся в их семье, старшая дочь не занималась семейным бизнесом и не входила в число Троих Избранных. Ей полагалось выйти замуж за выходца из богатого клана Чжун и зарабатывать себе на жизнь с помощью какого-нибудь из искусств. Эта дочь не являлась Сказительницей, но зато была искусной портнихой. Вооружившись иглой и ниткой, она могла творить настоящие чудеса. Две другие дочери, Инь Бао и Май Бао, уже были опытными куртизанками и сейчас по просьбе матери ожидали — одна терпеливо, другая с нетерпением — в соседней комнате. Вспомнив о них, Цзян задумалась о том, которая из них унаследует со временем ее имя, бизнес и обязательства по Договору Бивня. Этого она еще не решила.

Младшая, Инь Бао, когда ей было двенадцать, приняла экстраординарное решение, вменив себе в закон бинтовать ноги. Благодаря этому она пользовалась огромной популярностью у мужчин и могла позволить себе любое поведение. Тем не менее Инь Бао была доступна каждому, кто мог заплатить за ее услуги. Средняя дочь Цзян, Май Бао, придерживалась более традиционных взглядов. Она соглашалась встретиться с мужчиной лишь после того, как он был ей должным образом представлен и преподнес дорогие подарки. Тогда, и только тогда, она позволяла пригласить себя на ужин. Ее ухажер должен был устроить настоящий банкет, позвав на него как минимум двадцать друзей, а сама Май Бао появлялась, чтобы пробыть на пиршестве иной раз не более десяти минут. Нередко за один вечер она посещала до восьми таких вечеринок. Сексом Май Бао занималась с очень немногими из поклонников, и то лишь после долгих и утомительных — для последних, разумеется, — ухаживаний. Иногда мужчинам приходилось по два с лишним года дожидаться кульминационного момента любовной связи с Май Бао. Случалось, что она, как было принято в старые добрые времена, дарила свое сердце какому-нибудь бедному студенту. Сейчас таковым являлся молодой человек с огромным родимым пятном винного цвета, покрывавшим большую часть его лица.

Цзян уважала выбор обеих дочерей. Каждая из них имела право прожить жизнь куртизанки по-своему. Но какая же из них унаследует имя Цзян и войдет в число Троих Избранных? Время идет неумолимо, она должна сделать выбор, пока еще в силе и здравом уме. Цзян пожала плечами, словно адресуясь к собственным мыслям. Пока что ни одна из трех дочерей не превзошла мать в уме и хитрости.

— Мама? — окликнула ее старшая.

— Да, прости, я задумалась. Как тебе эта книга? — спросила Цзян. — «Сон в красном тереме»?

— По-моему, она великолепна.

— Да, но почему она стала пользоваться такой популярностью именно сейчас?

— Потому что позиционирует поведение, какое было принято в древности, — достойное и уважительное.

Цзян кивнула, мысленно подивившись странному слову «позиционирует».

— Но ведь эта книга про секс?

— Совершенно верно. Но секс, а вместе с ним власть, деньги и честь — это очень древние идеи, мама. Они прочно укоренились в нашей культуре.

«Мечта о красивых идеях, — думала Цзян. — Она не так уж сложна, чтобы с ее помощью нельзя было управлять мужчинами».

— Не могла бы ты еще раз перечитать эту книгу, дочка?

— Конечно, мама.

— А потом на ее основе придумать одежду для девушек нашего заведения. Как будто каждая из них исполняет какую-то роль из этой книги.

— Безусловно, мама. Я сделаю это с большой радостью.

— Замечательно.

Старшая дочь Цзян уже собиралась уходить, когда в кабинет вдруг вошли две младшие.

— Я же просила вас… — начала Цзян.

— Да, мама, — перебила самая младшая, Инь Бао, — но у нас не хватило терпения. Это ужасно, да?

— Прости, мама, — заговорила средняя дочь, Май Бао. — Я просто не сумела ее удержать.

— Насколько я понимаю, вы обе слышали наш разговор? — спросила Цзян.

— Не прикидывайся, мама, ты же сама хотела, чтобы они слышали, о чем мы с тобой говорим, — укоризненно покачала головой старшая дочь. — Лично я не против.

— Придумай для нас что-нибудь красивое, сестричка! — взмолилась Инь Бао. — Изумительно красивое!

— А как насчет того, чтобы придумать наряды не только для нас, но и для наших клиентов? — спросила Май Бао.

Цзян посмотрела на среднюю дочь, и классическая красота девушки, как всегда, порадовала ее.

— Что ты имеешь в виду? Растолкуй, пожалуйста.

— Если мы оденемся как персонажи из книги, то пусть и они тоже, — сказала Инь Бао и тут же добавила: — Нашим клиентам не нравятся пассивные развлечения: например, слушать, как куртизанка играет на эрху или рассказывает истории. Это скучно, скучно, скучно! — Она сунула пальчик в рот и изобразила звук рвущейся наружу рвоты. — Они хотят сами участвовать в историях. И делать те гадкие штуки, которыми занимаются персонажи этой книги, — закончила девушка с лукавой улыбкой.

— Вполне возможно, — фыркнула Цзян.

— Не возможно, а наверняка! — с уверенностью отрезала Инь Бао.

Май Бао сделала шажок назад и с притворной скромностью произнесла:

— Чего они хотят на самом деле, так это стать частью мечы, которую создаем мы.

— Чепуха! Они хотят заниматься сексом в одежде других людей.

— Потому что, — голос Май Бао опасно зазвенел, — это позволяет им проникнуть в «мир цветов», который мы с таким тщанием создали.

— Очень хорошо, Май Бао, — кивнула Цзян, а про себя подумала: «Возможно, именно ты и станешь следующей Цзян». Ей был не по душе нынешний избранник дочери — нищий грамотей с мерзкой лиловой отметиной на лице. Она не раз видела, как они трогательно держатся за руки и нежно шепчутся о чем-то. Однако, невзирая на роман с этим юношей, Май Бао продолжала прилежно выполнять обязанности куртизанки: посещала вечеринки и даже одаривала сексуальными забавами наиболее пылких воздыхателей. Влюбленные друг в друга нищие студенты и шлюхи являлись персонажами историй — старинных историй. Хотя Цзян и не могла припомнить ни одной, в которой фигурировал бы студент с багровым родимым пятном.

Ее младшая дочь, Инь Бао, не следовала традиционному поведению. Она не посещала приемов и не желала получать плату лишь дважды в год. Она не ждала, пока кто-то ее уговорит. Она была современной девушкой и спала с любым клиентом, которому были по карману ее услуги. Но при этом Инь Бао заламывала такую цену, которую могли позволить себе только богатые купцы, бандиты и… фань куэй.

Насколько разными были две эти девушки! Но лишь одна из них могла стать Цзян и присоединиться к Договору Бивня.

— Мне нравится ваша идея сделать костюмы для наших клиентов, — заявила Цзян. — У тебя есть еще пожелания, Инь Бао?

— Да. Чтобы наряды легко снимались, — с улыбкой прожженной шлюхи сказала девушка.

— Разумеется, — ответила Цзян и обратилась к старшей дочери: — Это возможно?

— Мама, ведь это всего лишь одежда, а с одеждой я могу делать все, что заблагорассудится.

Цзян кивнула и устремила суровый взгляд на младших дочерей. Обе знали, что лишь одна из них унаследует состояние и положение матери. Им также было известно: чтобы стать Цзян, нужно произвести на свет как минимум двух дочерей. Но они еще были очень молоды, и на то, чтобы родить дочерей, оставалось достаточно времени. По крайней мере, так они полагали.

Глава тринадцатая ТРИ МОГИЛЫ, ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ

Возможно, самой удивительной из перемен в Городе-у-Излучины-Реки были трансформации, происходившие с Сайласом Хордуном. Благодаря магии Шанхая и приезду некой женщины из сельского местечка под названием Хирфорд в груди Сайласа — там, где раньше находился камень, — расцвела любовь.

И так же быстро, как расцвела, любовь эта умерла. Сайлас стоял над могилами и смотрел на могучую Янцзы — там, где, отворачивая от Хуанпу, она делала изгиб и устремлялась к морю. У его ног возвышались три больших могильных холма и один маленький. Здесь покоились три человека, которые были ему близки, и один, которого он никогда не знал.

Отца, как он и просил, кремировали, и Сайлас развеял его прах над западным плесом Хуанпу, где когда-то, приплыв в Китай, высадились Ричард и его брат Макси. Сайлас не мог придумать лучшего места, где могли бы покоиться останки отца. В голову ему даже приходила мысль развеять их по курильням опиума, являвшимся последним пристанищем Ричарда Хордуна, но, несмотря на извращенную притягательность этой идеи, он от нее все же отказался.

Эти могилы и маленький холмик, смотревшие на великую реку, были местом последнего упокоения тех, кого любил Сайлас, и тех, кого любил отец. Ричард сам выбрал это место.

Сайлас опустился на колени и поставил три веточки бамбука в вазочку с узким горлышком, стоявшую у могильного камня. Погладив листья растения, он ощутил жизнь внутри них. Его няня, ама, нечасто разговаривала с ним, но еще мальчиком он провел много ночей, прижимаясь к ее теплой спине, и мускусный запах, исходивший от тела няни, вселял в него чувство уверенности. Сайлас и знал, и не знал ее. Ему приходилось слышать, что там, в Малайе, у няни остались собственные дети, но он никогда не встречался с ними, а сама она не предпринимала никаких попыток воссоединиться со своими малютками. Она просто постоянно присутствовала в его юной жизни, готовая защищать его даже тогда, когда другие не хотели. И все же он не знал о ней практически ничего. Даже ее имя являлось строго охраняемым секретом. К ней, как и ко многим таким же, как она, обращались просто: ама. Она мыла его и знала его тело так, как ни одна другая женщина впоследствии. Сайлас помнил, как стоял голый, покрытый расчесанными укусами москитов, а она бережно смазывала лечебной мазью каждую болячку. Когда она обрабатывала коленку, в которую его укусили аж четыре раза, он прикоснулся к ее волосам, и ама, подняв голову, посмотрела на него. Ее большие карие глаза были широко открыты, она улыбалась. Сайлас редко видел ее улыбку, и поэтому тот случай крепко отпечатался в его памяти. А потом она засмеялась и сказала: «Одевайся, Сайлас».

— Одевайся, Сайлас, — проговорил он вслух. Ветер подхватил его слова, понес их над рекой и дальше — к морю. Посмотрев на могилу, Сайлас увидел, что листочки бамбука уже начали поворачиваться к солнцу.

Во второй могиле покоился Майло. Отец устроил для него пышные похороны, на которые сам прийти не смог, поскольку до беспамятства обкурился опием. После того как церемония прощания закончилась и все разошлись, Сайлас остался наедине с гробом, ожидавшим того момента, когда его опустят в разверстую могилу. Он просто повернулся к четырем могильщикам, отдал им все деньги, которые нашлись в кармане, и велел отнести гроб на вершину холма, смотревшего на Янцзы. С тех пор Майло покоился здесь, рядом с их амой, хотя в мозгу Сайласа образ неугомонного брата и слово «покоиться» ну просто никак не уживались. Майло был как дождь, как ветер, как смех в темноте. Он с жадностью, залпом глотал жизнь. У Сайласа болезненно перехватило горло, а на глазах выступили слезы. Положив на могильный холмик одну-единственную веточку орхидеи, он произнес всего три слова:

— Мне так жаль!

Он произносил эти слова так часто, что они превратились в своеобразную молитву. Других он подобрать не мог. Что можно сказать брату, которого ты убил собственными руками? Теперь Майло был всего лишь одним из призраков, которые сопровождали Сайласа повсюду. Временами, когда Сайлас шел по Шанхаю, он мог бы поклясться, что Майло находится рядом с ним, безмолвно восхищаясь красивыми женщинами, новыми ресторанами, гарцующими лошадьми. После гибели брата Сайлас ни разу не ездил верхом, а после того, как умер Ричард, распродал всех лошадей, которые еще оставались в конюшнях Хордунов. Но этого было недостаточно, чтобы искупить тяжкий грех и заслужить прощение. Это сделал тот, кто лежал в последней могиле.

Некоторое время Сайлас смотрел в сторону. Он боялся, что не сможет перенести вида третьей могилы и маленького холмика рядом с ней. Но все же заставил себя присесть рядом с незатейливым надгробием, на котором были высечены слова: «Здесь лежит мое сердце».

Сайлас вспомнил о том, как в юности читал поэмы Чосера с их аллегорическими картинами-сновидениями. Тогда его поразила бесчувственность молодого рыцаря, который находит в лесу плачущего вельможу. Рыцарь спрашивает вельможу о том, почему тот плачет. Вельможа отвечает: потому что умерла его жена. Задавая вопрос за вопросом, рыцарь заставляет его рассказать об умершей женщине: о том, как они познакомились и он в нее влюбился, как они поженились и, наконец, о том, как она умерла. Поэма заканчивается тем, что трубит охотничий рог, призывая загнать оленя, после чего вельможа встает, утирает слезы и присоединяется к охоте. Вот так же на протяжении нескольких лет Сайлас безуспешно пытался «присоединиться» к жизни. В тот день он дал себе торжественную клятву следовать чосеровскому примеру и протащить себя через всю грустную сказку их жизни с Мирандой. Возможно, для того, чтобы вновь «присоединиться к охоте».

* * *

Тот день в конторе выдался невероятно напряженным. Сайлас никогда не умел стращать работников и закручивать гайки, но в то утро он был вынужден уволить пятерых за то, что они, как выяснилось, обкрадывали компанию. Разговор с ними быстро перешел в ссору, зазвучали угрозы, трое белых стали обвинять троих китайцев. Дождавшись, когда пыл поутихнет, Сайлас заговорил с ханьцами на привычном для них шанхайском диалекте. Когда он выслушал их ответы, ему стало все понятно: именно белые втянули доверчивых китайцев в грязные делишки. Он поблагодарил их, отослал восвояси, а затем вызвал полицию.

— Благодарите Бога за то, что мы находимся в Концессии, — сказал он троим белым. — Маньчжуры поступают с ворами иначе — так, что мало не покажется.

После того как полицейские увели троих белых, Сайлас подошел к окну, выходившему на Бунд, и, как обычно, подивился обилию людей на набережной. И тут он увидел ее. Она стояла, подняв голову, и, казалось, смотрела прямо на него. Сайлас отступил от окна, но тут же снова подошел к нему и осторожно выглянул наружу. На женщине не было шляпки, и ее волнистые рыжие волосы свободно падали на спину. На фоне матовой, молочно-белой кожи они горели огнем. Обратившись к проходившему мимо пастору, она указала на окно Сайласа и о чем-то спросила. В ее английском присутствовал какой-то акцент, который он не сумел определить.

Когда Сайлас вернулся с обеда, женщина сидела в приемной его конторы.

Их роман развивался быстро и проходил втайне от всех, насколько это вообще возможно в таком городе, как Шанхай. Но все же им удавалось не допускать в свои отношения никого постороннего, поскольку ему была нужна только она, а ей — только он, и никто больше. Все свободное время они проводили наедине друг с другом, в основном у Сайласа, и он не переставал удивляться тому, как уютно и хорошо ему с ней. Ему казалось, что он знает ее всю жизнь.

Впервые Сайласа не волновало, что он не испытывает тех чувств, которые, как ему казалось, в подобной ситуации обычно испытывают другие люди. Он был счастлив только тем, что делал счастливой ее. Такого счастья он не испытывал никогда прежде.

Единственным местом, куда они ходили, были сады. Миранда — ее звали Миранда — любила цветы и причудливые декоративные деревца, которые продавались на птичьем и рыбном рынке. Она обработала землю позади дома Сайласа и каждое утро, когда он отправлялся на работу, шла в сад. Все растения всходили и росли под ее заботливыми руками с невиданной быстротой. Казалось, они чувствуют ее любовь, которая подпитывает их.

А в одно воскресное утро Миранда сказала ему о том, что носит под сердцем его дитя, и счастье Сайласа достигло наивысшей точки. Мировой судья в частном порядке поженил их, и они стали готовиться к рождению ребенка. Сайлас с головой погрузился в приготовления: покупки, ремонт дома и тому подобные приятные хлопоты, но уже на ранней стадии беременности появились первые признаки надвигающейся беды.

— Миранда, где ты? — крикнул он, проснувшись однажды ночью.

Спустившись вниз, Сайлас нашел ее в ванной комнате, но на все его встревоженные расспросы Миранда отвечала, что чувствует себя прекрасно и ему не стоит беспокоиться.

В течение нескольких недель после этого она почти ничего не ела. Сайлас отправился к врачу компании и рассказал о недомогании жены.

— Обычные женские проблемы, — с лукавой улыбкой заявил тот. — Не надо волноваться. Если ей станет хуже, пусть принимает вот это.

Он вручил Сайласу флакончик со снадобьем под названием «Мамино сердечко» — препаратом на основе опиатов, который европейские дамы широко применяли против «женских проблем».

Сунув лекарство в карман, Сайлас вышел на улицу. Совет давать беременной жене опий сразу показался ему сомнительным. Он прошел вверх по Бунду, затем свернул на Бэйцзин Лу. По обе ее стороны выстроились уличные торговцы, лоточники и лекари. Одного из них Сайлас хорошо знал, поскольку в прошлом неоднократно обращался к нему за помощью, пытаясь избавиться от хронической бессонницы.

Сайлас терпеливо ждал, пока лекарь закончит осмотр женщины, на шее у которой была большущая шишка. Ощупав опухоль, доктор воткнул под левую руку женщины две острых иглы, после чего велел ей сесть и ждать.

— У вас опять проблемы со сном? — повернулся он к Сайласу.

Тот улыбнулся. Лекарь был, пожалуй, единственным китайцем в Шанхае, который в разговоре с ним не использовал обращение «господин». Сайласу это нравилось. Нравилась грубоватая прямота этого человека, его нежелание видеть различия между человеческими существами. После того как Сайлас изложил лекарю суть дела, тот задал вполне очевидный вопрос:

— Тогда почему ко мне пришли вы, а не она?

Ну как ему объяснить? Самому Сайласу было безразлично, о чем станут шептаться по углам европейцы, увидев его в компании уличного китайского лекаря, но совсем другое дело, если они увидят его жену с мужчиной-инородцем. Женщина с опухолью на шее пошевелилась, и доктор отошел к ней. Он переставил одну из игл, вставил еще шесть, потом вернулся к Сайласу.

— Расскажите мне больше. Расскажите все, что вы знаете об этой женщине.

— Вы имеете в виду — о ее болезни?

— Вы стали плохо понимать шанхайский диалект? Я попросил вас рассказать все, что вы знаете об этой женщине.

Сайлас выполнил просьбу лекаря и сам удивился, насколько мало он знает о Миранде. По мере того как он говорил, лицо уличного лекаря мрачнело.

— Приведите ее ко мне, — сказал он под конец. — Я должен на нее взглянуть. Вы можете прийти рано утром, поскольку сам я прихожу сюда еще до рассвета. Вот только не уверен в том, что сумею помочь — ей или вам.

— А ребенку?

— Про ребенка я ничего не говорил, — запальчиво ответил доктор.

На следующее утро Сайлас привел Миранду к лекарю. Встреча была сердечной, но длилась недолго. В заключение доктор коротко поговорил с Мирандой.

— Найдите лучших повитух, каких только сможете, — сказал он, отведя Сайласа в сторонку. — Если хотите, двоих я могу порекомендовать. И не давайте ей опий. Дело и так хуже некуда.

Проигнорировав вопросы Сайласа и не раскрыв смысл своего мрачного прогноза, лекарь отвел в сторону теперь уже Миранду.

— Что он сказал тебе, Миранда? — спросил Сайлас, когда они возвращались домой.

— Он сказал, — слабо улыбнулась женщина, — что я должна вкусить удовольствие от оставшегося срока беременности.

По спине Сайласа пробежал холодок страха. Он взял жену за руку и не отпускал до самого дома.

До конца беременности он практически не отходил от жены, забросив дела компании Хордунов и отложив все намечавшиеся деловые проекты. А потом у Миранды отошли воды, и он послал за двумя повивальными бабками, которых рекомендовал уличный лекарь. Обе появились удивительно быстро, словно ожидали вызова именно этим утром, и вытолкали его из комнаты, где лежала роженица. Но раньше, чем женщины успели закрыть дверь, он заметил мрачное выражение их лиц и услышал, как одна шепнула другой:

— Скверно все это кончится.

Через шестнадцать часов одна из женщин вышла и заботливо прикоснулась к плечу Сайласа. Он вздрогнул, будто очнувшись от глубокого сна.

— Нужно идти. Скорее. Нужно быть храбрым.

Сайлас прошел за повитухой в комнату. Миранда без сил лежала на подушках, ее рыжие волосы языками пламени разметало по белому полотну, а белая палевая кожа блестела от пота. Возле кровати, завернутое в простыню, лежало что-то очень маленькое. В тот момент, когда Сайлас вошел, вторая женщина подхватила с пола этот предмет.

— Ребенок…

— Нет ребенка. Нет тут никакого ребенка.

— Но…

— Ребенка нет!

Сайлас бросился на повитуху, вырвал у нее сверток и развернул его. То, что он увидел в лучах утреннего солнца, больше напоминало овощ, нежели человеческое существо. Некоторые части тела можно было распознать, другие — нет. По форме создание напоминало шар.

— Что это?.. — Сайлас поднял глаза на повитуху.

— Не ребенок. Не живой. Мертвый. Отдай обратно. Отдай. И посмотри на свою жену. Посмотри на жену.

Сайлас не помнил, как повитухи забрали ужасное создание. Его удивила сила, с которой Миранда вцепилась в его запястье.

— Обещай мне…

— Все, что угодно!

— Обещай, что посадишь сад. Сад во славу всего, что растет.

— Я обещаю, Миранда. А когда ты поправишься…

— И найди могилу моей матери. Ее звали Мириам.

— Непременно, Миранда! Но где…

Внезапно глаза Миранды расширились, и она резко выдохнула.

— Что, Миранда?

Она медленно повернулась к нему и произнесла только одно слово:

— Почему?

А потом — выдохнула и больше не дышала.

* * *

Сайлас прополол маленький палисадник, разбитый у подножия ее могилы, а затем повернулся к маленькому холмику. Здесь покоился его «неребенок», которого он похоронил рядом со своей женой. Поначалу он ненавидел существо, которое отобрало у него Миранду, но со временем сумел переступить через это чувство.

Он положил руку на крохотный земляной холмик. В голове Сайласа теснилось множество мыслей, но с его губ сорвалось только одно слово:

— Почему?

В следующую минуту он поднял глаза и увидел, как на горизонте появился большой корабль Британской восточно-индийской компании и, как белая птица на воде, поплыл по реке по направлению к Шанхаю. На его борту стоял молодой, полный энтузиазма миссионер Южной методистской церкви по имени Чарльз Соон. Еще один Человек с Книгой.

Глава четырнадцатая НАСЛЕДСТВО САЙЛАСА

В ту ночь, вернувшись от трех могил, Сайлас попытался приманить сон с помощью бренди, но от спиртного его только затошнило. Ночь навалилась всей своей тяжестью, темные минуты тянулись часами, а он слонялся по дому, ощущая в каждом уголке присутствие Миранды. Он чувствовал ее везде, кроме своего личного кабинета, куда он вошел в тот самый момент, когда старые дедовские часы в прихожей пробили три раза. Это было время, о котором Бард с Эйвона писал: «Теперь как раз тот колдовской час ночи, когда гроба зияют и ад заразой дышит в мир». Сайлас не вспомнил этих слов, поскольку Шекспир определенно не входил в число его любимых авторов. Но зато ярым поклонником Барда с Эйвона был его отец. В памяти Сайласа сохранились детские воспоминания о том, как отец в разговорах с дядей Макси часто цитировал Шекспира, а тот, покивав с умным видом, говорил: «Теперь скажи то же самое, только на нормальном английском» — и просил, чтобы отец пересказал ему содержание пьесы, из которой взята цитата. Сайлас отчетливо помнил, как отец откладывал в сторону любую работу, какой бы ни занимался в тот момент, и терпеливо пересказывал Макси «Гамлета», «Макбета» или «Цимбелина». Сайлас слушал очень внимательно, но самое большое удовольствие он испытывал, видя выражение истинного блаженства на лице дяди Макси. Как же сильно дядя Макси радовался жизни! Нет, даже не радовался, а любил, находя в ней самой наслаждение.

«И как это непохоже на меня!» — подумалось Сайласу.

— Как непохоже на меня, — прошептал он вслух, а потом негромко засмеялся. Но как только последний удар дедовских часов потонул в непроницаемой ночной тишине, Сайлас вдруг ощутил присутствие в кабинете кого-то еще. Он резко развернулся, почему-то ожидая увидеть позади себя дядю Макси, но увидел лишь один из стоявших здесь книжных шкафов. А если быть точнее, увидел неровную стопку дневников, которые его отец, знаменитый торговец опием и знаменитый опиоман, оставил ему в наследство во время их последней встречи.

С тех пор Сайлас почти не вспоминал об этих дневниках. Он положил их на самую верхнюю полку книжного шкафа, под учебниками китайского, по которым еще в детстве учил язык. Среди них было и старое издание китайско-английского словаря, когда-то прилежно изучавшееся Сирилом, главным специалистом Врассунов по Китаю.

Чтобы дотянуться до верхнего дневника, Сайласу пришлось встать на цыпочки. Он сел за письменный стол, зажег настольную лампу с зеленым абажуром и стал читать о рассыпающихся от времени дворцах Калькутты, о злоключениях деда, которого Сайлас никогда не видел, о временах, когда Ричард и Макси работали на предприятии «Индия алкалоид уоркс». Наконец он дошел до пророчества о том, что брат убьет брата.

На мгновенье Сайласу показалось, что в лампе померк свет, но потом он понял: это слезы заставляют расплываться буквы на странице. Брат убьет брата, и он убил Майло. Он, Сайлас Хордун, был убийцей. Братоубийцей. Вот почему у него забрали Миранду, теперь он в этом не сомневался. Сайлас поежился и отодвинул дневник в сторону.

Дедовские часы пробили четыре часа ночи. Сайлас распахнул окно, и кабинет наполнился густым, сладким ароматом цветущих оливковых деревьев, словно великий город издал вздох облегчения.

— Так тихо бывает лишь в этот час у излучины реки, — проговорил он вслух.

Последние ночные кутилы уже разошлись по домам, но еще не было слышно суеты золотарей, собиравших по утрам ведра с нечистотами. Город окутал покой.

Сайлас почувствовал, как ему на плечо легла рука Миранды, и едва не обернулся, чтобы взглянуть на нее, но удержался. Он знал: это всего лишь один из призраков, которые отныне ему предстоит носить с собой. Брат, отец, дядя, а теперь еще и любимая — все они придавливали его к земле, как вязанка дров на спине кули, высокая и тяжелая.

Сайлас наклонил голову и посмотрел вниз. В стекле отражалась настольная лампа и открытый дневник отца.

В окно ворвался порыв сухого ветра из пустыни Гоби и, прошелестев мимо Сайласа, добрался до стола и перевернул несколько страниц дневника. Сайлас знал о китайских поверьях о сухом ветре — ветре безумия — и уважал их, поскольку знал: если столь практичные люди, как китайцы, чего-то боятся, для этого существуют основания.

Он медленно подошел к столу и посмотрел на страницу, которую открыл для него ветер. На ней отец рассказывал о встрече с миссионером-гномом братом Мэтью и о его предупреждении: «Не делай дьяволову работу!»

Сайлас поднял глаза и окинул взглядом предметы, которые буквально кричали о его благосостоянии, — роскошные ковры из Тикрита, вазы династии Мин, окна с витражами ручной работы, большой письменный стол-бюро с убирающейся крышкой, полированные полы из красного дерева — и подумал: а не выполнял ли и он все это время дьяволову работу?

— Чепуха, — пробормотал он, отбросил дневник в сторону, и тот упал со стола на пол. Сайлас услышал, как хрустнул старинный переплет, и встал с кресла, чтобы поднять его.

Упав, тетрадь раскрылась. Переплет лопнул, и на пол выпали несколько страниц. Сайлас выругался про себя. Отец не потрудился пронумеровать страницы, и как теперь определить, откуда именно они вывалились? Подняв с полу одну страницу, Сайлас был поражен, увидев, что ее покрывают записи, каждая из которых представляет собой самостоятельный фрагмент, начинающийся с даты и заканчивающийся с ловом «Конец». Написаны они были таким бисерным почерком, что казалось, будто страница просто измазана чернилами.

Сайлас взял со стола лампу, разгладил страницу и, усевшись на пол, скрестил ноги по-турецки — впервые с тех пор, как был маленьким мальчиком. А затем стал читать о первом из опиумных путешествий, которые его отец с такой методичностью и скрупулезностью поверял бумаге.

Я знал это с самого начала. Знал, но не мог выразить. А теперь знаю точно — или, по крайней мере, думаю, что знаю, — нас здесь ждали. Глаза всех тех, кто выстроился вдоль берегов Янцзы, говорили о том, что они ожидали нашего прибытия, каким-то чудесным образом узнав о нем.

Мы с Макси стояли на палубе флагманского корабля эскадры ее величества, «Корнуоллисе», и я чувствовал их. Я даже сказал об этом Макси, но его никогда не интересовали подобные тонкости. У меня все было наоборот, и отчасти именно это привело меня к… дыму змеи.

Несколько раз я писал о своих предчувствиях и видениях Томасу Де Куинси, и в ответных письмах он предостерегал меня. Предостерегал, говоря, что, «когда едешь верхом на змее, трудно отделить истинное от ложного, то, что грядет, от того, что уже было, и то, с чем мы хотим встретиться, от того, что нас встретит в действительности». Истинная правда. Незадолго до смерти мистер Де Куинси прислал мне рукопись молодого автора, которую, по его мнению, мне следовало прочитать.

«Этот господин обладает способностью проникновения в суть вещей, напоминающей вашу», — писал он в сопроводительном письме, предлагая мне лично познакомиться с творчеством многообещающего писателя мистера Редъярда Киплинга.

Сайлас записал новое для себя имя и продолжил чтение.

В коротком рассказе без названия говорилось о том, как в джунгли впервые пришел страх. В джунглях, говорилось в рассказе, существовал определенный иерархический порядок, который формировался веками, и, хотя многие ворчали, будучи недовольны «законом джунглей», нарушить его не осмеливался никто, поэтому там всегда царили мир и покой. А затем хромой тигр, который больше не мог настигать привычную добычу, вышел из джунглей и впервые убил человека. Человек, разумеется, нанес ответный удар. Он вторгся в джунгли и принес страх туда, где его раньше не существовало.

Отложив рукопись, я заметил, что руки вспотели, а стук сердца отдается в ушах.

То же случится и здесь, у излучины реки. Я уверен в этом. В Шанхае уже убивали европейцев, но подобное никогда не выходило за рамки нашей оккупации. Но это произойдет. «Хромой тигр» нападет на нашу власть и убьет стольких из нас, сколько сумеет. Роковой день приближается, и страх уже вползает в наши «джунгли». Это станет ответом на наш террор и концом нашего господства у излучины реки.

Сайлас отвел взгляд от страницы и вспомнил о слухах, которые в последнее время циркулировали по городу. Слухи о том, что в Шанхае появился загадочный душегуб, убивающий тех, кого он называет «предателями».

«Может, это и есть тот самый хромой тигр?» — подумал он и взял новую страницу.

Мы воспринимали тайпинское восстание и всю связанную с ним религиозную дребедень всего лишь как вспышку гнева огромного числа бедных людей, населяющих эту поистине бескрайнюю страну. Чем больше мы богатеем, тем больше раздражаем неимущих. Чем больше поддерживаем тех китайцев, которые угнетают своих бедных соотечественников, тем больше эти бедные нас ненавидят. Несмотря на то что большинство восставших погибли, их движение не умерло. Его нельзя убить. Во всем мире не хватит денег, чтобы избавить людей этой огромной страны от нищеты, а они, утопая в своей нищете, всегда будут роптать от недовольства, видя, как роскошествуем мы. Но беднота — не единственный потенциальный источник мятежей в Поднебесной. Наше присутствие здесь болезненно ранит маньчжурские власти. Каждый новый шаг, сделанный нами на пути к процветанию, проворачивает нож в этой ране. По мере того как они теряют власть, разрушаются и их институты, отдельные из которых, возможно, и пережили свое время. Но эти институты подарили мир миллионам и миллионам жителей Срединного царства, создали строго определенную иерархию в их джунглях. Если этот порядок будет разрушен, первыми, на кого обрушится гнев китайцев, станем мы. А возглавить их могут те, кто был выброшен их системой. Это будут образованные люди, посвятившие жизнь изучению древней литературы, которую не ценим мы. Они быстро упадут с тех вершин, где находятся сейчас, но у них хватит знаний для того, чтобы заразить своим гневом народ, направив его против тех, кто, по их мнению, повинен в их падении, — то есть против нас.

Но и это еще не самая большая опасность.

Самая большая опасность возникнет тогда, когда две разрозненные группы — образованные и бедные — объединятся. Тогда времени нашего пребывания здесь останется лишь на несколько вздохов.

Можно ли это остановить? Нет, поскольку каждый из фань куэй озабочен лишь одним: как загрести побольше денег, и как можно скорее.

Нужно ли это останавливать?

Возможно, нет. Возможно, все те люди, которые, выстроившись вдоль Янцзы, смотрели на нас, стоящих на палубе королевского флагмана, что скользил по водной глади, знали, что мы — лишь временные гости в этой стране. Незваные, но необходимые, дабы поднять их на новую ступень славы.

Посмотрите в их глаза так, как они смотрели в наши, попробуйте понять живущую там ненависть. И берегитесь хромого тигра.

Сайлас собрал выпавшие листы и аккуратно вложил их в дневник. Потом, поднявшись с пола, сделал два шага по направлению к книжному шкафу и снова встал на цыпочки, чтобы положить тетрадь на прежнее место. Но вместо этого он снял с полки остальные тетради, также содержавшие, по всей видимости, записи отца. Сайласу не хотелось, чтобы они находились рядом с остальными книгами. Эти дневники были его собственностью. Он посмотрел на тетради, которые держал в руках, но вдруг увидел в них нечто большее — целую книгу. Сайлас вышел из кабинета и вернулся в спальню. Некогда принадлежавшая им с Мирандой, теперь она была только его. Он открыл инкрустированный столик возле кровати и положил туда дневники Ричарда Хордуна, ставшие его книгой. Закрыв ящик, Сайлас упал на постель и впервые с тех пор, как умерла Миранда, провалился в глубокий сон без сновидений.

Пока он спал, с потолка в его кабинете посыпалась пыль и тонким слоем покрыла последние три страницы исповеди Ричарда Хордуна, оставшиеся по недосмотру сына лежать на полке книжного шкафа. Эта последняя запись была озаглавлена просто: «Делая дьяволову работу».

* * *

Как только солнце поднялось над горизонтом, на тротуаре Цзюйлу Лу занял свое место второй цирюльник. Он посмотрел на коллегу, который уже находился там, они обменялись легкими кивками. В это самое время студент с пятном винного цвета на щеке вошел в лавку еще одного «предателя».

Глава пятнадцатая ВЗЛЕТ ЧАРЛЬЗА СУНА 1894–1897 годы

Возвращение Чарльза Соона в родной Китай оказалось вовсе не таким радужным, каким он рисовал его в своих мечтах. Китайцы относились к нему так, как если бы он был фань куэй, только желтолицым, а вот его спутник, еще один методистский миссионер и настоящий фань куэй, обращался с ним как с каким-нибудь полуграмотным китайцем, который какой-то хитростью добился ученой степени в Уэслианском колледже. Между тем Чарльз, хотя и не был первым учеником, получал в школе достаточно высокие оценки и, несмотря на то что являлся единственным азиатом в классе, нравился соученикам. Под неусыпной опекой капитана Малахи и американского промышленника, взявшего его под свое покровительство, Чарльз рос, развивался и наконец превратился в цветущего молодого человека. Он пользовался уважением со стороны как своей церкви, так и сверстников и был вхож на все светские мероприятия, проводившиеся в Уилмингтоне. При этом у него хватало осторожности никогда не оставаться с глазу на глаз ни с одной из красивых молодых девушек, живших в городе.

Но здесь, в Шанхае, куда Чарльза, казалось бы, настойчиво вела вся его прежняя жизнь, он впервые оказался один и без друзей. А вскоре, без единого слова объяснений, духовное начальство Чарльза отослало его из Иностранного сеттльмента в маленькую захудалую деревню, расположенную в двухстах милях к северу от Шанхая.

Оказавшись в дебрях деревенского Китая, Чарльз растерялся еще больше. Местные жители с трудом понимали его классический китайский, а условия жизни там были настолько суровыми, что по сравнению с ними даже самые тяжелые годы жизни Чарльза Соона казались сладкой сказкой. Во всей деревне не было проточной воды, не говоря уж хотя бы об одном мало-мальски приличном туалете. Он написал епископу в Шанхае множество писем, умоляя повысить его содержание, чтобы он мог хоть немного улучшить свой быт, но все просьбы неизменно натыкались на резкую отповедь — точно в таком же духе, в каком высокомерный фань куэй способен поставить на место «косоглазого» слугу.

Чарльз всячески противился искушению пустить в ход две единственные ценные вещи, которыми владел: часы, подаренные ему капитаном Малахи, и маленький мешочек с золотыми монетами, полученный в день отъезда в дар от благодетеля-промышленника. Конечно же, ему хотелось улучшить свою жизнь, но в то же время он понимал, что два эти подарка лучше приберечь для чего-то более важного. Приземистая, пропахшая плесенью хибара без окон, в которой помещалась церковь, кишела скорпионами. На первых двух богослужениях, проведенных Чарльзом, присутствовала одна-единственная пожилая женщина, которая спала, пока не пришло время причастия. Тогда она вскочила на ноги, проглотила облатку, запила ее глотком церковного вина и громко рыгнула.

Никогда еще Чарльз не чувствовал себя настолько униженным.

Когда пошел второй месяц его пребывания в деревне, в четыре грубо сколоченные доски, заменявшие в хижине дверь, кто-то постучал. Это оказался уличный торговец, продававший, помимо всего прочего, единственную страницу из какой-то книги.

— Что мне делать с одной страницей? — удивился Чарльз.

— Прочитай ее, — ответил торговец. — Если, конечно, умеешь.

— Что-что, а читать я умею.

— Вот и хорошо. Тогда заплати мне, прочитай страницу, а потом прочитай ее другим в деревне и возьми деньги с каждого из них. Через неделю я вернусь с другой страницей. Ты купишь ее у меня и снова прочитаешь своим односельчанам. За деньги, разумеется.

— Чтобы прочитать подобным образом всю книгу, понадобятся годы.

— Верно, но с такой книгой это не станет проблемой. Они будут дожидаться каждой новой страницы с величайшим нетерпением, можешь мне поверить.

Чарльз взял страничку, прочитал первые две строки и с ужасом понял, что описываемые события разворачиваются в будуаре куртизанки. Он уже был готов швырнуть страницу в лицо коробейнику, но в последний момент что-то остановило его. Молодой миссионер посмотрел на торговца, потом на его тележку. Та была нагружена качественной кухонной утварью, в том числе ручной работы котелками с выпуклым днищем, рулонами чжэньцзянского шелка и персидских тканей, а также обычным набором булавок, иголок, ниток, лент и тому подобной чепухой, которую продают бродячие торговцы по всему миру. Еще больше Чарльза удивило то, что тележка торговца была запряжена сильной и справной лошадью. Этот человек, по всей видимости, зарабатывал неплохие деньги!

— Книги пользуются популярностью?

— Книги?

— Такие, как эта. Они популярны?

— Чрезвычайно, — с усмешкой ответил торговец.

— Сколько стоит страница?

В ответ прозвучала весьма умеренная сумма, но, прикинув, что в книге может быть триста страниц, и перемножив две эти цифры, Чарльз был удивлен — нет, потрясен! — тем, какую прибыль можно получить с помощью этой, казалось бы, столь скромной сделки.

Двумя месяцами позже ему впервые предоставили отпуск, и он сразу же отправился во Французскую концессию в Шанхае. Но не в бордели и курильни опиума, понатыканные там на каждом углу, а в книжный магазин. Там он увидел десятки полок, уставленных книгами, многие из которых были переводные, а в углу обнаружил изрядно потрепанный журнал. Не долго думая, Чарльз купил именно журнал, прочитал его от корки до корки, потом посмотрел на первую страницу, желая обнаружить выходные данные издательства. Оно находилось неподалеку, на улице Хуайхай Лу, и Чарльз зашагал в том направлении.

Когда он переходил улицу Кипящего ключа, его едва не сбила быстро двигавшаяся карета. Затем, к его ужасу, из-за угла вылетела вторая, запряженная красивой белой лошадью, и оба экипажа понеслись друг на друга. Через несколько секунд послышался глухой удар, пронзительное ржание лошадей, затем — злые женские крики.

Вместе с остальными прохожими Чарльз Соон побежал к месту происшествия и был несказанно удивлен, увидев двух молодых красивых китаянок в дорогих платьях, которые стояли каждая в своем экипаже и выкрикивали оскорбления самого непристойного характера. По мере того как женщины продолжали вопить, осыпая друг друга площадной руганью, толпа зевак увеличивалась прямо на глазах. Наконец до Чарльза дошло: две эти роскошно одетые женщины — куртизанки, а орава глазеющих на них бездельников восхищается всем, что они говорят и делают.

Чарльз подобрался поближе и услышал, как одна проститутка кричит другой, что та — «жопомордая сука».

Этот цветистый эпитет вызвал у зрителей — особенно у женщин постарше — восторженные крики. Другая куртизанка ответила запальчивой эскападой, суть которой состояла в том, что она хотя бы «носила собственные туфли». Это замечание также привело толпу ротозеев в возбуждение, хотя Чарльз в силу недостатка опыта не понял, каким образом бинтование ног может быть связано с половым актом.

Наконец прибыла полиция. В следующий миг один из зевак проворно нырнул в толпу. Родимое пятно малинового цвета на его лице от злости потемнело еще больше. Выслушав визгливые жалобы и взаимные упреки двух куртизанок, полицейские велели им ехать своей дорогой.

Чарльз смотрел, как медленно расходится толпа. Люди оживленно обсуждали произошедшее, жарко спорили о том, которая из куртизанок одержала верх в словесной баталии. Было очевидно, что для них этот случай стал приятным развлечением.

Чарльз опустил глаза вниз. Его влажные от пота пальцы прилипли к страницам журнала и теперь были испачканы дешевой краской. Взглянув в ту сторону, куда уехали куртизанки, он снова посмотрел на смятый журнал и решительно направился в сторону издательства.

Дом издателя, указанный на обложке журнала, он обнаружил в конце длинной аллеи, упиравшейся в стену Старого города. Войдя в каменные ворота и спустившись по лестнице в подвал, он оказался в просторном помещении. Здесь десятки мужчин, сгорбившись над столами, набирали текст с помощью свинцовых литер, вытаскивая их из наборных касс, где лежали сотни таких же. Литеры выстраивались в ровные строчки, которые затем, намазанные краской, окажутся под печатным прессом, и оттуда на свет появятся свежеотпечатанные страницы журналов, призванных рассказывать жителям Шанхая о последних новостях или развлекать праздных и богатых обитателей Города-у-Излучины-Реки.

Скорость, с которой работали эти люди, была воистину поразительной. К Чарльзу подошел толстый японец в очках.

— У вас для меня имеется какой-нибудь заказ? — спросил он.

Его китайский был безупречен, но по произношению было сразу понятно, что он, как и сам Чарльз, не является уроженцем Шанхая.

— Ну, так что привело вас ко мне? — требовательно повторил он.

Помявшись и покряхтев, Чарльз наконец выдавил из себя:

— Возможно, у меня для вас будет солидный заказ, но прежде я хотел бы выяснить кое-какие детали.

— Хорошо, — сказал толстяк, — спрашивайте.

Он вытер руки о синий фартук, достал сигареты «Заклинатель змей» и закурил.

— Я хотел бы заключить очень крупный контракт, — заявил Чарльз.

— Отлично, — ответил толстый японец и выпустил длинную струю сигаретного дыма. — Чем больше заказ, тем лучше.

Чарльз мысленно улыбнулся. За годы учебы в семинарии он в совершенстве освоил искусство дипломатии.

Поговорив с печатником, он выяснил, что в этой типографии рукописный текст набирался с помощью свинцовых литер и превращался потом в отпечатанные экземпляры — быстро и по цене, показавшейся Чарльзу вполне приемлемой.

— И конечно же, мы владеем самой современной технологией литографии, — заканчивая объяснения, добавил японец. — Мы первыми в Шанхае научились фотографировать, а затем печатать фотографии и рисунки в книгах.

— Или в журналах? — подсказал Чарльз.

— Само собой! В книгах, в журналах, на свитках. Хоть у шлюхи на заднице, главное — чтобы влезло в печатный пресс.

* * *

Вечером Чарльз Соон сидел в недорогой винной лавке на берегу Сучжоухэ, а на столе перед ним стоял бокал крепкого китайского вина. Он намеревался пробыть здесь всю ночь и даже поспать на жестком стуле, если только от него не потребуют купить еще вина.

— Это вино отравлено или с ним что-то не так? Вино — для того, чтобы его пить, а не рассматривать, падре.

Чарльз поднял глаза и увидел прямо перед собой молодого, изрядно подвыпившего китайца. Он был одет в синюю робу, какую обычно носили образованные китайцы. Чарльз заметил, что одежда незнакомца была грязной и порванной в нескольких местах.

— Простите, что вы сказали? — переспросил он.

— Вы уже почти час пялитесь на этот стакан вина. Если не собираетесь пить, я могу сделать это за вас.

— А-а, вот как?

— Я не прошу подаяния. Взамен я готов прочитать вам поэму. Великолепные стихи в обмен на стакан дешевого вина — как вам это? По-моему, честный обмен.

Чарльз был заинтригован.

— Что ж, давайте, — сказал он.

Молодой выпивоха встал и в течение двадцати минут вдохновенно читал вступление к одной из лучших поэм, написанных в ранний период правления династии Мин. Когда он закончил, Чарльз, на которого декламация произвела глубокое впечатление, похлопал в ладоши.

— Где вы выучили эти стихи? — спросил он.

— Глоток вина, ваша честь, и я отвечу на все ваши вопросы.

Мужчина схватил пододвинутый бокал и стал жадно пить, но Чарльз, не дожидаясь, пока бокал опустеет, протянул руку и отобрал его у незнакомца.

— Скажите же мне, где вы выучили эти стихи?

— Я образованный человек! — широко раскинув руки, возопил мужчина. — Я ученый! Но в Шанхае, этом городе торгашей, я ничто!

— Вы пытались держать экзамен на замещение какой-нибудь государственной должности?

— Да, и был третьим во всей моей префектуре. Третьим! — Для убедительности незнакомец воздел в воздух руку с тремя оттопыренными пальцами и снова потянулся к бокалу. Чарльз остановил его руку.

— Почему же в таком случае вы не получили работу?

— Потому, мой друг, падре или кто вы там такой, что это концессия фань куэй, а им не нужны образованные люди, писатели — настоящие писатели — вроде меня!

— Пусть так, но вы же могли устроиться на работу в китайском секторе… — Конец его вопроса потонул в громовом хохоте молодого человека.

— Потому, мой глупый друг, — отсмеявшись, сказал тот, — что там невозможно зарабатывать деньги. В китайском секторе почти никто не живет. Все селятся здесь, в иностранных сеттльментах, поскольку здесь сосредоточились все деньги, вся власть, и фань куэй наплевать на то, умеет ли читать ничтожный выскочка вроде меня!

— Вы действительно умеете писать? — Чарльз пододвинул бокал к молодому человеку.

Тот кивнул.

— Читать, писать, декламировать стихи. Все, что угодно.

— У вас есть друзья, которые тоже умеют писать?

— Десятки.

Чарльз достал монетку из мешочка, полученного от американского благодетеля, и заказал для своего собеседника еще один бокал вина. После того как принесли вино, Чарльз рассказал ему о ссоре двух куртизанок, свидетелем которой стал сегодня днем.

— Вы можете писать о женщинах подобного рода? — спросил он в заключение.

— Конечно, почему бы и нет! До недавнего времени куртизанки проявляли особое расположение к ученым людям, а теперь они лишь трахаются с торгашами и орут друг на друга в общественных местах. Как, вы говорите, одна обозвала другую?

— «Жопомордой сукой», — ответил Чарльз, удивившись тому, что даже не покраснел, произнося эти непристойные слова.

— Хорошо! Просто прекрасно! Это даже рифмуется: «Жопомордая сука, вот тебе моя наука!»

— Так вы могли бы писать истории про женщин такого пошиба?

— Безусловно. — На лице мужчины появилось хитрое выражение, и он добавил: — Если вы мне за это заплатите, конечно.

— Официант, — позвал Чарльз, — принесите этому человеку письменные принадлежности и еще вина. — Увидев новую монету, появившуюся из мешочка Чарльза, официант кивнул и скрылся за дешевой занавеской, а тот повернулся к собеседнику и продолжил разговор: — И у вас имеются друзья, которые также способны писать?

— У меня есть друзья, которые…

— Безработные, как вы, и умеют писать истории?

— Да, но, если вы наймете их, они уже не будут безработными, не так ли?

— Так смогут ли они писать истории про куртизанок? Да или нет?

— Конечно, смогут.

— Они будут делать это за вино?

— Вино и немного пищи — вполне сходная цена за историю.

К полуночи Чарльз Соон получил первую статью для нового шанхайского журнала, который он решил назвать «Хроники ночного мира». Он купил пьяному грамотею еще одну бутылку вина и дал несколько монет. Тот был доволен — он раздобыл вино, чтобы согреться холодной ночью, и наконец-то заработал первые деньги в Шанхае. Чарльз тоже был доволен — он положил начало предприятию, благодаря которому сумеет вырваться из нищеты миссионерской жизни. Мужчина взял со стола бутылку и встал.

— Встречаемся завтра, здесь же, в тот же час, — предупредил Чарльз. — И за каждого друга-писателя, которого вы приведете с собой, я буду платить вам десять процентов от того, что станут получать они.

Грамотей попытался подсчитать, сколько это получится, но был слишком пьян, чтобы производить в уме столь сложные математические вычисления, поэтому просто протянул Чарльзу руку, и они обменялись рукопожатиями, как старые друзья.

— Как тебя зовут? — спросил Чарльз.

— Цзу Жун Цзы, — сообщил новоиспеченный писатель.

Они снова обменялись рукопожатиями и похлопали друг друга по спине.

Но прежде чем разойтись, мужчины поспорили. Памятуя о том, что куртизанок в Китае романтично называют «цветами», свой первый журнал Чарльз решил назвать «Хроники Мира Цветов». Поэт был в отчаянии от этого выбора и с жаром доказывал, что подобному изданию пристало лишь одно имя: «Жопомордые хроники». Однако был слишком пьян для того, чтобы вести спор, поэтому, прижав бутылку к груди и несколько раз продекламировав «Жопомордые хроники!», вышел из лавки и, подняв голову к звездам, сообщил богам поэзии:

— Это даже рифмуется!

* * *

Первый выпуск «Хроник Мира Цветов» стоил Чарльзу часов, подаренных капитаном Малахи, которые пришлось заложить в ломбард, но зато тираж разошелся за один день. Чарльз немедленно изъял из выручки девяносто процентов и на эти деньги заказал второй, третий, а потом и четвертый тиражи журнала. Оставшимися деньгами он заплатил Цзу Жун Цзы и двум его друзьям, которых тот привел с собой, за двадцать новых историй. На три монеты из заветного мешочка он купил шесть бутылок вина, арендовал комнату, запер в ней писателей и не выпускал их оттуда до тех пор, пока каждый не сдал по семь историй.

К тому времени, когда в киосках, лавках и чайных появился второй номер «Хроник Мира Цветов», все четыре тиража первого были успешно распроданы. Второй номер также разошелся за день, и, по слухам, в очередях желающих приобрести экземпляр журнала даже случались потасовки.

В мешочке Чарльза все еще оставалось шесть монет, но он уже успел заработать достаточно денег, чтобы выкупить из ломбарда часы капитана Малахи. Правда, отдать ему пришлось в два раза больше, чем он получил, когда закладывал их, что было неприятно. Но в то же время это стало для него уроком, который он запомнит на всю жизнь.

Чарльз направил епископу миссии Южной методистской церкви письмо, состоящее всего из одной строчки, где сообщил о своей отставке и подписался: «Чарльз Сун». Он намеренно изменил фамилию. Во-первых, теперь она звучала более по-китайски, а во-вторых, соответствовала его грандиозным, поистине династическим планам. Еще бы: Мин, Цин, Сун![9]

В самом начале улицы Кипящего ключа Чарльз арендовал четыре комнаты и разместил в них Цзу Жун Цзы и его пишущую братию. Теперь их было уже шестеро. Он в неограниченном количестве обеспечивал их вином и едой, но за это каждый был обязан писать для него по две статьи ежедневно, и ни строчкой меньше.

После выхода в свет седьмого номера «Хроник Мира Цветов» Чарльз нанял толстого японца-печатника, а вскоре сделал его своим партнером. Уже через два месяца эти двое издавали три еженедельных журнала, посвященных жизни «ночных бабочек».

Чарльз купил большой дом во Французской концессии и приступил к поискам жены, обещавшим стать долгими и непростыми. Для начала было необходимо найти опытную сваху.

Не останавливаясь на достигнутом, Чарльз постоянно расширял свою империю и сферу деятельности. Он перевел отрывки из Библии, напечатал их и с огромной выгодой продал различным евангелистским общинам Шанхая. Потом перевел с английского и издал несколько произведений классической литературы, которые тоже разошлись в мгновенье ока. Но главной золотой жилой для него по-прежнему оставался ночной мир. В конце третьего года карьеры издателя в мозгу Чарльза родилась гениальная мысль: проводить регулярные конкурсы среди «ночных бабочек» и определять лучшую куртизанку. Чтобы все было честно, победительница определялась по числу проголосовавших за нее читателей. Конкурс проводился дважды в год, и победительницам посвящались целые выпуски журнала. Тиражи росли, запросы на свежие номера еженедельных изданий Чарльза приходили из Нанкина, Кантона, Пекина и даже Сан-Франциско. Письма, в которых читатели превозносили достоинства различных куртизанок, текли рекой.

Конкурсы куртизанок явились, по сути, первой демократической процедурой за всю историю Поднебесной империи, и это, насколько было известно Чарльзу, вовсе не радовало правящую маньчжурскую династию. Но сами куртизанки откликались с большим энтузиазмом на то, что фактически являлось для них бесплатной рекламой. Многие из победительниц удачно вышли замуж за состоятельных мужчин. Журналы подробно писали об их свадьбах, рождении у них детей, а нередко — и об их вынужденном возвращении в мир «ночных бабочек». К 1897 году Чарльз Соон, он же Сун, — бывший бостонский мальчишка, убиравший грязную посуду в жалкой харчевне, прилежный семинарист и неудавшийся миссионер — стал одним из самых богатых китайцев Шанхая и убежденным противником маньчжурской династии.

* * *

Цзян, внимательно следившая за взлетом Чарльза Суна, думала: «Ну вот, еще один Человек с Книгой. Человек, которому нужна жена».

Глава шестнадцатая ВЫБОР ЦЗЯН Декабрь 1897 года

Цзян знала: приближается момент, когда она должна будет сделать окончательный выбор между двумя дочерьми — Инь Бао и Май Бао. Хотя Цзян по-прежнему ощущала себя сильной, словно самка дракона, когда она в последний раз вызвала своего доктора, старик обнаружил у нее на спине целую россыпь кровянистых волдырей. Затрудненное дыхание и кашель также не сулили долголетия. Но все это не сильно волновало Цзян. Она не намеревалась жить вечно. Зато у нее было обязательство — предоставить в распоряжение Договора Бивня одну из дочерей, и она никак не могла решить, какой же из двух младшеньких отдать эту роль.

— Сядьте, — велела она.

Инь Бао, двигаясь с удивительной грацией и быстротой, невзирая на перебинтованные ступни, проворно скользнула в обитое парчой любимое кресло матери и скрестила почти полностью обнаженные ноги.

— Я постою, мама, — качнула головой средняя дочь, Май Бао.

— Как хочешь, — сказала Цзян и провела рукой по шелковой картине, висевшей на стене возле окна.

На ней была изображена типичная деревенская сценка эпохи Мин: полузамерзшее горное озеро и крестьяне, бегущие к своим садкам с угрями. Сбоку, на фоне белого от снега склона, зловеще полыхало ярко-красное зарево. Хотя Цзян этого не знала, на картине был изображен тот самый день, когда умер Первый император. События, произошедшие тогда на Священной горе, проникли в самую душу культуры народа черноволосых. Но даже если бы Цзян это было известно, она не сумела бы полюбить эту картину больше, чем любила теперь. Полотно подарил ей человек, ставший отцом Инь Бао, — возможно, единственный мужчина, которого Цзян любила.

Цзян отвернулась к окну. Из глубины стекла на нее смотрели отражения двух дочерей, и она стала рассматривать их. И та и другая ублажали мужчин — точно так же, как на протяжении многих лет делала она сама, но при этом — совершенно иначе и иными способами. Младшая была современной, как сам Шанхай. Она не взяла себе за труд научиться классическим танцам, искусству сказительства и даже не умела играть на эрху. Как-то раз в разговоре с матерью Инь Бао выразила формулу, которой руководствовалась в жизни. Формула была простой и приземленной: «Наряжаться и кривляться имеет смысл только в том случае, если это привлекает новых клиентов. Но главное развлечение, которое мы предлагаем мужчинам, это секс, мама, а не всякие древние ужимки. Секс за деньги, а в моем случае — очень хороший секс за очень большие деньги».

Инь Бао ценила себя высоко и спала лишь с мужчинами, способными заплатить за ее услуги ту непомерную цену, которую она запрашивала. А в течение ночи она частенько успевала обслужить нескольких клиентов. Несмотря на то что Инь Бао не соглашалась принимать участие в конкурсах «ночных бабочек», которые проводились журналами Чарльза Суна, она пользовалась популярностью в прессе. Мужчины, воспевая ее красоту, сочиняли стихи, которые присылали в журналы, а те их охотно печатали. Многие воздыхатели проделывали долгий путь до Шанхая лишь для того, чтобы взглянуть на Инь Бао хоть одним глазком. Она была популярнее знаменитых оперных певцов, а по городу передвигалась в открытом экипаже, запряженном парой белых жеребцов. Когда на ее пути оказывались куртизанки классом ниже, она кричала на них и требовала освободить дорогу. Именно она в одной из таких уличных стычек назвала свою товарку «жопомордой сукой» и таким образом, сама того не ведая, вдохновила Чарльза Суна на карьеру издателя.

Инь Бао одевалась только в эксклюзивные платья. Она с искренним удовольствием перевоплощалась в персонажей романа «Сон в красном тереме». Ей нравилось наряжаться в изысканные исторические костюмы, сшитые ее старшей сестрой. Она исполняла для своих клиентов много женских ролей, включая роль госпожи Чао, влиятельной наложницы, которая находится в «добрых отношениях» с монахиней Мяоюй. Порой Инь Бао одновременно исполняла две эти роли — специально для тех глупых мужчин, которые полагали, что одна женщина не сможет удовлетворить их похоть. Но самой любимой у нее была роль Ся Цзиньгуй — красивой, но коварной дочери купца, поставщика императорского дворца. Ся Цзиньгуй — настоящая мегера. Она терроризирует Сянлин, вынашивает планы отравить ее, но в результате сама умирает от отравления. Необычайное сексуальное мастерство Инь Бао позволяло ей выстраивать сцену так, что ее «смерть» от принятого по ошибке яда совпадала с тем моментом, когда у клиента наступал оргазм.

Газетчики, до которых дошел слушок об этих невероятных постельных подвигах, из кожи вон лезли, изобретая эвфемизмы, чтобы описать их максимально подробно и в то же время не выходя за рамки приличий. Инь Бао собирала публикации о себе и часто, замирая от эротического самовозбуждения, слышала, как ночью фразы оттуда цитируют другие девицы.

Обе дочери знали, что лишь одна из них унаследует имя матери. Новая Цзян станет полновластной хозяйкой всего, чем владеет мать, включая три ее борделя и многочисленные курильни опиума, а также получит в наследство неоспоримое право по собственному усмотрению решать судьбы не только своих служащих, но и сестер. Для Цзян не являлось секретом, что младшая и средняя дочери недолюбливают друг друга, она понимала: та из них, которая проиграет в состязании за наследство, потеряет все вне зависимости от того, что будет написано в завещании матери.

Цзян подумала об обязанностях Договора Бивня, которые вместе с имуществом и именем будет вынуждена принять ее наследница, и, отвернувшись от окна, посмотрела на среднюю дочь Май Бао, стоявшую посередине комнаты. Она обладала классической красотой, длинными стройными ногами, тонкой талией, а ее безупречная кожа была настоящим чудом. При взгляде на Май Бао вспоминались чистопородные лошади и величавость, присущая этим царственным существам.

Май Бао тоже нравилось исполнять роли из «Сна в красном тереме», но не те, которым отдавала предпочтение младшая сестра. Она любила перевоплощаться в Сюэ Баочжай, Бесценную Добродетель, жену Цзя Баоюя — любящую дочь и верную супругу.

Когда Май Бао играла Бесценную Добродетель впервые, Инь Бао скользнула к матери и то ли профыркала, то ли прошипела:

— А я-то думала, что мужчины приходят к нам, чтобы хоть ненадолго сбежать от жен вроде Бесценной Добродетели.

— Мужчины приходят сюда по многим причинам, — с улыбкой откликнулась Цзян. — Помни об этом, дорогая.

— С какой стати я буду помнить об этом, матушка? — с вызовом ответила Инь Бао.

Она улыбнулась так, как может улыбаться только молодая женщина в расцвете сил, и, наклонившись, долгим поцелуем прильнула к губам матери. Цзян впервые заметила, что по ощущению и на вкус губы младшей дочери — точь-в-точь такие же, какими много лет назад были губы ее отца. Она похлопала Инь Бао по руке, подумав при этом: «Не так быстро, доченька, ты станешь королевой и войдешь в Договор Бивня».

Май Бао также неоднократно выступала в образе Ши Сянъюнь, Дымки над Рекой — девицы неопределенного вида, пресной и безвкусной. Приговор Инь Бао в отношении игры Май Бао в этой роли был немногословен и жесток:

— Старшая сестрица обладает непревзойденным талантом скучно изображать скучных людей. Теперь благодаря Май Бао мы точно знаем, как выглядит человек, которому не стоило бы рождаться на свет. Как мило с ее стороны!

— Тот, кто кажется скучным одному, может возбуждать другого, — философски откликнулась Цзян.

— Да, матушка, но горшок с медом — он для всех горшок с медом.

Но больше всего средней дочери Цзян нравилось перевоплощаться в образ Юаньян — служанки вдовствующей госпожи, которая ответила отказом на предложение Цзя Шэня стать его наложницей и повесилась после смерти госпожи.

— Начало — чепуха, — пробормотала Инь Бао, увидев сестру в этой роли, — но финал, где сестрица вешается, просто прелесть. Глаз не оторвешь.

Цзян молча смотрела на младшую дочь, размышляя: действительно ли она столь жестока и можно ли отдавать Договор Бивня в руки такого человека?

— Что же вы молчите, матушка? Неужели не произнесете какой-нибудь сентенции вроде того, что «для одного — повешение, для другого — секс»?

— Нет, дорогая, не произнесу.

— Очень жаль. Мне казалось, что хорошо повесившийся человек заслуживает прощального напутствия. — Раздавшийся вслед за этим резкий смех дочери заставил Цзян испытать чувство разочарования.

Хотя Инь Бао и Май Бао никогда не обсуждали эту тему, обе прекрасно знали, что окажется на кону после того, как не станет их матери. Они также не ведали про Бивень Нарвала и обязательства, возложенные на любого из Троих Избранных. Но, наблюдая на протяжении всей жизни за матерью, девушки прекрасно понимали: она особенная, не такая, как все. Поскольку они исповедовали буддизм, католическое представление о «богоизбранности» было им чуждо, но при этом ни та ни другая ни на секунду не сомневались: их мать — подлинное чудо природы.

Именно Инь Бао первой обратила внимание на странные отношения, которые связывали мать с Конфуцианцем.

— Может, он предпочитает мальчиков, матушка? — как-то раз спросила она.

Вопрос застал Цзян врасплох, поскольку она не ожидала, что ее общение с Конфуцианцем может кому-то бросаться в глаза.

— Я не имею представления о том, в какой области лежат его сексуальные пристрастия, — растерянно выдавила она.

— Зачем же тогда он таскается в нашу блядницу?

Цзян поморщилась. Женщину коробило оттого, что дочь называет ее заведение столь непотребным словом. Ни от кого другого она бы подобного не потерпела, но девочка слишком сильно напоминала своего отца, и от этого сердце Цзян таяло. Она обожала младшую — самую разухабистую и беспардонную — дочь и озабоченно думала: а будет ли честным по отношению к ней назвать преемницей среднюю? Затем она отмахнулась от этой мысли. В конце концов, это уже будет не ее дело. Как только Цзян отдаст свое имя одной из дочерей, вместе с ним она сдаст и власть, в обмен на что та будет вынуждена в полной мере принять их семейные обязательства в отношении Договора Бивня.

А именно сейчас эти обязательства, похоже, начали приобретать вполне конкретные очертания. Цзян было ясно: на звание Человека с Книгой существовало уже три кандидата. Мужчин с книгами в Шанхае было хоть отбавляй, но лишь трое были способны дать начало процессу перемен у излучины реки. В эту троицу входили бандит Ту, Чарльз Сун и, как ни странно, фань куэй Сайлас Хордун. Давным-давно Цзян была свидетельницей того, как Ричард Хордун ночь за ночью, находясь в опиумном угаре, писал свои странные дневники, и, когда ей сказали, что они перешли к его сыну Сайласу, тот тоже стал кандидатом на звание Человека с Книгой. Возможно, одним из этих троих придется заниматься ее дочери, к которой перейдет имя Цзян. Правда, что конкретно в данном случае означало слово «заниматься», она пока не знала.

Цзян взяла Май Бао за руку и оглядела ее с головы до ног. В волевых чертах дочери она увидела колодец времен, из которого вышел весь их клан. В отличие от сестры, эта девушка не была современной. Хотя Май Бао любила наряжаться в костюмы героинь «Сна в красном тереме», ей было ближе все, что связано со стариной. Она сторонилась репортеров и никогда не проводила время с торговцами. Она прекрасно владела искусством классического танца и декламации, о ее виртуозной игре на эрху говорил весь Шанхай. Май Бао открывала для мужчин иной мир, мир ночных наслаждений, в котором ей была известна каждая пядь. И, как у любой истинной представительницы шанхайского полусвета, по-настоящему ее сердце принадлежало — точь-в-точь как в произведениях классической китайской литературы — то бедному студенту, то поэту. Сейчас это был книжник с пустыми карманами и огромным, во всю щеку, родимым пятном винного цвета.

— Почему именно он, дорогая? — спросила Цзян.

Девушка опустила голову, приняв классическую позу, в которой художники обычно изображали скорбящих царственных особ.

— Любовь — это дар, который мы предлагаем и очень редко получаем, — проворковала она.

Цзян знала это стихотворение наизусть. Она часто слышала его от своих девушек, которые сначала тешили себя надеждами на сытую и благополучную жизнь, но вскоре окончательно расставались с ними из-за любви к какому-нибудь нищему рифмоплету или никчемному книжнику.

— Во всем виноваты книги. Именно из них ты нахваталась всех этих глупостей.

— Нет, матушка, не книги, а мое сердце. Оно выбрало его.

Цзян смотрела на высокую и красивую дочь. Этот ученый босяк сейчас небось поджидает ее во внутреннем дворе, укрывшись под кронами душистых оливковых деревьев. Она вздохнула.

— Не печальтесь из-за меня, матушка. Он дарит мне счастье.

— А что он думает о твоей нынешней жизни?

— Он понимает, что, если я унаследую ваше имя, мне придется остаться здесь.

— И что он будет делать тогда?

— То же, что всегда делали книжники, — любить меня в тихие часы покоя и уединения.

Это удивило Цзян. Как так? Ее возлюбленному, отцу Инь Бао, была невыносима сама мысль о том, что любимая может быть с кем-то другим. Еще до того, как он попросил ее выйти за него замуж, она знала, что Договор Бивня не позволит ей покинуть должность хозяйки самого процветающего борделя Шанхая. Поэтому они встречались лишь поздно ночью, и каждая их встреча была взрывом страсти. Они занимались любовью снова и снова, обливаясь потом от безумного любовного пыла. Но Цзян знала, что вечно так продолжаться не может. И не ошиблась. Как-то раз она прождала его всю ночь до рассвета, но он так и не пришел. И с первыми лучами восходящего солнца Цзян поняла: их роман закончился не потому, что «он не пришел», а потому, что «она не ушла». Именно это отвратило от нее любимого.

«Что ж, по крайней мере, он оставил мне дочь», — подумала Цзян, снова посмотрев на Май Бао.

— А дети? Любит ли он детей, или столь приземленный предмет оскорбляет его изысканный вкус?

Май Бао отвела взгляд в сторону. Ее любовник предпочитал рассуждать о революции и был яростным противником того, чтобы заводить детей.

«Когда у тебя появляется семья, оставаться революционером уже невозможно, — говорил он, — Невозможно свергнуть этот прогнивший режим, невозможно дать счастливую жизнь крестьянам. Дети должны быть поставлены вне закона до той поры, пока не победит революция, а земля не очистится от тиранов. До того дня я не сделаю ничего, чтобы в этом мире появились новые дети».

— Май Бао! Та, которая будет носить имя Цзян, должна произвести на свет по крайней мере двух дочерей. Одна из них со временем должна унаследовать имя Цзян, вторая — выйти замуж за мужчину из клана Чжун. Я надеюсь, ты понимаешь это?

Май Бао кивнула, впервые задумавшись над непростым вопросом. Может быть, она влюбилась в этого грамотея лишь потому, что начиталась в книжках всякой романической чепухи? Девушка пока не пришла к определенному выводу, но ей все больше казалось, что мать права.

— В таком случае обведи его вокруг пальца, доченька. Ты достаточно умна, у тебя получится. Понеси от него дитя, иначе все, что ты видишь вокруг себя, достанется твоей младшей сестре еще до того, как наступит новое тысячелетие фань куэй.

По летоисчислению фань куэй на дворе стоял декабрь 1897 года, значит, для того, чтобы родить ребенка — девочку, — в распоряжении Май Бао оставалось чуть больше двух лет. Всего два года — на то, чтобы заявить свое право на наследство и не отдать его распущенной младшей сестре.

Глава семнадцатая ВДОВСТВУЮЩАЯ ИМПЕРАТРИЦА И «СТО ДНЕЙ РЕФОРМ» 1898 год

Цыси, вдовствующая императрица Китая, знала, что превратилась в старуху, и очень давно. Ей было известно, что за глаза придворные насмешливо называют ее Старым Буддой. Ей также передали слова одного британского генерала, который в рапорте командованию доложил, будто она является «единственным настоящим мужчиной», которого он встретил за все время пребывания в Поднебесной.

Императрица появилась на свет шестьдесят три года назад, в 1835 году. Хотя Цыси являлась дочерью обедневшего маньчжурского сановника, слухи о ее неземной красоте дошли до ушей царедворцев. И когда ей исполнилось шестнадцать, император Сянь Фэн взял ее в наложницы третьего ранга[10]. То ли по воле случая, как полагала народная молва, то ли в результате хитрых махинаций, что соответствовало истине, но было известно лишь единицам, она стала первой наложницей и, родив императору сына, была немедленно повышена в статусе до главной наложницы. Теперь в придворной иерархии выше нее стояла только императрица. Цыси без труда пережила Сяня Фэна, которого открыто называла «своим Первыми императором». Он умер, когда ей было двадцать шесть лет. После его смерти Цыси с помощью хитроумных маневров заставила двор назначить ее регентшей при своем сыне Дунчжи до тех пор, пока тот не достигнет возраста, когда сможет занять трон. В 1873 году Дунчжи стал императором, но, несмотря на все его усилия взять всю полноту власти в свои руки, самые важные дела в Поднебесной империи по-прежнему вершила его мать. При этом вдовствующую императрицу нимало не волновало, согласен ли с тем или иным ее решением император. В 1875 году, через два года после того, как Дунчжи взошел на трон, случилось неожиданное. После очередного и особенно разнузданного сексуального дебоша молодой человек слег со всеми симптомами оспы и быстро скончался.

«Мой единственный сын умер, — думала Цыси. А потом ей в голову пришла другая мысль. — Впрочем, этого никто даже не заметит».

К тому времени вдовствующая императрица уже превратилась в полноправную властительницу Запретного города, поэтому ей без труда удалось объявить своего трехмесячного племянника Гуансюя преемником почившего в бозе императора, ее царственного сына.

Когда мальчику исполнилось шестнадцать и он взошел на трон, это ни в коей мере не обеспокоило Цыси. Но юноша внезапно бросил вызов ее единоличной власти. И вот теперь, в 1898 году, этот щенок объявил «Сто дней реформ». Он захотел перелицевать систему образования на западный манер, ввести общественные школы, ввести выборные местные советы, от которых было рукой подать до национального парламента, уничтожить систему экзаменов на замещение чиновничьих должностей и заменить ее бюрократией западного типа, а также нес какую-то чушь относительно трансформации китайской армии. В голове племянника теснились сотни столь же бредовых планов.

— Откуда он нахватался этих нелепых идей? — спросила императрица главного евнуха Чэсу Хоя.

— Возможно, из газет, ваше величество.

— Я не дозволяла ему газеты! — воскликнула Цыси. — Он что, умеет читать?

— Да, госпожа. Его ум пытлив и гибок.

— К нему вообще не стоило допускать учителей, — фыркнула императрица. — Почему ты позволил случиться подобной глупости?

Чэсу Хой склонил голову. Ничего такого он не позволял. Во время одной из частых встреч с опиумом вдовствующая императрица сама подписала разрешения, которые прислал ей юный император.

— Это сто дней не реформирования, а деформирования! — со злостью выпалила она. — Чем ему не нравится то, как все было устроено раньше? Чем, я спрашиваю?

Чэсу знал, что на риторические вопросы лучше не отвечать, и поэтому лишь молча улыбнулся.

— Так что же нам делать со всей этой чепухой?

— То, что вы всегда приказывали, ваше величество. Саботировать, извращать, уклоняться и вставлять палки в колеса всему, что связано со «Ста днями реформ».

Цыси пристально посмотрела на евнуха, поскольку не помнила, чтобы она приказывала что-то в этом роде. Но возможно, такое и было. Впрочем, подобные меры казались ей наиболее подходящими.

— Хорошо, — сказала Цыси. — Очень хорошо. — Она почесала нос и спросила: — Как продвигается наш план? — Окружающие должны думать, что она, как всегда, полностью контролирует происходящее, хотя сейчас слова давались ей с трудом. Может, это связано с тем, что опиумная змея все еще струится в ее крови? Наконец она пустила в ход старый надежный способ и, перейдя на командирский тон, крикнула: — Докладывай!

— Великолепно, ваше величество. Как вы и предсказывали, сословие чиновников встречает в штыки каждое нововведение.

Это нисколько не удивляло Чэсу Хоя, поскольку первая из реформ молодого императора предусматривала упразднение практики экзаменов на право занимать государственные должности и внедрение западного стиля формирования номенклатуры, где главным для чиновника являлось не знание классической литературы, а способности и практические навыки работы. Другие реформы предусматривали увеличение налогов для состоятельных людей, перераспределение в пользу крестьян тех земельных угодий, собственники которых проживают вдали от своих владений, а также упразднение привилегий, которыми пользовался чиновничий класс. Маньчжурские власти с легкостью пускали под откос каждое из этих нововведений. Чему способствовали и слухи, умело распускавшиеся Чэсу Хоем через давно налаженные каналы. В них утверждалось, что за реформами стоят некие злокозненные анархисты.

Когда Чэсу Хой закончил доклад, вдовствующая императрица опустилась в свое любимое сатиновое кресло и улыбнулась. Когда же придет новая трубочка? Потом она вспомнила о племяннике, и с ее губ сорвалась клятва:

— Он не переживет меня! Не переживет!

Цыси бросила взгляд на главного евнуха. Тот все еще говорил. У него были красивые губы. Цыси наблюдала за тем, как они раздвигаются, меняют форму и производят на свет слова. Ей всегда нравились губы евнухов.

— Вы нашли его? — наконец спросила она.

Чэсу Хой потупился.

— Нашли? — завопила Цыси.

Главный евнух надеялся на то, что вдовствующая императрица позабыла о Бивне Нарвала, как она забывала о многих других вещах.

— Если ты хочешь сохранить хотя бы то немногое, что осталось в тебе от мужчины, советую тебе раньше, чем закончится год, найти Бивень.

Глава восемнадцатая МАЙ БАО, СРЕДНЯЯ ДОЧЬ ЦЗЯН

— Когда вы видели его в последний раз?

Май Бао смотрела на офицера полиции. На вид ему было около сорока — то ли чуть меньше, то ли чуть больше.

«Высоковат для китайца хань, — подумала она, — и я ему явно нравлюсь».

Он пришел к ней уже в третий раз и, как подозревала Май Бао, не только для того, чтобы задавать вопросы о ее бывшем любовнике, книжнике.

— Почти семь месяцев назад, — ответила она.

— С ним кто-нибудь был?

— Помимо меня? — уточнила девушка.

— Да, помимо вас. Были ли с ним торговцы?

— Нет, мы встречались с глазу на глаз.

— Не показалось ли вам, что на этот раз он вел себя несколько странно?

Май Бао кивнула, но ничего не сказала. Девушка очень хорошо помнила последнюю встречу с книжником.

Она скатилась со своего меченого любовника и села на край кровати. Его сексуальное влечение с годами ослабевало, а теперь он и вовсе потерял интерес к обычному способу совокупления. Он соглашался на новые формы игры в «облака и дождь», но, к сожалению, все они исключали возможность зачать ребенка, не говоря уж о двух, которые были ей нужны.

Но Май Бао обладала железной волей и знала: никто не сможет лишить ее возможности осуществить законное женское право стать матерью.

Молодой книжник Май Бао перевернулся на кровати и обнял ее за бедро, она же мягко, но уверенно сняла с себя его руку, проговорив:

— Спи.

Без лишних возражений любовник снова повернулся к стене, скрыв от нее багровую щеку, и вскоре Май Бао услышала его спокойное и ровное дыхание. Несколько мгновений Май Бао размышляла над тем, что с ним стало, куда подевался тот юный романтичный возлюбленный, которым он некогда был. Откуда в нем взялась жестокость? Почему, подбираясь к вершине чувств «облаков и дождя», казалось, будто он пытается причинить ей боль?

Во сне он пробормотал: «Где два цирюльника?» — повернувшись к полицейскому, сказала Май Бао.

— Два цирюльника? — переспросил офицер.

— Да, именно так он сказал, и с тех пор я его больше не видела.

— Этот человек — просто дурак, если решил бросить вас.

— Хотите чаю? — Май Бао посмотрела в безумные глаза стоявшего перед ней мужчины.

Этот разговор произошел шесть недель назад, и теперь офицер стал ее новым любовником и, как она надеялась, будущим отцом ее будущих дочерей. Сейчас он ждал ее в вестибюле Театра сказителей Ипинь Лоу на улице Шаньси Лу.

Спустившись по двум ступенькам кареты, Май Бао увидела крупные заголовки газет, выставленных в стоявшем неподалеку киоске. Еще один китайский торговец — уже шестой за месяц — найден мертвым в своей лавке с надписью «Казнен как предатель», выведенной чернилами у него на лбу.

Май Бао ждала любовника в отдельной комнате в задней части театра, полагая, что его опоздание — феномен, совершенно несвойственный этому человеку, — связан с новым убийством. Он, как представитель китайской полиции, расследовал и предыдущие убийства, так что сомневаться не приходилось: теперешнее тоже поручат ему.

Офицер появился лишь после полуночи, и Май Бао сразу же поняла, что он приехал прямиком с места преступления. Ей было хорошо знакомо его мрачное выражение лица и отстраненный взгляд.

— Это было столь ужасно? — спросила Май Бао.

Поначалу он молчал, а затем спросил:

— Твоя эрху с тобой?

Май Бао кивнула служанке, и та передала ей инструмент.

— Хорошо. Сыграй мне что-нибудь такое, что очистит мои мысли и поможет забыться.

Служанка погасила свет и зажгла свечу. Май Бао опустилась на колени, расправила юбки и взяла инструмент. Полицейский закрыл лицо ладонями. Май Бао взяла первую ноту, затем вторую, гораздо выше первой, и запела. Она пела о Священной горе Аньхуэй, стоящей далеко на юге, в провинции Аньхуэй, где в древности монах увидел, как мир собрал все свои силы и подарил жизнь ослепительному городу.

Возлюбленный Май Бао поднял голову, и девушка увидела слезы в его глазах. Она улыбнулась про себя. Она знала, что у плачущих мужчин обычно рождаются дочери, и очень часто — двойни.

«Это положило бы конец всем глупостям», — подумала она.

К концу песни ее любовник взял себя в руки и потребовал у служанки Май Бао принести вина. Когда служанка вернулась, Май Бао отослала ее прочь, налила бокал и протянула возлюбленному.

Он сделал большой глоток.

Май Бао наклонилась и попробовала вино с его губ.

Он тоже налил ей бокал, и девушка улыбнулась. Потом отпила из бокала и снова наклонилась, раздвинув губы. Он нежно прижался ртом к ее губам и стал смаковать ее язык. Одновременно рука его потянулась к поясу на ее талии. Платье Май Бао разошлось, и она послушно раздвинула ноги.

Был налит еще один бокал, но он стоял нетронутым на маленьком лаковом столике, отражая свет единственной свечи. А тела их сплетались в радуге отблеска, сулившего приближение «облаков и дождя». «Облаков и дождя», которые — Май Бао не сомневалась — подарят ей по крайней мере первую из двух дочерей, необходимых для того, чтобы получить имя Цзян.

* * *

Втайне от всех Май Бао покинула Город-у-Излучины-Реки. По Шанхаю поползли слухи. Одни говорили, будто она ушла в монастырь, другие с пеной у рта доказывали, что она отправилась в Северную Индию — изучать великие сутры. Газетчики не имели доступа к ней, поскольку она никогда не фотографировалась и не отвечала на вопросы, когда ехала в экипаже на очередной банкет в ее честь. И нет нужды говорить, что Май Бао ни разу не принимала участия в конкурсах «ночных бабочек». Но ее внезапное исчезновение из заведения Цзян взбудоражило прессу и разозлило Инь Бао. Та заявила, что сестра на время удалилась от дел и теперь занимается с учителем. Она, дескать, «решила довести искусство игры на своем глупом инструменте до таких высот, которые позволят ей соблазнять мужчин одной только музыкой, поскольку одного ее обаяния и красоты для этого недостаточно».

Май Бао родила девочек-близняшек и оставила их на попечение крестьянской супружеской пары, которая была счастлива получить солидный куш только за то, чтобы растить девочек и держать рот на замке.

Она вернулась в дом матери так же скрытно, как и уехала, и сестра узнала о ее возвращении только спустя две недели.

Цзян, разумеется, была поставлена в известность сразу же после того, как средняя дочь переступила порог ее дома.

— У тебя осталось время, чтобы родить еще одну дочь, — сказала она, подсчитав в уме сроки.

— В этом нет надобности, матушка, — ответила Май Бао. — Я родила двойню.

— Да, действительно, — улыбнулась Цзян. Ей уже донесли об этом.

Цзян воскурила благовонную палочку на маленьком алтаре, вознеся благодарность за свершившееся, и оделась в дорогое платье, готовясь встретить вечерних гостей. Дочь сидела на ее кровати, сжимая в руках маленькую книгу. Цзян движением руки велела ей встать. Май Бао повиновалась. Увиденное обнадежило Цзян. Девушка выглядела прекрасно и находилась в великолепной форме.

— Добро пожаловать домой, дочка.

— Благодарю вас, матушка.

Они кивнули друг другу. Не было ни слов, ни нежных прикосновений — лишь некое новое знание, которое теперь делили между собой две эти могущественные женщины.

Глава девятнадцатая ГАЗЕТЫ И ШЛЮХИ — БРАК, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НА НЕБЕСАХ

— Потому что мы нужны им так же, как они нужны нам, — неспешно объяснял Чарльз двум молодым китайцам-христианам, сидевшим в его кабинете. На лицах обоих были виноватые улыбки.

«Только христиане способны виновато улыбаться», — подумал Чарльз.

— Но ведь это грешно.

Чарльз подавил улыбку, даже не подумав о том, какой бы она у него получилась — виноватой или нет. За рассуждениями молодых людей он отчетливо различал теологическое мышление, но при этом понимал: подобный способ мыслить годится только для чужеземцев, для тех, кто никогда не видел Поднебесную и даже не слышал о ней. Кроме того, Священная Книга изобиловала историями о мужчинах, причем весьма уважаемых, которые имели наложниц и рабынь, позволяли себе кровосмешение и даже изнасилование «в допустимых границах». Только когда речь заходила о людях другого цвета кожи и вероисповедания, пребывание в компании куртизанок становилось грехом.

Лицемерность Священной Книги давно стала очевидной для Чарльза. Особенно ярко эта двуличность проявлялась в толковании ее белыми людьми, которых он теперь с нескрываемым удовольствием называл фань куэй. Он все еще продолжал считать себя христианином, но не двуличным, а истинным китайским христианином, и поклялся себе в том, что женщина, на которой он женится, примет его веру и согласится растить его детей истинными христианами.

— Согласен, — проговорил Чарльз. — Благодарю вас за проявленный интерес, а теперь, если позволите, мне необходимо заняться важными делами.

Молодые китайские христиане откланялись, а один из них, уходя, оставил на столе Чарльза листовку. Когда дверь закрылась, Чарльз посмотрел на нее и улыбнулся. Он сам перевел и напечатал эту прокламацию. Затем он вызвал своего главного печатника.

Годы почти не изменили толстого старого японца. Несмотря на то что этот человек теперь управлял шестью типографиями, принадлежавшими корпорации Чарльза Суна, и не имел дела с бумагой и краской, вид у него всегда был такой, будто он всю ночь простоял за печатным станком. Именно это в нем нравилось Чарльзу.

— Садись, — сказал он печатнику, а сам расположился за письменным столом.

— Ну? — спросил японец.

— Хочу узнать твое мнение.

— Я к твоим услугам, — ответил толстяк и почесал в промежности.

Чарльз поморщился, в ответ на что японец почесался с еще большим ожесточением.

— Мы печатаем много статей о куртизанках, — начал Чарльз.

— О потаскухах.

— Да. Но мне кажется, что существует множество других способов осуществлять взаимосвязь с миром «ночных бабочек».

— Взаимосвязь? — удивленно переспросил японец. — Что означает это слово в данном контексте?

— Что еще мы можем написать о куртизанках? — улыбнулся Чарльз.

— Можно писать об их излюбленных позах, профессиональных секретах, — ответил улыбкой печатник, — о том, кто из них обслуживает большее число мужчин за одну ночь…

— Нет, нет, нет! Я не об этом. Что еще происходит с куртизанками?

— Ты имеешь в виду, помимо… — Он сделал неопределенное движение руками.

— Да, помимо этого.

— Дьявол их знает. Мы пишем о том, как неверные возлюбленные разбивают им сердца, как некоторые из них оканчивают жизнь в одиночестве и без гроша в кармане. Иногда — даже о том, как они подхватывают неприличные болезни. Честно говоря, сам я подобные истории не читаю. Мне кажется, они предназначены для извращенцев.

— Может, оно и так, но я говорю о другом. Я имею в виду не секс, а обычные вещи, которые случаются в их жизни. Чем они отличаются от нас — от тебя, от меня?

— Ну-у… Они часто переезжают.

— О чем это ты?

— Если шлюха перестает приносить хозяйке заведения прибыль, ее выгоняют, и она уезжает. Клиенты не заплатили шлюхе, в результате чего та оказалась по уши в долгах, не может платить за квартиру и переезжает в более дешевую. Дорогая шлюха начинает капризничать, ее что-то не устраивает, и она переселяется в другие апартаменты. Ее дерьмо вдруг перестает пахнуть розами, и она перекочевывает.

Несколько секунд Чарльз сидел молча, а потом задумчиво сказал:

— А когда это случается, клиенты понятия не имеют, куда подевалась их любимая куртизанка.

— Если только она не напечатает в твоей газете объявление с указанием своего нового адреса, — улыбнулся японец.

— Хорошо! — воскликнул Чарльз. — Просто отлично! Думаю, на этом можно заработать. Но чуть раньше ты что-то говорил про долги.

— Ну да, клиенты часто зажиливают деньги, которые они должны потаскухам.

— Зажиливают? Как это понимать?

— Видишь ли, куртизанка требует деньги только после того, как она обслужила клиента, да и то не сразу. Дурацкая, на мой взгляд, традиция, но так уж принято. Она ведет записи и раз в четыре месяца выставляет клиенту счет. Но многие из них, особенно те, которые не желают возвращаться к той же самой шлюхе, отказываются платить. Ну зачем, скажи на милость, платить за еду, если ты уже наелся и не собираешься больше возвращаться в этот ресторан?

— Понятно, — сказал Чарльз и хихикнул.

— Это грязный смех, господин Сун.

— Что да, то да. Ну а если мы предоставим куртизанкам возможность публиковать претензии к тем клиентам, которые их… обирают? В жалобе можно указывать суть претензии, имена, адреса, даты и даже время. А потом мы предоставим клиенту возможность ответить на страницах наших же газет.

— Это позволило бы заполнить изрядную часть газетного пространства.

— И привлечь множество новых читателей. Что может быть лучше для повышения тиража, чем свара на страницах газеты!

Через два месяца газетные полосы заполонили письма проституток. Читатели с утра пораньше выстраивались в длинные очереди у ларьков, чтобы купить свежие номера газет «с пылу с жару». Некоторые публикации представляли собой вполне нейтральные объявления, гаобай, примерно такого содержания: «Чэньцзин Цзиньлань и Сяо Цзюань сообщают о том, что они переехали на роскошную улицу Баошу» или «Вэнь Юаньюань, проживающая по улице Тунань, для пущей услады клиентов меняет имя на Вэнь Юйюнь и переезжает на более уютную улицу Хуэйхуэй». Другие публикации носили не столь безобидный характер. Чаще всего в них сводили друг с другом счеты «ночные бабочки» и их клиенты. Примером может служить следующий обмен репликами:

«Я желаю публично сообщить о том, что куртизанка Миаси на самом деле является отвратительной проституткой! Она не изволила явиться, когда я устроил роскошный банкет для нее и моих друзей. Из-за столь неприличного поведения этого отвратительного существа я потерял свое лицо».

В следующем номере газеты возмущенному клиенту ответила сама Миаси:

«В нем нет ни капли сочувствия к труженицам моей профессии. В ту ночь я была загружена сверх всякой меры. Кроме того, его «роскошный банкет» состоял из блюда холодного риса. Такое же «угощение» находится у него в голове и между ног».

Затем газета печатала читательские комментарии на этот обмен колкостями, а следом — отповеди куртизанки и ее клиента в адрес читателей.

Люди стояли в очередях ночами, чтобы первыми купить свежие выпуски газет и насладиться тем, как на их страницах все поливают друг друга помоями.

* * *

Чарльз отложил в сторону статью, подготовленную для следующего номера газеты, и поднял взгляд на столпившихся вокруг него журналистов.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо.

— И очень выгодно, — добавил Цзу Жун Цзы, вечно пьяный грамотей, который написал для Чарльза самую первую историю. — Печатать такие статьи — все равно что чеканить монету.

Чарльз посмотрел на Цзу Жун Цзы, испытывая желание спросить, сколько тот уже успел выпить за это утро. В последнее время этот писака вообще не просыхал. В прежние времена Чарльз отвел бы его в церковь, дабы вылечить от пагубного пристрастия, но он уже давно не верил в божественные чудеса.

«Хорошо хоть не опиум», — подумалось ему. За последний год Цзу Жун Цзы не написал ни одной стоящей строчки, но Чарльз не мог найти в себе силы выгнать его. В конце концов, Цзу Жун Цзы был с ним с самого основания, с первого дня, когда начался его головокружительный взлет. Поэтому Чарльз в который раз решил оставить его в покое и перевел взгляд на других собравшихся вокруг стола журналистов — энергичных и сгорающих от нетерпения разделить финансовый успех издательской империи Чарльза Суна.

— Итак, — сказал он, — я готов выслушать ваши предложения.

Предложения посыпались как из рога изобилия, и кое-какие из них были подвергнуты подробному обсуждению. Некоторые журналисты предлагали завести в газете рубрику криминальных новостей. Начать ее можно было с подробного рассказа о так и оставшихся нераскрытыми убийствах двадцати семи торговцев. На лбу каждой жертвы неизвестный убийца оставлял надпись: «Казнен как предатель».

— Я обдумаю это, — сказал Чарльз, хотя и понимал, что подобный шаг таит в себе немалую опасность.

Маньчжурские власти следили за каждым его шагом. Стоило ли злить их еще больше, говоря о том, что из-за некомпетентности их полиции убийца по-прежнему гуляет на свободе? От своих осведомителей Чарльз знал: властям прекрасно известно, что именно его деньги позволили доктору Сунь Ятсену провести столь долгое время в Европе и Америке, изучая государственное устройство западных стран. Теперь добрый доктор вернулся в Китай и привез с собой то, что он назвал Тремя народными принципами. Первый, Принцип национализма, провозглашал необходимость для китайского народа сбросить ярмо маньчжурского правления и жить в мире с национальными меньшинствами, существующими в границах своих территорий, а также с другими нациями. Вторым был Принцип демократии, в соответствии с которым править в стране должен не император, а народ и все люди равны. Третий, Принцип социального благоденствия, содержал в себе довольно расплывчатые формулировки и являлся чем-то вроде жесткой версии социалистической теории, в соответствии с которой большая часть земли должна принадлежать государству.

Чарльз целиком и полностью поддерживал первые два принципа, а вот третий вызывал у него сомнения.

— Господин, — обратился к нему молодой журналист, — могу ли я предложить кое-что другое? Совершенно новый подход к Цветочным конкурсам.

— Что именно? — спросил, выходя из задумчивости, Чарльз.

— Проводить их на ипподроме, босс.

Чарльз никак не мог привыкнуть к тому, что его называют боссом. Тем более что слово было не китайское. Или еще хуже — просторечное «лаобань». Слово «босс» происходило из отвратительного недоязыка пиджин. Чарльз строго-настрого запретил всем семидесяти сотрудникам, работающим в четырех его конторах, использовать пиджин, но с ужасом обнаруживал, что пиджин, этот безобразный язык деградантов, становится все более модным среди молодых образованных ханьцев. Ему не раз приходилось слышать, как тот или иной журналист кричит мальчику-посыльному: «Чоп-чоп!»

Чарльз посмотрел на часы. Нужно было торопиться. Ему предстояло приготовиться к встрече с первой из девушек, которых отобрала для него сваха в качестве потенциальных невест. Ему было двадцать четыре. Он был одинок и очень богат. Пришла пора обзавестись семьей.

— Господин, — окликнул его молодой журналист.

Чарльз взглянул на горящие профессиональным азартом лица журналистов, собравшихся вокруг стола. Только Цзу Жун Цзы не внес ни одного предложения. Старый печатник-японец мирно посапывал в уголке, сложив руки на внушительном животе.

«Дрыхни спокойно, старый друг», — подумал Чарльз и поднял глаза на ретивого молодого человека.

— У вас есть какой-то план, связанный с ипподромом?

— Есть, господин. Нам неизменно сопутствовал большой успех в проведении конкурсов Цветочного Мира.

— Я это знаю.

— Но мы можем сделать его еще более оглушительным, господин.

— Каким образом?

— Совместив конкурсы с началом каждой из двух ежегодных скачек.

В комнате повисло глубокое молчание. Каждый понимал: парень наткнулся на идею — гениальную и столь же естественную, как креветка в креветочном коктейле. Открытия весенних и осенних скачек на шанхайском ипподроме были наиболее посещаемыми событиями в Шанхае, этом самом социальном из городов. Только в толпах, которые собирали скачки, фань куэй и китайцы свободно смешивались между собой. Что еще более важно, на них неизменно присутствовали все две тысячи городских куртизанок — в пышных нарядах и дорогих украшениях. Если газета Чарльза Суна сумеет организовать проведение конкурса Мира Цветов перед началом скачек, прямо на ипподроме, это станет настоящей сенсацией. Интерес к конкурсам подскочит до небес, а вместе с ним — и продажи газет.

«Не исключено, что можно будет даже начать выпуск издания на английском языке, — подумал Чарльз, но потом отбросил эту идею. — Если они хотят играть в наши игры, пусть делают это на нашем языке».

Газеты смогут писать о таком событии неделями, а то и месяцами. Затем, разумеется, в редакцию потекут бесчисленные письма. Газета будет их публиковать, они станут источником новых историй. В преддверии выборов Принцессы Цветочного Мира читательская аудитория увеличится десятикратно.

Чарльз улыбнулся, подумав о том, как кстати подвернулась эта идея, особенно с учетом той встречи, что произошла накануне вечером в его частных апартаментах. Доктор Сунь Ятсен, которого Чарльз финансировал вот уже четыре года, давно уговаривал его использовать силу печатного слова против маньчжурской династии.

— В большинстве статей, которые публикуют мои газеты, мы и так слегка покусываем режим Пекина, — пытался оправдываться Чарльз.

— Вот именно, что «слегка», Чарльз. А что толку от этих булавочных уколов? Понять твои намеки может лишь тот, кто умеет читать между строк.

«А мне только этого и надо, — думал между тем Чарльз. — Если меня обвинят в антиправительственной агитации и подстрекательстве к мятежу, маньчжуры в мгновение ока отберут у меня все, чего я добился».

Освещая Конкурсы Цветов, Чарльз действительно насыщал комментарии едкими репликами, и каждому человеку, чувствующему подтекст, было понятно, что они направлены против гнилого маньчжурского режима. В целях конспирации Чарльз подписывался псевдонимом, придумав некую старую и уродливую куртизанку с маньчжурским именем. Благодаря этому он мог врать без зазрения совести и позволять себе всякие вольности. Теперь Чарльзу оставалось только молиться, чтобы власти не потребовали предъявить эту даму и доказать тем самым, что истории, которые она рассказывала на страницах газеты, не являются от начала и до конца выдуманными. После окончания в 1898 году «Ста дней реформ» политика стала чрезвычайно опасной игрой. Пожалуй, самым убийственным для нынешнего режима укором являлось то, каким образом избиралась победительница Конкурса Цветов. А происходило это посредством подсчета голосов, отданных читателями газеты в пользу той или иной конкурсантки. Что стало самой первой демократической процедурой, когда-либо проводившейся на просторах Поднебесной империи. И гости, собравшиеся на вчерашней вечерней встрече, дружно аплодировали Чарльзу за это. Все, кроме неприветливого мужчины по имени Чан Кайши. Нахмурившись так, что его бритый череп, казалось, весь пошел складками, он спросил:

— Что может понимать простолюдин в красоте и таланте куртизанки?

Чарльз безошибочно угадал в этой фразе тон и интонации сноба, выходца из привилегированного сословия. Будто бы только его глаза способны разглядеть подлинную красоту, только его уши — слышать сладкие мелодии и только его Нефритовый стебель достоин того, чтобы распахнуть Нефритовые врата изысканной куртизанки. А еще Чарльз ощутил в словах мужчины угрозу. Угрозу, недоступную пониманию самого Чарльза, но хорошо знакомую куртизанкам, о которых он писал. В сердце мужчин, подобных Чан Кайши, сексуальная жестокость занимала особенное место.

Замечание Чан Кайши вызвало поток громких неодобрительных выкриков со стороны остальных участников встречи, хотя доктор Сунь Ятсен все же успел вставить, что «каждый из присутствующих здесь имеет право на собственное мнение». Но когда подобная мудрость относилась к человеку вроде Чан Кайши, ее истинность вызывала у Чарльза оправданные сомнения. Не в первый и не в последний раз он усомнился в правильности суждений о добром докторе, которого другие считали способным свергнуть с престола династию маньчжуров.

Чарльза, к примеру, тревожило то, что, являясь доктором, этот человек был беден, как церковная мышь. Только благодаря деньгам Чарльза доктор сумел предпринять поездку в Америку и Японию с целью организовать свою «революцию».

Так что вы думаете о моей идее, господин? — напомнил о своем предложении молодой человек. Чарльз встряхнулся и посмотрел на него.

— Я думаю, что проводить Конкурс Цветов на скаковой дорожке — прекрасная идея, и, подобно всем присутствующим здесь, удивляюсь: как это я сам до этого не додумался?

Ответ Чарльза вызвал одобрительный смех журналистов.

— Над чем смеемся? — проснулся в углу старый печатник-японец.

— Да так, ни над чем, — ответил Чарльз.

Мужчины, полагая, что совещание уже окончено, собирали свои бумаги, большинству из них не терпелось покурить. Дело в том, что Чарльз категорически запретил курение в своем присутствии. Вместо сигарет он предлагал самый лучший и дорогой аннамский чай, который подавали в высоких фарфоровых кружках с крышечками, чтобы напиток не остывал.

Чарльз снял крышечку со своей кружки. Казалось, длинные и узкие листья аннамского чая грациозно танцуют в горячей жидкости, которой они передали свой изысканный аромат. Он сделал небольшой глоток, и стекла его очков затуманились от пара.

— Хотя очевидно, что с реализацией этого предложения возникнут трудности, — проговорил Чарльз.

— Какие именно, босс?

Чарльз в который раз вздрогнул от того, что его назвали мерзким словом «босс».

— Ипподром принадлежит Сайласу Хордуну, — сказал он. — Без согласия хозяина там даже муха не сядет. А теперь скажите, пожалуйста, кто из вас имеет среди фань куэй влиятельных знакомых, чтобы организовать встречу с Сайласом Хордуном?

Это был риторический вопрос. Все смущенно молчали. Разумеется, никто из них не обладал подобными связями, да и откуда им было взяться? Газета изобиловала критикой практически всех аспектов жизни фань куэй, обитавших в Городе-у-Излучины-Реки. Атмосферу растерянности, повисшую в комнате, можно было буквально пощупать, и Чарльз не смог удержаться от улыбки. Он протер стекла очков и допил чай.

— Вот так-то, — подытожил он и, встав из-за стола, направился к выходу.

За его спиной послышалось шуршание собираемых бумаг и звук стульев, отодвигаемых от стола. Возле двери Чарльз остановился и обернулся. В комнате мгновенно воцарилась тишина.

— Думаю, завтра, во время ужина с этим великим человеком, я сумею уладить нашу проблему, — сказал он и вышел.

Глава двадцатая САЙЛАС И ЧАРЛЬЗ

Хотя оба мужчины неподвижно сидели за столом, ни одного из них не покидало ощущение, что они кружат друг перед другом, как два боевых петуха перед началом схватки.

Сайлас подготовился к встрече. Он навел справки, и теперь ему было известно многое о молодом состоятельном китайце, что сидел сейчас напротив него. Не знал он только одного: чем обязан Чарльз Сун столь фантастическому взлету — от мальчика-уборщика в захудалой американской забегаловке к вершинам богатства и власти. Сайласу доложили, что где-то посередине своей стремительной карьеры Чарльз изменил фамилию с Соон на Сун. Для чего? Чтобы она звучала более по-китайски? Или даже более династически? По своим каналам Сайлас получил из банков документы, подтверждающие, что молодой человек является обладателем весьма солидного состояния, хотя он не мог понять, каким образом можно заработать столько денег на одной только издательской деятельности, даже если писать о Мире Цветов. Сайлас пытался выяснить, не связан ли Чарльз Сун с бандитом Ту или кем-то из шанхайских триад, но обнаружил лишь прозрачные намеки на связи китайца с некоторыми фигурами теневого мира. Одним из таких, как удалось узнать Сайласу, был неугомонный бунтарь Чан Кайши, и, судя по всему, за революционными вихрями, которые то и дело прокатывались среди живущих в Иностранном сеттльменте китайцев, стояли именно деньги Чарльза. Но с другой стороны, на дело свержения ненавистной маньчжурской династии жертвовал едва ли не каждый состоятельный китаец.

Сайлас понимал: в жизни этого необычно удачливого молодого человека есть нечто такое, что сокрыто от постороннего взгляда. Но что именно?

Переговоры об этой встрече велись через их общего знакомого, торговца Хонг. Были предложены и с обычной китайской осторожностью отвергнуты несколько мест. В течение недель гонцы доставляли личным представителям двух шанхайских воротил — китайского и фань куэй — послания, и наконец договоренность была достигнута. Оба согласились на ресторан «Старый Шанхай».

Теперь они сидели за столиком в отдельном кабинете, не обращая внимания на официантов, которые то и дело подходили в ожидании заказа, и смотрели друг на друга в гробовом молчании.

Наконец пришел хозяин ресторана и, остановившись у столика, застыл, словно изваяние. Когда через несколько минут ни один из двух высоких гостей даже не взглянул на него, ресторатор принял стратегическое решение и вернулся на кухню.

* * *

Шеф-повар поднял голову от вока — сковороды большого диаметра в форме полусферы. В этот момент он любовно опускал в кипящий жир большого обвалянного в сухарях речного окуня. Увидев хозяина, повар кислым тоном спросил:

— Чего надо?

Хозяин ресторана всю жизнь ненавидел поваров. Если бы можно было иметь ресторан, в котором не было бы этих сволочных людишек, он стал бы самым счастливым ханьцем к югу от Желтой реки. Так нет же! Здесь даже не один, а целых два повара, и оба пялились на него злыми глазами. Ресторатор давно заметил: у повара может быть только два выражения лица — либо пьяно-глуповатое, либо угрюмое. В данном случае он не мог решить, с которым из поваров предпочел бы иметь дело, но, судя по физиономии шеф-повара, дело ему предстояло иметь со вторым.

— Ну, говорите же! Что они будут жрать? Почему бы не попотчевать их хорошо прожаренным бараньим дерьмом под коричневым соусом?

