«Последний тамплиер»

Гайворонский Федор Последний тамплиер

Часть первая Тюрьма 1270–1314

Тюремщик принес обед — ячменную кашу на воде и горбушку хлеба. Когда я принял из его рук еду, он тихо сказал:

— Мсье Жак, это — вам!

И сунул, достав из-под полы, кусок вареного мяса. Я принял мясо, сел на солому и стал есть. Жак знал, что я не тамплиер. Но почему-то относился ко мне с почтением. Может быть, он считал, что я не тот, за кого себя выдаю, что я не желаю открывать своей причастности к ордену? Или он думал, что я представляю из себя что-то большее, чем простой бедный рыцарь, заточенный в темницу? Как странно — узника и его тюремщика зовут одинаково. Судьба. Кисмет, как говорят сарацины.

Доев обед, старательно облизав деревянную ложку, я позвал тюремщика:

— Жак!

Он сразу подошел, взял ложку и миску. Его глаза светились преданностью.

— Что господин?

— Почему ты носишь мне мясо?

Он помялся в нерешительности, прежде чем прошептать:

— Потому что вы, как и я, ненавидите Папу…

И тут же убежал в дальний конец коридора, словно боялся, что нас могут подслушать стены. Я промолчал. А вдруг Жак — шпион и мясо, которое он постоянно мне приносит, ему дают со своего стола толстобрюхие монахи — инквизиторы?

Потом я лег на солому, положил руки за голову и закрыл глаза. Через узкое тюремное окошко слышался далекий стук топоров и чьи-то резкие голоса. И хотя я знал, что в этот раз тюремные плотники стараются не ради меня, все равно сделалось страшно.

В детстве я очень боялся плотников. Они казались мне помощниками палачей, или старухи с косой. Плотники, насколько я помню свое детство, всегда делали что-то страшное — виселицы, гробы, кресты на могилы. Когда мать рассказывала мне про маленького Иисуса, и говорила, что его приемный отец, Иосиф, был плотником, мне всегда виделся в воображении дом, где стоят виселицы, гробы и деревянные кресты. И когда я представлял себе мальчика— Иисуса, играющего в своем доме, среди этих ужасных вещей, то дрожал от ужаса. Иисус мне казался больше похожим на маленького черта, чем на бога. Когда я говорил это матери, она смеялась и отвечала, что плотники делают не только гробы и кресты, но и деревянные ложки и миски, с помощью которых едят крестьяне, мастерят домашнюю мебель — стулья, шкафы, строят корабли, вырезают игрушки. Я понимал, что плотник — это всего лишь человек, умеющий работать с деревом, но все равно испытывал к ним трепетный страх.

То страшное лето, когда в поместье пришла холера, когда умерла мать, лишь подтвердило мои подозрения насчет плотников. Жиль, наш плотник, днем и ночью сколачивал гробы, да деревянные кресты для умерших слуг. И когда я, восьмилетний мальчишка, наблюдал, как он делает гроб для моей матери, как равнодушно снимает мерку с ее неподвижного тела, то окончательно убедился в том, что ремесло плотника ничуть не лучше ремесла палача. И на всю жизнь возненавидел плотников.

Похоронив мать, отец уехал в Палестину, забрав меня с собой. Поместье свое он оставил на попечение брата, который позже, после гибели отца, присвоил его себе вместе с деревнями. Как ему это удалось, я не знаю. Ходили упорные слухи, о благоволении французского короля дяде Этьену ввиду какой-то услуги, однажды оказанной дядей королю. Так, или иначе, но мне, прямому наследнику поместья Шюре, советовали до поры до времени оставаться в Палестине. В целях собственной безопасности.

Я хорошо помню день отъезда. Мы с отцом в сопровождении слуг идем на кладбище, к могиле матери, потом отец, как взрослого, сажает меня на коня, и мы отправляемся в долгий путь до Марселя. Дни напролет скрипят телеги нашего обоза, влекомые быками. Встречаемые путники сходят с дороги и подобострастно кланяются отцу и мне. Отец небрежно кивает им в ответ, а я, превозмогая головную боль, стараюсь делать так же, как он, но ничего у меня не получается. Путники улыбаются, мне становится стыдно… Дорога в Марсель была для меня не просто путешествием в другой город. Она стала вхождением в жестокий и грубый мир взрослой жизни, где никто никогда ни в чем не будет тебе поддаваться, как дома, в родном поместье. Когда мы ехали лесом, отец надевал легкие доспехи и шлем, а меня сажал в повозку. Его оруженосцы то и дело проверяли окрестности — нет ли поблизости «лесных детей». Обстановка была тревожной, напряженной. Эта напряженность передавалась и мне, и я, подобно отцу и слугам, всматривался в каждый кустик, старательно рассматривал кроны деревьев, пытаясь обнаружить спрятавшегося разбойника. А потом лес кончился и мы остановились на ночлег вблизи опушки. В нашем лагере горели два больших костра, на которых жарились лани.

Я помню, как мне дали огромный, сочный кусок, как отец учил меня отрезать от него, горячего, ножом тонкие полоски. Я ел пахнущее дымом жирное, нежное мясо, смотрел на звезды над головой, вдыхал запах костра и горелого жира, слушал разговоры. Я чувствовал, что это была совершенно иная жизнь — взрослая, мужская. Все было другим — слуги, их разговоры, манера поведения. Даже отец стал другим. Он сидел со слугами, как равный с равными, и так же, как и они, радовался непонятным для меня шуткам и тоже, рассказывал что-то непонятное для меня — про войну, короля, про женщин… Потом отец поднес мне кубок с вином и заставил сделать два глотка. Вино оказалось на удивление кислым, даже горьким. Оно пахло невычищенной ямой для кухонных отбросов, возле которой в поместье вечно отирались вороны и собаки. И я удивлялся, почему взрослые так много и с таким наслаждением его пьют. Но когда мне вдруг захотелось спать и я, опуская тяжелую голову на мягкую овчину, стал погружаться в воздушную, как перина, негу, я впервые в жизни понял вино и тех, кто его пьет. В ту ночь сделанные мною два глотка этого удивительного напитка, пришлись очень кстати. И я на всю жизнь уяснил тогда простую истину — вино хорошо, когда оно — к месту. Благодаря этому я не стал, подобно многим, его рабом и не сделался его ненавистникам. Я знал когда, где, с кем и в каких количествах следует его потреблять, благодаря чему честь моего рода, моей фамилии всегда оставалась незамаранной винными пятнами.

В Марселе мы остановились в доме графа Арнье, которого в тот момент не оказалось на месте. Но он был предупрежден письмом заранее о нашем приезде, поэтому его слуги отнеслись к нам с должным почтением. Граф был другом моего отца и, позднее, в Палестине, стал одним из двух его поручителей при вступлении отца в Орден Храма. В Марселе мы пробыли около месяца, ожидая подходящее судно. Под конец нашего пребывания, прибыл сам граф, который присоединился к нам со своей свитой в путешествии в Святую землю. Он оказался тощим, седым стариком и носил белый плащ с черным подбоем и нашитым лапчатым крестом тамплиера, так как сам давно являлся мирским братом Ордена. Он похвалил отца за его стремление стать храмовником. Помню, старый граф сказал мне тогда:

— Когда тебе исполнится шестнадцать, ты станешь мечником, а в восемнадцать, почему бы и нет, ведь ты — сын рыцаря, будешь посвященным рыцарем! Поверь мне, сынок, нет на земле высшего счастья, чем счастье всегда чувствовать рядом верное, надежное плечо.

Мы отплыли восемнадцатого сентября 1280 года, как раз в день моего десятилетия. Наша флотилия состояла из четырех тяжелых нефов и пяти военных галер. На парусах всех кораблей были нашиты красные кресты. С нами на судне находилось еще несколько рыцарей. Когда они узнали, что я сын Филиппа, баронета Шюре, один из них, которого звали ле Брей, подарил мне кинжал с серебряной рукоятью и позолоченным клинком.

— Это твое оружие, — молвил Ле Брэй, — будь ему добрым и заботливым хозяином, и оно не раз сослужит тебе верную службу.

Остальные рыцари, включая отца, при этом хранили почтительное молчание, и я, впервые вешая на пояс клинок, ощутил всю торжественность произошедшего события — вручения оружия.

Плавание к берегам Святой Земли, стало для меня настоящим испытанием. Я жестоко страдал от морской болезни, как впрочем, и большинство пассажиров нашего корабля. За мной ухаживал оруженосец отца, дядюшка Гамрот. Он служил еще моему деду и, стараясь развлечь меня, рассказывал о былых сражениях. Я с преогромным любопытством слушал его истории, хотя, как выяснилось потом, он был отменный враль.

Мои воспоминания о детстве были прерваны приходом Жака. Он пришел не один — с двумя стражниками. Значит, придется опять идти на допрос.

Звон моих цепей эхом звучал в коридорах тюрьмы. Один пролет наверх, двадцать три шага вперед, мимо дубовых дверей камер, где содержались простолюдины, откуда веяло человеческими нечистотами, и далее — спуск на два пролета вниз, по скользким, отполированным сотнями ног, ступеням, и снова вперед по коридору, в придел, где размещался гарнизон тюрьмы и находились камеры для ведения следствия.

За дубовым столом сидели три монаха и писчий, который обмакнул в чернильницу гусиное перо сразу, лишь только я вошел в камеру. Мне велели сесть на табурет. Сухощавый монах с жесткими чертами лица, который, собственно, занимался моим делом, задал первый вопрос.

— Итак месье, мы знаем, что вы скрыли от следствия одну любопытную деталь. Будучи на Святой Земле, вы неоднократно рассказывали братьям по Ордену историю о том, что вы, яко-бы, видели Христа. Что это за история, и почему вы не рассказали ее нам раньше?

Я улыбнулся. Если они попытаются найти в этой истории что-то преступное, им придется здорово попотеть.

— Потому что я сам до сих пор не уверен, что все случилось наяву. Иногда мне кажется, что я видел Его, иногда нет.

— Это случилось вечером, после того, как вас посвятили в братство Ордена?

— Да.

— Вы — тамплиер?

— Вы же знаете, что нет. Я неоднократно уже говорил об этом. Я являюсь рыцарем Ордена базилики святого Иоанна-евангелиста. Стать рыцарем Храма мне не позволил мой наставник, мессир Ле Брей, сославшись на то, что ввиду молодости мне будет трудно хранить обеты, которые обычно дают братья, вступая в Орден Храма. Посему я стал базиликанином.

— Да, я помню, вы говорили об этом. Итак, что же с вами случилось тем вечером?

— Это было в субботу, 25 октября 1288 года. Меня в тот день посвятили в рыцари и во время праздничной братской трапезы по случаю этого события, я ненадолго отлучился из столовой, потому что перебрал вина. Выйдя за ворота крепости, я облегчил отяжелевший желудок, и прилег отдохнуть под смоковницей, недалеко от дороги. Прошло несколько минут и я заметил человека, одетого, как бедный иудей. Он шел в крепость. Увидев меня, человек приблизился и спросил по-арамейски, можно ли ему переночевать в крепости. Я ответил, что да, но для этого он должен дождаться начальника караула, чтобы тот дал окончательное согласие. Человек присел рядом. Тогда я внимательно посмотрел на его лицо. Оно показалось мне знакомым. Он предложил мне попить вина из его фляги, но я отказался, сославшись на то, что и так выпил сегодня слишком много. Человек ответил, что его вино особенное. Но у меня кружилась голова, и я отказался. Незнакомец поблагодарил меня и направился к крепостным воротам. Я задремал и проспал до темноты, пока меня не разбудили стражники. Я поинтересовался, устроился ли на ночь тот путник. Но стражник ответил, что в крепость никто не приходил. Я указал ему на следы сандалий, оставшиеся на песке. Стражник искренне удивился и сказал, что находился возле ворот с полудня, но за это время никого постороннего не видел. Когда же я добавил, что сам, лично говорил с этим человеком, то стражник удивился еще больше и ответил, что этого не может быть, поскольку проблевавшись, я лег под дерево и сразу уснул. Вернувшись в замок, я поведал о случившемся своему командору и мессир ответил, что должно быть, со мной говорил сам Господь …

Инквизиторы долго хранили молчание. Наконец, один из них, с круглой головой и дряблыми щеками, произнес, обращаясь к стражникам:

— Уведите заключенного.

Стражники повели меня обратно. Когда мы поднимались по ступеням наверх, один из них, нарушая все правила, остановил меня на лестнице и спросил:

— Скажите, господин граф, как выглядел тот путник?

Второй стражник тоже смотрел на меня во все глаза. Я ответил:

— Он был невысокого роста, рыжеволос, тщедушного телосложения, немного сутулый. И, по-моему, слегка заикался. У него были странные руки, тонкие и мягкие, как у женщины. Я ни разу не видел таких рук у мужчин. И еще — на его лице почти не было бороды.

Первый стражник тронул мое плечо. Это значило — иди. И я пошел, гремя цепями.

В камере я снова лег на солому и стал вспоминать свое посвящение в рыцари.

Тем утром, едва проснувшись, я сразу понял, что столь долго и трепетно ожидаемый день, наступил. Звуки, запахи, свет утреннего солнца — все было каким-то особенным. Одеваясь, как того требовали правила, в простой черный мирской камзол сержанта, я продолжал размышлять о своем решении стать рыцарем. Это не мимолетный порыв, свойственный юности и не шаг безысходности, и отчаяния, свойственный разуверившейся старости. Это — закономерный итог моих прожитых лет.

Стать рыцарем меня побуждало, главнее всего, так долго лелеемое сердцем желание реализовать себя — свои боевые навыки, свой, пусть еще достаточно малый, жизненный опыт, стремление дать защиту нуждающимся в ней. Второй причиной, по которой я вступал в орден, было желание ввести сына, который у меня обязательно, когда-нибудь будет, в общество достойных и благородных людей. Они, окажись он вдруг один, укажут ему в жизни верный путь, как в свое время указали мне, сироте, лишенному всего.

Месяц назад я беседовал с теми, кто будет сегодня моими поручителями. Я не заметил в их глазах презрения ко мне, к профану. Но зато я почувствовал, как они всем сердцем желали назвать меня своим братом. Они не навязывались, не уговаривали. Решение принять рыцарство было исключительно моим, но моего прихода ждали.

Итак — я решился. Я покидаю келью, и мне почему-то кажется, что я сюда больше никогда не вернусь…

Комната раздумий в самой высокой, северной башне замка. Я стою около окна и смотрю на мир. Я между небом и землей. Надо мной — безбрежная Вселенная, чей господин строит человеческие жизни согласно своим чертежам, подобно каменщику, возводящему величественный дворец. Подо мной — суетятся люди, торопятся по своим делам слуги, фыркают верблюды каравана, который ночевал в стенах нашей крепости. Купцам нет дела до высокого, их товары — символ жизненного благополучия. У одних товары дорогие — хозяевам повезло в жизни больше. У других — хуже некуда. Их владельцам повезло меньше, но они тоже как-то карабкаются в этой жизни, что-то берут для себя. Я смотрю на торговцев и понимаю — деньги — просто металлические кружки. Это обычная вещь, а людям кажется, что в них измеряется счастье. Эх, люди, люди….

Я продолжаю стоять у окна. И все-таки, они не стадо существ, блуждающих впотьмах, довольствующихся едой и борьбой за место в жизни. Они — просто люди, такие же, как я. Ведь я еще не рыцарь. Я — такой же, как они. Чем же я отличаюсь от них? А если меня не изберут, и черных шаров окажется больше двух? Не стану ли я тогда, ниже их, потому что сейчас слишком много возомнил о себе?

И я понимаю — став рыцарем, я не буду презирать остальных людей. Я буду их любить всем сердцем и защищать, потому что знаю — таков мой удел, данный Иисусом. Я даю клятву — если стану рыцарем, то посвящу себя, насколько это будет в моих силах защите тех, кто сейчас торопится по своим делам, собирая тюки, поднимая сонных верблюдов. Я вступаю в Орден не для своего благополучия, а для благополучия людей. Простых людей, с простыми, приземленными потребностями. Приходит мысль, что если я не разуверюсь в своем решении защищать простолюдинов, те, кто будет решать сегодня мою судьбу, подспудно почувствуют это и посвятят меня в члены Ордена.

Открывается дверь комнаты раздумий. Входит пожилой, незнакомый рыцарь в легких латах. Мне завязывают глаза, и я проваливаюсь во тьму. Во тьме страшно и непривычно. Я спотыкаюсь о препятствия, слышу голоса незнакомых людей и ощущаю себя слепым котенком перед бушующей стихией жизни. Меня ведут на суд. На страшный суд.

— Назови себя, — вопрошает голос.

Я называюсь, упоминаю веру, в которой рожден.

— Почему ты хочешь стать рыцарем?

Я отвечаю честно. Я не вижу людей, задающих мне вопросы, а значит, общаюсь с их душами. Как же я могу лгать душам? Я говорю и говорю. И умолкаю, лишь тогда, когда ощущаю потребность в молчании. Тишина. Наконец, тот же голос говорит:

— Достаточно.

Я опять оказываюсь в комнате раздумий, снимаю повязку и возвращаюсь из мира рыцарского братства, которого так и не увидел, в мир обыденный. И снова смотрю на людей и верблюдов, пребывая в неизвестности между небом и землей.

Проходит еще бесконечно сколько времени. И вот, мне приносят пергамент. И я пишу свое завещание тем, кто находится внизу. Пишу искренне, от души, словно это действительно, мои последние слова. А потом, опять приходит незнакомый рыцарь и я, отдав все свои металлы, с завязанными глазами, полураздетый и полуразутый, с тяжелой петлей на шее, словно слепец, или приговоренный к казни, иду, спотыкаясь о предметы, и кроме своей беспомощности, чувствую лишь руку рыцаря. Она лежит на моем плече. Вчера какой-то бродячий астролог говорил, что сегодня рождается новая Луна, а это многое значит. Ничто в мире не происходит просто так. Все имеет смысл.

Мой путь похож на путь к эшафоту. Я вновь вступаю, жалкий, согнутый в поклоне Госпоже Неизвестности, в невидимый для меня мир рыцарства. И начинаются мои странствия по лабиринтам своих раздумий, по подземельям греха и невежества. Я вкушаю воду с горечью, и хотя знаю, что меня никто не будет отравлять, подспудно ощущаю, что стоит кому-то мне, слепому, подлить в кружку яд, я проглочу его, даже не ведая, что это яд. Я ощущаю на груди острие кинжала, я слышу вой, похожий на вой демонов, старающихся разуверить меня в моем выборе, столкнуть, с пути. Я смываю с рук теплой водою пот службы мечника, дабы оросить позже ладони благородной испариной рыцарских деяний. Воздух овевает меня и мне от прикосновения воздуха становится легче, как в зной от прохладного ветерка. Я иду по шатающейся доске. И я, слепой, осознаю — не важно лежит ли доска на полу, или качается над пропастью. Миг, который отделяет незрячего от собственной гибели, не ведом ему. Слепец счастлив даже на краю пропасти. Я слышу звон мечей, но остаюсь безучастным, поскольку не знаю, откуда звон происходит, потому что не ведаю от кого, возможно, предстоит защищаться. Я блуждаю во тьме. Я чувствую прикосновение пламени, очищающего меня от ненужной шелухи, и продолжаю идти, избывая свои странствия, ведомый лишь посвященными братьями, чьи крепкие руки не позволяют упасть. Мне сообщают о кровавой жертве, которую я должен отдать. Слыша лязг хирургического ножа, я понимаю, что пролить кровь страшно, но страшнее вдвойне пролить ее просто так, ни за что. Голоса умоляют пощадить меня, и когда это происходит, я вдруг ощущаю, что уже принят. Даже вид трупа с накрытым лицом и кровавой тряпкой на груди, не устрашает меня, потому что все главное уже свершилось в тот момент, когда я должен был отдать жертву, частицу себя. Я знаю, что труп — лишь образ, пусть страшный, жестокий, но предназначенный только мне, моей душе. Он не принадлежит материальному миру. Брат, изображающий труп, встанет, лишь мне снова завяжут глаза. Но, вид бездыханного тела, еще долго остается в моей душе.

Прошла бесконечность и вот, с моих глаз спадает повязка, и я вижу обращенные на меня клинки мечей, и за секунду до слов Гроссмейстера о том, что их острия предназначены не мне, догадываюсь, что так оно и есть, поскольку вижу в устремленных на меня глазах братьев тепло и поддержку. Странствия избыты. Я посвящен…

…Я возвращаюсь в келью к полуночи, переполненный вином и радостью. Переступая порог, понимаю — тот, кто ушел сегодня днем из этой кельи, навсегда остался там, в башне. Его завещание, наколотое на острие копья, сгорело, а пепел, не пергаментный пепел, а прах профана, развеян из окна над теми, кто торопился с караваном по своим делам. Человек, который принес в эту келью меч и шпоры, другой человек. Ему ведомо, пусть отчасти, ожидание страшного суда. Ему ведом и ад, и чистилище, и радость обретения истинного света. У него появилась в жизни цель, его душа не терзается невостребованностью. Человек этот готов к труду, искупляющий пот которого смоет животворящая влага и священная кровь, пролитая за правое дело. А потом его кожу овеет освежающий восточный ветер, и обласкает тепло очищающего пламени братского очага.

Я сажусь в любимое кресло, и остывая от событий минувшего дня, искренне желаю себе сохранять потребность защищать слабых всегда и везде, пока мои чресла будут препоясаны мечом…

Защищать слабых… 1290 год. Иерусалим еще не пал.

До поместья, единовластным хозяином которого я стал после смерти дяди и куда добирался из Палестины вот уже который месяц, оставалось немногим более десяти лье. Была пасхальная октава, время свадеб. Я различал шпиль старой часовни на холме, в которой когда-то был крещен, и предвкушал, как встретят меня мои крестьяне. Было интересно увидеть сверстников-простолюдинов, с которыми я когда-то играл, будучи ребенком. Какими они стали, как сложились их судьбы? Я думал о могиле матери, сожалея, что не смогу положить с ней рядом прах отца. И вдруг…

Наш отряд выехал на опушку. Невдалеке мы увидели сложенный костер и толпу крестьян перед ним. Я пришпорил коня и поспешил к костру. К столбу была привязана цепью рыжеволосая девушка, чье некогда белое платье, было порвано, испачкано яичными желтками и грязью. Толпа, увидев меня, притихла, а тощий монах со всклокоченными седыми волосами, подошел ко мне и надрывно произнес:

— Прочь отсюда, благородный рыцарь! Не оскверни себя взглядом ведьмы.

Я сказал:

— Я — хозяин этой земли, баронет Шюре. Что здесь происходит?

Крестьяне поспешно обнажили головы и поклонились. Из их рядов вышел человек, судя по всему, староста и сказал:

— Господин! Эта женщина — ведьма, она — вальденка. Сегодня, в день своей свадьбы, она попросила разрешения поспать перед венчанием, сославшись на усталость. Но когда спала, и мы все это видели, имела сношение с дьяволом! Она совершала непристойные движения телом, как будто совокуплялась с мужчиной, но при всем при этом, она была одна в комнате! К тому же ее мать уверяла, что дочь девственна, но когда мы осмотрели ее, оказалось, что это не так. Вот тогда-то мы и поняли, что она — ведьма и заслуживает костра.

Я подъехал к девушке.

— Это так?

Она молчала, покорно опустив глаза. Я наклонился с коня и поднял за подбородок ее голову. Кроме слез, я не увидел в ее глазах ничего. Тогда я спешился. Взойдя на костер, я приблизил свои губы к ее уху и спросил тихо:

— Ты хочешь замуж?

— Нет… — ответила она.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать…

— У тебя есть другой возлюбленный?

— Уже нет …

Я приказал оруженосцам распутать цепь. Толпа зашумела. Монах завопил:

— Вы нарушаете божью волю!

И вцепился в ее платье. Я оторвал отшельника и, не стесняясь, столкнул его с поленьев. Он упал, разбил бровь. Я сказал:

— Господь прощал грешниц и нам велел. Эта женщина поедет в замок. Я заставлю ее искупить грехи молитвой и очистить свою душу от скверны. Господь не для того послал ее в мир, чтобы мы ее убивали, а чтобы мы сделали ее душу лучше.

Несчастная села в телегу. Мы продолжили путь.

Тощий монах-отшельник, утирая кровь, метал в мою сторону ненавистные взгляды. Мне же тогда было все равно. Я исполнял свой рыцарский долг, я защищал женщину.

Во дворе замка Гвинделина упала на колени и стала целовать мои сапоги. Я поднял ее и стал стирать с ее лица пыль и слезы, и тогда она шепотом, захлебываясь слезами, испросила позволения в знак благодарности за спасение, стать моей наложницей … Она была молода и красива, и потом, я еще не знал женщины…

— Приходи, — шепнул я девушке, дрожа всем телом, — после трапезы…

Проклятье! Мой живот полон. Жак! Жак! Проклятый тюремщик ушел. А как не хочется использовать чан в углу камеры. Камеру потом наполнит вонь. И будет держаться, пока Жак не приведет какого-нибудь забитого узника, и тот не вынесет чан с испражнениями. Нет. Ждать нельзя. Иначе будет болеть промежность и я не смогу быть с женщиной. Так учил Гиллель, мудрый, грязный жид. К дьяволу всех! В конце-концов меня освободят, а Жак всю оставшуюся до пенсии жизнь будет задыхаться в тюремной вони…

Вонь…Вонь…Вонь…Вся наша жизнь человечья— сплошная вонь. Воняют разлагающиеся трупы преступников на базарных площадях, воняют города, воняют крестьяне, не знающие бань, воняет скот, лачуги, дети … Воняет вся Европа с ее королями и королевами. Только Восток пахнет смирной и сандалом. И Гвинделина…

Я накрыл чан охапкой соломы и вернулся на прежнее место. Надо будет сказать Жаку, когда тот придет, чтобы тюремные плотники сделали крышку для чана.

Итак, меня обвиняют в: поклонении дьяволу, участию в сатанинских празднествах, содомии, заговоре против короля, чернокнижии, многоженстве. У них нет ни одной серьезной улики. Я это знаю, чувствую сердцем. Все записано со слов слуг. А что они знают, слуги? Меня считают тамплиером. А я никогда им не был. И Великий Командор Ордена базиликан подтвердит это. А может быть, уже подтвердил? Все остальные обвинения основываются только на мнении, что я — храмовник. Пара-тройка влиятельных свидетелей покажут, что это не так. Спорить с ними не станут. К их мнению прислушивается даже король. Остается многоженство. Но и тут достаточно будет свидетельства преподобного Николая, который венчал нас с Жанной, и которому мы исповедовались перед тем, чтобы обвинения в многоженстве рассыпались в прах. Я не венчан с Гвинделиной. Так сказал я, принося клятву на Библии. И это действительно так.

Я закрыл глаза. И увидел в мыслях их лица — Гвинделины и Жанны. Первая никогда не сможет стать моей женой. Вторая …

Со дня моего возвращения в Шюре минуло около месяца. Гвинделину я отдал на попечение моей старой кормилицы — матушки Дануты, доброй, седой славянки, которая, казалось, жила здесь всегда. Ее сын состоял послушником при каком-то монастыре, и по слухам, собирался стать священником. Дни напролет я занимался делами, приводя изрядно запущенное дядей поместье в подобающий вид. Нужно было все строить заново. Запасы замка оказались сильно истощены. В течении трех последних лет покойный дядя совершенно не интересовался своим владением. В результате кладовые оказались наполнены крысиным пометом и шелухой, а колодец затянут песком. Я представил, в каком положении могу оказаться, если вдруг, замок будет взят в осаду, и мороз пробежал по моей спине. В первую очередь, необходимо было обновить припасы. Потом — обновить оборонные сооружения, построить на замковых башнях машикули. Я разослал гонцов по селам оповестить мой указ — все мужчины старше семнадцати лет приходят в замок для строительных работ. Полевыми работами занимаются женщины и дети. Каждый работник приносит с собой четыре копченых окорока, или два мешка муки, или четыре мешка зерна, или шесть мешков сушеных яблок, или пять вязанок сушеной рыбы, или иных припасов, способных храниться долго, не менее пяти мешков. Я догадывался, что скажут обо мне крестьяне, и опасаясь мятежа, держал гарнизон замка при оружии все дни, пока не стали прибывать первые работники с топорами, пилами и молотками. Но люди собирались долго и неохотно. Многие попросту уклонились от работ. Тогда я с отрядом конных лучников проехал по селам и выловил некоторых уклоняющихся. Их публично высекли плетьми и отправили на работы. Пузатый пьяница, кричавший больше всех, был повешен возле часовни. После подобной экзекуции в замок прибыла последняя волна работников — тех, кто бежал в леса, но, услышав о каре, могущей настичь их, вернулся. Их я великодушно простил.

Перво — наперво в должное состояние были приведены кладовые замка — испорченные запасы выброшены, полки тщательно выметены, крысиные норы замазаны известкой с чертополохом, гнилые доски заменены на новые, помещения окурены дымом. Даже то скудное продовольствие, которое (в конце весны!) принесли крестьяне, позволяло уверенно смотреть в будущее — в случае осады замок сможет продержаться месяц-другой. Колодец был углублен, над ним сооружен новый сруб с крышкой и замком. Возле колодца я поставил круглосуточный караул. После кладовых мы принялись за стены. Неделю все, у кого была кирка, работали в каменоломне. Заготовленного камня хватило, чтобы залатать самые значительные дыры, оставленные временем. Были возведены машикули, построены четыре катапульты и выделен десяток смолокуров для работ в лесу — в замке не было ни одного фунта смолы на случай осады. Одновременно, два десятка рабочих чистили и углубляли ров. Все, что нашлось в нем, включая несколько человеческих скелетов, было вывезено подальше от замка и зарыто в огромную яму. Потом кончилось дерево. Тогда работники превратились в дровосеков. Из отесанных стволов был возведен новый тын, а остатки старого пущены на дрова.

Помнится, когда мы возводили тын, ко мне подошел молодой человек. Присмотревшись, я узнал в нем Шарля, крестьянского парня, с которым играл в детстве. Шарль остановился напротив, оперся на свою лопату и сказал:

— Зачем ты повесил дядюшку Ги? Он был кумом моей матушки. Выпорол бы, если иначе никак нельзя было. Но зачем убивать?

Он, конечно, был прав. Тот случай и мне не давал покоя. Тогда, в пылу гнева, я думал, что вершу справедливость, но сейчас, узнав лучше своих людей, моя душа страдала. Но урок есть урок. Все должно идти на пользу. Я ответил:

— Ты спрашиваешь, зачем? А позволь я спрошу тебя — почему, когда я велел крестьянам прийти, явилось лишь две трети? О чем думали остальные? Придет враг и пощадит их? Ты сам видел, в каком состоянии был замок, до того, как мы привели все в порядок. Куда бы пошли те, кто не послушался меня, если бы скажем, какой-нибудь прохвост захотел бы содрать с меня дань? Они пришли бы в замок. Потому что только в замке им дадут защиту. Разве то, что мы сейчас делаем, им не нужно? Нужно. Очень нужно. У каждого на плечах есть голова. Но когда вассал не хочет работать этой головой, господин отсекает ее, как ненужную вещь.

Шарль молчал, топчась возле своей лопаты.

— И все же, не делай так больше…Не старайся быть хуже, чем ты есть, господин, — тихо молвил он и вернулся к работам.

Дядюшка Гамрот, находившийся рядом — он был моим помощником и советчиком, тихо сказал, когда Шарль отошел достаточно далеко:

— О старом Ги и не думай. Не повесь ты его, никто из этих лоботрясов здесь и пальцем бы не шевельнул. Но мне хотелось бы тебе вот о чем сказать. Живя в Ордене, в рыцарском братстве, ты отвык от простой жизни. Такие слова, как «дом», «очаг», «хозяйство» — для тебя ничто. Даже слово «семья», по большому счету, для тебя мало что значит. Ты привык воевать, беспрекословно исполнять волю командиров, привык, что любой твой приказ исполняется тотчас. Ты воин, ты привык разрушать. Но теперь тебе придется привыкать к иному. Научись не разрушать, не убивать, а строить и прощать. Поверь, это намного труднее. Растить хлеб и скот, воспитывать детей — такая же сложная наука, как и воинское искусство. Эти люди, что сейчас восстанавливают твой замок, не ведают о рыцарском долге. Им не знакомо понятие рыцарской чести. Они плохо владеют оружием. Но они привязаны всем своим существом к таким простым на первый взгляд, и ничего, пока еще, не значащим для тебя, понятиям, как дом, семья, земля. Чтобы управлять этими людьми, ты должен сам, стать этой землей, этим лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья. Не торопись впредь, мой господин, принимать поспешные решения. Пойми тот мир, который теперь стал твоим по праву наследства. Поверь мне, своему старому сержанту …

Той же ночью я поведал о разговоре с Шарлем Гвинделине.

— Я тоже переживала, когда услышала о смерти дядюшки Ги, — сказала она, — Он был милым стариком, хотя пиво пил без меры. Но ты не виноват. Не все понимают, что замок и запасы в нем, нужны не тебе одному, а всем нам. Успокойся, мой добрый господин, я заберу все твои печали.

Я отдался ей. И с каждым ее нежным прикосновением, печали, тяготившие мою душу, уходили все дальше и дальше.

К концу апреля, наконец, стало видно, что мои старания принесли плоды. Поместье обрело грозный вид. Как то мимо замка проезжала группа рыцарей из свиты соседа — графа ле Брея, приходившегося племянником моему былому наставнику. Они остановились поглазеть на работы, оживленно обсуждая увиденное и были замечены мной. Я поспешил приблизиться к ним, в сопровождении Гамрота. Господа рыцари поклонились, мы тоже поклонились им в ответ.

— Так это вы и есть, новый хозяин Шюре? — спросил один из них, сухощавый бородатый немец лет тридцати, с тевтонским крестом на плаще.

— Да, я — баронет Шюре.

— Разрешите представиться и мне — Петер Гогенгейм. Кстати, вы очень похожи на своего покойного дядю, — сказал немец, — правда в глазах ваших видно больше мудрости, чем в его.

Остальные рыцари улыбнулись.

Тон разговора о дяде, пусть он и был отменной сволочью, стал мне неприятен. Рыцари поняли это по моему выражению лица, и немец поспешил вежливо извиниться. Я принял его извинения, и, в свою очередь, предложил им погостить до завтрашнего утра в моем замке. Рыцари радостно согласились, и мы направили коней к поместью.

— А вы хорошо потрудились, — заметил, пока мы скакали к поместью, другой рыцарь, француз, — Шюре, право, не узнать.

— Служа в ордене, я привык к порядку, — отвечал я.

— Какому ордену вы принадлежите?

— Я — базиликанин, мастер меча. А вы?

— Я — вольный рыцарь. Но с искренней симпатией отношусь к храмовникам и тем, кто подобно вам, имеет отношение к Ордену. Если не ошибаюсь, базиликане — их дочерний Орден?

— Да, это так. Светский орден, в отличие от ордена Храма. Хотя у тамплиеров тоже есть рыцари, не являющиеся монахами.

— Светские братья?

— Именно.

— Храмовники имеют стержень — что-то, чего нет ни у кого другого. За это я их очень уважаю.

— Так почему вы не станете тамплиером?

— Быть монахом, мой юный друг, не мой удел. У вас в замке вкусное вино?

— Когда был жив отец, он ежегодно поставлял герцогу по пять бочек.

— А женщины? У нас будет сегодня веселая компания?

— Я не привык к женскому обществу. Братские застолья мне больше по душе.

— Значит то, что говорят про тамплиеров правда? Им больше нравятся молоденькие оруженосцы?

Меня охватил гнев. Я схватил его коня за узду и остановил вместе со своим, соскочив на землю.

— Сударь, — воскликнул я, — вы оскорбили честь Ордена, который мне дороже всего на свете! Я взываю вас на поединок.

Рыцарь тоже спешился и серьезно посмотрел на меня. Видно было, что ему стало неловко.

Он, тронул мое плечо.

— Простите, сударь, мой язык — мой враг. Не стоит проливать кровь из-за моих глупых слов. По всему видно — вы благородный и честный рыцарь, а мы, в наших краях, к несчастью, давно забыли о благородстве и чести. Поверьте, впредь я буду осмотрительнее в словах и поступках.

Я принял его искренние извинения, мы сели на коней, и как ни в чем ни бывало, поскакали в замок. Рыцари пробыли у меня до следующего дня. Нельзя сказать, что их общество было мне приятно. Они были грубы, не знали меры в вине, а напившись, проявляли столь низкие черты своей натуры, что я начинал сомневаться в том, что они настоящие рыцари. По поводу моих сомнений, Гамрот ответил так:

— Их хозяин, граф Ле Брей — норманн. Его дикие предки мечом завоевали себе право на поместье, тогда как твои, Жак, жили здесь испокон веков. Ле Брей чужой человек в нашей земле. Он не принимает ее законы, и земля не принимает его. Он опасен. Теперь, когда в твоем замке побывали его вассалы, будь уверен, он будет вынашивать планы нападения. Он не захочет терпеть под боком сильного соседа.

— Что же мне делать?

— Я бы на твоем месте навестил соседку, вдову графа ла Мот и заручился ее поддержкой. Она еще молода и по слухам, красива. Ты быстро найдешь с ней общий язык. Кроме того, следует набрать лучников из крестьян. Пусть они не так ловки, как настоящие воины, но я их обучу, и они станут хорошим подспорьем на случай осады. Но раньше осени Ле Брей не нападет.

— Почему?

— В начале весны всем дел хватает. Нужно собрать до июня подати герцогу, посадить хлеб, подновить дороги. Да мало ли дел весной! Осенью же подвалы замка до отказа забиты всякой всячиной, значит и дань можно взять намного богаче, чем весной.

Мы сидели за столом, наблюдая, как разнузданно ведут себя гости, и мне было жаль матушку Жюстину, с таким усердием обслуживавшую нашу трапезу.

Ах, милая, добрая, домашняя еда! Как я скучаю по тебе! Здесь, в темнице, с каким восторгом вспоминаю я то, что готовили на кухне замка Данута, Жюстина и ее дочь Жоли … Простая, сытная, вкусная еда! Мне грустно без тебя. Я скучаю по душистому хлебу, с коричневой, припорошенной мукой корочкой, по копченой лосятине с тертым хреном, ломоть которой, положенный на хрустящую горбушку, вкуснее всего на свете. Мне не хватает простого, домашнего пива, пахнущего хлебом и свежестью, домашней соли, запеченной в тряпице, пропитанной квасом, карасей из пруда, сладкой репы в меду, яблок из подвала, холодных, пахнущих сыростью … За эти десятилетия, что я владел Шюре, я сросся с поместьем, пустил корни. Прав был Гамрот — чтобы управлять людьми, нужно стать землей, лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья … Каждый год я открывал сев. Я пропахивал первую борозду и сам сажал первую горсть семян. И следом за мной шли мои крестьяне. Я полил ту землю своей кровью, когда Ле Брей осенью напал на замок, и согрел у пламени своего очага семью — Гвинделину и сына, появления которого ждал долгих пятнадцать лет…

В коридоре послышались шаги.

— Жак! — заорал я.

Он подбежал к решетке.

— Вынеси чан, Жак. И пусть во дворе сделают крышку для этого чана. Терпеть не могу его смрадное зловоние!

Вскоре явился в сопровождении Жака какой-то забитый вонючий вор с клеймом на лбу. Гремя цепями, он схватил чан с моими испражнениями, и улыбаясь щербатым ртом, потащил его к выходу…

В последних числах апреля я распустил людей по домам, чтобы они могли отпраздновать Майский Праздник.

На лужке перед замком с вечера девицы принялись наряжать березку. Они свивали ее тонкие, мягкие ветви с зелеными листочками в косы, и украшали эти косы разноцветными лентами. Тридцатого апреля, утром, из погребов выкатили две стоведерные бочки вина. Перед березкой ставили наспех сбитые столы, которые накрывали льняными скатертями. Рядом возилась детвора, слышались звуки лютни, свирели и волынки. Бродячие актеры— шотландцы разворачивали вертеп, готовясь потешить народ представлением.

— Ты отпустишь меня? — умоляюще смотрела Гвинделина.

— Конечно.

— А в чем пойдешь ты?

— Я не пойду.

— Глупенький, так нельзя! Девушка должна прийти под майское дерево со своим парнем. Кому же тогда я надену свой венок?

— Я не хочу там быть. На меня все будут оглядываться, а без меня там будет весело.

— А ты оденься так, чтобы тебя никто не узнал. Приклей бороду, надень простую одежду. Я принесу.

И она убежала в платяную, откуда вскоре принесла совершенно новую крестьянскую одежду.

— Вот! Матушка Данута дала. Тебе будет впору.

Впервые я надел крестьянское платье, обул башмаки.

— Ой, — воскликнула Гвинделина, — ты и не похож на себя. Смотри!

Я посмотрел в медное блюдо и увидел совершенно другого человека. Я походил на простого деревенского парня, смущенного и неуклюжего.

— Как стемнеет, так пойдем! — весело сказала Гвинделина, заговорщицки подмигнула и убежала собираться.

Меня и правда, не узнали, или не подали виду, что узнали. Мои соседи по столу называли меня Жаком (я так представился), и щедро наливали в кружку «доброе хозяйское вино». Я пил и смеялся вместе со всеми. Когда солнце село, мы развели возле дерева костер.

Мне дали топор.

— Иди, Жак, заломи ее родимую!

Я подошел к березке, украшенной лентами, которая и впрямь, показалась мне похожей на девушку. Мне почему-то было жаль ее рубить. Что-то шевельнулось в сердце, я так и застыл с топором.

— Смелее парень, ты же мужчина! — закричал кто-то, и возглас этот подхватили другие мужчины, — мы ждем, нам уже невтерпеж!

— Порви ее корочку, мальчик! — крикнула какая-то женщина, и ее призыв был встречен дружным хохотом.

Я опустился на колено перед березкой и, попросив мысленно у нее прощения, ударил наискосок по коре. Тонкая струйка березового сока побежала по стволу. В свете костра капельки казались красными, словно кровь девственницы. Я ударил еще и еще, сделав на коре подобие треугольника.

— Покажи, покажи! — закричал хор пьяных голосов.

Я обмакнул ладонь в липкий сок и поднял ее, показывая людям. Ладонь блестела. Березовая кровь стекала на землю.

Мой жест был встречен свистом и улюлюканьем, после чего я ухватил ствол и выдернул деревце из земли. Сразу все мужчины повскакали с мест и побежали ко мне. Пока я нес деревце к его погребальному костру, каждый мужчина старался коснуться его влажного ствола, его сочащейся липкой крови. Многие облизывали пальцы, смоченные березовым соком, и я видел, как загорались при этом их глаза.

Захмелевший преподобный Отец Жан, служивший в нашей часовне, скромно обнимал свою дорогую Дануту, с которой сошелся еще тогда, когда ее, совсем молодую славянку, привез в опустошенное мором поместье мой дед, вместе с другими людьми, купленными у татар. Матушка Данута и старик Жан, такие же невенчанные, как и мы с Гвинделиной, с умилением смотрели на молодые пары, и попивая вино, вспоминали счастливое прошлое.

Я уложил деревце на костер бережно, как любимую на брачное ложе. Жалость еще острее пронзила сердце, но в ту же минуту я почувствовал на лбу лютиковый венок. Рядом стояла улыбающаяся Гвинделина.

— Пойдем, — прошептала она, — лес ждет нас …

Мужчины и женщины прыгали через разгорающийся костер. Пьяный актер, изображавший днем монаха Тука, уже ходил в обнимку с какой-то девицей, открыто благословляя всех на плотское соитие. Другой актер, бывший Робином Из Леса, в зеленых одеждах, мчался вовсю к опушке, догоняя нашу кухарку. Парочки все теснее сплетались в объятьях, опутывали друг друга лентами с березки, кое-кто, не утерпев, падал прямо здесь. Но Гвинделина увлекала меня в чащу. И я пошел за ней, снимая с плеч шерстяной плащ. Мы слились на полянке, на плаще, в лунных серебряных лучах. И одному только Всевышнему, помимо нас, было ведомо, как хорошо нам было! Я целовал милое тело без устали, и Гвинделина была страстна, как никогда. Мы раз за разом сливались в единое целое.

— Я рожу тебе мальчика, — шептала, задыхаясь, счастливая Гвинделина, — или двух… Я люблю тебя… Я так люблю тебя…

Когда мы, сонные и усталые, слушали росистую тишину лесной ночи, растворяемой рассветом, я совершенно ясно услышал рядом шорох. Это не был шорох ветра, или мелкой лесной зверюшки. Так двигаться мог только человек. Я незаметно подобрал кинжал, и насторожился. Невдалеке явно кто-то был. На меня смотрели испуганные глаза Гвинделины.

— Он там… — шепнула она, — я его вижу. Возле куста бузины. Стоит и смотрит на нас.

— Какой он?

— Невысокий. Длинноволосый.

Я собрался, и молниеносно вскочив на ноги, в два прыжка оказался возле куста бузины. Еще мгновение — и непрошенный гость оказался повален на землю, лицом вниз. Я придавил его коленом. Он был облачен в кафтан из мягкой ткани, похожей на бархат. Я схватил его промеж ног за мужское естество, и крепко сжав, сказал:

— Ах ты мерзкий блудник! Тебе не хватило женщины? Или ты сам ее не хочешь?

Пленник застонал от боли. Тогда я посмотрел на него повнимательнее и оторопел — он был женщиной, с настоящей женской фигурой! Я держал одной рукой его мужские гениталии, другая же, сжимавшая подмышку, ощущала полную женскую грудь. В страхе я отпрянул. То, что я увидел, было чудовищно, невообразимо. Неизвестный вскочил, закрыл лицо руками и плача, по-женски убежал прочь. Через некоторое время, я услышал отдаленный конский топот.

Гвинделина поспешно оделась. Мы вернулись в замок.

Тот случай потряс меня. До сего момента я и предположить не мог, что природа может сотворить с человеком что-либо подобное. Мне казалось, что лишь во дни сотворения мира Господь, до того как мужчину отделить от женщины, создал человека по такому образу и подобию. Но я сам лицом к лицу встретился в ночном лесу с небывалым человеческим существом. Кем оно было — уродом, или совершенным божественным творением, соединившем в себе оба начала? Что заставило его в ту блаженную майскую ночь любви стоять и смотреть на нас с Гвинделиной, пребывающих в любовном соитии? Чувство невозможности насладиться в полную меру простыми человеческими утехами, радость хотя — бы издали наблюдать за любовью других, или животная, убийственная, похотливая зависть, замешанная на отмщении человечеству за собственную уникальность, непонятную и чуждую большинству людей? Я не мог найти в себе ответ. Гвинделине же я не стал рассказывать все подробности, сообщив лишь, что это был деревенский мальчишка, предававшийся по собственной глупости рукоблудию. Она посмеялась, и, казалось, забыла этот эпизод.

В начале июня было решено нанести визит соседке — вдове ла Мот. Послав предварительно в ее замок гонца с письмом, я получил ее утвердительный ответ в виде пергамента, к которому прилагался очень дорогой платок китайского шелка. Платок пах тонким ароматом востока, напомнившем мне годы, проведенные в Палестине. Я спрятал его подальше от Гвинделины, так как знал, не хотел вызывать в подруге чувство ненужной ревности. На трех повозках, погрузив подарки, слуг и еду, мы отправились в соседнее поместье, рассчитывая две ночи провести в пути.

Стоял прекрасный майский день. Было уже совсем тепло. Гвинделина ехала в первой повозке, рядом с Гамротом. Он рассказывал ей интересные истории, слушая которые, девушка весело смеялась. Мы часто останавливались на привал, предаваясь подолгу трапезе и винопитию. Путь был веселым и неторопливым. Встречавшиеся по дороге крестьянки приветливо махали рукой, мужчины степенно кланялись. Я посылал им в ответ воздушные поцелуи и, видя, с каким восторгом они смотрят на меня и Гвинделину, испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие собственной надобности этим простым, добрым людям. Я начинал понимать слова Гамрота о том, что для того, чтобы управлять моей страной, мне необходимо самому стать ее частью. Так оно и случалось. Я постигал магию своей земли, своего наследственного лена, я пытался понять, чем живут, как дышат, о чем думают мои подданные. Я заглядывал им в глаза и читал их, словно открытые книги. Помню, возле одной деревушки мы встретили двух девчушек, идущих домой с корзинками, полными ромашек. Одну из них, лет четырех, я посадил к себе в седло, и пока мы ехали, я чувствовал, как трепетно ее пальчики сжимают мою руку, как доверчиво и всецело доверила мне она свою жизнь, твердо зная, что пока ее господин рядом, с ней ничего не случится. К вечеру я перебрался в повозку к Гвинделине. Гамрот пересел на моего коня и поплелся сзади. Я сказал подруге, что крестьяне, как мне кажется, любят меня, и как здорово, если это на самом деле так. Она ответила:

— Ты не властвуешь, не хлещешь людей, как овец, сам идя позади. Ты правишь, указуя людям нужный путь. И потому они идут за тобой сами, без кнута и палки. Всем надоел старый глупый хозяин, безнаказанные набеги ле Брея, голод и нищета, потому что подати увеличивались год от года — старый хозяин вел распутную жизнь. Людям хочется просто жить. И глядя на тебя, они видят в тебе надежду, что их жизнь, действительно, станет легче. Пусть подати окажутся такими же, какими были все последние годы, но пусть никто не топчет посевы, пусть солдаты ле Брея не крадут девушек, пусть закрома замка будут полны, а стены крепки и высоки, как сейчас …

На ночь наш обоз стал на опушке леса. Вдалеке виднелись стены замка ла Мот, гордые и величественные. Я поневоле позавидовал их хозяйке. Ее владение было совершенным с военной точки зрения — крепкие, высокие донжоны, широкие машикули, сооруженные по всем правилам современного военного зодчества…. Мне захотелось в будущем и свой замок отстроить подобным образом. Мы сидели у костра, пили вино, ели мясо косуль.