Вот здорово! Ресторатор никогда не мог понять, дурачится ли повар или говорит серьезно. Опыт общения с этим человеком подсказывал ему, что многие из его драгоценных клиентов, возможно, неоднократно угощались зажаренными фекалиями различных животных, обильно сдобренными коричневым соусом, которым повар поливал любое приготовленное им блюдо.

— Нет! Они начнут с супа из акульих плавников. Вчера я лично купил акулий плавник и отдал тебе его из рук в руки.

Шеф-повар смотрел на хозяина ничего не выражающим взглядом.

— Так он еще цел? — собравшись с духом, спросил ресторатор. — Тот плавник, который я вчера купил?

Повар наградил его высокомерным кивком и выудил на свет деликатес, за который хозяин накануне заплатил несусветные деньги. Ресторатор облегченно выдохнул. Он заметил, что плавник со вчерашнего дня заметно уменьшился в размерах. Было очевидно, что пройдоха повар отрезал от него изрядный кусок и продал на сторону.

— Вот и хорошо, — заставил себя улыбнуться хозяин. — Но никакого коричневого соуса, ладно?

Повар ответил хозяину зловещей улыбкой.

— Я могу добавить в суп столько разных жидкостей, что вы, возможно, предпочли бы коричневый соус. Тогда хоть понятно, почему суп такого цвета. — Не дожидаясь ответа, он добавил: — А теперь убирайтесь с моей кухни, пока я вас не нашинковал и не добавил в бульон — так, для аромата!

* * *

Тем временем Чарльз взял со стола напечатанное на китайском меню и сказал по-английски:

— Пора делать заказ. Или вы предпочитаете меню на английском языке?

В ответ на это Сайлас взял из рук молодого человека меню и спросил на великолепном шанхайском диалекте:

— С чего предпочли бы начать обед вы?

Чарльз еще не успел ответить, а официанты уже принесли суп из акульих плавников. Но ни один из них не притронулся к нему. Хозяин ресторана не знал, что делать, поэтому молча стоял возле стола и беспомощно переводил взгляд с фань куэй, рожденного и выросшего в Азии, на китайца, выросшего в Америке.

— Что-то не так, господа? — наконец выдавил он. — Уверяю вас, это лучший суп из акульих плавников, который только можно найти в Поднебесной.

Ни Чарльз, ни Сайлас в этом не сомневались. Дело было в другом. Они оба не раз ели такой суп и были достаточно богаты, чтобы позволить себе столь дорогое яство. Но в данном случае еда была ни при чем. Предстояло выяснить, кто из них круче.

— Не сомневаюсь, что суп превосходен, — сказал Чарльз, — но мне кажется, что мистер Хордун хотел бы отведать чего-нибудь… экзотического. — С этими словами он улыбнулся.

— Совершенно верно, — улыбнулся в ответ Сайлас. — Чем экзотичнее, тем лучше, — заявил он.

— Хорошо, — проговорил Чарльз и, не отрывая взгляда от Сайласа, продолжал: — В таком случае принесите нам горячий кислый суп. Очень горячий и очень кислый! А в мою порцию добавьте запекшейся свиной крови.

— И в мою — тоже, — подхватил Сайлас и добавил: — А еще — суп из птичьих гнезд. Настоящих птичьих гнезд!

Ресторатор кивнул, достал блокнот и ручку и стал записывать. Очень немногие отваживались отведать суп из настоящих гнезд, поскольку те были сделаны из соломы и веточек, склеенных птичьей слюной. Их вили обитавшие на юго-востоке Китая птички под названием салангана, тамошняя разновидность стрижей.

— А еще куриные сердечки со спинками пескарей — на вертеле и в арахисовом соусе, — подернув плечами, велел Сайлас.

— И вяленые кальмары с вонючим тофу и ломтиками дурьяна[11],— добавил Чарльз и с улыбкой спросил: — Мне кажется, это подойдет. А как по-вашему?

Сайлас оценил серьезность брошенного ему вызова.

— А что мы закажем в качестве основного блюда? — с невинным видом поинтересовался он. — Может, собачатину, фаршированную свиными потрохами, под коричневым соусом?

— Великолепно! — подхватил Чарльз. — И к этому — гарнир из медуз.

— Разумеется. Лично я собачатину кроме как с медузами не ем.

— Очень хорошо. Что будем пить?

— Косорыловку из зеленой тыквы, — подсказал Сайлас, и к его горлу подкатила волна тошноты.

— До или после жареных куриных лап? — уточнил Чарльз.

— Думаю, после быстро обжаренного азу из змеи и черепахи. А вы как полагаете?

— Совершенно с вами согласен. Но мне кажется, в азу следует добавить кожицу с оленьих пантов.

— Правильно, иначе черепаха будет безвкусной.

— Верно.

— Однако мы, по-моему, чересчур ограничили свой выбор.

— Как насчет тысячелетних яиц? Только если их подадут на подстилке из сырого трепанга.

Повисла тишина, нарушаемая лишь скрипом ручки хозяина по бумаге.

— Сердце кобры не желаете? — закончив писать, спросил он.

И Сайлас, и Чарльз видели, как готовят это сверхэкзотическое блюдо, но ни один из них так и не решился отведать его. Живую кобру клали на стол, и повар с помощником растягивали ее во всю длину. Затем повар разрезал брюхо змеи, вынимал из него крохотное сердечко и — еще бьющимся — клал в рот клиента.

Сайлас задумался.

Чарльз тоже задумался.

— Как-нибудь в следующий раз, — сказали оба хором.

— Рис подавать? — спросил хозяин ресторана.

Мужчины дружно замотали головами.

* * *

На то, чтобы справиться со своим «экзотическим» ужином, у мужчин ушло три часа. Когда они наконец разделались с едой и оба откинулись в креслах, Сайлас проговорил:

— Ладно, теперь, после того как мы выставили себя полными дураками, скажите: о чем вы хотели со мной поговорить?

Чарльз коротко изложил идею о проведении конкурсов Мира Цветов на ипподроме Сайласа, перед началом скачек.

— И это все? — с ошеломленным видом спросил Сайлас.

— Да.

— Вы хотите сказать, что мы превратились в абсолютных свиней, из-за чего будем мучиться животами еще с неделю, только ради того, чтобы вы задали мне этот вопрос?

— Да.

— И больше — ничего?

— Нет. Так вы согласны?

Сайлас тяжело вздохнул. Ему хотелось блевать. О, как ему хотелось блевать! Но когда он открыл рот, с его губ рвались лишь три слова:

— Конечно. Почему нет!

Глава двадцать первая КОНКУРС ЛИСТЬЕВ

— Кто поместил это объявление, напечатанное во вчерашнем номере? — спросил Чарльз, входя в комнату, где работали журналисты.

Подчиненные подняли головы и посмотрели на огромное, во всю газетную страницу, объявление: «Покупаем любые древние куски слоновой кости и бивня нарвала. Особенно — большие». Все дружно замотали головами. Никто из них не знал, кто являлся заказчиком.

Чарльз повернулся, собираясь уходить, но в последний момент, стараясь, чтобы его голос звучал как можно безразличнее, проговорил:

— Теперь наши Конкурсы Цветов будут проходить на ипподроме. Я убедил великого мистера Хордуна в том, что это пойдет на пользу нам обоим, и он согласился.

Комната взорвалась аплодисментами. Когда они утихли, Чарльз добавил:

— Полагаю, к нашим Конкурсам Цветов мы должны добавить Конкурсы Листьев.

Выражение на лицах журналистов переменилось с восторженного на удивленное. Один нервно закурил, Цзу Жун Цзы, наоборот, затушил сигарету в высокой стоячей хрустальной пепельнице и сплюнул на пол. В своей комнате журналисты имели право вести себя как им было угодно.

— Конкурс Листьев дополнит наш Конкурс Цветов, — пояснил Чарльз. — Конкурс Цветов — для куртизанок, Конкурс Листьев — для их служанок.

Лица журналистов просветлели. Если на самих куртизанок газетные писаки претендовать не смели, то на их служанок — вполне, и Конкурс Листьев предоставит прекрасную возможность познакомиться и произвести впечатление на этих молодых женщин. Бедным журналистам такой шанс выпадает не каждый день.

Кроме того, служанки нередко занимали место своих хозяек, так что знакомство с одной из них могло стать единственным способом хоть раз в жизни оказаться в объятьях настоящей куртизанки.

— Почему бы нам не назвать это мероприятие иебан? — спросил кто-то из журналистов. Остальные заулыбались.

— Иебан? — переспросил Чарльз, словно пробуя слово на вкус. — А почему бы не устроить два конкурса и назвать их убан и ибан? — предложил он.

И снова на лицах журналистов появилась растерянность. Никто из них не хотел признаться, что не понимает, о чем, черт побери, толкует Чарльз.

— Один конкурс — для куртизанок, которые поют, второй — для тех, которые играют на музыкальных инструментах, — объяснил он.

— Ах! — послышался дружный вздох.

Затем ахи и охи перешли в оживленную дискуссию. До журналистов дошло: если состязания куртизанок, как и Конкурс Цветов, проводить дважды в год, то получится, что каждые шесть недель будет проходить какой-нибудь конкурс, который вызовет поток читательских писем и станет источником новых тем для публикаций. Если повезет, им не придется писать репортажей в течение целого года! По мере того как радужность подобной перспективы доходила до сознания писак, идея, как и рассчитывал Чарльз, казалась им все более заманчивой. Единственным исключением являлся Цзу Жун Цзы, которого, судя по внешним признакам, сегодня мучило свирепое похмелье.

* * *

Сваха с лицом, похожим на голову курицы, положила на письменный стол Чарльза фотографию Инь Бао. Чарльз вскочил на ноги и как ошпаренный отлетел от стола.

— Но это же куртизанка! — вскричал он.

— Да, — ответила сваха, — но она в отличие от других, которых вы отвергли, молода и хороша собой, разве не так?

Сваха напоминала курицу не только внешне, но и говорила так, будто кудахтала.

Чарльз ничего не ответил, но, бросив еще один взгляд на соблазнительную улыбку младшей дочери Цзян, про себя был вынужден согласиться со старухой.

Сваха стояла, склонив голову, и прятала улыбку. После первой же встречи с Цзян она знала, что Инь Бао является лучшим способом разрешить матримониальную проблему Чарльза Суна. А сколько денег она выудила у Цзян, ссылаясь на то, что «представить вашу порченую дочь этому достойнейшему джентльмену чрезвычайно сложно»! При мысли об этом старухе захотелось от удовольствия почмокать губами, потереть руки или даже встать на корточки и поклевать с пола воображаемое зерно. Однако она не позволила себе проявить ликование столь явным образом.

— Может быть, организовать тайную встречу, — осторожно проговорил Чарльз.

— Может быть. — Сваха по-птичьи склонила голову набок, растянув губы в беззубой улыбке. — Но дело это весьма сложное и…

— Сколько будет стоить договориться о таком свидании? — ледяным тоном перебил ее Чарльз.

Сваха назвала астрономическую сумму, которая при иных обстоятельствах привела бы Чарльза в ужас, но теперь, глядя на фотографию Инь Бао, он только кивнул.

— Следующая среда вас устроит? — осведомилась сваха.

Чарльз снова кивнул.

— Хорошо. Все детали вы узнаете из письма, которое доставит вам моя помощница. — Старуха наслаждалась происходящим, и ей стоило огромных усилий не раскудахтаться от удовольствия. — Кстати, о помощнице. Нанять ее тоже будет стоить денег.

— Заплатите ей столько, сколько потребуется, и пришлите мне счет. — Чарльз развернулся на каблуках. — И прошу вас проявлять в этом деле особую щепетильность. Если о нем хоть кто-нибудь узнает, я не заплачу вам ни единого юаня.

— О, конечно же, господин! Конфиденциальность — основа нашей работы, — мелко закивала старуха, судорожно размышляя, к какой из своих подруг-сплетниц она отправится прямо сейчас, чтобы поделиться сногсшибательной новостью.

Тут в голову ей пришла поистине сказочная идея, и, без устали кланяясь, сваха удалилась. Двумя часами позже она уже была в кабинете Цзян и лживо извинялась за неудачу, которую якобы потерпела.

— Мистер Сун наотрез отказался даже обсуждать вашу дочь в качестве потенциальной супруги. Вы же знаете, он христианин и поэтому руководствуется принципами, совершенно недоступными для нас, жителей Поднебесной.

Цзян улыбнулась и, взмахнув рукой, приказала:

— Убирайся!

Ей было прекрасно известно, что Чарльз Сун хочет жену-христианку, но она полагала, что это наименее сложное из препятствий, которые предстоит преодолеть Инь Бао. Всего двадцать минут назад ее шпионка в окружении Суна донесла, что тот сунул фотографию Инь Бао в карман и отменил все встречи, назначенные на завтрашний день.

«Мужчина и фотография! — думала она. — Воистину сочетание, изобретенное на Небесах».

Глава двадцать вторая ИЗ ДНЕВНИКА РИЧАРДА: ЦЗЯН

Впервые я повстречался с ней на улице Кипящего ключа через два дня после земельного аукциона. Я поднял зонтик, который она уронила в грязь. Белоснежный зонтик и черная, жирная грязь Шанхая — мне никогда не забыть этого. И вот теперь она снова со мной, только на этот раз — в дыму.

Улица Кипящего ключа… Как много моих грез ведет туда! В свете дня это не более чем тропа, протоптанная мулами и ведущая от пристаней Хуанпу к западной системе каналов. Но только не в моих змеиных грезах. Нет. В них улица Кипящего ключа предстает широким проспектом — с лавками, магазинами, экипажами, нарядно одетыми женщинами и наблюдающими — всегда наблюдающими! — китайскими глазами. Они наблюдали за нами с самого начала, будто знали нечто такое, что не было известно нам. Точно так же, как эта женщина, Цзян, следит за мной сейчас сквозь клубы змеиного дыма. Я знаю, это — она. Именно она приносит мне опиум, когда Лили засыпает, но появляется она лишь после того, как змея крепко опутает меня своими кольцами. Именно ее рука стирает пот с моего лба. Она — здесь. Она всегда была здесь. Даже тогда, когда мы впервые высадились у излучины реки. Она — что-то древнее и в то же время соблазнительное и пугающее, как само Срединное царство.

Дым тащит меня, и я взмываю ввысь. Но теперь это не дыры в моей спине, а полет к ночному небу.

Мальчики, я делал дьяволову работу! Я делал дьяволову работу! Не делайте дьяволову работу вы! Не делайте…

Вот она — стоит в дверном проеме, а позади нее — свет. Она проходит мимо спящей Лили и садится рядом с моим соломенным тюфяком. Я чувствую на своей горячей груди ее прохладную руку.

— Расскажите, — говорит она мне. — Расскажите мне о ваших сыновьях.

Я пытаюсь говорить, но выдыхаю только статуи, а не слова. Статую Майло верхом на лошади. Статую Сайласа. Кровь на его руке!

— Расскажите мне о ваших мальчиках, — просит она.

И я пытаюсь. Про Майло — такого сильного, такого красивого. Про Сайласа и его тягу к учебе. А потом — вновь стук лошадиных копыт и кровь на руках Сайласа. Так много крови! Но ее рука заботливо вытирает кровь.

— Расскажите про Сайласа, — снова просит она. — Про вашего тихого сына.

— Вы говорите по-английски, мадам?

— Я учу.

— Вы, наверное, хотели сказать «учусь»?

— Да, учусь. Спасибо.

— Сайлас был в вашем…

— В моем заведении? Да, был. Вы и Майло оплатили его первый поход в бордель.

— Это был подарок.

— Очень мудрый подарок, должна признать, — с улыбкой говорит Цзян.

Впервые за все годы, проведенные мной в Китае, слово «непостижимо» абсолютно точно подходит к ситуации. Я не могу понять: то ли она смеется надо мной, то ли делает мне комплимент. А потом она повергает меня в шок, спросив:

— Вы разозлились из-за того, что он выбрал китайскую девушку?

— Я не разозлился…

— В таком случае — испытали разочарование? А вот я слышала, что вы очень сердились.

Откуда она об этом узнала?

— Ваша злость разочаровывает меня, Ричард Хордун.

— Несмотря на связь вашего брата с тайпинами, мы отнеслись к вашему брату с уважением, а он с уважением отнесся к нам. Вы, по всей видимости, подобных чувств не испытываете. Какая досада!

И вот она наполняет курительную трубку, которую я держу в руках. Я ощущаю прикосновение ее губ к моему лбу. Четвертая порция опиума распахивает меня настежь и проникает в самый центр моего существа. Мои руки-крылья расправлены, и я ищу, ищу… Потом я слышу смех, заставляю себя открыть глаза и вижу Цзян — такую же древнюю, прекрасную и вечную, как сам Китай. Она стоит надо мной, ее губы двигаются, и из них вылетают круглые пузырьки звуков.

— Ищите, если должны, Ричард. Ищите.

Мои веки слишком тяжелы, они закрываются. Но как только темнота вновь окутывает меня, я оказываюсь перед знакомой дверью. Откуда мне это известно? Я выбрасываю руку вперед, поворачиваю ее, и вот я уже смотрю в другом направлении. Макси спит в своей кроватке. Маленький мальчик!

— Ты торгуешься, как прожженный жид, парень! — слышу я низкий голос, говорящий на фарси.

— Вот. Вот она, сэр, — слышу я собственный голос.

Она смеется. Цзян смеется. Я поворачиваю голову и протягиваю к ней руку.

— Кто вы?

И тут она говорит невероятную вещь:

— Ты знаешь, кто я такая. Я Цзян. Но в то же время я моя дочь и моя внучка, моя мать и моя бабка и прабабка моей бабки. Я всегда была здесь, наблюдала и ждала. — Она кладет левую руку мне на грудь, а правой начинает расстегивать свою блузку. — А теперь помоги мне в том, что ты, без сомнения, назвал бы дьяволовой работой.

* * *

— Почему ты скрывал себя от меня, отец? — проговорил Сайлас, перечитав последние строчки дневниковой записи.

Его негромкие слова рикошетом отскочили от стен кабинета и вылетели в окно, ветер подхватил их и понес на восток, в сторону моря, вдоль великой реки Янцзы.

Но некоторые из слов Сайласа завязли в пыли, скопившейся на трех страницах отцовских дневников, не замеченных им на верхней полке книжного шкафа — всего в семи футах от того места, где Сайлас сидел и плакал о мертвом отце, которого он так и не успел узнать по-настоящему.

Глава двадцать третья КЛАДБИЩЕ ШЛЮХ

Примерно через месяц после возвращения в Шанхай Май Бао была шокирована, войдя в кабинет матери и застав ее плачущей. Ей приходилось видеть мать разной, но со слезами на глазах — никогда.

— Матушка? — осторожно окликнула она.

Цзян подняла голову, и Май Бао заметила на лице матери еще кое-что, чего никогда не видела прежде, — страх.

Цзян поспешно отвернулась, схватила платок и, окунув его в розовую воду, приложила к лицу.

— Закрой дверь, — велела она и, после того как дочь выполнила просьбу, добавила: — Нехорошо, что ты увидела меня такой, и уж тем более ни к чему видеть все это девочкам.

— Что случилось? — робко спросила Май Бао.

— Они ее выкопали.

— Выкопали? Кого выкопали?

Цзян назвала имя старинной подруги, умершей несколько лет назад.

— Ее тело выкопали из земли? Но кто мог так поступить?

— Французы, управляющие кладбищем Симин Гунсуо.

Май Бао знала, что Симин Гунсуо было предназначено для упокоения исключительно женщин из Мира Цветов. Много лет назад оно было основано на деньги Цзян. С тех пор многие куртизанки жертвовали средства на содержание и расширение кладбища. Организовать этот процесс было делом непростым, поскольку в Мире Цветов царила острая конкуренция, которую теперь, вдобавок ко всему, подстегивали еще и газеты. И вот — нате вам!

— Зачем это понадобилось французам? — поинтересовалась Май Бао.

— Они заявили, что мы хороним наших мертвых во временных гробах, а во Французской концессии хоронить покойников можно только в долговечных.

Май Бао смотрела на мать непонимающим взглядом.

— Долговечные гробы? — промолвила она. — Но ведь это нелепо! Гроб не может быть долговечным! Да и зачем?

Цзян кивнула. Любой китаец знает: земля всегда забирает обратно то, что вышло из нее.

— Кроме того, матушка, гробы, которые французы, по-видимому, называют «долговечными», чрезвычайно дороги. Ради чего тратить такие огромные деньги?

Самообладание, похоже, вернулось к Цзян, и теперь ее черты выражали одну только злость.

— Я выхожу из себя при мысли о такой глупости, как купить дорогущий ящик, зарыть его в землю и присыпать грязью, — сказала она. — Безрассудство, и ничего более. Эти фань куэй — такие дураки!

— Да, — согласилась Май Бао, — их требования лишены какого-либо смысла.

— Совершенно верно, — подхватила Цзян. — Когда только они научатся быть практичными!

Май Бао задумалась. Как создать новое кладбище для куртизанок? С какой стороны подойти к этому непростому делу? В ее голове быстро созрел главный пункт плана — приобрести участок земли за пределами Французской концессии, и даже родилось неплохое название: Новое кладбище ста цветов.

— Матушка, я продам свою знаменитую картину с орхидеями. Если повезет, скинутся и другие наши товарки, да и газеты помогут. В таком случае к концу месяца у нас будет достаточно денег, чтобы внести первоначальный платеж за новый участок земли.

Цзян горячо поддержала план дочери, но грусть не покидала ее. Лишь после того как Май Бао попрощалась и вышла из кабинета, женщина улыбнулась. Выдавить из себя натуральные слезы оказалось самой сложной задачей, с которой ей пришлось столкнуться за долгие годы, и, если бы не мазь, которую дал ей доктор, вряд ли что у нее получилось бы. От жгучего снадобья до сих пор горели щеки. Но она понимала необходимость направить Май Бао по пути, который неизбежно приведет ее к самому крупному землевладельцу и самому образованному в Шанхае фань куэй — Сайласу Хордуну, Человеку с Книгой.

Некоторое время она размышляла над тем, стоит ли водить Май Бао за нос, не посвящая ее в свои истинные замыслы. С одной стороны, средняя дочь всегда была послушной девочкой, но с другой — замужество за фань куэй представляла собой столь нестандартный шаг, что встать на дыбы могла даже такая исполнительная девушка, как Май Бао.

В животе Цзян шевельнулась боль, и женщина замерла, пережидая, пока она пройдет. Доктор сказал ей, что, возможно, она не доживет даже до первого снега. Цзян вздохнула. Хотя ей было понятно, что исход жизни уже близок, она знала наверняка, что в ее распоряжении есть еще несколько лет. Когда-то мать сказала ей: «Для того чтобы убить Цзян, требуется нечто посильнее рака».

Она подумала о двух девочках Май Бао, живущих в деревне, а потом об Инь Бао. Возможно, скоро и она подарит ей внучку. Как бы то ни было, теперь обе дочери шли по определенному пути, приближаясь к мужчинам, каждый из которых мог оказаться Человеком с Книгой.

Глава двадцать четвертая САЙЛАС НАХОДИТ НОВУЮ ЖЕНУ

На Май Бао сильное впечатление произвела обходительность Сайласа, а также его блестящий шанхайский диалект, и она сделала ему в связи с этим комплимент.

— Шанхайское наречие мне всегда нравилось больше других, — ответил Сайлас. — Некоторая грубость сочетается в нем с необыкновенной красотой.

— Как и в самом Городе-у-Излучины-Реки, — кивнув, согласилась Май Бао.

Сайлас Хордун кивнул в ответ и жестом пригласил гостью садиться, отметив про себя элегантность ее движений и грацию, с которой она приподняла платье. Устроившись в кресле, она разгладила складки на коленях длинными тонкими пальцами.

Сам он в ее присутствии чувствовал себя толстым, неуклюжим и в какой-то момент поймал себя на том, что непроизвольно втягивает живот. Глядя на эту женщину, Сайлас испытывал чувство удивления.

— Чем я могу быть вам полезен, мисс Май Бао? — спросил он.

Отточенным движением Май Бао вытащила из рукава веер и принялась обмахивать лицо. Поток прохладного воздуха достиг и лица Сайласа.

— Мир Цветов понес большую утрату, — наконец сказала она.

Поначалу Сайлас подумал, что умерла знаменитая мать Май Бао, но в следующую секунду понял, что ошибся. О таком событии трубили бы все газеты, а о смерти Цзян на страницах шанхайской прессы не было ни слова. Внезапно Сайласа охватило странное чувство. До его сознания словно дошло некое предупреждение, содержавшееся в дневниках отца, и на лбу у него выступили капельки пота. Он сунул руку в карман, но в тот же момент увидел, что Май Бао протягивает ему нарядный платок из чжэньцзянского шелка. Сайлас взял платок и вдохнул исходивший от него тонкий аромат.

— Рука не поднимается воспользоваться такой красивой вещью, — проговорил Сайлас, задержав платок в руке дольше, чем было необходимо, и это не укрылось от глаз Май Бао.

Она знала многих фань куэй, хотя никогда не допускала их в свою спальню. Но при этом, в отличие от многих китаянок, Май Бао не находила мужчин европейской внешности такими уж отталкивающими. Она давно приучила себя не испытывать отвращения при виде их вторичного волосяного покрова, который большинство китайцев находили мерзким, и ее не раздражали их крупные черты лица. Ей, правда, до сих пор казался странным исходивший от них запах, она не могла понять привычку чужеземцев пить молоко и есть сыр, а вот аромат табака, окружавший многих из них, ей даже нравился. Из-за высокого роста из всех куртизанок обычно первой фань куэй замечали именно Май Бао. Но, будучи старомодной и консервативной, она всегда оставляла их авансы без внимания. Фань куэй могли оказаться рядом с ней только во время ее выступлений. Для Май Бао не было секретом, что китайские мужчины восхищаются ее пением и искусством игры на эрху, но лишь недавно она открыла для себя, что ее мастерство не оставляет равнодушными и фань куэй.

— Я был на нескольких ваших выступлениях, — сказал Сайлас.

— Могу я спросить, где? — удивилась она.

— В театре «Даньгуй», — ответил Сайлас, положив платок Май Бао на разделявший их стол.

— Недавно?

— Нет, несколько лет назад.

— Я не настолько стара, — улыбнулась Май Бао, — чтобы вы могли видеть мои выступления несколько лет назад, мистер Хордун.

— Верно, — смутился Сайлас и поспешно добавил: — Простите, я не хотел вас обидеть.

— Я вовсе не обиделась. Но вы говорите, что это было несколько лет назад?

Сайлас тяжело вздохнул и отвел взгляд от этого чудного создания. Он испытывал непреодолимое желание поведать ей историю своей жизни или, по крайней мере, рассказать о смерти жены и нерожденного ребенка.

Май Бао смотрела на этого странного человека, лицо которого вдруг исказили глубокие внутренние переживания. Как и любой житель Шанхая, она знала грустную повесть первого брака Сайласа и смерти его жены во время родов. Может, именно об этом он сейчас вспомнил?

— Смерть комкает время, выворачивает его наизнанку, и потеря, случившаяся давно, начинает казаться недавней, — сложив руки на коленях, проговорила девушка. Затаив дыхание, она ждала ответа, но его не последовало. Он просто смотрел сквозь нее и молчал.

— Именно смерть жены привела вас в театр «Даньгуй»?

— Только ваше искусство помогло забыть о боли, — ответил Сайлас, посмотрев на эту сильную, красивую женщину. — Я солгал вам.

— Простите, я не совсем понимаю. В чем вы солгали?

— Солгал, сказав, что был на нескольких ваших выступлениях. На самом деле я видел их все. Каждый раз, когда вы выступали, я находился в зрительном зале. — Руки Сайласа летали в воздухе, как два голубя, которых выпустили из клетки, а глаза его внезапно наполнились слезами. — Ваша музыка вернула меня к жизни.

Май Бао была потрясена. Она и помыслить о таком не могла. Она ни разу не замечала его в зале, но в том не было ничего удивительного. Во время выступлений в глаза ей бил свет прожекторов, поэтому обычно она жмурилась и не видела публики. И вот теперь перед ней сидел человек, с которым она, оказывается, в течение длительного времени разговаривала посредством своей музыки, даже не подозревая об этом!

— Откуда вы узнали все эти песни?

— Вы единственная, кто их исполняет.

— Их написала моя двоюродная бабушка, Сказительница.

— И песня, которая называется «Слезы времени», тоже ее?

Май Бао утвердительно кивнула, хотя на самом деле эту песню сочинила она сама после того, как прочитала наброски сценария новой пьесы, которую собиралась написать ее бабушка. Пьеса должна была рассказывать о музыканте, который игрой на эрху пробуждал любовь в душах других людей, хотя сам так и не познал ее. Название «Слезы времени» ей тоже подсказали бабушкины записи, несмотря на то что оно в них не упоминалось.

Сайлас встал и отвернулся. Май Бао обратила внимание на то, что в нем нет грузности, которая присуща большинству преуспевающих фань куэй. Эти глупцы почему-то считали, что толстое пузо является наглядным свидетельством их жизненного успеха. Но мужчина, стоявший перед ней, не был толстым, хотя и его не обошла стороной полнота, сопровождающая любого человека на исходе среднего возраста. Его движения были грациозны, а взгляд — чист и ясен. Это привлекало Май Бао.

— Что-то я расчувствовался. — Он снова повернулся к ней. — Простите.

— В вашей записке говорилось, что вы хотели бы обсудить со мной какой-то деловой вопрос. — Женщина слегка склонила головку набок.

— Мне прекрасно известно, в каком бизнесе трудится ваша матушка. Кстати, передавайте ей от меня наилучшие пожелания.

— Непременно, мистер Хордун, — ответила Май Бао и улыбнулась. Ей вспомнилась история о том, как Сайлас, еще юношей, впервые пришел в заведение ее матери.

— Хорошо. А теперь скажите, мисс Май Бао, чем я могу вам помочь.

— Вы знаете кладбище Симин Гунсуо?

Сайлас знал и о кладбище, и об осквернении французскими властями могил куртизанок. Более того, он безуспешно пытался доказать чиновникам, что их действия ставят под угрозу безопасность всего Иностранного сеттльмента. О том, что подобные действия являются глупыми и оскорбительными, он говорить не стал, поскольку это было очевидно для любого мыслящего человека. Но французы пропустили все эти доводы мимо ушей, отмахнувшись от него, как от язычника, сующего свой толстый нос в дела истинной церкви.

— Да, я весьма сожалею о том, как ведут себя в данной ситуации французские власти, — проговорил он.

Май Бао склонила голову в знак того, что принимает его извинения за действия других фань куэй, а потом снова подняла лицо.

Теперь настала очередь Сайласа удивиться слезам, текущим по ее безупречной коже.

— Жизнь моей матушки подходит к концу, и, если не станет кладбища Симин Гунсуо, мне будет даже негде похоронить ее останки. Нам, принадлежащим к Миру Цветов, необходимо место, чтобы хоронить наших мертвых, и я надеюсь, что вы поможете мне подобрать на территории Иностранного сеттльмента участок земли, на котором мы смогли бы устроить новое кладбище. Главное, чтобы на эту местность не распространялись законы французов-католиков и их глупые правила относительно «долговечных» гробов.

Сайлас моментально спустился с небес на землю. Выходит, его попытались обвести вокруг пальца? Помимо воли с годами ему пришлось стать опытным бизнесменом, который за милю чует западню.

— Вы хотите, чтобы я подарил вам землю, которая принадлежит мне? — спросил он, посмотрев на Май Бао долгим взглядом.

В ушах Май Бао вдруг зазвучал голос книгочея, некогда бывшего ее любовником: «Они думают, что владеют этой землей. Они считают, что она принадлежит им. Нет же! Это земля наша и всегда останется нашей!»

— Нет, мистер Хордун, — проговорила Май Бао, заставив себя отмахнуться от тяжких воспоминаний. — Я намерена купить землю. Среди женщин Мира Цветов нет ни нищенок, ни попрошаек. Мы платим за все, что получаем, и так было всегда.

— Хотите, я покажу вам участки, где можно было бы разбить новое кладбище? — облегченно вздохнул Сайлас.

— Да, очень хочу.

Сайлас предложил ей руку. Май Бао встала, опершись о нее, и они пошли к двери. Возле двери они остановились, и Сайлас повернулся к женщине. Она была всего на дюйм-другой ниже его, и впервые с тех пор, как Сайлас похоронил Миранду на холме, глядящем на великую реку Янцзы, он испытал давно забытое волнение. Это было сродни призыву охотничьего рога из стихотворения любимого им Чосера, который зовет «присоединиться к охоте» и жить полноценной жизнью.

— Как вы собираетесь назвать новое кладбище?

— Так и назову: «Новое кладбище ста цветов», — улыбнувшись, ответила Май Бао.

Когда они выходили из конторы, их провожало множество глаз, в том числе и молодого человека с красным родимым пятном во всю щеку и с яростью в сердце.

* * *

Цзян выслушала доклад шпионки, обосновавшейся в доме Сайласа Хордуна. Та закончила рассказ подробным описанием того, как Сайлас и Май Бао вышли под ручку и укатили в частном экипаже осматривать земельные участки.

Цзян подумала об отце Сайласа и долгих ночах, которые ее мать проводила рядом с ним после того, как засыпала его неизменная спутница — обезображенная китаянка. Несколько раз мать отзывала ее в отдельную комнату и разговаривала с ней об этом человеке, а однажды поздней ночью она подвела ее к тюфяку, на котором Ричард Хордун спал в объятиях опиумной змеи, и сказала: «Мы ждали их. Мы знали, что они придут. Они принесли Тьму, но твоя обязанность заключается в том, чтобы принести Свет».

И вот теперь открылся второй портал. Теперь им предстояло найти Человека с Книгой. Она видела дневник, который Ричард прижимал к груди, даже находясь в наркотическом ступоре, а потом ей стало известно, что этот дневник перешел к его сыну Сайласу. Именно поэтому она нацелила Май Бао на Сайласа Хордуна.

«Пусть они принесли Тьму, но может статься, что Свет принесет тоже один из них», — думала она.

В этот момент очередная шпионка сообщила:

— Они задержались в садах Юйюань.

— Они разговаривали, находясь там? — вздернула бровь Цзян.

— Да, мадам, они говорили о садах и… о детях.

Цзян кивнула. Она почувствовала укол в животе. Значит, скоро начнутся боли. Поблагодарив и щедро вознаградив осведомительницу, она ушла к себе в комнату и попыталась снять недомогание настойкой опия, которую оставил ей доктор. Но вскоре боль набросилась с новой силой, и только пуховые подушки хотя бы немного заглушали отчаянные крики несчастной.

* * *

В то время когда Цзян кричала в подушки, Сайлас молча стоял в глубине театра «Даньгуй» и ждал выхода Май Бао. По мере того как приближалось время ее выступления, в публике нарастало нетерпение, что в современном театре было большой редкостью. Когда же она наконец появилась на сцене, по толпе пробежал шепот и зрители стали тянуть шеи, чтобы получше разглядеть знаменитую классическую куртизанку.

На сей раз Май Бао ощущала присутствие в зале Сайласа, хотя и не видела его. Она вынула из шелкового футляра эрху и положила ее на колени.

На зал опустилась долгожданная тишина.

Май Бао закрыла глаза и начала.

Сайлас подался вперед, не желая пропустить ни единого звука — ни голоса Май Бао, ни пения ее эрху. И вот они зазвучали как единое целое. Переплетаясь, обнимая друг друга, прекрасный человеческий голос и мелодичный струнный звон поплыли над головами онемевших от восторга людей. Они рассказывали про капитана корабля, который в своих странствиях соглашается ради любви потерять глаз.

Глава двадцать пятая СТОЛКНОВЕНИЕ СОЗНАНИЙ

Встреча выдалась жаркой, и атмосферу не могли охладить даже открытые окна. Наоборот, привлекаемые светом установленных недавно электрических светильников, в зал влетали полчища москитов, мошек, мотыльков и прочих ночных летучих тварей.

Сайлас не был удивлен таким наплывом людей. Все они был европеоидами из разных стран мира и для простоты называли себя европейцами. Однако между ними пролегла четкая грань, разделившая их на две группы. К первой относились европейцы, считавшие Шанхай своим домом. К этим полноценным шанхайцам относился и Сайлас, хотя по происхождению он был иранцем. Вторая группа включала тех иностранцев, которые постоянно жили в Городе-у-Излучины-Реки и которых презрительно называли шанхайчиками. Это была временная публика, приехавшая в Китай, чтобы выкачать из него побольше денег, а затем вернуться под благословенную сень спокойного и безопасного Запада. Правда, при этом многие из них жили в Поднебесной десятилетиями.

Собравшиеся в зале представляли несколько тысяч семей, которые правили Шанхаем, и они весьма придирчиво относились к тому, кто входил в их сообщество. Среди настоящих европейцев преобладали англичане, французы и немцы, хотя наряду с ними были выходцы практически из всех остальных стран Европы. К европейцам, согласно здешней традиции, относились также американцы, канадцы, бразильцы, аргентинцы и кубинцы, поскольку все они подпадали под категорию «белых». Любопытно, что поляки и португальцы не попали в сообщество европейцев, а были отнесены в гораздо менее престижную группу так называемых «полиглотов», куда входили также филиппинцы, египтяне и афганцы. Возможно, самый странный статус был у русских, которые вообще стояли особняком и поэтому, когда было необходимо определить свой статус, выдавали себя за поляков.

Сейчас выступал представитель привилегированной группы европейцев — толстощекий англичанин. Он размахивал руками столь неистово, что напоминал взбесившуюся ветряную мельницу.

— Вот почему я заявляю: нет! — уже в третий раз проговорил он, видимо веря в убеждающую силу повторения. — Я приехал сюда не для того, чтобы платить за канализацию или электрическое уличное освещение для косоглазых. — Слушатели заволновались, Сайлас с трудом сдерживал гнев. — Я всего лишь бизнесмен и не собираюсь заниматься благотворительностью в пользу безбожников. Пусть о них позаботятся попы. Я, как и большинство из вас, нахожусь здесь, чтобы делать деньги. В этом нет ничего противозаконного. И деньги я зарабатываю затем, чтобы тратить их по собственному усмотрению, а не раздавать направо и налево. Я работаю не покладая рук, и эти деньги принадлежат мне, а не чертовым китаезам.

Сайлас на протяжении всей своей жизни слышал унизительные эпитеты в адрес китайцев, но, несмотря на это, они до сих пор оскорбляли его слух.

— Поэтому я голосую против. Против! Пусть и дальше срут в свои ночные горшки в темноте. Мне на это наплевать.

Раздались одобрительные возгласы большой группы людей, возглавляемой Мейером Врассуном и Уильямом Дентом, новым главой британского торгового дома «Дент и компания», прибывшим недавно из Лондона.

Уильям Дент был самым высоким человеком в Шанхае, а может, и во всей Азии. Его рост составлял шесть футов, десять дюймов[12]. Неудивительно, что, глядя на мир с такой высоты, он имел свой собственный, особый взгляд на происходящее вокруг, в том числе и на положение торговцев опием в Шанхае. Он твердо верил в то, что необходимо остерегаться тех коллег по бизнесу, которые «окитаились». Он верил в славу короны и отечества, гордился тем, что является несгибаемым патриотом Британской империи, над которой никогда не заходит солнце. Мать его умерла молодой, отец был кутилой и прожигателем жизни, поэтому все заботы о воспитании братьев и сестер, а также восстановлении благосостояния семьи целиком и полностью легли на его плечи. Что, собственно, и привело его в Шанхай и на эту встречу. Речь этого шанхайчика не удивила Сайласа. Его больше интересовало другое: почему Хейворд Мэтисон, глава шотландского торгового дома «Джардин и Мэтисон», до сих пор отмалчивался? Незадолго до начала встречи агенты Сайласа предоставили ему некоторые данные об этом необычном человеке, который вполне мог стать его союзником. Теперь Сайлас знал, что Хейворд Мэтисон родился и вырос в Китае и приходился внуком знаменитому Геркулесу Маккалуму. Мэтисон знал и любил Китай и — в некотором смысле — китайцев, но, когда дело доходило до политики, проявлял большую осторожность. Его вырастили в строгих католических канонах, и гонорею, которую он подхватил в юном возрасте, Мэтисон считал справедливым наказанием за сексуальную распущенность. Он годами терпеливо сносил мучительные процедуры, которые на языке медиков носили красивое название «ртутные ванны», но на деле лишь способствовали прогрессированию болезни. Наконец Хейворд обратился к врачу-китайцу, и вскоре наступило облегчение, которого он не испытывал уже много лет.

«Писать без боли — это самое большое наслаждение в мире!» — говорил он после этого.

Следующим слово взял пожилой руководитель торгового дома «Олифант и компания» из Филадельфии. Он нес какую-то ахинею, разобраться в которой не представлялось возможным: то ли электрический свет является светом Божьим, то ли наоборот. Сайлас его не слушал. Он считал Олифантов и им подобных настолько глупыми, что каждый раз, когда кто-то из них открывал рот, у него сводило зубы.

Дебаты продолжались. Подали чай. Крепкие напитки уничтожались в геометрической прогрессии. Мухи десятками гибли под ударами безжалостных ладоней, всевозможные китайские жуки впивались в потные человеческие шеи, а европейцы и полиглоты напряженно оберегали лежащие в карманах бумажники. Деньги решали все. Без денег в обширных и густонаселенных кварталах Иностранного сеттльмента не появится ни электричества, ни водопровода. Без освещения, без сомнения, начнется уличное насилие, а в условиях антисанитарии будут и дальше свирепствовать такие инфекционные заболевания, как тиф, малярия и проказа, пожиная свой обильный урожай. И только это собрание фань куэй могло решить, улучшится ли ситуация, или все останется как есть.

Сайлас знал, что шанхайчики, не воспринимавшие город в качестве своего дома, вели вольготную жизнь, словно короли в замках. Они редко вставали до восхода солнца, а обитали чаще всего в принадлежащих Врассунам домах, в роскошных апартаментах, которые насчитывали от двадцати до тридцати комнат. Утром один мажордом подавал хозяевам прямо в постель чай, а второй тем временем инструктировал челядь, готовя ее к выполнению дневной работы. В число обслуги входили как минимум два повара — непременно мужчины, а также домашний разнорабочий, личная ама хозяйки, посудомойка, белошвейка, носильщик и иностранная гувернантка для детей. Завтрак обычно был сугубо национальным: кукурузные хлопья, яйца и кофе для американцев, холодные тосты с джемом и тушеные томаты для англичан, цикорий и круассаны для французов. За завтраком они читали англоязычные газеты: «Норт-Чайна дейли ныос», «Шанхай ивнинг пост» или «Меркурий». На страницах этих изданий печатались такие необходимые для повседневной жизни в Шанхае вещи, как кроссворды, афоризмы Дороти Дикс[13] и всякая небывальщина под рубрикой «Хотите верьте, хотите нет». Никто из шанхайчиков не читал газет Чарльза Суна или вообще каких-либо китайских газет, очень немногие владели китайским языком хотя бы на таком уровне, чтобы заказать обед в ресторане, и уж тем более никто из них не умел читать иероглифы черноволосых.

После завтрака состоятельный шанхайчик выходил на улицу, садился в частный экипаж, который вез его по улицам, заполненным крестьянами, сгорбленными, будто они несли на своих плечах все тяготы мира. По этим же улицам катились тысячи разнообразных средств передвижения — от примитивных тачек до причудливых вагончиков, рассчитанных на перевозку двух десятков пассажиров. Повсюду скользили сотни тысяч рикш, напоминавших жуков-плавунцов, по рельсам громыхали вагоны конки, и несколько шанхайских полицейских тщетно пытались регулировать этот движущийся во всех направлениях бедлам. Клаксоны вопили, пешеходы орали, а над улицами трепыхались на ветру рекламные растяжки, сообщавшие об открытии новых магазинов и распродажах, которые «вы не можете пропустить». Они боролись за место в небе с огромным плакатом, рекламирующим такие европейские прелести, как, например, «Почтово-сберегательная система».

После уличных приключений шанхайчик приезжает в свой офис, оформленный по западному образцу, где его встречает роскошная секретарша — американка, англичанка или, на худой конец, португалка, которая поначалу отправилась на заработки в Макао, но затем решила перебраться на более обильные пастбища Шанхая. Большинство португалок работали в Шанхае библиотекаршами, клерками, машинистками и кассиршами. Им можно было платить меньше, чем белым, но все равно гораздо больше, чем китаянкам. После того как секретарша помогала шанхайчику снять пальто, он направлялся в кабинет, где читал пришедшие с родины телеграммы, которые уже дожидались его на столе. Все они были закодированы, поэтому шанхайчику нужно было сначала расшифровать их, а затем точнейшим образом выполнить содержавшиеся в них инструкции. Приказы из головного офиса являлись для шанхайчиков гласом Божиим. Разобравшись с телеграммами, они принимались за биржевые котировки. И в первую очередь за цены на серебро. Затем наступало время торговли. Пелфри из Лондона торговали всем и вся — от шелков до сидений для унитазов. «Баттерфилд и Свайр» занималась сахаром и морскими перевозками. Британско-американская табачная компания покупала и продавала свою вредную для здоровья продукцию. «Гибб, Ливингстон и компания» специализировалась на шелке, чае и штучном товаре. «Стандарт вакуум ойл компани» импортировала и поставляла нефть, отчаянно соревнуясь со своим китайским конкурентом — компанией «Кванг Ва ойл». Но все они в масштабах Шанхая были всего лишь купцами, жалкими лавочниками. Пока они суетились, зарабатывая по мелочи, настоящие торговцы — Денты из Лондона, Джардины и Мэтисоны из Шотландии, «Рассел и компания» из Делавэра, «Олифант и компания» из Филадельфии, наследники Врассунов из Лондона и Багдада и, конечно же, Хордуны — тихо, не привлекая внимания, занимались настоящим делом, торговлей опием.

К полудню шанхайчик успевал покончить с основными делами и, снова погрузившись в частный экипаж, отправлялся в частный клуб на обед, который начинался как минимум с двух коктейлей. Самым примечательным из таких заведений был мрачный «Шанхайский клуб», выдержанный в строгом британском стиле. Там, за обедом, экономические гении Шанхая, в пух и прах проигравшиеся на спекуляциях каучуком, хвастливо превозносили свои блестящие коммерческие способности. Набив брюхо, шанхайчик отправлялся в библиотеку на втором этаже, где опускал свою бесценную задницу в просторное кожаное кресло и предавался заслуженному отдыху, сладко посапывая и время от времени всхрапывая.

«Американский клуб» с его кирпичным фасадом мало чем отличался от «Шанхайского». Разве что здесь все приветствовали друг друга сердечным рукопожатием, даже если раньше никогда не встречались. Тут стояла кленовая мебель в колониальном стиле, а бар буквально ломился от обилия спиртных напитков.

Были, конечно, в городе и другие знаменитые клубы: «Шанхайский боулинг-клуб», «Скаковой клуб», «Хусы кантри клуб», «Яхт-клуб» и «Французский спортивный клуб».

Через некоторое время шанхайчик выходил из послеобеденного ступора и возвращался к себе в контору, но не позже четырех часов дня его рабочий день заканчивался, и он отправлялся сыграть партию-другую в «Шанхайский гольф-клуб» или «Гольф-клуб Хунжао». Ощущения были в точности такие же, как в расположенном неподалеку от Манхэттена «Уинчестер кантри клубе», вот только обслуживающий персонал в шанхайских заведениях был поголовно облачен во все белое.

Жены шанхайчиков вели столь же необременительный образ жизни. Поскольку всю работу по дому выполняла челядь, они ходили по дамским клубам, посещали театральные кружки и бесконечные чаепития. Иногда там можно было повстречать привлекательного молодого человека из консульства, который сообщал последние новости из дома и, не исключено, мог подарить несколько волнующих мгновений при встрече в темном коридоре. Слуги в белых перчатках подавали дорогие вина, журналы месячной давности переходили из рук в руки, последние слухи шепотом передавались из уст в уста, и вечер незаметно подходил к концу.

Наступало время ужина.

После обильной трапезы из пяти блюд на столе появлялись крепкие спиртные напитки и сигары. Затем хозяин и хозяйка дома отправлялись танцевать в один из коммерческих танцевальных залов или бальный зал какого-нибудь крупного отеля. В одиннадцать часов вечера безудержное веселье ненадолго прерывалось, когда брокеры спешили вернуться в свои конторы, чтобы успеть к открытию Нью-Йоркской фондовой биржи. Но через час-полтора, разместив свои заказы, шанхайчик возвращался к необременительной общественной жизни. При этом он зачастую успевал нанести визит русской шлюхе-эмигрантке.

Сайлас знал многих таких типов, но ни один из них не входил в число его друзей. Он поднялся с места.

Когда самый богатый и, что еще важнее, самый богатый из шанхайских европейцев встал и направился к трибуне, шанхайчики затаили дыхание.

— Джентльмены, — начал Сайлас, — если мне будет простительно подобное выражение. — По залу пробежал смешок. Сайлас, сделав вид, что не заметил улыбку на лице Хейворда Мэтисона, продолжал: — Мой отец и дядя впервые ступили на землю Срединного царства почти восемьдесят лет назад. Они, как и многие из вас, были торговцами. И подобно вам они приехали сюда, чтобы разбогатеть. Мой отец заработал много денег, но умер в одиночестве, чужаком в стране, которую мог бы назвать своим домом.

В зале воцарилась тишина, которую нарушил голос, прозвучавший из глубины зала:

— А ваш дядя?

— Мой дядя погиб за то, во что он верил, — Сайлас сделал глубокий вдох, — за то, что наверняка понимает большинство из вас, собравшихся в этом зале. Мой дядя Макси мало чем отличался от вас, разве что был смелее и верил в то, что зарабатывать деньги — это не единственный смысл существования.

И вновь — тишина. Взаимоуважение было редкостью среди европейцев, но Сайлас занимал особое место. С одной стороны, он был одним из них, с другой — иностранцем, евреем. В зале не было ни одного человека, который не завидовал бы его коммерческому успеху.

Из глубины зала вновь послышался все тот же голос:

— А ваш брат? Как умер ваш брат?

Тишина, воцарившаяся после этого вопроса, была уже совсем другой, нежели прежде. В ней ощущалось ожидание и страх. Шанхай всегда был городом слухов, и пересуды относительно гибели Майло не утихали до сих пор.

Слушатели замерли.

И тут вперед вышел красивый и смуглый Мейер Врассун, глава торгового дома Врассунов. Он повторил свой вопрос, на сей раз — открыто и с вызовом:

— Так как же умер ваш брат?

— Мой брат погиб под копытами скакуна Врассунов, лицом к небу, глядя на великое солнце, свет и силу которого он олицетворял собой больше, чем кто-либо еще.

Зал выдохнул. Послышались одобрительные восклицания.

Неожиданно для всех Сайлас улыбнулся и сказал:

— Мы не должны оставаться чужаками в доме, в котором живем. Нам не пристало чураться тех, кому принадлежит этот город, а принадлежит он китайцам. Да-да, китайцам. — На память Сайласу пришли слова предостережения, которые отец записал в своем дневнике: «Они ждали нас. Ждали, что мы что-то сделаем. Сделаем для них». Сайлас тряхнул головой и продолжил: — Повторяю, мы не должны — не имеем права! — растаскивать эту страну на куски, осушать ее, словно дойную корову, и увозить полученные прибыли туда, откуда приехали. Что касается меня, то Шанхай — мой дом, и я вложу свои прибыли — все свои прибыли! — полученные от этого города, в этот же город.

Несколько мужчин поднялись с мест и стали аплодировать, остальные сидели молча, с каменными лицами.

Сайлас огляделся. Все глаза были устремлены на него.

— Я полностью поддерживаю проект и, чтобы положить ему начало, вношу десять тысяч английских фунтов.

Толпа слушателей дружно выдохнула. Да, богатству Сайласа завидовали, но никогда прежде он не был замечен в филантропии. Большая часть присутствующих полагала, что склонность к благотворительности — это некая психическая болезнь, поражающая человека в старости, когда он пытается приобрести билет на Небеса, откупаясь от бесчисленных грехов, которые творил в молодости. А затем все вдруг заметили нечто очень странное. Сайлас смеялся. Он хихикал, словно не мог себя контролировать. Наконец, издав странный булькающий звук, он заставил себя замолчать и проговорил:

— Пока ваше внимание целиком и полностью приковано к моей скромной персоне, я хотел бы сделать объявление личного свойства.

Это было что-то новенькое. Сайлас Хордун, прославившийся, помимо всего прочего, своей скрытностью, желает сделать «объявление личного свойства»?

— Я приглашаю всех вас к себе на свадьбу!

Толпа издала ликующий вопль, хотя главе дома Врассунов показалось странным, что мужчина в таком возрасте, как Сайлас Хордун, решил вновь обзавестись женой. Прямо-таки повторение истории Авраама и Сары, родивших ребеночка в столетнем возрасте! А затем Мейера Врассуна осенило, и он заорал:

— А кто невеста?

Сайлас сделал глубокий вдох. Он наслаждался этим моментом.

— Май Бао. Младшая дочь Цзян, — без затей ответил он, и тут в зале воцарился сущий ад.

Глава двадцать шестая ИНЬ БАО ВСТРЕЧАЕТ ФЕМИНИСТКУ

— Вы можете оказаться нам весьма полезны, — заявила Цю Цзинь.

— Кому это вам?

— Нам, представительницам того же пола, к которому принадлежите и вы, — ответила Цю Цзинь, протянув руку и взяв из тонкой фарфоровой чашки, стоявшей на столе, горсть сушеных арбузных семечек. Несколько семечек она бросила в рот. Женщина наслаждалась моментом. Ее хозяин, Чарльз Сун, дал ей недвусмысленные указания: «Выясни про Инь Бао все, что сможешь. Разговори ее, разозли». Цю Цзинь расколола зубами семечки и, проглотив их сладкую мякоть, выплюнула шелуху прямо на пол — по-мужски, как какой-нибудь неотесанный работяга.

Инь Бао была шокирована.

— Вы оскорблены? — с усмешкой спросила Цю Цзинь. — С ума сойти, шлюха оскорбилась!

Инь Бао напряглась и открыла рот, чтобы дать достойный ответ, но, прежде чем она успела хоть что-то сказать, Цю Цзинь снова заговорила:

— Между мужчинами и женщинами на самом деле нет никакой разницы.

Рот Инь Бао открылся еще шире. Но теперь у нее не было слов, чтобы ответить. Подобное заявление она слышала впервые.

— Мы все одинаковые, только писаем по-разному. — Цю Цзинь выплюнула на пол очередную порцию шелухи и добавила: — Хороши семечки! Не самые лучшие из тех, что я пробовала, но — хороши! Хотя, учитывая то, какой счет они вам выставят, оно и неудивительно.

Инь Бао заметила, что сидит на стуле, хотя не могла вспомнить, в какой именно момент села. Не помнила она и то, когда позволила этой, с позволения сказать, персоне сесть за свой столик. Сама Инь Бао никогда не платила за еду и напитки. Платил клиент. Она протянула руку и отодвинула чашку с семечками подальше от этой странной женщины.

— Я за вас платить не собираюсь, — сказала она. — Платить будете вы.

— Вряд ли, Инь Бао. Я не ваш клиент. Ведь вы так называете мужчин, с которых берете деньги за то, что они вас имеют?

— Если вы не клиент, то кто вы?

— Я не нахожу вас привлекательной, — улыбнулась Цю Цзинь. — Вы знамениты лишь потому, что знамениты, и только поэтому я нахожусь здесь.

— Так кто же вы такая? — спросила, ничего не понимая, Инь Бао.

— Борец за права женщин. — Цю Цзинь протянула ей прокламацию. — Вы умеете читать?

— Разумеется. — Инь Бао взяла листок, но тут же отложила в сторону.

— Хорошо. Тогда прочитайте это. — Цю Цзинь встала из-за стола. — А потом я вернусь, и мы с вами поболтаем.

— Эй, подождите минутку!

— Что?

— Мужчины и женщины не одинаковы. Как вы можете говорить такое?

— Очень просто. Вы сами докажете мою правоту. Вы сделаете то, что до вас делали только мужчины.

— Что именно? Пописаю стоя?

— Нет, это для женщины с вашей квалификацией пара пустяков. Я имею в виду другое.

— Что именно?

— Вы сами выберете человека, с которым решите связать себя узами брака. А я вам в этом помогу.

— Вы?

— Да. Я пользуюсь уважением в газетном мире. Возможно, вы знаете моего хозяина. Его зовут Чарльз Сун.

* * *

«Случайная» встреча Чарльза Суна и Инь Бао была, разумеется, вовсе не случайной. Цзян выложила целое состояние за то, чтобы сваха Чарльза представила ему «новую, молодую и весьма подходящую для брака» кандидатуру. Это сработало. Шпионки Цзян уже доложили ей о встрече Инь Бао и Цю Цзинь. Скорее всего, это была ознакомительная беседа, и теперь остался лишь один камень преткновения: Чарльз желал, чтобы его жена была христианкой.

— Кем? — вздернула брови Инь Бао.

— Христианкой, — умильным тоном произнесла Цзян.

— Мне что же, придется носить старую и вонючую черную сутану? — в подлинном отчаянии спросила Инь Бао.

— Нет, сутаны носят иезуиты, да и то только мужчины.

— Иезуиты? А они не христиане?

— Христиане, но Чарльз Сун исповедует другую разновидность христианской веры.

— Какую? — с нескрываемым сарказмом осведомилась Инь Бао.

— Ту, благодаря которой ты, может статься, получишь имя Цзян. — Пожилая женщина поцеловала дочь в лоб. — Пора тебе подумать о детях. Помни, чтобы стать Цзян, ты должна произвести на свет как минимум двух дочерей.

«С тобой забудешь!» — хотелось сказать Инь Бао, но вместо этого она с притворной скромностью улыбнулась.

Цзян расхохоталась.

— Что смешного, мама?

— С этой улыбкой тебе нужно попрактиковаться.

— Значит, буду практиковаться, — ответила Инь Бао и отвернулась.

Цзян знала: чтобы получить то, что она хочет, младшая дочь будет практиковаться в чем угодно и сколько угодно. За все годы общения с девушками она еще не встречала ни одной с такой же силой воли, как у младшей дочери. В день ее двенадцатилетия Цзян спросила девочку, какой подарок она хочет получить на день рождения, и та поразила ее, ответив: «Я хочу, чтобы мне перебинтовали ноги. Это дополнит мою неотразимую красоту». Цзян была категорически против, однако дочь пригрозила тем, что сделает это сама, без разрешения матери.

— Но учти, боль будет невыносимой! — предупредила Цзян.

В ответ на это Инь Бао лишь пожала плечами:

— Разве можно получить что-то ценное без боли?

После этого Цзян сдалась, но настояла на том, чтобы операцию сделал их семейный врач и он же потом наблюдал за процессом выздоровления.

* * *

Первая операция была проведена уже на следующей неделе. Цзян стояла рядом с дочерью в течение всего времени, пока врач втыкал свыше тридцати игл в определенные участки ее тела. Девочка даже не поморщилась. Цзян недоуменно посмотрела на врача, но тот лишь пожал плечами.

Перед началом операции Цзян спросила эскулапа:

— Она будет испытывать боль во время этой процедуры?

Тот взглянул на женщину так, как если бы та спросила его, есть ли вода в океане.

— Я ломаю ей все кости в ноге, а затем прижимаю большие пальцы к стопам. Возможно, мне придется рассечь мышцы и перерезать два главных сухожилия. Как по-вашему, можно ли проделать все это, не причиняя пациенту боли?

Цзян понимающе кивнула. Доктор взял саквояж и направился в комнату, где все уже было подготовлено для предстоящей операции.

— Она может умереть? — остановила его Цзян.

Лекарь положил саквояж и раздраженно передернул плечами.

— Каждый из нас может умереть. Такова природа человека.

— Да, но может ли эта операция…

— Убить ее? Безусловно. Иглы способны частично заглушить боль, но человеческое тело обладает собственной мудростью. Оно понимает, что происходит вторжение, и пытается предупредить мозг об опасности. Боль — это сигнал, с помощью которого тело оповещает сознание о том, что ему грозит опасность. Потому, хотя мои иглы снимут первоначальные болевые ощущения, тело непременно найдет способ подать сигнал тревоги.

— И что произойдет тогда?

— Если у нее окажется недостаточно сил, она впадет в шок, из которого может уже не выбраться.

Хруст ломаемых маленьких косточек был ужасен. Такой звук раздается, когда сворачивают шею цыпленку. Но Инь Бао оставалась спокойной и лежала с закрытыми глазами, держа мать за руку. Когда врач сделал первый надрез, намереваясь рассечь первое из двух сухожилий, из раны фонтаном ударила кровь, и девочка широко открыла глаза.

— Мама!

— Что, Инь Бао? Закрой глазки.

— Нет, мама.

— Что мне для тебя сделать? Хочешь, я немедленно прекращу все это?

— Нет. Прикрой чем-нибудь мое платье. Оно сшито из чистого чжэньцзянского шелка. Ты ведь знаешь, как трудно отстирать от шелка кровь.

Цзян перевела взгляд на врача. Тот улыбнулся и перерезал сухожилие.

Пока длилась операция, Цзян не сводила глаз с лица дочери. Она была озадачена тем, что Инь Бао желала непременно носить шелковую одежду. Любой из Цзян это строжайше возбранялось, поскольку шелк сделан из женских слез. Инь Бао издала приглушенный крик боли, а мать подумала: «Ты хочешь стать Цзян, но не желаешь отказаться от привычки одеваться в шелка!»

Выздоровление Инь Бао шло медленно, и в течение всего этого времени она старательно избегала показываться на людях, позволяя видеть себя только служанке. Девочка сама перевязывала раны и накладывала на переломанные ступни повязки, делая их от раза к разу все более тугими. Она не выходила из своей комнаты и даже ела только там. Несмотря на мольбы матери, девочка даже ей не разрешала взглянуть на себя. Ее исчезновение не осталось незамеченным. По городу поползли слухи, и некоторые из газет даже выдвинули версию, согласно которой многоуважаемая Цзян, возможно, потеряла младшую дочь.

Недели сменялись месяцами. Каждое утро в комнату Инь Бао входила служанка с чистым бинтом длиной в сотню футов, а через полчаса выходила оттуда, неся в руках окровавленный, пахнущий гноем бинт той же длины. Каждый из этих бинтов и ночные горшки Инь Бао Цзян отправляла врачу, а вечером они сидели за чаем, и врач давал Цзян подробный отчет о том, что показали анализы выделений и мочи юной пациентки. К концу третьего месяца в отчетах доктора перестали встречаться выражения вроде «возможно, все и обойдется» и «результаты анализов не могут не вызывать беспокойства».

После того как закончился шестой месяц затворничества Инь Бао, к Цзян подошла служанка и сообщила, что ее младшая дочь хотела бы видеть портного.

— Свою старшую сестру? — уточнила Цзян.

— Нет, мадам. Она не хочет видеть никого из членов семьи и настаивает на том, чтобы это был мужчина.

* * *

Чэнь был известен благодаря двум обстоятельствам: во-первых, искусству обращаться с иглой и ниткой и, во-вторых, на редкость безобразной внешности. Ходили слухи, что родители бросили его, узнав, что с возрастом он не станет менее уродлив. Теперь это был несчастный и очень талантливый человек, работавший в крохотном ателье, задней стеной которого являлась стена Старого города. Когда дверь его ателье открылась и на пороге возникла прославленная куртизанка Цзян, несчастный упал на колени и закрыл лицо ладонями, чтобы не оскорблять ужасным видом божественную красоту этой женщины.

Чэнь выслушал просьбу Цзян, не поднимаясь с колен и не отрывая рук от лица. Он даже торговался, оставаясь в таком положении.

— Вы и придя к моей дочери будете стоять на коленях и ползать на четвереньках, словно краб? — осведомилась Цзян.

Откровенно говоря, ее не удивил бы любой ответ.

— Если позволите, я буду стоять, — ответил портной.

— Вот и хорошо. Тогда вставайте.

Чэнь повиновался.

За свою жизнь Цзян повидала немало уродов. Зачастую мужчина с тем или иным физическим недостатком мог заполучить партнера для секса только за деньги. Но в этом человеке было нечто иное. Из-за этого «нечто» ему хотелось наговорить гадостей, причинить боль. Цзян с трудом заставила себя сдержаться и даже не открыла рта, опасаясь того, что могло вылететь оттуда. Она молча положила деньги на стол, повернулась и вышла.

На следующее утро Чэнь открыл дверь в комнату Инь Бао. Войдя, он с облегчением увидел, что шторы задернуты, а свет приглушен. Девушка, сидевшая на диване, смотрела в сторону. Не сказав ни слова, она сделала ему знак приблизиться, что он и сделал, опять порадовавшись. На сей раз тому, что свет оказался у него за спиной и лицо его оставалось в тени. Но даже этот полумрак не мог скрыть удивительной красоты девушки. Он обратил внимание на то, что ее ступни туго обмотаны шелковыми бинтами. На ней было свободное вышитое платье, открывавшее ноги, часть бедра снизу и ложбинку между грудей сверху.

— Не бойтесь, — сказала она.

Голос девушки был на удивление глубоким. Портной сделал шаг вперед — осторожно, чтобы свет все время оставался за его спиной.

— Ближе, — велела девушка.

Сердце, как загнанное, билось в его груди.

— Вы сошьете для меня платье, красивее которого еще не было на свете, — проговорила она.

Ее рука взлетела в воздух и, к ужасу портного, легла ему на промежность. Он шагнул в сторону, чтобы она не заметила мгновенно охватившего его возбуждения, но девушка приказала:

— Не надо!

Портной вернулся на место. К его стыду, штаны на причинном месте уже неприлично оттопыривались.

— Ах, — выдохнула она, скользнув пальцами по этой выпуклости, и, сдавив ее пальцами, повторила: — Ах…

Портной открыл рот, словно собираясь застонать, но она осадила его резким:

— Нет!

Затем она умелыми движениями расстегнула его штаны, по-прежнему не глядя на него, испытала «облака и дождь», бормоча:

— Ты сошьешь мне платье… Платье, какого не было еще ни у одной куртизанки. Нет, такое, о каком ни одна куртизанка даже не мечтала!

Глава двадцать седьмая ИНЬ БАО ПОЛУЧАЕТ МУЖА

Поскольку переговорам не было видно конца, Инь Бао решила взяться за дело сама. Ворвавшись в кабинет матери, она закричала:

— Довольно, мама! Человек с Книгой — Сун, Человек с Книгой — Соон или как его там зовут, это всего лишь мужчина! В чем же дело? Почему ничто не двигается с места?

Цзян давно ждала этой вспышки. Ей хотелось, чтобы у Инь Бао кончилось терпение и она предприняла какие-то решительные действия. Поэтому теперь, не обратив внимания на оскорбительные манеры дочери, она всего лишь сказала:

— Все ясно.

Инь Бао позвонила в колокольчик и вызвала служанку.

— Что вам угодно, мадам? — незамедлительно явилась та.

— Внеси мое имя в список участниц следующего Конкурса Цветов, который состоится перед началом скачек.

От удивления у служанки открылся рот. Молодая госпожа никогда не чуралась прессы, но при этом старалась держаться подальше от конкурсов куртизанок, проходивших под спонсорством Чарльза Суна. Служанка нередко слышала, как Инь Бао насмехалась над Четырьмя Алмазными Резцами. Этого звания удостаивались победительницы конкурса, занимавшие первые четыре места. Одно из ее высказываний на эту тему приобрело популярность во всем Мире Цветов.

«Я вовсе не стремлюсь стать дурацким Алмазным Резцом, — сказала она. — Пусть лучше Нефритовые стебли моих любовников будут твердыми, как алмаз».

— Вон! — рявкнула Инь Бао на служанку.

Цзян усмехнулась.

«Когда Инь Бао злится, ее голос звучит в точности как у моей матери», — подумалось ей.

— Ты улыбаешься, мама? Я сказала что-нибудь смешное?

— «Вон». Ты сказала: «Вон!»— И прежде чем дочь успела задать новый вопрос, Цзян добавила: — Я убеждена, что участие в Конкурсе Цветов знаменитой Инь Бао станет сенсацией, которую все газеты будут публиковать на первых страницах в течение нескольких дней. Неплохая реклама для моего бизнеса. Хочешь чаю?

— Да, хочу.

— Ты уверена, что победишь, Инь Бао? — наливая чай, спросила Цзян.

К ее удивлению, Инь Бао не огрызнулась и не ответила колкостью. Младшая дочь вообще ничего не сказала в ответ. Она молча прихлебывала чай из чашки и щелкала большим пальцем ноги в шелковой тапочке. Затем лицо девушки сморщилось. Цзян заметила, что в последнее время шаги Инь Бао становятся все меньше, и теперь спросила:

— Болят ноги, девочка?

— Болят, мама. Болят не переставая.

— Но ведь прошло уже столько времени…

— Хватит! Боль — это цена, которую я плачу за красоту.

Цзян кивнула. Ее радовало, что в глазах дочери вспыхнул прежний огонь.

— Значит, ты выиграешь?

— Обязательно, мама. Я непременно выиграю, и великий Чарльз Сун лично возложит на мою голову корону Принцессы Мира Цветов. Но сначала мне нужно обновить гардероб. Пошли за моим портным! — властным тоном приказала она, а затем, взглянув на лицо матери, просительно добавила: — Пожалуйста.

— За тем уродом? — помолчав, спросила Цзян.

— Да. Только он умеет превращать шелк в золото.

Через три дня, старательно отворачивая лицо от света лампы, Чэнь разложил на черном квадратном столе в спальне Инь Бао три великолепных наброска. Девушка сидела к портному боком, их колени почти соприкасались, а ее левая рука свободно висела вдоль тела всего в нескольких дюймах от его ноги. Затем она подняла руку и кончиком накрашенного ногтя сбросила рисунки на пол.

— Такие платья пристало носить шлюхе, а не куртизанке.

Проглотив обиду, Чэнь попытался что-то сказать, но во рту у него пересохло до такой степени, что он не смог вымолвить ни слова. А еще он не мог оторвать глаз от правой руки девушки, находившейся так близко от его ноги.

— Ты согласен со мной? — презрительным тоном спросила она.

Портной кивнул. На большее он был не способен.

Правая рука Инь Бао легла на его ногу чуть выше колена и поползла вверх.

— Хотя, с другой стороны, — продолжала она, — возможно, это лучший способ захомутать мужа-христианина.

Наклонившись, Инь Бао левой рукой подняла с пола один рисунок, а правую убрала с ноги портного. Он откинулся в кресле, и свет лампы упал на его лицо.

— Сшей мне вот это, — сказала Инь Бао. — Сшей так, чтобы весь Шанхай умер от зависти, и ты получишь от меня особую награду.

Девушка положила правую руку на стол и раздвинула пальцы.

Чэнь сгреб рисунки, прижал их к животу, а затем вскочил на ноги и выбежал из спальни. На губах Инь Бао появилась улыбка.

«Забавно, — подумала она. — Когда видишь его во второй раз, он уже не кажется таким безобразным».

* * *

Еще ни один Конкурс Цветов не собирал такого количества зрителей. В нем приняли участие почти сто куртизанок, но как только Инь Бао в платье, сшитом Чэнем, спустилась по ступенькам своего личного экипажа, о них начисто позабыли. Когда Инь Бао шла по сцене маленькими шажками, покачивая бедрами, китайцы в толпе зрителей разразились восторженными воплями. Фань куэй не отставали от китайцев.

Инь Бао поклонилась публике, а затем кокетливо склонила головку. Задолго до конкурса она потратила много часов, оттачивая этот жест.

Толпа словно взбесилась.

Слушая рев зрителей, Инь Бао подумала кое о чем, что потребовало от нее еще больше терпения, — о том, как она неподвижно сидела, пока тремя днями раньше врач терпеливо удалял ноготь с большого пальца ее левой ноги.

— Это необходимо? — спросила она.

— Да, — ответил доктор.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен. Ноготь поражен грибковой инфекцией. Но меня больше беспокоит не ноготь, а сам палец. Если инфекция перекинется на кость, боюсь, мне придется его удалить.

Мысль об этом заставила Инь Бао поежиться. На что годен «золотой лотос» без «горделивого пестика»!

* * *

Когда Чарльз Сун увидел Инь Бао во плоти, из его души мгновенно улетучились угрызения совести, которыми он терзался на протяжении многих лет. Его всегда, еще со времени жизни в Америке, и в особенности в годы, когда он посещал семинарию в Северной Каролине, тянуло к белым женщинам. Но вот она, подлинная красота. Красота Азии. Принцесса Мира Цветов. Через три месяца она станет его невестой.

Глава двадцать восьмая СЫН РЕЗЧИКА

Период между 1899 и 1902 годами ознаменовался для Шанхая важными переменами.

Чарльз и Инь Бао в рекордные сроки произвели на свет трех дочерей. Сайлас и Май Бао создавали свой маленький, предназначенный только для них мир. Сад, как он и обещал Миранде, окруженный высокими стенами, которые ограждали их от посторонних взглядов и оберегали двадцать усыновленных ими детишек. Двое детей были дочерьми Май Бао. Она забрала их у крестьянской пары, воспитывавшей их все это время.

Здоровье Цзян неуклонно ухудшалось, суля скорый конец. То же самое происходило и с другой могущественной женщиной, обитавшей в далеком Пекине. Своим шпионам, которых она послала на встречу с самым великим из тонгов, тому, кто найдет Бивень, Цыси обещала «награду, достойную маньчжурского императора».

Три дочери Чарльза Суна удивительным образом отличались друг от друга. Вскоре всей Поднебесной предстояло узнать их под тремя разным прозвищами: Та, Которая Любит Деньги, Та, Которая Любит Власть, и Та, Которая Любит Китай. По мере того как они взрослели, их отец продолжал поддерживать непрекращающиеся и зачастую откровенно глупые попытки доктора Сунь Ятсена свергнуть маньчжурскую династию. Одновременно с тем, как доктор демонстрировал неспособность организовать восстание, его правая рука Чан Кайши приобретал все больший политический вес и могущество. Это, вкупе со склонностью того к насилию, все больше беспокоило Чарльза Суна.

Но была в Шанхае еще одна влиятельная фигура — человек, известный под кличкой Ушастый Ту, которого агрессивность Чан Кайши нисколько не страшила. Этот человек ждал удобного момента, чтобы прибрать к рукам Город-у-Излучины-Реки и, как обещала ему его бабушка, сполна рассчитаться с ненавистными фань куэй. И вот наконец такая возможность представилась. Единственное, что было нужно, это получить «награду, достойную маньчжурского императора».

* * *

Ненавижу, когда отец так поступает!

На глазах у всех. На глазах у рабочих. На глазах у моего младшего брата. Подумать только: он никогда не критикует работу брата, а мою — постоянно. Ну и что, что я разбил кусок нефрита, на котором должен был сделать метки для отца, — скоро он об этом узнает. Это был второсортный нефрит, хотя и достаточно большого размера, чтобы из него можно было вырезать статую маньчжурского знаменосца. Ну не получается у меня, что ж тут поделаешь! У меня слишком большие руки, голова постоянно занята другим, и я не знаю, какой инструмент и когда использовать, будь оно все проклято! Если старик не раскрывает мне своих профессиональных секретов, то чего он от меня хочет? Отец и младший брат постоянно отходят в сторонку и о чем-то шепчутся. Отец открывает секреты мастерства младшему сыну, а старшему — нет! Где это видано? А еще они куда-то уходят по ночам — крадучись, тайком. Считают себя самыми умными и думают, что я ничего не замечаю. А я не только замечаю, но нынче ночью даже проследил за ними — до самого входа в подземные тоннели.

Дрожь, пробежавшая по его телу, прервала монолог, звучавший в его голове. Он был потрясен. Не самими тоннелями — так называемым Муравейником, — а тем, что он здесь увидел. Увидел же он то, что, как и любой житель Шанхая, издавна считал глупой сказкой для детей. В тусклом мерцающем свете, пока не подошли остальные, отец открыл длинный ящик из красного дерева и показал его младшему брату Бивень Нарвала.

На протяжении всей жизни его окружали красивые вещи, но это было настоящим чудом. Бивень, казалось, притягивал к себе. Не в силах противиться его зову, он высунулся из укрытия и едва не был замечен — сначала знаменитой куртизанкой Цзян, а затем двумя мужчинами. Стоя в глубине пещеры, они казались темными силуэтами, хотя это не мешало понять, что один из них был постарше, а второй — помладше.

Он бросил последний взгляд на Бивень, а потом вернулся тем же путем, которым пришел сюда, к выходу у южной стены Старого города.

Той ночью он напился в лучшем баре, какой смог найти. Больше он не будет покупать дешевое пойло и глотать его прямо из горлышка в темном переулке. До этого он взломал дверь в спальню отца, схватил пригоршню ассигнаций и теперь кутил на эти деньги. Поскольку он угостил выпивкой всех посетителей бара, те проявляли к нему должное уважение.

Люди выслушивали его жалобы и сочувственно кивали головами. Они похлопывали его по спине, смеялись его шуткам, и ему казалось, что весь бар, все до единого посетители считают его важным человеком. Человеком, который заслуживает уважения и внимания. Настоящим художником. Пусть даже отец не считал его таковым.

Когда минула полночь, он в третий раз заказал всем выпивку и только потом сообразил, что ему не хватит денег расплатиться. Он принялся извиняться перед хозяином бара, который содрал с него тройную плату за предыдущую выпивку, и был потрясен, когда тот принялся обзывать его оскорбительными словами.

— Вы не посмеете!

— Ты должен мне. Расплатись.

— Я расплачусь. Обязательно расплачусь. Дайте мне хотя бы час.

Хозяин бара опустошил карманы молодого человека, забрав все деньги до последнего юаня, и вдобавок взял у него ботинок — для гарантии, что тот непременно вернется и принесет долг.

После того как молодой резчик вышел из бара, всем своим видом изображая попранное достоинство — насколько это вообще возможно для человека в одном ботинке, — в глубине заведения из-за столика поднялась закутанная в плащ фигура. Во время попойки этот человек оставался единственным посетителем бара, который не пил, и теперь он последовал за юношей. Люди, позволявшие себе трижды обнести посетителей бара выпивкой, неизменно привлекали внимание опозоренного и изгнанного Красного Шеста, который был главным помощником бандита Ту до появления Лоа Вэй Фэня.

Когда молодой человек отворил дверь мастерской прославленного Резчика, интерес Красного Шеста возрос многократно. Выходит, это — сын Резчика, и теперь он намерен обокрасть папашу. Интересное открытие, вот только как воспользоваться им с максимальной выгодой?

Вскоре молодой резчик вышел из темной двери мастерской и снова направился в бар — все так же в одном ботинке. Красный Шест шел за ним и, когда юноша, войдя в бар, отдал долг, он вырос перед хозяином заведения и требовательным тоном спросил:

— А не многовато ли ты взял с этого симпатичного молодого человека?

Хозяин бара открыл было рот, чтобы поставить наглеца на место, но, увидев у того на шее татуировку члена триад, сразу осекся.

— Похоже, я ошибся, выставив вам такой счет, молодой господин, — забормотал торговец и, схватив счеты, принялся щелкать костяшками. Секунд через десять на его лице появилась гримаса, по-видимому изображавшая озабоченность, и он стал пересчитывать.

— Хватит придуриваться! — Красный Шест грубо вырвал счеты у него из рук. — Ты обсчитал этого юношу как минимум в два раза. Скажешь, нет?

Хозяин бара побледнел и ничего не ответил.

— Ну, что скажешь? — не отступал Красный Шест.

— Пожалуй, вы правы, и мне ужасно стыдно, что я…

— Тогда отдай ему в три раза больше, чем ты с него содрал, и будем считать, что все по-честному.

Молодой резчик переводил взгляд с одного мужчины на другого и обратно. К его изумлению, торговец отсчитал толстую пачку купюр и протянул их ему, бормоча нечто невнятное, что можно было принять за извинения.

— Так-то лучше, — буркнул Красный Шест и, обращаясь к юноше, добавил: — А вы всегда требуйте счет, молодой человек.

— Да, конечно. Большое спасибо. Могу я угостить вас чем-нибудь? — спросил юный резчик.

— Нет, — ответил Красный Шест, — лучше я угощу вас. Что вы пьете?

Так завязалась дружба, в которой отчаянно нуждался молодой резчик. Наконец-то появился человек, с которым он мог поделиться своими бедами и тревогами. Например, по поводу завтрашнего дня, когда отец узнает о разбитом куске нефрита.

— И что же он сделает?

— Изобьет меня, разрежет на кусочки, заставит работать не разгибаясь… Он может сделать со мной все, что угодно.

Так и прошла эта ночь. Красный Шест уже начал думать, что связался с глупым мальчишкой, который ненавидит отца, но, когда окна окрасились голубизной наступающего утра, парень вдруг выпалил:

— Зато я знаю его тайну! Я все видел!

«Что же это за тайна?» — подумал Красный Шест, но вопросов задавать не стал. Он знал: если человек проболтался о том, что знает какой-то секрет, рано или поздно он обязательно выдаст его.

Когда эти двое в предрассветном сумраке встали из-за стола, за ними, оставаясь в густой тени, внимательно наблюдал еще один человек, на спине которого была татуировка в виде кобры. Сейчас капюшон змеи медленно наполнялся кровью. С тех пор как он убил фань куэй на большом корабле Британской восточно-индийской компании, Убийца входил в число самых доверенных телохранителей бандита Ту. С тех пор он узнал много секретов, но ни один из них не тревожил его больше, чем то, что опозоренный Красный Шест подкатился к старшему сыну Резчика.

Глава двадцать девятая УБИЙЦА И ЕГО ЖЕНА

По ее мнению, он выглядел просто ужасно, причем процесс деградации стал особенно очевидным в последние годы, когда они виделись лишь раз в месяц. А несколько раз в назначенные дни он так и не появился. Она не знала, чем именно он занимается, но, что бы то ни было, оно накладывало тяжкий отпечаток. Он все более резко критиковал старшего сына за то, что тот не проявляет, как ему казалось, должного усердия в изучении боевых искусств. А вот тем, как идут дела у младшего, он был доволен. Их старший сын начал постигать военное дело только в шесть лет, а младшего он начал тренировать сразу же после того, как тому стукнуло три.

Но больше всего женщину тревожил сам муж. Однажды он заявился домой с едва зажившей раной поперек груди, в другой раз — без одного пальца на правой руке. На все ее вопросы муж отвечал угрюмыми взглядами и злым ворчанием. Это было явным предупреждением. Женщина поняла его и больше не приставала с расспросами.

К плотским утехам он был равнодушен. Когда, оставшись одни, они на супружеском ложе, расположенном над загоном с козами, занимались любовью, он выполнял все, что положено, но, как ей казалось, без всякого желания. А после «облаков и дождя» мужчина засыпал беспокойным сном. Он не кричал, не скрипел зубами, но отдавал команды, приказывая каким-то мужчинам что-то делать. Жена никогда не спрашивала его, кто эти люди и чего он от них хочет.

Утром он просыпался раньше ее и уходил с обоими сыновьями на тренировки, а возвращался неизменно злым на старшего. Младшего он без устали превозносил и нередко перед закатом отправлялся с ним, чтобы еще немного поупражняться.

— Я ненавижу его! — кричал старший сын матери.

— Не смей так говорить! Это твой отец.

— Он ненавидит меня!

— Нет, нет и еще раз нет! Он твой отец и хочет, чтобы ты достиг успеха и смог пойти по его стопам.

— И чем я тогда займусь? Буду убивать предателей?

Женщина не ответила. Ей и самой уже приходило в голову, что ее муж и есть тот самый загадочный убийца, что бродит по улицам Шанхая. Он, без сомнения, обладал навыками, необходимыми для того, чтобы долго не попадаться в сети полиции.

— Мама, но неужели он всего лишь обычный тупой бандит?

Женщина быстро подошла к сыну и прикрыла ему рот ладонью. В глазах ее стояли слезы.

— Он не убийца и не бандит, — сказала она. — Твой отец — выдающийся человек, и на него возложена великая миссия. Ты не должен…

— Если он не бандит и не убийца, то кто же он?

У нее не было ответа на этот вопрос. Она знала, что муж является мастером боевых искусств, а татуировка в виде кобры на его спине говорила о том, что он принадлежит к какой-то тайной организации и занимает в ней высокое положение. В течение долгого времени женщина думала, что муж принадлежит к триадам, но когда однажды она высказала это предположение в разговоре с ним, он жестко ответил:

— Никогда. Никогда я не стал бы иметь никаких дел с этими дураками. Уж ты мне поверь. Миссия, которую я выполняю во имя Поднебесной и Города-у-Излучины-Реки, заставляет меня иметь дело с этими людьми, но я не являюсь одним из них.

Она пересказала слова мужа сыну и не удивилась, когда тот спросил:

— И ты ему веришь?

Женщина обняла сына, прижала его к груди.

— Да, верю, — сказала она, но в голове у нее вертелось: «А что еще мне остается?»

* * *

Лоа Вэй Фэнь радостно засмеялся, когда младший сын, рубанув ребром ладони по обрезку доски, с легкостью расколол его надвое. Мальчик был определенно талантлив и трудолюбив.

— Ударь меня, папа! — крикнул мальчик и принял оборонительную стойку.

Лоа Вэй Фэнь улыбнулся и сделал выпад, но удар прошел мимо цели, поскольку сын отклонился в сторону и тут же кинулся на отца. Лоа Вэй Фэнь отразил атаку и, сделав сальто, перепрыгнул через сына. Однако в тот момент, когда он приземлился, мальчик уже сидел на нем верхом, и только исключительная физическая сила Лоа Вэй Фэня помогла ему избежать серьезной травмы.

Парнишка завизжал от восторга, когда отец подбросил его высоко в воздух, перекинув через плечо, как мешок с рисом, и, вскочив на ноги, побежал к дому.

* * *

Поздно ночью он разговаривал с двумя мужчинами, которых обучал раньше, и подробно объяснил им, чему они должны научить его младшего сына, пока сам он будет отсутствовать. После этого он подошел к циновке, где лежали сыновья, и негромко заговорил с ними. Он говорил об их долге перед народом черноволосых, о том, как сильно он их любит. Сказал он и о том, что завтра должен уехать.

Старший сын отвернулся от отца, а младший забрался к нему на колени и показал левую руку. Рука кровоточила и покрылась струпьями.

— Что это?

— Я наколол на руке кобру — такую же, как у тебя на спине.

Лоа Вэй Фэнь взял руку сына и содрал с нее засохшую кровавую корку. Его удивило, что мальчик при этом даже не моргнул. Рукавом рубашки он стер с руки сына кровь, и там действительно была вытатуирована, хоть и не очень умело, свернувшаяся кольцами, изготовившаяся нанести удар кобра — с открытой пастью и раздувшимся капюшоном.

Лоа Вэй Фэнь погладил сына по голове, уложил на циновку и сказал:

— Спи.

Он не стал договаривать то, что вертелось у него в мозгу: «Убийца должен использовать для сна каждую свободную минуту».

В ту ночь он снова спал с женой, но не отдал ей своего семени, поскольку теперь точно знал: у него есть преемник, которому со временем он сможет передать обязанности по Договору Бивня. Женщина жалобно заметила, что он ее больше не хочет.

— Дело не в этом, — отмахнулся Лоа Вэй Фэнь.

— А в чем?

— Меня заменит младший сын.

— А как же наш старший?

— Ему придется искать собственный путь, но учить его я больше не стану. Нет необходимости. Если же он сумеет выучиться без моей помощи, то мне придется выбирать преемника из них двоих — так же, как поступил мой предшественник, когда избрал меня в качестве главы Гильдии убийц. Я не заберу его жизнь, чтобы очистить дорогу для младшего. Но он должен принять это, а ты должна подготовить его, иначе его смерть падет на твою голову. Теперь же помоги мне собрать одежду. Я уйду до захода луны.

До захода луны мальчику, которому предстояло стать Убийцей, приснился странный сон. Он находился в большом городе но это был не Шанхай, а вокруг него царил настоящий кошмар. Повсюду валялись убитые китайцы. Он спал с открытыми глазами, а люди терпеливо ожидали его приказов. Даже во сне он сделал глубокий вдох, готовя себя к выполнению ужасной миссии, ожидавшей его впереди.

Глава тридцатая ТУ И БИВЕНЬ

Дверь в дальнем конце бывшей конюшни со скрипом отворилась, и в сумраке сарая Ту с удивлением увидел Красного Шеста, которого когда-то, на борту захваченного корабля Британской восточно-индийской компании, с позором прогнал от себя. Два дюжих телохранителя подвели незваного гостя и швырнули его к ногам Ту.

Бандит поднялся — величественный, словно сам маньчжурский император, стоящий возле трона. Опозоренный Красный Шест дотошно исполнил ритуал раболепного земного поклона. Ту терпеливо ждал, пока будет покончено с формальностями, на что ушло около минуты.

— Чего тебе? — крикнул он.

Красный Шест, уткнувшийся лбом в землю, не меняя позы, принялся рассказывать о том, как две недели назад повстречал в баре некоего молодого человека.

Ту уже собирался приказать телохранителям, чтобы те вышвырнули презренного вон, но внимание его вдруг привлекли два слова, сорвавшиеся с уст пришедшего: «резчик» и «бивень».

— Молчи, несчастный! — рявкнул Ту, жестом велел охранникам выйти и приказал, чтобы к нему не пускали бы никого, кто может помешать его беседе «с этим заблудшим Красным Шестом».

После того как телохранители удалились, Ту подошел к инкрустированному перламутром откидному столику, вмонтированному в стену, открыл с помощью ключа дверцу стоявшего там же буфета, и взгляду Красного Шеста предстала такая коллекция бутылок с разнообразной европейской выпивкой, какой не было, наверное, во всем мире.

— Хочешь выпить? — спросил Ту.

Обернувшись, он с удивлением увидел, что мужчина находится все в той же позе, стоя на четвереньках и уткнувшись лбом в холодный пол.

Ту пожал плечами.

«Может, пусть так и стоит?» — мелькнуло у него в голове.

— Встань, — передумав, велел он.

Красный Шест медленно поднялся на ноги, но на бывшего хозяина не смотрел, отводя глаза в сторону.

— Что ты там бормотал про сына Резчика и бивень? — Ту налил себе лучшего ирландского виски.

Через несколько минут, которые понадобились Красному Шесту для того, чтобы подробно рассказать о встрече и знакомстве с сыном Резчика, Ту приказал:

— Приведи мальчишку нынче же вечером.

— Сюда?

— Нет, не сюда. Ко мне домой.

— Да, господин. Но возможно, это будет довольно поздно. Он уходит из мастерской не раньше заката.

— Ну и ладно. Я как раз вернусь домой на закате и буду ждать тебя с мальчишкой.

— Как прикажете, господин.

— И чтобы никаких ошибок на сей раз! — предупредил Ту с целью напомнить мужчине, что ожидает провинившегося члена тонгов из «Праведной руки».

* * *

На Шанхай опустилась ночь. Молодой резчик и его новый друг в обнимку шли по темным улицам Старого города. Они пересекли Фан Бан Лу возле храма городских богов-покровителей и двинулись по направлению к старым портовым районам. Юноша немного удивился, когда спутник крепче сжал его плечо и проговорил голосом более хриплым, чем обычно:

— Я веду тебя к одному человеку, которому не терпится познакомиться с тобой и услышать твои истории.

Они вошли в большой дом, стоявший в северной части Старого города, и молодой резчик поразился царившей в нем роскоши, сочетавшей в себе как китайские, так и европейские мотивы. Но по мере того как юношу вели в глубь дома, он замечал, что европейские предметы встречаются все реже, уступая место китайским. Он узнал нефритовую статуэтку — конного рыцаря, поражающего копьем змею, — и по его телу пробежала дрожь. Он сам помогал полировать эту статуэтку, и отец грубо отобрал ее у него, проворчав что-то вроде: «Хорошо, хоть ты ее не разбил… Не успел, наверное».

Новый друг открыл большую дверь и, стараясь не встречаться взглядом с молодым человеком, сделал ему знак войти. Юноша вошел и с удивлением услышал, как дверь захлопнулась за его спиной.

Он стоял и ждал, сам не зная чего.

А потом отодвинулась потайная панель позади стола, и в комнату шагнул человечек с карикатурной внешностью. Молодой резчик никогда не видел его прежде, но сразу понял, что это — Ушастый Ту, бандит Ту, возможно второй по влиятельности китаец в Шанхае и уж наверняка самый опасный.

Юноша не знал, что делать, и поэтому стоял не двигаясь. Бандит сделал несколько шагов по направлению к гостю и улыбнулся. Зубы у него были на удивление мелкими и острыми.

— Я… — пискнул молодой резчик и беспомощно указал на закрытую дверь за спиной.

— Что «я»? — спросил бандит свистящим шепотом.

— Ничего, господин.

Юноша чувствовал, что, наверное, следует поклониться или проявить уважение еще каким-то способом, вот только не знал, что будет уместнее в данной ситуации. И вдруг, отбросив сомнения, бухнулся на колени и прижался лбом к полу.

Юноша услышал, как что-то скребет по деревянному полу, и понял, что бандит подтащил стул поближе к нему. Приоткрыв глаза, он увидел трехногую крестьянскую табуретку. Среди всей этой роскоши она казалась совершенно не к месту.

— Мой Красный Шест говорит, что ты здорово разбираешься в искусстве резьбы. Это правда?

— Немного разбираюсь, господин.

— Ты делаешь разные безделушки для круглоглазых, так?

— Нет, господин! Для них — никогда!

— Ты никогда не работал на фань куэй?

— Никогда!

— Назови хотя бы одну причину, по которой я должен тебе верить.

— Таких причин нет, господин.

— Тебе известно, кто я такой?

— Да, господин. — Юноша уже не говорил, а еле слышно шептал. И вдруг его осенило. Он понял, как может отомстить отцу. — Я хочу работать на вас, господин.

— И что же ты сможешь для меня сделать? — усмехнулся Ту.

— Все, что угодно!

— Ты воин? Умеешь делать оружие? Можешь пускать под откос поезда?

— Нет, но у моего отца есть одна вещь, которая, возможно, обладает огромной силой.

— Вот как? И что же это такое? — спросил Ту, стараясь не выдать охватившего его волнения.

— Я думаю, это секрет к будущему Шанхая, — выпалил юноша.

— Твой отец вырезает секреты к будущему Шанхая? — ничего не выражающим голосом спросил Ту.

— Нет, но, как мне кажется, у него хранится Бивень Нарвала, принадлежавший Первому императору. Честное слово, я сам его видел! Раньше я, как и все остальные, думал, что это всего лишь небылица, миф, но теперь мне кажется, это правда.

Ту наклонился, приложил кончик указательного пальца к шее молодого резчика и ощутил, как под шелковистой кожей бежит горячая кровь.

— И где же Бивень находится сейчас? — выпрямившись, спросил он.

Юноша поднял голову, встретился с взглядом угольно-черных глаз Ту Юэсэня и торопливо рассказал о потайном месте в недрах Муравейника, где его отец прятал Бивень Нарвала.

* * *

После того как мальчишку увели, бандит Ту уселся за стол и стал думать над тем, как с максимальным эффектом использовать против фань куэй информацию, оказавшуюся в его распоряжении. Эти размышления привели его к мысли о вдовствующей императрице.

Старый Будда до сих пор оставалась невероятно влиятельной фигурой. Ту даже не мог вспомнить имени нынешнего императора — этого дурака, который пытался воплотить в жизнь нелепые «Сто дней реформ». Его никто не принимал в расчет. Реальная власть находилась в руках вдовствующей императрицы, а за Бивень, принадлежавший Первому императору, она посулила «награду, достойную маньчжурского императора». Ту уже знал, какую награду потребует в обмен на Бивень. Он улыбнулся и побарабанил по столу неухоженными ногтями. Он выбивал ритм не утихавшего за окном дождя, и звук этот заставил его память вернуться к бабушке, к ее рукам, похожим на птичьи лапы, которыми она держала лицо внука и неистово требовала от него отомстить ненавистным фань куэй. Ту снова задал себе вопрос, почему для него так важно воплотить бабушкину мечту об отмщении круглолицым. Дождь продолжался, а пальцы все так же ритмично стучали по крышке стола. И тут мысли его сгустились, словно клубы тумана, а затем приобрели четкие очертания. Месть позволяла ему направить бушующую в душе ярость в конкретное русло. В бессмысленном мире она вносила в его существование смысл. Так же как «Ицзин», месть придавала форму бесформенному.

«Изгони их из Шанхая, а затем и из Китая. Всех, до последнего. Гони их, Юэсэнь, пока в Поднебесной не останутся одни только черноволосые. — Бабушка плюнула, и земля впитала ее плевок. — А если не выполнишь мой завет, да падет на твою голову проклятье!»

Ту тряхнул головой, чтобы избавиться от сердитого голоса бабушки, звучавшего в мозгу. Сейчас ему была нужна ясная голова и сильный союзник вроде вдовствующей императрицы и обещанной ею «награды, достойной маньчжурского императора». Но сначала предстояло придумать, каким образом добраться до старой суки. Это будет не так-то просто. Ту открыл «Ицзин», прочитал один из содержавшихся в ней советов, и его губы расплылись в широкой улыбке. Он нажал кнопку на столе, и в комнату беззвучно проскользнул Мастер Благовоний.

— Что прикажете, господин?

— Есть ли у нас кто-нибудь, имеющий доступ к маньчжурскому императорскому двору?

Глава тридцать первая ТОРГОВЛЯ ВОКРУГ БИВНЯ

Через месяц, в течение которого эмиссары двух сторон безостановочно курсировали между Шанхаем и Пекином, после того как были предложены и отклонены десятки взаимных предложений, бандит Ту наконец оказался в зале переговоров дворца вдовствующей императрицы, расположенного в дебрях лабиринта Запретного города. Он прибыл сюда, чтобы потребовать «награду, достойную маньчжурского императора».

Ту Юэсэнь озирался по сторонам, отчаянно борясь с восхищением, помимо воли поднимавшимся в его душе при виде царившего вокруг великолепия. Шпионы предупредили, что его попытаются унизить, и их предсказания сбывались. Он ждал уже четыре часа. Усевшись на обитый сатином диван, Ту Юэсэнь испытал жгучее желание положить ноги на стоявший рядом столик из оникса, но подавил этот порыв. Он приехал сюда не для того, чтобы наживать врагов. Наоборот, ему было необходимо заполучить могущественного союзника. Самого могущественного, какой только есть в Китае.

Бандит Ту размышлял: известно ли Старому Будде о том, что он заигрывает с людьми вроде Чан Кайши, которые, по крайней мере на словах, выступали за ее свержение. Вряд ли, решил он, хотя не исключено, что вдовствующая императрица является приверженцем испытанной стратегии: держи врага поближе, и ты будешь знать о нем все. Ничего удивительного, ведь эта женщина находилась у власти очень долго.

Ту поднялся с дивана и в который раз отправился бродить по залу. Он проходил мимо высоких — от пола до потолка — окон, из которых открывался чарующий вид на внутренние сады, мимо большой картины, изображавшей сценку из деревенской жизни с возвышающейся на заднем плане горой. Картина, написанная на тончайшем холсте, закрывала почти всю стену. Дальше стояли декоративные маньчжурские львы, длинные и низкие предметы обстановки красноватого цвета. Все это помещение производило весьма приятное впечатление. Несмотря на свои размеры, оно было каким-то человечным. В нем ощущались мысль, вкус и практичность.

Зазвучали фанфары, и Ту обернулся. Большие, обитые золотыми пластинами двери отворились, и в зал вошла процессия одетых в пурпур мужчин во главе с высоким худым человеком. Ту было известно, что это — Чэсу Хой, главный евнух императорского двора.

Ту подозрительно рассматривал этого полумужчину: гладкую, как шелк, кожу щек, подкрашенные полные губы, по-женски длинные ногти, немыслимую прическу, частично прикрытую сдвинутой набекрень черной шапочкой, холодный расчетливый блеск его глаз.

Евнух слегка поклонился Ту и указал ему на стул возле стола овальной формы, стоящего в центре зала. Бандит занял указанное место, и тут же по обе стороны от него встали двое людей Чэсу Хоя, приготовив таблички для письма. Главный евнух не стал садиться. Он подошел к огромному живописному панно и остановился перед ним, склонив голову.

— Значит, у тебя и впрямь огромные уши, как мне и рассказывали.

Ту изумленно воззрился на евнуха, однако тот продолжал стоять, склонив голову, а его губы не шевелились. Кроме того, голос явно принадлежал не этому недомужчине, а скорее пожилой женщине.

— Тебе еще повезло, что ты не получил прозвище Безобразного Ушастого Ту. Это было бы вернее.

Ту наконец понял, что голос принадлежал Цыси, Старому Будде, вдовствующей императрице Китая. Все это время она наблюдала за ним из-за картины. Так вот почему художник написал ее на таком тонком холсте!

За картиной возникло пятно света и высветило силуэт старухи, сидевшей в кресле и опиравшейся на широкую трость. Нет, она опиралась не на трость. На меч! На мгновение Ту обрадовался, что не положил ноги на стол.

Он только сейчас заметил, что все мужчины вскочили при первых звуках голоса императрицы, и с опозданием встал со стула. На губах его появилась улыбка.

— Только не это! — снова заговорила вдовствующая императрица. — Благодаря твоим нелепым ушам ты и так безобразен сверх всякой меры, так что не улыбайся в моем присутствии. Не надо.

Ту обратил внимание на то, что мужчины в свите главного евнуха вооружены, и улыбка сползла с его лица.

— Итак, уродливый человек с огромными ушами, Бивень Нарвала Первого императора у тебя?

Ту кивнул. Он рассказал ей о сыне Резчика и Бивне, хранящемся в пещерах Муравейника.

Вдовствующая императрица выслушала его и освободила свое старое сердце от кипевшей в нем злости.

«Значит, все это правда, — думала она. — Древние слухи о Бивне Нарвала оказались не досужим вымыслом. Значит, действительно на протяжении столетий существовал заговор с целью изменить будущее Срединного царства. Моего царства. Необходимо выявить его участников и уничтожить их. Любой ценой!»

— Какую награду ты хочешь получить в обмен на эту безделицу? — спросила она.

— Лично мне ничего не нужно. Я хочу того же, чего хотела бы Сестра Луны.

— А кто этого не хочет? — пробормотала вдовствующая императрица. — Тысяча таэлей серебром тебя удовлетворит?

— Нет, — ответил Ту холодным бесцветным голосом. — Нет, это не «награда, достойная маньчжурского императора», которую вы обещали за Бивень.

— Разве я обещала что-то подобное? Нет, не обещала.

Старуха поерзала в кресле. В тот же момент из скрытых от посторонних глаз дверей выскочили слуги и принялись поправлять подушки, стараясь не прикасаться к владычице, и в особенности к ее ногам, похожим на корневища имбиря. Правительница махнула рукой, и слуги растаяли, как тени. Хотя, добившись официальной экстерриториальности и прибрав к рукам огромное количество земли, европейцы в значительной степени ослабили могущество вдовствующей императрицы, разветвленная система шпионажа, созданная ею, по-прежнему существовала и работала. Сведения поступали со всех сторон, зачастую от людей, которые даже не подозревали, что выступают в роли шпионов. Поэтому императрица заранее знала, что именно хочет получить этот уродливый человек за Бивень Нарвала.

— Тебе нужен союзник, не так ли? — спросила она. — Самый могущественный, какой только есть в Китае? Я готова стать таким союзником, если ты принесешь мне Бивень. По какой-то причине ты хочешь отомстить фань куэй. Меня это устраивает. Рассчитаться с фань куэй — дело хорошее и праведное. А причины… Кого они интересуют!

Вдовствующая императрица издала короткий смешок, прозвучавший зловеще, как предсмертный хрип.

Чэсу Хой дрожал от страха: «Хорошо хоть, что Трое Избранных предвидели такой поворот событий и приказали Лоа Вэй Фэню быть наготове. Я должен немедленно связаться с ним. Сказать Резчику, чтобы тот перепрятал Бивень? Нет, это может грозить реликвии еще большей опасностью. Нужно дождаться того момента, когда нападение станет неизбежным. Приготовиться и ждать».

Внезапно вдовствующая императрица задергалась в кресле, словно марионетка на веревочках. Длинными ногтями она до крови расцарапала себе ладони. Ей хотелось закричать: «Достань мне Бивень! Если ты любишь меня, принеси мне его!» Однако Цыси сдержала эмоциональный порыв. Она ждала очень долго, подождет еще. Только не так долго. В Срединном царстве существовали и другие политические силы, которые рвались к власти и были готовы на все ради того, чтобы прибрать страну к рукам.

— Как мило с твоей стороны, что ты ставишь мои заботы и пожелания на первое место, — окончательно овладев собой, проговорила вдовствующая императрица. — Так докажи, что являешься добрым подданным Срединного царства, и принеси мне Бивень Нарвала. — И она засмеялась сдавленным горловым смехом.

От внимания Ту не укрылось, что мужчины, находившиеся в зале, стали обмениваться возбужденными взглядами. Темная фигура за картиной продолжала кашлять и от усилий даже согнулась. Внезапно кашель прекратился, и прозвучали только два слова:

— Сейчас же!

Тот напор, с которым эти слова вырвались из немощного тела, не мог не поражать. К собственному удивлению, Ту испытал странное, ничем не объяснимое желание немедленно подчиниться. Однако он переборол странный импульс и сел. В зале воцарилось изумленное молчание. Чэсу Хой знаком велел своим людям отступить на несколько шагов. И вот тогда Ту все-таки положил ноги на стол. За картиной раздался пронзительный, визгливый крик, прозвучавший для Лоа Вэй Фэня сладкой музыкой.

— Я отправлюсь за Бивнем Нарвала не раньше, чем вы детально изложите свои обещания на бумаге и подпишете ее, — сказал он. И, чувствуя, что вооруженные мужчины готовятся наброситься на него, добавил: — На тот случай, если я не вернусь в Шанхай, мои люди получили приказ уничтожить Бивень.

Из-за картины послышался еще более громкий и злобный визг. В следующий момент Ту оказался сброшен на пол и повержен на колени. К его почкам были приставлены острия ножей, а к горлу — прижато лезвие кинжала, такое острое, что даже от легкого его прикосновения по шее бандита потекла струйка крови.

Ту старался дышать ровно и размеренно. Он не сопротивлялся, не двигался. Он ждал. Ему было известно, где находится Бивень, а ей — нет, ему этот Бивень был не нужен, а ей — до крайности. Поэтому, несмотря на незавидное положение, в котором Ту находился в настоящий момент, он не чувствовал себя бессильным. Он смотрел, как с раны на шее капает кровь, собирается в лужицу и растекается по швам между узорчатыми плитками пола. Он ждал, когда изменится мир.

И это случилось.

Через час он уже возвращался в Город-у-Излучины-Реки, а в кармане у него лежала грамота, выданная ему Старым Буддой, вдовствующей императрицей Китая. В ней говорилось: «Если ты доставишь мне Бивень Нарвала, принадлежавший Первому императору, я дозволяю тебе обустраивать жизнь в Шанхае по собственному усмотрению. Мои войска не станут вмешиваться. Они блокируют город по периметру на пространстве в сорок ли[14] и перекроют все входы и выходы из него. Все, что будет происходить внутри этого кольца — как в Старом городе, так и в Иностранном сеттльменте, — дело твое!»

* * *

Вскоре после того как бандит покинул зал для переговоров, вдовствующая императрица призвала к себе Чэсу Хоя, и теперь они медленно шли по аллее самого красивого из садов Запретного города.

Чэсу Хой уже написал старому Резчику записку, в которой предупреждал о надвигающейся беде, и отправил ее с одним из своих самых преданных слуг, предупредив того: «Не теряй времени. Речь идет об участи всего Китая. Передай это послание лично в руки Резчика, а потом исчезни. — Он вручил гонцу мешочек с золотыми монетами и добавил: — И пусть потом тебя не сможет найти ни один человек из императорского двора. Даже я».

Главный евнух медленно повернулся к вдовствующей императрице.

— Ты одобряешь? — спросила она.

Чэсу Хой заложил руки за спину и принял классическую позу ученого.

— Ваше решение? — уточнил он.

— Разумеется, мое, чье же еще!

— Бандит Ту может захватить власть в Шанхае, и это сделает его еще более опасной фигурой.

— Может, и так, но его ненависть по отношению к фань куэй не знает границ. Он нападет на них, они станут сопротивляться. Возможно, если на этой земле существует справедливость, они нанесут друг другу смертельные раны, если же нет, в город войдут мои войска и закончат работу, начатую ушастым уродом.

Подобное утверждение показалось Чэсу Хою спорным, но возражать он не стал. Императрица покивала и положила ладонь на щеку главного евнуха.

— Ты понимаешь, для чего нам нужен этот Бивень?

Конечно, он понимал. Реликвия придаст ее власти законность, какую императрице не мог дать ни один другой предмет. Он провел бы прямую связующую линию между ней и Первым императором, помог бы обуздать волну антиманьчжурского гнева, вздымавшуюся в стране изо дня в день.

Евнух молча кивнул.

— Вот и хорошо, — проговорила императрица, а затем, наклонясь к своему спутнику, поцеловала его в рот. Ее губы были теплыми, упругими и влажными. — Вздохнув, она сказала: — Мне всегда хотелось сделать это.

На лице Чэсу Хоя не шевельнулся ни один мускул. Главный евнух понимал: никогда еще ему не грозила большая опасность, нежели сейчас. Одно неверное движение или слово — и ему не дожить даже до рассвета.

— Вот и хорошо, — улыбнулась вдовая властительница. Затем, легкомысленно взмахнув рукой, добавила: — Но если ты еще когда-нибудь приведешь ко мне этого урода, я велю отрезать остатки твоего мужского достоинства, зажарить их и скормить тебе в качестве последнего ужина в твоей жизни.

Глава тридцать вторая ВОЕННЫЙ СОВЕТ

Еще до того, как гонец Чэсу Хоя успел добраться до Шанхая, Лоа Вэй Фэнь был приглашен на весьма необычную встречу. За все то время, пока он являлся начальником Красных Шестов у тонгов из «Праведной руки», ему ни разу не приходилось присутствовать на подобном собрании. Это был настоящий военный совет. Он неоднократно принимал участие в обсуждении готовящихся налетов и убийств, краж и грабежей, но тут было нечто совсем иное. Даже состав участников этого сборища отличался от прежних. Помимо обычного узкого круга приближенных бандита Ту на встрече присутствовали строитель, специалист по составлению карт, речной пират и странный молодой человек, который то и дело закатывал глаза вверх. На столе была расстелена огромная карта Иностранного сеттльмента и китайского Старого города, спускавшегося к воде.

— Это и есть Муравейник? — спросил Ту, ткнув пальцем в пунктирные линии на карте.

— Да, но точность этих обозначений весьма относительна. Муравейник постоянно изменяется.

— Почему?

— Некоторые тоннели проходят очень близко к реке, и поэтому нередко их стены размываются водой и происходят обрушения, — принялся объяснять строитель. — Тогда прорываются новые подземные коридоры. Меняются даже входы в Муравейник. Некоторые из них расположены в подвалах домов. После того как дом меняет хозяина, такой вход может стать недоступным. Расположение многих входов хранится в строжайшем секрете.

Ту все это знал. Ему был известен один вход, о котором он не обмолвился ни одной живой душе.

— А маньчжуры? — спросил Лоа Вэй Фэнь. — Они имеют доступ в Муравейник?

— Об этом я позаботился, — ответил Ту, и эта реплика озадачила Убийцу. На лице бандита появилась кривая ухмылка. Он вспомнил о том, как проходили заключительные переговоры со Старым Буддой. — Не думаю, что нас должны волновать все эти проблемы, — сказал он, повернувшись к странному молодому человеку. — Ведь мы точно знаем, какое место в Муравейнике нас интересует. Правда?

Сын Резчика медленно кивнул, и его глаза на секунду перестали метаться в глазницах. Он склонился над картой.

Лоа Вэй Фэнь, внимательно разглядывая юношу, заметил порезы и шрамы на его руках, а также каменную пыль, въевшуюся в поры. Этот парень был резчиком!

Молодой человек провел по карте замысловатую линию, и его палец остановился на потайной пещере — той самой, в которой хранился Бивень Нарвала.

Лоа Вэй Фэнь едва не потерял сознание.

Остаток встречи прошел быстро, но Лоа Вэй Фэню, несмотря на всю его подготовку, было сложно сосредоточиться. Его мысли метались, словно загнанные.

Ту Юэсэнь достал переплетенный в кожу, изрядно потертый томик «Ицзин» и зачитал один из стихов, посвященный разоблачению и казни неверного. Читая, он то и дело посматривал на Лоа Вэй Фэня.

Но Убийцу ожидало еще одно потрясение. В комнату вошел опозоренный и изгнанный Красный Шест, встал рядом с Ту, и Хозяин Гор обнял его за плечи. Красный Шест смотрел на Лоа Вэй Фэня, и в его глазах плескалась ненависть, которую он лелеял годами.

Глава тридцать третья ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЛОА ВЭЙ ФЭНЯ

У Цзян закружилась голова, и, если бы Лоа Вэй Фэнь не подхватил ее, она непременно упала бы на палубу джонки, что покачивалась на середине Сучжоухэ. Трое Избранных не собирались здесь уже много лет, но Убийца настоял на немедленной встрече.

После того как они укрылись от пронизывающего ветра на нижней палубе, Лоа Вэй Фэнь рассказал им о военном совете, состоявшемся у Ту. Избранные засыпали его вопросами, но он заставил их умолкнуть, спросив:

— Вы готовы рисковать Бивнем?

— Мы не можем на это пойти. Бивень еще не раскрыл всех своих секретов, — ответила Цзян, вспомнив о пяти женщинах, появившихся в Бивне в последний раз. Она знала, что две женщины в первом портале были она сама и вдовствующая императрица, и уже приблизилась к пониманию того, кем окажутся другие три.

— Кто… — начал было Конфуцианец, но умолк, увидев, как лицо Лоа Вэй Фэня исказила ярость.

— …предал Договор Бивня? — закончила за него Цзян. — Кто нарушил клятву?

Черты лица Убийцы разгладились.

— Никто из Троих Избранных, — ответил он.

Послышался вздох облегчения, но в следующий момент все лица повернулись к Резчику. Формально он не входил в число Избранных и при этом являлся единственным, кроме них, кто знал о местонахождении Бивня.

— Мой старший сын, — проговорил Резчик. В его голосе звучала боль. — Это он предал всех нас. Позор на мою голову!

— Откуда ты знаешь? — спросил Убийца.

— Я получил послание от Чэсу Хоя, евнуха вдовствующей императрицы.

— Зачем ему это понадобилось?

— Главный евнух императорского двора испокон века являлся покровителем Резчика.

— И ты нам не сказал об этом? — осведомилась Цзян.

— Наш Убийца — в числе ближайших приближенных бандита Ту, — медленно заговорил Резчик. — Мы сможем действовать только тогда, когда тот вызовет Лоа Вэй Фэня. Предпринять что-либо раньше означает поставить сохранность Бивня под угрозу.

— Ту Юэсэнь слишком зажился на этом свете, — повернувшись к Лоа Вэй Фэню, сказал Конфуцианец.

— Нет, — отрезал Резчик. — Все еще существует вероятность того, что он может оказаться Человеком с Книгой. — Обращаясь к Убийце, он спросил: — Ту читал «Ицзин», когда составлял план действий?

Лоа Вэй Фэнь кивнул, подумав: «Одни секреты внутри других!»

— Нужно действовать, — сказал он. — Мы должны перепрятать Бивень.

— Как?

— Действительно, как и куда? — спросил Конфуцианец.

— Мы спрячем его у меня. — Цзян шагнула вперед. — Кроме того, мы используем отвлекающий маневр.

Шанхай являлся городом множества глаз, где секретность была крайне дорогим и зачастую иллюзорным предметом роскоши. Шпионы сновали повсюду и доносили обо всем: о каждом новом лице, появившемся по соседству, о любом человеке, который вдруг изменял своей привычке и заказывал в лавке не те товары, что обычно, о каждом экипаже и рикше, проезжавшем мимо, о любом громоздком грузе, который несли или везли по улице. Существовало множество тех, кто был готов щедро платить за то, чтобы тысячи и тысячи глаз зорко следили за происходящим и немедленно докладывали об этом. Поэтому не вызывало сомнений — соглядатаям будет обещано щедрое вознаграждение за сведения о том, что носильщики или рикша перевозили громоздкий и тяжелый предмет около шести футов длиной. Шпионы мобилизуют на слежку своих детей, а те — своих друзей. Тысячи глаз превратятся в сотни тысяч, и Трое Избранных отдавали себе в этом отчет.

— Какого рода отвлекающий маневр нам нужен, чтобы перепрятать Бивень? — спросил Конфуцианец.

— Что-нибудь очень значительное, — ответила Цзян.

В чреве старой джонки воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском зловонных вод Сучжоухэ о ее корпус. Все понимали: существует только один отвлекающий маневр, пригодный для данного случая, но он может стоить человеческих жизней.

Наконец Убийца произнес то, что не осмеливались высказать остальные:

— Пожар.

* * *

Зарево напоминало великий пожар, пожиравший Город-у-Излучины-Реки в ту ночь, когда сорок лет назад Сказительница отправилась в свое историческое путешествие вверх по реке. Как и тогда, первым загорелся бордель, и огонь быстро перекинулся сначала на деревянные постройки, стоявшие по соседству, а потом — на дома по другую сторону улицы. Ветер подхватывал пламя и перебрасывал его через дорогу, поджигая кровли зданий. Повсюду слышались крики обожженных и умирающих.

Второй отвлекающий маневр состоял в том, что Резчик и Конфуцианец вытащили из южного входа в Муравейник длинный ящик из красного дерева, в котором вплоть до этого дня хранился Бивень, и понесли его по улицам Шанхая. Одновременно с этим из западного выхода появилась Цзян, покрикивая на странно одетого носильщика, который нес длинный свернутый ковер.

— Поторапливайся, лентяй! Если мой ковер сгорит, ты сгоришь вместе с ним! — Она радовалась, видя, что внимание всех, кто находился вокруг, занято исключительно пожаром, — Скорее, — прошептала она. — Гроза приближается.

Убийца поправил ковер на плече. Он низко склонил голову, но его глаза цепко ощупывали каждый метр улиц, по которым они шли, направляясь в заведение Цзян. Бивень Нарвала, завернутый в ковер, был надежно укрыт от глаз любых соглядатаев.

Ту унюхал запах дыма раньше других. Он вскочил на ноги и подбежал к высоким окнам своего кабинета в здании склада, выходящем на Сучжоухэ. Поначалу он не увидел дыма, но потом заметил тонкую черную полоску, будто рассекавшую луну, низко висевшую на восточной половине небосвода.

— Пожар, хозяин!

Мозг Ту напряженно работал. Пожары не были редкостью в Городе-у-Излучины-Реки, но сейчас в его душе почему-то родились подозрения.

— Вызвать всех командиров. Мы выступаем сегодня ночью.

* * *

Убийца уложил Бивень в покрытую бархатом лавку-сундук, стоявшую в гостиной борделя, и повернулся к Цзян:

— Он не дурак.

Твой хозяин? Ты ведь про него говоришь?

— Зачем ты издеваешься надо мной? Я служу Договору, как и ты.

— Я не хотела тебя обидеть, — примирительно проговорила Цзян, подумав о том, что она «служила» Договору значительно более интимным способом, находясь в постели с номинальным хозяином Убийцы. — Ты сказал, что Ушастый Ту — не дурак. Расшифруй для меня смысл этих слов.

— Этот пожар может показаться ему подозрительным. Хотя бы из-за того, что он вспыхнул именно сейчас. Поэтому он может напасть на Муравейник раньше, чем собирался.

«Ну и пусть, — подумала Цзян. — Бивня там все равно уже нет».

А потом в голову ей пришла другая мысль: они могут устроить сюрприз для Ушастого Ту. Возможно, он действительно является Человеком с Книгой, но к его подручным это точно не относится. Отправить на тот свет хотя бы нескольких головорезов Ту Юэсэня, а заодно и отомстить за моральный и материальный ущерб, который она понесла в эту ночь, — ну чем не замечательная идея? Приняв решение, она отпустила Лоа Вэй Фэня и послала за Май Бао.

Май Бао приказала подать свою крытую коляску и расположилась на заднем сиденье, а четыре кули потащили экипаж по улице. Чтобы привыкнуть к темноте, царившей внутри коляски, потребовалось некоторое время, а когда это произошло, она испытала шок, увидев напротив бывшего любовника, Революционера. Казалось, что красное пятно на его лице раздулось от крови и медленно пульсирует.

— Разъезжаешь в собственной коляске, запряженной кули, будто императрица какая. — Он на мгновение выглянул в окно и тут же задернул шторку, а потом, уставившись на нее, закричал: — Люди — не животные! — Раньше, чем она успела отодвинуться, мужчина схватил ее за волосы и сильно потянул вниз. Май Бао упала на колени, а он наклонился и задрал ее голову. — Открой глаза, шлюха!

Май Бао медленно открыла глаза. Ненависть, горевшая во взгляде Революционера, потрясла ее.

— Что тебе от меня нужно?

— Значит, теперь ты даришь «облака и дождь» белому человеку?

Май Бао вспомнила, как агрессивно он вел себя в постели, его нежелание иметь детей, злобный отказ от обычного секса в пользу самых примитивных форм совокупления. А потом она увидела, как в руке Революционера блеснуло лезвие ножа. Огромным усилием воли Май Бао успокоила отчаянно бьющееся сердце и уперлась рукой в грудь мужчины. Ненависть в глазах Революционера не ослабла, но Май Бао ощутила, как напряглось его тело.

— Куда ты направляешься, да еще в такой спешке? — Он сбросил ее руку.

С облегчением осознав, что он не собирается заниматься с ней сексом ни в какой форме, Май Бао рассказала ему: она якобы едет к полицейским, чтобы те устроили в Муравейнике засаду для бандита Ту.

— А зачем это Ту попрется в Муравейник?

Поначалу она не знала, что сказать, но затем в голову ей пришел простой и логичный ответ:

— Наверное, собирается украсть что-то спрятанное там.

В следующий момент на губах бывшего любовника появилась улыбка. Он открыл дверцу коляски, крикнул кули, чтобы те остановились, и выпрыгнул на мостовую. Затем, держась за дверцу, он плюнул Май Бао в лицо:

— Спасибо, шлюха. Возможно, сама того не желая, ты послужила своему народу.

* * *

— Что-то мне не нравится эта новая лавка, — сообщил игрок в го Цзян, когда та вошла в гостиную.

— Это почему же, старик?

— Я заметил, что с тех пор, как играю, сидя на ней, я стал гораздо медленнее думать.

— Выходит, она не очень удобна для твоей костлявой задницы?

— Нет. И спасибо, что упомянули мою задницу. Вот уже много лет, как ни одна куртизанка не выказывала желания поговорить о ней.

— Не стоит благодарности, — сухо ответила Цзян. Ей не терпелось закончить разговор о новой лавке — примерно шести футов длиной и покрытой бархатом.

— Куда подевалась моя старая скамейка? — спросил игрок в го.

— Мы покрыли ее бронзой и прикрепили к ней мемориальную доску.

— И что же написано на доске? — с хитрой улыбкой осведомился старик.

— На ней выбиты слова: «На этой простой лавке покоился огузок великого Игрока в го».

— Весьма поэтично, но, по-моему, чего-то недостает.

— Чего именно? — осторожно осведомилась Цзян.

— Слов «великолепный» и «блистательный». Нужно так: «На этой простой лавке покоился великолепный огузок блистательного Игрока в го».

— Весьма правильное замечание. Я непременно передам граверу, чтобы он внес изменения в текст.

— И побыстрее, пожалуйста. Я же не буду жить вечно.

«Может, и так, но добрую часть вечности ты уже прожил», — подумалось Цзян, а затем она поймала на себе хитрый взгляд старика. А не задумался ли он о том, что лежит в новой лавке-сундуке, на которую его пересадили?

Цзян велела принести ему сласти и бокал вина, а сама села напротив.

— Хотите сыграть партию в го? — удивленно осведомился старик.

— Нет, мне и без того известен твой талант игрока. — Она огляделась и шепотом добавила: — Мы ведь давно знаем друг друга.

— Мы лишь однажды познали друг друга, и это было очень давно. Ах, как давно! Так что же лежит в ящике под моей великолепной задницей?

Глава тридцать четвертая АТАКА НА МУРАВЕЙНИК

Послание, которое Май Бао отправила бывшему любовнику-полицейскому, было получено в половине двенадцатого ночи. К рассвету полицейские уже расставили в подземельях Муравейника семь крупных ловушек на бандита Ту и его головорезов.

К девяти часам утра Революционер собрал шесть боевых групп, которые были готовы выдвинуться в любой момент.

К полудню пожар был взят под контроль.

К трем часам пополудни войска вдовствующей императрицы, как она и обещала Ту, окружили Город-у-Излучины-Реки.

Ровно в четыре часа шесть боевых групп Революционера захватили слабо охраняемый арсенал Шанхая и впервые за время своего существования завладели мощным средством для совершения кровавой революции, о которой мечтали почти целое десятилетие.

На закате Мастер Благовоний Ту Юэсэня начал ритуал крови, предшествующий каждой боевой вылазке триад. Кровь принесенного в жертву теленка стекала по подбородкам девяноста новообращенных. Древний ритуал совершался на пустынном берегу реки Хуанпу, в Пудуне.

Каждый новообращенный должен был пройти через три специально возведенные арки. Над первой, между скрещенными мечами, были вырезаны слова: «Вступив в эту дверь, не иди дальше, если в твоем сердце нет верности». Надпись над второй аркой гласила: «Перед вратами Верности и Праведности все люди равны». После того как новообращенный проходил через эту арку, у него требовали заплатить взнос. Взнос столь высокий, что был по карману только богачам или ворам. Слова, вырезанные над третьей аркой, вратами Небесного и Земного цикла, гласили: «Лишь через небесный и земной циклы рождаются герои Хун». Только пройдя через эти последние врата, новообращенным предстояло подвергнуться испытаниям, а затем символически возродиться уже в качестве членов триад. Каждый из них омывал лицо, сбрасывал старую одежду и облачался в белое, отрекаясь тем самым от прежней жизни. После этого его вели к алтарю.

К делу вновь приступил Мастер Благовоний. С каждого новообращенного взяли клятву и вручили нож, чтобы тот скрепил ее кровью. Курице отрубили голову, а кровь слили в большую чашу с вином. Туда же добавили золу от сожженного листа желтой бумаги. Каждый из новичков отпил из чаши, а затем ее разбили, чтобы показать, что бывает с теми, кто нарушает клятву.

За последние сутки осведомители, работавшие на фань куэй, буквально надорвали горло, пытаясь убедить своих американских и европейских хозяев в реальности надвигающейся опасности, но в чем именно она состояла, оставалось для последних загадкой. Шпионы твердили о том, что ощущают в воздухе запах перемен, талдычили о какой-то пророческой реликвии, а под конец заговорили о смерти и о том, чего китайцы боятся больше всего на свете, — о хаосе.

Многие из недавно прибывших купцов фань куэй попросту отмахивались от них, полагая, что все это — «глупые китайские суеверия», но торговцы с опытом отнеслись к предупреждениям гораздо более серьезно. Прожив много лет в Поднебесной, они усвоили — заплатив за это весьма высокую цену — одну прописную истину: китайцы — очень практичный народ. Огромное население и необходимость кормить столько ртов заставляли их подходить к принятию любых решений основательно и прагматично. Китайская история редко рождала проповедников, чей удел — напыщенное пустословие. Здесь не часто появлялись на свет Иезекиили, Илии и Иоанны Крестители. Они были пустынниками, способными существовать лишь там, где было больше необитаемого пространства, нежели людей, и больше времени для того, чтобы созерцать мир, нежели жить в нем. Даже Хун Сюцюань, несмотря на всю свою религиозную болтовню, являлся в большей степени предводителем восставшей бедноты, чем пророком.

Сразу же после того, как шпионы доложили о тревожной обстановке в городе своим хозяевам фань куэй — Денту, Джардину и Мэтисону, Сайласу Хордуну и другим главам уважаемых торговых империй, те в буквальном и переносном смысле заняли круговую оборону. Они немедленно ввели в действие план чрезвычайных мероприятий, разработанный еще много лет назад. В жилища и офисы фань куэй прибыла мощная вооруженная охрана, и вскоре все ведущие сотрудники фирм и их семьи попрятались в своих надежно охраняемых домах, стоявших на набережной Бунд и улице Кипящего ключа. И без того похожие на крепости, эти здания были теперь в семь рядов оцеплены английскими и сикхскими солдатами, вооруженными винтовками с примкнутыми штыками. Они получили приказ убивать всякого, кто осмелится хотя бы приблизиться к великим торговым домам Шанхая, и были готовы беспрекословно выполнить его.

В полночь новообращенные тонги из «Праведной руки», возглавляемые Мастером Благовоний, просочились в открытую дверь лавки по продаже горячей воды, а оттуда спустились в подвал, где располагался самый южный вход в Муравейник.

Через несколько секунд сто опытных воинов-тонгов во главе с падшим Красным Шестом вошли в подземелья через известный многим западный вход и расползлись по десяткам второстепенных тоннелей, соединявшихся с основным подобно множеству рукавов, впадающих в главное русло Янцзы там, где течение ее вод приближается к Китайскому морю.

Одновременно с этим Лоа Вэй Фэнь и третий штурмовой отряд тонгов проникли в подземелья с востока.

Этот масштабный маневр военные называют обычно «захватом в клещи», и его главной целью было не допустить исчезновения из пещер Бивня и его хранителей. На севере Муравейник упирался в реку Хуанпу, а, по словам сына Резчика, потайная пещера, в которой прятали Бивень, находилась именно в северной его части.

Как только Лоа Вэй Фэнь спустился по старой веревочной лестнице на самый нижний уровень Муравейника, он сразу же почувствовал, что что-то не так. В его груди возникло сосущее чувство тревоги. В подземных тоннелях ощущалось присутствие множества людей — гораздо большего их числа, чем послал сюда бандит Ту. Убийца чуял запах их страха. А затем до его слуха донеслись звуки выстрелов — неожиданные и потому вдвойне пугающие.

Для полицейских эта операция представляла собой редкую и желанную возможность реабилитироваться и отомстить за многие унижения. Годами они жили в страхе перед триадами, их поносили фань куэй и презирал собственный народ. Начальство в лампасах брало взятки и предавало рядовых полицейских, которых постоянно обвиняли в трусости и неспособности противостоять триадам. И вот настало время доказать, что они настоящие мужчины. Под командованием бывшего любовника Май Бао полицейские на сей раз всерьез, а не так, как часто случалось, будут драться за свою честь. Эффект внезапности на их стороне. Они намеревались в полной мере воспользоваться возникшим преимуществом, что вскоре и сделали.

В первые двадцать минут схватки они перебили в южных тоннелях новообращенных тонгов из «Праведной руки». Всех до единого. Поскольку Мастер Благовоний шел последним, уцелеть удалось только ему и шести бойцам из его свиты. Некоторые сумели добраться до выходов, ведущих на улицы города, но полицейские преследовали их, стреляя бегущим в спину.

Но тут под градом пуль стали валиться сами стражи порядка. К своему изумлению, они обнаружили, что в них стреляют молодые китайцы, выкрикивая проклятия в адрес полицейских, «купленных фань куэй». Перестреляв уйму людей, молодые китайцы, последователи Революционера, обратили винтовки против домов и контор фань куэй, преследуя иностранных чертей в их собственном логове.

Первым погибшим фань куэй стал клерк, работавший на Дентов и лишь накануне приехавший из филиала компании в Кейптауне. В поисках нужной конторы он в буквальном смысле свернул не там, где нужно, и тут же получил пулю в плечо. Прежде чем он успел упасть на землю, его окружила стайка молодых вопящих китайцев. Двое подхватили клерка и прислонили спиной к стене, а третий вытащил острый как бритва нож и тремя резкими взмахами отделил голову несчастного от туловища. Несколько секунд, показавшихся вечностью, тело дергалось, как зарезанная курица, а потом повалилось на растрескавшуюся мостовую. И Шанхай затаил дыхание.

Поскольку полицейские были заняты тем, что, отбиваясь от революционеров, сидели в расставленных ими же засадах, Шанхай фань куэй оказался практически незащищенным. Триадам и революционерам было нечего делить, поэтому тысячи глаз завороженно наблюдали за тем, как тает власть заморских чертей, будто плохой сон с наступлением рассвета. В руках мирных людей, откуда ни возьмись, появилось оружие, куда-то торопились женщины, сжимая в руках кухонные ножи и топорики, а дети, находясь тут же, с интересом смотрели, как их родители сводят счеты с ненавистными фань куэй.

* * *

В то время как молох мщения заработал на улицах города, под землей, в Муравейнике, продолжалась другая война, и она близилась к завершению.

Лоа Вэй Фэня, находившегося в кромешной тьме тоннеля, мучили два вопроса. Молодой резчик, должно быть, проследил за своим отцом, когда тот отправился в пещеру Бивня. Но видел ли он кого-нибудь из Троих Избранных? В частности, его, Убийцу? Второй вопрос был еще более тревожным: где сейчас находится Красный Шест, которого он опозорил, чтобы добиться расположения Ту Юэсэня?

Лоа Вэй Фэнь повел своих людей прямиком к той самой пещере, в которой до вчерашнего дня прятали Бивень Нарвала. Чем быстрее они докажут бандиту Ту, что Бивня там нет, тем скорее он сможет выбраться из мрака Муравейника. Ограниченное пространство, где нельзя было развернуться, и темнота сводили на нет всю его блестящую подготовку, обнуляли все те навыки, которыми он владел. В узком темном тоннеле любой дурак с пистолетом мог запросто уложить умелого Убийцу — он это знал.

Лоа Вэй Фэнь прижал ухо к влажной южной стене тоннеля. Через пару секунд он различил шум текущей воды, потом смог уловить в толще камня и другие звуки. С северной стороны доносилось хаотичное шарканье многих подошв по каменному полу — полицейские? С юга слышался торопливый шорох — возможно, это пробирался вперед авангард группы Мастера Благовоний. Вдруг Лоа Вэй Фэня удивило легкое царапанье, доносившееся сверху и издалека. Похоже, источник странного звука располагался на полпути между тем местом, где находился сейчас Лоа Вэй Фэнь со своим отрядом, и пещерой, в которой на протяжении многих лет успешно прятали Бивень Нарвала. Прятали вплоть до вчерашнего дня, когда под прикрытием большого пожара он был перенесен к Цзян.

Лоа Вэй Фэнь разбил свой отряд на три группы. Первая должна была оставаться на месте, контролировать тоннель и прикрывать остальных. Вторую он отправил вперед, к находившейся неподалеку развилке, а третью группу повел на север — в ту сторону, откуда раздавался странный скребущий звук.

* * *

Красный Шест поправил металлическую пряжку ремня, который он снял с убитого офицера полиции. Полицейские Шанхая так гордились этими ремнями и пряжками! Что ж, теперь он преподнесет трофей Хозяину Гор, Ту Юэсэню.

Красный Шест отправил своих людей на юг, а сам пошел к потайному месту, которое нашел, еще будучи мальчишкой. Это был длинный уступ, тянувшийся под самым потолком пещеры вдоль тоннеля, где — Красный Шест знал наверняка! — пойдет Лоа Вэй Фэнь. Сейчас щель показалась ему гораздо более тесной, чем когда он был мальчишкой, и пряжка ремня громко царапала по потолку, когда мужчина переворачивался в своем убежище, пытаясь занять более удобное положение.

Он приготовил пистолет. Один выстрел, произведенный в темноте, положит конец его бесчестью и низвергнет непобедимого прежде Лоа Вэй Фэня, занявшего его место в иерархии тонгов из «Праведной руки».

* * *

Лоа Вэй Фэнь миновал нишу, в которой стояла тяжелая древняя статуя почитаемого Резчиками Чэсу Хоя. Он находился в трехстах футах от потайного входа в пещеру Бивня, когда увидел горящий факел, воткнутый в щель в южной стене тоннеля.

А затем снова услышал царапающий звук. Такой раздается, когда металл задевает за камень. На сей раз — гораздо ближе, почти над головой. Что там — скрытая от глаз каменная полка?

Потом послышался отчетливый металлический щелчок. Кто-то передернул затвор пистолета? Лоа Вэй Фэнь выхватил факел из щели и затушил его о стену, а в следующее мгновение, упав на пол, перекатился к противоположной стене тоннеля. Тут же послышался еще один безошибочно узнаваемый звук — грохот выстрела. Пуля ударилась в стену, срикошетила и угодила точнехонько в пистолет Лоа Вэй Фэня, выбив и отбросив его в темноту, обступившую Убийцу со всех сторон. Вторая пуля тоже угодила в каменную стену и, как и первая, отброшенная рикошетом, словно ножом срезала с головы Лоа Вэй Фэня добрую половину левого уха. Он лежал на животе, но, услышав шарканье по полу тоннеля обутых в сандалии ног, вскочил и побежал вперед. Мимо него одна за другой просвистели третья и четвертая пули.

Не обращая внимания на кровь, текущую по шее, Лоа Вэй Фэнь бежал по подземному коридору, пальцы его левой руки скользили по стене тоннеля. Он во что бы то ни стало должен был найти нишу со статуей Чэсу Хоя, первого главного евнуха Первого императора Китая. Новая пуля ударила Убийцу в плечо и буквально бросила в выдолбленное в стене углубление с древней каменной фигурой покровителя Резчиков.

* * *

Красный Шест был уверен, что попал в Лоа Вэй Фэня, но не понимал, почему тот не стреляет в ответ. Предположив, что противник, возможно, выронил оружие, побежал по тоннелю, стреляя на бегу. Он ожидал в любой момент наткнуться на труп врага.

Вдруг слева от него что-то хрустнуло. Бандит остановился и вжался спиной в стену тоннеля. В следующую секунду нижняя часть чьей-то ладони врезалась в нижнюю часть его носа. Носовая кость сломалась и вошла в лобную долю мозга.

Лоа Вэй Фэнь затолкал тело бандита в нишу и задвинул его статуей Чэсу Хоя.

Убийца хватал ртом воздух, ослабев от потери крови, но он знал, что раны заживут. Зато теперь он получил ответ на один из двух вопросов, не дававших ему покоя. Оставалось найти ответ на второй.

* * *

Часом позже все бандитское воинство собралось в потайной пещере. Никто не говорил ни слова, и Лоа Вэй Фэню казалось, что само это молчание эхом отражается от стен подземелья. Заметив, что юный резчик смотрит на него с подозрением, он было подумал, что нашел ответ и на второй вопрос, но тут события приняли неожиданный оборот. Прежде чем молодой предатель успел подойти к Ту Юэсэню, предводитель тонгов из «Праведной руки» выкрикнул проклятье и ударил ногой по нефритовым подставкам, на которых до вчерашнего дня покоился пророческий Бивень Первого императора. Затем он повернулся к молодому резчику и одним ударом меча разрешил дилемму Лоа Вэй Фэня. Переведя взгляд на своих людей, боязливо переминавшихся с ноги на ногу, бандит закричал:

— Очистите тоннели от полицейских прислужников фань куэй, а улицы города от самих фань куэй! Каждый новый день, когда они топчут нашу землю, грехом падает на голову Поднебесной!

* * *

Так они и сделали: сначала залили тоннели кровью лакеев фань куэй, а затем выбрались наружу и взялись за тех, в услужении которых находилась полиция, за самих фань куэй.

На улицах города к ним с ликованием присоединились шесть вооруженных отрядов Революционера, уже вдоволь напившиеся кровью, и множество простых китайцев, у которых правление фань куэй стояло костью в горле. На набережной Бунд трое мужчин выдрали из земли знак с надписью «Собакам и китайцам проход воспрещен» и бросили его в воды Хуанпу.

Затем город набрал в легкие воздуху, и началось избиение фань куэй. Годами сдерживаемая боль, порожденная неуважением и ненавистью, разом выплеснулась наружу, и впервые за все время, в течение которого фань куэй жили в Городе-у-Излучины-Реки, они перестали быть владыками и превратились в дичь.

Когда наконец рассвело, стали видны трупы фань куэй, насаженные на пики, и слухи о произошедшем вышли за пределы города. Следом за Шанхаем волна ярости против фань куэй взметнулась в Кантоне, потом взорвался Пекин. Этому в немалой степени способствовала вдовствующая императрица, провозгласившая, что настала пора избавиться от заморских чертей, причем немедленно.

* * *

Отец Пьер давно превратился в старика. Он пережил свою сестру-бандершу, и, чтобы похоронить ее в освященной земле, ему пришлось использовать связи в среде иезуитов. За шестьдесят лет, которые отец Пьер прожил в Городе-у-Излучины-Реки, он дважды возвращался в Париж, и в течение всех этих лет собор Святого Игнатия и его приход продолжали расти и расширяться. Даже после того, как в 1880 годах он потерял зрение. Он не помнил точно, когда это случилось. С годами многие воспоминания смешались. В последнее время он часто беседовал с рыжеволосым иудеем, который погиб, сражаясь за тайпинов. Это были чудесные мгновения, и после каждой встречи с Макси отец Пьер с нетерпением ожидал следующей. Поэтому сейчас он был совершенно уверен в том, что именно Макси открыл дверь восточного трансепта его собора. Эта дверь издавала особый, своеобразный скрип, да и вела она на улицу Евреев. Хотя этот еврей определенно был воином, а не ростовщиком.

Отец Пьер обратил невидящий взгляд к двери восточного трансепта.

Революционер увидел его первым. Проклятый фань куэй стоял на коленях, как и другие черносутанники, которых он и его люди только что прикончили. Но в отличие от других глупцов он не бормотал дурацких молитв. Он махал ему, призывая подойти и взять его за руку.

Отец Пьер почувствовал приближение старинного друга и вытянул пальцы в направлении Макси. В последнее время ему нравилось, когда тот держал его за руку. Ему было холодно. Теперь он постоянно мерз.

— Возьми меня за руку, старый друг, — проговорил он.

Революционер услышал, как отец Пьер окликает его на каком-то иностранном языке. На французском, наверное. Впрочем, его не интересовало, какой это из чертовых языков. Ему хотелось лишь одного: чтобы фань куэй убрались из его дома.

— Встань на ноги, старик! — крикнул он стоявшему на коленях дураку.

— Что-то ты сегодня расшумелся, Макси. Я слепой, но не глухой, — засмеялся отец Пьер собственной шутке. — Подойди ближе и возьми мою руку, дружище. — Священник держал руку вытянутой и, не ощутив прикосновения Макси, примирительно сказал: — Ну что ж, не хочешь — как хочешь.

Старик перестал призывно махать рукой в направлении Революционера и сделал жест, который, как тот понял, означал «все в порядке». Тогда Революционер вытащил из ножен меч и отрубил попу кисть руки — чисто и аккуратно.

По телу отца Пьера прокатилась волна боли. Он вскочил на ноги и бросился прочь, словно пытаясь убежать от нее. Революционер был удивлен такой реакцией старика. Одновременно с тем, как отрубленная кисть руки шлепнулась на землю, священник плашмя упал на большую цветочную клумбу.

— Осторожнее, старина, а то невзначай набьешь себе шишек, — проговорил Макси и заботливо помог старому священнослужителю подняться на ноги. — И возьми вот это. Она понадобится тебе там, куда ты идешь, — добавил он и отдал отцу Пьеру отрубленную кисть его руки.

Революционер ошеломленно наблюдал, как старый священник встает с клумбы и поднимает собственную отрубленную руку.

— А теперь пошли, — сказал Макси.

— Нет! Куда я должен идти?

— Ты сам знаешь ответ, — с улыбкой ответил Макси. — В конце концов, ты же священник!

— Да, мой друг. Я священник.

Революционер с ужасом смотрел на то, как отец Пьер Коломб, из французского Парижа, а теперь — из Шанхая, сделал ровно двадцать шесть шагов и положил голову на высокий алтарь, а потом подвигал ею, словно выслушивая последние слова, произнесенные его Богом.

— Хорошо. Очень хорошо. — Голос Макси звучал совсем рядом от уха отца Пьера. — Человек работает, работает, а когда больше не может работать, он отдыхает. Ну же, дружище, ты довольно поработал.

Революционер услышал вздох, который старый священник исторг из своей груди. А затем его глаза широко раскрылись, и Революционер понял: в последние мгновенья своей жизни слепой старик увидел то… чего ему не увидеть никогда, сколько бы лет он ни прожил на свете и как бы зорок ни был его взор.

* * *

Убийство отца Пьера и последующий поджог собора Святого Игнатия придали китайцам еще больше храбрости и подстегнули их выступления против фань куэй. То, что в определенный момент могло рассматриваться как контролируемые вспышки насилия на расовой почве, превратилось в широкомасштабную войну, которой было суждено войти в историю под названием восстание ихэтуаней[15].

Рикши останавливались в безлюдных переулках и убивали своих пассажиров. Повара, всю жизнь проработавшие в дорогих ресторанах фань куэй, подсыпали отраву в лучшие блюда. Писатели убивали издателей. Горничные нападали на хозяек, пока те спали. Даже торговцы Хонг, купцы и компрадоры, почуяв запах перемен, поставляли ихэтуаням продовольствие, оружие и боеприпасы.

Город-у-Излучины-Реки, шестой по величине торговый порт мира, рай, в котором белые люди зарабатывали огромные состояния, содрогнулся до основания и был готов сбросить тех, кто жил на вершине, в бездонную пропасть.

Вдовствующая императрица, игнорируя протесты племянника-императора, открыла для восставших маньчжурские арсеналы и объявила денежную награду за голову каждого фань куэй. Одновременно с этим она усилила нажим на бандита Ту. Цыси была уверена, что пророческий бивень находится у него и что он либо попытается положить начало собственной императорской династии, либо, как минимум, станет вымогать у нее в обмен на реликвию непомерный выкуп. Она ни на секунду не поверила посланию, в котором бандит заявлял, что «Бивня не оказалось там, где он должен был находиться».

Императрица приказала войскам, стоявшим кольцом вокруг Шанхая, войти в город и помочь восставшим.

— И принесите мне голову ушастого бандита, — добавила она напоследок.

* * *

Впервые в жизни Ту Юэсэнь испытывал страх. Он знал, что кто-то предал его. Поначалу он был уверен, что это сын Резчика. Но сразу после того, как в одном из тоннелей Муравейника нашли труп опозоренного Красного Шеста, который кто-то бесцеремонно затолкал за древнюю статую, изменил свое мнение.

Вслед за тем, словно не было других печалей, маньчжуры объявили награду за голову бандита и маньчжурские войска вошли в город.

«Начинать надо с главного, — решил Ту. — Первым делом — сыскать предателя, вырвать у него признание, узнать, где прячут Бивень, затем найти его и преподнести императрице, и проблема решена!»

Но кто же этот предатель, затесавшийся в их ряды? Опозоренный Красный Шест и сын Резчика мертвы. Кроме них достаточной информацией, чтобы предать Ту, обладали Мастер Благовоний, его главный лизоблюд, и главный военачальник, Лоа Вэй Фэнь.

На улицах города бушевала война, а бандит Ту сделал то, что сделал бы глава любой крупной компании, — созвал совещание.

* * *

Муравейник больше не мог считаться тайным местом для встреч, а улицы кишели опасностями и днем и ночью. Но несмотря на это, Троим Избранным необходимо было увидеться, чтобы решить дальнейшую судьбу Бивня. Конфуцианец предложил встретиться в каком-нибудь людном месте — предложение это не было лишено смысла. Сначала они решили встретиться в храме городских богов-покровителей после утреннего молебствия. Но потом остановили выбор на храме Лунхуа[16], договорившись прийти туда на следующий день после окончания буддистского праздника, который проводился, несмотря на царившие в городе зверства.

Май Бао весьма удивилась, получив записку от матери, в которой та просила приехать как можно скорее, и мысленно взмолилась, чтобы с той не случилось ничего дурного. Объяснив внезапный уход каким-то надуманным предлогом, которому Сайлас не очень-то поверил, Май Бао покинула окруженный стенами сад, разбитый в память о прошлой любви мужа, и дом, который теперь называла своим. Перед уходом она на цыпочках вошла в комнату, где в кроватках спали девочки, и приложилась прекрасными губами ко лбу каждой из дочерей.

— Поезжай в карете, — предложил Сайлас. — Макмиллан отвезет тебя.

— Это ни к чему, — ответила она. — Поверь, со мной все будет в порядке. Очень многим людям в этом городе небезразлично мое благополучие.

Сайлас посмотрел на высокую красивую женщину, которая теперь делила с ним не только ложе, но и жизнь, и подумал о том, насколько мало он ее знает. Она с вниманием относилась к его потребностям и желаниям, всегда оказывалась рядом, когда ему этого хотелось, но в ней крылись какие-то тени, проникнуть в которые — Сайлас знал это — в таком возрасте он не сумеет, да ему этого и не позволят. Может, она любит другого? Или в ее жизни уже была какая-то великая любовь, которую она не может забыть? Он не знал и понимал, что никогда не узнает.

* * *

Май Бао застала мать стоящей на коленях. Цзян в безмолвной молитве катала в ладонях четыре благовонные палочки, наполнявшие спертый, дурно пахнущий воздух своим ароматом. В дальнем конце комнаты, возле большой позолоченной статуэтки Будды, стоял человек, в котором Май Бао узнала странного знакомца матери, Конфуцианца. Рядом с ним находился мужчина с рукой на перевязи и повязкой вокруг головы, сквозь которую там, где должно быть левое ухо, проступало кровавое пятно.

— Ты долго шла, — недовольным тоном сказала мать.

— На улицах царит настоящее безумие.

— Это так, дочка, но запомни: на встречи Договора Бивня опаздывать нельзя. Невзирая ни на что. — Не вставая с колен и все так же катая в ладонях ароматные палочки, мать рассказала дочери историю древнего Договора Бивня, про обязательства Троих Избранных привести на землю Китая Тьму в Эпоху Белых Птиц на Воде, а затем отыскать Человека с Книгой, который приведет их в Эпоху Семидесяти Пагод.

Май Бао, как и любой другой обитатель Шанхая, слышала предания о какой-то пророческой костяной реликвии, но не относилась к ним всерьез, полагая, что это чепуха, придуманная даосскими священниками, чтобы держать невежественный народ в страхе.

— Значит, вся эта история — правда, матушка?

— Это самая правдивая история из всех, что я слышала за свою жизнь. Даже более правдивая, чем существование тебя и твоей сестры. И именно тебе передаю я эту правду вместе с обязательствами Договора Бивня, всем, что я имею, и в придачу имя Цзян. Но только при том условии, если ты примешь главное из обязательств — взять и хранить Бивень Нарвала Первого императора и надежно обеспечить его сохранность.

Май Бао смотрела на мать. Множество фрагментов ее жизни, казавшихся ей раньше кусочками головоломки, встали теперь на место. Множество маленьких загадок получили ответ. Внезапно к ней закралась мысль: а был ли случайным тот эпизод, когда она вошла к матери и застала ее плачущей после того, как фань куэй выкопали из могилы останки ее подруги? А может, после того как Май Бао дала жизнь двум дочерям, мать все подстроила, чтобы она встретилась с Сайласом и стала его женой? Ее муж определенно являлся тем самым Человеком с Книгой, которой наверняка был опиумный дневник Ричарда Хордуна. Уж Сайлас-то точно знал, куда и как спрятать Бивень Нарвала Первого императора, чтобы уберечь его от любой опасности.

Но как бы правдоподобны ни были ее подозрения, Май Бао отмахнулась от них. Ведь ей оказана честь представлять свою семью в Договоре Бивня! После того как мать познакомила ее с Конфуцианцем и Убийцей, она дала обещание обеспечить надежное место для самой могучей реликвии из всех существующих на земле.

— Где Бивень находится сейчас, матушка? — спросила Май Бао.

— Совсем рядом. Расскажи мне свой план, и я тебе покажу это место.

— Вы не доверяете мне, матушка?

— Доверяю, иначе я не раскрыла бы тебе свою самую великую тайну и не передала бы тебе этот драгоценный дар. Но в том случае, если твой план меня не удовлетворит, мне придется приказать Лоа Вэй Фэню устранить тебя и предложить то, что я предложила тебе, твоей младшей сестре. Это не конкурс красоты и не состязание в певческом искусстве. От сохранности Бивня зависит будущее народа черноволосых. Как сказал Первый император, Китай либо станет великим, либо хищные птицы растащат его на куски. Мои обязательства по отношению к Договору Бивня стоят намного выше, чем мои обязательства по отношению к дочерям. Ты понимаешь это, Май Бао?

— Понимаю, матушка. Как и то, что мои обязательства по отношению к Договору Бивня стоят выше, чем мои обязательства по отношению к двум моим дочерям.

Цзян улыбнулась и прикоснулась к красивому лицу дочери. Христиане назвали бы этот жест материнским благословением.

— Как поживают мои внучки? — убрав руку, осведомилась она.

— Прекрасно. Одна очень похожа на вас, матушка.

— Счастливы ли они на вашем ипподроме?

— Вполне, матушка.

— Мне бы хотелось увидеть их, прежде чем я умру.

— Я позабочусь об этом, обещаю. Но поскольку они живут вместе с другими восемью детьми, которых мы подобрали на улице, и пользуются равными с ними правами, вам придется повидать их всех.

— Ну и ладно. Уверена, я сумею отличить родных внучек от приемных.

— Не сомневаюсь.

— Когда же ты собираешься рассказать им о том, кем они являются на самом деле?

— В тот день, когда вы, матушка, покинете этот мир и мы осиротеем.

Цзян понимающе кивнула. Внезапно на нее навалилась такая усталость, что стало трудно стоять.

— Хорошо. Да. Очень хорошо, Май Бао. И вскоре после этого тебе придется начать испытывать их.

— Как вы испытывали меня, матушка?

— Да, как я испытывала тебя и Инь Бао. Ведь только одна дочь может стать наследницей матери в Договоре Бивня.

Май Бао кивнула и приложила пальцы к еще прекрасным губам матери. Впервые она увидела, как мать плачет, и ни на секунду не усомнилась в том, что эти слезы настоящие.

* * *

Когда началось совещание, созванное бандитом Ту, Лоа Вэй Фэнь в тысячный раз подумал: а не убить ли его прямо сейчас? Ту с одержимостью фанатика искал предателя среди приближенных, и Лоа Вэй Фэнь чувствовал, что кольцо поисков быстро сужается вокруг него. Ему пришлось напомнить себе, что сейчас обязательства по отношению к Договору Бивня не позволяют ему отправить Ушастого Ту к праотцам. Еще существовала, пусть призрачная, надежда на то, что он является Человеком с Книгой, а его влияние, хотя и ослабленное противостоянием с вдовствующей императрицей, оставалось пока весьма значительным.

Как обычно бывало на сходках, созываемых Ушастым Ту, говорил в основном он сам и его прихлебатель по прозвищу Соломенная Сандалия. Что касается Мастера Благовоний, то он весьма своеобразным образом комментировал замечания Соломенной Сандалии, делая это с помощью громкого нарочитого кашля и демонстративных плевков на пол.

Лоа Вэй Фэнь молчал, отчетливо ощущая, как невидимая петля на его шее затягивается.

— Дай мне свой нож, — шагнув к нему, приказал Ту.

Кобра на спине Убийцы расправила кольца, а ее капюшон наполнился кровью. Отобрать у него нож было равносильно тому, чтобы вырвать зубы у змеи. Лоа Вэй Фэнь пошевелил пальцами, и рукоятка ножа немедленно оказалась зажатой в руке. Лезвие повернулось в сторону потенциальной цели, готовое ринуться в атаку, повинуясь команде.

Лоа Вэй Фэнь подкинул нож вверх, поймал его на раскрытую ладонь и протянул бандиту Ту рукояткой вперед.

Ту взял нож и резким движением всадил лезвие в сердце Мастера Благовоний, после чего брезгливо оттолкнул от себя уже мертвое тело, выдернув нож из его груди.

— Почему вы убили его? — взяв протянутый ему нож, спросил Лоа Вэй Фэнь.

— Друзей следует держать близко от себя, а врагов — еще ближе, не так ли? — со скрытым намеком проговорил Ту Юэсэнь, глядя в глаза Лоа Вэй Фэню. — Пока — все. Я должен посоветоваться с «Ицзин», чтобы решить, что делать дальше.

— Идем, — скомандовал он Соломенной Сандалии.

Оставшись один на один с трупом Мастера Благовоний, Лоа Вэй Фэнь тщательно вытер окровавленное лезвие ножа о шелковые одежды мертвеца, затем закинул его на плечо и понес — точно так же, как меньше недели назад нес завернутый в ковер Бивень Нарвала. Он заметил, что покойник весил значительно меньше, чем Бивень Первого императора, и философски подумал, что так обычно и бывает: бремя судьбы всегда тяжелее, чем жизнь.

Потом он подумал о скрытой угрозе Ту Юэсэня относительно того, что врагов следует держать ближе, чем друзей, о его болезненном пристрастии к «Ицзин» и о Соломенной Сандалии, утверждавшем, что умеет толковать ее. Лоа Вэй Фэнь был уверен, что Ту не является долгожданным Человеком с Книгой, открывшимся во втором портале Бивня, но Ту был поручен ему, и он не предаст своих обязательств по отношению к Договору Бивня.

Почувствовав что-то в ладони, он опустил глаза и увидел зажатый в руке нож. Клинок был готов защищать его.

* * *

Ту Юэсэнь был чистокровным китайцем хань и в качестве такового обладал весьма практичным умом. Тем не менее в «Ицзин», древней «Книге Перемен», он, судя по всему, увидел новое средство для интерпретации любых событий. «Ицзин», наиболее старый из всех известных китайских философских текстов, содержала в себе набор символов, предназначенных для выявления системы в бессистемной на первый взгляд череде событий. От беспорядка — к логике. Ее философия состояла в балансе противоположностей, в эволюции событий в качестве единого процесса и в принятии неизбежности перемен. Китайцы верили в перемены. С их точки зрения, то, что на первый взгляд может показаться хаосом, является гармоничным ходом мирового свершения. Кроме того, Ту Юэсэню льстило то, что цитаты из древней книги осеняли отдаваемые им приказы неким духовным авторитетом. Неоднократно случалось так, что, заглянув в «Ицзин», он менял решения, поскольку после этого хаотичные, не связанные друг с другом события выстраивались в логичную цепочку.

Именно «Ицзин» посоветовала ему сохранить жизнь Лоа Вэй Фэню, приказав: «Всегда подавляй свой первый порыв, но второй — осуществи непременно, даже если ценой этому будет смерть». Ту Юэсэнь знал также, что, если даже Лоа Вэй Фэнь и является предателем, он не признается в этом ни под какой пыткой и уж тем более не выдаст местонахождение Бивня. Можно было, конечно, попытаться воздействовать на Лоа Вэй Фэня, пригрозив ему убийством сыновей, но Ту Юэсэнь был достаточно осторожен, чтобы вот так легко перешагнуть эту опасную черту. Поэтому пока оставалось одно: держать Лоа Вэй Фэня поближе к себе и использовать по его прямому предназначению — в качестве самого искусного в Шанхае телохранителя. Бандиту Ту было известно, что далекий предок Лоа Вэй Фэня выполнял аналогичные функции, находясь на службе у самого Циня Шихуанди, Первого императора Китая.

Именно по этой причине следующим вечером Лоа Вэй Фэнь сопровождал бандита Ту, направлявшегося в заведение Цзян. Когда они пришли туда, Убийца с ужасом понял, что Ту желает бросить вызов старому игроку в го, чья костлявая задница покоилась на лавке-сундуке с пророческим Бивнем Первого императора.

— Листая нынче утром «Ицзин», я натолкнулся на прелюбопытный совет. — Ту сел напротив старика.

— И что же посоветовала вам книга? — Игрок поскреб заросший щетиной подбородок.

— Она сказала, что под игрой сокрыта истина.

Старый игрок в течение нескольких мучительных для Убийцы секунд кивал.

— Какими камнями желаете играть — черными или белыми? — осведомился он.

— Черными, старик, так что тебе ходить первым.

— Скромная ставка могла бы повысить интерес к игре.

— Если ты выиграешь, я оплачу для тебя услуги любой куртизанки заведения.

— На целую ночь?

— Она будет ублажать тебя до тех пор, пока ты не захрапишь.

Древний игрок в го захихикал и потер распухшие суставы пальцев. Он был достаточно богат, чтобы купить молодую и сильную черепаху. Принеся ее домой, он схватит рептилию за голову, вытянув из панциря, вопьется зубами в ее шею и станет глотать богатую адреналином кровь животного. Она наполнит его Нефритовый стебель силой и подготовит к ночным увеселениям.

— Какую же плату вы потребуете с меня в случае, если я проиграю, что, впрочем, весьма маловероятно?

— Истину, которая сокрыта под игрой, как и предсказала «Ицзин».

Игрок в го поерзал задом по новой лавке, тоскуя о прежнем стуле.

— Первыми ходят белые, — сказал он и поставил первый камень в верхний квадрат доски, уже предвкушая наслаждение, которое ожидало его предстоящей ночью.

Игра шла быстро, и Лоа Вэй Фэнь перехватил взгляд Цзян, которая так же, как и он, не сводила глаз с ерзающего по лавке старика.

— Сиди смирно, старик! — рявкнул Ту Юэсэнь, когда ему не удалось защитить свои черные камни от окружения белыми.

— Как пожелаете, — покорно ответил игрок, радуясь про себя тому, что вся северо-восточная часть доски вот-вот окажется у него под контролем.

Оставалось завоевать еще пару секторов игрового поля, и он получит бесплатную, стимулированную черепаховым адреналином ночь с куртизанкой, которую выберет сам. Возможно, с очень молодой, из новеньких. А может, хотя бы раз в жизни попробовать женщину фань куэй? Нет, лучше все же молоденькую. От нее, по крайней мере, можно не ждать никаких сюрпризов.

Он позволил себе улыбнуться, хотя его и беспокоило то, что он не ощущал никаких признаков жизни в своем Нефритовом копье. Игра все убыстрялась. Оставался всего один незанятый сектор. Вот сделано шесть ходов, семь, и даже глупцу, сидевшему напротив него, стало ясно, что играть дальше не имеет смысла. Он победил самого могущественного в Шанхае человека в игре, в которой имело значение одно лишь умение. Удача не имела никакого отношения к игре в го.

Резким, злым движением руки Ту смел с доски камни, и они со стуком покатились по полу. Бандит посмотрел на игрока и процедил сквозь зубы:

— Ты выиграл.

— Да, выиграл, — подтвердил игрок. Он пытался не выдать охватившей его радости, глядя на человека, в котором сразу признал Ушастого Ту.

* * *

Восстание быстро распространялось и набирало обороты. Ни один фань куэй в Поднебесной не мог чувствовать себя в безопасности. Днем полиция, несмотря на то что ее ряды постоянно редели, пыталась восстановить контроль над улицами китайских городов, но с наступлением ночи они снова оказывались во власти бунтовщиков.

Войско Революционера выросло стократ. Шесть вооруженных отрядов, которые были у него в самом начале, являлись теперь авангардом Народной армии. Маньчжуры устраивали облавы на бандита Ту, а люди Ту прочесывали Шанхай в поисках Бивня Нарвала, получив приказ убивать любого фань куэй, который окажется на их пути. Тысячи и тысячи китайцев пользовались воцарившимся хаосом либо для того, чтобы сводить старые счеты с обидчиками, либо чтобы просто грабить и мародерствовать.

Пойманных женщин фань куэй насиловали скопом, мужчин обезглавливали. Первая расовая война в Китае разгоралась все сильнее. На всех главных зданиях Шанхая развевались красные знамена с начертанными на них революционными лозунгами, а стены были заклеены плакатами с призывами истреблять инородцев. Днем их сдирали, но утром они снова оказывались на прежнем месте.

* * *

Хейворд Мэтисон, глава торгового дома «Джардин и Мэтисон», стоял в конторе компании перед портретом, на котором в полный рост был изображен Геркулес Маккалум. Художник нарисовал ему широкие плечи и горящие задором глаза, в которых невозможно было прочесть, какие страдания испытывал этот человек из-за подагры, прогрессировавшей по мере приближения старости. Только необычайное мужество позволило ему скрыть эти мучения от всех, за исключением самых близких людей.

— Что ж, они вдоволь повеселились, — проговорил Мэтисон. — Настало время положить конец этому безумию.

Представители американских торговых домов с готовностью согласились. После расправы над отцом Пьером даже французы — впервые за всю историю Шанхая — выступали единым фронтом с остальными торговцами.

Присутствующим показалась странной лишь реплика Сайласа Хордуна, вспомнившего рассказ Киплинга о том, как в джунгли пришел страх.

— Так вы с нами, мистер Хордун? — спросил Хейворд Мэтисон, и его акцент зазвучал гораздо заметнее.

Сайласу вспомнились «наблюдающие глаза», о которых отец так часто упоминал в своих опийных дневниках.

— Что именно вы предлагаете? — спросил он.

— Преподать этим язычникам урок, — ответил глава торгового дома «Олифант и компания».

— Каких именно язычников вы имеете в виду, мистер Олифант? — мягко спросил Сайлас.

— Ну, разумеется, тех, которые убивают, — заметив, что допустил ляп, пробормотал Олифант.

— Следует ли это понимать так, что в число язычников, которым следует преподать урок, не попадаю ни я, как иудей, ни ваши французские союзники-паписты, ни моя жена-китаянка?

— Нет, вы к ним не относитесь, — ответил пристыженный глава Дома Сиона, хотя было очевидно, что он с удовольствием записал бы в «язычники» всех вышеперечисленных.

После обсуждений, длившихся не менее часа, и жесткого предупреждения со стороны Вильяма Дента относительно того, что ни одна из компаний не получит барышей от военной акции возмездия, участники встречи под усиленной охраной разошлись восвояси, чтобы связаться с политическими лидерами своих стран. Они не сомневались в том, что правительства пойдут навстречу их просьбам о военной поддержке, поскольку ввозные пошлины на товары, которые они экспортировали из Китая, составляли добрую четверть государственных доходов. Более того, лишившись поступлений от налогов на импорт китайских товаров, большинство европейских государств попросту обанкротились бы.

Только Сайлас не стал ни с кем связываться. Вместо этого он послал свояку Чарльзу Суну записку, содержавшую всего четыре слова: «Это безумие надо остановить».

* * *

Чарльз понимал правоту Сайласа, но чувствовал себя бессильным положить конец творившейся резне. Чарльз не мог контролировать даже собственных работников, многие из которых, как он подозревал, были причастны к происходившему. Издаваемые им газеты дружно клеймили восстание, хотя он заметил, что в последнее время тон молодых журналистов — и даже некоторых ветеранов — заметно смягчился.

Чарльз отложил в сторону записку Сайласа и стал вспоминать состоявшуюся накануне вечером встречу с доктором Сунь Ятсеном и человеком, которого он называл теперь не иначе как «генералиссимусом», Чан Кайши. Ему вспомнился разгоревшийся между ними спор относительно того, достигнет ли «боксерское» восстание главной цели — свержения маньчжурской династии.

— Наша революция должна состоять из двух этапов, — доказывал Чарльз. — Сначала необходимо низложить династию Цин, а затем значительно уменьшить число фань куэй. Если фань куэй уберутся разом, то рухнет весь бизнес в Поднебесной. Народ начнет голодать, и это позволит маньчжурам снова взять власть в свои руки. Их режим как ни в чем не бывало вновь окажется у власти.

— Любое действие — благо, — возразил Чан Кайши. — В кастрюле следует время от времени помешивать. В любом случае хуже, чем сейчас, быть не может. — Затем он добавил фразу, которая, по мнению Чарльза, самым наглядным образом характеризовала образ мышления этого человека: — Они спят с нашими женщинами. Взгляните хотя бы на свою свояченицу.

Чарльз безуспешно попытался вспомнить хотя бы одно высказывание Чан Кайши, в котором он не упоминал бы «наших женщин». Он посмотрел на Сунь Ятсена, и у него возникло чувство, что добрый доктор тоже не очень понял смысл последнего аргумента «генералиссимуса».

— А что они делают с детьми? Это же отвратительно! — добавил «генералиссимус».

Чарльз вздохнул. Он симпатизировал персидскому еврею, даже несмотря на то что Сайлас закрыл для Конкурса Цветов шанхайский ипподром, обнеся его высокой стеной, а внутри разбил сады и настроил домов. Все газеты писали на первых полосах о том, что Сайлас и Май Бао взяли двадцать бездомных детей — десять китайчат и еще десять смешанной крови — и растили их как своих. Сам Чарльз написал об этом несколько статей, которые были перепечатаны даже в Сан-Франциско. Через некоторое время он попытался выяснить, кем были те десять китайских ребятишек, которым так сказочно повезло, но натолкнулся на стену противодействия. Согласно одной весьма заманчивой версии, две девочки являлись родными дочерями Май Бао, которых она произвела на свет несколько лет назад, когда неожиданно для всех исчезла из Шанхая. Чарльз пристал с расспросами к жене, младшей сестре Май Бао, но та отделывалась уклончивыми ответами, а потом и вовсе подняла его на смех.

— Моя сестра — куртизанка-девственница, муженек. Ей не от кого было родить детей, если только ее вдруг не оплодотворил гриф эрху. — Инь Бао снова залилась смехом, перед которым было невозможно устоять, и добавила: — Ее Нефритовые врата до сих пор задернуты шелковой шторкой.

Чарльз молча кивнул. Он любил жену, но из-за ревности, которую Инь Бао испытывала по отношению к сестре, на объективность ее суждений относительно Май Бао вряд ли можно было рассчитывать. Чарльзу чрезвычайно грел душу слух о том, что Май Бао родила ребенка от начальника полиции, погибшего недавно в Муравейнике, и что теперь этот ребенок рос вместе с двадцатью другими приемными детьми Сайласа и Май Бао в том месте, которое все чаще называли садом.

— Зачем нужно усыновлять детей? Почему не завести своих собственных? — не унимался Чан Кайши, и не успел этот риторический вопрос отзвучать в воздухе, как в голове у Чарльза уже родился ответ на него. Она на это не пойдет. Май Бао не захочет рожать детей-полукровок. Ни за что не захочет! Но почему?

Его внимание привлекли крики, раздавшиеся с улицы. Опять «боксеры» бесчинствуют! Чарльз закрыл окно, потом — глаза, и ему захотелось молить о том, чтобы насилие наконец прекратилось.

* * *

Через месяц любые действия, которые могли бы предпринять Сайлас или Чарльз, потеряли смысл. На китайский берег южнее Пекина высадилась американская морская пехота. Через неделю летняя резиденция вдовствующей императрицы была разграблена, мебель, картины и даже кровать императрицы были упакованы и отправлены в Америку, чтобы там пойти с молотка, а ей самой выставили счет в несколько миллионов долларов в качестве возмещения убытков. Никогда еще китайских правителей не подвергали подобному унижению.

«Боксерское» восстание угасло так же быстро, как и вспыхнуло. В Поднебесную вернулся бизнес, а Город-у-Излучины-Реки снова стал процветать. Но это случилось лишь после того, как победители покарали побежденных.

Глава тридцать пятая ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ: МАЙ БАО И ЕЕ РЕВОЛЮЦИОНЕР

— Почему ты здесь? Каким образом знаменитая куртизанка и шлюха фань куэй оказалась в моей камере? Или ты тоже гостишь у шанхайской полиции?

Революционер говорил с присвистом, поскольку у него были выбиты несколько зубов. Его левая рука беспомощно висела вдоль тела, а синяк, от которого почти совсем закрылся левый глаз, переливался всеми оттенками багрового в тон вишневому пятну на щеке.

— Дьявол тебя забери, я спросил, зачем ты здесь?

— Попытаться вспомнить, — ничуть не обидевшись, сказала Май Бао.

— Что именно? — спросил Революционер.

И вновь ответ Май Бао был простым и кротким:

— Любила ли я тебя.

— Ах, ты думаешь, что любила меня? — с хриплым смехом произнес Революционер.

Май Бао обвела взглядом сырую камеру. На шершавых стенах были видны какие-то линии, и женщина со страхом подумала, что, возможно, они сделаны человеческими ногтями. Только благодаря огромному влиянию, которым пользовался Сайлас, ей удалось добиться свидания с бывшим любовником.

— О чем задумалась, шлюха? — спросил он.

Пропустив оскорбление сквозь себя и позволив ему раствориться в сердце, Май Бао ответила:

— Ты считаешь, мне только кажется, будто я любила тебя?

Он подвинулся на жесткой лавке и сжал челюсти, чтобы сдержать стон боли.

— Ты любила лишь образ того, что мы собой олицетворяли. Ничтожный книгочей и куртизанка — это сочетание столь же диковинно, сколь и сам наш народ.

— По-твоему, это только образ?

— Глупый старый образ. Разве тебе не сообщили, что именно я убивал китайцев, которые сотрудничали с фань куэй?

Она кивнула.

— Вот и хорошо, — сказал Революционер.

— Главный следователь оставил записи, в которых говорилось о тебе.

— Ты имеешь в виду своего бывшего любовника?

— Да, — коротко ответила Май Бао, не взяв на себя труд добавить, что этот человек является также отцом двух ее дочерей-близняшек.

— Откуда же он узнал, что это я?

— Во сне ты что-то бормотал про брадобреев, и я рассказала ему об этом.

— А потом он разыскал их, и они меня предали?

Она лишь пожала плечами.

— И где же сейчас этот твой гений? — с кривой ухмылкой осведомился Революционер.

— Погиб в Муравейнике.

— Очень хорошо. Очень, очень хорошо. — Он снова поерзал на скамейке и на этот раз не смог сдержать крика боли. — У тебя не найдется сигареты?

Май Бао достала из сумочки пачку «Заклинателя змей». Она помнила, что эта марка была его любимой. Мужчина взял сигарету правой рукой, но его пальцы бессильно разжались, и она упала на пол. Май Бао подняла сигарету, прикурила ее, а потом всунула между разбитых губ бывшего любовника.

— Наверное, я должен поблагодарить тебя? — вопросительным тоном произнес он между двумя затяжками.

— Только если ты действительно испытываешь чувство благодарности.

— Буржуазная чушь!

— Ну и ладно, — откликнулась Май Бао. Ей хотелось встать и уйти из этого ужасного места, но она собрала всю свою волю в кулак и спросила: — А ты никогда не любил меня?

Мужчина выпустил через нос облако дыма и хмыкнул.

— Мне нравилось причинять тебе боль. Нравилось глумиться над твоими представлениями о том, что происходит, втаптывать их в грязь, а потом очищать от них каблуки, как после собачьего дерьма, в которое вляпаешься на дороге.

На мгновенье она дрогнула под таким натиском, но, вслушавшись в чувства, звучавшие за грубыми словами, ощутила — как ощущала за нотными значками живые звуки эрху — глубокую, беспросветную тоску.

— Ты умрешь, — с грустью сказала она.

— Лучше смерть, чем полная ненависти жизнь.

— Может быть, — откликнулась Май Бао, но не поверила ему.

Она положила ладонь на руку мужчины, и его черты смягчились. Сигарета повисла на губах. Май Бао взяла ее и затянулась едким дымом.

— Открой рот, — попросила она и, когда он подчинился, прижалась губами к его рту и выдохнула дым, проникший глубоко в легкие мужчины.

Его глаза наполнились слезами.

— Ты боишься смерти?

Он не ответил, да в этом и не было надобности.

— Ты все еще хочешь меня? — Май Бао сделала глубокий вдох и отложила сигарету в сторону.

Он не мог подобрать слов для ответа. Тогда, не произнеся больше ни слова, она подарила ему «облака и дождь». А еще через несколько часов он покинул этот суетный мир.

* * *

В ту ночь, вернувшись домой и оказавшись в безопасности, которую дарили высокие стены сада, Май Бао направилась прямиком в кабинет мужа, взяла его за руку и повела в спальню. Торопливо раздев Сайласа, разделась сама.

— Помоги мне забыть, — сказала она.

Он выполнил ее просьбу.

Глава тридцать шестая ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ: ЧАРЛЬЗ СУН И ЕГО ЖУРНАЛИСТ

Чарльзу еще никогда не доводилось бывать в стенах тюрьмы и так близко от виселицы, которую он видел сейчас во дворе через зарешеченное оконце крохотной камеры. Снег падал на горизонтальную перекладину ужасного сооружения и устилал площадку эшафота.

«Снег в Шанхае… Явление не то что неслыханное, но весьма необычное. Подходящая погода для повешения». Чарльз плотнее запахнул пальто и, пытаясь согреться, стал пританцовывать на каменном полу.

Услышав звон гремящих цепей, он повернулся к железной двери. Она распахнулась, и на пороге возникла фигура того, кого некогда звали Цзу Жун Цзы, — журналист, написавший первую статью для его первого издания, человек, благодаря которому он встал на путь, ведущий к богатству, женитьбе и трем детишкам. Сейчас жена Чарльза ждала четвертого. Он был должен этому человеку, но — что? И как его старый друг мог согласиться помогать «боксерам»? Как?!

Бессильно шаркая, Цзу Жун Цзы подошел к столу, стоявшему в центре камеры, и остановился, затем, посмотрев на Чарльза, спросил:

— Ты не поможешь мне сесть?

Чарльз поспешно шагнул вперед и протянул мужчине руку. Когда тот садился, он сморщился, по-видимому от боли.

— У тебя грустный вид, босс, — подняв глаза на Чарльза, проговорил он.

Чарльз подавил обычное отвращение, которое неизменно испытывал, когда его называли этим словом, и заставил себя улыбнуться.

— Грустный вид? В чем же это выражается?

— Похоже, тебе нужно выпить, босс, да и мне бы это не помешало. У тебя случайно нет с собой какой-нибудь выпивки?

Чарльз отрицательно помотал головой.

— Какая жалость! Перед тем как на человека накинут петлю и затянут ее на шее, ему просто необходимо выпить.

Несколько секунд царило молчание.

— Как мог ты участвовать во всем этом? — спросил наконец Чарльз. — Стать бунтовщиком, убийцей?

— Или патриотом? К черту все это, босс. Плевать мне на патриотизм.

— Так зачем ты принял в этом участие?

— Главный вопрос — в другом, и он гораздо интереснее: почему в этом не участвовал ты? Неужели твое богатство превратило тебя в фань куэй? Как такое возможно?

Чарльз встал и посмотрел на дверь камеры. Потом повернулся обратно. Снаружи, в тюремном дворе, по лестнице виселицы, предназначенной и для Цзу Жун Цзы, на эшафот вели человека. Нет, не вели — тащили, невзирая на его мольбы.

— Какой чудесный способ умереть! Ты так не думаешь, босс?

— Вполне заслуженный способ, если он был убийцей.

— Ты все еще веришь в протестантскую чушь вроде «око за око, зуб за зуб»?

— А ты — нет?

— Нет. Если бы верил, я бы уже давно потребовал, чтобы фань куэй убили одного из своих интеллектуалов, потому что они убили его во мне. Послушай меня! — рявкнул Цзу Жун Цзы. — До того как они появились, я что-то собой представлял. Я чувствовал длинную вереницу ученых, живших до меня, я шел по их стопам, дышал тем же воздухом, что и они, приумножал знания, которые приумножали они. А потом явились фань куэй…

— И ты стал журналистом, вот и все.

— Нет, я стал никчемным писакой! Порнографом! А это самая жалкая и презренная разновидность журналиста. Они украли у меня то, чем я был.

— Может, это я у тебя украл? — проговорил Чарльз.

— Чушь! Это сделали фань куэй. Поэтому, когда… — В камере вновь повисло долгое молчание. — Значит, ты ненавидишь меня, босс?

Чарльз не мог ненавидеть этого человека. Он понимал его. По-своему он тоже работал ради того, чтобы наступили перемены, только не прибегая к насилию. Старая маньчжурская династия трещала по швам. Ей суждено рухнуть из-за собственной глупости. Чарльз высказал свое мнение журналисту.

Тот покачал головой, и его лицо вновь исказила гримаса боли.

— Нет, босс, нет. Ты не понимаешь. Маньчжуры слишком глупы, чтобы быть настоящими врагами. Настоящие враги — фань куэй. Тайпины поняли это. Мы всего лишь дети тайпинов, а наши дети продолжат их войну. Не может быть мира, когда стольким людям отказано во всем. Не может.

— Ты не сожалеешь о том, что сделал? — спросил Чарльз.

Журналист собирался было ответить, но его остановил лязгающий звук открывшегося на эшафоте люка.

Оба мужчины посмотрели в оконце и увидели человека, повисшего на толстой веревке. Его шея не сломалась, и он боролся за жизнь, дергаясь в петле. Ноги дрыгались и пинали воздух, лицо посинело, глаза выкатились из орбит, а из ушей и носа текла кровь. Наконец к нему пришла благословенная смерть: ноги перестали дергаться, он безвольно повис на веревке, а на плечи его беззвучно ложился пушистый снег.

— Ты уверен в том, что не захватил с собой выпивки, босс? Человеку, которого вот-вот повесят, нельзя отказывать в этом маленьком удовольствии.

Глава тридцать седьмая И ВРЕМЯ ПРОХОДИТ

Жизнь с удивительной быстротой вошла в прежнее русло, которое люди, живущие у излучины реки, считали единственно нормальным.

После того как закончилась череда казней, власти предприняли короткое, но решительное наступление. Некоторые издания, заслужившие репутацию подрывных, были закрыты. При этом ни одно из изданий, принадлежавших Чарльзу Суну, не пострадало. Была ограничена свобода собраний, а главным лозунгом стал призыв к установлению «закона и порядка». Ряды полиции выросли на тысячу офицеров, нанятых взамен тех четырех сотен, которые были изгнаны по подозрению в симпатиях к бунтовщикам.

Стены собора Святого Игнатия добела отчистили от копоти, и существовали даже планы обновления внутреннего убранства. Для собора были закуплены новые витражные стекла, а высокий алтарь, на котором погиб отец Пьер, окружили бархатным канатом, и он превратился в святыню мученика.

Торговцы Хонг установили дружеские отношения со своими сюзеренами из числа фань куэй и вновь стали вести с ними бизнес. Маньчжурские легионы отправились в казармы, расположенные выше по реке, или вернулись в Пекин.

А Бивень все так же находился в лавке-сундуке, стоявшей в гостиной заведения Цзян в Старом городе, на улице Фан Бан Лу, расположенной в южной части Французской концессии.

В добавление к трем дочерям Инь Бао произвела на свет двоих сыновей, чем чрезвычайно порадовала Чарльза. Днем он продолжал издавать газеты, а вечерами встречаться с доктором Сунь Ятсеном и генералиссимусом Чан Кайши.

Бандит Ту опять выплыл на поверхность, и теперь его часто видели обедающим в ресторане «Старый Шанхай» в компании нескольких молодых куртизанок и его неизменного телохранителя Лоа Вэй Фэня. Он был постоянно настороже, опасаясь убийц, поскольку вдовствующую императрицу ни в коем случае не могло удовлетворить объяснение, состоявшее в том, что «Бивень, верно, перенесли из потайного места в Муравейнике раньше, чем мы до него добрались». Ту по-прежнему предлагал большое вознаграждение любому, кто приведет его к священной реликвии, но желающих получить награду не находилось. Поразмыслив над своим положением, он пришел к выводу, что удар по фань куэй можно нанести и без помощи Пекина, поэтому он стал обхаживать генералиссимуса Чан Кайши.

Как и у любого человека в Китае, прошлое генералиссимуса было погружено во мрак. Его семья традиционно была связана с триадами, и он рос ребенком, родившимся в рубашке. В двадцать первый день рождения он поступил в военное училище на краткосрочные курсы подготовки офицеров и вскоре после этого стал незаменим для Сунь Ятсена, поскольку был единственным из заговорщиков квалифицированным военным.

Первая встреча с Чан Кайши, прошедшая в офисе Ту, оказалась не особенно удачной.

Ту был уверен, что только маленькие мужчины нуждаются в длинных титулах. Поэтому, когда этот крошечный генералиссимус вошел, Ту вспомнился повар, который, желая доставить ему удовольствие, нафаршировал выдержанный в особых специях баклажан креветочными клецками, затем обернул его обработанной утиной грудкой, после чего засунул все это в куриное филе. Нечего и говорить, что это произведение кулинарного искусства было слегка панировано, зажарено и полито тонким слоем коричневого тамариндового[17] соуса. На беду повара, внутри шедевра остался маленький кусочек дужки, грудной куриной кости, которой Ту немедленно подавился. Повара бросили в колодец, но не смерть незадачливого кулинара была на уме у бандита, когда он глядел на миниатюрного, поджарого, почти лысого человечка, сидевшего по другую сторону стола. Он думал об одной вещи, в которой кроется вторая, в той — третья и так далее. Это очень напоминало сам Шанхай. Шпионы одной группировки внедрялись в другую, потом лидеры одной фракции проникали во вторую и заключали альянсы, о которых не знали их предполагаемые союзники. Одна вещь, фаршированная другой, и третья, начиненная всем этим. В подобных условиях всегда существовала вероятность совершить серьезную ошибку, эдакая кость, которой запросто можно подавиться.

Чан Кайши продолжал говорить. Было очевидно, что ему невероятно нравится слушать самого себя. Ту знал, что этот ферт через свою семью накрепко связан с могущественными триадами с юга и что теперь он являлся правой рукой доктора Сунь Ятсена. Но более всего Ту заинтересовался информацией, которую узнал от своих шпионов. А именно то, что Чарльз Сун на пушечный выстрел не допускал этого человека к деньгам, которые направлял на их «общее дело». Интересно. Очень интересно.

Помимо всего прочего, бандиту, который вел дела с Миром Цветов, было известно о непомерных сексуальных аппетитах Чан Кайши, а также о его склонности причинять боль женщинам, что оказывались в его постели. Жестокость по отношению к женщинам претила Ту, поскольку он рассматривал ее как проявление трусости, и на мгновение он испытал желание достать кинжал, лежавший в ящике стола, и метнуть его в сердце маленького человечка. Или, может быть, в глаз.

Однако Ту также знал, что трусы могут быть полезны. Иногда даже более полезны, чем храбрецы. Храбрец просто сражается, а трус плетет заговоры.

«Что за паутину плетешь ты сейчас?» — думал он, когда генералиссимус заканчивал очередное сложное словесное построение.

Ту встал. Чан Кайши умолк, не закончив фразы, и на его лице с резкими чертами появилось злое выражение.

— Я не дал вам договорить что-то важное или просто помешал вашей самодовольной брехне? — спросил бандит Ту.

Чан вскочил со стула.

— Предлагаю вам сесть, господин Чан, если вы хотите иметь возможность еще когда-либо сидеть. — Кайши медленно опустился на стул. — То-то же. Вот так и должны вести себя послушные мальчики.

Лицо генералиссимуса приобрело багровый оттенок.

— Нет! — закричал на него Ту. — Нечего злиться, когда я говорю вам, что делать! Нечего вставать на дыбы и смотреть волком, иначе вашей жизни быстро придет конец. Очень быстро. Вы поняли меня? — Чан Кайши медленно кивнул. — Хорошо. Тогда попробуем еще раз. Согласны? — Еще один кивок. — Вот и славно. Хороший мальчик. — Ту подошел к генералиссимусу и сначала несколько раз похлопал его ладонью по щеке, причем последний шлепок оказался довольно сильным. — Послушный мальчик.

На щеке Чан Кайши сначала проступило, а потом исчезло красное пятно.

«Отличное начало, — подумал Ту. — Собаку заставили повиноваться». Но он знал, что это бешеная собака, а бешеных псов никогда нельзя заставить повиноваться до конца. Они проявляют послушание лишь в тех редких случаях, когда не видят иного пути добиться цели.

— Итак, для чего вы здесь? — спросил Ту.

— Вы сами пригласили меня.

— Уточню вопрос. Я пригласил вас прийти, и вы согласились. Почему?

Пытаясь придать своей тщедушной фигуре больше значимости, Чан Кайши выпрямился на стуле.

— Я думаю, мы во многом можем помочь друг другу.

— Вот как? — невинным тоном осведомился Ту.

— Да! — Было очевидно, что генералиссимус с трудом сдерживает распирающую его злость. — Мы оба хотим перемен.

Бандит кивнул, но не взял на себя труд произнести вслух ни слова согласия.

— Мы оба хотим, чтобы маньчжуры…

— Мне нет дела до правительства маньчжуров в Пекине, — оборвал собеседника Ту. — Пока они остаются на севере, вверх по реке, мне нечего с ними делить. Я их не трогаю, они меня — тоже.

В этих словах была не вся правда, но вполне достаточно для этого чванливого дурака.

— Пусть так, — произнес Чан Кайши и, собравшись с силами, предпринял еще одну попытку. — Зато мы оба ненавидим фань куэй.

«А кто из народа черноволосых не ненавидит фань куэй!» — подумалось Ту, но вместе с тем он подивился тому, как хорошо этот коротышка ощущает всю глубину его ненависти к круглоглазым. Генералиссимус будто знал о клятве, которую Ту дал своей бабушке, пообещав ей очистить страну от оккупантов. Впрочем, кое-что он наверняка знал из донесений своих вездесущих шпионов. Шпионы в Городе-у-Излучины-Реки были повсюду. Одна вещь в другой.

Ту, не отрываясь, смотрел на человечка, что у китайцев считается проявлением величайшего неуважения. Можно ли каким-нибудь образом использовать этого павлина? Возможно ли, что Бивень у него? Нет, иначе он раструбил бы об этом повсюду. Даже такой идиот должен понимать ценность обладания Бивнем Нарвала Первого императора. Но человечек вновь говорил, на сей раз о Сунь Ятсене и его некомпетентности. Ту постепенно стал понимать: этот хлыщ пытается заручиться его поддержкой против Сунь Ятсена. Ту захотелось смеяться. Ему не было дела, кто встанет во главе восстания против маньчжуров. В любом случае необходимо дождаться того момента, пока они осуществят действия, которые вдовствующая императрица задумала против фань куэй. После этого пусть воюют как хотят. Если Ту решит когда-нибудь по-настоящему завладеть Шанхаем, сначала нужно ослабить фань куэй.

Ту позволил Чан Кайши поговорить еще несколько минут, но не слышал ни слова из его болтовни. Он лишь смотрел, как открывается и закрывается рот, похожий на пасть ящерицы. На мгновение он подивился безрассудству генералиссимуса, но в следующий момент ему стало жаль времени, потраченного в компании этого болвана.

— Хватит! — резко проговорил Ту и, прежде чем генералиссимус успел вставить хоть слово, добавил: — Вы мне изрядно надоели.

Бандит резко встал и вышел из комнаты. За ним безмолвной тенью следовал Лоа Вэй Фэнь.

* * *

По мере того как проходили годы, Сайлас наблюдал за тем, как, резвясь в саду, взрослеют его приемные дети. Их религиозным воспитанием занимались нанятые им буддистский и иудейский ученые, причем Сайлас с самого начала заявил им: он хочет, чтобы его дети «разбирались в религиозном мышлении, но не мыслили как религиозные люди».

По внезапной прихоти он открыл универсальный магазин прямо напротив самого большого универсама Врассунов на улице Кипящего ключа. Ему было приятно быть продолжателем дела отца в противостоянии их извечному врагу.

И — о, да! — он купил автомобиль, первую самодвижущуюся коляску в Шанхае.

Глава тридцать восьмая САЙЛАС И АВТОМОБИЛИ 1902 год

Стоило Сайласу впервые прочитать в отцовском дневнике запись о том, как в одном из своих опиумных снов тот оказался на улице Кипящего ключа, он принялся искать самодвижущийся экипаж, едва не переехавший отца в том сне. Эти поиски быстро принесли результаты. Лошадей Сайлас терпеть не мог, но безлошадные повозки вызывали в его душе трепет восхищения.

Он внимательно изучил первые автомобили, которые производил в Германии Карл Бенц, а в 1885 году во Франкфурте даже поездил на «бенц вело», но не купил его. Позже он с огромным интересом читал о беспримерном автопробеге Горацио Нельсона Джексона через все Соединенные Штаты. Хотя Сайлас не знал, насколько велики США, он счел это настоящим подвигом и отправил в Америку заказ на автомобиль, но получил отказ. Поэтому, узнав о новом, еще не появившемся на свет автомобиле из Италии под названием «бугатти», Сайлас немедленно купил его, даже не зная, как тот выглядит. Это случилось за несколько лет до того, как первый «бугатти» проехал по улицам Рима. И вот, утром 2 июня 1902 года Сайлас Хордун потряс утонченное общество Шанхая, выехав на своем новеньком, до блеска полированном «бугатти» из ворот бывшей отцовской конюшни и покатив по улице Кипящего ключа по направлению к набережной Бунд.

Люди останавливались, бросая все дела, прилипали к окнам и глазели на это зрелище, разинув рты. Несколько женщин упали в обморок. Некоторые крестьяне принимались вопить от ужаса. За всю свою жизнь Сайлас не испытывал подобного триумфа. Он то и дело давил на большую резиновую грушу клаксона, и из медной трубы автомобильного рожка вырывался пронзительный звук, а торжествующая улыбка Сайласа делалась еще шире. Эта самая первая автопоездка Сайласа Хордуна по Шанхаю стала эталоном для всех последующих автомобильных перемещений по Городу-у-Излучины-Реки: заведи свое авто и езжай, гудя напропалую — погромче и почаще.

Пятый или шестой гудок клаксона поднял бандита Ту на ноги и заставил подойти к окну своего логова. С высоты второго этажа он увидел Сайласа Хордуна, которого про себя иначе чем «жабой фань куэй» не называл. Тот сидел на блестящем сиденье из красной кожи в открытом салоне повозки «бугатти» с видом императора, возвращающегося после покорения необъятных земель. Как только Ту хотел заговорить, вновь прозвучал клаксон. Он закрыл рот, затем снова открыл его и торопливо, чтобы его снова не перебил автомобильный рожок, сказал:

— Хочу такую же.

В тот же миг рядом с ним оказались шестеро мужчин и принялись делать заметки, глядя на автомашину.

— В точности такую же, господин, или другую?

— Такую же, только чтобы она была больше, чтобы на ней было больше медных частей и больше…

Не зная, как назвать различную автомобильную мишуру, он стал жестикулировать, поочередно указывая то на автомобиль, то на небо, то на дорогу, а под конец в отчаянии махнул рукой.

Хорошо зная нетерпеливый и крутой нрав Хозяина Гор, подчиненные немедленно принялись за дело. Они подняли на ноги все свои связи, особенно в прессе, и уже через месяц в Шанхай прибыл второй автомобиль. Это тоже был «бугатти», но сделанный по спецзаказу: на целый фут длиннее, чем у Сайласа, более интенсивного красного цвета и с большим числом хромированных деталей. Ту Юэсэнь влюбился в него с первого взгляда. Его отношение к машине было сродни любви обжоры к лапше с арахисовым маслом. Одно только созерцание хрома и полированной кожи делало его неизмеримо счастливым, и такое же счастье дарил сам запах новой «игрушки». Все, что было связано с автомобилем, доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Впрочем, нет, одно сравнение все же пришло Ту на ум: он словно впервые вонзил клинок в живую человеческую плоть.

— Залезай, — сказал как-то бандит Ту Лоа Вэй Фэню, откинув кожаную крышу и запрыгнув на обтянутое красной кожей сиденье. Он подержал обеими руками деревянное рулевое колесо, потом протянул правую руку вперед и сжал резиновую грушу клаксона. Раздавшийся пронзительный сигнал заставил его улыбнуться. Как обычно. Ту любил сигналить, а с учетом того, как он водил машину, делать это ему приходилось очень часто.

Его приводило в восторг то, что его автомобиль был снабжен электрической системой зажигания, в результате чего запустить двигатель можно было из салона, простым нажатием переключателя. А вот у фань куэй такой прелести не было, и, чтобы завести машину, он должен был засунуть в отверстие в моторе кривую металлическую штуковину, а потом крутить ее. Про себя Ту отметил, что в первый раз он увидел, как Сайлас Хордун делает какую-то работу собственными руками.

Единственная претензия Ту к новому автомобилю состояла в том, что у того было только три передачи, и поэтому ездил он медленно. Слишком медленно. Бандит заставил своих людей заняться этой проблемой, и уже через десять дней его «бугатти» мог ехать достаточно быстро, чтобы обгонять бегущих рысью лошадей, распугивать крестьян на улицах и, при желании, давить и переезжать телеги, что оказывались у него на пути.

Бандит Ту был совершенно счастливым человеком.

Не мог остаться в стороне и Мейер Врассун, но, придерживаясь консервативных вкусов, он проигнорировал пижонские машины из Италии и приобрел у расположенной в английском Бирмингеме фирмы «Абингдон аутомотив уоркс» четыре бочкообразных автомобиля «меридит».

Вскоре к клубу автомобилистов присоединился Чарльз Сун, купивший две машины, построенные во Франции по лицензии Армана Пежо. Автомобили Суна были оснащены двигателями Даймлера и системой сцепления, управляемой педалями, цепным приводом, идущим к коробке передач. Пожалуй, самой удивительной особенностью этих машин было то, что двигатели в них располагались спереди. По этой причине они обладали хорошим разгоном, особенно с горки.

Как всегда патриотичный, Дом Сиона привез свои машины из Америки. Это были «олдсмобили» марки «кёрвд дэш», созданные Рэнсомом Эли Олдсом.

Уильям Дент приобрел самый модный тогда автомобиль фирмы «италиа», выигравший грандиозный автопробег Пекин — Париж. А вот Хейворд Мэтисон, руководствуясь присущей ему шотландской практичностью, дождался появления на рынке автомобиля по гораздо более приемлемой цене. Это был «форд-Т», сошедший с первого в мире автомобильного конвейера.

Эти чужеземные магнаты разъезжали по Шанхаю на самодвижущихся повозках так же, как раньше настроили шикарных домов на набережной Бунд — с равнодушием к безопасности и благополучию остальных горожан. Лишь Сайлас Хордун и Хейворд Мэтисон с заботой относились к нуждам местного населения, которое должно было жить в этом городе, готовить пищу, обращаться в их веру и, самое главное, платить за их опий.

Глава тридцать девятая БИВЕНЬ РАСПАДАЕТСЯ

Трое Избранных тщательно осмотрели гостиную Цзян. До рассвета оставались считаные минуты. Им пришлось ждать несколько часов, пока не разойдутся все клиенты. Час назад Цзян разбудила старого игрока в го и помогла ему погрузиться в тележку рикши, который должен был отвезти его домой. Один из головорезов Ту напился до такой степени, что не мог найти выход, и девушке пришлось выводить его под руку, а другая девушка обнаружила, что беременна, и ей требовалось немедленно поговорить с хозяйкой о своем будущем.

Пока все это происходило, Лоа Вэй Фэнь был вынужден терпеливо ждать в боковой комнатке, чтобы не попасться на глаза людям Ту.

И вот через пару минут взойдет солнце. Май Бао помогла матери, которую мучили боли, подойти к застеленной бархатом лавке-сундуку. Конфуцианец запер входную дверь, а Лоа Вэй Фэнь — дверь, ведущую в задние комнаты. Резчик притворил ставни и задернул шторы. Только после этого Цзян зажгла единственную лампу.

— Откройте ящик, — сказала она.

Конфуцианец и Лоа Вэй Фэнь перенесли тяжелую лавку на диван, поколдовали над потайными запорами, крышка лавки открылась, и взглядам их предстал Бивень.

— Выньте его и поднесите к свету, — приказала Цзян.

Мужчины выполнили требование. Когда Бивень оказался возле нее, женщина направила на реликвию свет и проговорила: — Смотрите, он снова беседует с нами.

Май Бао удивленно посмотрела на мать. Та говорила совсем не так, как обычно. Май Бао ощутила исходящий от матери едва уловимый запах разложения и заметила, как пожелтели белки ее глаз. Она уже собиралась произнести какие-то слова утешения, как вдруг мать необычайно властным тоном проговорила:

— Смотрите!

Все были потрясены увиденным. Реликвия приходила в упадок гораздо быстрее, чем прежде. На ее поверхности появилось несколько широких трещин, а во всех трех порталах, по мере того как гниение разрушало Бивень, возникали новые фигурки.

— Грядут перемены, — сказала Цзян. — Разве вы не ощущаете их?

Глава сороковая ТАЙФУН

Танец, которым являлся Шанхай, продолжался, но не без оплошностей. Опасных оплошностей.

В 1905 году японцы победили русских, и это стало знаковым событием: впервые азиатская армия одержала верх над армией европейской. Торжества по этому поводу прокатились по всей Азии, и особенно бурно ликовало Срединное царство. Но не успели отшуметь празднества, как американский конгресс принял решение продлить действие Закона об исключении китайцев, запрещавшего въезд на территорию Соединенных Штатов лиц китайской национальности. Сразу же после этого ликование на улицах Нанкина и Кантона обернулось мятежами. Запрет для китайцев на доступ к Золотой Горе породил волну ненависти, которая не улеглась и по окончании тайнинского и «боксерского» восстаний.

А затем посреди безлунной ночи на остров Гонконг обрушился мощный тайфун. Он ударил в берег с такой силой и скоростью, что районы, расположенные вдоль береговой линии, были мгновенно смыты вместе с тысячами живших там бедных китайцев. Последним, что они ощутили, были холодные объятия моря. В темноте женщины теряли своих детей, а старики оказались брошены прямо там, где спали. Лишь самым удачливым повезло уцепиться за крепкие камни, но и многих из них нахлынувшая вода расплющила о твердые, словно сталь, скалы.

Крики боли и страха наполнили тьму. Еще живые и уже умирающие молили рассвет наступить поскорее.

После этого тайфун ушел в сторону моря, даже не затронув гору, на которой расположились дома фань куэй.

Когда рассвет наконец наступил, тысячи промокших, перепуганных китайцев поднялись на вершину горы, чтобы просить о помощи у богатых фань куэй. Они были встречены ружейной стрельбой и полицейскими-сикхами, которые нещадно избивали их. Сотни их умерли в первый же день, и еще тысячи — на второй. Охране было приказано задерживать «каждого косоглазого ублюдка, который попытается проникнуть на нашу землю».

Не имея пищи и крова над головой, китайцы умирали тысячами, но европейцы, под властью которых находился Гонконг, и пальцем не пошевелили, чтобы хоть чем-то помочь несчастным.

Кое-что сдвинулось с места только после того, как Май Бао пришла к мужу и рассказала о произошедшей катастрофе.

— Они стреляли в них, как в змей. Тысячи погибли во время шторма, десятки тысяч — от голода, тщетно ожидая помощи от фань куэй. Наш народ в своей собственной стране безуспешно выпрашивает то, что принадлежит ему.

Никогда раньше она не разговаривала с мужем столь вызывающе, но Сайлас не расстроился и не рассердился. Вызвав Макмиллана, своего главного помощника, он распорядился:

— Я хочу, чтобы завтра, в это же время, здесь, в саду, собрались главы всех основных торговых домов, имеющих филиалы в Гонконге. Всех без исключения.

Сайлас Хордун прекрасно знал, что единственным крупным торговым домом, не имеющим отделения в Гонконге, была его собственная компания. Он также понимал, что поведение гонконгских фань куэй во время и после тайфуна может поставить под угрозу фань куэй во всей Поднебесной. Сайлас не сомневался: ненависть китайцев по отношению к «иноземным чертям» не исчезла, а всего лишь дремлет. Он посмотрел на красивую жену-китаянку и кивнул ей.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы уладить эту ситуацию, Май Бао.

— Спасибо, супруг мой.

— Не стоит меня благодарить. Пожар в пристройке, если его не погасить, легко может спалить все здание.

Она втихомолку улыбнулась. Шанхайский диалект ее мужа был безупречен, но древнюю идиому он применил не совсем корректно. Он решил щегольнуть познаниями в даосской философии, но на самом деле это выражение звучало несколько иначе: «Из-за гнили в фундаменте, если ее не уничтожить, может рухнуть весь дом». Пожар обычно ассоциируют с действиями природных сил или человека. Но поскольку все сущее, даже камни, со временем подвержено распаду, понятие гнили несет в себе более глубокий, даже философский смысл, предполагая пренебрежительное отношение к неизбежному, глупость и гордыню.

Большинство торговцев никогда не бывали внутри стен, окружавших сад. Хотя каждый из этих мужчин привык к роскоши и внешним атрибутам несказанного богатства, все они были откровенно поражены великолепием десяти домов, двух школ, сказочных некогда конюшен, буддистского храма, простой еврейской синагоги, а также разнообразных хозяйственных построек, составлявших знаменитый, окруженный высокими стенами мир Сайласа. На них также произвели глубокое впечатление внешний вид и воспитанность двадцати бывших беспризорников, которые по мере приезда гостей почтительно приветствовали каждого из них по имени. Вопреки желанию Сайласа, Май Бао отказалась появиться перед торговцами.

— Мы хотим заручиться поддержкой этих людей, чтобы помочь китайцам Гонконга, — пояснила она, — Зачем же лишний раз раздражать их, демонстрируя, что ты женат на китаянке?

Сайлас думал иначе, но, как во многих случаях, когда в его саду принимались важные решения, он и теперь капитулировал перед практической сметкой жены-умницы и ее знанием мира, лежащего за оградой сада.

Встреча началась в точности так же, как и любая другая, когда собирались могущественные капитаны бизнеса в Поднебесной, — с лучшего чая улун и великолепно приготовленных различного вида пельменей. Торговцы ели, некоторые налегали на содержимое забитого до отказа бара, большинство курили сигары. Сайлас ненавидел сигары, но заставлял себя улыбаться, разгоняя густые клубы сизого дыма.

Наконец он указал на большой овальный стол, и мужчины чинно расселись. После этого он знаком велел прислуге удалиться. Предмет встречи был весьма деликатен, поэтому в нашпигованном соглядатаями Шанхае приходилось соблюдать особые меры безопасности.

Сайлас сделал последний глоток чая, накрыл чашку крышечкой и отодвинул ее в сторону. Стоявшие на столе лампы под зелеными абажурами создавали в комнате немного похоронную атмосферу. Кратко повторив благодарность за то, что гости согласились почтить его своим присутствием, Сайлас, сверля взглядом заправил компаний «Джардин и Мэтисон», «Дент» и «Олифант», взял быка за рога.

— Я считаю, — заговорил он, — что руководители и сотрудники ваших филиалов в Гонконге совершили серьезную ошибку.

— Что же это за ошибка? — простодушно спросил Захария Олифант, новый руководитель Дома Сиона.

Сайлас подумал, что любой из этих господ уже знает и о тайфуне в Гонконге, и о его последствиях, а затем, к собственному удивлению, грохнул кулаком по столу и рявкнул:

— Глупость! Опасная глупость!

— Вам легко говорить, мистер Хордун, у вас нет деловых интересов на этом маленьком скалистом острове, — заявил Уильям Дент.

Прежде чем Сайлас успел ответить, что не в том дело, в разговор снова встрял Захария Олифант:

— Иногда Всемогущий желает преподать этим язычникам урок. Почитайте Библию, мистер Хордун. Кара Господня часто приходит с моря.

«Ну конечно, — вздохнул про себя Сайлас, — Олифант, как всегда, будет разыгрывать религиозную карту».

Он с трудом заставил себя не высказать этому человеку все, что думает о его лицемерном заявлении, и обратился к Хейворду Мэтисону, главе «Джардин и Мэтисон», старинной шотландской торговой фирмы, которую в Китай впервые привел Геркулес Маккалум.

— Вы разделяете мнение господина Олифанта, сэр? Мнение Олифанта Хейворд Мэтисон не разделял, но, как ни крути, Сайлас Хордун был для него не союзником, а конкурентом, поэтому, не выслушав все точки зрения, он не хотел принимать чью-то сторону. Его фирма имела в Гонконге крупные отделения, чей торговый оборот мог поспорить с оборотом шанхайских, но, в отличие от Шанхая, где сотрудники обосновались всерьез и надолго, привезя сюда свои семьи, в Гонконге служащие трудились вахтовым методом, приезжая на три года, а затем сменяясь. Главный представитель фирмы был, пожалуй, единственным сотрудником, называвшим скалистый остров своим домом.

— В этой ситуации много неясного, мистер Хордун, — сказал Хейворд Мэтисон, сделав глоток великолепного шерри из запасов Сайласа. — Сначала необходимо распутать все узлы, обдумать, обсудить…

Эта реплика вовлекла в дискуссию и других торговцев. Сайлас не произнес больше ни слова до тех пор, пока не подали ужин.

— Джентльмены, — сказал он, когда по бокалам разлили портвейн. — Не хочу никого обидеть, но я думаю, что последние два часа стали потерянным временем для всех нас. Ситуация чрезвычайно проста. Она такая же, как та, с которой столкнулся мой отец, приехав сюда в тысяча восемьсот сорок втором году. Мы чужеземцы в чужой стране. Нас мало, их много. Если мы не сумеем приспособиться к людям Поднебесной, они не позволят нам жить среди них.

— Я и не хочу жить среди них, — перебил Сайласа новый торговец, приехавший из Бостона. — Я хочу с ними торговать.

— Чудесно, сэр, — произнес Сайлас, поднимая брошенную ему перчатку. — Но они могут не позволить вам даже этого.

— А как же опий? Им нужен наш опий.

— Вы в этом уверены? — стоял на своем Сайлас. — А известно ли вам, что в верховьях реки они уже засеяли опийным маком собственные поля? Вам до сих пор позволяют торговать опием только потому, что маньчжурские чиновники имеют с этого хороший куш. Они все у вас на довольствии. Но время маньчжуров заканчивается, и это очевидно. Признаки их скорого конца — повсюду. И кто бы ни пришел вслед за ними, он, в отличие от маньчжуров, возможно, не станет смотреть сквозь пальцы на то, чем занимаются фань куэй. Уже произошло два крупных восстания.

— О, только не тайпины снова! — простонал второй торговец-новичок, прибывший из Бристоля.

Сайлас сделал глубокий вдох, чтобы взять себя в руки.

— Думаю, для тех из нас, кто прожил среди китайцев достаточно долгое время, очевидно, что у истоков и тайнинского, и «боксерского» восстаний стояли одни и те же силы.

— Кажется, во главе тайпинов стоял какой-то человек, утверждавший, что он — сам Иисус Христос. Господи, что за народ!

— Он утверждал, что является братом Христа, а не самим Христом. И вовсе не это заявление позволило ему обзавестись массой сторонников. За ним пошли потому, что он обещал отобрать землю у богатых и отдать ее бедным. Он хотел защитить обездоленных, положить конец страданиям, причиной которых являлась торговля опием. Собственно говоря, мне кажется очевидным, что единственной причиной, не позволившей тайпинам одержать полную и окончательную победу, стала именно глупая религиозная мишура, в которую была обернута их борьба. Именно она, в конечном счете, ослабила движение. Тайпины сами себя наказали.

— Даже если ваша интерпретация тайнинского восстания верна, в чем лично я сомневаюсь, почему вы считаете, что «боксеры» стали именно его порождением? — с вызовом спросил Захария Олифант.

Сайлас окинул взглядом сидевших за столом. В целом это были умные люди. Не все они были хорошо образованны, но каждый, бесспорно, обладал изрядным жизненным опытом.

— Как долго может меньшинство — то есть мы — не допускать до власти и благополучия большинство — то есть их? «Боксеры» вскрыли давно зревший гнойник гнева китайцев. Мы имеем дело с глубоким колодцем, в котором бурлит ненависть, и не должны испытывать судьбу глупостью подобной той, что была допущена в Гонконге. Ведь нам ничего не стоило проявить хоть каплю сострадания к жертвам тайфуна, а получили бы мы во сто крат больше. Подумайте об этом, джентльмены. Я не прошу о благотворительности. Не прошу о щедрости. Я прошу вас сделать инвестицию в ваш бизнес и наше общее будущее.

Понадобилось еще несколько часов и титанических усилий со стороны Сайласа, который чуть ли не с карандашом в руках, подсчитывая каждый доллар, доказывал торговцам, какую выгоду принесет им хотя бы небольшая помощь пострадавшим во время тайфуна. Наконец ему удалось убедить их, и через Май Бао деньги были незамедлительно отправлены пострадавшим в Гонконге.

Задержка в поступлении денег не прошла мимо внимания китайцев. Они также поняли, что подлинная цель этой помощи — умиротворить их, поэтому умиротворение было недолговечным.