Тот вечер мне напомнил день, когда я впервые попробовал вино. Я вспоминал отца, грубоватого, но простого и добродушного рыцаря, умелого, храброго воина, верного товарища. Отец погиб во время турнира. Его смерть была нелепой, неправильной. У противника отца по поединку от удара треснуло копье. Но оно не обломилось пополам, как обычно случалось, а расщепилось вдоль. Противник, согласно правилам, тотчас поднял на скаку свое копье, но задел обломанным острым концом отцовский шлем. Забральный ремешок лопнул, створка открылась и обломок копья пронзил отцу левый глаз, выйдя из виска. Отец умер в мучениях в пыли ристалища. Противником отца в том поединке был старший ле Брей… Проводилось тщательное расследование. Рыцаря обвиняли в злом умысле, но в древке копья обнаружился роковой сучок, который снял все подозрения с моего будущего наставника. Мне тогда едва исполнилось четырнадцать лет. Я стал у ле Брея мечником, а потом — сержантом. После смерти отца началась моя взрослая жизнь. Я стал учиться защищать себя и свою честь.

Мысли вынесли меня в раннюю юность. Мне семнадцать лет. Я — уже сержант и несу вместе с ле Бреем дежурство на одной из дальних застав, на юге, недалеко от Крака. Мы стоим во дворе крепости, готовые в любую минуту ринуться в бой, мы ожидаем появления сарацинов. Они собирались застать нас врасплох и осыпать в полдень, когда жара особенно сильна, крепость зажженными стрелами, вызвав очередной переполох. Но, благодаря разведке, нам удалось упредить их неожиданное появление. Воздух горяч. Латы обжигают, как раскаленная сковорода. Тело мокро от пота, текущего ручьями. Нас мало. Двадцать рыцарей и двадцать четыре сержанта. На всех надеты тяжелые кованые доспехи. Из-за песчаной гряды поднимается облако пыли. Это враги. Вскоре они появятся на вершине. Я опускаю забрало, пристегиваю его задвижкой, и, для верности, кожаным ремнем. Рука сжимает неподъемное копье, у пояса висят два тяжелых меча — один запасной. На спине — запасной щит. Это оружие ле Брея. Если в бою у него сломается меч, или копье, или треснет щит, я обязан успеть подать новое оружие своему рыцарю, даже ценою собственной жизни. Сарацины видны на вершине гряды. Их много, больше сотни. Они вооружены легко — открытый шлем, легкая кольчуга, сабля, лук. Сарацины, не останавливаясь, с гиканьем устремляются к замку. В ту же минуту опускается мост, и мы выступаем. Враги это замечают. Воздух тотчас наполняется свистом стрел. Стрелы гулко стучат по броне, словно крупные градины. Мы движемся, сдерживая фыркающих коней, чтобы успеть раньше врага подойти к восточной стене. Новый рой стрел взвивается в воздух, и опять наконечники барабанят по нашим доспехам. Потом лавина врагов разделяется, намереваясь обогнуть замок с флангов, но лучники со стен препятствуют этому маневру. Мы образуем тесный клин и движемся навстречу. Сарацины соединяют оба крыла в один отряд и сталкиваются с нами в лобовой атаке, их строй разбивается об острие клина и тотчас наш клин смыкается в ромб, образуя живую крепость, в центре которой находятся сержанты.

— Копье! — кричит ле Брей.

Я подаю копье, и он начинает сражаться копьем, но вскоре кричит:

— Меч!

Я принимаю копье, подавая другой рукой меч.

Ле Брей тяжело опускает его на головы врагов. Краем глаза я слежу за темляком, чтобы он не соскочил с запястья рыцаря. Какой-то сарацин пытается достать легким длинным копьем забральный ремень ле Брея. Я подъезжаю вплотную к своему рыцарю и ударяю врага тяжелым копьем, после чего возвращаюсь на место. Сарацин выпадает из седла, но успевает отбежать на безопасное расстояние.

— Копье! — кричит ле Брей. Я подаю копье.

— Вперед! — кричит наш капитан и строй приходит в движение, оттесняя сарацинов к барханам. Первая атака сарацинов отбита. Тем временем несколько сержантов достают арбалеты и навесом стреляют по врагам, отошедшим от стен на безопасное для крепостных стрел расстояние. Из рядов нападающих появляются пешие воины в тяжелых латах, с крючьями в руках, чтобы стаскивать рыцарей с коней. Несколько человек с крючьями, в легкой броне, падают, сраженные арбалетными стрелами, остальные подбираются к нам, закрываясь щитами, под прикрытием стрел. Стрелы стучат по броне, мешая сосредоточиться. И вот, наступающие уже рядом. Железные крюки скребут по латам рыцарей, мы стоим, сдерживая атаку. Невдалеке топчутся вражеские всадники с обнаженными саблями и луками наготове, ожидая, когда кто-нибудь из рыцарей упадет и обнажит слабые места своей брони. Я даю ле Брею меч, а сам стараюсь достать копьем крючника, сдирающего с ле Брея наплечник. Враг ловко увертывается от копья, прикрываясь от ударов ле Брея длинным, каплевидным, щитом, и продолжает тянуть крюк на себя. Мне случайно удается задеть наконечником копья голень, а потом и пах противника. Он падает и не успев прикрыться щитом, тотчас оказывается раздавлен копытами лошади ле Брея. Вокруг нас появляются трупы врагов. Сарацины не ожидали, что мы выступим в такую жару в тяжелом вооружении. Они тянут время, надеясь, что жара ослабит наши силы, раскалит латы. Дышать мне становится все труднее, перед глазами плывут круги. Я очень хочу расстегнуть забрало, но не могу, зная — сделай я это, мне сразу же вонзится в подбородок стрела. Рыцари мерно работают мечами. Натиск врага слабеет с каждой минутой. Сержанты продолжают стрелять навесом из арбалетов. По нашим латам стучат вражеские стрелы. На левом фланге с грохотом падает с коня госпитальер Герхард фон Блуме, опрокинутый крючником. Тотчас сарацины осыпают Блуме градом стрел, к нему спешит десяток сабельников. Рыцари выступают вперед, пытаясь прикрыть его копьями, и это им удается. Он уползает внутрь ромба. Сержанты дают ему нового коня и копье, помогают забраться в седло и он вновь встает в ряды. Вскоре сарацины ослабляют натиск и отступают, собираясь на востоке. Враги посылают вослед последний ураган стрел и, подобрав некоторых убитых, уезжают. Мы стоим, ожидая их возврщения. Но враги уже далеко. Мы возвращаемся в крепость. Нападение отбито. Опускается мост через неглубокий ров. Мы уже во дворе. Мост со скрежетом поднимется обратно. Я падаю с коня. Меня подхватывают слуги, снимают доспехи, исподнее. Ветер приятно ласкает обнаженное тело. Мне дают выпить воды, обливают из ведра. Я выпиваю кружку, другую. Гамрот несет меня в спальню. Я замечаю пристальный взгляд лежащего на земле Блуме, которого, тоже голого, обливают водой слуги. Он смотрит на мой живот. Мне становится стыдно, и я отворачиваюсь. Оказавшись в спальне, я закрываю дверь на засов, и ложась на прохладные простыни, обессиленный и счастливый победой, тону в неге сна.

Я опять мысленно вижу вдалеке гордый силуэт замка ла Мот. Рядом со мной — Гвинделина. Я нежно глажу ее живот, зная, что в нем зародилась новая жизнь. Что если графиня ла Мот предложит вступить с ней в брак? Выбирать не приходится — либо я, либо кто-то другой, например ле Брей. Если ее мужем станет ле Брей, он наверняка нападет на меня объединенным войском. И тогда — крах всему. Ле Брей задушит меня данью. Любой договор с графиней, каким бы он не был — просто договор, который всегда может быть ею нарушен. Значит — брак с ней есть единственная возможность сохранить имение и умножить его силу. Если зайдет речь о браке, я соглашусь. Что же тогда делать с Гвинделиной? Надо будет постараться договориться обо всем с графиней. Наверняка у нее тоже кто-то есть. Ле Брей? Вряд ли. Он пьяница, кутила, и по слухам, страдает испанской болезнью. Значит — кто-то из слуг. Я предложу графине земли. У ле Брея мало земель, его отец промотал часть владений. Правда, у него хорошее войско, но через год-другой и мое, думаю, будет не хуже. Осталось убедить в этом графиню. Тогда я стану графом ла Мот.

Слуги говорят о святом Якове — о том самом отшельнике, который собирался совершить над Гвинделиной казнь. Половина крестьян считает его святым, половина — сумасшедшим. Я придерживаюсь третьего мнения — святой Яков является шпионом Папы. С мая его не видели в наших местах. Наверное, он отправился в Авиньон доложить Папе о языческом разгуле, вновь совершенном в ночь на первое мая. Яков, конечно, расскажет о Гвинделине. Ну и что? Мне наплевать на Папу. Пусть сегодня времена уже не те, но его влияние на территории герцогства по-прежнему не велико. В конце-концов праздник Майского дерева подобным образом отмечается повсюду. Казнить же своих подданных, после герцога, имею право только я, но уж никак не проклятый отшельник. Подати в этом году будут оплачены моим поместьем полностью. Мы подготовим войско, обучим, вооружим. Пошлем герцогу вина и гончих собак. Если он затеет войну — повоюем. Беспокойство — пустое занятие.

После полуночи, когда все, кроме стражей, улеглись спать, собаки, бывшие в обозе, подняли лай. Стражник сказал, что собаки кого-то почуяли. Двое наших отправились посмотреть в чем дело, но ничего не нашли. Наутро мы обнаружили невдалеке от лагеря следы копыт. Осмотрев отпечаток подковы, Гамрот сказал, что подкова не местного изготовления. Такие подковы делают на востоке. Изучив следы, я согласился с ним, мысленно пожалев о том, что утром первого мая не удосужился пойти в лес и найти следы копыт лошади того … человека.

К полудню мы прибыли в ла Мот, выслав предварительно гонца. Нас встречали гирляндами цветов, музыкой и восторженными приветствиями. Спешившись, я помог Гвинделине сойти с повозки и услышал за спиной голос, который заставил меня обернуться:

— Баронет, приветствую вас в моих владениях!

Ко мне шла, улыбаясь, в сопровождении двух богато одетых девушек невысокая черноволосая женщина. Я сразу понял, что она — графиня. Стройная, властная, с крепкой, широкой фигурой. Она была красива, если не считать слегка массивного подбородка, который, впрочем, обрамленный пышными волосами, не бросался в глаза. Над верхней губой проглядывал легкий черный пушок. Но он не портил ее благородного ясного лика. Я встал на колено, и коснулся губами ее руки. Рука была мягка и пахла молоком. Потом я преподнес графине восточные золотые подвески, которые она поспешила сразу надеть. Рубины кроваво засверкали в лучах солнца. В ту же минуту я подумал о том, что обязательно подарю что-нибудь подобное Гвинделине, и от мысли, что не сделал этого раньше, ощутил стыд.

— Баронет, вы смущены? — с улыбкой спросила графиня, — пойдемте же в сад. Я должна поблагодарить вас за подарок.

И она увлекла меня за собой.

Возле северной стены замка был разбит небольшой, но ухоженный сад. Яблони, с молодыми завязями смотрелись молодо и весело. Блестящие листья вишен пахли летом. Графиня сорвала со ствола вишни застывшую коричневую капельку древесного сока.

— Зовите меня Жанной, — сказала она и положила капельку себе в рот, — вам нравится вишневый сок? Говорят, он сгущает кровь.

— В детстве я любил его, а потом, в Палестине, совсем забыл его вкус. Там было много вкусных плодов, но вишневых деревьев я не видел ни разу. Вишня — дерево севера.

— Тогда вот вам, — графиня сорвала еще одну капельку сока, — вспомните детство.

Я взял из ее тонких пальцев и положил капельку в рот, и когда капелька стала таять, действительно вспомнил детство и вишневое вино, которое готовила матушка Данута, ее полные, пунцовые от сока руки, и нас, мальчишек, просящих еще кружечку вишневого сока. Матушка ворчала, что мы выпьем все и ей не хватит на вино, но каждый раз подливала нам сок, от которого во рту разливалась кислая оскомина.

— Вы наверное волшебница, фея Моргана? Мне и в правду вспомнилось детство.

Жанна улыбнулась.

— Все дети едят вишневый сок. Я тоже, когда была ребенком, его ела. Он так забавно прилипает к зубам…

Она была интересной собеседницей. Умной и смелой в суждениях. Мы говорили довольно долго о разных пустяках и, несмотря на то, что темы разговоров были мелочны, даже в мелочах Жанна находила какие-то забавные особенности. Время пролетело незаметно. Пришла одна из девушек и сообщила, что все для обеда готово. Графиня пригласила меня к столу. Идя по двору крепости, а потом, покоями замка, я удивлялся тому, с какой основательностью, с каким знанием военного и зодческого дела все было построено. Ах, если бы Шюре было таким! Какое наслаждение для рыцаря владеть поместьем, подобным ла Мот!

Обильная пышная трапеза затянулась до полуночи. Вино лилось рекой. Я сидел вместе с графиней во главе стола, слушая здравицы, и под вечер мне стало казаться, что я сижу на своей свадьбе. Музыканты играли веселые мелодии. Челядь танцевала до упаду. Два актера разыгрывали смешные сценки, над которыми смеялись все, держась за животы. Кубки поднимались за меня и графиню, за графиню и за меня … Я был пьян и целовал ее руки, пожирая взглядом вид ее полных, упругих грудей, нежную розовую кожу шеи, завитки черных волос, черный пушок над верхней губой. Я перестал понимать, насколько пьян, и уже готов был увлечь графиню в укромный уголок, когда Гамрот осторожно стал уводить меня, шатающегося от вина, в покои. И там, когда верный слуга раздел меня, я рухнул на ложе и ощутил на груди руки Гвинделины. Она прижалась, потерлась щекой о мое плечо и тихо спросила:

— Ты не забудешь меня?

Не смотря на то, что хмель основательно завладел разумом, я все же понял, что она хочет сказать. Мне неожиданно сделалось страшно от мысли, что однажды рядом Гвинделины может уже не быть. Манящие груди Жанны, ее губы, приоткрытые в полуулыбке, ее грациозные движения и умные речи вдруг померкли разом перед простой, честной, искреней любовью Гвинделины. Мне стало не нужно того, что я мог получить, взяв Жанну в жены. Мне была нужна только Гвинделина. Я коснулся губами льняных волос подруги, оставив ее вопрос без ответа.

Что я мог ей тогда сказать?

Вернулся Жак, а с ним — тот забитый узник. Мне принесли чисто вымытую бадью и деревянную крышку, пахнущую сосновой смолой. Я сказал Жаку «спасибо». Он просиял и поспешно ушел вместе с узником. Я опять вернулся на свою солому. Странно, но я привык к своей темнице. Сейчас я прилягу и вновь погружусь в воспоминания. С чего это вдруг я стал думать о прошлом? Прожитую жизнь, обычно, вспоминают перед смертью. Неужели я скоро умру, неужели меня казнят? Нет, такого не может быть. Это все плотники, проклятые плотники, строящие что-то во дворе тюрьмы. Интересно, что они строят — виселицу, помост с плахой? А может быть, просто сарай, или еще какую-нибудь хозяйственную мелочь? Держи себя в руках, граф ла Мот. Все закончится хорошо. Иначе и быть не может. Ты чувствуешь это. Ты всегда предвидел исход боя. А сейчас твое заточение и есть бой, сражение с приспешниками Папы и преданным ему ненавистным французским королем. Тебя однажды выпустят, ты снова увидишь сына, сядешь вечером у камина, будешь слушать рассказы старого слепого Жоффрея, попивая вместе с ним вино, то самое, что каждый год отсылаешь герцогу, и заедать напиток богов сушеным виноградом. У ног будет лежать верный Гектор, помахивая куцым хвостом, а на ковре, привезенном из Палестины, возиться с игрушечными доспехами Филипп… Быть может, придет слуга и скажет, что приехала госпожа. Тогда ты возьмешь Филиппа за руку и пойдешь с ним встречать Жанну, которую ему велено называть матерью. Гвинделина, «матушка» Филиппа, которая не смеет называться в свете иначе как его кормилица, поспешит приготовить ей комнату. А потом будет вечер, и долгий ужин один на один с Жанной. А когда он закончится, и ты встанешь, чтобы уйти из общества Жанны в нежные объятия Гвинделины, матери твоего сына, единственной Женщины в твоей жизни, ты как всегда, напоследок коснешься поцелуем вишневых от вина, пылких, но холодных губ жены… И увидишь, как в ее существе просыпается от поцелуя женщина.

А помнишь ли ты, Жак де Шюре, тот славный день, второй день пребывания в замке ла Мот? Ты встал на заре, потому что от вина болела голова и хотелось пить. Напившись холодного кислого молока, ты вышел на стены, освежиться утренним воздухом. И когда взошло солнце, ты увидел на восточной башне женский силуэт. Ты сразу понял, что это Жанна, словно кто-то подсказал тебе. Она, совершенно обнаженная, стояла, воздев руки к восходящему солнцу, встречая новый день. Ветер развевал ее густые черные волосы. Крепкий торс терялся за крепостными зубцами. Потом рядом с ней появился еще один силуэт, тоже обнаженный. Ты разглядел маленькие, девичьи груди и сплетенные в косу волосы. Ты догадался, что это была одна из девушек, из тех двух, постоянно бывших подле графини. Она подошла к госпоже со спины, укрыла ее пледом, а потом, прижавшись к ней, положила свою головку ей на плечо … В тот момент ты неожиданно захотел быть рядом с ними, на той башне. Они манили к себе проявленной преступной связью, грехом Гоморры, которым наслаждались обе. И ты тоже захотел насладиться ими, и вдруг понял — тебе там не место, потому что всякое вторжение грубой мужской силы в призрачно — нежное сплетение женских тел, было-бы лишним. И сразу ты остыл, умерив пыл, тебе стало хорошо и спокойно. Гвинделина останется с тобой. Теперь ты это знал наверняка. Ты вернулся в свои покои и подарил Гвинделине всю накопившуюся там, на стене страсть…

А потом была охота на кабанов. Жанна, подобно деве-воину, подобно бесстрашной норманнской Валькирии, уверенно сидела в седле, облаченная в легкие охотничьи доспехи и мужское платье, и в пылу охотничьего азарта сама пронзала копьем бока загоняемых вепрей. Ты старался не уступать ей в смелости и ловкости, потому что вдруг почувствовал в ней свою соперницу. Ты состязался с ней в силе и ловкости. Ты во все глаза смотрел на нее, зрелую, и оттого вдвойне сильную, манящую к себе, женщину. Ты соперничал с ней и влюблялся в нее, как рыцари, порой, влюбляются в своих молодых оруженосцев. И снова в тебе разгоралось желание обладать ею. Ах, если бы отправиться с ней в Святую Землю, и воевать там вдвоем, деля раны, кров, хлеб и ложе … Как совершенен был бы союз! Как сильны и отважны были бы вы, сражающиеся против общего врага, товарищи по оружию и бесстрашные любовники, защищающие в смертельной схватке друг друга и только друг друга!

День пролетел незаметно. Сидя за вечерней трапезой, ты смотрел то на Жанну, то на Гвинделину завидуя сарацинам, которые могут иметь по нескольку жен. Ты женился бы на обеих, если бы мог, если бы законы этой проклятой страны, были иными. Разве во времена Христа запрещалось жениться на двух женщинах? Разве Спаситель осуждал за многоженство ветхозаветных пророков? «И прилепится мужчина к жене своей, и будут двое, как одно …» Как одно… Господи, зачем ты заставляешь меня страдать, разделив одно на две половины?

Напившись вина вдоволь, осмелев, ты сказал ей за столом, тихо, чтобы никто не слышал:

— Я видел тебя утром, на башне.

Она совершенно не испугалась, что кто-то открыл ее тайну. Она улыбнулась, смотря вперед, в зал. Было видно, что воспоминания о прошлой ночи ей приятны.

— И? — помолчав, спросила она.

— Я хотел быть рядом с тобой. С тобой и твоей… подругой.

— Но вы…Не одиноки, не так ли?

И снова улыбнулась. И пригубила вино. А ты не знал, что ей ответить.

В тот вечер ты пил не так много, как накануне. Потом ты ушел к себе, и Гвинделина страстно и жадно овладела тобой. Отвечая на ее ласки, ты представлял себя в объятиях Жанны и ждал следующего, третьего дня, последнего дня пребывания в замке ла Мот.

На заре ты опять проснулся, хотя никто тебя не будил. Солнце входило. Ты кое-как оделся и поспешил выйти на стену, и опять увидел ее. Она знала, что ты смотришь на нее, хотя не повернула головы в твою сторону. В то утро она показывала себя обнаженную тебе, только тебе. И ты это тоже знал. И вновь страсть завладела рассудком, и вновь ты подарил ее Гвинделине.

После завтрака Жанна пригласила тебя в свои покои. Она полулежала на оттоманке, не стыдясь глубокого выреза платья. Подле нее находились две девушки, расставлявшие на шахматной доске фигуры.

— Вы играете в шахматы?

— Да, — ответил ты.

— Тогда давайте сыграем. И пусть ставкой в нашей игре будет то, о чем мы сейчас оба думаем. Выиграете вы — осуществится ваше желание, каким бы оно не было. Выиграю я — вы исполните мое. Я разрешаю играть вам белыми.

— Бросим жребий. Так будет справедливее.

— По моему, все уже решено за нас, — молвила она, — но если вам требуется подтверждение очевидному… Берите пешки. Черную и белую. Левая рука! Видите — я была права.

Она выбрала черную. Одному богу известно, как у нее это получилось.

Она была искусным игроком. Не менее искусным, чем охотником. Я понял это на пятом ходу, и едва успел спастись от мата. Мы играли долго, не торопясь. Нам обоим доставляло удовольствие наше соперничество. Наконец, стало понятно, что победителей нет. Ничья. Пат. Последний ход должен был совершить я.

— Наши желания обоюдны, — сказал я, смотря ей в глаза, — тот, кто вложил в вашу руку черную пешку, тот кто свел партию к ничьей, говорит это нам. Мы оба выиграли.

— Или оба проиграли.

Ее спокойный, почти равнодушный, взгляд и легкая, тихая улыбка, вдруг заставили мое колотящееся сердце наполниться гневом. Я вскочил и воскликнул:

— Если так, то я уеду немедленно!

— Успокойтесь, — отвечала она, — партия выиграна. Я позволила вам играть белыми, а теперь по праву хозяйки, позволяю вам стать победителем. Вы, как я убедилась за эти дни, достойны владеть ла Мотом. Я выйду за вас замуж, раз вы так хотите этого. Я понимаю, что в сегодняшнее неспокойное время наш брак выгоден нам, обоим. Вы — умный, порядочный рыцарь, каких мало, которому я могу доверить ведение своих дел. Я — богатая и еще красивая женщина, с титулом большим, чем ваш, с неприступным замком и обученным войском, женщина, которой не нужно, чтобы о ней ползли нехорошие слухи по поводу ее многолетнего одиночества. Со мной не стыдно предстать пред очи герцога, я способна дать умный совет. Но я хочу лишь попросить вас об одном — ради всего святого, оставьте мою жизнь мне. Будьте мне верным другом и честным компаньоном, но не пытайтесь овладеть мной. Живите, как жили раньше. Это будет мое единственное условие.

Я застыл в растерянности, а она продолжала:

— Вы имеете право подумать. Если мое предложение вас устроит, пришлите через неделю ко мне гонца. А сейчас, мой милый баронет, позвольте мне пригласить вас к прощальному столу.

В тот день я почти не пил вина. Я смотрел на подданных, своих и графини. Мы нравились им. Слуги были счастливы, сидя с нами за одним столом. Казалось, они знали обо всем, что было сказано мной и Жанной после игры в шахматы. Даже Гвинделина казалась веселой. Или, может быть, она почувствовала своим женским сердцем, что я останусь с ней? И неожиданно мне открылась удивительная истина, что по-настоящему должны быть счастливы в нашем двойственном мире лишь скопцы, лишенные пожизненного проклятия плотской любви.

Я отлучился на двор. По пути обратно в замок, меня встретил Гамрот. Его лицо было озабоченным.

— Господин, — молвил слуга, — вы должны это видеть. Я заметил это еще вчера, но не хотел вам говорить. Сегодня же считаю своим долгом показать вам это.

Я был удивлен.

— Что ты собираешься мне показать?

— Идемте.

Он отвел меня в графские конюшни, где в том числе, стояли наши лошади и, подведя к вороному жеребцу арабских кровей, поднял его копыто. Я увидел ту самую подкову, чей след мы обнаружили в то утро, недалеко от лагеря. И вспомнил все — Майский праздник, камзол из тонкого бархата, далекий топот копыт лошади сбежавшего гермафродита, наших собак, лаявших недавней ночью в сторону замка ла Мот, Жанну на крепостной башне и обнимавшую ее девушку, охоту на кабанов …

«…оставьте мою жизнь мне… не пытайтесь овладеть мной…» Я все понял. Фея оказалась исчадием ада. Стало страшно, но я не подал виду.

— Ты наблюдательный человек Гамрот, — сказал я, стараясь не выдать своего волнения, — очевидно, той ночью в замке заметили наш костер, и госпожа послала кого— то из слуг выяснить, в чем дело. Я бы на ее месте поступил также.

— Это не все, — произнес Гамрот, — этот аравийский скакун принадлежит госпоже. Я проверил всех коней. Только он один имеет такие подковы. Я видел, как вы смотрели на графиню все эти дни, и как смотрела на вас она. Я помню, как она вела себя на охоте, и заметил, как ведет себя со своими служанками. Она — ведьма, мой господин. Неизвестно еще, как на самом деле умер ее первый муж. Вы можете повторить его участь.

Я был не в силах сдерживать чувства, и обнял старика.

— Друг мой верный, ты несомненно прав, госпожа не такая, как все, но подумай, что будет с Шюре, если ле Брей, или кто другой, поднимет меч. Я не могу поступить иначе. Я женюсь на этой женщине, кем бы она ни была, ради только того, чтобы у моих потомков была своя земля и свой очаг. У меня нет иного выхода. Но я буду осторожен.

Гамрот сокрушенно покачал головой.

— Да, — молвил он, — я знаю, что выхода нет. Но как мне вас жаль! Иногда мне кажется, что вы, мой господин, имеете меньше свободы, чем я, ваш покорный слуга. Ваша жертва будет велика. Храни вас Господь!

Мой славный слуга не знал всей величины этой жертвы. Даже я в тот миг еще не до конца понимал, на что иду, вступая в брак с Жанной, обуреваемый единственной мыслью — сохранить Шюре во что бы то ни стало. Осознание пришло на следующее утро, когда мы покидали ла Мот. Я набрался мужества поцеловать на прощание Жанну, скрыв свое отвращение к этому творению природы, в котором уживались два противоположных естества. Она улыбалась, но глаза источали совершенно непонятный мне свет. Я не смог выдержать ее взгляда и отвернулся. Повозки тронулись в обратный путь. Я постоял во дворе, дожидаясь, пока повозки выйдут на тракт, а потом, вздыбив коня, умчался следом за ними. Что хотел я показать этим жестом? Наверное то, что последнее слово остается за мной, и в любую минуту я могу передумать. Хотя сейчас, оглядываясь в прошлое, тот поступок кажется глупым мальчишеством.

Погода испортилась, моросил дождь. Догнав обоз, я забрался в повозку к Гвинделине. Довольно долго мы ехали молча. Наконец, я молвил:

— Это будет политический брак. Он мне нужен лишь затем, чтобы сберечь поместье. Дело в том, что графине больше по душе молодые девушки, нежели мужчины.

— Я поняла это, наблюдая за госпожой, — ответила Гвинделина, — в наших краях давно ходили подобные слухи о замке ла Мот. Теперь слухи подтвердились.

— Не стоит говорить об этом другим, Гвинделина.

— Да Жак… — тихо ответила она, опуская взгляд.

Я крепко прижал ее к себе.

— Прости меня, моя любовь. Там, в замке, я был жесток к тебе.

Гвинделина посмотрела на меня. Она, преданная всем своим существом, простила все. И я опять ощутил стыд, и какую-то внутреннюю вину перед ней, своей наложницей, которая никогда не станет госпожой, перед повешенным мною глупым старым пьяницей Ги, перед Шарлем, с которым мы играли в детстве, перед всеми теми, кто с преданностью смотрел мне, своему господину, в глаза, ожидая чуда. А может бросить все и обвенчаться с Гвинделиной? Но воображение сразу явило мне картину Шюре, осажденного ле Бреем. Кто поможет мне, если подобное случится? Никто. Ни Бургундский герцог, которому нет никакого дела до внутренних распрей вассалов, ни, тем более, король которому совершенно не важно, кто платит подати. Лишь бы платили. И вовремя. Имея же под своим началом Шюре и ла Мот, я стану самым сильным владетелем в округе. Ни ле Брей, мой ближайший сосед, ни сомнительные владетели южных ленов, не посмеют обложить меня данью.

Повозка, управляемая Гамротом, тряслась на ухабах. Накрапывал мелкий дождь. Волы фыркали. Перебирая волосы Гвинделины, я вспоминал события последних дней, Жанну, ее прощальный взгляд. Боже! Мне стало не по себе. Я понял, почему таким непонятным и странным он показался мне. Он принадлежал мужчине, той второй половинке, которая пряталась в ее двойственном теле. Как все отвратительно и мерзко! Я целовал мужчину. Я влюблялся в мужчину. Боже, что я творю… Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей, я спросил Гвинделину:

— А что еще в наших краях говорят о замке ла Мот?

Она замялась, тогда Гамрот, слышавший наш разговор, сказал:

— Говорят, что графиня убила своего мужа, чтобы завладеть замком. Раньше они жили в другом поместье, недалеко от Парижа, а этим владел престарелый отец покойного графа. Молодой ла Мот отправился в Палестину, где служил несколько лет вольным рыцарем. Потом, кода его убили, старый ла Мот умер с горя, и графиня перебралась сюда. Но, говорят, молодой граф не погиб в Палестине, а все-таки вернулся в свое поместье, и что с ним там стало на самом деле, одному Господу ведомо. Лет пять назад это было. Вот потому-то я и говорю вам — держитесь от графини подальше.

В поместье меня ждал гость — мой орденский брат Герберт фон Ренн, двадцати восьми лет от роду, направлявшийся домой, в Швабию. Я предложил ему провести в замке несколько дней, отдохнуть. Он охотно согласился.

За обедом я рассказал ему о своей предстоящей женитьбе и будущей жене. Фон Ренн заметил:

— Я, когда еще был сержантом, знавал одного ла Мота. Его звали Иоанн, он служил с моим отцом на заставе недалеко от Хомса. Но, наверняка это был другой ла Мот. Тот, которого я знал, был храмовником и носил белую котту, а значит никак не мог быть женат.

— Должно быть, то был его отец?

— Скорее, брат, или кузен. Ла Мот был немногим младше меня.

— Что стало с ним потом?

— Не знаю. Меня перевели в Крак, где служил твой отец и где я познакомился с тобой. Ла Мот запомнился славным рыцарем. Смелым и очень умным. Он много читал, даже сочинял баллады. Его уважал комтур.

На следующее утро я устроил учения своего войска. Солдаты смотрелись неплохо, если не считать отряда копейщиков, набранных из деревенских парней. Неуклюжие в военных делах, они выглядели более чем комично.

— С таким войском ты много не навоюешь, — заметил Герберт.

— Что делать? — ответил я, — у меня опасный сосед. Чем ничего, лучше уж эти.

— Знаешь, брат, — молвил фон Ренн, — я могу дать тебе совет, что делать. Когда мы проезжали через ваши места, в нескольких лье отсюда нам встретились Лесные Дети. Они, наверное, сидели в засаде, карауля одиноких путников, но когда разглядели на моем плаще крест с розой, покинули крытие, и дали понять, что ничего дурного нам не сделают.

— Кто ты, рыцарь? — спросил меня один из них, по-видимому предводитель, — что за странный знак красуется на твоем плаще?

Я объяснил ему, кто я такой и в каком Ордене состою, и он отвесил почтенный поклон, и отрядил с нами своего человека, благодаря которому мы беспрепятственно добрались до самой опушки леса. На твоем месте, любезный брат, я уговорил бы их служить в твоем войске. Сытая жизнь в замке куда приятнее лесных скитаний. Они же, в свою очередь, весьма искусные в военном ремесле, стали бы стать тебе верными солдатами. А этих, — фон Ренн кивнул в сторону копейщиков, пытавшихся изобразить подобие поединка, — отправь пасти свиней.

Я признал, что предложение Герберта дельно, решив про себя, что в ближайшие дни обязательно отправлю своих людей в тот лес, располагавшийся на границе моих владений.

После учений мы отправились на охоту. Я подарил фон Ренну одного их своих соколов, чему друг мой оказался несказанно рад.

За обедом гость попросил меня не пить вина, так как должен был сказать нечто очень важное. Я отослал слуг, и оставшись наедине с Гербертом, обратился в слух.

— Любезный брат, — молвил фон Ренн, — я прибыл к тебе по приказу Великого Командора ордена. Но моя миссия настолько важна и секретна, что я вынужден был представить ее как путешествие в родное поместье. Более того, весь вчерашний день я наблюдал за тобой, опасаясь, не стал ли ты другим за то время, что я тебя не видел. Прости меня, мои сомнения оказались напрасны.

Герберт участливо тронул мой локоть. Я был растроган до глубины души.

— Не стоит, брат. Мне не за что тебя прощать.

— В твоих владениях, брат, — продолжал Герберт, — находится нечто, представляющее огромную ценность для Папы, герцого и французского короля, а возможно, и для императора. Успокойся, — сказал фон Ренн, увидев, как изменилось выражение моего лица, — тот, кто знал об этом, давно мертв. Я говорю о твоем отце.

Кроме него, тайной владеет лишь Великий Магистр ордена Храма, Великий Командор базиликан и я, посвященный в тайну лишь недавно, перед отплытием в Европу. А теперь слушай меня и не перебивай. Внутри часовни, где крестили тебя, есть колонна, возле которой по легенде, был убит завистливым мастером строитель — подмастерий, за то, что в отсутствие наставника, без его разрешения сделал мастерскую работу — вырезал на колонне узоры. И работа подмастерья оказалась искуснее, чем мастера. Это не легенда. Так примерно оно все и было. Несчастный подмастерий был тайным братом — тамплиером, братом— ремесленником. Узоры он вырезал согласно указаниям Великого Магистра, тогда им был Жерар де Ридфор, и зашифровал в резьбе некую тайну. Ее можно узнать. Для этого в Иванов день на восходе солнца надо посмотреть на вершину колонны. Я не ведаю, что там можно увидеть, но тайну знал твой отец и указал на нее Великому Магистру. По-видимому, мастер догадался, что подмастерий обладает какой-то тайной и попытался выведать ее. Когда же подмастерий отказался открыть свой секрет, мастер убил его обломком железного рычага возле той самой колонны.

Брат, Иванов день уже близко. Ты должен узнать, что скрывает колонна. Есть мнение, что узор скрывает надпись о некой семье, имеющей законные права на трон Империи. Если это так, если существуют документы, подтверждающие это право, то многое может измениться. Нам нужен истинный император, подобный покойному Фридриху. Империя должна быть по-настоящему священной и устроена так, как задумано нами.

— Брат! — воскликнул я, — от имени кого ты говоришь о таких вещах, за одно упоминание о которых, грозит костер? Кому нужен новый император? Чем плох нынешний? И почему была выбрана именно та часовня, в которой был крещен я?

Герберт вздохнул и сказал:

— Я отвечу лишь на первые два твоих вопроса. На последний, думаю, ты получишь ответ в Иванов день. Итак. Ты, конечно, слышал легенды саксов об Артуре, который когда-то правил Британией, мудро и справедливо. Право быть королем было даровано ему Господом, позволившим вытащить из камня меч власти. Об одном лишь легенды молчат. Артур был не только королем, но и Папой в одном лице, и благодать, которую он имел на себе от рождения, простиралась на все его государство, на всех его поданных. Говорят, что Артур не умер, что он спит в недрах чудесной горы, и когда-нибудь, может быть через тысячу лет, обязательно проснется и вновь станет королем совершенного Священного государства, где власть мирская и власть духовная — суть одно, где царят мир и божий покой. Такой король, следуя заветам Господа нашего, создаст на всей Земле Священную империю, соединив в одно многие государства, и народы ее будут всегда нести на себе священную небесную благодать, и жить согласно высшему, совершенному порядку. Вспомни, что Иисус был тоже царем Иудейским, священным царем, царем от Бога. Я не думаю, что Артур жив. Он человек, не бог. А все люди смертны. Но кровь его течет в жилах тех, кто сегодня топчет с нами эту землю. Доподлинно известно, что таким государем был Шарлемань. И если мы вдруг найдем тех его потомков, кто на себе все еще несет господню благодать, и посадим такого наследника на трон Империи, мы создадим на земле рай. Весь мир, в котором мы живем, станет одним большим собором. Такой государь сам найдет свою королеву, по зову сердца, но не по долгу своего высокого сословия. Она будет послана ему свыше и на ней тоже будет благодать. И кто знает, может быть дитя их священного брака и будет Христом, вернувшимся вновь к людям… Не будет ни Папы, ни королевств, постоянно воюющих друг с другом. Будет одно государство и один император — Папа, чей дворец одинаково будет и храмом … Священная империя уже создается. Что такое Иерусалимское королевство, как не ее часть? Что такое Иерусалим, как не истинная столица подобной Империи? Кто такие храмовники, как не ее священное рыцарство?

Вспоминая сегодня слова фон Ренна, я озираю мысленным взором просторы той Империи, о которой он говорил. Я вижу народы, в согласии трудящиеся по всей земле, я вижу цветущие сады и сытые, веселые лица. Я вижу величественные дворцы-храмы, колосящиеся от края до края нивы, корабли, отправляющиеся в неведомые страны, туда, где не заходит солнце. Но я не вижу войн, крови, пожаров и разрушений. Я не слышу женского плача над убитым безжалостной рукою мужем, я не слышу душераздирающего визга детей, на глазах которых грязный наемник насилует их мать, я не слышу стонов раненых на поле боя, среди гор разлагающихся тел, я не чувствую сладковатый запах тления и не зрю городов, опустошенных мором, похожих на гигантские, страшные склепы. Все это осталось в прошлом. Войны закончились. Чума ушла. А рыцарство существует не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы охранять священный государственный порядок, согласно которому живет единая Империя.

Бог мой! Уже вечер. Скоро придет Жак и, как обычно, принесет что-нибудь поесть. А плотники все стучат. Что же они там строят?

Герберт фон Ренн был убит четыре месяца спустя, в Марселе, когда возвращался в Святую землю. Его обезображенный труп нашли в квартале, где обитали нищие и блудницы, неподалеку от еврейского гетто. У Герберта были выколоты глаза, отрезаны уши и мужское естество. Говорили, что он вез с собою деньги из казны базиликан из-за которых его, собственно, и убили. Но об этом я узнал лишь в начале зимы, после того, как к стенам Шюре пришел ле Брей …

Стоял благодатный октябрь 1290 года. Дни были тихие и солнечные. Лето не хотело покидать наши края. Время подходило к полудню. Я блаженствовал на крепостной стене, сидя в деревянном кресле, наблюдая за тренировкой лучников на лужайке за крепостными воротами. Недавние Дети леса, ловкие и поджарые, уверенно поражали деревянные мишени. Я пил совсем молодое, незрелое играющее пиво, разливавшее по телу сладкую истому. Мне все нравилось — мой замок, ясный день, лучники, кисловатое пиво, солнечное тепло. На губах еще горели ночные поцелуи Гвинделины. С кухни тек запах свежего хлеба. Я подумал, что надо будет обязательно сходить туда и съесть с молоком кусочек румяной, хрустящей корочки. В крепостном дворе Пьер, конюх, гонялся за кудахчущей курицей, отчаянно ругаясь. Я бросил в него камешек. Он остановился, поднял голову, улыбнулся, помахал рукой и продолжил свое занятие. Отец Жан неторопливо шагал по тропинке в свою часовню, держа под мышкой требник. Следом за ним шла Данута с пустой корзиной. Она что-то говорила священнику, бурно жестикулируя свободной рукой, наверное, как всегда, ругала за вино для причастия, которое тот имел обыкновение в избытке потреблять после вечери, перед тем, как вернуться домой. На севере, почти у самого горизонта, виднелись шпили замка ла Мот. Чтобы не думать о грустном, я обратил взор к лучникам. Они прекратили упражнения и смотрели на женщину, бежавшую со стороны деревни Реми. Она была растрепана и призывно махала руками. Желая узнать в чем дело, я спустился во двор, а оттуда — вышел за пределы крепости.

Ко мне уже спешили лучники.

— Господин, утром отряд рыцарей напал на Порто. Они разорили дома, перебили много мужчин, надругались над женщинами. Этой крестьянке удалось бежать. Боясь рыцарей, она пробиралась лесом.

Из рядов лучников вышла изможденная женщина с раскрасневшимся потным лицом и порванной на груди сорочкой.

— Господин граф, это был ле Брей и с ним десятка два конников. Мы предлагали ему, как раньше, что могли, но он ото всего отказался. У меня дочь зарубили … — женщина пустилась в рыдания.

Кровь ударила мне в лицо. В глазах стало темно от гнева.

— В замок! — закричал я, — поднять мост, собрать войско! Лучники, надевайте доспехи и собирайтесь во дворе. Сигнальный костер не зажигать. Помощь из ла Мота нам не нужна. Справимся своими силами.

Я бросился в свои покои. Явился Гамрот, прибежала Гвинделина. Я уже надевал кожаную подлатную рубаху.

— Подай штаны, — велел я Гамроту.

Слуга стал распутывать пояс на войлочных штанах. Тем временем, я рассказывал ему и Гвинделине то, что услышал от женщины из Порто. Оба были в ужасе.

— Что нужно этому ле Брею? Почему он отважился напасть на нас? Ведь ла Мот рядом, подкрепление будет здесь уже ночью, — спрашивала испуганная Гвинделина.

— Он рассчитывает, что успеет содрать с меня дань, а если я откажу ему, устроить до подхода подкрепления погром еще в одной деревне.

— Но ведь потом ты можешь двинуться объединенным войском в земли ле Брея. Почему он этого не боится?

— Потому что эта собака знает, что я не стану делать с его крестьянам то, что он творит с моими. А от погони он отобьется. У меня мало лошадей и тех, кто умеет сидеть в седле. У него — сильное войско из рыцарей. Если что, он спрячется в замке, где спокойно сможет просидеть до весны. Не буду же я осаждать его замок всю зиму! Но я его проучу. Я тоже о нем кое-что знаю. Он норманн, хитрый дикий волк. Он не станет идти короткой дорогой, с запада, а подойдет к Шюре оттуда, откуда я меньше всего буду ожидать его — с востока. Если господь благосклонен к нам, то даст нам удачу и некоторое время. Нужно будет разместить на восточном краю леса засады лучников. А конный отряд спрячется в логу. Мы встретим их в лоб, тогда как лучники подойдут сзади и перестреляют коней. Дай мне кольчугу, Гамрот, и сарацинский шлем. Мы встретим их налегке, как сарацины. И будем так же хитры и быстры, как они. Одевайся теперь ты, Гамрот. Я тебе помогу. Время не может нас ждать!

Господь оказался благосклонен к нам. Он дал так необходимое время. Дабы быстрее добраться до леса, каждый из конников посадил себе на лошадь лучника. Те, кому не хватило лошади, бежали рядом, держась за узду. Я едва успел укрыться в логу, как над лесом взвилась стрела — условный сигнал. Стрела была пушена в сторону юга и я двинул свой небольшой отряд из двенадцати конников, к южной части лога. Ле Брей появился на опушке в сопровождении внушительного числа рыцарей в легком вооружении на крепких конях без чалдаров. Последнее обстоятельство было нам, несомненно, на руку. Я выждал, пока рыцари подойдут поближе и вывел отряд из лога. Ле Брей не ожидал выступления, но разглядев, что нас мало и мы вооружены еще легче, чем его люди, остановил коня и поднял забрало. Нагло скалясь, он сказал:

— Эй, граф, мы еще можем договориться! Или ты хочешь сразиться со мной? Мои рыцари давно так хорошо не забавлялись, как сегодня. Но, я вижу, главная забава еще впереди.

Я тоже остановился. Надо было потянуть время до подхода лучников.

— Что ты хочешь, ле Брей?

— Триста динариев. И до следующей осени ты будешь дышать спокойно, граф.

— Я не верю тебе. Я дам тебе деньги только если ты оставишь в замке заложника.

— Не смеши моего коня, юный сосед, — крикнул ле Брей и вздыбил своего гнедого, который отчаянно заржал, ощутив на боках шпоры. «Хороший конь, — подумалось мне в ту минуту, — жалко будет его убивать».

— Ле Брей, я гостеприимно встретил весной твоих людей. Они жили два дня в моем замке, как у себя дома. Обращайся и ты так с моими людьми!

Ле Брей засмеялся.

— Хорошо, что ты мне это напомнил, граф. А то я забыл. Но ничего уже не вернешь. Порто залито кровью и семенем моих воинов. Жди через девять месяцев новый приплод! Позови меня … — но негодяй не успел докончить фразу — конь вздыбился под ним и упал со стрелой в глазу, придавив ногу хозяина. Прошло несколько мгновений и больше половины его отряда копошилось на земле, среди брыкающихся в агонии лошадиных тел. Слышалось захлебывающееся, хриплое ржание умирающих животных.

— Вперед! — воскликнул я и с копьем наперевес ринулся в самую гущу врагов.

Мы кололи их, неповоротливых на земле, в горла и забрала, сбивая копьями шлемы, раздвигая клинками схваченные ремнями створки забрал, отчаянно и жестоко мстя за кровь и поганое семя. Мы давили их копытами и кололи, кололи, кололи… Лучники уже вышли из леса и наступали широким полукругом, посылая меткие, безжалостные стрелы. Ле Брей понял, что проиграл. Он снял шлем и склонив колено, стал просить пощады. То же сделали и его оставшиеся люди. Я остановил своих и приказал врагам снимать доспехи и верхнюю одежду, до исподнего. Они покорно стали разоблачаться, складывая оружие и латы в одну кучу. Потом я приказал нескольким лучникам остаться — караулить доспехи до подхода телег, а сам погнал оставшуюся дюжину пленников в замок. Они бежали молча и покорно, не проронив ни слова. Я отдал должное их выдержке и самообладанию. В замке я расставил их во дворе у южной стены. Все население Шюре вышло поглядеть на них. Люди, наслушавшиеся страшных рассказов крестьянки из Порто, плевали в пленников, бросали в них камни и палки. Потом я собственноручно выпорол каждого пленного плетью, пощадив только ле Брея. Люди умоляли повесить врагов, но я лишь заставил рыцарей снять рубахи, и отпустил восвояси. В одних портах, с исполосованными, кровоточащими спинами, жалкие, согнувшиеся от боли и холода, они поплелись в сторону своего дикого замка, провожаемые проклятьями и камнями. Потом я сел на коня, и в сопровождении своих людей, отправился в несчастное Порто, где провел всю ночь, оплакивая убитых, жалея оскорбленных, ободряя павших духом. Следующим днем, похоронив мертвых, я возвратился в Шюре. Посланный накануне в ла Мот гонец вернулся, но не один. У стен замка раскинулся военный лагерь. Я увидел Жанну. Она была в сверкающих, как зеркало, латах, строга и красива. Подойдя ко мне, сказала:

— Не делай так больше, не рискуй собой. Я очень волновалась за тебя.

Я посмотрел на нее, и понял, что она говорила правду — в глазах этого странного существа блестели настоящие женские слезы. Несказанно тронутый этим, я заключил ее в объятья. Странно, но я не ощутил неприязни. Я чувствовал, что несмотря ни на что, обнимаю все-таки женщину.

— Ле Брей вырезал половину Порто. Я так хотел убить его… — гневно произнес я, отстраняясь.

— Нельзя… — отвечала Жанна, — герцог этого не простит.

Слушая ее воркующий, тихий голос, я успокаивался, соглашаясь с ней и проклиная законы своей страны, старался заглушить в себе неутоленную жажду убийства.

— Жак! Мальчик мой! — услышал я знакомый голос и очнулся от воспоминаний. Возле решетки стоял, улыбаясь, мой старый наставник ле Брей. Я вскочил, обуянный великой радостью, и подбежал к нему. Он просунул сквозь прутья свои сухие, морщинистые ладони, и я крепко сжал его пальцы, ощущая, сколько силы и выдержки передается мне через них.

— Я пришел вытащить тебя отсюда, — молвил рыцарь, — я договорился со многими влиятельными людьми. Несмотря на то, что тамплиеры давно пребывают в опале в сем бедном королевстве, их имя по-прежнему громко звучит! По-прежнему для них открыты многие двери. Завтра ты покинешь эти мрачные стены. Осталась одна ночь. Утром тебя повезут в Париж вместе с другими заключенными и зачитают приговор. Ты будешь оправдан.

Я стал целовать его руки, но наставник мягко отстранил их.

— Не стоит, Жак. Я помогаю тебе не как знакомый знакомому, а как брат брату, согласно орденскому долгу. Ведь базиликане, к числу коих ты имеешь честь принадлежать, наши младшие братья.

— Я так хочу домой, учитель! — воскликнул я, — какое сегодня число?

— Семнадцатое марта.

— Семнадцатое марта… Если завтра все состоится так, как вы сказали, я навсегда запомню этот день!

— Заканчивайте разговор! — буркнул тюремщик. Мы с ле Бреем коснулись губ друг друга в теплом братском поцелуе, и старый рыцарь, непривычно сутулясь и тяжело ступая, ушел. В глубине коридора печально скрипнули дверные петли. Я не видел наставника двадцать четыре года! Как он постарел за это время, как много сил покинуло его… Я тоже стал другим, на лице прибавилось морщин, волосы седели. Но сила меня не покидала. Пока не покидала… Ле Брей же превратился за это время в изможденного старика.

Находясь во власти отрадных дум о завтрашнем дне, я вернулся на свое унылое ложе, надеясь, что мне суждено провести на нем последнюю ночь. Только сейчас я вспомнил, что остался сегодня без ужина. Куда запропастился этот чертов Жак? Но ничего. Если повезет, скоро я досыта наемся ужинами, обедами, завтраками… Только бы повезло… Пресвятая Дева, чей образ в душе моей всегда есть образ Гвинделины с маленьким Филиппом на руках, помоги мне…Представляя дом и скорое возвращение, я опять мысленно отправился в прошлое. Почему-то вспомнился мой приезд к Жанне перед свадьбой. Тогда, размышляя над словами фон Ренна о некоем ла Моте, с которым ему довелось служить в Хомсе, меня осенила сумасшедшая догадка. Лелея ее, я отправился сразу после отъезда фон Ренна в замок графини.

Меня разбудил на рассвете тот самый тюремщик, который накануне сопровождал ле Брея. Он принес кашу и ломоть хлеба. Мяса не было. Я вновь вспомнил о Жаке и подивился его отсутствию. Тюремщик наблюдал за мной, пока я ел, а потом сказал одеваться. Я испражнился, надел котту, переобулся в теплые галоты с шерстяным чулком, завернулся в плащ, и в таком виде покинул камеру. У дубовой двери, отделявшей коридор, меня ждал конвой из четырех стражников с алебардами. На меня надели кандалы, вывели во двор и посадили в тюремную карету, в которой сидело еще три человека. Одного я узнал — то был великий бальи, командор Нормандии Годфруа де Шарне, которого я не раз встречал на приеме у герцога Бургундского. Второго — сухощавого белобородого старика с грустным лицом, звали как и меня Жаком, и наблюдая, с каким почтением относятся к нему Шарне и стражники, я догадался, что это есть никто иной, как Жак де Моле, Великий Магистр Ордена тамплиеров. Вот уже семь лет он находился под стражей. До сих пор вокруг его громкого ареста ходило множество самых разнообразных толков. Третьего господина я не знал. Вскоре лошади тронулись и мы покинули Жизор. В Париж мы ехали в молчании, думая каждый о своем. В конце пути, когда с улицы послышались голоса и обычный городской шум, де Шарне и второй его спутник стали молиться. Де Моле оставался безучастным. Наконец, карета остановилась.

Нас вывели, и осмотревшись, я понял, что мы находимся на площади, напротив портала Нотр дам де Пари. На паперти собралась огромная толпа народа, при виде которой мне сделалось не по себе. Я испугался, решив, что вместо помилования буду осужден на смерть. Но спокойный вид Великого Магистра, заставил меня обуздать чувства. Нас возвели на эшафот, где на специальной полке, лежало несколько отрубленных голов. Было еще холодно, посему над головами не роились обычные мухи. Значит, они пролежат тут еще долго, пока не сгниют совсем. Лицо одной головы показалось мне знакомо. Присмотревшись, я понял, что это есть никто иной, как мой добрый тюремщик Жак. Напротив эшафота, в крытой ложе, сидел архиепископ Сансский в сопровождении трех кардиналов — заседателей. Один из кардиналов, сухощавый, с тонкой аристократической бородкой, встал и зачитал приговор. Жак де Моле и Годфруа де Шарне приговаривались к пожизненному заключению, меня, так как я не состоял в упраздненном ныне ордене Храма, признали невиновным и освободили от цепей. Третьего рыцаря, Жоффруа де Гонвиля, приговорили к двадцати годам заточения. Как только решение суда было провозглашено, Великий Магистр расправил плечи и во всеуслышание спокойно заявил, что обвинения в адрес его Ордена беспочвенны, что осужденные папским судом братья невиновны. Он также отказался ото всех своих показаний, сказав, что рано ставить точку в его деле. Кардиналы повскакали с мест. На лице архиепископа отразилось чрезвычайное изумление. Де Моле тем временем обращался к толпе:

— Я томился в темнице семь лет и давно потерял надежду на торжество добра. Теперь мне остается одно — умереть, дабы не запятнать честь своего Ордена, братья которого честно защищали христиан в стране неверных и ухаживали за паломниками, как за своими детьми. Все записанное следователями, якобы с моих слов — ложь. Я всю жизнь был добрым христианином и не совершал ничего такого, за что мне было бы стыдно перед людьми и Богом. Я невиновен! Если меня предадут смерти, я оставляю Богу и братьям заботу отомстить за мою погибель обидчикам. Я презираю страх пытки и проклинаю короля и Папу!

При последних словах Великого Магистра, один из сержантов, стоявших подле, ударил старика по устам ладонью так, что брызнула кровь, и Магистр не смог больше говорить.

Меня свели с эшафота, и я сразу же попал в объятия ле Брея, который укрыл меня шерстяным плащом. Тем временем, де Моле и де Шарне, громко сказавший, что разделяет слова своего орденского брата, были вновь взяты под стражу и я слышал, как один из кардиналов сказал, что передает их Прево Парижа, и велел отвести в капеллу у паперти собора и сторожить там, пока не разойдется толпа. Ле Брей посадил меня в карету. Мы тронулись, но вскоре остановились неподалеку от собора, ожидая развязки. После полудня к собору прискакал, судя по камзолу и плащу, гонец короля. Час спустя к собору подъехало три повозки, груженные хворостом и дровами, и нам стало ясно, что король и его совет приняли решение сжечь нераскаявшихся еретиков. Дрова стали сгружать в лодки и возить на островок Сены, расположенный между королевским садом и церковью августинцев, который одни называли Камышовым, другие — Еврейским. Когда начало темнеть, из капеллы вывели Магистра и Командора. Я не видел их лиц, но отчетливо слышал звон цепей по булыжникам мостовой, когда рыцари шли к лодкам. Я выбрался из кареты и отправился смотреть, что будет дальше. У пристани рыцарей расковали, они разделись и предали себя в руки палачей. Потом их погрузили в лодки, и унылые челны тихо заскользили по спокойной, черной глади Сены.

Рядом я услышал шаги. То был ле Брей. Мы стали на колени и принялись молиться. Вскоре над водами Сены взвились два языка пламени. Были отчетливо видны черные силуэты жертв, извивавшихся в страшных мучениях и слышны их предсмертные, душераздирающие вопли.

— Дева, Дева, Дева! — задыхаясь, с высоким надрывом, хрипло кричал один из казнимых, мне казалось, это был де Моле.

Когда костры опали и стали остывать, мы сели в карету, и покатили прочь из ненавистного города, в котором Папа и король творили деяния, не имеющие ничего общего с заветами господа Христа. Ле Брей дал мне флягу вина. Выпив ее до дна, я, ничего не евший за весь день, кроме тюремного завтрака, тотчас уснул. Мне приснилась Гвинделина и столь дорогое сердцу Шюре. Вскоре я увижу их наяву.

Часть вторая Ангелы и бесы 1314–1315

Я проснулся на льняных простынях, накрытый до подбородка пуховым одеялом, ощущая во всем теле непреодолимую слабость. Мне подумалось, что я сплю и вижу сон, но вспомнив события вчерашнего дня — свое освобождение, казнь на Камышовом острове, я понял, что не сплю, что действительно нахожусь в гостевой комнате придела церкви св. Иоанна-евангелиста, куда мы прибыли с ле Бреем вчера, к полуночи. Хотелось пить и испражниться, но не желая бродить по комнате в поисках питья и ночного сосуда, я стал искать глазами что-либо, что позволило бы вызвать прислугу. Почти у самого изголовья висел кожаный шнурок с узлом на конце. Потянув за шнур, я услышал где-то далеко звон колокольчика и почти сразу явился молодой монах в рясе, со свежевыбритой тонзурой. Поклонившись, он спросил, что мне угодно.

— Подай ночной сосуд, а потом — питье. Я вчера выпил изрядно вина и потому принеси кислого молока, или меду.

Испражнившись, я вновь упал на перину. Монах удалился с сосудом. Скоро он принес его обратно, потом снова ушел — за питьем. Нежная льняная простынь ласкала мое тело. Она пахла свежестью и слегка дымком углей утюга. И я с отвращением ощутил другой запах — запах своего, немытого долгие месяцы, тела. Когда пришел монах с двумя кувшинами, один — с медом, другой — с кислым молоком, я велел ему приготовить лохань с водой для купания.

— Господин будет натираться сарацинскими маслами после купания? — осведомился монах.

— О, да! — с восторгом ответил я, предвкушая блаженство чистоты тела и ароматы благовоний. Монах удалился.

Я выпил довольно меду и совсем незаметно для себя, задремал. Проснулся же я, когда открылась дверь и в комнату вошли несколько слуг, принесших лохань с водой и дымящиеся ведра с кипятком. Монах держал в руках льняной плат для вытирания после купания и пузырек, источавший аромат смирны. Разоблачившись, я с наслаждением погрузился в лохань. Слуга время от времени пробовал воду, добавляя ковшом кипяток.

— Как тебя зовут? — осведомился я у монаха, в поведении которого чувствовалось едва уловимое благородство дворянина.

— Жильбер.

— Ты дворянин?

Монах смутился.

— Я не стал бы отвечать на ваш вопрос, если бы не знал, кто вы, и почему сидели в темнице Жизора. Да, я дворянин и брат ордена Храма, я получил посвящение в Испании, но сейчас, поскольку обстоятельства времени заставляют нас поступать так, я скрываю свою причастность к ордену и маскируюсь под обычного монаха, дабы репрессии короля не коснулись меня и членов моей семьи.

— Из какого ты рода?

— В моих жилах течет кровь двух благородных родов — норманнского рода Бриеннов и английского рода Кортириалов, к коему принадлежит моя любезная матушка Мария.

— Я не хочу Жильбер, чтобы такой благородный молодой человек, как ты, служил мне. Ступай к настоятелю. Пусть он пришлет простолюдина.

— Нет, господин, — отвечал Жильбер, — послушание — есть первейшая доблесть и долг храмовника. В своем сердце я всегда ношу красный крест, цвет которого — цвет господней крови, а посему я обязан выполнять свой долг. Я останусь вашим слугой и буду им, пока вы не покинете нашу обитель.

Он хотел сказать что-то еще, но запнулся, как-бы размышляя, стоит ли говорить это. Но, собравшись с духом, шепнул мне на ухо:

— Служить вам — для меня высокая честь.

— О чем ты говоришь, Жильбер?

— Вы знаете, о чем, — шепотом отвечал он.

— Ты напрасно считаешь меня героем. Я просто оказался в Марселе не вовремя и попал под горячую руку инквизиции. Меня арестовали вместе с сыном графа Арнье, когда я гостил в его доме. Я не тамплиер и никогда им не был.

— Довольно об этом, — прошептал Жильбер, и уже громче, добавил, — Вы можете пробыть в обители столько, сколько пожелаете, пока не восстановите силы.

— Я спешу домой, я соскучился по родному поместью и сыну… Я так долго ждал, его рождения! Четырнадцать лет Господь не желал послать мне потомство. Сегодня я пробуду здесь, потому что слишком устал за вчерашний день, но завтра отправлюсь в дорогу.

— Как вам будет угодно, господин, — произнес слуга каким-то странным, потухшим голосом, — пригласить к вам господина ле Брея?

— Не надо, я хочу побыть один. Ты можешь идти. Когда ты мне понадобишься, я позвоню в колокольчик.

Послушник, откланявшись, удалился. Полежав еще немного в воде, я старательно растерся грубой лыковой мочалкой, смывая с себя тюремную вонь. Кожа раскраснелась, я слегка взбодрился. Потом я встал, завернулся в плат, старательно вытерся и надел чистое исподнее, лежавшее на тумбе возле кровати. Тумба была мне знакома — такие стояли в дортуарах сержантов, когда я служил в Палестине. Их делали братья — ремесленники. Значит, это поместье с церковью недавно принадлежало ордену Храма. Вчера в темноте я не заметил очертаний церкви. Отворив ставень и посмотрев в окно, я убедился, что поместье действительно некогда являлось собственностью тамплиеров — фундамент церкви был круглым. Еще я заметил небольшое кладбище и могильные плиты с мечами вместо крестов. И опять я услышал далекий стук топора, и опять мне стало грустно. Сразу вспомнился вчерашний день, спокойное лицо старика де Моле. Свой поступок он совершил осознанно, обдуманно. Наверняка, он покидал Жизор, зная раньше кардиналов, что едет на собственную казнь, так он решил, таков был его выбор. Почему он не принял свой приговор? Не желал подчиниться воле короля и Папы? Или у него имелись иные основания поступать так? Как бы то ни было, истина сгорела вместе с ним на костре, как и тайны его Ордена, а потомки навсегда запомнят лишь одно — Жак де Моле предпочел мученическую смерть, достойную героя и рыцаря, позорной жизни в темнице по милости Папы. Своей смертью он искупил все грехи, свои и своего Ордена.

И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.

— Принеси мне еды, — сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, — и побыстрей.

Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.

— Кто там? — спросил я.

Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.

— Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …

— Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, — соврал я.

Тамплиер присел за стол.

— Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.

— Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.

— Ну что же, — вздохнул ле Брей, — твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…

Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.

— Я пойду, велю готовить все для дороги, — сказал он, — Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.

В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.

Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом — ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде — ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию — спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.

На второй день пути я не выдержал.

— Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь — не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?

— Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе трудно осознать, что значит для меня, тамплиера, и моих братьев, позорная казнь несчастного предводителя моего досточтимого Ордена. И хотя ты совершено прав — рыцарь не должен унывать ни при каких обстоятельствах, но грущу я не о прошлом. Прошлого нет. Я грущу о будущем, о том, что ожидает моих братьев впереди. Мне больно знать, что великая идея Священной империи, сплачивавшая в единое братство лучших рыцарей Европы, умрет, лишенная благодатной почвы, в которой она произрастала два века. Удар, нанесенный Ордену потворствуемым Папою королем, непоправим. Сирийского королевства давно нет. Рано, или поздно, остаток франкских владений в Палестине отойдет сарацинам. Это конец мечте о Священной Империи. Не смотри так на меня, Жак! Ты зрелый муж и понимаешь сам, что так все и есть, только боишься признаться себе в этом. Вчера на Еврейском острове сожгли моего отца. Завтра меня и моих братьев навсегда лишат дома.

Слова моего наставника произвели на меня большое впечатление. В горле застрял комок, и пытаясь справиться с ним, я сказал рыцарю:

— Пусть Ордена нет, но остались люди. Они и есть та почва, о которой вы говорили. Великая идея погибнуть не может, пока жив хотя бы один человек, кто хранит ее семя в себе.

Ле Брей внимательно посмотрел на меня. Я заметил в его взгляде нечто большее, чем просто внимание. Казалось, что он чего-то жадно ждет от меня, о чем не может сказать вслух. Я попытался определить, что он ждет и не смог, вернее, говоря его же словами, побоялся признаться себе во вдруг открывшейся истине. В это верилось с трудом, но пытливый взгляд ле Брея мог означать только одно.

— … Вы говорили так проникновенно, учитель, — продолжал я, — что мои сомнения о будущем Ордена развеялись. Орден есть, пока есть такие люди, как вы. Пусть не в том виде, в котором он существовал ранее, но он продолжит свое существование, и еще не раз заявит о себе.

Ле Брей, если мои опасения насчет него были верны, ничего не заподозрил. Он проглотил мое объяснение, как окунь наживку и сказал:

— Ты прав, Жак. Мои сомнения напрасны. Так оно все и будет.

Недели сменялись неделями. С каждым днем мы приближались к Шюре. Я не удивился тому, что, как мне показалось, обнаружил в ле Брее. Жизнь давно научила меня принимать подобные вещи спокойно, как само собою разумеющееся явление, как неприятный, но неизбежный закон. Я продолжал терзаться сомнениями, но события последних месяцев укладывались одно к другому, как бусинки ожерелья. Мой, случайный на первый взгляд, арест в Марселе. Бессмысленная на первый взгляд, казнь Жака, моего доброго тюремщика. Он не сделал то, что должен был сделать. Но знал больше, чем следовало. Лишь одного не мог я понять — зачем нужно было убивать моего отца. Кому он мешал тогда в тысячах лье от Шюре, на виду у всех? О том, что ждет услышать от меня ле Брей, пусть даже намеком, обрывком фразы, брошенным ненароком, я боялся даже думать, опасаясь, что наставник каким-то образом прочтет мои мысли. Лишь отходя ко сну, я вспоминал Иванов день 1290 года от рождества Христова, тихое туманное утро и надпись на капитуле колонны подмастерья, возникшую с восходом солнца, чтобы к полудню снова стать ничего не значащим бессмысленным узором:

«Алтарь открыт на сто шагов к востоку»

Я отсчитываю сто шагов на восток от алтаря часовни, и выходя во двор, упираюсь в колодец. Я иду в конюшню, беру две веревки, и пока туман не рассеялся, привязываю их к колодезному вороту и спускаюсь в холодное сырое жерло. И там, словно в утробе дракона, вижу в колодезной стене незакрепленный известкой прямоугольный мраморный камень, отворив который, обнаруживаю в нише оббитый свинцом ларец. Я старательно обвязываю ларец второй веревкой, и поднявшись наверх, вытягиваю то, из за чего погибли фон Ренн и мой отец, то, из-за чего постоянно будет литься кровь, пока существует Франция, Империя и Бургундия. Я тщательно скрываю все следы своего поступка, и уединившись на чердаке церковного сарая, взрезаю кинжалом свинцовые листы и открываю ларец. В нем лежит сухая отрубленная кисть с перстнем на среднем пальце и ветхий, пропитанный для сохранности жиром, пергамент с королевской печатью, развернув который, я нахожу среди ветвей нарисованного на нем родового древа свою фамилию. Она располагается на третьей ветке от имени Шарлеманя и принадлежит его зятю, Марцеллу, взявшему в жены дочь императора Рунерву. В конце этой ветви попадаются знакомые имена предков, записанные в генеалогии, из чего я заключаю, что сей документ был составлен не позднее 1110 года, ибо в нем уже упоминается Гийом де Шюре, о котором я был немало наслышан. Сняв перстень, я обнаруживаю на фаланге мертвого пальца шишечку, точно такую, какая была у деда, отца, какая есть у меня. На внутренней стороне перстня стоит надпись:

CARL

Я вспоминаю легенду, которую часто рассказывал отец и согласно которой Шарлемань наказал своим подданным в случае его смерти отрезать у него правую руку, дабы даже мертвая, она направляла его государство по нужному пути. И вот, теперь я держу эту руку в своей руке, трогая ее сухие пальцы. А потом я кладу ее на плечо и ощущаю нечто, соединяющее седую древность и настоящее, нечто, передающее мне, через бездны времен, священную благодать великого императора и законное право на его престол и его земли. Тогда казалось, что я сплю и я отчаянно хотел превратить сон в явь. Сегодня, окруженный кольцом чужих смертей, я все больше и больше желаю обратного.

Пасха в этом году выдалась ранняя. Мы встретили ее в дороге, в какой-то деревушке с грязным постоялым двором. Наблюдая за всеобщим народным весельем, я страстно хотел быть сейчас в Шюре, сидеть перед замком за длинным, сбитым из досок столом, пить вино, христосоваться с челядью, водить до головокружения хороводы, и подхваченный неистовой круговертью праздника, очутиться утром где-нибудь на пустом весеннем сеновале вместе с верной Гвинделиной.

Как и двадцать четыре года назад, я оказался в окрестностях Шюре в пасхальную октаву. Проезжая через деревню, в которой некогда жила Гвинделина, я изумленно замечал, что люди смотрят на меня с испугом и удивлением, как на живого мертвеца, стараясь как можно скорее скрыться из виду. Я весело сказал об этом ле Брею.

— Мои крестьяне что-то сильно нервничают, когда узнают во мне своего господина. Наверное, они решили, что побывав в Жизоре, я побывал на том свете.

Ле Брей странно молчал. Это мне не понравилось. Я заподозрил неладное.

— Что происходит, учитель? Вы знаете что-то, чего не знаю я?

— Да, Жак. Прежде чем прибыть за тобой в Париж, я навестил Шюре…

Я остановил коня, как громом пораженный. Я ощутил что-то страшное, что черной тучей нависло надо мной, о чем знали все, кроме меня самого.

— Учитель, что случилось?

— Поедем, Жак со мной. Ты должен увидеть это своими глазами …

Мы свернули в сторону от дороги. Копыта лошадей погрузились во влажную весеннюю почву. Наш отряд вел ле Брей. Шюре осталось в стороне. Наконец, мы выехали к кургану, который по словам отца, был насыпан франками еще при римлянах. На его вершине, где стоял покосившийся каменный крест, виднелись остатки большого кострища. На кресте болталась черная от копоти цепь. Слежавшиеся угли были усыпаны букетами первоцветов и мать-и-мачехи…

Ле Брей сказал:

— Жак, это сделал отшельник Яков. Мне очень жаль …

Я все понял. Я сошел на землю, и поднявшись на вершину кургана, лег в черные угли. Костер был огромным. Она сгорела дотла …

Я зарылся лицом в золу, как некогда зарывался в ее волосы, и зарыдал. Последний раз я плакал в десять лет, когда умерла от холеры мать. Тогда отец мне сказал:

— Сын мой, рыцарь имеет право плакать на людях только два раза в жизни. Один раз ты уже сделал это.

Я не плакал, когда умирал отец. Я не плакал, когда лекарь-еврей вытаскивал из-под моей челюсти сарацинскую стрелу. Я не плакал, когда на моих руках умер второй сержант ле Брея, мой названый брат Гийом. Я не плакал в пустыне, умирая от жажды и зноя, во время десятидневного перехода из сожженного сарацинами Крака. Я не плакал 17 марта, когда наблюдал казнь самого достойного рыцаря, какого когда-либо видел. Прости отец, если ты на небесах смотришь сейчас на меня. Я плачу, но ты сам сказал когда-то, что я имею право еще на один раз…

Начался дождь. Он остудил мое разгоряченное сердце и стал моими слезами. Небо плакало вместе со мной. Я поднялся с земли.

— А Филипп, где сын? — спросил я наставника, сойдя с кургана.

— Он в ла Моте. С Жанной.

— За что он это сделал, учитель?

Ле Брей спешился.

— Давай сынок, отойдем в сторонку. Нам необходимо поговорить. Прямо сейчас.

Мы оставили за спиной сержантов, страшный курган, и углубившись в лесок, остались одни.

— Жак, — произнес рыцарь, — ты должен мне это отдать.

Я предполагал, что он скажет подобное, надеясь, что охваченный чувствами, я откроюсь. Но все-таки в глубине души сомневался, что ле Брей способен на такое. Ведь я его любил. Как отца.

— Вы о чем говорите, учитель?

— Я не знаю, что это такое, Жак. Но… Твой отец, твой товарищ фон Ренн, Гвинделина, а возможно и сам Великий Магистр, все умерли из-за того, чем ты обладаешь. Может довольно смертей?

— Отца убили вы, Робер.

— Я исполнял волю короля.

— Смерти фон Ренна и Гвинделины тоже лежат на вашей совести?

— Кроме Гвинделины. Поверь, Жак, я не причастен к ее гибели. Это все герцог Гуго, вернее те, кто устами Папы и короля шепчут на уши этому юнцу… Это он направил Якова в твои земли. Тебя было нужно сломать. Тебя не пытали в тюрьме только потому, что я убедил тупых инквизиторов, что только живой ты сможешь все рассказать.

— Вы же знали, что Гвинделина обречена. Но даже пальцем не пошевельнули, чтобы спасти ее.

— Мальчик мой, меня поставили перед выбором, либо ее жизнь, либо твоя. Как же я мог лишиться тебя?

— Ответьте мне, учитель, неужели то, чем человек должен обладать по праву, дарованному ему даже не людьми, а самим Богом, может принадлежать кому-то еще? Не нарушится ли при этом совершенный порядок, установленный творцом? Что будет со всеми нами, если нарушить этот порядок?

— Так ты нашел, что это такое? — прошептал ле Брей. Его глаза вспыхнули странным огнем. Нет, нет, нет! Не может быть, Робер, что ты был все время рядом со мной только из за моей тайны! Ведь я же любил тебя, как отца…

Он захрипел и медленно осел в гнилую хвою, обливая легкую кольчугу алой кровью, хлеставшей из рассеченной шеи.

— Жак… — успел сказать он, умирая, — сын мой …

Я вытер лезвие кинжала, подаренного мне давным-давно им самим, о полу его плаща, на котором виднелись следы нитей от некогда нашитого креста — орудия пытки Спасителя.

Я вернулся к кургану, сел на коня и вонзив в лошадиные ребра шпоры, ускакал прочь. Сержанты не пустились следом за мной. Наверное, на то у них были свои причины.

Я направился в ла Мот. В Шюре все напоминало бы мне о Гвинделине и ее ужасной смерти.

В Порто я спешился и приказал подать свежего коня. В Шато я тоже сменил лошадь и к ночи уже топтался у ворот замка ла Мот.

— Эй, — крикнул я страже, — открывайте ворота!

— Кто ты, и чего хочешь? — отвечали со стены.

— Я — граф ла Мот! Я хочу видеть свою жену.

Заскрипели лебедки. Мост с грохотом лег через ров. С лязгом поднялась решетка. Я въезжал в замок, подобно страшному призраку — в грязи и копоти, с растрепанными волосами, нестриженой бородой, и горящими жаждой отмщения глазами. Пока я спешивался и отдавал слуге строптивого коня, который никак не хотел даваться в его руки, во двор спустилась Жанна. Кутаясь в плед, она выжидающе смотрела на меня. Я видел, как блестят в свете факела ее глаза. Откуда-то сбоку прибежал раздетый до пояса, Гамрот. Он хромал, на его открытой груди розовели свежие рубцы. Я заключил его в объятья. Он заплакал, словно ребенок. Моего плеча коснулась чья-то рука. То была Жанна. В другой раз я бы отверг подобный ее жест, но сегодня, став еще более одиноким, чем прежде, потеряв в один день любимую и наставника, я забыл всё. Внезапно меня охватила слабость.

— Отведите меня… Хочу спать… — вымолвил я, еле удерживаясь на ногах.

Когда я открыл глаза, мне улыбалось ясное, весеннее, доброе утро. Такое же ясное, как взгляд Гвинделины… Утро сразу стало пустым, словно половина света превратилась во тьму. Ее нет и никогда уже больше не будет. Она не положит свою головку мне на грудь, не прижмется всем телом во сне, испугавшись страшного видения, ее волосы не будут щекотать мне щеки. Ее голосок не будет звенеть ранним утром во дворе Шюре, споря с кухаркой. Она не тронет маленькой ладошкой кудри Филиппа, не расскажет ему на ночь сказку, ее платья не будут лежать по утрам на стульях в нашей комнате, а ворчливая матушка Жюстина не поставит на стол ее тарелку.

Одевшись, сполоснув вином рот, я покинул покой.

Близился полдень. Солнце стояло в зените. В коридоре мне попался мальчишка-слуга, тащивший корзину с бельем.

— Эй, сударик, где госпожа?

— Она в саду, учит месье Филиппа грамоте. Я могу идти?

— Ступай.

Жанна сидела в легком кресле с овчинной подушкой и мелом чертила на черной доске буквы. Филипп, опрятно, по погоде одетый, сидел подле, в таком же кресле, и читал по слогам. Услышав мои шаги, он обернулся, обрадовался, вскочил, и побежал навстречу.

— Отец! — обнял он меня, — как я соскучился по тебе, а где матушка?

Проглотив боль, я ответил:

— Она не сможет сейчас приехать.

— Она все еще болеет?

— Да… — неуверенно сказал я.

Навстречу поднялась Жанна.

— Здравствуй, — молвила она.

— Здравствуй.

— Что ты будешь делать?

— Несколько дней пробуду в замке, потом поеду в Шюре. Надо…надо побывать там.

— Филипп! — позвала мальчика Жанна.

Он подбежал к ней, доверчиво заглядывая в глаза. Она потрепала его волосы, поцеловала в щеку. Совсем, как настоящая женщина… Филипп прижался к ней. Потом снова подбежал ко мне.

— Отец, а мы поедем на охоту?

— Да, — сказал я и неожиданно понял, что охота сейчас была бы для меня лучшим лекарством от тоски и отправил слугу, стоявшего подле, передать мое приказание о подготовке к охоте.

— А мама? Она поедет с нами на охоту?

Я посмотрел на Жанну.

— Когда ты был в Жизоре, я выезжала с Филиппом на охоту, — как бы извиняясь, произнесла она.

Я ответил:

— Конечно. Мама поедет с нами.

Филипп захлопал в ладоши. Он так был похож на меня в детстве. Только волосы у него были светлые, почти русые. Как у Гвинделины…

Принесли завтрак. Я остался трапезничать в саду, ожидая, когда вернется слуга и скажет, что все готово для охоты. Но слуга, когда появился, принес совсем иную весть.

— Господин, — сказал он, — некий рыцарь с тевтонским крестом на плаще, просит встречи с вами.

— Что ему надо?

— Он хочет поговорить… — слуга запнулся, — о матушке месье Филиппа.

В память опять пришла Гвинделина. Я вскочил. В глазах стало темно, голова закружилась. Чтобы не упасть, я оперся о спинку кресла.

— Вам плохо, господин?

— Нет, — ответил я, — приведи рыцаря сюда.

Немного погодя, я услышал тяжелые шаги и звон кольчуги. Я обернулся. В полном воинском облачении ко мне шел Петер Гогенгейм, тот самый немец, из числа рыцарей, служивших ле Брею, который некогда гостил у меня в поместье. Подойдя ближе, он поклонился. Я встал и кивнул в ответ.

— Здравствуйте, граф. Вы помните меня?

— Конечно, помню — холодно сказал я, — равно, как и ваш живот, бездонный для вина, и вашу спину, по которой я пару раз прошелся плеткой в Шюре лет двадцать назад.

— Забудем прошлое, — ответил Гогенгейм, — я пришел вам помочь.

Рыцарь не лгал. Было видно — он действительно пришел не для того, чтобы убить меня, отомстив тем самым за смерть дяди своего командира. Я указал ему на кресло, в котором сам сидел недавно, а сам, приказав слуге оставить нас вдвоем, сел в кресло Филиппа.

— Разделите со мной трапезу?

— Благодарю, граф. Если позволите, я выпью вина.

Рыцарь налил себе вина, и пригубив, молвил:

— Примите мои соболезнования по поводу смерти вашей подруги. И если вы думаете, что мой хозяин был рад тому, вы ошибаетесь. Он был так же сражен этой новостью, как и все мы. Он способен на разбой и жестокость. Такова его природа норманна, но на подлость — никогда. Я приехал к вам по своей воле, испросив разрешения у месье ле Брея, после того как вчера в полночь в замок привезли останки его дяди, убитого вами. Сержанты, которые были свидетелями вашего поступка, уже мертвы. А дружина поклялась хранить вашу тайну до смерти, ибо на вашу долю в последнее время легло слишком много тяжких испытаний, которые вы встретили с великим мужеством, как и подобает настоящему рыцарю, а посему достойны уважения, понимания и помощи. И если вы, благородный рыцарь, сочли нужным убить своего орденского наставника, не нам судить о причинах столь серьезных действий с вашей стороны. Так сказал я графу и он согласился со мной.

А теперь я хотел бы сообщить вам то, ради чего, собственно, приехал.

— Сначала расскажите мне, как она умерла. Все, что вам известно.

— Тогда, граф, наберитесь мужества ибо мой рассказ будет страшным. Вскоре после вашего ареста, в наши края вновь вернулся Тощий Яков. Он бродил по вашим землям и вещал о том, что вы — богохульник, еретик, содомит и колдун, что будете казнены справедливым французским королем по закону божьему. Многие крестьяне верили ему, как и тому, что он рассказывал о госпоже Гвинделине. Я не хочу повторять, что он говорил, его слова были слишком грязны и отвратны даже для такого старого грубого солдата, как я. И если мой господин приказал своим крестьянам, под страхом петли, гнать Якова взашей, то в ваших владениях не нашлось никого, кто отдал бы подобный приказ. Яков пробыл в ваших землях всю зиму. В начале февраля у госпожи Гвинделины умерла мать и она с небольшой свитой отправилась в деревню на похороны. Но там на нее и тех, кто был с ней, кинулись крестьяне, во главе с Тощим Яковом. Их было очень много, они сбросили ваших слуг с коней, и стали бить их палками. Ваш оруженосец, рыцарь Гамрот, бросился защищать госпожу, но не смог ничего сделать, его ударили топором…

Как говорят свидетели ее казни, уже привязанная к кресту, она сказала: «Добрые христиане, я пришла сюда, дабы умереть, ибо осуждена вами на смерть по лживому навету. Я не буду винить кого-то, или говорить что-либо о том, в чем меня обвиняют и за что приговорили к смерти, но молю Бога спасти моего и вашего господина, послать ему силы выстоять в своем испытании и ниспослать ему долгое царствование над вами, ибо не было никогда князя благороднее и милосерднее, и для меня он всегда был добрым, великодушным и безраздельным повелителем. А если кто-нибудь займется моим делом, я требую от них суда праведного, по закону божьему. Покидая мир и всех вас, я сердечно желаю, чтобы все вы за меня молились. О Господи, помилуй меня, Богу предаю мою душу».

После того, как ей завязали глаза и подожгли хворост, она несколько раз повторила: «Иисусу Христу предаю мою душу; Господи Иисусе, прими мою душу».

Так умерла она. Ее смерть повергла всех в ужас и заставила очнуться от обмана многих, чьи души смутил нечестивец. Яков исчез в тот же день, но вскоре его нашли висящим на суку возле обочины дижонской дороги …

Я не плакал, хотя душа моя горела огнем. Образы, воссозданные Гогенгеймом, были слишком живыми, слишком ясно представлял я себе ее хрупкое, израненное тело, привязанное к кресту, слишком искренни были ее слова. Так могла сказать она и только она, и ее последняя речь, переданная Гогенгеймом, была самым верным свидетельством того, что он говорил мне сейчас правду.

— Итак, — сказал я, и даже мне мой голос показался страшным, — за чем вы, Петер, приехали ко мне?

— Я не забыл ваше гостеприимство, вашу отвагу и ум, вашу справедливую плеть. Я уважал вас всегда и охотно служил бы вам, хотя кроме меня самого, никто об этом не знал, так как будучи рыцарем, я не мог нарушить обещание, данное однажды своему командиру, графу ле Брею. Теперь же считаю, что ввиду последних событий, обязан помочь вам. Долг чести превыше долга верности. Я знаю, что творится в вашей душе. Я тоже испытал подобное, когда один барон однажды сломил моего непокорного отца, своего вассала, вырезав на корню в Майский Праздник мою семью от деда до брата — младенца. Тогда, будучи двадцатилетним юнцом, я лишился всего, кроме имени и отправился странствовать. Судьба провела меня по многим дорогам. Я знаю кое-что, может быть, даже немного больше, чем другие. Сейчас ваша душа желает одного — мести за смерть подруги. Еще немного, и вы сядете на коня и отправитесь с дружиной карать крестьян в Реми, деревне, где жила мать госпожи Гвинделины. Но укротите свой гнев до поры до времени, в конце-концов, в Реми живут ее близкие родственники, в чьих жилах продолжает течь ее кровь. Не губите без надобности жалкие жизни крестьян. Месть должна быть не слепой, но мудрой. Крестьяне были одурманены Яковом. Он уже заплатил за себя. Пусть теперь за себя заплатят те, кто его послал.

Я с удивлением воззрился на Гогенгейма.

— Не хотите ли вы сказать, что я должен двинуть свою дружину против Лысого Климента и герцога Хуго? — с издевкой спросил я рыцаря.

Гогенгейм, бывший старше меня лет на восемь, грустно улыбнулся.

— Разве я похож на глупца?

— Тогда я не понимаю ваших слов.

— Вы что-нибудь слышали о Фемгерихте, Секретном трибунале, или, как его называют по-другому, Конфедерации бдительности?

— До меня доходили слухи, что существует некая тайная общность людей, которые пытаются восстановить былую христианскую справедливость, карая приспешников Папы, но я считал это не более, чем слухами. Разве такое возможно?

— Возможно, и нечестивый Яков, повешенный на дереве — подтверждение тому! Людей попроще фемгерихты вешают на суку. Это у них называется древесным судом, а тех, кто побогаче, умерщвляют ядами. Я знаю, граф! — воскликнул Гогенгейм, видя мою недоверчивость, — я и явился в вашу обитель затем, чтобы привести вас к фемгерихтам. Только они способны отомстить вашим обидчикам. Только они.

Я думал. Слова рыцаря вызывали у меня сомнения. Может быть это очередная ловушка? Но в то же время Гогенгейм был прав — что принесет расправа над жителям Реми? Реки крови и слез, и проклятья моему роду до скончания веков. Разве мало пролито крови? Разве мало выплакано слез?

В чем виноваты наивные, глупые крестьяне, одураченные проклятым отшельником? Они ведь хотели только услышать умное слово от божьего человека. Они же не ведали, что творят. Они считали, что поступают по-божески. А если слова госпитальера — правда, и фемгерихты существуют на самом деле? Как бы хотелось мне, чтобы это было так! Людям нужен кто-то, кто бы охранил истинный божий закон, данный Христом, но не лживым авиньонским наместником святого Петра. Я сказал:

— Итак, допустим вы говорите правду и ваш Секретный трибунал существует на самом деле. Что должен сделать я, дабы правосудие свершилось?

— Вы должны сами придти к ним и попросить о свершении правосудия.

— Где же их найти?

— Я бы сказал, что везде, но это будет не совсем верно. Вам нужно отправиться в Вестфалию, в местечко, хорошо известное мне. Там живут те, кто поможет найти фемгерихтов.

— Я подумаю над вашим предложением. Пока вы можете расположиться в замке. Вас проводит слуга. Он же поможет разместить ваших оруженосцев, лошадей и поклажу.

Я подозвал слугу, выжидательно топтавшегося невдалеке и сказав ему о Гогенгейме, спросил что он хочет.

— Госпожа велела передать, что все готово для охоты.

— Хорошо. Я уже иду. Петер, — обратился я к рыцарю, — не желаете ли вы принять участие в охоте? Для меня это сейчас единственное лекарство, способное облегчить душевные страдания. Был бы рад, если бы вы составили нам компанию.

— Простите меня, граф, но в последнее время я перестал получать наслаждение от охоты, равно, как и от войны. Ваше предложение весьма лестно для меня. Посему прошу вас мой отказ не считать оскорблением.

— Ну что же, пусть будет так. Если будут затруднения с обустройством, обращайтесь к преподобному Николаю, управителю поместья. Я с вашего позволения, еду охотиться. Влажная почва, в которой вязнут копыта, и голодные, злые кабаны — как раз то, что мне нужно, чтобы забыться.

С этими словами я отправился к дрессье, который вскоре подобрал мне одежду для охоты, ибо моя осталась в Шюре. Во дворе меня поджидали Жанна в зеленом охотничьем камзоле, шерстяном плаще и кожаном подлатнике, Филипп, сидящий на одном коне с Гамротом, на двойном седле, некогда сшитом шорником согласно моим укзаниям, дабы с измальства приучать сына к езде, и десяток слуг. Псарий сдерживал свору собак, предвкушавших скорую радость охоты. Я слегка пришпорил своего Болто и став в голове охоты, повел за собой отряд. Миновав вал, псарий спустил собак. Они рассыпались в стороны, радуясь свободе, но по его свистку собрались в свору.

Охота заняла меня до вечера. Мы не загнали ни единого кабана, зато вовсю намучились с лошадьми, которых то и дело приходилось вытаскивать из раскисшей весенней земли. Грязные и усталые, но довольные и веселые мы вернулись в замок. Больше всех был доволен Филипп. Взрослые, то и дело прыгавшие с седел в непролазную грязь, вызывали у него восторг.

За ужином, едва я выпил вина, старые мысли вновь овладели мной. Но боль утраты притупилась. То, что еще утром казалось невозможным, сегодня к вечеру стало частью моей жизни. Чтобы не думать о Гвинделине, я стал размышлять над словами Гогенгейма и дальнейшей своей судьбе. Вскоре я пришел к заключению, что выбора у меня нет. Лишь только станет известно о смерти ле Брея, те, кто его послал, примут в отношении меня решительные меры. За Филиппа я был спокоен — пока он находится в ла Моте, ему ничего не грозит, но Шюре … Если герцог пришлет к его стенам свое войско, гарнизона Шюре не хватит, чтобы открыто противостоять натиску. Укрепления поместья слабы, и любая длительная, хорошо подготовленная осада, приведет к падению Шюре. Герцогское войско — это не дружина ле Брея. Если герцогу будет нужно прислать в Шюре тысячу солдат, он пришлет тысячу. Будет нужно пять тысяч — он наберет пять тысяч. Ла Мот сможет сопротивляться долго, но его гарнизон тоже мал для обеспечения безопасности еще и Шюре. Солдаты герцога придут за мной, и моей тайной. Значит я, средоточие всех бед, должен покинуть как можно раньше, эти места. Решено. Завтра я навещу Шюре и отбуду в Вестфалию.

Наклонившись к Гогенгейму, я шепнул ему на ухо:

— Я решил принять ваше предложение, любезный рыцарь. У меня нет иного выхода. Завтра утром мы отправимся в Шюре, а когда я улажу там свои дела, поедем в Вестфалию.

Немец согласно кивнул, продолжая методично обгладывать куриную ногу. Его спокойное худое лицо осталось безучастным.

После ужина я подошел к Жанне.

— Я хочу поговорить с тобой. Прямо сейчас. Может быть, пройдем в твои покои?

Она посмотрела на меня как-то странно. Потерянно, что ли?

— Идем… — прошептала она.

Тонувшие во мраке коридоры замка, освещенные факелами, увешанные гобеленами с изображением грифонов и химер, великих битв, подвигов легендарных рыцарей, величественных замков, военных походов, вызывали ощущение какого-то долгого, непрекращающегося сна. Как такое может быть наяву — Гвинделина мертва, я убил своею рукой собственного наставника, мастера-рыцаря, я собираюсь отправиться в дальнюю дорогу незнамо с кем и к кому, чтобы отомстить за смерть той, которая все еще ходит для меня по этой земле, только мы никак не можем с ней встретиться. Как может быть наяву, что моей женой, человеком, которому я доверю воспитание собственного сына, является существо, бывшее до двадцати пяти лет мужчиной, храбрым рыцарем, а потом превратившееся в хрупкую, нежную женщину? Как может быть, что существо это, несчастное и ранимое, любит меня? Что это за любовь — плотская ли женская страсть, или же братское, товарищеское чувство мужчины? Как я могу любить это создание, и всякий раз, понимая это, истреблять в себе подобные мысли, кого и чего я боюсь? Почему я, а не кто-нибудь другой, избран Богом, или дьяволом, наследником имперского престола и право это даровано мне рукою умершего сотни лет назад царственного предка? Отчего я не могу пить и гулять, как все, предаваясь праздности и распутству? Почему я люблю своих подданных — тех, кого должен считать грязными, низкими и жалкими, но кого в глубине души считаю своими братьями? Кто явился мне у ворот палестинской крепости, в день моего посвящения в рыцари, был ли то простой бродяга-еврей, или сам Иисус? Что такое церковь, кто такой этот Иисус с именем которого на устах инквизиторы сжигают и мучают людей? Как может наместник Бога на земле, Папа, быть пособником дьявола? Где Бог? Где дьявол? Почему и один и второй живут во мне, то появляясь, то исчезая? Есть ли в мире что-то, что превыше всех наших мелких, людских страстей, ради чего стоит жить, за что не жалко умиреть? Если это что-то называется любовью, а значит, принадлежит Богу, то почему он лишает нас любви, едва она рождается в нас, едва появляется рядом в образе человека? Кто ответит мне на мои вопросы? Почему и зачем я их задаю?

Мы подошли к двери ее покоев. Жанна распахнула дверь, пропуская меня вперед. На столике возле ее ложа стояли шахматы. Со стула спадало платье служанки…

— Анна, оставь нас, — молвила Жанна.

Девушка покорно встала с постели, смущаясь моего присутствия, и поспешно одевшись, ушла.

Когда мы остались одни, Жанна сказала:

— Я слушаю тебя, граф ла Мот.

— Жанна, помнишь, во время нашей беседы перед свадьбой, ты просила считать тебя все-таки женщиной, нежели мужчиной. Ты говорила, что мужское в тебе умерло давно, еще в юности и только любовь к отцу не позволяла вести другую, женскую жизнь, согласно велению твоего естества. Я хочу, чтобы ты подтвердила, так ли это на самом деле?

— Да Жак, это на самом деле так. Иоанн ла Мот умер во мне двадцать пять лет назад. Я живу с женщинами только потому, что нет и не будет никогда мужчины, кто бы согласился разделить мое ложе. Моя плоть также жаждет любовного огня, как и твоя. Потому я не укрощаю ее зов, а удовлетворяю, как могу.

— Жанна, у меня на земле после смерти Гвинделины осталось только два близких человека — ты и Филипп. Вскоре я должен буду уехать, и возможно, навсегда. Если все так, как ты мне сказала, я оставляю Филиппа тебе. Будь ему достойной матерью, и никогда не открывай свою природную тайну, потому что эта тайна однажды уже убила одного человека — твоего отца. Сделай сына храбрым рыцарем, сильным мужем, найди ему верную жену, такую, какой была мне Гвинделина. Шюре я завещаю Филиппу. Пока он не достиг совершеннолетия, распоряжаться поместьем будешь ты. Но пусть управителем в нем будет Гамрот. Все необходимые документы я составлю завтра, пригласив отца Николая.

Потом я рассказал ей все — про часовню с колонной подмастерья, про ларец с пергаментом и мертвой рукой, про отца, фон Ренна, смерть Гвинделины и моего наставника ле Брея. Я не скрывал чувств. Я плакал, когда душа того требовала, и смеялся, когда говорил о приятных сердцу вещах. Жанна слушала, не перебивая, улыбаясь вместе со мной. Когда же плакал я, она тоже утирала глаза краем подола. Я говорил бесконечно долго, мой голос стал хриплый. Когда же монолог непридуманной пьесы моей жизни был закончен, и я, обессилив, упал в кресло, Жанна сказала:

— Я сделаю все, о чем ты просил и сдержу все свои обещания. Ступай, мой дорогой друг. Ты должен отдохнуть перед долгой дорогой. Но я хочу, чтобы ты знал — если на землю вернется Иисус и нам суждено будет воскреснуть, я попрошу его, чтобы он сделал меня настоящей женщиной и дал в мужья тебя. Думаю, Гвинделина не будет против. Ведь она испила до дна полную чашу твоих сладких ласк. Она, простая крестьянка, обладала сокровищем во сто крат большим, чем все мое состояние…

Вдруг, Жанна подошла ко мне и поцеловала в уста, с такой безумной страстью, с таким порывом, что поневоле я сам облекся желанием, ведь так давно меня не целовала женщина. Но, я смог отстраниться от нее, и умерив пыл, прошептал:

— Не надо, Жанна, я не смогу быть с тобой. Оставим это для будущей жизни.

— Ты обещаешь мне, что в другой жизни поступишь так, как я хочу?

— Да, любимая… — ответил я и поспешно покинул ее покои.