Глава сорок первая ПЕРЕМЕНЫ. СМЕРТЬ ВДОВСТВУЮЩЕЙ ИМПЕРАТРИЦЫ 1908 год

Чэсу Хою казалось, что за годы службы у вдовствующей императрицы он слышал от нее все злобные и коварные требования, какие только можно выдумать, но теперешнее оказалось новым, возможно, последним в ее долгой злобной жизни и привело в ужас даже его. Не веря собственным глазам, он перечитал записку во второй раз, но в ней осталось все, как и раньше. Почерком старухи, который нельзя было перепутать ни с каким другим, на шелковом пергаменте было написано: «Убей императора. Не хочу, чтобы он пережил меня. Я этого не допущу!»

Чэсу Хой подержал пергамент над свечой, стоявшей на столе, наблюдая за тем, как он чернеет и сворачивается по мере того, как его пожирает пламя. Будучи главным евнухом Запретного города, он знал многое из того, что происходит в древнем дворцовом комплексе. Именно он организовал приезд сюда изумительно красивой Цыси, когда она была еще наивной деревенской девушкой. Он видел ее ухищрения, направленные на то, чтобы подарить императору наследника и таким образом возвыситься над сорока другими женщинами в императорском гареме, которые безуспешно пытались произвести на свет сына для своего владыки.

Чэсу Хой находился у ворот в ту ночь, когда тайно произошла преступная махинация: в обмен на девочку, которую родила Цыси, ей передали младенца мужского пола. Это была их первая встреча, которую Чэсу Хой не забудет никогда.

Он слышал доклад повитухи, принимавшей роды у Цыси, и был изумлен, когда та сказала, что не знает, кто родился — мальчик или девочка. Оказывается, императорская наложница схватила младенца в ту же секунду, когда тот вышел из ее лона, и приложила к груди, сунув под простыню.

— Она даже пыталась не позволить нам перерезать пуповину, — рассказывала повитуха. — Сколько я младенцев приняла, а такого еще не видала. Я даже подивилась тому, как она ухитрилась встать. У нее ведь только послед вышел и…

Дальше Чэсу Хой не слушал. О рождении детей он знал, пожалуй, больше, чем любой другой мужчина. В те дни в этом заключалась его работа, которую поручил ему тогдашний главный евнух: отвечать за то, чтобы августейшие дети появлялись на свет и регистрировались должным образом. К тому времени он успешно зарегистрировал семь девочек. Император был вне себя. Ему нужен был сын, чтобы продолжалась династия. И вот теперь, разговаривая с повитухой, Чэсу Хой увидел Цыси. Все еще слабая, на окровавленных ногах с крохотными забинтованными ступнями, она куда-то шла по коридору.

Чэсу Хой оставил повитуху и последовал за Цыси. Несмотря на кровотечение и крайнюю усталость, которую евнух отнес на счет того, что женщина только что родила, Цыси даже пыталась бежать. Она свернула в боковую комнату, Чэсу Хой — следом за ней. Когда он вошел внутрь, ему на мгновенье показалось, что он потерял Цыси. Комната была пуста. Но тут он заметил кровавый след, что тянулся по деревянному полу. След вел прямиком к огромной картине, на которой была изображена Священная гора Хуашань. Евнух медленно шел по направлению к картине, а потом опустил глаза к полу. Теперь его ноги были в крови. Ее крови. Он отвел картину в сторону, и там, к его изумлению, оказалась красивая потайная дверь, узор которой в точности повторял узор стены. Если бы Чэсу Хой не был уверен в том, что из комнаты существует второй выход, он нипочем не заметил бы ее, постольку отличить панель от остальной поверхности стены незнающему человеку было не под силу.

Он прикоснулся к двери, и та бесшумно распахнулась внутрь, открыв его взору темную шахту винтовой лестницы. Чэсу Хой, не теряя времени, двинулся по ней и спускался до тех пор, пока его ноги не ощутили холод камня. Справа от себя он увидел фигуру, быстро движущуюся в направлении узкого прохода в стене из природного камня. Он пошел следом.

За порталом открывался такой вид, от которого у него перехватило дыхание. Перед ним высилась настоящая, нерукотворная скала. От такой красоты евнух утратил способность дышать и несколько секунд стоял, не в силах шевелиться и думать.

А потом Чэсу Хой увидел Цыси. Она развернула простыню с императорским гербом, достала из нее ребенка и передала его крестьянской женщине, которая, видимо, ждала ее здесь. В ответ крестьянка вручила ей другого младенца, которого Цыси торопливо завернула в ту же простыню.

Крестьянка повернулась и побежала прочь. Цыси тоже повернулась, намереваясь двинуться в обратный путь, но замерла, увидев перед собой Чэсу Хоя. Тот склонил голову — лишь для того, чтобы не видеть ненависти, вспыхнувшей в глазах женщины.

— Ты следишь за мной, презренное существо? — закричала она.

— Я лишь выполняю долг, госпожа, — ответил он.

Эта женщина пока не принадлежала к августейшему семейству и поэтому не имела права на какие-либо титулы.

— Прочь! — приказала Цыси.

Ее голос прозвучал столь непреклонно, что он едва не повиновался, но, поразмыслив пару секунд, передумал и вместо этого протянул вперед руку.

— Не желает ли ваше величество, чтобы я отнес первого сына нашего императора под безопасные своды внутреннего дворца? — Он заметил, какой эффект произвел на нее произнесенный им титул. — Вы могли бы опереться на мою руку, ваше величество, поскольку наверняка устали после нелегких материнских трудов.

Поначалу Цыси не шевелилась. Она обернулась и посмотрела назад.

Чэсу Хой подумал: «Если у нее есть нож, сейчас самый подходящий момент, чтобы всадить его мне в живот». Но у нее не было ножа. Только хитрость и честолюбие. В тот день они заключили первую из многих своих сделок. Он сохранил ее тайну. Она на протяжении всей оставшейся жизни будет сохранять ему высокое положение при дворе. И это была хорошая сделка для них обоих. Он прикрывал ее тылы, она — его. Когда она была молода, он приводил ей молодых красивых людей, чтобы удовлетворять ее ненасытную похоть. Он также поставлял ей зараженные смертельными болезнями полотенца, чтобы устранять любовников, которые ей уже не были нужны. Он помог ей устроить уход из жизни «ее Первого императора», чтобы Цыси смогла возвести на трон его сына и стать при нем регентшей. Ну и конечно же, без его участия не обошелся провал «Ста дней реформ», придуманных ее ужасным племянником Гуансюем. Бывали даже времена, когда выполнению ее потаенных желаний способствовали его элегантные пальцы.

И вот теперь — это. Требование убить нынешнего императора, чтобы сопляк не пережил ее.

Чэсу Хой вошел в опочивальню императрицы и взмахом руки велел удалиться двум врачам и молоденьким камердинерам. Ему нужно было поговорить с нею с глазу на глаз, и, поскольку ни один человек при дворе не осмелился бы навлечь на себя гнев главного евнуха, все они безмолвно повиновались.

— Ваше величество?

Ее желтые, затуманенные глаукомой глаза повернулись на звук его голоса.

Чэсу Хой назвал себя.

Ее шишковатая, скрюченная артритом рука медленно скользнула по шелковой простыне и прикоснулась к его ноге выше бедра, а на лице старухи появилось нечто, напоминающее улыбку, когда она прошептала: — Евнух…

Чэсу Хой вздохнул. Она останется грубиянкой до последнего вдоха.

— Да, ваше величество, это я, ваш верный евнух, если позволите.

Она открыла рот, но ни единого звука не вылетело из ее губ. Чэсу Хой наклонился и приблизил ухо вплотную к губам императрицы. Дыхание умирающей было зловонным.

— Записка… Ты получил мою записку?

— Да, ваше величество.

— И?

— Все будет исполнено, ваше величество. А пока отдыхайте. Можете не сомневаться, император не переживет вас ни на один день.

Она улыбнулась, и это зрелище было ужасным. Во рту у нее не хватало нескольких зубов, оставшиеся сгнили почти до самых корней, а десны почернели.

А затем она удивила его, выпростав одну ногу из-под шелковой простыни и продемонстрировав ступню, забинтованную в соответствии с древним обычаем. Ее губы двигались, но с них по-прежнему не слетало ни одного звука. Она сделала вторую попытку, на этот раз удачную. Из старческого рта свистящим шепотом вырвались всего три слова:

— Поцелуй мою ступню.

* * *

С императором Чэсу Хой разделался быстро. Тот был глупым молодым человеком, а девицу, которую подсунул ему главный евнух, предварительно заразили оспой. Началась гонка по направлению к могиле, и каждый в Запретном городе знал это. Маньчжуры — знать, простонародье и даже поварята — делали ставки на то, кто придет к могиле первым. Большинство ставило на то, что Старый Будда переживет своего племянника, и они выиграли. Вдовствующая императрица пережила императора на двадцать шесть часов.

В разгар этого тотализатора незамеченной осталась еще одна смерть. Меньше чем через час после кончины Цыси ее верный главный евнух скользнул в почти не использовавшуюся комнату в конце длинного коридора, подошел к прекрасному гобелену с изображением Хуашань, Священной горы, на вершине которой отдал свою жизнь Первый император. Он откинул гобелен в сторону и во второй раз за свою долгую жизнь оказался перед изумительно красивой потайной дверью. Сунув руку в карман лилового одеяния, он достал последнее послание, которое получил от своего старого друга Резчика. Оно было коротким и простым: «Мы работаем, работаем, а когда больше не можем работать, мы отдыхаем, старый друг». Чэсу Хой улыбнулся этой сентенции, толкнул потайную дверь и, когда она плавно открылась, стал спускаться по длинной винтовой лестнице.

Оказавшись внизу, он прошел сквозь узкое отверстие в каменной стене. За вершины далеких гор опускалось солнце. Евнух стоял и смотрел на облака, плывущие в угасающем свете, а потом прислонился спиной к прохладной стене и достал из рукава пузырек с ядом. Он прожил долгую жизнь, а здесь было так красиво. Прекрасное место, чтобы умереть.

Он попытался вспомнить, когда же подумал о царящей здесь красоте — до или после того, как принял яд? И вдруг подумал: какая разница! А потом он больше не думал. Окружавшая его красота вошла в него, и он сам стал ее частью. Или она стала часть его? Он не знал точно. Его последней мыслью было: «Что бы стал делать Резчик с такой красотой? В чем бы он ее запечатлел?» И тут же пришел ответ: «В кости, разумеется. Лучше всего — в бивне нарвала».

Глава сорок вторая ПЕРЕМЕНЫ. СМЕРТЬ КУРТИЗАНКИ 1908 год

В то же самое время, когда вдовствующая императрица делала последние вдохи, Цзян прогнала своего доктора.

— Довольно, мой старый друг, — сказала она. — Довольно.

Врач, который пользовал ее на протяжении последних сорока лет, слегка поклонился и оставил женщину с тремя ее дочерьми. Дочери помогли матери облачиться в прекрасное белое одеяние, которое сшила для нее старшая дочь. Согласно традициям Цзян, оно было сшито не из шелка, поскольку когда-то Сказительница произнесла: «Шелк сделан из женских слез». Улегшись на кровать и расправив одеяние из чистого хлопка, Цзян проговорила:

— Довольно нам женских слез, правда?

Старшая дочь решила, что это упрек за слезы, которые стояли в ее глазах, но мать ласково покачала головой:

— Нет, моя милая, ты оказала мне честь — и этим прекрасным одеянием, и своей скорбью.

Вслед за этим Цзян поцеловала старшую дочь в лоб и отослала ее восвояси.

После этого она повернулась к своей младшенькой, Инь Бао, которая, даже став матерью пятерых детей, осталась все той же дерзкой девчонкой с соблазнительной улыбкой. Цзян протянула руку, и девушка проковыляла к ней на своих перебинтованных ногах.

— Какая все-таки глупость, — сказала мать, указывая на маленькие деформированные ступни дочери.

— Может быть, матушка, но их так любят! Просто обожают.

— Пусть так, — сказала Цзян, — но я не хочу, чтобы хоть одна из моих внучек совершила такую же глупость.

— Не совершат, матушка. Мои ноги принадлежат прошлому, а мои дочери станут будущим Китая.

Цзян удовлетворенно кивнула. Она не сомневалась в том, что с такой матерью, как Инь Бао, и таким сказочно богатым отцом, как Чарльз Сун, этим девочкам, которых впервые она увидела в заднем ряду фигурок второго портала Бивня, предстоит сыграть важную роль в будущем Шанхая. Возможно, решающую роль.

— Пять детей — это больше чем достаточно, — сказала Цзян.

— Может быть, мама, может быть.

Они немного помолчали. Каждая узнавала в другой саму себя. На сей раз ни мать, ни дочь не плакали.

— Всякая жизнь кончается, — проговорила Цзян.

— На место одних приходят другие, — откликнулась Инь Бао.

На мгновение Цзян почувствовала себя задетой дидактичным тоном дочери, но затем мысленно отругала себя за подобную глупость.

— Отправляйся домой, — сказала она.

После того как Инь Бао вышла из комнаты, вперед выступила средняя дочь и поклонилась матери глубоким старинным поклоном. Даже возраст не влиял на ее грацию и красоту. Она была все такой же стройной и бодрой, а прожитые годы, казалось, только шли ей на пользу.

— Твой муж добр к тебе?

— Вы знаете, что да, матушка.

— А ты сама счастлива с ним?

— Он хороший супруг. Спасибо за заботу, матушка.

Женщины помолчали, а потом Цзян проговорила:

— Две твои дочери прелестны. Тебе будет непросто решить, которой из них передать мое имя и знание о Договоре Бивня.

— Безусловно, матушка. Так же как из-за Инь Бао вам было трудно выбирать между нами.

По лицу Цзян скользнула мимолетная улыбка. На самом деле это был несложный выбор.

— И все же ответь на мой вопрос, Май Бао. Счастлива ли ты со своим мужем?

— Счастлива ли я? Да.

— Но ты не любишь его так, как любила книгочея?

— Мы были молоды, матушка.

— О да, молоды, — с грустью в голосе произнесла Цзян и взглянула на гобелен, который подарил ей отец Инь Бао, когда молодой была она сама. Но тут живот ее обожгла боль, и лицо исказилось.

— Матушка!

— Это всего лишь боль, Май Бао. Всего лишь боль.

— Могу ли я для вас что-нибудь сделать?

— Скоро сможешь. А сейчас нам нужно поговорить. Тебе осталось выполнить одну великую задачу.

— Для Договора?

— Для народа черноволосых. Священный Бивень нужно перенести в безопасное место — еще один раз и любой ценой. После того как маньчжуры падут, народ страстно захочет получить какой-нибудь знак того, что сами Небеса предназначили ему быть хозяином на собственной земле. Сейчас многие силы соперничают друг с другом с тем, чтобы занять место маньчжуров, но ни одна из них не пользуется достаточной поддержкой народа Поднебесной. Но если бы кто-то обладал Бивнем Нарвала, он мог бы объявить, что ведет свою линию непосредственно от Первого императора и является его наследником, что дает право на власть. Этого не должно произойти. Не должно! Бандит Ту до сих пор разыскивает Бивень, и нам известно, что он уже встречался с генералиссимусом Чан Кайши. Муж Инь Бао, дурак эдакий, финансирует Сунь Ятсена. Все они продали бы душу, чтобы заполучить Бивень, но он не должен достаться никому из них.

— Я согласна с вами, матушка.

— Бивень должен покинуть Шанхай. Его необходимо увезти.

— Каким образом? В Шанхае глаза — повсюду. А он такой большой! Как сможем мы вывезти его незаметно?

— Точно так же, как мы сделали это в прошлый раз. С помощью отвлекающего маневра. Используй своего мужа, Май Бао. Он могущественный человек. С книгой.

— Где реликвия находится сейчас, мама? — медленно кивнув, спросила Май Бао.

Цзян рассказала ей, и молодая женщина улыбнулась. Ей нередко приходилось видеть, как старый игрок в го ерзает на неудобной лавке, но ей и в голову не приходило, что Бивень находится прямо под ним.

— Как скоро это надо сделать, мама?

— В течение трех дней после того, как меня не станет.

— Это может случиться через годы.

Теперь настала очередь улыбнуться Цзян.

— Чепуха. — Она с нежностью прикоснулась к щеке дочери. — Сделай мне одолжение, сними крышку с того маленького флакончика, что стоит на столе.

Май Бао выполнила просьбу.

— Дай его мне.

Поколебавшись, Май Бао подошла к кровати и передала пузырек матери.

— А теперь уходи. Даже шлюха имеет право немного побыть в одиночестве перед смертью. И помни, ты обещала мне сохранить Бивень.

— Я буду помнить об этом, мама.

— Не плачь. Мне пора уходить. — Цзян вылила содержимое склянки в рот и вдруг начала смеяться.

— Что смешного, мама?

— Я сказала: «Даже шлюха». А нужно было сказать — «Именно шлюха». Ну все, оставь меня, Май Бао. Мне пора уходить.

Май Бао присоединилась к сестрам, которые ждали в приемной. Старшая сестра сидела на лавке-сундуке рядом с ветхим игроком в го, слегка покачиваясь. К Май Бао подошла младшая сестра, обняла ее одной рукой, и обе женщины тоже стали медленно раскачиваться. И пока они так сидели, яд забрал Цзян, и мир изменился.

Глава сорок третья ПОДАРОК САЙЛАСА

Май Бао настояла на том, чтобы Сайлас не присутствовал на финальном этапе пышных похорон ее матери.

— Я должна сделать это в одиночестве, муженек, — сказала она, надевая белые траурные одежды.

— Почему? — спросил он.

— Потому что моя мать была особенной. Ее смерть стала событием в городе и не оставила в стороне никого из важных персон. Даже после смерти мама не имела ни секунды уединения, которое так ценила. И ей бы не хотелось, чтобы в последние минуты ты находился рядом со мной, привлекая еще большее число репортеров. Сделай это для меня, пожалуйста. Отправляйся в синагогу, которую ты построил, и помолись за нее. Но только не появляйся рядом со мной на Новом кладбище ста цветов.

С последним он согласился, с первым — нет. Хотя Сайлас действительно построил в своем саду скромную синагогу, сам он в нее даже ни разу не зашел. Как и его отец, он испытывал глубокое неприятие того, что Ричард в своих дневниках называл «мышлением древних пустынников», которым были движимы все три основные религии Запада.

Сайлас помнил, как отец говорил: «Если бы люди, написавшие эти книги, взаправду могли кинуть в землю косточку сливы и в скором времени получить сливовое дерево, они бы не рассуждали так, как рассуждали. Но брось сливовую косточку в Янцзы, и ниже по течению действительно вырастет слива. Китай плодороден. Даже имея огромное население, он не импортирует пищу. Его земля богата, а народ трудолюбив. И это не какие-то там дураки, затерянные в пустыне».

Пока Май Бао присутствовала на погребении Цзян, Сайлас отправился в кабинет и взял дневники, написанные его отцом много лет назад. Если бы он взглянул чуть выше и левее, то увидел бы уголки трех последних страниц, выглядывающие из-за кромки верхней полки, но он не посмотрел туда. Сайлас открыл самую раннюю из тетрадей и перечитал первую запись, сделанную двенадцатилетним мальчиком сразу же после того, как он с родителями приехал в великий город Калькутту. В который раз подивившись тому, как умно все написано, Сайлас был поражен лиризмом изложения. Ричард умел обращаться со словом, и, хотя фарси Сайласа оставлял желать лучшего, он был заворожен тем, как отец использует этот струящийся язык, глубиной его восприятия древнего величия Калькутты.

Затем пришел черед тех записей, где отец рассказывал, как они с братом работали сначала на уборке, а потом и на производстве опия. Сайласу до сих пор было трудно поверить в то, что в основе богатства, которое он унаследовал, лежал губительный наркотик.

В последнее время Сайлас занялся банковским бизнесом, и из-за сомнительной репутации Шанхая в мире он решил, что в названии его банка должен присутствовать не только Шанхай, но и еще один китайский город. Какой именно, он еще не решил, но в последнее время склонялся к мысли о том, что новое финансовое предприятие будет называться «Шанхайский банк Макао».

Сайлас перелистал страницы и прочитал рассказ отца о его путешествии в Китай и знакомстве с иезуитом-карликом, братом Мэтью. Когда он закончил читать, его словно стукнула по затылку новая мысль. Сайлас подтащил к себе остальные тетради и стал рыться в них. Разумеется, в дневниках не было оглавления, но благодаря хорошей памяти Сайлас помнил, что в них есть еще одно упоминание о брате Мэтью. Ему потребовалось несколько часов, но он все же нашел то, что искал. В том месте, где отец рассказывал о том, как его подвергли мучительному наказанию, надев на шею тяжелый мельничный камень, он вспоминал, что какая-то маленькая, одетая в черное фигура напоила его водой.

Сайласу хотелось отшвырнуть тетрадь в сторону, но он подавил это желание и аккуратно положил ее на стол. Он чувствовал, что находится на пороге чего-то важного. Его отца, такого же скептика, как и все мужчины, которых приходилось встречать Сайласу, дважды посещала крохотная фигура брата Мэтью. Сайлас понимал: измученный пыткой и жаждой, отец мог галлюцинировать, но все же крошка иезуит дважды возникал в его записях, причем там, где он описывал реальные события, а не свои опиумные сны.

После короткого совещания со своим главным помощником Макмилланом Сайлас пополдничал прямо в кабинете. Отпустив широкого в плечах шотландца, он вспомнил, как несладко ему приходилось с земляком помощника, являвшимся правой рукой его отца. Теперь-то он понимал, почему такие люди ценны… Нет, не ценны, а необходимы для ведения большого бизнеса. Они делают дело. Их не волнуют тонкости межэтнического и даже межчеловеческого общения, и они, подобно быку, идут на таран, сметая на пути все проблемы, которые затормозили бы любого другого человека. Уж его, Сайласа, они затормозили бы намертво. Это не люди, а бульдозеры. Они будут рыть землю, но дело сделают. Несколько секунд Сайлас размышлял: а настанет ли когда-нибудь время, когда люди, подобные Макмиллану, перестанут быть нужны? Потом вздохнул. Он жил в Китае и думал как все китайцы, отличающиеся необычайной практичностью. А любой практичный человек понимал, что никогда и нигде сайласы хордуны не обойдутся без эванов макмилланов.

* * *

В ту ночь Сайлас был удивлен, проснувшись и ощутив возле себя Май Бао. Она часто спала в собственной спальне, поскольку его храп будил ее, но сейчас она была рядом, прижавшись к нему, свернувшись клубочком и держа за руку. Их пальцы переплелись.

Сайлас хотел спросить, все ли прошло гладко на похоронах ее матери, но не знал, как потактичнее сформулировать вопрос. Поэтому он просто сжал пальцы жены, надеясь, что Май Бао поймет: в тяжелый для нее час он думает о ней.

— Моя мама высказала последнюю просьбу.

Несколько секунд Сайлас не был уверен, что правильно расслышал.

— Просьбу? — переспросил он.

— Да, — подтвердила Май Бао. — В принципе, ты вовсе не должен выполнять ее. Ты не сделал ничего, чтобы я взваливала на тебя подобные обязательства.

— За исключением того, что полюбил тебя, — ответил Сайлас.

Это был один из редчайших моментов, когда они говорили о любви. Май Бао знала: это не та любовь, которую она испытывала по отношению к Революционеру, к матери или к двум подрастающим дочерям. Но он был прав, то чувство, которое они с Сайласом испытывали друг к другу, определенно было любовью.

Любовь…

— «Аи», — произнесла она на китайском.

Сайлас поцеловал пальцы жены. Его черная, как ночь, борода щекотала ей кожу.

— Лишь слово назови, и ты это получишь, — проговорил он на устаревшем фарси и засмеялся.

— Что? — спросила Май Бао.

— Да так, вспомнил… кое-какие старые мысли. — Он приподнялся на локте и погладил длинные волосы жены. Их шелковистость всегда удивляла его. — О какой просьбе идет речь? Скажи, и, если это в моих силах, я выполню ее.

Май Бао включила электрическую лампу, стоявшую возле кровати, и стала говорить. Она говорила о долге и необходимости защитить будущее Города-у-Излучины-Реки.

— Если ты не можешь посвятить меня в подробности, то и не надо, — остановил ее Сайлас. — Но скажи хотя бы, в чем заключается твоя просьба.

Май Бао сделала глубокий вдох. Ее грудь поднялась и опустилась.

— Мне нужно вывезти из города и поместить в надежное, безопасное место большой изогнутый предмет, причем никто не должен знать, что это такое и куда его везут.

Сайлас свесил ноги с кровати и накинул халат. Он поинтересовался размерами предмета и с удивлением узнал, что тот — более шести футов в длину и чуть меньше одного фута в ширину.

— Он хрупкий? — спросил Сайлас.

— Да, и с каждым днем становится все более хрупким.

— И существуют люди, которые разыскивают этот предмет?

— За него объявлена большая награда, и сотни тысяч глаз разыскивают его.

— Где он находится сейчас?

— Этого я не могу сказать тебе. И не смогу, по крайней мере, до тех пор, пока ты не согласишься выполнить мою просьбу.

Сайлас понимающе кивнул. Он знал, что со стороны Май Бао это вполне обоснованная мера предосторожности, хотя подобное недоверие несколько задело его, о чем он и сказал жене.

— Я обязана тебе очень многим, — ответила она, — но этому предмету я обязана всем.

Сайлас смотрел на жену. Что же это за предмет? Какая-то реликвия? Но это так не похоже на практичную Май Бао, женщину, которую весь Шанхай вскоре станет называть Цзян! В следующее мгновенье он переключился на более конкретные предметы и стал выяснять дополнительные подробности. Насколько тяжел предмет? Боится ли он холода или жары? Может ли ему повредить сырость? Под конец Сайлас поинтересовался тем, на какой срок необходимо спрятать предмет. Ответ несказанно удивил его.

— Быть может, навсегда.

Сайлас спросил, когда это должно быть сделано.

— В течение двух месяцев, — ответила Май Бао. — То есть до конца десятилетия.

Сайлас встал с кровати и, подойдя к окну, отдернул занавески. Он знал, что по другую сторону высокой садовой стены город просыпается, возвращаясь к бурливой жизни.

«Он редко спит, — подумал Сайлас и тут же поправил себя: — Хотя по-настоящему он не спит никогда». В любой час дня и ночи Шанхай был полон неспящих, широко раскрытых и внимательно наблюдающих глаз.

— Я не смогу вывезти предмет таких размеров незаметно для посторонних и тем более своих людей, — проговорил он, повернувшись к Май Бао. — Если только…

Конец фразы повис в воздухе, а в его ушах зазвучали возбужденные крики. Нет, далекое эхо криков.

Он будто снова оказался на набережной Бунд. Только тогда он был молод, а крики звучали столь громко, что их можно было слышать за милю. За милю от ипподрома. Того самого ипподрома, на котором он убил своего брата. Сайлас снова посмотрел в окно. Планируя расположение садов в своем окруженном стенами святилище, он рассчитал все так, чтобы самый большой и красивый был разбит точно в том месте, где Майло упал с лошади. Это место находилось как раз напротив окна, у которого он сейчас стоял.

«Как тебе удалось пережить убийство собственного брата? — спросил он себя. — С помощью паломничества, предпринятого по примеру древних пустынников».

Сайлас посмотрел на Май Бао и открыл объятия. Она пошла к нему, озаренная светом разгорающегося утра, а он подумал: «Я знаю, куда можно перевезти предмет. Теперь остается только придумать отвлекающий маневр, чтобы в глаза отвернулись в другую сторону».

А потом из-за стены сада до его слуха донесся громкий звук автомобильного клаксона, и Сайлас уже знал, как отвлекающий маневр он предпримет.

Глава сорок четвертая ОТВЛЕКАЮЩИЙ МАНЕВР

На следующий день Сайлас отправился в свою контору на улице Кипящего ключа и пробыл там всю ночь. Он обдумывал все новые и новые варианты действий, но каждый раз, когда ему казалось, что вполне приемлемый план готов, он отбрасывал его и принимался за другой. От его внимания ускользало что-то очень важное, и он сам понимал это.

Когда за окнами конторы стал заниматься рассвет, Сайлас наконец сумел ухватить это вечно ускользающее. Хотя он считал себя коренным жителем Поднебесной и знал здешний язык не хуже любого китайца, хотя он женился на китаянке и теперь растил кучу китайских детей, ему никогда не была близка основополагающая идея этой страны, уязвимый, но неиссякающий источник силы черноволосого народа. И никогда раньше не чувствовал Сайлас, что его действия могут повлиять на судьбу усыновившей его страны. Сейчас, как никогда раньше, было важно думать так же, как они, люди Срединного царства.

— Будь практичным! — громко приказал он себе, стоя в пустой комнате. — Думай как они! Думай практично!

Он принялся расхаживать по кабинету, безжалостно кусая кожу возле ногтя большого пальца, но вдруг резко остановился. Кого нужно опасаться больше всего? У кого больше всего ушей и глаз в этом городе?

И в его сознании всплыл образ бандита Ту, сидящего за рулем своего автомобиля с номером «один». Всего месяц назад городские власти стали выдавать автомобилистам номерные знаки, и, хотя «бугатти» Сайласа была самой первой машиной, появившейся в Шанхае, номер, на котором горделиво красовалась цифра «один», достался бандиту Ту. На какое-то время это даже стало предметом горячих дискуссий в прессе, особенно после того, как Сайласу выдали знак под номером «два».

Сайлас поежился. Его последняя встреча с бандитом Ту была чрезвычайно неприятной. Из окна комнаты, где проходило совещание, Сайлас увидел, как бандит, сидя за рулем, беспрестанно гудит в клаксон и орет на какую-то бедную женщину, платье которой застряло в радиаторе машины Ту, когда тот напролом прокладывал себе путь через толпу прохожих. Сайлас выскочил на улицу и бросился на помощь женщине, вызвав тем самым оторопь у толпы китайцев и злость у бандита.

Поразмыслив о Ту, Сайлас задумался о тех, кто активно занимался сбором информации с помощью шпионов. Соглядатаи имелись у любого из крупных торговых домов. У его свояка Чарльза Суна — тоже. Не приходилось сомневаться в том, что разветвленная шпионская сеть была и у республиканского движения, возглавляемого Сунь Ятсеном. И уж разумеется, шпионы имелись у маньчжуров, хотя после кончины вдовствующей императрицы их власть и активность значительно поубавились.

Сайлас надел пальто и направился к двери. Он должен точно узнать, что это за предмет и каково его значение. Это необходимо для того, чтобы разработать достойный план и знать потенциальных врагов. Однако на полпути к выходу Сайлас остановился. Май Бао вполне ясно дала понять, что не скажет ему ничего, кроме размеров предмета, поэтому надеяться, что она сообщит какие-то более значимые детали, не приходилось.

Он вернулся в кабинет и съел завтрак, состоявший из жидкой овсяной каши, прямо за письменным столом.

Слова «отвлекающий маневр» продолжали крутиться в его голове, и вскоре у него созрел вполне приемлемый многоступенчатый план. Сайлас принялся излагать его на бумаге. Он переписывал план несколько раз, а когда наконец поднял голову, было уже почти одиннадцать часов. Перечитав свои записи, он подумал: «Блестяще!» — а потом протянул руку к переговорному устройству на столе. Секретарша откликнулась мгновенно.

— Пришлите ко мне Макмиллана, — приказал он.

Несмотря на всю свою ненависть к табаку, Сайлас зажег толстую сигару и запыхтел ею. Люди вроде Макмиллана ожидали от него именно такого поведения. Через минуту Эван Макмиллан, его бессердечный, но незаменимый шотландец, распахнул дверь и вошел в кабинет, из которого Сайлас управлял своей обширной империей.

— Итак, вы выяснили, чем вызвана неувязка с номерными знаками для моей «бугатти», Макмиллан?

Шотландец был удивлен. Хозяин упомянул об этом четыре недели назад, да и то вскользь.

— Угу, капитан.

Сайлас до сих пор не понял, говорит ли Макмиллан всерьез или издевается над ним, называя «капитаном». Среди евреев никогда не было капитанов — по крайней мере, в том смысле, в котором употреблял это слово Макмиллан.

— Ну и?

— Так и есть, капитан. Ту, верно, дал взятку чиновникам, чтобы получить первый номер. По-другому и быть не могло.

— Черт! — воскликнул Сайлас, вскочив на ноги и едва не перекусив сигару. — Черт, черт и еще раз черт! Я этого не потерплю! Слышите меня, Макмиллан? Не потерплю!

Шотландцу и раньше доводилось видеть своего жиденка в расстроенных чувствах, но таким злым он не бывал еще никогда.

Скверно, что этот маленький язычник решил жениться на китайской шлюхе, но это еще можно было понять. Даже на взгляд Макмиллана она представляла собой первоклассный кусок мяса. Сам Макмиллан нипочем не женился бы ни на одной из местных косоглазых, но эта была — будь здоров! Потом хозяин закатил истерику, когда ему пришлось защищаться от тех, кто ругал его за то, что он подобрал на улице двадцать щенков с вечно засранными задницами. Но даже тогда он не бесился так, как сейчас. Нет, Макмиллану никогда не понять этих язычников.

— Вы как-то раз сказали, что мне следовало бы взорвать ту поганую машину, капитан.

Сайлас остановился как вкопанный.

— А вы можете это сделать?

Вот что всегда удивляло Макмиллана: месопотамец был докой во многом, а в элементарных вещах, связанных с военным делом, — дурак дураком.

— Угу. Бомба сделает свое дело, но вам оно надо?

— Надо! Надо, черт бы его побрал! Но учтите, Макмиллан, никто не должен пострадать. Взлететь на воздух должен только проклятый автомобиль Ту. Взорвите его! Отправьте его в лучший мир, в автомобильный рай, если такой существует!

— Минутку, мистер Хордун, хотелось бы выяснить, правильно ли я вас понял. Вы хотите разнести вдребезги автомобиль бандита Ту, но чтобы, когда я буду это делать, никто не пострадал. В этом фишка?

— Угу, как вы говорите, Макмиллан.

— А угробить автомобиль маленького гаденыша вы желаете по причине того, что его номерной знак — на единицу короче, чем ваш. Так, капитан?

— Кто привез в этот город первый автомобиль, Макмиллан?

— Вы, капитан.

Тогда почему бандит Ту ездит под номером «один», а я — под номером «два»?

«Потому, — подумал Макмиллан, — что Ту — китаец, а ты — маленький месопотамский язычник, а еще бандит подкупил чиновников, а еще это Китай, и, в конце концов, кого может волновать такая ерунда?»

— Да, и впрямь несправедливо, капитан, — произнес шотландец.

— Так вы это сделаете?

— Да запросто. Может, вы еще хотите, чтобы перед тем, как отправить машину Ту к Царю Небесному, я снял бы с нее номерной знак «один»?

— Если это не составит для вас большого труда, — обдумав предложение, ответил Сайлас. — А еще снимите с моего автомобиля табличку с номером «два» и оставьте ее на видном месте возле его… останков.

— Поменять его номерной знак на ваш? — Эта мысль Макмиллану не понравилась. — Но тогда он сразу поймет, кто взорвал его автомобиль!

Сайлас лишь улыбнулся.

Макмиллану хотелось высказать все, что он думает о глупых язычниках, но вместо этого он проговорил:

— Впрочем, какого черта! Автомобиль-то не мой!

— Нет, мистер Макмиллан, не ваш.

— Ну и ладно. Значит, никаких проблем. Утром получите табличку с номером «один». Что-нибудь еще?

— Нет, Макмиллан. Вы — хороший человек, очень хороший.

Макмиллан вышел из конторы и направился в старый китайский квартал Шанхая, а Сайлас стоял у окна и наблюдал оживление, царившее внизу, на улице Кипящего ключа. Кого только на ней не было! Велосипеды, рикши, такси Хэнсома[18], повозки, конные экипажи и повсюду — люди, люди, люди.

Сайлас не сомневался в том, что Ушастый Ту ответит на взрыв, устроенный Макмилланом, поэтому он взял лист бумаги, перо и написал Чарльзу Суну записку, предложив зарезервировать в газете место для репортажа о событии, которое случится в ближайшие три-четыре дня и «станет настоящей бомбой».

Он отдал записку секретарше, которая отправила ее адресату с одним из шести мальчишек-рассыльных, постоянно дежуривших в ожидании поручений.

Сайлас вновь сел за письменный стол. Он рассчитывал на то, что Макмиллан совершит свой подвиг либо этим же вечером, либо следующим. Затем Ту нанесет ответный удар, и вся пресса будет писать только об этом. А в результате каждый в Городе-у-Излучины-Реки только и сможет думать, что об автомобилях. Это был первый шаг задуманного Сайласом отвлекающего маневра — заставить всех и каждого думать лишь об автомобиле, о том, как он работает, как его можно взорвать и почему это может кому-то понадобиться, как его защитить и, наконец, как на нем ездить.

Сайлас улыбнулся, потом вызвал секретаршу во второй раз.

— Выкиньте эту гадость, — протянул он ей пепельницу с наполовину выкуренной сигарой. Потом повернулся и вновь посмотрел на запруженную улицу.

«Как много глаз! — размышлял он. — Как много любопытных взглядов! И если я хочу без помех вывезти «большой изогнутый предмет» Май Бао из Города-у-Излучины-Реки, их всех нужно заставить смотреть в другом направлении».

Его взгляд упал на стол, где лежала открытая газета. Это было первое и самое популярное издание Чарльза Суна, рассчитанное на вкусы весьма невзыскательной публики.

«А подобная публика, — подумалось Сайласу, — составляет наибольшую часть огромного населения Шанхая».

Перевернув страницу, он наткнулся на опубликованное там письмо куртизанки. Сайлас смотрел на него, не читая. Его не волновало, на кого жалуется шлюха — на свою хозяйку, клиента или уличный шум. Он думал о другом: это письмо прочитают шесть миллионов человек, а потом перескажут его еще двадцати миллионам. И глаза всех этих миллионов, отвернувшись от насущных проблем, обратятся к проблемам одной-единственной шлюхи.

Сайлас взял стоявший на столе телефон и приказал, чтобы его автомобиль с номером «два» выгнали из гаража и оставили на улице.

— Да, — сказал он, — прямо под открытым небом. Позаботьтесь только о том, чтобы он находился подальше от людных мест.

Затем он повесил трубку, а в голове у него вертелось окончание фразы: «Чтобы никого не задело, когда он взлетит на воздух».

Наконец Сайлас отправился домой и, вернувшись, велел позвать к нему Май Бао, которая явилась с вопросительным выражением на лице.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто пишет для газет? — Жена попыталась было протестовать, но Сайлас оборвал ее: — Я знаю, в твоей жизни был период, когда ты была очень… — он поколебался, подбирая слово, — близка к пишущей братии. Сохранились ли у тебя какие-нибудь знакомые, которые ухватились бы за эксклюзивную новость?

— Это связано с моей просьбой? — спросила она.

— Разумеется. А теперь ответь на мой вопрос, Май Бао.

После еще нескольких безуспешных попыток увильнуть от ответа Май Бао призналась в том, что она действительно была знакома с несколькими журналистами.

— Хорошо, — проговорил Сайлас. — Тогда передай им: если они хотят получить первоклассную историю, пусть послоняются неподалеку от склада, где бандит Ту держит свой автомобиль с номером «один».

— Думаешь, они знают, где находится это место?

— Если они настоящие журналисты, то узнают.

* * *

Взрыв, устроенный Макмилланом, вышвырнул из кроватей нескольких людей бандита Ту, спавших на чердаке над гаражом, а все здание заходило ходуном. Когда же Ту наконец добрался до ангара, в котором хранился его ненаглядный автомобиль, он был потрясен, увидев, что его гордость, его радость превратилась в груду почерневших, дымящихся и совершенно бесполезных кусков металла. Резиновая груша его любимого клаксона расплавилась и висела бесформенной черной соплей.

— Что… Как…

Ту был готов изрыгнуть водопад виртуозных проклятий, как вдруг с изумлением увидел чистенький, отполированный номерной знак с «два», прибитый гвоздями к стене. Ту наклонился, чтобы проверить, на месте ли его собственный номер с единицей. Его там не было.

— Найдите автомобиль, к которому было привинчено вот это! — завопил бандит, содрав со стены неповрежденный номер «два». — Сейчас же!

* * *

«Взорван самодвижущийся экипаж!» — надрывались местные газеты. Их смели с прилавков газетных киосков быстрее, чем номера, в которых рассказывалось о короновании Принцессы Мира Цветов.

Когда двумя днями позже на воздух взлетел автомобиль Сайласа, на котором теперь красовался номерной знак с цифрой «один», газеты разразились еще более сенсационными репортажами. Общий их смысл выражал заголовок: «Война самодвижущихся экипажей!» Репортеры почему-то забыли упомянуть уличного торговца пельменями, на свою беду оказавшегося рядом с «бугатти» Сайласа как раз в тот момент, когда бомба разнесла ее в клочья. Когда Сайласу рассказали об этом несчастном, он уронил голову на руки и заплакал. Май Бао никогда не видела его таким.

— Тут нет твоей вины. Этот человек забрел туда по ошибке. Это была его ошибка.

— За мной и без того тянется целый шлейф загубленных жизней, — сказал Сайлас, подняв глаза на свою сильную, умную жену. — Они давят на меня, как вязанка дров пригибает к земле старую крестьянку.

На секунду Май Бао показалось, что сейчас он наконец расскажет ей о своем брате Майло, но момент слабости миновал, и на лицо Сайласа вернулось обычное деловитое выражение.

— Как звали торговца пельменями? Узнай это для меня, Май Бао, пожалуйста. Я оплачу его похороны, а если у него есть близкие, я желаю, чтобы они переехали в мой сад.

Май Бао сделала так, как велел муж.

Вечером, когда ему доложили, что родных продавца пельменей поселили в маленьком доме на южной оконечности сада, Сайлас Хордун отправился проведать его вдову и двоих малолеток. И впервые за всю историю Поднебесной фань куэй встал на колени перед китайской крестьянкой и двумя ее маленькими детьми и просил у них прощения.

* * *

Через два дня письменный стол в кабинете Сайласа был завален газетами. Город следил за «войной самодвижущихся экипажей», как наркоман следит за приближением заветной трубки с опием.

Еще мальчиком Сайлас видел, что творилось в Шанхае, когда в театре впервые на одной сцене с мужчинами стали выступать женщины. По маньчжурским законам публичные выступления женщин были строжайшим образом запрещены, но театры находились на территории Иностранного сеттльмента и, следовательно, вне юрисдикции Пекина. Билетов нельзя было купить месяцами, и даже фань куэй не могли попасть на представления.

Через несколько лет после этого какой-то торговец представил в качестве последнего веяния моды белые хлопчатобумажные перчатки, и на следующий день весь Шанхай был облачен в них. Вне зависимости от погоды каждый уважающий себя шанхаец носил белые перчатки. Его одежда могла быть грязной и помятой, но эти чертовы перчатки неизменно сияли девственной белизной.

И конечно же, Сайлас помнил ажиотаж, который вызвали в городе знаменитые скачки, организованные его отцом. Сайлас смотрел в окно — на то самое место, где под Майло съехало на бок седло и он, упав, ударился головой оземь. Теперь на фоне темной земли пламенели красные розы и гортензии. Сайлас всегда требовал, чтобы на этой клумбе росли только красные цветы. Это было его единственное требование в отношении десятков клумб, которыми изобиловал сад.

Сайлас знал, что главным в отцовских скачках были даже не состязания лошадей, а массовая истерия. Именно это сейчас было нужно ему — массовая истерия, которая заставит все эти глаза смотреть на автомобили, а не на предмет шести футов длиной, который повезет по улицам Города-у-Излучины-Реки еврей средних лет. Но то, как именно перемещать этот большой изогнутый предмет, оставалось загадкой, которую еще предстояло решить.

Он подумал было о том, чтобы сразу перейти к заключительной стадии отвлекающего маневра, но потом решил, что замысел сработает лучше, если его осуществлять планомерно. Так, арии непременно должен предшествовать речитатив, а основному блюду — закуска и коктейль.

— Закуска и коктейль, — вслед за мыслью вслух повторил Сайлас. Затем он улыбнулся и послал за Май Бао. Он сообщил ей, что ему нужно, и жена, поклонившись с лукавой улыбкой, ушла.

* * *

На следующий день газеты наперебой печатали письма куртизанок. Одни писали о том, как престижно, когда по клиентам тебя возят на автомобиле, и рассуждали о преимуществах этого транспортного средства перед крытым паланкином. Другие делились мудростью, советуя своим товаркам принимать от клиента в качестве оплаты услуг автомобиль во временное пользование. И наконец, было среди всей этой корреспонденции одно изумительно скандальное письмо. Написавшая его куртизанка признавалась в том, что подарила своему клиенту «облака и дождь» не просто в автомобиле, а в тот момент, когда тот им управлял и они ехали по набережной Бунд между европейскими зданиями и рекой. Май Бао лично отчеркнула это письмо для мужа и очень гордилась своей сообразительностью.

Когда письма куртизанок и ответы на них целиком завоевали внимание читающей общественности, Сайлас подлил масла в огонь, пообещав через прессу наградить победительницу следующего Конкурса Цветов новенькой итальянской «бугатти» последней модели. А потом на сцене, вручая победительнице под крики тысяч зрителей ключи от машины, заявил:

— Ровно через месяц я готов бросить вызов любому в этом городе и победить его в автомобильной гонке. Победитель получит сто тысяч фунтов стерлингов. — И, к вящему изумлению сообщества фань куэй и неописуемой радости китайцев, добавил: — Гонка открыта для всех и каждого. Любой житель Шанхая, вне зависимости от своей национальности, заплатив регистрационный взнос, может принять участие в Невероятных шанхайских автогонках.

Гонка началась, а вместе с ней и массовая истерия, на которую так рассчитывал Сайлас. Тысячи глаз перестали шпионить за улицами Шанхая и сконцентрировали внимание на приближении автомобильной гонки, которая должна была пройти по нескольким мощеным улицам Города-у-Излучины-Реки. И, как всегда бывало в Шанхае, начался повальный тотализатор — даже раньше, чем стали известны участники грядущих состязаний.

Глава сорок пятая ДЛИННЫЙ ИЗОГНУТЫЙ ПРЕДМЕТ

Сайлас никогда не злился на Май Бао, но в тот день, когда они сидели за скромной вечерней трапезой, он вдруг оттолкнул от себя тарелку с креветками и заявил:

— Невкусно!

— Я старалась, как могла, муженек, — смиренно проговорила Май Бао.

Сайлас тяжело вздохнул. Он до сих пор не придумал способ безопасной транспортировки пресловутого предмета, и невозможность решить эту задачку заставляла его беспокоиться и злиться на самого себя, а оба эти чувства были нехарактерны для него.

— Это важно для тебя? — сделав еще несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, спросил он.

— В моей жизни нет ничего важнее. Я уже несколько раз говорила тебе.

В голосе Май Бао прозвучала злость. Впервые за всю их совместную жизнь между ними воцарилось напряженное, сердитое молчание.

— Прекрасно. Тогда расскажи мне побольше об этом загадочном предмете, который я должен похитить из Шанхая.

— Это…

— Длинный изогнутый предмет. Я уже слышал, и, разумеется, большего ты мне сказать не можешь. Я пытаюсь помочь тебе, Май Бао, но мне так мало известно, что я могу, наоборот, навредить этому твоему «длинному и изогнутому предмету». — Помолчав, Сайлас добавил: — Дай мне помочь тебе, Май Бао.

Она встала и плотно закрыла раздвижные двери столовой.

— Задавай мне вопросы, а я попытаюсь ответить настолько честно, насколько смогу.

Сайласу хотелось встать из-за стола и уйти, но он подавил это желание. Май Бао не была легкомысленным человеком. Это качество было чуждо ей.

— Он непрочный?

— Да, и с каждым днем становится все более ломким.

— Но ведь он также и тяжелый?

— Да.

Сайлас ждал каких-нибудь дополнительных сведений, но Май Бао лишь покачала головой.

— Что может ему повредить: вода, жара или холод?

— И то, и другое, и третье. Но думаю, кратковременное испытание любым из этих факторов не причинит ему большого вреда.

— А еще он около шести футов длиной?

— А еще он резной, муженек, — крикнула она.

— А еще он хрупкий, но тяжелый! — гаркнул он в ответ, жестом отчаяния раскинув руки.

— Да, муженек, все как я говорила. — Теперь ее голос превратился почти в шепот.

Ужин закончился в молчании. Май Бао подошла к мужу и, преклонив колени, положила голову на колени Сайласа.

— Я очень сожалею, — проговорила она.

Он погладил ее шелковистые волосы и подумал: «А я нет. Чем бы ни был этот предмет, он дар для меня. Такой же, каким стала ты. Он поможет облегчить ту ношу, которую я обречен тащить на своих плечах».

Глава сорок шестая ГОНОЧНЫЕ МАШИНЫ ПРИБЫВАЮТ

А потом начали прибывать машины для автогонки. Каждый автомобиль был переделан таким образом, чтобы развивать как можно большую скорость. Для присмотра за темпераментными машинами из Америки, Англии и Италии выписали автомехаников, а хозяева хранили свои новые игрушки в потайных местах. Так когда-то, перед скачками, которые забрали жизнь Майло, Врассуны прятали от всех знаменитого жеребца.

Газеты платили огромные деньги за любую информацию об автомобилях и хватались за любую пикантную новость, из которой можно было раздуть сенсацию для первой полосы. Даже сообщения о последних вздохах трещащей по швам маньчжурской династии не могли затмить сообщения, связанные с Невероятными шанхайскими автогонками Сайласа.

Первым о своем участии в гонках официально заявил Ту Юэсэнь, заплатив регистрационный взнос в размере двадцати тысяч фунтов стерлингов. Его люди в Японии беспрестанно тормошили японских производителей, которые должны были сделать для Ту гоночную машину, но из Страны Восходящего Солнца не было ни ответа ни привета. Бандиту отчаянно хотелось проехать по трассе на автомобиле азиатского производства, но, поскольку такого на горизонте не наблюдалось, Ту пришлось взять лучшее, что было из имевшегося в наличии. Он купил автомобиль последней марки, произведенный компанией «Анонима ломбарда фабрика аутомобили», сокращенно АЛФА. Поскольку компанию приобрел некий господин Николо Ромео, ее машины вскоре приобрели известность под маркой «альфа-ромео».

Всегда любивший театральные эффекты, Ту неожиданно для всех продемонстрировал публике свою необычайную гоночную машину во время празднования Нового года в Шанхае, что едва не вылилось в массовые беспорядки. Стоило пройти большому дракону, который завершал грандиозный праздничный парад, как откуда-то сбоку послышалось громкое гудение мощного автомобильного сигнала. Бандит Ту, в длинном кожаном пальто и очках-консервах, стоял на переднем сиденье гоночной машины, которой управлял шофер-японец. Затем Ту Юэсэнь принялся бросать в толпу серебряные доллары. Зрелище было столь же впечатляющим, сколь и нелепым.

На следующий день Уильям Дент от имени своей компании выписал чек в порядке уплаты регистрационного взноса и представил чудо автомобильной техники — «стенли стим». Как и следовало из названия, этот курьезный автомобиль работал на пару, производившемся с помощью бойлера, который топили углем. Машина была очень мощной и устойчивой на дороге. Но ведь ей приходилось везти большущий котел с водой. Это и для паровоза нелегкая ноша, что уж говорить об автомобиле, тем более о том, которому предстояло участвовать в автогонках!

Хейворд Мэтисон выставил на соревнования великолепный английский автомобиль под названием «симплекс рейсинг кар», одну из немногих двухместных машин, которые претендовали на победу в соревнованиях. Хотя «симплекс» еще никак не зарекомендовал себя на гоночных трассах, машина была меньше и быстрее своих конкурентов.

Захария Олифант возжелал «Рамблер-55» — тот самый, на котором ездил президент Уильям Говард Тафт[19]. Но к его удивлению, президент Соединенных Штатов Америки не пожелал даже на время расстаться со своим любимым лимузином. Когда компания «Рамблер» прослышала об этом, она предложила Олифанту любую модель производимых ею машин, причем совершенно бесплатно. Олифант отказался. Он находился в растерянности. Как так? Президент Соединенных Штатов не захотел посредством своей машины содействовать благородному делу — продемонстрировать язычникам в Шанхае, что лучшие автомобили производятся в благочестивой, богобоязненной стране!

Через некоторое время, обескураженный столь неожиданными и печальными обстоятельствами, он купил «олдсмобиль-М». Это была отличная машина.

Мейер Врассун заключил тайную сделку с компанией «Роллс-ройс» относительно того, чтобы выставить их «Серебряный призрак». Эта машина уже успела выиграть три автогонки. Один из параграфов контракта предоставлял Врассунам право эксклюзивной продажи этой модели после того, как начнется ее серийное производство.

Сайлас должен был участвовать в состязаниях на точной копии своей любимой «бугатти», пожертвованной ради «войны самодвижущихся экипажей», и нанял трех техников, которые должны были сделать автомобиль более скоростным.

Чарльз Сун волновался и мучился сомнениями. Как и бандит Ту, он жаждал выставить на гонки автомобиль азиатского производства, но ни один из них не выдерживал конкуренции с европейскими и американскими машинами. Наконец он остановил свой выбор на итальянском «зусте», одном из трех автомобилей, которые только и добрались до финиша гонки 1908 года Нью-Йорк — Чикаго. Он имел четыре цилиндра, цепной привод и мог развивать весьма внушительную скорость — до шестидесяти миль в час. Чарльза огорчало лишь то, что жена и дочери называли машину «неизящной». Как и во многих других случаях, Чарльз просто не мог понять, чем они недовольны.

Французская команда, которую частично финансировала семья Коломб, купила автомобили всех трех ведущих национальных автопроизводителей: «Мотоблок», «Сизер» и «Де Дион Бутон», а потом принялась менять различные части, снимая какие-то с одной, чтобы поставить на другую, и так далее. В итоге стало ясно: когда все действия подчинены тяге к красоте, результат может стать непредсказуемым.

* * *

Макмиллан был искренне изумлен, услышав, что Сайлас хочет сделать с «бугатти».

— Снять обшивку, капитан?

— Да. Полагаю, это можно сделать с помощью гаечного ключа.

«Черта с два! Разве что с помощью газовой горелки или ножниц по металлу, но уж точно не гаечным ключом», — подумал Макмиллан.

— Зачем? — спросил он.

— Для увеличения скорости, — ответил Сайлас. — А можно ли укрепить над головой водителя продольную металлическую штангу?

— Зачем?

— Для безопасности, — пояснил Сайлас и добавил как можно более безразличным тоном: — На тот случай, если автомобиль перевернется.

— Чьей безопасности? — не унимался Макмиллан.

— Вашей. — Голос Сайласа упал до шепота. — Вашей, Макмиллан, если, конечно, вы согласитесь вести «бугатти» во время автогонки.

Макмиллан был потрясен.

— Я был бы счастлив править машиной, капитан.

— Вот и хорошо, — кивнул Сайлас. — Поэтому я и настаиваю на том, чтобы приварить железную штангу.

Про себя он подумал: «Не хочу больше иметь смертей на совести».

— Установите ее, Макмиллан, — добавил Сайлас поспешно, заметив, что тот готов вступить в препирательства по поводу металлической штанги. — Сделайте это для меня. Пожалуйста.

* * *

Это был интересный день. Представители всех восьми команд собрались в саду, в домике переговоров, чтобы обсудить маршрут автогонки. Человек, которого прислал бандит Ту, молча стоял в сторонке, шофер и переводчик, присланные французами, тоже в основном помалкивали. А Чарльз Сун явился собственной персоной и теперь странно улыбался.

— Трасса должна быть достаточно протяженной, чтобы автомобили могли в полной мере продемонстрировать свои возможности, — сказал Уильям Дент.

Поскольку «стенли стим», который выбрал долговязый мистер Дент, был автомобилем хотя и весьма надежным, но сравнительно медленным, в предложении его владельца имелась определенная логика.

— А для пущего азарта на трассе должно быть побольше поворотов и изгибов, — прогудел Хейворд Мэтисон.

«Еще бы, — подумал Сайлас, — ведь твой «симплекс рейсинг» — самая легкая из всех машин».

— Я согласен, — произнес он вслух. — Гонка — это развлечение для добрых жителей нашего Шанхая, поэтому чем больше крутых поворотов совершат автомобили, тем более захватывающим будет зрелище.

В результате обсуждения его участники решили, что маршрут гонки пройдет вдоль реки по набережной Бунд, затем резко свернет в сторону внутренних районов города и дальше пойдет по улице Кипящего ключа. После этого трасса совершит широкий плавный поворот на восток, пройдет через Старый город по Фан Бан Лу, затем снова вернется к реке. И так — круг за кругом.

— Сколько сделаем кругов? — осведомился Захария Олифант.

Сайлас посмотрел на карту. Прошлой ночью он уже проехал по этому маршруту и засек время. На то, чтобы совершить один полный круг, требовалось чуть меньше десяти минут. По его подсчетам, ему требовалось как минимум два часа, чтобы без опасений вывезти из города «длинный изогнутый предмет».

— Думаю, пятидесяти кругов будет достаточно, — сказал он.

Присутствующие возмущенно загудели, на что, собственно говоря, и рассчитывал Сайлас, но в итоге будет решено, что тридцать кругов станут достойным испытанием как для автомобилей, так и для водителей.

Тридцать кругов дадут Сайласу триста минут, то есть пять часов. Этого времени ему хватит с лихвой, если, конечно, он сообразит, как заставить свою машину катиться.

Глава сорок седьмая ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА

— Бунд — слишком узкая, — объявил Макмиллан, ввалившись в кабинет Сайласа.

— Слишком узкая для чего? — осведомился Сайлас.

— Для гонки, для того, чтобы перед стартом выстроить в одну линию восемь машин. До начала гонки осталась всего неделя, а мы еще даже не решили, как именно она стартует!

— Боюсь, я вас не совсем понимаю, Макмиллан. В чем именно заключается проблема с Бунд?

— В ее ширине.

— Ширина набережной Бунд представляет проблему для проведения автогонок?

— Угу! Она равна двадцати одному футу, а ширина каждой машины примерно пять футов, а в гонках участвует восемь машин.

— И в чем же проблема?

Макмиллан смотрел на Сайласа как на душевнобольного. Его всегда изумляло, что некоторые вопросы, особенно требующие произвести простые математические вычисления, ставят маленького язычника в тупик. Месопотамец почему-то не видел элементарных вещей, а ведь он управлял огромной торговой империей, ежегодно приносившей прибыль в миллионы фунтов стерлингов. А его новое предприятие, этот банк, по слухам, давал дохода больше, чем все остальные предприятия, вместе взятые.

Макмиллан еще раз объяснил суть проблемы, проиллюстрировав свои пояснения с помощью карандаша и листа бумаги, которые взял со стола Сайласа.

— Ах, так вот в чем дело! — посмотрев на рисунок, рассмеялся Сайлас. — Теперь понятно. Мы поставим четыре машины в первый ряд, четыре — во второй, и дело решено.

— Нет, не решено, капитан. Как мы объясним владельцам, почему их автомобили поставили не в первый ряд, а во второй?

— Я понимаю, что вы имеете в виду. А как эту проблему решают во время проведения других автогонок?

Макмиллан озадаченно молчал. Ему и в голову не пришло использовать опыт других автогонок в качестве примера.

— Ну-у, большая часть гонок проводится на значительные расстояния, например Париж — Пекин. В этом случае не имеет значения, кто стартует первым, а кто — вторым.

— Но у нас гонки не на дальнюю дистанцию, а кольцевые, поэтому в нашем случае кто стартует первым, а кто вторым имеет значение, верно?

— Угу, капитан. В том-то и беда.

— Другие кольцевые гонки проводились? — пожал плечами Сайлас.

— Да.

— Отлично. Вот и выясните, как это решалось там. А завтра с утра я жду вас с ответом.

Он отвернулся от Макмиллана и принялся размышлять, каким образом вывезти «длинный изогнутый предмет» из Шанхая так, чтобы этого никто не заметил. Через некоторое время он снова повернул голову и с удивлением обнаружил, что Макмиллан все еще находится в кабинете.

— Идите же, — сказал он, — и не забудьте закрыть за собой дверь.

* * *

На следующее утро, приехав в контору, Сайлас застал там ожидавшего его Макмиллана. Шотландец находился в таком нетерпении, что чуть ли не приплясывал на месте.

— Доброе утро, мистер Макмиллан.

— Угу, и вам доброго утречка, капитан. Вот, поглядите-ка, — проговорил Макмиллан, помахав перед лицом Сайласа чем-то, что напоминало большой литографический отпечаток какого-то фотоснимка.

— Это мне?

— Угу, это решение нашей проблемы, капитан.

Всю ночь Сайлас не спал, ломая голову над решением собственной проблемы. Только под утро он влез в кровать и с радостью обнаружил там Май Бао. Он свернулся рядом с ней, проспал два часа, после чего встал и отправился в контору, так и не найдя решения. Теперь, бросив взгляд на фотографию в руке Макмиллана, он кивнул и проговорил:

— Что ж, хорошо, пойдемте.

Шотландец вихрем ворвался в кабинет, едва не повалил стол и припечатал к его поверхности литографию. Сайлас снял пальто и, подойдя к столу, принялся рассматривать принесенное Макмилланом. Этот снимок, видимо, был сделан откуда-то сверху. На нем были изображены около дюжины гоночных машин, стоящих на улице и припаркованных носом к тротуару. С другой стороны улицы к ним бежала группа мужчин — шоферов, как понял Сайлас.

— Видите? — с гордостью спросил Макмиллан. — Мы поставим автомобили вдоль тротуара на Бунде, а водители будут находиться на противоположной стороне набережной. По сигналу — выстрелу из пистолета — они побегут к своим машинам, сядут в них, развернутся и начнут гонку. Кто первым добежит до машины, заведет ее, развернется, тот первым и стартует. Просто, а, капитан?

Сайлас кивнул, но взгляд его был прикован не к гоночным машинам на литографии, а к другой — явно не гоночной и припаркованной поодаль. На пассажирском сиденье машины стояла большая скульптура с раскинутыми руками. Сайлас решил, что это, должно быть, статуя какого-то христианского святого.

— Что это? — спросил он.

Макмиллан не верил своим ушам: язычник задает такой вопрос? Но не ответить было нельзя, поэтому он пробурчал:

— Это Пресвятая Дева.

— Ага. — Сайлас вздернул брови, словно извиняясь за глупый вопрос, но продолжал допытываться: — Но что оно — или Она — делает на переднем сиденье автомобиля?

— Этот снимок сделан во время кольцевых автогонок в Риме, и Пресвятая Дева, видимо, благословляет трассу из машины-распорядителя.

Сайлас наконец сел и знаком указал Макмиллану на стул по другую сторону стола.

— Машина-распорядитель имеется на всех автогонках?

— Нет, капитан.

— И в чем же заключаются ее функции?

— Она делает один или два круга по маршруту гонки.

— И именно в этот момент Пресвятая Дева благословляет трассу?

— Угу.

— А у нас будет машина-распорядитель, Макмиллан?

— Я думал, что вы не верите во все такое, капитан.

Сайлас уловил оттенок неприязни в словах шотландца, но не обратил на него внимания.

— Дело не в этом, — сказал он. — Я думаю, мы должны взять римские гонки за образец и следовать их примеру.

— Угу, понял. Значит, паркуем все автомобили на набережной, мордой к реке, а водители по сигналу из пистолета бегут к ним?

— Да, Макмиллан, но только после того, как машина-распорядитель проедет по маршруту и благословит трассу.

Макмиллан смотрел на Сайласа с нескрываемым подозрением. Что задумал этот человечек?

— Эти китаезы не верят в святых, капитан, — сказал он.

— Вы правы, Макмиллан. Благословлять трассу будет не католический святой.

— А кто же?

— Будда, разумеется. Это сделает большой смеющийся Будда. Что вы об этом думаете?

Глава сорок восьмая СМЕЮЩИЙСЯ БУДДА

Сайлас смотрел на старого мужчину, сидящего перед ним. Май Бао отрекомендовала его как искусного резчика и надежного человека, умеющего хранить секреты, а Сайлас никак не мог отделаться от ощущения, что он его уже где-то видел.

— Мы с вами не встречались? — осведомился он, протягивая гостю чашку изысканного улунского чая.

— Думаю, что нет, мистер Хордун, — улыбнулся старик и принял чашку из тончайшего фарфора.

Его слова, однако, не избавили Сайласа от ощущения дежавю.

— Но вы знакомы с моей женой?

— Да, сэр, мы познакомились в связи с болезнью ее матери.

Сайлас кивнул, но все равно копался в памяти, пытаясь понять, почему этот человек кажется ему знакомым.

— Что-то не так, сэр? — спросил Резчик.

— Нет, нет, просто какое-то глупое ощущение…

Однако Сайлас жил в Поднебесной достаточно долго, чтобы знать: такие ощущения глупыми не бывают. Они указывали на какие-то интуитивные озарения, в которых еще предстояло разобраться. То были импульсы, ожидающие словесного воплощения. Резчик тоже знал это, как и то, что сейчас пытается припомнить Сайлас. Старику была хорошо известна история о том, как дядя этого человека заказал деревянную фигуру, не многим отличавшуюся от той, сделать которую его попросит Сайлас Хордун. Только тогда прятать внутри фигуры собирались не священную реликвию, а рыжего мужчину.

— Чем могу служить вам, сэр? — спросил Резчик.

Сайлас перестал мучить себя сомнениями и очень подробно объяснил Резчику, чего он хочет. Резчик для вида задавал вопросы относительно «большого изогнутого предмета», который предстояло спрятать внутри Смеющегося Будды. Сайлас с готовностью выложил ему то немногое, что знал.

— И этот Смеющийся Будда должен будет находиться в автомобиле? — уточнил Резчик.

Задав вопрос, он прикусил губу. Он невольно проговорился, ведь в разговоре с ним Сайлас не обмолвился ни словом о том, что статуя Будды поедет в автомобиле. А вдруг он заметит?

— Верно, я об этом чуть было не забыл!

Резчик перевел дух, а Сайлас показал ему литографию машины-распорядителя римских автомобильных гонок.

— Могу ли я увидеть автомобиль, который повезет Смеющегося Будду? — спросил Резчик.

— Разумеется.

Сайлас провел Резчика вниз, где стоял автомобиль старой модели со знаком номер один, привинченным к переднему бамперу. Сдвинув складывающуюся крышу, он указал на пассажирское сиденье.

— За рулем будете вы? — уточнил Резчик.

— Да.

— Хорошо.

— Вам нужно что-нибудь еще?

— Нет, — улыбнулся Резчик. — У меня есть все, что нужно. Смеющийся Будда будет готов за день до вашей гонки. Вас это устраивает?

— Вполне, — ответил Сайлас и снова уставился на старика изучающим взглядом.

— Что с вами, сэр?

— Ничего. Никак не могу отделаться от чувства, что все это со мной уже было.

Резчик продолжал улыбаться. История Китая повторялась. То, что Макси, дядя этого человека, делал много лет назад, должно было произойти снова, но на сей раз с другим тайником и другим грузом.

Глава сорок девятая КАК ИСПОРТИТЬ ГОНОЧНУЮ МАШИНУ

В жизни Шанхая наступила пауза. Огромный город словно затаил дыхание, опустил голову на грудь и… отдыхал. Только что минуло три часа пополуночи. Примерно через полтора часа начнут свой утренний обход собиратели ночных горшков. Но сейчас над Городом-у-Излучины-Реки властвовала тишина. А Сайлас считал. Считал шаги: от Бунда, вдоль улицы и дальше — вниз, к пристани. Предварительно он уже измерил ширину улицы и с удовлетворением выяснил, что она вполне достаточна. Теперь его беспокоил участок после сужения улицы. Поэтому он медленно шел, считая шаги. Через каждые пять шагов Сайлас поворачивался лицом к Бунду.

— Значит, когда я проеду по улице двадцать ярдов, с набережной меня уже не будет видно, — проговорил он вслух.

В конце улицы Сайлас сделал глубокий вдох и снова принялся считать шаги, двигаясь по направлению к тяжелой металлической швартовной утке, закрепленной на толстых досках причала. Теперь он шел задом наперед, лицом в сторону города. В шестнадцати шагах от начала улицы он все еще был ясно виден любому, кто находился на изгибе набережной Бунд, в том месте, где она пересекалась с улицей Кипящего ключа.

Сайлас повернулся лицом к пристани, продолжая считать шаги. Его возбуждение возрастало. До стальной швартовной утки оставалось почти двести футов, и все это время он будет виден любому зеваке, который, находясь на перекрестке Бунда и улицы Кипящего ключа, вдруг вздумает обернуться и посмотреть назад.

Сайлас поглядел на противоположную сторону реки. Оттуда на него мрачно глядел Пудун, враждебный всему цивилизованному, что фань куэй принесли к излучине реки.

— Не бойтесь, мистер. Пудун — на том берегу, а мы — на этом.

Вздрогнув от неожиданности, Сайлас посмотрел туда, откуда прозвучал голос, и увидел старого нищего. Тот, по всей видимости, устраивался на ночлег на досках пристани.

— Да, вы правы, — ответил он.

— Это молитва, которая удерживает его там, а нас — здесь, — объяснил старик.

— Вот как? — с искренним удивлением спросил Сайлас.

— Да, это молитва, сэр.

Старик откинул драное одеяло и вытащил из-под него старую эрху. Настроив инструмент, он заиграл. И одновременно с этим Сайлас мысленно вознес молитву — первую с тех пор, как был мальчиком: «Господи, сохрани Макмиллана. Пожалуйста».

Старый нищий посмотрел на него и сказал:

— Эта музыка тоже молитва.

И Сайлас расслабился. Он узнал песню. Ее часто играла Май Бао, и называлась она «Слезы времени».

Сайлас медленно сел рядом со старым нищим. Они слушали музыку и смотрели на густые леса Пудуна по ту сторону реки Хуанпу, а восходящее солнце лениво лизало восточную кромку горизонта.

* * *

— Делайте стену выше. Гораздо выше, — приказал Сайлас рабочим.

— В этом нет необходимости, — уже в десятый раз возмутился Макмиллан.

— Есть, господин Макмиллан, — отрезал Сайлас и, повернувшись к рабочим, заговорил с ними на чистом шанхайском диалекте. — Я хочу, чтобы стена была выше и длиннее — вдоль всего изгиба дороги.

Рабочие покивали и посмотрели на Макмиллана, ожидая конкретных указаний.

— Чоп-чоп! Слыхали, что сказал хозяин? Пошевеливайтесь! — повелительным тоном сказал раскрасневшийся от злости шотландец. Он повернулся к Сайласу, но того уже не было.

Сайлас не испытывал ни малейшего желания обсуждать с Макмилланом свое решение построить вогнутую защитную стену высотой в двенадцать футов в том месте, где гоночная трасса делала самый резкий поворот. Здесь автомобилям предстояло сойти с прямых, как стрела, Бунда и улицы Кипящего ключа и углубиться во внутренние районы города.

— Это необходимо для безопасности зрителей, — сообщил он Макмиллану, надеясь, что этого объяснения будет достаточно, но у дотошного шотландца на каждый довод был свой аргумент.

— Китаезы просто залезут на вашу стену, чтобы лучше видеть, — заявил он.

Понимая, что Макмиллан, скорее всего, прав, Сайлас все же настоял на строительстве стены. Это была часть его плана. И еще стальная штанга, которую он велел Макмиллану установить на «бугатти». Для того чтобы отвлечь посторонние глаза от пристани, ему была необходима авария. Однако, не желая повторения ужаса, произошедшего с Майло, Сайлас приказал, чтобы Макмиллан был накрепко пристегнут ремнями безопасности.

Последняя часть плана, разработанная Сайласом, начала реализовываться, когда механик Макмиллана перешел на пониженную передачу, чтобы вписаться в крутой поворот на скорости.

— А других случаев, когда водителю приходится резко повернуть руль и одновременно понизить передачу, не существует? — спросил Сайлас.

— Не знаю про такие, папаша, — ответил механик на кокни.

— Очень интересно, сэр, очень интересно. Благодарю вас, — проговорил Сайлас и ушел, оставив механика недоумевать по поводу столь странного разговора.

В ту ночь Сайлас разложил на столе схему, на которой были в мельчайших деталях изображены «внутренности» его гоночного автомобиля, прижав ее углы кусками необработанного нефрита. Водя пальцем по хитрому переплетению узлов и деталей, он думал о том, что не зря на протяжении многих лет изображал из себя полного профана во всем, что связано с техникой. На самом деле это было далеко не так. До технического гения дяди Макси ему, конечно, было далеко, но Сайлас всегда интересовался тем, как работают те или иные механизмы.

И вот теперь он ясно видел, как поведут себя движущиеся детали автомобиля, если рулевое колесо резко вывернуть влево одновременно с понижением передач с третьей на вторую, а затем на первую.

Желаемый результат может быть получен благодаря простому перекрещиванию двух жгутов намотанных на ролики проводов.

* * *

Следующую ночь Сайлас провел наедине с автомобилем, поднятым на козлы. Он несколько раз оцарапал руки, когда подсоединял провода к шкиву руля, который, будучи резко вывернут против часовой стрелки одновременно с понижением передачи, повернет стальную лопасть, на которой он крепится, таким образом, что та проткнет правое переднее колесо. Машина упрется носом в вогнутую стену. Эта авария, как всей душой надеялся Сайлас, не нанесет никакого вреда ни Макмиллану, ни зрителям, но привлечет всеобщее внимание, приковав взгляды всех ее свидетелей и не позволяя им смотреть на проклятые двести ярдов открытого пространства до пристани, где его будет ждать джонка.

Проволока, которой пытался воспользоваться Сайлас для осуществления своего замысла, оказалась непрочной и постоянно лопалась во время переключения передач. Сайлас пришел в отчаяние, решив было, что потерпел неудачу, а затем какой-то древний голос прошептал одно слово, и он даже засмеялся над собственной глупостью. Шелк! Он находился в Китае, и самые прочные веревки здесь делались из шелка.

Когда Сайлас затягивал последние узлы, его вновь посетило то же чувство, от которого он не мог отделаться во время встречи с Резчиком. Дежавю. Сайласу казалось, что все это с ним когда-то уже происходило.

Сайлас вязал в точности такие же узлы, какими его дядя Макси соединял между собой винтовки, спасшие жизнь Ричарду.

* * *

Сайлас узнал этот запах. Он так часто ощущал его, когда был жив отец, и эта вонь неизменно вызывала у него тошноту. Но теперь запах исходил не от одежды, волос и рук отца, а от него самого. Вонял опий у него во рту, в его кишках, он удавом обвивал его сердце и сжимал, сжимал…

Сайлас открыл рот, чтобы закричать, но вместо крика оттуда вырвался поток красных гортензий и устремился к слепяще-белому потолку. Ударяясь в потолок, каждый цветок оставлял на его белоснежной поверхности кровавое пятно. И вот кровь уже капает на Сайласа, покрывая его от головы до почему-то обнаженного живота и ног. На его теле стали образовываться лужицы крови. Он потянулся рукой к ногам, и в лицо ему вдруг ударил порыв ветра.

И тут он услышал.

Крики: «Майло! Майло! Майло!»

Сайлас посмотрел вправо. Тысячи лиц на трибунах отцовского ипподрома менялись с такой головокружительной быстротой, что он не узнал ни одного из них.

И тут он почувствовал.

Что-то обожгло ему спину. Он посмотрел влево. Жокей Врассунов, скачущий на огромном белом жеребце, хлестнул его по спине своей плеткой и тут же снова занес ее над головой. Сайлас увидел, что с нее течет кровь, и заметил открытые раны на боку жеребца.

Плетка во второй раз опустилась на его спину, и от боли Сайлас выпустил поводья. Он пригнулся к шее лошади, вцепился в ее гриву и закричал: — Давай же, давай!

Животное под ним, словно подхваченное огромной волной, летело, как величавый, подгоняемый попутным ветром корабль Британской восточно-индийской компании, выходящий из Янцзы в Хуанпу, плывущий домой.

И тут он ощутил.

Что-то изменилось. Может быть, лошадь сбилась с шага?

И тут он услышал.

Звук лопнувшей подпруги.

Сайлас почувствовал, как седло под ним сдвинулось в сторону, и увидел, что навстречу ему летит земля. Тяжелое металлическое стремя ударило в лицо, выбило левый глаз, и он ослеп от боли. Он ударился спиной оземь и услышал, как хрустнула одна кость, затем другая. Потом почему-то оказалось, что Сайлас сидит. Он окинул взглядом скаковой круг. Жеребец Врассунов хотел проскакать мимо него и взял ближе к ограждению, но жокей натянул правый повод, и лошадь помчалась прямо на Сайласа.

Все вдруг замедлилось. Он увидел, как огромное переднее копыто жеребца вздымается в воздух и опускается на его таз, опрокидывая его на землю. Единственный глаз забила пыль, он ощутил спиной чудовищный вес и понял, что второе копыто легло ему на позвоночник.

* * *

Сайлас проснулся, зарывшись в подушки. Простыни были смяты и сброшены на пол, из глаз текли слезы. Запах опия пропал, но все равно каким-то образом ощущался в углах спальни, словно притаился, дожидаясь момента, когда Сайлас снова потеряет бдительность.

Он включил свет и настежь открыл окно, а там, как и всегда, находилось то самое место, на котором его брат Майло встретил смерть. Смерть, на которую его обрек он, Сайлас Хордун. Именно на это место падал квадрат света из окна. Сайлас с изумлением увидел, что все гортензии поникли и теперь их соцветия почти соприкасались с землей — большие алые слезы, готовые пролиться.

Он пообещал себе, что заставит Макмиллана пристегнуть ремни безопасности, чего бы это ни стоило.

* * *

Утро было промозглым. Холодный ветер, подувший от моря, пробежал вдоль Янцзы и нашел Сайласа стоящим возле трех могил и одного бугорка на вершине холма на западном берегу Хуанпу. Хотя ночь выдалась ужасной, а утро холодным, медленно занимающийся рассвет вселял надежду. Он встал на колени у могилы брата и положил ладони на землю.

— Мне так жаль, Майло! Мне так жаль!

Ему ответил ветер — новыми злыми порывами. Сайлас запустил пальцы в землю и стал мять ее в ладонях. От этого ему сделалось легче. Майло словно стал ближе. А затем его рука будто нащупала что-то влажное и холодное. На мгновение ему показалось, что давным-давно похороненный Майло схватил его за руку и тащит к себе в могилу. Но это была лишь хватка мокрой, липкой земли. А потом из-за облака выглянуло солнце. Ветер утих, и тепло рассвета согрело его тело и разум. Наступил новый день. Первый день, когда он начнет платить по старым счетам, расплачиваясь за прошлые грехи.

Сайлас откинулся назад и посмотрел на могилу Майло, потом разровнял землю над телом мертвого брата и утрамбовал ее ладонью. Поднявшись на ноги, он бросил взгляд на другие могилы, отдавая себе отчет в том, что, если его план удастся, он не увидит их довольно долго. Но время — он знал это — являлось частью платы за то, что делаешь дьяволову работу.

Глава пятидесятая ДЕНЬ ГОНОК

Люди со всего Срединного царства стекались в Шанхай, чтобы присутствовать на Невероятных шанхайских автогонках. Маньчжурские царедворцы забросили свои обязанности и отправились на юг. Представители различных торговых домов приезжали из Макао и Гонконга, придумывая «неотложные» дела, которые нужно было сделать именно в Шанхае и именно в тот день, на который были назначены гонки. От Кантона до Нанкина и из всех населенных пунктов между ними люди состоятельные и не очень направлялись к излучине реки. Они шли пешком, ехали на телегах, в каретах с паланкином и верхом. Очень немногие приезжали на автомобилях. Лодки, курсировавшие по Янцзы, были переполнены пассажирами. И далеко не одними китайцами. В Шанхай приезжали и из-за границы: из Франции, Италии, Англии и Шотландии и даже Америки. Каждого иностранца неизменно сопровождала целая свита: любовницы, прислуга, телохранители, массажисты, шоферы, персональные сомелье и повара. Одного из них, высокого, широкоплечего чернокожего мужчину, когда-то давным-давно спасли в Бостоне и выучили на шеф-повара, чтобы работать «в гораздо лучшем месте».

Великий город понемногу разбухал, принимая все новых визитеров. Накануне дня, когда должны были состояться гонки, на недостроенном тротуаре набережной Бунд, тянущейся вдоль реки Хуанпу, ночевали шесть тысяч приезжих. В поисках места для ночлега многие были вынуждены переправиться на другой берег Хуанпу, в вечно опасный Пудун, а на следующее утро некоторые из них не проснулись. Пудун по-прежнему контролировали бандиты, и они не очень жаловали приезжих.

В ночь накануне гонок небо очистилось. Легкий ветерок с запада отогнал дым мусоросжигателей, подняв его, словно легкое шелковое покрывало, и неся вдоль реки по направлению к морю.

В гаражах восьми участников автогонок завершались последние приготовления, и наступающий день оглашался странно звучавшим в предутренний час стуком молотков. По дворам надрывались петухи, тысячи крестьян поднимались на ноги и оставались стоять там же, где спали, заявляя свои права на это место. По растрескавшимся мостовым с бесшумной грацией двигались тени. Это тысячи людей выполняли утреннюю гимнастику тай чи. Повсюду уже сновали уличные торговцы едой, продавая завтраки по цене в семь раз выше обычной. Набивали карманы деньгами продавцы яиц под пятью специями, лавки по продаже горячей воды бойко торговали туалетной бумагой и за небольшую плату предоставляли посетителям доступ к своим «удобствам». Маршрут, по которому должны были пройти гонки, стали оцеплять полицейские, оттесняя публику с дороги. Зеваки заполонили крыши всех домов, располагавшихся вдоль трассы. Букмекерские конторы повсюду разослали своих агентов. Те вертелись в толпе, вовсю принимая ставки, которые к девяти часам утра превысили уже три миллиона долларов. Выпущенная Чарльзом Суном брошюра, где содержались все подробности о каждом из участвующих в гонках автомобилей и их шоферах, за один только предшествующий день была переиздана шестнадцать раз и продолжала продаваться, как горячие пирожки.

Еда, тотализатор, толпы людей — массовая истерия распространялась по городу, словно эпидемия, а в это время к пристани, расположенной недалеко от Бунда, по Хуанпу неспешно приближалась двухместная джонка. Вопреки правилам, седой капитан набросил швартовочный конец на массивную железную тумбу, привинченную к причалу, а потом, усевшись на бухту каната, достал пачку сигарет «Заклинатель змей». Он закурил и стал терпеливо ждать. Какой-то фань куэй, как удалось выяснить капитану, заплатил очень приличную сумму за то, чтобы он взял на борт его и некий предмет, а потом доставил их в верховья Янцзы. Там пассажира и его груз должны были встретить какие-то другие люди, чтобы затем переправить в какое-то другое, лучшее место.

* * *

Рано утром Эдвард подал хозяину и его свите изысканный завтрак: ореховые вафли с маслом и взбитыми сливками и свежую землянику. Позавтракав, они поблагодарили повара, отдав должное его хорошему вкусу, а затем вышли на улицу, чтобы усесться на места возле гоночной трассы, которую заняли и охраняли для них сорок крестьян. Каждый из них получил за это щедрое вознаграждение.

Эдвард проследил за тем, чтобы прислуга тщательно убрала со стола, после чего натянул теплую кофту и вышел в прохладу утра. Эдвард был чернокожий — большая редкость в Городе-у-Излучины-Реки, где африканцы были в диковинку, — с широкими плечами и такой лучезарной улыбкой, что она, казалось, освещала все вокруг него. Казалось, что от него волнами исходит доброта, а когда он проходил по улице, прохожие позади него начинали оживленно шушукаться. К счастью для Эдварда, не зная китайского, он не понимал сути целого потока глумливых, саркастических замечаний по поводу цвета его кожи, роста и скабрезных предположений относительно размеров его Нефритового стебля. Эдвард просто шел сквозь толпу с улыбкой на лице, дивясь обилию людей вокруг.

Наконец он дошел до того места, где трасса делала крутой поворот и поднималась высокая вогнутая стена, напоминавшая волну, готовую обрушиться на берег. На кромке стены, словно воробьи, сидели десятки ребятишек. Не обращая внимания на удивленные взгляды зевак и протесты сикхского блюстителя порядка, Эдвард перешел через дорогу, подпрыгнул, подтянулся на стене и к восторгу мальчишек, уселся между двумя из них.

Глава пятьдесят первая СПРЯТАТЬ БИВЕНЬ

Сайлас удивился, что он не один. Поскольку Май Бао темнила во всем, что связано с предстоящей задачей, он предположил, что в заведении Цзян, где ему предстояло забрать таинственный предмет, не будет ни одной живой души. Возле двери стоял Смеющийся Будда высотой в семь футов. Его поднятая левая рука, как и вся фигура, была полой. В ней должна была поместиться верхняя часть «большого изогнутого предмета». Будда открывался подобно поставленному вертикально сундуку, а щель между двумя его частями искусно маскировали складки одежды. Улицы обезлюдели, поскольку все способные передвигаться жители города уже выстроились вдоль трассы, по которой должны были ехать гоночные автомобили. Однако в гостиной заведения Цзян Сайласа поджидали три китайца, одного из которых он сразу же узнал.

Не говоря ни слова, Резчик подошел к Сайласу и протянул ему руку. Мужчины обменялись рукопожатиями. Затем вперед шагнул Конфуцианец и тоже пожал ему руку. Третий мужчина, к удивлению Сайласа, заговорил.

— Вам понадобится помощь, чтобы поместить Бивень в статую? — спросил он.

— Бивень? — удивился Сайлас.

Повисло напряженное молчание. Мужчина, задавший вопрос, смущенно потупился, а его рука скользнула к рукоятке острого как бритва ножа. В эту минуту в комнату вошла Май Бао.

— Покажите моему мужу реликвию, — приказала она.

С торжественностью, удивившей Сайласа, отодвинули в сторону стол с доской для игры в го, открыли застеленную бархатом скамью-сундук и достали оттуда необыкновенный предмет. Слова Май Бао относительно его габаритов, хрупкости и о том, как следует его хранить, нашли полное подтверждение. Теперь Сайлас не знал только одного: почему возникла столь насущная необходимость тайно вывезти этот предмет из Шанхая и спрятать его в надежном месте. У него, впрочем, хватило ума не задавать этот вопрос. Да он и не нуждался в ответе. Май Бао и трое ее спутников явно не были легкомысленными личностями. Они являли собой типичный образец своего народа — практичные люди, которые просят о вполне конкретном одолжении. Об очень важном для них одолжении, выполнить которое мог только он, Сайлас Хордун.

И Сайлас всей душой хотел это сделать, причем не только потому, что любил жену. Еще важнее для него было чувство, жившее глубоко внутри. Чувство того, что он в долгу перед Шанхаем, городом, ставшим для него родным.

А еще столь же глубоко внутри него жило ощущение, что, выполнив это поручение, он сумеет хотя бы частично искупить грехи, которые натворил, делая дьяволову работу.

— Эти люди — члены Договора Бивня, муженек, а ты первый человек за более чем две тысячи лет, который, не являясь членом Договора, видит Троих Избранных и Резчика.

— Для меня это великая честь, Май Бао.

— Иначе и быть не может, — проговорил Резчик и добавил: — Давайте поскорее переправим Бивень, пока весь город смотрит в другую сторону.

Бивень достали из скамьи и завернули в тонкую, как паутина, шелковую ткань.

— А она не порвется? — с сомнением спросил Сайлас.

— Слезы многих женщин сделали ее на редкость прочной, муженек, — ответила Май Бао.

Лоа Вэй Фэнь поместил Бивень в статую, после чего трое мужчин вынесли ее на улицу. Затем они поставили Смеющегося Будду на переднее сиденье стоявшего у обочины автомобиля, закрепили статую прочными веревками, и Сайлас завел двигатель. Он обернулся, бросил последний взгляд на ступени заведения Цзян и вспомнил, как молодым человеком поднимался по ним: сначала — чтобы смотреть пьесы, поставленные Сказительницей, потом — посещая женщин, причем, как трогательно заметил шотландский помощник его отца, всегда только азиаток. Он вспомнил, как, перепрыгивая сразу через две ступени, на это крыльцо взлетал его брат Майло и гостиная тут же наполнялась восторженным женским визгом. Он вспомнил пьяного американца, рассказавшего ему о надвигающейся Гражданской войне в Соединенных Штатах, результатом которой неизбежно должен был стать взлет цен на хлопок. Когда Сайлас пришел к отцу с этой информацией, отец улыбнулся ему, что случалось крайне редко. И все — благодаря этому дому! А теперь на крыльце стояли Май Бао, Резчик, Конфуцианец и Убийца, глядя на него так, будто он должен был их сфотографировать.

Сайлас проверил, на месте ли большой ковер, который он загодя положил на заднее сиденье, и снял машину с ручного тормоза. Но прежде чем машина тронулась, к ней подбежала Май Бао и, поцеловав мужа в губы, сунула ему какой-то сверток.

— Что это? — спросил он.

— Твоя книга. Точнее, дневники твоего отца.

Сайлас посмотрел на жену долгим прощальным взглядом, нажал на педаль, и автомобиль покатился, медленно набирая скорость.

Вскоре машина проехала мимо молодого человека, стоявшего в тени на обочине дороги. Этот юноша родился в 1893 году в деревне Шаошань провинции Хунань. Ли Тянь, признанный мастер фейерверка, взял его под свое крыло и заставил читать произведения классической литературы, одновременно обучая искусству изготовления фейерверков. После этого Ли Тянь настоял на том, чтобы молодой человек не менее трех лет проработал в библиотеке. Эти три года истекли, и вот теперь юноша приехал в Шанхай. В этом городе он оказался впервые, и все, что видел, было ему в диковинку. Свои впечатления он заносил карандашом в маленькую записную книжку с красной обложкой. Имя молодого человека напоминало шутку, ведь Мао переводится с китайского как «кот».

Глава пятьдесят вторая ГОНКИ

Сайлас откровенно забавлялся, чего вряд ли мог от себя ожидать. Он медленно вел машину распорядителя по кольцу гоночного маршрута, сопровождаемый непрекращающимися аплодисментами тысяч зрителей. Видя Смеющегося Будду, люди вопили от восторга, тянули к статуе руки. И Сайлас ощущал не просто радость, а благодарность людей. Благодарность за то, что гонки освящало их — их собственное! — божество.

Сайлас свернул налево, проехал по длинной плавной дуге, которой выгибалась дорога, и с удивлением увидел чернокожего здоровяка, сидевшего вместе с ребятней на построенной им стене. Он хотел было остановиться и приказать им слезть оттуда, но для этого уже не оставалось времени. Сайлас проехал поворот, не снижая скорости. Смеющийся Будда опасно накренился, натянув веревки, которые удерживали его на сиденье, и на секунду Сайласу показалось, что статуя вот-вот либо упадет, либо перевернет машину. Но, к счастью, не случилось ни того ни другого, и деревянный Будда со спрятанной внутри него реликвией продолжал свой странный, торжественный путь по дороге, которая потом будет названа в честь Невероятных шанхайских автогонок, а еще позже получит более скромное название — Больших шанхайских гонок.

* * *

Вылезая из автомобиля, Макмиллан в двадцатый раз ударился о трубу, приделанную к машине для безопасности, и в двадцатый раз выругался. В линии автомобилей, припаркованных у тротуара на набережной Бунд, машина Сайласа Хордуна стояла шестой, но шотландца это не беспокоило, поскольку он предусмотрительно установил на нее новый блок зажигания и теперь мог запустить двигатель, едва оказавшись за рулем. Поэтому Макмиллан был уверен в том, что первым вырулит на трассу. Он пообещал маленькому язычнику воспользоваться ремнями безопасности, хотя одному только Богу известно, зачем ему это понадобилось. Если бы только не эта чертова труба над головой, которую шотландец проклял еще раз, присоединившись к остальным водителям, собравшимся на противоположной стороне набережной в ожидании того момента, когда машина распорядителя закончит объезд трассы и гонки наконец начнутся.

* * *

Сайлас проехал мимо нескольких временных высоких трибун. Одна из них, насколько ему было известно, принадлежала бандиту Ту, другая американцам, «Олифанту и компании», а третья французам. Врассуны, Денты, Джардин и Мэтисоны, без сомнения, будут наблюдать гонки из окон своих контор, расположенных на Бунде, или с крыш домов на улице Кипящего ключа. Чарльз Сун возвел сооружение, напоминающее крытые строительные леса, откуда, с безопасного расстояния, он вместе с женой Инь Бао и детьми собирался смотреть гонки. Дочери Чарльза Суна росли очень быстро. В настоящее время их больше всего интересовали молодые люди, а молодые люди, в свою очередь, проявляли повышенный интерес к ним. Поэтому Чарльз предпочитал держать свой выводок подальше — а в данном случае повыше — от потенциальных ухажеров.

Сайлас сделал последний поворот и направил машину к линии старта в дальнем конце Бунда. Он мог бы сделать еще один круг, но не стал. Настало время приступить к реализации заключительной части плана — пустить стрелу в воздух, надеясь, что она упадет в нужном месте.

Под неумолкающие крики зрителей он направил машину со Смеющимся Буддой к северной оконечности набережной и веренице припаркованных там гоночных автомобилей. Потом встал и приветственно помахал рукой. Толпа ликовала. А Сайлас, широко улыбаясь, тянул шею, пытаясь увидеть у пристани двухместную джонку, которая должна была ждать его самого и его «поклажу».

На середину дороги вышел мужчина с красным картонным рупором и что-то прокричал. Толпа замолкла. Не было слышно ни звука.

«Как странно, — подумал Сайлас, — тишина у излучины реки!» Ему еще никогда не приходилось быть свидетелем подобного.

— Приготовиться! На старт! — крикнул мужчина с мегафоном.

Затем он поднял пистолет, выстрелил в воздух, и восемь водителей опрометью кинулись к своим машинам.

* * *

Макмиллан запрыгнул в «бугатти», пригнувшись, чтобы не удариться о проклятую трубу, завел двигатель и, начисто позабыв про ремни безопасности, стал сдавать задним ходом. Как и ожидал шотландец, он оказался первым и воспользовался прямым участком Бунда, чтобы набрать скорость. Он ехал еще недостаточно быстро, чтобы возникла необходимость понизить передачу на крутом левом повороте на улицу Кипящего ключа. Поворачивая, он помахал зрителям руками. Ответом был настолько громкий восторженный рев, что его, наверное, можно было услышать даже в мрачном чреве Пудуна по другую сторону реки. В некотором отдалении за ним ехали гоночный «симплекс» Мэтисона и «Серебряный призрак» Врассуна.

* * *

Убедившись в том, что внимание зрителей целиком приковано к гонкам, Сайлас со своим Смеющимся Буддой медленно поехал вперед, а потом — по улице, ведущей к пристани.

* * *

Автомобили сбавили скорость и аккуратно вписались в крутой поворот, огражденный вогнутой стеной безопасности. Как и рассчитывал Сайлас, на первых кругах водители проявляли осторожность. На такой скорости Макмиллану не было нужды резко выворачивать руль, поэтому нож, прикрепленный к поворотному механизму, не мог повредить колесо.

Первым с трассы сошел «стенли стим», паровой автомобиль Дента. В его двигателе что-то произошло, и машина внезапно остановилась. Затем из-под ее капота повалил пар, и под ней образовалось густое горячее облако. Водитель ругался, а другие машины объезжали замерший на месте «паровоз».

* * *

Доехав до пристани, Сайлас остановился и посмотрел на оставшуюся позади улицу. Пусто. И тихо. Только издали доносились азартные крики зрителей, толпившихся вдоль гоночной трассы. Он выбрался из машины, взял с заднего сиденья ковер и расстелил его на земле. Потом аккуратно вытащил из тайника реликвию и тщательно закатал ее в ковер.

Попытавшись водрузить Бивень на плечо, Сайлас был поражен весом реликвии. Она оказалась гораздо тяжелее, чем он предполагал, а ведь ему еще предстояло пройти тридцать ярдов по улице и почти двести ярдов по открытому пространству.

Сделав глубокий вдох, он слегка согнул ноги в коленях, закинул ковер с его бесценным содержимым на плечо и, шатаясь, двинулся в конец улицы. Со лба у него сразу же градом потек пот, мгновенно ослепив его. Сайлас вытер пот свободной рукой, остановился и стал ждать. Почти двести ярдов ему предстояло пройти на виду у тех, кто по какой-то причине решит посмотреть в направлении причала. Это была самая опасная часть его исхода из Шанхая и единственная причина, по которой он обрек на аварию свой автомобиль и Макмиллана, который, как надеялся Сайлас, все же пристегнулся ремнями безопасности.

* * *

Макмиллан еще никогда не получал такого удовольствия. Автомобиль Сайласа имел плавный ход и чуткое управление. В зеркало заднего обзора он видел «Серебряный призрак» Врассуна и «симплекс» Джардин Мэтисона. Они шли прямо за его машиной, но им не хватало бокового пространства для обгона.

Завершая второй круг, он свернул на Бунд и увидел на линии финиша большой плакат с цифрой 2. Пользуясь шириной набережной, другие автомобили попытались обойти «бугатти», но Макмиллан вдавил акселератор в пол и не позволил соперникам обогнать себя. Они мчались по Бунду мимо больших универсальных магазинов, направляясь к самому крутому повороту трассы, где другие машины, по всей видимости, предпримут еще одну попытку обгона. Но Макмиллан и там не собирался уступать им дорогу.

Приблизившись к повороту на улицу Кипящего ключа, шотландец надавил на акселератор и одновременно переключил передачу с третьей на вторую, чтобы улучшить сцепление с дорогой. Затем, уже в самом повороте, там, где начиналась вогнутая защитная стена, Макмиллан включил первую передачу и бешено вывернул руль влево.

Под днищем автомобиля два шелковых шнура, привязанных к коробке передач и рулевой колонке, сошлись на минимальное расстояние и зацепили рукоятку, к которой Сайлас прикрепил нож. Лезвие сместилось вбок и в соответствии с замыслом Сайласа проткнуло правое переднее колесо.

Макмиллан почувствовал толчок, и вот машина, кувыркаясь, полностью выйдя из-под контроля, летит на защитную стену. Последним, что запомнил шотландец, было нечто странное, что он принял за галлюцинацию: большой черный человек прыгнул на машину, а позади него сжались от страха с десяток китайчат.

* * *

Эдвард видел, как машина, крутясь, летит на стену. Она вертелась снова и снова, подобно цыпленку на вертеле. Затем он услышал крики детей, сидевших рядом, и увидел, что автомобиль летит прямо на них. Он бросился на машину и ударился об нее всем своим весом, изменив траекторию ее полета. Совсем немного, но достаточно, чтобы она не врезалась в детей. Правда, сам Эдвард, африканец из Бостона, получил настолько тяжелые ранения, что его переезд в другое, лучшее место стал быстрым и безболезненным.

* * *

Сайлас услышал крики и ощутил движение тысяч людей, побежавших к месту аварии. Он надеялся, что Макмиллан в порядке, что не пострадал никто из детей, сидевших на стене. А о большом чернокожем мужчине он даже не вспомнил, осторожно неся завернутый в ковер Бивень к двухместной джонке и думая только об одном: лишь бы его никто не увидел.

Глава пятьдесят третья НА ДЖОНКЕ

Поздно ночью Сайлас впервые вышел на палубу. Лунный свет заставил его испытать чувство, будто он спит наяву. Однако это ощущение прошло, когда к нему подошел капитан, вытер красный нос засаленным рукавом и сообщил:

— Мне велели выложить их на палубу, на всеобщее обозрение.

Под местоимением «их» он подразумевал тринадцать других бивней, закрепленных вдоль планшира с обоих бортов джонки.

— Кто велел?

Суденышко провалилось в яму между двумя волнами, и к горлу Сайласа подкатила тошнота. Он пошатнулся и схватился за мачту, чтобы не упасть. Капитан джонки, казалось, вообще не замечал качки.

— Мне велели не отвечать на всякие там вопросы, а просто взять Бивень, который вы везете, и положить его вместе с другими.

Не зная, что сказать, Сайлас молча кивнул. Капитан вернулся к румпелю, выправил курс и закрепил его.

— А вы не так уж умны, — проговорил он.

— Что вы имеете в виду?

— Вы что, в самом деле думали, что никто не разгадает ваш план? Что никто не последует за этим судном и не попытается похитить реликвию?

Сайласа прошиб холодный пот. Он так долго все планировал, и вот…

— Откуда вы узнали…

— Шанхай — не то место, где можно хранить секреты. Ну да ладно. Подлинную опасность для реликвии представляете вы, мистер Хордун. Так что пошевеливайтесь, поскольку у нас очень мало времени. Принесите Бивень на палубу.

Сайлас с трудом контролировал движения рук и ног, когда спускался на нижнюю палубу. Он встал на колени и вытащил завернутый в турецкий ковер Бивень из-под койки. Потом, словно в трансе, поднял реликвию на верхнюю палубу и отнес ее к правому борту, где, подвешенные на ремнях, уже висели несколько других бивней. Одна связка ремней посередине оставалась свободной. Сайлас, следуя указаниям капитана, подвесил на них священный Бивень.

— А теперь, приятель, проявите сообразительность и поверните Бивень так, чтобы он висел к палубе не открытыми порталами, а обратной стороной.

Сайлас потряс головой, дивясь собственной глупости, и сделал так, как велел капитан. Затем отступил назад. В тени, царившей на палубе, филигранная резьба на поверхности реликвии была не видна, поэтому она ничем не выделялась среди других бивней, предназначавшихся для фабрик резьбы по кости, расположенных в верховьях реки.

Сайлас повернулся, собираясь уходить, но мощная рука капитана ухватила его за брючный пояс.

— Если вы сейчас уляжетесь в койку, то уже не встанете с нее, — сказал он. — К нашему правому борту привязана шлюпка, в ней уже ждут люди. Они заберут вас с джонки. А я через два дня встречу вас вместе с Бивнем в Чжэньцзяне, городе самоубийц.

Сайлас уставился на капитана.

— Что, вот так просто оставить реликвию здесь?

— Конечно же. А теперь поторопитесь.

Капитан ткнул пальцем в сторону кормы. Их быстро нагоняли две большие военные джонки.

— Люди в шлюпке думают, что вы хотите сойти на берег, чтобы найти себе наложницу. — Капитан улыбнулся. — Это лучшее объяснение, которое я сумел придумать за столь короткое время. Торопитесь же! Вы самая большая угроза Бивню Нарвала. Полезайте в шлюпку. Пора наконец прекратить делать дьяволову работу.

Сайлас бросил на капитана последний взгляд и направился к правому борту.

— Не забудьте взять вот это, — окликнул его капитан, протягивая пакет с дневниками Сайласа.

Сайлас спешил, иначе он непременно заметил бы, что пакет стал более увесистым с тех пор, как он получил его от Май Бао. Теперь он весил не меньше, чем Библия.

— Но кто же вы? — спросил Сайлас.

Мужчина снова улыбнулся и просто ответил:

— Я это я. Для вас этого вполне достаточно. А теперь — идите.

Сайлас принялся перебираться через ограждение палубы, а капитан вернулся к румпелю и стал ждать нападения.

Корабли бандита Ту быстро нагоняли двухместную джонку, и вскоре маленькое суденышко оказалось накрепко зажато между ними. Ту Юэсэнь перешел на ее палубу. Путь ему преградил седой капитан и потребовал объяснений.

Ответ бандита был незатейливым:

— Ты хочешь, чтобы твои глаза остались в твоей глупой башке?

Капитан отступил в сторону, давая возможность Ту и нескольким его Красным Шестам, одним из которых был Лоа Вэй Фэнь, подняться на джонку.

В лунном свете Убийца разглядел тончайшую резьбу на поверхности одного из бивней и вознес небесам благодарность за то, что неделей раньше сделал татуировку кобры на спине младшего сына. Мальчик перенес боль, не издав ни единого звука. Лоа Вэй Фэнь рассказал сыну об обязанностях Договора Бивня, которые со временем лягут на его плечи. Он словно чувствовал, что на этой маленькой, хрупкой джонке что-то произойдет. Нечто такое, из-за чего его сын очень скоро станет членом Договора Бивня.

Его рука скользнула к рукоятке ножа. Факелы в руках Красных Шестов отбрасывали неровный свет на палубу утлого суденышка, пляшущего на волнах великой реки. На мгновение Лоа Вэй Фэнь ощутил прикосновение отцовской руки к своему плечу, а в ушах зазвучал негромкий голос отца. Он вспомнил, как сам брал сына за плечо и огонек гордости, горевший при этом в мальчишеских глазах. Нож повернулся в его руке, найдя цель, кобра на спине раздула капюшон, и тот наполнился кровью.

— Поднесите факелы ближе! — крикнул Ушастый Ту.

В следующую секунду Бивень Нарвала оказался ярко освещен, словно ценный экспонат на выставке. Ту издал торжествующий вопль и указал на вожделенную реликвию.

Лоа Вэй Фэнь, не медля ни секунды, метнулся вперед. В одной руке он держал факел, и нож, который он сжимал во второй, вошел глубоко в глотку бандита Ту. Кровь брызнула на Бивень и стоявших рядом мужчин. Прежде чем Красные Шесты успели достать оружие, они стали замертво валиться на палубу: один, второй, затем третий.

Лоа Вэй Фэнь услышал, что кто-то выкрикнул его имя, и, развернувшись, увидел, как капитан бросился на последнего из Красных Шестов. Факел полетел за борт, пистолет упал на палубу. Лоа Вэй Фэнь перерезал веревки, которыми бандиты привязали джонку к своим кораблям, и швырнул факелы на их палубы.

— Поднимай парус, разверни судно и веди его по ветру! — крикнул он капитану. Сам же повис на веревке и перелетел на палубу соседней джонки.

Один бандитский корабль загорелся, команде второго пришлось иметь дело с Убийцей. Он успел уложить еще семерых людей Ту, когда винтовочный залп разорвал его сильное тело на куски.

Но раньше, чем бандиты, оставшиеся на уцелевшем корабле и без главаря, смогли прийти в себя и решить, как же им быть дальше, джонка с Бивнем Нарвала успела ускользнуть.

* * *

Двумя днями позже неприветливый капитан встретился с Сайласом в Чжэньцзяне. Оттуда они с бесценным грузом, завернутым в ковер, двигались еще три дня — до того места, где Сайлас встретил свой караван. Теперь ему предстоял новый путь — через великую пустыню, по Великому шелковому пути, еще одно путешествие на запад, воспеть которое была достойна одна только Сказительница.