Когда же я шел по коридору к себе, то совершенно ясно ощутил теплое присутствие Гвинделины. Она была рядом, невидимая, смотрела на меня и улыбалась…

Дороги, дороги, дороги … Бесконечные грязные весенние дороги. Дожди и солнце, солнце и дожди…Непрекращающаяся череда лиц, селений, городов… Грязные нищие, странствующие рыцари, блудницы, монахи, прокаженные, слепые, солдаты-калеки, кликуши, крестьяне, королевские гонцы, дворяне, купцы, евреи, цыгане, разные языки, народы, нравы … Все и вся смешалось в дороге, словно после падения Вавилонской башни. Я сопровождал Гогенгейма, переодевшись монахом, с тонзурой на затылке, верхом на муле, с каждого бока которого болталось по объемной кошелке. Мое лицо было гладко выбрито и даже оруженосцы Гогенгейма, видевшие меня в замке, не признавали во мне графа ла Мот. Для них и всех остальных, кроме Петера, я был отцом Жаном. Я быстро уставал ехать на муле и часто пересаживался в одну из двух телег. И там, среди кожаных сеток с латами, тюков с носильными вещами, бочонками с вином и водой, мешками с репой и крупами, я находил себе местечко, где дремал, покачиваясь вместе с телегой на ухабах. Моя прежняя жизнь дворянина осталась в Бургундии. С каждым днем я все больше и больше вживался в образ капуцина, который становился привычен и даже, порой, начинал нравиться, когда в случайной беседе я поражал собеседника своими познаниями в арамейском языке, или латыни, полученными некогда в комтурии от старого Гиллеля. Меня забавляло высокомерие дворян, смотревших на меня прозрачными, холодными глазами и поведение Петера, когда тот вынужден был поддерживать их, и относиться ко мне подобным образом. Поначалу рыцарь извинялся предо мной при каждом удобном случае, но я убедил его, что это пустое и он успокоился. Наш путь лежал в Мюнстер. По словам Гогенгейма, именно там располагалось местечко, где можно было найти фемгерихтов. По моей просьбе, рыцарь в пути говорил со мной по-немецки. Я немного знал этот язык — в комтурии служили выходцы из империи, таким образом уже на вторую неделю пути я мог обменяться с собеседником короткой фразой. В Херне мы задержались — начались затяжные проливные дожди. На постоялом дворе, где мы жили, квартировался купец-итальянец, по его словам, ехавший в Мюнстер за ножницами из особой стали, охотно раскупаемыми цирюльниками в его родном Палермо. На третий день у купца началась лихорадка. Опасаясь, как бы лихорадка не обернулась какой-либо опасной болезнью, мы собрали вещи и вышли в путь несмотря на дождь и позднее для начала путешествия время. К вечеру Гогенгейм стал жаловаться на нездоровое самочувствие. Обуреваемый самыми нехорошими предчувствиями, я осмотрел его и понял, что он тоже болен. Тогда я отправился в ближайшую деревню, где узнал, что в одном дне пути отсюда располагается госпиталь ордена иоаннитов, к которому принадлежал Гогенгейм. Уложив его на повозку, мы отправились в указанном направлении, часто останавливаясь в пути, потому что у рыцаря начался жар и движение трясущейся повозки доставляло ему страдания. Он постоянно хотел пить и глотал ртом дождь. Во время одной из остановок, он подозвал меня и сказал, чтобы я продолжал дорогу один.

— Ты должен сделать то, ради чего прибыл в Империю. — говорил рыцарь, облизывая горячие губы, — недалеко от Мюнстера есть селение Росса. Найди в нем дом старого Гагена, с флюгером в виде гончей собаки, постучи после захода солнца пять раз в дверь, вот так, — Гогенгейм стукнул пять раз по оглобле, делая между каждым ударом определенные промежутки, — и когда тебя спросят, «кто стучит по нашему обычаю», ответь: «Стучит странник, ищущий божьей справедливости». Тогда тот, кто выйдет, протянет тебе руку. Когда ты будешь пожимать ее, тронь чужую ладонь пять раз мизинцем. Только после этого тебя впустят в дом, где ты расскажешь все, что тебе нужно.

Оставив Гогенгейма на попечение его оруженосцев, и пожелав ему выздоровления, я отправился в Мюнстер. Я ехал и прислушивался к себе, опасаясь, что тоже смогу заболеть, но к счастью, все обошлось. Ночь я провел в какой-то деревушке, в доме шорника. Хозяева говорили на странном наречии, я плохо понимал их, а они — меня. Но медный сантим объяснил все без ненужных слов. Войдя, я сразу сел к жидкому огню (была весна и хворост, запасенный осенью, кончался) — просушиться и согреться. Кое-как мне это удалось сделать. На ужин мне дали молока и горбушку хлеба. За это я прочитал вслух какую-то молитву, которую, откровенно говоря, сочинил на ходу. С трепетом выслушав непонятную латинскую речь, крестьяне под конец молитвенно сложили руки и произнесли: «Амен» — единственное, что они знали по латыни. Усталый, я быстро уснул в тот вечер.

Так, день за днем, выдавая себя за монаха, я медленно приближался к Мюнстеру, изучая изнутри скромную жизнь простого люда. Не без радости я отмечал, что мои крестьяне жили в большем достатке, нежели большинство из тех, в домах которых я проводил в дороге бессчетное количество ночей. Это отчасти объяснялось тем, что почва в моих землях была плодороднее и давала богатый урожай. Здесь же я наблюдал обилие торфяных болот, между которыми на жалких клочках земли копошились простолюдины. Пару раз меня пытались ограбить на больших дорогах. Тогда я доставал из кошелки мизерикордию, при виде которой у воров пропадала охота что-либо просить далее у такого странного монаха, обращающегося столь искусно с коротким мечом. Наконец, в один из солнечных дней встречный крестьянин сообщил, что до Мюнстера день езды, а что касается Росса, то до него рукой подать.

К Россу я подъехал после полудня и остаток дня провел в лесу неподалеку. После захода солнца я отправился искать дом старого Гагена. Обойдя поселок два раза, я наконец заметил на одной из крыш флюгер в виде гончей, подъехал к дому, и спешившись, постучал пять раз в беленую дверь. Внутри послышались шаги и молодой мужской голос спросил по-немецки: «Кто стучит по нашему обычаю?»

— Стучит странник, ищущий божьей справедливости, — ответил я, стараясь как можно правильнее произносить слова.

Отворилась дверь. На пороге стоял молодой человек, почти юноша, по твердому умному взору которого я сразу признал в нем ремесленника. Окинув меня цепким взглядом, он смело протянул руку, которую я пожал так, как учил Гогенгейм.

— Входите, — сказал молодой человек, и я вошел.

Это действительно был дом ремесленника — кустаря, бравшегося судя по всему, за любую работу. Я обнаружил на верстаке табурет, у которого одна ножка отличалась от других по цвету, пару кос с новыми древками, конскую сбрую с воткнутым в узел шилом, точильный камень, гончарный круг … Молодой человек отправил какого-то мужчину, видимо работника, во двор, позаботиться о моем муле, а сам предложил мне сесть на стул. Из-за занавески слышались всхлипывания младенца и успокаивающий женский голос.

— Говорите, — произнес молодой человек.

— Мне нужен Гаген.

— Отец умер шесть лет назад, — отвечал молодой человек, — теперь я за него. Мня, зовут Ганс. Что вам нужно?

— Я пришел по указанию рыцаря Петера Гогенгейма. Это он научил меня секретным словам, стуку и прикосновению. Я — дворянин, бургундец. Меня зовут Жак де Шюре, я — граф ла Мот.

Молодой человек согласно кивнул.

— Вы умеете писать? — спросил он.

— Да.

— Тогда, — тут он достал чернила, перо и пергамент, — изложите письмом на родном языке свою просьбу.

Я сел к верстаку и около часа старательно выводил буквы. Все это время, если не считать женщину за занавеской, мы оставались одни. Молодой хозяин предложил мне поесть. Я охотно согласился. А он сел на мое место и переписал мое письмо на другой лист, насколько я мог различить, какими-то непонятными, странными буквами. Потом он сжег мое письмо, а пепел ссыпал в очаг. Свой лист он свернул и обмотал тканью, после чего надел верхнюю одежду и покинул дом. Вернулся работник, который сел напротив и стал смотреть на меня. Я попытался с ним заговорить, но вскоре понял, что он немой. Насидевшись, работник встал и постелил мне на огромном сундуке. Я лег и быстро уснул, утомленный за день. Далеко за полночь меня разбудил хозяин. Было видно, что он только что вернулся.

— Я передал вашу просьбу, — сказал он, — следующий день вы пробудете у меня. Не покидайте дом. Вечером я принесу ответ.

Наутро я проснулся от детского плача. Светало, хозяин уже был на ногах. Увидев, что я встал со своего ложа, он сказал, указывая на люк в потолке, к которому была приставлена лестница:

— Поднимайтесь на чердак и оставайтесь там до вечера. Наверху есть все необходимое — еда, питье, постель. Постарайтесь вести себя тихо. Ко мне будут приходить заказчики, я не хочу, чтобы они знали о вас.

Я поспешил исполнить его просьбу. Наверху, действительно, оказалась обустроена уютная комнатка с койкой и столом, на котором лежал копченый окорок, хлеб и стояло два кувшина — с вином и водой. В горшке остывала ячменная каша. Я слишком устал за последние дни, поэтому поев, с радостью растянулся на койке, где проспал почти до вечера. Иногда, сквозь сон, до меня доносились отдаленные голоса, звон металла, детский крик. Мне снилась дорога — размытая дождями, иссушенная солнцем, мощеная булыжником, запорошенная аравийским песком… Дорога без конца и начала.

Проснувшись и ощутив себя совсем бодрым, я снова поел. Потом подошел к завешанному тонкой сеткой окошку из хорошего немецкого стекла. Не трогая сетку, скрывавшую меня от посторонних глаз, я принялся рассматривать Росс. Домики были добротны и опрятны. Все окна остеклены. Я не заметил ни одного окна, затянутого пузырем. Одежда жителей была сделана из добрых тканей, какие нечасто попадались у нас в Бургундии, а лица выражали уверенность и покой. По всему было видно, что местный сеньор богат, раз его люди ведут жизнь в подобном достатке. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль привезти стекло в Шюре, вставить его в крестьянские окна, чтобы всякий проезжий думал тоже самое и обо мне. Вспомнив поместье, я ощутил тоску. Перед отъездом я пробыл в нем всего два дня. Когда я увижу его вновь, и смогу ли увидеть вообще? Быть может, мои страхи, что я буду схвачен, или убит, необоснованны и мне стоит вернуться домой после того, как я встречусь с фемгерихтами? Я погрузился в сладкие думы о Шюре и образ Гвинделины, постоянно появлявшийся в памяти, не вызывал уже в сердце такую тяжелую боль, как прежде. Я свыкся с утратой. Рано, или поздно, такое должно было случиться.

Я простоял у окна достаточно долго. Колокол часовни пробил к вечере. К дому, в котором я находился, подъехал угольщик. Немой работник стал таскать корзины с углем. Хозяин вышел расплатиться. Когда угольщик уехал, снизу постучали. Я открыл люк.

— Спускайтесь, — сказал хозяин, — я получил ответ.

Я спустился по приставной лестнице вниз. Хозяин дал мне свежую веточку вербы, обвязанную красной лентой.

— Это ваш пропуск. Когда прибудете на место, отдадите тому, кто его потребует.

— А когда я прибуду на место? — поинтересовался я.

— Когда совсем стемнеет, окончится вечерняя служба, и люди разойдутся по домам, я провожу вас до дороги, где будет ожидать карета. Вы сядете в нее и поедете, куда вам укажут. Остальное — не моя забота.

— Скажите, — спросил я, удивленный такими строгими мерами безопасности, — кто покровитель вашего Ордена?

— Иисус, — тотчас ответил молодой человек, и добавил, — больше не будем говорить об этом.

Я отужинал вместе со всеми домочадцами. Жена хозяина оказалась черноволосой милой девушкой, совсем юной, робко косившейся на меня. Она конечно видела, что я — дворянин и мое присутствие с ней за одним столом, ее сильно смущало. Хозяин же, вел себя совершенно спокойно. Подобное отношение мне, откровенно говоря, было приятно, так как раболепие изрядно надоело. Потом я дремал на скамье возле верстака, ожидая, когда отзвонят вечерю, рассеянным взором наблюдая за нехитрым бытом ремесленника. Хозяин был мне симпатичен. Если бы он жил неподалеку от Шюре, я бы нашел ему в замке хорошую должность.

— Возьми, — произнес я, когда стало ясно, что мы вот-вот отправимся в путь, и протянул Гансу золотой динар.

Молодой человек сначала удивился, потом категорично отверг мое предложение, сказав:

— Та работа, которую я делаю для вас, есть не добродетель, а долг.

Его ответ удивил меня и вместе с тем, обрадовал. Мне было приятно видеть такого честного человека. И пусть он был простолюдином, но внушал должное уважение.

— Хорошо. Я оставляю эту монету не тебе, а твоему сыну в подарок. Пусть, когда он вырастет, станет таким же достойным человеком, как и его отец.

Молодой человек смутился.

— Ладно, — произнес он, — в таком случае, я приму ваш подарок, за который вам очень признателен — у нас сдохла корова, а ваших денег как раз с избытком хватит на молодую телочку.

— Марта! — позвал он жену, — убери это. Господин оказался очень щедр к нам.

Марта схватила динар, улыбнулась мне, и согнулась, отступая за занавесь, в глубоком поклоне.

— Идемте, — сказал хозяин, и мы покинули его дом.

Мы скоро дошли до окраины и направились окружной тропой, огибая поселок. Я понял, что молодой человек не хочет, чтобы меня увидели на улицах случайные прохожие.

Сделав изрядный крюк, мы вышли на большую дорогу, и пройдя по ней примерно с четверть лье, остановились возле раскидистого дуба. Мой спутник прерывисто свистнул несколько раз, послышался лошадиный храп и из зарослей выехала карета, запряженная четверкой.

— Я должен завязать вам глаза, — сказал Ганс, — это необходимое условие.

Я согласно кивнул. Ганс завязал мне глаза черной шерстяной тряпкой и помог сесть в карету. Лошади тронулись.

— Мы рассмотрели вашу просьбу, — произнес по-французски, с легким выговором, кто-то, сидящий рядом со мной, — ваши враги действительно заслуживают справедливой кары, а потому мы согласны помочь вам. За это вы расскажете, как умирал Великий Магистр рыцарей Храма.

— Кому расскажу?

— Об этом позже.

— Куда меня везут?

— К людям, которые хотят услышать из первых уст, как умер Жак де Моле. Обычно, разбирательство дела подателя заявки и вынесение решения суда Феме происходит иначе, на общем собрании, с привлечением свидетелей, но для вас сделано исключение. Потому что слишком многие хотят того же, что и вы.

— Вы дворянин?

— Я вправе не отвечать на ваш вопрос, — жестко ответил мой собеседник, — но вам отвечу. Да, я — дворянин.

— Почему вы состоите в этом Ордене, для чего он вообще существует?

— Наш орден, именуемый Светоносным тайным трибуналом вольных графов и вольных судей вестфальской Фемы, существует для того, чтобы совершать правосудие и творить справедливость. Мы действуем согласно божьим, а не государственным законам. К нам может обратиться любой — дворянин или босяк, и если его просьба будет обоснованна, а гнев — справедлив, мы поможем ему, не взирая на сословие. Что касательно второй части вашего вопроса, то я состою в Ордене потому, что как и вы, имею весьма веские причины мстить тем, кто прикрываясь именем Иисуса, вершит на земле дьявольские дела.

— Я часто спрашиваю себя, почему так произошло, что должность Папы, наследника престола святого Петра, оказалась проклятой, и не нахожу ответа.

— Я дам вам ответ, вернее, расскажу одну историю. Не знаю, насколько покажется она вам правдивой, но это, пожалуй, единственный ответ на ваш вопрос. Итак, Папа утверждает, что мир сотворил Господь. Но если это так, почему в нем столько крови и лжи? Ответ один, и каждый знает его, просто боится признаться в том себе — мир и людей творил не Бог, а Сатана, изначально властвуя миром в полную меру. Но однажды Господь посмотрел на Землю и увидел, насколько далеко зашел Сатана в делах своих, насколько много наплодил он греха, и послал на землю, сроком на семь дней, ангела, дабы принес тот с собой небесный свет и рассеял его среди творений Сатаны, людей, обратив их души к истинному Богу, а не Сатане, которому поклонялись люди доселе, почитая его за Бога. Но срок оказался мал, ибо людей было слишком много, и Светоносный ангел не успел закончить свое дело. Сказал Господь ангелу в седьмой день:

«Время, отпущенное тебе, истекает, возвращайся на небо, сын мой», на что Светоносный ангел отвечал: «Отец мой, люди не виноваты в том, что живут во грехе, ибо нет никого на земле, кто бы научил их мере, кто бы дал им различение свету и тьме. Дай мне еще семь дней и я завершу свое дело». И Господь дал ему еще семь дней, а по прошествии их сказал: «Время, отпущенное тебе, истекает, возвращайся на небо, сын мой», на что Светоносный отвечал: «Отец мой, людей слишком много. Дай мне еще семь дней и я завершу свое дело». И Господь дал ему еще семь дней, а по истечении их сказал: «Время, отпущенное тебе, истекает, возвращайся на небо, сын мой», на что Светоносный отвечал: «Отец мой, людей очень, очень много. Дай мне еще семь дней». Тогда Господь возмутился, и сказал: «Раз ты так любишь людей, оставайся с ними» и превратил ангела в человека. И только это свершилось, приспешники Сатаны убили Светоносного ангела, ибо знали, что рано, или поздно он сделает свое дело и все люди обратят свои души к Господу. С тех времен миром продолжает править Сатана, уничтожая тех, в ком горит божья искра, зажженная Светоносным. Сатана завладел бы миром совсем, если бы небесный свет не передавался от человека к человеку, из поколения в поколение. Если мы будем хранить и преумножать сей свет, мы однажды заслужим прощение Господне себе и Светоносному ангелу. Тогда Сатана будет низвергнут и Господь впустит людей в свое небесное лоно.

Мой собеседник умолк. Собственный рассказ взволновал его.

— Ангела звали Иисус? — осторожно спросил я.

— Да… — сказал мой собеседник. Я понял, что он удивлен моим ответом, и потому объяснил:

— Мне знакома эта история. Ее иногда рассказывал слепой старец Жоффрей, человек бывалый и вне всякого сомнения мудрый. Когда Папа снарядил Альбигойский поход, Жофрей, совсем еще юноша, бежал из Лангедока, но его схватили, так как он был вльденсом и возвели на костер. Его спас некий странствующий рыцарь, сжалившийся над молодым человеком. Правда огонь успел изуродовать Жоффрея — выжечь глаза, повредить мужское естество. С первым недостатком Жоффрей смирился. О втором почему-то отзывался восторженно, всякий раз повторяя странное слово «консоламентум». Он до сих пор живет в моем замке, этот Жоффрей, и как говорит кухарка, ночами летает на помеле.

— Вы верите этому?

— Когда я представляю Жоффрея на помеле… Мне становится смешно. Я не верю в ведьм. Еврей Гиллель, обучавший меня в Палестине грамоте и языкам, говорил, что мир намного проще, чем думают люди. Он был мудрым человеком, но я не разу не видел, чтобы он использовал свою мудрость для того, чтобы летать. Если бы человек мог полететь, он бы полетел.

— А чему еще вы не верите?

— Тому, что Господь — это некто в человеческом обличии, сидящий на троне, подобно королю. Когда я думаю о Боге, он представляется мне иным.

— Каким?

— Вы будете смеяться или, наоборот, назовете меня сумасшедшим …

— Я готов выслушать вас, что бы вы не сказали. Я уважаю чужое мнение. Даю слово дворянина, ваша тайна не покинет пределов этой кареты.

— Иногда мне кажется, что настоящий Бог — это Дева Мария с младенцем. Бог — это женщина, мать. Бог не может быть в мужском обличии, потому что мужчина не может рожать, давать жизнь. Только женщина способна произвести живое.

— Без мужчины, как известно, невозможно зачатие живого.

— По — вашему бог — это мужчина и женщина вместе, это нечто, совмещающее в себе оба природных начала? — воскликнул я, почему-то вспоминая Жанну.

— Вы так сказали, — ответил мой собеседник, — в конце-концов, хотя вы и производите впечатление человека ученого, что неудивительно, ведь вы долгое время прожили на востоке, кажется мы слишком далеко зашли в нашем разговоре. Предлагаю сменить тему беседы.

Проще говоря, спутник предложил мне молчать, что я и сделал.

Остальную часть пути мы проделали в полном молчании. Потом карета остановилась, послышался собачий лай.

Мой спутник вложил в мою ладонь вербный прут с лентой.

— Это ваш пропуск, вы случайно уронили его, — объяснил он, — когда вас введут в собрание, вы дадите этот прут тому, кто спросит пароль. На ленте написано ваше имя. Пока прут в ваших руках, вы — неприкосновенны.

Поддерживаемый им, я сошел на землю. Тотчас меня подхватили подмышки сильные руки и повели. Потом мы вошли в дом, спустились по каменным ступеням в подвал.

— Пароль! — сказал по-немецки незнакомый голос и я протянул прут с лентой. Я слышал, как те, кто вел меня, что-то тихо произнесли, наверное пароль. Потом в дверь постучали и она со скрипом открылась.

— Кто просит войти? — спросил другой голос.

— Ищущий правды, — был ответ.

— Введите его!

Я переступил порог. Меня остановили, сняли с глаз повязку. Свет факелов ударил в глаза. Привыкая к нему, я смог разглядеть обширный прямоугольный зал с кирпичными стенами и колоннами, напоминавший винный погреб, и длинный тяжелый стол, за которым сидело около десяти человек в черных плащах и черных глухих колпаках с прорезями для глаз и рта.

— Садись, — молвил тот, кто сидел в центре стола. Я оглянулся и сел на стоящий подле стул.

— Как тебя зовут? — спросил тот же человек.

— Жак де Шюре, граф ла Мот.

— Чего ты хочешь от нас?

— Я хочу отомстить за смерть женщины, которую любил, ее имя — Гвинделина, и за смерть человека, который мученически умер подобно Христу, искупив своей смертью грехи своих братьев. Его имя — Жак де Моле, он Великий Магистр ордена Храма

— Твое желание искренно?

— Совершенно искренно.

— Назови имена тех, кто по твоему рассуждению заслуживает смерти.

— Герцог Бургундский Гуго Шестой, король Франции Филипп, прозываемый Красивым и Римский Папа Климент IV. Первый отдал приказ отшельнику Якову возмутить народ в моем лене, когда я находился в заключении. Вторые два — вынесли Магистру смертный приговор.

— Историю девицы Гвинделины, от которой ты имеешь сына Филиппа, выдаваемого за сына своей супруги Жанны, мы знаем. Поведай нам о смерти Великого Магистра.

Я рассказал все, чему был свидетелем 18 марта. Мой рассказ был долгим, искренним и подробным, я не таил чувств, и когда говорил о костре, мой голос дрожал. Кода я умолк, тот же человек сказал:

— Любезные братья, судьи святой Фемы, свидетельствую, что слова ищущего были правдивы. Предлагаю начать голосование. Итак, считайте ли вы, что герцог Бургундский Гуго, король французский Филипп и Папа Римский Климент заслуживают смерти, согласно фактам, которые мы услышали ранее от трех независимых свидетелей, а также фактам, поведанным нам сейчас ищущим справедливости? Братья Смотрители, проведите голосование. Кто считает иначе, мешает камни.

С левого и правого краев стола встали два человека, вооруженных мечами, надетыми поверх плащей. Каждый из них взял по большой деревянной кружке, с которой он обошел всех сидящих за столом. После чего содержимое кружек было высыпано на два блюда пред тем, кто задавал мне вопросы. В кружках оказались камни — в одной черные, в другой белые. Смотрители сосчитали камни и доложили о результате.

— Итак, — молвил человек за столом, — ваша просьба принята единогласным голосованием совета судей Светоносного тайного трибунала вестфальской Фемы, именем Иисуса, творящих на Земле справедливость. Я имею честь сообщить вам, Жак де Шюре, граф ла Мот, что герцог Бургундский, Гуго Шестой, отдавший отшельнику Якову приказ сеять смуту в вашей земле, и заплативший ему авансом за убийство девицы Гвинделины сто динаров, умрет в течении года, считая с завтрашнего дня. Римский Папа тоже умрет, это произойдет не позднее следующего вторника, правда на основании просьбы другого достойного человека, но вы должны помнить, что на его дьявольских ладонях, есть капля крови и вашей Гвинделины, так что отчасти это будет и ваша месть. Король Франции Филипп также отойдет к вечному судье в этом году. Мое слово верно и совершено.

Человек ударил по столу деревянным молотком.

— А теперь, — продолжал он, подойдите к столу и подпишите своей кровью сей документ.

Человек положил свиток. Один из Смотрителей протянул мне короткий английский нож. Другой Смотритель поднес перо. Я взрезал палец, и выдавив каплю крови, подписал пергамент.

— Итак, — сказал тот же человек, — выслушайте все, что я вам скажу. Возвращаться в Шюре вам нельзя. Вас сразу схватят папские шпионы. Мы не знаем, какую ценность вы представляете для Папы и короля, но ваше описание разослано по всей Франции и прилегающим землям. Безопаснее всего вам будет укрыться в Империи. Мы готовы предоставить вам убежище на длительное время. Размер платы — на ваше усмотрение. Будем считать ее добровольным пожертвованием. Возьмите свой пароль, и да хранит вас Иисус!

Я взял свой прут. Мне снова завязали глаза и вывели из залы. Мы поднялись наверх, вышли из дома. Меня посадили в карету, лошади тронулись и когда ворота закрылись, я услышал знакомый голос своего невидимого спутника:

— Мне поручено отвезти вас в место, где вы будете пребывать год, пока все не утихнет. Там вас никто не найдет. Когда суд свершится, когда успокоятся страсти, вы вернетесь домой. Это не приказ, но советую вам подчиниться, граф.

— Что это за место, где я пробуду так долго?

— Еврейское гетто. Вы ведь знаете арамейский язык?

Надо ли говорить, как я был обескуражен подобным заявлением! Я помню гетто Марселя — грязные темные улочки, стаи немытых оборванных детей, горбоносые бородатые мужчины с пейсами, в черных засаленных одеждах, неприязненно косящиеся на всякого чужака, потерянные, бледные женщины, с кругами под глазами… Я искал в гетто лекаря — у одного из моих сержантов началась лихорадка. Лекарь дал мне очень горький порошок, который вначале по моему настоянию, он съел сам. Порошок неделю давали сержанту. Он поправился, лихорадка прошла. Несмотря на то, что еврей вылечил больного, все равно, даже сейчас, вспоминая лекаря, я испытывал отвращение к его масляным, слезящимся глазкам, к сальной бороденке, к крючковатым пальцам с грязными ногтями, к его вечной, казалось застывшей на лице, как комедийная маска, улыбке.

— Мне отвратны евреи, — отвечал я, — почему именно туда?

Мой спутник рассмеялся.

— Потому что вы сами — черны и смуглы. Ваша кость тонка, а нос с горбинкой. Порою мне кажется, что Бургундия, и особенно, Лангедок — больше походят на Палестину, чем на Европу.

— Я франк! — мое сердце вскипело злобой, я едва сдержался, чтобы не броситься на собеседника.

Он опять рассмеялся.

— Успокойтесь! Не принимайте все так близко к сердцу. Я просто хотел слегка развеселить вас после столь напряженной процедуры суда. Должен заметить, вы легко отделались. Обычно все протекает гораздо сложнее …

Очень долго мы молчали. Потом, как-бы продолжая разговор, мой спутник спросил:

— Кстати, что вам не нравится в евреях?

— Их Магомет слишком жесток и требует крови. У сарацинов тоже в жертву приносят барана. Но всего лишь один раз в год. А у нас вообще жертва заменена святым причастием. Мы не проливаем кровь.

— Позвольте вам возразить, любезный рыцарь, чью же по-вашему кровь вы проливали в Святой Земле?

— Это была война. Святая война за право обладания святой землей.

— Ну хорошо, пусть вы правы. Но представьте — татары, которые сейчас терзают московитов и восток Империи, приходят в ваш лен и заявляют, что явились на землю, которую считают святой, и которую хотят отобрать у вас. Как поступите вы? Чем вы ответите им на подобные заявления? Молчите граф? У вас закончились чужие мысли, те, которые говорили вам вслух командоры, епископы, орденские братья. А своих мыслей у вас нет. Ваш ум затуманен и не способен их произвести. Подумайте, граф, вы же умный человек. Найдите смелость признаться, что единственный возможный ответ — тот, который пришел к вам сейчас в голову и никакой другой.

— Кто вы такой? Почему позволяете себе столько? Вы говорите с дворянином, носящим графский титул, с рыцарем, мастером меча. Кто бы вы ни были, к какому бы тайному братству не принадлежали, согласно законам дворянской чести я имею полное право сорвать с себя эту чертову повязку, увидеть ваше лицо и заставить вас на коленях просить прощения!

— Простите, граф. Должно быть, я действительно перешел границы. Но, тем не менее, я имею право подобным образом разговаривать с вами. Я упоминал, что являюсь, как и вы дворянином. Мой титул знатнее вашего, а орденская должность слишком высока, чтобы произносить ее вслух.

— Вы тамплиер… Боже мой! Как я раньше этого не понял. Ваши речи, ваша манера вести разговор…

Собеседник неожиданно умолк. Из чего я заключил, что мои подозрения верны. Очевидно, он принадлежал к высшему капитулу, и состоял в Фемгерихте только потому, что мстил, согласно клятве, за обиды, принесенные своему Ордену. Несмотря на то, что Орден Храма был упразднен семь лет назад, мой спутник продолжал исполнять свой долг в соответствии с орденской должностью!

— Простите, — молвил я, — не вы, а ваш неразумный спутник перешел границы. Я искренне раскаиваюсь в своих словах.

— Мой долг прощать любого, кто попросит об этом, — ответил он, — вы на самом деле настолько благородны, насколько о вас говорят. Вот моя рука, граф. Если она вам понадобится, я всегда готов придти к вам на помощь.

— Благодарю, — произнес я, тронутый его речами, — в свою очередь …

Я не успел докончить фразы. Карета неожиданно остановилась.

— Что случилось? — спросил я.

— Не знаю. Так не должно быть, — отвечал спутник, — снимите повязку. Думаю, что теперь это лишнее.

Я сорвал надоевшую тряпку и посмотрел на него. Он был в темном плаще с глубоким капюшоном, скрывавшем лицо. Он сидел без движения, как статуя. Я догадался, что он прислушивается.

— Я слышу справа шаги. И слева тоже. Вот вам кинжал, — прошептал он, отцепил и протянул длинный, восточный клинок в гладких кожаных ножнах. Я выскочу вперед и попытаюсь их задержать. А вы бегите. Вдоль обоих сторон дороги — лес. В нем легко спрятаться. Дождитесь утра. О… Они совсем близко.

С этими словами он вытащил саблю, распахнул дверь и бросился в темноту. Я услышал как звякнул металл — должно быть, встретились два клинка. Мгновение я колебался — не остаться ли, помочь ему в бою. Но кто-то сказал мне в душе, что надо поступать так, как сказал мой спутник. Я осторожно высунулся в дверной проем, разглядел в лунном свете несколько сражающихся возле козел кареты фигур и бросился в лес. Я слышал сзади крики по — немецки:

— Держи, держи второго!

И бежал, сжимая одной рукой подол сутаны, а другой — кинжал. Уйдя на достаточное расстояние, я упал, прислушался и услышал шаги. Кто-то бежал за мной следом. Осторожно я приподнялся и увидел его, одетого, как крестьянин. Он уверенно держал в руке меч. И тоже прислушивался, ища меня.

— Выходи, — сказал он по-немецки, — тебя все равно найдут и поджарят.

Я осторожно снял галоты и швырнул один в ближайший кустарник. Тотчас мой преследователь метнулся туда. Я бросил второй галот, ближе к себе. Человек подбежал, я схватил его за ноги и опрокинул. Мы боролись недолго. Кинжал был остер, и распоров с треском ткань, по рукоятку погрузился в чужое тело. Жертва забилась в судорогах. Ладонь стала мокрой от липкой крови. Я вытащил оружие и вторично нанес удар. Когда преследователь затих, я оставил тело, взял меч и залег в ложбину, слушая лес, ожидая погони. Было тихо. Подождав еще достаточно долго, я вернулся к телу.

Я нарочно оставил его лицом кверху, чтобы кровь не запачкала сильно одежду. Раздев труп, я снял с себя сутану и напялил колгот убитого. Он пришелся почти впору. Затем я надел остальное. Кровь уже подсохла. Я рассчитывал утром найти ручей, или речушку, постирать окровавленную драпу, побриться налысо кинжалом и в таком виде продолжить путь.

Отчаянно борясь со сном, я просидел до рассвета на сыром валежнике. Когда стало светать, я оттащил труп в кусты, забросал его прошлогодней листвой.

Подумав, я решил все-же вернуться к дороге, на тот случай, если мой спаситель все еще лежит там, мертвый, или, что вполне вероятно, еще живой. Я пробирался с величайшей осторожностью, от ствола к стволу. Подойдя к дороге, осторожно посмотрев на нее из кустов, я увидел впереди карету, труп кучера и распростертое на земле тело в плаще. Приглядевшись, я понял — тот, в плаще, был обезглавлен. Я не заметил отрубленной головы, значит ее унесли, чтобы кому-то показать.

Крадучись, прислушиваясь к каждому звуку, я выбрался в чащу, и убедившись, что за мной не следят, направился за солнцем. Я шел долго. Лес все не кончался. Очень хотелось есть. Мне встретились на дороге лани, они не были пугливы, я смог бы подстрелить одну, будь со мной арбалет, или лук. Устав, я привалился к дубу отдохнуть и уловил, запах костра принесенный ветром. Обрадовавшись, что поблизости могут быть люди, я направился по ветру.

Запах усиливался. Вскоре я вышел на поляну, посреди которой тлели угли недавнего костра. Людей поблизости не было. Я раздул угли, подбросил валежника, и сел к огню. От тепла я быстро разомлел, меня начало клонить в сон. Не долго думая, я сгреб в кучу прошлогодние листья, спрятал в листву меч, постелил сверху шерстяную сутану, и лег на такое, столь дикое, ложе.

Я уснул сразу, словно провалился в бездну. Видения были на удивление безмятежны — весенние луга, тронутые утренним туманом, липкие, только что распустившиеся, листья на деревьях, ясное солнце и безоблачное небо. Почему-то совсем не снились люди. Наверное, я очень устал от них.

Проснулся я за полдень. Было по-весеннему тепло, влажная земля парила. Встав, я с удивлением обнаружил возле своего ложа тыквенную флягу, в которой оказалось молоко и завернутые в холщу хлеб, и печеные яйца. Я окликнул людей, но мне никто не ответил. Засомневавшись, нет ли тут подвоха, я понюхал хлеб, лизнул молоко. Я не ощутил ни странного запаха, ни привкуса горечи, свойственных яду. Еда пахла так, как и должна пахнуть простая крестьянская еда — домом. Голод взял свое. Осенив себя крестом, я принялся за еду. Я давно уже не ел такого вкусного хлеба и такой вкусной яичницы. Насытившись, я почувствовал прилив сил и бодрости. Мне пришла дельная мысль и я тотчас принялся за ее воплощение — старательно исследовал землю вокруг места, где спал и обнаружил следы крестьянских башмаков, явно женских, уходивших на север. Продолжая поиски, я также нашел еще кое-что, показавшееся мне чрезвычайно любопытным. На земле, возле кострища, виднелся на выжженной земле остаток процарапанного палкой рисунка, засыпанного углями — линию некогда образовывавшую окружность и две наполовину присыпанные пеплом, странного вида буквы, читавшиеся как «R I». Заинтригованный такой небывалой находкой, я стал на колени и принялся осторожно убирать угли, сдувать пепел, надеясь прочесть остальное. Довольно скоро я расчистил еще две буквы. Остальное оказалось безвозвратно стерто. В кругу было написано:

«..R I G I …»

И я кое-что понял, относительно того, что возможно происходило в этом месте прошлой ночью. Еще ребенком мне доводилось слышать от матушки Жюстины, нашей кухарки, о некоей фее Бригите, будто бы обитавшей в лесах Бургундии. Бригита была доброй феей и по слухам помогала людям, особенно женщинам и девочкам. На проповедях Отец Жан иногда поминал ее недобрым словом, равно как и тех женщин, кто в молодую Луну приносил ей к старой омеле, росшей возле ручья, молоко и яйца. Но все знали, что Данута тоже бывает там, и слушали подобные проповеди молча, с черезчур серьезными лицами.

Почерневшая яичная скорлупа, найденная мною в пепле, лишь подтвердила подозрения. Должно быть, в этих местах почитали Зеленую Матушку также, как и у нас, и местная колдунья общалась с ней прошлой ночью. Я надел меч, собрал в сутану остатки еды, связал ее монашьим поясом и направился в ту сторону, куда вели следы башмаков. На кусте бузины я обнаружил кусочек шерсти. Наверное, та которая шла здесь недавно, зацепила куст платком. Возле ручья я опять нашел на влажной земле четкие следы башмаков. По тому, насколько башмаки погрузились в грязь, я понял, что женщина — тучна, потому что по следам было не похоже, чтобы она несла на себе какой-то груз. Миновав ручей, я стал взбираться на холм и порыв ветра донес новый запах. Так — подгорелой хлебной коркой, мог пахнуть только дымок крестьянского очага.

По другую сторону холма, на расчищенной от поросли поляне, стоял одинокий дом. Рассудив, что в сутане мне будет легче объясниться с его обитателями, я быстро переоделся и спустился с холма. Подойдя ближе, стало ясно, что дом принадлежит кузнецу — виднелась кузня, с гнилым остовом мехов возле нее, каменная летняя наковальня под навесом. Из кузни вышел бородатый мужчина, лет сорока, несший крицу. Заметив меня, он остановился.

— Кто ты такой? — громко спросил он, — кладя крицу на землю и поднимая ржавый заступ.

— Рыцарь, — ответил я, — понимая, что нельзя темнить перед ним, — мне нужен кров.

— Ты странно одет для рыцаря.

Я развернул драпу и показал ему меч.

— Я француз, я хорошо заплачу вам за постой.

Кузнец подошел ближе.

— Что делает франк в наших местах?

— Скрывается от врагов. Если вы добрый человек, не откажите страждущему в ночлеге.

— Ты тамплиер? — прямо спросил кузнец.

— Базиликанин, — сказал я, — это дочерний Орден.

— Я знаю, — ответил кузнец, — крест и роза… Чем ты можешь подтвердить свою причастность к Ордену?

Я показал ему жест, сделал шаг и сказал слово.

— Знаки совершенны, — молвил кузнец уже другим голосом, — входи, добрый рыцарь. Если ты ищешь, где укрыться от непогоды, ты нашел, что искал.

С этими словами кузнец поклонился мне, и пропустив вперед, указал рукою на крыльцо. Открылась дверь, на пороге появилась тучная черноволосая женщина, наверное, его жена. Увидев меня, она застыла на мгновение, из чего я понял, что она меня узнала.

Я слегка поклонился ей. Она поняла мой жест и опустила глаза, пропуская в дом.

Сев за стол, я достал золотой динар и протянул его хозяину.

— Возьми.

Без колебаний он принял плату, по-хозяйски сунув монету в шов пояса. Сделка состоялась.

Я потребовал вина и выпил залпом целую кружку. Опьянение пришло быстро — вино было добрым, но слегка водянистым и, чуть-чуть, кисловатым. А, быть может, мне это только показалось, быть может я просто привык к своему вину, которое зрело в моих погребах и готовилось из моего винограда, росшего в моем Шюре?… Я так скучал по его зеленым долам, по шуршащим, словно нашептывающим что-то ласковое, дубовым лесам, по крестьянам, которых всех знал в лицо, по небу, в которое любил глядеть сидя на стене, по соколу, парящему в вышине…

— Иди спать, — услышал я слова кузнеца, покорно поднялся, поддерживаемый им, и лег, не раздеваясь, на что-то мягкое и нежное.

Я проспал весь день. Когда проснулся, оказалось, что лежу на соломенном тюфяке, на топчане. Желудок урчал и болел. Я встал, вышел в большую комнату. Хозяев не было. Полная луна светила в открытую дверь. На столе стояли кувшин, в котором оказалось вино и миска с вареным мясом. Я нашел хлеб и стал есть. Я ел не торопясь, откусывая помалу, каждый глоток усиливал боль в животе. Когда наелся, вернулся на свой тюфяк. Я почти уснул, когда сквозь сон услышал снаружи голоса. Несмотря на то, что очень хотелось спать, я нашел в себе силы бодрствовать. Голоса приближались. Я понял, что это — хозяева. В дом вошли, отворилась дверь в мою комнату.

— Он спит, — сказала хозяйка, — крепко. Он съел все, что я ему приготовила. Я добавила в вино сонных капель. Он проспит до утра. Идем, Ганс.

Хозяева покинули дом. С улицы послышались другие голоса. Я понял, что хозяева пришли не одни.

Когда голоса стихли — люди ушли, я надел перевязь с мечом, взял кинжал и направился следом. Заметив, в какую сторону они пошли, я зачерпнул воды из колодца и стал пить ее и блевать в кусты, пока не прочистил желудок. Голова стала кружиться меньше, тошнота прошла. Напившись воды до отказа, я пошел следом за хозяевами. Я нагнал их довольно скоро. Они шли не таясь, вместе с другими простолюдинами. Всего я насчитал десять человек — пять женщин и пять мужчин. Они несли с собой на палке черного козла, который время от времени жалобно блеял. Я осторожно преследовал их, используя меч, как посох, потому что еле стоял на ногах от сонных капель.

Люди спустились с холма и вскоре оказались на той самой поляне, на которой я провел недавний день. Они развели костер, используя старые головешки. Когда пламя стало достаточно жарким, женщины разделись и образовали вокруг костра круг. Они стали что-то петь на незнакомом мне языке, а мужчины тем временем резали козла. Его кровь слили в две деревянные чаши, а тушу бросили в костер. Над поляной потек запах горелой плоти.

Я почувствовал острую тошноту, попытался сдержаться, но не смог и излил содержимое желудка на землю. К несчастью, я поперхнулся и закашлялся, а когда кашель прошел, возле меня уже стояли мужчины с дубинами. Я попытался обнажить меч, чтобы отразить нападение, но был оглушен предательским ударом со спины.

Очнулся я от того, что в рот лили какую-то жидкость. Я попытался воспротивиться, но услышал голос кузнеца:

— Скажи спасибо, что живой остался, что я отговорил братьев тебя убивать! Пей, иначе размозжат тебе череп! Пей….

— Сними с него ремень, — произнес другой голос, — там наверняка не один золотой!

Мне задрали рясу.

— Э-э-э! Да тут целое состояние….

Слова уплывали куда-то, растекались, превращались в звуки, которых я не понимал. Головная боль, вызванная ударом, постепенно прошла. Тело онемело, остались только мысли.

— Иди, — сказал мне голос и я пошел.

…Острые запахи сырого леса. Где-то кричит сова, должно быть, охотится. Цвета отсутствуют, цвета нет, потому что сейчас ночь. Цвета появятся, когда взойдет солнце, а до его восхода еще очень и очень далеко. Мне сказали идти, я иду. Куда я иду, где мое убежище? Остатки мыслей говорят, что мое убежище, мой дом — далеко-далеко отсюда, там, где садится солнце. Чтобы достигнуть своего убежища, я должен идти за солнцем. А солнце взойдет не скоро. Значит, пока можно поспать. Я ложусь на землю и зарываюсь в сухую листву. Она не приносит тепла, но создает ощущение защищенности. Эта куча из листьев и есть мое убежище до утра. Я сплю. Я не вижу снов. Я вижу только темноту и слышу один-единственный голос: «Иди!» и я иду. Я иду за солнцем. Я знаю в какую сторону оно движется. Я чувствую его сквозь густую листву леса и иду за ним. Хочется есть, а ягод нет — сейчас весна. Но молодые почки березы тоже можно есть. Хоть они и горькие, но вполне съедобны. Я срываю с берез почки, ем их и продолжаю идти. Я иду, иду, иду… Иду за солнцем. Я прихожу в деревню. Люди показывают на меня пальцами и что-то говорят друг другу, а я иду. Мне суют в руки хлеб и я ем его, и иду, иду… Я выхожу на дорогу и иду по дороге, потому что она ведет туда, где садится солнце. Я иду по дороге весь день, за солнцем. Меня объезжают телеги с крестьянами, рыцарь в сопровождении четырех оруженосцев уступает мне путь, потому что я в рясе, и что-то шепчу про себя. Я слышу знакомые слова — он говорит по-французски. Я пытаюсь тоже что-то сказать ему, но у меня ничего не получается и приходится идти дальше. Я ночую, зарывшись в листву, около дороги, потому что боюсь, что не смогу найти дорогу утром. А когда всходит солнце, я просыпаюсь и иду. Я иду день, еще день, еще много дней и прихожу в город. Я сажусь возле собора. Кто-то внутри меня говорит, что я должен так сделать. Люди мне что-то суют. А я хочу одного — есть. Я ем то, что можно есть, что мягкое и вкусное, сжимая в кулаке монеты. Голос внутри меня говорит, что монеты надо беречь. И я их берегу. Крепко-крепко. Я ночую возле собора, на земле, зарывшись в листья, а утром встаю, и снова иду. Я покидаю городские ворота и выбираю дорогу в ту сторону, куда уходит солнце. Я прохожу сады и усадьбы горожан. Начинает лить дождь. Я забираюсь в какой-то сарай и засыпаю. Я сплю всю ночь и половину следующего дня, потому что льет нескончаемый дождь. А когда он перестает, я встаю и опять иду. Я прихожу в деревню, но меня гонят от домов, где горит свет, где тепло и уютно. Тогда кто-то внутри говорит мне предложить людям монеты. Я разжимаю кулак, показываю монеты и удивленные хозяева провожают меня на сеновал, и приносят еду…

А утром я опять ухожу следом за солнцем. Даже когда оно скрыто тучами, когда холодно и дует ветер, я знаю, где оно, и иду следом за ним. Деревни сменяются деревнями, города — городами, а я все иду.

В садах расцветают деревья. Люди веселятся и танцуют. Я сижу на обочине дороги, ем предложенные ими яйца, и что-то пробую вспомнить, какое-то дорогое лицо проскальзывает в памяти, но тут же исчезает. И я снова встаю и иду, иду, иду…Я должен идти, мне так сказали.

Я знаю дорогу по которой иду. Когда-то я уже видел ее. Когда? Не знаю. Но она мне знакома. Знаком тот придорожный столб и колодец возле него. И хотя солнце идет прямо, я твердо уверен, что на этом перепутье должен свернуть налево. Теперь я иду уже не за солнцем. Но я знаю куда иду.

Опали лепестки, отцвели сады, стало теплее спать по ночам, а днем сделалось совсем жарко. Вода в реках теплая. Можно заходить в нее и сидеть в ней. Тогда становится не так жарко, тогда легче идти дальше до следующей речки, озерца, ручья, или придорожной лужи…

Поля зеленеют… В лесу появились ягоды. Их можно есть. Они сладкие и утоляют жажду. А вот эти ягоды есть нельзя — они горькие, от них болит голова и живот. Если их съесть много, то нельзя идти. А идти надо. Так мне велели.

Зеленые колосья похожи на шелк. Что такое шелк? Что-то приятное и ласковое, оно связано с тем милым лицом, что я никак не могу увидеть, даже во снах, которые стали мне иногда сниться. Зерна, которые скрывают в себе колосья, сладковатые, их приятно жевать и глотать мучнистую кашицу.

Меняются города и люди в них. Я слышу слова, я их понимаю: «дом», «дорога», «лошадь», «рыцарь». Я тоже рыцарь. И я иду.

Обозы, обозы, обозы… Солдаты в касках, рыцари на конях, брусья для требушетов, сваленные на подводы, запах дегтя, навоза, железа…. Люди идут на войну, а я иду за солнцем.

Поля стали совсем золотые. Колосья высохли, их трудно жевать. Жара невыносима. Постоянно хочется пить. Но я знаю — скоро поворот и там, в долине, течет речка. Вот и поворот. Надо идти в долину и попить воды.

Ах, как вкусна эта вода! Она такая нежная, мягкая, как шелк, или зеленые колосья. Такой воды нет больше нигде. А за речкой — холмик, где когда-то на осине повесился Сатана…

Уже полдень, солнце печет, от солнца болит голова, но надо идти.

Люди… Я их знаю. Этого зовут Пьер, а вот эту толстушку — Жанет. Вот Кларисса, это ее дети, старшего Гуго я возьму осенью в замок. Он будет сержантом. Мне хорошо, я вижу знакомые лица. Почему вы боитесь меня, почему прячете от меня своих деток? Мы же знаем друг друга всю жизнь…Дайте хлеба, я хочу есть. У меня нет монет. Дайте хлеба…

Я ем тот самый хлеб, которого, как и воды из той реки, нет больше нигде, и иду, иду, иду, иду…..

Я вижу каменные стены. Солнце клонится к закату. Но мне по-настоящему хорошо. Я пришел в свой дом, в свое убежище. Здесь не надо зарываться в листья по ночам. Здесь всегда тепло и спокойно. Здесь всегда есть хлеб, которого нет больше нигде, и мягкая, как шелк, вода…

Я подхожу к воротам, я вхожу во двор.

— Зачем ты его пустил? От него несет, как из помойной ямы, — укоряет стражник напарника.

— А что такого? Не в поле же ему ночевать…

Мой двор, мои кони …

Совсем темно. Надо идти к себе.

Я поднимаюсь по скрипучей, черной от времени лестнице, миную коридор, поднимаюсь на три ступени и открываю дверь в свои покои, прохожу, снимаю рясу и ложусь на свою кровать… Из коридора слышится топот ног. Бегут люди, много людей.

— Где он, где он? — кричат они.

Они вбегают в мои покои, я жмурюсь от света факелов, люди подбегают ко мне, хватают меня за руки, их лица злы. Куда вы волочите меня, зачем бьете? Успокойтесь, это же я…

— Боже… — слышу я голос Гамрота.

Меня отпускают, я снова ложусь на постель. Она прохладна, она нежна, как шелк. Или зеленые колосья.

— Мальчик мой, — касается меня Гамрот, — что с тобой, где ты был все это время? Жак, ответь, Жак!

ЖАК!

Это мое имя. Меня зовут Жаком. Я — баронет Шюре и граф ла Мот. Я отчетливо увидел ТО САМОЕ лицо. Ее зовут Гвинделина. Она….

Я вскочил с постели. Я проснулся. Я так долго спал!

— Гамрот…. Они сожгли ее…

— Жак… — заплакал старик.

— Не плачь, Гамрот, я уже не безумен. Я все вспомнил. Вымой меня, состриги мои ногти, сбрей волосы и бороду. Я хочу снова жить.

И Гамрот мыл мня, как в детстве, стриг ножницами грязные, длинные ногти, брил бороду, ровнял волосы. Слуги все приносили воду, Гамрот никак не мог меня отмыть. И когда, наконец, я совсем отмылся от скверны, я понял, что окончательно вернулся домой. Я снова родился, я снова начал жить.

— Гамрот, — молвил я старику, — я не хочу спать один. Пусть ко мне придет какая-нибудь девушка. Я не обижу ее. Пусть она придет прямо сейчас.

— Да, господин, — ответил Гамрот и вышел.

Некоторое время спустя, открылась дверь. В банную скользнула молодая женщина. Невысокая, крепенькая, черноволосая, с задорным личиком. Она совершенно не боялась меня, хотя в глазах ее я не увидел ни искорки похоти. Она смело разделась, взяла мочало, и сев в лохань, сказала:

— Гамрот сказал, что вам нужно вымыть спину…

Пока она терла спину, я спросил ее:

— Кто ты?

— А вы меня не помните? Однажды, вы подвезли меня в седле, когда ехали с госпожой Гвинделиной в замок ла Мот. Мне тогда было четыре года, но я все еще помню тот день.

Да, конечно, я тоже вспомнил ее, но запамятовал имя.

— Как тебя зовут, дитя?

— Нелли.

— Ты ведь из Реми?

— Да. Это моя мать предупредила вас о нападении Ле Брея.

— А где она сейчас?

— Повернитесь боком, господин. Вот так, — сказала Нелли, продолжая меня мыть, — моя мать умерла прошлой зимой, когда вы сидели в тюрьме, мой отец женился на молоденькой, а я попросилась в замок прачкой.

— Почему ты одна, где твой муж?

Женщина опустила голову, смущаясь чего-то.

— Не бойся меня, Нелли.

— А я и не боюсь. С того самого дня не боюсь. Я всегда хотела быть с вами рядом… Я вас очень люблю.

— За что?

— Потому что вы не такой, как другие господа. Вы — добрый, вы всегда прощаете, а другие…

— Когда-то я собственноручно повесил дядюшку Ги.

— Но ведь это было один раз, и как мне говорила мама, если бы вы не сделали это, вы бы не смогли разбить Ле Брея. Я ведь помню ту ужасную субботу, когда Ле Брей напал на нашу деревню. Тогда дядюшку Шарля, маминого кума, убили за то, что он вступился за свою дочь, наш дом сожгли, у соседки тетушки Мелиссы порубили весь сад. А вы не только прогнали Ле Брея, но еще и помогли потом всем нам. И ваша госпожа Гвинделина была такой красавицей … Если бы не эта графиня, вы бы могли с ней обвенчаться. Она на небесах не будет сердиться на меня, ваша госпожа, я знаю.

— Откуда?

— Я чувствую. Мне сейчас очень хорошо. А если бы она ревновала меня к вам, мне было бы плохо.

Я повернулся к ней лицом. Я посмотрел в ее серые глаза и увидел в них Гвинделину.

— Пойдем, дитя, — сказал я Нелли, — хвала богу за то, что он тебя мне послал.

Мы вытерлись, оделись и пошли в мои покои. Слуги стали убирать банную. Они хитро, но беззлобно поглядывали на нас. Наверное, Гвинделина на меня действительно не сердилась.

Часть третья Коронование 1316

После обедни я остался в часовне. Я терпеливо дождался, пока все разойдутся, и когда отец Жан собрался идти к себе, в келью на втором этаже, где он обычно проводил время между обедней и вечерней службой, подошел к нему. Он изумленно и слегка недовольно посмотрел на меня — видимо, я нарушил его планы, но сразу принял учтивый вид:

— Что тебе нужно, сын мой?

— Я хочу исповедоваться.

— Пойдем в исповедальню.

— Нет, отче, я хочу это сделать в вашей келье, чтобы вы видели мое лицо, а я — ваше.

Старик бросил внимательный взгляд.

— Идем, — сказал он, — захвати мой требник. Я не хочу закрывать храм.

Мы поднялись наверх, вошли в келью. Раньше я никогда не бывал здесь, да священник и не пускал никого в свой заветный уголок. Когда я увидел полки, заставленные книгами, я понял, почему он так поступал.

— Это все ваше? — изумленно спросил я, трогая тома.

— Да, Жак, — ответил он, — мое. Я собираю книги всю свою жизнь. Это моя тайна и моя отрада. Ты ведь не выдашь старика?

— Разумеется нет. Но почему вы держите свое собрание в секрете? Почему не хотите, чтобы оно хранилось в замке? Ему же цены нет! — произнес я, листая латинский перевод Авиценны, — вы опасаетесь, что воры могут украсть требник, но вместе с тем храните в часовне во сто крат более ценное сокровище!

— Ты не понимаешь, мой дорогой господин, сколько горя могут принести эти книги! Здесь есть не только труды по медицине, или описания деяний древних. У меня хранятся и другие книги, за одно упоминание о которых грозит костер!

— Так зачем же вы их храните?

— Потому что в этих книгах записаны знания. Я знаю, и потому смею и могу. Если эти знания кто-то вздумает использовать против меня, или моей паствы, я буду знать, каким оружием бороться с врагом. Вот поэтому я читаю их и бережно храню. Быть может, когда нибудь люди поймут, что книг не надо бояться. Тогда то, что я сберег здесь, им очень пригодится.

— Вы мудро сказали, святой отец.

— Нет, сударь, я не сказал ничего мудрого. Просто я говорил без косноязычия и лжи. Садись в кресло. В нем когда-то любил сидеть твой отец. Я слушаю тебя.

— Я много думал святой отец. Очень много. Я хочу покаяться вам.

— В чем твой грех?

— Я не сумел простить. Я убил своего наставника, который долгие годы заменял мне отца и обрек на смерть трех человек. И все они умерли в мучениях. Самому молодому из них месяц назад исполнилось двадцать лет. Да, они все были грешны, очень грешны. На их руках кровь многих и многих безвинных людей. Они заслуживали смерти, но имел ли я, человек, право желать им смерти? Разве это право человека?

— Право человека делать выбор. Идти направо, или налево, убивать, или миловать, смеяться, или плакать. Это право нам дал Господь. Помнишь, Он сказал Иуде: «Один из вас предаст меня». Думаешь зачем Он это сказал? А затем, что Он дал Иуде последнюю возможность выбора — предать, или не предать. Господь сам избрал Иуду в число апостолов, зная кем окажется Иуда. Но все равно избрал, потому что считал, что каждый человек имеет право выбирать, даже такой нечестивец, как Иуда. Вспомни Петра, который трижды отрекся от Иисуса, но все равно остался апостолом. Предал ли он Господа? Нет. Ибо из двух зол — быть узнанным, и погибнуть, или отречься от Учителя, дабы потом нести людям свет Его учения, он избрал второе. На самом деле он не отрекся от Господа явно, в душе он остался с Ним. И Иисус это тоже знал, как и то, почему Петр так поступил. У Петра просто не было иного выбора. Господь дал и тебе право выбора — убить, остановив зло, или миловать, дав злу распространяться по земле. И ты выбрал первое и Господь позволил тебе сделать это, потому что знал — ты обязательно раскаешься и придешь ко мне. Когда ты желал смерти, ты поступал как Петр, у тебя тоже не было иного пути — ты останавливал зло. Но если бы ты не пришел ко мне и не покаялся, ты поступил бы как Иуда, который в душе отринул от себя Господа. Иисус простил тебя. Будь уверен в этом. Это значит, что я тоже обязан простить тебя и отпустить тебе твои грехи.

Я стал на колени перед старцем, который перекрестив меня, потом по-отечески погладил по голове.

— Ты совсем седой, сынок. А у меня первый седой волос появился лишь в сорок два.

Я поднялся и обнял священника.

— Благодарю вас, отче. Вы вернули мне себя самого.

— Нет, мальчик мой. Хоть ты давно уже зрелый муж, ты был и остался для меня прежним маленьким Жаком, которого я всегда любил. Ты прошел многие тернии, но не потерял себя. Просто я вернул тебе уверенность, что дела свои ты творишь не от имени дьявола, но от Бога. Так и должно быть, ведь ты — хозяин нашей земли. Когда господин вершит справедливый суд и поступает честно, согласно велению сердца и совести, Господь никогда не обойдет его владения своим вниманием. Всегда на нем и его подданных будет пребывать божья благодать, государство цвести и крепнуть.

— Я слышал однажды подобные слова. Их говорил один храбрый человек. Он давно умер.

— Да пребудет он в царствии небесном, если он так говорил, если он сумел донести сии слова до твоего сердца, ибо очень немногие правители к ним прислушиваются, но еще меньше следуют им.

Мир устроен намного проще, чем кажется людям, Жак. Посмотри на мою жизнь. Сорок пять лет я живу с женщиной, хотя закон божий запрещает мне это. Но я знаю, что закон-то этот придуман не Богом, а людьми, чтобы разъединить то, что соединил сам Господь. Чтобы человек не смел голову поднять и вечно жил в страхе, как забитая собака. Так легче властвовать королю и Папе. Но не страху нас учил Иисус, а смирению, умению обуздать страсти, не дать им овладеть душой. Когда я впервые увидел Дануту, я сказал себе: «Вот та, что послана мне Богом». И это действительно оказалось так. Мы полюбили друг друга сразу, едва увидели, словно когда-то были уже знакомы. Мы прожили счастливую жизнь. Глядя на нас, молодые люди понимают, как надо жить по-божески, по закону, написанному там, на небесах. Думаешь я не заглядывался на других женщин, когда начал жить с Данутой? Смотрел, да еще как, ведь мне было-то всего двадцать четыре года! Но я понимал — один раз Господь попустительствовал мне, другого раза не будет. И я усмирял похоть, и оставался верен жене. Она была моей первой и осталась единственной женщиной. И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, какое это высшее счастье — всю жизнь любить одну женщину, если эта женщина послана тебе небесами! Живи мой господин, согласно зову сердца и велению души. И даже если весь мир тебя будет убеждать не делать так, но ты будешь знать, что так делать надо, делай, как говорит тебе сердце, потому что его голос — воля Всевышнего. И не думай ни о чем. Господь никогда не оставит тебя. И твое чудесное возвращение прошлым летом — есть очевидное подтверждение моим словам. Ты все сделал правильно. Иначе ты не смог бы вернуться.

Я шел в замок счастливым. Сырой ветер дул в лицо, сапоги проваливались в серый, льдистый снег. В такую погоду хорошо сидеть дома, у камина. Но я не замечал непогоды, неся два сокровища — одно в душе, другое подмышкой, в треснувшем кожаном переплете. В замке, уединившись, я выпил горячего вина, завернулся в плед, зажег в подсвечнике все двенадцать свечей, сел в кресло и открыл книгу. Я не забыл латынь, хвала Гиллелю. Я водил пальцем по строчкам, и вспоминая забытые слова, читал, сначала по складам, а потом, постепенно, уже бегло, «Государство» Платона, и казалось, откровение божие сходит на меня. Теперь я тоже знал, а значит, кое-что мог.

В конце февраля в Шюре прибыла артель каменщиков. Я посылал за ними человека в Дижон. Мастера артели звали Эдуардом. Это был рослый шотландец, еще ребенком вывезенный с острова, свободно владевший шотландским, английским, немецким и французским языками, великолепно понимавший латынь. Он приглянулся мне сразу, едва мы познакомились, ибо в нем чувство собственного глубокого достоинства и образованности сочеталось со скромностью и непритязательностью. Первое впечатление не оказалось обманчивым. Мастер Эдуард был именно таким человеком, каким старался казаться. Подобно рыцарю, он трепетно относился ко всему, что касалось чести, как его собственной, так и его артели, ложи, как он ее называл. Но во всем остальном — в еде, быту, манере одеваться, он был прост и безропотно мог довольствоваться самым необходимым.

Ремесло свое он унаследовал от отца, вольного каменщика, строившего соборы. Когда Эдуарду было немногим более двадцати, их ложа в поисках лучшего заработка, под покровительством тамплиеров, отправилась в Палестину, где Эдуард двадцать с лишним лет строил крепости и постигал искусство военного зодчества, в котором достиг немалых успехов. В 1291 году он возвратился в Европу вместе со всей ложей. Он говорил, что к тому времени устал от войны, тем более, что в его голове созрело множество планов касательно собора, которые он страстно хотел воплотить в жизнь. Но, к сожалению, во Франции каменщикам пришлось опять заниматься военным зодчеством. Последние полгода они перебивались случайными заработками. Мое предложение построить храм было встречено ложей, как небесный дар. По словам мастера, это была та самая работа, о которой он мечтал всю жизнь.

Каменщиков я временно поселил вместе с их семьями в Шюре, надеясь по весне начать строительство поселка для них. Я не хотел отпускать их из поместья после того, как будет построена часовня. Во-первых, потому что собирался приступить к очередной перестройке крепости, а во-вторых, артель каменщиков мне очень нравилась.

Они принесли в Шюре усердное, я бы даже сказал святое, рвение к труду. Работа для них была не просто трудом, необходимым для заработка, она была священным ремеслом, подобным труду священника или рыцаря. Каменщики с великим почтением относились ко всему, сопутствующему их ремеслу — к инструментам, материалу, рабочей одежде. Когда я спросил их о столь удивительном отношении к ремеслу, один молодой человек, подмастерий, ответил мне:

— Мы строим земные обители подобно тому, как Господь возводит обители небесные. Как у нас есть планы, инструменты и материалы для наших работ, так и у Господа есть все необходимое для того, чтобы вселенная, архитектором и строителем которой он является, была просторнее и крепче, чтобы в ней находилось место всему доброму и светлому, чтобы никакой противник не смог ее сокрушить.

Когда Эдуард показал мне планы часовни, которую планировалось возвести на месте казни Гвинделины, я проникся к нему еще большим уважением. Он прекрасно понял мой замысел и везде — в витражах, барельефах, узорах алтаря незаметно присутствовал образ Гвинделины. Оказывается, история моей любви стала известна многим. Трубадуры слагали баллады, одну из которых исполнил Эдуард, аккомпанируя себе на лютне. Он признался, что авторство принадлежит ему, и что написана она так, как сочиняли баллады у него на родине, в Шотландии:

Давным — давно я был влюблен В красавицу одну Я видел в ней свою судьбу Я видел в ней жену Кленовый сок девичьих губ Был хмелен, словно эль Я говорил: «Люблю тебя, Красавица, поверь» Среди долин и диких скал Текли привольно дни И были вместе мы всегда И никогда — одни Пришли иные времена И нет моей любви В долине тихой спит она Зови, иль не зови И я покинул дом родной Страну лесов и скал И много лет в краях чужих Любовь свою искал Немало девушек в пути Делили ужин мой Но ни одну из них не смог Увлечь я за собой… Была любимая моя Одна на всей земле Я знаю — свидимся мы с ней В заоблачной стране Давным — давно я был влюблен В красавицу одну Я видел в ней свою судьбу Я видел в ней жену…

Эдуард добавил, что безмерно рад служить такому человеку, как я, и что его работа будет самой великой изо всех его работ, ибо история любви моей и Гвинделины трагична и прекрасна, как Евангелие. Мы решили посвятить часовню Святой Семье, а за образ Девы Марии взять лик Гвинделины. Больше месяца, согласно моим указаниям, мастер пытался воспроизвести в камне ее образ для лица статуи Девы над алтарем. Эдуард был чрезвычайно искусен в своем ремесле, и терпелив по отношению ко мне, вырезая из воска, согласно моим указаниям, модель, и вот, наконец, я увидел в мраморе ее лицо … Оно было совершенным. Это была Гвинделина. Я попросил мастера не делать пустыми глаза мраморной головы. Мастер ответил:

— Если ей вставить стеклянные глаза, она получится слишком живой. Я нарочно использовал розовый мрамор, чей цвет похож на цвет человеческого тела. Но если поставить подобный лик в часовне… Вас не поймут, граф. Глаза должны остаться пустыми.

— О нет, — сказал я мастеру, — я не буду ставить эту голову в храме. Она будет храниться в замке, в тайной комнате, куда смогу входить только я и никто больше. Но ради всех святых, сделайте ей стеклянные глаза и парик из настоящих женских волос. Пусть образ любимой всегда будет со мной. Если нужно, я вам еще заплачу, только не отнимайте у меня мою Гвинделину…

— Мне не нужно от вас дополнительной платы, ибо плата, которую я истребовал для себя и ложи — справедлива и достаточна. Я также понимаю вас и ваши чувства по отношению к возлюбленной. Но поймите, граф, самый светлый и живой образ ее, это тот, который хранит ваше сердце. Наверное, я совершил великую ошибку, что позволил своему искусству зайти так далеко и оживил для вас умершее. Делать нечего. Я сделаю все, как просите вы, но ради Бога, никому не открывайте свою тайну, равно как и имя мастера, создавшего этот мраморный лик.

— Да будет так, — ответил я, — слово дворянина.

Тремя днями спустя я, глубоким вечером, тайком отнес мраморную голову в потайную комнату северной башни, которой никто никогда не пользовался для жилья, ибо по слухам над ней тяготело проклятие моего дяди, однажды убившего в этой башне наложницу. Там я поставил голову в особый поставец, сделанный Эдуардом, зажег сорок свечей, ибо столько лет было моей Гвинделине, когда она умерла, сел в кресло и стал смотреть на нее. Она была, как живая. И смотрела на меня также ласково, с хитринкой, как при жизни. Ее уста, казалось, ждали поцелуя, а глаза— волны сладострастной неги, чтобы закрыться. Я взял голову в свои ладони и поцеловал уста… Что это? Мне показалось, или действительно произошло чудо? Я вдруг ощутил, как мраморные губы дрогнули и слегка раскрылись. Я забыл обо всем упал с головой на топчан. Голова лежала рядом и смотрела на меня, слегка улыбаясь родными губками… Я понял, что сделаю дальше.

На заре следующего дня, когда каменщики начинали свои работы, я нашел Эдуарда.

— Сделай мне из мрамора ее тело, — зашептал я ему, — ты великий мастер, у тебя получится.

Он грустно посмотрел на меня.

— Я знал что этим кончится. Известна ли вам история Пигмалиона и Галатеи?

— Да, я читал ее, когда служил в Палестине. Ее сочинил какой-то грек.

— Гвинделину невозможно оживить. Даже если ее образ будет, как живой, она все равно останется мертвой и холодной.

— Сделай, кудесник, — я сунул в ладонь Эдуарда кошелек, набитый золотом, — иначе я сойду с ума.

— Вы уже начали сходить с ума, граф.

Я вскипел.

— Не смей так говорить, что ты знаешь о настоящей любви? Что ты вообще о себе возомнил? Если у тебя есть дар, почему ты скрываешь его? Ты колдун? У тебя есть тайны?

В тот миг я на самом деле потерял рассудок. Все что мне было нужно — это Гвинделина, пусть даже мраморная и холодная, но такая, какой была при жизни. Мастер посмотрел на меня с печалью.

— Ну что же, граф… Я исполню ваше приказание. Я сделаю вам женщину из мрамора, которая, когда вы этого захотите, не будет холодна. Но, сделав ее, я умою руки, ибо великое зло вы впустите вместе с нею в мир.

Мастер сдержал слово. Он сделал из розового мрамора тело Гвинделины, столь совершенно, что я не мог отвести от него глаз. Когда он совместил голову с телом, то объяснил, что внутри статуя пустотелая, чтобы можно было заливать горячую воду, когда я захочу с ней совокупиться. Статую должно было сажать в особое кресло, которое Эдуард также изготовил. Но положенная на ложе, она являла собою женщину, лежащую в одной из самых волнующих поз. Мы с Эдуардом тайком отнесли ее в потайную комнату, где обрядили в одно из платьев Гвинделины. Эдуард поразился тому, что увидел, когда статуя была облачена в одежды и усажена в кресло. Даже он не ожидал столь искусного результата своей работы. Минуту, не отрываясь, созерцал он мраморную женщину, а потом закрыл лицо руками и выбежал вон.

— Прости меня, Господи… — услышал я его слова.

Я сел напротив и стал смотреть на Гвинделину. Она снова вернулась ко мне. Ее платье пахло моей любовью. Ощущая страсть, растущую внутри, я спустился в банную комнату, где меня ждала лохань с горячей водой, и взяв ведро с кипятком, осторожно вернулся в потайную комнату…

На следующее утро в поместье приехал гонец от наследника Бургундского герцога. Гонец привез письмо, в котором писалось о том, что четвертого апреля 1315 года в Дижоне состоится коронование нового герцога, на которое я, его вассал, под страхом ареста и лишения поместья, должен прибыть вместе с настоящим гонцом, семьей и челядью. Письмо повергло меня в глубокое уныние. Я подозревал, что могу оказаться в тюрьме, а коронация — только предлог, чтобы выманить меня в Дижон. Но делать было нечего. Я отдал приказ готовиться в дорогу. Помимо Жанны и Филиппа, со мной ехали Гамрот, мои доблестные лучники, слуги, и мастер Эдуард. Нелли оставалась в поместье, так как была на сносях.

Первого апреля мы прибыли в Дижон. Там имелся дом, принадлежавший моей покойной матери, где мы остановились. Дом содержали пятеро слуг, которым раз в полугодие я отсылал жалование, и которых я видел в последний раз лет пять назад.

Устроившись, я решил погулять по городу, взяв в спутники Гамрота, Эдуарда и сержанта лучников Шарля. Мы отправились к вечере в городской собор, подивившись его убранству и красоте, а потом, отстояв службу, пошли на улицу Каменщиков, потому что мастер Эдуард сказал, что у него там проживают братья, и нам будет оказан самый теплый и радушный прием. Решив, что грешно отказываться от хорошей попойки, мы с радостью проследовали на улицу Каменщиков.

Эдуард шел по улице, и вскоре остановился напротив одного дома, внимательно рассмотрел его фасад и смело постучал в дверь сначала три раза, потом — пять и семь. Мне сразу вспомнилась моя поездка в Вестфалию и то, как я стучал в дом Ганса. Дверь вскоре открылась. На пороге стоял, и я это понял сразу, хозяин. Широко улыбаясь, он заключил Эдуарда в крепкие объятия.

— Здравствуй, брат! — сказал Эдуард.

— Здравствуй! — отвечал хозяин, — эти люди тоже твои братья?

— Это мои друзья, которым открыты все двери, открытые мне. Вот, знакомься брат, это граф ла Мот, нынешний заказчик моих работ, вот его оруженосец, благородный рыцарь Гамрот, а это искуснейший из стрелков, господин Шарль.

— Входите, дорогие гости, — приветствовал нас хозяин дома, провожая внутрь, — мой дом всегда открыт для моего брата и его друзей.

Мы расселись за длинным дубовым столом прекрасной работы, который был накрыт чистейшей льняной скатертью с клеймом цеха дижонских ткачей. Два подмастерия внесли блюдо с колбасами, от которых потек аромат хорошего чеснока, и караваи душистого хлеба, а еще два подмастерия вкатили бочонок вина. Потом в зале появился молодой человек, опрятно одетый, по сходству которого с хозяином дома, я признал в нем его сына.

— Вот мой молодой мастер! — воскликнул хозяин, обнимая молодого человека, — Пьер, — обратился он к юноше, — ступай к подмастериям и проследи, чтобы из них никто носу сюда не казал, пока я не позову, и женщинам скажи, пусть не заходят. У меня нынче в гостях сам граф ла Мот со своими спутниками, в числе которых есть и наш брат. Иди и сделай все, о чем я тебя просил, а потом возвращайся к нам. Тебе уже исполнился двадцать один год, ты носишь запон мастера, а значит вправе сидеть с нами за одним столом.

Когда юноша ушел, я обратился к Эдуарду:

— Ты сказал, что этот человек твой брат, но, по-моему, он впервые видит тебя, равно, как и твой «племянник».

— Вы говорите правду, граф, — отвечал мастер, — этот человек не мой кровный родственник, и уж тем более, не брат. Но на фронтоне я обнаружил знак цехового братства вольных каменщиков, а потому смело зашел в его дом, как в свой собственный. Мы, каменщики, все братья друг другу, как братьями являются благородные рыцари одного Ордена. Так повелось исстари, когда мы странствовали по дорогам Европы, строя соборы, обороняясь от разбойников и прочих лихих людей, кто завидовал нашей свободе. Если бы мы не были единым братством, где каждый всегда готов защитить любого товарища по цеху, посильно дать ему при нужде еду, кров и деньги, мы бы давно потеряли свою вольность. Но мы храним братские чувства друг к другу и всегда приходим на помощь тем братьям, кому она требуется. Более того, мы всегда даем убежище тем, кто нуждается в защите и платим добром за добро. Должно быть, вам известно, что многие рыцари ордена Храма скрывались во дни гонений в наших ложах, потому что когда мы строили для тамплиеров замки в Святой Земле, братья-рыцари защищали нас от неверных. В их комтуриях всегда находилось место и еда для нас, потому что мы и они — звенья одной цепи. Рыцарь не может жить в земле врагов не имея надежного укрытия, коим является крепость, но и крепость не может стоять одна, если ее не защищают рыцари.

Тем временем, хозяин открыл бочку, ввинтил в ее жерло медный кран, вкатил бочку на поставец, налил вино в огромный кувшин и самолично наполнил из него наши деревянные кружки.

В самый разгар веселья, хозяин дома и мастер Эдуард, вдруг встали и Эдуард произнес такую речь:

— Настало время помыслить о братьях, рассеянных по лицу земли, находящихся в пути, или трудящихся во славу своего свободного ремесла, пребывающих в нужде, или радости, у смертного одра, или под свадебным венцом. Помыслим же о них, и попросим Господа ниспослать трудящимся — сил, нуждающимся — вспоможение, пребывающим в унынии — радости, умирающим — упокоения, семью создающим — счастливых, долгих лет.

Сказав, он выпил до дна свою кружку, положил в нее золотой и передал хозяину. То же самое сделали и хозяин со своим сыном. Нам ничего не оставалось, как последовать их примеру. Когда кружка вернулась к Эдуарду, он объяснил этот странный обычай:

— Эти деньги собраны для вдов и сирот наших покойных братьев, чтобы они не пребывали в нужде. Завтра мастер Жиль отнесет наши деньги цеховому Дародателю и тот распорядится ими, согласно назначению, распределив в равной мере по семьям каменщиков, потерявшим кормильцев. Услышав это, я высыпал в кружку все оставшееся содержимое своего кошелька, ибо оказанный нам прием был удивительно теплым, а назначение пожертвований в высшей степени благородно.

— Воистину, вы, каменщики — благороднейшие из ремесленников, которых я когда-либо встречал! — воскликнул лучник Шарль, — ваши обычаи подобны обычаям рыцарства, а добродетели сродни тем, что присутствовали у апостолов. За братство вольных каменщиков! — поднял Шарль свою кружку.

— Ура, ура, ура! — воскликнули мы, осушили кружки и крепко постучали кулаками по столу.

Пирушка закончилась тогда, когда городские часы пробили одиннадцать ударов.

— Вам пора идти домой! — сказал хозяин, — в полночь будут ходить сторожа с колотушками, и если у кого в окне будет гореть свет, на того наложат штраф. Мне то штраф не страшен — у меня крепкие ставни, ни лучика света не пропустят, да вам надо поторопиться. А то отведут к начальнику городской стражи и все. Там не спросят, кто из вас граф, а кто мастер. Продержат до утра, потому что такой в нашем городе закон.

Мы встали из-за стола, сходили на задний двор облегчиться, и попрощавшись с гостеприимным хозяином, отправились домой.

Дома меня ждал гонец из Шюре с известием — Нелли благополучно родила двух девочек. Жанна еще не ложилась спать.

— Никуда не ходи завтра, — сказал я, оставшись с ней наедине, — тебе надо сделать из тряпок живот, будто ты беременна. Ты будешь его носить, пока мы будем в Дижоне. Герцог ничего не должен заподозрить. Потом, когда вернемся в Шюре, объявим, что ты разрешилась двойней.

— Можно я поцелую тебя? — спросила она.

— Да, — не зная почему, ответил я.

Она слегка коснулась моих губ, улыбнулась, молвив:

— Я поздравляю тебя, у нас родилась двойня! Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил я и направился к себе. По пути мне встретилась кухарка с подносом. Я рассмотрел ее лицо в свете свечи. Ей было не больше двадцати. Без лишних слов я увлек ее с собой. Поднос остался лежать в коридоре.

Она боялась меня, но не сопротивлялась. Я был пьян и хотел женщину. Поцелуй Жанны, или все же Иоанна, горел на губах. Его хотелось смыть, очистить, как скверную слизь от простуды.

— Иди, иди ко мне, — шептал я в лицо служанке и сдирал с нее ветхие одежды.

Она была худа, совсем не такая девушка, какие нравились мне. Но что-то в ней меня волновало, наверное страх, блестевший в ее больших, полных слезами глазах. Запутавшись в юбках, я задрал подол, сорвал набедренную повязку и уже готовый войти в нее, вдруг остановился. Я увидел дьявола.

…Он повалил визжащую, как свинью, монашку на стол для гостий, опрокинув чашу с освященным вином, и задрав ей подол сутаны, сорвал шелковую повязку. Он сделал это грубо, оцарапав ей живот. Сестра завизжала громче. Тогда он со всего размаху ударил ее ладонью сначала по левой, а потом по правой щеке. Сестра умолкла. Ее свинячий визг превратился в жалобный, тихий скулеж избитой суки. Когда он взобрался на стол, и улегся на нее своим тяжелым, пахнущим потом телом, монашка скорбно завыла, и ощутила, как горячая, твердая плоть, обдирая сухое чрево, вторгается в нее все глубже и глубже, разрывая что-то внутри. Он стал дергаться. Монашка приглушенно выла и отворачивалась, как могла, от слюны, стекавшей из его раскрытого от сладострастия рта, на рыжую бороду, а оттуда — ей на щеки. Потом он стал двигаться все чаще, его когти впились в ее бедра, проткнули кожу и стали еще глубже погружаться в плоть. Сестра закричала от боли так, что зазвенели стекла витражей. Он сдавил ей бедра еще сильнее, вырвал кусок мяса и застонал от сладострастия, изливая семя в извивающуюся под ним женщину. Потом, отдышавшись, нарочно уперся ладонью в ее живот, вытащил свою плоть из кровавого чрева и спрыгнул на пол.

Он взмахнул перепончатыми крыльями и поднявшись к куполу церкви, разбил разноцветный витраж, радужным дождем, опавший на мраморный пол. Дьявол выбрался наружу, полетел, его тень, отбрасываемая полной луною, скользила за ним по ночной земле…

Я узнал храм, где дьявол совершил свое страшное причастие. То была часовня, которую строил мастер Эдуард в моем лене, на том самом месте, где умерла Гвинделина…

Я отпрянул от кухарки, испытывая стыд и жестокое раскаяние о грехе, от совершения которого был в одном шаге.

— Прости меня, — прошептал я служанке, — меня обуял дьявол. Оденься и иди. Я виноват…

Она поспешно схватила свои одежды и растворилась во тьме коридора. Я лег на смятое ложе. Я понял, что пьян до умопомрачения. Комната кружилась, я куда-то падал, наверное в преисподнюю. Падение все ускорялось, и в тот самый миг, когда я приготовился умереть, пришло забвение.

Утро я встретил совершенно разбитый — от вина и стыда за поступок с кухаркой. Я лежал без движения, отрешенно смотря в крашеные свежей известкой балки потолка. До слуха доносились звуки жизни — топот ног, чьи-то разговоры, далекий грохот упавшего медного чана, ржание лошадей на улице. А я словно оцепенел, как ящерица в осенние холода. Почему я так обошелся вчера с кухаркой? Ответ пришел не сразу, но пришел. И я понял, что как бы ни было грустно мне это признавать, он верный. Нелли я не любил, она всего лишь заполняла в моей душе пустоту, оставшуюся после смерти Гвинделины. Эту пустоту заполнила бы любая женщина — кухарка, прачка, или благородная дама. Мне не нужны были их лица и тела, их мысли и переживания. Моя душа требовала от них одного — чтобы они были рядом, чтобы я не испытывал страшного, сводящего с ума, чувства пустого, безысходного одиночества. Я вспомнил статую в северной башне Шюре, слишком похожую на оригинал, и заплакал, как женщина, в подушку. Почему, почему я не маг, отчего я не могу вернуть то, без чего умираю, живя? А вдруг то, что рассказывают о колдунах — правда, и есть способ вернуть мертвое к новой жизни? Где, где я смогу найти такого колдуна? У кого спрашивать совета — у Люцифера, Несущего Свет демона, которого некоторые считают Христом, или у Христа, именем которого Папа творит свои дьявольские бесчинства? Чувствуя, что начинаю медленно сходить с ума, я дернул шнурок звонка. Только лишь для того, чтобы в комнату кто-нибудь пришел, чтобы не оставаться один на один со своими безумными мыслями.

Явился Гамрот, мой верный друг. После страшных событий прошлой весны, он стал сутулиться — ребра срослись неправильно, каждое движение причиняло ему боль. Он старался не показывать виду, но глядя на него, я понимал — старику совсем плохо.

— Я оденусь сам, Гамрот, — сказал я оруженосцу, — просто побудь рядом. Я схожу с ума в одиночестве.

Гамрот присел на стул, тяжело дыша.

— Тебе плохо? — спросил я, меняя набедренную повязку.

— Да, Жак, моя грудь все еще болит. Зимой она не так болела, я уж было подумал, что залечил раны, а сейчас она болит все сильнее и сильнее. А сегодня, после вчерашней попойки, что-то совсем плохо стало.

— Тогда ступай в свой покой и лежи. Я скажу найти лекаря, его приведут к тебе.

— Полно беспокоиться о старом Гамроте. Его дни сочтены. Никакие лекари уже не помогут.

— Зачем ты так говоришь?

— Я знаю, Жак. Моя грудь выдержала столько ударов — и благородных рыцарей, на ристалищах, и сарацинов на поле боя. А сейчас мое тело сказало «хватит». Оно устало сносить боль, залечивать раны. Оно тоже хочет отдохнуть, мое старое израненное тело.

— Если ты умрешь, Гамрот, я останусь совсем один.

— Не говори такие слова! У тебя есть прекрасный сын, дочки — малютки, есть женщины и слуги, которые любя тебя. Ты нужен им всем, Жак. Такой человек, как ты не может быть один.

— Я пребываю в грусти, что мне делать, Гамрот?

— Сходи в церковь. Поставь свечу.

— Ты верно сказал. Я так и поступлю. Я пойду прямо сейчас, я не стану даже завтракать.

Я омыл лицо над лоханью, прополоскал рот добрым вином и, покинув дом через конюший ход, отправился в храм.

Утром собор показался мне совсем другим, чем вчера вечером. Возможно, что усталый, с дороги, я не заметил многого, что открылось лишь в свете дня.

Собор — это пристанище несчастных, собрал вокруг себя множество больных, пришедших в Дижон по случаю коронации, чтобы вымолить у Бога избавление от страданий. Прямо у входа в собор местные лекари-христиане давали им наставления касательно лечения недугов. Аптекари, раскинув палатки, торговали снадобьями. Невдалеке группа студентов — медиков осматривала некую женщину и их профессор что-то объяснял, показывая на левую грудь женщины. Множество нищих, сидевших прямо в пыли, просило подаяния. Купцы торговали тканями, посудой, дешевыми бусами, заморским вином и пряностями.

У маленькой красной двери собора, декорированной саламандрами, беседовало несколько человек в разноцветных одеждах. Один из них держал подмышкой книгу. Время о времени, кто-нибудь из них брал в руки палочку и что-то чертил на земле. Остальные склонялись к чертежу, изучали его, а потом оживленно обсуждали.

Заинтересованный столь любопытными людьми, я осмелился приблизиться к ним. Завидев меня, они прекратили свои разговоры и выжидательно обратили взоры в мою сторону. Подойдя к ним, я поклонился.

— Граф ла Мот, — представился я.

Люди учтиво поклонились в ответ. Я отметил печать мудрости на их светлых лицах.

— Что ищет благородный граф в обществе таких бедных людей, как мы? — спросил немолодой человек, от одежды которого исходил едва уловимый запах лекарств.

Я подивился его словам.

— Мудрый человек, — ответил я, — как может называть себя бедным тот, кто обладает знанием тайн природы? От вас пахнет лекарствами, значит вы — аптекарь. Разве тот, кто спорит с самим Творцом за человеческие жизни, может быть беден?

Аптекарь улыбнулся.

— Есть два золота, — продолжал я, помня то, чему некогда учил меня Гиллель, — и оба золота звенят в вашем кошельке.

Лица его спутников стали серьезными. Я чувствовал их пристальные взгляды.

— Наше золото не для всех имеет цену, благородный граф, не так ли? — осторожно спросил аптекарь выжидательно смотря на меня.

— Когда я служил в Палестине, я видел, как люди, спасаясь от нашествия, бежали из города, рассыпая и топча золото. Я видел, как это самое золото заливали в глотку преступника. Но оно не приносило ему никакой радости. Я видел, как из-за захваченного золота два друга убили друг друга в отчаянной схватке, после тяжелой битвы, где они защищали друг друга и стояли плечом к плечу. И еще я слышал рассказы о народах, у которых золото не имеет цены.

— Разве такие народы еще есть?

— Тот, от кого я это слышал, был честным человеком. Я верил ему, как себе. Он повидал много стран и много народов.

— Где находятся эти земли?

— Тот человек не сказал мне об этом, это великая тайна. Но он бывал в тех землях и сам беседовал с теми людьми на их, как он сказал, птичьем языке.

— Так люди в той загадочной стране говорят на языке птиц?

— Он так сказал.

— Это не удивительно. Не так ли, благородный граф?

Я оставил последний вопрос без ответа, потому что не знал, как отвечать, а показаться невеждой мне не хотелось. Но мое молчание было воспринято как положительный ответ, чему я остался рад.

— Я подошел к вам затем, что мне нужен хороший лекарь, — сказал я, — моему слуге очень плохо, и еще я хочу спросить вас, досточтимые философы, возможно ли в нашем грубом мире вещей оживить умершую человеческую плоть?

В разговор вступил человек с тюрбаном на голове, судя по одеждам — богатый купец.

— Лучшего лекаря, чем уважаемый профессор медицины Мишель Равель, в нашем городе тебе, благородный граф, не найти. Вот он, стоит невдалеке от нас. Сейчас он беседует со студентами, но когда освободится, я скажу ему о твоем деле. Что же касательно второго твоего вопроса, — купец опустил глаза, — в еврейском гетто живет некий Соломон, держащий лавку со старьем. Возможно, он тебе сможет как-то помочь. Точного ответа не твой второй вопрос никто из людей не знает. Но если такой ответ есть, то …

Было видно, что мой собеседник подыскивает верные слова.

— …То решение этой проблемы лежит за гранью того, что Господь разрешает творить человеку. Помни об этом, если надумаешь отправиться к Соломону. О! Профессор Равель освободился. Идем же к нему!

Купец представил меня профессору и удалился к своим товарищам. После недолгих переговоров, я указал профессору, как пройти к моему дому, заплатил задаток и условился с ним, что он посетит больного Гамрота после обеда, и что госпожа — Жанна, заплатит ему остальное.

Затем мы расстались и я направился к рынку, возле которого располагался еврейский квартал.

Я шел, закутавшись в плащ, накрыв голову капюшоном. На меня оборачивались прохожие,

Вот рынок, за ним — постоялый двор, конюшни и наконец, стена гетто. Я направился вдоль стены, в конце-концов добрался до ворот. Их охраняли два стражника.

— Что нужно благородному рыцарю среди неверных? — спросил меня чернобородый.

— Мне нужен лекарь, — соврал я.

— Иди, рыцарь, — отвечал чернобородый, — но будь осторожен.

Он отворил калитку, и я вошел в другой мир.

Еврейский квартал был совершенно не похож на Дижон — неуклюжие приземистые блеклые дома, которые, казалось, построили только затем, чтобы было где спасаться от дождя, узкие, извилистые улочки, без булыжника, или деревянного тротуара, в пыли которых бегали куры, копошились дети, двигались мрачные фигуры бородатых мужчин с пейсами, в каких-то длинных жилетах надетых поверх ниспадающих одежд. Все люди, от мала до велика, сторонились меня, не сводя испуганных глаз. Я шел и пытался понять, зачем оказался в этом унылом месте, какая сила заставила меня бежать из уютного дома сюда, в эту сточную яму города?

Я заметил молодую женщину, несшую корзину с бельем и подошел к ней.

— Женщина, — спросил я ее по арамейски, — мне нужен Соломон, старьевщик. Скажи, где его найти?

Еврейка удивленно глянула на меня.

— Я жду ответа, — продолжал я.

Она посмотрела по сторонам. Улочка была пуста, лишь рыжая собака дремала на соседнем крыльце, дергая ухом.

— Идите за мной, — опасливо сказала она и поспешно скользнула в дом.

Я вошел следом. В доме было несколько комнат. Терпко пахло пылью. На полу самой просторной комнаты лежал большой восточный ковер, на котором стояла оттоманка. Похожий ковер висел и на стене. Я сел на оттоманку, ожидая, что будет дальше.

Появилась еврейка. Она успела снять косынку и стоя предо мной, смотря на меня большими карими глазами, расчесывала смоляные волнистые пряди костяным гребнем.

— Я отдамся за сорок сантимов, — сказала она, — мне очень нужны деньги, я сделаю для вас все, что вы попросите. Еще десять сантимов я возьму с вас за то, что скажу, где вы найдете того, кого ищете.

Она оставила гребень в волосах и принялась снимать платье. У нее был большой, но красивый нос, с легкой, какой-то трепетной, горбинкой, полные губы сердечком и пустой безжизненный, остановившийся взгляд. Она взяла со столика пузырек и стала натираться смирной — шея, полные груди, широкий красивый живот, округлые сильные бедра, точеные голени… Я понял, что страстно хочу ее ласок. Ужасно, до смерти хочу, чтобы ее бедра обвили мои, а ее живот колыхался в такт движениям…

— Дай мне сантимы… — прошептала она.

Я вытащил, не считая, из кошелька горсть медяков и протянул ей. Одной рукою она положила монеты на столик, где стояла смирна, а другой стала развязывать шнурок моего колгота.

Я сбросил сапоги, стянул чулки, отстегнул мизерикордию. Снял с пояса кошелек, зажав его в правой руке.

Сняв колгот, обнажив мне ноги, женщина опустилась на колени и принялась ласкать мои бедра своими жесткими немытыми волосами, время от времени поднимая голову, ожидая, когда страсть захватит меня совсем.

Я закрыл глаза и вспомнил — Магдалина тоже отирала Спасителю ноги волосами…

В дом кто-то вошел, я услышал шаги, но еврейка не обратила внимания, продолжая свое дело. Я заметил в проеме двери седого старика в ермолке и шерстяном кафтане, обшитом грязным, вылезшим мехом. Увидев нас, он поспешно задернул занавес и удалился.

— Это мой свекор, — сказала женщина по-французски, — не обращай на него внимания, мой господин…

— Как тебя зовут? — спросил я ее, еле переводя дыхание, ибо ласки ее жгли, как огонь.

— Рахиль…

— Где твой муж, Рахиль?

— Он умер три года назад. От чахотки… Какой ты славный, мой рыцарь … Мне так нравится твое тело … Почему ты не отдашься мне совсем? Зачем думаешь о чем-то еще? А вот так? Так тебе понравится?

— О да, это прекрасно … Продолжай, женщина.

— Да… Да…

— …Зачем тебе деньги, Рахиль?

— Чтобы заплатить за жилье. Мой свекор берет с меня пятьдесят сантимов в месяц… Молчи… Молчи … Ты так прекрасен, мой рыцарь…

……………………………………………………………

Рахиль все еще лежала на оттоманке, прикрытая лишь своими волосами, когда я вошел в комнату вместе с ее свекром. Это и был тот самый Соломон, которого я искал. Еврей сладко улыбался, просовывая куда-то в складки своих одежд, пять золотых динаров.

Я купил Рахиль вместе с тремя магическими книгами, которые ее свекор сразу принес, едва я назвал цену, которую готов за них заплатить…

Я приказал ей одеться и, завернув в свой плащ, вывел из дома. Она не понимала, что происходит.

— Куда ты ведешь меня? На сколько дней продал меня свекор?

Мы миновали ворота. Нам вслед пристально смотрели стражники. Прохожие тоже оборачивались и я, не отвечая Рахиль на ее вопрос, спросил:

— Здесь есть рядом какая-нибудь корчма, где сдают комнаты?

— Там… — тихо молвила Рахиль, — за складами …

Вскоре мы нашли убогую корчму, где я снял на день за пять сантимов комнату на втором этаже. Хозяин равнодушно посмотрел на нас. Видимо, подобное здесь случалось часто.

В комнате я положил книги на грубый стол и сел на стул с обгорелой спинкой. На второй стул, с треснувшим сиденьем, опустилась Рахиль.

— Дождемся темноты, — сказал я ей, — тогда пойдем дальше. Я купил тебя насовсем. Теперь ты моя.

Она встрепенулась, попробовала встать, но запуталась в юбках и плаще и упала на пол. Она так и осталась лежать на полу, тихо рыдая.

Я присел к ней. Погладил по волосам. Она оставалась безучастна. Тогда я поднял ее и положил на кровать, устланную куском холщи.

— Что ты будешь делать со мной?… — плача спросила Рахиль.

— Я отвезу тебя в свой замок.

— Я очень боюсь, когда меня бьют, особенно по лицу…

— Я не бью женщин. Я их защищаю.

— Ты ведь на самом деле рыцарь, да?…

— Да, я — рыцарь. И мне все равно кто ты — христианка, или неверная.

— Раз ты говоришь так, значит ты — тамплиер, ты служил в Палестине?

— Да, я там служил. Но я не тамплиер.

— Не бей меня, пожалуйста. Я буду делать для тебя все, что пожелаешь, только не бей.

Она была так похожа на Гвинделину…. Лицо, тело, голос — все было другим. Но взгляд… Я шел в гетто, чтобы воскресить мертвое. Я не знаю, как вышло, что сразу нашелся Соломон. Я не знаю кто привел меня к нему. Но я знаю — эти глаза моей Гвинделины, этот грустный, тихий взгляд — есть то самое воскрешение, которого так страстно желал.

Я обнял Рахиль. Я гладил ее по спине и волосам. Она застыла, видимо боялась, что после ласок, я начну ее бить. Но когда поняла, что я не сделаю ей ничего плохого, успокоилась и прижалась ко мне. Рахиль… Славное, библейское имя. Быть может точно так, в свое время Иосиф принял в свой дом Марию. Она была молода, почти девочка, и имела в чреве своем, так говорил слепой Жоффрей. Иосиф был зрел, почти как я, и добр. Он принял Марию, зная, что она беременна от римского солдата. Он усыновил дитя. Он дал миру Христа, а Христу — земного отца. Неужели и я, лаская сейчас эту еврейку, с глазами Гвинделины, принимая ее в свой дом, поступаю, подобно Иосифу? Что если она уже имеет в чреве своем? Что если понесет от меня? Господи, ты льешь свет на путь моей жизни. И я иду, согласно дороге, проложенной этим светом. Глаза Рахиль — глаза моей Гвинделины. Благодарю тебя, Господи. Ты совершил чудо, ты воскресил умершее. И я приму все, что ты мне пошлешь. Если она имеет в чреве, я усыновлю дитя. Если понесет от меня — я не откажусь от ребенка. Нелли, Рахиль… В вас, в ваших глазах, телах и движениях, в словах и теплоте, живет моя Гвинделина. Вы — это она. Она живет, пока живы вы.

Я не буду читать книги, которые получил от Соломона. Я подарю их отцу Жану.

Когда стемнело, мы покинули корчму.

Дома я отдал Рахиль заботам той самой служанки, которую возжелал накануне. Я приказал ей вымыть Рахиль и обрядить в новые одежды.

— Зачем ты это сделал, Жак? — спросила меня Жанна.

— Посмотри в ее глаза. Это глаза Гвинделины. Я окрещу ее. Она не будет еврейкой.

— А Нелли? Чем эта несчастная женщина провинилась пред тобой?

— Ничем. Она тоже — Гвинделина.