Глава пятьдесят четвертая ДНЕВНИКИ РИЧАРДА: БИБЛИЯ

Сайлас сидел под синим куполом ночного неба пустыни, облокотившись на завернутый в ковер Бивень Нарвала. Его спутники по каравану собрались в отдалении, рассевшись вокруг маленького костра, куда время от времени подбрасывали сухие лепешки верблюжьего навоза. Ночь была такой ясной и чистой, что он без труда мог читать, пользуясь лишь светом луны и звезд.

Только что Сайлас испытал настоящее потрясение. Ему казалось, что он прочитал все отцовские дневники, но оказалось, что одну страницу он каким-то образом пропустил. И вот теперь, прочитав наконец последний отрывок, он перечитывал его снова.

Впервые узнав о том, что отец, оказывается, читал Библию, Сайлас был искренне удивлен, но эта запись в дневнике буквально ошеломила его. Несколько секунд он боролся с острой болью, пронзившей сердце. Почему отец держал все это при себе? Почему ни разу не поговорил с Сайласом по душам? Почему они вообще никогда не обсуждали темы, имеющие столь большое значение для жизни каждого из них?

Запись была озаглавлена просто: «Договор», и Сайлас сразу обратил внимание на то, что написана она не маленькими, похожими на паучков буквами, которыми отец обычно писал, находясь под воздействием наркотика. Здесь буквы были большими и округлыми, а сам текст — написан на фарси.

Итак, либо Бог дал обещание, а потом нарушил его, либо никакого обещания не было вовсе. Как бы то ни было, ясно одно: Договор между Ним и нами, вокруг которого было столько шума, не имел силы. Вероятнее всего, это вообще была фантазия разгоряченного ума, пожелавшего объединить разобщенное и вечно спорящее племя.

После этого абзаца на странице следовало пустое место, когда же запись возобновилась, цвет чернил был уже немного другим.

Если верить Книге, суть сделки весьма проста: евреи подчиняются всем правилам, которые устанавливает Бог, а он защищает свой народ. Значит, либо евреи нарушили целую кучу установленных Богом правил, либо он не сдержал обещания, поскольку не захотел сокрушить ни ассирийцев, ни вавилонян, ни римлян. Наоборот, это они колотили евреев и разоряли их земли, это они покорили «избранный» народ. Может, потому, что этот народ вовсе и не был избранным. Может, из-за того, что не было никакого договора. Может, потому, что сказочники из пустыни прибегли к мистификации, дабы объединить народ под властью священников, объявивших о том, что они знают короткую дорогу к Богу. Нужно было лишь встретиться с этими «святыми людьми», чтобы понять одну из двух вещей: либо они — заурядные шарлатаны, либо Всевышний — просто дурак, коли позволил этим типам вещать от своего имени. И тот и другой вывод означал бы катастрофу.

Я никогда не скрывал, что являюсь евреем. Но я не такой еврей, как вы. Я не «договорной» еврей и не считаю, что мы занимаем какое-то особое место рядом с Господом. Разве это возможно без того, чтобы не исключить всех остальных? Если мы — избранные, значит, они — нет. Разве может остаться невознагражденной безграничная, всепобеждающая доброта Лили только потому, что она произносит не те молитвы, или произносит их не в том порядке, или кланяется не в том направлении, или не кланяется вообще? Сама жизнь Лили является актом божественного раскаяния. Может ли Господь не вознаградить ее за это? А если да, то почему? Потому что она не входит в число избранных? Идиотизм! Я верю в то, что Бог есть. Но при этом я уверен, что наша святость — здесь, наша богоизбранность — в нас самих. Я не верю в то, что Он заслуживает почитания. Я считаю, что, наоборот, мы живем, чтобы сражаться с высокомерной властью Его самого и Его наместников на этой земле. А Его капризная, грубая власть является врагом человека и всего, что делает человек. «Мы — теннисные мячики Бога». Ладно, ударьте по мне, и я ударю в ответ. Мы живем и процветаем, мы работаем, а когда больше не в силах работать, мы возвращаемся в землю, к могучему духу, живущему там. В противоположность эксцентричной, причудливой власти пустынного Бога, дух земли — вот наш неиссякаемый источник. Стоит понять это, и все становится просто. Смехотворно просто. Все — едино, и каждый из нас — часть целого.

Сайлас закрыл дневник. Его спутники уже давно засыпали костер песком и улеглись спать. Сайласа окутала голубоватая тьма и непроницаемая тишина. Он вытянулся на боку, прижавшись спиной к Бивню. К глубокому синему куполу неба был пришпилен молодой месяц, висевший низко над горизонтом. Засыпая, он ощутил чье-то присутствие, но не услышал бесшумную поступь огромных лап по песку и не пошевелился, когда пустынный лев осторожно обнюхал его ухо.

* * *

Два месяца спустя, держа на плече завернутый в ковер Бивень Нарвала, но шагая уже без всякого труда, Сайлас вошел в великий город, где родился его отец, — Багдад.

Глава пятьдесят пятая РОДОВОЙ ДОМ ДЛЯ СВЯЩЕННОЙ РЕЛИКВИИ

Сайлас неподвижно сидел на скамейке напротив самой большой в Багдаде синагоги. Свет холодного зимнего солнца четко, как кислота на меди, вычертил на фоне неба абрис здания. Сайлас терпеливо ждал. Этому умению его научило долгое путешествие. Он похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли рекомендательное письмо, полученное от раввина маленькой синагоги, которую он построил в своем саду.

Закончилось утреннее моление. Большие двери старого здания со скрипом отворились, и оттуда стали выходить мужчины в черных шапочках. Они переговаривались, убирали в синие шелковые мешочки молитвенники и талесы — молельные шали — и проходили мимо странно одетого мужчины на скамейке, даже не глядя на него.

Это вполне устраивало Сайласа. Ему нужны были не они, а главный раввин. Именно ради этого он пересек реки и горы, пустыню и пыльную степь, не расставаясь с двумя вещами, которые теперь приобрели для него священный смысл, — Бивнем Нарвала и отцовскими дневниками. Он покинул Шанхай весной, а сейчас уже была на исходе зима. Он защищал Бивень от воров и разбойников, от любопытных и просто опасных личностей. Он спал на нем и рядом с ним, крепко обнимая его во сне. За все эти десять долгих месяцев он ни на секунду не выпускал его из поля зрения. Он похудел, стал гораздо сильнее и узнал о мире, лежащем за пределами излучины реки больше, чем когда-либо надеялся узнать.

Дверь синагоги снова медленно отворилась, на крыльцо вышел пожилой мужчина, согбенный годами, и повернулся, чтобы закрыть за собой дверь. Сайлас взошел по ступеням, держа под мышкой ковер.

— Равви все еще в синагоге? — обратился он к мужчине на фарси.

Тот уставился на него во все глаза.

— Скажите это еще раз.

Сайлас повторил вопрос, и мужчина засмеялся глубоким, из живота, смехом.

— В чем дело? — спросил Сайлас.

— Вы всегда так говорите? Я не слышал такого фарси с тех пор, как умер мой прадед.

— Простите, но другого фарси я не знаю.

— Он там. Вы его легко найдете. — Мужчина указал внутрь синагоги и уже собрался уходить, но потом снова повернулся к Сайласу и попросил: — Не могли бы вы сказать что-нибудь еще? Мне никто не поверит, когда я расскажу о том, что слышал сегодня.

Через пять минут Сайлас стоял в кабинете раввина, а тот читал рекомендательное письмо.

— Вы дожидались меня на улице, — вернув письмо Сайласу, проговорил старик. — Ждали, пока закончится служба?

Сайлас утвердительно кивнул.

— Почему вы не вошли внутрь?

— Я еврей по рождению, но не по вере. — Сайлас опустил голову и глубоко вздохнул. — Не такой, как вы. Я не верю в то, что Бог заключил договор с нашим народом, а если он это и сделал, то нарушил его.

Раввин захихикал кудахтающим смехом.

— Вас рассмешил мой фарси?

— Он восхитительно архаичен. Вам в музее место. А что касается ваших идей, то они не новы ни для меня, ни для любого из мыслящих евреев. — Раввин встал из-за стола. — Что я могу для вас сделать?

Сайлас показал купчую на дом, который когда-то принадлежал Врассунам, а потом был выкуплен его отцом и подарен ему. Затем Сайлас сообщил раввину, что ему необходимо спрятать в этом месте некий ценный предмет.

— Там сейчас кто-нибудь живет? — осведомился раввин.

— Да, насколько мне известно, большая семья некоего Абдуллы.

— Они заняли дом незаконно?

— Меня это не волнует. Я не собираюсь отнимать у них дом. Мне нужно только, чтобы они выехали оттуда хотя бы на месяц. В конце концов, это моя собственность!

— И что будет после того, как они освободят дом?

— Я найму заслуживающего доверия архитектора, чтобы спрятать в доме то, что находится в этом ковре.

Раввин нацарапал несколько строк на клочке бумаги и вызвал помощника. Чай, которым угощали Сайласа, был крепким и черным, совсем не похожим на изысканный улун, к которому он привык. Затем они непринужденно болтали, и Сайлас с нетерпением ждал дальнейшего развития событий.

Через добрых полчаса в кабинет вошли трое хорошо одетых мужчин. Двое из них были представлены Сайласу. Первый оказался юристом. Он изучил купчую и коротко спросил:

— На какой срок вы хотели бы выселить их?

— Самое большее — на месяц, причем я непременно компенсирую им расходы на проживание в гостинице и любые другие издержки.

— Вы предлагаете хорошую сделку, — развел руками юрист. — Абдулла — торговец, он поймет свою выгоду. Думаю, проблем не будет. Я сейчас же отправлюсь к ним. — С этими словами он ушел.

Затем настала очередь архитектора. Сайлас объяснил ему, что предмет ни в коем случае нельзя вынимать из ковра, а необходимо надежно спрятать в каком-нибудь потайном месте, причем таким образом, чтобы даже обитатели дома никогда не заподозрили бы о его присутствии у себя под боком.

— После того как они освободят дом, с этим проблем не будет, — покивал архитектор. — Я сам спрячу ваш предмет. Сначала найду подходящих людей, чтобы выполнить тяжелую работу, а потом ночью лично отправлюсь туда и все сделаю.

— Вместе со мной, — сказал Сайлас.

Архитектор был явно удивлен, но быстро согласился и, уходя, пообещал приступить к работе, как только Абдулла с семейством переедет в гостиницу.

В кабинете остались Сайлас, раввин и третий, последний из пришедших мужчин. Так и не представившись, он сразу же перешел к делу.

— Вы просите о весьма значительной услуге, — проговорил он. — Но что вы готовы предложить взамен?

Сайлас был готов к этому вопросу. Он предложил организовать убежище для пятидесяти лучших иудейских ученых, поселить их у себя в саду и содержать там столько времени, сколько они пожелают.

Предложение понравилось собеседнику Сайласа.

— Кроме того, — кивнул раввин, — мы спрячем десять наших священных свитков вместе с вашим священным предметом.

Сайлас изумленно уставился на раввина.

— Гроздья гнева Господня зреют, и скоро — возможно, еще при моей жизни — он обрушится на нашу голову. Мы слишком часто грешили против договора, в который вы не верите.

* * *

Работа над подготовкой тайника продвигалась даже быстрее, чем ожидал Сайлас, и совсем скоро, холодной ночью, он уже нес завернутый в ковер Бивень Нарвала по улицам Багдада. Направляясь к особняку, в котором обосновалось в последнее время большое семейство торговца Абдуллы, он прошел мимо дома, где когда-то их учитель изнасиловал Макси. На его стук в калитку пронзительным криком ответил павлин. Сайласа встретил архитектор, и вскоре Бивень Нарвала был надежно спрятан в потайном месте.

Теперь он был свободен и мог возвращаться домой, к Май Бао, которая как раз в этот момент стояла в дверях его кабинета и смотрела на три странички, которые ветер сбросил с верхней книжной полки на письменный стол ее мужа. Она подошла к столу и стряхнула со страничек пыль. Май Бао узнала почерк отца Сайласа, но не могла понять, на каком языке написан текст. Это был не китайский, не фарси. Она знала много английских слов, но не обнаружила ни одного из них на бумаге. Май Бао раздумывала, не обратиться ли к кому-нибудь за советом, но потом отказалась от этой идеи и, разгладив странички на поверхности стола, прижала их по углам кусочками нефрита. Пусть дожидаются возвращения мужа.

Глава пятьдесят шестая ВОЗВРАЩЕНИЕ ПИЛИГРИМА

Возвращение Сайласа Хордуна в Шанхай не было триумфальным, а скорее напоминало приезд монаха в деревню какого-нибудь племени. Дорога заняла у него около двух месяцев и прошла без каких-либо происшествий. Сначала он сушей добрался до Абадана, потом поднялся на борт корабля. Миновав Персидский и Оманский заливы, корабль оказался в Аравийском море, обогнул южную оконечность Индостана к северу от Мальдивских островов и вошел в Индийский океан через опасный Малаккский пролив. Затем направился направо и, миновав дикие земли Малайзии, Борнео и Вьетнама, оказался у берегов Поднебесной в районе острова Хайнань — территории, на которой безоговорочно правили триады. Корабль миновал Бокка-Тигрис, на котором стоит Кантон, затем, поднимаясь все выше, оставил по правому борту Тайвань. И вот как-то утром по левому борту появился город Вусун и устье могучей Янцзы. Они манили его к себе, как давным-давно, в 1842 году, — Британский экспедиционный корпус.

Через день корабль уже входил в устье Хуанпу. Глаза Сайласа скользнули по утесу на южном берегу реки, где его встречали три могилы и один маленький холмик. Когда в поле зрения показались европейские дома, выстроившиеся вдоль набережной Бунд, в душе Сайласа возникло удивительное чувство, знакомое каждому путешественнику, который после долгих странствий наконец возвращается домой. С одной лишь полотняной сумкой, где лежали отцовские дневники и Библия, что оставил ему капитан джонки, он сошел по трапу на берег, привлекая к себе не больше внимания, чем любой пассажир, прибывающий в Поднебесную четвертым классом.

Отправляясь в обратный путь, он не стал давать телеграмму о скором прибытии.

Сайлас сошел на берег на закате. Он не взял рикшу, не пошел в одну из своих контор на Бунде или улице Кипящего ключа, а медленно, под моросящим дождем устремился по направлению к саду. Дневная жара отступила и затаилась, терпеливо дожидаясь нового рассвета, чтобы снова вступить в свои права.

Медленно шагая по улице, Сайлас восхищался тем человеческим чудом, которое представлял собой Шанхай. Его дом. Прямо на улице парикмахеры подстригали клиентов, сидевших на низких трехногих бамбуковых табуретках, мастера по ремонту велосипедов, которых здесь часто величали «маэстро», натягивали на велосипедные диски толстые красные шины, сапожники, обложившись высокими каблуками для женских туфелек, подбивали и латали подошвы башмаков, портные усердно трудились, согнувшись над швейными машинками с ножным приводом, а лекари практиковали свое древнее искусство. Сердце Сайласа распирало от избытка чувств. Весь Шанхай жил на улице. Он проходил мимо торговцев, бойко продающих посыпанные сахарной пудрой и обжаренные в масле пончики из сдобного теста, супы и другие блюда, приготовленные здесь же поварами, таскавшими свои кухни на собственной спине. Пожилые пары сидели на шатких стульях, закатав штанины выше колен. Продавщица яиц под пятью специями заткнула пальцем ноздрю и смачно высморкалась на мостовую, едва не попав в кастрюлю со своим товаром.

— Промахнулась! — смеющимся голосом объявил Сайлас и пошел дальше.

Привлекательная молодая женщина продефилировала мимо него с таким гордым видом, будто она была единственной в Поднебесной девицей с красивыми ногами.

Войдя на территорию Французской концессии, Сайлас заметил, что автомобилей здесь стало значительно больше, чем рикш, как и сутенеров, предлагающих живой товар. Его взгляд привлекла витрина магазина, за которой извивалось множество змей, ползавших друг по другу и прижимавшихся белым брюхом к стеклу витрины. Ему всегда нравились змеи — под коричневым соусом, разумеется. В витрине следующего магазина стояли большие стеклянные банки и бутыли, наполненные высушенными травами и корнями. При взгляде на них в голову лезли мысли о магии и загадочных колдовских ритуалах.

К Сайласу приблизилась крестьянка с грязным ребенком и вытянутой рукой. В глазах ее читалась мольба о помощи. Сайлас выгреб из карманов и отдал ей все деньги, что у него были. Потрясенная до глубины души, женщина наверняка поцеловала бы его, если бы он не был фань куэй. Оливковые деревья с аккуратно подстриженными ветвями, окаймлявшие ограду вокруг французской территории, наполняли вечерний воздух сладким ароматом. Сайлас неподвижно стоял и ощущал, как вращается земля. Впервые он чувствовал легкость. Непосильная ноша, которую в течение всей жизни он нес на плечах, упала с них, и теперь, без сомнения, ветер нес ее вдоль Янцзы по направлению к морю.

Вокруг двух игроков в го собралась целая толпа зевак, которые занимались своим излюбленным делом — давали бесплатные советы. Молодая дворничиха ритмично шаркала длинной метлой, вдыхая всю гадость, поднимавшуюся с мостовой. Эта работа состарит ее раньше времени, а к тридцати годам и вовсе загубит ей легкие.

В темных дверных проемах парочки обменивались поцелуями, а старые карги, наблюдая за этим, гаденько хихикали. Какой-то молодой человек, вцепившись в фонарный столб, чтобы не упасть, блевал в сточную канаву. Многие наблюдали эту картину, но ни один не попытался помочь бедняге. На улицах большого города поселился страх перед инфекционными болезнями.

Из темного переулка доносились злые крики и скулящие мольбы о пощаде. На вывеске нового магазина красовались цветочные гирлянды, сообщая о скором открытии и прося заступничества у любых богов, которые еще не забыли о существовании Города-у-Излучины-Реки.

Сайлас миновал храм городских богов-покровителей и ресторан «Старый Шанхай», прошел вниз по улице и оказался у сада. Достав из кармана ключ, он отпер задние ворота и вошел внутрь.

В саду царила тишина. Поднималась луна. Войдя в дом, Сайлас увидел полоску света, выбивавшегося из-под двери его кабинета. Он открыл тяжелую дубовую дверь. И там, под зеленой настольной лампой, лежали три странички, оставленные на его столе Май Бао.

Сайлас потер глаза, снял пальто и сел. Он сразу же узнал почерк отца — крупный и округлый, каким он писал, не находясь под действием опия. Его ошеломил язык, на котором были сделаны записи. Не фарси, не английский. Идиш.

Он пододвинул к себе первый из листков и стал разбирать написанное отцом.

Я рассказывал тебе о твоей матери, но никогда не упоминал о сестре. О моей сестре Мириам, забрать которую вместо меня я умолял Элиазара Врассуна. Я даже предлагал ему Макси. Уже тогда я делал дьяволову работу.

Врассун забрал Мириам и вырастил ее как собственную дочь. Но, превратившись в девушку, она стала настоящей красавицей, и он затащил ее к себе в кровать.

У Мириам родилась дочь, которую он отобрал у нее и отправил в английскую деревню неподалеку от Хирфорда.

Моя любимая сестра впала в безумие и остаток жизни провела там, куда поместил ее Врассун. В Бедламе.

Мне неизвестно, когда она умерла. О своей племяннице и твоей двоюродной сестре я знаю лишь то, что ее звали Миранда.

Я делал дьяволову работу. Не делай дьяволову работу ты.

Сайлас оказался на ногах, сам не заметив, как вскочил из-за стола. Его голова стала непроизвольно раскачиваться вперед и назад, из глаз текли слезы и капали на пол у ног, а с губ снова и снова срывалось имя Миранда.

За окном клумба с красными цветами, обозначавшая то место, где упал Майло, внезапно словно ожила и засветилась. Сайлас попятился от окна.

А потом он ощутил странное чувство. Он будто бы уменьшался в размерах, возвращаясь туда, где был маленьким мальчиком. Он убил собственного брата. Он обрюхатил собственную сестру. Он падал, падал, падал в бездонный черный колодец внутри самого себя.

Сайлас кинулся на чердак и открыл окно. Он смотрел на Шанхай, но внезапно то, что он видел, перестало быть Шанхаем. Он выбежал в сад и стал вдыхать воздух, насыщенный экзотическими ароматами, но они не трогали его сердца. Он слышал звуки города, как слышат знакомый, но бездушный голос певца. И только тут он осознал, что дышит тем же воздухом, которым дышал Майло.

Сайлас подошел к двери сада и запер ее. Больше из сада он не выходил никогда. Сайлас Хордун безвольно дрейфовал по течению мира. Даже нежные прикосновения Май Бао не могли вернуть его к жизни. На следующее утро он проснулся до рассвета и установил на все ворота сада дополнительные замки.

В то утро он позвал Макмиллана.

— Я рад видеть, что с вами все хорошо.

— Угу, капитан. Я в порядке.

— Вот и славно, — проговорил Сайлас, а потом велел перевести управление всем своим бизнесом в маленький домик в северной части поместья. И наконец он велел обратить в наличные деньги всю свою собственность.

— И что с ними делать, капитан? — спросил Макмиллан.

— Пусть работают на мой банк.

— Банк Шанхай — Макао?

Сайлас рассмеялся.

— Что смешного? — непонимающе буркнул Макмиллан.

— Ужасное название, — ответил Сайлас. — Придумайте новое. Пусть Шанхай остается, но вместо Макао поставьте какой-нибудь другой китайский город.

— Вы хотите, чтобы я сам выбрал название города, капитан?

— Да, — немного подумав, кивнул Сайлас. — Выберите в пару к Шанхаю название другого азиатского города.

Каждое утро Сайлас проводил с детьми и внуками, пытаясь подарить им максимум любви. Но он угасал и понимал это. С удивительной быстротой к нему возвращалось прежнее состояние полного бесчувствия.

По утрам он просыпался в поту. Часто пропускал завтраки, обеды и ужины лишь потому, что забывал о них, а когда садился за стол, то уже не получал никакого удовольствия от изысканных яств, которые готовил для него шеф-повар.

Это случилось через три года после его возвращения в Шанхай. Сайлас с совком и лейкой присел возле клумбы с красными гортензиями в том месте, где погиб его брат. Подняв глаза, он увидел, что рядом стоит Май Бао и смотрит на него.

— Кто победил? — неожиданно спросил он.

— Победил в чем, муженек?

— В автомобильных гонках.

— Ты имеешь в виду Большие шанхайские автогонки?

— Вот, значит, как их назвали.

— Да.

— Ну, так кто победил?

— Первым пришел «Серебряный призрак» Врассунов, а вторым — «симплекс» Джардин Мэтисонов.

Сайлас кивнул и вернулся к своему занятию.

Май Бао долго смотрела на него и наконец сказала:

— Ты переживаешь из-за того, что Врассуны выиграли автогонку и объявленный тобой денежный приз?

— С какой стати? — Не поднимая глаз, медленно покачал головой Сайлас. — Все едино, Май Бао. Теперь я вижу: все едино.

Глава пятьдесят седьмая ИНТЕРЛЮДИЯ. И ВРЕМЯ ПРОХОДИТ Конец 1911 года — 22 февраля 1934 года

Время текло быстро, как это иногда случалось за долгую историю Срединного царства.

Маньчжурская династия пала, а точнее говоря, рухнула. Доктор Сунь Ятсен тут же стал президентом Китайской Республики, но ненадолго. Поскольку, куда бы он ни сунулся, он оказывался кругом в долгу у местных правителей-милитаристов, один из которых вскоре узурпировал президентскую власть и попытался основать новую императорскую династию. Со временем глупый доктор согласился на пост министра железнодорожного транспорта в новом правительстве.

Американский журналист, который путешествовал вместе с добрым доктором после его назначения в кабинет министров, с изумлением наблюдал, как этот дурень, расстелив на столе карту страны, принялся чертить на ней прямые линии с востока на запад и с севера на юг.

— Что это такое? — полюбопытствовал журналист.

— Железные дороги. Это мой план новой железнодорожной системы Китая.

Журналист, открыв рот, смотрел на линии на карте. Они пересекали горы, реки и пустыни. Автор «нового плана», по всей видимости, не имел ни малейшего представления о том, какие трудности для строительства и эксплуатации железных дорог представляли собой топографические реалии. Когда журналист обратил на это внимание собеседника, добрый доктор сказал:

— Но ведь это самые короткие маршруты!

Добрый доктор умудрился настроить против себя своего спонсора Чарльза Суна, сначала взяв его младшую дочь в качестве секретарши, а потом, не спросив разрешения отца, женившись на этой девушке, годившейся ему в дочери. Не желая отставать от своего номинального командира, генералиссимус Чан Кайши женился на старшей дочери Чарльза Суна, тоже не спросив у того разрешения. Эти события произвели подлинный хаос в доме Суна, а его средняя дочь тем временем тайно проводила время в компании революционно настроенных студентов из быстро растущей Коммунистической партии Китая.

Три эти одетых на западный манер китаянки, как и было предсказано Бивнем Нарвала, сыграли заметную роль в истории страны. Со временем они станут известны, как Та, Которая Любит Деньги, Та, Которая Любит Власть, и Та, Которая Любит Китай.

Сам Чарльз в середине 1920-х годов передал все свои полномочия сыновьям и, подобно Сайласу, отошел от дел.

Три Человека с Книгой — бандит Ту, Сайлас Хордун и Чарльз Сун — сыграли каждый свою роль в постоянно растущей мозаике Шанхая. Но подлинный Человек с Книгой был еще только на подходе. Со временем он войдет в Шанхай во главе могучей армии и изменит все в Городе-у-Излучины-Реки. Хотя сначала ему придется двинуться на север, чтобы избежать истребления от рук гоминьдановских отрядов Чан Кайши, не превратиться в подобие бюрократа из Коммунистической партии Советского Союза и создать крестьянское войско, способное соперничать с ополчением тайпинов. Только после этого он сможет обрушиться на японских агрессоров.

КНИГА ТРЕТЬЯ ГИБЕЛЬ САДА

События, связанные с вторжением и изгнанием японцев, становятся декорациями, на фоне которых разворачивается заключительный акт истории семьи Хордунов. Последние испытания предстоит пройти и Троим Избранным и Резчику.

Кроме того, на сцене появляются Новая Сказительница и мальчик по имени Чжун Фон. Все это происходит накануне того, как в Городе-у-Излучины-Реки наступает Эпоха Сухой Воды.

Глава первая ПОСЛЕДНИЙ СОН САЙЛАСА ХОРДУНА

Сайлас видел всего лишь две тени, стоящие в дальних углах его спальни. Сначала он подумал, что это две его жертвы, Майло и Миранда, но ошибся. По мере того как песок его жизни вытекал все быстрее, темная комната словно бы наполнялась светом. Тень, которую он поначалу принял за Майло, пришедшего, чтобы отомстить, на самом деле оказалась сгорбленной от старости фигурой Чарльза Суна. Полагая, что другая тень является его первой женой Мирандой, он ошибся еще сильнее. В разгорающемся свете выяснилось, что у второго посетителя не только китайские черты лица, но он вдобавок еще и мужчина. Гость повернулся и подошел к изножью кровати. Это был окровавленный и ухмыляющийся бандит Ту.

Старый вор первым нарушил молчание.

— Пора тебе присоединиться к нам, — пробубнил он на языке, который, возможно, был мандаринским, возможно, кантонским диалектом, но из всех языков, известных Сайласу, больше всего напоминал идиш.

Согбенная фигура Чарльза Суна повернулась к бандиту и проговорила:

— Что значит «присоединиться к нам»? Я еще не умер.

Сайлас кивнул в знак согласия, хотя и был удивлен тем, что Чарльз Сун ответил Ту определенно на идише.

— Выходит, я умираю? — также на идише спросил он.

— А ты хотел стать первым бессмертным? — с издевкой в голосе осведомился бандит.

— Признаюсь, подумывал об этом, — ответил Сайлас, удивляясь, что знает, как будет на идише «признаюсь» и «подумывал». Эти слова часто употребляются в повседневной речи, утешил он себя. Затем задумался о том, почему он себя утешает, а потом попытался вспомнить, как будет на идише «утешать».

— Чему быть, того не миновать, — проговорил Чарльз Сун и добавил: — Истина заключается в том, что мы, все трое, оказались лишними. Мы были всего лишь приманкой, средством, предназначенным для того, чтобы отвлечь внимание от чего-то более важного. Вот и все.

— Что ты имеешь в виду? — спросил бандит Ту.

— Мы были всего лишь катализатором, — глубоко вздохнул Сайлас, дивясь тому, что его словарный запас на идише включает и столь сложное слово.

— Объясни ему, старый еврей, — беззлобно проговорил Чарльз.

Сайлас открыл было рот, но слова не шли с языка, поэтому объяснять принялся сам Чарльз.

— Катализатор — это вещество, необходимое для того, чтобы произошла реакция или какие-то изменения. Если его нет, не будет и изменений. Но сам катализатор не меняется, он всегда остается самим собой. Помимо ускорения перемен, он не имеет другого предназначения и остается за бортом реакции, являясь необходимостью, нужной лишь для того, чтобы начались изменения. Катализатор не имеет цены. После того как процесс завершен, его без сожалений выбрасывают — и человек, и природа.

— Значит, — прорычал бандит Ту, — мы трое были всего лишь…

— Да, катализатором, необходимым для того, чтобы у излучины реки начались и быстро набирали скорость перемены.

— А теперь, — хмыкнул Ту, — мы бесполезны, как соски у мужчины.

Сайлас взвешивал сказанное. Потом он подумал о седом капитане джонки, который, видимо, положил Библию в сумку с дневниками отца, затем о старом льве, который шептал ему что-то на ухо под синим небом ночной пустыни. Он подумал о слухах относительно поисков Человека с Книгой и взглянул на двух своих гостей. Бандит Ту держал в левой руке томик «Ицзин», в правой руке Чарльза Суна был последний номер одной из его газет. Сайлас почувствовал, что и сам что-то держит. Он опустил глаза и увидел, что сжимает в руке отцовские тетради.

— Хочешь, я снова почитаю тебе, муженек? — ласково спросила Май Бао, забирая у него тетради.

Сайлас поднял на нее глаза. Когда она успела войти в спальню и куда подевались Чарльз и бандит Ту?

Женщина повторила вопрос.

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда что, Сайлас? Скажи мне.

Сначала он не мог вымолвить ни слова, потом пробормотал:

— Я говорю на идише?

— Если бы ты говорил на идише, я не смогла бы ответить тебе.

— Значит, я говорю на шанхайском диалекте?

— Да, причем, как всегда, на великолепном.

— Я умираю, Май Бао.

— Да, Сайлас, нам всем суждено умереть.

— Неужели все было ни к чему? — спросил он жену. — Неужели я был всего лишь катализатором?

Но на этот вопрос Май Бао не смогла ответить, потому что он был задан на устаревшем фарси.

Сайлас схватил ее за руку и с неожиданной силой подтащил к себе.

— Найди Человека с Книгой, Май Бао! Найди его! Ведь ради этого жили мы все.

Но чем усерднее Май Бао пыталась разобрать просьбы Сайласа, который приходил во все большее возбуждение, тем больше она терялась, поскольку даже не узнавала языка, на котором он говорил, и уж тем более не могла понять, чего он от нее хочет. Ей удалось разобрать только одно слово — очень хорошее, временами дарившее облегчение, которое не может дать даже молитва: «Аи».

Она повторила это слово. Услышав его, Сайлас улыбнулся.

И это было все.

Глава вторая ПОХОРОНЫ БЕЛОГО КИТАЙЦА 1936 год

Город-у-Излучины-Реки никогда не видел ничего похожего на эту похоронную процессию, во главе которой лошади медленно влекли катафалк с гробом мистера Сайласа Хордуна — мультимиллионера, хлопкового барона, опиумного барона, барона недвижимости, банкира, еврея, человека, обожавшего Шанхай и убившего своего брата Майло.

Погребальный кортеж торжественно двигался по улице Кипящего ключа по направлению к повороту на Бунд, где некогда Сайлас приказал возвести длинную вогнутую стену, чтобы уберечь шанхайцев от аварии своего автомобиля, которую он же и подстроил. Стена выполнила свою задачу: ни один житель города не пострадал, когда гоночная машина Хордуна перевернулась в этом точно рассчитанном месте. Даже гонщик, шотландец Макмиллан, не получил ни царапины, хотя и не был пристегнут ремнями безопасности. Погиб только повар-африканец. Тот, которого потом похоронили с почестями и которого горько оплакивал другой богатый и влиятельный житель Города-у-Излучины-Реки, мистер Чарльз Сун. И даже здесь, в городе, где не существовало секретов, где разветвленная сеть шпионов быстро превращала тайное в явное, никто не мог понять причин, по которым Чарльз Сун столь безутешно горевал в связи со смертью обычного чернокожего повара.

Катафалк с простым гробом Сайласа катился медленно, не быстрее, чем двигалась длинная вереница тех, кто пришел проститься с усопшим. Сразу за гробом шли двадцать приемных детей Сайласа, их супруги и дети. Трое несли на руках внуков. Все были одеты в белое — традиционный в Китае цвет скорби, но никто не плакал. Все скорбящие хранили торжественное молчание.

Следом за детьми, никем не сопровождаемая, низко склонив голову, шла Май Бао, известная теперь всему Шанхаю под именем Цзян.

Она не спала много ночей, и время в ее сознании пошло вспять. Прошлое и настоящее перемешались, и временами ей было трудно отличить то, что прошло, от того, что есть. Но она не сопротивлялась. Это помогало вспоминать. Вспоминать, каким скромным был этот человек. Как он просил ее сказать, что нужно сделать, чтобы ей было хорошо. Как он краснел, когда она включала свет в спальне и настаивала на том, чтобы он смотрел, как она раздевается. Как затем она сама раздевала его, и он нежно пытался любить ее. Как он расстраивался из-за того, что она якобы не могла забеременеть, и как больно ей было обманывать его. Член Договора Бивня должен быть чистокровным китайцем. Да, Договор был бы обречен, если бы не необыкновенное путешествие Сайласа в Багдад, но даже это не делало его членом Договора, из-за чего он также болезненно переживал. Он знал так много успехов и неудач. Она вспоминала, как его борода щекотала ее бедра.

«Но к чему все эти подушечные мысли сейчас? — подумала она и ответила сама себе: — Потому что подушка — это полная противоположность тому месту, где твой муж лежит сейчас и будет лежать до тех пор, пока полностью не вернется в землю». Если бы она произнесла это вслух, ее голос принадлежал бы — она это знала — не только ей самой, но и ее матери, и бабушке, и всем Цзян, которые были до нее.

В ее сознание вторглись другие голоса. Бесцеремонные, ранящие, они донеслись из большой толпы. Почему она одна? Почему ее старший сын не идет рядом и не держит ее под руку? Правду ли говорят, что сестры-близнецы тоже являются приемными? Как могла она спать с фань куэй? Разве от них не воняет? Это и многое другое в том же духе она слышала, идя своим собственным Крестным путем по направлению к повороту дороги, где она незаметно отделится от процессии.

Проходя мимо группы высокопоставленных японских дипломатов, Май Бао почувствовала, как их взгляды буквально прожигают ее одежду и ощупывают ее старые груди, дергают, тянут их, пытаясь причинить боль. Она бросила на них быстрый взгляд и вдруг почувствовала, что проваливается в глаза одного из них — молодого и красивого. Но внезапно что-то ледяное удержало ее от падения. Темные жестокие глаза мужчины не вязались с его нежными щеками и красиво изогнутым ртом. А потом он плюнул в ее сторону. Плевок мужчины упал на мостовую, лишь немного не долетев до нее.

Май Бао шагнула в сторону и наступила на плевок, чтобы вогнать содержащееся в нем проклятие поглубже в землю. Затем она кинула еще один взгляд на молодого японца. Он моргнул темными глазами, его почти безгубый рот скривился в ухмылке, а потом беззвучно произнес: «Шлюха».

Двигаясь по знаменитой набережной, похоронная процессия миновала величественное здание торгового дома «Дент и компания», охраняемое каменными львами крыльцо штаб-квартиры шотландского торгового гиганта «Джардин Мэтисон», мраморные ступени, ведущие в царство Врассунов. Каждое крыльцо каждого дома на Бунде было заполнено людьми, одевшимися по такому случаю во все лучшее. При приближении кортежа мужчины снимали шляпы. В Шанхае воцарилась даже не тишина, а некое уважительное молчание, которого еще не знали вечно бурлящие улицы этого города.

В полном молчании на людей, словно волны прилива на галечный пляж, накатывались воспоминания о прожитых десятилетиях, не оставляя следа, но наполняя воздух шепчущим эхом. Одно восторженное многоголосое эхо того дня, когда Сайлас на машине распорядителя со Смеющимся Буддой ехал по трассе Больших шанхайских гонок перед их началом. Другое эхо голосами желчной старухи и завистливой молодухи злобно шептало о том, какие яйца должен был иметь Сайлас, чтобы сначала жениться на китайской шлюхе, а потом взять на воспитание двадцать беспризорников. «Дыни! — бормотал один голос. — У него между ног, должно быть, настоящие дыни!» «Нет, арбузы! Я сама видела!» — возражал другой. Эхо мужского голоса — требовательно и жестко вопрошало: «Куда он уезжал?» Да, долгая отлучка Сайласа Хордуна из Шанхая не прошла незамеченной.

Эхом слышался свистящий шепот, разносивший слухи о кошмарных извращениях, процветавших за высокими стенами сада, особенно после того, как туда приехали пятьдесят мужчин странного вида — в черных шапочках и с длинными пейсами. Хор женских голосов задавал вопрос: «Что же это за мужчина, если он разрешил жене управлять борделем?» Ответом на него немедленно звучали голоса молодых мужчин: «Я бы и сам женился на куртизанке, если бы она была такой, как Май Бао». А на заднем плане слышался глубокий бас, напоминавший о том, что Сайлас — убийца, лишивший жизни своего брата Майло.

Но этот беззвучный шепот принадлежал китайцам. Представители торгового сообщества, стоявшие на ступенях своих контор, с облегчением вздыхали. Единственный голос, звучавший в защиту китайцев, затерялся, а потом и вовсе умолк в гомоне других. «Смерть язычника — это исполнение Божьей воли», — утверждал один, не заботясь о том, что Бог до странного долго тянул с ее осуществлением, поскольку Сайлас умер, будучи самым старым человеком в Шанхае. «Так или эдак, а Божья воля есть Божья воля»,—

твердил голос из филадельфийской «Олифант и компания». Несмотря на опыт, накопленный за долгие годы, в течение которых Дом Сиона существовал в Шанхае, их убеждения не изменились ни на йоту, и твердолобость по-прежнему оставалась прочнее гранита. Они не задавали вопросов. Ни удачи, ни поражения в общении с народом Поднебесной не изменили их верований и не заставили мыслить трезво.

Эти приглушенные голоса христиан вскоре заглушили завывания даосских монахов, сопровождаемые грохотом барабанов и бренчанием цимбал. Цель всей какофонии заключалась в том, чтобы отвлечь внимание людей от мертвеца, заставить их подумать о том, что смерть ждет каждого из живущих. В этом грохоте безошибочно слышалось: «Пока ты не оказался на месте покойника, пора задуматься о собственной смерти». Трубы, барабаны и крики звучали резко, как пощечина. На то и рассчитывали.

Когда та часть процессии, где шла Май Бао, приблизилась к повороту с Нанкин Лу — фань куэй продолжали называть ее улицей Кипящего ключа, — женщина споткнулась. Ее тут же окружили несколько человек. Укрывшись за этой живой ширмой, Май Бао сбросила белое траурное одеяние, под которым оказалась повседневная одежда разносчицы воды. Она завязала волосы в узел, приколола их к макушке и растворилась в толпе. Ее место в процессии заняла другая девушка — такого же роста, в белой одежде и с распущенными волосами.

Май Бао в новом обличье проталкивалась через скопление людей. Она прошла мимо уличного лекаря и двух нищих, которые пропустили ее и помогли спуститься в подвал портняжной лавки. Раньше она не пользовалась этим входом в Муравейник, и поэтому поначалу ей было сложно ориентироваться в запутанных переходах. Потом справа от себя она услышала глухой шум реки и теперь уже точно знала, в какую сторону идти.

Она быстро нашла стоящую в нише статую Чэсу Хоя и вошла в некогда тайную пещеру. Там ее поджидали Конфуцианец средних лет и молодой, сильный сын Лоа Вэй Фэня. Выражение их лиц было встревоженным. Оба знали, насколько было опасно для Цзян покинуть похоронную процессию, но жизнь уже многократно доказала необходимость подобных встреч в период перемен. Отложи они встречу, и может оказаться проваленной их главная миссия — принести на землю Поднебесной Эпоху Семидесяти Пагод. Поэтому Конфуцианец придумал, как провести эту встречу, а Май Бао с блеском осуществила разработанный им план.

— Как отразится на нашем положении то, что умер второй Человек с Книгой? — спросил Убийца, как только Май Бао успела отдышаться.

— Не знаю, — ответила она, думая о том, что и третьему Человеку с Книгой, Чарльзу Суну, недолго осталось топтать эту землю. — Возможно, следующий ход будет сделан не нами.

— Японцами, — констатировал Конфуцианец, и остальные двое согласились с ним. В пещере воцарилась странная атмосфера националистской подозрительности и повисло молчание. Конфуцианец обвел глазами темный грот, в котором когда-то хранился Бивень Нарвала. Но это сырое подземелье не хранило ответов на донимавшие их вопросы, а Резчик, который в прошлом часто проводил встречи Троих Избранных, отсутствовал. Он тяжко болел и еще не решил, кому из сыновей передать обязанности члена Договора Бивня.

— Японцев следует рассматривать в качестве возможности. Возможности найти Человека с Книгой, — проговорил Конфуцианец и добавил с загадочной улыбкой: — Как тайпины предоставили возможность увеличить население Шанхая. Вы согласны?

Некоторое время улыбка оставалась на лице Конфуцианца, а затем исчезла, уступив место прежнему, торжественному выражению.

Цзян кивнула, хотя пока не понимала, какого рода возможность японцы могут представлять для Договора Бивня. Ее больше беспокоило странное выражение лица Конфуцианца. Ей, как любому деловому человеку, нередко приходилось иметь дело с не совсем искренними людьми, и она знала: неискренность человека можно распознать по его растерянному лицу, поскольку он не знает, сказал ли он слишком много или слишком мало. Именно такая растерянность читалась сейчас на лице Конфуцианца.

Цзян повернулась к сыну Лоа Вэй Фэня, Убийце.

— Гильдия готовится? — спросила она.

Молодой человек кивнул, но не потрудился добавить, что приготовления Гильдии убийц шли полным ходом не только в Поднебесной, но и среди «островной нации» Манхэттена, как называли это место люди, обитающие в той части света.

Снова воцарилась тишина.

— Это было опасно и безрассудно, — проговорила Цзян.

— Возможно, — откликнулся Конфуцианец. Истинные чувства вновь были скрыты под маской ученого высокомерия.

Цзян долго смотрела на него. Конфуцианец ответил ей испуганным взглядом, и на его губах появилась кривая улыбка.

— Мне нужно вернуться в траурный кортеж, — проговорила Цзян и, развернувшись, покинула Муравейник, выйдя на поверхность в районе рыбного и птичьего рынка. Трубы и цимбалы даосов пытались перекрыть пронзительные крики попугаев, пение соловьев и трели тысяч других птиц, дожидавшихся в ажурных клетках новых хозяев. Май Бао неподвижно стояла посреди птичьего гомона, и неожиданно с ее губ сорвалась совсем простая молитва:

— Пусть эти птицы поют тебе на небесах, мой дорогой муженек!

Внезапной ей на плечо сел королек и защебетал прямо в ухо.

Одна на рыбном и птичьем рынке, она громко позвала:

— Сайлас!

И тут ей показалось, что все птицы вокруг подхватили это имя, закуковали, затрещали, запели его, и эта какофония приподняла ее над землей. А потом все внезапно прекратилось. Тишина.

Тишина на рыбном и птичьем рынке? Невероятно! Она почувствовала, как время снова пошло вспять, медленно повернулась и увидела его.

— Я испытываю гордость, Май Бао, величайшую гордость. И я рад, что ты была там, чтобы сыграть свою роль.

Она кивнула, и на ее губах заиграла улыбка. Она принялась вспоминать — с такой же нежной грустью, с какой человек вспоминает свою первую любовь.

* * *

Это было в августе, чуть больше двух лет назад.

— Я вам неприятен, — проговорил Врассун.

— Это не так, — ответил Сайлас.

Май Бао тихо сидела в сторонке. Она знала: это не так лишь потому, что Сайлас еще не имел дел с этим тигренком. Ей было известно и то, что Сайласу действительно неприятен взгляд темных, глубоко посаженных глаз молодого предпринимателя — такой же колючий и цепкий, как у его деда, Врассуна-патриарха.

Молодой Врассун стал выкладывать на большой письменный стол ужасные фотографии умирающих от голода, порабощенных, истерзанных, замученных, расстрелянных европейских евреев.

Сайлас медленно, один за другим, просматривал снимки.

— Значит, все это правда? — тяжело вздохнул он. Так в древности вздыхали рабы, мысленно задавая вопрос: «Будет ли этому конец?»

— Да, это правда, мистер Хордун, — сказал Врассун и указал на большой конверт в кармане. — У меня есть и другие снимки, еще более ужасные.

Сайлас кивнул и отвернулся.

Май Бао поняла: речь шла о евреях Европы, а ее муж никоим образом не относил себя к европейцам.

— Эти евреи… Они оказались в ловушке? — спросил он наконец.

— Еще нет. По крайней мере, не окончательно.

— Должно быть, они стремятся в порты?

— Стремились.

— Почему вы говорите в прошедшем времени?

— Корабли, на которых они пытались бежать, англичане, американцы, канадцы, австралийцы и новозеландцы разворачивали обратно.

— Потому что хотели остаться в стороне? «Ничего не вижу, ничего не слышу»?

— Я бы сформулировал это иначе, но в целом мысль верная.

Последовало долгое молчание.

— Мы здесь обладаем властью, мистер Хордун. Мы могли бы принять много наших соплеменников.

В глубине души Сайлас не мог не согласиться. Он посмотрел на сидевшего напротив него молодого человека с ястребиным носом, потом перевел взгляд на жену и улыбнулся. Она ответила ему улыбкой.

— Принеси чаю, Май Бао, и смотри этому молодому человеку прямо в глаза, — проговорил он скороговоркой на шанхайском диалекте.

Май Бао было уже за пятьдесят, но она не утратила ни грана своей элегантности. То, как она пересекла комнату, было образцом грации.

Через пару минут Май Бао снова вошла в комнату, катя перед собой красивый столик на колесиках, уставленный чайными принадлежностями. Фарфоровый чайник был таким тонким, что сквозь его стенки были видны сплетающиеся силуэты длинных чаинок, медленно кружащихся в горячей воде.

Май Бао протянула чашку Врассуну, который поспешно отвернулся от нее.

— Я вам не девочка-служанка, мистер Врассун, — сказала она ледяным тоном, в котором звенела ярость.

— Вы мне не жена, не сестра и не дочь, — начал было Врассун, но Сайлас перебил его:

— Вот именно! Она — моя жена и угощает вас лучшим в Поднебесной чаем, причем подает его с уважением, в изысканной посуде из тончайшего фарфора, а вы, мистер Врассун, воротите от нее нос, словно от прокаженной. Должен ли я рассчитывать на такое же отношение, если соглашусь помочь вам перевезти «наших соплеменников» к излучине реки? — Сайлас взглянул на ужасные фотографии, разложенные на столе. — Будут ли эти люди, которых я переселю в наш дом, Шанхай, относиться ко мне столь же оскорбительно, как вы сейчас? И согласятся ли эти люди с тем, что, если у нас с Май Бао родятся дети, они будут евреями? А, мистер Врассун?

— Не делайте этого! — сделав глубокий вдох, выпалил тот. — Ваши дети не будут евреями, потому что ваша жена — не еврейка. Все очень просто.

— Очень просто и очень глупо. Все в природе перемешивается. Взгляните на то, как красивы и здоровы дети, родившиеся от смешанных браков. Вы что, слепы?

— Я не слеп, мистер Хордун. Я — правоверный иудей. Я не смотрю на женщин, которые не являются членами моей семьи, и я не подвергаю сомнению мудрость Библии.

— Даже если она заставляет вас презирать людей? Людей, которые могли бы обновить ваш мир?

Врассун подался вперед и сгреб со стола фотоснимки. Лицо Сайласа потемнело. Май Бао знала, что когда-то на этом же столе лежали другие снимки — сфабрикованные фотографии с изображением дяди их теперешнего гостя, который якобы осквернил и покалечил китайскую девочку. Те фотографии стоили клану Врассунов монополии на прямую торговлю с Китаем, а дяде этого человека — жизни. Об этом ей рассказывал Сайлас, делясь сомнениями относительно того, насколько моральными можно считать действия его отца. И вот теперь ему, возможно, представился шанс искупить отцовский грех и хотя бы немного облегчить тот непосильный груз, что лежал на его плечах. Сайлас кивнул.

— Могу ли я расценивать этот кивок как согласие, мистер Хордун? — спросил Врассун, и горделивое выражение на его смуглом лице уступило место радостному ожиданию.

— Да, можете. У нас с вами и у ваших воров-единоверцев из Бирмы должно хватить денег, чтобы спасти многих.

— И мы их спасем.

— Да, мы не допустим, чтобы с ними случилось то же, что и с русскими.

Волны российских аристократов стали накатывать на Шанхай после коммунистического переворота 1917 года. Сначала они ходили по улицам города так, словно по-прежнему оставались хозяевами великой страны. Они останавливались в лучших отелях и посещали лучшие рестораны, но это продолжалось лишь до тех пор, пока у них не закончились деньги. Эти дурно пахнущие белые люди не могли обвести китайцев вокруг пальца. Они ничего не умели, мало что знали и, распродав свои меха и драгоценности по смехотворно низким ценам — они ведь считали, что торговаться ниже их достоинства, — занялись единственным делом, на какое были годны — стали шлюхами. Длинноногие элегантные красавицы, вращавшиеся до этого в лучших домах Москвы и Петербурга, быстро сообразили, что их умение болтать по-французски, бренчать на пианино, вести остроумные беседы и флиртовать с мужчинами не поможет им заработать на жизнь в Городе-у-Излучины-Реки. Здесь ценность имели другие их достоинства: белая кожа, высокие бедра и узкая спина. Когда они осознали это, в их карманы потекли деньги как европейских торговцев, так и китайских мужчин, принадлежащих ко всем социальным слоям.

В истории такое случается редко, когда мальчишка-разносчик имеет возможность переспать с дамой царских кровей, а торгаш может заставить княгиню встать на колени — безнаказанно и с улыбкой на губах.

Пока женщины торговали телом, чтобы содержать мужей-аристократов, те занимались единственным делом, которое сумели освоить на протяжении веков, — философствовали, пили и строили изощренные планы мщения, которым — это понимали даже они сами — никогда не суждено сбыться.

А когда женщины начали болеть хворями, неизбежно сопряженными с их новой профессией, мужчины оставляли их заживо гнить на грязных матрацах в комнатах, где зимой от холода замерзала вода в стаканах, а летом от жары и влажности на деревянном полу росли грибы. Зачастую, полагая, что женщина отсыпается после бессонной трудовой ночи, ее подолгу не трогали и спохватывались лишь тогда, когда мертвое тело начинало распространять смрад.

— Мы объединим наши возможности, — сказал Врассун, — и попытаемся выяснить, скольким несчастным сумеем предоставить кров и пищу.

— Но как они сюда доберутся?

— На наших с вами кораблях и по суше. Стоит только сказать, что евреев здесь ждут, и они найдут способ добраться.

Врассун положил ладонь на руку Сайласа. Тот руки не убрал.

— Но, мистер Врассун, эти евреи, коли уж им предстоит здесь жить, должны относиться к китайцам с уважением. Вы слышите меня? Они будут уважать настоящих хозяев этого города. Обязательно будут! Вы слышите меня? Они не станут оскорблять мою жену. А теперь поднимите голову и посмотрите в ее прекрасные глаза. Сделайте это!

Врассун посмотрел сначала на фотографии, которые держал в руках, а потом — в бездонные глаза Май Бао.

— Добро пожаловать, мистер Врассун, — проговорила она, улыбнувшись, потом с грустью добавила: — Я так много слышала о вас.

* * *

Королек клюнул женщину в щеку, и на коже выступила капелька крови. Май Бао подняла руку к щеке, и птица улетела.

— Мне будет не хватать тебя, Сайлас, — произнесла она, провожая птицу взглядом.

Шум рынка возвратился так же внезапно, как и умолк. Несколько секунд Май Бао слушала пронзительные крики птиц, потом распустила свои длинные волосы. Тряхнув головой, она вновь накинула белое траурное одеяние и, к удивлению зрителей, снова заняла место в траурной процессии, поблагодарив девушку, которая ее подменила. Цимбалы даосов надрывались прямо за ее спиной. Впервые ей пришло в голову, что Сайлас, возможно, не понял бы, почему она решила похоронить его в соответствии со своей, а не его традицией. Ей хотелось верить, что он поймет. А еще она подумала о том, заметили ли это те, кто наблюдал сейчас за процессией, а если заметили, то есть ли им вообще до этого дело. Ощутив рядом с собой старшего из приемных сыновей, Май Бао поймала холодный взгляд на удивление молодого генерала Акиры, возглавлявшего официальную делегацию Японии.

За несколько лет до этого японцы захватили Маньчжурию и возвели на трон марионеточного императора. Это было делом рук генерала Акиры.

* * *

Молодой японец кивнул проходившей мимо Цзян, а потом прошептал стоявшему рядом с ним еще более молодому генералу Юкико:

— Время настало.

— Среди китайцев царит разброд, они пребывают в растерянности, — улыбнулся в ответ Юкико. — Националистов в Нанкине больше беспокоят коммунисты на севере, нежели мы. Почти половина страны находится под контролем военных правителей. Китайцы слабы и глупы. Пришло время нанести удар всеми силами, которыми мы располагаем. Настал момент, когда великая культура Японии должна указать истинный путь этой старой, умирающей блуднице. Чтобы оккупировать всю страну, нам понадобится меньше трех месяцев.

Генерал Акира не ответил. Он вспоминал политический хаос, который не так давно царил в самой Японии, потерянное время в середине двадцатых годов, когда страна вошла в крутое пике, совершая опасные маневры между новыми для того времени западными путями развития и реставрацией императора Мэйдзи.

— Благодаря молодым офицерам вроде нас император вернулся на трон, и теперь судьба Плавучего острова целиком в его руках. Император хочет войны не меньше, чем мы.

— Больше, — поправил коллегу генерал Юкико.

— Все готово для того, чтобы мы завладели Китаем. Нужен лишь повод, и мы выдвинемся за пределы Маньчжурии на территорию Поднебесной.

— Да, — согласился генерал Юкико, — а повод для войны найти просто. Взять хотя бы вон того солдата. — Он с улыбкой кивнул в сторону одного из японских капралов, что сопровождали их в поездке в Шанхай для участия в траурных мероприятиях. Это был сын старого аристократа — ленивый, избалованный привилегиями, не солдат, а увалень. — Если, к примеру, он пропадет — устроить это проще простого, — мы можем объявить, что его похитили китайцы. Затем мы потребуем извинений, в чем после всего, что случилось в Маньчжурии, нам, без сомнения, будет отказано. И тогда мы начинаем наступление во имя спасения нашего солдата. Мы имеем полное право защищать своих военнослужащих, более того, это наша святая обязанность.

— А что, если один из наших солдат пропадет, скажем, на мосту Марко Поло? — широко улыбнулся генерал Акира.

— Это мост, ведущий в Пекин?

— Он самый.

— Тогда у нас не останется иного выбора, кроме как перейти через этот мост с преглупым названием и покорить их древнюю столицу, дабы освободить нашего доблестного воина…

— И предотвратить повторение подобных инцидентов в будущем.

Два молодых японских генерала, не таясь, улыбались. Их не смущало то обстоятельство, что они присутствовали на похоронах, получив официальное приглашение. А через несколько секунд они и вовсе перестали сдерживаться и покатились со смеху, когда в конце процессии показались с полсотни мужчин в черных шляпах и длинных черных пальто. Они неуклюже шаркали по мостовой и бормотали что-то нечленораздельное, что, по мнению японцев, никак не могло быть нормальным человеческим языком.

* * *

Семейная палатка Чарльза Суна располагалась ближе к конечному пункту траурного шествия, к тому месту, которое Чарльз по привычке называл «линией старта». Именно отсюда когда-то стартовали Большие шанхайские автогонки. Поэтому в тот момент, когда японцы потешались над еврейскими учеными, катафалк с останками Сайласа Хордуна как раз проезжал мимо многочисленного семейства Чарльза Суна.

В центре возвышения гордо застыла Инь Бао. Слева от женщины стояли три ее взрослые дочери, справа — двое сыновей. Сам Чарльз скорчился в кресле-каталке. Теперь его голова беспрерывно тряслась. Это была заключительная фаза жестокой игры, в которую играет со своими жертвами болезнь Паркинсона. Но несмотря на это, он был доволен. Три его дочери стали самыми известными в Китае женщинами. Старший сын принял из его рук эстафету семейного бизнеса и теперь занимал пост в правительстве Китайской Республики.

В свое время деньги Чарльза Суна помогли повалить крошащуюся махину маньчжурской империи, и осознание этого льстило ему. Но он приходил в бешенство при мысли о том, что вскоре после достигнутого успеха доктор Сунь Ятсен отдал власть бывшему маньчжурскому генералу Юаню Шикаю. Этот человек объявил себя новым императором Китая, но через короткое время умер. Он стал первым и последним императором собственной династии — самой непродолжительной в истории Китая. Подумав об этом, Чарльз довольно рассмеялся.

В его жизни имели место и другие предательства, память о которых до сих пор была жива. Его младшая дочь вышла замуж за старого глупого доктора Сунь Ятсена, и он не мог простить ей такого своеволия. Правда, напомнил себе Чарльз, это было давно. Старый дурак отдал концы уже больше десяти лет назад, предоставив жене воплощать в жизнь свои утопические планы относительно будущего Китая. У Чарльза была еще и старшая дочь, которая вышла замуж за генералиссимуса Чан Кайши, и тоже помимо воли отца. Но она с детства была непослушной, необузданной девочкой и останется такой всегда. Чарльз Сун не завидовал Чан Кайши, которому приходилось жить с такой женой. Впрочем, эти двое сами сделали свой выбор, вот пусть теперь сами и расхлебывают. Но больше всего его беспокоила средняя дочь. С начала Движения 4 мая[20] она проводила большую часть времени с радикально настроенными студентами и, как подозревал Чарльз, могла бы многое рассказать о деятельности Коммунистической партии Китая. Возможно, ей даже были известны мысли неожиданно выдвинувшегося библиотекаря Мао Цзэдуна, который теперь возглавил в сельских районах провинции Цзянси марксистское «государство в государстве». Чарльз Сун не видел среднюю дочь больше десяти лет, и это оставляло зияющую рану в его сердце.

Инь Бао наклонилась и прикоснулась к плечу мужа. Он попытался поднять трясущуюся руку, чтобы накрыть ею ладонь жены, но конечности отказывались повиноваться. Инь Бао указала в сторону траурного кортежа. В длинном людском потоке, что тянулся за катафалком, шли двадцать бывших беспризорников, которых Сайлас и Май Бао взяли в свой дом. Теперь они уже перестали быть детьми. Большинство из них шли с собственными детьми, а некоторые даже с внуками. Но внимание Инь Бао привлекли две молодые элегантные женщины, по виду — близнецы. По меркам, принятым для китайских женщин, они были высокими и двигались с удивительной грацией. Именно это разъярило Инь Бао, которая немедленно узнала в их движениях грацию своей старшей сестры Май Бао.

— Значит, девственнице это все же удалось, — прошептала она.

— Что удалось, дорогая? — спросил Чарльз.

— Не обращай внимания, милый. Спи. Здесь не происходит ничего важного.

* * *

Одна из дочерей Май Бао почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Подняв глаза к возвышающемуся над улицей павильону, она увидела Инь Бао, которая буквально буравила ее глазами. После этого она прикоснулась к локтю сестры. Дочери Май Бао с ужасом поняли, что тетка вычислила их. Тогда девушки замедлили шаг, дождались, пока мать догонит их, и, оказавшись по обе стороны от нее, взяли мать под руки. И тогда весь Шанхай узнал их тайну.

Очень скоро буддистские монахи закончили свои отходные молитвы, и тело Сайласа Хордуна было предано огню.

* * *

Когда солнце стало клониться к горизонту, Май Бао поднялась на последний из холмов, тянувшихся к дальнему колену Хуанпу, где река впадала в могучую Янцзы. Она смотрела на четыре могилы: амы Сайласа, его первой жены, его обожаемого брата Майло и, разумеется, бугорок, под которым покоилось его дитя.

Май Бао опустилась на колени, и ветер бросил распущенные волосы ей в лицо. Она откинула их назад и засунула за ворот платья, а потом принялась выдирать сорняки с могильных холмиков. Особенно сильно они разрослись на могиле Майло. Ухватившись за один особенно толстый сорняк, на макушке которого расцвел лиловый цветок, Май Бао сильно потянула и вскрикнула от боли: острый шип пронзил ей ладонь. Ветер подхватил крик и понес его к Янцзы и дальше — к бескрайнему морю, что раскинулось на востоке.

Кровь все текла, и ее было много, но, не тревожась из-за этого, Май Бао провела рукой над могилой Майло. Падая, пурпурные капли сразу же впитывались в землю. Затем точно так же она окропила своей кровью могилы амы, Миранды и нерожденного младенца. И только когда она взяла урну с прахом Сайласа, кровь наконец остановилась.

Май Бао подошла к самому краю обрыва, и внезапно поднявшийся ветер обнял ее все еще стройное тело. Тогда она поставила урну на землю и, повинуясь инстинкту даже более древнему, чем род Цзян, принялась раздеваться. В этом действе не было и намека на эротику, только желание быть обнаженной, когда ее тело примет останки супруга.

Одна и обнаженная, над текущей далеко внизу великой рекой, Май Бао сняла с урны крышку, подняла ее над головой и перевернула.

Она не представляла себе, каким может быть это чувство, и была удивлена тем, что дождь сухого пепла окутал ее теплом, проникшим глубоко в тело.

* * *

В ту ночь Май Бао сидела одна в кабинете мужа, ощущая его присутствие в каждом уголке этой комнаты. Потом ее взгляд привлек полуоткрытый вьдвижной ящик его знаменитого стола. В нем лежали тетради с дневником его отца, а поверх них — стопка старых писем.

Этой ночью Май Бао — Цзян из Договора Бивня, — используя знания английского языка, полученные от мужа, прочитала все письма прославленного английского опиомана мистера Томаса Де Куинси, а потом — все до единой наркотические записи в дневнике великого торговца опием Ричарда Хордуна. И после смерти она узнала своего мужа лучше, чем знала при жизни.

Когда над рекой занялся рассвет, Май Бао открыла жалюзи на окнах кабинета и стала смотреть на буйство красных цветов в том месте, где погиб Майло Хордун.

Женщина вздохнула. Бивень находился в безопасном месте, а купчую на дом она хранила в известном только ей тайнике. Макмиллан и два ее старших приемных сына наверняка справятся с банковским бизнесом, а ее заведение процветало, как никогда раньше. И все же она не могла избавиться от тревоги. Май Бао увидела свое отражение в высоком зеркале ванной комнаты Сайласа и стала рассматривать себя. До сих пор время щадило ее, но она знала, что когда-нибудь оно станет жестоким и беспощадным. Теперь, когда Бивень покинул Шанхай, Троим Избранным не придется встречаться так часто, как раньше, но Май Бао знала, что все равно будет вынуждена сделать выбор между двумя дочерьми и, возможно, выбор этот придется делать весьма скоро. Сайлас умер, и теперь она без угрызений совести могла ввести дочерей в традиционный бизнес семей Коломб и Цзян. Бизнес, которому волей-неволей придется посвятить себя той из них, на плечи которой лягут обязательства Договора Бивня.

Глава третья ПЛАНЫ ЯПОНЦЕВ

Пока японские генералы ожидали свой автомобиль, они продолжали рисовать себе радужные картины грядущего величия Японии.

— Самый великий Белый Вор лег в могилу, — проговорил, усаживаясь в лимузин, генерал Юкико. — В его семье царит хаос, и наши шпионы докладывают, что власть Врассунов в Лондоне тоже подходит к концу.

— А китайцы пребывают в обычном для них состоянии растерянности, — добавил к сказанному коллегой генерал Акира, глядя на молодого сержанта, которому полагалось обежать вокруг машины и услужливо открыть для него дверцу.

— Ваше имя, солдат? — спросил он.

— Капрал Миното, господин генерал.

Генерал Акира улыбнулся. Это был тот самый избалованный папочкой увалень, которого он заприметил раньше. Смерть капрала Миното принесет гораздо больше пользы, чем его никчемная жизнь, подумалось генералу.

Молодой капрал почувствовал, как его по непонятной причине пробрало холодом до самых костей.

Генерал Акира влез в автомобиль и уселся рядом с генералом Юкико. Мужчины переглянулись. Они уже знали, о чем будут докладывать начальству, и не сомневались в том, что их мнение не окажется пустым звуком для императора. Оба молодых офицера знали: пришло время их взлета. Пришло время, чтобы Япония засияла в лучах славы, а мир изменился. И эти перемены осуществят они, начав с Китая. Первой ехала машина с капралом Миното. Когда тронулся и генеральский автомобиль, Юкико спросил:

— Значит, три месяца на то, чтобы захватить всю страну?

— Полагаю, да. Те немногие земли на севере, которые мы пока не контролируем, находятся в руках военных правителей, а они беспрестанно грызутся между собой. Чан Кайши и его чудовищный республиканский режим в Нанкине озабочены только одним: как бы уничтожить китайских коммунистов в Цзянси.

— Наши шпионы докладывают, что русские похитили Чан Кайши в Сиани и собираются держать его у себя до тех пор, пока он не поклянется воевать против нас, а не против китайских коммунистов.

— Это случилось до или после того, как коммунисты отступили на северо-восток?

— Трудно сказать. Китайская история это не наука, а искусство. — Мужчины дружно рассмеялись.

— То место, куда они перебрались, называется Яньань?

— Что-то в этом роде. Какая разница? Говорят, что, когда коммунисты драпали от армии Чан Кайши, они потеряли шестьдесят тысяч человек. Они начали войну, имея восемьдесят пять тысяч солдат и пятнадцать тысяч партийных чиновников.

— Кто такие партийные чиновники?

— Паразиты, которые живут на теле настоящих солдат.

— А разве среди китайцев есть настоящие солдаты?

— Нет. По крайней мере, я таких никогда не встречал.

Генералы расхохотались, как двое пьяных подростков.

— Если бы, вместо того чтобы отступать, китайцы стали драться, они — вместо того чтобы бездарно помереть от голода и холода — забрали бы с собой на тот свет некоторое число врагов.

— Верно, но у китайцев лучше получается убегать, чем воевать.

— Согласен. Поэтому я и считаю, что трех месяцев будет более чем достаточно, чтобы овладеть всей страной.

Лимузин резко затормозил. Раздались автомобильные гудки. Из передней машины выскочил капрал Миното и направился к генералам — несомненно, для того, чтобы извиниться. Водитель безостановочно жал на клаксон. Генералы вновь переглянулись.

— Не надо давить его здесь, — сказал генерал Акира шоферу. — Он нам еще пригодится в Пекине.

Генерал Юкико кивнул и загадочно улыбнулся. Лимузин объехал молодого капрала и двинулся дальше, а генералы стали угощаться крепкими напитками, которые выбрал для них лично император Страны восходящего солнца.

Глава четвертая НА МОСТУ И ПОД МОСТОМ МАРКО ПОЛО 1937 год

Мост Марко Поло соединяет два берега реки Юндин в пятнадцати километрах от центра Пекина. В то время это был единственный путь, которым можно было добраться от столицы до твердынь Гоминьдана на юге.

По обе стороны моста стояли две императорские стелы. На той, что возвышалась на западном берегу, где были сгруппированы китайские войска, стилизованным почерком императора Цяньлуна была высечена надпись: «Луна над мостом Лугоу на рассвете». Стела у восточного конца моста, где расположились войска японцев, была воздвигнута в ознаменование восстановления моста в правление императора Канцзы. Входы на мост охраняли каменные слоны, а одиннадцать арок моста молчаливо несли свою ношу под неусыпным наблюдением четырехсот восьмидесяти пяти каменных львов. В традиции иносказательных изречений, широко распространенной в окрестностях Пекина, китайцы часто говорили: «На мостах слишком много львов, чтобы их можно было сосчитать».

К 1937 году японские войска уже глубоко вклинились в китайские территории. В 1931 году японцы захватили Маньчжурию, образовали марионеточное государство, которое назвали Маньчжоу-го, и возвели на трон своего ставленника Генри Пу И, последнего императора из династии Цин. Хотя и Гоминьдан, и международное сообщество отказались признать законной японскую оккупацию, позже в этом же году и те и другие подписали с японцами соглашение о перемирии. Через год японские войска без труда одолели скверно обученную и плохо вооруженную китайскую армию и захватили провинцию Чахар, что открыло для них западные подступы к Пекину. В 1933 году японцы аннексировали Жэхэ и все территории к северу от Великой стены, включая пути, ведущие к Пекину с севера. Затем, в 1935 году, они добавили к своим «приобретениям» провинцию Хэбэй, заполучив, таким образом, контроль над восточными, южными и северо-западными подходами к Пекину и… западный конец моста Марко Поло. Теперь дело было за малым: захватить сам мост, лежащий по другую его сторону город Ваньпин, в котором сосредоточились войска Гоминьдана, и Пекин останется беззащитным.

Японская армия была хорошо обучена и механизирована. Первыми в атаку шли танки. А вот китайцы были вооружены лишь немногим лучше своих предков, которые в незапамятные времена пытались защитить города Поднебесной от ополченцев Макси Хордуна.

В начале июля японские войска начали проводить военные маневры у западного конца моста. Китайский гоминьдановский гарнизон внимательно наблюдал за их передвижениями.

— Хорошо, — констатировал генерал Акира. — Я очень доволен тем, что они смотрят.

— Им есть чему поучиться, — ответил генерал Юкико. — Буквально всему, включая свою собственную историю.

— Что вы имеете в виду? — спросил генерал Акира.

— Я имею в виду то, что мост в Китае назван именем Марко Поло.

— Да, согласен с вами. Это очень странно.

— Какая уважающая себя нация станет называть свой самый главный мост в честь иностранца?

Генерал Акира согнал бабочку, севшую на кусочек суши, который он держал в руке.

— Более того, — продолжал генерал Юкико, — в честь иностранца, который даже никогда не бывал в этой стране.

— Почему вы так говорите? — осведомился Акира.

— Потому что я не верю, что итальянец Поло когда-либо заглядывал в Китай.

Генерал Акира расхохотался столь бурно, что едва не упал с трехногой бамбуковой табуретки.

— Нет, вы послушайте, что я вам говорю, — не унимался генерал Юкико, окуная новый кусок суши в изысканный соус. — Этот итальянец утверждает, что он провел при дворе Кублай-хана почти пятнадцать лет, верно?

Ответить генералу Акире не позволил смех. Он лишь кивнул головой.

— Отлично. Смейтесь, если угодно, но если Марко Поло действительно находился при дворе великого Кублай-хана в течение столь долгого времени, почему он не удосужился упомянуть в своих бесконечных писаниях о том, что китайские женщины благородного происхождения бинтовали ноги или что китайская письменность представляет собой не буквы, а иероглифы? А Великая Китайская стена? Почему он ни слова не написал про нее? Как подобные «мелочи» могли ускользнуть от внимания столь наблюдательного путешественника?

Генерал Акира отсмеялся и посмотрел на молодого коллегу.

— В своих записках о годах, проведенных в Китае, итальянец не написал ни о чем из того, что вы перечислили?

— Ни слова! Подозрительно, вам не кажется? — спросил генерал Юкико и ухватил палочками новый кусочек идеально приготовленного суши.

— Правда?

— Правда… господин.

Трапеза продолжалась в молчании. Адъютанты убирали грязные тарелки и подливали в чашечки саке, раньше чем генералы успевали допить их.

— Откуда же, по-вашему, Марко Поло получил всю ту информацию, которую он включил в свои книги о Китае? — спросил наконец генерал Юкико.

— Думаю, в этом ему помог Великий шелковый путь. Итальянец жил в Венеции, а китайский шелк стали привозить туда за много десятилетий до того, как он принялся писать. Персидские купцы встречались с китайскими в западной части Великого шелкового пути, а оттуда везли в Европу их товары и, разумеется, истории.

— Значит, вы полагаете, что Марко Поло был нанят своим правительством?

— В этом не может быть никаких сомнений.

— А его дневники — сплошное жульничество? Что же он сделал с деньгами?

— Он положил в карман изрядную сумму, полученную от правительства, а взамен произвел на свет книжку — экзотический сборник восточных сказок, написанных человеком, который никогда не бывал восточнее Венеции.

— Где же этот Марко Поло провел те пятнадцать лет, в течение которых он, по его утверждению, находился в Китае?

— В тепле и уюте какого-нибудь венецианского борделя, где деньгами, полученными от правительства для путешествия в Китай, расплачивался с восточными купцами за байки, которые они могли рассказывать бесконечно.

— И за все это он получил мост, названный его именем, — покачал головой генерал Акира.

— Китайцы дураки, — заявил генерал Юкико, подняв чашечку с саке, — а место, где мы сейчас находимся, — позор для всей Азии. Но мы сможем изменить это.

— Нет, — сказал генерал Акира, — не сможем, а изменим, и очень скоро.

В дверь вежливо постучали. Генерал Акира сунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли большой пинцет и хирургический скальпель, а потом посмотрел на генерала Юкико. Оба мужчины встали, подняли чашечки с саке и отсалютовали друг другу.

— За славное будущее! — провозгласил генерал Акира.

— За окончание позорного прошлого и за конец Срединного царства! — поддержал коллегу генерал Юкико.

Они выпили.

— Войдите! — пролаял генерал Акира, повернувшись к двери.

Дверь открылась, и перед ними предстал молодой капрал из Шанхая. Юноша шагнул в комнату, щелкнул каблуками и уставился в пол, не осмеливаясь поднять глаза.

— Говори! — приказал генерал Акира.

— Ваше благородие, капрал Миното прибыл по вашему приказанию.

— Ага, вот как? — Генерал Юкико сцепил руки за спиной и принялся расхаживать по комнате. — Явился, значит?

Солдат на секунду поднял взгляд и тут же снова опустил его к носкам начищенных ботинок.

— Так точно, господин генерал.

Капралу Миното казалось, что два генерала кружат вокруг него, словно хищные рыбы. Ему стало не по себе, и холод, как и тогда, в Шанхае, пронизал его до самых костей. Он никогда не хотел быть солдатом и согласился пойти на службу только в угоду властному и могущественному отцу. Армия была ему отвратительна, как уродливая сестра, а два эти генерала, столь неожиданно вторгшиеся в его жизнь, нагоняли страх.

Внезапно Миното почувствовал острую боль в ноге — один из генералов ударил его носком тяжелого ботинка.

Генерал Акира пнул капрала еще раз, и на сей раз удар пришелся под колено. Но раньше, чем капрал успел упасть на пол, генерал Юкико схватил его за волосы и, сильно сжав челюсти, заставил открыть рот. После этого генерал Акира ухватил длинным пинцетом язык молодого человека, вытащил изо рта и провел по нему скальпелем, разрезав язык надвое по всей его длине.

Рот капрала наполнился кровью, а позади глазных яблок взорвалась чудовищная боль. Он пытался что-то сказать, но две змеи, в которые превратился его язык, безвольно лежали на зубах. И ни одним звуком вопль немыслимого ужаса, звучавший в его мозгу, не вырвался наружу.

— Закрой рот, солдат! — приказал генерал Акира. — Тебе разрезали всего лишь язык, а не глотку. Проглоти кровь и живи дальше. Ты больше не сможешь нормально разговаривать и громко кричать, но, в конце концов, каждый из нас должен приносить определенные жертвы ради славы великой Японии.

Генерал Акира посмотрел на генерала Юкико, и они обменялись улыбками.

— Я думаю, у нас появился наш пропавший без вести. Как по-вашему?

— И он был захвачен китайцами на восточном конце моста.

— Подобное не может остаться безнаказанным. Похищение солдата японской императорской армии является оскорблением всей японской нации!

Генерал Акира вызвал адъютанта.

— Заберите этого предателя и отведите в каморку под третьим пролетом моста, где мы были вчера. Оставайтесь с ним. Он не должен выходить оттуда, и вас никто не должен видеть. Все понятно?

Адъютант обхватил беспомощного капрала Миното за талию и поставил на ноги.

— Так точно, генерал! — отрапортовал он и поволок несчастного из комнаты.

— Итак, первый ход сделан, — проговорил генерал Акира, достав из письменного стола документ. — Переходим ко второму.

В тот же день, вызвав смятение в рядах гоминьдановских войск, охранявших восточный конец моста Марко Поло, генерал Акира и генерал Юкико в сопровождении четырех танков и батальона солдат перешли через мост и потребовали позвать к ним самого старшего из китайских офицеров.

Китайские солдаты подались назад, и вперед выступил генерал Чжан. Солнце садилось, поэтому он видел японцев лишь темными силуэтами на ослепительном фоне. Они были похожи на злых духов, которых исторгает само солнце. А затем они заговорили и потребовали вернуть какого-то солдата. Один из японцев плюнул на ботинки китайского генерала.

— Хватит! — сказал генерал Чжан на удивление сильным голосом. — Если солдат японской императорской армии действительно был похищен моими подчиненными, его вам вернут — живого и невредимого.

— Нет, не хватит! Это безобразие зашло уже слишком далеко. У нас имеются и другие требования, и, если они не будут удовлетворены, наши войска вторгнутся в Пекин, — заявил генерал Акира и вручил китайскому генералу официальный документ. В нем содержались требования запретить все антияпонские организации и прекратить любые действия, направленные против Японии в подконтрольных Гоминьдану городах. Кроме того, на Гоминьдан возлагалась вся полнота ответственности за похищение японского солдата, а от командующего 29-й китайской армией генерала Суна требовали принести публичные извинения.

Под документом стояла дата: 31 июля 1937 года.

Через шесть дней капрал Миното был все еще жив, и за это время ему пришлось претерпеть самые изощренные пытки, которые только сумели изобрести два японских генерала. Час за часом мучительное мычание несчастного наполняло каморку под сводом моста, и с каждым звуком, который вырывался из изуродованного рта юноши, на двух генералов накатывали новые приступы сладострастной ярости, и они подвергали беднягу еще более мучительным истязаниям. А тот принимал боль бессильно и покорно, как пальма принимает удары океанского ветра. Это пугало и еще больше возбуждало генералов.

В темноте крохотной комнатки под третьим пролетом моста Марко Поло они перешагнули через некий важный рубеж и понимали это. Исчезновение солдата дало им все необходимое, чтобы добиться от китайцев уступок, а вскоре после этого — вторгнуться в их древнюю столицу. И все же два генерала еще не были полностью удовлетворены. Они возвращались в камеру пыток снова и снова. С ними происходило что-то ужасное. Они превращались в зверей. Это «что-то» было отталкивающим, но при этом оно пело о былой славе и могуществе. В каморке под третьим пролетом моста Марко Поло творилось нечто, выходящее за все рамки — и человеческие, и божеские.

Генерал Акира и генерал Юкико не относились ни к деревенщине, ни к неотесанным работягам. Оба учились на Западе, оба поездили по миру, оба могли цитировать как Мильтона, так и великого японского поэта Башо[21]. Но ничто не могло сравниться с часами, проведенными в этой темной комнате, где такой же, как они, человек без слов молил их лишить его жизни, в то время как они причиняли его истерзанному телу все новую и новую боль. И каждый раз, поднимаясь на мост, они дивились тому, что солнце все так же светит, что ночь наступит точно в положенный срок, а еда, которую им подадут, будет такой же вкусной, как и вчера. Генералы пересекли черту, но знали об этом только они сами.

К концу недели генерал Чжан принял первые два требования, но заявил, что не может говорить от имени генерала Суна и поэтому не может принести официальных извинений или сделать какое-либо заявление от имени командования.

Японские генералы перегруппировали войска и 10 августа, перейдя мост Марко Поло, заняли город Ваньпин. Уже через неделю солдаты японской императорской армии во главе с генералами Акирой и Юкико, не встречая никакого сопротивления, вошли в Пекин. 21 августа пал Тяньцзинь, и вся северная часть Китая оказалась открыта для механизированных частей японской императорской армии. Больше ничто не мешало Японии заполучить неограниченный контроль над Китаем, и сопротивления можно было ожидать только со стороны больших городов вроде Шанхая и Нанкина.

Утром 22 августа генералы Акира и Юкико снова пришли в каморку под третьим пролетом моста Марко Поло. В той кровожадности, с которой они набросились на молодого капрала, ощущалось почти сексуальное сладострастие. И перед тем, как последний вздох вырвался через раздвоенный язык капрала Миното, он успел увидеть красную, как расплавленный металл, ярость, истекающую из распахнутых топок их глаз, их хвосты, хлещущие по стенам крохотной комнаты, услышал скрежет их когтей по каменным плитам пола.

Глава пятая ПЕКИН

Чэсу Хой затесался в густую толпу людей, стоявших в столь нехарактерном для китайцев молчании и смотревших на японские танки, торжественно шедшие по широкой улице. Великий древний город капитулировал меньше чем за неделю, и теперь — впервые со времен маньчжурского вторжения — чужеземная сила захватила и сам Пекин, и город в городе — Запретный город.

Много лет назад японцы возвели на престол в Маньчжоу-го последнего маньчжурского правителя Пу И. Это было одно. Но появление иностранных солдат при полном параде в Пекине было совсем другое дело, и каждый гражданин столицы, молча наблюдавший этот марш по центральной улице, понимал это.

Чэсу Хой протолкался сквозь толпу и пошел прочь. Он увидел нечто такое, что по-настоящему напугало его. Это было больше, чем армия захватчиков, и даже больше, чем смерть, приблизившаяся вплотную. Два японских генерала сидели на башнях танков с таким видом, будто они были богами. Что-то в этих двух молодых генералах поразило Чэсу Хоя. Подобно большой сосульке, падающей с кромки крыши, когда весна наконец выталкивает морозы из Пекина, холод глубоко вонзился в его сердце и пронизал до самых костей.

Он бросил последний взгляд через плечо, посмотрев на двух японских генералов. Не обманывают ли его глаза? Нет. Он уже видел: это не люди. Он знал, что нужно делать. Необходимо срочно предупредить Троих Избранных и Резчика.

Но о чем именно предупредить? Срединное царство видело захватчиков и раньше, и все они со временем исчезали в водах великого Китайского моря. Но тут было нечто совершенно иное, и Чэсу Хой знал это. Он наблюдал за тем, как двое молодых военных слезли с танков и важной походкой двинулись во главе своей армии. Нет, это не просто оккупация. На землю сошло само зло.

* * *

Известие о падении Пекина и продвижении бронетанковых колонн на юг вызвало в Шанхае вполне предсказуемую панику, но бежать никто не собирался. Находиться в сельских районах было так же опасно, как и в городе.

В Иностранном сеттльменте встретились представители ведущих семейств и договорились внимательно следить за тем, как будут развиваться события, но при этом не останавливать торговлю. Посольство Соединенных Штатов поддерживало постоянный контакт с посольством Японии, и японцы заверили американцев в том, что, «если Шанхай станет целью военной операции, будут приняты все меры к тому, чтобы она не затронула Иностранный сеттльмент, поскольку он является суверенной и нейтральной территорией зарубежных держав». Последний из японских дипломатов, побывавший в американском посольстве, с самодовольной ухмылкой сообщил, что посол США решил не докладывать о происходящем вышестоящему начальству.

Поэтому Шанхай продолжал кружиться в обычном танце. Торговцы торговали, продавцы продавали, а покупатели покупали. Но все пребывали в напряженном ожидании. В воздухе сгустился запах перемен, и теперь его ощущали даже фань куэй.

* * *

Необычный запах был первым ощущением, поразившим молодого миссионера, наблюдавшего за суматохой, царившей в заливе, в который входил привезший его корабль. Путешествие, подходившее к концу в водах Хуанпу, заняло почти три месяца. Ветер раздувал ярко-рыжие волосы юноши, пылавшие еще ярче на фоне его удивительно белой кожи, а он стоял, крепко прижимая к сердцу Библию. Еще на подходе к устью Янцзы в его душе зазвучала какая-то древняя мелодия. Это была песнь возвращения.

«Я возвращаюсь домой», — думал он, завязывая одной рукой сложный узел, даже не глядя на веревку и не думая о том, что делает. После этого Максимилиан широко улыбнулся, обнажив крупные белые зубы.

* * *

Гоминьдан приступил к организации обороны города, а Трое Избранных встретились в пустующей теперь потайной пещере Муравейника. Конфуцианцу уже стукнуло сорок, но он был по-прежнему полон сил. Молодой Резчик, новичок в Договоре Бивня, до этого встречался с Троими Избранными только один раз. Убийце, хранителю многих секретов, было двадцать с небольшим. Но Цзян — Май Бао — была уже очень старой женщиной, и, чтобы подняться по ступенькам, ведущим в пещеру, ей понадобилась помощь мужчин.

— Сегодня вы видите меня в последний раз на встрече членов Договора Бивня, — отдышавшись, сказала Цзян. — Нынче ночью я назову свою преемницу.

В пещере воцарилась столь плотная тишина, что, казалось, она заглушила даже звуки реки, текущей за каменными стенами. Цзян вежливо кашлянула, но, когда мужчины устремились к ней, думая, что старуха нуждается в помощи, она подняла руку, веля им оставаться на своих местах.

— Итак, — проговорила она, — как мы будем вести себя по отношению к японцам?

— Они еще не заняли Шанхай, — сказал Резчик.

— За этим дело, Цзян.

Убийца согласно кивнул.

Цзян подняла голову и втянула носом воздух. Остальные смотрели на нее.

— Запах стал сильнее, чем был сегодня утром, — выдохнув, сообщила она.

Они все ощущали сильный озоновый дух и знали, что он предшествует очень важным переменам. А вот каким именно, предстояло решить сейчас.

Резчик рассказал о странном послании от Чэсу Хоя, в котором тот писал про «зло, сошедшее на землю». Все крепко задумались. Предупреждение Чэсу Хоя плохо увязывалось с предположением о том, что, возможно, японцы представляют собой не новую возможность повлиять на историю, а нечто совсем иное.

— Перемены ощущаются повсюду, — сказала Цзян. — Вчера меня водили в театр. Я давно не была там.

Ее слова повисли в воздухе. Все присутствующие знали, что, когда Цзян еще звали Май Бао, она была лучшей исполнительницей, игравшей на эрху, из всех, когда-либо выступавших на сценах Шанхая.

— Очень давно, — повторила Цзян. — Но то, что я там увидела, потрясло меня.

— Это была пьеса «Длинный нос»?

— Нет. Кто захочет наказывать себя созерцанием британцев, кривляющихся на сцене! Это была новая опера, написанная и поставленная человеком, которого называют теперь Сказителем.

Тишина в пещере стала еще более непроницаемой. Последней Сказительницей была старшая дочь бабушки Цзян, и то время определенно было этапом больших перемен у излучины реки.

— Может, это еще ничего не значит? — предположил Резчик.

Цзян подумала и медленно покачала головой.

— Нет, увиденное глубоко тронуло мою душу. А ведь раньше подобные вещи никогда не производили на меня впечатления.

— Его появление — знак, веха, — заявил Убийца. — Мы находимся на пороге перемен.

И вновь тишина заполнила пещеру, расположенную в чреве Муравейника. Звук текущих вод Хуанпу стал громче и злее.

— Я размышлял о трех девочках во втором портале Бивня, — заговорил Конфуцианец. — О них и о Человеке с Книгой.

Взгляды остальных были устремлены на него. Он во многом отличался от своих предшественников. Помимо того, что этот человек, как и положено Конфуцианцу, хорошо знал китайскую классику, он так же прекрасно разбирался в современной политике. Как и те, кто был до него, он был весьма замкнутым человеком, но в отличие от них не искал ответы на вопросы сегодняшнего дня в прошлом. По крайней мере, так казалось остальным членам Договора Бивня.

— Ведь это дочери Чарльза Суна? — спросил он.

«Мои племянницы», — подумала Цзян.

Та, Которая Любит Деньги, Та, Которая Любит Власть, и Та, Которая Любит Китай, — проговорил Убийца, повторив прозвища, уже успевшие приклеиться к трем сестрам Сун.

— Что ж, Та, Которая Любит Китай, вышла замуж за глупца Сунь Ятсена и теперь, когда он умер, больше не представляет для нас интереса. Но Та, Которая Любит Власть, находится рядом с Мао и его коммунистами на севере, а Та, Которая Любит Деньги, вышла замуж за Чан Кайши и обладает реальной властью в правительстве Гоминьдана.

Цзян медленно кивнула. Мысли копились в ее мозгу подобно каплям дождя, что собираются на оконном стекле и потом, сливаясь воедино, скатываются струйками воды. Когда женщина наконец заговорила, ее голос звучал не громче шепота, и она тщательно подбирала слова.

— Чарльз Сун умирает и оставляет после себя трех дочерей — трех девочек из второго портала Бивня Нарвала. Каждая из девушек обладает влиянием на определенного могущественного человека. Сунь Ятсен умер больше десяти лет назад, и вряд ли он был Человеком с Книгой. Чан Кайши обладает властью, но я сомневаюсь в том, что он даже умеет читать. Остается Мао Цзэдун. По Шанхаю уже не первый год передаются из рук в руки копии его работ. В конце концов, он был библиотекарем. — Цзян медленно обвела взглядом Избранных. — Мао — могущественный человек, Человек с Книгой, и, по слухам, он держит при себе одну из дочерей Суна, девочку из второго портала.

Ей хотелось услышать мнение других, но, поскольку никто не проронил ни слова, она заговорила снова:

— Возможно, Мао и есть Человек с Книгой и мы должны поддержать его.

— Если он позволит нам сделать это, — заметил Резчик.

Цзян издала негромкий смешок и покашляла в кулачок.

— Договор Бивня использует людей вне зависимости от того, хотят они этого или нет. Единственный вопрос заключается в том, как к нему подобраться.

— Полагаю, этот вопрос я сумею решить, — сказал Конфуцианец, немало удивив своих товарищей, но прежде, чем кто-нибудь из них успел задать вопрос, он пояснил: — Мы, конфуцианцы, существуем уже очень давно. Такова наша философия. Если она по какой-то причине не устраивает существующую власть, мы просто уходим в подполье. Мы находим другую работу, женимся, заводим детей и движемся дальше. При этом мы не теряем связи друг с другом. Конфуцианцы есть и в Гоминьдане, и в Коммунистической партии Китая, и они занимают там весьма высокое положение. Я свяжусь с ними, а они выйдут на сестер Сун.

Цзян услышала в этих словах какой-то скрытый подтекст, но ее старческий ум не сумел разобрать, что именно они таили.

— А что будешь делать ты? — посмотрела она на Убийцу.

— Близится война. Гильдия готова.

— Сражаться?

— Выполнить Пророчество Первого императора.

— Ты поможешь оборонять Шанхай?

— Возможно. Я несу обязательства не перед городом, а перед Договором Бивня.

— Как и все мы, — проговорил Конфуцианец, но в его словах не прозвучало того энтузиазма, которого ожидали от него остальные присутствующие.

Резчик вновь задумался о предостережении Чэсу Хоя.

— Когда о Гильдии станет известно, ее сила заметно уменьшится, — сказал Убийца. — Поэтому я намерен задействовать своих людей лишь в самый решающий момент.

— Как же ты узнаешь, что он настал? — с вызовом в голосе осведомился Конфуцианец.

Цзян опередила Убийцу с ответом:

— Он и такие, как он, всегда знают, когда наступает время действовать.

Глава шестая ЦЗЯН ПЕРЕДАЕТ ЭСТАФЕТУ

Ночью Цзян призвала дочерей в комнату, которая являлась спальней еще для ее матери, бабки и прабабки.

Уже многие годы она спала на этой старой кровати в личной спальне матери, расположенной в борделе. И вот теперь она лежала на ней же, обложенная десятком подушек, и смотрела на двух своих дочерей-красавиц. Обе были высокими, сильными и готовыми рожать детей. Но она уже давно сделала выбор. Ее наследницей станет младшая.

Сначала она обратилась к старшей дочери и взяла ее за руку.

— Попрощайся со мной, но не оплакивай меня. Я прожила долгую и счастливую жизнь, и ты часть моего великого счастья. Так что, пожалуйста, никаких слез.

— Я почитаю тебя и твои желания, матушка. — Дочь ласково поцеловала ее и с этими словами вышла из комнаты.

Май Бао, которую в миру теперь называли Цзян, повернулась к младшей дочери и, сделав глубокий вдох, повела историю о Бивне Нарвала. Сначала девушка слушала мать с раскрывшимися от удивления глазами, а затем, когда дело дошло до деталей, как того и ожидала Май Бао, обрела хладнокровие и невозмутимость. В дни войны Трое Избранных Должны проявлять максимум практичности, а что, если не война, происходило сейчас?

— Возможно, тебе придется принимать весьма болезненные решения. Чэсу Хой предупредил нас о том, что на нашу землю сошло воплощенное зло. Оно несет беду людям, не исключено, что очень и очень многим. Но ты не должна терять из виду главную цель: превращение Шанхая в великий город. Семьдесят Пагод должны вернуть власть народу черноволосых. Если мы, Договор Бивня, потерпим неудачу, хищные птицы разорвут Китай в клочья. Помни это. Взвешивай факты, тщательно продумывай каждый шаг и пытайся провидеть его возможные последствия. Хороший игрок играет не против противника, а против потенциального победителя. Каждое утро брось взгляд в сторону Священной горы и вспомни о своих обязательствах.

Май Бао откинулась на подушки. Ее лоб усеяли бусинки пота.

— Тебе плохо, мама?

Май Бао покачала головой.

— И будь осторожна с Конфуцианцем.

— Почему, мама?

И снова Цзян мотнула головой, только на этот раз ничего не сказала. Девушка присела на кровать и положила голову на грудь матери.

— Что я могу сделать для тебя, мама? — глубоко дыша, спросила она.

Май Бао указала на маленький флакон, стоявший на туалетном столике. Черная жидкость, содержавшаяся в нем, сулила быструю и легкую смерть.

— Дай мне это.

Дочь передала матери снадобье, та положила его рядом с собой, проговорив на прощание:

— Тебе пора идти, а мне — остаться одной. Даже шлюха… особенно шлюха имеет право на уединение в конце пути.

Глава седьмая КОНФУЦИАНЕЦ

Он являлся Конфуцианцем в Договоре Бивня на протяжении почти двадцати лет. И в течение всего этого времени он ежедневно добавлял новую запись в Конфуцианскую книгу знаний, которую потом передаст своему сыну, а тот — своему, и так — до тех пор, пока конфуцианцы не придут к власти и их знание не станет доступным для всех без исключения.

Ему нравился ореол тайны и ощущение, что он стоит первым в очень длинной веренице людей. Они, Конфуцианцы, всегда входили в Договор Бивня, их труды были незаменимы. Он не имеет права забыть ни о них, ни о своем долге вернуть власть в Китае конфуцианству.

Находясь на посту главы государственной службы Шанхая, он наблюдал, как формируются две разновидности власти: мирская и духовная, — и не испытывал ни малейших сомнений относительно того, какая из них обладает большим могуществом.

Из окна кабинета он смотрел на великую реку, делающую поворот к морю. Настало ли время? Настал ли нужный момент?

Конфуцианец провел длинными пальцами по гладкой поверхности древнего камня для письма — того самого, в котором почти сто лет назад его предок увидел отражение Белых Птиц на Воде. Он знал, что с помощью этого камня и своего пера сможет инициировать процесс перемен. Но подобно лучнику, что пускает в небо стрелу и не знает, где та упадет, он не знал, куда приведут эти перемены. Он знал только одно: скоро должен прийти ответ на его многословное послание, и тогда все завертится — в обмен на власть конфуцианства.

Конфуцианцы, которых в Поднебесной по-прежнему был легион, свято хранили традицию более древнюю, чем сам Цинь Шихуанди, традицию, пережившую чистки, устроенные Первым императором среди ученых, сожжение их книг, атаки со стороны более поздних династий. Традиция ушла в подполье и продолжала жить. Старые традиции не умирают. Они лишь ждут подходящего момента, чтобы выйти на свет и расцвести пышным цветом.

Конфуцианец улыбнулся. Чернила медленно стекали с камня для письма и капали в чашу с водой, стоявшую рядом. Он смотрел, как на гладкой поверхности образуются темные пятна, а затем медленно тают.

«В точности как мы, — подумал он. — Теперь нам пытаются заткнуть рот и Гоминьдан, и коммунисты, и японцы. Кругом — враги».

Конфуцианцы просто отступили, перегруппировались и занялись тем, что и они, да и вообще все китайцы, умеют делать отменно — терпеливо ждать. А это время они использовали для того, чтобы наладить и укрепить связи между собой.

Он погулил, и ему ответили голуби, сидевшие в клетках, расставленных вдоль балкона кабинета, откуда открывался вид на бегущую вдаль Хуанпу.

Конфуцианец подумал о предупреждении Чэсу Хоя, но потом мысленно махнул рукой. То, что на их землю сошло само зло, было очевидным, но он как раз являлся одним из тех, кто остановит его. Конфуцианцы всегда противостояли злу. Только конфуцианские представления о порядке могут вернуть Поднебесную на дорогу, ведущую к власти.

Он взял со стола лист рисовой бумаги, помахал над ним ладонью, чтобы чернила поскорее высохли. После этого сложил лист пополам, затем — вчетверо, и продолжал складывать до тех пор, пока послание не стало достаточно компактным, чтобы поместиться в маленькой капсуле, которую Конфуцианец прикрепил к лапке почтового голубя. Проделав все это, он подбросил голубя в воздух, и птица отправилась в долгое путешествие. Оставалось надеяться на то, что его единомышленник, обретавшийся в окружении Мао Цзэдуна, все еще жив и по-прежнему пользуется влиянием.

Потом Конфуцианец написал другое письмо, содержание которого несколько отличалось от первого, и отправил в полет второго голубя. Путь этой птицы лежал в столицу Гоминьдана Нанкин.

После этого Конфуцианец сел, откинулся на спинку кресла, подставив лицо теплым солнечным лучам, и стал мечтать о власти. В его голове вертелся только один вопрос: как убедить коммуниста Мао Цзэдуна в том, что он нуждается в Конфуцианце вроде него, чтобы избавить Срединное царство от фань куэй?

В кабинет вошла жена Конфуцианца. Она принесла чай.

«Хорошо, что за много лет она научилась хотя бы одной вещи: молчать, — подумал он. А затем в голову ему пришла новая мысль: — Человеку, обладающему властью, каким вскоре стану я, полагается иметь жену помоложе. Моложе и красивее. Гораздо красивее».

Глава восьмая ПОСЛАНИЯ

Личный секретарь мадам Чан Кайши изо всех сил старался не смотреть на подоконник, а гранд-дама, старшая дочь Чарльза Суна, тем временем заканчивала диктовать инструкции. Мужчина кивал и делал пометки в блокноте, как и положено любому старательному секретарю. Закончив, он улыбнулся. Женщина ответила улыбкой и, повернувшись, вышла из комнаты.

Секретарь заставил себя сидеть не шевелясь и, чтобы скоротать время, мысленно читал двадцать стихов любовной поэмы эпохи династии Тан. Закончив, он бросил взгляд на дверь. Она оставалась закрытой. Тогда секретарь встал, открыл створку окна и взял в руки голубя, что терпеливо ждал на подоконнике. Он быстро отстегнул от птичьей лапки маленький металлический контейнер, достал оттуда записку и, дважды перечитав ее, вернулся за письменный стол. На обратной стороне этой же записки он написал: «Послание получено. Жду дальнейших инструкций». Затем вновь свернул листок и поместил его обратно в контейнер. Через две минуты голубь уже летел обратно, в Шанхай, к своему хозяину — Конфуцианцу из Договора Бивня.

* * *

Вечером того же дня измученный почтовый голубь сел на кровлю деревенского дома, стоящего далеко к северо-востоку от Шанхая. Птица безостановочно летела десять часов и теперь находилась на грани смерти от усталости. Ученый, который жил в домике, взял металлическую капсулу и, вынув записку, прочитал ее. Через пять минут он прикрепил капсулу с запиской к лапке другого голубя и отправил его дальше на север.

Понадобилось шесть голубей, отправленных шестью конфуцианцами, чтобы послание Конфуцианца из Шанхая оказалось на северо-западной оконечности Китая, где обосновались Мао и его сторонники.

Последний голубь пролетел мимо окна зала, где проходило партийное собрание. В тот момент речь держала средняя дочь Чарльза Суна, а молодой конфуцианец старательно записывал ее слова.

Птица села на край клетки, стоявшей рядом с хижиной молодого конфуцианца.

После окончания партсобрания конфуцианец увидел голубя, который важно расхаживал по крышке его клетки. Он умело продел пальцы между лапками птицы и отстегнул металлическую капсулу, незаметно сунув ее во внутренний карман стеганого пальто. Содержащуюся в ней записку он прочтет позже. Ему было гораздо легче найти свободное время, чем минутку уединения, а читать полученное послание — молодой человек чувствовал это нутром — лучше было вдали от посторонних глаз.

Ночью он ушел в пустынные холмы, уселся под звездным небом и чиркнул спичкой, а затем в свете дрожащего пламени прочитал записку. В ней содержался приказ как можно ближе подобраться к средней дочери Чарльза Суна, завоевать ее доверие и ждать дальнейших указаний. В записке также содержался недвусмысленный намек на то, какая участь постигнет молодого человека, случись ему провалить задание, и приказ выполнить требуемое в кратчайшие сроки.

Юный конфуцианец попытался унять отчаянно бившееся сердце. Поговаривали, что средняя дочь Чарльза Суна была любовницей самого Мао Цзэдуна!

Он проглотил записку и поднял голову к звездам. В воздухе уже ощущалась зима. В этой части Северо-Западного Китая морозы отступали лишь на несколько летних месяцев. Теплый сезон заканчивался, и вновь подкрадывались лютые зимние холода.

Чтобы успокоиться, он мысленно процитировал несколько стихов Лао Цзы, но это не помогло. Средняя дочь Чарльза Суна была, пожалуй, самой недоступной личностью из всех выживших во время отступления на северо-запад. Даже если она не являлась женщиной Мао Цзэдуна, безумные уложения Коммунистической партии, фактически наложившие табу на сексуальные отношения, делали задачу, поставленную перед молодым конфуцианцем, почти невыполнимой. Само собой разумеется, запрет не распространялся на представителей высших партийных эшелонов. А если женщина и впрямь находилась в связи с Мао, это делало миссию еще более опасной.

Молодой конфуцианец закрыл лицо руками и попытался очистить сознание. Ему хотелось плакать. Как, ну как выполнить это задание? Затем юноша встал, посмотрел на юг: там, темным силуэтом на фоне огромной луны, стояла дочь Чарльза Суна. Она воздела руки к звездам, словно вознося какую-то древнюю молитву, а лунный свет омывал ее обнаженное тело.

Глава девятая ТРИ ДОЧЕРИ ЧАРЛЬЗА СУНА

Средняя дочь Чарльза Суна — Та, Которая Любит Власть, — всем своим нагим телом ощущала пронизывающий холод пустыни Гоби. Закрыв глаза, она медленно вращалась, и лунный свет делал ее кожу золотой. Она вспоминала время, проведенное в Америке. Пять лет учебы в Уэслианском колледже, три месяца, в течение которых ее укачивало на борту вонючего сухогруза в заливе Сан-Франциско, поскольку ее, как китаянку, не пускали в США, муки, связанные с изучением разговорного английского в его американском варианте, трепет, испытанный при известии о падении маньчжуров и возвышении Коммунистической партии Китая, и торжество по возвращении домой после долгих лет, в течение которых она была вынуждена фальшиво улыбаться фань куэй. Она подумала о своем тогдашнем любовнике и его ревнивой и опасной жене. И наконец, ей вспомнилась последняя ссора со старым отцом.

— Но я делал все это для тебя и твоих сестер, — доказывал он.

— А разве не для сыновей, папочка? — огрызнулась она, удивившись собственной грубости, и заметила, как в слезящихся глаза отца вспыхнул злой огонек.

— Это в Америке тебя научили неуважению по отношению к родителям?

— Ты сам послал меня туда, отец! Я тебя не просила! — взвизгнула она.

Ее снова поразило непреодолимое желание быть вульгарной в общении с отцом. Но в то же время это доставляло ей удовольствие. Такое же чувство она испытывала на вчерашнем собрании, когда противопоставила себя руководству. Она вела свою собственную борьбу с теми силами, которые цепями опутали Китай: почтительностью к родителям, прогнившими древними традициями, религией и властью старших. Четыре власти — политическая, теократическая, клановая и супружеская — должны быть навсегда уничтожены в Поднебесной.

— Разве не заслужил я преданности со стороны собственной дочери? — спросил отец.

— Между преданностью и повиновением есть разница. Повинуются рабы, а преданность со стороны свободных мужчин и свободных женщин нужно заслужить.

Чарльз Сун часто кивал головой. Нет, не в знак согласия, а повинуясь ненавистной болезни Паркинсона. Из всех своих детей он боялся только этого ребенка. Старшую — Ту, Которая Любит Деньги, — он понимал. Еще с детских лет она испытывала неудержимую тягу к дорогам вещам. Та, Которая Любит Китай, была отрадой для его старого сердца. Но среднюю дочь, что стояла сейчас перед ним и глядела волком, уперев кулаки в бедра и широко, по-мужски, расставив ноги, он никогда не мог понять. Она не подпускала его к себе. Ни безграничное внимание, ни похвалы, ни подарки не помогли ему завоевать ее сердце, не говоря уж о доверии. Но с другой стороны, почему она должна доверять ему? Особенно после того, как однажды, войдя в отцовский кабинет, увидела на его письменном столе полуодетую куртизанку.