— Ты… — лицо Жанны сделалось гневным, но вдруг, она смягчилась и как-то жалостливо посмотрела на меня, — Ты очень устал Жак. Я возьму Нелли к себе. Она будет жить в ла Моте и воспитывать наших с тобой детей. Не волнуйся, Жак, — сказала Жанна, заметив что я вспыхнул от ее слов, — она никогда не узнает, кто есть я на самом деле. А теперь иди к своей еврейке. Услаждай свое бедное тело…

Утро дня коронации выдалось на редкость солнечным, несмотря на то, что всю ночь лил нескончаемый дождь. Чистые, умытые небом, улицы пахли дождем. Булыжники мостовой блестели, и в каждом из них отражалось маленькое солнце. Я шел в собор, окруженный челядью, обряженный в праздничную бархатную котту, доставшуюся по наследству от отца. Неиссякаемый кувшин, лежащий на поле брани, наш родовой герб, сиял на груди золотыми, серебряными и медными нитями. Мои волосы были завиты и уложены в тонкую золотую сетку. Носы роскошных алых галотов на целые полторы ступни выдавались вперед. Шелковый колгот имел черную (правую) и белую (левую) штанины и символизировал то, что его обладатель искушен в шахматной игре. Жанна вместе с Филиппом ехала в паланкине, который несли на плечах четверо мускулистых, богато одетых лучников. Остальные лучники, одетые попроще, охватывали нас кольцом, создавая надежный эскорт. У каждого из них под кафтаном была тонкая кольчуга, а широкие плащи и свободные кафтаны скрывали длинные кинжалы, прикрепленные ремнями к спине. По правую руку от меня шел Гамрот в золотой праздничной кольчуге кружевной восточной вязи. Примочки, сделанные ему в ночь профессором Равелем, сняли боль. Гамрот чувствовал себя намного лучше, чем накануне. По левую руку шел каменщик Эдуард в праздничном шелковом фартуке мастера ложи, украшенным алыми лентами и золотыми розетками. Впереди шел сержант Шарль с хоруговью. Шествие, под надежной охраной четырех лучников, замыкали домашние с тряпичными цветами в руках, в числе которых шла и Рахиль, одетая как христианка. Открыто оружие несли только я (меч, как дворянин), мой сын Филипп (будучи моим наследником, он нес кинжал, которым я убил ле Брея, одного из убийц его матери) и Гамрот (тоже несший меч, так как являлся оруженосцем). Остальные допускались на церемонию только при условии отсутствия оружия. Но вместе с тем, все знали, что скрыто вооружены свиты любого дожа. Именно по этой причине герцога всегда сопровождал отряд арбалистов, готовых в любую минуту послать меткие стрелы. Идя к храму, я и мои люди щедро раздавали милостыню. Я давал по одной золотой монете, Гамрот и Эдуард — по серебряной, а лучники бес счета сыпали медяки. В ответ горожане осыпали нас лепестками первоцветов и подснежников, вознося хвалы графу ла Мот.

У храма мы подошли к паперти, возле которой собирались другие вассалы герцога со своими свитами, и стали ждать начала церемонии. Как ни старался, я не смог найти ле Брея, что само по себе выглядело странно, ибо он, как и я являлся подданым герцога Бургундского. Зато я увидел двоюродного брата покойного Герберта фон Ренна, прибывшего на церемонию, как гость. Мы подошли друг к другу, и пока герольд не возвестил начало церемонии, беседовали друг с другом.

Затем раздался звук горна глашатого, что явилось сигналом начала церемонии.

— Герцог Бургундский милостиво приглашает господ на церемонию помазания, — крикнул на всю соборную площадь глашатай, стоявший вместе с герольдом на особом возвышении из досок, отделанном алым бархатом, — попрошу высокородных господ пройти в собор в сопровождении не более двух оруженосцев.

Открылись двери храма. Я помог Жанне и Филиппу покинуть паланкин, и мы направились в собор, сопровождаемые Гамротом и Шарлем, которые шли сзади. Накануне Жанна съела соленого карпа и запила его большим количеством сильно разбавленного водою вина. С одутловатым лицом и красными глазами, с привязанным к животу кожаным мешком, набитым тестом, она совершенно не отличалась от женщины на последнем месяце беременности. Она вела за руку Филиппа, который не чаял в ней души, и всецело доверившись «маме», шел между мной и Жанной.

Когда господа распределились по своим местам, указанным им многочисленными помощниками герольда, из боковой двери в сопровождении свиты, вышел сам молодой наследник. В отличие от своего предшественника, родного брата, он был очень подвижным, полным жизни. Пробежав быстрым взглядом по рядам своих вассалов, герцог с улыбкой прошел к алтарю.

— Этот продержится долго, — шепнул мне на ухо стоящий сзади Гамрот.

Я согласно кивнул.

Началась непродолжительная служба, по окончании которой епископ Бургундский стал совершать обряд помазания, в котором герцог, принявший согласно рождению, престол Бургундии, получал небесную благодать и освобожденный ото всех ранее совершенных грехов, с чистой душой, словно новорожденный, становился совершенным правителем.

Помазание перешло в коронование. И в тот миг, когда на голову, стоящего на коленях наследника была возложена епископом герцогская шапка — брачный солнечный венец правителя, вступившего в союз со своим народом, десятки труб, стоявших перед храмом трубачей, взорвались оглушительным ревом и с улицы послышались радостные возгласы народа, поздравлявшего своего владыку с заключением священного союза.

Когда коронованный герцог прошел мимо своих вассалов, рукоплескавших ему, и вышел на паперть, к народу, Жанна сказала мне, что ей очень плохо и попросила проводить до паланкина и отнести ее в дом. Ей действительно было плохо. Наверное, духота в соборе, вчерашнее вино и соленая рыба, сделали свое дело. Тем не менее, этот случай был для меня как нельзя кстати. Это значило, что никто, в том числе и герцог, не заподозрит обмана. Поддерживая Жанну под руку, я вывел ее на улицу, нашел своих людей. Гамрот и Шарль расчистили в толпе дорогу к паланкину. Филипп отказался покинуть Жанну и поехал вместе с ней домой в паланкине. Я же отправился во дворец на продолжение торжества.

Дворцовой челяди и слугам приехавших на праздник господ были накрыты столы перед дворцом. Там играла музыка, слышался беззаботный смех и взвизгивания женщин. Всей душой я хотел быть там, ибо угрюмая, торжественная обстановка дворцового пира, всегда действовала на меня более чем угнетающе. Моя соседка, супруга какого-то богатого рыцаря, с редкими следами оспы на лице, разомлев от вина, которое пила без меры, то и дело подкладывала мне вилкой в тарелку куски яств, снимая их покрытыми гречкой пальцами. Ее глаза горели огнем нерастраченной страсти, а грудь часто и высоко вздымалась. Муж этой дамы сидел неподалеку, и устало косясь на свою супругу, ничего не ел, лишь попивал вино из собственного, специально принесенного с собою, фамильного золотого кубка. Когда мажордом объявил танцы, я поспешил скрыться на балконе. На полпути кто-то тронул мой локоть. Я обернулся. Это был герцог. Его сопровождали два рыцаря.

— Постойте, граф! — воскликнул герцог, — куда это вы так спешите, уж не в объятия ли какой-нибудь хорошенькой дамы?

Я учтиво поклонился.

— Мой господин…. — молвил я.

— Оставим формальности, граф, — ответил герцог, — я хочу поговорить с вами о деле. Известно ли вам, что ваш сосед, граф ле Брей, не явился на праздник потому, что самолично объявил себя подданным французского короля?

Сказанная герцогом новость, меня несказанно удивила.

— Нет, мой господин, мне ничего не известно об этом.

— Я знаю, — продолжал юный герцог, — что вы имеете определенное влияние на этого … человека. Мне рассказывали, что когда-то вы разбили его войско, угрожавшее вашему владению.

— Это громко сказано, мой господин, — я всего лишь слегка проучил его и показал, кто он есть на самом деле.

— Мне хотелось бы, чтобы вы, вернувшись домой, поговорили с ле Бреем. Если он останется при своем мнении, я просил бы тогда вас помочь в решении этой проблемы. По слухам, вы один из немногих в Бургундии, кто обладает на редкость дееспособным войском…

Мысль о том, что придется воевать с соседом, который после своего первого и единственного нападения, относился ко мне дружелюбно, была мне весьма неприятна. Но, я не показал виду.

— Я подумаю над вашими словами, мой господин, — ответил я герцогу, кланяясь.

— Подумайте, граф, — равнодушно сказал герцог и удалился, предоставив меня самому себе.

Я вышел на балкон и стал смотреть на слуг, пировавших на улице. Вспомнился Майский Праздник, тот самый, первый праздник, проведенный с Гвинделиной, и мне стало невообразимо грустно и одиноко. Каждый май мы встречали на лугу вместе, рука об руку. Но тот, самый первый праздник, был лучшим изо всех.

Я вспомнил Жанну, наблюдавшую за нами из кустов, там, на поляне. Она никогда не объясняла мне причину своего поступка, как и то, зачем наведывалась к моему лагерю той ночью, вблизи замка ла Мот.

За двадцать пять лет я так и не понял до конца ее двойную сущность. Но она любила меня. По-своему, но любила. Я вспомнил Нелли, перед которой чувствовал себя очень виноватым, и Рахиль, отправившуюся вместе с Жанной домой. Я увезу Рахиль в Шюре. Я не сделаю ее наложницей, нет, я останусь с Нелли. Но мне будет спокойнее, когда я буду знать, что Рахиль рядом и защищена моей властью, что с ней никогда больше не случится ничего страшного.

Я поднял глаза к облакам. Где-то там сейчас была моя Гвинделина, двадцать четыре года делившая со мной все радости и горести. И вдруг, странное чувство наполнило сердце. Облака как-бы сделались ближе…Что это? Неужели дни мои сочтены и совсем скоро я уйду туда, где бродит моя любовь? Господи! Если ты и есть тот странник, явившийся мне в день моего посвящения в рыцари, приди ко мне и в мой последний день. Тогда я буду знать, что прожил жизнь не напрасно, что в нескончаемой череде грешных дней, был все-таки хотя-бы один день, наполненный горним светом…

— Жак, о чем ты думаешь, почему не пьешь со всеми вино?

Я обернулся. Рядом стоял Гамрот. Он был хмелен, беззаботен и держал за руку какую-то совсем пьяную простушку средних лет, в облитом вином парчовом платье.

— Ступай друг, — ответил я оруженосцу, — веселись, пока есть время.

Гамрот, лукаво улыбаясь, хлопнул меня по плечу и направился к винтовой лестнице, ведущей в дворцовый сад. Хотя деревья еще не открыли листья, там было много укромных беседок, обвитых плющом…

Я вернулся к столу, и последовав совету дядюшки Гамрота, налился вином «до пробки», как последний пьяница. Моя соседка, обрадовавшаяся было, моему возвращению, была страшно разочарована тем, что все внимание я уделил вину, а не ей.

— Уйди, — сказал я этой благородной даме, когда стал совсем пьяным, — у тебя толстый нос и красная кожа.

Она принялась возмущаться, сказав, что ее муж вызовет меня на поединок. Но так как ее благоверный уже спал за столом, напротив нас, ее угрозы так и остались пустыми угрозами.

Я не помнил, как очутился в тот вечер дома. Меня уложили на кровать, раздели и когда, справляясь с головокружением, я попытался уснуть, то ощутил на груди прикосновение рук Гвинделины. Так касалась меня только она. Она, и никто больше изо всех женщин на свете. На грудь упали ее, Гвинделины, ароматные волосы, трепетные губы коснулись моих губ в нежном поцелуе. Порывистым движением я обнял ее, и несмотря на то, что был безумно пьян, волна страсти накрыла меня и я отдался страсти, не в силах бороться. Та, кто ласкала меня, приподнялась, глубоко вздохнула и сказав:

— Прости, Жак …

Слилась со мной в одно целое.

Я снова очутился в раю. Я прижимал горячее, податливое тело. Я зарывался в ее волосы, я гладил шелковую кожу, я трогал не знавшие детских губ, все еще упругие, несмотря на годы, груди, я целовал их сосцы.

Той ночью, я впервые в жизни любил свою настоящую жену, ту, с которой был обвенчан двадцать пять лет назад…

На второй день празднества был назначен турнир. Я, еще накануне подавший заявку, должен был сражаться в рядах рыцарей Луны. Нашими противниками были рыцари Солнца. Похмелившись, съев легкий, но сытный завтрак, я выехал на ристалище в сопровождении своих людей. В предстоящем бою моим оруженосцем был Шарль. Со мной ехали все мои лучники, искусство которых, я тешился надеждой показать при случае на турнире, сын Филипп, дядюшка Гамрот, мастер Эдуард и несколько слуг. Последние, конечно, ехали на турнир исключительно как зрители. Голова слегка шумела от вчерашнего вина, но я ехал счастливым, помня события прошлой ночи, мой страх перед Жанной, довлевший все эти годы, прошел. Она была женщиной. Совершенной женщиной. Настоящей женщиной. И я разрубил бы на куски всякого, кто осмелился бы утверждать обратное!

К ристалищу, располагавшемуся за городскими воротами, посреди обширного поля, мы подъехали под громкие приветственные крики люда.

— Высокородный шателье граф ла Мот! — возвестил герольд, рассмотрев герб на моем щите, — и его славные воины!

Новый взрыв приветствий потряс воздух.

Мы проехали к месту, позади арены, где полагалось надевать латы. Десятки рыцарей уже готовились к предстоящему сражению. Всего было восемь отрядов, разделенных в противоборствующие пары — рыцари Луны (в отряд которых включили меня) против рыцарей Солнца, рыцари Звезды против рыцарей Ночи, рыцари Льва против рыцарей Единорога, и рыцари Горы против рыцарей Холма. Каждый надевал поверх доспехов выданную накануне котту, с гербом, соответствующим отряду, и прикреплял к копью флажок-гонфанон.

С гордостью я надел отцовский турнирный шлем с орлом на макушке и забралом в виде клюва. Шарль, малоопытный в рыцарском деле, получил обычный глухой шлем, в котором ему было удобно ориентироваться в бою. Привязав с помощью Шарля, к левой руке роскошный белый шелковый шарф, с алой бахромой, и укрепив на затыльнике шлема львиный хвост, привезенный из Палестины, я подъехал к занавеси. Мое вооружение осмотрел констебль. Найдя его соответствующим требованиям поединка, он кивнул герольду.

— Владетель изобильных земель Шюре и ла Мот, рыцарь базилики святого Иоанна, мастер меча, высокоблагородный граф Жак ла Мот с оруженосцем! — возвестил герольд.

Занавесь распахнулась. Я, сопровождаемый Шарлем, выехал на арену. Взревели трубы. Зрители повскакали с мест, посылая восторженные приветствия.

— Жак, Жак! — басил со своего места Гамрот, сидевший вместе с мастером Эдуардом прямо под герцогской ложей.

Я сделал по арене круг почета, отсалютовав копьем герцогу. Мне бросали букетики первоцветов и платки, трубачи дули в трубы изо всех сил. Завершив круг, я встал в ряд рыцарей Луны. Позади находился верный Шарль.

Потом выехал «владетель изобильных земель, рыцарь прекрасной дамы Анжелики, поэт и трубадур, высокоблагородный граф ле Бер», и снова трубы взорвались в неистовом вое, и снова на арену полетели цветы и платки.

Потом выехал странствующий рыцарь Анри де Труа, после него — «пожелавший остаться неизвестным, рыцарь Совы», затем — также пожелавший остаться неизвестным, рыцарь Красного Ворона, в великолепных красных доспехах, покрытых тонким слоем меди.

Рыцари выезжали нескончаемой процессией, каждого приветствовали трубы и восхищенная публика. Но вот, торжественный выезд завершился. Был брошен жребий. Первыми предстояло сражаться Солнцу и Луне.

Мы разъехались по разные стороны ристалища. Отряды стали в линию, и по сигналу герольда, ринулись навстречу друг другу. Лишь только я тронул коня, как азарт боя охватил меня. Я летел как на крыльях, с трепетным восторгом чувствуя удары львиного хвоста по панцирю, представляя, как гордо развевается мой черный шелковый плащ с золотыми лилиями и фиолетовым подбоем, как волнуется черно-белая, в клетку, попона с алой бахромой, как трепещет золотой султан, привязанный к конскому хвосту.

Ближе, ближе, ближе…Ап!

Я успел ударить противника в шлем и ловко отвести своим щитом его копье, которое тотчас сломалось. Противник упал. Я вздыбил коня и победно взмахнул своим копьем. Первая часть состязания закончилась. К упавшим уже спешили оруженосцы, а оставшиеся в седле, разъезжались в свои стороны. Когда мы построились, стало видно, что рыцарей Луны стоит больше, чем рыцарей Солнца. Мы победили в первой части турнира!

— Победили рыцари Луны! — возвестил герольд, и зрители завизжали от восторга.

После нас сражались друг с другом остальные отряды. Я, подняв забрало, с восторгом наблюдал за поединками. Когда победители были определены, из восьми отрядов осталось четыре — рыцари Луны, Единорога, Звезды и Холма.

Предстояла вторая часть турнира — поединки верхом на конях, в которых помимо рыцарей, участвовали их оруженосцы.

Мы покинули арену, чтобы сменить тяжелые доспехи на более легкие. В это время на арену вышли акробаты, которые принялись услаждать публику своими трюками.

Меняя кованые панцирные доспехи на более легкие кольчужные, я слышал, как возмущался один из рыцарей, сражавшихся за Солнце. Он очень хотел принять участие во второй части турнира. Тогда к нему подошел рыцарь с гербом Холма.

— Мой благородный брат, — сказал он, — я стар и турниры не приносят мне былой услады. Я готов отдать тебе свою котту.

С этим словами он отдал свою котту с гербом Холма, обменялся с радостным рыцарем братским поцелуем, и вернулся к своим оруженосцам.

Ходивший от одного рыцаря к другому констебль, делал некоторым замечания насчет вооружения. Так, например, он запретил одному молодому немцу пользоваться в предстоящем сражении перначом, несмотря на то, что перья оружия были деревянные, обшитые кожей. Осмотрев мой турнирный меч, выполненный из китового уса, и тоже обшитый кожей, констебль заметил на лезвии торчащую шляпку гвоздя и приказал ее убрать. Тотчас Шарль забил гвоздь попавшимся под руку камнем.

Собравшись, проверив снаряжение Шарля, я с помощью своих людей забрался в седло. Они же помогли сесть Шарлю. Я тронул уздцы и подъехал к занавеси. Констебль вторично осмотрел вооружение мое и оруженосца и дал знак герольду. Я снова оказался на арене.

Шарль прекрасно знал свои обязанности — Гамрот был хорошим наставником, но на всякий случай, я сказал оруженосцу:

— Турнир — не война. Я сам справлюсь с противниками. Твоя главная задача смотреть — чтобы никто не подъехал ко мне с боевым оружием. Если же вдруг такое случится, стукни меня по плечу рукой, или оружием.

— Да, господин, — ответил он. В шлеме, его голос звучал глухо.

Герольд приказал строиться. Бросили жребий. Первыми сражаться выпало Звезде и Холму. Я поднял забрало, Шарль отстегнул ремни и снял свой шлем. Мы стали с любопытством наблюдать за разгоравшейся схваткой. Чтобы не упускать такого подходящего момента, я продолжал учить своего оруженосца.

— Холм с месяцем на шлеме слишком развернулся к противнику. Сейчас его ударят в грудь. Точно! Он долго не продержится. Он слишком поддается азарту и не думает о защите. А так нельзя. Есть закон боя — три удара — защита, один — нападение. Вот, смотри! Тот, в испанских доспехах, все делает, как надо. Не горячится, правит коня ступнями, бедра вжаты в конские бока. Видишь, как он ловко работает телом? Он постоянно держится в напряжении. Чуть противник приготовится для удара, тот уже готов увернуться. Но защита его непростая. Он только притворяется, что не нападает. Как только противник ошибется, он сразу ударит.

— Упали, упали! — закричали с трибун.

Целая когорта сражавшихся рыцарей, как по мановению посоха Мерлина, вдруг оказалась на земле.

Констебль тотчас взмахнул рукой, раздался трубный сигнал прекращения боя. Рыцари и кони смешались в кашу. Пыль, крики, конское ржание, скрежет доспехов, проклятия. Трех рыцарей унесли с арены на руках. Наверное, он поломали себе кости. Остальные вставали, отряхиваясь, понуро садились на лошадей. Было видно, что многие серьезно ранены. Герольд дал знак остальным, тем, кто не упал, разъехаться в свои стороны. Когда ристалище было приведено в должный вид, герольд возвестил итог поединка — безоговорочно победа принадлежала Холму. Удержавшихся в седле рыцарей Холма оказалось чуть ли не в половину больше.

Настал наш черед.

Герольд махнул флажком. Трубы возвестили сигнал к атаке.

Я взял топор и не спеша направился навстречу противнику. Я выбрал себе Красного, в омедненых доспехах и погрозил в его сторону топором. Он принял вызов. Оруженосец подал ему булаву.

Мы сошлись у северного края арены.

«Нет конца!» — возвестил я свой родовой девиз и ударил первым. Он лениво, как-бы отмахиваясь от меня, парировал удар и сразу ответил быстрым, сбоку, сильным ударом булавы. Я едва успел опустить щит и принять удар умбоном. Попади противник по нижнему краю щита, он смог бы отбить щит и задеть мне бок. Я снова ударил, теперь плашмя. Раз, еще раз, а потом, как бы соскользнув лезвием топора со щита противника, попытался наискось задеть его руку. Он встретил мой выпад булавой. Наши оружия соприкоснулись. Мы стали давить друг на друга, выжидая, чья рука окажется слабее. Но поединок силы продолжался недолго — топор соскользнул, булава в свою очередь, резко отошла в сторону. Мы разъехались, покрутились друг против друга и, съехавшись снова в каком-то неистовом порыве, принялись наносить друг другу частые, остервенелые удары, принимая их щитами.

Вокруг кипела битва. Поднятая копытами пыль проникала сквозь щели забрала, набивалась в глаза и ноздри. Я пожалел, что не повязал, как в Палестине, на лицо платок. Пыль скрипела на зубах. Становилось душно. То же самое испытывал и мой противник. Сквозь поперечные прорези его забрала я видел, как он щурится, как слезятся его глаза. Мы уставали.

— Как тебя зовут? — воскликнул он.

— Граф ла Мот, — ответил я.

— Погоди, граф!

Рыцарь остановил коня и откинул забрало. Я увидел улыбающееся лицо Петера Гогенгейма. Он отдал булаву оруженосцу, я в свою очередь, топор. Мы приветственно хлопнули друг друга по рукам.

— Бороться? — предложил Петер.

— Бороться! — воскликнул я.

Мы съехались и стали бороться руками, стараясь вытолкнуть друг друга из седла. По шуму ближних к нам трибун, я понял, что зрители заинтересовались нашим поединком. Борьба затянулась. Наши силы были равны. Наконец, Гогенгейму удалось захватить мою шею. Он стал ее гнуть и я не смог ничего с ним поделать. За мгновение до того, как выпасть из седла, я успел схватить его за ремень. Так, мы, оба оказались на земле. От души смеясь и потирая ушибленные при падении бока, мы поднялись на ноги. И хотя мы понимали, что выбыли из третьего турнирного сражения, мы были счастливы встрече и исходу нашего поединка. Мы взяли коней под уздцы и повели их к краю арены. Остановившись возле козел с родовыми гербами участников турнира, и сняв шлемы, мы стали разговаривать, делясь новостями и попутно комментируя сражение.

Свои роскошные доспехи Гогенгейм добыл на ристалище, в поединке, в котором за определенную плату, отстаивал честь жены одного немецкого шателье. Петер сказал, что подобное занятие — отстаивание на поединках за плату чьей-нибудь чести, приносит ему неплохой доход, позволяющий содержать двух слуг, четырех лошадей и одного оруженосца. Мне стало жаль этого странствующего в поисках заработка, немолодого рыцаря и я, назвав сумму жалования, предложил ему пойти на службу ко мне. Он с радостью принял мое предложение. И хотя сумма, которую я предлагал ему, была меньше тех денег, что он зарабатывал на турнирах, но беззаботная жизнь в тихом Шюре, крыша над головой, сытые кони и всегда готовый обед, за который не надо платить, явились более весомыми аргументами для старого рыцаря, нежели деньги.

Исход боя оказался плачевным — в седлах удержалось так мало рыцарей, что герольд был вынужден допустить до третьего, заключительного сражения в пешем строю всех, оставшихся в седлах, включая оруженосцев.

Я великодушно позволил Шарлю взять мои доспехи и участвовать в бою, чему тот был несказанно рад, а сам, облившись водой, сменив одежду, сел рядом с Петером на трибуне, специально отведенной для выбывших из турнира рыцарей. Мы захватили с собой из моего обоза фляги с вином и прекрасно провели оставшуюся часть турнира на скамье, наблюдая решающий бой в качестве зрителей, остывая после поединка и подкрепляясь добрым вином.

В решающей схватке победили рыцари Единорога. Шарль и его отряд проиграли. Особой похвалы герцога удостоился так и не открывший забрала анонимный рыцарь Совы. Его искусство столь изящного владения оружием и управления конем, восхитило всех. Приняв из рук властителя роскошные вороненые боевые доспехи с золотыми узорами и белый плащ с синим подбоем, он торжественно удалился в гордом одиночестве с ристалища, под рев трибун и победных труб.

После турнира состоялись соревнования лучников.

В них принял участие вместе с моим отрядом и Шарль, несмотря на то, после боя его руки потеряли крепость и слегка дрожали.

Когда мои лучники демонстрировали непрерывную наступательную навесную стрельбу в три потока, сам герцог аплодировал им.

Потом Шарль умудрился подстрелить одной стрелой двух из трех одновременно пущенных в воздух голубей и получил приз, и допуск в призовое состязание.

Хотя ему не удалось попасть в горлышко бутылки, не разбив его, и победителем стал другой мастер лука, я твердо решил щедро наградить своего сержанта, а его подчиненным подарить бочку вина.

Усталые, но довольные, мы неторопливо возвращались домой, обсуждая турнир.

Гамрот радовался, что в гарнизоне будет еще один рыцарь, Петер Гогенгейм, искушенный в воинской науке, способный в случае чего, достойно заменить его и графа. Я, ехавший вместе с рыцарями и сержантом, в телеге, сказал, что сегодня прикажу выкатить из погреба бочку вина, которому наверняка не менее десяти лет и устрою шумную попойку по случаю турнира. Попутно я отослал мастера Эдуарда, ехавшего рядом на муле, к его «брату» — каменщику Жилю, пригласить последнего на попойку.

Дома, я сразу нашел Жанну. Она выглядела усталой. Наверное, все еще не поправилась после вчерашнего недуга.

— Ты не сердишься на меня? — спросила она, пытливо глядя.

— Нисколько. Ты — прекрасная женщина. Это все, что я могу тебе сказать.

— Я не стану больше домогаться тебя, Жак. Но вчера ты подарил мне меня. Ту, настоящую, которая живет в этом неподходящем теле. Пойдем со мной. Я хочу тебе сделать подарок.

Сказав это, она увлекла меня на второй этаж и там, в одной из комнат, подвела к столу, на котором лежали прикрытые холстиной доспехи.

— Это тебе мой муж, от меня.

Сняв холстину, рассмотрев то, что лежало на столе, я застыл на месте, лишившись слов. Я увидел тот самый подарок герцога, врученный рыцарю Совы.

— Сова мудрая птица, — молвила Жанна, — она покровительствовала Афине, единственной женщине, носившей копье. Вот почему на турнире я выбрала себе этот талисман. Возьми доспехи, Жак. Они твои.

Грех Содома — тяжкий грех. Господь когда-то жестоко покарал виновных в нем. Рыцари, которых уличали в мужеложстве, навсегда изгонялись из Ордена, невзирая на их титул и орденское звание. Но в первом человеке, Адаме Кадмоне, было два начала — мужское и женское. Он был бессмертен, и лишь когда из его твердого ребра Господь произвел женщину, люди обрели грубое физическое тело и покинули обители небесные. Кто знает, может быть в соединении двух начал лежит наш обратный путь на небо? И лишь став Адамом Кадмоном вновь, человек откроет для себя ту дверь, за которой начинается лестница на небеса?

Я приблизил Жанну к себе. Ее красота, несмотря на годы, все еще цвела. Морщинки не портили ее благородного лика, губы пылали прежней страстью, а глаза источали небесный свет настоящей женской нежности…

Он отстранилась.

— Не надо, Жак, — прошептала она, — я не требую от тебя больше ничего. Ты только сдержи обещание, которое мне когда-то дал. Не забудь меня в той, другой, грядущей жизни.

— Идем вниз, — ответил я, подавив вспыхнувшие чувства, — сегодня будет большая пирушка. Моя жена должна сидеть рядом со мной.

Она коснулась поцелуем моих губ и, смутившись своего поступка, скрылась за дверью. Я услышал на лестнице ее шаги.

На память пришли слова Гамрота, сказанные им недавно: «Ты нужен всем, Жак. Такой человек, как ты, не может быть один ". Только теперь я понял, насколько он был прав. Я действительно был всем нужен — Нелли, детям, Жанне, крестьянам, солдатам. С трудом верилось, что во мне, великом грешнике, запутавшимся в собственной жизни, было нечто необходимое для всех этих людей, или в то утро, когда я коснулся мертвой руки своего царственного предка, на меня действительно снизошла его благодать?

С улицы послышался шум. Я выглянул в окно и мне вдруг стало весело. К моему дому, распевая песни, шел весь цех каменщиков, числом около тридцати человек, в праздничных красно-голубых одеждах, в лоснящихся парадных шелковых фартуках, с цеховым гербом во главе процессии, который нес тот самый мастер Жиль, у которого мы были в гостях.

Я отворил окно.

— Приветствую вас, добрые мастера! — сказал я им, — мой дом открыт для вас. Сейчас я спущусь и сам отворю двери.

— Долгие лета досточтимому графу! — воскликнул Жиль.

— Долгие лета! — повторили остальные.

Затворив ставни, я спустился на первый этаж и прошел в кухню.

— Сколько у нас свиней? — спросил я кухарку.

— Четыре и один кабан, — ответила девушка.

— Вели, чтобы резали всех и жарили во дворе. И немедленно! Сегодня у нас будет большой праздник.

Кухарка, обрадовавшись, убежала, на ходу вытирая о фартук руки. Я вышел на крыльцо.

— Прошу вас, добрые мастера, войти в мою скромную обитель! — молвил я, отворив двери, и отошел в сторону, пропуская каменщиков в дом.

Но, прежде чем им войти, из рядов каменщиков вышел человек, по алому фартуку которого я признал в нем Досточтимого мастера цеха. Он вручил мне крохотный золотой мастерок и небольшую серебряную линейку.

— Наш цех дарит тебе, граф, эти регалии, свидетельствующие о том, что теперь и ты принадлежишь к нашему братству. Показав регалии любому нашему брату, где бы ты ни был, что бы ты не делал, в чем бы не был одет, ты везде встретишь самый радушный прием, на который только сможешь рассчитывать, а если будешь пребывать в нужде, получишь столько денег, сколько потребуешь.

— Ура, ура, ура! — воскликнули каменщики и открыто, как-то действительно по-братски, смотря на меня, сняли свои войлочные шапочки и вошли в дом.

Уже слышался визг свиней на заднем дворе, уже пахло дымом. В трапезной сдвигали столы в длинный ряд, слуги тащили изо всех комнат стулья и скамейки.

Прибежала кухарка и сказала, что скатерти прогрызли мыши. Услышав ее слова, мы все громко рассмеялись. Я позвал двух лучников и отправил их в сопровождении кухарки на рынок, за скатертями.

Часа не прошло, как столы были накрыты, бочки откупорены, а в блюдах, стоявших на девственно-белом льняном полотне новых скатертей, уже исходила паром сочная, жирная свинина. Гости и челядь собралась за столом. Пришла Жанна, надевшая, как было условлено накануне, "живот" — бурдюк. Я поднял кубок и, начиная пир, произнес на французском языке молитву, в которой поблагодарил Господа за то, что лежит на столе, и за тех, кто за этим столом сидит, украшая пир.

— Ура, ура, ура! — громко сказали каменщики и постучали кулаками по столу. Веселье началось.

Я пил и смеялся вместе со всеми, смакуя, как старое вино, каждое мгновение праздника. Никто, кроме меня не подозревал, что грядет страшное. Но я никому не скажу об этом. Пусть, прежде чем это страшное случится, все эти люди, чьи судьбы всецело находятся в моей власти, счастливо живут, радуясь солнцу, обильному урожаю, новому платью, вкусной еде, пусть они любят и растят детей. Пусть они, как можно позже, узнают то, что уже сейчас знаю я. Так надо. Таков мой долг господина. Однажды веселье закончится. Я вернусь в Шюре. И тогда … Сколько у меня будет времени? Пара месяцев, или несколько лет? Как все случится? Каков будет мой конец? Меня сожгут, как Жака де Моле, мне отрубят голову, как Жаку, моему доброму тюремщику? А может быть, нет — у Жака де Шюре, графа ла Мот, будет свой конец, своя смерть, своя мука, своя лестница на небеса…

В Шюре мы вернулись только двадцатого апреля. Принимая из рук Нелли двух прелестных дочек, я был несказанно счастлив.

— Ты поедешь в ла Мот, — сказал я ей, — вместе с госпожой.

— Это потому, что ты привез с собой еврейку? — осторожно спросила она.

— Рахиль тоже поедет в ла Мот. Она будет тебе помогать.

— Но я не дам своих деток в ее руки, она же еврейка и сглазит малюток!

— Что за глупости! В Палестине, когда я был совсем мал, за мной ухаживала еврейка. Наша кухарка была самаритянкой, а конюх — мавром. Как видишь, я дожил до сорока пяти лет. Отец Жан окрестит Рахиль. Все будет хорошо.

— Я не поеду с еврейкой.

— Ах, женщины… Хорошо. Рахиль останется в Шюре. А чтобы ты не ревновала, я поселю ее вместе с каменщиками. У них тоже есть дети, которым нужен уход.

— Но почему ты не хочешь оставить меня в Шюре?

— Герцог поручил мне одно очень важное дело. Я не желаю подвергать тех, кто мне дорог, опасности и буду чувствовать себя спокойно, если ты с детьми будешь в ла Моте. Когда все закончится, ты вернешься в Шюре.

Нелли прильнула ко мне.

— Я боюсь за тебя, Жак. Мне недавно снился плохой сон. Будь осторожен.

— Да, — ответил я, — буду осторожным, как волк.

Три дня спустя, после того, как Нелли устроилась под покровительством Жанны в ла Моте, я навестил ле Брея и передал ему свой разговор с герцогом. Я не знал, как он поведет себя, и потому, приготовился к худшему. Но ле Брей повел себя достойно. Внимательно выслушав меня, старый норманн сказал:

— Жак, я сделал это потому, что вдруг задумался о судьбе своих сыновей, которых Господь послал мне слишком поздно. Но это моя вина, что я не задумался о наследниках раньше и я не спорю с судьбой. Уже хорошо то, что я обладаю потомством. Я думаю вот о чем. Когда я умру, моим наследникам не будет и двадцати. Кто их защитит? Кому они будут нужны в случае большой беды? Что если, скажем, сюда придут татары, или какие-нибудь другие народы, подобные им? Наше спасение — могущественная Франция, с ее королем, но не островок — Бургундия, герцог которой и сам не знает, кому быть слугой — королю, или императору. Твои и мои земли граничат с Францией. Давай выберем то, что больше и сильнее! Вдвоем — мы уже сила. А если к нам присоединятся соседи…

— Герцог приказал мне в случае твоего неповиновения осадить поместье. Если понадобится подкрепление, я уверен, он пришлет войско. Я, в отличие от тебя, еще являюсь его вассалом, и потому под страхом казни, должен исполнять волю своего господина. Давай подумаем, Жорж, как нам быть. Стоит ли открыто сопротивляться герцогу? Быть может, мы поступим иначе?

Ле Брей задумался.

— Что ты предложишь? — спросил он.

— Герцог мне не нравится. У него определенно что-то есть против меня. Он испытывает меня на прочность. Но не для того, чтобы убедиться в моей преданности, а дабы найти во мне изъян, слабое место, и потом растоптать. Он не даст мне покоя, пока я — жив. Но торопиться нельзя. Надо готовить удар исподволь, потихоньку. Нужно убедить соседей, что Франция — наше спасение, надежда на спокойное будущее наших детей. Это следует сделать осторожно, чтобы никто не заподозрил нас в измене, чтобы каждому, кто присоединиться к нам, казалось, что это он сам захотел стать вассалом короля, что никто не принуждал его так поступить. Пройдет время, может быть, ни один год, и вот, когда наконец, сил станет достаточно, а обстоятельства сложатся в нашу пользу, мы сделаем сообща то, что ты намерился совершить один.

Ле Брей ударил по столу кулаком в перчатке так, что расплескалось из кружек вино. Его глаза горели огнем.

— Твоя идея хороша, — наконец сказал он, — Только надо все как следует обмозговать. Я не столь учен, как ты. Я… Я не могу сразу сказать "да". Но готов выслушать все, что ты мне скажешь.

— Для начала, Жорж, отправь герцогу дары с послом. Тебе самому в Дижоне делать нечего, а дары — это самое то, что нужно. И еще отправь покаянное письмо.

— Ты думаешь, я должен так сделать? — обиженно сказал ле Брей.

— Да. Ты обязан так поступить. Иначе к лету от твоего поместья не останется камня на камне.

— Жак, я не всегда был тебе другом. Но всегда уважал тебя, с того самого дня, когда ты разбил меня. И вот сейчас, хочу сказать — мои мысли кончились. Я запутался и не знаю, как быть дальше. Мне тяжело признаться в этом тебе, я не привык показывать слабину, но ты и здесь — впереди меня. Ладно, Жак. Я согласен. Я сдался. Давай делать все так, как ты говоришь.

Следующим утром я вернулся в Шюре. Я послал в Дижон гонца с письмом герцогу, в котором писал, что ле Брей раскаялся и отныне вновь принадлежит своему господину. В свою очередь, ле Брей отправил герцогу караван с дарами. Герцог поверил. Гонец привез его письмо, в котором он благодарил меня за поддержку, и другое письмо, адресованное ле Брею, где великодушно прощал вассала и выражал надежду увидеть его в скором времени в своем дворце. Когда я читал это письмо ле Брею, неграмотный норманн хмурил брови и глубоко вздыхал. Было видно, что он не ожидал от герцога подобного поступка. Но, тем не менее, он был непреклонен в своем желании стать в будущем вассалом короля.

После того, как дела касательно ле Брея были улажены, я позволил себе провести несколько дней в Шюре, не занимаясь ничем. Часами я сидел на стене, в кресле, завернувшись в теплый плащ — было холодно, и смотрел, смотрел, смотрел… Я смотрел в теряющуюся в мутной дымке даль, где посреди зеленого бархата молодой листвы, угадывались на севере очертания крепости ла Мот, я искал над лесом вьющиеся к небу дымки деревень, своих и ле Брея. Я смотрел на луг перед замком, где каждый день, с утра до колокола вечери, под началом Гамрота, или Гогенгейма тренировался гарнизон Шюре. Я любовался своенравными конями, не знавшими ярма, крепкими, ловкими всадниками, Гогенгеймом в кожаном подлатнике, с боевым копьем в крепкой руке, старым кривоногим Гамротом, обучавшим молодых крестьянских парней искусству владения мечом. Моя земля, моя армия, мои люди… Большая часть жизни прошла в Шюре. Я сделал все что мог, для этой земли. Долгие годы я не боялся, подобно ле Брею, что ничего не смогу оставить сыну и дочерям, что придет кто-то и лишит меня всего. Сознавая, что час моего ухода в мир теней приближается с каждым прожитым днем, я испытывал счастье от того, что оставляю сыну сильную армию и крепкие цитадели, дочерям — богатое приданое и славное имя, а народу — плодородные пашни, богатые зверем леса, надежную защиту, чувство уверенности в завтрашнем дне. Я исполнил свой долг перед своей землей, семьей и народом. И пусть в моей жизни было немало греха, там, на небе, когда все мои земные дела будут положены на чашу весов, и Господь определит моей душе место ее дальнейшего пребывания, мне будет что сказать Господу. Я жил не ради себя. Я жил ради своей земли, семьи и народа.

Я, маленькая черная пешка, пока еще стою на белой клетке, но впереди — клетка черная. Властная рука власть имущих на этот раз не обойдет меня. Исход партии определен — чтобы черные победили, пешка должна погибнуть.

Часть четвертая Орден 1316–1320

Из Яффы путь в Иерусалим лежал сквозь самые бесплодные на свете земли. После Рамлы нужно было перебраться через голую, крутую гору. Потом — утомительный дневной переход, в конце которого, после того как вы пересекли последнюю, узкую и глубокую ложбину, вдруг открывался вид на святой Город. Взгляд сразу останавливался на двух огромных куполах — купол Храма Господня на западе, и купол церкви Гроба Господня на востоке, который раскрывался в небо, дабы впускать священный огонь Троицы. Невдалеке от Голгофы стояла башня ордена Госпитальеров. Если в вашем караване был кто-то, страдающий каким-либо недугом, следовало срочно отправить к той башне гонца, чтобы тот привез ответ, в какую лечебницу можно пристроить больного. На горизонте святого Града, то здесь, то там, виднелись башенки с колокольнями и террасами; четыре главные башни, подобно каменным стражам, венчали ворота четырех иерусалимских кварталов.

В Иерусалиме, начинаясь от ворот, было четыре главных улицы: две из них — улица Святого Стефана и улица Сиона, пересекали с севера на юг пояс укреплений. Две другие — на западе улица Давида, и на востоке — улица Храма, пересекались с ними. В кварталах, расположенных между этими улицами, находились церкви, монастыри, лечебницы, мастерские ремесленников, склады, дома горожан.

Поднимаясь по улице Святого Стефана, мы проходим мимо паперти церкви Гроба Господня, потом — попадаем на улицу Трав, с бесконечными рядами торговцев фруктами, специями, лекарственными снадобьями. Улица закрыта сверху деревянными и каменными сводами, на которых растянуты тенты из тканей, или дощатые навесы. Там всегда — прохладно, там пахнет и сладко, и горько — специями, снадобьями, гнилью… А потом, если идти прямо, попадешь на улицу Скверных Кухонь. Она тоже закрыта навесами, там пахнет горелым жиром и мясом, пловом и бараниной, словом, всем тем, что готовят неверные себе в пищу.

С улицы Скверных Кухонь можно свернуть в проулок, где стоит лавка еврея Арона, торговца сушеной рыбой. Его товар всегда с душком. Мимо пройти никак нельзя. Но проулок выведет вас на улицу Храма. Там продают пальмовые листья и ракушки для паломников, выполнивших свой обет. И вот, мы стоим посредине просторной мостовой, которая является частью земли, отданной тамплиерам монахами Храма Господня…

Сам Храм расположен между стенами Иерусалима и Золотыми воротами. Там есть площадь, длинной более полета стрелы, и шириной в бросок камня, оттуда подходят к Храму. Слева, на выходе с этой площади и находится Храм Соломона, где пребывали тамплиеры.

Если подняться вверх, от земляной насыпи, мы попадем к месту прогулок и уединенных размышлений.

Со стороны огромных конюшен ветер доносит запахи конского помета, слышится лошадиное ржание. Оттого, какие бы возвышенные мысли не посещали тебя, ты ни на минуту не забываешь о том, что все эти кони однажды могут быть оседланы и выведены за городские стены, чтобы в очередной раз отстоять Святой Город от неверных…

Я умолк, не в силах продолжать свой рассказ о святой земле далее. Воспоминания овладели мной яростно и отчаянно, множество дорогих лиц моих орденских братьев, встали пред мысленным взором. Где они теперь, эти люди? Живы ли, счастливы ли? Или подобно мне находятся, в заточении, закованными в тяжелые холодные цепи?

— А дальше? Расскажите еще, любезный граф, — взмолился самый младший из рыцарей, Пьер, три года назад еще бывший простым крестьянским парнем.

На Пьера зашикали, он затих.

— Прости, мой мальчик, — сказал я ему, — мне трудно говорить. И вовсе не потому, что раны болят. Просто слишком дорогие сердцу воспоминания вызвал во мне рассказ. Дай мне воды. И я продолжу.

Тотчас, мне передали деревянную чашку с водой. Я отпил гнилой тюремной воды. Сердечная боль утихла. Но вместо нее опять заболел живот. Поборов очередной приступ боли, я собрался продолжить рассказ, которому внимали все одиннадцать рыцарей, сидевших со мной в подземелии, когда за дверью послышались шаги. Рыцари притихли. Зазвенели ключи. Дверь отворилась и стражник сказал:

— Граф ла Мот, вас просит на допрос совет Святой Инквизиции.

Я встал с рогожи, подобрал цепи, чтобы они не волочились по земле, и подошел к стражникам. Я видел, с каким сожалением и почтением они смотрят на меня, заросшего бородой, грязного и оборванного, пахнущего нечистотами и сыростью подземелья. Меня повели по коридорам моего родного Шюре, некогда шумного, полного жизнью и людьми, а теперь — оцепенелого и застывшего в холоде мертвого молчания. По коридорам бродили псы. Я шел как во сне, раздавливая ногами, обутыми в сапоги, собачьи нечистоты. Так было летом 1315 года, когда я, одурманенный колдовским питьем, пешком шел в родное поместье через германские земли и половину Бургундии. Только сейчас я осознаю, что делаю, но мне, как и тогда, все равно.

Меня заставляют разуться, потом подводят к стулу, напротив стола, за которым сидят инквизиторы. Я сажусь на теплое дерево, и проваливаюсь в туман небытия. Меня обливают ледяной водой, я прихожу в себя, привязывают кожаными ремнями к подлокотникам руки, а к ножкам стула — ступни, и я слышу вопрос. Я приношу на Библии клятву и даю на каждый вопрос два ответа: один — следователям в рясах, вслух, разбитыми, ссохшимися губами, другой — мыслями, Богу…

— Состояли ли вы, граф, в Ордене рыцарей Храма?

— Нет, не состоял. Я — мастер меча светского ордена Базилики святого Иоанна-евангелиста, знаком которого является крест с расцветшей розой, символизирующей Воскресение.

— Вы лжете, граф. Кто и когда дал вам посвящение в рыцари Храма?

Я молчу в ответ и слышу:

— Подготовьте иглы.

Меднолицый мавр-палач приносит сухую ветвь сосны. Он прижимает к подлокотнику чугунной ладонью мои пальцы, и сдавив их до боли, вставляет под ногти сосновые иглы, предварительно окуная их в крепкий рассол.

… Февраль 1317 года. Я находился в ла Моте, после недавнего празднества, посвященного тринадцатилетию моего старшего сына, наследника Филиппа. Гости давно разъехались, замок опустел. Было тихо и умиротворенно. Я играл с Жанной в шахматы в ее покоях. Мысль, столь долго мучившая меня, наконец вырвалась из уст:

— Жанна, хочу просить тебя об одной услуге. То, что я скажу тебе, очень важно для меня.

Жанна, собравшаяся сделать ход, поставила ферзя на его прежнее место и обратилась во внимание. Я продолжал:

— Посвяти меня в рыцари Храма. Я долго размышлял, вспоминая свою жизнь в Палестине, вспоминая казнь Великого Магистра де Моле, его несгибаемую волю и дух, устремленный к самым высоким истинам, которых я все еще никак не могу достичь. Я вспоминал своего безвестного хранителя — тамплиера, спасшего мне жизнь в Германских землях. То, что было у рыцарей Храма, я не встречал больше ни у кого. Это как святая благодать Христа, переданная им апостолам. Это то, что невозможно обрести самостоятельно, то, что можно только принять от кого-то, как дар свыше. Это есть у тебя. С тех самых времен, когда ты была Иоанном. Дай это мне.

— Ты боишься, Жак. Чего ты боишься? Нельзя совершать великие дела из чувства страха перед будущим. Страх не пройдет, поверь мне. Он только усилится. Если ты не можешь справиться со своими чувствами, если у тебя не хватает на это сил, то как же ты сможешь носить в себе все то, что я дам тебе при посвящении, что во сто крат тяжелее груза собственной совести?

— Да, я боюсь. Но боюсь только времени. Я могу не успеть. Герцог не пощадит меня. Поэтому надо сделать то, что кажется мне главным деянием жизни.

— Прислушайся к себе, Жак. Постарайся в себе самом получить ответ на вопрос, который не дает тебе покоя. И когда ты получишь ответ, и поймешь, что он — верный, приходи со своей просьбой. Но не раньше.

В тот раз я вернулся в Шюре ни с чем. Жанна была права — я не мог разобраться в себе, прислушаться к тому, что говорило мне сердце.

Это случилось позже, дождливой сентябрьской ночью того же года. Я проснулся от оглушительного грома. Дождь, похожий на морской шторм, разбивался о ставни, в щелях которых сверкали проблески молний. Что-то не давало мне уснуть. Я смотрел в синий язычок пламени ночника, и пляска огонька завораживала, рождая странную магию. И вдруг, я получил ответ, и понял, что он верный, и ободренный, усилившийся в осознании его истинности, я бросился вон из спальни, разбудил слуг, приказал седлать коня. Я надел лучшие боевые доспехи и подобно призраку, выехал глубоко за полночь из ворот Шюре в направлении замка ла Мот, под проливным дождем, озаряемый вспышками сиреневых молний.

Я получил ответ, я спешил воспринять остальное.

Дождь лил, непереставая, четыре дня.

Дождь лил, когда во мраке, одиночестве и голоде я задавал себе вопросы и сам получал на них ответы.