— Что эта шлюха делает в доме моей мамы? — возмущенно спросила она.

Разумеется, Чарльз не ответил. Он подумал, не рассказать ли ей о сомнительном прошлом ее матери, но сразу отказался от этой мысли. Злость дочери и без того болезненно резанула его по сердцу, не стоило навлекать на себя еще и ярость Инь Бао.

И вот теперь эта девочка расхаживала взад и вперед перед его письменным столом, оглашая воздух какими-то политическими лозунгами. Она требовала от него поддержать пролетариат и присоединиться к народному движению.

— Ты должен внести свой вклад в раскрепощение Китая, отец!

Интересно, подумалось ему, а известно ли ей, что именно его деньги способствовали падению маньчжурской династии? Неужели жертвами, которые он приносил, и опасностями, которым подвергался годами, он не заслужил ни капли ее благодарности?

— Отец, отдай свои газеты рабочим, которые их печатают!

Чарльз едва не рассмеялся, подумав о том, какая участь постигла бы тогда его газетную империю. Если бы он передал ее, например, в руки тому пьянице, который написал для него самую первую статью. Но, вспомнив о последнем свидании с этим беднягой, поежился.

— Используй власть, сосредоточенную в твоих руках, во благо народу и поторопись, прежде чем мы не заставили тебя сделать это.

«Ага, — подумал он, — вот оно. «Прежде чем мы тебя не заставили». И это слово — «власть». Единственное слово, которое звучит в ее устах органично».

Чарльз Сун улыбнулся. Уж кому как не ему знать, что такое быть бесправным и вытирать блевотину с полу в бостонской забегаловке. Его детям подобное чувство незнакомо. Точно так же, как и бурная радость, которую Чарльз испытал, когда в бар, распевая песни, ввалились одетые в оранжевое ирландцы, а он потом наблюдал за последовавшей дракой.

— Чему ты улыбаешься, отец? — спросила она.

И тогда он произнес фразу, которую дочь была не в состоянии понять:

— Я вспомнил о драке в Бостоне.

Бостон. Она понятия не имела, о чем он говорит, да ее это и не интересовало. Он был врагом. Врагом народа.

В ту ночь она нанесла врагу первый ощутимый удар. Дочь украла драгоценности матери, продала их, а деньги отдала человеку, которого мысленно называла Библиотекарем. Вскоре после этого она стала его любовницей.

Сейчас она подняла руки над головой и вытянула их к небу.

Ветер подхватил пригоршню песка пустыни Гоби и бросил в ее обнаженное тело.

А затем она оглянулась и увидела его. Он стоял и смотрел на нее.

Молодой конфуцианец.

Она повернулась и медленно пошла к нему.

* * *

В то же самое время в огромном складе, до отказа набитом всевозможными вещами и припасами, которые армия Гоминьдана реквизировала у частных лиц именем Республики, ее старшая сестра, мадам Чан Кайши, — Та, Которая Любит Деньги, — подняла взгляд от гроссбуха на генералиссимуса с тонкой осиной талией и спросила:

— Куда мы двинемся, когда падет Шанхай?

— Ты так уверена в том, что он падет?

Она взглянула на него так, будто он спросил, мокрая ли вода, и ответила:

— Да. А разве ты в этом не уверен?

— Мы отправимся на запад, — пролаял он, проигнорировав ее риторический вопрос.

Его вновь удивило то, какую власть сумела заполучить над ним эта домашняя на первый взгляд девушка. На протяжении многих лет он считался отъявленным ловеласом и покорил сердца многих красоток Южного Китая, и вот теперь оказался под каблуком у женщины с коровьей мордой.

Она взяла вазу, которая, по словам эксперта, относилась к периоду династии Мин, поднесла ее к свету и улыбнулась. Эта ваза ей нравилась. Ей вообще нравились стоящие вещи.

— Ты хочешь передислоцировать все наши силы в Нанкин? — спросила она.

— Нет, там сложно держать оборону. Мы расположимся западнее города.

— Чтобы снова напасть на коммунистов? — спросила она, не скрывая разочарования, ведь территории к западу от Нанкина были известны своей бедностью.

— Нет, коммунисты находятся севернее.

Женщина призадумалась. Ее генералиссимус осуществил уже пять широкомасштабных военных экспедиций против коммунистов, причем в ходе последних трех войсками Гоминьдана командовали германские генералы. Наконец коммунисты прекратили сопротивление и отошли на северо-запад. Это было поражение, но госпоже генеральше хватало ума не списывать со счетов коммунистов и их вождя Библиотекаря. Хотя сама мысль о том, что те раздают недоумкам-крестьянам самые хорошие земли и товары, приводила ее в бешенство. Она задумалась над тем, как долго еще ее тупая сестра будет якшаться с этими кретинами, но потом махнула рукой. Ее сестра номер два — просто дура. Женщина перевела взгляд на мужа, который все еще продолжал что-то говорить.

— Пора готовиться к передислокации, — заключил он свою тираду.

— В этом нет необходимости. Все уже готово.

На протяжении последних десяти лет двадцать ее слуг усердно тащили все ценное из домов, расположенных в радиусе десяти миль, и теперь она просто решала, какие именно предметы будут аккуратно упакованы и погружены в ее личный вагон.

* * *

Третья дочь Чарльза Суна стояла возле дома во Французской концессии, который раньше она делила с ныне покойным мужем, доктором Сунь Ятсеном. Она вздохнула, вспомнив его нежность и безрассудную храбрость. Однажды она едва не бросила его, когда, стремясь сохранить единство рассыпающейся революционной коалиции, он передал полномочия президента новой Китайской Республики маньчжурскому генералу, согласившись взамен занять пост министра железнодорожного транспорта. Снова и снова в их гостиной муж заставлял ее разглядывать карты, на которых он чертил идеально прямые линии, и объяснял так, словно она была непроходимой тупицей:

— Прямая представляет собой кратчайшее расстояние между двумя точками.

— Кратчайшее? — эхом откликалась она.

— Да, дитя мое. Это самый короткий путь к новому Китаю.

Она пыталась защитить его, но тщетно. Все знали, что этот человек глуп. Более того, теперь, когда он умер, отстаивать его идеалы было легче, чем когда он был жив. Она вспомнила последние дни его жизни, проведенные в ужасной комнате на втором этаже. Несмотря на августовскую жару в Шанхае, он твердил, что ему холодно, а потом плакал. Плакал и звал маму.

Она вспомнила обиженное молчание отца, когда она вернулась после того, как тайно сбежала с добрым доктором, а потом подумала о своих сестрах. Одна поддерживала гоминьдановское правительство Чан Кайши, а вторая, как поговаривали, являлась влиятельным деятелем Китайской коммунистической партии. Две сестры находились в оппозиции друг к другу, что обеспечивало Китаю состояние равновесия.

Она закрыла дверь опустевшего теперь дома и подумала: «Да, но решающий голос принадлежит мне. Власть над династией Сун в моих руках».

Глава десятая ВЗЯТИЕ ШАНХАЯ

Первым к неразорвавшейся бомбе, что наполовину зарылась в землю позади здания на Гамильтон-роуд, подошел ребенок. Хотя эта улица располагалась в самом сердце Старого города, по настоянию фань куэй ее назвали на западный манер. Мальчик прикоснулся к хвостовой части бомбы, потом отдернул руку.

— Горячая!

Затем он услышал свист и задрал голову. По небу пролетела какая-то большая серая штука. Мальчик приставил ладошку козырьком к глазам, чтобы защитить их от солнца, а в следующую секунду услышал грохот взрыва в трех кварталах от того места, где стоял.

Тысяча семьсот жизней оборвались в тот момент, когда мощная бомба угодила в верхние этажи универсального магазина на улице Кипящего ключа.

Через полминуты из дома на Гамильтон-роуд выбежала насмерть перепуганная женщина, схватила мальчика на руки и потащила прочь от неразорвавшегося снаряда, одновременно радуясь, что сын жив и здоров, и негодуя на него за то, что он так напугал ее.

Это было 13 августа 1937 года, всего через четыре дня после того, как первый лейтенант японской морской пехоты Исао Ояма предпринял неправомерную попытку пройти на территорию аэропорта Хунцзяо. Он был остановлен патрулем китайского миротворческого корпуса — подразделения, созданного после заключения в 1932 году соглашения о прекращении огня, в которое по настоянию японцев был включен пункт о демилитаризации Шанхая. Молодой японский моряк, разозлившись на то, что кто-то посмел преградить ему путь, ударил одного из китайских офицеров и — в точности, как и рассчитывали его начальники, — получил пулю в сердце.

На следующий день, 10 августа, генеральный консул Японии потребовал официальных извинений и стал настаивать на том, чтобы миротворческий корпус был выведен из Шанхая, а все городские оборонительные сооружения демонтированы.

Китайцы терпеливо выслушали эти требования, но ничего не ответили.

Еще до того как день подошел к концу, японцы подтянули к Шанхаю дополнительные силы. Еще через двадцать четыре часа в нарушение соглашения о прекращении огня Чан Кайши ввел в Шанхай китайские войска. Хотя переговоры продолжались, никто не удивился, когда на следующий день — день, который китайцы впоследствии назовут Кровавой субботой, — на великий город посыпались японские бомбы, а японские самолеты, кружа над Шанхаем на бреющем полете, расстреливали людей из пулеметов.

В девять часов утра 13 августа китайцы начали обстрел японских позиций в районах Чжабэй, Вусун и Цзянвань. Японцы открыли ответный огонь и привели стоявший в заливе флот в состояние повышенной боеготовности. В ту же ночь корабли японского императорского флота начали бомбардировку Города-у-Излучины-Реки.

Французскую концессию и Иностранный сеттльмент немедленно заполнили беженцы. Японцы атаковали только китайские районы, и жители города знали это. Тысячами, сотнями тысяч они искали спасения у фань куэй — точно так же, как это происходило во время мародерских рейдов бунтующих тайпинов.

Ранним утром следующего дня Чан Кайши приказал генералу Чжану Чжичжуну организовать контрнаступление. Китайцы имели численное превосходство, но были плохо вооружены. У них практически не было боевых кораблей, поэтому японцы полностью контролировали Китайское море. Кое-какие военно-воздушные силы у них имелись, а вот наземная инфраструктура отсутствовала, поэтому нечем было заменить сбитые самолеты. А японцы в то время располагали лучшей в мире авиационной промышленностью. Но что еще важнее, артиллерия китайцев давно устарела и им недоставало танков.

* * *

Расположившись на крышах зданий на набережной Бунд, великие торговцы фань куэй, плотно пообедав, потягивали коктейли и наблюдали вспышки взрывов, распускавшиеся за пределами их района.

— Китайцы выкурят япошек из их гнезд и сбросят обратно в море, — заявил глава нью-йоркской торговой фирмы «Рассел и компания», сдобрив жареные на вертеле креветки изрядной порцией соуса.

В ответ послышался хор одобрительных реплик, но с ним согласились не все. Зловещее молчание хранили Уильям Дент и его коллеги, потратившие немалые деньги на сооружение в черте города японских пулеметных гнезд. Дент знал, что бетон, из которого построены его дзоты, неуязвим для малокалиберной китайской артиллерии. Именно это демонстрировали сейчас события, разворачивающиеся всего в миле от того места, где торговцы фань куэй пили коктейли и тешили себя надеждой на быструю и легкую победу китайцев.

* * *

Генерал Чжан Чжичжун начал контрнаступление с атаки на те самые дзоты, которые построила для японцев компания Дента. По его расчетам, с уничтожением около сотни бункеров можно было управиться меньше чем за один день. Генерал жестоко ошибся, и его солдаты заплатили за это кровью.

В течение трех дней они атаковали дзоты и другие фортификационные сооружения японцев в Шанхае, избрав в качестве основного направления удара штаб японской армии возле Чжабэя. Бои разворачивались так близко к границам Иностранного сеттльмента, что его обитатели слышали даже ружейные выстрелы.

Через три дня безрезультатных атак генерал приказал своим солдатам очистить улицы, на которых были расположены японские дзоты, и возвести вокруг них брустверы из мешков с песком. Поначалу это сработало, но затем японцы подогнали танки, и китайский авангард был отброшен.

Три дня на улицах города царило неестественное затишье, а потом китайцы атаковали японские позиции в районе доков на северном берегу Хуанпу. Но китайские войска были плохо обучены тактике, которая предусматривает одновременное применение пехоты и артиллерии. В результате каждая новая улица становилась для них ловушкой. Китайские солдаты оказывались зажаты между собственными танками и войсками противника, и японцы методично уничтожали их из огнеметов и пулеметов, расставленных с точным расчетом. Китайцы несли ужасающие потери. Улицы были завалены сожженными, разорванными пулями телами китайских солдат.

На следующий день, высадив с кораблей мощный десант, японцы обошли противника с флангов, а японская авиация вынудила китайцев оставить такие важные населенные пункты, как города Баошань, Лодянь и деревня Дачан. Японцы были поражены отвагой китайцев. Операция, которую они рассчитывали закончить за одну-две недели, затянулась на три месяца. Этого времени Чан Кайши хватило, чтобы эвакуировать главные промышленные предприятия и войска в глубь страны, на запад.

К концу ноября жалкие остатки китайской армии покинули Шанхай, и японские войска, не встречая сопротивления, триумфально вошли в самый большой в Азии город.

* * *

Младшая дочь Чарльза Суна, вдова доктора Сунь Ятсена, услышала топот японских солдат за три улицы и представила себе, как они гордо маршируют по широкой Яньань Лу. Азиатские захватчики, поработившие другую азиатскую нацию.

В воздухе послышались винтовочные выстрелы.

Она сжалась от страха. Оставалось надеяться, что японцы просто палят в воздух на радостях, хотя она знала, что пули, пущенные в небо, падая на землю, могут наделать немало бед. Она также знала, что японцы весьма экономны, и сомневалась в том, что солдатам позволено бесцельно тратить боеприпасы. Значит, сделала вывод женщина, японцы производят зачистку городских улиц, подавляя последние очаги сопротивления.

Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. В наступившей тишине ощущалось дыхание смерти.

Она закрыла дверь и задумалась о смелости. И о собственном долге по отношению к родной стране.

Глава одиннадцатая ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

В начале двадцатых годов но Городу-у-Излучины-Реки поползли слухи о появлении нового Сказителя. Большинство из тех, кому довелось с ним повстречаться, считали его эксцентричным, странным субъектом. Однако практически все, присмотревшись к нему, были вынуждены признать, что это необычайно одаренный человек. Люди внимательно наблюдали за его профессиональным ростом, в ходе которого он поднялся от характерного актера, исполнявшего в основном женские роли куртизанок, до создателя пекинской оперы. Это был уникальный талант, который стремился к свету и хотел поделиться им с другими, талант уникальный, но узнаваемый.

В сравнительно молодом возрасте — сорока восьми лет — он возглавил театр. Однако то было девять лет и семь опер назад — промежуток времени, за который он поднялся от безвестности к нынешней славе, от нищеты к относительному благополучию, от того, чем был до японской оккупации, к сегодняшнему дню.

Это было время, когда миссионерам, несмотря на их чудачества и безрассудство, дали большую волю. Сказитель был потрясен, увидев, как молодой миссионер с огненно-рыжими волосами и молочно-белой кожей расправился с оккупантом-насильником. На улице Цзюйлу Лу этот парень стащил японского солдата с китаянки, которую тот повалил на землю, и отделал японца до бесчувствия.

Сказитель не верил собственным глазам. Он оглянулся. Вокруг быстро собиралась толпа, и все вокруг видели то же, что видел он. Белый человек напал на японского солдата, чтобы защитить китайскую женщину.

* * *

За свою недолгую жизнь Максимилиан повидал немало всякого. Он помнил тот день, когда его отец Малахи покончил с китобойным промыслом. Отец пришел домой и заявил: «Все, я завязал. Не хочу больше убивать китов. С этим покончено». Да и здесь, в Шанхае, куда Максимилиан приехал восемь месяцев назад, он успел насмотреться на насилие. Он видел, что кровожадность японцев возрастала день ото дня. И вот теперь — это! Японский солдат-регулировщик приставил штык к груди распростертой на земле беременной крестьянки, все преступление которой состояло в том, что она не подчинилась его приказу. Приказу, который китаянка просто не могла понять, как бы громко японец ни орал, поскольку, естественно, не знала никаких других языков, кроме своего, китайского.

Когда Максимилиан увидел эту картину, его сердце гулко забилось в висках, а лобные вены стали пульсировать, словно змеи, пытающиеся прорвать кожу и выбраться на свободу. Опустив глаза, он с удивлением обнаружил, что его кулаки крепко сжаты и готовы к драке. Но больше всего Максимилиана поразило другое — сладкий вкус во рту и радость, переполнившая сердце. Его красивое лицо осветила улыбка. Он жаждал драки и не мог ждать.

Максимилиан не помнил, как прошел семь или восемь ярдов, отделявшие его от японского солдата, он никогда не забудет страх, который исказил лицо японца, когда он сорвал его с крестьянки. В следующий момент Максимилиан уже сидел на нем верхом, а его кулаки, словно два паровых молота, обрабатывали физиономию насильника. Сначала под ударами рыжеволосого миссионера сломался нос японца, затем хрустнула скула. Максимилиан запрокинул голову, и с его губ сорвался торжествующий крик победителя. Он с трудом подавил неожиданно родившееся в груди желание что было сил впиться зубами в лицо противника.

Китайцы, наблюдавшие эту сцену, стояли с открытыми ртами. Миссионер дерется на грязной мостовой улицы Цзюйлу Лу! Из окон, отодвигая белье, сушившееся на высоких бамбуковых шестах, также выглядывали десятки лиц. Воздух оглашали возгласы «Хоа!», означавшие высшую степень одобрения, и другие выкрики, предназначенные для того, чтобы поддержать и приободрить рыжеволосого заступника. Скудные познания в китайском не позволяли Максимилиану понять, что именно кричат зрители, но он не сомневался: они призывают его убить японца.

Ему и самому отчаянно хотелось прикончить этого человека, но он обуздал себя. В душе он все же не был убийцей.

Максимилиан встал. Кожа на костяшках его кулаков была сбита, черная рубашка клирика стала липкой от крови, но в глазах все так же пылал бойцовский азарт. Китайцы, стоявшие вокруг и свесившиеся из окон, наградили Максимилиана настоящей овацией, бамбуковые шесты тряслись, и от этого казалось, что даже рубашки аплодируют победителю. Он широко улыбнулся, и свет полуденного солнца отразился в его крупных белоснежных зубах. Странным образом Максимилиан ощутил в себе больше жизни, чем прежде, и почувствовал, что теперь-то он по-настоящему вернулся домой.

Пуля пробила ему плечо, а в следующую секунду на его голову, чуть ниже уха, опустился приклад винтовки. Он развернулся и толкнул солдата с винтовкой с такой силой, что тот впечатался в стену дома. Солдат отлетел от стены и упал на своего уже поверженного и избитого собрата по оружию. В отдалении взвыли сирены, пронзительно залились свистки, и через несколько секунд штыки еще шести японских солдат оказались всего в дюйме от сердца Максимилиана.

Он не шевелился. Плечо болело, из раны на голове текла кровь, но он стоял совершенно неподвижно. Китайцы, висевшие до этого в окнах, поспешили убраться, попрятавшись в своих убогих, но относительно безопасных жилищах. Максимилиан услышал хлопанье ставней и, подняв глаза, увидел, что замерли даже бамбуковые шесты с бельем.

А потом последовала острая боль. Кто-то или что-то сильно ударил юношу в лицо, отправив его в нокаут. Непроглядная темнота медленно заволокла палящее солнце. Перед тем как окончательно отключиться, он вспомнил напутственные слова матери: «Берегись солнца. У тебя очень чувствительная кожа».

* * *

Максимилиан очнулся лишь через два дня.

Первое ощущение было очень странным: жарко и холодно одновременно. Он хотел убрать с лица свои длинные рыжие волосы, но обнаружил, что руки привязаны к столбу, вкопанному в землю. Стоило ему пошевелиться, как тело пронизала боль. Жаркая боль.

«На дворе — ночь, поэтому мне холодно. Моя кожа обгорела на солнце, и от этого мне горячо», — решил он.

Опустив взгляд, Максимилиан понял: он обгорел потому, что был совершенно голый. Он слышал плеск волн, бьющихся о доски причала слева от него. Ночь была безлунной, а ему ужасно хотелось пить. Нагота и жажда — они не мешали ему даже сейчас делать Божию работу.

* * *

За последние два дня Сказитель не раз видел голого миссионера. Он отменил все репетиции, чего не случалось еще никогда. Сразу же вслед за этим поползли слухи о том, что он серьезно болен. Сказитель улыбался, но не пытался их опровергать. Он проводил все больше времени рядом с обнаженным, голодающим юношей, поскольку каким-то шестым чувством ощущал: происходит нечто очень важное, стоящее, что может вдохновить его искусство. Когда он смотрел на обнаженного человека с противоположной стороны широкой улицы, в его мозгу рождались все новые фразы и рифмы и каждое слово имело свой цвет и звучание. Подобных словосочетаний ни он, да и вообще никто на свете еще не использовал. А потом стали появляться и новые слова. Они кристаллизовались, делились и находили для себя новые пути — не только в его мозгу, но и в сердце. Внутри него словно горел огонь, и краем глаза он замечал, что люди отодвигаются от него, словно чего-то опасаясь. В Шанхае, где вечно царила теснота и любому человеку хронически не хватало места, Сказитель, даже находясь в толпе, оставался совершенно один.

Он разговаривал. Мысленно разговаривал с голым человеком, которого японцы привязали к столбу и оставили умирать от голода в назидание всем, кто попытается вмешаться в действия японских солдат.

И каждый день возле него собиралась толпа китайцев, удрученных этим зрелищем. Японцы были врагами. Фань куэй — тоже. Но разве этот голый фань куэй не пытался спасти китайскую женщину? Больше всего их удивляло нежелание голого фань куэй просить пощады.

А потом, к концу третьего дня, голый фань куэй сделал немыслимое.

Он сумел дотянуться до своих ног и принялся сдирать с них длинные лоскуты обгоревшей на солнце кожи. Он делал это, чтобы повеселить китайских ребятишек, которые визжали от притворного страха и, ныряя под винтовки японских часовых, подбегали к миссионеру, чтобы взять из его рук эти странные подарки.

* * *

Максимилиан улыбнулся, когда рука мальчика прикоснулась к нему перед тем, как взять кусочек его отслоившейся кожи. Мальчик замер и посмотрел ему в глаза. Максимилиан попытался заговорить. Ему хотелось сказать: «Не бойся, в этом нет ничего страшного». Однако в горле было настолько сухо, что Максимилиан понял: если он теперь же не получит хотя бы глоток воды, его язык съежится до размера засушенного таракана и он вообще никогда больше не сможет говорить. То-то святой Петр посмеется, когда Максимилиан предстанет перед ним голым и с усохшим языком!

* * *

Эту сцену наблюдал еще один человек, но реакция у него была совсем не такая, как у Сказителя и детей. В столь демонстративном проявлении независимости он увидел большой потенциал для сопротивления. Упрямое нежелание Максимилиана просить пощады, унижаться и раболепствовать привлекли внимание Убийцы. Он видел перед собой храброго человека, желающего умереть, не утратив мужества, и думал: «Для подобной отваги может найтись лучшее применение, чем смерть на публике».

Это был третий день, проведенный миссионером без пищи и воды. Третий и, возможно, последний.

Один из часовых широко зевнул. Изо дня в день смотреть на то, как человек умирает от голода и жажды, — скучное занятие.

Убийца кивнул троим молодым мужчинам, стоявшим на противоположной стороне улицы. Один из них приложил ладонь к груди и растопырил пальцы, держа мизинец и безымянный палец сдвинутыми вместе. Убийца ответил другим знаком, несколько раз сдвинув указательный и средний пальцы. Да, сегодня сюда наведается смерть. Он ощущал свой обоюдоострый нож как нечто живое. Тот будто шевелился в его внутреннем кармане и просился в руку.

И смерть действительно посетила это место той ночью, когда Убийца совершил налет на японских часовых, продолжавших таращиться на голодного голого человека. Японцы были настолько самоуверенны, что потеряли всякую бдительность. Убийца бесшумно выбрался из канализационного люка за их спинами и одним взмахом ножа кастрировал одного из них. Затем он и трое других молодых убийц оказались со всех сторон, и, прежде чем кто-либо из японцев успел нажать на спусковой крючок или поднять тревогу, голого человека освободили и унесли.

* * *

Впервые он услышал этот голос еще ребенком. Старик бормотал молитвы у могилы матери, а до слуха Максимилиана вдруг донесся тихий смех. А потом какой-то чудной, будто иностранный голос проговорил:

— Подойди и попрощайся со своей мамой.

Он был слишком напутан, чтобы произнести хоть слово. Напуган потому, что мама заболела неожиданно и умерла очень быстро. Напуган потому, что с ним не было отца, которому вернуться вовремя помешали штормы. Напуган всеми этими бородатыми стариками в длинных черных пальто. Ему было страшно оттого, что он стоит один, а все эти люди смотрят на него.

— Но я всего лишь мальчик, — шепотом ответил он загадочному голосу.

— Да, но она была твоей матерью, и ты ее больше никогда не увидишь.

— Я увижу ее в раю.

Голос вновь засмеялся. Смех прозвучал ласково, но все же это был смех. Максимилиану понравилось то, как он звучит. Ему тоже захотелось смеяться, захотелось, чтобы этот смех остался с ним. Желая сделать приятное смеющемуся голосу, он удивил всех, растолкав стариков, столпившихся вокруг, и подойдя к могиле матери. Пастор перестал бубнить молитву и поднял на него глаза.

— Отойди, мальчик.

Но Максимилиан не отошел. Наоборот, он шагнул вперед, а потом опустился на колени возле материнской могилы и стал смотреть на простой сосновый гроб, лежащий в глубокой яме.

— Прощай, мама. Прощай, прощай, прощай…

Он ожидал снова услышать смех, но этого не произошло.

Максимилиан взял пригоршню сырой земли и бросил ее на гроб. Сосновая крышка откликнулась гулким стуком, который эхом прозвучал в ушах. Мальчику хотелось снова услышать смеющийся голос, чтобы тот сказал, что ему делать дальше. Но единственный голос, который прозвучал, принадлежал старому пастору:

— Встань, мальчик.

Он встал и вернулся к остальным, где его встретил все тот же голос, проговорив всего два слова:

— Держись, парень!

Потом Максимилиану казалось, что голос раздавался в его жизни еще несколько раз, но он не был в этом уверен. Даже учась в семинарии, он не признался ни одной живой душе в существовании того, кого для себя назвал Смеющимся Хранителем.

И вот ночью, наступившей после третьего дня мучений, голый, с обожженной кожей, прикрученный веревкой к столбу на набережной Бунд, он снова услышал тот же голос.

— Очнись, Макс, — проговорил он. — Ты не умрешь, привязанный к столбу, как какая-то собака. Настало время для небольшого колдовства.

И снова — смех.

Максимилиан открыл глаза и с удивлением увидел, как падает один японский часовой, затем — второй и третий. Потом он ощутил прикосновения чьих-то рук. В свете луны блеснуло лезвие ножа, и веревки, которые удерживали его, упали на землю. И сразу же крепкие руки, подхватив Максимилиана, понесли его и головой вперед втащили в люк, ведущий в лабиринт канализационной системы Шанхая.

Глава двенадцатая СКАЗИТЕЛЬ

Той ночью, когда Убийца и члены его Гильдии освободили Максимилиана, Сказитель возвращался из своего театра на Бэйцзин Лу через район, который живущие в Шанхае китайцы называли Ничейной землей. Вечернее представление обернулось форменным провалом. После кричащей боли голого человека, которую наблюдал все эти дни Сказитель, все сделанное им в театре, включая и новую оперу, стало выглядеть каким-то мелким и никчемным. Он прекрасно знал, что последний его спектакль не является шедевром, но сегодня, глядя на сцену, вместо того чтобы испытывать душевный подъем, он морщился и кривился. Умствование заменяло мысли, и, что было хуже всего, его актеры не играли, а лицедействовали, не жили, а кривлялись. Он не мог дождаться окончания спектакля и ощутил необъяснимую радость, вывешивая на дверях театра объявление, в котором говорилось, что на ближайшие три недели представления отменяются.

— Как мы можем развлекать публику, когда рядом с нами мучается, умирая от голода, обнаженный человек? — спросил он у ошарашенной труппы.

Когда Сказитель выходил из театра, его не покидало гнетущее чувство. Он ощущал запах перемен, знал, что все вокруг пришло в движение, и не сомневался в том, что голый человек каким-то образом связан со всем этим.

Сказитель завернул за угол и был остановлен японским патрулем. Он предъявил документы и разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. Начальник патруля неторопливо прочитал бумаги, после чего приказал ему немедленно отправляться домой.

Сказитель кивнул, стараясь, чтобы это не выглядело поклоном, и двинулся дальше. Он прошел через небольшой сквер с бронзовой скульптурой играющего мальчика фань куэй. Табличку с указанием того, кто это был, свинтили давным-давно, поэтому ребенок фань куэй играл в атмосфере полной анонимности.

Он снова завернул за угол, потом — за другой и был удивлен, услышав из темноты голоса японцев, приказывающие ему остановиться.

— Кули, стой! Ни с места!

Сказитель остановился и стал ждать. Из переулка, где располагался знаменитый шанхайский бордель, вышли трое расхристанных японских солдат. Они приближались осторожно. Так днем пешеходы переходят заполненные велосипедами улицы Шанхая.

— Кули! — снова крикнул один, когда они вышли из тени и оказались на свету.

Мысль о том, что он наткнулся на очередной патруль, испарилась в едком свете уличных фонарей, когда он увидел, кто к нему направляется. Это были трое пьяных японских солдат, без сомнения призванных на военную службу из деревни. Обычное пушечное мясо японской императорской армии. Мысль о том, что судьба такого сложного города, как Шанхай, оказалась в руках подобной деревенщины, не на шутку напугала его.

— Предъяви документы, паршивый кули! — пролаял один из них. От него разило дешевой выпивкой и блевотиной.

Сначала Сказитель возмутился и хотел ответить, что патруль только что проверял у него документы, но тут же передумал. Какой смысл затевать перепалку с пьяной деревенщиной? Но прежде чем он успел достать бумаги из внутреннего кармана, второй японец толкнул его, повалив наземь, и начал что-то орать. Они окружили его и носками ботинок принялись швырять в него грязь. Другой японец плюнул на него, а третий стал расстегивать ширинку. Сказитель вовремя откатился в сторону, и струя мочи попала на ботинки одного из солдат. Тот возмущенно завопил, а двое других зашлись от смеха, будто ничего смешнее они отродясь не видели. Солдат, все еще держа в руке свой пенис, повернулся туда, где должен был лежать Сказитель, но тот уже стоял на ногах. Японец зарычал от ярости, а Сказитель, больше не контролируя себя, стал в бешенстве выкрикивать на причудливой смеси китайского и японского:

— Вы что, не умеете ничего другого, кроме как мочиться на людей? Это безобразие! Я никогда не видел ничего более отвратительного!

Слова Сказителя еще пуще взбесили японцев, и они уже собирались ответить ему, но тут, словно ниоткуда, раздался глубокий женский голос:

— Это так вы вели бы себя в присутствии великой ширайбаяши? Даже не пытайтесь оглянуться. Таким, как вы, не дозволено смотреть на меня и подобных мне. Если бы мы находились в Киото, я приказала бы вас высечь. А теперь пошли вон!

Солдаты низко поклонились и боком, по-крабьи уползли в темный переулок.

Дождавшись, когда они скроются, Сказитель повернулся к своей спасительнице и с изумлением узнал в ней молодую, но уже ставшую знаменитой Цзян.

— Я у вас в долгу, — поклонившись, проговорил он.

— А я — у вас, за ваше искусство.

— Что вы им сказали? Что-то про гейш, Киото и их поведение?

— Мои познания в японском языке весьма скудны. Я успела выучить эту чепуху после того, как они появились у излучины реки.

— Благодарю вас еще раз, — сказал он и повернулся, собираясь уйти.

— Подождите.

Цзян взмахнула рукой, и четверо носильщиков подбежали к ним, неся ее паланкин. Женщина гостеприимно отдернула занавеску, и Сказитель, не заставив себя упрашивать, проворно влез внутрь. Цзян забралась следом за ним и задернула шторку.

— Никогда раньше не путешествовал в паланкине, — сообщил он. — Если не считать сцены.

— Я стала пользоваться им только после прихода японцев. Они боятся останавливать паланкин, опасаясь, что внутри может оказаться дама какого-нибудь их генерала.

— Умно! — с одобрительным кивком похвалил Сказитель.

— В такое время, чтобы выжить, просто необходимо действовать с умом. Куда вы направляетесь?

— Домой.

Он назвал ей адрес, и женщина сообщила его одному из своих слуг. Носильщики подняли паланкин и потрусили вперед.

Приоткрыв занавеску, Сказитель взглянул на одного из мужчин, обратив внимание на его могучую мускулатуру.

— Но это же не кули! — удивленно сказал он, повернувшись к Цзян.

— Конечно нет, — откликнулась Цзян. — Путешествовать с кули сейчас слишком опасно. — Это тонги из клана «Праведной руки», и им хорошо платят за то, что они меня охраняют.

Сказитель отвернулся.

— Вы не одобряете?

— У меня нет определенного мнения на этот счет.

Цзян посмотрела на находящееся в тени красивое лицо мужчины, сидевшего рядом с ней.

— Вы играете женщин.

— А вы видели мои пьесы?

— Ну разумеется! Артисты и куртизанки — ближайшие родственники. Вы трогаете за душу одновременно многих, я — только одного.

Он кивнул.

— Но все же почему вы изображаете женщин?

— Таков мой дар. Каждый из нас должен следовать тому, что дано ему свыше.

С этим Цзян согласилась целиком и полностью. Она раздвинула шторки, и на лицо Сказителя упали полосы света от уличных фонарей. По мере того как паланкин двигался, они то пропадали, то вновь появлялись.

— Вы все еще в гриме.

— Из-за комендантского часа у меня не было времени снять его.

— Грим помогает вам лучше понять нас?

— Кого это «нас»?

— Нас, женщин.

По лицу Сказителя пробежала новая полоса света, и он улыбнулся:

— Вы выведываете у меня секреты моего искусства?

От внимания Цзян не укрылось, что он употребил слово «искусство», а не «ремесло». Ее всегда удивляло, что артисты называют свою работу ремеслом, а вот музыканты — никогда.

— Да, — произнесла она, — я пытаюсь выведать у вас секреты вашего искусства.

Глаза мужчины закрылись, тело слегка подвинулось вправо — так, что их бедра соприкоснулись, его губы стали тяжелыми, а ноги повернулись вовнутрь. Он протянул руки к лицу Цзян, и, когда его пальцы прикоснулись к ее губам, у женщины возникла полная уверенность в том, что ее трогает старая опытная куртизанка. Она провела кончиком языка по его пальцам и откинулась назад.

— Впечатляюще, — проговорила она. — Очень впечатляюще.

Через двадцать минут паланкин остановился. Сказитель отдернул занавеску и выбрался наружу.

— Спасибо вам за доброту, и, повторяю, я ваш должник.

К его удивлению, лицо Цзян было суровым и непроницаемым.

— Помните об этом, Сказитель. Вы мой должник.

Он поклонился и исчез в темном переулке.

Цзян усмехнулась и покачала головой. Конечно же, он не назвал ей свой настоящий адрес.

«Ты осторожен, — подумала она, — и это хорошо. Нынче мы все должны проявлять осторожность».

Сказитель миновал храм городских богов-покровителей и подумал: «Интересно, кто из богов несет ответственность за японскую оккупацию и за все, что происходит в городе на протяжении последних месяцев?»

По улице Тяньцзинь Лу прогрохотала японская бронемашина. Сказитель подождал, пока она проедет. Улицы Шанхая были неестественно пусты. Городские жители, схоронившись за закрытыми ставнями, тоже ждали. Ждали, гадая, что будет дальше.

Сказитель перешел через дорогу и вошел на территорию Французской концессии. Там не будет ни японских солдат, ни броневиков. Оливковые деревья наполняли ночной воздух обманчивым сладким спокойствием.

Он миновал несколько особняков, укрывшихся за высокими стенами. Некоторые из обитающих здесь богачей жертвовали деньги на его театральные постановки. Развлекая торговцев фань куэй, он иногда даже устраивал сольные выступления — прямо в их домах. Фань куэй удивленно таращились на его женский грим, и он не знал, как для них играть. Но китайцы — в основном это были торговцы Хонг — реагировали иначе. Они кричали «Хоа!», громко восхищались, одобрительно похлопывая его по спине, а потом давали денег на новую оперу. Раньше он считал некоторых из них своими друзьями, но теперь перестал им доверять. Среди них оказалось много таких, которые пошли на открытое сотрудничество с японцами. В Шанхае было не сложно найти людей, желавших свести счеты со своими недругами, и они были готовы, чтобы это сделали за них японцы.

Выйдя с территории Французской концессии, Сказитель оказался в Старом городе и прошел мимо садов Юйюань, недоступных теперь для китайцев. Он увидел японского солдата, который лапал китайскую девушку, и пожалел, что у него не хватает смелости вмешаться.

Десятью минутами позже Сказитель вошел во двор своего шикумена и был радостно встречен старой амой. Укоризненно цокая языком, она помогла ему снять остатки театрального грима. Он позволил ей немного поворчать, а потом легонько оттолкнул.

— Хорошо бы чаю.

— Может, разбудить…

— Нет, нет, жену будить не надо. Принеси чай в кабинет.

Чай был чуть теплым и слабым, но Сказитель не стал жаловаться. Воспоминания о голом человеке заставили его вновь задуматься о дочери. Мысли о ней преследовали его весь день. Он сел и стал вспоминать их последнюю встречу. Восемь месяцев назад, когда японская армия начала окружение Пекина, его дочь Цзяо Мин вступила в Сопротивление. Для нее это стало вполне естественной эволюцией от активистки Коммунистической партии в Шанхайском инженерно-техническом университете. За последний год, еще до того как японцы двинулись на Шанхай, она проводила больше времени на подпольных партийных собраниях, чем в аудиториях университета. Там она повстречалась со своим любовником Чэнем. Их роман был тайным и бурным — любовь на заре войны. Они оба посвятили свои юные жизни борьбе за правое дело. Более того, она сказала отцу, что Чэнь рассматривает вторжение японских захватчиков как некую возможность, чуть ли не дар, ниспосланный свыше, который приведет к тому, что народный гнев достигнет точки кипения. После чего китайцы смогут нанести контрудар и отвоевать то, что по праву принадлежит им. А начать молодые люди решили с Нанкина.

* * *

— Ехать в Нанкин? Сейчас? Ты сошла с ума! Ведь там вот-вот начнется настоящая война!

— Война скоро начнется повсюду, отец. Наши жизни нам больше не принадлежат.

Внезапно девушка пошатнулась и была вынуждена опереться об отцовский стол.

— Ты больна? — Он испуганно вскочил на ноги.

— Нет, наверное, это от голода.

— Тогда сядь и поешь.

— У тебя дом ломится от еды, а другие голодают. — Девушка сделала шаг назад. — Это несправедливо, отец.

«Опять эта коммунистическая чепуха!» — подумал он, но сказал другое:

— Возьми из дома еды, сколько потребуется, и накорми друзей.

— У меня нет времени. Мне нужно идти.

— Останься. — Он распахнул объятия. — Пожалуйста, останься!

— И что мне здесь делать? — Она окинула его взглядом, в котором читалась не столько злость, сколько жалость. — Стать глупой актрисой вроде тебя или писать идиотские театральные постановки? Что полезного делаешь ты, отец?

— Наверное, что-нибудь да делаю, — подавив усмешку, сказал он.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что природа сурова и не знает жалости. Все ненужное со временем отмирает, а актеры существуют издавна. Из всех искусств дольше них существует только музыка. Природа не стерла нас с лица земли, значит, мы служим какой-то важной цели.

— Единственная важная цель сейчас — служить своей стране и освободить крестьян.

— А не воевать с японцами, Цзяо Мин?

— Это одно и то же, отец. Одно и то же. Человек твоего положения должен понимать это.

Вот и все. Больше он не мог придумать ничего, чтобы остановить ее, не дать ей уехать.

— Возможно, ты права, — сказал он, и на его глаза навернулись слезы. — Я не знаю, что еще сказать.

Дочь удивила отца, положив ладонь на его щеку.

— Я немолодой человек, — пожаловался он.

— А я уже давно не ребенок, отец. Я понимаю: своими операми ты по-своему борешься за Китай, а я буду бороться по-своему. Почему ты так смотришь на меня?

— Откуда у тебя это ожерелье?

— Ты сам подарил его мне на мой пятнадцатый день рождения.

— Да, действительно. А я и забыл. — Пересилив себя, он улыбнулся и вспомнил, как восхитилась Цзяо Мин, увидев этот подарок. Тогда он сказал ей: «Мне жаль, но в нем не хватает нескольких частей». «Ну и пусть, — ответила она. — Зато оставшееся еще ценнее».

Ему очень понравились эти слова. Как раз то, что нужно настоящему Сказителю: крохотный кусочек, который придает смысл и вес всему прочему.

Так же было и сейчас. Она стояла перед ним в этом ожерелье. Ожерелье было незатейливым, но делало ее простой и понятной. Сказитель знал: понять другого человека до конца невозможно, даже если ты любишь его. Но ожерелье было той путеводной нитью, с помощью которой он мог если не написать портрет, то хотя бы набросать приблизительный эскиз дочери.

— Что, отец?

— Я думал про ожерелье. Ты знаешь историю, которую оно рассказывает? — На каждом из стеклянных шариков было свое изображение.

— Я полагаю, отец, это еще одна из твоих сказок.

— Не моих, а народа черноволосых, — поправил он дочь.

— Как скажешь, отец. Как скажешь.

Он снова покивал, но на сей раз медленнее.

— Сейчас я повернусь к тебе спиной, Цзяо Мин. Так мне легче будет перенести твой уход.

— Ты не благословишь меня, отец?

Сказителю показалось, что он путешествует во времени. Он вдруг оказался на вершине высокой горы и смотрел, как, проклиная лютый мороз, раздевается старый император.

— В обмен на твой поцелуй — все, что угодно.

Когда дочь прижалась губами к отцовскому лбу, ее ожерелье прикоснулось к его плечу.

А потом он повернулся к ней спиной и она ушла.

Глава тринадцатая ТРОЕ ИЗБРАННЫХ ПРИНИМАЮТ РЕШЕНИЕ

Их встреча началась с того, что молодой Резчик громко откашлялся. Дочери Май Бао, ставшей теперь Цзян, стоило больших трудов пробиться через многочисленные патрули, наводнившие улицы после наступления комендантского часа, поэтому, выехав за два часа до назначенного срока, она появилась лишь за несколько минут до начала встречи. Убийца приехал прямиком из убежища, где он и члены его Гильдии прятали Максимилиана. Комендантский час и патрули были ему нипочем. Конфуцианец, как обычно, прибыл раньше всех и был на удивление молчалив.

— Нам необходимо принять важные решения, — заговорил Резчик. — Ты наладил связь со своими собратьями-конфуцианцами?

— Да. С мадам Сун я говорил лично и, кроме того, отправил послания двум высокопоставленным конфуцианцам, приближенным дочерей Чарльза Суна. Они ожидают моих приказаний.

— Наших приказаний, — со смертоносной прямотой поправил Убийца.

— Да, разумеется, наших приказаний, — неохотно согласился Конфуцианец.

Цзян вспомнила предостережение матери относительно этого человека.

— Каковы будут наши дальнейшие действия? — спросил Резчик.

— Человек с Книгой — это Мао Цзэдун. С этим все согласны?

Ни Цзян, ни Убийце не хотелось верить в то, что Мао и впрямь является Человеком с Книгой, но он, безусловно, подходил по всем меркам.

— Хорошо, — продолжил Конфуцианец, истолковав молчание как знак согласия. — В таком случае давайте определим, каким образом мы сможем использовать мое влияние на дочерей Суна, чтобы поддержать Мао.

— Первым делом мы должны положить конец его войне с Гоминьданом, — заявил Резчик.

— Это войска Чан Кайши нападают на коммунистов, а не наоборот, — проговорил Конфуцианец.

— Согласен, — откликнулся Резчик. — Так как же нам остановить Чан Кайши?

Повисло долгое молчание, но в голове у каждого вертелся один и тот же очевидный ответ: найти общего врага, против которого они могли бы вести совместную борьбу. Однако тут существовали некоторые препятствия, озвучил которые Конфуцианец.

— Японцы годами оккупировали Китай, но это не мешало Гоминьдану и коммунистам воевать друг с другом. — Ощутив на себе взгляд Цзян, он повернулся к ней: — Пора и тебе высказаться, юная дева. Ты пока не произнесла ни слова. Твоя мать никогда не стеснялась выражать свое мнение, теперь — твой черед.

Цзян хотелось плакать. Ей виделся только один выход: устроить катастрофу столь ужасную, что двум враждующим сторонам волей-неволей пришлось бы объединиться. Но время для этого пока не настало. Они еще слишком мало знали, чтобы принимать подобное решение. Она не представляла, какую роль может сыграть в этом Коммунистическая партия Китая или любой из мужчин, стоявших сейчас рядом с ней в потайной пещере Муравейника. Пусть даже Мао действительно является Человеком с Книгой, но он, судя по всему, набирает все большую силу и без их помощи. Силы Гоминьдана, которых японцы выдавили из Шанхая, ушли на запад, коммунисты находились на севере, а между ними лежал Нанкин, и та из сторон, в руках которой он окажется, получит контроль над всем Китаем.

Именно Нанкин японцы избрали очередной целью, но что мог сделать Договор Бивня, чтобы повлиять на исход неизбежной битвы?

В дрожащем свете факелов Цзян грациозно шагнула вперед и набрала воздуху в легкие. Это будут первые слова, произнесенные ею на встрече Договора Бивня, и Цзян не сомневалась, что они вступят в противоречие с исторической традицией. Она пошевелила пальцами, словно извлекая мысли из воздуха — точно так же, как ее мать извлекала чарующие звуки из эрху.

— Японцы — не такие, как тайпины или маньчжуры. Чэсу Хой предупредил нас о том, что на землю сошло само зло. — Она помолчала и подняла руку, не позволив Конфуцианцу перебить себя. — Я ему верю. Нам пора оседлать хвост дракона.

Эта древняя фраза всплыла из глубины истории народа черноволосых. Когда ты сталкивался с превосходящими силами противника, которым не мог противостоять, тебе оставалось лишь одно: прокатиться на хвосте дракона.

— То есть ты предлагаешь нам ничего не предпринимать? — удивился Конфуцианец.

— Вовсе нет, — ответила Цзян. — Я предлагаю проехаться на драконе, чтобы выяснить, куда он летит. Даже самый сильный дракон временами засыпает, и, когда это случится, мы используем все свои возможности, чтобы убить его.

Резчик и Убийца кивнули в знак согласия, а на лице Конфуцианца на мгновение промелькнуло выражение, которое могло означать только одно: ярость.

Глава четырнадцатая ПУТЬ В НАНКИН

После того как, миновав Чжэньцзян, джонка оказалась в южной оконечности Великого канала, на палубу поднялся капитан. Внешность этого человека поразила Цзяо Мин. Одна его глазница пустовала, а закрывающая ее кожа была прозрачной, и ее пронизывали пульсирующие кровяные сосуды. В голову девушки пришла странная мысль: «Если сунуть палец в эту глазницу, можно потрогать его мозги». Она тут же отбросила эту глупость, несомненно порожденную бушевавшими в ее теле гормонами, которые кормили новую жизнь, вызревавшую внутри нее.

Она даже не заметила, как покачнулась, но сзади тут же возник Чэнь и вовремя подхватил ее под локти. Оправившись, она одернула платье на уже округлившемся животе.

— Со мной все в порядке, — смущенно сказала она.

— Вот и хорошо, — обрадовался Чэнь. — Новый капитан — один из нас. Он не желает тебе зла.

— Если вам надо туда, где не желают зла, то вы плывете не в ту сторону, — пробурчал одноглазый капитан и плюнул в бегущие за бортом воды Янцзы. — Скоро в Нанкине будет много зла. Очень скоро и очень много.

— Вы там бывали?

— Эта джонка — торговое судно, сынок, а Нанкин — крупнейший производственный город, поэтому, конечно же, я там бывал.

— Я не то имел в виду, вы же понимаете, — торопливо выпалил Чэнь.

— А, ты, наверное, хотел спросить, бывал ли я там в последнее время?

— Вот именно, — ответил Чэнь, даже не пытаясь скрыть раздражение, звучавшее в голосе.

Капитан уставился единственным глазом на молодую пару. От его внимания не укрылся живот девушки, заметно выпирающий из-под передника.

— Скоро в Нанкин не сможет попасть никто, — наконец сказал он. — Японцы, без сомнения, блокируют движение по реке к востоку от города. — Он снова плюнул за борт. — Если японцы хотят править Поднебесной, им необходим Нанкин. Иного пути у них нет.

Чэнь понимающе кивнул.

Цзяо Мин показалось, что ребенок в животе шевельнулся, а потом она почувствовала толчок изнутри — настолько сильный, что едва не вскрикнула.

— Японцы — демоны, — произнес моряк.

— Нет, капитан, — возразил Чэнь, — они просто одурманенные пропагандой крестьяне, которые не могут разобраться в том, кто им друг, а кто — враг.

Капитан широко открыл уцелевший глаз и громко расхохотался.

— Что смешного? — спросил Чэнь.

— Ты едешь в Нанкин, чтобы поучить этих демонов уму-разуму?

— Да.

— Они отрежут тебе башку и насадят ее на кол.

— Но здравый смысл…

— Во время войны здравого смысла не существует. Если уж ты решил ехать в Нанкин, то займись лучше другим. Убивай япошек. И точка!

Глава пятнадцатая ПАДЕНИЕ НАНКИНА И ПРОБУЖДЕНИЕ ДРАКОНА

Нанкин, столица династий Тан и Мин, в котором на протяжении десяти лет размещалось правительство Китайской Республики Чан Кайши, а еще раньше — Небесная столица Хун Сюцюаня и его последователей-тайпинов, сопротивлялся меньше четырех дней, а затем пал к ногам японцев.

На помощь городу не поспешили ни войска Мао, ни Гоминьдан, поэтому 13 декабря 1937 года, хотя отдельные очаги сопротивления еще оставались, генералы Акира и Юкико пешком вошли в Нанкин во главе колонны танков, даже не потрудившись достать пистолеты.

* * *

Ночью, когда Цзяо Мин помогала товарищам укреплять баррикады, перед ней промелькнуло лицо ее любовника. На нем по-прежнему лежала печать предательства, которая сейчас еще сильнее бросалась в глаза. Ей никогда не забыть той минуты, когда японские солдаты, вытащив из кобуры пистолеты, направили их на него.

— Я пришел сюда с миром, — сказал Чэнь, — как друг. Я хочу помогать…

Они не засмеялись, хотя имели для этого все основания. Двое студентов младше Чэня, которых он уговорил отправиться с ним, в мгновение ока оказались на коленях. Голова одного свесилась под неестественным углом, в грудь второго глубоко вонзился топорик.

Цзяо Мин потащила Чэня в сторону — как раз вовремя, чтобы они успели нырнуть в соседний переулок. Потом он вспомнил об этом происшествии только один раз и только одной фразой:

— Я действительно приехал в Нанкин, чтобы помогать. — После чего умолк и хранил упорное молчание.

Внутри нее толкался ребенок.

Внутри него кипела ярость.

Хотя японцы без труда одолели почти безоружных китайцев, пытавшихся оказывать сопротивление, небольшая группа коммунистов, к которой прибились Чэнь и Цзяо Мин, продолжала держать оборону. Многие вокруг них бежали, как крысы с тонущего корабля, в панике бросая на землю свои допотопные ружья.

Японцы трижды атаковали позиции коммунистов, а потом решили взять их в кольцо. Поэтому теперь коммунисты укрепляли оборону, готовясь к решительной схватке. Позади них текла Янцзы, и при желании молодые коммунисты могли бы спастись, но они пришли в Нанкин, чтобы сражаться, а не бегать от врага.

На второй день оккупации шальная пуля, срикошетив от стены, угодила в шею их командиру. Несмотря на все усилия товарищей, бедняга истек кровью меньше чем за час. В их рядах началась паника, но вдруг, неожиданно для всех, вперед выступил Чэнь, приняв командование на себя. И он показал, на что способен. В тот же день группа бойцов под его началом совершила вылазку в тыл японцев и вернулась с провиантом и боеприпасами. На следующее утро они повторили эту операцию, и даже более успешно. Теперь и те немногие, кто поначалу был против лидерства Чэня, с готовностью признали его новым командиром.

Чэнь расставлял людей с тонким расчетом. Каждое утро после восхода солнца он атаковал позиции японцев с западного фланга, а когда солнце опускалось к горизонту, нападал с востока. Потом японцам это надоело, и они вызвали самолет, чтобы расстрелять анклав коммунистов с воздуха, а японские военные корабли одновременно подвергли его мощному артобстрелу. Под командованием Чэня коммунисты держались стойко, хотя их ряды быстро таяли.

В последний день обороны артобстрел с воды был настолько плотным и точным, что снаряды сровняли с землей практически все здания, которые все еще удерживали молодые коммунисты. После этого штурмовые части японской армии нанесли решающий удар.

— Уходи! — кричал Чэнь Цзяо Мин.

— Я, как и ты, пришла сюда сражаться! — крикнула она в ответ.

— А наш ребенок? Он тоже должен сражаться?

Чэнь отвернулся. Слева от него на бруствер из щебенки взбирались трое японских солдат. Все они выстрелили одновременно. Три пули попали Чэню в грудь, а третья пробила плечо Цзяо Мин и оставила большое выходное отверстие. Ее швырнуло на Чэня, и он из последних сил схватил ее за руку. Глядя на девушку безумными глазами, он что-то шептал. Она сумела разобрать лишь два слова — «убежище» и «лодка». Из-за этих проклятых «убежища» и «лодки» они как-то даже поссорились.

— Если дела пойдут совсем плохо, — сказал он ей, — отправляйся к лодке и уплывай отсюда.

— С какой стати? Потому что я женщина?

— Нет, не поэтому.

Он не сказал: «Потому что я тебя люблю». Единственным мужчиной, который признавался ей в любви, был ее отец, которого люди называли теперь Сказителем. И вот сейчас, вспомнив об отце и подумав о ребенке, она заковыляла к входу в подвал, который они загодя подготовили в качестве «убежища». Там она сидела, пока японские танки утюжили то немногое, что осталось от оборонительных сооружений их группы. Опустилась ночь, а она все ждала, прислушиваясь к шагам японских солдат. К счастью, никто из них ее не обнаружил. Цзяо Мин позволила себе немного расслабиться, и только тогда на нее навалилась боль. Девушка лежала на простынях, которые они предусмотрительно принесли в убежище, и осторожно ощупывала рану. Ребенок в животе вновь принялся толкаться. Она улыбнулась и провалилась в темноту, хотя бы на время избавившую ее от мучений.

* * *

Вскоре после подавления коммунистического сопротивления неистовство Акиры и Юкико передалось их солдатам, и разверзлись врата ада.

Красивые некогда улицы Старого города наполнились смрадом, как покойницкая в разгар августовской жары. В холодном воздухе жужжали полчища мух, жиревших порой до такой степени, что они уже не могли летать. С гор слетелись большие черные стервятники и, дожидаясь своей очереди попировать, без устали кружили над городом, заслоняя порой зимнее солнце. Собаки сходили с ума и разбегались по темным подворотням, держа в зубах куски человеческой плоти.

Японцы испражнялись в священные колодцы и заставляли женщин сбрасывать своих детей с городских стен. Вода в верхнем течении Янцзы стала сначала розовой, затем красной, а потом багровой и несла этот цвет, порой казавшийся прекрасным, по направлению к морю.

И никто не спал: ни палач, ни жертва. Ужас продолжался днями, неделями, пока наконец ни китайцы, ни японцы уже не могли понять, то ли все это происходит наяву, то ли они спят и смотрят в бездну.

В течение шести недель японская армия убивала и насиловала с кровожадностью, невиданной прежде в Поднебесной.

Японцы словно вымещали на жителях Нанкина копившуюся в течение всей их истории обиду за то, что Япония всегда считалась «младшей сестрой» Китая. За все годы пренебрежительного отношения, высокомерных заявлений о том, что Япония это всего лишь незаконнорожденная колония Срединного царства, за издевательства над тем, что Япония оказалась не способна изобрести ни собственной письменности, ни системы государственного устройства, ни много чего другого. Однако все это были лишь оправдания, не имевшие ничего общего с тем, что творилось в Нанкине в период между 13 декабря 1937 года и началом февраля 1938 года. Никакие оправдания не могли спасти разум отца, которого заставляли насиловать собственную дочь на глазах у собственного сына. Никакие оправдания не могли помочь старикам, тела которых, не доставая ногами до земли, были пришпилены большими пиками к городским стенам и корчились в мучительной агонии. Любые оправдания смехотворны там, где меньше чем за шесть недель было убито более трехсот тысяч мирных жителей. В городе, где каждое утро японские солдаты отрабатывали тактику штыкового боя на живых китайских пленниках. Любые оправдания являются оскорблением в том жутком мире, в который превратился Нанкин на шесть недель в конце 1937-го и начале 1938 года.

И огромные птицы кружили все ниже над городом, закрывая солнце. И крики жертв только усиливали исступление мучителей. И японцы, подобно тому как это произошло с Акирой и Юкико в каморке под третьим пролетом моста Марко Поло, где они истязали несчастного капрала Миното, перешли черту морали и утратили человеческое обличье. И теперь их было невозможно отличить ни от обезумевших собак, терзавших трупы людей, ни от стервятников, ни от жирных мух, что больше не могли летать и лениво жужжали на мостовой. Они сами превратились в ужас. И каждый новый кошмарный поступок гнал их все дальше в темноту, пока наконец не проснулся дракон Комодо, спящий в душе каждого человека. И тогда они открыто пошли на своих четырех лапах, клацая когтями по мостовым древнего города.

И все люди вели себя словно псы.

И экскременты падали сверху столь обильно, что нужна была шляпа.

И по коридорам расползлось насилие.

И оно вцепилось в занавески.

И смерть оскалила черные клыки и захохотала, задрав голову к небесам. Но звезды отвернулись в сторону, а солнце роняло такие крупные слезы, что ослепло. А божество в храме городских богов-покровителей заплакало кровью. Но ничто не могло остановить резню.

Еще не родившихся детей вырезали из животов беременных женщин и прибивали гвоздями к воротам домов. На главных улицах города не было и одного столба, на котором не висели бы тела как минимум трех казненных. Женщин насиловали скопом, а потом снова и снова и наконец пристреливали, поскольку они уже были нечистыми. Мужчинам отрубали руки по локоть, а потом запрягали в повозки и, к великой потехе захватчиков, заставляли возить японских солдат, изображая скачки на колесницах.

Но на вершине всего, подогревая, подстегивая, подгоняя весь этот кошмар, бросая вызов небесам, находилось безумие побелевших от бессонницы Акиры и Юкико, которое теперь не угасало в них ни на секунду. С кусками человеческой плоти, свисающими с их эластичных драконьих губ, и розовыми от крови когтями, они важной походкой прогуливались перед своими солдатами и требовали от них совершать все новые и новые ужасы.

В родильные отделения запускали королевских кобр, и японские солдаты спорили, который из новорожденных будет укушен первым. Мужчин закапывали в землю по шею, а потом давили их головы гусеницами танков. В дома старых и больных людей загоняли бешеных собак, и японские солдаты подбадривали псов громкими криками, натравливая их на беззащитных стариков. И никто не спал, и ночь с туманом вновь и вновь опускалась на истерзанный город.

* * *

Цзяо Мин понимала — ей нужна помощь. Она ослабла, но ее ребенок был еще жив. Девушка чувствовала, как младенец растет внутри нее, хотя теперь он толкался заметно реже. Подходила к концу пища, а вода, которую они предусмотрительно принесли в убежище, могла вот-вот испортиться. Цзяо Мин ухватилась за столб и заставила себя встать на ноги. Живот пронзила острая боль. Ребенок начал ожесточенно толкаться, словно испугавшись того, что мама собирается выйти на жуткие улицы Нанкина.

* * *

— Если хотя бы половина из того, что мы слышали о событиях в Нанкине, правда, этого уже более чем достаточно, — констатировал Убийца.

— И что же собирается предпринять Гильдия? — осведомился Конфуцианец.

— Именно то, к чему они так долго готовились, — сказала Цзян раньше, чем Убийца успел ответить. И, прикоснувшись к его плечу, прошептала: — Удачного тебе путешествия и благополучного возвращения.

* * *

Кровавая бойня в Нанкине продолжалась беспрепятственно и вольготно. В это время с джонки, причалившей ниже по течению реки, на берег сошли двадцать шесть мужчин. Под покровом ночи они сколотили плоты и поплыли по направлению к городу.

Убийцу, людей из его Гильдии и рыжеволосого фань куэй Максимилиана ждал надежный дом. Укрывшись в нем, они занялись приготовлениями.

В ту ночь в леденящий кровь мир Нанкина, находящегося под пятой японцев, вошла новая сила — Гильдия убийц. Когда еще до восхода солнца семьдесят японских солдат были смертельно ранены или убиты, жители Нанкина затаили дыхание. Они знали — японцы нанесут ответный удар, и не ошиблись. Семьдесят китайских мужчин загнали в даосский храм, после чего здание подожгли. Родственников несчастных заставили смотреть на это и слышать крики своих родных, гибнущих в огне.

Но следующей ночью убийцы вновь вышли на темные улицы города.

Каждую ночь убийцы наносили новый удар, и каждый день японцы наносили ответный. За каждого раненого или убитого японца китайцам приходилось платить десятью, а потом и двадцатью жизнями.

Каждую ночь японцы ощущали присутствие Гильдии. Ее бойцы не стремились проявлять изобретательность и предпочитали пользоваться обоюдоострыми ножами, которые они называли свальто. Максимилиан слышал, как их вожак Убийца напоминал своим людям, что убивать врага необязательно, лучше калечить.

— Пусть они боятся приближения ночи, и тогда ночь будет принадлежать нам, — говорил он.

Они занимались этим почти целую неделю и потеряли лишь двух человек. Потери японцев приближались к четырем сотням убитых и покалеченных. Но каждое утро японцы сжигали своих погибших, а потом с еще большей яростью набрасывались на мирных жителей. Теперь за каждого убитого или раненого они распинали и вешали на самых видных местах до тридцати китайских мужчин, предварительно взрезав им животы, чтобы крысы могли тут же поживиться. Они сложили огромный костер, вскипятили воду в большом котле и бросали в него китайских мальчиков, чьи пронзительные крики час за часом разрывали повисшую над городом тишину.

Смерть в кипящей воде наступала не сразу.

* * *

Максимилиан надел подвесную систему — конструкцию из брезентовых ремней, на которой парашютист висит во время прыжка. Ее в последнем ночном рейде захватил в качестве трофея Убийца и подарил Максимилиану как сувенир, на память. Тот продел длинный шелковый шнур в переднее металлическое кольцо, перекинул через балку, снова пропустил ее через кольцо и завязал мудреным скользящим узлом. Максимилиан никогда не умел вязать узлы, но зато, как выяснилось, его руки каким-то необъяснимым образом умели это делать и ловко орудовали сами по себе. Затем молодой человек потянул за свободный конец веревки.

Его не удивило то, что он оторвался от пола и мягко взмыл в воздух. В Нанкине его уже ничего не удивляло. Каждую ночь он ходил по улицам и слушал, как город стонет от боли. Максимилиан никогда не бывал здесь прежде, но знал этот город досконально. Он знал, где что находится и как что работает. Даже узлы.

Он снова потянул за шелковую веревку и поднял себя до уровня верхних окон. Там, в комнате, находились двадцать мужчин, и с ними — их вожак. Большинство спали, некоторые негромко переговаривались, дожидаясь наступления темноты, чтобы снова отправиться на свою смертоносную работу.

Днем по древним улицам топали драконы Комодо, но с наступлением сумерек они забивались в логова и терпеливо дожидались рассвета.

* * *

Две недели ночных разбоев не охладили пыл Убийцы ни на йоту, даже несмотря на то что он потерял два пальца на правой руке. Максимилиан видел, как он прижигает рану раскаленным добела металлическим прутом. От запаха жженой человеческой плоти его затошнило, а вот на Убийцу не подействовала ни вонь, ни боль.

Максимилиан знал, что очень скоро жители Нанкина спасуют под давлением японцев и выдадут их, и он сказал об этом Убийце.

— Почему для тебя это так важно? — ответил тот вопросом.

— Потому что так не может продолжаться до бесконечности, — выпалил Максимилиан, пытаясь сдержать гнев, который закипал в нем все чаще.

— Может, ты хочешь меня ударить? — предложил Убийца с гримасой, которая, как теперь знал Максимилиан, означала у него улыбку.

— Это было бы нечестно, — также с улыбкой ответил Максимилиан. — У тебя не хватает пальцев на правой руке.

— Я могу и тебе отрезать два пальца, если это удовлетворит твои представления фань куэй о честной игре.

— Очень умно. Но оставаться здесь и дальше — опасно, и ты это знаешь. Прошлой ночью ты снова потерял человека, и странно, что только одного. Нам нужна помощь извне.

— Тем, кто находится извне, как ты выражаешься, наплевать на глупых косоглазых.

Последнее слово сорвалось с губ Убийцы как грязное ругательство, каковым оно, в сущности, и было.

— Возможно. Но если бы они знали, что творят здесь японцы, если бы они узнали…

— Они бы от души посмеялись. Одни язычники убивают других. Какое им до этого дело! Для них имеет значение лишь то, что из Поднебесной продолжают прибывать груженные шелком и чаем корабли. Мы уже почти построили для них железные дороги. По их мнению, китаёзы только на то и годны.

Максимилиан не стал спорить. Ему уже неоднократно приходилось слышать подобные рассуждения из уст тех, кто направил его в Поднебесную. Но, несмотря на это, он не отступился и, положив ладонь на щеку Убийцы, проговорил:

— Мы должны попытаться. Мы обязаны поведать миру об ужасах, которые происходят в Нанкине.

Убийца посмотрел на рыжеволосого фань куэй и медленно кивнул.

Через две ночи все члены Гильдии собрались вокруг маленького костерка, разведенного ниже по течению реки, и вожак пересказал им доводы Максимилиана. Мужчины обдумали услышанное так, как это умеют только мыслящие люди, — молча.

— Моя семья живет прямо над газетным киоском, — наконец заговорил самый молодой из них. — Каждое утро возле него собираются сотни людей. Те, кто не умеет читать, ждут, когда кто-нибудь прочитает им новости, и все рассматривают фотографии. И это не единственный киоск в городе. В Шанхае их тысячи.

— Да, но все шанхайские издания находятся под контролем японцев.

— Только не те, что выходят во Французской концессии и Иностранном сеттльменте, — заметил Максимилиан.

— Верно, — подтвердил его слова Убийца.

Вновь наступило молчание.

На своем ломаном, но улучшающемся день ото дня китайском Максимилиан попросил молодого человека повторить то, что он только что сказал. Внимательно выслушав его, уточнив значение некоторых слов и выражений, он проговорил:

— Фотографии. Большинство людей не читают статьи, а рассматривают фотографии. Они самое сильное оружие.

— И самое страшное, — добавил Убийца.

— Значит, — заключил Максимилиан, — нам нужны фотографии. Все очень просто.

— А у вас имеется фотоаппарат и пленка, господин миссионер? — спросил Убийца.

— Нет, но…

Не слушая больше Максимилиана, Убийца повернулся к товарищам и быстрой скороговоркой приказал им в ходе первого же ночного рейда раздобыть камеры, пленку и другие фотопринадлежности. Затем он распустил собрание и, забросав костер землей, через несколько минут уже крепко спал.

К рассвету следующего дня на столе в их убежище лежали три фотоаппарата и принадлежности к ним.

— И это все? — спросил Максимилиан.

— По всей видимости, японцы конфисковали все фотоаппараты, которые им удалось найти, — ответил Убийца, не без труда заставляя себя говорить ровным голосом.

Максимилиан аккуратно зарядил камеры катушками с фотопленкой, потом вручил одну Убийце, а вторую — молодому члену Гильдии, который на вчерашнем собрании говорил первым.

— Кто возьмет третью? — спросил тот.

— Я, — ответил Максимилиан.

Он быстро объяснил им, как пользоваться фотоаппаратом: выставлять выдержу, наводить фокус, не забывать держать объектив открытым. Поскольку им предстояло фотографировать ночью, работать нужно было на максимальной выдержке. Он вручил каждому штатив и показал, как прикручивать к нему аппарат.

— Один человек должен заниматься фотоаппаратом, двое — охранять его. — Сказал он под конец, — чтобы сделать один снимок ночью, может потребоваться до пяти минут.

— Нет, — отрезал Убийца, — это слишком опасно. Японцы нас ищут. Наше оружие — скрытность. Мы не можем столбами торчать на открытом пространстве, дожидаясь, пока будет сделан снимок. Я этого не позволю.

— Но…

— Нет! И на этом — точка. Мы не будем терпеливо ждать, пока японцы перестреляют нас, как собак. Нет, нет и еще раз нет!

Повисло долгое молчание.

— А что, если мы будем делать снимки моментально, со вспышкой? — наконец сказал Максимилиан.

— Это другое дело, но ты же сам сказал, что нам каждый раз придется ждать до пяти минут?

— Только если у нас не будет фосфорной вспышки, которую фотографы используют в своих фотоателье.

— Может, ты знаешь, где нам взять этот фосфор? — задал вопрос Убийца — ему явно не терпелось закончить бессмысленный, по его мнению, разговор.

— Думаю, что знаю. Помнишь парашютную сбрую, что ты мне недавно подарил? — Убийца кивнул. — Эти люди десантировались ночью, верно?

— Конечно, иначе мы не поймали бы и не перебили их.

— Как же они собирались ориентироваться на земле в кромешной темноте?

Убийца встал и отошел на три шага от молодого миссионера.

— С помощью факелов, — медленно проговорил он. — Фосфорных факелов.

Через две ночи все было готово: аппараты для вспышки заправлены фосфором, который они забрали накануне у убитых ими парашютистов, а ножи свальто наточены.

Дождь и впрямь оказался совершенно некстати. Вода заливала объективы, и все понимали, что если снимки и получатся, то такого скверного качества, что на них ничего нельзя будет разобрать.

— Дождь — не единственная проблема, — мрачно сказал Убийца.

Ему не было нужды вдаваться в объяснения. Максимилиан и молодой боец Гильдии и сами понимали, что в решающий момент они окажутся перед дилеммой: либо делать снимок, либо спасать жертву.

— Было бы лучше, если бы жертвы были уже мертвы, — проговорил молодой член Гильдии.

— Но не так впечатляюще, — откликнулся Максимилиан и тут же пожалел о сказанном. Двое убийц одновременно плюнули в костер, и их плевки зашипели неестественно громко.

— Довольно! — сказал Убийца и повернулся к фань куэй. — А если бы перед тобой корчились от боли люди с белой кожей и рыжими волосами, ты бы тоже просто стоял перед ними и делал снимки, не пытаясь помочь?

Максимилиан кивнул.

— Не мотай головой. Произнеси вслух.

— Да, — громко сказал Максимилиан. — Да, потому что цвет кожи и волос не имеет для меня значения. Для меня важно лишь то, что это человеческие существа, с которыми обращаются как с животными. Нет, хуже, чем с животными. Поэтому — да, да, да!

Максимилиан был уверен, что Убийца бросит фотоаппараты в костер и покончит с их затеей, но этого не случилось.

— Может, завтра дождя не будет, — сказал тот, взяв свой аппарат.

Семь ночей они фотографировали ужасы Нанкина, а на восьмую ночь встретились с одним человеком. Тот назвался капитаном, но ни у кого не возникло и тени сомнения в том, что он пират.

— Можно ли доверять ему? — спросил Максимилиан. — Доставит ли он фотографии Чарльзу Суну?

Убийца ухмыльнулся и отвел мужчину в дальний конец комнаты.

— Отвернитесь, — приказал он своим людям.

Когда мужчины выполнили приказ, Убийца снял рубашку. Увидев кобру на его спине, капитан хрюкнул от страха.

— Если эти снимки не попадут в руки Чарльза Суна, — сказал Убийца, достав из кармана первую пачку снимков и сразу указав на вторую: —…а эти — к Цзян, обещаю, что ярость кобры обрушится на тебя и твоих сыновей. Понятно?

Пират кивнул — сделка была заключена.

Но дневные ужасы продолжались. Только к вечеру японцы прятались, чтобы затаиться и ждать, смерть, которая подкрадывалась к ним из темноты.

И каждую ночь Гильдия убийц наносила новый удар.

Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось.

— Наверное, фотографии не попали по адресу, — предположил Максимилиан.

— Возможно, — рассеянно откликнулся Убийца, но на уме у него было другое.

Он предполагал, что, скорее всего, пропасть между коммунистами и Гоминьданом оказалась такой ширины, что перекинуть через нее мост не помогли даже свидетельства кошмаров, творившихся в Нанкине.

— Мы должны устроить зону безопасности, убежище, — сказал Максимилиан. — Место, где можно будет укрыть оставшихся жителей от японцев.

— И как же это сделать? — спросил Убийца.

Подождав и не получив ответа, он наточил свой свальто, улегся в углу и свернулся калачиком, надеясь выспаться перед ночной работой.

У Максимилиана не было ответа на этот вопрос, но он чувствовал, что вскоре отыщет его. Каждую ночь с тех пор, как они обзавелись фотоаппаратами, он лазал по крышам, отмеряя очень большие расстояния, и маршруты, которыми он передвигался, странным образом были знакомы ему. В первую ночь он обнаружил на вершине холма в городском парке высокий шест. Следующей ночью нашел еще два таких же шеста, которые вместе с первым образовывали идеальный равносторонний треугольник. Утром он спросил Убийцу о предназначении этих шестов.

— Это наблюдательные башни или что-то в этом роде, — пожав плечами, ответил тот. — Ходят невероятные истории о каком-то генерале фань куэй из тайпинов, который летал между этими шестами на веревках.

Следующей ночью Максимилиан снова вышел на улицу. Держась в тени, он направился к самому западному из шестов. Подойдя к нему, Максимилиан дотронулся до шеста и почувствовал необъяснимый трепет. Какая-то странная вибрация передалась через руку прямо в сердце. Опустив взгляд, Максимилиан увидел, что его руки сжаты в кулаки, а во рту он ощутил вкус крови. Он был готов к драке. Нет — жаждал драки! Подраться было не с кем. Максимилиан попятился от шеста и наткнулся каблуками на кромку тротуара. Повернувшись, он посмотрел на нее, потом пнул кромку ногой. Послышался отчетливый звук, означавший, что внизу — пустота. А потом он ощутил запах. Пахло маслом.

Еще две ночи ушло у него на то, чтобы найти вход диаметром в полфута в боковой стенке придорожной сточной канавы, и одна — на то, чтобы расширить его. Максимилиан забрался внутрь и пополз вперед. Подземный лаз вел прямо ко второму высокому шесту, а оттуда — к третьему.

Но запах масла исчез.

Максимилиан, не торопясь, вернулся к первому шесту и громко рассмеялся. Если только здесь не было какого-то насоса, жидкость — что бы это ни было — должна была течь по подземному каналу под воздействием естественной силы тяжести. Значит, остается лишь найти самую высокую точку на пересечении воображаемого треугольника, который образуют шесты, и копать.

Целая ночь потребовалась Максимилиану, чтобы найти нужное место, и еще три ночи он копал. В итоге он все же нашел источник масляного запаха — огромный резервуар, наполненный маслом. Густую жидкость в нем удерживала простая деревянная заслонка, которую можно было легко сбить камнем. Подходящий булыжник нашелся тут же — он удобно лежал, словно нарочно положенный под правую руку и дожидающийся своего часа.

* * *

Цзяо Мин спряталась в здании, где раньше помещался буддистский храм. Пожилая супружеская пара, оставшаяся, чтобы присматривать за домом, пожалела ее и изо всех сил пыталась помочь. Но рана девушки воспалилась, и не прекращающийся жар грозил отобрать у нее ребенка.

* * *

В поддень следующего дня Максимилиан и Убийца сидели напротив друг друга, а на столе между ними стояло блюдо с холодным рисом. Юноша рассказал о найденном им резервуаре с маслом.

— И как ты собираешься использовать свою находку?

Максимилиан задумался: «Драконы Комодо контролируют улицы Небесной столицы. Что может напугать дракона?» И тут же понял: огонь.

«Но еще сильнее, чем огонь, — благочестие», — прозвучал в его мозгу смеющийся голос.

— Ты не можешь продолжать действовать так же, как действовал раньше, — заговорил Максимилиан. — Помощь не придет, это очевидно, и вскоре китайцы, которые знают о нашем местонахождении, выдадут нас японцам. Спасая своих жен от насилия, а детей от кипящего котла, они выстроятся в очередь, чтобы сдать нас. Ты ведь сам знаешь это.

Убийца кивнул и взял пригоршню риса.

— Так ты поможешь мне использовать масло, чтобы устроить убежище?

Убийца молчал добрых десять минут, а потом снова кивнул и протянул юноше правую руку, на которой не хватало двух пальцев. Максимилиан пожал протянутую руку, и мужчины посмотрели друг другу в глаза.

— Вот и хорошо, — сказал Максимилиан. — А теперь, может, настало время, чтобы ты назвал мне свое настоящее имя?

Убийца снова надолго задумался, а потом, к удивлению Максимилиана, проговорил:

— Лоа Вэй Фэнь. Теперь меня зовут Лоа Вэй Фэнь.

* * *

Цзяо Мин с трудом добралась до берега великой реки, разбросала ветки, которыми была прикрыта лодка, и столкнула ее в быстрые воды Янцзы. Стоя на корме утлого суденышка, она вдруг почувствовала, как по ногам течет что-то горячее, и, опустив глаза, увидела, что ее шаровары и халат насквозь промокли.

— Воды отошли… — только и смогла пробормотать она, шагнула вперед и, едва не разбив голову о планшир, упала на мокрые доски днища. Так она и лежала, когда новая жизнь внутри нее стала выбираться к свету.

Цзяо снился странный сон. Она находилась на огромной городской площади. Таких больших площадей она отродясь не видела. Там было много людей — молодых, ровесников ее и Чэня. Они громко пели и что-то выкрикивали. А еще там находился ее ребенок, но не такой, каким он был сейчас, в ее чреве, а такой, каким станет, когда вырастет. Он стоял совершенно один перед огромным японским танком. Нет, не перед японским. Перед китайским танком. Он просто стоял с цветком в руке. И тут вся колонна китайских танков, словно уткнувшись в невидимую стену, остановилась.

Течение несло лодку, разворачивало ее, крутило в водоворотах, било о камни. Речной бог направлял лодку вниз по реке, туда, где на берегу стоял дом, в котором нашли укрытие члены Гильдии убийц, приехавшие в Нанкин, древнюю столицу Поднебесной.

* * *

Вернувшись после долгой ночи убийств, члены Гильдии отправились на реку, чтобы смыть запекшуюся кровь, и увидели, как из утренней дымки, стелившейся по воде, медленно выплыла лодка, словно плетеная корзина с подкидышем. Двое убийц бросились в холодную воду, подплыли к лодке с разных сторон и, взобравшись в нее одновременно, обнаружили на мокрых досках днища Цзяо Мин. Через минуту девушка была уложена на свободный матрас в доме-убежище, и Лоа Вэй Фэнь знаком подозвал Максимилиана.

Девушка была еще жива, но дышала с трудом, а кожа ее приобрела мертвенно-бледный оттенок.

— Она в шоке, — констатировал он, — и вдобавок истощена.

— И беременна, — добавил Лоа Вэй Фэнь.

— Что? — Максимилиан откинул полу халата Цзяо Мин. — Господи, помоги! — пробормотал он, разрезал окровавленный рукав и увидел большую рану на плече девушки.

Рана источала отвратительный запах протухшего сыра, а синюшный цвет, расползавшийся от раны во все стороны, красноречиво свидетельствовал о том, что заражение уже перекинулось на все тело.

— Ну? — спросил Лоа Вэй Фэнь.

Максимилиан потряс головой. Он не был врачом и имел довольно туманное представление о том, как оказывать первую помощь. Кроме того, у них не было ни бинтов, ни принадлежностей для накладывания швов, ни даже простейшего скальпеля. И тут он увидел, как живот девушки колышется и меняет форму.

— Ребенок жив! — воскликнул Максимилиан.

Лоа Вэй Фэнь принялся ощупывать круглый живот Цзяо Мин. Его пальцы словно ползли по нему. Наконец, добравшись до верхней его части, Лоа Вэй Фэнь сказал:

— Вот — головка. Ребенок не перевернулся.

Максимилиан положил руку на живот беременной и попытался нащупать то, что нашел Лоа Вэй Фэнь.

— Ты уверен?

Лоа Вэй Фэнь кивнул, и по его лицу впервые за то время, сколько знал его Максимилиан, промелькнуло нечто такое, что можно было принять за страх. Он достал клинок свальто и протянул его Максимилиану:

— Вынь из нее ребенка, иначе он умрет вместе с матерью.

Максимилиан был потрясен.

— Нет! — Он в страхе попятился назад. — Сам вынимай!

— Я не дарю людям жизнь. Я ее у них отнимаю. Это должен сделать ты.

Делая надрезы, Максимилиан не переставал удивляться количеству вытекавшей из них крови и остроте лезвия. Наконец живот Цзяо Мин был вскрыт, и их взгляду предстал идеально здоровый ребенок. Малыш повернул головку и посмотрел на Максимилиана. Юноша сунул руку в разверстую брюшную полость и подхватил его под спинку. Ребенок едва не соскользнул, тогда Максимилиан взял его обеими руками и вынул из чрева пугающе неподвижной матери. Он не помнил, как перерезал пуповину, как обмывал новорожденного. В памяти осталась лишь огромная навалившаяся на него усталость и фраза, которую он произнес перед тем, как провалиться в сон:

— Ему нужно молоко.

Потом, ночью, когда младенца накормили и запеленали, Максимилиан смотрел на безжизненное тело его матери, лежащее на полу дома-убежища. Душа, лишь недавно теплившаяся в этой бренной оболочке, без сомнения, отлетела. Огонек погас. Единственной искоркой, напоминавшей о том, что она жила, было необычное ожерелье у нее на шее. Максимилиан осторожно приподнял голову женщины и расстегнул застежку украшения.

Когда ожерелье упало ему на ладонь, Максимилиан поднес его к окну, за которым занимался рассвет. Утренний свет, упавший на стеклянные бусы, зажег в них крохотные радуги, и на ладони молодого человека заиграла целая симфония цветов. Внутри каждого стеклянного шарика он заметил филигранную резьбу, а потом понял, что некоторых бусин не хватает.

Ребенок запищал.

Максимилиан подошел к новорожденному, взял его на руки и стал нежно баюкать. Малыш открыл глаза и, кажется, впервые сумел сосредоточить взгляд. Он смотрел на ожерелье, которое Максимилиан все еще держал в руке.

Юноша медленно покачал украшением перед лицом малыша и, к своему удивлению, заметил, что тот не сводит глаз с блестящих бусин. Максимилиан переводил взгляд с ребенка на ожерелье и обратно.

— Это твое наследство, — наконец сказал он. — Все, что останется у тебя от матери.

Он разорвал серебряную цепочку пополам, после чего скрепил концы каждого куска украшения. Один он надел на шею младенца, а второй — на запястье его мертвой матери.

Когда днем Максимилиан и двое из Гильдии убийц отдали тело покойницы реке, та быстро подхватила его и унесла. Последним, что увидел Максимилиан, был яркий блеск солнечных лучей, отразившихся в стеклянных бусинах на запястье.

Покачивая ребенка на руках, Максимилиан ощущал жизнь внутри этого маленького тельца, обитающую там Божью искру. В этот момент он понял, как устроить убежище для еще остававшихся в Нанкине китайцев.

Он надел парашютную сбрую, перекинул шелковый шнур через балку и потянул. Шнур мягко скользнул через металлическое кольцо, и Максимилиан, прижимая к груди ребенка, плавно взмыл в воздух. В этот момент он напоминал некое божество.

* * *

Чарльз смотрел на лежащие перед ним фотографии.

— Откуда у вас…

Он не закончил фразы, поскольку торговец Хонг, принесший ему снимки, приложил палец к губам.

— Они — прямиком из Нанкина. На одном снимке видна знаменитая городская башня, на другой — храм богов-покровителей. Здесь — множество деталей, по которым нельзя не узнать древнюю столицу. Взгляните на последний снимок.

Чарльз так и поступил.

На фотографии был изображен мужчина с руками, отсеченными по локоть, а на коленях у него лежала газета, на которой была отчетливо видна дата семидневной давности.

— Благодарю вас, — сказал Чарльз. — Вы хотите…

— Денег? — вновь перебил его торговец и рассмеялся.

— Что тут может быть смешного?

— Разговор о деньгах не просто смешон, а оскорбителен, когда речь идет о том, что изображено на снимках и что происходит с нашим народом.

* * *

Любовница Мао Цзэдуна оттолкнула фотографии в сторону и почувствовала, как в груди закипает холодная ярость. На мгновенье ей захотелось позвать сестру-близняшку, но тут она вспомнила предостережение матери: «Отныне твои единственные союзники — это Трое Избранных и Резчик».

Цзян вызвала Резчика и Конфуцианца. И тот и другой в ужасе выдохнули, взглянув на снимки. Затем Конфуцианец встал и разразился поучительной тирадой — одной из тех, которые так раздражали ее мать, а теперь — ее саму.

— Я свяжусь с конфуцианцами, которые находятся возле дочерей Суна, — под конец заявил он.

— Ты говорил, что уже сделал это, когда до нас дошли слухи о том, что происходит в Нанкине, — проговорила Цзян и, буравя Конфуцианца ледяным взглядом, спросила: — Выходит, ты ничего не делал?

«Мне не подобает получать приказы от шлюхи, — думал Конфуцианец. — Еще не настал подходящий момент, чтобы вернуть власть конфуцианцам».

— Тогда это были всего лишь слухи, — с улыбкой сказал он. — Теперь у нас есть доказательства.

* * *

Чарльз не имел возможности напечатать полученные фотографии в шанхайских газетах, поскольку каждую публикацию должен был завизировать японский цензор. Но у него имелось множество друзей и коллег по бизнесу во Франции, Англии и Америке. Каждый из них получил копии фотографий с запиской от Чарльза, где он удостоверял подлинность снимков и убедительно просил опубликовать их как можно большими тиражами.

* * *

Конфуцианец терпеливо дожидался возвращения домой младшей дочери Суна — Той, Которая Любит Китай. Фотографии находились в переднем кармане его толстовки. Было довольно поздно. Уже наступил комендантский час, а у Конфуцианца не было ни малейшего желания попасть в лапы японского патруля. И вдруг из-за угла выехал неприметный автомобиль, остановился, и из него вышла молодая женщина. Повернувшись к машине, она протянула водителю купюру в один юань.

Конфуцианец шагнул на дорогу в тот самый момент, когда автомобиль вновь скрылся за углом.

— Мадам Сунь, — произнес он.

— Опять вы? — мгновенно насторожилась женщина.

— Я не желаю вам ничего плохого. Я всего лишь конфуцианский ученый и хочу показать вам нечто очень важное.

После недолгих уговоров Конфуцианец уже сидел за инкрустированным лакированным столом, разложив фотографии пред дочерью Суна.

Женщина с ужасом выдохнула и взяла в руки один из снимков. На ее глазах выступили слезы.

— Значит, все это правда?

— Боюсь, что да.

— Зачем вы показываете мне все эти ужасы?

— Вы дочь Суна. Ваши сестры влиятельные женщины. Я хочу, чтобы вы поговорили с ними и образумили их.

Лишь немногие газеты на Западе решились напечатать фотографии из Нанкина, старательно заретушировав все самое страшное, что могло бы оскорбить чувства читателя, и сопроводив их примечанием, в котором говорилось, что подлинность снимков под вопросом, поскольку «эти люди склонны к преувеличениям». Ту же самую формулу западная пресса использует четырьмя годами позже, когда мир содрогнется от страданий другой группы «людей, склонных к преувеличениям».

* * *

Наконец-то Максимилиан дождался безлунной ночи. Убийцы заняли отведенные им позиции, Лоа Вэй Фэнь с камнем в руке стоял возле резервуара с маслом.

За несколько дней до этого убийцы, в точном соответствии с инструкциями Максимилиана, продели в железные кольца на трех шестах самые прочные шелковые веревки, которые только сумели раздобыть.

Теперь Максимилиан ждал, когда раздастся смеющийся голос. И как только он зазвучал, юноша пристегнул последний карабин парашютных ремней к шелковой веревке и ухватился рукой за прочный шнур. Второй рукой он прижимал к груди ребенка Цзяо Мин.

Максимилиан подал знак готовности, и убийцы принялись шуметь. Они колотили палками по железным крышкам от мусорных баков, кускам жести и любым другим предметам, способным издавать грохот — достаточно громкий, чтобы сюда сбежались японские патрули со всего города. Максимилиан ходил этим маршрутом в течение нескольких ночей, засекая время и считая шаги. Десяти минут, чтобы добраться сюда, японским солдатам явно не хватит, а вот двадцати будет вполне достаточно. Это как нельзя лучше отвечало его планам.

Максимилиан начал считать.

Досчитав до пятисот, он услышал крики и выстрелы, но счет не прекратил. Ему было нужно, чтобы здесь собралось как можно больше японцев. Если их будет мало, им могут просто не поверить.

Дойдя до шестисот пятидесяти, Максимилиан увидел вспышки, вырывающиеся из дул винтовок, а досчитав до семисот, услышал грохот движущихся танков.

Он продолжал считать. На счет семьсот восемьдесят он увидел, как самый молодой из убийц, получив пулю в лоб, впечатался спиной в каменную стену. На девятьсот он выкрикнул команду Лоа Вэй Фэню, впервые отдав приказ всесильному Убийце.

Сильным ударом камня Лоа Вэй Фэнь выпустил масло из резервуара.

— Давайте! — крикнул Максимилиан на счет в тысячу сто.

И тут оставшиеся в живых члены Гильдии убийц подожгли фосфорные факелы и бросили их в заполнившийся маслом огромный треугольный канал, тянувшийся под поверхностью улиц.

Несколько мгновений ничего не происходило, а затем к небу на тридцать футов в высоту взмыло пламя, превратив ночь в день.

Оторопевшие японцы побросали оружие и в изумлении таращились на огненную стену. Затем они подняли глаза кверху и над языками пламени увидели висящую в воздухе фигуру белого мужчины с рыжими волосами, прижимающего к груди младенца.

— Это территория Бога! — прокричал он на превосходном японском. — Огонь помечает божественное убежище! Отступитесь от того, что принадлежит Богу!

Когда японцы видели проявление божественной воли, они сразу признавали его. И вот теперь, пока они неподвижно, словно статуи, стояли, освещенные языками пламени, их шкуры и морды ящеров Комодо постепенно превратились в кожу и лица обычных людей. Так родилось убежище размером в две с половиной квадратные мили, спасшее жизнь более чем четыремстам тысячам китайцев.

Глава шестнадцатая ШАНХАЙ ПОД ПЯТОЙ ОККУПАНТОВ

Убежище жило и выполняло свое предназначение, хотя новости из Нанкина были редкими и противоречивыми. Удивляться этому не приходилось, ведь японцы контролировали все железные дороги и передвижение по Янцзы. Один человек вдруг узнавал, что его двоюродный брат все еще жив, другому сообщали о том, что его дедушка нашел спасение в убежище, и все слышали о рыжеволосом фань куэй с младенцем на руках, летавшем в языках пламени.

В Шанхае между японскими оккупантами и Иностранным сеттльментом царил хрупкий мир. Время от времени обе стороны совершали короткие набеги на территорию противника, но в целом границы, разделявшие их, соблюдались.

Сохраняя контроль над Шанхаем, японцы игнорировали концессии, и поэтому в Город-у-Излучины-Реки вернулось некое подобие мирной жизни. Но при этом Иностранный сеттльмент превратился в «одинокий остров».

Хозяева отеля «Палас» заменили выбитые оконные стекла, и там вновь можно было видеть бизнесменов, играющих не только в теннис, но даже в гольф. По иронии судьбы в это непростое время пользовался огромной популярностью фильм по роману Перл Бак «Добрая земля»[22]. В «Гранд-театр» стекались толпы зрителей, желавших лицезреть восходящую звезду Луизу Райнер[23].

Во многом жизнь шанхайцев, конечно же, осложнилась. На нескольких главных перекрестках постоянно дежурили японские солдаты, и каждый китаец, проходивший мимо, был обязан им кланяться. Если японцы находили поклон недостаточно глубоким или почтительным, они немедленно избивали провинившегося, будь то мужчина, женщина или даже ребенок. Они останавливали трамваи и заставляли кланяться всех пассажиров, а если мимо них шел автомобиль какого-нибудь важного фань куэй с шофером-китайцем, последний был обязан остановить машину, выйти и отвесить японцам глубокий поклон.

Как ни странно, в эту пору в Шанхае пышным цветом расцвел бизнес развлечений. Кабаре и бары ломились от посетителей, а заведения вроде ночного клуба «Большой мир» пользовались такой популярностью, что люди часами простаивали в очередях на улице, чтобы попасть внутрь. Казалось, по мере того как накапливались трудности, шанхайцы вовсю старались отвлечься от них.

В 1938 году стали прибывать первые партии евреев из Европы, которых тут уже ждали. Поначалу большинство беженцев были из Германии и Австрии, но вслед за ними потянулись польские евреи. Европу они чаще всего покидали через Геную, где садились на пароходы итальянской судовладельческой компании Ллойд Триестино. Путешествие до Китая занимало месяц, в течение которого корабли заходили в Порт-Саид, Аден, Бомбей, на Цейлон, в Сингапур, Манилу и Гонконг. Но нигде евреям не было позволено хоть ненадолго сойти на берег. Итальянская компания взимала с них грабительскую двойную плату, а поскольку нацисты разрешали эмигрантам взять с собой лишь один чемодан и двадцать рейхсмарок, в Китай эти несчастные приезжали совершенно нищими.

Но на этом их беды не кончались. Им не разрешали высадиться и на пристани набережной Бунд, поскольку эта территория принадлежала Англии и Франции, а туда евреев-беженцев тоже не пускали. Поэтому бедняги, выложив последние гроши, были вынуждены пересаживаться на китайские джонки, которые доставляли их к причалам на Сучжоухэ, расположенным в двух милях от Бунда вверх по течению реки и находившимся под контролем японцев.

На помощь к ним пришли давно обосновавшиеся в Шанхае евреи родом из Ирака. Врассуны, Эллисы, Кадури и даже покойный Сайлас Хордун в лице приемной дочери Цзян снабжали их деньгами. Беженцев селили в пострадавшие от бомбежек многоквартирные дома в Ханкоу. Состоятельные евреи-сефарды[24] снабжали детей молоком и открывали бесплатные столовые, стремясь хотя бы поначалу поддержать вновь прибывших.

Поскольку многие из евреев, бежавших от нацизма, у себя на родине были людьми состоятельными, получившими хорошее образование, они достали из чемоданов свои дипломы в рамочках и пошли искать работу. Врачи и инженеры находили ее быстро. Некоторые ученые устроились преподавать в китайские университеты. Врассуны и банк «Гонконг — Макао» — на этом названии для своего банка в конечном итоге остановился Сайлас — помогали единоверцам ссудами. Одни открыли новые предприятия, среди которых была даже фабрика по производству маргарина, другие — часовые мастерские и пошивочные ателье. В Шанхае появились рестораны в европейском стиле, как, например, кафе «Луи», открывшееся на улице Кипящего ключа, или ресторан «Фиэлкер» на авеню Жофре, где подавали изысканные венские блюда. Кабаре «Черная кошка» на авеню короля Альберта предлагало посетителям сатирические представления — столь же язвительные, как те, что давали в Берлине на Унтер-ден-Линден. В Шанхае стало возможным отведать торт «Захер» и штрудель, в кинотеатрах стали показывать голливудские фильмы. Через год еврейская община уже имела свою газету, радиостанцию, симфонический оркестр и театр. Во многих его спектаклях содержались чрезвычайно откровенные выпады в адрес капиталистов вроде Врассунов, Хордунов, Эллисов и Кадури. Никому не нужные дискуссионные клубы разрастались, как сорняки на заброшенном пустыре. В дискуссионный клуб превращался любой стол, где за обедом собирались евреи и где социалисты спорили с капиталистами, верующие — с атеистами, сионисты — с космополитами и старые — с молодыми.

Не каждый еврей мог привыкнуть к Шанхаю. Необычный климат, потеря прежнего статуса, невероятная скученность в Ханкоу, портовом районе на берегу Сучжоухэ, где первоначально поселили беженцев, приводили к тому, что самоубийство среди тех, кто «был всем и стал никем», превратилось здесь в обыденное явление. Однако в большинстве своем евреи, осевшие в Шанхае, понимали, что они в буквальном смысле нашли тихую гавань во время шторма, и изо всех сил пытались обустроить ее под свои потребности. Только оккупированный японцами Шанхай распахнул двери для этих несчастных. Объединенные нации — Великобритания, Америка, Австралия, Новая Зеландия и Канада — разворачивали корабли с еврейскими беженцами и отправляли их восвояси.

Однако двадцать восемь тысяч обосновавшихся в Шанхае евреев были каплей в море по сравнению с числом проживавших здесь китайцев, и жизнь последних под пятой японских оккупантов становилась труднее день ото дня. Кэмпэйтай, тайная полиция Японии, созданная по образу и подобию гестапо, под политическим прикрытием губернатора-предателя Вана Цзинвэя приступила к уничтожению китайских патриотов. Волна террора обрушилась на Шанхай в феврале 1938 года, начавшись с убийства видного китайского издателя Цзай Дяоту. Он был принародно обезглавлен прямо перед главным входом во Французскую концессию. Китайские бизнесмены и журналисты, которых японцы подозревали в симпатиях к патриотам, получали посылки с отрезанными пальцами и гниющими кистями рук как предупреждение о том, что они также значатся в черных списках Кэмпэйтай.

Только последователи Ту Юэсэня, оставшиеся тонги из клана «Праведной руки», храня верность извечной предубежденности против любых иностранцев, давали сдачи. Они расстреливали тех китайских бизнесменов, которые, по их мнению, слишком сблизились с японцами. Одного такого пристрелили напротив отеля «Катэй» раньше, чем его русский телохранитель успел открыть ответный огонь. Люди Ту тоже отправляли посылки, но в них обычно были топоры. Если адресат не хотел внять предупреждению, точно такой же топор вскоре оказывался торчащим из его груди.

Штаб-квартира Кэмпэйтай располагалась но адресу Джесси-роуд, 76. В народе это место называли просто Дом 76. Именно отсюда по городу расходились волны террора, день ото дня становившиеся все более смертоносными. Были взорваны редакции семи газет, а персонал оставшихся забаррикадировался в своих зданиях и отказывался выходить, редакторы и журналисты спали на письменных столах. О новостях они узнавали по телефону, телеграфу или из записок, которые с завернутым в них камнем влетали в окна их кабинетов. Никто не входил и не выходил, иногда — годами.

Весь мир продолжал погружаться в безумие.

Гитлер вторгся в Чехословакию и «вернул» себе Судеты. По ночам звенели стекла, началась новая волна ужаса. Нацисты захватили Польшу. Британия, Франция, Австралия и Канада объявили Германии войну. Нацисты захватили Данию и Норвегию, Францию, Бельгию, Люксембург и Нидерланды. Япония вступила в альянс с Германией, невзрачный человечек с усиками щеточкой горделиво дефилировал по улицам Парижа, немецкие бомбы падали на Лондон, Саутгемптон, Бристоль, Кардиф, Ливерпуль и Манчестер. Несмотря на протесты со стороны Англии и Соединенных Штатов, японцы вторглись в Индокитай. Америка в третий раз избрала искалеченного полиомиелитом президента. Американцы в рамках ленд-лиза начали поставки оружия и оборудования Англии и Советскому Союзу. Великий муфтий Иерусалима выступил по берлинскому радио и поддержал проводимое нацистами уничтожение евреев. На Лондон был совершен массированный авианалет, который длился два дня и две ночи. Лишь благодаря какому-то чуду собор Святого Павла остался нетронутым. Непонятно зачем, Гитлер напал на Советский Союз. На груди и спинах европейских евреев появились желтые звезды. В маленьком польском городке, в герметично закрытой комнате, из баллона был выпущен газ. Немцы взяли Киев и убили 33 771 человека с желтыми звездами на одежде. Пала Одесса. Пал Харьков. Пал Севастополь. Пал Ростов. Но Москва и Ленинград устояли. Все это время американцы держались подальше от «европейской» войны.

В июле 1940 года предатель Ван Цзинвэй опубликовал «черный список», и снова начались убийства.

Одновременно с этим японцы закрыли все китайские игровые дома и курильни опиума, а вместо них открыли собственные. За одну неделю Цзян потеряла три своих заведения, которые располагались за пределами Французской концессии, но считала, что ей еще повезло, поскольку у нее сохранилось главное, «У Цзян», расположенное через дорогу от «Парижского дома» семьи Коломб. И все же она не могла долго сдерживать внутри себя ту ярость, которую испытывала в связи с поведением оккупантов. Много раз ей хотелось выплеснуть наболевшее сестре, но она неизменно сдерживала себя. Мать избрала ее, чтобы управлять благосостоянием семьи и войти в Договор Бивня, но уж больно тяжелые времена наступили сейчас. Май Бао за всю жизнь не пришлось пережить ничего подобного. А она была гораздо, гораздо более темпераментна, чем мать.

— Здесь вам не какая-нибудь вонючая японская забегаловка, где подают похлебку с лапшой, — гневно бросила она пьяному японскому офицеру.

Тот скорчил недовольную рожу и махнул своему толмачу, который услужливо перевел слова прекрасной мадам.

— А ты не гейша, — небрежно обронил офицер и рассмеялся собственным словам.

Прежде чем переводчик успел открыть рот, Цзян, которая узнала слово «гейша», выпалила:

— Никогда не поверю в то, что свинья вроде тебя когда-нибудь имела дело с настоящей гейшей! — Она перевела взгляд на переводчика и добавила: — Ты ведь толмач? Так переведи!

Переводчик повиновался.

Японский офицер внезапно покраснел, а потом прокричал нечто невразумительное. Переводчик ответил быстрым и глубоким поклоном. Было понятно, что он извиняется. Но Цзян этого было мало.

— Скажи своему начальнику, что он находится на территории Французской концессии. Здесь у него нет никакой власти. Тут он должен платить за услуги, которые я либо предоставлю, либо не предоставлю ему — по моему собственному разумению. Повторяю, это уважаемое заведение «У Цзян», а не дешевая токийская обжираловка.

Японец ушел в гробовом молчании, а Цзян удалилась в личные апартаменты, злясь на саму себя. Она вспылила, не сумела сохранить контроль над собой, что недопустимо во время войны и тем более когда твоя сторона проигрывает. К тому же у нее имелись обязательства по отношению к Договору Бивня.

Через несколько месяцев Иностранный сеттльмент потрясло известие об отъезде всех английских и американских военных. Их отправляли на фронт. В июле 1940 года, на следующий день после капитуляции Франции, Французская концессия перешла под контроль правительства Виши[25]. Еще через день американцы эвакуировали на родину всех женщин и сотрудников торговых фирм за исключением руководящих. Большая часть иностранных компаний перевела головные конторы в Гонконг.

Многие британские семьи игнорировали уговоры своего правительства вернуться домой и оставались в Шанхае, не желая расставаться с сибаритским образом жизни на Востоке. В Городе-у-Излучины-Реки, окруженные десятками слуг, они словно сыр в масле катались, а вот в Англии такое мог позволить себе далеко не каждый.

«Все они очень скоро пожалеют, что не уехали», — думал Конфуцианец, поглаживая кончиками пальцев древнюю рукопись, лежавшую перед ним на столе. Он знал историю Договора Бивня лучше, чем кто-либо другой. Когда открылся второй портал, Конфуцианец ни на секунду не усомнился в том, что Человек с Книгой это именно он сам. Точнее, с книгами. Он являлся обладателем редчайшего собрания из двадцати самых ценных конфуцианских текстов, известных под общим названием «Аналекты». Из поколения в поколение Конфуцианцы, входящие в Договор Бивня, бережно хранили его и из рук в руки передавали своим преемникам. Но сейчас перед ним лежал другой, еще более редкий манускрипт, существовавший в единственном экземпляре и внушавший Конфуцианцу уверенность в том, что он и есть Человек с Книгой. В этой книге оставлял записи каждый Конфуцианец на протяжении веков. В ней содержались детальные описания каждого Резчика, каждой Цзян и каждого Телохранителя, когда-либо принесших клятву верности заветам Первого императора. Конфуцианцы оставляли здесь также свои размышления, впечатления и даже глубокие сомнения относительно всей этой затеи с Бивнем. К примеру, Конфуцианец со Священной горы был уверен в том, что Первый император начисто выжил из ума.

«Только безумец, — писал он, — мог казнить тысячи конфуцианских ученых и сжечь все их книги».

Конфуцианец вновь перечитал самую первую запись в книге, в которой превалировали сомнения относительно Бивня и задач, поставленных перед Троими Избранными. Заканчивалась она вопросом: «Но почему Первый император никогда не причинил вреда мне и не приказал сжечь мои книги?»

«Потому что ему было все равно, — подумал Конфуцианец, листая книгу. — Мы невидимое течение, движущееся под фундаментом государства, к нам нужно относиться с уважением, так как в противном случае рухнет все здание».

Конфуцианец пролистал книгу до того места, где начинались чистые страницы, и, затаив дыхание, опустил кисточку в углубление с чернилами на камне для письма. Он будет и дальше поддерживать Договор Бивня, как и все его предшественники, но только при условии, что Договор снова сделает конфуцианцев нужными Китаю. Нет, даст конфуцианцам власть над Китаем!

Он подождал, пока с кисточки упадет капля чернил, а затем записал в книгу свои мысли относительно фигурок, открывшихся во втором портале Бивня, констатировав, что Человеком с Книгой определенно является именно он, отметив также важное значение, которое имеют сестры Сун.