Дождь лил, когда после тьмы меня вдруг озарил свет алого пламени, и бесконечно родной, и в то же время невообразимо далекий голос Жанны провозгласил, опоясывая мои чресла поясом Иоанна:

— Возвожу, приемлю и утверждаю властью, данной мне Единственным и Множественным, Бывшим и Будущим, Несущим и Сотворяющим ….

Рыцарь Иоанн был моим проводником в мир горний, и я послушно следовал за ним исполняя все его указания, терзая великими сомнениями и невыразимыми противоречиями собственную душу, проходя вслед за Спасителем его крестный путь, умирая и рождаясь в себе заново, предавая самое святое и узнавая величие прощения, постигая двойственность и единство вещей, чтобы в конце своего долгого пути, наконец увидеть Свет и … Жанну.

Это снова она, в своем обычном платье. Где доспехи, где рыцарь Иоанн? Было ли наяву все то, что случилось со мною, или это всего лишь сон? Я снова иду по земле, но вещи вокруг меня почему-то стали другими. И все вокруг стало другим. А я остался прежним.

— Как это возможно? — спрашивал я Жанну, — что ты сделала со мной?

— Я открыла тебе настоящего тебя. Ты впервые познал себя всего, целиком. А раз ты познал себя, значит познал и всех остальных людей. В твоих руках — ключи. Воспользуйся ими с умом. Открой нужные двери.

…. — Я повторяю свой вопрос, — говорит инквизитор, — состояли ли вы в Ордене рыцарей Храма?

— Нет, — отвечаю я, — не состоял.

— А это что? — вопрошает следователь, задирая мне рубашку, хватая за пояс Иоанна.

— Тесьма, призванная ограничивать рыцаря в чревоугодии, дабы его живот не становился подобным брюху свиньи, — сразу отвечаю я.

Следователь восклицает, негодуя:

— Приведите свидетеля.

Я вижу Катарину из Порто, мать Пьера. Ей еще нет и сорока. Принеся клятву на Библии говорить правду и только правду, она переминается, теребя передник, переводит испуганный взгляд с меня на инквизиторов и обратно.

— Верно ли, дочь моя, что сей человек, твой господин, возвел твоего сына в рыцарское звание? — спрашивают ее.

— О да, — отвечает она, — я безмерно благодарна ему за это.

— Каким образом твой сын, крестьянин, стал рыцарем?

— Он… Господин граф говорил, что он очень способный к военному ремеслу. Мой Пьер с детства бегал в замок и возился с доспехами. Дядюшка Гамрот очень любил Пьера. Господин граф говорил, что рыцарем может стать любой, и дворянин и простолюдин, что рыцарь — это как менестрель песни пишет. Это бог дает. Душа нужна особая.

— Отвечайте граф, так ли это?

— Да, это так, ибо нельзя научить человека доблести и душевному порядку, чести и желанию придти на помощь всякому, кому она потребна. Удел быть рыцарем дается человеку Господом. И сколько бы мы ни пытались пробудить в недостойных те возвышенные качества, отличающие рыцаря от профана, наши усилия всегда будут тщетны.

— Что же такого было особенного в крестьянине Пьере, граф?

— В нем есть врожденная тяга к служению и исполнению своего долга до конца, чего бы это ему не стало.

— Иными словами, он исполнял все ваши приказания с должным рвением?

— В Пьере присутствует природное благородство, совмещенное со скромностью и готовностью к самопожертвованию. Это редкие человеческие качества, святой отец, настолько редкие, что их носитель, если таковой вдруг сыщется, достоин великой чести быть посвященным в рыцари.

— Хорошо, — сказал инквизитор, — ответь мне, Каталина, если бы твой господин приказал твоему сыну отречься от Христа, плевать на крест и возносить на нашего Господа всякую хулу, Пьер поступил бы согласно приказаниям графа?

Крестьянка растерялась, не зная, что сказать.

— Отвечай! — закричал на нее инквизитор.

— Не смей кричать на нее! — воскликнул я, — кто ты такой, чтобы оскорблять ее?

Инквизитор побагровел.

— Отвечай, женщина! — повторил он в том же тоне.

В глазах Каталины заблестели слезы.

— Нет! Нет! — воскликнула она, — мой Пьер никогда не поступил бы так, как говорили вы, святой отец, потому что господин граф никогда бы не сказал ничего подобного!

"Петр от меня трижды отречется… Плюй на крест, или ты один из тех, кто был с Ним?.. Умереть, или жить, чтобы нести свет дальше?.. Плюй, на крест, плюй!.. Лишь предав, ты поймешь, насколько любишь Его, ибо чтобы радоваться свету, нужно познать тьму ".

— …Господин граф никогда бы не приказал никому отречься от Господа! Он очень благочестив и милостив к нам, его слугам.

— Довольно. Уведите женщину.

Каталину увели в боковую дверь, за которой располагалась кладовая, не имевшая другого выхода. Это значило одно — Каталину еще приведут на допрос. Следователи вполголоса посовещались между собой. Старший Дознаватель кивнул стражникам.

Открылась другая дверь, та, через которую ввели меня. В зал вошел Пьер. Он держался спокойно, не опускал глаз. Стройный, ловкий, красивый он раздражал святых отцов одним только видом, ибо если бы понадобилось найти образ настоящего молодого дворянина, рыцаря, он был бы первым кандидатом. Бросив на него, крестьянского сына, презрительный взгляд, дознаватель с перебитым носом, сидевший справа, потребовал от Пьера принесения клятвы и задал вопрос:

— Мы знаем, что граф ла Мот посвятил тебя в рыцари. Объясни нам, что стало причиною тому.

— Я с детства мечтал быть рыцарем, — не колеблясь, ответил юноша, — мой добрый господин знал об этом и всячески способствовал, чтобы моя мечта сбылась.

— Странно звучит "всячески способствовал". В чем это выражалось?

— Я состоял подмастерием при латной мастерской замка Шюре, но главной моей обязанностью было каждый день тренироваться в военном искусстве под началом рыцаря Гамрота, а потом — рыцаря Гогенгейма.

— То есть ты нравился твоему господину.

— Да этот так.

— Иными словами, он любил тебя.

— Мой господин любит всех своих слуг.

— Можно ли сказать, что твой господин любил тебя больше остальных слуг?

— Наверное… Ведь только меня из крестьян он посвятил в рыцари.

— Он целовал тебя при посвящении?

— При посвящении рыцари всегда обмениваются братским троекратным поцелуем.

— Что это за поцелуй?

— Из уст в уста.

— То есть это точно такой же поцелуй, каким мужчина, обуянный похотью, целует женщину?

— Нет. Не точно такой.

— Я что-то тебя не понимаю, Пьер, крестьянский сын. Ты только что сам сказал, что этот поцелуй, братский поцелуй — из уст в уста.

— Совершенно так, святой отец, но мужчина, целуя женщину, делает это с сердцем, наполненным греховной страстью, а рыцарь, целуя рыцаря, показывает этим лишь свою братскую любовь, или любовь, подобную той, которую отец питает к сыну.

— Ты в этом уверен?

— Совершенно уверен.

— То есть ты можешь читать то, что написано в человеческой душе?

— Нет, не могу. Я же не колдун.

— Тогда откуда ты знаешь, что творилось в душе твоего господина, когда тот целовал тебя в уста?

— Я чувствовал это.

— Каким образом ты почувствовал это?

— Я видел глаза господина графа. В них не было никакой похоти.

— Но похоть нельзя определить по глазам. Для этого у мужчины необходимо потрогать детородный член, не так ли?

— Да, это так.

— Значит, ты трогал детородный член графа?

— Нет, что вы, святой отец!

— Тогда как ты можешь настаивать на том, что в душе у твоего господина не было похотливого чувства?

— Я знаю это.

— Я вернусь к своему вопросу, заданному ранее — ты можешь читать то, что написано в человеческой душе?

— Нет.

— Тогда, выходит, ты не можешь представить суду доказательства того, что когда граф ла Мот целовал тебя в уста, во время церемонии посвящения в рыцари, точно таким же образом, как мужчина целует женщину, он не испытывал к тебе похотливого чувства?

— Я могу говорить лишь о том, что я чувствовал в своем сердце.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один год, святой отец.

— Не самый лучший возраст, чтобы человек мог оценить истинность своих чувств. Сказывается недостаток жизненного опыта, и потом молодости свойственно видеть все в приукрашенном свете. Занеси это в протокол допроса, брат секретарь. Итак, Пьер, сын крестьянина, подтверждаешь ли ты именем Господа нашего, Иисуса Христа на священной Библии которого ты принес клятву, что граф ла Мот во время церемонии посвящения тебя в рыцари, целовал тебя в уста поцелуем, в точности подобным тому, каким мужчина целует женщину?

Пьер умолк, опустив голову. Несчастный мальчик! Неужели он забыл, что я говорил ему накануне?

— Да, святой отец, — молвил он, наконец, — подтверждаю.

— Брат секретарь, внесите это в протокол, — сказал инквизитор, и удовлетворенно откинулся в кресле.

В ходе допроса наступила пауза. Пользуясь тем, что дознаватели отвлеклись в тихой беседе, я встретился с Пьером глазами и улыбнулся ему, согласно моргнув. На его лице отразилось подобие улыбки.

После того, как секретарь сделал все необходимые записи в протоколе, Старший Дознаватель что-то шепнул "перебитому носу". Тот кивнул.

— Итак, Пьер, сын крестьянина, — произнес "перебитый нос", теперь настало время поведать праведному суду святой инквизиции все подробности обряда посвящения в рыцари, который производил граф ла Мот. Помни, что ты давал клятву на Библии и обязал себя говорить только правду.

— Я сожалею, святой отец, но перед своим посвящением я давал, также на Библии, клятву не разглашать таинство совершения всего обряда. Я могу лишь отвечать на некоторые вопросы, касающиеся уточнения тех или иных деталей, известных широкому кругу лиц, дабы не вводить в неведение непосвященных. Но сообщать кому бы то ни было все подробности посвящения, не могу.

— Хорошо, тогда я буду задавать тебе вопросы, на которые ты должен отвечать. Заставлял ли тебя граф отрекаться от Христа во время посвящения?

— Нет.

— Присутствовал ли в помещении, где происходил обряд посвящения святой Господень крест?

— Присутствовал.

— Он был перевернут, он имел какие либо отличия от распятия, которое обычно стоит в церкви?

— Никаких. Это распятие было принесено из часовни Святого Семейства, построенной господином графом на месте гибели госпожи Гвинделины.

— Брат секретарь, отметь, что девицу Гвинделину, обвинявшуюся в колдовстве и чернокнижии, и сожженную 24 февраля 1314 года от Рождества Христова народом, предводительствуемым святым мучеником Яковом Бургундским, свидетель назвал "госпожа". Мы вернемся еще к этому, а сейчас, свидетель, продолжим беседу. Итак, ты утверждаешь, что распятие было принесено из часовни Святого Семейства.

— Да, это так.

— Были ли в помещении, где происходил обряд посвящения, какие либо вещи, или идолы изображавшие языческих богов?

— Не было.

— Доводилось ли вам видеть некую голову, и если доводилось, то расскажите подробнее, что это была за голова.

— В зале не было никакой головы.

— Использовал ли граф во время обряда посвящения слова, предметы, жесты, или что-нибудь еще иное, что обычно приписывается черной магии?

— Нет.

— Известно ли вам, что такое "бафомет"?

— Да, — ответил Пьер.

— Что же такое этот "бафомет"?

— Это — бог неверных, — ответил юноша.

— Брат секретарь, внеси это в протокол — "бафомет" — есть бог неверных.

— Должен заметить, святой отец, что "бафомет" и Магомет — то же самое. Так Магомета называют в Провансе, где у жителей особый говор.

Инквизитор сделал вид, что не расслышал слов юноши.

— Присутствовало ли во время обряда посвящения что либо, что граф называл словом "бафомет"?

— Господин граф вообще не произносил такого слова во время посвящения.

— Ты убежден в этом?

— Да.

— У нас, — дознаватель вытащил из стопки и показал пергамент, — есть показания рыцаря Жоффруа де Го, которого также посвящал граф, и который утверждает, что слышал от слуг о том, что у графа имелась некая вещь, которой тот поклонялся и оберегал от посторонних глаз, которая хранилась в замке, и которую рыцарь де Го назвал "бафометом".

— Я не знаю ничего об этом.

— Хорошо. Тогда ответь мне — как долго ты жил в замке?

— Пять последних лет.

— Знал ли ты о некоей вещи, которую граф хранил в тайне? Отвечай же, ты поклялся именем Христа!

— Нет, не знал… — тихо молвил Пьер.

Ах, бедный, бедный мальчик! Почему ты не усвоил до конца урок отречения, который я дал тебе в момент твоего возвышения? Почему ты забыл, что сам апостол Петр трижды отрекся от Господа! Зачем, зачем я не послушал Гогенгейма и посвятил тебя?..

— Ты лжешь, Пьер. У нас есть показания кухарки, девицы Лизетты, с которой ты состоял в греховной связи и которая поведала нам о том, что рассказывала тебе, как видела графа, поднимавшегося в полночь по лестнице в северную башню, где никто не жил. Мы обследовали башню и нашли в ней, в одной из комнат, искусно выполненное деревянное кресло, в котором не смог сидеть ни один человек. Подтверждаешь ли ты слова девицы Лизетты?

Пьер зарыдал, размазывая кулаками по грязному лицу слезы. Его цепи скорбно звенели.

— Отвечай же, ты подтверждаешь слова девицы Лизетты, что граф ходил в полночь в упомянутую выше башню?

— Подтверждаю.

— Ты знаешь о том, что такое "бафомет", и расскажешь нам.

— Я не знаю ничего! — закричал Пьер.

— Введите свидетельницу, — молвил Дознаватель.

Открылась дверь кладовой и стражник ввел в зал Каталину. Увидев истощавшего сына, оборванного и в цепях, она бросилась к нему, но ее удержали стражи. Поняв, что сейчас произойдет, я поспешно сказал:

— Прекратите святой отец, я расскажу все.

— Вас, любезный граф, мы еще успеем выслушать, — ответил дознаватель, — а сейчас я хочу допросить в вашем присутствии этого молодого свидетеля. Палач! Начинайте.

С Каталины сорвали одежды и стали бить ее хлыстом. Пьер на коленях ползал по полу, умоляя инквизиторов о пощаде. Я что-то кричал, но потом успокоился. Я сидел и молча наблюдал за происходящим. Наконец, Каталину отпустили. Женщина упала, бледная, в поту. К ней подполз Пьер и стал целовать ее и что-то шептать, как безумный.

— Уберите свидетеля, — молвил "перебитый нос".

Стражники оттащили Пьера. Инквизитор спокойно спросил его:

— Скажи мне, Пьер, крестьянский сын, принуждал ли тебя граф ла Мот к греховной содомической связи?

— Принуждал! — выпалил Пьер.

— Как долго он держал тебя у себя в наложниках? С тех самых пор, как ты поселился в замке, не так ли?

— Да, совершенно так!

— Поэтому граф ла Мот и произвел тебя в рыцари?

— Поэтому, святой отец!

— Использовал ли он при посвящении тебя в рыцари ритуалы черной магии?

— Да, использовал.

— Это была хула на бога и прославление Сатаны, не так ли?

— Так, истинно так.

— Был ли в помещении, где совершался обряд, идол, называемый "бафомет"?

— Был.

— Как он выглядел, опиши его.

— Он был… Он был похож на дьявола. Это и был дьявол. Да, да это был дьявол и он говорил с господином графом!

— Запиши, брат секретарь — означенный "бафомет" имел образ дьявола, то есть — ослиную голову, козлиные копыта, человеческое тело и огромный мужской детородный орган. Что ты поведаешь нам о голове?

— Была голова, я ее видел!

— Что она представляла из себя?

— У нее была борода и она… Она тоже отвечала на вопросы господина графа.

— Ты добрый христианин, Пьер. Ответь же мне на последний вопрос и я отпущу твою мать. Почему ты назвал девицу Гвинделину госпожой?

Я опустил глаза, не в силах видеть, как мой добрый, славный Пьер перестает быть самим собой. Если бы мне можно было плакать, я бы плакал.

— Потому, — понизив голос, сказал Пьер, — что госпожа Гвинделина управляла хозяйством Шюре.

Моя душа озарилась солнечным лучиком. Спасибо тебе, Пьер!

— Можешь ли ты сказать что-либо еще о девице Гвинделине?

— Я… Я ее очень любил и тайком подсматривал за ней, когда она ходила на задний двор замка….

Дознаватель снисходительно улыбнулся.

— Ты ведь сделал сей грех по юношеской непорочной простоте, не так ли?

— Да, святой отец…

— Господь простит тебе его. Уведите свидетелей.

Едва дознаватель это сказал, Пьер рухнул, как подкошенный, лишившись чувств. Его и Каталину унесли стражи, а я остался наедине со следователями.

— Ваши пальцы все еще болят, граф, не так ли? — спросил Старший Дознаватель.

— Брат секретарь, — сказал я, — занесите в протокол, что мои пальцы, под ногтями которых застряли концы обломанных сосновых игл, не могут болеть, ибо я — бесплотный дух. А кто вы, брат Старший Дознаватель? Неужели вы — сам Сатана, и я пребываю в аду? Или это только преддверие ада?

— Оставьте нас, — бросил Старший Дознаватель, — все оставьте, и стража тоже. Я буду говорить с обвиняемым наедине.

Когда зал опустел, инквизитор вплотную подошел ко мне. Мы долго смотрели друг на друга. Я рассматривал его серые зрачки, с желто-коричневыми прожилками, слегка мутные и холодные. Он несомненно обладал какой-то потусторонней силой, ибо скоро мне начало казаться, что зрачки эти, подобно воронке, засасывают меня. Я не знаю, что испытывал он, наблюдая мои глаза. Но вскоре мы прекратили свое состязание.

— Что это, Жак, — спросил он, так просто, будто мы сидели с ним за столом, болтали о разных мелочах и пили вино, — что ты прячешь в своем Шюре?

— Мы разве знакомы, брат Дознаватель?

— По-моему, да. Когда-то я тоже служил в Палестине. Лет сорок назад. Мне даже кажется, я помню твоего отца. У него был шрам на подбородке, похожий на прямой угол, не так ли?

— Да, у отца был такой шрам.

— Хочешь я отвезу тебя туда, в Палестину, вместе со всеми твоими женщинами и детьми? На окраинах еще остались наши поселения. Ты будешь тихо жить, и умрешь в глубокой старости. Там спокойно и вольготно. Каким-то странным образом, такие люди, как ты, договариваются с простыми лучше, чем короли и пророки. Ты знаешь арамейский, латынь. Ты будешь уважаемым человеком. А если захочешь, примешь Ислам. Ведь вы, тамплиеры, давно перестали различать Христа и Магомета. Тогда все твои женщины станут тебе законными женами. Подумай, Жак. Я не шучу. Вот, — инквизитор показал свиток, — это помилование, уже подписанное Папой. Осталось лишь поставить подпись секретаря.

Старший Дознаватель обмакнул перо.

Я молчал. Я думал о Филиппе. Удалось ли ему добраться до Мюнстера, как его встретили тамошние братья-каменщики, признали ли они в нем по регалиям, некогда подаренным мне Дижонскими каменщиками, брата? Сумел ли он доставить то, о чем я боялся даже думать, с ним ли та дорогая моему сердцу, мраморная головка со стеклянными глазами?

Инквизитор словно читал мои мысли.

— Ты ведь сейчас думаешь об ЭТОМ, Жак. Я знаю. Я это вижу по твоему лицу. Оно ведь было в замке той ночью на 22 февраля, перед сдачей Шюре? Было… Что же ты сделал с ним? Что за обломки, какой мраморной статуи нашлись в крепостном рву?

… Ночь на 22 февраля. Возвожу, приемлю, и утверждаю… Я кладу на плечо своего наследника, сына Филиппа, мертвую иссохшую длань царственного предка, облеченную двойной властью — над миром человеческим и миром духа, и возвожу, и приемлю, и утверждаю нового, совершенного Императора. Он, или его потомки, опознают Избавителя, о котором пророчествовал Иоанн-евангелист в своем Откровении, и укажут Ему избранных, которые составят Избавителю свиту, его последнее рыцарство в решающей битве с настоящим творцом этого жестокого, больного, грязного, но все же единственного мира. И трое рыцарей, трое моих орденских братьев — Гамрот, Гогенгейм, и Совершенный рыцарь Иоанн, последний — в доспехах, подаренных однажды ему самим герцогом Бургундским, склоняют свои колени и головы, торжественно приветствуя Коронование великим, святым молчанием… Филипп со своим оруженосцем покидает Шюре тайным ходом и растворяется в огромном и жестоком миру, унося с собою длань Шарлеманя и голову той, кто была мне послана небом, кто подарила ему жизнь…

— Кто садился в то кресло из башни? Как называется это существо? Ангел, бес? А есть ли ангелы и бесы? Может и нет никого вовсе, есть только мы, люди, а остальное — досужий вымысел, сладкий обман, в котором тысячу лет пребывает глупое человечество? Я буду рвать тебя на куски, граф, я не дам тебе умереть и вырву из тебя правду. Я просто хочу знать — есть ли Бог? Если он есть, я определенно буду гореть в аду, а если нет — мне не о чем беспокоиться. Ответь, граф — Бог есть?

— Я однажды видел Иисуса. Ты наверное, читал эту историю в архивах. Я не знаю, было ли это наяву, или же мне все привиделось. Я был пьян тогда. Но я загадал — если тот странник— еврей покажется мне в час моей смерти, значит… Ты сам понимаешь, что это будет означать. Хочешь получить ответ на свой вопрос? Убей меня.

— Что же ты там задумал, а? Какие мысли бродят в твоей голове? Самая обычная голова. Но почему тот странник пришел к тебе, а не ко мне? Почему?

— Убей меня, и узнаешь.

— Дурак! — просто сказал следователь, — разве ты, окажись на моем месте, стал бы убивать?

— Тогда, любезный брат Старший Дознаватель, сделай из меня терафима. Погрузи мое тело в масло, и когда оно пропитается маслом насквозь, и я приготовлюсь умереть, отдели голову. Она легко отделится, поверь мне, и если ты правильно подгадаешь момент, ты сможешь задать моей голове вопрос и получить ответ. Но только один вопрос. Только один ответ.

…Терафим, описание которого я нашел в одной из книг, купленных у Соломона, получился у меня лишь однажды, когда в лесу, неподалеку от Шюре, был пойман очередной шпион. Ей было лет двадцать пять. Она была красива, умна и явилась затем, чтобы убить меня, но даже опоенная маковым отваром с беленой, не захотела сама ответить на вопрос, кто ее послал. И тогда я отправил слуг в город, на ярмарку, за тремя стоведерными бочками лучшего оливкового масла… Ее крепко связали, но так, чтобы она дышала, надели на шею стальной обруч и погрузили в масло. На второй день она стала мучиться жаждой. На четвертый день изрыгала проклятия. Но ее разбухшее от масла тело уже не шевелилось и не чувствовало ничего. Я потянул ее правую руку за мизинец и он оторвался, а она не почувствовала никакой боли.

На пятый день я понял, что наступила пора. Она умирала. Я обвязал вокруг ее шеи стальную струну от лютни, и когда с силой затянул петлю, голова легко отделилась от туловища, которое стало погружаться на дно бочки, окрашивая прозрачнейшее масло кровавым туманом. Голова осталась висеть над бочкой на стальном обруче.

— Кто послал тебя? — громко спросил я голову.

— Феме и герцог, — ответила глухим голосом голова, и навсегда замолчала.

"…К нам может обратиться любой — дворянин или босяк, и если его просьба будет обоснованна, а гнев — справедлив, мы поможем ему, не взирая на сословие…"

Значит, герцог тоже обратился к фемгерихтам, и ему помогли…

— … Возможно, я так и поступлю, любезный граф. Но только тогда, когда у меня останется лишь один, последний вопрос.

Мне вдруг стало до невозможности смешно.

— Почему ты так уверен, что мир, в котором мы живем, устроен намного сложнее, чем кажется на первый взгляд? Почему ты упорно ищешь колдовство там, где его нет? Что изменится, если ты получишь ответы? Напрасно ты тщишься, что получив их, получишь власть. Получить мало, надо суметь еще удержать полученное, понять его природу, приручить, сделать своим. Твои желания слишком жалки и ничтожны. Это все равно, что попытаться поймать морской ветер парусом речной лодчонки. Лодочка потонет, а ветер помчится дальше, чтобы однажды встретить на пути настоящий, крепкий корабль. Ты — и есть та самая лодчонка. Признайся себе в этом, брат Дознаватель. Ведь это твоя работа — докапываться до истины, или ты уже забыл, как выглядит настоящая истина?

— Ты много говоришь, граф. Прошло уже довольно времени и я проголодался. Я пойду, отобедаю на твоей посуде, попью твоего вина из погреба, закушу твоим душистым караваем. А ты подожди меня на дыбе. Вспомни ночь на 22 число. И хорошенько подумай о Палестине.

Старший Дознаватель открыл дверь, позвал палача — мавра, а сам — удалился. Камера пыток была устроена в том же зале, но в другой кладовой, где раньше постоянно хранился небольшой запас вина, которое подавали к столу. Палач возмущался, говоря, что "эти святые отцы считают мое ремесло забавой, а между тем и оно требует мастерства, как же можно класть человека на дыбу, когда он скован цепями, что же от него останется?"

Меня уложили спиной на перекладины, надели железный ошейник, а ступни привязали к двум кольцам. Затем запястья и щиколотки плотно обернули мягкой тканью. Кандалы мешали работе и палач тихо бранился про себя. Двумя толстыми веревками мне обвязали каждую руку и ногу, и пропустили веревки сквозь специально устроенные для этой цели отверстия в раме. Помощники принялись вращать воротки, веревки стали натягиваться.

— Осторожно, осторожно, — наставлял помощников палач, — не повредите кожу. Нам нужно только слегка пощекотать его сухожилия.

Веревки натягивались. На запястьях хрустнули суставы, после прохрустели щиколотки, я почувствовал, как в правой ноге сдвинулась какая-то косточка. Натяжение усиливалось. Я пошевелился. Видимо, я что-то стронул в суставах, потому что они захрустели по всему телу. Хрустели руки и ноги, хрустел позвоночник и шея, хрустела грудина.

— Так, — сказал палач, — хрустнул. Теперь сделайте два оборота и подождите.

Со вторым оборотом пришла боль. Первыми заболели бедренные суставы. Я застонал.

— Еще оборот.

Я закричал, чувствуя, как от боли начинает мутиться рассудок. Господи, как больно, как больно! Они же рвут меня на части.

— Еще оборот и довольно. А то перестараемся.

Я не мог терпеть и вложил в свой крик всю боль, которая жгла каждый сустав, каждую жилу. Вскоре, звуки окружающего мира стали медленно стихать, словно кто-то укутывал мне уши. Меня облили холодной водой.

— Ослабьте натяг на один оборот, — издалека доносился голос палача, — он уже поплыл.

Натяжение слегка ослабло. Боль из острой, режущей стала жгучей и занудной, словно каждый сустав жалило по десятку пчел. У меня не осталось сил кричать и я тихо стонал. Мне показалось, что я страдал вечность.

— Я схожу, позову инквизитора, — наконец сказал помощникам палач, и слова его звучали подобно божьим словам о прощении всех грехов, принеся невыразимое облегчение, — а вы смотрите за ним хорошенько. Если опять поплывет, ослабьте натяжение и покропите лицо водой.

Когда скрипнули петли двери, я нарочно пустил слюну. Помощники испугались и ослабили натяжение. При этом они усердно поливали мне лицо и грудь водою. Каждую косточку ломило. Я так хотел умереть, но не мог.

Снова скрипнула дверь. Явился инквизитор. Я ожидал увидеть Старшего Дознавателя, но пришел тот, кто сидел справа. Я называл его в мыслях "хорек".

"Хорек" приказал снять господина графа с дыбы и отнести его в темницу. Палач и его ученики бережно положили меня на дощатые носилки, и пока меня несли в темницу, палач говорил:

— Носилки я оставлю вам, граф. Они жестковаты, но зато, если вы полежите на них дня два, боль быстрее утихнет. Есть не советую, лучше пейте пока воду. И пусть вас укроют теплым покрывалом. А то воспалятся суставы. Дней пять вас не будут трогать. Так что отдыхайте.

Первые сутки после дыбы я находился между небом и землей, между адом и раем, в том месте, где пребывают только что покинувшие тело души усопших. Иногда я возвращался в свое тело и тогда приходила боль. Я стонал, я ругался и плакал, я просил о пощаде и посылал проклятия, а потом снова душа оставляла тело и уносилась далеко-далеко.

На второй день стало легче и я лежал с открытыми глазами. Братьев — рыцарей водили на допросы. Я видел удрученные, несчастные лица тех, кто возвращался с допроса. Они старались отводить взгляды и я понимал почему. Пьер забился в угол и тихо плакал.

— Этьен, — позвал я одного из братьев, — смотри за Пьером. Как бы он не вздумал наложить на себя руки. Его мать жестоко пытали в его присутствии. Не требуйте с мальчика слишком многого. Он и так сделал все, что было в его силах.

Этьен разрыдался.

— Я тоже предал вас, господин. Когда вчера они привели на допрос Леонору … Простите меня, граф.

Я сделал вид, что не расслышал его слова.

— Есть какие-либо известия из ла Мота?

— Да, слуга приносящий еду, рассказывал, что они успешно противостояли осаде. Герцог вчера снял осаду и отвел войска.

— Зачем ему ла Мот? Ему нужен только я. Какие еще есть новости снаружи?

— Не знаю. Ничего не знаю. Почти не удается поговорить с кем бы то ни было. Стражники зорко следят, чтобы мы не получали вестей.

— Как ведут себя братья?

— Брат Леон вчера ночью умер на дыбе. Об этом сказал стражник, когда мы получили утром еду.

— Не надо больше смертей, Этьен. Братья, — воскликнул я, обращаясь ко всем, — не надо больше смертей! Герцогу нужен я, и только я. Моя участь давно решена. Не губите свои жизни, вспомните апостола Петра. Вы должны жить, вы еще понадобитесь этой земле. Не бойтесь предать меня, бойтесь оставить свой гнев неутоленным потом, когда представится возможность отомстить. Вы обязаны жить, братья, это мой приказ. Иначе, кто расскажет добрым людям правду о моих последних днях, кто накажет виновных?

Громкая речь лишила меня сил. Я упал и вскоре уснул.

Проснулся я оттого, что несли носилки, на которых я лежал.

— Куда вы несете меня, — спросил я солдат в кольчугах.

— К герцогу, — ответил сержант, шедший рядом.

Впервые за два месяца я оказался наверху и увидел солнце. Я наслаждался прохладным ветром, чистым, как глоток родниковой воды, воздухом, запахами земли, бездонной голубизной неба, птицами, облаками, шелестом древесных крон. Носилки внесли в просторный шатер, в котором пахло сандалом, и осторожно поставили на землю. Я увидел склоненное над собой, молодое лицо герцога. Он смотрел на меня и просил глазами прощения. Я знал — окажись мы сейчас в совершенно другом месте, где нет ни господ, ни слуг, где нет Бургундии, Франции, герцогов, императоров и королей, он бросился бы ко мне, как нашкодивший мальчишка и лечил бы мои раны, вымаливая прощение.

— Здравствуйте, граф ла Мот. Очень жаль, что мы встретились с вами в такой обстановке. Поверьте, видеть вас и вашу жену в своем дворце было намного приятнее.

— Оставьте, сир, сказал я, — ведь вы решили мою участь еще тогда, на пиру в день коронации, когда приказали усмирить ле Брея. Я — заноза на теле вашего герцогства. Рано, или поздно, но ваши солдаты все равно бы оказались в моем поместье.

— Что делать, граф. Не мы творим политику. Мы лишь ее покорные слуги, терпеливые заложники. И все же, мне жаль что все случилось именно так, как случилось.

— Сир, если вы действительно честный в душе человек, обещайте, что виновным во всей этой истории, буду только я. Пусть только я понесу наказание за все и приму наказание по своим заслугам. Оставьте в покое мой род, не трогайте жену и детей, пощадите всех тех, кто был моими слугами.

— Я сделаю все, что в моих силах, граф. Обещаю.

Я сжал трясущимися пальцами его ладонь и поцеловал ее.

— Граф, — продолжал герцог, — то что я скажу вам сейчас, не будет иметь никакого отношения к обещанию, которое я вам только что дал. Ответьте мне, ЧТО вы скрываете ото всех? Это имеет какое-то отношение к власти? Это подтверждает ваши права на французский престол? Знаете, я не верю в колдунов и волшебство. Может быть, я смотрю на вещи чересчур просто, но так почему-то получается вернее. Я не верю, что вы прячете какой-то эликсир, продлевающий жизнь, или же волшебную мазь, позволяющую летать по воздуху. И самое обидное, нет никого в живых из тех, кто бы пролил на вашу загадку свет. Филипп, король французский, мертв, Папа, Климент — тоже мертв. Даже мой несчастный брат мертв, и его особо доверенные министры тоже. Странно все это, граф. Тамплиеры оказались для Франции даже еще большим злом, чем считал покойный король Филипп. А вы, граф, часом не тамплиер?

— У меня есть жена и собственность. Я никогда не носил на плаще алый крест, а уж мою жизнь никак нельзя назвать праведной, достойной монаха. Какой же я храмовник? Я — обычный грешник.

— Я несколько дней ездил по вашим землям, граф. Я вглядывался в лицо каждого крестьянина и ремесленника, каждого ребенка, встречаемого на пути. Что вы сделали со своими людьми? Откуда в их глазах этот странный свет? Как будто они видят что-то, что невидимо мне. Я знаю, стоит вам сказать — и все ваши люди, от мала до велика, от юнца до последний старухи, бросятся на меня и моих солдат, и разорвут их в клочья. А ваше войско, где те доблестные, умелые лучники? Вы молчите. Вы не говорите. Почему? Как человек, обладающий столь совершенной властью, может не стремиться к власти еще большей? Почему вы не воспользовались поддержкой гарнизона ла Мот, когда я напал на Шюре? Почему вы сопротивлялись лишь двенадцатью рыцарями?

— Сир, — ответил я, — есть вещи, которые трудно объяснить, которые возможно лишь ощутить. Они предстают в виде образов и символов, и не имеют названий, или же им просто нет названий в человеческом языке. То, о чем вы спрашиваете меня, принадлежит к разряду именно таких вещей. Я просто знаю, что так должен был поступить, и все.

— Да… В этом что-то есть. Дьявол тоже предлагал Иисусу все царства земные, власть над существом человеческим и веществом природным. Может быть, вы граф, пророк?

— Я тот, кто есть.

— На что вы рассчитываете, граф? Для кого стараетесь?

— Я стараюсь для тех, кто придет на эту землю после нас. Тогда уже не будет ни вас, ни меня. Даже ваше имя забудут, а уж мое и подавно. Людям однажды понадобится кто-то, кто приготовит землю для Второго Пришествия Христа. И тогда этот кто-то, которого евангелист Иоанн называет Избавителем, проявит себя и явится миру во всем своем великолепии, подготовив землю к приходу Спасителя… Так будет, люди не могут бесконечно страдать, делиться на плохих и хороших, на слуг и господ. Мы все рождаемся одинаковыми, сир, и все однажды становимся прахом. На земле однажды должен воцариться Рай. И он воцарится, теперь я в этом уверен.

— Значит я прав. То, что ты скрываешь — есть некий документ, подтверждающий твои исключительные права на что-то. И ты, воспользовавшись этим чем-то, осуществил в своем лене то, что однажды должно случиться везде, в каждом государстве. Это хуже чумы. Это невозможно вытравить из людей, потому что оно заложено в их душах. Я разгадал тебя, граф. Я только что осознал страшную вещь — ты победил, независимо от того, будешь ли ты казнен, или получишь от меня помилование. Как далеко расползлась твоя зараза, насколько это опасно для меня, для Бургундии, Франции? Какая крыса разносит ее?

— Я не знаю, что вам ответить, сир. То, что вы называете заразой, давно уже не принадлежит моей власти.

— Но на мой век что-то останется, я умру в своей постели, герцогом, или же мне отрубит голову грязный простолюдин?

— Все будет зависеть от вас. Только помните — стадо послушнее идет за тем, кто играет на дудочке впереди, чем повинуясь кнуту того, кто стоит сзади. У вас достаточно копий и стрел, на ваш век хватит.

— Старший Дознаватель говорил вам о Палестине?

— Говорил, сир.

— Это была моя идея. Должен признать, что я жестоко ошибался. Таких, как вы, нельзя миловать. Вас надо жечь каленым железом, как самую страшную язву на теле власти.

— Я знаю, сир, что умру. Я понял это еще на пиру в честь вашей коронации, просчитав, во что выльется мое выступление против ле Брея. Все эти годы я доблестно ловил ваших шпионов, которых вы посылали, чтобы убить меня. Наконец, ваше терпение лопнуло и вы пришли сами.

— До сей минуты, Жак ла Мот, я очень хотел тебя убить. Но, сейчас вынужден признать, что ты еще поживешь. Я должен помыслить над твоими словами. В тебе есть что-то, чего я не понимаю. Если я тебя сейчас казню, то кто ответит мне на вопросы? Поэтому, ты еще поживешь.

— Вы исполните то, что обещали мне, сир? — спросил я герцога, когда он выходил из шатра.

— Исполню, — ответил он.

Я остался один. Я недоумевал, что произойдет дальше, подспудно опасаясь какой-нибудь каверзы. Но…

Вначале пришел человек с молотом, зубилом и переносной наковальней. Он снял с меня кандалы. Потом в шатре появились шесть женщин, молодых и красивых. Слуги принесли большую лохань с водой, куда эти женщины перенесли меня, предварительно раздев. В воду добавили пахучие масла и целебные травы. Вскоре боль в израненных суставах стала понемногу стихать. Женщины терли мое тело нежнейшими мочалками, какие использовались на востоке и добывались со дня моря, умащивали кожу бальзамами, состригали отросшие волосы и ногти. Потом слуги принесли другую лохань, в которую я был перенесен женщинами и корзины, полные яств, среди которых я с удивлением обнаружил многие известные на востоке, но незнакомые в этих местах. Мне налили кубок черного сирийского вина, густого, как смола и ароматного, как благовоние. Потом меня вынули из лохани, отерли влагу льняными платами и уложили на восточную кушетку, на нежнейшие простыни из отборного льна. Женщины кормили меня с рук и ласкали тело влажными, алыми губами. Наполненный негой, я уснул, а когда вечером проснулся, был вновь накормлен одалисками, и вновь они принялись ласкать меня, сменяя одна другую.

Утоленный любовными ласками, я снова уснул.

Я не знаю, сколько дней продолжалось мое блаженство. Но, просыпаясь, я всякий раз обнаруживал себя окруженным женщинами и яствами, и вина было вдоволь, и все — самое лучшее. Мои раны зажили, суставы и сухожилия перестали болеть. Я понял затею герцога — стоило мне сказать несколько слов, и я бы получил все то, чем обладал сейчас, на всю оставшуюся жизнь в обмен на свою тайну. Герцог теперь не стал бы меня убивать. Почему-то я был в этом совершено уверен. Нужно было только начать, только подтвердить, или опровергнуть слова герцога. И он отослал бы меня в Палестину, и держал бы там, время от времени задавая вопросы, с каждым разом все более приоткрывая завесу таинственности. А может быть стоит согласиться? Может довольно страданий? Две трети жизни осталось позади. Неужели я не заслужил себе блаженства? Разве мало таких, кто презрев все условности и заповеди живут ради себя, не испытывая раскаяния и угрызений совести? И конец легкого пути светел. Зачем же терзать себя и выбирать тернии, когда есть возможность наслаждаться? Я возьму с собою вот эту, чернявую, с полными крепкими бедрами, и ту, у которой груди тверды, как яблоки, и так трепетно колышутся, всякий раз, когда она услаждает меня любовными ласками. И еще я возьму эту, русоволосую, у которой горячее, упругое чрево и неутихаемая страсть. Я отдам герцогу ларец с рукой Шарлеманя и уеду навсегда в Сирию, или Египет. И пусть мня, объявят мертвым в моем лене. И пусть моя семья, мои женщины, слуги и солдаты оплакивают меня. А я буду жить тихо и счастливо, в стране, похожей на рай.

Но когда я, повинуясь каком-то непонятному порыву, набрал воздуха, чтобы произнести сокровенную фразу, я вдруг ощутил некую цепь, которая в моей душе воспрепятствовала такому поступку, некий барьер, который я не мог перешагнуть. Хотя все мое существо желало обратного, но воля, которая не была моей волей, воспрепятствовала тому, чтобы я свернул со своего пути, где лежало так много мертвых. Подумалось — ведь Спаситель тоже просил своего Отца пронести мимо него чашу страдания, дать другую судьбу. Он понимал, что исход его земных дел определен, но просил. Он надеялся и тоже хотел покоя и тишины.

Я прогнал одалисок, вышвырнул из шатра кушетку и яства, сбросил халат. Нагой, как душа перед страшным судом, я остался в пустом шатре. Вскоре пришел герцог.

— Нет, — сказал я ему, — нет, нет, нет!

— Напрасно, граф, — ответил герцог, рассматривая мой пояс Иоанна, — жизнь стоит того, чтобы жить. Я вас действительно не понимаю, но очень хочу понять. Для меня вы — загадка, очень заманчиво разгадать вас. Я никогда не встречал человека, подобного вам. И знаю, что никогда больше не встречу. Несмотря на все, что вы сделали, я не могу вас казнить. Может быть, потому что я — молод и неопытен, а может быть, вы заразили меня своей чумой. Я много думал над нашим последним разговором и понял, что у вас, моего противника, необходимо учиться и взять как можно больше мыслей из вашего большого ума. Условности — пустое. Люди всю жизнь проводят среди условностей и догм, хотя для того, чтобы стать настоящим, совершенным властителем, необходимо отказаться от условностей, отринуть догмы и работать лишь собственной головой, осмысливая наперед, как в шахматной игре, каждое действие.

Я был обескуражен и растроган до слез. Мелькнула сумасшедшая, глупая мысль — неужели вот она, долгожданная развязка? Ах, как хотелось бы в это верить…

— Вас нельзя казнить, граф, — продолжал герцог, — Это все равно, что разбить камнем рог изобилия. Что получили евреи, казнив Иисуса? Они получили христианство, которое сделало их изгоями везде, где бы их племя не вздумало найти для себя обетованную землю. Что получу я, казнив вас? Ничего не получу, лишь потеряю земли и своих вассалов, которые наверняка восстанут, взбудораженные вашей казнью и отдадут свои лены под сень трона французского короля. У них сейчас есть прекрасная возможность это совершить, потому что месяцы пребывания в Шюре истощили мое войско, подорвали его дух. О моем угрожающем положении знают все в округе — от прачки до соседнего сеньора. Вы практически не сопротивлялись, когда мое войско подошло к вашему замку. Вы сдались на двенадцатый день осады. Просто сложили оружие. Вы не собирались драться, вы тянули время до 22 февраля, дня гибели вашей Гвинделины. Тогда мне наивно казалось, что я победил, сейчас я в этом не уверен. Вы живете в каком-то другом мире, неведомой жизнью. Вы сеете в своем Шюре колдовство. Здесь смерть витает в воздухе, она растворена в этой воде, в этой земле. Каждый день пребывания в Шюре уносит жизни нескольких моих воинов. И я не могу найти их убийц. Люди просто умирают — кто со стрелой в горле, кто с ножом в спине, а кто просто так — стоял в карауле и вдруг упал. Это хуже, чем война лицом к лицу с противником. Войско стоит, бездействуя, а кладбище растет. Солдаты боятся, рыцари негодуют, сдерживать их мне все труднее и труднее. Я думаю — что же будет, если я предам вас смерти? Смогу ли я вообще, вернуться домой? Я знаю, что жив до сих пор только потому, что такова ваша воля. Почему вы не пошлете своих невидимых убийц предать смерти и меня? Что останавливает вас? Ответьте, граф.

Я усмехнулся.

— Сир, вы же знаете, что я оставлю ваш вопрос без ответа.

— Знаю. И тем не менее, прошу — научите меня своей магии. Я хочу, чтобы вся Бургундия была, как ваше Шюре.

— Это невозможно, сир, пока существует Папа, который властвует над всеми католическими королями и государствами. Со дня на день сюда явятся его эмиссары, которые от вас потребуют предания графа ла Мот смерти. Тогда вы уже не будете тешиться мыслями о приручении меня, своего непокорного вассала, потому что вам придется думать, как спасти себя. Вы живы до сих пор, хотя, как вы сами утверждаете, ваши люди умирают один за другим. Значит кому-то надо, чтобы вы жили. Может быть, даже мне. Не стройте невозможных планов и поступите, как следует поступить — верните меня в темницу. Спасибо вам за дни счастья, которые вы мне милостиво подарили. Воспоминания о них помогут мне достойно встретить конец, каким бы страшным он ни был.

Герцог долго и пристально смотрел на меня, потом молвил:

— Я даю вам еще один день. Он ваш от восхода до восхода. После завтра утром вы отправитесь в темницу.

— Я просил бы вас, сир, дозволения посетить замок ла Мот, повидаться с женой и детьми. Послезавтра я вернусь.

— Езжайте, граф. Вам принесут одежду и дадут доброго коня. Я предложил бы вам еще парочку слуг, но не хочу, чтобы вы подумали, будто я усомнился в вашей честности. Я обещал, что завтрашний день ваш, от заката до заката, и мое слово — закон. А теперь, позвольте откланяться. Прощайте. Храни вас Бог.

В ла Мот я прибыл после захода солнца.

— Нет, я не позволю тебе вернуться, Жак! — сказала утром Жанна, когда я в подробностях передал ей свой разговор с герцогом, — да пусть сюда явится даже французский король со своим войском, ему все равно не взять крепость! Настало время нарушать клятвы.

— В Шюре томятся мои люди.

— Там томятся предатели. Если бы ты знал, что они говорили о тебе инквизиторам, в каких грехах обвиняли тебя!

— Я знаю, почему они это говорили, как знаю и то, что даже не скажи им я так поступать, они бы все равно, сказали то, что сказали. Так устроен человек. В самые опасные моменты жизни он думает о себе, и только о себе.

— Так что же тебе мешает думать о себе, Жак?

— Мне мешает Галилеянин. Почему он не принял от дьявола все то, что тот ему предлагал, искушая, почему Он выбрал муку? Иисус мог бы стать царем Иудеи, а то и целого Рима, но он стал царем в наших душах.

— Ты же тамплиер, ты знаешь, что все было не совсем так, как написано в Евангелии.

— Да, знаю. Но знать — это одно, а верить — другое. Я очень хочу верить, и еще больше хочу, чтобы поверили другие. Пусть все на самом деле было не так, но пусть когда-нибудь все станет так. Если до сих пор не нашлось никого, кто бы совершил все так, как написано, от начала до конца, то я стану этим человеком и докажу всем, и тем кто знает, и тем, кто верит, что свет горний есть, что он горит в нас, и побуждает совершать поступки, не объяснимые рассудком, но объяснимые сердцем. Я выбираю костер, чтобы тот, кто способен видеть, узрел свет.

Жанна упала на колени, обняла мои ноги и зарыдала. Я поднял ее. Мы вышли в сад.

Прибежали дети — Анна, Марго и маленький Николя. Следом пришла их "матушка" Нелли. Дети расселись у меня на коленях. И хотя суставы, растянутые дыбой, тотчас стали болеть, мне была приятна их ноющая боль. На мои плечи легли ладони Нелли, и в тот же миг я ощутил теплый, но бесконечно тоскливый взгляд Жанны. Она подхватила на руки Николя и вдруг стала очень похожа на седую Марфу, мать Иоанна Предтечи. До обеда я оставался в саду с Жанной, Нелли и детьми. Когда наступил час трапезы, явился слуга и сообщил, что все готово.

Отобедать со мной пришло все население ла Мот, вместе с теми, кто по разным причинам скрывался в замке от солдат герцога. Стояла странная тишина. Люди не ели, а смотрели на меня. Тогда я встал и обошел каждого, раздавая хлеб, кладя в миски мясо, наливая в кубки вино. Они целовали мне руки и прижимались к груди. Они изо всех сил старались не плакать, но у всех, мужчин и женщин, стариков и детей, блестели глаза.

— Ешьте со мной, — говорил я им, — пусть в вас останется что-то от этого дня.

И они покорно ели и пили, словно боясь, что этот день пройдет не оставив никакого следа. Я отменил все работы и просидел с ними в трапезной зале до вечера.

Незаметно ко мне подошел мастер Эдуард.

— Любезный граф, я имею великую честь пригласить вас на собрание нашей ложи, почетным мастером которой вы являетесь вот уже пять лет. Собрание состоится сегодня, после вечернего колокола.

Я согласно кивнул, и когда пришло время и послышался далекий звон, покинул трапезную, пересек двор и вошел в мастерскую, постучав в дверь, согласно обычаю.