Конфуцианец направил все свои усилия на то, чтобы получить максимум информации об этих трех женщинах. Он получал донесения из десятков различных источников. Все донесения относительно старшей сестры, мадам Чан Кайши, в один голос утверждали, что она одержима приобретательством и жаждет заполучить любой мало-мальски ценный предмет, который попадается ей на глаза. Эти свидетельства целиком и полностью подтверждали правильность полученного ею прозвища: Та, Которая Любит Деньги.

Сведения относительно младшей сестры, вдовы доктора Сунь Ятсена, свидетельствовали о ее бескорыстной добродетели. У Той, Которая Любит Китай, слово, безусловно, не расходилось с делом.

А вот расследование всего, что связано со средней сестрой, любовницей Мао Цзэдуна, выявило множество любопытных зацепок и тайных ниточек, ведущих к разгадке этой темной души. Один из осведомителей Конфуцианца писал, что его товарищ стал фаворитом Той, Которая Любит Власть. Эта дочь Суна буквально затащила его к себе в постель. Молодой человек пытался сопротивляться, но она настояла на своем, а на следующий день переспала с его братом, еще более красивым юношей. Еще трое других конфуцианцев подтверждали, что средняя дочь Суна унаследовала от матери, Инь Бао, ее ненасытные сексуальные аппетиты. И было еще одно странное донесение. Его автор утверждал, что собственными глазами видел, как посреди ночи эта женщина выскользнула из дома, забралась в лодку и направила ее в сторону Пудуна, где обосновались бандиты, пираты и беспринципные лекари, промышляющие абортами.

Конфуцианец неподвижно сидел и ждал, пока разрозненные кусочки информации выстроятся в единую картину. Средняя дочь Суна, являющаяся в настоящее время любовницей Мао Цзэдуна, обладает ярко выраженной сексуальной агрессивностью и нуждается в могущественном воине в качестве союзника. Может ли он использовать дочь Суна, чтобы оседлать этого воина, который привезет его к славе?

Все конфуцианцы были готовы действовать, кроме того, он мог рассчитывать на поддержку со стороны Троих Избранных, разумеется не раскрывая им своих истинных планов. Пришло время привести план в действие.

Он взял кисточку и написал записку молодому конфуцианцу, внедрившемуся в среду коммунистов. Затем начал тщательно одеваться. У него была назначена важная встреча с мадам Сунь Ятсен — Той, Которая Любит Китай.

Конфуцианец посмотрел на спящих сыновей. Чуть ли не с того самого дня, когда родился младший, он был уверен, что именно этот сын станет его преемником, и потому настоял на том, чтобы мальчик учился с младых ногтей. К девяти годам тот уже знал основные каноны конфуцианства и мог свободно изъясняться на английском языке и кантонском диалекте. Скоро, когда конфуцианцы будут править Китаем, этот мальчик займет место возле него.

Продолжая одеваться, Конфуцианец прокручивал в голове сложившуюся ситуацию. Убийца все еще находится в Нанкине, где, согласно нашедшим подтверждение слухам, было наконец создано убежище. Цзян занята своими борделями, которые нужно приспособить к вкусам японцев. Это задача не из легких, и у нее уже не раз происходили стычки с властями.

— Хорошо! — произнес Конфуцианец со злорадством, которое неизменно удивляло его, когда звучало в голосе кого-то другого.

Покончив с утренним туалетом, он расправил плечи. Сегодня будет хороший день — и для Китая, и для конфуцианцев.

Проходя мимо поста с японскими солдатами, Конфуцианец низко поклонился. У него не было ни малейшего желания заявиться на важную встречу избитым и в крови. Японский часовой небрежно махнул рукой, веля ему убираться. Шагая по улице, он чувствовал, что за ним идут все остальные конфуцианцы. Идут навстречу уготованной им судьбе.

Из записной книжки Сказителя

Только во снах возникают легенды.

Из снов о власти выползают чудовища;

Из снов о справедливости появляются монстры.

Самообладание прекращает кошмары, но вместе с ними — и сон.

Ты станешь преследовать меня, пытаясь загнать,

Но я живу внутри твоих кошмаров и зажигаю свет,

Что показывает тебе морду монстра, глядящего из зеркала

В твоей спальне.

Приходит второй рождение.

Я ощущаю его ледяной приход —

Из тающего весеннего снега

Или пепла сгоревшей человеческой плоти.

Но что за дитя появится от такого рождения?

Огонь очищает путь для грядущей чистоты.

Или для грядущего ужаса.

Сказитель поднял глаза от написанного и повторил вслух:

— Или для ужаса.

Ветер подхватил слова с его губ и понес их на запад, по направлению к морю. Жаркие лучи летнего солнца падали ему на плечи, но не согревали. Конфуцианец ощущал, как приближается нечто, приближается издалека, и знал, что это такое.

Когда он потянулся за кисточкой, его рука дрожала.

Идя по оживленным улицам Шанхая, Конфуцианец снова и снова прокручивал в памяти те оскорбления, которые ему и его единомышленникам пришлось вытерпеть от Города-у-Излучины-Реки. Как конфуцианцев лишили положения в обществе, как их познания в области классической литературы перестали хоть что-нибудь значить. Огромный интеллектуальный багаж, полученный ими за годы научных исследований, не значил для обитавших здесь торгашей ровным счетом ничего. Здесь теперь ценились лишь газетные щелкоперы и фотографы. Торговцы предпочитали платить куртизанкам, а ученые голодали и подвергались осмеянию, когда требовали то, что веками по праву принадлежало им. Он думал о том, что Мир Цветов, придуманный некогда одним из ученых, теперь стал местом обитания смазливых шлюх, а в его романтическом соцветии звучал грубый смех и царил грязный секс, мало чем отличающийся от спаривания на ферме, когда бык покрывает корову.

Он обогнул нищего и нырнул в прохладу, царившую под причалом. Здесь тоже не пахло покоем — разве можно было найти покой в этом ужасном месте? Но, по крайней мере, тут не было сутолоки. Он сел, прижался лбом к влажным доскам и задумался о том, что делать дальше.

Настало время навестить могилу мученика в Пудуне, чтобы принести благодарность и тщательно обдумать следующие действия. Каждый Конфуцианец рано или поздно приходил на могилу, когда ему предстояло совершить какой-то важный шаг. Ее местонахождение являлось тайной, известной лишь Конфуцианцу, входящему в Договор Бивня, и, когда наступало время, он передавал ее своему последователю. Конфуцианец услышал громкое гудение возле головы, выбросил руку в сторону и поймал большую стрекозу. Ощущая, как в его ладонях бьется жизнь, он улыбнулся, а затем сунул насекомое в нагрудный карман рубашки и застегнул пуговицу.

«Хороший знак, — подумалось ему. — Очень хороший знак».

Он поднялся и вскоре уже влился в плотную толпу пешеходов, двигавшуюся по Бунду в направлении улицы Бэйцзин Лу. На углу он увидел писца, строчившего под диктовку неграмотного работяги. Видимо, тот решил послать письмо в родную деревню. Конфуцианец громко откашлялся. Писец поднял глаза на Конфуцианца и попытался прогнать его взмахом руки и смачным плевком под ноги.

Конфуцианец с трудом сдержал гнев. Писцы, как никто другой, должны были почитать конфуцианцев.

«И они будут! — пообещал он себе. — Кто как не конфуцианцы научили этих дебилов читать и писать?» Он запомнил лицо этого человека, наступил на плевок, чтобы втоптать проклятье в землю, и сказал:

— Очень скоро вас всех поставят на место. И это будет правильно.

Затем Конфуцианец развернулся и пошел по Бэйцзин Лу. Вскоре он увидел уличного портняжку, подошел к нему и сказал, что ему надо. Скрюченный человечек кивнул и достал длинную иглу с продетой в нее черной ниткой, но отдал ее Конфуцианцу лишь после того, как получил монету.

Вскоре после этого Конфуцианец вернулся на пристань и стал ждать какую-нибудь лодку, которая перевезла бы его на противоположный берег Хуанпу, в Пудун, где его подношения ждала могила мученика.

Сунув руку в нагрудный карман рубашки, он ухватил большим и указательным пальцем стрекозу и вытащил ее. Несколько секунд он смотрел, как радужные крылья насекомого трепещут в раскаленном воздухе шанхайского лета — сезона, который местные жители называли «тигриной жарой».

Затем Конфуцианец проткнул иглой живот насекомого, вытащил ее со стороны спины и протащил нитку, завязав на конце толстый узел. Стрекоза согнулась дугой от боли, и Конфуцианец разжал пальцы. Насекомое, почувствовав свободу, рванулось вверх, но нитка надежно удерживала ее. Снова и снова стрекоза пыталась улететь, и каждый раз у нее, конечно же, ничего не получалась. Наконец она, видимо, поняла, где теперь ее место, перестала рваться ввысь и принялась описывать круги над головой улыбавшегося Конфуцианца. Это было хорошо, очень хорошо.

Выбрав подходящую лодку, он забрался в нее, пролаял лодочнику команду, уселся и больше не обращал на него внимания, не сводя глаз с кружившей над ним стрекозы.

Оказавшись в Пудуне, он сначала направился на восток, а затем свернул на север. Два часа понадобилось ему для того, чтобы найти пять баньяновых деревьев[26], посаженных кругом, — таких огромных, что они были видны даже с берега реки. Корни деревьев, выпирающие из земли, образовали нечто вроде ограды, внутри которой находилась могила.

Это путешествие совершал каждый Конфуцианец со времен «боксерского» восстания, и каждый из них искал здесь совета и утешения.

Стрекоза сердито жужжала над его головой, а Конфуцианец свободной рукой раскапывал нижний край могилы. Наконец его пальцы нащупали то, что он искал. Он сдвинул в сторону рыхлую землю, вынул из ямки старую фотографию в рамке, осторожно стер с ее поверхности остатки земли.

С пожелтевшей фотографии на него смотрел молодой человек с большим родимым пятном на левой стороне лица. Если бы снимок был цветным, отметина была бы лиловой.

— Мы уже в пути. Мы готовы занять место, принадлежащее нам по праву, — проговорил Конфуцианец. — Мы все по достоинству ценим сделанное тобой много лет назад. Но на этот раз… — Он помолчал и посмотрел вверх на сердитую стрекозу, кружащую над его головой. — …Мы не проиграем.

Он продел иголку в ушко на верхней части рамки и снова засыпал фотографию землей — так, что теперь только стрекоза на ниточке, кружащая над могилой, обозначала место, где похоронен мученик.

Конфуцианец никогда не слышал о дневниках Ричарда Хордуна, но он непременно согласился бы со знаменитым опиоманом, который в своих записках предупреждал: «Когда крестьяне и ученые объединяются, это означает, что конец не за горами».

— Мы поднимемся как одна великая сила, — произнес он. — Нужен лишь лидер и конфуцианец, который станет направлять его руку.

Глава семнадцатая ВТОРАЯ МИРОВАЯ

Было раннее утро 7 декабря 1941 года.

Японская подводная лодка была замечена при попытке войти в Пирл-Харбор. Затем наблюдатели увидели вторую субмарину.

7.02. Радарная станция Опана. Рядовые Джозеф Локард и Джордж Эллиотт засекли японские самолеты в 132 милях к северо-востоку.

7.29. Лейтенант Кермит Тайлер отмахнулся от полученной информации, решив, что радиолокатор засек группу американских бомбардировщиков В-17, ожидавшихся из Калифорнии.

7.49. Адмирал Фухида радирует своим самолетам сигнал «Тора, тора, тора!», означающий команду атаковать.

7.55. Первая волна из 183 самолетов, ведомых Фухидой, атакуют Пирл-Харбор с северо-запада.

9.00. Вторая волна японских самолетов под командованием Шимазаки атакует Пирл-Харбор с северо-востока.

9.45. Из 96 кораблей, стоявших в Пирл-Харборе, 18 были потоплены или получили серьезные повреждения. Из 394 самолетов, базировавшихся на аэродромах Хикэм, Уиллер и Беллоуз, 188 были уничтожены, а 159 выведены из строя. Были убиты 2403 американских военнослужащих, 1102 из них находились на борту линкора «Аризона»; 1178 получили ранения.

* * *

Для тех, кто жил у излучины реки, важнее было то, что на следующий день Соединенные Штаты и Великобритания объявили войну Японии, а та в ответ объявила войну обоим этим государствам. Японские солдаты пересекли невидимые границы, отделявшие китайский Шанхай от иностранных сеттльментов, и, таким образом, целиком овладели городом.

Через сто один год после подписания позорного Нанкинского договора, создавшего нынешний Шанхай, город наконец оказался объединен под флагом азиатской державы. Японии.

Фань куэй проснулись от завывания сирен. Британская канонерка «Петрел», стоявшая в гавани, была объята пламенем, на борту американского судна «Уэйк» кишели синие рубашки японских солдат. Через несколько часов после бомбардировки Пирл-Харбора все иностранные дипломаты, проживавшие во Французской концессии, были посажены под домашний арест.

И в тот же вечер японский офицер, которого прилюдно опозорила Цзян, вновь появился в ее заведении со своим переводчиком. Хозяйка подошла к незваному гостю и приветствовала его кивком и формальной улыбкой.

— Скажи этой шлюхе, — обращаясь к переводчику, произнес офицер, — что она должна отвести меня в свои частные апартаменты, в комнату, откуда наружу не проникнет ни единого звука.

Цзян повиновалась и отвела японца в свои покои, проведя его мимо вышибал, которых она наняла из числа людей бандита Ту.

В ту ночь Цзян пришлось испытать то, через что прошли многие китайские женщины, оказавшиеся в лапах японских завоевателей. Она была изнасилована и избита до полусмерти, после чего неделю не могла встать с кровати. Единственное, о чем Цзян думала в течение этих ужасных семи дней, было то, что она до сих пор не удосужилась произвести на свет дочь, которая со временем могла бы заменить ее в Договоре Бивня. Только эта мысль помогла ей выжить.

Жизнь для иностранцев в Шанхае изменилась кардинальным образом. Все они были вынуждены зарегистрироваться в качестве «союзников врага» и носить нарукавные повязки, идентифицирующие их национальную принадлежность. Японцы заморозили все счета иностранных банков. Шанхайский клуб, излюбленное место отдыха британцев, славившийся самой длинной в мире барной стойкой, был оккупирован японскими офицерами, а Американский клуб превратился в штаб японских императорских военно-морских сил. Юнион Джек, гордо развевавшийся над банком «Гонконг — Макао» Сайласа Хордуна, уступил место красно-белому стягу Империи Солнца, автомобили, принадлежавшие фань куэй, были экспроприированы.

Японцы закрыли все иностранные газеты, хотя впоследствии английской «Шанхай таймс» и американской «Шанхай ивнинг пост» было дозволено снова открыться, поскольку они согласились печатать только прояпонские передовицы. Были закрыты и радиостанции, и только новая радиостанция XGRS засоряла эфир нацистской пропагандой. Она транслировала две передачи, в которых высмеивались достижения стран-союзников. Одну вели двое американцев, называвших себя Билл и Мак, другую — два англичанина под псевдонимами мистер Грейси и мистер Джонстон.

Коротковолновые радиоприемники были конфискованы, но, как ни странно, запреты не коснулись американских фильмов, поскольку в начале каждого сеанса в кинотеатрах крутили двадцатиминутные японские пропагандистские ролики.

Японцы систематически устраивали набеги на иностранные предприятия, либо ликвидируя их, либо захватывая все имущество. В Японию уплывало все, что могло быть погружено на корабли. Из зданий выдирали металлические части, оборудование, котлы, трубы отопления и направляли в качестве сырья на военные нужды.

Название Бриджхаус, изначально относившееся к восьмиэтажному зданию, стоявшему у моста Гарден-Бридж в районе Ханкоу, очень скоро превратилось для шанхайцев в синоним слова «ужас». Именно здесь Кэмпэйтай подвергала допросам и пыткам журналистов, бизнесменов и простых китайских граждан. Очень немногим удавалось выжить, пройдя через побои, пытку водой, голод и болезни, практиковавшиеся в этом кошмарном месте.

С каждым днем положение становилось все хуже. На Рождество 1941 года, несмотря на отчаянные усилия Шотландского королевского полка отстоять Коулун, пал Гонконг. Радио националистов оповестило слушателей о том, что китайская армия численностью в пятнадцать тысяч человек уже в пути и вскоре Гонконг будет освобожден. Но, как и многие другие заявления Чан Кайши, это тоже оказалось ложью.

Японцы заняли Сингапур, Малайю, Бирму и теперь грозили Австралии, предприняв попытку форсировать горы Оуэн-Стенли в Новой Гвинее.

На главных перекрестках Шанхая установили щиты, где вывешивались фотографии, призванные иллюстрировать успехи японских войск и неудачи стран-союзников. Эти фотовитрины неизменно сопровождали сделанные аршинными буквами надписи: «Новый порядок в Восточной Азии» или «Азия — для азиатов».

В июне 1942 года японцы были потрясены дерзким налетом американских самолетов под командованием Джимми Дулитла на Токио, однако возмездие последовало незамедлительно. У многих пилотов Дулитла не хватило топлива, чтобы вернуться на базу, и они посадили свои самолеты на воду. Японцы подобрали летчиков, привезли в Шанхай и заставили полуголыми маршировать до Бриджхауса, а потом рыть могилы для самих себя. Каждый из них был застрелен в затылок.

Наконец в августе 1942 года в гавань Шанхая прибыли два корабля, с тем чтобы репатриировать иностранных граждан. Американцы и канадцы погрузились на «Грифолм», а англичан забрал «Камакура Мару».

Но не существовало такого огромного корабля, который мог бы вывезти всех иностранцев, мечтавших бежать из Поднебесной. Вскоре после того как два эти судна покинули гавань, японцы приступили к «перемещению» граждан вражеских государств в концентрационные лагеря.

В феврале 1943 года Генрих Гиммлер, главарь нацистской СС, направил Йозефа Мейзингера, который, будучи начальником варшавского гестапо, столь успешно руководил уничтожением ста тысяч евреев в Варшаве, в Шанхай в рамках осуществления плана «Окончательное решение». На официальном приеме, который устроил Мейзингер, он сообщил японским гостям:

— Все проще простого. Дождемся их праздника рош-ашана, когда все они отправляются молиться, дадим им десять минут, а потом запрем двери снаружи и подожжем синагоги вместе со всеми их раввинами. — Увидев оторопевшие лица японцев, он посмотрел на своего переводчика и спросил: — В чем дело?

Японцы действительно были потрясены. На их взгляд, Мейзингер был похож на еврея не меньше, чем любой другой белый человек. Они вообще были не способны видеть различия между белыми. Тем не менее японцы верили нацистской пропаганде, твердившей, что евреи правят Соединенными Штатами, и знали, что рано или поздно с Америкой придется мириться. Поэтому они хотели в будущем иметь возможность указать на свое хорошее отношение к шанхайским евреям и тем самым продемонстрировать, что они являются надежным партнером в мирных переговорах. Преследуя эту цель, японцы в течение нескольких следующих месяцев только и делали, что улыбались, а немцы кипятились и настаивали на своем. Наконец японцы уступили их натиску и согласились поместить евреев, приехавших в Шанхай после 1937 года, в гетто в Ханкоу, на территорию всего в одну квадратную милю.

Мейзингер расценил это как пусть частичную, но все же победу.

— Дайте им двадцать четыре часа для того, чтобы они убрались в гетто, — попросил он.

Японцы не понимали причин подобной спешки, но, не желая лишний раз раздражать могущественного союзника, отдали распоряжение о переселении. Евреям давалось девяносто дней на то, чтобы покинуть свои дома за пределами Ханкоу и перебраться в гетто.

Из записной книжки Сказителя

Японские бронемашины медленно ползут по улице Тяньцзинь Лу, а впереди них устало плетутся три семьи европейцев с чемоданами — дорогими кожаными и дешевыми картонными. Бока чемоданов вздулись, будто вещи, которыми они набиты, стремятся вырваться наружу и устлать собой всю улицу.

Несчастные европейцы словно в одночасье заблудились на своей новой иностранной родине.

Одна женщина спотыкается. Японский солдат кричит на нее. Высокий мужчина, вероятно ее муж, выходит вперед, но его штыками загоняют обратно в строй. Я смотрю на него, замечаю на его лице выражение стыда и шока и помещаю это ощущение в свою память — в ее тайный отсек, который, по-моему, уже переполнен, как жалкие чемоданы этих бедняг. Но я все же нахожу там место. Почетное место, ибо смирение этих европейцев так сильно напоминает сейчас традиционное терпение азиатов! В нем ощущается беспомощность перед лицом превосходящего противника — тема для еще одной оперы. Я стою в одиночестве, смотрю на это и вновь ощущаю, как приближается нечто холодное. Надеюсь, у меня достанет сил.

Сказитель закрыл свой маленький блокнот и сунул руку в карман. Там было пусто, и это встревожило его. В кармане явно чего-то не хватало.

* * *

Евреи подчинились приказу и перебрались на территорию гетто в Ханкоу, которое сразу же оказалось переполненным. Многие окончили жизнь в общественных приютах, называвшихся хеймес, куда их поселили сразу же по прибытии в Шанхай. Тогда многие распродали все свое имущество и работали от рассвета до заката, чтобы выбраться из этих ужасных трущоб, и вот теперь они вернулись туда, откуда начинали.

Вскоре началась нехватка пищи, между простыми евреями и ортодоксальными иудеями возникло ощутимое напряжение. Многие ортодоксы получали от состоятельных американских евреев ежемесячное пособие в размере тридцати долларов. Тридцати американских долларов было достаточно, чтобы покупать мясо, молоко, свежие овощи. Остальным же приходилось довольствоваться одной капустой, их косили дизентерия, тиф и другие инфекционные болезни, неизменные спутники перенаселенности и недоедания.

Ортодоксальных иудеев и членов их семей можно было безошибочно узнать по мягким, изнеженным рукам, румяным лицам и толстым задам.

Шанхай наводнили немцы. Один из них, офицер с рыбьим лицом, пришел к Сказителю и предложил ему поставить оперу, написанную каким-то человеком по имени Штраус. Сказитель слушал граммофонную пластинку, покуда у него не кончилось терпение.

— Отчего они так кричат? — спросил он. — Им что, очень больно?

Немец выругался, плюнул и пролаял на ломаном китайском:

— А мне говорили, что вы разбираетесь в опере!

Сказитель слегка поклонился своеобразному комплименту, но отказался знакомить шанхайскую публику с творчеством Штрауса. В ту же ночь неизвестные разбили все окна в его доме, а дверь главного входа заколотили досками.

«Не такая уж страшная кара за неподчинение в военное время», — думал он, стоя посередине улицы. Сказитель, однако, знал, что это — только начало, вступление к приближавшемуся холоду.

* * *

Маленький мальчик по имени Чжун Фон, которому еще не исполнилось и пяти лет, стал свидетелем налета на дом Сказителя, когда помогал двоюродным братьям собирать ночные «горшочки с медом». После происшедшего он увидел Сказителя, глядящего на выбитые окна своего дома.

Мальчику хотелось хоть чем-нибудь помочь взрослому дяде, но от волнения у него пересохло в горле. Накануне отец водил его в театр, чтобы показать, как этот человек, Сказитель, играет Принцессу Востока в пьесе «Путешествие на Запад». Ребенок был потрясен пением, танцами, красочностью — иными словами, тем чудом, которым является пекинская опера.

Мальчик шагнул по направлению к дому, но тут на его плечо легла сильная рука бабушки.

— Это что, твой дом? — пролаяла она ему в ухо.

— Нет, бабуля, это дом Сказителя.

— Тогда чего ты лезешь туда, куда тебя не просят? У тебя есть собственная семья, и ты должен помогать ей.

— Но…

— Твое дело — помогать семье, а не кому-то еще. Так что займись оставшимися горшками, да пошевеливайся, а не то я отправлю тебя в Ханкоу и снова заставлю собирать дерьмо носатых. Уже светает.

Фон торопливо пошел по темным улицам мимо тел, лежащих на мостовой. Ему хотелось верить, что эти люди живы, но он знал, что они мертвы.

— Им больно, папа?

— Нет, им уже не больно, сынок.

Мальчик подумал, приятно ли это — быть мертвым? Наконец он решил, что, наверное, все же не очень, несмотря на то, что на лицах некоторых покойников застыла улыбка.

Фон прибавил шагу. Он боялся, что бабушка поймает его за разглядыванием мертвецов и поколотит.

* * *

Следующей ночью в уже разбитое балконное окно Сказителя влетел обрывок ожерелья Цзяо Мин, который Максимилиан надел на ее запястье. Он был завернут в лист дешевой бумаги, в который для веса положили камень.

Когда Сказитель развернул бумагу, на его глазах выступили слезы, а рука, сжимавшая кисточку для письма, задрожала. Но внезапно его мятущиеся мысли стали приобретать четкие очертания.

Когда-то давно это ожерелье загадочным образом появилось в его гримуборной. Целый день он был занят тем, что писал, и теперь торопился загримироваться для вечернего спектакля, в котором исполнял роль Принцессы. В спешке он мазнул кисточкой с белой краской по глазу, вскрикнул от боли и, схватив полотенце, принялся вычищать грим из уголка глаза. Когда же он снова обрел способность видеть, ожерелье уже висело на краю стоявшего на столике зеркала. Раньше — он мог в этом поклясться — его там не было. Он подался вперед и стал восхищенно рассматривать миниатюрные домики, филигранно вырезанные и помещенные внутрь семидесяти стеклянных бусин.

Когда Сказитель протянул руку и взял ожерелье, ему показалось, что он прикасается к чему-то необыкновенному, даже священному. Как только его пальцы дотронулись до ожерелья, он ощутил жжение по бокам языка и понял, что сейчас у него начнется припадок. С трудом доковыляв до двери, он запер ее на ключ. Еще никто не видел и никогда не увидит его в страшные минуты эпилептического припадка. Прижавшись спиной к двери, он убедился в том, что пространство перед ним — пустое. Он боялся ненароком разбить голову об угол стола или упасть на газовую лампу. Но сейчас перед ним не было ничего, и пол с нетерпением ждал его.

Он сделал глубокий вдох и закрыл глаза.

Припадок налетел на него, как бык, и поднял на рога. Он подбросил его в воздух и швырнул в сторону. В этот момент Сказитель открыл глаза и с изумлением увидел в гримерном зеркале прекрасную высокую женщину, которая держала его на вытянутых руках. Она взяла ожерелье из стеклянных бус, надела ему на шею и прошептала: Ты оказал великую честь моей пьесе.

Это все, что он запомнил. Окончательно очнулся он только в середине спектакля, посмотрев на свою руку, в которой сжимал бамбуковую палку, указывавшую на то, что он якобы скачет верхом. От неожиданности он непроизвольно схватился за шею. Серебряная цепочка ожерелья лопнула, и все семьдесят бусин раскатились, причем несколько из них оказались в зрительном зале. Зрители повскакивали с мест, в восторге от новаторской интерпретации роли Принцессы Востока, и несколько бусин оказались подняты с пола.

Представление закончилось без происшествий, и тот спектакль был единодушно назван критиками лучшим за всю его актерскую карьеру.

Только потом, когда Сказитель вышел из театра и золотари отдали ему собранные бусины от ожерелья, он вспомнил изумительно красивую женщину, которая держала его на руках, надела ему на шею ожерелье и сказала: «Ты оказал великую честь моей пьесе». На изящной шее красавицы зияла багровая кровоточащая рана.

Сказитель помнил, как подарил ожерелье Цзяо Мин на ее пятнадцатилетие. Дочь увидела украшение на шее отца, когда он был на сцене, и оно ей очень понравилось. Для любящего отца это сделало ожерелье практически бесценным и каким-то особенным, словно оно было даром небес. Глаза девочки вспыхнули радостью, когда за праздничным обедом он положил красивую вещицу рядом с ее тарелкой.

— Я никогда не сниму его, папа, никогда! — горячо пообещала она и не нарушила своего слова, даже когда через несколько лет назвала его «капиталистическим соглашателем» — термином, смысл которого он никогда не понимал.

И вот теперь ожерелье, пускай частично, снова было в его руке, а не на шее той, кому оно принадлежало. Оно было здесь, в Шанхае, а она… Она находилась в Нанкине.

Он опустил глаза на лист бумаги, лежащий на столе, и его рука, сжимавшая кисточку, вывела на нем два иероглифа: «холод» и «одиночество». Цзяо Мин было холодно, поскольку она была мертва, и одиноко, потому что самое первое и самое последнее путешествия в своей жизни мы совершаем в абсолютном одиночестве, не имея проводника и дорожных знаков.

Сказитель пошатнулся, почувствовав приближение нового припадка.

Цзяо Мин мертва? Этого не может быть. Этого не должно быть. Он посмотрел на бусины в своей руке… Но это так.

Сказитель взял бумагу, в которую было завернуто ожерелье, собираясь выкинуть ее, как вдруг увидел широкую чернильную полосу на внутренней стороне бумаги. Он перевернул ее, разгладил и прочитал надпись, начертанную большими неровными линиями: «То, что принадлежало нам».

Сказитель растерянно смотрел на иероглифы.

Он окунул кисточку в углубление с чернилами и смотрел, как черные капли падают в углубление на камне для письма.

«Словно слезы, падающие в чай улун», — подумалось ему.

А потом он написал слова «То, что принадлежало нам» на титульном листе последнего и самого главного труда всей его жизни.

* * *

Японцы почти не беспокоили евреев, обитавших в перенаселенном, пораженном многими болезнями гетто в Ханкоу, и не только потому, что не спешили приступить к осуществлению нацистского плана «окончательного решения». Начальник гетто, японский сержант Кано Гоя, ввел систему пропусков, позволявших евреям покидать территорию гетто в светлое время суток. Голубой пропуск действовал в течение месяца, розовый — в течение недели. Кому и на сколько выдать пропуск, Гоя-сан решал по собственному усмотрению. Как-то раз он заставил сотни евреев, желающих получить пропуска, ждать на морозе целый день, а потом, выпрямившись во весь свой рост в четыре фута десять с половиной дюймов[27], объявил продрогшим до костей людям, что им «чертовски повезло», потому как именно он является «царем евреев». Никто не засмеялся. Не осмелился засмеяться. Эти люди на собственном опыте убедились, что низкорослые нацисты могут быть не менее жестокими, чем долговязые.

С помощью пропусков евреи отправлялись в город на поиски работы, что было крайне непростой задачей. Многие обшаривали помойки в поисках хоть чего-то съестного, другие просили милостыню. Стал известен случай, когда еврейскую девочку отдали состоятельной семье в обмен на дорогое лекарство, необходимое для лечения ее матери.

Условия жизни в огромном городе стремительно ухудшались. На улицах валялись мертвые тела, мусор больше не вывозили, на каждом углу сидели попрошайки. Только предприимчивым золотарям из клана Чжун удалось сохранить свой бизнес. Они все так же вычищали ночные горшки и продолжали процветать.

И все же кое-где в Городе-у-Излучины-Реки сохранялись остатки былой роскоши. Ночные клубы были по-прежнему переполнены, хотя теперь здесь отдыхали японские, немецкие и итальянские военные, а на черном рынке, как и раньше, можно было купить все, что угодно.

* * *

Конфуцианец медленно мерил шагами балкон. Он день и ночь листал «Аналекты» в поисках указаний на то, какое время следует считать наиболее подходящим для начала активных действий. Сегодняшний день ничем не отличался от остальных. Он достал из клеток двух голубей и подбросил их в небо. Один полетел на юг, в Кантон, где находился конфуцианец-республиканец, другой — на юг, к конфуцианцу-коммунисту.

Он следил за полетом птиц до тех пор, пока они не превратились в едва различимые белые точки, а затем и вовсе растворились в синеве неба. Потом он опустил взгляд на мутные воды Хуанпу, впадавшей в Янцзы, которая, в свою очередь, величаво несла свои воды в сторону моря. У реки, сказал себе Конфуцианец, было четко определенное направление, в отличие от стрелы, которую он только что пустил в небо.

Затем он отвернулся от реки, и на его тонких губах заиграла улыбка. Это было начало. Начало того, что вернет конфуцианцам власть, принадлежащую им по праву.

Из записной книжки Сказителя

Я медленно бреду по набережной Бунд. Большие торговые корабли выглядят игрушечными рядом с линкорами японского императорского военно-морского флота. Но мне и те и другие кажутся карликами в сравнении с историей, которая медленно раскручивается в моем мозгу, чтобы потом вылиться на бумагу и в конечном итоге найти путь на сцену.

Я останавливаюсь точно на том месте, где стоял голый фань куэй, привязанный к столбу. О том, какая судьба постигла этого человека, рассказывают много противоречивых историй, что неудивительно, ведь это же Шанхай. Одни говорят, что он содрал с себя так много кожи, что сумел выскользнуть из пут и таким образом обрел свободу, скрывшись на противоположном берегу Хуанпу, в Пудуне. Другие уверены в том, что его освободили китайские коммунисты. Третьи полагают, что в одну из ночей японцы убили беднягу и утопили его тело в реке.

Я сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих версий соответствовала действительности. В Шанхае всегда происходит нечто, что не видно постороннему глазу, но постоянно чувствуется, как жизнь под гладью воды. Я не знаю, что представляет собой это «нечто», но оно — старое, очень старое. И это не тот холод, приближение которого я ощущаю, поскольку оно живое и трепещущее. Временами, начиная писать, я погружаюсь в это течение, его могучая древняя сила подхватывает меня и влечет в неведомое.

Сунув руку в карман, я обнаруживаю там обломки ожерелья, подаренного мною Цзяо Мин на ее пятнадцатилетие. Оно лежит у меня в кармане с того самого дня, когда влетело в окно, завернутое в записку, состоящую всего из четырех слов: «То, что принадлежало нам». Дочь так любила это ожерелье! Что, помимо смерти, могло заставить ее расстаться с ним? Я подставляю бусины лучам сияющего солнца, и они вновь и вновь преломляются в них.

— Проникая в свет и тени, — произношу я вслух.

Твой свет остается со мной, Цзяо Мин, хотя я знаю, что ты последовала во тьму за своей тенью. Я смотрю на твое ожерелье. Свет больше не проникает в его бусины. Этому мешают мои слезы.

Я разрываю серебряную цепочку, и бусины одна за другой падают в дыру, оставшуюся от шеста, к которому был привязан голый человек.

Непонятно откуда, но я знаю, что вы должны встретиться и как-то пересечься, чтобы сделать нечто невиданное, чего еще не знал мир.

Сценический эффект.

Чудесное рождение.

* * *

Приказ, полученный от шанхайского Конфуцианца, был настолько чреват опасностью, что молодой конфуцианец-коммунист буквально заболел. Однако он повиновался и каждую ночь, когда к нему приходила средняя дочь Суна, любовница Мао, он нашептывал ей на ухо советы — вплоть до того момента, когда они испытывали «облака и дождь» и воцарялась тишина.

Их первое свидание состоялось той же ночью, когда в лунном свете он увидел ее обнаженной. Свист ветра и шуршание песка заглушили скрип открывшейся двери.

— Кто там? — прошептал он, шаря рукой под матрацем в поисках оружия. Когда он вытащил пистолет, она заговорила, что потом случалось редко.

— Если ты застрелишь любовницу Мао, его жена, несомненно, расцелует тебя. Но председатель Коммунистической партии Китая вырвет сердце из твоей груди. А теперь положи пистолет и ложись.

Порыв ветра ворвался в хижину через открытую дверь, и конфуцианец не расслышал, что она сказала дальше, но ее последними словами определенно были: «…получай удовольствие».

И, несмотря на риск, он действительно получил удовольствие.

Днем их пути нередко пересекались, поскольку в его обязанности входило вести партийные хроники, но юноша старался не поднимать на нее глаз. Это, правда, давалось ему с трудом, и нередко он ловил себя на том, что украдкой любуется ею.

— Не могли бы вы повторить последний вопрос? — попросил Дэн Сяопин.

Внезапно Мао Цзэдун выбил перо из руки конфуцианца.

— Проснись! Проснись, или я сам разбужу тебя! — прошипел он.

Широкое лицо Библиотекаря, еще не очень хорошо знакомое китайскому народу и тем более всему остальному миру, находилось в считаных дюймах от лица молодого человека. На чистой и гладкой, как у девочки, коже председателя он никогда не замечал разводы, подобные тем, что видны на шкуре рептилий.

«Как на брюхе лягушки», — подумалось ему.

— Но мы были разбиты наголову, потерпели позорное поражение, — прочитал он вслух, опустив глаза к своим записям. — Как иначе можно назвать наше бегство сюда, в эту Тмутаракань?

Он говорил медленно, без всякого выражения и испытал огромное облегчение, когда Мао повернулся к мужчинам и женщинам, сидевшим за столом.

— Победой, — произнес тот, и на лице его появилась странная улыбка. — Я бы назвал это великой победой человеческого духа.

В этот момент молодой конфуцианец почувствовал, что она тоже улыбается. Ему еще ни разу не приходилось видеть ее улыбки. А может, она смеялась над ним? И тут у него родилась неожиданная мысль: а ведь через нее — столь же загадочным образом, как любовник через любовницу связан с обманутым мужем, — он связан с самым могущественным в Китае человеком. Он перевел взгляд с дочери Суна на Мао.

— Любое наше поражение нуждается в названии, — продолжал тот. — В романтическом названии.

Лица сидевших вокруг стола оставались непроницаемыми. Никто не хотел открывать рот, прежде чем не станет ясно, куда клонит их лидер.

— Нужно, чтобы народ гордился ими.

— И не помнил, какие огромные потери мы понесли, — вставил Дэн Сяопин.

Воздух в комнате наэлектризовался, двое мужчин, которые на протяжении двадцати лет были товарищами по оружию, смотрели друг на друга. Но смотреть на них не осмеливался никто.

— Почему бы и нет! — наконец улыбнулся Дэн Сяопин. — Какое же название ты предлагаешь?

Теперь стало понятно, куда дует ветер, и посыпались многочисленные предложения.

— Великий поход. — Плоское лицо Мао вновь искривила улыбка. — Отныне и всегда мы будем называть наше отступление сюда так, и только так, — Великий поход. — Он достал из кармана красную книжечку, с которой не расставался, и, сделав в ней пометку, добавил: — Даже самое долгое путешествие начинается с первого шага.

Молодой конфуцианец мог бы сказать ему, что это исковерканное, но хорошо известное даосское изречение, но делать этого, разумеется, не стал. Достаточно и того, что он спал с его любовницей.

Мао, который всегда был наготове и повсюду выискивал скрытые признаки оппозиционности, обвел сидящих за столом быстрым взглядом, но не заметил ничего подозрительного. Все помнили, какая участь постигла генерала Чжуна — последнего, кто открыто бросил вызов власти Мао. Они с Мао принародно повздорили относительно того, насколько мудро продолжать отступление на север — Великий поход, как теперь надлежало это называть. Чжун впоследствии увел свою армию по направлению к России, но лишь для того, чтобы он и его войско были наголову разбиты ополчением китайцев-мусульман еще до того, как они успели подойти к российской границе. Ходили упорные слухи о том, что о приближении Чжуна мусульманам сообщил Мао, в результате чего те смогли устроить засаду и перебить почти половину солдат генерала.

В 1971 году неожиданно для всех генерал Чжун лично появился на коллоквиуме, проводившемся в университете Торонто, и подтвердил слухи о предательстве Мао. До этого считалось, что он погиб вместе со своими солдатами. Как оказалось, все эти годы он был владельцем химчистки в городке Дон-Миллз в канадской провинции Онтарио, где, как рассказывают, имеется один отличный китайский ресторанчик.

Подобно тому как поступал до него лидер тайпинов Хун Сюцюань, Мао, где бы он ни появлялся, раздавал крестьянам землю. Именно «новые хозяева земли» плюс талант Мао к публичному общению и стали прочным фундаментом той пирамиды, на которой покоилась его власть.

Мао сделал еще одну запись в красной книжечке и поднял глаза на участников совещания.

— Есть ли другие вопросы, которые следовало бы обсудить? — осведомился он.

— Что с Нанкином? — спросил самый пожилой из военных, сидевших за столом.

— Он находится под контролем японцев, а у нас пока недостаточно сил, чтобы выбить их оттуда, — равнодушно ответил Мао.

— А ужасы, которые там творятся? — не отступал пожилой военный, хотя было ясно, что Мао не хочет обсуждать эту тему.

— Они со временем прекратятся сами собой. Даже террор нуждается в творчестве, чтобы не угас его огонь.

Слова эти поразили людей за столом. Как могут быть связаны друг с другом творчество и террор?

— Я сражался на вашей стороне с тысяча девятьсот двадцать первого года. — Пожилой военный встал.

Мао кивнул, но ничего не сказал.

— Я выполнял приказы и никогда не ставил под сомнение мудрость моих политических вождей.

Мао снова кивнул.

— Нам следует объединить наши силы с республиканским войском Чан Кайши и совместными усилиями освободить сначала Нанкин, а потом Шанхай.

Напряженность, царившая в комнате, стала буквально осязаемой. Мао, сдерживая эмоции, обошел вокруг стола и остановился перед пожилым мужчиной.

— Хотелось бы мне, чтобы у нас были тысячи таких, как ты, старый друг! — проговорил он задушевным тоном и добавил: — Переговоры о такой встрече уже ведутся.

Все облегченно перевели дух, однако и жена, и любовница Мао ощутили в его голосе нотки — нет, не ярости — злости.

Молодой конфуцианец в растерянности положил ручку, но тут заметил, как его и Мао любовница, средняя дочь Чарльза Суна, тихонько кивнула ему. Значит, она все же услышала советы, которые он нашептывал ей по ночам, и сумела внушить их Мао! У него перехватило дыхание, и он едва сдержал рвотный позыв. Конфуцианец всего лишь выполнял инструкции, полученные из Шанхая, и вот теперь оказалось, что он фактически вершит историю! Шанхайский Конфуцианец приказал ему использовать сексуальную связь со средней дочерью Суна, чтобы заставить Мао встретиться с Чан Кайши, и вот теперь это должно было случиться. Благодаря ему!

* * *

— Чепуха! — бросила мадам Чан Кайши своему генералиссимусу, со скептической миной рассматривая новый сервиз, стоявший на ее обеденном столе. — Потому что, мой сладенький, в том есть смысл, и если ты как следует подумаешь, то поймешь, что я, как всегда, права. — Она постучала длинным ногтем по бокалу для вина. Характерного «дзинь» не послышалось, и от этого на ее лице появилось оскорбленное выражение.

Чан Кайши хотелось спросить, чем вызвано ее недовольство, но он прекрасно знал, что вступать в дискуссию со старшей дочерью Суна выйдет себе дороже, и поэтому продолжил обсуждение темы, с которой начался разговор.

— Что ты можешь знать о таких делах? — спросил Чан, но еще раньше, чем слова сорвались с его губ, он уже знал: ему нипочем не одержать верх в этом споре над женой с лошадиным лицом и властным характером.

— Я все о них знаю, — отрезала она, — и тебе это известно, дорогой. Позволь заняться этим мне и моим сестрам. А ты тем временем, — женщина подняла на мужа безоблачный взор, — расстреляй того, кто выбирал эту скатерть. Она ужасна.

Сначала генералиссимус Чан Кайши решил, что жена шутит, но потом понял — она говорит серьезно. Его жена никогда не шутила, когда дело касалось дорогих вещей.

* * *

Мадам Сунь Ятсен — Та, Которая Любит Китай, — слегка поклонилась, когда в ее дом вошел Конфуцианец. Он теперь часто бывал здесь. В отличие от покойного мужа, доброго доктора, этот человек был почти ее ровесником, и, как ни странно, они в последнее время заметно сблизились. Он был откровенен с ней, и она стала отвечать ему взаимностью.

— Вы ведь женаты, не так ли? — спросила она в один из дней.

Конфуцианец склонил голову набок, словно говоря: «Только официально», — но вслух ничего не произнес.

Она принесла чай. Он слушал ее озабоченные рассуждения.

— Не исключено, что судьба Китая находится в ваших руках, — наконец проговорил он. — Ваши сестры близки к сильным мира сего. Одна замужем за лидером республиканцев, вторая… — Конфуцианец умолк с видом заговорщика, и незаконченная фраза повисла в воздухе.

Мадам Сунь Ятсен зарделась.

— Я беседовал с обеими вашими сестрами. Они почти согласны встретиться с вами.

Женщина была в буквальном смысле ошарашена. Как удалось Конфуцианцу подобраться к ее сестрам и почему они согласились встретиться с ней? Но прежде чем она обрела голос, чтобы задать эти вопросы, Конфуцианец взял ее за руку.

— Как чувствует себя ваша матушка? — участливо спросил он.

— Боюсь, не очень хорошо.

— О, как печально слышать!

На самом деле старая шлюха то болела, то выздоравливала, снова болела и снова выздоравливала, и так продолжалось постоянно. У нее было здоровье… ну да, старой шлюхи. Сейчас ее смерть была позарез нужна Конфуцианцу. Она стала бы формальным поводом для встречи и примирения трех сестер Сун и способствовала бы скорейшему наступлению счастливого будущего для Поднебесной, которое так жаждал приблизить Конфуцианец.

— Я опасаюсь, что она не доживет до конца этого года.

Он вновь прикоснулся к ее руке и пробормотал традиционную конфуцианскую банальность о том, что старики должны уступать дорогу молодым. Сам он, впрочем, в это не верил.

Женщина кивнула и раньше, чем успела понять, что происходит, уже лежала на груди Конфуцианца, страстно желая ощутить на своем теле его руки. Конфуцианец мысленно улыбнулся, встал и подвел младшую дочь Суна к обитой парчой софе, возле которой стоял кофейный столик, устланный самыми подробными топографическими картами Поднебесной, какие только приходилось видеть Конфуцианцу.

— Какие красивые! — заметил он.

— Они принадлежали моему мужу, — откликнулась женщина.

— Ах, вот как?

— Это единственные точные топографические карты Китая, — сказала она.

Конфуцианец знал толк в ценных вещах.

— Они уникальны, — сказал он.

— Карты были составлены по приказу мужа, когда он был министром железнодорожного транспорта. Мне стыдно говорить, но это единственный мудрый приказ, который он отдал, занимая пост министра. — Женщина указала на прямые линии, начертанные на картах, и добавила: — Но похоже, разрабатывая план строительства железных дорог, он игнорировал все содержащиеся здесь топографические сведения.

Конфуцианец слышал о завиральных планах Сунь Ятсена и сейчас, глядя на прямые линии, убедился в том, что это были не слухи.

— Но сами карты великолепны, — проговорил он.

— Они вам вправду нравятся? — Лицо женщины просветлело.

— Конечно, — ответил Конфуцианец, стараясь не показать охватившее его возбуждение.

— Тогда возьмите их. Пожалуйста! Сохраните их для китайского народа. Они понадобятся ему, когда он наконец обретет долгожданную свободу.

* * *

Бунтарская душа Инь Бао, заставлявшая ее жадно поглощать жизнь и жить на всю катушку, отлетела во время банкета, устроенного ею в честь сыновей. Ее старший сын, Т.В. Сун, министр финансов в правительстве Чан Кайши, посмотрел на мать, засмеялся и сказал:

— Какие смешные рожицы ты строишь, мама!

Но его мать, знаменитая Инь Бао, и не думала строить рожи. Она вдруг почувствовала, что мышцы лица не слушаются ее. Она протянула руку к сыну, но промахнулась, сбила фарфоровую вазу, и та, упав на пол, разлетелась на мелкие кусочки. Инь Бао наклонилась, чтобы взглянуть на осколки, но тут ее потянуло вперед, и она упала. Ее голова со стуком ударилась о мраморный пол, а с забинтованных ног слетели туфельки.

* * *

Похороны Инь Бао, как до этого похороны Чарльза Суна, были пышными и вполне христианскими. На траурную церемонию был приглашен ограниченный круг избранных. Конфуцианец рассматривал их как долгожданный повод для того, чтобы все три сестры Сун встретились в Шанхае, в доме младшей.

Конфуцианец предложил свои услуги, чтобы вести запись беседы трех сестер. Он уже знал, чью сторону займет, но сейчас, когда в его руках находилась судьба всего конфуцианства, хотел быть уверенным в правильности своего выбора на все сто процентов.

Расхаживая по балкону в ожидании известия о том, когда состоится первая встреча сестер, он напомнил себе о том, что коммунисты контролировали лишь незначительные территории на севере страны, а чанкайшисты — небольшой район на юге. Центральная — главная — часть Китая находилась в руках японцев.

Но возможно, этой ситуации вскоре было суждено измениться. По припрятанному коротковолновому радиоприемнику он слушал новости, поступавшие со всего света. Из них становилось ясно, что Япония проигрывает войну повсюду, кроме Срединного царства. Эти сведения нашли свое подтверждение, поскольку в начале 1943 года многих молодых японских солдат, находившихся в Шанхае, заменили на пожилых, и то инвалидов, которым было уже не под силу полностью держать в руках Город-у-Излучины-Реки.

В Шанхай снова начали просачиваться китайские патриоты. У одного из них на спине была татуировка в виде кобры, а сопровождал его рыжеволосый фань куэй, не расстававшийся с младенцем.

Часто теперь с восходом солнца жители города видели труп предателя, повешенного на фонарном столбе, или японского солдата, сидящего прислонившись спиной к стене, с головой, покоящейся не как положено, на шее, а на плече.

* * *

Встреча Троих Избранных и Резчика — первая с тех пор, как шесть лет назад Убийца уехал в Нанкин, — началась с долгого молчания. Убийца заметно постарел, глубокие морщины войны избороздили его лицо. Цзян превратилась в поистине прекрасную зрелую женщину и несла шрамы войны с грацией и изяществом. Конфуцианец не мог отвести от нее глаз.

— Скоро комендантский час, — проговорил Резчик. — Нам пора начинать.

Но никто не знал с чего. О готовящейся встрече трех сестер Сун было известно одному лишь Конфуцианцу, но он не собирался делиться этой информацией ни с кем. А Бивень находился за тридевять земель, в Багдаде, и узнать что-либо с его помощью было невозможно.

— Война скоро закончится, — наконец сказала Цзян.

Убийца кивнул. Они с Цзян одновременно посмотрели на Конфуцианца.

— Возможно, — осторожно произнес тот, старательно отводя глаза в сторону.

Трое Избранных разговаривали еще минут двадцать, но ничего важного так и не прозвучало. Они были чужими друг другу.

— Что ж, если это все, я, пожалуй, пойду, — наконец сказал Конфуцианец. — Меня ждут неотложные дела.

Вскоре ушел и Резчик.

— Ты повидал столько страшных вещей! — Цзян положила руку на щеку Убийцы.

— Будь осторожна с Конфуцианцем. Он смотрит на тебя голодными глазами.

Цзян кивнула.

— Он очень скрытен, — добавил Убийца.

Он не стал рассказывать, что они с отцом разработали собственный тайный план. Гильдия расширялась, набирала сил и ждала своего часа, чтобы вернуть Бивень и забрать его себе.

— Все время, пока я болтался в Нанкине, он находился здесь, — сказал Убийца.

— Ты не болтался в Нанкине. Ты спас множество жизней, — ответила она.

— Ты что-то недоговариваешь, — посмотрел на Цзян Убийца.

— О чем это ты? — изобразила удивление она.

— Рассказывай!

— Мы все заплатили высокую цену за поражение родной страны. Каждый по-своему. — Она отвела глаза в сторону и, глубоко вздохнув, закончила: — Я родила ребенка от мерзавца, который меня изнасиловал, а шрамы от его побоев до сих пор покрывают мое тело.

— Где сейчас ребенок?

— Неважно.

— Это девочка? — Цзян кивнула. — Она не должна получить имя Цзян после твоей кончины.

Женщина снова отвела взгляд в сторону. Правила Договора Бивня были известны ей не хуже, чем другим, но она не считала их незыблемыми. Кроме того, она чувствовала, что ее очаровательная, милая дочь-полукровка, ставшая плодом зверского изнасилования, может сыграть важную роль в наступлении Эпохи Семидесяти Пагод.

— Это правда, что рыжеволосый фань куэй с тобой? — обратилась она к Убийце.

— Мы оберегаем его, и он в безопасности, — кивнул тот.

— А у него действительно есть ребенок?

— Да, только это уже не ребенок. Ему шесть лет, и его обучают искусству убивать.

— Этот ребенок родился в огне?

— Да.

— Кто он по национальности?

— Чистокровный китаец хань, но родной язык для него — английский. И когда свет падает на него под определенным углом, я готов поклясться, что у него рыжие волосы.

* * *

Конфуцианец знал: настало время действовать. Занять сторону одной из сил, вовлеченных в большую игру, и поддерживать ее.

Он положил кисточки для письма и бумагу на простенький обеденный стол мадам Сунь, между двумя изумительно красивыми резными фигурками из нефрита, и внимательно слушал разговор трех сестер. Он еще никогда не слышал, чтобы в обращенных друг к другу словах ближайших родственников звучало столько неприкрытой ненависти. Мадам Чан Кайши пыталась завладеть инициативой и доминировать в дискуссии на основании того, что была старшей, да еще и замужем за генералиссимусом. Однако двое других считали это недостаточным основанием для того, чтобы уступить ей пальму первенства. Средняя сестра, лишь недавно выбравшаяся из кроватей Мао и молодого конфуцианца, ощущала ветер власти в своих парусах, который заставлял ее нестись вперед без оглядки.

— Народ, живущий на юге страны, ненавидит тебя и твоих республиканцев, — напрямик заявила она старшей сестре и, прежде чем та успела ответить, добавила: — Наши ряды ширятся день ото дня. Мы уже готовы выставить армию больше чем в два миллиона человек. Каждый из этих людей готов сражаться за четверть акра своей земли, возможность пользоваться общественным полем и выкопанным для него колодцем — за тот кусочек Поднебесной, который он может назвать своим.

— Это земля, которую он украл.

— Нет, заслужил! Во главе вашей гоминьдановской армии стоят генералы, а в составе ее одни новобранцы, ждущие удобного случая, чтобы перейти на нашу сторону.

Первый день переговоров закончился криками и руганью в духе тех безобразных склок, что устраивала некогда их мать-куртизанка и одна из которых стала началом восхождения Чарльза Суна к вершинам успеха.

На фоне столкновения двух сестер, за каждой из которых стояла своя армия, всхлипывания мадам Сунь Ятсен по поводу «блага для всего народа» выглядели инфантильными, а то и попросту глупыми.

* * *

На второй день, когда Конфуцианец вновь принялся раскладывать кисточки и бумагу, он заметил, что на столе не хватает одной нефритовой статуэтки, а чуть позже, перед обедом, случайно увидел, как мадам Чан Кайши засовывает и вторую в свою сумочку из парижского бутика.

Дискуссия, а точнее говоря, свара продолжалась в течение трех дней.

Конфуцианцу стало ясно: со временем коммунисты и гоминьдановцы все же объединят силы, чтобы изгнать японцев из Поднебесной, но, как только внешнего врага не станет, две китайские армии вцепятся друг другу в глотки. Поэтому выбор, какую из них поддерживать, ему еще предстояло сделать.

Впрочем, выбор этот не представлял особой сложности.

Теперь главной задачей было подобраться к Мао, чтобы выяснить, насколько безотлагательно он нуждается в конфуцианском руководстве, и заставить ненасытных республиканцев побыстрее двигаться по пути самоуничтожения, которым они шли уже не первый год.

Последнее также было делом несложным. Положите перед обжорой еду, и он тут же набросится на нее. Поставьте перед пьяницей вино, и он будет пить до тех пор, пока не обмочит штаны и не заблюет рубашку. Покажите золото алчной женщине, и она побежит за ним, забыв обо всем на свете.

Гораздо труднее было другое: как снискать расположение Мао, а потом стать незаменимым для него. Конфуцианец внимательно следил за средней дочерью Суна и видел в ней необузданную сексуальность, которой начисто лишены две другие сестры. Это было похоже на ту ненасытность, азарт, с которым жила ее мать. Да, в этой женщине много от Инь Бао.

Как же этим воспользоваться?

Окончательный план созрел в голове Конфуцианца, лишь когда он закончил стенографировать ругань трех сестер. После этого он передал записи сыну и приказал, чтобы тот отнес их к писцу и сделал несколько копий. Пусть у сестер будет стенограмма того, что было сказано. Или, по крайней мере, того, что записано Конфуцианцем.

Прочитав полученную стенограмму, сестры Сун необычайно удивились и единодушно решили, что Конфуцианец должен лично вручить ее копии Мао Цзэдуну и Чан Кайши.

— Обращаю ваше внимание на то, что вы все согласились с этим, — напомнил Конфуцианец, когда одна из сестер объявила решение.

Несмотря на страстное желание противоречить друг другу во всем, сестры не стали спорить, поэтому уже через три дня Конфуцианец сошел с поезда и после двухдневного путешествия на муле оказался у штаб-квартиры председателя Коммунистической партии Китая Мао Цзэдуна.

Тот был погружен в беседу с наполовину пьяным фань куэй, которого ему представили как доктора Бай Туньэ, и неизменным Дэн Сяопином. Все трое что-то обсуждали, склонившись над разложенными на столе старыми картами.

Конфуцианец похвалил себя за предусмотрительность, заставившую его захватить топографические карты, на которых доктор Сунь Ятсен чертил глупые «железнодорожные» линии. Пометки были действительно дурацкими, но карты — самыми точными из всех, что существовали в Поднебесной. Конфуцианец внимательно изучил их и понял, насколько невыгодно со стратегической точки зрения то положение, в которое загнали себя коммунисты. Оказавшись между гор с одной стороны и рек с другой, они фактически находились в ловушке. Но на картах Сунь Ятсена было ясно видно, что если Мао передислоцирует войска севернее, то окажется на открытом пространстве и сможет таким образом вырваться из западни.

После того как средняя дочь Суна представила его, Конфуцианец выложил на стол свои карты, расплывчато предположив, что, «возможно, это поможет нам прояснить суть вопроса».

Доктор, прибывший из какого-то места под названием Грейвенхерст, расположенного в Онтарио, пытался возражать, но средняя сестра Сун испепеляющим взглядом заставила его умолкнуть.

Благодаря набору бесценных карт и организаторским способностям Конфуцианец вскоре стал вхож к Мао. Вхож до такой степени, что в ночь очередного полнолуния он осмелился разбудить великого человека и показать ему его любовницу и молодого конфуцианца, страстно предававшихся любовным утехам.

Это обеспечило Конфуцианцу место рядом с самым влиятельным в Китае человеком. Теперь оставалось лишь ждать. Когда это ожидание подойдет к концу, он въедет в Шанхай во главе самой могучей армии, которую когда-либо знал мир.

Конфуцианец был доволен. Он оправдал надежды своих предшественников и заставил Договор Бивня работать на единственную логичную цель — возвращение конфуцианцев к власти.

* * *

В течение трех дней Убийца пытался использовать традиционные способы, чтобы связаться с Конфуцианцем, но не получил от него ответа ни в какой форме. Тогда он и еще двое членов Гильдии беззвучно проникли в красивый дом Конфуцианца, выходящий окнами на реку Хуанпу, но обнаружили там только его жену и двоих сыновей, мирно спящих в своих кроватях. Самого Конфуцианца не было.

На следующее утро Убийца связался с Резчиком. Тот не видел Конфуцианца уже десять дней.

На третью ночь он снова проник в дом Конфуцианца, плотно закрыл дверь комнаты, где спали мальчики, и вошел в спальню Конфуцианца. Его жена мирно посапывала, повернув голову к балконному окну. Убийца вышел на балкон и был удивлен, увидев множество клеток с голубями. Он повернулся к окну и посмотрел на спящую жену Конфуцианца. А потом в толстом оконном стекле увидел отражение почтового голубя, летящего прямо на него. Он повернулся как раз вовремя, чтобы подхватить умирающую от усталости птицу над перилами балкона. В лунном свете блеснул маленький металлический цилиндр, привязанный к левой лапке голубя. Убийца снял с птицы цилиндр — так же осторожно, как некогда его предок Телохранитель вынимал рыбу из горла ручных бакланов, и достал из него записку. Когда он читал ее, руки его дрожали.

«Дорогая, — говорилось в послании, — взятие коммунистами Шанхая лишь дело времени. Очень скоро конфуцианцы вновь займут место, принадлежащее им по праву. Приготовь наш дом и приготовься сама к этому историческому событию».

Убийца перевел взгляд на голубя и покивал головой.

«Лишь Конфуцианец мог увидеть преимущества старых традиций, — думал он. — Кто мог додуматься использовать почтовых голубей в эру телефона и телеграфа? Только тот, кто продолжает мыслить так, как мыслили в древности».

Он разжал пальцы. Ветер подхватил записку и понес к реке, которая доставит ее прямиком к морю.

Тогда, в июле 1945 года, воздух наполнился новым звуком. Это гудели американские B-29S, поднявшиеся с военной базы на Окинаве.

Глава восемнадцатая ВСПЫШКА СВЕТА

Две венценосные пеночки-веснички сидели на проводах по обе стороны от крыши додзё[28]. Инстинкт призывал их сделать первый шаг к зарождению новой жизни. Самец сделал три прыжка влево, а затем понизил регистр своей песни. Самочка распушила перья и призывно засвиристела. Самец гордо выпятил грудь и расправил крылья, чтобы избранница смогла увидеть его во всей красе. Пеночка сделала два шажка, а потом взлетела. Она взмыла высоко в воздух и, издав сладкоголосую трель, спикировала к земле. На полпути ее встретил самец.

Жизнь большого города, лежавшего внизу, только начиналась. Синтоистские священнослужители приступили к утренним омовениям, женщины оборачивали вокруг себя кимоно и разводили огонь в очагах.

Две венценосные пеночки-веснички соприкоснулись клювами, а потом…

Со вспышкой света Все в Хиросиме — И во всем мире — Изменилось.

Глава девятнадцатая СКАЗИТЕЛЬ НАХОДИТ ПУТЬ

На бумагу внезапно упал свет. Сказитель подался назад и, посмотрев на кисточку в руке, написал:

Мгновенно вспыхнуло сиянье полдня, Где был лишь мутный утренний рассвет… Затем — упала тьма, Что посрамит любую ночь.

Сказитель повернулся к востоку, поднялся и вышел на балкон своего кабинета, располагавшегося на втором этаже шикумена. Он втянул носом воздух и ощутил какой-то новый запах.

Что-то новое в мире родилось… Ослепительный свет, Что несет беспросветную тьму.

Сказитель поежился. Запах озона сменился каким-то другим, которому он не мог подобрать названия. Вернувшись за письменный стол, он взял чистый лист рисовой бумаги. Он ощущал вращение мира под своими ногами и начал… С самого начала… Что-то новое… Что-то новое для нового мира. Он смотрел, как на прекрасно-чистой бумаге рождаются иероглифы:

Что-то родилось, Нет — изменилось, Сбросило цепи, И теперь, свободное и голодное, В новом мире…

Он внимательно смотрел на иероглифы. Ему вспомнился голый фань куэй, многие годы назад стоявший на набережной Бунд, затем — ожерелье его дочери, что теперь покоилось в том месте, которое он мысленно называл «могилой миссионера».

И тогда Сказитель написал фразу, которую писал чаще любой другой: «То, что принадлежало нам».

Он подумал об ослепительном свете, который несет тьму.

И почувствовал его приближение. Только теперь это приближалось быстрее, гораздо быстрее, чем раньше.

Сказитель заставил сознание замереть, а затем поманил то, что приближалось.

«Значит, все эти годы я ощущал приближение этой новой тьмы», — подумал он.

А затем оно вонзило в него свое холодное жало.

«Хорошо!» — мысленно произнес он. У него вдруг заболели почки и свело мочевой пузырь, но он подавил позыв помочиться. Ноги внезапно потеряли всякую чувствительность, но он не стал надевать туфли. Зло испытывало его, полагая, что он хрупкий и слабый. Хрупкий — возможно, но не слабый.

— Войди в меня, — стал упрашивать он. — Расти во мне. Заполни все коридоры моего храма, и тогда я смогу дать тебе бой. Я познаю твою скрытую суть, проникну в твою внутреннюю тьму, где лежит твоя поэзия, дожидаясь моего света.

Оно запустило в него свои ледяные пальцы, растеклось по его жилам, проникая повсюду, кусая. Оно пело ему, соблазняло, искушало его сладким убежищем сна, но он устоял перед всеми соблазнами и взял в руку кисточку.

Ледяные слезы прочертили дорожки на лице девы, Когда на мир пала тьма.

Сказитель поднял лист рисовой бумаги, и ветер высушил чернила. Тогда он положил бумагу на письменный стол и поставил на его середину небольшой кусок нефрита. Одновременно с этим он посмотрел на правую руку — ту, которой писал. Верхняя фаланга большого пальца завернулась вовнутрь, а на костяшках безымянного, среднего и указательного пальцев быстро формировались большие твердые наросты. Только мизинец остался нетронутым.

«Чтобы напоминать мне о красоте… Которую я потерял… «То, что принадлежало нам…» Очень умно», — подумал он.

Сказитель взял еще один лист рисовой бумаги и положил его на стол.

На сей раз он не стал писать слова, а предоставил кисточке свободу действий. Она стала летать над бумагой, и вскоре на листе появилась высокая вершина с горным озером, женщина, стоящая перед замерзшим на холоде постиранным бельем, глядящая на свои руки, и солдаты. Везде — солдаты.

Эта картина снилась ему раньше, как и многим другим китайцам хань на протяжении последних двух тысяч ста лет.

Он поднял лист и подставил ветру, который вырвал бумагу из его пальцев и понес к реке.

— А потом унеси ее к морю, — проговорил он вслух, еще раз повторив эту фразу.

Не обращая внимания на боль в руке, он схватил новый лист и написал:

К морю в день тьмы Бежит все живое…

Затем положил лист рядом с первым и прижал его еще одним куском нефрита.

Он подумал о классической пьесе первой Сказительницы «Путешествие на Запад», о преданности Слуги и о тщетности его любви к Принцессе. Исполнение роли Принцессы принесло ему первый громкий успех. С тех пор он исполнял ее неоднократно, и с каждым разом аплодисменты зрителей звучали все громче.

Сказитель позволил своей спине выгнуться, а голове — откинуться назад и ощутил ту женщину, в которую превратился, став Принцессой, и которая теперь сражалась с тьмой, что он впустил в свое тело.

— Вспышка света сама есть надежда, непроглядная тьма — вызов надежде, — громко проговорил Сказитель, не замечая, что написал те же слова, что произнес вслух. Он опустил глаза и улыбнулся. А потом трижды нарисовал китайский иероглиф, означающий слово «надежда» — си ван.

Из слез Нанкина Родится надежда Увидеть море и вернуть То, что принадлежало нам.

Тьма внутри него задрожала, тело пронзили холодные злые молнии, в руках началось покалывание — предвестник серьезного припадка. Он позволил кисточке вывалиться из пальцев и упасть на пол. У него не было ни малейшего желания испачкать такой замечательный рисовый пергамент.

Не обращая внимания на боль, Сказитель ждал, глядя на то, как крутятся и выворачиваются его пальцы, словно пытаются освободиться от руки.

Когда ужасный припадок навалился на него, он еще сумел улыбнуться. Он нашел путь сквозь тьму — надежду, которая приведет его к рассвету на берегу моря. К тому, что принадлежало… нет, не ему. К Тому, что принадлежало нам.

Глава двадцатая КАПИТУЛЯЦИЯ И ПОСЛЕ НЕЕ

Динамик, установленный на перекрестке Нанкин Лу и набережной Бунд, был настроен на максимальную громкость, поэтому искажал звук и немилосердно трещал. Но это не мешало тысячам китайцев, собравшимся, чтобы выяснить, что еще приготовил для них мир. Сквозь шум помех прорвались слова «новая и самая страшная бомба». Потом высокий голос «священного журавля», императора Хирохито, умолк. Последовал шум эфирных помех, а вслед за этим отчетливо прозвучал обращенный к подданным призыв императора «выносить невыносимое» и обращенное к армии и флоту предложение прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя. Это противоречило знаменитому указу его военного министра Коречики Анами, в котором генерал поклялся, что «великие солдаты японской императорской армии будут сражаться до последнего вздоха и, если нужно, есть траву, грызть землю и спать в голом поле».

До чего же просто отправлять солдат на смерть, сидя в уютной тиши кабинета!

Шанхай немедленно начал праздновать. С окон было сорвано затемнение, люди вынимали из сундуков нарядную одежду, которую не надевали уже много лет, все, кто только мог, вышли на улицы и танцевали, в ночное небо взлетали и с треском взрывались петарды.

Армия коммунистов находилась в двух днях пути от Шанхая. Мао Цзэдун намеревался лично принять от японцев заявление о капитуляции, но Чан Кайши со своими войсками опередил его, воспользовавшись услугами американской военно-транспортной авиации. Первым же своим указом после капитуляции японского генералитета Чан Кайши отдал контроль над Шанхаем… японцам, поскольку считал, что только они способны осуществлять поддержание мира в городе. И вот, солдаты побежденной императорской армии Японии под дружное улюлюканье местных жителей вновь патрулировали улицы Города-у-Излучины-Реки.

Тем временем представители высшего японского офицерства один за другим отправляли на родину корабли, доверху набитые добром, конфискованным у фань куэй и состоятельных китайцев. У здания Бриджхаус день и ночь пылали костры, в которых японские заплечных дел мастера сжигали документы — улики ужасных преступлений. Когда все бумаги превратились в золу, палачи из Кэмпэйтай сняли мундиры и растворились в людском море Шанхая.

К концу недели в гавань Шанхая под восторженные крики собравшихся на пристани жителей вошли корабли Седьмого флота ВМС США. Когда американский флагман «Роки Маунт» бросил якорь на стоянке номер один, приветственные вопли стали такими громкими, что их можно было услышать за милю от гавани.

Очень скоро американские моряки уже были повсюду. Они улыбались, раздавали шоколадки, танцевали в кабаре и разъезжали на рикшах в поисках знаменитых на весь мир шанхайских проституток.

В город потекла американская помощь. Ее распределяло агентство Организации Объединенных Наций, чиновники которого, как всегда, оказались не готовы к выполнению столь непростой задачи. По этой причине львиная доля помощи оседала в карманах таких влиятельных семейств, как Суны, Гуны и Чиани, а оттуда текла на черные рынки, которые появлялись в Шанхае быстрее, чем грибы по осени.

Бесследно растворились более трех миллиардов долларов международной помощи, в основном — благодаря усилиям Т.В. Суна, занимавшего пост министра финансов в правительстве Гоминьдана. Именно он настоял на том, чтобы все средства распределялись возглавляемой им Китайской администрацией помощи и реабилитации. Американские газеты писали: «Уже через несколько дней после поступления продуктов и вещей в рамках гуманитарной помощи они уже продаются по грабительским ценам в повсеместно возводимых ларьках, причем торговцы даже не утруждают себя тем, чтобы сорвать с них этикетки с символикой ООН и Красного Креста».

Если Т.В. Сун работал по-крупному, то другие республиканские товарищи Чан Кайши развернули кампанию грабежей и разбоя, какой еще не знал мир. Любой мало-мальски состоятельный человек объявлялся изменником, после чего все его имущество подлежало конфискации. У других гоминьдановцы отбирали предприятия на основании того, что они якобы являлись сторонниками коммунистов. В течение нескольких недель правительство националистов прибрало к рукам практически все предприятия в Шанхае. Любой, кто находился в городе во время оккупации, рассматривался как предатель, все юристы, практиковавшие в период между 1942 и 1945 годами, были немедленно лишены лицензий. Некоторых настоящих предателей действительно привлекли к ответственности, но они получили смехотворные сроки, после чего их взяли на работу в правительство националистов. Изменник Ван Цзинвэй умер своей смертью за несколько дней до того, как на Хиросиму упала бомба. Возможно, это был последний добрый жест со стороны богов справедливости, которые начисто позабыли про Город-у-Излучины-Реки.

Шанхайцы очень скоро поняли, что их гоминьдановские освободители на самом деле всего лишь новые угнетатели.

Войска Мао находились на марше.

* * *

— Нас предали, — бесцветным голосом констатировал Лоа Вэй Фэнь, глядя в никуда.

Цзян, державшая на коленях свою наполовину японскую дочь, медленно кивнула.

— Никогда еще за всю историю Договора Бивня…

— Насколько нам известно, — перебила его Цзян. — Повторяю: насколько нам известно, еще никогда и никто из Троих Избранных не предавал Договор. — Ее слова прозвучали эхом какого-то древнего голоса.

— Наш Конфуцианец тешит себя мыслью о том, что Человек с Книгой — это именно он, — сказал Убийца.

— Мужчины с фотографиями, ученые с книгами… — пробормотала она.

— Что?

— Ничего.

— Я еще раз говорю: наш Конфуцианец считает, что…

— Это просто смешно. Человек с Книгой — Мао Цзэдун.

— Конечно.

— Но подумай вот о чем, Лоа Вэй Фэнь. Хотя Конфуцианец, возможно, пытается предать нас, он, помимо своей воли, продолжает выполнять обязанности по отношению к Договору Бивня. Мао и его люди возьмут Шанхай и отдадут его народу черноволосых — единственному, который может построить Семьдесят Пагод. Значит, мы по-прежнему помогаем осуществить Пророчество Первого императора.

— Но Конфуцианец пытался предать Договор, и за это он заслуживает смерти.

— Почему? Ведь он до сих пор делает все, что должен делать согласно Договору, пусть даже сам того не понимает.

— Пока не понимает.

— Ну и что? Разве это имеет значение?

— Конфуцианец служит Договору до поры до времени, но, дорвавшись до власти, он начнет создавать для Китая такое будущее, которое выгодно только ему и таким, как он. Ты сама это понимаешь.

Цзян согласно кивнула.

— А мы с тобой станем для него помехой. Разве не так?

Эта фраза повисла в воздухе пылающим знаком опасности.

— Возможно, ни один из Троих Избранных в прошлом не предавал Договор, — наконец сказала Цзян, — но уж точно никто из них не убивал другого. Мы не станем первыми в этом, Лоа Вэй Фэнь.

— Согласен. Но если кто и выступает первым против товарищей по Договору, то это не я, а Конфуцианец.

— Почему?

— Потому что мы представляем угрозу единственному, что является для него ценностью.

— И что же это?

— Власть.

Цзян снова кивнула и нежно пощекотала грудь дочери. Девочка захихикала. Убийца отвел взгляд в сторону.

— Не надо! — резко сказала Цзян.

— Я не хотел тебя обидеть. — Он вновь повернулся к ней.

— Мне не стыдно любить ребенка, рожденного от японца, и проявления этой любви не должны тебя шокировать. Мы живем ради Света. Все должно перемениться, иначе Тьма вернется и останется навсегда.

— Твои родственники приняли этого ребенка? — переведя дух, спросил Убийца.

— Еще нет, но обязательно примут. Когда мой отчим женился на моей матери, в шоке были и его еврейские сородичи, и китайские родственники мамы. Это не был идеальный брак. Да и разве бывают вообще идеальные браки? Но этот брак был очень важен. Он заставил повернуться весь Шанхай — так, как большой корабль Британской восточно-индийской компании медленно поворачивается к ветру.

— Еще одна разновидность Белых Птиц на Воде, — с кивком произнес Убийца.

Несколько секунд Цзян молча смотрела на него, а потом проговорила:

— Ходят слухи, что рыжеволосый фань куэй — с тобой и твоей Гильдией и что у него — волшебный ребенок.

— Никакой это не волшебный ребенок, а обычный китайский мальчишка.

— Он ведь любит этого мальчика, правда?

— Да.

— Ну вот. Рыжеволосый фань куэй воспитывает китайца, а китайская куртизанка растит японскую девочку. Мы определенно движемся к Свету.

Такой поворот разговора заставил Убийцу испытать неловкость.

— Значит, мы поддержим приход в Шанхай Мао Цзэдуна, даже несмотря на то что рядом с ним будет находиться Конфуцианец?

— Мао — Человек с Книгой, поэтому мы поддержим его. Это не будет сложно. Жителям Шанхая уже опостылела продажность и некомпетентность гоминьдановского правительства, и, если бы Чан Кайши осмелился показаться на улице, его забросали бы тухлыми помидорами.

— Я согласен с тобой. Но не стоит ли нам ускорить ход событий?

— Разумеется. Это именно то, что делает Договор Бивня.

Но убивать Конфуцианца нельзя. Он будет гораздо ценнее для нас в качестве советника Мао.

— Он обрушится на тебя, на меня и на Резчика. Он не может допустить, чтобы мы остались в живых и, таким образом, сдерживали его возвышение.

Цзян обдумала слова Убийцы, согласно кивнула, но добавила:

— И все же до поры до времени мы его не тронем.

— Но ведь его целью является возвращение власти конфуцианцам, а не строительство Семидесяти Пагод.

— Не спорю с тобой, но Мао настроен более антиконфуциански, нежели Чан Кайши, поэтому нам следует подождать и посмотреть, что из этого получится. Возможно, приход Человека с Книгой и наступление эпохи Семидесяти Пагод ближе, чем мы думаем.

* * *

Чжун Фон потер глаза маленькими кулачками.

— Не надо, Фон, у тебя грязные руки.

— Это ты, папа?

— Конечно. А кого другого ты ожидал увидеть?

— Не знаю, но у меня щиплет глаза.

— Потому что ты устал.

— А разве ты не устал, папа? Мы ведь работали всю ночь. — Мальчик приподнялся на локте и посмотрел на отца. — Почему ты не спишь, папа?

— Не бойся, Фон.

— И почему ты одет? Что, пора снова на работу?

— Нет, Фон, на работу идти не надо. — Отец глубоко вздохнул. — Это мне пора уходить.

— Куда уходить?

— Ш-ш, ты разбудишь двоюродных братьев.

— Куда ты уходишь?

— Будь смелым, Фон.

— Почему, папа? Почему мне нужно быть смелым? Почему ты одет? Сейчас не время для работы. Куда ты собрался?

— Сражаться, Фон. Для меня настало время идти сражаться. — Прежде чем мальчик успел заговорить, отец приложил к его губам указательный палец. — Помнишь спектакль пекинской оперы, на который я тебя водил? — Фон кивнул. — Помнишь, как грустно тебе стало, когда Слуга не смог остаться с Принцессой Востока? — Фон снова кивнул. — Помнишь, как несправедливо было то, что Слуга не женился на Принцессе? Ты тогда спросил меня, почему Принцесса и Слуга не могут быть вместе.

— Принцесса любила Слугу, а он любил ее, но ей пришлось остаться с Царем Запада, которому она даже ничуточки не нравилась.

— Совершенно верно. Значит, ты все помнишь? — Фон заплакал. Отец утер ему слезы. — Ты знаешь, куда я отправляюсь?

Мальчик опять кивнул.

— Куда, Фон? Куда я ухожу?

— Ты уходишь сражаться за то, чтобы все было по справедливости.

— Правильно. Я ухожу сражаться за то, чтобы Слуга и Принцесса могли пожениться, если они любят друг друга. Это ведь справедливо, Фон?

— Да, папа, — ответил мальчик, но его маленькое тело стала бить дрожь.

— Дай мне руку, Фон.

Мальчик протянул руку и посмотрел в добрые глаза отца. А потом увидел две красивые стеклянные бусины, которые отец положил ему в ладонь.

— Это мне, папа?

— Да. Когда я первый раз смотрел спектакль, в той сцене, где Принцесса Востока вместе со Слугой пересекают реку, у Сказителя, который исполнял роль Принцессы, порвалось ожерелье, и бусины рассыпались. Некоторые зрители подобрали их и хотели оставить себе, но я убедил их в том, что они принадлежат Сказителю. Они отдали бусины мне, а я после спектакля вернул их Сказителю. Он поблагодарил меня и отдал мне две бусины. И вот теперь я дарю их тебе, моему любимому сыну. Это мой самый драгоценный дар. — Отец обнял сына. — Я должен идти, чтобы сделать мир лучше. Настало время, чтобы народ черноволосых наконец узнал, что такое справедливость. Ты со мной согласен?

Фон наклонил голову, и отец поцеловал его в лоб. Мальчик ухватил отца за волосы и притянул его голову к своему лицу. Он глубоко вдохнул отцовский запах, а потом отпустил его. И только когда мужчина направился к двери, окликнул отца:

— А кто защитит меня от бабушки?

* * *

Вскоре после ухода отца Фона еще тысячи таких же, как он, мужчин покинули Шанхай, чтобы присоединиться к армии Мао. А чиновников из националистического правительства осенила мысль печатать побольше денег, «чтобы народ был счастлив». К концу 1946 года из-под печатного станка вышли четыре с половиной триллиона новых китайских долларов. Инфляция взлетела до отметки, когда деньги стали в буквальном смысле бесценными, то есть стоили меньше, чем бумага, на которой они были напечатаны. Один американский доллар меняли на миллион китайских. А к 1949 году уже на шесть миллионов.

Цены росли даже не с каждым днем, а с каждым часом. Торговые лотки ставили прямо у банков, чтобы люди, сняв деньги, могли потратить их сразу, пока они еще имели хоть какую-то цену. Многие рабочие требовали, чтобы зарплату им выплачивали рисом.

Ирония заключалась в том, что приезжие, незнакомые с реалиями повседневности, полагали, что Шанхай процветает. Люди хорошо одевались и ели, но у них просто не было иного выбора. Деньги, которые они получали в понедельник, полностью обесценивались к пятнице, поэтому шанхайцы были вынуждены тратить все, что получали, сразу же, не дожидаясь, пока заработанное превратится в прах. С прилавков моментально исчезли соломенные сандалии — традиционная обувь шанхайцев, — уступив место более дорогой обуви.

Так называемые белые воротнички и офисные работники уходили в простые рабочие, иначе они были обречены на голодание. Вдобавок ко всему в Шанхай ежедневно возвращалось более шести тысяч беженцев, в результате чего очень скоро население города перевалило за шесть миллионов — на два миллиона больше, чем было десять лет назад, до японского вторжения.

Многие по-настоящему богатые китайцы оказались достаточно расторопны, чтобы избежать гоминьдановских сетей. Что ж, большие деньги всегда сродни перекати-полю.

Торговцы фань куэй поначалу пытались реанимировать свой бизнес, но вскоре убедились в бесплодности этих усилий. Врассун распродал всю свою шанхайскую недвижимость, перевел операции на Карибы, а затем и сам переехал туда. Оказавшись там, он заново вложил свои активы, но на сей раз — в экономику Южной Америки. Примеру Врассуна последовало большинство торговцев, покинувших Город-у-Излучины-Реки.

Безудержная инфляция в Шанхае явилась прямым результатом упрямого нежелания Чан Кайши поделиться властью с коммунистами. Из-за этого он был вынужден тратить восемьдесят процентов своего бюджета на вооружение и содержание армии. Несмотря на все усилия американцев, пытавшихся выступать посредниками в процессе примирения между Чан Кайши и Мао Цзэдуном, к июлю 1946 года любые переговоры между Мао и Чаном прекратились и гражданская война перешла в открытую фазу.

Америка вывела все свои войска, хотя и продолжала оказывать республиканцам материальную и финансовую помощь.

Армия Мао разрослась почти до трех миллионов человек, и к 1948 году он был готов захватить Маньчжурию и города к северу от Янцзы, находившиеся в руках националистов. Но победу Мао принесла не армия, а поддержка со стороны народа.

Последний и, пожалуй, самый идиотский финансовый маневр Чан Кайши заключался в том, что он объявил о введении золотого юаня, равного четырем американским долларам. Один золотой юань можно было купить за три миллиона китайских долларов, и все — абсолютно все! — были обязаны перевести сбережения в новую валюту.

Ответственным за претворение в жизнь нового закона был назначен Цзян Цзиинго, сын Чан Кайши, и, подобно отцу, ради осуществления этой цели он прибег к террору и мародерству.

Цены и зарплаты были заморожены.

Эта уловка работала меньше месяца. Стоимость есть стоимость, и определять ее произвольно, по собственному усмотрению не может ни одно правительство. Со временем этот урок пришлось усвоить даже коммунистам.

Единственными в Шанхае, кто продолжал поддерживать Чана до последнего, оставались представители среднего класса, но теперь и они ополчились против него. Все их сбережения окончательно обесценились, будучи переведены в новую, еще более никчемную валюту, и бытовало мнение, что вся эта затея придумана лишь для того, чтобы власть имущие могли еще туже набить карманы.

Когда сын Чана, которого, по-видимому, одолели угрызения совести, попытался расследовать эти слухи, след привел к таким влиятельным семьям, как Гуны. Услышав об этом, его мать, мадам Чан Кайши, срочно прилетела в Шанхай и публично отхлестала сына по щекам. Так был положен конец слабой попытке сделать систему хоть немного более справедливой.

Тем временем Чиани, Суны и Гуны переводили свои состояния — как нажитые, так и украденные — в Соединенные Штаты, где им ничто не угрожало. Тогда же произошел примечательный инцидент. Самолет, направлявшийся из Чунцина в Америку, в связи с технической неисправностью совершил вынужденную посадку на территории США. Когда генерал Джордж Маршалл и его люди нашли самолет, они были изумлены, обнаружив, что он до отказу набит американской валютой, которую семейство Сун переправляло на свои счета в банках Америки.

А ведь по сравнению с теми масштабами, в которых воровали мадам Чан Кайши и ее супруг, Суны были просто скромниками!

И народ знал это. Поэтому конец был неизбежен.

Республиканские генералы во главе целых батальонов переходили на сторону коммунистов. Остальное было делом времени.

Пал Сучжоу, оставив открытым для удара Нанкин.

Затем — Тяньцзинь, а чуть позже, почти не встретив сопротивления, Красная армия генерала Линь Бяо овладела Пекином.

За десять дней до этого «ради блага нации» Чан Кайши ушел в отставку. Разумеется, это уже не имело ровным счетом никакого значения. Его план, заключавшийся в том, чтобы обобрать Шанхай дочиста и перевезти все награбленное на Тайвань, был близок к завершению. Заключительный акт этой воровской феерии разыгрался на исходе одной февральской ночи, когда на глазах изумленной публики без каких-либо объяснений набережная Бунд была перекрыта с обеих сторон, после чего кули принялись выносить из Банка Китая золотые слитки. В ведрах, подвешенных к концам бамбуковых шестов, они несли драгоценную ношу к пристани Шанхая, где слитки погрузили на борт грузового корабля, еще до рассвета отплывшего на Тайвань.

Последние недели правления националистов были самыми ужасными. Повсеместно царили законы военного времени. Оставшиеся солдаты тащили все, до чего могли дотянуться, прежде чем сбросить мундиры и исчезнуть. Ежедневно происходили публичные казни «сочувствующих коммунистам», расстрельные взводы Гоминьдана лишили жизни многих молодых людей.

В середине апреля войска Мао форсировали Янцзы, без боя взяли Нанкин и двинулись на Шанхай.

Силы националистов покинули город и ушли в Вусун, располагавшийся в устье Янцзы. Многие назвали эту передислокацию самым удачным маневром за все время войны.

К полудню двадцать четвертого апреля 1949 года в пригородах Шанхая уже была слышна ружейная стрельба. К вечеру она прекратилась.

Огромный город затаил дыхание.

Сразу после полуночи авангард крестьянской армии Мао вошел в Город-у-Излучины-Реки. Солдаты смотрели на кинотеатры, напоминающие дворцы, высоченные отели, универсамы, ломившиеся от товаров, и — голодающих горожан. Затем они прошли мимо высокой стены сада, остановились и стали ждать приказов от человека, которого Мао назначил комендантом Шанхая, Конфуцианца.

Жители города медленно выходили на улицы, чтобы приветствовать новых освободителей. Один подросток пробежал несколько миль по крышам домов, внимательно вглядываясь в лица солдат, ища кого-то.

На следующее утро Красная армия стройными рядами маршировала по улице Кипящего ключа. Словно ниоткуда, на каждом перекрестке появились огромные красные полотнища с лозунгами, провозглашавшими свободу для Шанхая, Конфуцианец взял под свой контроль все большие здания города, разместив в каждом из них тщательно отобранных и обученных комендантов. Эти люди являлись тем, что принято называть «крестьянской косточкой», и ненавидели все, что было связано с современным городом Шанхаем и его обитателями.

Шанхайцы внимательно наблюдали за тем, как новые правители рассаживаются по начальственным креслам. Одни ликовали, другие вспоминали старую пословицу о дьяволе, которого ты знаешь.

Мальчик-подросток тянул шею, пытаясь рассмотреть в водовороте солдатских лиц любимого отца, который ушел, «чтобы сделать мир лучше».

* * *

Конфуцианец обосновался в бывшей конторе Врассунов на Бунде и вызвал к себе сорок других конфуцианцев, которым отвел роль помощников.

— Мы сломаем порочные привычки этого города греха, уничтожим любое напоминание о влиянии фань куэй, вычистим вообще все некитайское. Помните, что каждый — каждый! — у излучины реки заражен бациллами фань куэй. Не знайте пощады. Эти упрямцы либо покорятся правилам, которые будут рождаться в этом кабинете, либо познают на себе беспощадный гнев революции.

Через полчаса напыщенных разглагольствований в том же духе Конфуцианец отпустил сподвижников, а затем вызвал похожего на крысу человечка.

— Ты сделал то, что я велел? — спросил он того.

Человечек кивнул. По приказу Конфуцианца он захватил большой участок земли на западном берегу Янцзы и организовал там строительство тюрьмы. Со временем это будет самая большая в мире политическая тюрьма, и само ее название — Тиланьсяо — наводило ужас даже на самых отчаянных жителей Города-у-Излучины-Реки и заставляло их дважды подумать, прежде чем нарушить то или иное правило, каким бы глупым или пустячным оно ни казалось.

* * *

Бабушка Фона нашла внука плачущим в углу комнаты, которую он делил с шестью двоюродными братьями. В руках мальчик держал две большие стеклянные бусины.

— Пора отправляться на работу, — прошипела она. — Новые правители гадят не меньше старых.

— Где папа? — всхлипывая, спросил Фон.

— Подох, наверное.

— Но ведь он был твоим сыном, бабушка!

— Он был дураком, который сует нос в чужие дела. А теперь вставай и бери свои щетки. Дерьмо коммунистов пахнет точно так же, как дерьмо республиканцев, но и те и другие платят нам за то, чтобы мы его убирали. Так что пошли.

Глава двадцать первая ВЛАСТЬ КОНФУЦИАНЦЕВ

Как только Красная армия вступила на улицы Шанхая, город был взят под контроль с быстротой, удивившей всех. Конфуцианец предоставил в распоряжение коммунистов свои организаторские способности, которыми те не обладали. Его пылающая ненависть по отношению к Городу-у-Излучины-Реки подпитывала ту ярость, с которой он претворял в жизнь стоявшие перед ним задачи.

Он выяснил, что женщины из села испытывают по отношению к городским жителям еще большую неприязнь, чем деревенские мужчины, и поэтому поручил именно им заняться распределением жилой площади, указав, что бывших владельцев зданий следует селить в самых тесных, сырых и непригодных для жизни подвалах. Торговцев надлежало вышвырнуть на улицу, а уличных бродяг — поселить в их жилищах.

По улицам расхаживали патрули из крестьян. У каждого прохожего они требовали предъявить документы, хотя лишь единицы из них могли читать. Все главные перекрестки были превращены в контрольно-пропускные пункты, и прохожего могли трижды остановить на протяжении одного квартала пронзительным криком «Документы!».

Смотрители рассказывали о происходящем легиону уличных писцов, расплодившихся по приказу Конфуцианца, те отчитывались перед сорока его апостолами, а последние, в свою очередь, докладывали лично ему. Докладывали безотлагательно. Даже для Шанхая, привыкшего к бесчисленным шпионам и шпикам, всеохватная сеть уличных осведомителей, созданная Конфуцианцем, была в новинку.

И каждому шпиону было приказано искать человека с татуировкой кобры на спине.

Конфуцианец понимал, что остальные члены Договора Бивня очень быстро узнают о его двойной игре и предпримут против него какие-нибудь действия. Он не собирался предоставить им такой возможности. Теперь, оказавшись в двух шагах от заветной цели, он не позволит, чтобы ему помешали. Ему было известно: одно дело — получить власть, и совсем другое — удержать ее.

Первым делом, освоившись в новом кабинете, Конфуцианец решил заняться Резчиком. Он приказал конфисковать «в пользу государства» всю его коллекцию резных изделий из нефрита и кости. Затем у Резчика отобрали мастерскую. Наконец его, закованного в кандалы, притащили на крыльцо здания, в котором когда-то располагалось сердце империи Врассунов.

Конфуцианец заставил Резчика ждать под проливным дождем битых три часа, прежде чем приказал солдатам ввести его внутрь.

Облаченный в традиционные синие одежды, сцепив руки за спиной, Конфуцианец стоял у высокого окна и любовался роскошным видом на набережную Бунд и все еще не укрощенный Пудун, лежавший по другую сторону Хуанпу. Отпустив солдат, он долго стоял неподвижно и только потом повернулся к Резчику.

Тот был спокоен и держался с обычным для него аристократичным достоинством. Это разозлило Конфуцианца, полагавшего, что, войдя в его кабинет, жертва будет уже частично сломлена. Он сердито подошел к письменному столу, сел и открыл папку.

Резчик не шевелился, хотя его глаза зорко следили за каждым движением Конфуцианца.

— Ты хоть сам понимаешь, что творишь? — наконец спросил он.

— Целиком и полностью, — ответил Конфуцианец, подняв взгляд на пленника. Однако в собственном голосе он услышал дрожь неуверенности и от этого разозлился еще больше.

— Сам того не понимая, ты по-прежнему находишься на службе у Договора, — заявил Резчик.

— Как это? — удивился Конфуцианец.

— Красная армия не любит фань куэй. Возможно, она избавит город от европейцев и вернет его черноволосым.

— Может быть.

— Но ведь твоя истинная цель заключается в другом, верно? Ты стремишься возродить власть конфуцианцев. Глупое желание. История, может, и развивается по спирали, но она никогда не возвращается к битой карте. История опробует различные решения и без сожаления выбрасывает те, которые не оправдали себя. Твоя мечта — это мечта глупца.

— Где Убийца?

— Ты прав, что беспокоишься относительно того, где может находиться Убийца. — На губах Резчика появилась едва заметная улыбка. — Не сомневаюсь, что он собирается уничтожить тебя.

— Так где же он?

— Он достаточно умен, чтобы не сообщать о своем местонахождении ни мне, ни кому другому.

Испепеляющий взгляд Конфуцианца заставил его замолчать.

— Ты хочешь получить обратно свои статуэтки и мастерскую?

— Хотелось бы.

— Тогда расскажи мне, где спрятан Бивень.

— В Багдаде.

— Где именно в Багдаде?

— Понятия не имею, — пожал плечами Резчик. — И ты знал об этом еще до того, как задал вопрос.

Конфуцианец долго смотрел на Резчика, а потом спросил:

— Тебе известно, что такое Тиланьсяо?

Резчик кивнул, и самообладание, похоже, впервые покинуло его.

— Новая тюрьма.

— Да, новая тюрьма. Если я запихну тебя туда, ты больше никогда не увидишь дневного света. Так что подумай как следует о том, где может находиться Убийца и где в Багдаде я смогу отыскать Бивень.

Резчик посмотрел на свои руки, огрубевшие, покрытые шрамами руки человека, привыкшего трудиться. Точно такие же руки были у его отца, у отца его отца и у всех Резчиков до него. Затем он перевел взгляд на изнеженные и пухлые пальцы Конфуцианца. Эти руки никогда не знали мозолей, не резали камень, не говоря уж о кости.

— Я уже сказал тебе, что не знаю ни того ни другого. — Резчик поднял голову. — И никакие угрозы, взятки или пытки не смогут заставить меня…

Резчик услышал звук лопнувшей кожи еще до того, как ощутил боль в щеке, кровь, текущую по лицу, и маленький нож в руке Конфуцианца.

— Ты не можешь заставить меня вспомнить то, чего я не знаю. — Его улыбка стала еще шире.

— Прекрати улыбаться! — закричал Конфуцианец, сам понимая, что это звучит глупо, как вопль обиженного ребенка. — Конвой! — крикнул он. — Уберите его с глаз моих!

* * *

Фон ни на минуту не переставал искать отца, но город был полон солдат. Одни из них выполняли те или иные приказы командиров, другие сидели в казармах без дела, но все без исключения получили указание не вступать в разговоры с местными жителями. Передвигаться по городу становилось все труднее. Мальчик с удивлением обнаружил, что вновь назначенные смотрители и коменданты зданий либо говорят на ужасающем шанхайском диалекте, либо не говорят вовсе и не скрывают презрительного отношения к жителям Города-у-Излучины-Реки.

Фон старался как можно скорее покончить с отведенными ему ночными горшками, чтобы осталось побольше времени на поиски отца, однако вскоре бабка поняла, чем он занят, и добавила к его обычному маршруту несколько новых улиц.

— Почему, бабушка? — чуть не плача, спросил он.

— Потому что работа должна быть сделана, а кто еще будет ее выполнять теперь, когда твой отец ушел? Отцы твоих двоюродных братьев делают свою работу, и только твой глупый папаша предпочел бросить семью и пренебречь обязанностями ради кого-то другого. Так что теперь его работа легла на твои плечи, и это — навсегда.

— Почему навсегда?

— Потому что он не вернется. Повзрослей наконец. Твой глупый отец мертв.

Теперь маршрут Фона проходил по нескольким кварталам Старого города, где он никогда не бывал раньше. И в первый же день работы в древнем городе он наткнулся на весьма необычный ночной горшок одного из новых клиентов. Он пах не так, как другие, и мальчик узнал этот запах. Год назад в наказание за какой-то проступок бабушка заставила его работать в еврейском гетто, расположенном в Ханкоу. И скоро Фон узнал, что горшки фань куэй, как и их кожа, пахнут иначе, чем китайские. Возможно, это было как-то связано с необычным пристрастием фань куэй к сыру и коровьему молоку.

«А им еще кажется странным то, что едим мы!» — подумал тогда мальчик.

И вот теперь здесь, в самом сердце Старого города — перенаселенного и исключительно китайского района Шанхая, — он наткнулся на ночной горшок, пахнущий в точности как те, которые он чистил в Ханкоу.

Фон запомнил адрес, решив вернуться сюда, когда будет время, и разузнать, в чем тут фокус. А потом, сам не зная зачем, сунул руку в карман штанов и нащупал две стеклянные бусинки, которые дал ему отец, прежде чем уйти сражаться за лучший мир.

— Я знаю, что ты не умер, папа, — громко сказал он. — Я знаю, ты жив. Ты жив.

И все это время за ним внимательно следил другой китайский мальчик, всего на несколько лет старше Фона. Он поднес руку к шее и прикоснулся к ожерелью из точно таких же стеклянных бусин.

* * *

Солдатам, казалось, доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие крушить абсолютно все, что попадалось им под руку в заведении Цзян. Эта печальная участь миновала лишь скамью-сундук, которая когда-то служила убежищем для Бивня Нарвала. Цзян прочитала предъявленный ей ордер и удалилась в комнату, которую она для себя по привычке называла маминой спальней. Еще до прихода коммунистов она вывезла из дома все мало-мальски ценные вещи и сообщила самым уважаемым клиентам, где ее можно будет найти в будущем. Несмотря на вполне оправданные опасения, она обосновалась в маленьком доме в Пудуне и наняла в качестве охраны двух тонгов из клана «Праведной руки». Еще двое тонгов постоянно дежурили в лодке, перевозившей ее клиентов через Хуанпу: от Бунда до Пудуна и обратно.

Громкий стук в дверь спальни заставил ее вскочить. Открыв дверь и увидев на пороге Конфуцианца, Цзян искренне удивилась. Она всегда считала его трусом, который скорее заставит других выполнять за себя грязную работу.

— Входи, — сказала она.

Конфуцианец шагнул в ее спальню и закрыл за собой дверь.

«Слава Небесам, что дочь находится у сестры и ей ничего не угрожает», — подумала она.

— Ты говорила с Резчиком? — спросил Конфуцианец.

— Он связался со мной после вашей милой беседы в твоей конторе. Как ты ощущаешь себя, сидя в кресле великих Врассунов?

— Я спрошу тебя о том же, о чем спрашивал Резчика, — проговорил Конфуцианец, пропустив ее язвительный вопрос мимо ушей.

— А я отвечу так же, как отвечал он. Я не знаю ни где находится Убийца, ни где именно в Багдаде спрятана реликвия.

Конфуцианец шагнул к женщине и наотмашь хлестнул ее ладонью по лицу.

— Ты одета неподобающим образом для того, чтобы ублажать ученого.

Цзян побледнела и склонила голову набок.

— На столе стоит чай, — сказала она. — Я вернусь через минуту. Нужно же мне одеться подобающим образом.

Конфуцианец сел, наблюдая, как женщина легкой походкой выходит из комнаты. Чай был превосходным. Он чувствовал, что наконец-то занял место, принадлежащее ему по праву.

Вскоре Цзян вернулась, одетая в классический наряд куртизанки.

Он встал, и на миг в груди у него перехватило дыхание.

— Ты читал «Сон в красном тереме»? — спросила Цзян и раскрыла веер.

* * *

За неделю до того, как коммунисты окончательно заняли Шанхай, Цзян встретилась с Убийцей.

— Конфуцианец прикроет мой бизнес. Коммунисты придерживаются чрезвычайно пуританских взглядов, но действия Конфуцианца, направленные против меня, будут сугубо формальными.

— Он к тебе неравнодушен? — вздернул бровь Убийца.

— Он считает меня куртизанкой, а себя ученым.

— Как в старинных книгах?

— Совершенно верно. Но мне до этого нет дела. Я уже перевела свой бизнес на новое место.

— Хорошо, — откликнулся Убийца и потянулся за чашкой с чаем. — Ты не представляешь для него серьезной опасности, так что тебе ничто не грозит. Он боится меня. — Лицо Убийцы потемнело. — Я уже вывез семью из города.

— Ты думаешь, Конфуцианец способен…

— Подумай сама, Цзян. Он будет стремиться к тому, к чему стремился любой правитель Поднебесной начиная с Первого императора, — к легитимности. Ее он может обрести благодаря Бивню. А мою семью он мог бы использовать, чтобы… — Убийца не закончил фразы. — Ты принесла купчую на дом в Багдаде, как я просил?

Цзян колебалась.

— Если не отдашь документ, тебе может грозить серьезная опасность. Ты — храбрая женщина, но у тебя есть ребенок, и, кроме того, не каждому дано выносить физическую боль.

Цзян долго смотрела на сильного мужчину, сидевшего напротив нее, потом достала из широкого рукава купчую на дом в Багдаде, где хранился Бивень.

— Ты читала эту бумагу? — спросил Убийца.

— Нет. И не смогла бы, даже если бы захотела. Она написана на фарси, а я не знаю этого языка.

— Ну и ладно, — сказал Убийца, пряча документ в карман. — А теперь готовься. Конфуцианец не заставит себя ждать и очень скоро появится здесь.

— И ты тоже готовься, старый друг, — ответила Цзян.

— Я готовлюсь всю жизнь, — грустно произнес Убийца.

* * *

Шанхай всегда являлся котлом, в котором варилась густая похлебка всевозможных слухов и сплетен. Слухи развлекали жителей Города-у-Излучины-Реки и помогали им выжить. Китайцы — практичные люди, и, если тот или иной слух продолжал циркулировать в течение долгого времени, они делали единственный логичный вывод: значит, за ним что-то есть. Дыма без огня не бывает. А сейчас слухи, гулявшие по Шанхаю, неизменно возвращались к Нанкину и рыжеволосому фань куэй, который летал по воздуху над огнем с китайским ребенком на руках.

Конфуцианец приказал своим людям выяснить, что стоит за этой сплетней. Информация, которую они привезли из Нанкина, разумеется, была противоречивой, но многие детали повторялись и подтверждали неправдоподобную историю.

Один в огромном кабинете, Конфуцианец размышлял о том, может ли быть правдой невероятная история о летающем фань куэй с ребенком. Барабаня по подоконнику длинными ногтями, он задал себе два очень простых вопроса. Во-первых, что могло положить конец мародерству японцев в Нанкине? Во-вторых, что могло заставить их признать китайскую зону безопасности в захваченной ими древней столице? Он не имел представления, какие реальные события вызвали рассказы о большом огне, вспыхнувшем вокруг того места, которое затем стало убежищем. Они звучали странно, как истории из Библии длинноносых.

И все же он не был готов отвергнуть ни одну из версий. Убийца находился на свободе, и это делало положение Конфуцианца весьма опасным.

А потом он вспомнил о рыжеволосом фань куэй, которого японцы раздели догола и привязали к столбу на Бунде. Тот человек исчез сразу же после того, как Убийца сообщил, что вместе с членами своей Гильдии отправляется в Нанкин. Мог ли это быть один и тот же человек? И могло ли быть так, что сейчас он находится рядом с Убийцей?

Конфуцианец хлопнул в ладоши, вызывая помощника. Когда тот вошел в кабинет, он отдал ему простой приказ:

— Найдите рыжеволосого фань куэй и приведите его ко мне. — Помощник почтительно кивнул и направился к двери, но Конфуцианец остановил его, громко откашлявшись. — Если с ним будет ребенок, приведите обоих. — Помощник опять кивнул, а Конфуцианец, погрозив ему женственной рукой, предупредил: — Поторапливайтесь!

Тысячи внимательных глаз по всему городу принялись искать рыжеволосого фань куэй, но первым его нашел маленький мальчик. Нашел благодаря тому, что один ночной горшок в Старом городе пах так, как пахнут ночные горшки белых людей.

* * *

Фон опасался, что не сможет больше нести свою вахту. Он очень устал. Закончив перед восходом солнца рутинную работу у дома Чжунов, он исчез, чтобы продолжить выслеживать белого человека в чреве Старого города. Наблюдать за дверью дома, возле которого стоял тот самый горшок, не составляло труда. На улице уже было много народу, поэтому, не привлекая к себе внимания, Фон просто уселся на кромку тротуара напротив дома и стал ждать.

Полуденная жара уже вступила в свои права, и мальчик клевал носом. Если он не поспит хоть немного, следующей ночью он не сможет работать, и бабушка побьет его. Фон уже собрался было уходить, как вдруг из дома вышел красивый китайский мальчик, года на два или три старше его. Но внимание Фона привлек не сам мальчик, а ожерелье у него на шее.