— Братья, — говорил я каменщикам, — вы обрели на этой земле защиту и кров, возможность трудиться так, как того требует ваша душа и уровень вашего мастерства. Пусть часовня, которую вы строите не закончена, и я никогда не увижу ее, возведенной "под конек", но фундамент ее прочен и никакие бури, никакие стихии не смогут теперь сокрушить стен, стоящих на столь прочном фундаменте. Я безмерно уважаю ваш неустанный, кропотливый труд, я поклоняюсь вашему мастерству и гармоничным пропорциям узоров и линий, которые вырезаются грубыми инструментами на грубом камне, чтобы обрести совершенную и законченную форму, в которой уже нет ничего грубого и земного. Я отдал вам самое дорогое, что было у меня — своего сына, наследника, потому что знаю — там, где идет беспрестанная битва добра и зла лишь братские узы и братская любовь способны сохранить свет, и донести его до благоприятных времен.

Моя жизнь подходит к закономерному концу. Я сам выбрал свой путь и ни о чем не жалею, потому что сделал много из того, за что не будет стыдно держать ответ перед Господом. Я ухожу с чувством выполненного долга, унося в сердце, в том числе, и частицу тепла вашей братской любви.

Мы помогали, как умели, Великому Архитектору строить его незримый храм. Что смогли — сделали, что не успели — завершат наши потомки. Я буду просить за вас на небесах, любезные братья, и надеюсь, что мой голос будет услышан.

Придя к Нелли, я нежно обнял ее, понимая, что все-таки очень люблю ее.

— Прости меня, — сказал я ей.

— Я никогда не сердилась на тебя, Жак, — отвечала Нелли, — тебе не в чем себя винить. Я счастлива быть с тобой и носить под сердцем твоих детей. У нас опять будет ребенок. Он будет хорошим человеком, таким, как ты.

…Когда я уснул на ее груди, она вскоре разбудила меня.

— Жак, — молвила Нелли, мать моих детей, — сейчас я уйду. Половина ночи прошла. Но осталась еще половина. Проведи ее со своей женой.

Нелли ушла. Вместо нее пришла Жанна. Она не сняла рубашки, чтобы я не видел ее увядающее тело и пояс на чреслах, поддерживавший то, что я не должен был ощутить ни при каких обстоятельствах. Ее волосы стали больше седыми, нежели черными. Тусклый свет ночника скрывал морщины на лице. Лицо казалось гладким и юным. И только груди были по-прежнему упруги и полны желания.

— Напои меня собою, Иоанна, — сказал я.

Жанна легла на бок, обнажила грудь и привлекла мою голову к сосцу.

— Пей меня, муж мой! — услышал я ее тихие трепетные слова.

Из открытого окна долетел голос козодоя. Да, я снова грешил. И все темные силы ночи знали и всячески потворствовали этому греху. А Жанна наслаждалась любовью. Разве любовь может быть грешна?

Еще вечером в Шюре был послан гонец с вестью о том, что граф покинет ла Мот на заре и вернется под стражу завтрашним днем согласно уговору с герцогом.

Я выезжал в сопровождении небольшой свиты из числа солдат гарнизона, оставив Жанну, детей и Нелли в замке. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что у ворот меня ждет огромная вереница телег и повозок, в которых сидели крестьяне. Люди изъявили желание сопровождать меня в Шюре, и я не смог отказать им. Всю дорогу я ехал в повозке, но когда до Шюре оставалось несколько лье, пересел на коня. По дороге к нам присоединялись жители окрестных деревень. Они ехали в повозках, на мулах, или просто шли пешком. Возле Шюре нас встретил пеший отряд герцога, но поняв, что крестьяне не вооружены, беспрепятственно пропустил нас. И вот, лес кончился. Впереди, на невысоком холме, показались башни Шюре.

Я неторопливо подъезжал к замку на вороном жеребце. Я был облачен в свой лучший, расшитый жемчугом и бриллиантами кафтан черного бархата, поверх которого ниспадал черный шелковый плащ с фиолетовым подбоем, который так нравился мне. Мои пальцы унизывали золотые перстни, а чело украшал графский золотой венец, инкрустированный жемчугом. Моя почти седая борода прикрывала золотую цепь, лежащую на груди, левая ладонь в замшевой перчатке касалась рукояти старинного меча, сделанного в незапамятные времена, быть может тогда, когда мой предок, римлянин Марцелл, взял в жены дочь Шарлеманя Рунерву. А за мной, стеною шли мои подданные. Из разбитого на лугу перед замком лагеря герцога, навстречу выехал вооруженный отряд, состоящий из одних рыцарей. Во главе его, без шлема, был тот самый рыцарь, который некогда сопровождал герцога на пиру в честь его коронации. Я дал рукой своим поданным знак остановиться, а сам подъехал к отряду.

— Граф, я должен взять вас под стражу, — сказал рыцарь.

— К вашим услугам, — ответил я и сошел с коня.

Рыцарь принял из моих рук меч, поцеловал его и затем передал другому рыцарю. Я сел на коня и безоружный поехал в лагерь. Вскоре пришел кузнец. Я опять надел кандалы. Они были легче тех, что я носил в темнице и имели замок, позволявший снимать их не расковывая заклепки. Потом меня посадили в повозку, которая медленно направилась к воротам замка. Повозку сопровождал отряд из десяти легковооруженных рыцарей. Я почувствовал на себе пристальный взгляд. Он принадлежал рыцарю в простых, безо всякого узора, латах. Сквозь прорези его забрала проступали контуры лица. Я понял, что это — герцог. Рыцари привели меня в комнату, устроенную в северной башне, обставленную всем необходимым, сняли кандалы.

— Что это? — спросил я своих стражей.

— Его милость приказали содержать вас в этой комнате, под неусыпным караулом из рыцарей.

— Где находятся мои люди?

— В подвале, господин граф.

— Отведите меня к ним. Я не желаю сидеть в этой комнате, когда мои люди страдают в холоде, сырости и грязи.

— Это невозможно, мы исполняем приказание господина герцога.

— Хорошо господа. Вы верные солдаты, а верность командиру есть одна из первейших доблестей рыцаря. Но, тем не менее, передайте герцогу мою просьбу.

С этими словами я шагнул в комнату, окно которой было заделано частой решеткой. Мой дядя когда-то держал в ней провинившихся, или надоевших шлюх, которых ему регулярно привозил из города специальный слуга. Этого слугу, пьяницу, больного испанской заразой звали Луй и я тайно приказал утопить его в пруду. Напоить, как свинью и в темноте, по-тихому отправить кормить раков. Но Бернар, оружейник, который спал и видел смерть ненавистного ему Луя, и которому я поручил это дело, сжалился над ним. Он не утопил его в пруду, он опоил его до смерти, потратив на вино пару лишних грошей из своего кармана.

— Зачем портить пруд, — объяснил он мне наутро, когда я вручал ему кошелечек с серебром, — там детишки купаются, ловят рыбу и раков. Утки наши, опять же, кормятся там. А так все получилось как бы само собою…

Кроме Луя был еще некий человек, не имевший даже имени. Все его звали Стручок — такой он был сухой и сутулый. Стручок жил в грязной хибаре на краю Порто и промышлял тем, что кроме всего прочего — мышиной отравы и сонного дурмана, готовил некое снадобье, изгонявшее плод из чрева матери. Когда по его вине умерла хорошенькая молодая Жоржетта, понесшая от бродячего скрипача, я сам явился домой к Стручку одной ветреной, беззвездной ночью. Стручок, как всегда, что-то растирал в ступке при свете масляной лампы. Вместо масла в лампе горело сало, источавшее нестерпимый смрад. Сопровождавшие меня Шарль и Гамрот, схватили Стручка, приказав ему молчать. Он сразу понял, почему мы пришли и стал тихо просить пощады. Но Гамрот прижал его к столу, а Шарль, раздвинув кинжалом гнилые зубы, открыл Стручку рот. Я стал искать склянки со снадобьями, а когда нашел, вылил их содержимое в глотку Стручка.

Он корчился на полу до рассвета, заблевав все углы, прося нас о милости — убить его. Я вспоминал розовощекую веселую Жоржетту, ее совсем еще молодую мать, убитую горем и молчал. Молчали и мои спутники. Когда стало светать, мы раздули тлевшие в очаге угли, подожгли проклятый дом и, пока совсем не рассвело, невидимые, ускакали прочь. Логово Стручка сгорело дотла, вместе с хозяином. На следующий день глашатаи зачитали в деревнях мой указ, запрещавший под страхом повешения изгонять из чрева неродившееся дитя. "Ежели, — говорилось в указе, — мать захочет сохранить его рождение в тайне, откзавшись впоследствии от своего ребенка, она найдет все потребное своим нуждам в соборе святого апостола Петра земли ла Мот".

Я вспомнил одну девицу из Шато, нарушившую указ. Ее привезли в цепях на суд, в Шюре. Она провела три дня наедине с собой в той самой комнате, где сейчас находился я. На лугу, так, чтобы девица видела из окна, была устроена виселица. В первый день девица хотела наложить на себя руки, но неустанно следивший за ней слуга, вовремя пресек ее попытку. Весь второй день она проплакала, отказавшись от еды и питья, а в третий день приехали ее отец и преподобный Николай из ла Мота. Они привезли с собою младенца, найденного недавно на паперти собора. Увидев ребенка, девица прижала его к себе и сквозь ее слезы я узрил улыбку, счастливее которой никогда более не встречал. Тот младенец давно вырос, его приемная мать уже нянчит внуков.

За все время, что я владел Шюре, я лишил жизни, считая повешенного дядюшку Ги, трех своих подданных. Я сделал это так, как хозяин режет больных овец, дабы те не портили стадо, разнося смертельную заразу. Я никогда не раскаивался в содеянном, но сегодня воспоминания вернулись. Я вновь проживал в мыслях свою жизнь, взвешивал каждый поступок.

Когда в наши места пришло известие о чуме, я перекрыл засеками все дороги, все тропинки, ведущие к Шюре и ла Моту, приказав охранявшим их дозорам стрелять в каждого, кто приблизится к ним на расстояние ближе двадцати шагов. Обычно, хватало одного выстрела из арбалета в песок, чтобы убегавшие от чумы странники, поворачивали вспять. Но однажды десяток истощенных, усталых горожан отказались повернуть. Они настойчиво продолжали идти вперед. Тогда их расстреляли в упор из арбалетов — мужчин, женщин, детей… Узнав об этой истории, я тотчас выехал туда и осмотрел трупы. На теле младенца, который был пронзен одной стрелой вместе со своей матерью, я обнаружил явные следы чумы. Тела стащили баграми в кучу и сожгли, облив смолой. В тот год чума обошла Шюре и ла Мот стороной. Никто, в это верилось с трудом, никто из моих людей не заболел. Прежде такого не случалось никогда.

Я вспомнил, как в моих землях объявилась шайка разбойников, нападавших на путников. Три дня я и мои стрелки искали их вертеп. Когда пристанище грабителей было найдено, мы без лишних разговоров порубили их всех. Их убивали те, кто сами когда-то были такими же Детьми Леса. У разбойников был выбор — вся округа знала историю моих стрелков. Наверняка и сами грабители слышали о том, но продолжали заниматься своим черным ремеслом.

Я подошел к окну и стал смотреть на луг. Он был непривычно пустым. Обычно, в такой ясный, теплый денек с луга доносился смех и крики игравших там детей. Их всегда сопровождали собаки, жившие при замке, которые поднимали громкий лай всякий раз, когда на тропинке показывался кто-то чужой. Когда Филипп был ребенком, он часто залезал на ту яблоню, одиноко стоящую на пригорке. Однажды, в конце лета, дети стали бросаться яблоками друг в друга. Филиппу яблоко угодило в глаз, отчего потом образовался громадный синяк. Я помню, как он бежал в замок по тропинке, прикрывая глаз рукой, как преподобный Жан, возвращавшийся домой после утрени остановил его и, осмотрев ушиб, махнул мне, стоявшему на стене, рукой: "Все нормально!" Потом отец Жан и дети сидели в тени злополучной яблони и преподобный что-то рассказывал им, бурно жестикулируя, а дети, застыв, как ящерицы на солнце, внимали каждому его слову.

Отец Жан умер прошлой весною. А вслед за ним, осенью, ушла и матушка Данута. В начале зимы, от простуды умер старый Гамрот и замок, казалось, совсем опустел. Эти люди своим присутствием вносили какую-то радость и тепло. Было уже хорошо от одной только мысли, что они — где-то рядом.

Я обдумывал любопытную мысль, что жизнь с каждым годом становится все неинтересней и непонятливее. Люди, к которым я привык, либо умерли, либо годы изменили их так, что порою казалось будто их уже и нет. Те, кто приходил им на смену, кто занимал их места в жизни замка, не пробуждали во мне никакого интереса. Они просто выполняли свою работу. Но, скажем, матушка Данута не была простой кухаркой, она была солнцем, чей свет заливал замковую кухню в любую погоду, в любое время года. Она царила на кухне, среди кастрюль, тарелок и котлов, и все эти предметы тоже сияли солнцем, потому что их касалась добрая Данута, которая всегда называла меня Жаком, как в детстве. Она была тем самым кусочком детства, островком радости, живым воспоминанием о счастье.

Мне так не хватало ее вечных споров с отцом Жаном из-за требника, забытого на кухне, из-за сокольничего, "чья благоверная жаловалась, что ее муж едва в дверь вошел вчера после твоего причастия", из-за грязной рясы "в которой стыдно не то что служить, свиней пасти".

Я тосковал по ворчанию Гамрота, который всегда был недоволен всем — оружием, доспехами, стрелами, тетивами, войском, укреплениями. Он, шаркая больными ногами, дни напролет ходил то в оружейную, то на стрельбище, то поднимался на башни, осматривая машикули, то спускался в кладовые, проверяя запасы.

Гогенгейм… Когда Шюре сдался и был опущен мост, он вырвался из ворот на своем коне, с копьем наперевес и врезался в гущу солдат. Кто-то говорил, что потом его конь до темна бродил в окрестностях Шюре, издавая жалобное ржание, ища своего хозяина и все не хотел даваться в руки чужих…

Ле Брей… Его трагическая смерть осенью 1316 года, несколько месяцев спустя после коронации герцога, вызвала немало противоречивых толков. Он, прирожденный наездник, упал с лошади во время охоты и сломал шею. Лекарь ле Брея сказал мне на его похоронах, что так, как сломал шею его господин, ее невозможно сломать при падении с лошади. Значит, подумал я, ле Брею помогли.

"Феме и герцог" — вспомнились слова терафима… Похоже, так все и было в случае с норманном. Он оставил после себя трех малолетних сыновей, старшему из которых сейчас, должно быть, исполнилось восемь, или девять лет, и молодую жену из норманнского рода, покинувшую после гибели мужа поместье и вернувшуюся во Францию, в имение своего отца в окрестностях Флера. После ее отъезда владения ле Брея пришли в запустение. Часть рыцарей из его отряда, не без участия Гогенгейма, нашли приют в моем гарнизоне. Остальные отправились искать счастья в других землях.

Трудно сказать о чувствах, которые я питал к ле Брею, ибо всегда помнил о его нападении на Порто, но особый, какой-то ледяной, характер этого потомка сынов севера, его отчаянная решительность, железная воля, отвага и полное презрение к опасностям, качества, сплотившие вокруг него столько благородных воинов, вызывали большое уважение, как и то обстоятельство, что он никогда, ни словом не обмолвился по поводу убийства своего дяди, моего орденского наставника, Робера ле Брея. Он просто похоронил своего родственника и навсегда забыл о нем. Наверное, на то у него имелись свои причины.

Думая о казни, я не боялся своего ухода — моя жизнь, мое Шюре, мое счастье навсегда остались в прошлом, и лишь редкие нити продолжали тянуться в сегодняшний день. Меня страшила боль, которую придется испытать на костре и неизвестность касательно того, как скоро я умру, и как долго предстоит мучиться. Очень хотелось попросить палача дать мне перед казнью сильного яду, или чтобы он опоил меня дурманом и я не почувствовал ничего. Но в то же время, я желал встретить смерть в здравом уме, чтобы поймать напоследок, пусть уже даже объятый пламенем, еще несколько мгновений жизни.

Я простоял у окна до тех пор, пока солнце не стало клониться к закату и не подул холодный ветерок. Тогда я закрыл ставни на задвижку, высек огнивом искры и запалил масляную лампу. В комнате сразу стало как-то уютно — мягкий свет лампы, казалось, согревал углы, делая обстановку совсем домашней.

Я съел сыра, холодной свинины, запил вином. Потом позвал стража, чтобы он вынес ночной сосуд. А когда рыцарь вернулся, я разделся и лег в кровать. Чистейшие, гладкие простыни, пахнущие дымком утюга, приятно ласкали кожу. Почему-то подумалось, что они не будут сильно измяты, когда я отсюда уйду, и неизвестно от чего, мне стало обидно. Обида была горькой и какой-то детской, будто я ребенок и мне хочется их измять, а взрослые запрещают.

Несмотря на невеселые думы, сон пришел быстро. Наверное потому, что я все-таки был в родном Шюре. Все — начиная от воздуха и мебели, и кончая простынями и пищей, пахло домом.

Весь следующий день меня никто не беспокоил, что само по себе показалось странным. Рыцарь, приносивший еду, на все мои вопросы или молчал, или отвечал односложно. Все время до вечера я опять провел в думах, а вечером снова пришла тоска. Одиночество и постель, не разделенная ни с кем, угнетали хуже кандалов. Я уснул далеко за полночь, мучимый нехорошим предчувствием. Мне казалось, что затишье минувшего дня — лишь предвестник начинающейся бури. Так оно и случилось. На следующий день, после полудня, явился рыцарь, служивший мне, и сообщил, что я должен идти с ним. За дверью меня ждала охрана из четырех рыцарей с обнаженными мечами. Меня отвели в ту самую залу, где некогда заседал Совет инквизиции. Места следователей занимали другие люди. По их одеждам и выражениям лиц я сразу понял, что предо мной — представители Папы. Они не стали устраивать глупый допрос, подобный тому, последнему и сразу перешли к сути дела.

— Граф ла Мот, — торжественно сказал рыжеволосый француз, чьи черты лица показались мне знакомыми, — мы приехали сюда по приказу Его Святейшества, для того, чтобы подвести итог вашему делу и вынести приговор. На сегодняшний день братьями — дознавателями святой инквизиции с доподлинной точностью установлено, что вы виновны в… — человек взял со стола и развернул свиток, — … содомической связи с крестьянским сыном Пьером; чернокнижии и колдовстве; поклонению идолу дьявола под именем "бафомет", и другому идолу, в виде бородатой головы; выступлению против своего господина герцога Бургундского и совращению к дьявольской ереси более ста рыцарей, в разные годы получивших посвящение от ваших рук в вашем поместье, согласно языческому ритуалу. Ввиду всего вышесказанного, суду, который начнет заседать с завтрашнего утра, будет рекомендовано приговорить вас к смертной казни через сожжение на медленном огне.

Француз выдержал паузу, наблюдая за мной. Я старался оставаться спокойным, хотя сердце стучало так, что с каждым его толчком перед глазами плыли круги.

— Но, — добавил прелат, — мы можем пойти вам навстречу и рекомендовать суду более мягкое наказание, если вы чистосердечно расскажете нам обо всех своих грехах, и согласитесь принять покаянное святое причастие. Мы хотим от вас услышать правду.

Я молчал.

— Граф, — продолжал человек, — все сказанное вами останется между нами. Если вы заметили, ваш допрос не протоколируется. Это связано с чрезвычайной важностью и секретностью того, что мы надеемся услышать от вас. Давайте оставим условности и просто поговорим, как достойные люди. Все присутствующие здесь — дворяне, все люди чести и долга.

— Что вы хотите от меня услышать?

— Все, что вы посчитаете нужным рассказать нам, начиная от вашего возвращения из тюрьмы в марте 1314 года и кончая образованием вами странного Ордена, посвященные которого предают вас, обвиняя в самых несусветных грехах, но упорно молчат обо всем, что касается самого Ордена, словно ничего не знают. А между тем, вы что-то всколыхнули в людях, что-то, что заставляет их делать необъяснимые простыми словами вещи. Вы совершили нечто, чему мы, ученые мужи пока не можем найти объяснения. Мы не хотим вас убивать, мы хотим узнать, понять, получить ответ. Если вам дорога Франция и ее король, чьим вассалом является герцог Бургундский, вы расскажете все без утайки, как на Высшем суде.

— Господа, один человек, искушенный в ремесле, научил меня игре, в которой пергаментные картинки выступают в роли людей. Каждая картинка имеет свой знак, соответствующий ее сословию и положению в миру. В этой игре картинки живут, словно люди, вступая между собою в самые невероятные отношения. Когда я спросил этого человека, кто изобретатель этой удивительной игры, он ответил: "Ее изобрел мудрец, но для того, чтобы его мудрость дошла до каждого, он воплотил ее в простую игру с непростыми символами и отдал эту игру не другому мудрецу, а бродяге, который в ней сам толком ничего не понимает, но который странствует по свету и рано или поздно донесет мудрость до того, кто ее поймет ". Я расскажу все. С той лишь целью, чтобы моя мудрость, такой, какой я ее открыл для себя, не ушла вместе со мною в могилу, а когда-нибудь добралась до людей. Мысли, сказанные нами, хотя бы однажды, не умирают. Их передают из уст в уста либо в явном виде, либо в виде символов и образов, которые все равно однажды будут кем-то поняты.

Всю свою жизнь я ощущал на себе чью— то руку, которая незримо и ненавязчиво, но упорно вела меня к чему-то, что я понял лишь недавно. Я познал жизнь во всей ее полноте, от нищего дна, до королевского верха, который, поверьте, ничем не лучше дна. В детстве я рос вместе с крестьянскими детьми, до десяти лет они были моими единственными товарищами. Окунувшись позже в среду дворянства, в мир титулов и высоких должностей, я с удивлением понял одну странную вещь — благородное происхождение еще не есть залог острого ума, отважного сердца, чистой души. Порою, крестьянин оказывался во сто крат умнее и рассудительнее своего господина. Кто дает простолюдину ясный ум? Ответ только один — Бог. Но если Бог сам решает, кому быть умным, а кому дураком, если он сам указывает нам своею десницей на тех, кто им избран, и на тех, кто родился дураком только для того, чтобы дураком умереть, можем ли мы, люди, пренебрегать божьими знаками? Что будет, если мы откажемся от сословных границ и на государственные посты будем ставить не тех, кто избран королем, или Папой, а тех, на кого указал сам Господь? Долгое время я мучился этой мыслью, не зная, прав ли я, или нет, пока не прочитал сочинение языческого философа Платона. Оно называлось "О государстве" и в нем автор излагал мысли, подобные моим, но более ясные и более глубокие. Прочтя эту книгу, я всерьез задумался над тем, как должно быть устроено совершенное государство, каков должен быть совершенный правитель. Играет ли родовая кровь какое-то значение в определении монарха, или же всякий раз он должен заявлять о себе какими-то особенными поступками? И вот что я понял. Государство должно быть устроено так, чтобы каждый человек исполнял ту роль, которую ему назначил бог. Служа в Палестине, я знавал рыцарей, умения которых в каком-нибудь ремесле, или искусстве были намного выше их воинских способностей. И в то же время я встречал простолюдинов, для которых воевать — означало то же самое, что для музыканта играть на лютне. Война была их уделом, их жизнью и единственным предназначением. Тогда я представил, что было бы, если бы все прирожденные музыканты становились музыкантами, все, имеющие способности к плотницкому, или кузнечному ремеслу — плотниками и кузнецами, а тот, в ком заложена способность к войне — рыцарем. И я понял, что в таком случае, любое государство ни в коем случае не проиграло бы, а наоборот, выиграло.

Я также много размышлял над тем, каким образом следует завоевывать народы, подчинять более мелкие и слабые государства более крупным и могущественным. И понял — не огнем и мечом, не кровопролитной войной за обладание территорией, на которой война не оставляет ни одного плодоносного дерева, ни одного целого жилища, а мыслью. Если заложить в головы дворян и простолюдинов покоряемой страны мысль о том, что власть нового государя — это хорошо, если суметь убедить их в этом, они сами откроют ворота своих городов. И выйдут с цветами навстречу завоевателям, несущим не смерть, а процветание. Вы скажете — для подобных дел нужны великие умы. А они есть эти умы, только занимаются не тем, чем должны заниматься божьей волей. Одни — пашут землю, другие — служат в церквях. А государство ведет долгую, непрекращающуюся войну, король тратит огромные деньги и сам становится должником, солдаты гибнут, население изнывает от непомерных податей, страна беднеет.

Теперь о государе. Кто есть государь? Это тот, кто беря в помощники Бога, ведет свой народ к процветанию. Кто должен давать государю право на владение страной и народом? Конечно же Бог. Он наделяет какого-то человека предназначением быть государем, он посылает этому человеку жизненные испытания, в которых тот закаляет свой характер и волю, и через которые он показывает другим людям, кто он есть на самом деле. Вы, наверное, слышали легенду о древнем короле Англии — Артуре, в которой тот, еще совсем юноша, вытаскивает из камня меч, который не мог вытащить ни один зрелый муж. Такого в обычной жизни произойти не может. Но легенда о мече в камне есть символ, тайное послание древнего мудреца, которое должно быть прочитано. Я сумел его прочитать и скажу вот что — чтобы государь стал государем, он должен найти свой камень с мечом, и вытащить этот меч, доказав тем самым, что способность его вытащить меч из камня, не от людей, но от Бога. Такой государь имеет на себе божью благодать, и благодать эта распространяется на весь его народ, на все государство.

— Довольно, граф, — перебил меня прелат. Он боялся, честное слово боялся, что присутствующие услышат остальное! Значит, он все знал… И Папа знал, и король… Они все знали и все боялись, что однажды так случится.

— Нам больше не о чем говорить, — продолжал он, — завтра вам зачитают приговор. Поверьте, он будет справедливым.

Я встал.

— Святой отец, — спросил я, — почему вы все боитесь? Однажды это случится, Он придет.

Он понял, кого я назвал словом "все". Он долго и пристально смотрел на меня, потом ответил:

— Но мы ведь знаем, что делать тогда. Не правда ли?

Он улыбнулся, но его глаза остались холодными. И неожиданно я вспомнил, где и когда видел его лицо, и эту рыжую бородку — в Дижоне, когда пьяным приставал к служанке. Только тогда у него были перепончатые крылья и острые когти…

Оставшись один, в своей комнате, я долго не находил себе покоя. Недосказанные мысли распирали голову, рвались наружу, в мир. Я очень хотел досказать то, что не успел на допросе. Но кто услышит мои слова? Кто? И ты спрашиваешь об этом? Разве не ты, граф ла Мот, сам устраивал тайную комнатку по соседству с этой, разве не ты тайно наблюдал за теми, кто сидел здесь? За тобой наблюдают, граф. Каждое твое слово не пропадет в туне. Его услышат и запомнят.

— Хочу, — молвил я, — закончить слово о государе, и о том, играет ли кровное родство какую-либо роль в передаче божественной благодати. Государь, как я уже говорил, это тот, кто беря в помощники Бога, ведет свой народ к процветанию. Но передается ли благодать, полученная правителем при короновании его кровным потомкам?

Я вспомнил мертвую руку своего царственного предка и то чувство, которое испытал, возложив ее на себя. Было ли то чувство — чувством крови? А если бы руку взял не я, а кто-либо не принадлежащий нашему роду, ведущему свое начало от Шарлеманя?

— Нет, — решительно ответил я сам себе, — не передается. Но кровное родство обязывает потомков государя более, чем кого-либо, хранить честь рода и преумножать его славные дела. А потому именно потомки государя имеют первейшее право в получении трона. Если же государь не оставил после себя потомства, то высокое собрание лиц, ближайших ко двору должно выбрать достойного государя на великом соборе из числа тех, кто делами своими доказал верность государственному делу. Великое счастье наступит на земле, если сии правила будут соблюдаться повсюду. Я вижу народы, в согласии трудящиеся по всей земле, я вижу цветущие сады и сытые, веселые лица. Я вижу величественные дворцы-храмы, колосящиеся от края до края нивы, корабли, отправляющиеся в неведомые страны, туда, где не заходит солнце. Но я не вижу войн, крови, пожаров и разрушений. Я не слышу женского плача над убитым безжалостной рукою мужем, я не слышу душераздирающего визга детей, на глазах которых грязный наемник насилует их мать, я не слышу на поле боя, среди гор разлагающихся тел, стонов раненых, я не чувствую сладковатый запах тления и не зрю городов, опустошенных мором, похожих на гигантские, страшные склепы. Все это осталось в прошлом. Войны закончились. Чума ушла. А рыцарство существует не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы охранять священный государственный порядок…

— Погоди, — услышал я глухой голос из-за стены, в том месте, где располагалась комната для подслушивания, — я приду к тебе.

Слова прозвучали так неожиданно, что я не на шутку испугался. Но я обуздал страх и стал ждать прихода неведомого слушателя. Вскоре открылась дверь. На пороге стоял рыжебородый посланник Папы.

Он вошел в комнату робко и как-то нерешительно. Он совсем не походил на того властного и жестокого инквизитора, каким предстал сегодня утром.

— Садитесь, — сказал я, указывая на единственный свободный стул, — чувствуйте себя, как дома.

— Благодарю, граф, — отвечал, присаживаясь, прелат, — вообще, ваше поместье произвело на меня должное впечатление. Оно прекрасно устроено, со знанием военного дела. Почему вы не защищались? Почему гарнизон из ла Мот не пришел вам на помощь?

— Возможно, я одержал бы победу, — ответил я, — Возможно, я получил бы на время покровительство короля. Но… Что произойдет после моей казни? Земли перейдут по наследству моей жене, а от нее — детям. Здесь снова воцарится былой покой и благоденствие. Графиня, даже когда ла Мот оказался в осаде, отрезанным от внешнего мира, не вела по отношению к герцогу никаких враждебных действий и значит, осталась чиста перед законом и долгом. Но если бы я вовлек ее в противостояние и, вдруг, не победил, мои дети лишились бы наследства, а род оказался бы срублен, как вяз, под топором дровосека. При нынешнем состоянии дел мою участь разделили лишь те, кто принес мне рыцарскую клятву в верности. Они сами выбрали свой путь и знали, на что шли, как знал Христос об уготованной ему участи.

— Любезный граф, я знаю, что вы — тамплиер, причем достаточно высокой степени посвящения, чтобы понимать мои дальнейшие слова. Кто такой Христос? Как вообще появляются на земле люди, подобные ему и всем остальным, кого называют мессией? На самом деле все просто — рождается человек. Самый обычный человек. Потом он проявляет какие-то особенные качества, и кто-то, кому эти качества оказываются нужны для своих, корыстных интересов, использует этого человека в личных целях. Ему придумывают прошлое, красивое, легендарное прошлое, достойное царя, и он на время сам становится царем, подчас не догадываясь о том, кто на самом деле способствовал его возвышению. А потом приходит конец, который чаще всего у всех один — костер, или плаха, петля, или — крест. Правда, бывают исключения, например — Магомет, Чингисхан. Или вот — другой, более свежий пример. Корабли венецианской семьи Поло, с красными крестами на парусах, разрезают штевнями волны восточных морей. Отчего сын Чингисхана, хан Хубилай, чьи глаза имеют цвет неба, а кожа бела, как слоновая кость, столь расположен к семье вроде бы обычных купцов? Оглянитесь вокруг, посмотрите, что происходит на востоке, и что могло бы произойти здесь, на западе. В одно и тоже время рыцари Христа основывают свои командории во всех государствах, находящихся под властью Папы. Почти одновременно с этим народы востока объединяются властью одного-единственного человека в единую огромную империю, подобную той, которую образовал когда-то Александр Великий. Но дело тамплиеров провалилось, им не удалось объединить государства под своим началом, со столицей в Иерусалиме. Климент V во-время узрил беду. И пусть он поплатился за свое открытие жизнью, но дело его будет завершено другими, теми, кто сидит на престоле святого Петра. Церковь не пустит в свои владения никого, ни рыцарей Храма, ни низкородных еретиков, ни кого-нибудь еще, кто посягнет на ее вотчину. Церковь — монолит. Это то, что объединяет народы. Великий Могол объединил многие земли в империю. Но ему не удалось слить народы в одно целое. Потому что у него не было единой церкви, потому что у него не было одной идеи, объединяющей разноязыкие племена, скрепляющей как известка, кирпичики — государства. По этой причине империя Моголов обречена. Рано, или поздно, она развалится. А католический мир останется. И главенствовать над ним, над его королями и герцогами, будет церковь в лице Папы. А все другие лжемессии, посланные противниками Папы, уйдут в небытие.

Но вас, граф, насколько я знаю, никто не посылал. И хотя вы приняли посвящение в таинства Ордена Храма, вы сами решили сделать то, что сделали. Ради чего? Почему, возжелав власти, вы не выбрали того, кто сильнее — Папу? Почему, наконец, отказались от власти, которую свободно могли бы завоевать собственным мечом, с вашим-то войском и организационным талантом? Зачем вы так отчаянно выбираете смерть?

— Своим выступлением я показал, что помимо власти земных владык, существует власть высшая, небесная власть Христа, о которой мы не вправе забывать никогда. Герцог мысленно подписал мне смертный приговор. И я, давно исполнивший с лихвой свой долг отца и господина, решил посвятить оставшиеся земные дни воплощению заветной идеи, к которой шел всю свою жизнь. Я хочу помочь людям. Пусть Христос не был тем, кем был на самом деле, но в словах, которые говорил он и его ученики — заключена истина. Однажды неизбежно придет Избавитель. Он не может прийти просто так. На земле должны быть те, кто узнает и встретит его. Я открыл глаза многим людям. Я зажег в их сердцах, а значит, и в сердцах их детей, огонь. Я — Прометей, если это имя вам о чем-либо говорит. Если я не умру в муках, этот огонь навсегда потухнет. А он должен гореть. Он согревает столько добрых душ, он для многих является последней надеждой!

Я видел Его. В Палестине, в день посвящения в рыцари. Теперь, когда мои дни сочтены, я уверен — Он не был сном. Он ходит по земле, дает пить свое вино и зажигает в душах свой огонь. Есть что-то, что превыше власти, денег, земных утех. Есть некий свет. И когда человек его видит, он понимает, что живет вечно. Я мог получить очень многое, но я отверг все, ради того, чтобы и другие увидели этот свет, ибо он и есть — подлинное бессмертие. Я буду умирать счастливым. А сможете ли вы, когда придет и ваш черед уйти в могилу, сказать то же самое про себя? Я очень в этом сомневаюсь. Перед смертью вы нальете в бокал столетнего вина, придете в библиотеку, полную книг, которые перечитать все не сможет никто из людей, обнимите талию роскошной красотки и скажете: "Господи, как я смогу оставить все это?" А потом, почувствуете боль и ничего не станет.

Я же знаю, что не умру. Я просто растворюсь в свете и однажды, прольюсь этим светом, в чье-то доброе сердце.

Мой собеседник улыбнулся, но в его глазах светились тихие искры сомнения. Он молвил странным тоном, словно бросал вызов:

— Знаете, граф, я действительно завидую вам. Хотел бы я перед своей смертью обрести столь счастливое безумие, в котором пребываете вы. Завтра вам зачитают приговор. Вы так желаете смерти и вы ее получите. Вот тогда и посмотрим, кто из нас оказался правым.

— Святой отец, — ответил я, — и хотя эти слова никак не подходят вам, но вы мне не представились, поэтому я вас буду называть именно так — святой отец. Я прошу вас пощадить рыцаря Пьера. Он молод и один у матери. Помилуйте его в день суда. Одного помилуйте. Он так ничего и не понял. Он слишком молод, чтобы понять то, чему я пытался его научить при посвящении.

— Трудно поверить, что вы столь наивны, что считаете, будто я соглашусь на подобное.

— У меня нет выхода. Мне просто жаль мальчика. По-человечески жаль.

— Я вас понимаю, храмовник. Ведь я тоже состоял когда-то мирским рыцарем в вашем Ордене и братские чувства мне не чужды. Но я в итоге выбрал того, кто сильнее — церковь. Представьте — рыцарь Пьер увидит вашу казнь. Или не увидит, но в любом случае его молодая, податливая, как тесто, душа, после того, как вы умрете, станет другой. В ней вспыхнет огонь и Пьер понесет его дальше. А мне этого не надо. Я и так совершаю великое преступление, казня вас, ибо знаю, что за этим последует. Ваш смертный костер послужит затравкой для еще большего костра. Но оставить вас в живых я тоже не могу — я должен дать урок, и потушить хотя бы половину зажженных вами очагов. Хотя, откровенно говоря, к вам я вместе с тем, испытываю трепетное уважение. Такие люди, как вы, рождаются раз в сто лет, а быть может, и реже. Обидно, что вы не нашли достойного применения своих способностей. Чтобы как-то выразить свое расположение к вам, я хочу сообщить интересную новость. Знаете ли вы, баронет Шюре, что замок ла Мот, хозяином которого вы однажды стали, построен на фундаменте римской крепости, некогда принадлежавшей зятю Шарлеманя Марцеллу? Женившись на супруге покойного рыцаря Иоанна, о котором мне так и не удалось узнать ничего определенного, вы, вместе со всеми тайнами семьи ла Мот, невольно заполучили владение своих предков. Рыцарь Иоанн был вашим дальним родственником. Все вернулось на круги своя…

… Я вспоминаю этот разговор сегодня, когда палач снимает с моих рук и ног цепи, но не для того, чтобы опустить на свободу, а чтобы возвести на костер.

Утро на удивление спокойное, да и в душе — какая-то необъяснимая торжественность. То ли я действительно верю в то, в чем недавно с жаром убеждал папского ренегата, то ли и в правду сошел с ума. На заре, когда отворилась дверь и вошел священник для исповеди и последнего причастия, я отказался от его услуг.

— Сегодня меня казнят, — сказал я испуганному цистерцианцу, — разве я могу тратить последние мгновения своей жизни на молитву? Я хочу насладиться восходом солнца и утренним ветерком, пением петуха, лаем проснувшихся собак, туманами в росистых ложбинах, чириканьем воробьев. Ведь все это творил Бог, все это — Он сам и есть, значит, воздавая хвалы Его творениям, я хвалю Его самого. А что есть молитва, как не восхваление Бога? Ступай, святой отец, помолись сам за меня.

Монах ушел, и мне было жаль его, жалкого в своем простодушии, так искренне сожалеющего о моем поступке. Мне принесли завтрак, именно такой, какой я просил — копченую лосятину с хреном, вино из моих погребов, свежий хлеб, молоко и сыр. Наевшись вдоволь, напившись парного, еще теплого молока, пахнущего травою и хлевом, и терпкого вина, которым некоторые девушки в моих землях красили русые волосы, становясь похожими на сказочных фей, я подивился тому, как все же вкусна простая домашняя еда. Я пожалел о том, что не попросил ключевой воды. Теперь поздно просить об этом. И потом вода вкусна только тогда, когда сам пьешь из ручейка, касаясь губами ее, обжигающе-ледяной, бегущей к речке, в которой Гамрот учил меня плавать, и где я мальчишкой ловил карасей вместе с крестьянским пареньком Шарлем и его сестрой, простушкой Аннетой.

Испражняясь, я думаю о том, что перед казнью надо будет обязательно испражниться еще раз, чтобы не оказаться в роковую минуту, привязанным цепями к столбу, подобным младенцу, облитому тем, что отвратно человеку, но что является неотъемлемой частью его земного существования.

Я заправляюсь сам, без посторонней помощи. Хочется, чтобы каждая складка одежд лежала на своем месте, не терла, не врезалась в тело. В кандалах меня ведут вниз, в пустые конюшни, где я встречаюсь, наконец, со своими братьями — рыцарями.

— Этьен, Пьер, Готфрид …. — восклицаю я, со слезами на глазах рассматривая их, девятерых выживших после пыток и мучений темницы, из числа тех двенадцати, кто добровольно остался со мною в Шюре и сдался потом герцогу. Они худы, измождены. Их тела не мыты и источают смрадную вонь, волосы всклокочены и давно нечесаны, одежды превратились в лохмотья. Они бросаются ко мне, как дети к отцу, но стражники преграждают им путь копьями. С нас снимают цепи, аккуратно складывая их в крайнее стойло, причем мою цепь вешают на отдельный гвоздь, приказывают раздеться, оставив на теле лишь пояс Иоанна. Мой герцогский венец, золотую цепь, перстни с почтением принимает один из рыцарей, служивших мне. С тем же почтением он принимает мои одежды, складывая все на большое медное блюдо. Одежды моих братьев ложатся на пол, на засохшие куски лошадиного помета, и стражники собирают граблями одежды в кучу, которую потом выволакивают во двор и поджигают. Все мы, приговоренные, исступленно глядим на пламя костра, которое, охватывая одежды, жарко вздымается вверх…

Потом нас окатывают из ведер колодезной ледяной водою, чтобы взбодрить, чтобы никто из нас не вздумал умереть раньше костра. После чего, всем связывают спереди руки и совершенно голых, сажают в две повозки, запряженные лошаками. Повозки медленно выезжают во двор, а оттуда, сквозь открытые ворота, через опущенный мост, на луг перед замком.

Мы видим, что на лугу собралось бессчетное множество народа.

— Везут, везут! — слышатся крики. Простолюдины приходят в движение. Их усмиряют копейщики, оттесняя в стороны, чтобы дать повозкам дорогу.

Вначале я вижу только крестьян. Но потом, различаю стоящих чуть в стороне, южных соседей — графов ле Монвиля и де Крезара, с многочисленною свитою. Они все, и свита, одеты в черное. Повозки продолжают движение. Мы видим поодаль, над головами люда высокие деревянные столбы. Именно к ним и направляются повозки. Мы, братья, прижимаемся друг к другу. Те, кто может держаться, ободряют тех, в ком не осталось сил. Моя щека прижата к щеке Пьера. На его безволосом испуганном лице лишь едва проступили усы. Он так юн, и похож на девушку. На другом моем плече лежит голова Этьена. Она соскакивает на кочках, но он вновь кладет ее на плечо. К Этьену прильнул тевтонец Готфрид. Он держится стойко, не в пример Этьену, ободряя брата. Мы молчим. Молчат и те, кто едет во второй повозке.

Лошаки поворачивают и вскоре останавливаются перед столбами. Двойная цепь копейщиков отчаянно борется с натиском люда, отчего цепь нестройно колышется, нарушая то здесь то там, боевой порядок. Нас сводят с повозок и ведут к столбам, обложенным сухими ветками. Веток много и лежат они стогом — нас будут сжигать на быстром огне. Я не знаю, хорошо это, или плохо, но вспоминая казни, свидетелем которых был, понимаю, что так, во всяком случае, все произойдет значительно быстрее, а значит, мучиться придется меньше. К столбам приставлены положенные на ветви, лестницы, чтобы нам и палачам, было удобнее всходить. Рядом со мной оказывается тот самый мавр, который руководил моей пыткою. Он мягко отстраняет того, кто шел со мной рядом, берет меня под локоть, и шепчет на ухо:

— У меня есть яд. Когда я буду привязывать вас к столбу и повернусь к герцогу и инквизиторам спиною, я положу вам в рот орешек. Разгрызете его — и дело сделано.

Меня подводят к столбу и помогают по лестнице подняться на верх костра. К столбу прибиты гвоздями цепи. Палач прислоняет меня спиною к столбу, который оказывается до невозможности шершавым, полным заноз, вонзающихся в спину, и начинает оборачивать мое тело холодными, скользкими от росы, цепями. Когда он доходит до шеи, он быстро вкладывает мне в рот лесной орешек и заговорщицки, ободряюще подмигивает. Палач делает еще два оборота, прикручивая шею и торс, потом прибивает свободный конец цепи двумя гвоздями и бодро спрыгивает на землю. Я поднимаю голову и вижу напротив наспех сколоченную деревянную ложу, где сидят герцог, инквизиторы и папские ренегаты. Все грустны и стараются не встречаться со мною взглядами. Солнце начинает припекать. Высоко в небе кувыркается жаворонок. Я чувствую на себе жгучий взгляд и, как могу, поворачиваю в его сторону голову. Я вижу Жанну, Нелли и Рахиль, в ношеных крестьянских одеждах. Жанна стоит, поддерживая Нелли. Рахиль опустилась на колени, прижавшись к Жанне с другой стороны. По ее смуглым щекам текут слезы, следы которых блестят на солнце. Позади женщин, отделяя их от остальной толпы, поглядывая по сторонам, топчутся мои лучники, переодетые бродягами.

На лугу герцог собрал, наверное, все свое войско. Краем глаза я замечаю, что даже на стенах Шюре стоят лучники, наблюдающие сверху за толпой.

Встает Старший Дознаватель и зачитывает приговор. Он читает медленно, старательно выговаривая каждое слово. Я не слушаю, что он читает. Я, не отрываясь, смотрю на Жанну и Нелли, и вдруг, вспоминаю Гвинделину. Удивительно, но я ни разу не подумал о ней, когда сопротивлялся осаде замка, когда находился в темнице, когда, вернувшись в Шюре, пребывал в ожидании суда, в той комнате. Сегодня я оставлял на земле своих женщин, и уходил, вернее, возвращался к своей Гвинделине. Она пришла в мысли, как живая. Настолько хорошенькая и тихая, настолько осязаемая, что меня вдруг захлестнула волна похотливого чувства, и детородный член, наполнившись кровью, упруго поднялся. Мне приходилось видеть подобное во время казней. Палачи объясняли это тем, что страх, усиливаясь, пробуждает непроизвольно похоть. Не зря зачастую из детородного органа повешенного вытекает после казни семя, дающее начало мандрагоре.

— … по повелению его сиятельства герцога Бургундского и с благословения Папы Римского сии преступники приговариваются к сожжению на быстром огне и развеянию их праха в течение суток после казни. Сим завершаем! — сказал Старший Дознаватель.

Сердце, и без того колотившееся в груди, прыгнуло и нестерпимо заболело. Перед глазами возникли желтые круги. Волна ужаса поглотила меня, ноги подкосились, и если бы я не был привязан к столбу, я бы определенно упал.

Пришли палачи, принеся чан с дымящимися углями и факелы. В толпе возник какой-то шум, перешедший в вой. Толпа зашевелилась, копейщики отчаянно засуетились. Я покрылся потом, и, несмотря на то, что с разрешения стражи, испражнился перед казнью, почувствовал, как по ногам льется моча. Я плохо различал звуки, плывя в каком-то сером тумане. Боль в груди не стихала, очень захотелось спать. Палачи уже поджигали факелы.

— Добрые люди, — закричал я, и орешек вывалился изо рта, — Я давно потерял надежду на торжество добра. Теперь мне остается одно — умереть, дабы не запятнать честь своего Ордена, братья которого познали истинную любовь Господа, дабы сказать всем, что Иисус любит вас, и через нашу жертву показывает вам, что несмотря ни на что свет, который он принес людям, будет гореть! Все записанное следователями, якобы с моих слов — ложь. Я всю жизнь был добрым христианином и не совершал ничего такого, за что мне было бы стыдно перед людьми и богом. Я невиновен! Но я не оставляю Богу и братьям заботу отомстить за мою погибель обидчикам, я больше не хочу ни чьих смертей, я призываю вас вспомнить о любви друг к другу! Помимо власти земных владык, существует власть высшая, небесная власть Христа, о которой вы не вправе забывать никогда. На небе нет короля и Папы, господина и раба, там все равны пред Богом!

Обливаясь слезами, я вижу, как к моему костру подходит палач с чадящим факелом. Не суетясь, он спокойно поджигает ветки сначала с правой стороны, потом — с левой, потом скрывается из виду и я слышу треск пламени за спиной. Оно быстро ползет вверх, разгораясь сильнее и сильнее. Вот оно, тронутое ветром, коснулось ног и обожгло волосы на голенях. Братья на кострах начинают кричать. Не от боли, она пока еще не наступила, а от страха. Костер разгорается, пламя становится жарким и впивается в ступни, голени, мошонку. Боже, как мне больно!

— Больно! — надрывая до хрипа горло, кричу я, вместе с братьями, задыхаясь в пламени, извиваясь в нестерпимом жару.

Я закрываю глаза, я не хочу ослепнуть раньше, чем умру. Пламя забирается выше, кожа ног уже не болит, она лишь странно жжется, на ней что-то лопается и течет. Больно теперь животу и груди. Больно! Больно!

Но я уже не кричу. Я не могу кричать, потому что надорвал до крови горло и оно жжется, хотя пламя его еще не коснулось. И вдруг приходит мысль, что я успею еще раз посмотреть на мир. Я раздираю, спекшиеся веки и сквозь пламя, и кровь различаю в толпе одно единственное лицо. Человек смотрит на меня. Он невысокого роста, рыжеволос, тщедушного телосложения, слегка сутулый. Его лицо слегка обрамлено рыжей бородкой. Неужели это Он, тот самый странник, пить вино которого я некогда отказался? Пламя подобралось к лицу, нестерпимо, пронзительно болит тело, а в ногах боль совсем притупилась. Неужели это Он?

Я снова открываю глаза, их обжигает пламя, я слепну, но я успеваю различить — да, это Он, он совсем не изменился за тридцать с лишним лет. Больно! Господи, как мне больно!!!

— А-а-а-а! — хриплю я и закрываю глаза. Из них текут слезы, я не могу сносить боль, я извиваюсь в боли и задыхаюсь в пламени, больно, больно, больно…..

Звуки и чувства удаляются.

Боль стихает.

Наступает тишина.

F I N

Оглавление

Часть первая Тюрьма . 1270–1314

Часть вторая Ангелы и бесы . 1314–1315

Часть третья Коронование . 1316

Часть четвертая Орден . 1316–1320

Реклама на сайте