Тут мальчик повернулся к нему, и Фон понял, что его вычислили. Он вскочил на ноги, но в этот момент чья-то сильная рука схватила его за шею и потащила через дорогу. На руке была вытатуирована королевская кобра.

Фон вырывался, но мужчина оказался слишком силен. Он затащил Фона в подвал и швырнул к стене.

Дверь с шумом захлопнулась, под потолком вспыхнула лампочка.

— Ну, — спросил мужчина с татуировкой на руке, — и что же ты здесь вынюхивал?

Фон не знал, что ответить, поэтому сказал первое, что пришло ему в голову:

— Ищу отца.

— Твоего отца здесь нет, мальчик, — обдумав услышанное, ответил Лоа Вэй Фэнь.

— У вашего сына есть ожерелье, — выпалил Фон.

Мужчина с коброй на руке выкрикнул какое-то имя, и в подвал вошел мальчик.

— Этот парень пытался украсть твое ожерелье.

— Ничего подобного! — взвился Фон, но прежде чем он успел сказать что-то еще, в дверь вошел белый человек с рыжими волосами.

— Что здесь происходит? — спросил он на английском языке.

— Лоа Вэй Фэнь думает, что он собирался украсть мое ожерелье, — пояснил мальчик.

Фань куэй подошел к Фону и сморщил нос.

— От тебя не очень-то приятно пахнет, сынок.

— От вас тоже, — парировал Фон на шанхайском диалекте.

— Мне это уже говорили, — рассмеялся белый человек. — Говорили много раз.

Фон сунул руку в карман, вытащил стеклянные шарики, подаренные отцом, и показал мальчику.

— У меня тоже есть такие.

— Где ты их украл? — Убийца мгновенно отобрал бусины у Фона.

— Я не вор. Мне их подарил отец.

— Отец, которого ты ищешь?

Мальчик кивнул, и в ту же секунду из его глаз брызнули слезы.

— Пожалуйста, помогите мне найти папу. Я так давно его не видел.

Максимилиан расспросил Фона и, выслушав историю о том, как отец ушел воевать, снова вернулся к разговору о бусинах.

— Так ты утверждаешь, что их тебе дал отец?

— Да.

— А где он их взял?

— В театре.

— Он купил их в театре?

— Нет, не купил. Они упали.

— Упали?

— С шеи Сказителя. Он играл Принцессу в спектакле «Путешествие на Запад», и у него на шее было ожерелье. Потом оно порвалось, бусины упали и раскатились, и мой отец подобрал их.

— И украл.

— Нет, нет! Мой отец никогда не сделал бы этого. После спектакля он вернул их Сказителю, и тот в благодарность подарил ему две бусины. А он отдал их мне перед тем, как уйти, чтобы сражаться за лучший мир.

— Я верю ему, — сказал по-английски Максимилиану второй мальчик.

— Я тоже, сынок, — кивнул Максимилиан. Затем опять повернулся к Фону и попросил: — Расскажи мне еще раз о том, как появились у тебя эти бусины.

Фон снова стал рассказывать про пекинскую оперу, про спектакль «Путешествие на Запад», который смотрели они с отцом и в котором главную роль играл Сказитель. Он не забыл упомянуть и палочку, изображавшую лошадь. Ту самую палочку, которая, зацепившись за ожерелье, порвала его. Когда Фон закончил, Максимилиан обернулся к стоявшему рядом с ним мальчику и сказал по-английски:

— Бусины, из которых сделано твое ожерелье, были на ожерелье твоей матери. Бусины этого мальчика принадлежали Сказителю. И те и другие — уникальны, я никогда не видел таких прежде. Возможно, твоя мать и Сказитель как-то связаны.

Мальчик прикоснулся к стеклянным шарикам у себя на шее и переспросил:

— Моя мама и Сказитель?

— Да, вполне возможно.

— Мы до сих пор не решили, что делать с мальчишкой, — вмешался Лоа Вэй Фэнь. — Он видел тебя, а за твою голову назначена награда.

— Я никому не скажу! — крикнул Фон. — Никогда!

Максимилиану хотелось рассмеяться, но он сдержался.

Он присел рядом с мальчиком.

— Я верю тебе, но нехорошие люди могут силой вырвать у тебя признание.

Фон так отчаянно замотал головой, что Максимилиан испугался, как бы у него не сломалась шея.

— Этот фань куэй — твой отец? — спросил Фон, посмотрев на другого мальчика.

— Теперь — да, — мотнул головой тот. — Мой другой отец умер.

Внезапно Фон громко всхлипнул, и из его груди стоном вырвалось:

— И мой тоже.

Максимилиан притянул Фона к себе и провел ладонью по его волосам:

— Не пугайся. Теперь ты среди друзей.

Фон прижался головой к груди белого человека и плакал до тех пор, пока у него не закончились слезы.

* * *

Было уже очень поздно. Цзян услышала какой-то звук, донесшийся от окна, потянуло ветерком, и в комнату бесшумно спрыгнул Убийца. Цзян включила лампы и сказала:

— Вообще-то в моем доме существуют двери, Лоа Вэй Фэнь.

— А у дверей — шпики, которые будут счастливы получить награду за мою поимку.

— Это верно. Зачем ты пришел?

Он рассказал ей про Фона и про то, что за головы рыжеволосого фань куэй и его мальчика объявлена награда.

— Сколько лет этому мальчику?

— Восемь. Он родился в Нанкине.

— Ага, — проговорила Цзян, — выходит, он вдвое старше моей дочери. — Она внимательно смотрела на Убийцу, желая увидеть, как он отреагирует на упоминание о ее японской дочери. Когда никакой реакции не последовало, она продолжала: — Спрятать китайского мальчика дело нехитрое.

— Мальчик не согласится расстаться с фань куэй. Тот для него как отец.

— Это все осложняет. — Цзян встала с кровати, налила в чашку горячей воды из термоса и отпила несколько глотков. — Есть один человек, который у меня в долгу. Он может спрятать даже белого человека в азиатском городе.

* * *

Сказитель был неописуемо удивлен, когда во время репетиции повернулся и увидел Цзян, стоявшую возле кулис. Объявив перерыв, он отпустил актеров и изящной походкой двинулся к тому месту, где стояла нежданная гостья.

— Вы мой должник, — без всяких предисловий проговорила Цзян.

— Я помню, — ответил Сказитель.

— И теперь я хочу, чтобы вы отдали мне долг.

— Всегда с радостью, если только смогу, — настороженно ответил Сказитель.

— Сможете, уверяю вас. — Цзян повернула голову и кого-то позвала. К ней подошла застенчивая, похожая на японку девочка в очках и взяла ее за руку. — Ты сейчас должна вернуться к моей сестре, — проговорила Цзян на довольно сносном японском. — А пока познакомься, Акико, это знаменитый Сказитель. Поздоровайся с ним.

— Здравствуйте, — сказала девочка по-китайски.

— Это ваша…

— Да, это моя дочь, Сказитель, а долг мне вы должны будете отдать сегодня ночью, после захода луны. Приготовьтесь.

* * *

Цзян решила лично сообщить о своих планах Лоа Вэй Фэню.

— Нынче ночью? — уточнил он.

— Да, после захода луны.

Убийца покачал головой.

— В чем дело? — спросила Цзян.

— А куда девать нашего нового маленького знакомца?

— Ты сможешь исчезнуть после того, как уедут рыжеволосый фань куэй и его сын?

— Легко.

— Значит, не имеет смысла и дальше держать в плену маленького уборщика ночных горшков.

Убийца задумался. Что-то в этом мальчике тронуло его душу. Наконец он кивнул.

За час до захода луны Лоа Вэй Фэнь вывел Фона обратно на улицу.

— Если ты снова придешь сюда, чтобы повидаться с нами, нас здесь уже не будет. Так что отправляйся домой, мальчик.

Фон в нерешительности переминался с ноги на ногу.

— Ты чего? — спросил Лоа Вэй Фэнь.

— А вы не могли бы вернуть мне бусины, подаренные отцом?

Убийца сунул руку в карман, вытащил бусины и положил их в маленькую ладошку мальчика.

— Спасибо, — поблагодарил тот и, сделав два шага, остановился. В следующее мгновенье он бросился на грудь Лоа Вэй Фэню и крепко прижался к нему.

Лоа Вэй Фэнь ласково погладил мальчугана по голове и сказал:

— Крепись, сынок. Сейчас мы все должны быть стойкими и храбрыми.

Фон кивнул, хотя уже устал от того, что все призывают его быть храбрым. Он опустил взгляд на бусины в своей руке, а когда вновь поднял глаза, Лоа Вэй Фэня уже не было.

* * *

После захода луны пылинки от старых театральных сидений поднялись в широкие полосы света, струившегося со сцены, и воздух наполнился крохотными пляшущими звездочками. На сцене находился Сказитель в богатом убранстве Принцессы Востока. Он выполнил сложную комбинацию шагов, поднял руку к голове, нагнул одно из павлиньих перьев, которыми был украшен его головной убор, и зажал его в зубах. Затем он выгнул спину, повернулся к зрительному залу и, балансируя на одной ноге, принял столь причудливую позу, что у Убийцы перехватило дыхание. Осознание того, что все это делает мужчина, одетый в женские одежды, делало зрелище еще более захватывающим.

— Хоа! — от всей души закричал Убийца, и Сказитель, не меняя позы, благодарно наклонил голову в его направлении.

Затем он развернулся, выполнил еще одну замысловатую комбинацию шагов и сделал сальто, даже не прикоснувшись руками к сцене, после чего достал бамбуковую палку с прицепленным к ней конским хвостом и проскакал через всю сцену, причем с такой грацией и изяществом, что его голова оставалась неподвижной.

Из темноты послышалось еще одно «Хоа!». Оно принадлежало Цзян, сидевшей позади Лоа Вэй Фэня. Принцесса остановилась. Красный грим вокруг глаз стал таять на ее лице и струйками побежал по намазанным белилами щекам. В этот момент каждый был готов поклясться, что это текут кровавые слезы.

И вдруг Принцесса Востока, как по волшебству, превратилась в уже немолодого мужчину, Сказителя. Он прошел вперед, сел на краю сцены и повесил на плечо полотенце.

— Вы готовы вернуть мне долг?

— Честный человек всегда отдает долги, — устало кивнул Сказитель.

Лоа Вэй Фэнь негромко свистнул. Открылась боковая дверь, и в зал вошли Максимилиан и его китайский сын. Мужчина сразу же закрыл за собой дверь. Они стояли в густой тени и ждали.

Сказитель быстро встал и подошел к левой кулисе. Софиты на сцене погасли, и зажглась единственная лампочка торшера, стоявшего посередине сцены.

Убийца напрягся и обернулся: позади него стоял Сказитель.

— Я уже видел вас, — сказал он.

— Где?

— Давным-давно, много лет назад, в каком-то другом месте. В спектакле.

Лоа Вэй Фэнь знал о своем знаменитом предке, который действительно играл в пьесе прежней Сказительницы, но вряд ли Сказитель мог иметь в виду того Убийцу.

— Я очень благодарен вам, — повернувшись к Цзян, проговорил Сказитель.

— За что? — удивилась она.

— Я понял, как нужно играть Принцессу, наблюдая за вами.

— Ваши слова делают мне честь. — Впервые за многие, многие годы Цзян залилась краской.

Сказитель дотронулся до ее лица кончиками пальцев — так легко, что она даже не была уверена, действительно ли он прикоснулся к ней. Ее тело неожиданно пронзила молния желания, а потом — грусть. Такая глубокая, что Цзян отвернулась, чтобы мужчина не видел ее лица.

— Пусть они поднимутся на сцену, — сказал, отступив назад, Сказитель.

Через несколько секунд Максимилиан и его сын впервые в жизни вышли на театральную сцену. Позади них горела лампа, поэтому из зрительного зала они выглядели двумя темными силуэтами на светлом фоне.

— Вы можете поднять мальчика? — спросил Сказитель из темноты зала.

Максимилиан поднял сына на руки.

Лоа Вэй Фэнь пытался понять, зачем Сказителю это понадобилось.

— Теперь медленно повернитесь вправо. Нет, нет, вы поворачиваетесь влево, а нужно вправо. Хорошо. Поднимите его над головой.

Максимилиан выполнил просьбу.

— Хоа! — воскликнул Сказитель и запрыгнул на сцену.

Максимилиан поставил сына и посмотрел на стройного, еще не старого мужчину в костюме и гриме Принцессы. Он не знал, что сказать, и только выдавил из себя:

— Спасибо за помощь…

— Ведь это вы тот голый человек, который сдирал с себя куски кожи, верно?

— Да, — ответил Максимилиан, бросив взгляд на Убийцу.

— А это… — Сказитель взглянул на красивого китайского мальчика, стоявшего рядом с рыжим фань куэй.

— Мой сын, — закончил за него Максимилиан.

Мальчик встретил взгляд мужчины, даже не моргнув.

Тогда Сказитель повернулся к темному зрительному залу.

— Вы привели свою японскую дочь, Цзян? — спросил он.

— Нет, — ответил вместо нее Лоа Вэй Фэнь, — это было бы чересчур опасно.

— Ага, — понимающе протянул Сказитель и вновь перевел взгляд на рыжеволосого фань куэй и его сына. — Если белый человек может иметь китайского сына, а китайская женщина способна любить дитя, рожденное от японского насильника, значит, мир действительно изменился.

В этот момент его внимание привлек какой-то блеск возле горла стоявшего на сцене мальчика.

— Что это такое? — спросил он внезапно охрипшим голосом.

Максимилиан, внезапно почувствовав какую-то опасность, привлек сына к себе.

— Что это такое, я спрашиваю? Что у тебя на шее, мальчик?

— Это бусины от ожерелья моей мамы, — шагнув вперед, ответил мальчик.

Сказитель сорвал ожерелье с шеи мальчика, и бусины со стуком покатились по доскам сцены. Сказитель собрал их, поднес к свету лампочки и стал внимательно рассматривать. А затем он изогнул спину, будто по волшебству превратившись в Принцессу Востока, зажал зубами оба павлиньих пера с головного убора, принял невероятную позу, и из глубины его сердца вырвался такой отчаянный крик, которому суждено было звучать в ушах Убийцы, Цзян, Максимилиана и его сына до конца их дней.

* * *

Они сидели в гримерке Сказителя, пили горячий чай, и Максимилиан рассказывал историю рождения его сына и смерти Цзяо Мин. Сказитель слушал, повесив голову на грудь. Когда голос Максимилиана умолк, наступило долгое молчание.

— Оказывается, у меня есть внук, — сказал Сказитель, посмотрев на мальчика.

— А у меня — сын, — добавил Максимилиан.

Сказитель медленно кивнул.

— Видимо, это и впрямь новый мир, коли у китайского мальчика может быть рыжеволосый отец и черноволосый дед.

— Этот мир лучше того, что был прежде, — заметил Максимилиан.

Все замолчали. Сказитель сдернул с плеча полотенце и принялся стирать с лица грим. Принцесса Востока исчезла, и вместо нее появился Сказитель с усталыми и грустными глазами.

— Мне нужно сделать еще кое-что, прежде чем я выведу вас на сцену и стану учить.

— Учить чему?

— Играть.

— Во что играть?

— Не во что, а где. Играть в моей новой пьесе. Вы не можете оставаться в театре, если не умеете играть.

— И кого же я буду играть?

— Конечно же, Заблудившегося крестьянина с сыном, на которых нападает Обезьяний царь. Но сначала — мое дело.

Он рассказал им о том, как спрятал свою часть ожерелья Цзяо Мин в отверстии, оставшемся от столба, к которому некогда был привязан Максимилиан, и добавил, что бусины нужно забрать.

— Я заберу их, — вызвался Лоа Вэй Фэнь.

— Нет, — непререкаемым тоном возразил Сказитель. — Это должны сделать сын Цзяо Мин, его отец и дед. Мы сами достанем то, что принадлежало нам.

* * *

В полдень следующего дня набережная Бунд была заполнена крестьянами и солдатами. Последние проверяли документы у всех прохожих, желая убедиться, что среди них нет уличных торговцев и коробейников. И тысячи глаз шарили по сторонам в поисках рыжеволосого фань куэй.

Мао стоял у окна, выходящего на Бунд. Ему не терпелось покончить с делами в Шанхае и вернуться на север. Рядом с ним стоял Конфуцианец.

А потом со стороны Пудуна появилась лодка. Она плыла прямо в сторону пристани на Бунде. Тут же несколько шлюпок речного патруля рванулись наперехват, но лодка оказалась проворнее и ушла от погони. Когда она приблизилась к пристани, глазам коммунистической публики, собравшейся на набережной, предстало невероятное зрелище. Цзян, облаченная в костюм древней куртизанки, стояла на корме, держа за руку свою японскую дочь, и пела.

В наступившей тишине до набережной донесся ее прекрасный голос, исполнявший старинную песню «Слезы времени». А затем тишина сменилась восторженными криками, звучавшими вперемежку с проклятиями и хулой. На пристани началась давка. Люди пытались протолкаться вперед, чтобы не пропустить необычное зрелище. Воспользовавшись возникшей суматохой, с лодки спрыгнули трое нищих, с головами, повязанными тряпьем. Дед, отец и сын торопливо разгребли землю и достали из нее ожерелье — то, что принадлежало им.

Глава двадцать вторая МАО

Был морозный день, когда Сказитель, как ему было велено, осторожно постучал в дверь Мао и вошел в огромную комнату. Кабинет был практически пуст, если не считать возвышения с большим письменным столом и резным деревянным стулом. Позади стула стоял председатель Коммунистической партии Китая. Холодный ветер с Янцзы надувал шторы на окнах, как паруса большого старинного корабля. Сказитель стоял неподвижно, сцепив руки перед собой, и ждал.

— Вы старше, чем я думал, — наконец сказал Мао, повернувшись к нему.

— Я бы извинился, но мой возраст — не моя вина.

Несколько секунд Мао молча смотрел на Сказителя.

— Не люблю говорливых умников, — проговорил Мао.

Сказитель с виноватым видом склонил голову.

— Я видел ваши пьесы.

— Они вам понравились? — удивился Сказитель.

— Нет. Они показались мне пустыми, бесполезными и сентиментальными.

Сказитель почувствовал невысказанное «но», однако не знал, что должно последовать за ним.

— Очень жалко, что мои пьесы не смогли вас развлечь.

— Отчего же. Они меня развлекли. Но ведь вы спросили, понравились ли они мне, вот я и ответил: нет, не понравились.

Сказитель вновь кивнул, но ничего не сказал. Ему было велено явиться пред светлые очи Мао, и он явился. Но ведь наверняка не для того, чтобы заниматься лингвистическими изысканиями, выясняя, в чем заключается терминологическая разница между словами «развлечь» и «понравиться» применительно к его творчеству.

— Я хочу, чтобы вы написали пьесу, которая прославила бы победу народа сначала над японцами, а потом над предателями-националистами. — Мао сел за стол.

От внимания Сказителя не укрылось, что Мао, хотя и считал себя выходцем из народа и одевался как простой солдат, восседал, подобно какому-нибудь императору, на резном стуле, стоявшем на возвышении.

— Есть у вас что-нибудь подходящее? — спросил Мао.

— Я сейчас как раз работаю над новой пьесой, совершенно не похожей на все, что когда-либо ставилось на театральных подмостках Поднебесной.

— Очень хорошо, — одобрительно кивнул Мао. — И как же будет называться эта ваша новая опера?

«То, что принадлежало нам», — подумал Сказитель, но вслух произнес:

— «Путешествие на Восток. К морю».

Мао улыбнулся. Сказитель ответил ему тем же.

— Вы можете идти, — произнес Мао. — Увидимся на премьере вашей оперы в последнюю ночь празднования Нового года.

— В конце Праздника фонарей?

— Нет, после Танца Дракона.

Мысленно подсчитав сроки, Сказитель понял, что у него примерно месяц на то, чтобы размотать историю, которая обвила его сердце, и подарить ей жизнь. А это возможно только с помощью пекинской оперы.

Сказитель повернулся и пошел к выходу из просторного зала, являвшегося некогда владением Геркулеса Маккалума, страдавшего от подагры главы торгового дома «Джардин и Мэтисон».

Как только он вышел, панель стены бесшумно отъехала в сторону, и из потайной двери появился Конфуцианец.

— Ты все слышал?

— Да, председатель.

— И что ты обо всем этом думаешь?

Конфуцианец подбирал слова даже с большей тщательностью, нежели обычно.

— Сказитель обладает редким талантом, но не является человеком из народа и подвержен опасным буржуазным склонностям. Если его работа не служит вашим целям, я предложил бы отвергнуть ее.

Мао смотрел на стоящего перед ним мужчину.

«Без сомнения, этот конфуцианец читал мои работы, направленные против авторитаризма, — думал председатель. — Значит, он должен понимать, что, когда он перестанет быть полезным для меня, я его выброшу. И его самого, и всю его свору».

Однако вслух он произнес другое:

— Хотя дисциплина играет очень важную роль, время от времени человеческий дух хочет освободиться от всяческих ограничений и вырваться за пределы навязанных ему границ. Красная армия одержала великую победу, и пусть теперь народ отпразднует ее.

Мао знал: отобрать у народа надежду может только глупец. Он по-прежнему являлся народным любимцем, и народная поддержка понадобится ему, чтобы смести старый Китай вместе со всеми его конфуцианцами и установить новый порядок. Как раз сейчас он перебирал в уме различные варианты названий для этого порядка. Самым подходящим ему казалось название «маоизм».

Не успел Конфуцианец удалиться, как Мао услышал женский голос:

— Уж больно у тебя хитрая улыбка!

Мао обернулся и посмотрел в колючие глаза жены. Но тут же отвел глаза в сторону. Такой выдающийся руководитель, как он, заслуживает женщину лучше, чем эта. Намного лучше. Но пока она была ему нужна.

— Ты выполнила то, что я велел?

— Да, — ответила она и хлопнула в ладоши.

Трое мужчин в военной форме внесли в комнату большие картонные коробки, поставили их на край возвышения и вышли. Каждая из коробок была набита папками, а каждая папка — пронумерована или помечена буквами.

— Здесь они все?

— Конечно, многие фань куэй уехали после поражения японцев, — ответила женщина. — Многие, но не все. В помеченных буквами папках — досье на тех, кто уехал, в пронумерованных — на тех, что остались.

— Сколько их всего в Поднебесной?

— До победы над японцами было пять тысяч англичан, три тысячи американцев, две тысячи французов, более пятнадцати тысяч русских и свыше двадцати тысяч евреев. Это данные за тысяча девятьсот сорок второй год.

Женщина откровенно забавлялась, и Мао видел это.

— Хорошо. А сколько сейчас?

— Немного англичан, чуть-чуть американцев, почти нет русских и всего горстка евреев.

— Цифры, прах тебя побери!

— Человек восемьсот, не больше.

— Ладно. В этих папках есть сведения о том, где они живут?

— Где живет большинство из них.

— Хорошо. Приготовь корабль, как мы договаривались.

— Когда он должен быть готов?

— К концу празднования Нового года, после премьеры новой оперы.

— Будет сделано. Подогнать его к пристани Сучжоухэ?

— Нет, к Бунду. Пусть они видят, что теряют.

Жена Мао засмеялась — впервые после той неприятности, что произошла из-за девчонки Сун.

— Что-нибудь еще? — осведомилась она.

Мао отвернулся от жены и, сойдя с возвышения, отдернул штору. Зажав в руке дорогую ткань, он смотрел на реку Хуанпу.

— У нас есть какой-нибудь старый корабль? — спросил он, проскользив пальцами по шторе. — С белыми парусами?

Глава двадцать третья ПУТЕШЕСТВИЕ В ТО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖАЛО НАМ

В конце декабря резкий перепад температуры в Багдаде заставил трещину в разрушающемся бивне увеличиться, в результате чего во втором портале появился ряд новых фигурок, во главе которых стояла элегантно одетая, высокая китаянка с серьезным, но прекрасным лицом. Как и все остальные, стоявшие позади нее, в левой руке она держала театральную маску, а в вытянутой правой — ожерелье из семидесяти стеклянных бусин.

Первый из пятнадцати дней новогоднего праздника выдался в Шанхае ясным и холодным. В первый день торжеств в Китае веками возносили хвалу богам — небесным и земным. Но теперь, когда повсюду развевались красные полотнища с лозунгами, возвещавшими, что цель религии — порабощение трудящихся, люди не знали, что делать и чей гнев страшнее — богов или коммунистов. Некоторые уединились и отмечали праздник в соответствии с древними традициями, другие не стали, но почти все воздерживались от употребления в пищу мяса, поскольку это являлось залогом процветания и счастья в будущем. Главными блюдами на праздничном столе были вегетарианские, и, хотя об этом не говорили вслух, люди старались не резать макароны, поскольку те символизировали долгую жизнь.

* * *

Сказитель провел первый день праздника над обрывками сценария новой пьесы и в молитве. Но он молился не городскому богу-покровителю, не богу кухни и даже не Нефритовому императору[29], а своей великой предшественнице Сказительнице, из-под пера которой вышло «Путешествие на Запад».

* * *

На второй день праздника перед шанхайцами встали те же проблемы, поскольку в этот день полагалось возносить молитвы предкам. Многие побоялись делать это, зато почти все были особенно ласковы с собаками. Ведь считалось, что второй день Нового года — это день рождения всех собак.

А на следующий день, когда зятья в соответствии с традицией были обязаны воздавать дань уважения родителям своих жен, возникли новые осложнения. Как же это осуществить, если красные транспаранты, натянутые на всех главных перекрестках города, призывали молодежь «бросить вызов власти родителей»? В тот вечер праздничный ужин во многих домах проходил в напряженном молчании.

* * *

На четвертую ночь праздника Сказитель выкинул все, что написал к этому моменту, и вернулся к первым наброскам новой оперы, начав с чистого листа.

* * *

На седьмой день праздника в город стекались крестьяне со всей округи. Они пришли, чтобы выставить напоказ плоды своего труда. Коммунисты встретили их торжественным салютом, как настоящих героев революции. Робея и стесняясь столь ярких проявлений внимания, они предложили то, что делали веками, — напиток из семи видов овощей. Правда, по мнению многих, в этом году он получился ужасно горьким. Не утруждая себя особыми церемониями, все в Городе-у-Излучины-Реки ели длинную лапшу и сырую рыбу. Длинную лапшу — для долгой жизни, сырую рыбу — на счастье. С восьмым днем пришли новые серьезные проблемы, поскольку, согласно традиции, в полночь было положено молиться богу неба Тянь Гуну. Лишь немногие осмелились вознести эти молитвы в присутствии посторонних, хотя за закрытыми дверями своих жилищ шанхайцы, вопреки установкам новых правителей, предпочитали отдавать дань старым традициям.

* * *

Поздно ночью, впервые за последние трое суток, Сказитель наконец-то заснул, закончив последний акт своей новой драмы.

* * *

Девятый день был испокон века посвящен Нефритовому императору, повелителю Неба. В Шанхае он прошел неестественно тихо, и день этот был самым спокойным за многие десятилетия.

* * *

Сказитель проспал до вечера, но с наступлением ночи он оделся и крадучись вышел из дома.

* * *

— Вы напугали меня, — проговорила Цзян, плотнее запахивая полы халата.

— Простите, — ответил Сказитель, перекладывая чемоданчик, который принес с собой, из левой руки в правую. — Но ваши люди…

— Не знали, что с вами делать, и поэтому отправили ко мне?

— Да, — кивнул Сказитель.

— Ну вот, вы здесь, что дальше?

— Я уже очень давно не бывал в Пудуне. — Мужчина замялся. — Вам тут нравится?

— Здесь все по-другому.

— Стоило переезжать сюда из Шанхая?

— Учитывая то, что представляют собой наши новые правители, да, стоило.

— Но вам нравится жить по эту сторону реки?

— Я скучаю по тому жилищу, которое называли своим домом моя мать, мать моей матери и все предыдущие женщины нашего рода.

— Разве вас не очаровала магия Пудуна?

— Магия? Здесь, в Пудуне?

— Вижу, что не очаровала, — расхохотался Сказитель.

— Что же это за магия? Расскажите.

— Здесь плодородная земля. Она готова рождать — стряхнуть с себя зло и взметнуться вверх хоть семьдесят раз. Я чувствую это.

Цзян внимательно смотрела на Сказителя. «Семьдесят раз? — думала она. — Что это, простое совпадение?»

— Что привело вас ко мне, Сказитель? — спросила она.

— Завтра мы начинаем репетиции оперы для Мао.

— Я знаю. Как вы полагаете, ваши новые актеры справятся?

— Они, возможно, будут немного неуклюжи, но в этом тоже есть определенное очарование.

— Я не о том, вы же понимаете. Меня интересует, пройдут ли они испытание?

— У них нет выбора. Пока же им следует проявлять осторожность и затаиться. Хотя бы до премьеры.

— А что потом?

— Только глупцы пытаются заглядывать в будущее, — вздохнул Сказитель, — особенно если на носу премьера.

— Мне не терпится увидеть ваше новое творение, — сказала Цзян.

Сказитель кивнул и снова переложил чемоданчик в левую руку.

— Так зачем вы пришли? — повторила вопрос Цзян.

— Чтобы посмотреть, как вы одеваетесь, — улыбнулся Сказитель.

— Что, простите?

— Мне необходимо увидеть, как вы одеваетесь. Я в последний раз буду исполнять роль Принцессы, поэтому рисунок роли должен быть идеальным.

Он расстегнул чемоданчик и достал из него костюм Принцессы Востока вместе с двумя павлиньими перьями, предназначенными для головного убора.

— И вы хотите, чтобы я…

— Да, наденьте его, а я посмотрю, как вы это делаете. В конце концов, вы единственная принцесса, которую я знаю.

Сказитель отошел в дальний угол комнаты, сел на стул с прямой спинкой и, скрестив ноги, стал ждать.

Цзян подняла руку к поясу халата и стала медленно развязывать его. Одежда упала с нее, как лепестки с цветущей вишни. Затем она, нисколько не стесняясь своей наготы, подошла к костюму Принцессы, взяла нижнюю юбку и надела ее, застегнув на талии.

Репетиция. День первый

Сказителю не понравилось то, как его актеры отреагировали на неожиданное появление двух новых членов труппы. Некоторые проявляли чрезмерное любопытство, других раздражало последовавшее за этим перераспределение ролей. Актер, игравший Слугу, главного героя «Путешествия на Запад», и уже недовольный тем, что в новой опере его роль сведена к минимуму, повел себя с неприкрытой враждебностью.

— Я появляюсь на сцене лишь для того, чтобы меня убили. Я выхожу и говорю: «Эй, взгляните на меня», — а потом поганый Обезьяний царь то ли сжирает меня, то ли убивает как-то иначе.

— Мы не знаем, как ты погибаешь, — поправил его Сказитель. На самом деле ему хотелось сказать: «Нам наплевать на то, как ты умираешь. Главное, чтобы это было тихо и быстро».

— Поглядите, — продолжал возмущаться актер, листая сценарий. — Моя роль такая маленькая, что вы могли бы заменить меня фонарным столбом и никто бы этого не заметил.

Мысль о том, чтобы заменить его фонарным столбом, показалась Сказителю стоящей. Он годами наблюдал этого актера и видел происходившие с ним изменения. По мере того как росла его слава, он становился все более капризен, нетерпим и сварлив. А теперь, с приходом к власти коммунистов, в нем появилось нечто новое — злое и жестокое.

— Пора начинать репетицию, — проговорил Сказитель. — Через шесть дней мы играем для самого царя.

Неприкрытая ирония в адрес Мао не укрылась от внимания актеров. Максимилиан, пытавшийся быть как можно более незаметным, стоял в глубине сцены, не притрагиваясь к гриму на лице и черному парику, скрывавшему его рыжую шевелюру. Он подумал, что Сказитель напрасно подтрунивает над Мао, уподобляясь мыши, которая дразнит кошку. Ведь не зря слово «мао» в переводе с китайского означает «кошка». Максимилиан уже успел прекрасно овладеть китайским языком, но, несмотря на это, предпочитал не разговаривать с другими актерами. Его мог выдать акцент.

Сын, тоже загримированный, подошел ближе и взял его за руку.

— Давайте вспомним последнюю сцену «Путешествия на Запад». Именно с этого места начинается действие новой пьесы.

Ночь первая

Актер, исполнявший роль Слуги, терпеливо переминался с ноги на ногу за дверью кабинета Конфуцианца, дожидаясь этого великого человека. Он не привык ждать. Он звезда. По крайней мере, всегда был звездой. В один из редких моментов просветления ему подумалось: «Есть ли в мире кто-нибудь опаснее человека, которого когда-то называли гением?»

А затем дверь открылась. Конфуцианец в традиционном синем наряде появился и встал у окна.

«Прекрасная мизансцена!» — пронеслось в голове у актера.

* * *

Сказитель стоял на пороге кладовой для реквизита и смотрел на внука, который спал на специально положенном для него матрасе. Подошел Максимилиан с двумя чашками дымящегося чая.

— Он красивый, — сказал молодой человек.

— Как и его мать, — откликнулся пожилой.

Максимилиан не ответил. Когда он увидел Цзяо Мин, ее успели изуродовать голод и гангрена.

— Вы ведь понимаете, что вас все равно найдут? — спросил Сказитель. — Вы не можете носить грим и парик вечно, кроме того, рано или поздно любопытство актеров возьмет верх и они узнают, кто вы. Даже я не смогу этому помешать. Любопытство у них в крови.

— Мм, как вкусно! — проговорил Сказитель, сделав большой глоток из своей чашки.

— Еще бы. Это же улун. Наслаждайтесь, пока есть возможность. Боюсь, мы теперь не скоро увидим его на прилавках Шанхая.

— В ваших словах звучит нескрываемый пессимизм.

— Может, это из-за грима и парика, за которыми прячется фань куэй?

— Нет, просто иногда в вашей речи звучит некий особый стихотворный ритм.

— Правда?

— Ага. — Сказитель отвернулся от Максимилиана. — Почему вы полагаете, что мы не скоро сможем насладиться изысканным вкусом чая улун?

— Наши новые правители ненавидят нас. Их оскорбляет само наше существование и все, что мы делаем. Точно так же библиотека оскорбляет того, кто не умеет читать. Сначала они позабавятся с нами, а потом — с нашим городом. Тирания многих — это похуже, чем тирания нескольких.

Сказитель перевел взгляд с Максимилиана на внука.

— Вы уже подготовили свою подвесную систему?

Максимилиан не понял, почему Сказитель столь резко переменил тему, но спрашивать не стал.

— Да, все готово, — ответил он. — Шелк достаточно прочен, чтобы выдержать нас обоих.

По лицу Сказителя пробежала тень.

— Шелк, сотканный из женских слез, — загадочно прошептал он.

— Что, простите?

— Да так, случайная мысль. — Он отхлебнул из чашки. — Вы сделали так, как я советовал?

— Да, я привязал веревки к балке под дверью люка в потолке. Но почему было не закрепить систему на подвесной сетке?

— Как вам удалось устроить кольцо огня в Нанкине? — спросил Сказитель, пропустив вопрос Максимилиана мимо ушей.

Репетиция. День второй

Впервые солдаты появились на второй день репетиций.

— Этого следовало ожидать, — сказал Максимилиану Сказитель. — На премьере собирается присутствовать сам Мао, и они желают убедиться в том, что здесь безопасно. А вы не трогайте свой грим, держитесь в сторонке, и все будет в порядке.

Угрожающим выглядело присутствие рядом с солдатами шести надзирательниц.

«Это неспроста», — подумал Максимилиан и, отойдя в тень кулис, поправил парик.

Одна из надзирательниц, толстая крестьянка, уселась во второй ряд, всем видом давая понять, что уходить она не собирается. Сказитель переглянулся с Максимилианом и незаметно кивнул в сторону жирной бабы.

Тот повернулся к сыну и прошептал по-английски:

— Запомни, если меня поймают, ты должен сказать, что не имеешь ко мне никакого отношения. Договорились?

Мальчик отвел глаза в сторону, затем неохотно кивнул. Сказитель сегодня был более раздражен, чем обычно. Его беспокоила сцена с Обезьяньим царем, но он немного расслабился, когда услышал богатырский храп, вырывавшийся из открытой пасти надзирательницы-крестьянки. Она развалилась на двух стульях, а толстые ноги положила на стул в первом ряду.

— Наш первый критик, — проговорил актер, исполнявший роль Обезьяньего царя.

«А может, и последний», — подумал Сказитель.

— Эту сцену необходимо подработать, — сказал он.

* * *

В тот же день иностранные граждане, проживающие в Шанхае, получили первые официальные уведомления, в которых сообщалось, что их дальнейшее пребывание в Городе-у-Излучины-Реки нежелательно и через пять дней, в конце празднования Нового года, им будет предоставлен транспорт. В повестках говорилось, что фань куэй должны приготовиться к отъезду. С собой каждой семье разрешалось взять не больше одного чемодана весом до двадцати килограммов.

Двери, которые не открывались на стук солдат, немедленно выламывались, а имущество — вплоть до последнего гвоздя — конфисковывалось «в пользу государства».

Эти извещения ни для кого не стали неожиданностью, но дело в том, что у фань куэй, решивших остаться в городе, попросту не было другого дома, кроме Шанхая. Это были не «шанхайчики», приезжавшие сюда лишь для того, чтобы выпотрошить Поднебесную и убраться восвояси. Практически все они знали китайский язык, жили в мире и согласии со своими китайскими соседями и искренне любили этот город. Но и они уже давно ощущали в воздухе запах озона.

Ночь вторая

Убийца был удивлен приходом Сказителя.

— Как вы меня нашли? — спросил он.

— Цзян, — коротко ответил Сказитель.

— А-а, понятно, — протянул Убийца.

— Мой внук охотно отдал мне свои бусины. Теперь для того, чтобы ожерелье Цзяо Мин было полным, мне нужны две бусины, оставшиеся у мальчика-золотаря.

— Зачем это вам?

— Потому что они мне нужны, — отрезал Сказитель. Он не привык ни перед кем отчитываться. — Это будет мой последний выход на сцену в роли Принцессы, и я хочу, чтобы ожерелье дочери, которое я надену, было полным. Я понимаю, это звучит…

— Глупо? Так и есть. Но я достану для вас эти бусины. — Убийца сразу подумал о Фоне. — А мальчик сможет посмотреть ваш спектакль?

— Я договорюсь, чтобы его пустили за кулисы, — кивнул Сказитель.

— Хорошо. А я постараюсь найти его.

Убийца встал, но затем повернулся к Сказителю.

— Скажите, когда вы получите эти две недостающие бусины, сколько всего их будет в ожерелье? — спросил он.

— Семьдесят. А что?

* * *

Фон почувствовал, что ноги его оторвались от земли и он висит в воздухе. Но раньше, чем он успел издать хотя бы звук, чья-то сильная рука закрыла ему рот. Ночной горшок, который он собирался опорожнить, вывалился из рук Фона, и его содержимое вылилось на ступени крыльца. Мальчик услышал, как его зовет бабушка, а потом возле его уха раздался тихий голос:

— Не бойся, Фон, это я.

Мальчик резко обернулся и увидел лицо Убийцы. В глазах Фона вспыхнула радость.

— Идем со мной. Быстренько, — сказал Лоа Вэй Фэнь, убрав ладонь с его губ.

Через десять минут, узнав, чего хочет от него Сказитель, Фон отдал две стеклянные бусины Лоа Вэй Фэню.

— А я получу их обратно? — спросил он.

— Не знаю. Это решать Сказителю.

— Вообще-то, это честно, — подумав, решил мальчик. — Ведь они с самого начала принадлежали ему.

— Через пять ночей приходи к западному входу в театр Сказителя, к тому, который выходит на длинную аллею. Ты сможешь посмотреть спектакль.

— Его новый спектакль?

— Да.

— А ты там будешь? — В голосе мальчика звучала мольба.

— Чжун Фон, ленивая тварь, — разорвал ночную тишину визгливый женский крик, — куда ты подевался?

— Это моя бабушка, — выдавил из себя Фон.

— Похоже, она здорово разозлилась.

— Когда ты меня сцапал, ночной горшок упал и пролился. Надеюсь, он остался цел.

— Мне очень жаль.

— А мне — нет, — ответил Фон.

В свете луны Лоа Вэй Фэнь увидел улыбку мальчика и тоже улыбнулся.

«Этот парень найдет дорогу в жизни», — подумалось ему.

— Мне пора идти, — сказал Фон.

— Да, тебе пора.

Но Фон не двигался. Он вдруг понял, что может никогда больше не увидеть этого человека. Как своего отца.

* * *

Поздно ночью Убийца толчком отворил дверь гримуборной Сказителя. Тот никогда не уходил домой, если работал, и казалось, что он никогда не спит.

— Вот то, что вы хотели, — сказал Убийца, протягивая две стеклянные бусины.

Сказитель взял бусины, поблагодарил и снова повернулся к зеркалу.

— Они ведь ищут вас, а не рыжеволосого фань куэй, — проговорил он. — Разве не так?

Лоа Вэй Фэнь молча кивнул.

— Значит, если вы исчезнете, мой внук будет в безопасности?

— Когда я здесь, с ним, он в большей безопасности.

— Как это?

— Я из рода телохранителей. Охранять людей — вот все, что я умею, но умею очень хорошо.

— Понимаю.

— Действительно понимаете?

— Думаю, да.

Некоторое время Сказитель смотрел себе под ноги, а потом глянул прямо в глаза Лоа Вэй Фэню:

— Что вы натворили? Почему власти охотятся на вас?

— Я не сделал ничего плохого. Но им известно, что я люблю, когда люди выполняют свои обещания.

— Будьте осторожны. Когда к власти приходит новый режим, он сам решает, какие обещания выполнять, а какие нарушать.

— Буду иметь в виду, — улыбнулся Лоа Вэй Фэнь.

— Да уж, сделайте милость. А пока спрячьтесь получше. И спасибо за то, что принесли бусины.

Лоа Вэй Фэнь вышел и через десять минут уже сидел на крыше театра. Если бы он взглянул в сторону реки, у него непременно перехватило бы дыхание: огромный корабль Британской восточно-индийской компании в полной парусной оснастке плыл со стороны дальнего изгиба Хуанпу по направлению к причалам Бунда. Но он не смотрел в ту сторону. Лоа Вэй Фэнь открыл люк в крыше и, скользнув внутрь, спрыгнул на банку стропил — легко, как ласточка, садящаяся на провода. Подобно хищнику, он затаился высоко над сценой — без сна, в напряженном ожидании.

С первыми лучами солнца Убийца распростерся на балке, погрузившись в полудрему. Он думал о скрытых от постороннего взгляда потайных желобах по периметру сцены, которые Сказитель велел соорудить, полагая, что в помещении театра никого нет.

Во сне Лоа Вэй Фэня вспыхнули языки пламени, змея на его спине, готовясь нанести удар, развернула свои кольца, нож свальто повернулся, ища рукояткой его ладонь.

Репетиция. День третий

Третий репетиционный день начался сразу после восхода солнца. Актеры находились снаружи театра — на тротуарах и в маленьких скверах, разминаясь, выполняя упражнения тай чи и разогревая голосовые связки перед долгим рабочим днем. Некоторые жонглировали мячами или упражнялись с булавами. Каждый понимал: выйти на сцену нужно в полной готовности. У Сказителя уже был вид одержимого, каковым он и становился, когда ему что-то не нравилось.

Сам он, скрестив ноги, сидел на сцене и разглядывал разложенные перед ним рисунки. Рядом стоял мужчина средних лет. Убийца прополз вперед по балке, на которой лежал, и стал смотреть вниз.

— Они должны быть больше, — проговорил Сказитель.

— Насколько больше?

Лоа Вэй Фэнь узнал этот голос и испытал настоящий шок. Затем он узнал фигуру и большие грубые руки мужчины.

— Я хочу, чтобы он был от пола до потолка, — заявил Сказитель.

Мужчина задрал голову и посмотрел в пустое пространство просцениума.

Лоа Вэй Фэнь увидел хмурое лицо Резчика, и у него на несколько мгновений закружилась голова.

«Так вот как оно обернулось, — подумал он. — Все свелось к одному и собралось в одном месте».

— А что, если будет не тело целиком, а только голова? — спросил Резчик.

— Чтобы их было легче узнать? — улыбнулся Сказитель.

— Чтобы было легче сделать, — откликнулся Резчик. — А вам нужен еще один?

— Да, — ответил Сказитель. — Посудите сами. В пьесе участвуют Царь Востока, который отдает свою дочь, и Царь Запада, который игнорирует ее. Итого — два могущественных человека.

— Это можно, — кивнул Резчик.

— Хорошо, — проговорил Сказитель. — Первый поднимается и вдребезги разбивается, когда в него влетает второй.

— Первого я сделаю из тонких раковин, а второго — из плотной крахмальной бумаги.

— Можно ли второго сделать из шелка?

— Сделать лицо из женских слез?

— Да, из женских слез. — Мужчины помолчали, а потом Сказитель спросил: — Шелк хорошо горит?

— Да, можно даже сделать так, чтобы он горел полосами.

— А кругами? Можно ли сделать так, чтобы он горел двумя кругами?

— Как знаменитые фейерверки Ли Тяня?

— Да!

— Опять слезы, — пробормотал Резчик.

— Да, мой друг, опять слезы. Сделайте, чтобы шелк горел именно так.

Резчик кивнул.

— Мы можем получить их поскорее?

— Нет, — отрезал Резчик, собирая свои рисунки. — Вы получите их тогда, когда они будут готовы, и ни часом раньше. Вы не единственный, кто дорожит своей репутацией и делает работу на совесть.

— Когда же это случится? — спросил, покачав головой, Сказитель.

— Самое раннее — через четыре дня.

* * *

В тот день репетиция шла тяжело. Уже через две минуты после начала Сказитель закричал:

— Стоп! Хватит!

Он прошел по центральному проходу, расталкивая солдат и надзирательниц и бормоча что-то себе под нос, взял сценарий, вырвал несколько страниц и принялся писать. Актеры со своими экземплярами сценария столпились вокруг него, пытаясь понять, какие изменения вносит режиссер. Чем дальше, тем хуже. Одну только сцену, которая на бумаге занимала всего семь строчек, Сказитель в течение дня изменял тридцать один раз, прежде чем результат удовлетворил его.

Сын Цзяо Мин целый день стоял за кулисами, удивляясь и восхищаясь искусством своего деда. Мальчика переполняла гордость.

Ночь третья

Семья Чинь традиционно мастерила Дракона и управляла им во время кульминации новогоднего Праздника фонарей. Согласно древнему поверью, Танец Дракона должен был распугать злых духов и принести людям удачу. Однако, приехав на старый склад на берегу Сучжоухэ, они с удивлением увидели срезанные ровно по размеру бамбуковые шесты, уже раскрашенную бумагу и куски шелка, висящие на северной стене постройки. Все было готово к сборке Дракона.

Затем они увидели маленького человечка в засаленной сутане. Из-за его спины выступил человек с резкими чертами лица и сообщил представителям семьи Чинь, что они освобождены от своих обязанностей. По крайней мере, в этом году.

— Почему?

— Новые правители хотят, чтобы все был о по-новому, — ответил незнакомец.

— Кто вы такой?

— Я тот, кто я есть.

Чини ощущали в помещении склада запах озона и знали, что это запах перемен. Поэтому, повозмущавшись для приличия, они удалились, оставив сооружение Дракона и управление им на празднике новой команде.

После их ухода из стен вышли тени. Взяв бамбуковые шесты, они обрели телесную форму. Красивый фань куэй с опиумной трубкой, высокий китаец со странной Библией в руках, женщина без носа и ушей, человек с родимым пятном винного цвета на левой щеке, большой африканец с лучезарной улыбкой, женственный мужчина с дыханием, пахнущим жасмином, и еще с десяток других. Но из всех этих странных гостей самым странным был высокий человек с волосами, заплетенными в длинную косу, грозным взглядом и повадками властителя. Он поднял руку, и в помещение старого склада ворвался ветер.

— Ветер пустыни, — хриплым шепотом проговорил он. — Ветер безумия.

* * *

Той ночью мальчик подкрался к гримерке, тихонько приоткрыл дверь и увидел, что его дед, склонившись над лампой под абажуром, одну за другой подносит к свету стеклянные бусины. Как только возле лампы оказывался очередной шарик, на дальней стене возникала остро очерченная необычная тень.

Репетиция. День четвертый

Окна в кабинете Врассунов дрожали от неистовых криков Конфуцианца.

— Неужели так трудно найти одного-единственного рыжего фань куэй? — вопил он. — Он должен бросаться в глаза, выделяться среди толпы, как ворона на снегу!

Сорок помощников Конфуцианца испуганно молчали. Они уже видели, с какой легкостью заменили шестерых из них, когда те не справились с поставленной задачей.

— Идите же и найдите рыжего фань куэй!

И тут Конфуцианец вспомнил про актера, который за три ночи до этого пришел к нему со странным сообщением о том, что рыжеволосый фань куэй является теперь членом актерской труппы Сказителя.

* * *

— Нет! — закричал Сказитель.

— Простите, но… — Максимилиан повернулся и развел руками.

— Не надо извиняться. Просто сделайте все правильно.

Они с самого рассвета работали над сценой, в которой были заняты Максимилиан, его сын и Обезьяний царь.

Сцена, согласно сценарию, должна была выглядеть так. Максимилиан в роли Крестьянина с сыном выходит слева. Обезьяний царь обходит их и готовится напасть, но тут справа неожиданно появляется Принцесса. Обезьяний царь бросается к ней. Герой Максимилиана хочет ускользнуть, воспользовавшись удобным моментом, но сын убеждает его помочь Принцессе. Когда они находят ее, она прижимает к груди окровавленную одежду Слуги и исполняет самую трагическую из своих арий. Как только ария заканчивается, Обезьяний царь собирается наброситься на нее, но Крестьянин с сыном отвлекают его самым что ни на есть необычным способом, и девушка спасается бегством.

Однако, несмотря на то что Сказитель до предела упростил и без того не очень сложную сцену, Максимилиану она никак не давалась.

— Простите, — повторил Максимилиан.

— Ладно, забудьте об этом. Думайте о том, чего вы хотите от Обезьяньего царя, как вы восхищены Принцессой. Не надо ни слов, ни шагов. Просто думайте, глотайте мысли.

* * *

Конфуцианец был удивлен тем, что Мао вызвал его к себе, и теперь терпеливо ждал, когда великий человек наконец заговорит. А председатель Коммунистической партии Китая стоял у окна и смотрел на извечное столпотворение, каковым являлся Шанхай.

— Мне не терпится покинуть это ужасное место, — со вздохом произнес он.

— Да, товарищ председатель, это действительно ужасное место, — согласился Конфуцианец, все еще не понимая причин вызова.

— Я уеду в ночь премьеры, сразу же после отплытия корабля.

— Я буду готов к отъезду.

— Нет! — отрезал Мао с жесткостью, от которой по телу Конфуцианца пробежал холодок. — Вы и ваши единомышленники останетесь здесь. Вы должны преподать урок этим шанхайцам. Мы сожмем их с такой силой, что даже вода перестанет быть влажной. Мы превратим этот мерзостный город в пустыню — тем, что забудем о его существовании. Пусть он рассыплется и превратится в прах, в то время как остальной Китай будет подниматься из пепла.

Ночь четвертая

— Это любимый веер моей матери. А еще раньше он принадлежал ее матери и так далее, — рассказывала Цзян. — Вы совсем не спите, так что на этом закончим, — сказала она.

Сказитель и вправду выглядел ужасно.

— Мне нужен хотя бы один момент совершенства, прежде чем все исчезнет.

— Прежде чем исчезнет что?

— Все. Все это исчезнет.

Цзян внимательнее присмотрелась к мужчине. Его глаза пожелтели и слезились, а кожа стала почти прозрачной. И тут она с удивлением поняла, что на самом деле он спит. Спит с широко открытыми глазами. Она отвела Сказителя к кровати, уложила и стала снимать с него костюм Принцессы. Это смутило ее. Цзян знала, что он мужчина, причем очень красивый, но сейчас, в своей спальне, она раздевала женщину. А потом она легла рядом с ним — или с ней? — и они спали до самого рассвета.

* * *

На старом складе возле Сучжоухэ работа шла неспешно и методично. Длинные бамбуковые шесты соединялись бумагой и шелком, из них составлялся позвоночник Дракона. Шесты покороче предназначались для того, чтобы нести туловище сказочной твари длиной в сто футов. Никто не болтал. Все подчинялись древним правилам. Дракон постепенно обретал форму.

Репетиция. День пятый

Хотя многими кусками оперы Сказитель остался недоволен, он понимал, что должен позволить актерам сыграть всю пьесу, чтобы они смогли ощутить ее ритм и масштаб. Реквизит, заказанный Резчику, еще не прибыл, но у Сказителя хватало других забот.

Прогон начался успешно, поскольку первой шла сцена, которую они играли уже на протяжении многих лет. Но как только актеры одолели ее, все пошло вкривь и вкось.

Прогон был прерван появлением Конфуцианца во главе целого взвода солдат.

— Играйте! — приказал он. — Вы работаете для народа, а мы народ, так что играйте!

Убийца перекатился по балке стропил. «Нападай сверху, — шелестел в его ушах какой-то древний голос. — Всегда нападай сверху».

— Хорошо, — проговорил Сказитель, — мы вернемся немного назад.

— Не надо. Мы не хотим вам мешать. Продолжайте с того места, где остановились.

— Мы вернемся назад, — повторил Сказитель.

— Давайте же хоть раз доиграем эту проклятую пьесу до конца, прежде чем представить ее публике! — выкрикнул актер, игравший Слугу.

Это чрезвычайно удивило Сказителя, ведь Слуга уже отыграл свою роль и больше не должен был появляться на сцене. А потом он поймал на себе злобный взгляд актера и подумал: «А ведь это ты вызвал Конфуцианца!»

— Я добавляю в пьесу новую сцену, — сказал он.

Среди актеров послышался недовольный ропот. Не обращая на них внимания, Сказитель повернулся к Слуге:

— Вам это понравится, поскольку вы будете находиться в центре новой сцены.

— Вот как? — без особой радости спросил тот.

— Именно. Ваша роль не должна быть настолько примитивной, чтобы вас можно было заменить фонарным столбом. Мы по-новому разыграем сцену вашего убийства Обезьяньим царем. В конце концов, вы ведь главный герой!

Сказитель нередко обходился с актерами довольно круто, но до такой степени — никогда. Он вновь и вновь заставлял прогонять сцену убийства, причем требовал поистине шокирующего реализма. Дважды Слуга ударялся об пол, причем с такой силой, что по старому зданию театра шел гул. И каждый раз Сказитель, стоя в зрительном зале, кричал как одержимый:

— Ненатурально! Неестественно! Ужасно! Брось его по-настоящему! Изо всех сил! Убей его так, чтобы мы поверили! Публика хочет этого! Прикончи его для нас!

Максимилиан наблюдал за тем, как драка между Слугой и Обезьяньим царем становится все более правдоподобной и кровавой, пока наконец Слуга не отскочил в сторону и не закричал в сторону зрительного зала:

— Я понял, чего вы добиваетесь! — После чего убежал со сцены.

* * *

Позже, в своем кабинете, Конфуцианец, не сводя глаз со Слуги, спросил:

— Ты в этом уверен?

— Нет, но, как я уже говорил, это выглядит логичным. Объявления о том, что разыскивается рыжеволосый фань куэй, висят на каждом шагу, но вы его до сих пор так и не нашли. Где можно спрятать белого человека в азиатском городе?

Конфуцианец кивнул и улыбнулся. Пока этот человечишка «стучал» на своего собрата-актера, Муравейник постепенно заполнялся водой. Этот план еще много лет назад предлагала вдовствующая императрица. И в то время как воды Хуанпу заливали тоннели, конфуцианцы методично прочесывали город с юга по направлению к Бунду.

«Пока никаких следов рыжего фань куэй не найдено, но это случится скоро, — думал он. — Очень скоро. Фань куэй выведет меня на Убийцу, и, как только найдется Лоа Вэй Фэнь, мне уже ничто не будет угрожать. Ни мне, ни другим конфуцианцам. Тогда я сумею выполнить завет, часто повторяющийся в древних конфуцианских книгах: «Сделайте Китай безопасным для нас, и мы станем в нем править»».

* * *

Резчик смотрел, как в тоннелях поднимается вода, и понимал, что не может сделать ровным счетом ничего, чтобы спасти статую Чэсу Хоя.

«Она сделана из камня, — убеждал он себя. — Даже оставшись здесь, под водой, она уцелеет».

Давление прибывающей воды угрожало пробить стены, размыть землю, поддерживающую каменные плиты. Над Муравейником раскинулся Старый город. Если тоннели разрушатся, он попросту провалится под землю. А потом Резчик понял: Конфуцианцу нет дела до того, что Старый город может погибнуть. Более того, возможно, именно этого он и добивается.

Отбросив печальные и бесплодные мысли, Резчик продолжал трудиться над двумя огромными лицами, которые заказал ему Сказитель. Он закончил работу за считаные минуты до захода солнца в день, предшествующий премьере.

Репетиция. День шестой

Глаза Максимилиана округлились, когда он увидел в своей гримерке Сказителя с костюмом Обезьяньего царя.

— Что это вы задумали? — пролепетал он.

— Пора тебе сменить роль.

— Но ведь я еще не…

— Не освоил роль Крестьянина? Это мягко сказано.

— Тогда — почему?

— Потому что, я думаю, они знают про тебя.

— Откуда?

— Ты наблюдал за актером, исполнявшим роль Обезьяньего царя?

— Не особенно.

— А вот он за тобой наблюдал, причем очень пристально. Ну ладно, хватит болтать. Садись сюда, я сделаю тебе грим Обезьяньего царя.

— А как же тот артист, который исполнял ее раньше?

— Я отпустил его на все утро. Он, похоже, нервничает, все время твердит, что за ним кто-то следит, но у меня сейчас нет времени на подобную чепуху. Давай же садись, и пусть все идет своим чередом.

* * *

Репетицию в тот день проводил ассистент режиссера. Странно начавшись, она становилась все более странной с каждым часом. Актеры не обсуждали отсутствие Слуги, но думал об этом каждый из них. Как и о том, куда подевался Сказитель.

А затем Конфуцианец нанес удар.

С поразительной синхронностью все двери старого театра были заперты, после чего солдаты, не особенно церемонясь, согнали актеров на сцену. Их выстроили в ряд вдоль края сцены и приказали стоять не двигаясь.

В глубине зрительного зала, где всегда царила тьма, Конфуцианец повернулся к стоящему рядом Слуге и спросил:

— Ну?

Помедлив пару секунд, артист бросился к сцене и указал на Крестьянина. Солдаты немедленно стащили беднягу на пол и сорвали с него парик.

Слуга отшатнулся. Что-то было явно не так. Волосы этого человека были черными, как у любого китайца.

— Сотрите грим с его лица! — крикнул он.

Солдаты отыскали где-то грязную тряпку и стерли краску с лица Крестьянина. Им оказался Сказитель. Он безоблачно улыбнулся актеру, игравшему Слугу.

— Что все это значит? — спросил Конфуцианец, подходя к Слуге.

— Я клянусь…

— Нет, это я клянусь, что вам следовало бы быть осторожнее и не забывать о том, что вы всего лишь актер. Жалкий актеришка. А теперь идите и гримируйтесь, чтобы играть привычную вам роль. Новая роль, в которой вы себя попробовали, оказалась вам явно не по силам.

Конфуцианец развернулся на каблуках и вышел из театра. Максимилиан в костюме Обезьяньего царя выпустил руку сына и с облегчением выдохнул.

— Мы в безопасности, отец?

— Пока — да. Благодаря твоему дедушке.

Высоко над их головами Убийца убрал нож свальто и расслабился. Змея на его спине снова свернулась кольцами и погрузилась в дрему.

— Довольно! — проговорил Сказитель. — Давайте закончим прогон и на сей раз не будем медлить. Нам еще работать и работать. — И процитировал самый старый из театральных афоризмов: — Невозможно всегда играть гениально, но можно играть быстро.

Глава двадцать четвертая ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

Мао лично возглавлял освещенную тысячами огней процессию Праздника фонарей, которая вилась по лабиринту узких улочек Старого города. Стоял пронизывающий холод, накрапывал дождь. Всполохи огня падали на лицо Мао, и он изо всех сил старался улыбаться. Возле театра он помахал на прощанье трудящимся и, поднявшись по старым ступеням, скрылся за дверьми главного входа.

Появление в театре председателя Коммунистической партии Китая было тщательно срежиссировано и обставлено с не меньшей помпой, чем выход императора. В центре зрительского зала было построено специальное возвышение, чтобы ничто не мешало великому человеку наслаждаться общением с высоким искусством, а заодно и в качестве дополнительной меры безопасности.

Как только Мао вошел в зал, все встали и приветствовали его аплодисментами. Над сценой был натянут красный транспарант со здравицей в адрес нового лидера. Это было сделано в последний момент по приказу Конфуцианца, и у Сказителя уже не было сил спорить с ним.

Мао занял свое место и, выдержав паузу, знаком предложил садиться остальным. Как только все расселись, проходы между рядами заполнили вооруженные солдаты Красной армии. Несколько из них забрались на сцену, отдернули шторки кулис и встали по обеим ее сторонам.

До этой минуты все шло по плану, который Конфуцианец разработал в тиши своего кабинета четыре часа назад, когда к нему снова заявился актер, игравший Слугу, и сообщил, что рыжеволосый фань куэй все еще находится в труппе. Конфуцианец не был склонен верить этому, но после того, как актер сказал, что на шее Сказителя ожерелье из семидесяти бусин, мобилизовал все свои силы.

Появились музыканты. Они расселись вдоль сцены и, согласно древней традиции, принялись настраивать инструменты, не обращая внимания на тех, кто находится в зале.

Это вполне устраивало Сказителя, который вместе с двумя рабочими пытался сообразить, как заставить работать второй предмет реквизита, изготовленный Резчиком. Не обращая внимания на солдат, стоявших возле кулис, он поискал глазами внука. Мальчик помахал ему рукой, и под традиционным для пекинской оперы густым гримом на лице Сказителя расцвела улыбка. Он помахал внуку в ответ и глубоко вздохнул.

Сказитель смотрел на пустую сцену. Она очень долго была ему домом, и вот теперь, возможно, станет его могилой. Он всегда любил эти мгновения — последние перед тем, как раздвигается занавес и начинается действо. Он любил стоять на этом пространстве, не принадлежащем никому — ни актерам, ни зрителям, на этой ничейной территории.

Сказитель сделал еще один глубокий вдох, и в его ноздри проник едва уловимый запах масла. Его взгляд пробежал по периметру стены, вдоль которой тянулись потайные желоба.

Затем он кивнул ассистенту режиссера, тот подал знак музыкантам, и те прекратили треньканье.

Цзян, стоявшая в глубине зала, подняла на руки свою японскую дочь. Наверху Лоа Вэй Фэнь занял более удобную позицию на балке стропил. Фон, стоявший за кулисами, сдвинулся чуть в сторону, поскольку спина солдата мешала ему видеть сцену. Глаза у него расширились и стали величиной с рисовые шарики.

Наступила полная тишина. И вдруг зазвенели цимбалы, вспыхнули софиты. Когда звук цимбал затих, лучи софитов поднялись вверх и высветили сцену, которую сделала знаменитой прославленная предшественница Сказителя.

* * *

Слуга стоит на авансцене, Принцесса — в глубине сцены. Судьба разлучила их. Под звуки труб входят слуги и свита Принца Запада и начинают танец. Затем они препровождают Принцессу в царский гарем. Под конец Слуга остается один, и звучит эрху — одна долгая, надрывная нота. Слуга роняет голову на грудь, опускает плечи. Потом поднимает голову и смотрит в небеса. Это — правдивый, трогательный образ человека, оставшегося в полном одиночестве, навеки потерявшего женщину, которую он защищал и любил. Музыка внезапно обрывается. Слуга делает шаг вперед. Первый шаг из многих тысяч, которые ему предстоит сделать на обратном пути на Восток — назад, к его хозяину и к морю.

Из зала раздаются крики одобрения. Дочь Цзян прыгает на руках матери и громко хлопает в ладоши. Актеры играют эту сцену с уверенностью, которая приходит лишь с многолетней практикой. Изящество Принцессы, стойкость Слуги, подобно молитве, даруют чувство покоя и уверенности.

Фону, стоящему за кулисами, тоже хочется закричать от восторга, но он не знает, разрешено ли это.

* * *

Конфуцианец плотнее запахнул полы плаща. Вот-вот должен начаться дождь. Он оглядел свое войско и довольно улыбнулся. Бульдозеры и тяжелая землеройная техника уже выстроилась вдоль высоких стен сада Сайласа Хордуна.

Над западным горизонтом блеснула молния.

Конфуцианец снял трубку полевого телефона и набрал номер. Его помощник, находившийся на пристани Бунда, ответил после первого же гудка.

— Они уже собрались?

— Да, господин. Все шестьсот восемьдесят восемь фань куэй здесь и проходят регистрацию. Не хватает лишь нескольких, но я уверен, что мы их найдем.

— Сколько времени вы заставили их ждать?

— Некоторые ждут уже шесть часов, господин.

— Под дождем?

— Да, господин, как вы велели. Никому не разрешили оставаться в машинах или ждать внутри зданий.

— А их зонтики?

— Зонтики у них отобрали — в соответствии с вашими инструкциями.

— Хорошо. А теперь снимите с них пальто и шляпы и побросайте все это в Хуанпу.

— Будет сделано, господин.

— И еще одно.

— Слушаю, господин.

— Бросьте в реку и их чемоданы. Пусть убираются из Поднебесной налегке, в одних только промокших рубашках.

* * *

Находившиеся в здании старого склада на берегу Сучжоухэ услышали возбужденные крики, когда последние участники процессии Праздника фонарей прошли мимо, и поняли, что настало их время. Один за другам они вошли в брюхо Дракона. Старый император находился в голове зверя, брат Мэтью — за сто футов позади него, поддерживая кончик хвоста мифического чудовища.

* * *

Музыка взмывает вверх, душераздирающе звучит эрху, меняется свет. Сказитель в древнем костюме куртизанки входит в гарем. Сверху опускается красный плакат с надписью: «Принцесса унижена». Из зала звучат аплодисменты. Сказитель удивлен, но потом понимает, что хлопают коммунисты, которым унижение Принцессы приходится по душе.

Сказитель поднимает ногу высоко в воздух, а затем опускает ее на сцену, делая первый шаг долгого и бурного танца. Зрители неотрывно следят за Принцессой, которая, пробежав через всю комнату, ударяется о стену и отлетает к противоположной стене. Это повторяется многократно, и с каждым разом в комнату входят другие женщины, одетые так же, как она. Вскоре комната наполняется куртизанками. Подмостки захлестывает вихрь красок и движений. Вскоре танец и пение уступают место сложной по композиции сцене, изображающей спящих женщин.

Эрху издает долгий печальный звон, и, пока он звучит, спящие женщины начинают катиться по полу в разные стороны, пока не остается только одна — Принцесса. Наступает пауза: ни музыки, ни движений. Затем с левой стороны сцены появляется тень. Она удлиняется и падает на лежащую Принцессу.

Цзян крепче прижимает к себе дочь, и девочка испуганно прячет голову на груди матери.

Фон делает шаг назад, а Убийца встает на балке в полный рост, чтобы лучше видеть происходящее.

Мао неловко ерзает в своем кресле на возвышении. По телу спящей Принцессы тревожно мечутся лучи света. В пронзительном реве заходятся трубы. Тени растут. Опасность приближается.

Свет гаснет. Наступает полная темнота. Из глубины сцены в зрительный зал бьет мощный луч прожектора, ослепляя зрителей. Публика, как один человек, делает испуганный выдох. На заднем плане с пола медленно поднимается нечто огромное. Это движение сопровождается слабым пощелкиванием. Звенят цимбалы.

Луч света отворачивается от публики и освещает громадину, изготовленную Резчиком.

Публика снова выдыхает. Это лицо Чан Кайши! Зрители немедленно осознают логическую связь между Чан Кайши и равнодушной властью Царя Запада. Принцесса поднимается на ноги, хватает перо из головного убора, наклоняет его к губам и принимает невероятную позу. Она стоит так немыслимо долго, а затем выкрикивает только одно слово:

— Дьявол!

Затем она отшатывается, испускает другой, еще более пронзительный крик и бежит по направлению к огромному лицу. В последний момент она взлетает высоко в воздух и ударяется в лицо прямо между чудовищными глазами. Ее тело пробивает поверхность, сделанную из тонких раковин. Лицо Чан Кайши вдребезги разбивается, разлетаясь на тысячи кусочков. Публика во главе с Мао встает и одобрительно вопит.

Кричит и Фон, уже не задумываясь, разрешено ли это. Кричит так, что срывает голос.

Дочка Цзян хлопает, пока у нее не начинают болеть ладошки.

Лоа Вэй Фэнь на своей балке берется за нож.

* * *

В это же время надзиратели в сопровождении солдат обходят все дома, арестовывают китайцев, которые были хоть как-то связаны с фань куэй. Затем их погрузят на корабль и отправят в тюрьму Тиланьсяо. Покончив с этим, надзиратели принимаются уничтожать все, что так или иначе имело отношение к фань куэй: дорожные знаки, рекламные плакаты, вывески на магазинах, любые объявления, написанные на английском, французском, немецком, голландском или русском языках. Если иностранные слова написаны на витринах или окнах магазинов, их попросту разбивают камнями. Таких надписей тысячи.

Зловещий звук бьющегося стекла наполняет ночь, а освещают ее костры, в которых горят иностранные книги, газеты, флаги и одежда фань куэй. Зловонный дым от этих костров поднимается к небу и смешивается с запахом перемен.

* * *

Следующая сцена представляет собой печальное соло. Принцесса танцует одна, удаляясь из пределов Царя Запада. Ее танец сопровождается только пронзительными криками павлинов.

Мастерство Сказителя безгранично. Принцесса в его исполнении — это дар богов, воплощенная грация, шепот надежды.

Спектакль продолжается. Одни сцены удаются лучше, другие хуже, но все без исключения оригинальны и неповторимы.

Наконец, в начале четвертого часа, Принцесса приближается к горам, где Слуга спас ее от Обезьяньего царя. Она начинает жалобную песнь.

Зрительный зал затихает, что с китайской публикой случается крайне редко. В воздухе плывет чистый тенор Сказителя. Когда он умолкает, тишина в зале кажется еще более глубокой, чем до этого. Все так безыскусно, естественно, интимно, что зрители понимают: они являются свидетелями чего-то, в корне противоречащего коммунизму и в то же время глубоко личного.

* * *

Несмотря на грозу, появление Дракона в конце парада Праздника фонарей было встречено радостными криками. Когда он, пританцовывая, двигался по улице Кипящего ключа, в него полетели первые красные пакетики, в каждый из которых было вложено немного денег. Дракон повернулся к тем, кто бросал пакетики, и из его чрева раздалось низкое глухое рычание. На этом с древней традицией было покончено.

Издалека послышалось завывание даосских труб, и Дракон свернул к Старому городу, где находился театр Сказителя.

* * *

Стены сада Сайласа не поддались бульдозерам, поэтому Конфуцианец вызвал на подмогу артиллерию. Снаряды с ревом пронеслись в ночном воздухе, проделав в стенах большие дыры, которые бульдозеры быстро расширили. Затем принесли факелы, и двадцать домов и построек были преданы огню. Стены обрушились, груды каменных обломков полетели вниз, предавая погибели богатые сады и ухоженные клумбы.

Вскоре от всего цветочного великолепия осталась единственная ярко-красная гортензия, пламеневшая напротив пылающего дома, в том самом месте, где когда-то погиб Майло Хордун. Конфуцианцу цветок казался оскорблением самой природы, и он вознамерился выдернуть его, но в этот момент в высокое здание в двух кварталах от бывшего сада ударила молния. Конфуцианец посмотрел в ту сторону, а когда вновь повернулся к цветку, того уже не было. Он таинственным образом исчез. Конфуцианец пнул землю носком ботинка и выругался про себя.

— Народ вернул себе свой город! — громко объявил он. — Это место, являвшееся символом непристойной власти фань куэй, теперь объявляется парком Ренмин, то есть народным парком, и отныне он навеки принадлежит народу Города-у-Излучины-Реки.

Рабочие и солдаты попытались изобразить радость, но в глубине души чувствовали — только что они уничтожили нечто уникальное, заменив его на очень банальное.

Конфуцианец забрался в автомобиль и приказал шоферу:

— Вези меня в театр!

* * *

Музыка меняется. Звучат колокола и ударные. Максимилиан в последний раз проверяет веревки и спускается на сцену вместе с сыном. В зале раздается смех. Неуклюжие попытки Максимилиана быть китайским крестьянином выглядят столь нелепо, что смех перекидывается со зрительного зала на сцену. Максимилиан встречается взглядом со Сказителем, стоящим за кулисами, и одними губами говорит: «Ты заранее знал, что это будет смешно!»

Сказитель кивает и отвечает ему точно так же — без звука, одними губами: «Фань куэй всегда смешны, когда пытаются быть китайцами».

Со стороны музыкантов слышится сдавленное хихиканье, Обезьяний царь отворачивается от публики, давясь от смеха. За кулисами заливается Фон и, чтобы не упасть от смеха, хватается за руку стоящего рядом артиста. Публика подается к сцене.

Лоа Вэй Фэнь ползет вперед по балке и смотрит вниз, на сцену, не отрывая взгляда от Обезьяньего царя. Каким-то образом он знает каждый следующий шаг и жест этого человека.

Обезьяний царь все более агрессивно кружит по сцене, постепенно сужая круги, и наконец ловит Крестьянина и его сына.

Входит Принцесса.

Обезьяний царь запрыгивает на подвесную платформу, пораженный красотой Принцессы.

Крестьянин поворачивается, чтобы бежать, но сын уговаривает его спасти Принцессу.

Принцесса выходит из-под платформы с окровавленной одеждой в руках. Это одежда Слуги.

И вновь только эрху аккомпанирует ее песне. Скорее даже не песне, а воспоминанию. Голосу утраченного. Утраченного безвозвратно. Слезам в океане.

Конфуцианец входит сразу же после того, как песня заканчивается, а публика встает с мест и начинает аплодировать. Едва только аплодисменты затихают, Обезьяний царь спрыгивает вниз, намереваясь напасть на Принцессу. Крестьянин и его сын бросаются вперед. Максимилиан хватает направляющую веревку и пристегивает ее конец к карабину на своем поясе. Затем одной рукой он прижимает к себе сына, а второй берется за веревку, и они взмывают вверх. Обезьяний царь, открыв от удивления рот, глядит на них, а затем ретируется в свое царство кошмаров. Зал взрывается овацией. Максимилиан чувствует, что его сына переполняет радость. Он смотрит вниз и с удивлением видит, что Сказитель не аплодирует вместе с остальными. Он просто стоит ссутулившись и смотрит на Максимилиана и своего внука, которые находятся на высоте в восемь футов над его головой. Что-то не так. Что-то пошло не по плану. Убийца тоже замечает это. Цзян снимает дочку с колен и встает. Грим на лице Сказителя растекается. Из его глаз струятся слезы.

Сцена погружается во тьму. Все замерло. Фон делает шаг вперед.

Музыканты не играют. Зрители начинают ерзать, а потом на сцене начинается какая-то возня. На расстоянии в три фута от первого ряда зрителей слышатся звуки потасовки. Вспыхивает длинный язык пламени. Это настоящий огонь, и он поднимается прямо со сцены.

Публике становится неуютно. Шанхай повидал пожаров на своем веку.

— Прекратите это безобразие, — шипит Мао.

Конфуцианец кивает помощнику. Сказитель задерживает дыхание, делает шаг к огню и подает знак рабочим. Те опускают вторую декорацию, изготовленную Резчиком. Она медленно спускается вниз и наконец занимает почти все пространство авансцены.

Это еще одно огромное лицо. Публика пытается разглядеть его черты, но в свете единственного языка пламени, горящего на сцене, сделать это трудно.

Сказитель бросает взгляд в сторону кулис. Там собираются солдаты. Затем он смотрит вверх, на Максимилиана и сына Цзяо Мин.

Максимилиан видит, как солдаты, стоящие возле кулис, вытаскивают из кобуры пистолеты.

— Пора летать, — еле слышно произносит Сказитель.

— Так вот почему…

— Пора летать, — повторяет Сказитель.

Максимилиан хватается за свободный конец шелкового шнура, тянет его и взмывает на четыре фута вверх. Потом — еще на четыре.

— Попрощайтесь со мной, — окликает их Сказитель.

— Прощайте, — говорит Максимилиан.

— Прощай, дедушка.

Сказитель поднимает руку и кладет ее на свой головной убор. Это сигнал помощнику режиссера.

Вспыхивают софиты, и создание Резчика оживает. Это огромное, от пола до потолка, лицо Мао Цзэдуна, сделанное из прозрачного шелка.

Сказитель заходит за пламя, и теперь публика видит и его самого и его гигантский силуэт на портрете Мао.

— Тирания многих — не более чем тирания нескольких! — кричит он и срывает с себя головной убор. Одним движением руки он стирает с лица большую часть грима, а затем берется за бусины ожерелья, висящего на шее.

— Но из смерти придет новое рождение и перемены, сколько бы вы им ни сопротивлялись! — кричит он.

— Остановите его! — рычит Мао.

— Слишком поздно! — кричит ему в ответ Сказитель. Он поворачивается к Максимилиану и кричит ему: — Давай! Давай же!

К изумлению публики, Максимилиан с сыном взлетают к самому потолку просцениума — как раз в тот момент, когда первые пули, выпущенные солдатами, начинают рикошетить от кирпичных стен старого театра. В сорока футах от пола они зависают. Внизу гремят выстрелы.

— Держись крепче, — говорит сыну Максимилиан, сильно тянет за шнур и одновременно смотрит вниз.

Сказитель зажигает вощеный фитиль и бежит к краю сцены. Там он отодвигает потайную панель и бросает фитиль в открывшееся отверстие. Сначала ничего не происходит, а потом по всему периметру сцены вспыхивает пламя высотой в десять футов. Солдаты прекращают стрельбу и испуганно пятятся.

— Бегите! — кричит Сказитель Максимилиану.

Максимилиан снова сильно тянет за шнур, и они с сыном взмывают к дверце люка в потолке.

— Узрите прошлое! — кричит Сказитель, хватаясь за бусины ожерелья. — Оно неизбежно приведет нас в будущее, которое не может контролировать ни человек, ни правительство! В будущее, которое принадлежит всему народу черноволосых!

Он срывает бусины с ожерелья и одну за другой кладет их перед огнем. Бусины отбрасывают резко очерченные тени Сказителей и Сказительниц прошлого, одетых в древние костюмы. Семьдесят силуэтов в головных уборах с пышными павлиньими перьями, как на параде, выстраиваются на огромном портрете Мао в колеблющемся свете огненного кольца.

На мгновение все замирает.

Максимилиан открывает дверцу люка и вылезает с сыном на крышу театра. В ту же секунду западный горизонт взрывается чередой ярких зарниц. Их всполохи проникают в открытую дверь люка, отражаются в стеклянных бусинах, и тени, отбрасываемые ими, волшебным образом меняются. Это уже не силуэты Сказителей прошлого. На портрете Мао и на всех четырех стенах зрительного зала возникает проекция семидесяти изумительных зданий. Люди встают и как один медленно поворачиваются, рассматривая чудо, возникшее вокруг.

Цзян поднимает дочь так высоко, как только может, и спрашивает ее:

— Что ты видишь?

— Пагоды, мамочка.

— Да, Семьдесят Пагод и конец Великого пути.

Одно здание за другим. Всего семьдесят зданий, стоящих на противоположном берегу реки. Контур на фоне неба, подобного которому мир еще не видел. Высокие, изящные постройки, каждая из которых уникальна и от которой не отвести глаз, устремились в облака.

Высоко вверху Убийца становится на колени и вбирает в себя зрелище Семидесяти Пагод. Годы непрерывного напряжения отпускают его, и он падает плашмя на балку стропил. Откуда-то из глубины выплывает улыбка и распускается на его губах.

Фон чувствует, как на его плечо ложится чья-то сильная рука. Это Резчик. Он улыбается — в точности так же, как Лоа Вэй Фэнь. А потом приходят слезы.

— Почему ты плачешь? — спрашивает Фон.

— Потому что Договор завершился. Завершился успехом. Ты видишь Семьдесят Пагод?

Когда Конфуцианец видит Семьдесят Пагод на стенах вокруг себя, его рот открывается, но с губ не срывается ни одного звука. Ветер из глубины веков поворачивает его лицо сначала влево, где, словно пригвожденная к месту, стоит Цзян, излучая свой собственный свет, а потом — вверх, где он встречается взглядом с улыбающимся Лоа Вэй Фэнем. Царит абсолютная, безбрежная тишина. А потом Цзян видит, как в буре чувств, бушующей на лице Конфуцианца, сменяя друг друга, возникают картины. Воинствующее конфуцианство у власти… Великие страдания… Казни тысяч людей… Страшный голод, уносящий больше жизней, чем восстание тайпинов… Кровавая бойня на огромной площади…

Двери старого театра распахиваются. Публика и Сказитель с изумлением видят, как по центральному проходу, пританцовывая, движется Дракон из бамбука, бумаги и шелка. В двадцати футах от сцены он останавливается.

Тишина.

Сквозь прорези в глазах Дракона старый император видит изображения Семидесяти Пагод и поднимает голову чудища вверх. Он видит стоящего на балке Лоа Вэй Фэня, затем Конфуцианца, застывшего возле Мао, и Цзян, держащую на руках японскую красавицу дочь. Он кивает, и голова Дракона делает то же самое.

— Не сейчас, — говорит он тихо. — Скоро, но не сейчас.

Дракон поднимается на сцену.

Сказитель отступает назад.

Дракон проходит прямо над струей пламени, бьющей из сцены, и с гулким звуком «вуффф» его охватывает огонь. Он описывает большой круг, а потом бежит к сцене прямо на портрет Мао и пробивает его.

Сказитель чувствует, как усиливается жар. Он опускает взгляд. Пламя, охватившее Дракона, подожгло полы его костюма.

Сцена превращается в озеро танцующего огня. Он смотрит вверх и там, в проеме люка, видит лица Максимилиана и внука. Он видит Лоа Вэй Фэня, стоящего на балке стропил. Он ощущает присутствие в глубине зала Цзян и ее японской дочери. Он видит стоящих за кулисами мальчика-золотаря и Резчика. И — Дракона, который объят пламенем и, словно безумный, мечется по сцене.

Затем он чувствует что-то горячее на лице и понимает, что от невыносимого жара загорелся его грим. В ноздри заползает запах горящей плоти, но ему все равно. Силуэты Семидесяти Пагод словно навечно отпечатались на огромном шелковом портрете Мао Цзэдуна. И тут он видит, как из огня выходят фигуры. Они приближаются к нему. Первая Сказительница, кроткий рыбак, рыжеволосый фань куэй, а за ними — еще, и еще, и еще. Они протягивают к нему руки, и он идет им навстречу.

А потом огонь перекидывается на портрет Мао. Сначала вспыхивает внешнее кольцо и горит по часовой стрелке, затем — внутреннее, и огонь по нему распространяется против часовой стрелки. И Семьдесят Пагод исчезают, как кровавые слезы Ли Тяня в темнеющем небе. Как сны на рассвете.

* * *

Максимилиан и его сын добрались до причала на Бунде как раз вовремя, чтобы подняться на борт большого корабля Британской восточно-индийской компании. Максимилиан держал сына за руку. Паруса поймали ветер и надулись в сторону правого борта, за которым медленно проплывали здания, выстроившиеся вдоль набережной.

— А дедушка…

— Он теперь с древними, — сказал Максимилиан.

— А мы?

— Мы едем домой.

— Но мой дом — это Шанхай, отец.

— Да, это так, сынок. Твой дом — здесь.

— Я вернусь сюда, отец, — сказал мальчик.

Максимилиан посмотрел на сына. Лицо мальчика приобрело новые, жесткие черты. Его глаза были темными, как обсидиан.

— Я скоро вернусь сюда, — повторил он.

Максимилиану было трудно смотреть сыну в глаза. Он чувствовал правду в словах мальчика и ощущал, как приближается волна боли.

— Ты сотворишь здесь великие дела, — сказал он. — Я уверен в этом. — Посмотрев на здания Бунда, он продолжил: — Но мне и таким, как я, этого не дано. Время, отпущенное моей семье в Поднебесной, подошло к концу. Я последний из Хордунов, кто жил в этом великом городе.

А потом он заметил, что сын сжимает в руке цветок — живую красную гортензию.

— Откуда у тебя это? — спросил он.

— Мальчик-золотарь подарил мне его на счастье.

Максимилиан кивнул. Прекрасный цветок от мальчика-золотаря. Очень по-китайски.

* * *

— Возможно, пришло время вернуть Бивень к излучине реки, — проговорил Резчик, когда они карабкались на вершину холма.

— Нет, время еще не настало, но когда-нибудь оно придет, — ответил Лоа Вэй Фэнь.

— Что мы будем делать теперь? — спросил Резчик.

— Ждать, — сказала Цзян.

— Ждать чего? — не отступал Резчик.

— Пока Конфуцианец выполнит задачу. В своем высокомерии он не видит того, что по-прежнему находится на службе у Договора.

— Ты не собираешься…

— Убить его за то, что он предал Договор? — перебила Цзян. — Нет. Город-у-Излучины-Реки пережил Эпоху Белых Птиц на Воде и теперь принадлежит народу черноволосых — единственному, который может построить Семьдесят Пагод.

— Но коммунисты…

— Это всего лишь еще одна случайная рыба, заплывшая в великое море по имени Китай.

Лоа Вэй Фэнь повернулся к Резчику:

— Тебе нужно уехать из Шанхая. Конфуцианец непременно захочет покарать тебя.

— Он уже отобрал у меня мастерскую и все мои работы. Чем еще он может мне навредить?

— Приведи ко мне своего сына, — сказал Лоа Вэй Фэнь.

— И что ты с ним…

— Он отправится со мной и моими сыновьями.

— Куда же?

— Далеко. Подальше отсюда. Туда, где мы будем ждать возвращения священной реликвии. Не спрашивай меня, что это за место, я все равно не скажу тебе.

Резчик кивнул и обещал привести сына еще до рассвета. Наконец, когда они оказались на вершине холма, Лоа Вэй Фэнь обратился к Цзян:

— А тебе Конфуцианец не навредит?

— Надеюсь, что нет.

— Почему?

— Он думает, что любит меня.

Убийца понимающе кивнул и спросил:

— Могу я попросить тебя о последней услуге?

— Разумеется.

— Позволь мне подержать твою дочь.

Цзян склонила голову в знак согласия.

Лоа Вэй Фэнь взял за руку девочку, в жилах которой текла наполовину японская кровь, поднял ее и нежно поцеловал в лоб.

Цзян хотела что-то сказать, но Лоа Вэй Фэнь приложил палец к ее губам.

— Я должен был сделать это еще тогда, когда увидел ее в первый раз.

— Мы еще когда-нибудь… — Цзян украдкой вытерла слезу.

— Нет, мы больше не встретимся никогда. Но наши дети или внуки — непременно. И вместе с Бивнем они будут наблюдать, как у излучины реки растут Семьдесят Пагод и воплощается Пророчество Первого императора. А теперь — смотрите!

Стоя на вершине холма на дальнем изгибе Хуанпу, Резчик, Убийца, Цзян и ее японская дочь смотрели, как могучий корабль, подобно Белой Птице на Воде, поймал ветер и с фань куэй на борту через сто с лишним лет двинулся прочь от Шанхая — по великой реке, по направлению к морю.

Эпилог ЭПОХА СУХОЙ ВОДЫ

Пребывая в надежном укрытии, в Багдаде, лежа под полом второго этажа дома, в котором проживает большое семейство торговца Абдуллы, Священный Бивень продолжает раскрывать свои тайны. Хотя этого никто не видит, пророческий план Первого императора раскрывается по мере того, как Бивень медленно разрушается в сухом воздухе месопотамской пустыни.

Раздается негромкий треск, и филигранная резьба на его поверхности трансформируется и дарит миру новую идею. Над порталом Человека с Книгой магическим образом появляются буквы, которые складываются в слова: «Эпоха Сухой Воды». А затем словно ветры безумия, подхватив эти слова, переносят их за тысячи миль на запад. И люди в Шанхае начинают называть время, наступившее после воцарения Мао, — время, когда Пекин на протяжении сорока лет начисто игнорировал Город-у-Излучины-Реки, — Эпохой Сухой Воды.

Послесловие автора

Роман «Шанхай» — это произведение художественной литературы. Некоторые исторические факты и персонажи изображены в нем достоверно и точно, в обращении с другими автор позволил себе некоторые вольности.

Для начала нужно сказать, что в Шанхае нет никакого Муравейника. Учитывая то, что совсем близко протекает река Хуанпу, построить такой подземный город было бы просто невозможно. Тем не менее улицы — именно такие, какими они описаны, расположение основных зданий указано точно. Ресторан «Старый Шанхай» существует, так же как и экзотические блюда, которыми угощаются Чарльз и Сайлас во время первой встречи. Существуют также храм городских богов-покровителей, сады Юйюань, различные чайные и храм Лунхуа. Надеюсь, я описал их достаточно точно. Пудун действительно в течение долгого времени являлся крайне опасным местом, хотя Шанхай никогда не называли Городом-у-Излучины-Реки.

Описание торговли опиумом в целом достаточно точное, а крупные торговые компании, действующие в Шанхае, существовали в действительности. Одной из них — в книге она названа торговым домом Врассунов — на самом деле была дарована монополия на прямую торговлю между Англией и Китаем. Компания, однако, утратила эту монополию значительно раньше срока, указанного в книге, и не существует никаких свидетельств того, что причиной стали интриги и вымогательство.

Первый император, который построил Великий канал, соединивший Янцзы с Пекином, на самом деле впервые объединил Китай, и его заслуги перед страной не меньше, чем говорится в книге. Он действительно преследовал конфуцианцев, сжигал их книги и посылал людей в самые отдаленные концы своей необъятной империи с заданием найти камень, который даровал бы ему вечную жизнь. Утверждают, что Первого императора и впрямь нашли замерзшим на вершине — обнаженного и с круглым камнем, прижатым к промежности.

Было бы сложно придумать персонаж более эксцентричный и злодейский, чем реальная вдовствующая императрица Цыси, которая убила не одного императора и отправила на тот свет собственное дитя. Она действительно пережила последнего императора и, по всей видимости, отпраздновала победу именно так, как описано в книге.

Сайлас Хордун — реальное лицо, он действительно взял в жены китайскую куртизанку, чем шокировал обе этнические общины. История о том, как они усыновили двадцать китайских беспризорников и вырастили их, как собственных детей, в своем поместье, расположенном в саду за высокими стенами, тоже является чистой правдой. Тем не менее Ричард и Макси Хордуны — персонажи вымышленные. Не было и Больших шанхайских автогонок.

Подлинный Чарльз Сун работал мальчиком на побегушках в бостонском баре, посещал семинарию на юге Соединенных Штатов и приехал в Шанхай в качестве миссионера Южной методистской епископальной церкви. Потом он основал издательский дом, стал самым богатым человеком в Китае и финансировал революционную деятельность доктора Сунь Ятсена. Неизвестно, правда, откуда брались все эти деньги.

У Чарльза Суна в самом деле было три дочери, и их называли Та, Которая Любит Деньги, Та, Которая Любит Власть, и Та, Которая Любит Китай. Одна стала мадам Чан Кайши, вторая вышла замуж за доктора Сунь Ятсена, а средняя, по всей видимости, являлась сторонницей коммунистического движения, но вряд ли была любовницей Мао Цзэдуна. Т. В. Сун, старший сын Чарльза, был министром финансов Китайской Республики и, по свидетельству многих, организатором самого грандиозного в истории Китая расхищения государственных средств.

Бандит Ту — реальное историческое лицо. Тонги из клана «Праведной руки» также существовали и продолжают существовать. Ушастый Ту, несомненно, был столь же уродливым, каким он описан в романе.

Масштабные события, о которых повествует книга, — «боксерское» восстание, восстание тайпинов, тайфун в Гонконге и борьба между «европейцами» и «шанхайчиками», — происходили на самом деле, хотя в их описании допущены некоторые отступления от исторической истины.

Конкретные эпизоды, связанные с бесчинствами в Нанкине, вымышлены, хотя события эти имели место в реальности. Между Сказителем и Летописцем существует разница, но ни тот ни другой не обладает монополией на абсолютную истину, особенно когда дело касается ужасов, подобных тем, что творились в Шанхае.

Опера под названием «Путешествие на Запад» существует, но она нисколько не похожа на ту, которая описана в романе.

И конечно же, не существует никакого Бивня Нарвала, — если только его не ухитрились очень надежно спрятать, — который диктовал развитие событий в Поднебесной. Хотя, если посмотреть на историю Китая, может и впрямь показаться, что она написана некоей всеобъемлющей и всезнающей силой. До 1842 года Китай был самой богатой страной в мире, ему платили дань многие государства Азии. На колени его поставил опиум, но теперь он поднимается, и сейчас, когда вы читаете эти строки, в Пудуне гордо вырастают Семьдесят Пагод.

Дэвид Ротенберг Торонто, 2008 год Пестрая красота[30] Слава Господу за все пятнистое — За небеса двойных цветов, как пестрая корова; За штрихи розовых родинок на форели, что плавает; Горячий уголь каштанов; крылья зябликов; Расчерченный и поделенный пейзаж — холм, земля под паром и плуг; И все ремесла, их инструмент, снаряженье и порядок. Все разное, своеобычное, свободное, странное; Все, что неверно, испещренное (кто знает отчего?) Стремительным, медленным; сладким, кислым; Сияющим, тусклым — Тот урождает, чья красота неизменна: Хвали его. Джерард Мэнли Хопкинс[31], 1877 год

Моему канадскому, пуэрториканско-американскому, еврейско-агностическому и христианскому сыну Джоуи и дочери Бет — с благодарностью за их смелость быть самими собой.

Примечания

1

Коммодор — в некоторых иностранных флотах — командир соединения кораблей, не имеющий адмиральского звания. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Бидонвиль — жилище бедняков в странах Азии, Африки и Латинской Америки. (Прим. ред.)

(обратно)

3

«Ицзин» («Книга Перемен») — древнекитайский письменный памятник, первоначально использовавшийся при гадании и затем вошедший в конфуцианский канон (Пятикнижие). (Прим. перев.)

(обратно)

4

Золотой горой китайцы часто называли западные регионы Северной Америки (в первую очередь Калифорнию, США и Британскую Колумбию Канады). (Прим. перев.)

(обратно)

5

Кто там, Жюльен? (фр.)

(обратно)

6

Таэль — старинная китайская монета. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Страсть вдвоем (фр.)

(обратно)

8

Яо Се (1805–1864) — китайский поэт. (Прим. ред.)

(обратно)

9

Названия династий, в различные исторические периоды правивших Китаем. (Прим. перев.)

(обратно)

10

Императорские наложницы делились на пять рангов. Первый, самый важный, — хуан гуй фей (императорская драгоценная любовница), затем гуй фей (драгоценная любовница), фей (любовница), бинь (что можно перевести как «сожительница»), гуйжень (драгоценный человек). Последние были низшим рангом наложниц. (Прим. перев.)

(обратно)

11

Дурьян — тропический фрукт, обладающий сильным неприятным запахом, благодаря которому его плоды часто используются в качестве охотничьей приманки. (Прим. перев.)

(обратно)

12

Более двух метров. (Прим. ред.)

(обратно)

13

Дикс, Дороти (1908–2000) — американская киноактриса. (Прим. ред.)

(обратно)

14

Ли — единица площади, в Китае равная около 6 м2. (Прим. ред.)

(обратно)

15

Ихэтуань — в переводе с китайского: «отряды справедливости и гармонии». Известно также как «боксерское» восстание. (Прим. перев.)

(обратно)

16

Храм Лунхуа — самый большой буддийский храм Шанхая, построен в 247 г. (Прим. ред.)

(обратно)

17

Тамаринд (индийский финик) — тропическое дерево семейства бобовых, мякоть плода используется в качестве специи в азиатской и латиноамериканской кухнях. (Прим. ред.)

(обратно)

18

Такси Хэнсома — разновидность кэба, сконструированная в 1840-50-х гг. английским архитектором и изобретателем Д. А. Хэнсомом. (Прим. ред.)

(обратно)

19

Тафт, Уильям Говард (1857–1930) — 27-й президент США (1909–1913) от Республиканской партии. (Прим. ред.)

(обратно)

20

Движение 4 мая — массовое антиимпериалистическое движение в Китае в мае — июне 1919 г., возникшее под влиянием Октябрьской революции 1917 г. в России. (Прим. ред.)

(обратно)

21

Мацуо Башо (Басе) (1644–1694) — японский поэт, первый великий мастер хокку. (Прим. ред.)

(обратно)

22

Бак, Перл (1892–1973) — американская писательница, лауреат Нобелевской премии; дочь миссионера, детство и юность провела в Китае, где разворачивается действие большинства ее романов. (Прим. ред.)

(обратно)

23

Райнер, Луиза (р. 1910) — немецкая киноактриса, награжденная двумя премиями «Оскар», одна из которых за роль в фильме «Добрая земля» (1938). (Прим. ред.)

(обратно)

24

Сефарды — субэтническая группа евреев, выходцы с Пиренейского полуострова, пользующиеся языком, близким к испанскому. (Прим. ред.)

(обратно)

25

Режим Виши — коллаборационистский режим Франции в период оккупации во время Второй мировой войны. (Прим. ред.)

(обратно)

26

Баньян — деревья семейства фикусов, родом из Индии; из ветвей развиваются воздушные корни, которые свешиваются вниз и укореняются в почве, из-за чего у дерева как будто не один ствол, а множество. (Прим. ред.)

(обратно)

27

Около ста сорока семи сантиметров. (Прим. ред.)

(обратно)

28

Додзё — изначально: место для медитаций и других духовных практик в японском буддизме и синтоизме. Позже: место, где проходят тренировки, соревнования и аттестации в японских боевых искусствах. (Прим. перев.)

(обратно)

29

Нефритовый император — верховное божество даосистского пантеона, бесстрастный мудрец, правящий Небом и делами людей. (Прим. ред.)

(обратно)

30

Перевод С. Карпухина.

(обратно)

31

Хопкинс, Джерард Мэнли (1844–1889) — английский поэт, один из крупнейших новаторов в литературе XIX в. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

. .

. КНИГА ВТОРАЯ . ЧЕЛОВЕК С КНИГОЙ

  . Глава первая . САЙЛАС ХОРДУН . 31 декабря 1889 года

  . Глава вторая . РОЖДЕНИЕ УБИЙЦЫ . 31 декабря 1889 года

  . Глава третья . ШАНХАЙ. ГОРОД-У-ИЗЛУЧИНЫ-РЕКИ . 31 декабря 1889 года

  . Глава четвертая . БАНДИТ ТУ . 31 декабря 1889 года

  . Глава пятая . ТРОЕ ИЗБРАННЫХ . 31 декабря 1889 года

  . Глава шестая . ТУ НАНОСИТ УДАР . 31 декабря 1889 года

  . Глава седьмая . В ДАЛЕКОЙ АМЕРИКЕ

  . Глава восьмая . БЕЗБИЛЕТНЫЕ ПАССАЖИРЫ . Январь 1890 года

  . Глава девятая . ВТОРОЙ ПОРТАЛ

  . Глава десятая . ИГРА В ПЛОТ . Апрель 1893 года

  . Глава одиннадцатая . РЕВОЛЮЦИОНЕР

  . Глава двенадцатая . СЕКРЕТ ИГРОКА В ГО

  . Глава тринадцатая . ТРИ МОГИЛЫ, ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ

  . Глава четырнадцатая . НАСЛЕДСТВО САЙЛАСА

  . Глава пятнадцатая . ВЗЛЕТ ЧАРЛЬЗА СУНА . 1894–1897 годы

  . Глава шестнадцатая . ВЫБОР ЦЗЯН . Декабрь 1897 года

  . Глава семнадцатая . ВДОВСТВУЮЩАЯ ИМПЕРАТРИЦА И «СТО ДНЕЙ РЕФОРМ» . 1898 год

  . Глава восемнадцатая . МАЙ БАО, СРЕДНЯЯ ДОЧЬ ЦЗЯН

  . Глава девятнадцатая . ГАЗЕТЫ И ШЛЮХИ — БРАК, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НА НЕБЕСАХ

  . Глава двадцатая . САЙЛАС И ЧАРЛЬЗ

  . Глава двадцать первая . КОНКУРС ЛИСТЬЕВ

  . Глава двадцать вторая . ИЗ ДНЕВНИКА РИЧАРДА: ЦЗЯН

  . Глава двадцать третья . КЛАДБИЩЕ ШЛЮХ

  . Глава двадцать четвертая . САЙЛАС НАХОДИТ НОВУЮ ЖЕНУ

  . Глава двадцать пятая . СТОЛКНОВЕНИЕ СОЗНАНИЙ

  . Глава двадцать шестая . ИНЬ БАО ВСТРЕЧАЕТ ФЕМИНИСТКУ

  . Глава двадцать седьмая . ИНЬ БАО ПОЛУЧАЕТ МУЖА

  . Глава двадцать восьмая . СЫН РЕЗЧИКА

  . Глава двадцать девятая . УБИЙЦА И ЕГО ЖЕНА

  . Глава тридцатая . ТУ И БИВЕНЬ

  . Глава тридцать первая . ТОРГОВЛЯ ВОКРУГ БИВНЯ

  . Глава тридцать вторая . ВОЕННЫЙ СОВЕТ

  . Глава тридцать третья . ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЛОА ВЭЙ ФЭНЯ

  . Глава тридцать четвертая . АТАКА НА МУРАВЕЙНИК

  . Глава тридцать пятая . ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ: МАЙ БАО И ЕЕ РЕВОЛЮЦИОНЕР

  . Глава тридцать шестая . ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ: ЧАРЛЬЗ СУН И ЕГО ЖУРНАЛИСТ

  . Глава тридцать седьмая . И ВРЕМЯ ПРОХОДИТ

  . Глава тридцать восьмая . САЙЛАС И АВТОМОБИЛИ . 1902 год

  . Глава тридцать девятая . БИВЕНЬ РАСПАДАЕТСЯ

  . Глава сороковая . ТАЙФУН

  . Глава сорок первая . ПЕРЕМЕНЫ. СМЕРТЬ ВДОВСТВУЮЩЕЙ ИМПЕРАТРИЦЫ . 1908 год

  . Глава сорок вторая . ПЕРЕМЕНЫ. СМЕРТЬ КУРТИЗАНКИ . 1908 год

  . Глава сорок третья . ПОДАРОК САЙЛАСА

  . Глава сорок четвертая . ОТВЛЕКАЮЩИЙ МАНЕВР

  . Глава сорок пятая . ДЛИННЫЙ ИЗОГНУТЫЙ ПРЕДМЕТ

  . Глава сорок шестая . ГОНОЧНЫЕ МАШИНЫ ПРИБЫВАЮТ

  . Глава сорок седьмая . ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА

  . Глава сорок восьмая . СМЕЮЩИЙСЯ БУДДА

  . Глава сорок девятая . КАК ИСПОРТИТЬ ГОНОЧНУЮ МАШИНУ

  . Глава пятидесятая . ДЕНЬ ГОНОК

  . Глава пятьдесят первая . СПРЯТАТЬ БИВЕНЬ

  . Глава пятьдесят вторая . ГОНКИ

  . Глава пятьдесят третья . НА ДЖОНКЕ

  . Глава пятьдесят четвертая . ДНЕВНИКИ РИЧАРДА: БИБЛИЯ

  . Глава пятьдесят пятая . РОДОВОЙ ДОМ ДЛЯ СВЯЩЕННОЙ РЕЛИКВИИ

  . Глава пятьдесят шестая . ВОЗВРАЩЕНИЕ ПИЛИГРИМА

  . Глава пятьдесят седьмая . ИНТЕРЛЮДИЯ. И ВРЕМЯ ПРОХОДИТ . Конец 1911 года — 22 февраля 1934 года

. КНИГА ТРЕТЬЯ . ГИБЕЛЬ САДА

  . Глава первая . ПОСЛЕДНИЙ СОН САЙЛАСА ХОРДУНА

  . Глава вторая . ПОХОРОНЫ БЕЛОГО КИТАЙЦА . 1936 год

  . Глава третья . ПЛАНЫ ЯПОНЦЕВ

  . Глава четвертая . НА МОСТУ И ПОД МОСТОМ МАРКО ПОЛО . 1937 год

  . Глава пятая . ПЕКИН

  . Глава шестая . ЦЗЯН ПЕРЕДАЕТ ЭСТАФЕТУ

  . Глава седьмая . КОНФУЦИАНЕЦ

  . Глава восьмая . ПОСЛАНИЯ

  . Глава девятая . ТРИ ДОЧЕРИ ЧАРЛЬЗА СУНА

  . Глава десятая . ВЗЯТИЕ ШАНХАЯ

  . Глава одиннадцатая . ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

  . Глава двенадцатая . СКАЗИТЕЛЬ

  . Глава тринадцатая . ТРОЕ ИЗБРАННЫХ ПРИНИМАЮТ РЕШЕНИЕ

  . Глава четырнадцатая . ПУТЬ В НАНКИН

  . Глава пятнадцатая . ПАДЕНИЕ НАНКИНА И ПРОБУЖДЕНИЕ ДРАКОНА

  . Глава шестнадцатая . ШАНХАЙ ПОД ПЯТОЙ ОККУПАНТОВ

  . Глава семнадцатая . ВТОРАЯ МИРОВАЯ

  . Глава восемнадцатая . ВСПЫШКА СВЕТА

  . Глава девятнадцатая . СКАЗИТЕЛЬ НАХОДИТ ПУТЬ

  . Глава двадцатая . КАПИТУЛЯЦИЯ И ПОСЛЕ НЕЕ

  . Глава двадцать первая . ВЛАСТЬ КОНФУЦИАНЦЕВ

  . Глава двадцать вторая . МАО

  . Глава двадцать третья . ПУТЕШЕСТВИЕ В ТО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖАЛО НАМ

  . Глава двадцать четвертая . ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

  . Эпилог . ЭПОХА СУХОЙ ВОДЫ

. Послесловие автора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте